|
|
483503.htm
О.А.ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКАЯ
КУЛЬТУРА
ЗАПАДНО-ЕВРОПЕЙСКОГО
СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
НАУЧНОЕ НАСЛЕДИЕ
Ответственный редактор член-корреспондент АН СССР В. И. РУТЕНБУРГ
МОСКВА «НАУКА» 1987
В книгу вошли работы члена-корреспондента АН СССР О. А. Добиаш-Рождественской (1874-1939) «Западное средневековое искусство», «Техника книги в эпоху феодализма», «Духовная культура Западной Европы IV—XI вв.» и другие, а также мемуарное и эпистолярное наследие выдающегося советского историка-медиевиста. Большинство работ О. А. Добиаш-Рождественской публикуется впервые. Заключительную часть сборника составляют воспоминания о О. А. Добиаш-Рождественской видных ученых-историков, ее коллег и учеников.
Редакционная коллегия: доктора исторических наук В. А. ДУНАЕВСКИЙ, М. П. ИРОШНИКОВ, Б. В. ЛЕВШИН, академик |М. В. НЕЧКИНА, член-корреспондент АН СССР В. И. РУТЕНБУРГ
Составитель Б. С. КАГАНОВИЧ при участии Н. Б. СРЕДИНСКОЙ
Рецензенты: Е. В. БЕРНАДСКАЯ, И. П. МЕДВЕДЕВ
5040000000—448 , 052 (02)-87
Издательство «Наука», 1987 г.
ОТ РЕДКОЛЛЕГИИ
Предлагаемый вниманию читателя сборник состоит из четырех разделов: первый включает научные труды О. А. Добиаш-Рождественской, второй — мемуарно-историографические материалы,. третий — ее избранные письма и, наконец, четвертый — воспоминания о ней. Внутри каждого раздела материалы расположены в хронологическом порядке.
Большинство вошедших в книгу работ О. А. Добиаш-Рождественской, все биографические материалы и письма публикуются впервые. Неопубликованные труды О. А. Добиаш-Рождественской хранятся в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ее эпистолярное наследие — в различных архивах Ленинграда и Москвы, в частности в Архиве АН СССР и Ленинградского отделения Института истории СССР АН СССР. Некоторые воспоминания были написаны специально для настоящего издания. Более подробные пояснения по тексту отдельных работ О. А. Добиаш-Рождественской содержатся в комментариях к ним.
Тексты печатаются по правилам современнон орфографии. Исправление явных ошибок машинистки, не замеченных автором, и типографских опечаток не оговаривается. Сокращенные слова, допускающие единственно возможное прочтение, раскрываются без квадратных скобок. Созданные в разное время, тексты потребовали унификации в написании собственных имен и географических названий. Уточнены и дополнены в случае необходимости библиографические ссылки. Авторские примечания обозначаются арабской цифрой со звездочкой и помещены в подстрочных сносках; комментарии составителя отмечены арабскими цифрами и вынесены в конец книги.
Комментарии и указатель составлены Б. С. Кагановичем, который также подготовил к изданию все тексты. Техническая работа осуществлена Н. Б. Срединской.
Редколлегия и составитель выражают глубокую признательность всем, кто помог им в работе над настоящим изданием.
ВЫДАЮЩИЙСЯ МЕДИЕВИСТ И ПАЛЕОГРАФ
В 1895 г. в Петербург приехала из Нежина Ольга Антоновна Добиаш, давно стремившаяся поступить на прославленные Бестужевские курсы. Среди первокурсниц она отличалась исключительно глубокой подготовкой и зрелым умом.
О. А. родилась в Харькове в 1874 г. в семье учителя греческого языка, затем профессора греческой филологии Нежинского историко-филологического института. У него О. А. обучилась греческому и латинскому языкам. В 1890 г. она окончила гимназию с золотой медалью и в дополнительном классе специально изучала историю и географию, а затем дома около четырех лет занималась языками, историей России, историей славян. На втором курсе Высших женских курсов в 1896 г. она поступила в семинарий профессора И. М. Гревса, который оказал значительное влияние на выбор научного направления О. А. 1896 год можно считать датой рождения нового оригинального русского медиевиста.
О. А. была не только высокообразованным молодым ученым, но и активной общественницей. В 1899 г. она возглавляла сходки и забастовку курсисток, за что была исключена с курсов, лишена права преподавания и в течение трех лет жила частными уроками. В 1904 г. О. А. вернулась на курсы, где начала преподавательскую деятельность. В течение нескольких лет она вела также большую работу в качестве члена бюро нелегального Всероссийского учительского союза и в других просветительских организациях.
В 1908 г. О. А. получает командировку во Францию и проходит обучение в Сорбонне, исследуя историю средних веков и изучая вспомогательные исторические дисциплины. В 1911 г. в Париже вышла ее работа, посвященная деятельности французского прихода XIII столетия, за которую ей была присвоена степень доктора Парижского университета. В этом же году О. А. начала преподавание на Бестужевских курсах, где вела семинарские занятия и читала лекции.
В 1915 г. О. А. защитила диссертацию и получила звание магистра по всеобщей истории. Она была первой женщиной в России, получившей магистерское звание. В следующем году О. А.
стала профессором Высших женских курсов. В 1918 г. она защитила докторскую диссертацию и была избрана профессором Петроградского университета.
Курс западной палеографии О. А. начала читать еще в 1914 г. на Бестужевских курсах; до этого он не читался ни в одном из университетов России. Однако широкое и многогранное изучение палеографии, хронологии, дипломатики началось только после Великой Октябрьской революции. В 1921 г. О. А. привезла из заграничной командировки богатый справочный и учебный материал для основанного ею при Петроградском университете кабинета вспомогательных исторических дисциплин, который обеспечил возможность приобретения студентами практических и теоретических знаний.
В 20-х годах О. А. вела также практические занятия по материалам западной коллекции Н. П. Лихачева, ныне входящей в состав Архива Ленинградского отделения Института истории СССР АН СССР. Участники семинария работали главным образом над актами Кремоны, которые позднее были подготовлены к печати и изданы Академией наук СССР. В 1923 г. О. А. выпустила в свет первое на русском языке пособие по изучению латинской палеографии. За этим последовали многие работы О. А. по теоретической палеографии, которые выдвинули их автора в первые ряды мировой науки.
С 1922 г. О. А. возглавила работу по изучению и публикации ценнейших средневековых документов, хранящихся в Государственной Публичной библиотеке Ленинграда. Ее труды по палеографии и дипломатике печатались в серии «Средневековье в рукописях Публичной библиотеки», выходившей под ее редакцией, и в изданиях Академии наук. В 1934 г. вышло ее исследование «История Корбийской мастерской письма с 651 по 830 г.». Благодаря деятельности О. А. ценнейшая часть рукописных фондов Публичной библиотеки была введена в научный оборот. О. А. не только крупнейший палеограф, но и создатель школы советских палеографов.
О. А. была выдающимся медиевистом-исследователем, обладавшим красочным и тонким стилем. Ее работы по истории Западной Европы в средние века, крестовых походов, паломничества отличаются литературным блеском и, будучи по форме научнопопулярными, основаны на исследовании источников. В то же время в этих работах 1918—1924 гг. нет материалистической характеристики описываемых событий и явлений. Позднее, как свидетельствуют, в частности, ее работы, впервые публикуемые в настоящем томе, О. А. близко подошла к марксистской трактовке проблем истории.
В 1929 г. О. А. была избрана членом-корреспондентом Академии наук СССР, что являлось признанием ее научных заслуг и талантов. В 30-е годы О. А. создала новые труды: по истории средневековой агрикультуры, поэзии голиардов, анализу средневековых рукописей и хроник X—XIII вв.
О. А. была не только первоклассным исследователем, но и выдающимся педагогом, обучившим и воспитавшим немало молодых историков. Она вела занятия по западной палеографии, выпустив в 1936 г. второе издание своего учебника, а также читала курс западного источниковедения. В этом курсе сочеталась исследовательская глубина с литературным блеском. Автору этих строк посчастливилось быть одним из слушателей этого курса. Нас, тогда молодых историков, поражало вдохновение и искренний научный энтузиазм, с которым читался этот, казалось бы узкоспециальный, курс. Такое чтение лекций давало право думать, что лектор полон жизненной энергии. Мы не знали тогда, что перед нами тяжелобольной человек. Вскоре, осенью 1939 г., О. А. скончалась от сердечной болезни.
О. А. находила естественные связи излагаемого материала с современностью, противопоставляя культуру всех народов Европы начавшемуся уже тогда фашистскому варварству. И это было не случайно брошенное замечание, а результат ее глубоких размышлений историка-гражданина. Об этом свидетельствует ее письмо Д. М. Петрушевскому от 25 декабря 1936 г., публикуемое в настоящем сборнике: «В трепетании каждой фибры мира я чувствую близящуюся войну. И чего в таком случае желать в январские календы дорогим своим друзьям?.. Чтобы эта война, которая будет ужасной, была бы возможно короткой. Чтобы мы ее пережили. Чтобы мы в ней победили... Желая нового счастья новому миру, я хотела бы пожелать нам это новое счастье увидеть».
Ее глубокий патриотизм и сознательное участие в строительстве новой культуры убедительно выражены ее мужем, академиком Д. С. Рождественским, в его письме 1940 г., адресованном Т. П. Кравцу: «Ввиду угрожающих всему миру событий мне хочется сказать следующее: что бы ни случилось далее, наша страна сделала первое и мощное, полное успеха усилие за истинное равенство людей, первый шаг по пути социализма. Она начала планомерную, упорную и суровую борьбу за любовь людей друг к другу, за свободу — истинную свободу народов.
Ольге Антоновне и мне как рядовым работникам дана была великая радость принять участие в этом устремлении и бросить на него наши усилия. Этим осветилась вторая половина нашей жизни, дан был ей смысл, дана была цель, и мы оба всегда верили, что она будет достигнута быстро, несмотря на грозный еще мрак кругом нашей страны» 1*.
В этом сборнике читатель, интересующийся историей и историей науки, найдет разнообразный материал, характеризующий творчество О. А. Добиаш-Рождественской — выдающегося медиевиста и палеографа, чьи работы сохранили все свое научное значение и в наши дни.
В. И. Рутенбург
'* Воспоминания об академике Д. С. Рождественском. Л., 1976. С. 88.
OPPLETUM OPPIDUM EST SOLARIIS (По вопросу о часах в раннем средневековье)
«Не было (в Галлии в конце римской эпохи) такого поселка, хотя бы из самых незначительных, который обходился бы без собственного большого орология. Отсюда — то значение, какое в средневековых городах получили улицы и кварталы „Орология", или ,,Большого орология". Подобные орологии имелись во всех частях города, в самых разнообразных местах, напр. в храмах. В поселках (bourgades) Галлии можно смело применить слова Плавта: Oppletum est oppidum solariis... '* (Полон город солнечных часов...)».
Так характеризует в недавно вышедшем своем труде г* галльский город и даже галльский поселок 11-^111 вв. французский писатель Камнл Жюллиан.
Если это действительно так, если о самых незначительных поселках Галлии можно утверждать то, что сказано было, да еще в настроении раздраженного преувеличения, о Вечном городе,— этот факт сам по себе давал бы очень высокую меру культуры галльских поселков. Представим себе, что в самом деле каждый из них наполнен солнечными часами и население привыкло жить по ним. Более или менее очевидно, что в таком случае эта практика — очень простая и заманчивая — могла и даже должна
'* Parasitus ibi esuriens haec dicit: Ut ilium di perdant primus qui boras repperit, Quique adeo statuit hie solarium, Qui mihi comminuit misero articulatim diem, Nam unum me puero venter erat solarium, Multo omnium istorum optimum et verissimum.
Ubi vis ste monebat esse; nisi quom nil erat..
Nunc etiam quom est, non estur, nisi Sol libet.
Itaque, adeo iam oppletum oppidum est solariis, Maior pars populi arida replant fame.
(Aali Gellii, Noct. attic. Ill, 3, 5).
г* Jullian С. Histoire de la Gaule. P., 1920. Т. V. P. 65. См.: текст и примеч. 11.
была бы передаться населению, которое сменило прежнее и в котором вместе с воинственными (или мирными) пришельцами чужих племен были налицо и собственные потомки галло-римлян.
Опыт и искания многих веков могли понадобиться для того, чтобы додуматься до солнечного кадрана. Раз существующий, он понятен всякому, и так как материально и по существу своей системы (каменный полукруг с делениями на нем и вертикальной, наклонной или горизонтальной палочкой, отбрасывающей тень) он был чем-то весьма мало хрупким, мало подвергался действию порчи или непонимания, то его совершенно легко и естественно могла унаследовать от галло-римской культуры та, которая пришла ей на смену, унаследовать, притом не только как традицию или идею, но как большинство конкретных, материальных предметов. Они могли сохраниться в свое1"1 первоначальной; более косной системе с расчетом как дня, так и ночи во всех климатах и во все времена года на 12 часов, так что дневные часы зимою бывали короче ночных, а летом — обратно, и только в сроки равноденствий час получал устойчивую меру 1/24 части суток 3*. Но, во всяком случае, если бы солнечными часами были наполнены галльские поселки, то нет никаких причин, чтобы ими не были наполнены также и меровингские, бургундские, вестготские городки и деревни.
Однако формула Жюллиана с первых шагов вызывает сомнения и нуждается в ограничениях. Положение о наполненности города часами высказывает в комедии Плавта (цитируемой Авлом Геллием) жадный паразит, который желает всяческих бедствий тому, «кто установил часы, кто разбил день на части и поставил орологий... Мне единственным солярием служит желудок — лучший из указателей»4*. В заключительном размышлении римского обжоры, по-видимому, высказана одна из ходячих, современных Плавту формул философии цивилизации: существо грубое, живущее элементарными вожделениями животной природы, не нуждается в строгом орудии высшей культуры, мериле труда и связанного с ним страдания.
Была ли привычной уже в век названного автора эта мысль, двинутая в ход, очевидно, недавним вступлением в общественный быт точного хронологического измерителя, или она стала ходячей с его легкой руки? Во всяком случае, замечательно, что 3,5 века спустя после эпохи Авла Геллия в несколько более сильных выражениях ту же мысль — пером своего секретаря Кассиодора — высказывает король Теодорих Остготский в письме к бургундскому королю Гундовальду, которому он посылает в подарок пару часов: «Смутно проходит круговорот жизни, если неизвестно точное средство ее расчленения. Обычай скотины — чувствовать часы по алканию голодного брюха. Человеку свойственно
3* О системах римских солнечных и водяных часов см. литературу и тексты, собранные под статьями «Horologiuni» в энциклопедиях Daremberg et Saglio и Pauly-Wissowa.
l* См. c. 7, примеч. 1.
искать для своего быта верного и твердого указателя» 5*. Навряд ли имея в виду намекнуть уподоблением живущей без часов бессознательной скотины на своего королевского корреспондента, Теодорих, однако, сопровождает посылку своего дара пожеланиями бургундской культуре получить вместе с обычаем часов все те блага высокой размеренности жизни, которой до этого времени она была лишена. «Владейте же в вашей собственной отчизне тем, что вы некогда видели в городе Риме. Да научится под вашим управлением Бургундия всматриваться в тончайшие явления (деликатнейшие предметы), хвалить изобретательность древних. Пусть в делах своих разграничивает она участки дня, полагая им точные границы часов» 6*. Письмо короля оставляет определенное впечатление, что — не говоря уже о незначительных поселках Галлии — столица ее восточного короля не знала предмета, воспеваемого его корреспондентом, что воспоминания о римских часах оставались малодоступной мечтой на Роне.
Из предшествующего послания того же короля по адресу Боэция, которому он давал заказ на орологий для поднесения их Гундовальду 7*, видно, что в Италии или по крайней мере в Равенне «деликатнейший предмет» был «будничным» впечатлением: «Им кажется чудом то, что для нас повседневно» (quod nobis est quotidianum, illis- videtur esse miraculum). Таким образом, в Италии под варварской властью (остготов) не была утрачена практика часов, в этой стране в античную эпоху, очевидно, «наполнившая» ее, по крайней мере в больших городах. Если Галлии под варварским владычеством орологий представляется чудом даже в резиденции короля, значит, в ней традиция часов была слабой, и Камил Жюллиан, населивший ими даже незначительные поселки, очевидно, ошибается.
Но и в самой Италии, в Равенне «повседневное впечатление» было еще достаточно свежо и достаточно волнующе. Кто из нас в настоящее время вздумал бы предаваться на многих страницах восторженной лирике или глубочайшей философии по адресу стенных часов? Наша культура, технически столь зрелая и столь старая, научила нас ничему не изумляться, и в ее обстановке «мой дядюшка-лавочник — по крылатому слову Ренана — и уличный мальчишка Гаврош давно привыкли к вещам, которых не понимали Фома Аквинский и блаженный Августин». Свежесть восприятия «повседневного впечатления», далеко не прочное еще завоевание орологием быта самой Италии сказываются в той похвале, которую слагает часам и преднамеченному в Равенне их мастеру Кассиодор, когда от имени Теодориха дает Боэцию заказ на пару таких механизмов: водяного и солнечного.
Для него этот астрономический микрокосм, эта живая и строгая игрушка все еще представляется полной многозначительного
5* Cassiodon, Variarum II. Ер. 46//MPL. 66. Col. 541. " Ibid. - . 7* Ibid. Ер. 45. Col. 549.
смысла. Она волнует его впечатлительность, стимулирует его мысль. Обращаясь к Боэцию, от которого он ждет осуществления таинственных механизмов, он высказывает убеждения: научная и философская подготовка Боэция дает ему все средства для этого дела. Правда, и с точки зрения Кассиодора, философская подготовка небезуспешно необходима для часовщика. Искусство это «грубым способом осуществляют и невежды» (artes quas exercent vulgariter nescientes). Но есть разница между этими ремесленниками и тем, кто свое искусство черпает в самом источнике знания (in ipso disciplinarum fonte). Дальше следует описание учености и славы Боэция. «Ты посещал далекие афинские школы, ты к хору паллиеодеянных (плащеносцев) присоединил тогу, ты учение греков открыл римскому познанию ... В твоем переводе италийцем ныне читаются музыкант Пифагор, астроном Птолемей. К арифметику Никомаху и геометру Евклиду прислушиваются авзонцы. Богослов Платон и логик Аристотель спорят на языке квиритов. Самого механика Архимеда ты сделал латинянином для италийцев (читатель скоро поймет, если он еще не догадывается, какое все это имеет отношение к заказу часов). Так вступил ты в глубину вышеупомянутого искусства через четверо дверей математики». Кассиодор хочет сказать, что часовых дел мастер в Боэции опирается на знание арифметики, астрономии, геометрии и механики. Но ему пвнадобится для увенчания этого искусства и музыка Пифагора, и теология Платона.
В дальнейшем язык Теодорихова секретаря становится все более торжественно-темным. Боэцию, говорит он, знакомо то искусство — ars, которое проникает в тайники природы, заставляет устремляться водопадами влагу, идущую из глубин (мы полагаем, что здесь перебираются различные мотивы стихий, действующих в часовых механизмах, в данном случае — приближение к водяной струе клепсидры), наполняет звуками струны, расплавляет металлы. «Не приходится много говорить об искусстве, которому дано подражать небу. Именно оно заставило в Архимедовом шаре обращаться второе солнце. Оно, человеческим разумом, создало второй круг зодиака (возможно, что дело идет о каких-либо астрономических приборах, созданных именно Боэцием) . Если уже понять все это — чудесно, то каково искусство — воспроизвести! И потому-то, вы, кого украшает знание таких вещей, решитесь — без всякого убытка для себя, но на государственный счет—сделать два орология». Письмо пускается дальше в некоторые подробности: «Первые часы вы сделайте (при помощи такого устройства), где палочка — указатель дневного времени — показывает часы (отбрасываемой ею) малой тенью. Таким образом, неподвижный и малый радиус, намечая путь, который пробегает чудесное величие солнца, воспроизводит его течение, само не зная движения. Если бы светила почувствовали это, они исполнились бы зависти и изменили свой путь, не желая терпеть такого посмеяния. В чем же чудо самих дневных часов, движимых светом, если их показывает тень?..».
«Второй орологий должен указывать часы без помощи солнечных лучей, деля на части ночь. Он ничем не обязан светилам, выражая расчет неба течением вод. В их движении показывает он обороты неба. Так труд мудрых стремится познать силу природы. Механизм стремится ее воспроизвести — из противоположных стихий. Он заставляет немое петь, бесчувственное — жить, неподвижное — двигаться. Механик — товарищ природы, разгадывающий скрытое, в явном открывающий новую сторону, играющий чудесами... Как часто не поверит здесь глазам своим тот, кто все это увидит! Как часто сочтет истину он обманчивым сном!..» Кассиодор — от имени своего короля—зовет Боэция к осуществлению этого сна чудес, обещая ему славу там, «куда телесно явиться он не может» — в далекой варварской Бургундии. «И когда там очнутся от изумления, не посмеют считать себя равными нам, в чьей стране мудрецы додумываются до таких вещей!»
Подарку своему Теодорих придавал значение не только как средству прославить свою державу. Он должен был укрепить дружеские отношения между соседними государствами. «Часто малыми вещами можно достигнуть большего, чем значительными богатствами. Бургундский государь настоятельно просил нас прислать орологий, размеряемый течением водяной струи, а также другой, отсчитывающий время под светом солнца. Он просил одновременно прислать мастеров этого дела». В письме к самому Гундовальду Теодорих извещает его, что часы и мастера ему посланы. Очевидно, таких не было в его державе. Недаром Теодорих-Кассиодор рассчитывает, что там нескоро опомнятся от изумления при виде чудесных игрушек Италии. К Вьенне, Лиону, Шалону-на-Сене относится эта переписка — резиденции Гундовальда движутся между этими городами,— ни одного из них, значительнейших центров восточной Галлии, не приходится представлять себе переполненным орологиями.
Мы знаем, в каких бурных событиях склонилось к закату правление Гундовальда. Если его ронская держава — с дружелюбной помощью другого варварского конунга, севшего в золотом гнезде позднеимперской власти, торжественной Равенне,— напитывалась предметами и идеями, шедшими из источника высшей культуры, то это мирное время было для нее недолгим. На севере уже шевелились ополчения более грубого варварства, которые вновь многое смели на земле Бургундии. В век Григория Турского она, как и большая часть французского Юга, уходит со своей культурной жизнью из нашего поля зрения. В частности, по нашему вопросу о часах позволительно сделать для внеиталийской Европы довольно неутешительные выводы из молчания усерднейшего собирателя технических и иных культурных раритетов своего времени Исидора Севильского. В его «Этимологиях» — этой энциклопедии вселенной и культуры VI в.— нет ни малейшего намека на часовые приспособления, хотя мы и встречаем определение слова hora, но только, как ога, как предела вообще
8*. Ни в главе об астрономии, где он много рассуждает о течении и действии солнца, ни в главе о времени, где он говорит о дне, ночи, часах и моментах, ни в главе о мерах, ни в главе об инструментах и утвари — домашней и садовой, об убранстве стен, о разных видах ремесел и типах ремесленников он не произносит ни разу ни слова «солярий», ни слова «орологий» 9*. Молчание этого кладезя всевозможной технической осведомленности слишком выразительно. Оно подкрепляется почти полным молчанием другого важного свидетеля — археологии континентальной заальпийской Европы 10*.
Почти полным. От далекого прошлого Галлии среди огромнейшего множества иных предметов домашнего и публичного быта солнечных и водяных часов французские музеи почти не сохранили "*. Между тем, как, казалось бы, не пережить значительнейшему числу таких памятников в том богатом урожае стариньт, какой из года в год снимает наука с земли старой Галлии, если бы только верно было то, что описываемый предмет был в всеобщем употреблении у ее населения?
Нам могут возразить: не было разве мотивов у раннего уже христианского общества — даже в составе варварских, а тем более галло-римских его элементов — настаивать на употреблении и распространении часов? Несомненно, такие мотивы явились с библейской культурой и литургическим циклом. И тем более представляется очевидным отсутствие или скудость настоящей технической традиции, тем очевиднее бедность в этом смысле галло-римского наследства, если вопреки этим мотивам мы не можем утверждать, но скорее имеем все основания сомневаться в наличности часовых приспособлений в большинстве организованных и сильно связанных с римской традицией церковных учреждений.
В самом деле, ведь язык Священного писания, ветхо- и новозаветных текстов (ими же с очень раннего времени стала оглашаться вся Западная Европа) так богат упоминаниями о часах; в особенности богат ими евангельский страстной цикл чтений. Та памятка о horae canonicae "*, которую составил для Карла Великого ab ео rogatus 1Э* Алкуин и* и которая резюмирует для
8* Isidori Hispalensis episcopi, Etymologiarum libri//MPL. 82. Col. 214. s* Ibid. Passim.
la* Правда, это утверждение, в котором нельзя быть достаточно осторожным. Регистрация фактов археологии, полоса ее весьма энергичных открытий падают на последние перед перерывом международного научного общения годы, когда Европа жила особенно сильной жизнью научного труда, чтобы замереть в долгой остановке войны. Но от этих последних лет ее работы мы отстали, и ссылки наши запаздывают. Однако ни один из вышедших накануне 20-х годов археологических компендиев почти не поминает срологиев в раскопках Галлии и Испании. Это обстоятельство навряд ли случайно.
"* Margaardt J. Privatleben der Romer. Leipzig, 1886. Bd. II. S. 457.
12* канонических часах (лат.).
13* спрошенный им {лат.).
14* Epistolae Carolini aevi. В., 1892. S. 463.
него евангельские события, долженствующие проходить перед его мыслью в каждый час дня и ночи, представляет только итог очень давней работы церковной мысли в этом направлении, орологическин компендий страстной драмы. На этой орологий, с одной стороны. а с другой — на символике нарастания и убывания света и тьмы, начал и концов и отдельных актов светового действа основан весь литургический цикл, весь ритм церковного быта, более всего, разумеется, домашнего общежития. Здесь мы непременно должны предполагать какое-то освоение с понятием часа. Правда, мы знаем, что не только теоретический расчет 12 дневных и 12 ночных часов был подвижным расчетом, но что в церковном обиходе выделялись только некоторые термины из цикла 12: после «утренника» (matutinas) отмечались часы первый, третий, шестой, девятый, «вечер» и «исполнение» (prima, tertia, sexta, попа, vesper, completorium) — всего 7 терминов для дня и один или три либо четыре (по числу «ночных страж» иерусалимского храма) для ночи 15*.
Но как практически оперирует с этим понятием часа грамотный человек раннесредневековой Галлии? Можно ли, например, читая хотя бы Григория Турского, прийти к выводу, что в его время солнечные или водяные часы имелись в каждой видной обители? Вот какие наставления дает Григорий на предмет ночных служб в трактате «Расчет течения звезд»: «В сентябре восходит величественная звезда. Выше мы назвали ее Алая (Арктур)... Когда она взошла (в сентябре), пусть звонят к заутрене, и тут следует воспеть пять псалмов по антифонам... Если же хочешь определить полночь — наблюдай Серп (Орион), и когда он вступит на то место, где бывает солнце в пятом часу дня, вставай...
Если ты захочешь совершить полное бдение — встань вместе со звездами, которые мы называли выше „Бутрион" (Плеяды), заверши ночные псалмы. Вместе с теми, что поются при крике петухов, они составят 80 псалмов. Потом начни утренние...
В ноябре, в более длинные ночи Орион восходит в 5-й час. Если ты встанешь в этот час, то вместе с предутренними псалмами (при петухах), ты можешь отпеть 110 псалмов...
В апреле, если еще продолжается четыредесятница, соблюдай установленное выше (для марта). Если захочешь встать позже — наблюдай звезду, что ярче других в созвездии Христова Знамения. Когда она взойдет, колокол звонит к утрене, и ты можешь воспеть восемь псалмов в антифонах...» "*.
Расчет ночных бдений от августа до сентября обходит в этом
"* В вышеупомянутом письме Алкуина говорится: «Per has itaque horas septies in die et semel in nocte David rex laudem cantabat Domino». В бревиарии, который он составил для него же, говорится несколько иначе- «Hi sunt per noctes tres officii cursus et per diem septem» (Ibid. P. 462).
le* Gregorii episcopi Taron. De cursu stellarum ratio // Scnptores rerum Merovingicarum. Hannover, 1885. Т. 1. P. 870 sq.
замечательном произведении астрономии и литургики все ночное небо, играющее, таким образом, для добросовестного монаха роль огромного кадрана, вселенских часов, где великие созвездия заменяют цифры, а край горизонта или условное место неба, куда они восходят в своем течении, являются часовыми стрелками. Движение времени заполняется и отчасти измеряется протяжным пением условного числа псалмов «в антифонах». В этих неточных и сложных, из месяца в месяц меняющихся указаниях звездного циферблата Григорий находит единственное, по-видимому, руководство для установления ночного литургического ритма. И если при его изложении он ни разу ни обмолвился указанием на какой-либо иной регулятор, очевидно, он его не знал или последний был слишком малопривычен, чтобы можно было на него ссылаться.
Изменяется ли это заключение тем обстоятельством, что в кратком и единственном своем астрономическом трактате Григорий между «семью чудесами мира» и «расчетом звезд» втиснул краткий перечень чисел «летних и зимних часов» от декабря с 9 до июня с 15 часами? "* Какой широте соответствует эта разница? Она не реальна для той Турской страны, где писал Григорий, и скопирована им с более южного текста. Основываясь на этом, мы не придаем значения живого свидетельства этому отрывку и тому знанию, какое обнаруживает Григорий по вопросу о системе 12 равноденственных часов и годовых колебаний их числа днем и ночью.
Мы не можем на основании вышеизложенного уклониться от заключения, что средневековая ранняя Европа, во всяком случае средневековая ранняя Галлия, даже в самой культурной своей части — в принципе зная, быть может, астрономический час,— на практике жила с весьма неровными и неточными суточными мерками, гораздо более крупными, нежели их 24-я часть, выливавшимися в приблизительную меру «канонического часа». Эти мерки выражались различными названиями: житейскими, как «вечер», «утренник», «пение петухов»; литургическими, как «похвалы», «исполнение», или условно цифровыми, как «третий», «шестой», «девятью» часы.
Мы не можем уклониться от заключения, что она не только не унаследовала от прошлого большого числа соляриев, но, обратно, имела их исключительно мало.
Вышеуказанные мерки могли иметь и иные имена, сплошь схватывающие их существо поэтически или живописующе. Сам великий комнутист Севера Беда Почтенный, беседуя с читателем о дне и ночи, не говорит ему — в этой по крайней мере общей части — о методах точного деления суток. Тема дня является для него поводом для возвышенных размышлений о символике суток, преобразующих своими сменами отпадение человечества от света к мраку и обратное восхождение к свету с зарею воскресения18
*. Гораздо внимательнее всматривается он в течение ночи. И здесь вполне и до конца игнорирует он понятие и даже самый термин часа.
«На сколько частей,— спрашивает он,— разделяется ночь?
— На семь.
— Какие?
— Crepusculum, vespertinum, conticinium, intempestum, gallicinum, matutinum, diluculum».
«Crepusculum — сумерки, время неверного света (dubia lux), время между светом и тьмою. Vesperum — вечер (Веспер), когда является звезда с этим именем. Conticinium — молчание, когда все умолкло и соблюдает тишину. Intempestum — безвременье, полночь, когда наступает для всех время покоя во сне и неделания. Gallicinum — петушиное пенье, когда поднимают голоса петухи. Matutinum — утренник, между наступлением потемок и восходом зари. Diluculum — рассвет, когда начинается легкий свет дня, заря, протягивающаяся до восхода солнца» "*.
Все эти так различно мотивирующие себя деления, как канонические часы: термины библейских переживаний, или термины восхождения звезд на ночное небо, или поэтически живописующие себя ночные пояса Беды — все, однако, сводятся к цифре гораздо меньшей 12.
Точный час, в качестве 24-й части суток, долго не имел успеха в Галлии и вообще в средневековой Европе. В связи с этим — как причина или как следствие — медленно прививались в ней часовые механизмы. Не Галлия была страной, где особенно сильно в средние века наметился интерес и потребность к точным астрономическим и техническим расчетам. Эти стремления особенно сильно развернулись у ее северной соседки. Недаром именно в Ирландии и Англии пережило от раннего средневековья относительно весьма большое число солнечных часов. Мы укажем здесь только на несколько выразительных примеров. Над дверьми древней церкви Бишопстона (графство Суссекс) сохранились солнечные часы, которые на основании убедительных соображений отнесены к VII в. Тяжелая каменная доска, заканчивающаяся закруглением, несет в верхней части циферблат в виде полуокружности, разбитый на 12 делений 13 радиусами, из коих 5 соответствующих «каноническим часам»: matutina, tertia, sexta, nona, vesper — длиннее других и заканчиваются крестами 20*. Он украшен вверху меандром и носит надпись «Eadric». С еще большей вероятностью относят к VII в. каменный обелиск с солнечными часами, открытый в Бьюкестле (Кемберленд), покрытый руническими надписями и своеобразными изваяниями
18* Bedae Vener. De Computi ratione. Cap. Ill // MPL. 90. Col. 581 sq.
19* Ibid. Cap. IV//MPL. 90. Col. 582.
20* Его подробное описание см.: The Archaeological Journal. 1854.XI.P.60. Имя Eadric связывают с сыном короля Экберта, кентского короля конца VIII в. См. также краткую справку в статье «Cadrans Solaires» в Cabrol et Leclercq, Dictionnaire d'archeologie chretienne et de liturgie.
. Из них усматривается, что обелиск воздвигнут сыном короля Нортумбрии Освина Эльфредом, умершим в 664 г.21* К эпохе св. Вильфрида, быть может, даже к его инициативе относят трое часов в графстве Хемпшир; число делений на всех этих кадранах неодинаково. На одних, как мы видели, их имеется 12 с объединением в 5 или четыре (если часами считать, как это, очевидно, в данном случае надлежит, не радиусы, но расстояния между ними), на других — четыре, на третьих — восемь.
Еще богаче древними солнечными часами Ирландия. Они разбросаны по ее кладбищам в виде каменных глыб различных размеров с циферблатами, в виде полукружий, исчерченных радиусами часовых терминов. Лишь на некоторых из этих часов, притом более поздних, видим мы привычную нам скалу 12 делений. Как медленно пробивала себе пути эта скала в сознании средневековой Европы, видно из примера самого точного ума раннего средневековья, гения «расчета времен» в гиберно-саксонской культуре Беды Почтенного.
«Что такое час?» — спрашивает он в своем сочинении «Об основании хронологических расчетов» (De ratione Computi) 22*, сочинении, где на каждом шагу, в каждом обороте его своеобразного языка мы чувствуем, как глубоко и живо занимали его вопросы времени. В его распоряжении имелся готовый ответ Исидора Севильского; и он по обыкновению копирует его в своем собственном: «Нога — час — называется так потому, что он есть Ога, предел. Мы называем орами борты одежд, края рек и морей...». Однако это определение, которое он, не изменяя, заимствует от своего испанского учителя, предупреждается другим, которое он скомбинировал сам из своих астрономических познаний в сочетании с текстами Священного писания.
«Час есть двенадцатая часть дня. Двенадцать часов и составляют день, по свидетельству Господа: „Не двенадцать ли часов во дне? Кто ходит днем, не спотыкается, ибо с ним свет". Хотя здесь Господь назвал аллегорически днем себя, а часами — учеников, как получающих свет от него, он вместе с тем в порядке человеческого расчета определил самое число (астрономических) часов. Следует, что хотя все дни года считаются в 12 часов, однако летние дни измеряются более длинными, а зимние — более короткими часами. Если мы захотим уравнять часы, т. е. полагать их равноденственными, нам придется считать в зимнем дне меньше самих часов, а в летнем — увеличить их число» 23*.
«Scimus ergo nos, qui diversum Brittannici maris litus incolimus!» 24* Часам нужно было из тех южных поясов, где они создались, добраться до Ultima Tule, чтобы заставить почувствовать всю силу этого наблюдения.
21* Archeologia Aeliana. 1857. I. P. 149. "* MPL. 90. Col. 579 sq. "* Ibid.
24* «Знаем это мы, населяющие различные берега Британского моря!» (лат.) (Ibid. Col. 422).
Есть все основания думать, что именно Беде принадлежит тот знаменитый календарь, прототип всех календарей европейского Севера, где точное наблюдение распределения потемок и света в различные месяцы закреплено в твердой схеме, соответствующей широте Британских островов: December — Nox horas XVIII, dies VI. Martius — Nox horas XII, dies XII. Junius - Nox horas VI, dies XVIII25*.
Этот календарь рассчитан по равноденственным часам. Но даже относительно его автора приходится ставить вопрос: пользовался ли он такими часами в общежитии? Мог ли опираться^ на них в сношениях со своими современниками? Приведенное нами место его трактата о ночи показывает, что и для него, величайшего астронома тогдашней Европы, не была естественнои и будничной идея и практика 12 равноденственных часов. Во всяком случае, он считался с фактом отсутствия такой постоянной привычки в своей аудитории и, обращаясь к ней, говорил болееей понятным, неточным, образным языком. Если его личнуюнаучную культуру отделяли века от культуры Григория Турского, то его современники выиграли уже гораздо меньше сравнительно с современниками Григория. Гораздо более распространенные в гиберно-саксонском кругу, чем на галльском материке, часы и здесь не стали еще «повседневным впечатлением». Тем" менее они были им в культуре меровингской.
«Расчет времен» шел в нее с Севера. Когда с концом VII и началом VIII в. Галлия наполнилась ирландскими и англосаксонскими миссионерами, принесшими на материк астрономические и хронологические трактаты Беды, распространившие по всем ими основанным и подпавшим под их влияние обителям его пасхалию, календари, его строгие и точные мысли о времени вместе с возвышенными мечтами о «временах и летах», только с этой поры сдвинулась с мертвой точки и орологическая культура Галлии. Только в эту пору на стенах и во дворах монастырей, соборов, а также дворцов начинают появляться солнечные кадраны, предшественники «Больших орологиев» классического средневековья и крестные отцы его площадей и улиц.
Начавший энергично развиваться в каролингскую эпоху обычай церковного звона, размеряя в согласии с этими часами быт обителей и храмов, стал наконец регулятором жизни и окрестного населения. В нее вступало то «благо размеренности жизни»,. отсутствие которого отмечал в Бургундии V в. секретарь Теодориха
25* Цедыи ряд таких календарей см.: MPL. Т. 138. Один из этих северофраныузских списков, корбийский календарь XI в., в итоге долгих странствий навстречу солнцу очутился в Рос. Публ. б-ке. Это превосходный образчик календаря (он зарегистрирован под шифром Q. v. I № 56), несущий на нижних полях месяцев вышеозначенную помету.
Остготского; оно же заставило Григория Турского искать •сложных указателей на темном циферблате звездного неба...
«О литых же пли чеканных колоколах, которые в просторечии называются знамениями (Signa),—так начинает в IX в. Валафрид Страбон свой трактат о колоколах,— ввиду того что гулкий их голос, пробужденный их раскачиванием, отмечает часы, в кои совершаются богослужения в доме господнем,— о них надо сказать следующее. Их обычай далеко не в такой мере отмечается у древних [как у нас]. Потому что самое рвение их к службе не воплощалось в такие сложные формы, как ныне. Одних [бывало] влекло самое чувство набожности; другие приглашались публичными извещениями и т. д.». Валафрид кончает мыслью о том, как приличествует осложненной жизни культа серебряный звук колокола. Все это явления новые, незнакомые еще недавнему прошлому, в котором жизнь заальпийской Европы приходится представлять «лишенною точного средства ее расчленения», вследствие чего, по слову ее итальянского наблюдателя, «смутно проходил ее круговорот».
ЗАПАДНОЕ СРЕДНЕВЕКОВОЕ ИСКУССТВО
I. Социальная основа средневекового искусства
Наша задача здесь — осветить содержание и формы искусства, созданного европейским Западом в различные участки того периода, за которым закреплено обозначение средневековья. Удачно или нет, имя это присвоено приблизительно (границы исторических больших периодов не могут быть точными) полуторатысячелетию II/III — XV вв., которое лежит между падением Римской империи (а с этим последним — концом «классической древности») и так называемым новым временем'. Содержание и формы искусства средневековья в своем богатом разнообразии и живой смене отразили реальные комбинации производственных отношений и бурную подчас игру общественных сил.
Остановим на минуту взгляд на крайней сложности социальной базы этого искусства. Наблюдателю, проникающему в мир новых деятелей средневековой Европы — круг северного варварства — только вместе с римским легионом и греко-римским этнографом, наблюдателю, который может ознакомиться более систематически только с обществом, уже подчинившимся римскому влиянию, трудно подсмотреть во всей рудиментарности подлинное •его существо. Более непосредственно о нем скажут не «письменные свидетельства», но надолго опережающие их голоса вещей (язык искусства, таким образом, здесь, как и везде, древнее языка письменной речи). Период, о котором осведомляют только эти
последние, в которые вводит только археология, данные, принятоназывать «преисторией». Ее данные, так же как и первые неясные указания письменных источников, создававшиеся под впечатлением первых встреч римлян с варварами, рисуют общество доклассовое, в состоянии текучем, со слабо обозначившимся социальным расчленением '*.
Но мы должны помнить, что рождение средневекового западного общества, с которым вдвинулись в оборот истории новые территории и народы (это территории к северу от Альп, Пиренеев и Балкан; это берега Атлантического океана и Северного моря; бассейны больших и малых рек — Рейна, Дуная, Роны и Сены; это племена иберов и басков, кельтов и германцев, венгров и западных славян), совершается в грандиозном крушении средиземноморского греко-римского мира, пропитанного цивилизациями: древних восточных монархий. Мы должны помнить, что социально и художественно средневековье живет наследством этого мира, ищет путей среди его развалин и (как в переносном, так и в прямом значении) строит свое здание из его материалов.
В социальном же отношении Римская империя представляла картину классового крупнокапиталистического общества2, опирающегося на основу рабского труда, во многих отраслях, в частности в области артистической, высококвалифицированного, со сложной системой дифференциации.
Таковым был этот рабский труд почти с самого начала его применения. Подчинив вооруженною рукою культурные общества Греции и Востока, римская система фактически отдала в бесконтрольное распоряжение владыки хозяйственной жизни, римского магната, большую, технически часто высокую рабскую силу завоеванных стран.
И если под конец Римской империи разложение железного ее строя частью освобождает многие социальные элементы и группы, чтобы наполнить огромные, иногда миллионные, ее города настоящим пролетариатом, за плату продающим свободные руки, то сельское поместье, латифундия (а между огромными латифундиями преимущественно был поделен римский мир, и таким он вступил в средневековье), долго еще и в значительной степени живет трудом рабским. Лишь постепенно — в этом характернейший процесс уже средневековой хозяйственности — при падающей интенсивности производства, возрастающем натуральном характере хозяйства ослабление рабства, с одной стороны, и втягивание в зависимость крестьянской свободы — с другой, создают промежуточный крепостной труд. С омертвением и запустением городов в III и IV вв. режим крепостного поместья станет основным режимом средневековья.
Здесь, в средневековом поместье, частично рядом с римским магнатом, но все решительнее сменяя его, во главе становится новый владыка и организатор хозяйственной жизни и интересующей
'* Неусыхин А. Общественный строй древних германцев. М., 1929.
нас здесь жизни искусства. То барщинный двор варварского короля, военного вождя, крупного королевского чиновника (а под
-их защитой большой монастырь и епископская «курия»). Захватив в новом обществе власть над оружием, собрав вокруг себя воинственные дружины, обеспечив союз с церковью, они приводят от себя в зависимость земледельческий труд — отныне главный источник хозяйственных ценностей. Так создается режим, за которым закреплено имя военного феодализма.
Среди руин империи, «разнося» и подбирая «кости Рима», новый хозяин налаживает свой быт подчас в рабском подражании
быту предшественника своего в римской вилле. Он хранит его писцовые книги, его кадастр и похищает мраморные колонны его дворцов и храмов, чтобы убрать ими свои, заимствует его
-мастеров и стиль.
И, однако, сквозь подражание, бессильное и неловкое, а потому более поражающее несходством, чем сходством, облик нового общества скоро дает себя почувствовать в ряде более или менее
-ярких обнаружений.
II если в дальнейшем, после периода варварской анархии, -вновь организованная (с IX в.) в огромную Западную империю (она опять называет себя Римской, но сверх того Священной) Европа под управлением императоров Каролингов и Оттонов даст
-законченную картину общества с чрезвычайно характерным для всего строя (см. ниже) художественным выражением, то эта картина, в самом зените своем имеющая глубокие зияния — глубокие провалы, начинает изменяться уже с конца Х в.2* Изменение станет видимым и сильным с новым разложением «имперского священного единства», с мощною тягой странствий и сношений с далеким Востоком3*.
Здесь уместно подчеркнуть, что для жизни и искусства всего
-огромного периода средневековья характерно влияние той организованной силы, которая в известном аспекте представляется в нем доминирующей,— религии и церкви.
Факт основной4*. Он отразился двояко на жизни средневекового искусства. Сливаясь с верхами феодального общества, "члены клира заняли в нем положение хозяйственных владык, как крупные помещики и администраторы целых церковных княжеств, церковных земель, официальные руководители огромной
-социально-экономической силы, которую они направляли на возвеличивание церкви в искусстве, главным образом на сооружение и убранство храмов. Другою стороною явления было разлитое в
-обществе влияние религии над умами, через школу подчинявшее их и дававшее преобладающее содержание образам искусства.
2* Петрушевский Д. Очерки по истории средневекового общества и государства. М., 1922.
э* Добиаш-Рождественская О. Западная Европа в средние века. Пг., 1920; Она же. Эпоха крестовых походов. Пг., 1918; Она же. Западные паломничества в средние века. Л., 1924.
4* Ср.: Фриче В. Социология искусства. М.: Л., 1930. С. 26.
«Искусство принадлежит художнику,— говорило правило Никейского собора,— расположение — церковному пастырю» 5*.
В этом двояком смысле усилие средневекового искусства представляется, и в особенности в первый его период — V—X вв., направленным преимущественно волей церкви. Характеризуя художественную деятельность, особенно раннего средневековья, мы в гораздо большей мере, чем о частных домах или даже о дворцах, будем говорить о монастырях и соборах, о статуях святых, чем изображениях обыкновенных людей, о миниатюрах церковных кодексов, чем об иллюстрациях мирских книг, о монастырских мастерских, чем о мастерских светских, и (менее всего) с свободном заказе. Эта картина мало чем изменяется вплоть до XI и особенно XII вв., когда глубокая социально-экономическая революция коренным образом перевернет отношения художника и заказчика и содержания и формы в искусстве. И тогда, поскольку от общих оценок мы спустимся к изучению деталей образов и форм, обнаруживается меткость наблюдения, что церковь и религия — явления не простые, а сложные, объемлющие огромную пестроту подчас внутренне противоречивых эмоций и побуждений.
В новом росте производственного труда, с развитием экономических отношений, ускоряемых воздухом «движения за море» и по новым дорогам средневековой Европы, самым замечательным в истории Запада явлением будет зарождение новой свободы, проявляющееся то как постепенный, медленный процесс внутри крепостных рамок, то как революционный взрыв; внутри же самого церковного скованного организма — то как новые «странствующие ордена» — «состояние свободы», «царство Духа» иоахимитских видений (см. ниже), то как ересь, из натянутых отношений с церковью развивающаяся в бунт против нее.
От «крестьянских бургов» Германии Х в., от «свободных деревень в лесу» Франции той же поры, от «мужицких» восстаний Фландрии до французских и итальянских коммун XI—XII вв., вольных суверенных городов XIII в., Жакерии XIV в., восстания Уота Тайлера той же поры и первых крестьянских волнений в Германии XV в. Европе предстоит пройти длинную, полную драматических перипетий историю.
Городская революция средних веков разбила скованность хозяйственного, а в его рамках и художественного труда. В захваченных ею пределах она на место единоличного организатора экономической жизни поставила корпорацию (цех), добившуюся зачастую в городском правительстве высшего предела политического суверенитета.
Но рабочие массы, участвовавшие в революции, за исключением немногих и кратковременных комбинаций (бунт чьомпи во Флоренции), не получили адекватной их трудовому праву доли та в корпоративном режиме, ни в городском правительстве. Хозяевами
5* Сперанский Н. История народной школы в Западной Европе. М., 1896.
жизни прл разнообразнейших формах строя оказались цеховые верхи, зачастую (итальянские коммуны) с участием элементов феодальной аристократии («буржуазии»); цеховой кодекс, более свободный, широкий и демократический в золотую пору цеховой весны, эволюционируя в законодательство, все более ревнивое в отношении конкурентов и соседей, тираническое в отношении младших — учеников и рабочих, не обеспечил ни той полноты производительности, ни той меры свободы труда, какие он возглашал в своих парадных выступлениях и общих лозунгах. И только, быть может, художественный труд в силу особенного своего характера явился частичным исключением.
И тем не менее на всех сторонах жизни в эту эпоху городского средневековья чувствуется сильный расцвет и сравнительно с лицом феодальной Европы неузнаваемый городской ее лик.
Такова же сложная,' изменчивая основа социально-хозяйственных отношений, на которой в глубокой и интимной связи с ее трансформациями развивается история средневекового искусства.
II. Искусство раннего средневековья
а) Италия: «поздний антик»; в их с б) доклассовое общество заальпийского круга; художествен- j в) «варварское» общество; ном ) г) раннефеодальное общество: Каролингская выражении ^ и Оттоновская империи.
а) Только эпизодическое место займет в настоящем кратком очерке искусство Италии. Средневековые стихии в нем выражены далеко не характерно, его проявления долее искусства других стран Запада продолжают традиции классического искусства и ранее их возвещают искусство Возрождения. Италия очень долго полна переживаний «позднего антика». Местное творчество, римская традиция и эллинское влияние той поры, когда итальянский Юг и Равенна находились под византийской властью, спорят здесь за ранние христианские здания, особенно храмы, сияющие мозаиками лазоревыми, золотыми и перламутровых оттенков утренних облаков6*. Это светлые, гармонично-спокойные базилики, копии римских судебных, разбитых колоннадами зал, как храм св. Павла за стенами или св. Марии Большой в Риме; это небольшие круглые храмы: чистые ротонды или цилиндры, вписанные в равноконечный крест; малые храмы, игравшие роль гробниц или крещален (баптистериев). Античной спокойной силой и гармонией дышат в Италии такие храмы, как выросшая в гавани, in classe Равенны, на дне высохшего моря базилика портовых купцов, посвященная их патрону св. Аполлинарию; такова круглая усыпальница дочери последних императоров, наложницы варварских королей Галлы Плацидии; такова отброшенная в пустыри
6* Айналов Д. Мозаики IV и V веков. СПб., 1895.
окрестных полей гробница одного из первых варварских королей Италии — Теодориха.
Иное лицо искусства, «подлинное» и рудиментарное, как и создавшее его общество, встречает нас за Альпами, дальше от круга Средиземноморья.
б) Понимая термин «преистория» в указанном выше смысле, можно сказать, что художественное творчество народов европейского Запада идет из ее глубины. У неведомых племен, населявших землю нынешней Франции, Рейн и Западный Дунай за несколько тысячелетий до нашей эры, обнаруживаются стремления и воплощения, свидетельствующие если не с самого начала о социальной организованности художественного труда, то, во всяком случае, о развитой технике и сильном чувстве выразительного и жизненно-красивого. В полной аналогии с переживаниями в языковой палеонтологии этих народов пластические памятники преистории стоят перед нами с тем же то прозрачным социальным, то темным логическим смыслом как некая воплощенная человеческая речь. Образами вещей из близкого мира природы и производственных отношений эта речь стремится вызвать в слушателе — зрителе насущные для интересов коллектива представления и эмоции, через «духов» и «богов» магически на этот мир воздействовать. Но эта воплощенная речь имеет определенную эстетическую ценность, несомненно смутно сознававшуюся артистом и зрителем и в меру выразительности своей действенную. Если чудесная фигура оленя выгравирована или головы изваяны на «палице вождя» для того, чтобы выделить социальное значение того, кто ею повелевал, если заклинание и «колдовство» воплощены в загадочных вереницах животных на скалах Альтамиры в Испании, если жизнь сапожника или детские игрушки воссозданы (уже в «историческую пору») на кельтских могилах, чтобы магически «возвратить их мертвому», то нельзя не признать, что сами по себе все эти нарезки и чертежи говорят о любви к живой природе и метком ее наблюдении. Творческое воссоздание ее образов особенно жизненно-чарующе в западном первобытном искусстве «палеолита» — века обитого, неполированного камня, пещерного, охотничьего быта, особенно в так называемую мадленскую эпоху. В неолитический период — века полированного камня и затем бронзы, [века] народов—пастухов и земледельцев— побеждают геометрические мотивы и подражание развивающимся техникам плетения, вязания, скручивания.
В остатках «неолитических мастерских», в «кухонных кучах», наконец, в могилах мы имеем возможность не только угадывать социальный смысл образного языка искусства, а для более позднего периода, уже захваченного наблюдением греко-римского писателя, наблюдаем '«документально» социальную организацию художественного труда. Свидетельства античных писателей осветили значение улиц ремесленников великого кельтского поселения на горе Биброкте с его мастерскими металлургических изделий, в частности украшений.
Несомненно, что и в древнегерманском обществе, где сакральное значение «древних божественных родов», а впоследствии сила военных династий с растущей под давлением Рима быстротой определяет и процесс социальной дифференциации («длительная власть королей пдет от римского авторитета»,—писал Тацит), г. ее обнаружении — наиболее яркое социальное назначение искусства («Короли "обирают серебряные вазы... князья принимают в дар серебряные л золотые бляхи, ожерелья и браслеты») 3. Эти украшения находят в могилах знати.
Тот же смысл имело все, что в уборе жилища, одежды, посуды древнего германца и кельта притягивало глаз выразительностью и красотою. Его мы можем угадывать в эстетическом коэффициенте живой и разнообразной художественной промышленности этой поры.
Радость красок, любовь к пестрым цветным «коврам», характерная для периодов европейской преистории, сказывается на грани исторической поры в цветных разводах, украшающих стены хижины германца (см. «Германию» Тацита) *, в пестрой мозаике мехов, расцвечивающей их плащи, в ярких полосатых тканях галлов, богатой красками глиняной посуде. Она проявилась далее — вкус, характерный и для более поздних эпох,— в искусстве цветного стекла и цветной эмали выемчатой '(в отличие от перегородчатой византийской), декорирующей посуду «варваров от Океана» (гиершская ваза III в., покрытая эмалью темно-голубой, ярко-зеленой и оранжево-желтой), украшающей их пояса, ножны их мечей (меч Хильдерика с красными «гранатами» ), запястья, ожерелья, фибулы их жен. Позднее — с влиянием церкви — она скажется на цветном уборе церковных книг, в особенности на семизвучной радуге пятен ирландских кодексов.
в) Средневековое заальпийское искусство (более всего зодчество) определилось в наиболее существенных особенностях условиями природы и вытекающими из них хозяйственными привычками. Природа и климат: обилие леса и частые (сравнительно с Италией) дожди диктовали иной материал и иной стиль построек. От хижины древнего германца до виллы меровингского и бургундского короля, часто каролингского императора, доминирует деревянная техника. Слава бургундских и впоследствии нормандских плотников — внуков норманнских кораблестроителей — вошла в пословицу. Дом рисуется как деревянное строение, где на бревенчатом (в областях крепких еще римских переживаний7* — на каменном) основании или на первом этаже высится второй, фланкируемый высоким наружным крыльцом с двускатной шатрообразной кровлей, которая сильно вытянута для стока дождя и низко спускается, иногда до земли, прикрывая «коморы» — кладовые. В стенах верхнего этажа характерна живописная комбинация перекрещивающихся бревен с глиной и щебнем (Fachwerk). Сравнительно с массивной каменной виллой Италии и франпузского
7* В значении пережитков.—Ред.
Юга это островерхое, вытянутое здание, дополненное «соля |щя ми» — балконами, избегающее связывать их в улицы со своими соседями, но располагающееся (не в пример итальянским кварталам—«инсулам») в одиночку, «везде, где полюбился ручей, роща или поляна», своей анархической физиономией предсказывает многое в стиле средневековых зданий и городов.
Но мы не должны забывать о влиянии, прошедшем через долгий период раннего средневековья и возвращающемся неоднократно,— влиянии греко-римского строительного искусства. И это, не говоря уже об Италии, не говоря о Франции и Западной Германии II—IV вв., бывших в эпоху Империи полем прямого приложения властной римской инициативы.
Эта инициатива и подчиненный ей технически высокий, связанный железной дисциплиной рабства и войны труд сумели и здесь, на далеком Севере, вырвать, из-под земли каменные глыбы, провели до его крайних пределов каменные дороги и у границ океана воздвигли каменные крепости, маяки, дворцы, арки и храмы в форме базилики, которая, с первых веков получив широкое распространение во всех странах Запада, оказалась необычайно устойчивой и определила в разнообразных своих трансформациях храмовое строительство средневековья. Ни высоты римской техники, ни римской дисциплины, ни массового, организованного принуждения не знали архаические общества раннего средневековья. Деревянные помосты через болота, деревянный, прихотливо связанный дом выразили его естественное существо и дали образ будущему искусству.
г) Характерно, что первый сильный возврат за Альпами «классических» вкусов, связанный с грандиозной планомерностью заданий, с новым призывом европейской подпочвы дать твердые строительные ее породы, с повышением требований к труду и принудительной его организацией, вылившийся вновь в спокойно-торжественные, тяжелые формы зодчества «латинских» дворцов и храмов, продиктован был Каролингской и Оттоновской империями IX—Х вв. с лежащим в их социальной подпочве законченным организмом крепостного поместья. На том же фундаменте в следующий век власть и энергия все более мощных епископских курий взывают к жизни массивные храмы первой романской поры, а ранний феодализм — тяжелые романские замки с двойным кольцом стен и каменной башней, сменяющими деревянный частокол и деревянную башню первых военных укреплений.
В дальнейшем прилив художественного «классицизма» намечается вновь в связи с литературным гуманизмом XII в. и наконец в ту эпоху XV—XVI вв., которой официально дается имя Ренессанса и перед которой поставит точку настоящий очерк.
Между этими периодами в несомненной связи с более свободным разливом сил, когда «сквозь лицо порядка глянули слепые глаза хаоса», стоят эпохи самоутверждения искусства своеобразного: меровингского, вестготского, лангобардского, бургундского
VI—VII вв., а в дальнейшем — «феодального» XI—XII вв. с их интенсивным наплывом местных влияний и наконец («эпоха освобождения») искусства городской эпохи, которому неточно дано имя готического.
Этими этапами определяется извилистая кривая развития средневекового западного искусства. В тесных рамках настоящего очерка8* мы будем чрезвычайно кратки в обзоре искусства раннего средневековья, чтобы сосредоточиться более всего на особенно ярком и своеобразном развитии городского искусства во Франции.
Из разнообразных классических форм храмовых сооружений за Альпами меровингская эпоха знала базилику, но в эту эпоху и в последующую мы относительно мало слышим о круглом центральнокупольном здании до поры (X—XI вв.), когда воображение паломников пленит круглый храм Гроба господня. Мозаика в общем заменена фреской и ковром. До нашего времени не дошло в полном и чистом виде ни одного каролингского сооружения. Но реставрированная ныне Аахенская капелла (Capella Palatina), детище Эйнгарда, представляет несколько тяжеловесную и упрощенную попытку воспроизвести план равеннского Сан Витале, не всегда удачный список благородного оригинала, украшающийся, однако, подлинной декорацией мраморных колонн, похищенных у зданий Равенны. Другой, еще менее свободный сколок византийского образца возведен Теодульфом Орлеанским в Жерминьи (департамент Луаре), где «оригинально только бессилие воспроизвести образец» (Энлар) 5. В общем от каролингской эпохи сохранились лишь отдельные крипты и субструкции, на коих позднее выросли новые храмы.
Каролингская декорация, продолжая традицию эпох меровингской во Франции и лангобардской в Италии, питается византийскими образцами, в свою очередь воспринявшими веяния более далекого Востока: Кавказа и Азии. В ней комбинация геометрического орнамента с замерзшими «геральдическими» — передающимися чаще всего через посредство тканей — образами восточной фантастики находит, как прежде, воплощение в манере не рельефной моделировки, но нарезки и инкрустации, где в духе мастерства древодела и ювелира камень принимает формы очертания, свойственные дереву и металлу. Впрочем, каролингская декорация, не связанная органически с телом здания (она чаще накладывалась на него в виде отдельных мраморных досок, фризов, медальонов и т. п.), большею частью погибла безвозвратно, и руины каролингских зданий ныне представляются голыми. Этот тип декорации устойчив еще и в последующую, «романскую» эпоху.
Немногочисленные в общем каменные сооружения каролингской и оттоновской эпох жили среди прежнего меровингского
в* Читатель понимает, что содержательный тысячелетний период в развитии многочисленных, богатых культурой западных стран пе может быть объят с полнотою даже важнейших черт в двух печатных листах.
мира деревянного зодчества. Но начиная с этих веков власть и анергия все более мощных епархиальных организаций вызывают к жизни большие прочные храмы, построенные из каменных квадров усилием принудительно организованного крепостного труда. Тем же усилием — и в общем в формах техшстески и стилистически близких — созданы некоторое время спустя каменные замки.
Официально, торжественно неподвижными, блестящими, как зодчество и ваяние эпохи, как и они, сильно окрашенными византийским влиянием являются роскошно убранные книги эпохи. Это почти исключительно церковные кодексы: библии и псалтири (в меньшем числе сохранились исторические хроники, энциклопедии и медицинские книги), подносные дорогие экземпляры, -произведения работы монастырских мастерских или писцов императорской капеллы. На пергамене, окрашенном различными оттенками пурпура от нежно-алого до аметистового и сиреневого, развернулся блеск хризографии. «Доски пурпурные здесь письмена золотые покрыли» 9*. Иногда золотом выписан сплошь весь текст, иногда только огромные фигурные инициалы в их орнаменте плетенки, дубового венка, объемлющие миниатюру, где преобладают цвета: алый, синий и желтый — любимые цвета эпохи. Перед нами иератически неподвижные группы императорской семьи, «иконы» династических святых, большей частью в ранге епископов и аббатов.
Торжественная эпоха равнодушна к более смиренным святым, менее блестящим краскам, более жизненным сюжетам. А в то время как под давлением этого официального стиля уходят под землю местные своеобразные искания, в то время как в самом стихе на место загнанного в «простонародные низы» ритмического каданса, певшего в душе новых народов, царствует любезный императорам и магнатам «классический» метр, уже не говорящий ничего уху новых поколений, в это время на «Островах Океана» (Англия, Ирландия) готовое в следующую эпоху оплодотворить искусство континента цветет изумительное мастерство книжного убора, сочетавшее с чарующей тонкостью многоцветной плетенки богатство неведомо откуда нахлынувших образов зоомахпи, 'которые оживляют рамку лентой сплетающихся тел. Дальнейший расцвет этой живописной жизни является в книжном орнаменте континента в XI в. «новой анархии», когда вновь разбиты законченные каролингские кадры и, согласно уже цитированной формуле, «сквозь царство порядка па мир глянули очи хаоса».
III. Эпоха военного феодализма (Романский стиль)
Романский замок и романский (в особенности раннероманский) храм в своей давящей мощи, в тяжелом и мрачном своем величии выразили с изумительной яркостью лицо западного общества
а* Стихи Готшалка на Библии, поднесенной Карлу Великому6.
Х—Х1 вв. Массивные каменные «орлиные гнезда» на скалах, над крепостной деревней, которыми покрылась воинственная Европа этих веков, массивные каменные храмы на площадях полукрепостных ее городов, массивные защитные сооружения монастырей, тоже властвовавших огромными комплексами крепостных земель, укрепленные стенами и башнями,— все говорит здесь об обществе, ощетинившемся в отношении равносильного соседа, в отношении своего главы, феодального сеньора — короля и императора и в отношении бессильных, зависимых трудовых элементов. Своими руками воздвигали крепостные крестьяне (сервы) феодальных сеньорий «защищавшие» и давившие их твердыни: работа по укреплению стен и башен — одна из самых тяжелых барщин западного средневековья. Замки, которые росли в центре больших и малых сеньорий, опоясали границы владений английских Плантагенетов и французских Капетингов, защитные линии на Рейне и Дунае, на рубежах имперских владений, в далекой Сирии, около Средиземного моря, на хребтах Ливанских гор и даже (генуэзские колонии) на берегах Черного моря в Крыму, ныне большею частью лежат в развалинах.
Могучие нх стены, с зубцами и круговыми ходами наверху, расширяющиеся к основанию и глубоко залегающие в почву, часто составляли продолжение естественной скалы, которую они охватывали двойным, иногда тройным кольцом, в свою очередь окруженные глубоким рвом.
На определенных расстояниях в стене высились трехэтажные башни; ворота с подъемным на цепях мостом охранялись «донжоном», зданием-башней и замковой тюрьмой в подвале, складом оружия и помещением для защитников укрепления. Жилые помещения внутри двора с их системой толстых стен, узких окон и со стилем романского убора (см. ниже) усвоили в общем те же строительные и декоративные принципы, которые с большей роскошью развернулись в церковном зодчестве. Теперешний путешественник по Крыму увидит в Феодосии, Судаке, Балаклаве великолепные руины генуэзских укреплений XIV в., в соответствующих изданиях — многочисленные их снимки. Стены многих городов нашей страны, особенно на западе и на юге, стены Пскова и Новгорода, Смоленска, башни Холма — отражение западного романского стиля, а подчас и произведение рук западных мастеров.
Романская эпоха сказалась рядом основных черт в зодчестве замков, публичных зданий и частных домов. Всюду в них бросаются в глаза огромные каменные кубы, из которых сложена массивная стена, деревянные стропила кровли, сильно вытянутая крыша, высокое внешнее крыльцо, круглые башни и колонны и закругленные углы и пилястры, полуциркульные завершения дверей и окон, наконец, преобладание той же формы «римской арки» повсюду в декорации. Таковы приведенные в снимках публичные и частные дома XI и начала XII в. Но особенно импозантное проявление указанных черт, особенно пышный расцвет романского
убора наблюдается в зодчестве церковном. Романское храмовоезодчество обладает известным основным единством па всем пространстве Запада. Можно, однако, сказать, что архитектурная массивность наиболее сильно выражена в соборах германских (Шпейерский, Майнцский, Вормсский), а декоративная роскошь — в Италии, где самые архитектурные формы уже производят впечатление легкости, где особое имя пизано-романского и романо-тосканского стиля (храмы Пизы, Флоренции, прелестная церковь Сан-Миньято) выделяет эту разновидность из романского родового целого. Во французском романском зодчестве — равновесие этих черт.
Большие храмы в форме длинного «латинского» креста Х в.,. покрытые сенью деревянных стропил, насыщенные внутри многочисленными огнями свечей и лампад, были постоянной добычей пожаров. Мысль заменить деревянную кровлю каменным коробовым сводом (св. Филиберт в Турнусе) задала архитектору очень. трудную задачу, разрешить которую он не смог иначе, как сильно сдвинув стены, уменьшив пространство храма (так же как и: залы замка), усилив толщину стен и сузив прорези окон. Тяжелые и мрачные формы раннего романского храма с его сильно повышенной. ввиду нахождения под нею подземной церквикладбища (крипты) алтарной частью, где клир совершал служение, удаленный от молящихся, бедность света и красок в нем символизируют в эти века (IX—начало XI) общую неподвижность быта, властную организацию церкви и глухую, лишенную инициативы жизнь масс.
Эта инициатива начинает пробуждаться со второй половины XI в. с развитием хозяйственной жизни, оживлением странствий,. торговых и паломнических, освободительным движением в деревне и в городе. Расцвет отразился на романском храме, чтобы в; дальнейшем со всей полнотою и яркостью воплотиться в готическом зодчестве.
Уже в романском сооружении с начала XII в. зодчий с успехом попытался сразиться с главной трудностью: задачей покрытия здания прочным сводом при условии раздвигания стен и расширения отверстий для света (Notre Dame Ie Port в Клермоне,, Гильдесгеймский10*, Шпейерский соборы и др.). В сущности,. идея «оживы», иначе, крестового свода скрещивающихся основных дуг («нервюр») покрытия, сосредоточивающих в себе усилиенапора, а также идея контрфорсов — столбов, поддерживающих те точки стены, которые принимают от пят дуг главную тяжесть. свода, наконец, увеличение площади окон налицо уже в романском храме XII в. Только ни контрфорсы не имеют в нем" мощности готических, ни нервюры — сосредоточенности и полета последних. Возможные выводы еще не сделаны, и эстетика. здания иная.
10* Барельефы порталов Гильдесгейма нашли отражение во вратах Софийского собора в Новгороде.
В романской декорации и скульптуре XI—XII вв. многое еще 'связано традициями вчерашнего дня. Но при аналогии мотивов
•применение их зачастую поражает роскошью, нередко тонким жзяществом, далеко уводящим от тяжеловесного, грубого искусства ранних романских веков. В отдельных случаях мы наблюдаем пробуждение совершенно новой жизни. Основной мотив полрежнему — спокойное полукружие — римская арка. Она определяет контуры сводов, завершение порталов и окон. Мы видим
•ее на фасаде св. Михаила в Павии; в рамках неизвестного здания, вросшего в субструкции префектуры в Анжере; в сохранившихся от романской эпохи частях готических соборов Реймса и Шартра («Королевский портал»). На ней основан мотив излюбленной стенной декорации «ложной аркатуры», арочного фриза, разбивающего поле стены на пояса, венчающего ее верхний край. Таковы аркатуры, обходящие кругом всю стену внизу и составляющие фриз вверху в церкви св. Апостолов в Кельне, убор фасада и башен аркатурами в храме Notre Dame la Grande в Пуатье, в соборе, баптистерии и «наклонной башне» Пизы. Разработанный с большою роскошью в материале белого мрамора, из itOTOporo строятся многие храмы Италии, этот мотив придает последним легкость, которая так мало свойственна гранитным или песчаниковым массам храмов Франции и особенно Германии. Торжественно-светлой нарядностью притягивают романские опоры, простенки, обрамления порталов, сверху донизу убранные каменной «вышивкой». За Альпами, во Франции и даже восточпее, на Рейне и на Дунае, но особенно в Северной Италии ласкает глаз убор этих частей. Вглядываясь в детали, мы открываем чарующее разнообразие узоров, гравируемых на камне: плетенку, розетки, спираль, крестики, ромбы, звезды и кружки, .далее античные греческие меандры, «жемчужную нить» и замерзшие пальметту и лист аканфа, уже вытесняемый новой темой виноградной лозы и незаметно в нее переходящий — смешение мотивов классической античности, варварской декорации и новых наблюдений. В массе проникают в этот сложный мир мотивы восточной фантастики (химеры собора в Байе и др.). «Бестиарий», «Физиолог» через стилизованную передачу узоров тканей открывает свою прихотливую игру в романской декорации.
На капителях развертываются сказочные и исторические сюжеты (Даниил среди львов на капители церкви La Sauve в деп. Жиронды, св. жены у гроба на капители собора в Мозаке), в трактовке низкого рельефа. Между колоннами в портале на фронтонах развертываются фигуры и сцены, где тело и платье все еще уходят в полуплоскостное очертание каменной иконы с выгравированными на ней, точно снятыми с византийских изделий слоновой кости очертаниями телесных форм и складок одежды. Последняя убрана с особой любовью в ювелирном стиле в замечательных фигурах Шартра прошивками, кружевами, бусами, запястьями. Только головы начинают выделяться более рельефной моделировкой.
Кое-где традиционная техника плоскостных изображений — нарезок, насечки—уступает изображениям рельефным, где выпуклости зачастую скорее образованы гранями, чем лепятся круглотами. Но уже в этой технике чувствуется победа над мелочнонарядной манерой ювелира и вышивальщика мужественного языка ваятеля, каменотеса. Глухо слышимый еще в декорации: романской, он заговорит мощно и свободно в готической. По меткому наблюдению историков искусства, возрождению вкуса к телесности (ronde bosse), к выпукло-жизненной трактовке фигуры уже в Х в. дает стимул практическая нужда в продукции «редиквариев»: мощехранительниц из серебра и золота, сделанных по форме хранимых частей тела, куда заключались руки, головы: и бюсты чтимых святых (знаменитые мастерские Конка). В краю, где процветало мастерство таких редиквариев, рождается еще в романский период идея и техника ronde bosse, как видим на выразительной сидящей фигуре св. Веры.
Подобные находки сомкнутся в изумительном, почти парадоксальном для современного взгляда целом готического сооружения, IV. Перелом. Общество готической эпохи
Любопытно отметить, с каким эмоциональным ударением в. писаниях людей XII в. возвращается слово «mutatio», «перемена». Мало эпох, которые с такой силой пережили и высказали чувство перелома.
Облекая это ощущение в привычный религиозный канон и; одевая его роскошью завещанных библейских образов или, иначе, привязывая его к особенно ярким впечатлениям реальных внешних эффектных перемен, они переживали в одних случаях «мутацию» как некое религиозное событие, как совершающееся ими ожидаемое «чудо» — таковы ожидания «конца мира», наступления «нового состояния», '«нового царства» "*. Иногда напряжение перемены выливалось более конкретно как ожидание ir подготовление «пути за море», дороги в Сирию и Палестину, которую от XI до XIII в. массы рядовых крестоносцев проделали столько раз с растущим разочарованием в религиозной ее цели: (освобождение от власти «неверных» Гроба господня), но с возрастающим интересом к новому, неведомому миру. То был загадочный и притягательный мир Востока, в котором бросили якорь. немало западных искателей приключения и наживы. Здесь западный, более всего французский, феодал основал новые сеньории и воздвиг новые замки, а западный купец—новые рынки и фактории.
«Стоит поразмыслить над тем, как в наши дни Господь обратил Запад в Восток,— говорит Фульхерий Шартрский,— кто был; 11* Царства «полдневного света» после царства «утренней зари» и ночного мрака, царства «лилий» после «царства роз и терний», «царства Духа» после «Отца и Сына», «Царства свободы» после «царства любви; и послушания» (видения Иоахима Флорского).
.римлянином или франком, стал здесь галилеянином ... кто жил в Реймсе или Шартре, стал гражданином Тира и Антиохии. Мы уже забыли места нашего рождения ... Многие из нас приобрели здесь на наследственном праве дома и слуг, многие женились на сириянках, армянках и даже сарацинках, получивших благодать крещения. Кто держит в своем доме зятя, невестку, шурина; другой живет окруженный племянниками и внуками. Кто возделывает виноградники, кто поля. Они говорят на разных языках, но понимают друг друга. Самые различные наречия знакомы живущим здесь народам, и их сближает взаимное доверие ... Лев и
-бык едят из одного вместилища. Чужой стал туземцем, пилигрим — оседлым. Родные и близкие постоянно приезжают к нам. Кто был беден у себя на родине, стал здесь богат. Кто имел мызу, приобрел здесь виллу. Зачем вернулся бы на Запад тот, .кому так хорошо на Востоке?»
Захваченный впечатлениями этих ярких внешних или воображаемых внутренних мутаций, хроникер XII в. недостаточно отчетливо осознал и отметил те, которые совершались в самом глубоком фарватере его жизни и в отношении к которым первые были так часто производными.
Мир стал иным — как тот, который собирался под знаком креста, так и тот, что жил под знаком полумесяца. Здесь невозможно воспроизводить образ всех тех изменений, которые произошли в социальной и личной психике и в которых иссякали источники крестоносного одушевления. В Европе прошло могучее
-коммунальное движение. Из-за мечты найти свою долю за синими волнами Средиземного моря, у подножия Ливанских гор, вырастало решение ковать ее дома в повседневном труде и борьбе за переустройство жизни. В левантской торговле наступил новый расцвет. До первого похода только Италия и отчасти французский Юг были участниками движения. Теперь под его влиянием ожидают пути, ведущие в глубину Европы. Возбуждение, охватившее Рейн, Рону с Соной, пути, ведущие по этой водной артерии к 'Сене и дальше к Фландрии, морю и Англии, связано — отчасти прямо, отчасти косвенно — с крестоносным движением, но не ликвидировано с его замиранием.
Конец XII в. видел утрату Иерусалима, но он оставит Евролу в живом, полном надежд движении. Внимательнее присматривается к прежнему своему неприятелю христианский гость Сирии, как, впрочем, давно уже присматривался он к нему в Испании и Сицилии. Не только хлопок и сахар Палестины, перец и черное дерево Египта, самоцветные камни и пряности Индии ищет и ценит он у своего иноверного соседа. Он начинает разбираться в том культурном наследстве великого античного Востока, которого хранителем и передатчиком стал сарацин. Открывающийся мир не мог не ослепить своими красками, не подчинить
-своему обаянию мысль, пробужденную к восприятию необычайными потрясениями совершившегося. Это обаяние неизбежно
-должно было постепенно смягчать остроту столкновения двух
культур. Оно мирило вчерашних врагов. Все шире становится в западном обществе спрос на арабские географические карты, учебники алгебры и астрономии, глубже понимание красоты арабского зодчества, очарование арабской сказки и смысла «арабского» Аристотеля.
Чрезвычайно выразителен для изменившегося строя общественной психики внезапный расцвет диалектического метода, возвестивший решительный поворот в неподвижном мире школьной науки («схоластики»). Метод, с головокружительным успехом применявшийся Абеляром и получивший от него имя «Да и Нет», чаровал возбужденные умы свободною смелостью, с какой он призывал современное ему поколение подойти к каждой вещи одновременно с различных сторон, даже с противоположных точек зрения. Известно восклицание одного из этих опасных мастеров диалектики, только что прославившего Христа при помощи нескольких десятков аргументов: «О Иисус! Если бы я, обратно, захотел посрамить тебя, я нашел бы еще более сильные доводы».
Средневековая «исповедь горячего сердца» — соблазнительная способность «созерцать две бездны» — прошла насквозь тогдашнее отношение к мысли и к жизни. Недаром ее инициатора7 окрестили «Новым Голиафом», недаром дали ему грозное имя «Люцифера — самой яркой звезды, восставшей против своего творца». Он был первым блестящим носителем мятежного духа, который найдет свое яркое выражение и, может быть, более всего—в средневековом искусстве.
Дитя новых экономических отношений, носитель иной психики — новый' класс подымается на поверхности жизни. Городская буржуазия, гордая сознанием совершенной ею революции и упоением недавно завоеванной власти, полная жажды деятельности, стремится дать ей опору науки, а жизни своей — славу и веселье искусства. Выдвигая из своей среды новых артистов, она дает художественному труду задание, новое по содержанию, технике и форме.
Остережемся от упрощения процесса. Властным деятелем и творцом школы является и в эту эпоху клир, господствующими науками в ней остаются богословие и каноническое право, важнейшим созданием зодчества и ваяния эпохи, захватившим более всего сил и средств, по-прежнему еще будет храм. Самыми богатыми заказчиками художественных вещей остаются короли, принцы и епископы. Но влияние изменившихся запросов городской, глубоко мирской в своей основе среды — давление вкусов городского заказчика и методов цехового ремесла — скажется не только в некоторых основных явлениях — таких фактах, что рядом с теологией с небывалой силой расцветает изучение «физики» и «математики», астрономии и картографии, мирской литературы и мирского права, что из городского общества вербуются в массе врачи и легисты; она скажется не только в том, что лицом к лицу с храмом на площади убранные всей роскошью искусства
2 О. А. Добиаш-Рождественская
вырастают коммунальный дворец (ратуша, Hotel de ville), магазины, городские больницы и воспитательные дома, что с растущим увлечением художественной иллюстрацией украшаются романы и поэмы, медицинские учебники и мирские энциклопедии. Не менее всех этих новых тем характерно изменение в трактовке старых: характерно то, что само центральное артистическое произведение городской эпохи — сам «готический собор» от фундамента до увенчаний башен отразил новую жизнь общества. В более внимательном анализе готического искусства в разных его проявлениях вскроются эти характерные новые черты.
При единстве и своеобразной гармонии целого расчлененность, «развязанность» усилий, из которых слагается это целое; их освобождение, открытие простора инициативе отдельных членов творчески-трудового коллектива.
Как результат — абсолютно огромная творческая мощь, изумительное разнообразие и богатство художественного труда.
В этом разнообразии большая смелость исканий по направлениям противоположным: «мятежный дух», глубокое проникновение искусства диалектической мыслью, характерной для мироощущения эпохи: художественное «Да и Нет».
Наконец, более полный, чем в какой-либо иной период, синтез различных искусств и различных сторон социальной жизни, втянутых в процесс творчества.
Немного зданий городской эпохи от фундамента до увенчания башни построены в одном стиле. Величайшие готические сооружения имеют романские основания, базы отдельных колонн, целые романские порталы и даже хоры. Создавшись и оформившись в Северо-Восточной Франции, новый стиль прежде всего завоевывает бассейн Сены и Луары. Строительная горячка охватывает один за другим центры так называемого Иль-де-Франса, чтобы затем продвигаться на север в Нормандии, где разлив нового зодчества встречен местными аналогичными исканиями. Вскоре они перекидываются за Рейн, подчиняют Германию, скандинавский Север и Англию. И только в Италии готика осталась чем-то чуждым. Во всяком случае, в стране классических традиций и жизнерадостно-чувственных настроений она получила толкование своеобразное и период ее цветения был коротким.
V. Художественная жизнь городской эпохи
Городское готическое искусство, как отмечено выше, интересно и своеобразно тем, что в нем осуществляется синтез различных искусств, но и синтез искусства и жизни. К нему в прежнее время прилагали определение «всенародный». Нынешнему социальному строгому сознанию, прошедшему через горнило диалектического мышления, термин представляется фальшивым и расплывчатым, как и самый термин «народ». Однако и при этом условии нельзя не признать, что в истории минувшего, до и после, мало было эпох, когда втянулось бы в процесс художественной
деятельности такое множество разнообразных общественных сил, как то было в городском искусстве средневековья. Они причастны к ней в качестве заинтересованных участников материальной ее стороны, в качестве сотрудников творческого труда, в качестве «протагонистов» и «хора», актеров и публики.
Конечно, местному клиру принадлежала инициатива к пропаганде явления, получившего характер коллективной экзальтации: «процессий храмостроителей», с пением обходивших поселения диоцеза для собирания средств на постройку; от него же шел призыв к организации кратковременных или длительных конфратрий: уличан, корпорантов и просто всяких граждан, добровольно сносивших камни для постройки, обществ «свободных каменщиков», «масонов», рядом с храмостроительством ставивших разнообразные явные и тайные цели (спасения, самосовершенствования, наконец, совершенствования общественного).
Но увлечение, с каким разнообразная городская масса отзывалась на призыв, встречная инициатива, с какой она его принимала, корпоративная и городская гордость, с какой она венчала художественное осуществление, интимно связывали ее с предприятием, давали ему самому существенно новый характер.
Если как финансирующая и материальная сила, как заинтересованный участник предприятия («лаборатория» сооружения, руководившая им организация, а также ее касса носили многообъемлющее характерное имя Oeuvre de la Cathedrale, Opera di Duomo, Werk) многочисленные городские элементы связаны со знаменитыми соборами второй половины средневековья, то еще интереснее их роль и значение как участников художественного труда.
Сохранившиеся памятники, руины, музеи итальянских, французских и многих немецких городов (Клюнийский музей в Париже и Немецкий музей в Нюрнберге, такие города-музеи, как Пистойя, Лукка, Санлис, Париж, Флоренция, Сиена и Роттенбург), их архивы, городские счета и налоговые книги часто дают впечатление, что средневековые города чуть ли не наполовину населены артистами, во всяком случае, представителями художественного ремесла. В статутах превота парижских цехов 1226 г. среди проходящих перед наблюдателем ста корпораций не менее трети имеют художественную или «украшающую» специальность (слава парижских художников: «живописцы» (peintres), давшие имя целой улице, неоднократно поименованы в статутах!). Здесь фигурируют «каменщики» (среди них скрылись резчики по камню), филигранщики, мастера «образов» (tailleurs-imagiers), ваятели, изготовители бус и четок, мастера инкрустации, ковров, шелковых тканей, лент, тисненой кожи и переплетов, изделий из рога, хрусталя, слоновой кости и т. д.
Художественные предметы, наполняющие в своей растительной роскоши коммунальны!! дворец и частный городской дом, но более всего готический храм: кованые решетки хора, мозаичные инкрустации пола, деревянная резьба седалищ, шитые ткани, 2*
драпировки колонн, ковры и завесы, изумительные витражи (живописные окна), артистические стальные накладки, скобы, замки, подсвечники, лампады, сосуды, переплеты и иллюстрации книг — все это оживляет перед нами эти статуты, где для отдельных тонких и трудных специальностей устанавливается запрет работы в сумерки [...] 8. Но и эта ее степень была чем-то реальным, и прихотливая карьера художника придавала быту художественного цеха подвижность и окружала его воздухом надежды. Лавочки и целые улицы ремесленников-артистов, например живописцев Парижа, эмалировщиков Лиможа, были приютом бьющей через край, напряженной, полной замыслов жизни.
Кустарное по существу, а в зысших своих выражениях индивидуально-артистическое, все это производство, все это творчество носит печать большого, почти расточительного разнообразия, прихотливого порыва личной фантазии. Богатство узоров, отличных для каждого фестона мраморного кружева Миланского собора, причудливые повороты и выражения химер на крыше Собора Парижской богоматери, заставляют угадывать в каждом соответствующем случае отдельного «каменщика»— артиста. Уже совершенно несомненно, каждое отдельное цветное окно чаще всего «живописал» отдельный витражист (мы часто знаем их имена) и — все детали фактуры говорят об этом— каждую отдельную тетрадь, подчас и отдельную страницу живописно убранного «часовника» (livre d'heures) иллюстрировал отдельный «иллюминатор», то большой артист, то даровитый ученик, то средний живописец-ремесленник. Каждый из цехов, коллективно воздвигших флорентийский храм Or San Michele, поставил задачей для каждого из четырнадцати пилястров найти «своего» первоклассного мастера, который украсил бы его статуей цехового святого 12*.
Но художественное усилие готического творчества сугубо интересно и своеобразно связанным с ним синтезом искусства и жизни: «Сера теория, но зеленеет золотое дерево жизни» (Гете. «Фауст»), Если мысль о готическом соборе отталкивает воспоминанием о происходивших в нем сценах инквизиционных судилищ, о процессах ведьм, то с ним связано бесчисленное множество иных моментов. Выходя из-под его сени на церковный погост, на кладбище и, наконец, на городскую площадь, от канонической, литургической драмы ответвляется все более свободная и прихотливая постановка «мистерий» с растущею пестротою жанровых интермеццо. Таковы полные деревенского юмора диалоги
12* Судьи и нотариусы заказали статую Луки (Джованни да Болонья), купцы — Христа с Фомою (Донателло), сукноторговцы — Иоанна Крестителя (Гиберти), шелкопряды — Иоанна Евангелиста, врачи и аптекари — Мадонну, скорняки — св. Якова, столяры — св. Марка (Донателло) , кузнецы — св. Элигия, шерстопряды — св. Стефана (Гиберти), менялы - св. Матфея (Гиберти и Микелоццо), оружейники - св. Георгия, каменщики — целую группу святых, сапожники — св. Филиппа, мясники - св. Петра.
пастухов в рождественскую ночь, успевающих обменяться рядом трезвых, веселых и даже рискованных наблюдений, прежде чем отверзнется небо и ангелы воспоют рождественскую песнь.
Муниципальный трудовой и праздничный календарь расчерчен артистической изобретательностью. Памятные дни годового круга, в особенности цеховых святых, являются предлогом бурного веселья, живописных инсценировок, где в характерных костюмах с цеховыми знаменами проходят процессии корпораций, где в хоровой песне, пляске и пантомиме — синтезе поэзии, гармонии и хореографии — выливается веселье масс, где ритм песни и пляски есть преображенный ритм работы, а ее музыка — часто преображенный звон сопровождающих ее орудий. Ведь и доныне немецким городам и деревням хорошо знакомы серенады кастрюль, сковородок и ложек. Скрытый в первые века за рыцарскими хороводами, но в обновленном быту становясь все многолюднее и живее, выходит на площади и улицы хоровод — carole — городской массы.
Пестр и разнохарактерен состав веселящейся жизни. Протагонист праздничного хора, самая яркая в нем фигура — голиард, веселый «товарищ» ученого цеха, действительный или деклассированный студент, нередко тонкий мастер латинской песни, он чаще всего интеллигентный пролетарий, поэтический и музыкальный бродяга, подобный «челну без якоря и кормчего», «птице, несомой вдаль по воздушным дорогам». Этот субъект «колючий, точно чертополох», в своих песнях «тревожит в воскресный день дразнящими фарсами обедню» и смущает пение. Он слагает любовные и весенние песни, где в жизненно-ярком изображении природы и плотской чувственной красоты уже звучит в полном разливе XIII в. «веселье Возрождения». «Зеленеют луга, сбросив суровость зимнего покрова, цветы улыбаются миру ... Пойдем на поляны, на площади к хороводам юных дев ... Нынче праздник у нас: от всей полноты груди, во всей живости телодвижений выразим нашу радость ... Будем веселиться ... И пусть на весь мир прозвучит симфония школяров — Ut per orbem personet scholaris symphonia».
Проникая праздничную жизнь, размеренный ритм пляски и рожденной из нее музыки и песни получил яркое и могучее выражение в одном из самых замечательных порождений городского средневековья, нюрнбергском цехе «мастеров пения», чьей справедливой гордостью был
Ганс Сакс, великой славы муж, Сапожник и поэт к тому ж...
«Сера теория, но зеленеет золотое дерево жизни». Отправляясь от религиозного осмысления, формально руководимое церковным заданием, в своем мощном осуществлении это прихотливое искусство, как праздничная «фаустовская» толпа, уходит далеко в
мир, в воплощение полнозвучной цветущей конкретности
Aus der Kirche ehrwiirdiger Nacht Sind sie alle ans Licht gebracht. (Гете. «Фауст») "*
Навряд ли справедливо было бы упрекнуть автора этих строк, что настоящим «экскурсом», несколькими словами, посвященными искусству слова, звука и живой пластики средневекового танца, он уклонился от темы, хотя в общем он следует обычаю, в силу которого очерки, озаглавленные «История искусства», ограничиваются только неподвижной и немой пластикой изобразительных искусств. Без этого экскурса он не мог бы намекнуть на то, что наиболее своеобразно в искусстве городского средневековья,— на его общественный (его рискнули назвать «всенародным») характер и присущий ему синтез различных искусств. Кто вовсе не имеет понятия о живой хореографии массы, увлеченной в цеховую процессию и в хороводы «carole», когда в увлечении пляски ее участник «готов взлететь над землей», рискует не понять слишком многого в каменной пластике и еще меньше в живописных воплощениях городского средневековья.
Что нам известно о формальных источниках и осуществлении этого искусства?
VI. Источники и существо готического искусства
а) источников и колыбели готического ансамбля искали в самых различных направлениях. Подражание стилю деревянной техники, с одной стороны, а с другой — как бы реминисценции лесной чащи, какие вызывают чередование света и тени, пучки колонн и колоннеток, разветвление нервюр, а также живая естественная роскошь готической флоры заставляли романтиков начала XIX в., быть может своеобразно выразивших тем наблюдение о глубокой связи готического стиля с местной деревянной техникой (см. выше), искать источники готической эстетики в «дремучих лесах» французского се-вера. Здесь, несомненно, мелькала и характерная для романтиков мысль о «воле, вышедшей из лесов», вызванная ощущением большей свободы стиля.
Впечатление оснащенного, многомачтового корабля, которое дает внешность готического собора, вызывала воспоминание о мореходном строительстве норманнов, тем более что готические вдохновения очень рано проявились на занятой ими области Франции. Готическое зодчество хотели вести и с Востока. Самое имя «готического», «германского» заключает в себе двойную поверхностную истину и двоякое основное заблуждение. Поскольку именем хотели, быть может, отметить тот факт, что после забвения романским Западом готики ради исканий Ренессанса, готическое
i3* и после молитвы во мраке церквей Так сладостен воздух весенних полей. Пер. Н Холодковского
искусство продержалось долее в странах германской культуры, в этом было наблюдение верное, хотя не абсолютно точное: ведь во французской провинции до самой эпохи Великой революции строились преимущественно готические храмы, традиционно приспособленные для культовых потребностей. Есть элемент истины и в другом толковании имени, в духе теории L. Courajaud9, а именно: что стиль этот выразил нечто адекватное быту и вкусам заальпииского мира и представляется поэтому более характерным для «германской», точнее было бы сказать «оригинальной» и «местной», стихии заальпииского общества (деревянные постройки меровингов, бургундов, норманнов), чем для классической его стихии.
Однако тот оттенок оценки, какой сказался в применении этого имени гуманистами и людьми эпохи Просвещения,— презрительное осуждение искусства как «беспорядочного», варварского и «невежественного», отразившего «готический мрак средневековья»,— грубо неверен и неисторичен. Неверно и утверждение, будто в начале средневековья именно исторические готы, главным образом вестготы, принесшие будто бы из своих скитаний через области Византии и Паннонии новые вдохновения (теория L. Courajaud), оплодотворили ими творчество заальпийской Европы. «Воинственные орды готов,— возражает на это Brutails 10,— не прохаживались по Европе с альбомом и карандашом в руках», чтобы снимать планы зданий.
Трудно говорить в нашем случае об инициативе «готов» — германцев — уже потому, что первые создания готического стиля и, несомненно, наиболее оригинальные и блестящие его произведения явились в стране кельто-романской культуры, в Северной Франции, и лишь относительно поздно и в более бледных отражениях передвинулись в Германию, за Рейн.
б) Вглядимся в конструкцию готического храма. Как и в развитом романском, строительный принцип здесь — косого давления, «живого равновесия», в основе его лежит не вертикальный упор и горизонтальное покрытие, как в греческом храме, но арка и свод. Возникающую отсюда нелегкую проблему (при косом нажиме стена получает боковое давление, раскачивается и грозит рухнуть) ранний романский храм разрешал, утолщая стенку; более поздний уже пошел по пути расчленения тяжести и усилия. В областях расцвета совершенного романского искусства зодчество остановилось на романских формах и далее не пошло. В других, по-видимому, именно плохое решение задачи в связи со множеством иных побуждений дало стимул к более радикальным попыткам.
Выводы из системы крестового свода, из принципа расчленения, развязанности сил сделаны в готике технически, как и эстетически до конца. Сильно укрепленные арки свода, пересекающиеся под прямым углом, дают тот крест, который получил имя «оживы» от augere (усиливать) и, замкнутый центральным камнем, «ключом свода», сосредоточил в себе энергию соответственното
участка свода. Участки между арками сведены к уменьшенной массе и изогнуты. Тяжесть разнесена на четыре опорные точки, которые усилены придвинутыми сбоку контрфорсами.
Массу стены, которая оказалась ненужной, можно было убрать и заменить стеклами, сразу же облегчив сооружение. Оказалось затем возможным бесконечно вытягивать его вверх, бросать в воздух смелые арки, покрывать широкие пространства, открывать большие площади для света. Так определились особенности законченной готики, так вышло летящее вверх светлое здание из сумрачного романского храма.
Как и в базилике романского храма, основной продольный простор, «неф», «корабль» готического большого храма (собора; план проще в малых храмах — как Sainte Chapelle в Париже), разбит колоннадами на три неровных нефа (средний шире и выше боковых), имеющих вследствие неодинаковой высоты своей разные кровли, двускатные, остроконечные, сильно вытянутые вверх, коих вертикальный срез впереди образует три фронтона и которые венчают собою три части фасада с тремя порталами.
Трехнефными являются большинство знаменитых соборов Амьена, Шартра, Нуайона, Санлиса, Пуатье, Ульма, Суассона, Храм Парижской богоматери. Соборы Буржский, Реймсский, Кельнский — пятинефные.
Тройная базилика пересечена таким же тройным поперечным кораблем, открывая в месте пересечения простор «хору»: слегка повышенному пространству, окруженному решеткой, куда переместились главный алтарь и седалища клира.
«Голова здания» — храма — его восточная часть, уже в прежних конструкциях скругленная в виде абсиды, ныне развернулась в целый венок абсид-капелл, представляясь в плане поперечного разреза полукружием лепестков. Опорные точки свода: прикрепленные к контрфорсам сильными провислыми арками (сверху все здание производит впечатление изогнутой спины с идущими от хребта — кровли — поясами ребер) внутри опираются на колонны. Воплощая новую эстетику расчлененного усилия, они являются не в виде массивных круглых романских столбов, но пучков колонн и колоннеток, стремящихся ввысь, чтобы разбежаться во все стороны по своду до взаимного пересечения. Скрещение правильных полукружий в проекции дает «сломанную» (arc brise), иначе, «стрельчатую» арку. Остростремительный ее рисунок определил эстетику второстепенных частей, а также основной мотив декорации. Он повсюду — в завершении порталов и окон, в отверстиях сквозных галерей «трифориев», венчающих внутри ряды колонн и маскирующих их связь со сводом, в ложных аркатурах. Многочисленные «фиалы» — остроконечные башенки с пирамидальным шлемом, несущим по ребрам своим крюки в виде завернувшихся листов и наверху «флерон» из четырех крюков,— еще усиливают впечатление заостренности, тревожного движения, полета вверх. Особенно смелым представляется стремление в высоту башен-колоколен готического собора. Не стоя отдельно
, как башня прероманского собора, они продолжают, подымаясь от западного фасада, самое тело здания. Многочисленны» их этажи, которые на все четыре стороны открывают окна, фланкируемые колоннами, более похожи на балконы и придают башням вид прозрачных, почти кружевных. Через эти открытые окна свободно лились с высоты звуки тяжелых колоколов, возвещавшие городским труженикам момент начала работы и конец ее,. час заката, вызывавшие их из полей с приближением бури и «разбивавшие молнии».
Стремление усилить впечатление прозрачности сказывается в» всех частях. В каменное кружево превращены провислые арки («аркбутаны»), впечатление прошивки дают галереи; кружевом венчается кровля. Окна, часто разбитые надвое легкими колоннетками, одиночными или парными, завершаются, точно кружевным фестоном, каменным трилистником. В форме трилистника рисуются отверстия «табернаклей» — каменных островерхих шатров над головами многочисленных статуй собора.
Такова грандиозная схема. Различные страны Запада разыграли на ней разнообразнейшие вариации. Немецкое готическое зодчество, почти на век отстающее в своем развитии от французского, долго сохраняло суровость былого романского своего стиля и в период расцвета осталось менее нарядным, чем французское, и только соборы Кёльна, Фрейбурга и Страсбурга составляют исключение. В английском поражает величие. В Италии готика переродилась глубоко и многообразно. Немногочисленные в общем соборы этого стиля, воздвигнутые в Италии церкви Ассизи, Флоренции (церкви Санта-Кроче, Санта Мария Новелла, Санта Мария дель Фьоре — городской собор), Сьены и Орвьетто поражают «неготическими» своими особенностями. Не серый, как за Альпами, но светлый, нарядных цветов мраморный храм (чередование белого, черного, иногда красного мрамора) покрыт (в Санта Мария дель Фьоре) круглым куполом. Не вырастают из его тела, как за Альпами, стремящиеся в высоту башни, но отдельно стоит его колокольня (кампаниле). Извне и внутри горизонтальные линии доминируют над вертикальными, давая впечатление широты и спокойствия, а не тревоги и полета. Система контрфорсов и аркбутанов почти чужда итальянской готике. Его скульптуры гораздо беднее и (особенно внутри) мало связаны с готическим ансамблем: итальянский храм населялся разнообразными мраморными и бронзовыми группами уже в эпоху Возрождения.
Совершенно иное значение скульптурного убора в заальпийской готике, органически связанного со зданием.
в) Наибольшая роскошь скульптурной декорации сосредоточена на западном фасаде. Его поле разбивается вертикально на три портала и горизонтально — на три этажа: 1) этаж порталов; 2) этаж окон и «розы», огромного круглого окна, составленного из мозаики цветных стекол (на этой высоте кончаются боковые корабли); и 3) этаж башен, в который в середине отчасти протягивается
средний корабль. Основания башен и очертания кровли заслонены галереей.
В первом этаже можно отдельно рассматривать: 1) основание, 2) стены порталов и 3) части, где порталы сводятся в арки, венчаясь фронтоном.
Все эти части обставлены гораздо более многочисленным, чем в романском храме, миром статуй, где многое резко изменилось в содержании, разработке и технике.
Историки искусства любили называть готический собор «зеркалом мира» в том самом значении, в каком имя давалось распространенным в средние века энциклопедиям, где в иерархической церковной схеме трактовалось «творение видимое и невидимое»: мир природы, истории (главным образом Ветхий и Новый завет и важнейшие события церковной истории Европы) и живой для мысли средневековья «невидимый мир ангелов» и «небесных сил». Вооруженный такой энциклопедией («зерцалом»), руководитель постройки, ученый богослов, намечал расположение и темы скульптурного и живописного убора, отводя видные и значительные места— главные фасады, средние их этажи, фронтон, порталы и увенчания башен религиозным темам в их символической иерархии: «история» (в указанных пределах), пророки, святые апостолы, Страшный суд, ад и рай, венчание девы Марии, апокалиптические видения.
Скульптура готического храма навсегда покончила с ювелирной техникой «нарезок». Готические статуи — статуи «телесные», en ronde bosse, где только часть, прислоненная к стене, не разработана. Складки одежд готических статуй уже не нарезаются, по «лепятся», их головы моделируются. Каменотес, но не ювелир царствует в этом мире. Но долго еще, до самой середины XIII в., в нем устойчивы переживания старого стиля: при стремлении вверх фаланги статуй, при их «вытянутости» получается однообразный параллелизм рядов, монотонно-ровные, вертикальные складки одежды желобками и трубами идут по ткани, не обтекая линий тела, игнорируя или убивая жизненное течение горизонтальных линий. Симметричность и «параллелизм» характеризуют также расположение волос головы и бороды. Лица не лишены жизни, но это жизнь «типического», однообразно идеализирующего, без выраженной индивидуальности. Таков статуарий Парижской богоматери, целых порталов Шартра, Амьена и Санлиса.
Но в середине XIII в. и в готической скульптуре наступила пора бури и натиска, сказавшись с величайшей выразительностью в статуарий Реймсского собора. Созданный в эпоху большой научной и артистической зрелости, он являет многообразие художественной традиции и богатство опыта. Кажущиеся порождениями зрелого классического искусства Елизавета и Мария — дети XIII в.; полные суровой горечи лица пророков говорят об ином, тревожном вдохновении; полно загадочных вопросов лицо св. Анны, лукавой грации — улыбка ангела Благовещения. Не в
пример архитектурной замечательной цельности человеческий мир, представленный здесь, не имеет ни единства, ни однообразной «святости».
Второстепенные места заполнялись «творением». В изображении семи библейских дней, в символах астрономических и календарных сроков зимы и лета, ночи и дня, месяцев и особенно связанных с ними сельских занятий развертывался мир природы и человеческий трудовой мир. В полускрытых, потаенных углах скульптор разрешал себе сатирические выходки, жанровые сцены, где безудержное веселье граничило со злой карикатурой и: даже цинической разнузданностью.
Однако неверно было бы думать, что то дыхание жизни, а подчас и «мятежный дух» готического художника, которые вборьбе с застывшими формами церковного искусства минувшей поры «потрясли» готический собор, будто они ограничились второстепенными его углами. Они проникли всюду, разбивая канон, внося в заданное расположение («искусство принадлежит художнику, расположение — церковному пастырю») своеобразное вдохновение глубоких сцен, яркую жизнь, подчас насмешливую игру бытового воплощения. Самый мир «небесных сил» преображается под вихрем новых художественных порывов, создавая загадочночарующую и опасно дразнящую улыбку реймсского ангела. Новые настроения в особенности коснулись «исторических сцен». Оставляя (да и то не всегда: странники в Эммаус одеты в костюм средневековых паломников) персонажам их условную одежду,. скульптор ваяет в камне и бронзе близкий ему человеческий и: животный мир. Собрав от вола до ежа, лягушки и мышонка знакомых ему друзей скотного двора, поля и леса в Ноев ковчег, согнув под знакомым ему плугом спину изгнанного Адама среди: борозд каменной пашни, вооружив мужа Марии Иосифа всем: набором плотничьих инструментов и развернув со всеми интимно-нежными деталями купанье ребенка в сцене рождественской ночи, он придает персонажам выражение подлинной жизни. Пользуясь поводом уязвить сильных мира и посрамить земное величие, он с увлечением ваяет черта, влекущего в пекло на одной веревке царя и епископа, кардинала и блудницу, воспроизводит сцену, где богач смиряется перед Лазарем, а Ирод дает повеление избить еврейских детей. Какую мысль вложил каменотес в мучительное усилие, которым кариатида Реймсского собора поднимает падающую на ее голову тяжесть? Не предшественник ли здесь Микеланджелова раба, расправляющего скованные свои члены? Что хочет сказать дерзкая усмешка головы, показывающейся из-под консоля?
Невольно вспоминаются толкования и комментарии Виктора Гюго и Виоле-ле-Дюка". Готический храм, говорят они, есть создание революционного духа, мятежных людей коммуны, демократии, ополчившейся на церковь и нашедшей орган в ваятеле. Чудовища, ползущие по крыше храма, загадочные улыбки статуй — все это поход мира на твердыню церкви, полный сознательного
возмущения против ее власти и борьбы с ее мировоззрением 12.
Этой формуле Маль" противопоставляет другую: «Средневековые артисты не были ни мятежниками, ни свободными мыслителями, ни предшественниками революции. Напрасно стали бы мы изображать их в этом виде, чтобы заинтересовать публику их делом. Они были истолкователями внушенной им мысли и положили свой дар на то, чтобы ее понять. Им редко разрешалось творить. Церковь доверила их фантазии чисто декоративные части. Только здесь их творческая мощь развертывается свободно».
Утверждение В. Гюго и Виоле.-ле-Дюка было чисто голословным, основанным на субъективном впечатлении статуария. Утверждение Маля основано на строгом историко-критическом изучении вопроса. Но он чего-то недоговаривает. Навряд ли в том самом «особенном» и тайном, что создавалось в его мастерской,— во вдохновении человеческого лица — церковь могла направить руку мастера, и не возможна ли бесконечная игра в пределах одной позы?
Художники поры бури и натиска были детьми своего сложного времени, вкусившего от «познанья и сомненья». Вдохновение Реймсского собора — конечный синтез богатой опытом, познавшей сомнение и смятение души. Они преодолены, но не стерты. Потому-то эта каменная книга была так глубока, эта симфония так человечна и богата.
г) Скульптурными фигурами уже гораздо беднее внутренность храма. Она декорирована не столько готическими людьми, сколько готической флорой, окружающей основания колонн и распускающейся вокруг капителей 14.
«Всякий, кто изучает без предвзятой мысли декоративную фауну и флору XIII в., увидит в ней создание чистого искусства. В этом прелестном искусстве нет никакой „идеи", но только глубокая и нежная любовь к природе. Средневековые скульпторы, предоставленные себе самим, не затрудняли себя символикой. Они становились „народом", они глядели на мир удивленными и восхищенными глазами ребенка. Как, в самом деле, создали они великолепную флору XIII в.? Они не стремятся прочесть в молодых апрельских цветах тайну падения и искупления. В первые весенние дни они идут в леса Иль-де-Франса, где иглы скромной зелени начинают пробиваться из-под земли. Папоротник стоит еще в завитках, но вдоль ручья уже развертывается арум. Они глядят на них с тем страстным и нежным любопытством, которое нам знакомо в раннем детстве, но которое художник сохраняет всю свою жизнь. Они живо чуют сильную грацию этих молодых форм, их скрытую энергию. Развертывающимся бутоном они увенчают шпиль, вылезающий из земли куст они посадят на капитель. Заключенные в камень, эти молодые побеги как будто сохраняют соки жизни и поднимают падающие на них каменные своды. Ранние французские соборы оказывают заметное предпоч
тение весенней флоре. В середине XIII в. почки развертываются, становятся цветами. Соборы начала XIV в. одеты целыми букетами роз, ветвями дуба, лозами винограда, хмеля и плюща.
В этих созданиях ваятели XIII в. спели свою майскую песню. Через их посредство все весенние радости, упоения Троицына дня, магические цветы Ивана Купалы, вся летучая краса старых весен и старых лет осталась живою навеки» (Эм. Маль) 15.
д) Как произведение зодчества, как скульптурная каменная книга готический собор пережил длинную историю. Большинство величайших сооружений этого стиля строились десятилетиями, даже веками, и, начав воздвигаться еще в XII в., они имеют зачастую романский хор (Notre Dame de Paris, Страсбургский собор и др.), романские крипты и романский поперечный коргбль (Страсбургский собор), отдельные романские порталы (Реимсский собор). В долгий период своей постройки они отходили далеко от первоначального плана и манеры; у большинства из них нет в строгом смысле стилистического единства. Их башни часто не получили пирамидального завершения, оставшись срезанными (Notre Dame de Paris, Реимсский собор), иногда второй башни вовсе нет (Страсбургский, Антверпенский, Фрейбургский соборы). Кёльнский собор вообще не пошел в первые века далее алтарной части. Не имея здесь возможности затронуть итальянскую готику, мы не можем не упомянуть о любопытной судьбе Сиенского собора. Планированный и начавший строиться в расчете на громадную площадь, растянувший чуть ли не на половину нынешнего города свои контрфорсы и части своих мраморных бело-черных стен (их доныне встречаешь вросшими в стены окружающих домов), собор не был достроен. Город впоследствии должен был отказаться от грандиозной мечты и уместить собор в пределах одного поперечного корабля. Но и в этом виде он поражает громадностью.
С концом XIII в. готика ударяется в маньеризм. Уже скульптуры Страсбурга в своих тревожных, извивающихся формах говорят о готическом барокко. Он с течением времени захватит и зодчество. В [«пламенеющем стиле» XV в. характерен не столько внешний орнаментальный мотив раздутого пламени. В строительной его технике появляется ряд чисто декоративных, структивно ненужных элементов. Подчеркивание изгибов свода, умножение нервюр, которые, точно груды сталактитов, пучками повисают вниз, не опираясь на колонну и являясь чистой декорацией, беспокойной, вычурной, утомляющей впечатлительность,— таковы черты style flamboyant в соборе, как и в замке XV в. (Вратиславский зал в Праге). С вычурностью рядом идет оскудение. Готический храм уже не привлекает прежнего направления чувства и сосредоточения сил и средств. Эпоха огромных соборов отошла в прошлое. Вырождающаяся готика отступает перед новыми вкусами Ренессанса. Равнодушие, непонимание окружают готическое сооружение. Ключ к пониманию его утрачен. Он будет вновь найден в эпоху романтизма, и после излияний
Шатобриана Виоле-ле-Дюк оживит его научное толкование, а Виктор Гюго (в романе Notre Dame de Paris) — поэтическое переживание. Ныне средневековое искусство становится объектом только исторического исследования. Но в порядке нового воплощения своих мечтаний романтика XIX в. привела к одному грандиозному предприятию. Постройка возобновлена с началом национального движения в 20-х годах XIX в., в 1880 г. в стиле совершенной готики достроен Кёльнский собор.
е) Ныне готический храм является однообразно серым, освещенным чаще всего убогой комбинацией новых стекол. Некогда он был полон красок. Многие сохранившие подлинную раскраску статуи музеев Клюни (Cluny), Germanisches Museum Нюрнберга, а также реставрация росписи Sainte Chapelle в Париже дают представление о прежних цветах. Полосатая, шашечная или ромбовидная роспись каменных драпировок стен и колонн, расцветка флоры капителей, краски одежд на статуях, их золотые венцы, пояса и запястья, лица, окрашенные иногда ярко, иногда с нежностью, оживляли внутренность храма. Но особенно ликующий праздник красок создавали мозаика окон и «розы» портала.
В оценке художественного эффекта средневековых витражей не следует исходить от впечатлений окон XIV—XV вв., где разработаны «картины», достигающие перспективной правдоподобности, путем применения мата заглушающие проходящий свет и краски. Витражи XIII в. не перспективная картина Действительности, но цветной ковер, мозаика небольших, ярко окрашенных кусочков стекла, с тактом отделенных друг от друга темной рамкой свинца, которая предохраняет цвета от взаимного приглушения. Лучи, свободно проходя через стеклянную среду, зажигали стекло и воздух храма всей славой цветной радуги, заставляя его точно дрожать от отражений самоцветных камней. Готическое стекло — самая блестящая страница живописных достижений эпохи. Его доныне сохранили или умело реставрировали Реймс, Страсбург, Кёльн, Флоренция, Сиена, Вена, Прага и др., и в особенности маленькое чудо стеклянной мозаики, вся сотканная из света и красок парижская Sainte Chapelle.
Эта страница, конечно, не должна заставить нас забыть о тех менее грандиозных, но не менее замечательных проявлениях, какие воплотились в декорации фрески и миниатюре рукописи и под конец средневековья в станковой картине.
VII. Средневековая живопись
Если не считать нескольких десятков лицевых рукописей, о жизни средневековой живописи до Х в. мы знаем преимущественно по литературным свидетельствам. Но комбинируя последние с тем, что сохранили живописные книги, что «пережило» в более позднюю эпоху в искусстве стенных росписей, цветных стекол, что проявилось, наконец, в родственной области скульптурных
декораций, мы можем составить известное представление об исканиях Запада в эту эпоху.
Несомненно, что уже с V в. западные церкви покрывались какой-то росписью по большим пространствам стен, что несколько позднее их окна начинают украшаться мозаикой цветных стекол. Далее, на западных кодексах мы убеждаемся, что в тогдашних мастерских письма (главным образом монастырских) над книгой совершалась новая, неведомая классической древности работа, имевшая в виду синтез письма и живописи, где само письмо становится «живописным», где «картина» подчиняется инициалу как определяющей рамке и где творческие усилия положены на создание орнаментального убора текста и инициала, интимно с ним связанного.
Но уже от оттоновской эпохи в Германии (X в.) сохранились памятники более импозантные: не только малое искусство книжных миниатюр, но и большое искусство монументальных росписей. Фрески, открытые в 1888 г. в церкви св. Георгия в Оберцелле на острове Рейхенау, являют полную аналогию с миниатюрами рукописей того же монастыря, говоря о многосторонней художественной работе сильного очага. Он не был единственным. Но спокойное и несколько неподвижное искусство других известных школ Германии той же поры (Трира-Эхтернаха, Кельна) отодвигается в тень изумительным расцветом Рейхенау с характерной для него силой творческого замысла, самобытной гармонией композиции, твердостью рисунка и красотою красочных комбинаций. Связи с Италией и Византией, оживившиеся при Оттонах, воздействие искусства «Островов Океана» — с IX в. Рейн и частью Дунай стали дорогой странствований иров и англосаксов — все это объясняет расцвет живописи в Германии Х в. Он не был длительным. И если для Х в. Франция не может противопоставить ничего, что было бы ему равносильно, зато работа, вскрываемая памятниками следующего века (главным образом в фресках церкви Saint-Sauvin), открывает собою долгую и плодотворную эпоху в ее истории. В наши дни, снимая серый покров извести, под которым XVII—XIX вв. похоронили древние росписи, открывают красоту романской фрески в самых различных областях Франции: произведения различных художественных школ, всюду проникнутые основным единством.
Как иллюстрация книги этой эпохи приспособилась к лицу страницы, к расчленению текста, ставя и оригинально разрешая преимущественно орнаментальные задачи, так приспособилась к архитектурному расчленению романского храма его роспись. Не заглушая гармонии архитектурных линий, она в созвучии с чею подчеркивает и обогащает ее своими орнаментальными рамками, оформлением и стилем композиций, широких и простых, освобожденных от всяких излишних деталей, сводящих сцены к минимуму действия, подобно греческой драме, не знающей ни перспективных глубин, ни света и тени, но живущей как бы в вечности двух измерений. И очарованный зритель невольно спрашивает
себя: можно ли найти эпоху, лучше понявшую закон монументальной декорации?
Романский живописец, хотя и живет в мире, где «сквозь царство порядка глядят глаза хаоса», является близким или далеким учеником восточных — сирийских и византийских — учителей, учеником их ученика, падеборнского монаха Феофила, более, чем он, далеким от традиций античности. Осуществляя указания Феофила, он верен его красочной гамме, его рецепту «телесной краски», закону «абсолютного света» и «абсолютной тени». Он не отступает от византийского типа облипающей одежды. Он в общем повторяет восточные иконографические схемы и типы.
И, однако, не только в лучших созданиях германских и французских очагов, но зачастую и во второстепенных местных школах через подражание пробивает путь самобытное искание, сказываясь в наивной свежести замысла, в творческой оригинальности, обнаруживающих, что живописец собственным наблюдением устанавливал движение и интимные детали жизни, что он «сам вчитывался в ее красоту».
Живопись романской эпохи, покрывшая стены, своды, крипты и даже колонны, захватила и статуи. Романская скульптура еще иногда и доныне сохраняет следы раскраски, которая некогда ее оживляла. Этот художественный вкус, становящийся понемногу религиозным шаблоном, пройдет и через готическое городское средневековье, чтобы в новое время спуститься до ремесленной продукции, которая и доныне наполняет католические лавочки раскрашенными своими куклами. Но художественный статуарий начиная от эпохи Возрождения до эпохи Клингера и 14* остается бесцветным.
В романской фреске средневековье создало лучшее, что было в его силах, в смысле искусства монументальной росписи. В готическом зодчестве она постепенно хиреет. Два фактора в нем неблагоприятны для ее жизни. Во-первых, сведение к минимуму плоскости стены, вдобавок еще разбитой колоннами, колоннетками и орнаментальными фризами. Во-вторых, действие цветных стекол. Под яркими отсветами, какими они наполняли храм, блекли и изменялись нежные цвета росписи. Правда, отдельные художники, ища методов парировать убийственный для росписи эффект, повышают ее тональность до яркой и созвучной стеклам, они прочерчивают золотом («золото — единственная краска, не угашаемая синими и красными отсветами стекол») рамки, каймы, усики, вводят отдельные золотые детали: золотые посохи, вещи, пояса, запястья, туфли, ангельские крылья. Такова роспись простенков сотканной из цветного стекла Sainte Chapelle и целого круга подражавших ей французских церквей. Потолок стали покрывать синим цветом и усеивать его золотыми звездами — эффект, любимый итальянской готикой.
Но в общем везде, кроме Италии, сохранившей романское зодчество
, рядом незаметных переходов переводившей его в зодчество Ренессанса и донесшей до этой эпохи стенную живопись, не эта последняя была гордостью готического зодчества, особенно церковного (замки и дворцы в большей мере сохранили широкие плоскости стен и естественное освещение внутри). Здесь доминирует блеск цветного стекла.
Его знали и прероманская, и романская эпохи во всех странах Запада и более всего во Франции. Но самой замечательной порой в его истории был конец XII и начало XIII в. Когда для завершения базилики Сен-Дени около Парижа по призыву аббата этого монастыря Сугерия при базилике основалась блестящая плеяда «витражистов», здесь создалась настоящая школа этого искусства. Ее опытом и артистами воспользовалась затем достраивавшаяся церковь Notre Dame в Париже, а с 1210 г. лучшие силы сосредоточиваются в Шартре, около его собора. В половине века центр вновь передвигается в Париж, где в работе над стеклами "* сказались частично изменившиеся приемы и вкусы поры «бури и натиска». Спокойное красивое слияние синих фонов ранней поры, роскошь орнаментальных обрамлений, романский стиль фигур и групп уступают место более мелкой мозаике фона, где комбинация синего и красного в слишком близком соседстве дает менее радостный лиловатый тон, тогда как рамки становятся беднее. Группы, отступая от простоты и сосредоточенности монументального стиля, наполняются зато движением и жизнью. Легенда святых с ее богатством никаким каноном не предвиденных интимно-реалистических деталей вытесняет канонические сюжеты и, побуждая художника открыть глаза на мир, приближает к жизни его искусство...==16
В большем относительно числе их сохранила Италия. Обычное распределение материала, относящее к преддверию Ренессанса итальянские фрески начиная не только от Джотто, но нередко и от Чимабуэ, дает внешнее оправдание нашему умолчанию: глава эта слишком богата, чтобы трактовать о ней в двух словах. В данных рамках естественнее и цельнее будут строки, какие мы посвятили живописи французского средневековья, дольше сохранявшей своеобразный характер эпохи. Здесь, как и в Италии, как и на Рейне, в Западной Германии, многочисленные учебники XIII—XIV вв.— de arte illuminandi — иногда за отсутствием памятников свидетель большого научно-технического и художественного опыта западного живописца, опыта, который он впитал из восточных и византииских рецептов и обогатил собственным наблюдением.
Следя на протяжении XI—XV вв. за историей миниатюры, мы видим, как канон уступает место свободному наблюдению, золотой и эмалевый фон — естественному пейзажу, иератические условные группы — жизненным сценам, полным свободы и человеческой красоты.
15* Пропущено слово.— Ред.
Несомненно, каждый день и каждый час «Улица живописцев» парижских XIV—XV вв. была театром технически-художественных находок и событий. Если в этот век последнее слово было сказано в направлении совершенства золотого фона (безмерно изощрен на Западе рецепт накладывания и полирования 16* листочков подлинного золота на страницу, доныне производящую впечатление политой массивным золотом и дающую своеобразную золотую выпуклость), он был веком изумительных рецептов красок эмалевого эффекта, расцветивших нежные группы Жакмара д'Эсден, живущие как бы в незаходящем солнечном свете. Иллюстрация дает только бесцветную фотографию с часовника его школы 17*, и лишь усилием воображения можно представить нежную белокурую раскраску мягких локонов ангела, рдеющий как лепестки роз румянец щек и мягко-фисташковую зелень ризы на фоне снежно-белой альбы. Другие мастерские того же города и в тот же век углубляются в задачи светотени, создавая бесподобное парижское мастерство [grisailles] ls, где белые формы и фигуры чуть тронуты розовыми и сиреневыми отсветами. Девять оттенков серого — от жемчужного и серебристого до мышиного и темного «кротового» — можно насчитать на одеяниях, продернутых золотой нитью, амиктов-певцов в сцене погребения (того же часовника).
К концу века все смелее перспективные находки, рельефнее лепка фигур, очаровательнее детали пейзажа, жизненнее темы и настроения.
Персонажи обвеяны воздухом; зеленые луга тянутся, синея, к горизонту вдаль, прорезанные светлой речкой; замки, города чертятся на фоне гор, даль заглядывает в окно, кудрявые тучки плывут по небу, группы связаны интимной жизнью и отмечены печатью индивидуального в лицах и жестах.
С концом XIV и началом XV в. миниатюристы, не менее подвижные, чем купцы или студенты, образуют целые интернациональные колонии в артистических городах. «Улица живописцев» этой поры видела немало итальянских и фламандских гостей и жадно впивала их находки. Искусство братьев Лимбургов при безмерном изяществе парижской кисти усваивает итальянскую прелесть и фламандский вдумчивый реализм. Эти черты отличают лучшие миниатюры Петергофского часовника 18*.
Не все действительно художественно в расцветшем под конец средневековья искусстве живописной иллюстрации. Растущий спрос на нее вызывает к жизни продукцию шаблонную, невысокого качества. Не только городской нобиль, средней руки профессор, врач, горожанка хотят иметь красочно декорированный псалтырь, учебник, роман, сонник или часовник. Рядом с такими
16* «Наложенный листок три сперва со всею осторожностью, задерживая
дыхание, а под конец с силой, так, чтобы пот катился с лица». "* Бывш. Юсуповской коллекции, ныне Гос. Публичной библиотеки". is* Из Петергофской коллекции, ныне Гос. Публичной библиотеки 1Э.
мастерами, как19* Фуке, за искусство иллюстрации бралось огромное множество третьестепенных ремесленников.
Их произведения не лишены интереса. Мы не заблуждаемся насчет артистической ценности часовника, вышедшего из неизвестной парижской мастерской середины XV в., с изображениями месяцев, сохранившего 24 сцены «игр и работ XV в.». Но в ряде этих сцен — в фигуре богомольца, мирно всхрапывающего под кафедрой проповедника под аккомпанемент великолепной гомилии (март); в городской улице в апрельский день, полной хозяек с корзинками и мальчишек с ветками; в картине сенокоса, соединенной с июньским пикником на траве; в развертывающейся майской20*; в июльской реке, оживленной челнами, в декабрьской игре в снежки и т. д. и т. д.— оживает быт средневекового города с его работой и весельем. Средние по качеству мастерства, эти поверхностно-бытовые и условно-веселые сцены обходят всякое серьезное отношение к изображаемой жизни. Городской и особенно сельский труд трактован здесь идиллически, с точки зрения богатого художника, вышедшего полюбоваться на него в час досуга. Ни «грубые мужики», предмет его презрения, ни те менее, чем он, обласканные историей и судьбой соседи, которые имеют «синие ногти» и чей «рабочий день долог», не представляют серьезной проблемы для этого забавного искусства кануна Ренессанса. Она была поставлена глубже «диалектической мыслью» XII в., чтобы с новой проникновенностью вернуться во фламандском искусстве.
Мы накануне рождения великой живописи, где новое слово скажет Север, чтобы со свойственным ему искренним и сильным чувством жизни напомнить самоудовлетворенному, гармонически успокоенному чувству Европы Ренессанса о трагических загадках бытия и художественного воплощения.
Мы вовсе не имели возможности остановиться на разнообразных видах «прикладного» искусства, красившего средневековый городской быт: на лиможской эмали и посуде, на поделках из слоновой кости, на деревянной резьбе и деревянной инкрустации, на металлической резьбе, украшавшей двери и окна средневекового дома и спинки, сиденья готической мебели.
Стиль Ренессанса является выражением уже иных социальных отношений и иной организации труда. С ним мы вступаем в отношения крупного капитализма в хозяйстве и режима абсолютизма в политике.
Из событий «внешнего порядка» эпидемия чумы 1348 г. и Столетняя война провели ту глубокую борозду на теле бытового и психического уклада Запада, которая отчасти и обусловила нижнюю границу «городского», «готического» искусства, как и границу самого средневековья.
19* Далее оставлено место для нескольких слов.—Рей. 20* Пропущено слово. -Ред.
ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ ЗАПАДНОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
I. Письменные источники (тексты)
1. Значение письменных источников для историка западного средневековья. Начиная с веков IV и в особенности V и VI письменные источники дают западному историку богатое и разнообразное осведомление о происходившем, оправдывая (несколько преувеличенную в общем) формулу Сеньобоса: «История устанавливается на основании письменных источников» (L'histoire se fait par les documents).
2. Операции, какие историк проделывает над текстом. Письменный источник, текст, в частности средневековый западный текст, представляет явление очень сложное и требует сложного подхода: вооруженности целой системой научных орудий. В самом деле, будучи начертанием на каком-то материале каких-то условных знаков-письмен, символизирующих комбинации звуковслов, коих сочетания — фразы на каком-то языке — имеют определенное условное значение: высказывания написавшего (или диктовавшего), текст является результатом каких-то переживаний'в сознании автора происшедшего факта социальной действительности. Так получается идущий сам из прошлого, как бы составляющий его часть материальный факт письменного памятника, который есть звено между прошлым и настоящим. «При помощи двух процессов психического характера он связывает мир минувшего, в котором жил его автор, с миром настоящего, в котором живет историк» (Сеньобос). Все указанные выше элементы, вскрываемые анализом письменного источника, нуждаются в обработке и оценке '*.
3. Научные дисциплины, соответствующие указанным операциям
'* Библиография. Книг или глав, посвященных нашему предмету, на русском языке немного: Беркут Л. Н. Етюди з джерелознавства середньо'1 исторп. КиЧв, 1928; Добиаш-Рождественская О. А. Западная Европа в средние века. Пг., 1920 (вып. 10 издания «Введение в науку. История»); Она же. Библиографическое предисловие к переводу книги Бемона и Моно «История Европы в средние века». Пг., 1915; Она же. История письма в средние века. Пг., 1923; 2-е изд. М.; Л., 1936 (отдел В гл. I).
Особенно, конечно, богата иностранная литература. Из нее мы укажем только наиболее существенное: Manitias М. Geschichte der lateinischen Literatur des Mittelalters. Munchen, 1911—1931. Bd. I—III; Wattenbach W. Deutschlands Geschichtsquellen des Mittelalters bis zur Mitte des XIII. Jahrhunderts. Berlin; Stuttgart, 1904; Molinier A. Les sources de 1'histoire de France des origines jusqu'aux guerres d'ltalie. P., 1901— 1906. Т. 1—6. Сухой, но очень пенный перечень представляет отдел «Bibliography» «Cambridge Medieval History» (Cambridge, 1911-1936. Vol. 1—8). Следует также иметь в виду: Langlois Ch. V. Manuel de bibliographic historique. P., 1906; и — ко всей совокупности трактуемых здесь вопросов — Langlois Ch. V., Seignobos Ch. Introduction aux etudes historiques. P., 1897.
. В результате такой обработки создался в течение минувших трех столетий ряд вспомогательных для истории наук, или дисциплин, насущно необходимых для историка — исследователя средневековья. Материал, орудия письма и его знаки-символы изучает наука палеография; анализ языка осуществляется различными специальностями филологии; с ним связан и более тонкий анализ и оценка стиля (стиля данной эпохи, данной области, данного типа источника текста, наконец, стиля самого автора), анализ, позволяющий охватить и оценить богатство, подвижность и разнообразие выражения в разные века и в разных местах. Излишне говорить здесь о необходимости учета тех личных и классовых тенденций, которые присущи большинству текстов.
Если текст является памятником юридическим (см. ниже), продуктом сложного канцелярского аппарата, толкование и оценка различных форм (в разные века и в разных учреждениях) есть дело дипломатики в тесном смысле. Тесном потому, что в некоторых научных кругах, главным образом во Франции, под дипломатикой разумеют вообще всю совокупность историко-критических операций, прилагаемых к тексту для извлечения из него объективных исторических показаний. При наиболее узком понимании задач дипломатики как специальности канцелярских формул и знаков наряду с ней (а не ниже ее) оказывается вся совокупность важных при исторической критике дисциплин: историческая хронология^ историческая география с наукой о жизни и смысле географических имен — топономастикой, историческая библиография'1'* и еще более специальные (оказывающиеся нужными историку лишь при известном направлении его интереса): нумизматика (наука о монетах), генеалогия (учение о происхождении родов (фамилий), на практике большей частью «знатных» родов, и составление родословных), сфрагистика, или сигилдография (наука о печатях). Во многих случаях для изучающего средневековые тексты важное пособие оказывает знание принципов орнамента и миниатюры в рукописи 3*.
2* Указывая к каждому из наших параграфов соответствующую литературу, мы будем возможно кратки. На каждую тему будем давать лишь одну-две русские доступные статьи или книги и, по возможности, одно-два специальных исследования или компендия с тем расчетом, что в этих последних читатель найдет полноту литературного осведомления. Выходя за эти скромные пределы, мы вынуждены были бы отдать литературным спискам все место, отведенное для нашей главы, ибо литература по нашим текстам огромна.
3* Для исторической (технической) хронологии см.: Giry A. Manuel do diplomatique. P., 1894. Р. 80-312. Для палеографии - очерк и литера'гуру У О- Добиаш-Рождественской («История письма в средние века»). Особенно полезно для учащихся руководство: Steffens F. Lateinische Palaeographie. Freiburg, 1903. Neueste Aufl., 1929; есть французское издание 1910 г. Для дипломатики - статьи Добиаш-Рождественской в Большой советской энциклопедии и Новом энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Из больших компендиев: Bresslav, Д.. Handbuch der Urkundenlehre. Leipzig, 1911-1919. 2 Bd.; Giry A. Op. cit. Для западной географии и тонономастики: Giry А. Op. cit. Р. 577 sq. Для западной исторической библиографии: Langlois Ch. V. Manuel
II. Изучение и издание средневековых текстов в XV—XX вв.
1. Пробуждение интереса к средневековым текстам в Германии XV—XVI вв. Бережность к традиции исторического текста отличала известные участки феодальной эпохи, особенно века XII и XIII. В века XIV и XV забота эта меньше. В традиции они довольствовались баснями. XVI век в Италии и Франции был веком заботливого восстановления и уже печатной публикации текстов античности. Для текстов средневековых подобная забота, слабая в странах романских, определенно характеризует Германию. Здесь с чувством живого, отчасти боевого интереса заглянули во вчерашний день. С папскими, католическими традициями прошлого, уходящего для протестантских стран, вступали в борьбу многие силы: империи, рыцарства, буржуазии, передового крестьянства, многочисленной интеллигенции. Поиски, проверка, публикация исторических архивов совершались раньше и живее, чем где бы то ни было.
На границе XV—XVI вв. во главе движения в этом смысле стала императорская власть. Максимилиан I был одним из первых государей эпохи Возрождения, не жалевших денег на разнообразную поддержку исторического изучения: на покровительство Венскому университету, в его время насчитывавшему до 7000 студентов, оплату историков и организацию при своем дворе исторического салона с состязаниями ученых, поддержку ученых странствий в поисках рукописей, архивов и хроник, которые сам он охотно скупал, делая историю ходким товаром. И если придворные его историки (Conrad Celtis) не всегда дописывали своп задуманные большие исторические сочинения (Germania Illustrata), то в поднятом движении было открыто и опубликовано немало ценнейших исторических средневековых текстов, как Пейтингерова таблица (дорожная карта III в.), хроникеры Кассиодор, Иорнанд и Эйнгард (биограф Карла Великого), Павел Диакон, Видукинд и Лиутпранд, монахиня Гросвита и историк Штауфенов Оттон Фрейзингенский.
Разгар немецкой революции XVI в. и расцвет книгопечатания были могущественными факторами, питавшими движение. Оно выдвинуло одно важное коллективное предприятие. По инициативе славянина из Истрии Матвея Франковича (Mathias Flacius Illyricus) компания ученых-протестантов предприняла в печатных мастерских Магдебурга историю католической церкви в ее документах
de bibliographie historique. P,, 1906. Для западной нумизматики: Lenormant F. Le trosor de numisrnatique et de glyptique. P., 1831-1850; Engel A., Sen-are P. Numismatique au Moyen Age. P., 1891-1895 и ценнейшие практические указания в статье Du Gauge «Moneta». Для гербологии: Лукомский В. К. Гербоведение и герб // Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 13. Для печатей: Giry A. Ор. cit. Р. 622-655, там же литература. Для миниатюры: Zimmermann H. Die vorkarolingische Miniatur. Wurzburg, 1916; Martin H. Histoire de la miniature au XIII siecle. P., 1924.
, располагая ее по столетиям (centuriae), откуда и само имя предприятия «Магдебургские центурии». В настороженнокритическом отношении ко всему, на что опиралась католическая церковь, «магдебургские центуриаторы» разоблачили ряд знаменитых подлогов, между прочим, так называемые «Лжеисидоровы декреталии» (см. ниже). Другим интересным предприятием того же Матвея Флация явилось издание средневековой студенческой сатиры, избиравшей своей преимущественной темой клир «в его главе и членах» и получившей имя «поэзии вагантов» или «голиардов». Через 14 лет после магдебургского издания (выходило в годы 1559—1574) папский Рим ответил на него изданием Барония (Baronius. Annales ecclesiastici; первый том вышел в 1588 г.), давшим сперва впечатление большей глубины католической науки, впоследствии, однако, в критике эллиниста Казобона и Луки Хольстения подвергшимся основательному подрыву (Хольстений отмечает в «Анналах» до 8000 неверных утверждений) и в дальнейших изданиях сосчитавшимся с этим упреком.
2. «Дипломатические битвы» XVII в. Немецкая источниковедческая работа была уже предварением того движения, которому дали имя bella diplomatica. Новое (протестантское) общество, выдвинувшееся в борьбе с католической церковью и овладевшее ее прежними имуществами и правами, предъявило иск не только об этих правах, но и о положительных документах на них. Оно поставило вопрос об аутентичности ее архивов. На чем основаны мирская власть и финансовые притязания Римской курии? Какие права имели епископы на территории городов? Что такое Германская империя и ее прерогативы? Что такое власть сеньоров? Никогда дипломы и хартии не были предметом таких страстных споров. Этому времени дали имя периода «дипломатических войн» (bella diplomatica), имя, извлеченное из сочинения некоего Людевига «Об употреблении и значении дипломатического искусства, далее о дипломатических войнах, разыгравшихся во Франции, Италии, а также в верховных трибуналах Римской империи» (Leipzig, 1720). Фоном и идеологическим увенчанием всего движения была характерная для эпохи философия скептицизма, начавшееся с Монтеня движение против традиции и авторитета. Вызванные практической нуждой «дипломатические войны», если они осуществлялись работниками глубокого ума и сильной теоретической складки, отложились в настоящие научные дисциплины, те самые, которые нами перечислены в § 3 главы 1.
3. Духовные компании XVII—XVIII вв.: бенедиктинцы и болландисты. Работа эта особенно интенсивно совершалась во Франции и Бельгии. Послетридентская католическая церковь, встревоженная сокращением своего стада, стремилась всячески парировать внутреннее разложение своих органов, энергично призывая к реформе и внутренней работе, в частности работе научной, прежние знаменитые свои ордена, гордившиеся ученостью и писательской деятельностью. На этот призыв откликнулись из старых орденов бенедиктинский, а из новых — иезуитский
. Из бенедиктинского ордена выделилась особая конгрегация св. Мавра (откуда имя ее членов «мавристы»). Сделав парижское аббатство Сен-Жермен-де-Пре своим седалищем и библиотекой, конгрегация, имевшая во всех странах католического мира — в среде своих еще многочисленных монастырей — друзей и корреспондентов, задумала большое научное дело: собирание в подлинных рукописях с целью в дальнейшем их издания исторических текстов, интересовавших в первую очередь церковь, а затем и вместе с тем (ибо в средние века «церковь» охватывала все общество и, во всяком случае, все люди школы, официально считаясь клириками, входили в духовенство) историю вообще. Усилия собирания (путем переписки, сношений и многочисленных странствий) учеными-бенедиктинцами подлинных рукописей (эвристика), очищения текстов от всего подложного и сомнительного (первоначальная историческая критика) и последовавшие затем публикации текстов явили впервые в истории образец в больших масштабах проводимой систематической историко-критической работы, вызывая признание представителей тогдашней науки и тревогу и возражения, даже осуждения, тогдашних официальных католических кругов.
Издательство мавристов ставило следующие задачи, формулированные на собрании генерального капитула ордена в 1648 г.: 1) издания «отцов церкви». Впоследствии длинный ряд всех этих, зачастую весьма ценных, изданий, опубликованных in folio, был повторен в доступном издании Migne (Patrologia Latina); 2) памятники и сочинения, относящиеся к истории церкви; 3) памятники, относящиеся к истории бенедиктинского ордена. В ряду этих последних особенную ценность представляют издания Жана Мабильона «Annales Ordinis s. Benedict!» 4*, цитируемые обыкновенно как АОВ, и «Acta Sanctorum Ordinis s. Benedicti» 5*, цитируемые как ASOB; 4) труды, относящиеся к вспомогательным наукам истории. Здесь гордостью бенедиктинской работы стал палеографический компендий Мабильона (см. ниже). Рядом с этим доныне имеет практическое значение четырехтомный компендий по задачам средневековой хронологии, так называемый «Art de verifier les dates»6*, впоследствии сжатый ученым Французского института Mas Latrie в большой однотомник под названием «Tresor de Chronologic» 7*. 5, 6, 7 и 8) составляли труды, относящиеся к истории Франции церковной, общеполитической, литературной и провинциальной, а затем 9) «Извлечения из рукописей и заметки» и 10) несколько неопределенная рубрика «других предприятий», вмещавшая все, что не вошло в прочие рубрики.
Следует заметить, что в литературной истории Франции мавристам принадлежит одно начинание, которое, как и болыпинство
4* «Анналы ордена св. Бенедикта» (лат.).
5* «Деяния святых ордена св. Бенедикта» (лат.).
6* «Искусство проверять даты» (фр.).
7* «Сокровищница хронологии» (фр-).
бенедиктинских научных начинаний, принятое впоследствии Французским институтом, сыграло роль первоклассного научного пособия. То была «Histoire litteraire de la France», доведенная ими до XII, а ныне под руководством Французского института до XIV в. включительно. Идущие в порядке хронологическом, а в конце тома (см. в т. XII индекс за первые двенадцать веков, а в т. XXIII — за XIII в.) индицированные в алфавитном порядке имен авторов и анонимов статьи, написанные большею частью оригинальными учеными, дают в беспритязательной и удобной форме биографии всех «писателей» и сведения об их писаниях, охватив ныне уже значительную часть средневековья.
В «Истории Франции» под редакцией одного из трудолюбивых мавристов, Dom Bouquet, положено начало капитальному собранию «Историков Галлии и Франции» (Recueil des historiens de Gaule et de la France), первые восемь томов которого появились в годы 1737—1752. К сожалению, располагая материал «по векам», издатель принял систему разрывать на части большие хроники, захватывавшие ряд веков. Ныне в руках Французского института томом XXIV коллекция вступила в XIV в.
Не менее удачным и практично задуманным оказалось то предприятие, которое обозначено было как «Заметки и извлечения из рукописей» (Notices et extraits des manuscrits). Сохраненное и продолженное под этим именем тем же Французским институтом, ныне издание дало уже десятки томов, где все с большим совершенством критической обработки лучшими французскими учеными читателям предлагаются ценные и живые извлечения из подлинных, неизвестных дотоле текстов и рукописей, путь к темам которых дают удобные алфавитные индексы, именные и предметные.
Среди выдающихся бенедиктинских ученых работников (выделение отдельных имен вообще было мало в обычае бенедиктинской работы, коллективной в значительной своей части и обычно безымянной) следует назвать несколько имен: Дом (сокращенное «господин», dominus: обычный титул бенедиктинцев) Люк д'Ашери, один из основателей и первых библиотекарей конгрегации, Дом Тарисс, Лабб и Коссар, издатели соборных актов, Мартен и Дюран, издатели ряда подборов текстов, в частности ценной «Сокровищницы неизданного» (Thesaurus anecdotorum) в 4 томах. Но особенной славой конгрегации был безмерно трудолюбивый искатель и талантливый ученый Жан Мабильон. Составитель вышеуказанных больших историй ордена, автор первой замечательной критической биографии св. Бернарда (вызвавшей ярые нападки курии), Мабильон в особенности вызван был 'к первоклассному труду своей жизни нападками на бенедиктинскую работу со стороны болландистов, общества, выделившегося из компании иезуитов и создавшего центр работы в Антверпене также в начале XVII в.
Инициатором этой работы был Г. Розвейд. В дальнейшем в сотрудничестве с И. Болландом (отсюда имя общества),
Г. Реншеном и Даниилом Папеброком он установил план и приступил к осуществлению собирания рукописей и издания текстов легенд святых обеих половин христианского мира: «Acta sanctorum quotquot toto orbe coluntur» 8* (пит. как АА). Эти легенды предположено было публиковать не в хронологическом порядке исторических текстов, но в порядке празднования святых по дням и месяцам, осуществляя таким образом западные «Четьи-Минеи» — принцип научно самый нецелесообразный, ставивший рядом легенды разных веков и разного качества. Предприятие было поставлено под покровительство папской курии и австрийского императорского дома. Отдельные выходившие томы снабжались посвящениями членам последнего и портретами австрийских эрцгерцогов и эрцгерцогинь. Включая в свой ряд очень видных эрудитов, общество зачастую не могло скрыть тех весьма серьезных сомнений, тех -противоречий, какие возникали по поводу легенды. Добросовестно относя эти сомнения в подстрочные примечания, авторы оставались возможно «благонамеренными» в «корпусе» — черта, которая наряду с другими аналогичными неувязками довольно скоро стала вызывать неблагоприятные суждения науки о предприятии болландистов.
Тем более своеобразным является тот повод, по которому болландисты столкнулись с бенедиктинцами. Им было издание бенедиктинцами грамот-привилегий аббатства св. Дионисия. В порыве гиперкритики Даниил Папеброк объявил эти древние грамоты подделками, выставив парадоксальный тезис: «старые эти пергамены тем сомнительнее, чем на большую древность они претендуют». Приложенное к архивам Сен-Дени, это положение подрывало основу материального достояния аббатства и их историческую ценность, колебля научные критерии работы мавристов.
Конгрегация поручила Мабильону дать ответ нападавшим. Не позволяя увлечь себя «монашескими сварами», Мабильон шесть лет потратил на основательное изучение вопроса, чтобы выступить во всеоружии законченной конструкции целой новой, им созданной системы принципов, одновременно палеографии и дипломатики, изложению которой дал имя «De re diplomatica libri sex» "* (P. 1673) и которая нашла безусловное признание со стороны противника.
Однако вся совокупность научно-критических исследований Мабильона, колебавших самые чтимые (официально) церковные легенды, поставила его и работу бенедиктинцев вообще под угрозу преследований со стороны курии. Под этой угрозой умер сам Мабильон. Уже после его смерти новые скептические течения внутри конгрегации, в ином смысле поставившие под вопрос значение его трудов, вызвали защиту и развитие его системы в сочинениях двух бенедиктинцев, Дом Тассена и Дом Тустена, 8* «Деяния святых, почитаемых во всем мире» (лат.). э* «Шесть книг о дипломатике» (лат.).
«Nouveaux traite de diplomatique par deux religieux benedictins» 10* (P. 1750-1768. 6 Т.).
Но внутри конгрегации многое менялось. Ученые светского типа сменили старое поколение. Таким был Б. Монфокон, создатель греческоп палеографии. Работа конгрегации вырождалась, таким образом, еще до того, как бури Французской буржуазной революции, уничтожив вместе со многими остатками средневековья монашеские ордена, приостановили ее окончательно. Лишь впоследствии был поставлен вопрос о продолжении работы маврнстов, но уже в иных формах.
4. Необолландисты. Несколько иначе осуществился конец или, точнее говоря, большой перерыв в работе болландистов. Уничтожение иезуитского ордена в 1773 г. само по себе не могло не отразиться на работе его ученого органа, хотя этот последний был пощажен в декрете упразднения ордена. Но затем ряд стеснительных указов Иосифа II, под давлением которых, однако, еще в 1793 г. вышел 53-й том «Acta Sanctorum», уже был предвестником неблагоприятной для клерикальных предприятий атмосферы Великой революции. Работа болландистов прервалась на несколько десятилетий, чтобы возобновиться однако с 1837 г.
Французский институт готов был взять ее ведение в свои руки. Но возродившееся в самой Бельгии общество необолландистов, получив стипендию своего правительства, возобновило прежнюю работу, поставив задачей в прежних рамках «Миней» поднять издание по возможности на высоту научных требований. В таком смысле особенно энергична и плодотворна была в годы 1903—1911 деятельность ученого-иезуита де Смедта с его сотрудниками Делехе и Ван-ден-Геном (Deleliaye и Van den Ghen). Издательство поставило более высокие требования изданию текстов и создало несколько превосходных научных орудий для работы, которые ныне вошли в обиход соответствующих областей исследования: 1) «Catalogus codicum hagiographicorum latinorum, etc.», 2) «Bibliotheca hagiographica latina, etc.», 3) «Bulletin des publications hagiographiques», наконец, периодический спутник и, так сказать, архив работы «Analecta Bollandiana» •с его строго систематически поставленными обзорами рукописных открытий и с его рецензиями на все, что выходит в области медиевистики, сделавший себя прекрасным пособием медиевистики вообще.
5. «Светские бенедиктинцы» XVII—XVIII вв. Родственной по характеру работе «духовных компаний» XVII и XVIII вв., близкой по результатам, хотя менее сильной и систематичной по масштабам, была научно-издательская деятельность светских ученых людей этой эпохи, особенно во Франции. Им впоследствии любили давать имя «светских бенедиктинцев». На первом месте в этой работе мы видим элементы официальные, зачастую консервативные, работающие при материальной поддержке и под
'°* «Новый трактат о дипломатике двух бенедиктинцев» (фр.).
покровительством королевской власти. Таковы библиотекарь Королевского книгохранилища (Bibliotheque Royale, впоследствии ставшей Bibliotheque Nationale) Etienne Baluze, издатель капитуляриев франкских королей и соборных актов каролингской эпохи, собиратель и копиист огромного множества ценных подлинников («красные тетрадки» Балюза в Национальной библиотеке), «королевские историографы» братья Scevole и Louis de Sainte Marthe, так называемые «Саммартаны», инициаторы одного из очень важных предприятий, которое в своем продолжении влилось в работы мавристов и в конечном счете Французского института, «Gallia Christiana» "*, собрание биографий местных епископов и летописей епархий Франции, скомпонованное по подлинным текстам и расположенное по церковным «провинциям». Но в особенности в работе «светских бенедиктинцев» XVII в. следует отметить гигантский памятник учености, воздвигнутый трудолюбием Дюканжа.
6. «Словарь средней и низкой латыни» Дюканжа. Казначей города Амьена Charles du Fresne sieur Du Cange, этот кропотливый собиратель, с юности получил вкус к «честному и приятному времяпрепровождению» выписывания фрагментов, освещавших смысл того или другого слова из текстов «среднего тысячелетия» от 500 до 1500 г. Наполнив свои лари миллионами выписок, Дюканж мечтал о сочинении из истории средневековых учреждений и завершил поиски свои в более непритязательной, более научной и полезной форме «Словарем средней и низкой латыни» (Glossarium mediae et infimae latinitatis), вышедшим в 3 томах в 1678 г. Для каждого слова с кратким переводом его на французский язык вместо толкования латинского дается в хронологическом порядке ряд текстов, выписанных из опубликованных в рукописных подлинниках: хроник, дипломов, законов и т. д., где оборачивается это слово. Нередки случаи, когда серии текстов, подобранных Дюканжем вокруг таких слов, например, как investitura, immunitas, moneta, manumissio "*, почти бывает достаточно, чтобы построить на их основании, как на подлинном материале, историко-критическое исследование о соответствующих проблемах. Словарь Дюканжа был переиздан в 1736 г. бенедиктинцами в 6 томах с 4 томами Supplementum. В 1840—1850 гг. последовало новое издание Henschel-Didot, а в 1883—1887 гг.— переиздание последнего L. Favre'OM в 10 томах. Ныне международная комиссия, работающая под руководством Французского института, занята новым изданием Дюканжа [Р., 1937-1938. Vol. 1-10].
7. Положительные стороны и ограничения предприятий XVII— XVIII вв. Наличие коллективной дисциплины и усердие в деле собирания и издания памятников, и в частности сильный критический метод мавристов, дали возможность осуществиться предприятиям
"* «Христианская Галлия» (лат.). 12* Инвеститура, иммунитет, монета, отпуск на волюту (лат.).
, которые стали надолго основными для изучения феодального прошлого. Очень ценны в этих изданиях их заботливые указатели имен, личных и географических, и предметов. Как бенедиктинцы, так и болландисты сопровождают каждый том такими индексами, где учтены не только крупные исторические факты, изложенные текстом, но показания бытовые и культурные, каковы сведения о дожде и наводнении, плуге и навозе, строе войска и методах посева. Читатель, ищущий в них подобных сведений, избавлен от необходимости самому погружаться в кропотливое перебирание всей массы часто далекого от него по интересу материала, пользуясь нитями индексов, которые ведут его почти безошибочно к нужным темам.
Но рядом с этими положительными сторонами, доныне составляющими славу этих изданий, в работе их было немало ограничений, вызванных узостью организации, ее специально направленными интересами и связями. Дело бенедиктинцев и болландистов не могло стать широким предприятием, заинтересовать и увлечь широкие круги. Латинский язык, на котором переписывались ученые-мавристы, уже не был языком большинства. Странствия в поисках рукописей и ученых сношений — подвиг, трудный уже для них, но облегчавшийся специальными связями и всегда для них открытыми госпициями обителей, был в то время почти недоступен для работников иной организации. Извлекши немало драгоценных подлинников и сосредоточив их в библиотеке Сен-Жермен, ученые компании не имели ни средств, ни сил организовать дело регистрации и охраны оставшихся рукописных фондов широко и систематически. Бедствие «рассеянности документов» было лишь частично парировано их собирательством, и известно, что 1789-й год в одном Париже застал сотни частных или церковных архивов, закрытых для публики, лишенных каких бы то ни было рацион&льных описаний и каталогов и за их отсутствием не могущих быть использованными. Трудность странствий осложнялась, таким образом, безнадежностью поисков, фактической невозможностью передачи и—за отсутствием фотографии в то время — неточностью и затруднительностью копий.
Французская революция (в первых своих шагах опрокинувшаяся всей силой стихийного гнева на «титулы тирании и суеверия») уже, однако, в Учредительном собрании, но еще более в Конвенте взяла на себя систематическую охрану, организацию и изучение архивных, как и музейных и библиотечных, фондов, чтобы впервые в истории поставить это дело широко, в общегосударственном масштабе. Об этой стороне деятельности мы скажем ниже в связи с тем дальнейшим ее развитием, какое осуществил во Франции XIX век. Ныне мы остановимся на большом, уж& «светском» предприятии начала этого века, имевшем, однако, известные черты, которые роднили его (особенно вначале) с только что описанной работой. Мы имеем в виду предприятие Monumenta Germaniae Historica.
8. Monumenta Germaniae Historica. Если религиозное рвение
и защита интересов католической церкви были сильным движущим моментом работы бенедиктинцев и болландистов, то движущей силой крупнейшего светского предприятия XIX в. было националистическое чувство — «патриотизм» дворянских и буржуазных кругов поднимавшей голову Германии. Едва оправлявшиеся от гнета наполеоновского завоевания круги эти в разбитых на многие политические единицы частях «немецкого отечества» в искании единства и «народной самодеятельности» хватались за их воспоминания в историческом прошлом германского средневековья, от эпохи «свободных и активных» германских племен через эпоху Империи с ее внешне блестящими страницами до эпохи корпоративной самодеятельности городских и цеховых свобод, рисовавшихся воплощением искомых начал.
Естественным следствием знаменитых «речей Фихте к немецтому народу» представляется в этих условиях вышедший в 1818 г. «манифест» К. Дюмге «Возвещение о необходимости общего собрания лучших немецких исторических писателей средневековья» и призыв создать, «вызвать к жизни ученый круг», аналогичный духовным компаниям минувшего века во Франции. Границы подлежащего восстановлению периода намечались — как и в словаре Дюканжа — в пределах «среднего тысячелетия»: от 500 до 1500 г. Географические границы рисовались пределами Германии с включением Италии и Восточной Франции. На этой основе особенно активному инициатору предприятия барону фон Штейну удалось создать в 1819 г. (во Франкфурте-на-Майне) «Общество изучения древней немецкой истории» (Gesellschaft fur altere deutsche Geschichtskunde).
Серии предложенных к изданию памятников было дано имя «Исторических памятников Германии» (Monumenta Germaniae Historica), а тому постоянному периодическому органу, который имел сопровождать работу и публиковать ее предварительные результаты,— «Archiv der Gesellschaft etc.» Первые 10 его томов, вышедшие при первой редакции Георга Генриха Перца, поставленного тогда во главе работы, носят в ученых кругах имя «Перцова архива» (Pertz-Archiv) в отличие от того «Neues Аг•chiv der Gesellschaft etc.», который создался после реформы предприятия в 1876 г. Планируя издание собираемых текстов, Общество наметило пять главных серий, которые подлежали публикации по мере накопления материала независимо одна от другой: 1) «Исторические писатели» (Scriptores; сокращенно цитируются MG SS); 2) «Законы» (Leges—LL); 3) «Грамоты» (Diplomala—DD); 4) «Послания и письма» (Epistolae — Ерр.); 5) «Древности» (Antiquitates — Ant.) — отдел, куда имели войти бытовые памятники и другие, не вмещавшиеся в предыдущие рубрики.
Задачами Общества удалось заинтересовать различные немецкие государства: Баварию, Баден, Австрию. Издаваемые томы получили формат фолиантов и эпиграф "*, характерный для
i3* в рукописи ошибочно: эпитет.— Ред. (
настроения инициаторов: «Душу дает священная любовь к родине» (Sanctus amor patriae dat animum). С 1876 г. формат этот изменился на формат in quarto, сохраняя тот же эпиграф, о котором Фюстель де Куланж иронически выразился: «Патриотизм — добродетель. История — наука» (Le patriotisme est une vertu. L'histoire est une science).
О многочисленных и далеких странствиях работников MG, доходивших на юге до Монте Кассино и на северо-западе до тогдашнего Петербурга (если бенедиктинцы ездили на мулах или передвигались пешком, работники MG ездили в почтовых каретах) , можно было пересказать немало. Еще больше заслуживает внимания их метод собирания (иногда не меньше 100 рукописей для одного текста), критического сопоставления вариантов (ими созданы приемы генеалогии вариантов), критического издания текстов. Все более совершенствующиеся методы использования сложной «алгебры» научного издательства, различных шрифтов (курсивов, петитов и т. п.), примечаний и предисловий составляют гордость немецкой критико-издательской работы, в совершенстве нескоро достигнутом впоследствии другими издательствами. Пусть даже нередко ставилась им в вину эта сложная, подчас запутанная алгебра.
Первое поколение работников MG, в котором выделились. ученые Bohmer, Niebuhr, Ranke, Blume, Giesebrecht, Arndt, Dahlmann, работало под руководством Pertz'a, ревностно участвовавшего в черновой работе издательства, проявившего огромную энергию, однако и такой же деспотизм. В течение тех 40 лет, что Перц почти неограниченно «царствовал» над Monumenta,. вышли 21 том SS, 4 тома LL, один, очень плохой, порученный Перцем сыну том DD. Деспотизм главы, его вмешательство во все детали работы и отсюда медленный темп издательства вызывали протесты нового поколения работников (Jaffe, Wattenbach, Sickel, Dummler, Berthmann). Положение этого предприятия было чрезвычайно упрочено после объединения Германии реорганизацией всего издательства. В 1876 г. Империя и ее создание — Прусская академия берут в руки дело, останавливавшееся в руках создавшего его Общества и руководимое Перцем. При Академии создается Центральная дирекция с Вайцем во главе.. Смерть Перца в том же году, естественно, положила конец персональным затруднениям. Дирекция провела ряд реформ в ведении дела.
На 21-м томе SS и 5-м томе LL закончена серия фолиантов. Перейдя на квадранты, дирекция открыла ряд новых подсерий., «Древнейшие авторы» (Auctores Antiquissimi — АА) — для историков переходной поры V—VIII вв. (1-й том старых «Авторов» начинался с каролингских писателей). Особое место заняла доныне не завершенная серия писателей меровингских (Scriptores rerum Merovingicarum) и лангобардских (Scriptores rerum Langobardicarum). Акты каролингских и меровингских соборов, капитулярии каролингских государей, каролингская переписка и
==63:
поэзия, законодательства «варварских» племен, в дальнейшем постановления и указы немецких императоров и королей, памфлеты спора императоров с папами, хроники на языке немецком, послания пап XIII в. и послания наиболее знаменитого папы VII в. Григория I, наконец, некрологические записи Германии. Мы перечисляем все эти тома (все in quarto) в их подлинных заголовках: Concilia Aevi Merovingici — Concilia Aevi Carolini — Capitularia regum Francorum — Epistolae Aevi Carolini — Poetae latini Aevi Carolini — Leges (см. выше) — Constitutiones et acta imperatorum et regum — Libelli de vite pontificum et imperatorum — Deutsche Chroniken — Epistolae pontificum saeculi XIII— Gregorii I epistolae — Necrologia Germaniae.
В 1890 г. вышедшие до этого года тома были охвачены систематическим «Указателем к доныне вышедшим томам» (Indices eorum (etc.) quae huiusqu& edita sunt). В этом индексе в порядке вышедших томов, затем в порядке алфавитном писателей, анонимов, тем, а также географических имен читатель может найти и охватить содержание Monumenta.
В течение долгой своей жизни отдельные собрания и все предприятие неоднократно подвергались суровой и заслуженной критике. Когда и на чем ставит точку издательство? На каком основании охватывает оно ряд малозначительных текстов, не дав такие первоклассные тексты, как, например, тексты Тацита? Правильно ли оно отвело от себя византийских свидетелей германской древности? На эти упреки можно отвечать так или иначе. Недочеты в программе MG вызвали разные дополнительные предприятия аналогичного типа. Конец издания действительно пока не предвидится. Пред лицом такого грандиозного предприятия, быть может, целесообразнее оценивать, что может оно дать, чем выискивать, чего оно не дает, потому ли, что дать не может, или потому, что те же задачи уже рядом осуществляются другими предприятиями. Таков приблизительно был ответ критикам MG в юбилейном году.
Следует отметить еще некоторые полезные начинания, ответвившиеся от MG. Это малого формата и более легкие, хотя и снабженные серьезным научно-критическим аппаратом, издания для школьного употребления (ad usum scholarum) отдельных писателей или текстов и другое: тексты в немецких переводах «Историки ранней Германии» (Geschichtsschreiber der deutschen Vorzeit).
Наряду с текстами первоклассное научное орудие создано было ученым кругом MG в серии «Regesta Imperil», путеводитель по текстам, хронологическое резюме со ссылками на подлинники, составленное Бемером (Bohmer), в дальнейшем перерабатывавшееся по периодам: Muhlbacher (каролингская эпоха) и т. д.
9. Французские научные предприятия начиная с эпохи Великой революции. Что сделано было в интересующих нас областях Великой французской революцией?
Революционные правительства не сразу привели в русло те
стихии гнева, которые пред лицом памятников феодального насилия стремились ликвидировать всякую о них память и в торжественных аутодафе вокруг «дерева свободы» предавали сожжению ненавистные воспоминания. И, однако, уже в 1790 г. среди полного пожара революции вышел декрет Учредительного собрания, требовавший передачи государству «архивов упраздненных учреждений, устраненных personnes morales (юридических лиц), эмигрировавших фамилий». Этот же декрет конституировал учреждение в Париже Национального архива (Archives Nationales). В 1796 г. (5 брюмера V года) этот декрет дополнен другим, конституировавшим провинциальные департаментские (в числе 84) архивы, имевшие собирать архивный урожай огромной и богатой документами старины французской провинции. Еще ранее, в июле 1793 г. (7 мессидора II года), Конвент установил закон «триажа» (сортировки) архивных материалов на четыре группы: 1) «Исторические памятники» (Titres historiques), которые должны были передаваться в Национальную библиотеку; 2) «Документы, важные для разрешения споров» (Titres utiles a 1'administration des contentieux); 3) «Бесполезные бумаги» (Papiers inutiles), предназначенные на выделку патронов в разгоравшейся войне; 4) «Памятники тирании и суеверия» (Titres de la tyrannic et de la superstition), обреченные быть «торжественно сожженными».
При сортировке, обрекавшей часть документов на уничтожение — уступка в 4-м и отчасти в 3-м пунктах революционному гневу,— конечно, погибли некоторые памятники средневековья, могшие получить важное историческое значение. Но на практике деятели и ученые революции, пользуясь первыми двумя статьями, ограждали, как могли, архивалии прошлого. И, во всяком случае, огромным, небывалым в мире и положительным благом была рациональная государственная организация архивов. Она постепенно совершенствовалась, и в общем, исходя от вдохновений революции, организация, создавшаяся во Франции, долго являлась наилучшей, непревзойденной в других странах, притом во всем масштабе постановки дела «источниковедения». Ибо одновременно с организацией архивов такое же централизованное общегосударственное оформление было дано и делу музейному и библиотечному созданием центральной (Bibliotheque Nationale) и департаментских библиотек, а также центральных и департаментских музеев, впервые в истории открытых в принципе каждому гражданину и стремившихся в системе каталогов сделать действительно доступными фонды истории.
Вся эта организация получила законченный вид в посленаполеоновскую эпоху, и в особенности со времени управления Гизо министерством народного просвещения. Специальная подготовка в Школе хартий (Ecole des Chartes) и в университетах государственных архивистов-палеографов и библиотекарей для центральных и департаментских учреждений дала вскоре возможность предъявить к ним обязанность составления научно-критических
каталогов, которыми и ныне гордится французская наука. Превосходные как парижские, так и департаментские каталоги библиотек и инвентари архивов (Catalogues des bibliotheques, Inventaires des archives) дают возможность работнику уже в первой стадии работы широко раскидывать сеть изысканий и получать представление о том, какие неизданные, архивные и рукописные фонды хранятся во Франции.
Французский институт, продолжив полезные изыскания бенедиктинцев (см. выше), создал ряд новых, где нашли приют собрания текстов. Таковы серии «Собрания неизданных текстов из истории Франции» (Collection des documents inedits sur 1'histoire de la France). Организовались и другие учреждения и общества, поставившие задачей историческое издательство, как «Общество истории Франции» (Societe de 1'histoire de la France), ежегодно выпускающее не менее трёх изящных томиков с красным корешком текстов, удачно заменяющих тяжеловесное и малоудобное собрание Dom Bouquet. Подобно немецкому «Ad usum scholarum», во Франции (издательство Пикара) создалось «Собрание текстов для исторического исследования и преподавания» (Collection des textes pour servir a 1'etude et a 1'enseignement de 1'histoire). Большие школы (нас интересует здесь судьба тех, которые поставили средневековье в центр своих интересов) создали свои издательские серии и издания, как «Библиотека Школы хартий» и «Библиотека Школы высших студий» (Bibliotheque de 1'Ecole des Chartes, Bibliotheque de 1'Ecole des Hautes Etudes), ныне уже себя зарекомендовавшие множеством превосходных, ими изданных монографий, более всего по истории средних веков, и — что для нас здесь еще ценнее — периодическими отчетами о выходящих сериях текстов и памятников.
10. Аналогичные предприятия в других странах. Ученые XIX в. любили о нем говорить, что он был «веком истории» по преимуществу уже потому, что, по их словам, это был век расширения «области европейской цивилизации». Организованная работа научных изысканий стала возможна там, где она не была возможной ранее: в странах старой культуры, как Индия и Египет, в ставших французскими Алжире и Индокитае, с расширением на восток русских владений, с усвоением Америкой научных методов старой Европы. «Работают одинаковыми методами от Киева до Сан-Франциско». Учитывая те преувеличения, которые проявляются в этой своеобразной апологии культурных результатов империалистической политики, мы не можем не констатировать принципиального отличия от предшествующих веков всего стиля исторической работы в XIX в., когда она, во всяком случае, стала предприятием государственным.
Большие организации изучения и издания памятников создаются всюду. В Англии они подведомственны тому товарищу министра юстиции, который носит звание «Мастера свитков» (Master of the Rolls). Под его эгидой организуется то большое, важное для медиевиста предприятие, которое называется собранием
«Средневековых писателей британской истории» (Rerum Britannicarum Medii Aevi Scriptores) (начало выходить в 1863 г.). Не особенно систематически планированное, нелегкое в смысле путей отыскания в нем материалов, это, во всяком случае, ценное и внешне роскошное издание важнейших нарративных текстов средневековья; юридические читатель должен искать у Стеббса (Stubbs W. Select charters and other illustrations of English constitutional history. 8 ed. Oxford, 1905).
В Италии издательство средневековых текстов пошло по пути скорее организованных общественных предприятий. Исторические общества старых провинций: Societa Veneta di storia Patria, Societa Ligure di Storia Patria и т. д. наряду с государственной Academia dei Lincei осуществляют со значительным успехом это дело. В Америке медиевистика стала предметом особенного увлечения в последние годы. В Массачусетсе образовалась всеамериканская Medieval Academy, издаются тексты и особенно исследования по истории письма. При ней существует орган медиевистики «Speculum», ныне сделавший ненужным не одно старое европейское издание. В организации библиотек, архивов и музеев, где специальное внимание уделяется европейскому средневековью, Америка в некоторых отношениях конкурирует и идет впереди. В том же направлении много работали в конце XIX и начале XX в. Испания и Скандинавские страны. Мы не останавливаемся на дальнейших деталях в этом кратчайшем вводном очерке. О них сведения полные и точные имеются в книге: Langlois Ch. V. Manuel de bibliographic historique. P., 1906.
Но мы скажем здесь несколько слов об источниках западного средневековья в СССР. В нем имеется несколько ценнейших, далеко не разработанных рукописных западных фондов. Всему миру известны рукописные собрания Рос. Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Заслуженную репутацию имел музей, собранный П. П. Лихачевым, переданный им в Академию наук и ныне с вновь приобретаемыми дополнениями составивший Институт книги, документа и письма АН СССР. Рукописное отделение при Ленинской библиотеке в Москве имеет ряд ценнейших западных рукописей. Они имеются в некотором числе при библиотеках Харькова, Киева, Одессы. Сокровища ленинградской ГИБ стали систематически и интенсивно разрабатываться с директорством в этой библиотеке акад. Н. Я. Марра. Списки сделанных в ней описаний и исследований читатель найдет в книге: Добиаш-Рождвственская О. А. История письма в средние века. 2-е изд. С. 10—13. Издание текстов, ныне всемерно оживляющееся, начато 1-м изданием «Социальной истории средневековья» (М.; Л, 1927. Т. 1-2).
III. Главные категории письменных источников в их историческом развитии
1. Древнейшие тексты. На ранние века, о которых мы узнаем более всего из вещественных памятников, бросают свет отчасти тексты писателей греко-римской древности уже с V в. до н. э. Таковы Пифей Массалиот (V в., «Об Океане»), Тимей (IV в., «История»), Эратосфен (III в., «География»), Полибий (II в.), Посидоний из Апамеи (II в.), Страбон (I в., «География»), Все эти ученые-греки, так или иначе описавшие западные страны, дают язык немым вещественным памятникам. Но с I в. п. э. особенно ясно и четко говорят о западе галльском и германском знаменитые тексты Плиния Старшего (Naturalis Historia), Юлия Цезаря (De bello Gallico) и более всего Корнелия Тацита (Аппаles, Historiae, но более всего Germania), для следующих же веков — скудно — «Писатели истории императоров» (Scriptores Historiae Augustae), а для IV в.—Аммиан Марцеллин (Res Gestae). Об этих авторах и их текстах (ср. напечатанные фрагменты из них в «Социальной истории средневековья») прекрасные очерки имеются в «Энциклопедии науки классической древности» Pauly-Wissowa (Realenzyklopadie der klassischen Altertumswissenschaft). В классическом сочинении «О германских древностях» (Mullenhoff К. Deutsche Altertumskunde. В., 1887— 1908. Bd. 1—5), в особенности в 4-м томе, проделана громадная работа извлечения из них всего, что они могут дать для галльско-германской древности. В первых томах издания Societe de 1'histoire de la France даны исторические и географические из них отрывки. Цезарь и Тацит использованы в русской книге А. И. Неусыхина «Общественный строй древних германцев» (М., 1929).
При большем просторе настоящего отдела его содержание могло бы стать большой связной главой литературной и культурной истории средневековья. Подобный метод изложения для настоящего введения, конечно, исключается его тесными рамками. В отведенных пределах мы сможем, самое большее, очертить только главные типы и категории источников в их историческом развитии и познакомиться с главнейшими изданиями и литературой.
2. Архивы в феодальный период можно констатировать очень рано, уже при дворах варварских конунгов, чаще всего как продолжение и переживание архивов античных скриниев, табулариев. Кассиодор упоминает при дворе Теодориха «сундуки, которые содержат памятные хартии». О меровингских старинных кадастрах и отношении к ним королей рассказывает Григорий Турский. Новое, созданное в средние века учреждение — римский епископат (папство) — рано в подражание Империи создало свои архивы, и если несколько сомнительной является легенда о существовании уже в III в. (в эпоху гонений) архива в Риме, который будто бы хранил «акты мучеников», то уже, несомненно
, существуют такие архивы в IV в., с торжеством церкви. Об этом свидетельствует знаменитая надпись на дворце, созданном папой Дамасием, который объявляет в ней о решении «создать новый кров для архивов» (archivis nova condere tecta). Варварское сознание относилось с суеверным почтением ко всякой грамоте и окружало ее мистической символикой и бережной охраной.
В первую очередь в этом кратчайшем обзоре мы выдвинем проблему документов (Urkunden), хартий (chartes) и их собраний, картуляриев (в Германии урбариев).
3. Хартии и картулярии. Э. Бернгейм в своем цитированном выше компендии относит эти памятники («деловые акты») к группе пережитков ненамеренных, не рассчитанных на впечатление на потомство, наивных памятников, пусть даже являющихся во всеоружии канцелярского закрепления. Бреслау, как известно, так определяет документы: «Мы называем документами написанные при соблюдении известных, меняющихся в зависимости от времени, места, лица и предмета форм изъявления, которые предназначены служить свидетелями событий правовой природы» (Breslau Н. Handbuch der Urkundenlehre. Leipzig, 1912. Bd. I. S. 1).
Но анализируя здесь категории права и его разновидностей, мы отмечаем только, что «правовые события», с которыми мы имеем дело в подавляюще-огромном множестве средневековых хартий, характеризуются содержанием материальным: это почти всегда дарение, обмен, продажа и т. п., права на землю и ее хозяйственные статьи, на продукты и условия труда. В таком преимущественно материальном своем содержании тексты эти представляют огромный интерес для историка, и в особенности историка-марксиста. Не менее ценны они своею непосредственностью, а также своею, если можно так выразиться, «молекулярностью»: в них проходит всякий раз немного и весьма элементарных фактов из области общественных, в частности классовых, отношений. Ценны в них, далее, засвидетельствованность их содержания и, стало быть, надежность их показаний — и это в противоположность текстам нарративным, глубоко субъективным и тенденциозным. Наконец, ценна их множественность (сохранившиеся исчерпываются сотнями тысяч), открывающая возможность статистики. Ничего подобного не знала античность. А какими цифрами измеряется утраченное!
Хартии, дарственные, продажные и т. п. в средние века хранились тщательно. Но условия хранения в непрерывных войнах и стихийных бедствиях не всегда бывали благоприятны. Понятна гибель множества хартий частных, понятно и то, что особенно хорошо хранились хартии большими учреждениями, которые собирали их в серии, картулярии. Впоследствии сами ученые парировали рассеянность хартий, подбирая их по областям, учреждениям и темам в собрания; искусственны картулярии в Германии — урбарии. Так создались эти ценные коллекции, гордость и опора точной медиевистики. Есть картулярии епархий, церквей, орденов, городов, цехов, школ и т. д. Ценнейшие из них ныне в
большинстве изданы (картулярии Клюнийский, Шартрский, Марсельский, Реннский, Сен-Галленский и т. д., и т. д.). Как изданные, так и неизданные картулярии неоднократно регистрировались. Мы назовем указатели: Stein Н. Bibliographic generale des cartulaires francais. P., 1906.
Их изучение и анализ, оценка их подлинности или — нередко — подделок и интерполяций стоили немало усилий науке дипломатики. Мы остановимся прежде всего на интереснейшей из категорий хартий.
4. Дипломы варварских королей и впоследствии Каролингов. Диплом—от греч. Airc^ouv, иначе—диптих, происходит от имени того паспорта из двух табличек, который получали при отпуске римские легионеры и публичные курьеры на право пользования государственной почтой. Слово было в условном смысле восстановлено учеными эпохи Возрождения для обозначения особенно торжественных грамот и привилось в этом смысле в языке бенедиктинцев. Они приложили его прежде всего к грамотам тех варварских государей меровингских, лангобардских, англосаксонских, которые они изучали критически, дав самой науке их изучения имя дипломатики. С их инициативы и в дальнейшем, анализируя эти памятники, установили в них те формы и формулы, по каким они составлялись в канцеляриях варварских потентатов. В их текстах заметили определенные части: 1) протокол начальный, состоящий из «инвокапии» (призывания имени бога), «субскриппии»; 2) формулы текста; 3) заключительный протокол, куда входят определенные элементы: дата времени, места и закрепление референдарием или архикапелланом, а также печать. Знание этих форм дало впоследствии основание открыть в так называемых меровингских и каролингских дипломах множество подделок, совершенных главным образом церковными учреждениями для оправдания своих владельческих притязаний. Мастером раскрытия этих подделок был J. Havet в своих «Меровингских проблемах», Questions merovingiennes (P., 1896).
Из изданий дипломов, кроме довольно тощего тома в MG, следует назвать издание оригинальных дипломов: Lauer Ph., Samaran Ch. Les diplomes originaux des Merovingiens. P., 1908 (собрание факсимиле).
5. Законодательные памятники. Над пестрым и сложным миром частных и государственных грамот, ценных в своей обобщенности, стоит большая серия памятников законодательных. Мы начнем с указания на доступное издание «Социальной истории средневековья», с умелым выбором предложившей эти памятники для русского читателя. Далее, в порядке пособия ученого — на книги по истории германского права: Вгаппег Н. Deutsche Rechtsgeschichte. Leipzig, 1887-1892. Bd. 1-2; Schroder R. Deutsche Rechtsgeschichte. В., 1912—1913. Bd. 1—2; а также на статьи в разных энциклопедиях под именами ниже цитируемых памятников. Отмечая здесь для эпохи «поздней античности» (Spatantike) такие собрания, как кодекс Феодосия (Codex Theodesianus /
Ed. Mommsen. В., 1905), мы считаем важным уже для ранней эпохи упомянуть об изданиях соборных актов церкви восточной и западной, которых полное собрание выходило неоднократно. И хотя наиболее ходким является в большинстве библиотек «Полнейшее собрание» Mansi (Gonciliorum Collectio Nova et Amplissima; последняя перепечатка в 1904 и ел. гг.), но гораздо более упорядоченными и научно-критическими являются старые издания Hardouin (Conciliorum collectio regia maxima 1714— 1715) и более сжатое Labbe et Cossart (Sacrosancta concilia. 1671-1672).
На социально-хозяйственный строй варварского общества бросают яркий свет его законодательные сборники, пусть это не «законодательные кодексы» в нашем смысле слова, а только «таксы штрафов за преступления». В таком перечислении «уклонений от нормы» общество предстает перед нами в самих ранних частях правд: Вестготской (V в.). Бургундской (V в.), Салической (VI в.), затем Рипуарской и Аламаннской (VIII в.), в законах фризов и хамавов (начало IX в.) (Lex Visigothorum, Lex Burgundiorum, Lex Salica, Lex Ribuaria, Lex Alamannorum, Lex Frisenum, Lex Chamavorum).
В эмендациях каролингской эпохи некоторые из этих текстов одеваются в церковные краски. В эту же эпоху старое народное законодательство пополняется множеством императорских указов: капитуляриев, прошедших чаще всего через законосовещательное обсуждение высших, а иногда даже «народного» собрания. Охватывающее отношения хозяйственные (capitulare de villis), административные, судебные, военные, законодательство капитуляриев уже санкционирует формирующийся феодальный строй (капитулярий Керсийский и др.). Издание капитуляриев осуществлено было в той же серии MG Legum Sectio: Capitularia regum Francorum / Ed. E. A. Boretius. Honnover, 1883—1887. Vol. 1-2.
Каролингская эпоха замечательна созданием и других памятников законодательного характера с хозяйственным содержанием. Таковы «Статуты Адаларда»: хозяйственный устав Корбийской обители. Характером не законодательным, но описательным отличаются писцовые книги эпохи, каковы замечательные Полиптихи аббата Сен-Жерменского Ирминона (издания Guerard, 1861 и Lognon, 1886—1895) и церкви св. Ремигия Реймского.
В ранних хартиях и раннем законодательстве своеобразные черты представляет Англия. В ее первых памятниках —сохранившихся отрывках законов королей Кента Этельберта (VI в.), Эадрика, Вигтреда (VII в.) — отмечаются глубокие пережитки древнегерманского права и обычая. Они заметны еще в законодательстве короля Альфреда, объединившего в конце IX в. семь англосаксонских королевств. Тексты эти собраны и комментированы В. Liebermann. Die Gesetze der Angelsachsen (последнее издание 1912 г.).
Два века спустя памятник социально-хозяйственной жизни
Англии первоклассного значения создался при короле-завоевателе Вильгельме I. То было систематическое описание имущественного положения населения, в его подлиннике получившее имя «описание», descriptie, впоследствии — «Книги законного дня» или в некоторых мистических переживаниях этого имени «Книги Страшного суда» (Domesday Book). Пожелав знать «точно и повсеместно, кто в его державе владеет каким имуществом... сколько у них земли пахотной и отдыхающей, луга и леса, рек и садков, мельниц, сколько и как на них живет и работает людей» и т. д., король поручил исполнение анкеты герцогу Глочестерскому по тридцати графствам, в результате которой получился замечательный памятник, не имеющий аналогии в странах континента. Подлинник XI в., хранящийся под стеклом в Public Record Office "*, изучается в Англии до мельчайших деталей многочисленными школами юристов, экономистов, географов, составляющих нечто вроде исторической коллегии ученых, Dornesday Scholars.
Интенсивные сельскохозяйственные интересы Англии создали еще ряд любопытных памятников, каковы агротехнический словарь епископа Эльфрика, его же «Беседы», в следующие же века — длинные ряды «Rotuli Hundredorum» («сотенных свитков») и Ministers Accounts (докладов управляющих). Не перечисляя здесь работ, мы укажем только, что в «Социальной истории средневековья» читатель найдет указания литературы и изданий, а также ряд подлинных фрагментов из этих памятников и этюды о них в статьях Е. А. Косминского.
Следующая затем эпоха феодальной анархии на континенте не создавала законодательных памятников в собственном смысле слова. Она жила «кутюмой» 15*, отражавшейся в картуляриях. Первый яркий памятник феодального права создался там, где это право вступило в столкновение с миром чужим, вдали от родины, в Сирии. То были знаменитые «Ассизы курии пэров» и «Ассизы буржуазии». На старой родине лишь относительно поздно зарегистрирован был феодальный обычай. По инициативе юристов Фридриха I в 1158 г. составлены в Милане «Consuetudines feodoruin» "*. «Устав Людовика Святого» (Etablissements de Saint Louis) относится ко второй половине XIII в. Запись же Филиппа Бомануара «Обычаи Бовези» (Coutumes de Beauvaisis) между годами 1280—1283 есть частное предприятие умного юриста.
Законодательная деятельность восстанавливается при куриях монархических, особенно централизирующихся монархий. Законодательная продукция германских императоров ныне собирается и издается той же организацией Monumenta Germaniae Legum Sectio IV: Constitutiones et acta imperatorum et regum "*. Что касается французских королей, то они стали с XIII в. давать имя
i4* Государственном архиве (англ.).
15* Coutume, обычай (фр.).
16* «Обычаи феодов» (лат.).
"* «Постановления и акты императоров и королей» (лат.).
«ордонансов» своим указам, особенно с того времени, как вошло в обычай обсуждать их, хотя бы фиктивно, в собраниях трех сословий, в Генеральных штатах, установившихся с правлением Филиппа IV. В некоторые, особенно яркие моменты жизни Генеральных штатов, когда их воля диктовала королям проекты законодательства, ордонансы выразили многое из пожеланий нации. Таковы были знаменитые «Великий ордонанс» 1357 г. в эпоху Парижской революции XIV в. и так называемый «Кабошийский ордонанс» 1415 г. в разгар Столетней войны. Их издание см.: Recueil des Ordonnances des rois de France в публикации Французского института. Том XIX довел тексты до Франциска I и вышел в 1849 г.
6. Папские грамоты. Видным памятником церковного законодательства и крупным и важным типом средневековой грамоты является грамота папская. Эти памятники прошли через все века феодального периода в широком смысле. Они наполняли в этот период все страны и все архивы, связывались всевозможными отношениями и группами, касались всевозможных событий и сторон жизни.
Эти памятники разошлись по всему западному средневековому миру, но вышли они из одного центра, из одного города, трижды носившего в истории имя «Вечного». Некогда город римских императоров, он стал с V в. городом римских понтификов и центром церкви римской, «всекатолической» и даже «всемирной» по официальному титулу своему и претензиям. В этих официальных отношениях естественно, что папская грамота — «письмо из Вечного города» (littera, auctoritas romana) — была целым событием в жизни адресата. Как достигла она такого значения? Как выработалась и эволюционировала ее форма и содержание?
В корреспонденции ранних христианских общин форма, тон п содержание письма, послания представляют черты новью и своеобразные на фоне холодного изящества писем отходящей античности. Но следует признать, что известное число так называемых «апостольских посланий» представляет поздние подделки и сомнительно, за исключением только посланий апостола Павла. В них уже рано определилась та схема, которая послужит образцом папских грамот. «Павел, раб Иисуса Христа („подпись"), всем находящимся в Риме возлюбленным братьям („адрес"). Благодать всем от Господа» и т. д. («привет»). Так выработался впоследствии стереотип начального протокола папской грамоты: «Gregorius episcopus servus servorum Dei dilectis filiis (etc.) salutem et apostolicam benedictionem...» "*. Дальнейшие века были свидетелями развития ее формы, содержания и расширения охвата ее адресатов.
При суждении об эволюции этого важного памятника следует не забывать о том, как поздно начинается серия — и то очень
18* «Григорий, епископ, раб рабов божиих, возлюбленным сыновьям (и т. д.) привет и апостольское благословение...» (лат.).
прерывчатая — его подлинников. Мы не имеем ни одного подлинника папской грамоты старше конца IX в.: этих длинных, трехметровых и больше, листов папируса или (с началом XI в.) пергамена. Все более ранние грамоты сохранились только в копиях, хотя иногда и многочисленных и надежных, например грамоты Григория Великого в прекрасных списках британских, меровингских и (рукопись ленинградской ГПБ) северно-итальянском, осуществленном под редакцией Павла, так называемого Диакона. В каролингскую эпоху дипломатика папской грамоты имела настолько твердые обычаи, что обусловила издание формуляра и составление книги, получившей имя «Liber diurnus ccclesiae Romanae» 19*.
Правила римской канцелярии, еще недостаточно определенные в период «тускуланских пап» (X в.), получают законченность в период пап «немецких», начиная с Льва IX (1059 г.), период, который видел также проникновение в папский дворец (уже больше не римский городской «скриний», но подвижной папский «палаций») каролингского минускула вместо столь долго бывшего в употреблении специального папского письма — куриала. С того же Льва IX устанавливается сложная датировка папских грамот и появляются особые знаки подле надписи, так называемые Rota и Monogramma, а также подпись в три столбца: кардиналов-епископов (посредине), кардиналов-пресвитеров (слева), кардиналов-диаконов (справа).
Окончательное установление канцелярского римского обычая следует датировать эпохой Иннокентия III, с которой, между прочим, устанавливается и обычай регистра — записи исходящей грамоты, благодаря чему можно наконец собирать полную продукцию соответствующего понтификата и подделки в области грамот, вообще очень многочисленные, становится легче разоблачить. С Льва IX устанавливается и своеобразный обычай «ритма»
папских булл: cursus Leoninus.
Уже с концом XII в., в эпоху зенита феодализма, значение памятника еще более повышается. Из тех четырех категорий грамот, которые определились к этому времени: 1) Constitutiones (общие постановления «веры и дисциплины»); 2) Encyclicae (окружные послания к государям, епископам, аббатам); 3) Decreta (более частные узаконения, касавшиеся конкретных случаев) и 4) Decretalia (распоряжения, дававшие ответ на частные случаи), вырос, особенно для историка, исключительный интерес декреталии. Паства XII и XIII вв. все более усваивала привычку со всевозможными вопросами, касавшимися различных областей отношений, обращаться к папскому престолу, а канцелярия усваивала обычаи в части, называвшейся narratio seu expositio20*, излагать сущность обращения просителя. Отсюда папские грамоты этих веков наполняются материалом огромного
19* «Поденная книга Римской церкви» (лог.). 20* рассказ или изложение (лат.).
фактического интереса, блещущим всеми красками жизни, именно в той разновидности папских грамот, которые называются декреталии.
С эпохи папы Евгения IV новые виды грамот вступают в практику канцелярий и, кроме различения грамот (с XIV в. уже начинает звучать ныне нам привычное название «булла» — собственно имя того свинцового шарика, который, привешенный на шнуре шелковом — торжественные акты — или пеньковом — для актов простых, служил печатью) на грамоты торжественные (privilegia) и простые (mandainenta), фиксируются типы простых грамот под именем breve с его специальным методом закрепления—печатью под знаком «рыболова» (sub anulo piscatoris).
В руководствах Brelau и Giry указано главнейшее из необъятной литературы о проблеме папских грамот. Ссылаясь здесь на эти указания, мы коснемся еще только вопроса издания папских грамот.
7. Издания папских грамот. Составление сборников папских грамот началось с раннего средневековья. Знаменитейшими из таких собраний были «Лжеисидоровы декреталии», где рядом с материалом подложным и интерполированным сериями идут подлинные грамоты. Для различных целей давали такие подборы канонисты и полемисты средних веков Ив Шартрский, Петр Дамиани, Грациан. Мысль о полном печатном издании, естественно, зародилась в самом Риме, и дело это поручено было папой Сикстом V кардиналу Антонию Караффа, который приготовил широковещательное, но совершенно некритическое издание, осуществленное затем его учеником Антонием Аквинатом в римской типографии in aedibus ecclesiae Romanae "* в 1591 г.; притом первый том на дивной бумаге, с громадными буквами, как любили говорить, «для слепых». Ныне нигде, кроме Италии (лишь один экземпляр во Франции), нельзя видеть этого издания.
Совершенно иной характер приняла сразу же работа, которая в XVII в. предпринята была в этом направлении бенедиктинцами. Порученное Дом Кустану (Dom Constant), дело это началось в соответствии с научно-критическим методом, который свойствен был конгрегации. В Риме нельзя было рассчитывать найти подлинники. Для Дом Кустана работали в Монте-Кассино, в Беневенте, на Востоке. До своей смерти автор собрал, откинув огромное множество фальсификаций и подвергнув строго критической оценке подлинное, 11 084 грамоты. Он умер, не дожив до издания, как и его ученик Дом Мопино, в эпоху осуждения (см. выше) бенедиктинских изданий Римом. Все же конгрегации удалось издать 1-й том («до Льва I»). Ничего выше этого тома не дала бенедиктинская наука со времен Мабильона.
Но собранный Кустаном материал подвергся после его смерти разграблению монашеской компанией «Белых плащей» (BIancs Manteaux). И последующие века не завершили дела. Рим в годы
в помещении Римской церкви (лат.).
1739—1744 в 28 томах (издатель Е. Conqualines; собрание известно под именем «Bullarum, privilegiorum et diplomatum Roinanorum pontificum aniplissima collectio») осуществил полное собрание доступного материала, частью приняв во внимание критерии Кустана. Но издание далеко не может быть названо ни критическим, ни полным. Собственно говоря, XIX век после нескольких незаконченных и неудачных попыток отказался от задачи издания «полного и критического». Усилия пошли по пути собраний частичных: грамоты, направленные в такую-то сторону, к такому-то учреждению. Так возникли булларии: специально монте-кассинский, францисканский, доминиканский; сборники булл, направленных во Францию, в Германию, как показывают имена этих изданий: Bullarium Ordinis Cluniacensis. Lyon, 1680; Bullarium Cassinense, 1650; Bullarium Carmelitarum, 1718; Rippoli Е. T. Bullarium Ordinis Predicatorum, 1729—1740; Sbarallea, Bullarium Franciscanum (s. a.).
Подобное научное издательство оживилось и получило научную почву с открытием ватиканских архивов и созданием в Риме специальных научных институтов для их использования, как французская школа в Риме (Ecole Francaise de Rome). Так вырос длинный ряд французских изданий грамот Григория IX, Николая III, Александра IV и Мартина IV — пап XIII в. Так начала свои специальные издания «Папская Германия» (Germania Pontificia) при Monumenta Germaniae Historica. Тексты булл переизданы, многие в «Латинских отцах» (Migne, Patrologia
Latina22*).
Но ныне настоятельна задача не столько умножать специальные и общие издания (можно было бы указать еще прекрасные критические издания неизданных грамот: Pflugk-Hartung J. Acta pontificum Romanorum inedita 97—1198. Tubingen, 18801886. Vol. 1—3; Loewenfeld S. Acta pontificum Romanorum inedita. Leipzig, 1886 и в особенности Ewald P. Epistolae papae Gregorii I. В., 1887-1899. Bd. 1-2 и др.), сколько протянуть нити, дать указатели к изданиям. Задача для историка средневековья важная и огромная. Доныне она выполнена лишь для важнейшего периода средневековья в так называемых «Регестах от основания церкви» Яффе и Поттгаста, а именно: Jaffe Ph. Regesta pontificum Romanorum ab condita ecclesia ad annum post Christum natum 1198 / Editio secunda, auspiciis W. Wattenbach, F. Kaltenbrunner, P. Ewald et S. Loewenfeld. В., 1888 и его продолжение: Potthast A. Regesta etc. ad annum 1304. В., 1874— 1875.
22* Громадное неоригинальное католическое издательство, возникшее в 40-е годы XIX в. и перепечатавшее без изменений различные памятники латинского средневековья до XIII в. включительно в 217 томах с 4 томами индекса.
IV. Главные категории нарративных источников
1. Вводные замечания. Мы еще вернемся к группе поздних хартий и картуляриев. Ближайшие же параграфы посвятим проблемам нарративных источников средневековья. Если параграф хартий мы закончили указанием на библиографическое пособие Stein'a, а папских грамот — указанием на Яффе и Поттгаста, то настоящий раздел мы начинаем с настойчивой рекомендации «Исторической библиотеки» Поттгаста: Potthast A. Bibliotheca Historica Medii Aevi. Wegweiser durch die Geschichtswerke europaischen Mittelalters bis 1500. 2. Aufl. В., 1896. Bd. 1-2. Потому что хотя это первоклассное пособие имеет в виду охватить все исторические тексты, но более всего оно сосредоточивается на нарративных, каковы анналы, хроники, повести, жития в различных их формах и под разными именами (Annales, Chroniсае, Chronica, Vitae, Passiones etc.), с особенным вниманием регистрируя эти категории, перекидывая от них нити ко всем огромным, разных эпох собраниям, где их можно найти, давая для каждого указания наиболее интересных рукописей (Handschriften), изданий (Ausgaben), избранную, особенно ценную литературу (Eriesene Schriften). Охватывая писателей всех стран феодального средневековья (рамки Поттгаста те же — «среднее тысячелетие»), Поттгаст, быть может, делает только несколько больший упор на тексты средневековья германского. Поэтому для Франции его полезно пополнять пособием: Molinier A. Sources de 1'histoire de la France. P., 1901-1906. Vol. 1-6. В отличие от Поттгаста Молинье свои указания в порядке номеров предлагает не по принципу алфавитной, но хронологической последовательности. Зато в специальном томе, VI, он дает алфавитный указатель как авторов, так и анонимов и (правда, не систематически) самих тем, кроме того, в томе V, предваряет все систематическими историографическими обзорами. Рядом с этими орудиями не забудем ценных пособий: Chevalier V. Repertoire des sources historiques du Moyen Age (выходило в 1877—1900 гг.). Книга Шевалье, плод очень кропотливого труда, представляет не столько «реперторий источников», сколько литературы научной, собранной вокруг имен средневековых писателей (от 500 до 1500 г.): 1) в двух томах под оглавлением «Biobibliographie» и затем 2) вокруг различных тем: имен географических, учреждений и т. д. в одном томе, под именем «Topobibliographie». Несмотря на существенные недостатки — неразборчивость в подборе цитируемых книг и отсутствие логики в подборе тем, книга очень полезна для медиевиста.
2. Схема Августина. Приступая к нарративным источникам, мы считаем существенным напомнить об одном литературном событии, которое имело отражение в исторических писаниях эпохи перелома от античности к средним векам. Мы разумеем сочинение Аврелия Августина, епископа Гиппонского, который пред
зрелищем Рима под нашествием Алариха, вождя вестготов, и пред лицом близкого крушения Империи написал книгу «О государстве (граде) божием» (De civitate Dei) 23*, образ сперва туманный и недостаточно реальный, ибо «град божий, не имея пристанища на земле, странствует», а в дальнейшем развитии мысли — весьма реальный символ церкви властной и даже «принуждающей войти несогласных». В очерке осужденного «земного града» — исторических государств античности — Августин дает схему сменяющихся монархий: вавилонской, карфагенской, македонской, римской — схема, которая неоднократно будет воспроизводиться в построениях средневековых хроникеров, как усвоен был многими из них (не всеми: вспомним о пелагианстве) августиновский пессимизм по отношению к земному государству, августиновская вера в «предопределение», отрицание человеческой свободы и жестокость в применении- «принуждения» со стороны церкви в отношении христианства. Рядом со схемой «четырех монархий» популярной стала схема Василия Великого о «шести днях» — шести исторических периодах, особенно впоследствии полюбившаяся испанскому историку Исидору (ум. в 636 г.) и англосаксу Беде Почтенному (ум. в 731 г.), озирающему историю с точки зрения этих шести периодов, ведущих — после пришествия Антихриста — к блаженству и покою вечной субботы.
3. Проблемы хронологии. Важно, с другой стороны, наметить здесь те трудности хронологических проблем и техники хронологии, которые характерны именно для нашего периода. Счет годов после расчета «от сотворения мира» велся сперва только по царствованиям королей; счет от «рождества Христова» предложен был только в половине VI в. Дионисием Малым (ум. в 556 г.). Но он долго не прививался даже в самой Италии, и хотя в стране англосаксов уже с 601 г. датируются этим счетом грамоты, но в стране франков первый год от «воплощения» (ab incarnatiопе) был 742 г. на грамоте Карломана. Далее, в средневековых текстах долго колебалось «начало года», ибо его относили то к самому «рождеству», т. е. 25 декабря, то к «обрезанию», т. е. к 1 января, то к «благовещению» (25 марта) с расчетом «вперед», как во Флоренции, или с расчетом «назад», как в Пизе, то к Пасхе со всеми теми трудностями «переходящего срока», какой отсюда вытекает, как в Галлии (во Франции вплоть до XVI в.). Числа месяцев долго считались по римской системе — по календам, идам, нонам, и авторы истории, и писцы слишком часто означали сроки днями святых и праздников, ныне даже на Западе часто совсем забытых. Все эти трудности (и множество других) средневековой технической хронологии, изученные до мелочей трудолюбивыми «мавристами», были ими изложены в превосходном пособии «Искусство проверять даты», Art de verifier les dates, впоследствии сжатом, вместе со множеством хронологических
23* Наилучшее издание в венском Corpus scriptorum ecclesiasticorum latinorum.
и географических таблиц, ученым Французского института Mas Latrie в 1889 г. в один увесистый том «Сокровища хронологии», Tresor de Chronologic, а в наши дни частично в еще более рациональной форме в цитированном неоднократно руководстве: Giry A. Manuel de diplomatique.
4. Хроники. Наиболее типичным видом исторического писания в эпоху становления феодализма — период становления варварских государств как на Востоке, так и на Западе — была хроника (Chronica, chronicon), начинающая изложение от сотворения мира, дающая чаще всего по схеме Августина обзор четырех монархий, останавливающаяся более внимательно на событиях римской истории и затем христианской церкви. Так, на Западе в IV в. в подражание византийской всемирной хронике — «Церковной истории» Евсевия Кесарийского — строилась знаменитая хроника Евсевия Иеронима, легшая в основу всех западных «историй» варварской эпохи и более позднего времени.
В дальнейшем хроника оперировала с различными более или менее точными хронологическими схемами и сетками: консульскими «фастами», римскими анналами графа Марцеллина, хронологиями римских пап, пасхальными таблицами. На этой основе она излагала затем события той или другой народной истории, своего ли племени, если — случай редкий — автором был грамотный «варвар» (был ли готом Иорнанд?), или, еще чаще, того племени, у двора конунга которого автор из культурной римской семьи служил секретарем или в королевстве которого он был епископом. Первый случай есть случай Кассиодора, секретаря (см. его Varia24*, письма собственные и от имени Теодориха в MG АА) Теодориха, короля остготов в Италии и автора «Historia gotica»25*, утраченного сочинения, пересказанного одним продолжателем его, Иорнандом, в его «О начале и деяниях готов» (De origine actibusque Getarum) (изд. в тех же MG АА). Второй случай был случай Исидора, епископа Севильского (570—631), автора «Chronica maior»2e* и «Historiae» "*: хроники королевства Вестготского с кратким очерком истории вандалов и свевов. Это был также случай и Григория Флорентия (538—594), епископа Турского, автора '«Истории франков» i (Historiae Francorum libri decem). За исключением Григория Турского, чья «История франков», так же как и агиографические, богатые бытовым материалом его сочинения, вошла в MG Scriptores rerum merovingiсагшп, все указанные хроники изданы преимущественно Моммзепом и Траубе (Кассиодор) в серии «Auctores Antiquissimi» наряду с произведениями тех же переходных IV—VI вв., не только историческими, но и поэтическими и эпистолярными, каковы стихотворные послания Авзония, письма Аполлинария Сидония, риторические сочинения Евхерия и стихи — последний догорающий отсвет «классической музы» — итальянского (равеннского
24* Разные сочинения (лат.). "* «История готов» (лат.). 26* «Большая хроника» (лат.). 27* «Истории» (лат.).
) поэта при дворах северных конунгов Венанция Фортуната (его жития Германа Парижского и Радегунды, его «эпиталама» на свадьбу Сигеберта и Брунгильды).
Следует сразу же отметить, что в подавляющем большинстве текстов, коих авторами были даже писатели, вышедшие из общества античного, но прислушивающиеся к настроениям массы, несомненен факт «приятия» варварства и его власти, несшей облегчение населению, чья жизнь подавлена была режимом поздней Империи и насилиями ее магнатов. См. особенно Сальвиана «О правлении божьем» (De gubernatione Dei).
В книге «Об источниках меровингской истории» (Monod G. Etudes critiques sur les sources de 1'histoire merovingienne. P., 1872—1885. 2 Vol.) читатель найдет анализ и оценку нарративных источников меровингской истории, в частности замечательнейшего ее представителя Григория Турского. Исходя из Иеронима в ранних частях своей истории, а в более близких к своей эпохе базируясь на мемуарах родных и друзей и на своих собственных (в положении турского епископа Григорий близок был к судьбам и деяниям ряда меровингских королей и королев), на множестве подлинных документов (политические договоры, письма) и сказаний церковных и народных, Григорий дал в своей «Истории» картину настолько широкую, подлинную и яркую, что ни для его страны, ни для соседних не скоро найдем в средние века мы писателя равной ему силы и живописности.
Он нашел в последующую ему эпоху лишь весьма бледных подражателей в лице неизвестного автора, по-видимому вестготского монаха, работавшего в Сен-Дени, написавшего в духе симпатии к меровингским последним королям «Деяния королей франкских» (Gesta regum Francorum), вероятно, на основе частично ведшихся в Сен-Дени исторических заметок: '«Краткие заметки на пасхалии св. Дионисия» (Notae breves ad cycles paschales sancti Dyonisii). Другим продолжателем Григория — как и вестготский монах списавшим Григория — был неизвестный, в традиции закрепленный как «Фредегарий» или, точнее, «Псевдо-Фредегарий», от которого, в свою очередь, пошел ряд «продолжателей», последних хроникеров переходной эпохи, уже отчасти писавших под внушением майордомов из семьи Пипинидов '(будущих Каролингов). В век Карла Великого вообще тип «хроник» уступит место надолго историческому роду «летописей», анналов.
5. Каролингспие анналы. Чтобы осуществить этот род погодных, точных записей, касавшихся чаще всего ответственных актов верховной власти, нужна была организация, какой не знал бедный, малосознательный меровингский палаций. Анналы не будут частным предприятием грамотного клирика. Они ведутся под несомненным контролем власти, под ответственностью королевского архикапеллана персоналом капеллы, характеризуясь всеми особенностями и качествами подобострастного тона и хорошей осведомленности. Крупнейшие из помощников и наперсников императора
стояли во главе этого дела в разные периоды его ведения: Эйнгард, Ашильберт, Гильдебальд, Гильдуин (ср.: Monod G. Etudescritiques sur les sources de 1'histoire carolingienne. P., 1898).
Множество сохранившихся кодексов каролингских анналов называются по тем местам, где найдены были их ближайшие к источнику копии: Лоршские, Мецкие и т. д. Сперва, исходя от единой редакции, они составляют некий сплошной поток. Однако же с разделением империи Карла анналистика разбивается на отдельные струи: сперва выделяются отдельно анналы Сен-Бертинские, анналы «Западной Франции», по-нашему, просто Франции, и анналы Фульдские, «Франции Восточной», т. е. Германии, в которой при последних Каролингах и Оттонах этот род долго еще будет жить в анналах Прюмских, в анналах Регинона, анналах Мецких и т. п.
Кроме анналов, каролингский век выдвинул немало иных исторических родов, из которых укажем историческую биографию, род, навеянный подражанием Светонию (биографии императоров римских), давший замечательное произведение в «Жизни Карла Великого» Эйнгарда (Einhardi Vita Caroli Magni), где «заданные» образцом темы: частная жизнь, семейные отношения, дипломатические связи, строительство и т. д.— вызвали к жизни ряд сведений, которых мы никогда не получили бы, не подскажи их этот образец. Род исторических биографий получил продолжение в биографиях Людовика Благочестивого, написанных Теганом и Эрмольдом Черным, и в свойственном только каролингской эпохе роде «исторических житий», как жития Эгиды, Стурма, Виллиброрда и др. Немало дает для этой «блестящей» и всячески стремившейся оставить по себе след эпохи историческая поэзия (см.: MG in quarto, Poetae Aevi Carolini) и переписка (Epistolae Aevi Carolim — письма Алкуина, Павла, сына Варнефрида, самого [Карлам—продукция, отчасти вызывающаяся к жизни волей императора, с ее условными похвальными тонами и антикизирующим стилем и языком, ибо после веков «варварской латыни» каролингская школа вновь насадит на известный срок «лучшую», правильную латынь, уже, быть может, недостаточно понятную рядовому обывателю.
6. Историки периферии. Лишь в нескольких словах наметим мы то, что в области историографии совершалось на периферии этого мира. На островах в начале VIII в. жил деятельный в вопросах хронологии (см. выше), пересказавший и развивший «Начала» Исидора Севильского Беда Почтенный. Кроме ряда сочинений космологического и энциклопедического содержания, ему принадлежит «Histdria ecclesiastica gentis Anglorum»28*, очень тонкая и оптимистически ориентированная история англов. На другой стороне, в Северной Италии, во Фриуле очень скоро после завоевания королевства лангобардского Карлом Великим, возмутившимся против франкской власти, жил и действовал замечательный
28* «Церковная история английского народа» (лат).
писатель, родом лангобард Павел, сын Варнефрида, носивший сан диакона. Проведши по приглашению Карла (и ради умилостивления его гнева против Павлова брата, участника
-фриульского мятежа) несколько лет в Галлии, где он написал
-«Историю епископов Меца» (предков семьи Каролингов), Павел кончил жизнь в Монте-Кассино, где создал замечательную свою ^Историю лангобардов», историю племени, уже сведенного со 'сцены, коего судьбы, таким образом, лишь счастливою случайностью сохранены от забвения, закрепленные в последний момент памятью шестидесятилетнего старика.
7. Лослекаролинзская историография. В Х в. всюду (доживая лишь в кругу оттоновского влияния) анналистика замирает. Широта исторических интересов и исторической осведомленности не имеет места в мире начинающейся «феодальной монархии». Над исторической продукцией веков Х и XI веет «дух колокольни». Местные и областные интересы преобладают в ней, и писатели не имеют ни стремления, ни возможности получить скольконибудь точного сведения о далеком мире. Еще каноник Реймсский Флодоард смог очень дельно написать «Historia Remensis»29*, а монах Рихер («Historiae» 30*), с известной широтой кругозора изобразив в качестве очевидца капетингский переворот, продвинул после Флодоарда общую историю северо-западного круга. Но уже в историках аквитанском Адемаре Шабанском и бургундском Радульфе Глабре мы имеем типично местных историков, живо изобразивших процесс феодализации общества, землю, обраставшую замками, нашествия сарацинов, норманнов и венгров, народные голодовки и стихийные бедствия. Но стоит этим историкам выйти за пределы своей области, чтобы впасть в безнадежную путаницу. Для историографии германских стран характерна та же черта. И славный историк Видукинд, монах «Корвея» (Новой Корбии) Х в., как показывает самое имя его произведения «Деяния саксов» (Res Gestae Saxonicae), так же как и позднее Дитмар Мерзебургский, представляются чисто местными историками. Наряду с этими, все же живыми и яркими, хотя л узкими по охвату, писаниями (тут еще стоило бы назвать нормандских хроникеров Гильома Жюмьежского и Ордерика Виталия) совсем бледные фигуры являют хроники сеньориальных домов Х в., написанные перьями заказными, людьми мало осведомленными в том, что они рассказывают со слов господ, призвавших их для этой цели ко двору. Значительно больший интерес представляют, хотя бы бытовыми чертами, многочисленные, написанные со знанием дела всевозможные «Деяния»: истории епархий и монастырей, каковы Gesta episcopum Cameracensium, Gesta pontificum Genovanensium, abbatum Fontanellium etc.31* В общем историография этой поры лежит в развалинах, пока
2в* «реймсская история» (лат.). зо* «Истории» (лат.).
э1* Деяния епископов камбрейских, деяния епископов женевских, аббатов сан-вандрилльских и др. (лат.).
ее не подняло дыхание сильной бури, потрясшей умы и сердца не только высших, но и низших и обратившей их мысли от домашних дел к сильной и волнующей теме «пути за море». В этой обстановке, в подъеме «крестоносного движения» (особенно сильным и всенародным было движение первого крестового похода) родилась новая яркая разновидность.
8. Крестоносная хроника XI в. Урожай исторических произведений, получивших имя «крестоносных хроник», очень богат и разнообразен. Приподнятое и возбужденное настроение участников «необычайного подвига», пережитые ими изумительные впечатления, ощущение освобождения от привычных условий жизни и привычных связей (во многих случаях отправление в поход связано было с формальным освобождением от крепостной зависимости, если фактически не являлось следствием долгого и далекого пути), с изменением, разрывом всех привычных отношений, новый мир в далекой земле — все это благоприятствовало нарождению нового типа историка, гораздо более живого и, главное, независимого. Во всех углах западного мира, на всех участках пути на восток, при каждой областной армии формируются певцы и описатели происходящего. События крестовых походов известны нам зачастую не только по месяцам и неделям, но даже по дням. Трудно дать ясную классификацию этого богатого летописного творчества, отразившего этот мир деяний по преимуществу (Welt der Thaten).
Мы здесь намечаем лишь некоторый опыт генеалогии хроник первого похода. В этой схеме, читатель увидит это сам^ выделяются хроники отдельных ополчений, как Раймунда Тулузского (хроникер Раймунд Агильский), Балдуина Фландрского (хроникер Фульхерий Шартрский), Готфрида Бульонского (хроникер, сам, правда, в походе не бывший, Альберт Аахенский). Из хроникеров, '«оставшихся дома», следует в особенности отметить фигуру Гиберта Ножанского с его «Деяниями бога через французов» (Gesta Dei per Francos) и Бальдрика Дольского. Очень выразительную фигуру представляет немецкий хроникер Эккегард из Ауры, добравшийся в Иерусалим только после первого похода. Но самым своеобразным, непосредственным, искренним и «оригинальным» во всех смыслах этого слова был итальянский хроникер, «аноним» и светский человек, величественно осужденный всеми литературными мастерами (которые все его списали), но легший в основу огромного большинства изображений происходившего. Это неизвестный автор «Деяний франков и других путников в Иерусалим» (Gesta Francorum et aliorum Hierosolymitanorum), вышедший из Италии вместе с Богемундом, писавший свои записки по мере развертывания похода вместе с народной массой, осудивший корыстные вожделения баронов, шедший пешим после антиохийской осады, разделивший весь энтузиазм и все бедствия масс и в этом смысле представляющий очень интересный тип искреннего крестоносца первых лет и редкий образец светского их хроникера. Прекрасное издание с историко-
критическим введением имеется у Hagenmeyer'a (Gesta Francorum etc. Heidelberg, 1890).
Мы не будем останавливаться на дальнейшем развитии крестоносной хроники, где для первого похода запоздалый синтез дал Гильом, епископ Тирский, писавший уже через 70 приблизительно лет после его окончания, после установления династии иерусалимских королей и соответственно уже многое воспринимавший в условном и измененном свете. Крестоносные хроники долго еще оставались очень заметным историческим родом. Они много переписывались.
Второй поход, отразившийся в «Gesta Ludovici VII» 32*, между прочим, нашел повествователя в крупном имперском историке Гогенштауфенов Оттоне Фрейзингенском, хотя главной его темой была общая история империи и Фридриха Барбароссы («Меднобородого»)—«Gesta Friderici Aenobarbi» "* и «Chronicon» 34* или «О двух градах» (De duabus civitatibus). Третий крестовый поход нашел отражение в огромном множестве национальных хроник, более всего французских и английских, как Ритор, Бенедикт, аббат Петерборо и т. д. и т. д., историков Филиппа-Августа и Ричарда Львиное Сердце. Четвертый поход с его неожиданным концом—разграблением Константинополя и образованием Латинской империи — получил блестящего рассказчика из среды самых воинственных авантюристов Жофруа Виллардуэна, а несчастные походы седьмой и восьмой — в редкой по искренности хронике друга Людовика IX Жана Жуанвиля.
Традиция всех этих хроник в многочисленных списках до XV в. очень богата. Но не раньше XVII в. встает вопрос о систематическом издании этих текстов и после собрания Бонгара (Gesta Dei per Francos, 1611). Собственно, только реакционноромантическая эпоха Шатобриана вызвала к ним интерес, в результате которого Французский институт берется за их издание (одним из главных работников тут был граф Риан), чтобы дать после долгих проволочек до нынешнего времени 13 томов «Собрания историков крестовых походов» (Recueil des historiens des croisades), распадающегося на две серии: западную (Historiens Occidentaux. 5т.) и восточную (Historiens Orientaux: Grecs — 2 т., Arabes — 4 т., Armeniens — 2 т., всего —8т.).
Кроме хроник, интересны письма, главным образом первого похода, в немалой части подложные, типа возбудителей, «экспитаториев» похода. См.: «Критический инвентарь исторических писем крестовых походов» (Riant P. Inventaire critique des lettres hisloriques des Croisades. P., 1880) и «Послания и грамоты» Hagenmeyer'a (Epistolae et Chartae ad historiam primi belli sacri spectantes, etc. Innsbruck, 1901). В этом ряду интересны проблемы посланий Алексея Комнина к Роберту Фландрскому и «Письмо князей-крестоносцев к папе Урбану II». Мы здесь не
32* «Деяния Людовика VII» (лат.).
33* «Деяния Фридриха Барбароссы» (лат.).
34* «Хроника» (лат.).
останавливаемся на том поэтическом отражении эпохи, которая создала большую серию «Chansons de geste» 35*, где часть прямо посвящена крестоносным событиям. Спадающее с конца XIII в. крестоносное одушевление завершается литературой прожектов о способах вернуть утраченную Сирию.9.ЫЬеШ de Ше3"*. С первым веком крестоносного движения совпадает на Западе эпоха большого спора императоров с папами (см. ниже). Памятники этого спора — памфлеты, трактаты, полемические поэмы обоих лагерей — собраны систематически в трех томах in quarto MG под названием «Libelli de lite [imperatorum et pontificum», 1891 ].
10. Нарративные тексты эпохи централизации. С XIII в. из хроники вновь все более и более исчезают местные интересы. По аналогии с жизнью и с эволюцией политической власти централизуется и историография. Это особенно характерно для страны Плантагенетов и для страны Капетингов. Исторические писания Англии все больше собираются вокруг аббатства СенАльбанского, почти официального центра историографии. Известные по именам или безымянные монахи этой обители, находясь в постоянных сношениях со двором, собирают государственные акты и отдельные мемуары. На переломе XII и XIII вв. здесь собрал свои материалы и писал выдающийся историк Матвей «Парижский» (смысл этого эпитета неясен). Его «Chronica Maiог» 37* и его «Historia Anglorum» 38* по точной документированное™, по сильному чувству реального, по несомненному сочувствию оппозиционным и освободительным течениям эпохи — одна из интереснейших и ценнейших хроник эпохи.
В Париже, вместе с Капетингами вернувшем утраченное (в каролингские века) значение и поднявшемся до положения национальной столицы, создается почти официальная историография в «Сен-Денийской хронике», которая вновь пишется в обители патрона династии св. Дионисия, вырабатываясь в некий «путеводитель» по знаменитой базилике-усыпальнице королей. Начало ей положено в «Gesta Philippi August!»39* монаха Ригора, «гота» (аквитанца) по происхождению и врача по профессии. Его продолжателем будет Гильом, тоже не парижанин, по бретонец — факт характерный для эпохи. Он же был автором поэтической истории «Августа» («Филиппида»). Обе хроники, сложенные в Сен-Дени, продолжены Приматом, а затем, в век Людовика IX, Гильомом де Нанжи, который сам уже озаботился переводом краткой формы своей хроники на французский язык, чтобы открыть таким образом две параллельные серии «Сен-Деыийских хроник»: латинскую и французскую, которые и продержатся до конца XV в. Рядом с этим следует отметить возрождешге
35* «Песни о подвигах» (д5р.).
36* «Памфлеты о споре» (лат.).
37* «Большая хроника» (лат.).
3S* «Английская история» (лат.).
39* «Деяния Филиппа-Августа» (лат.).
«всемирной историографии» и особого рода писаний, отчасти; символико-исторического стиля, авторами которого будет весьма деятельная в Париже порода ученых схоластиков-доминиканцев. Таково «Историческое зерцало» (Speculum historiale) Винцентия из Бове, составляющее часть его общею «Зерцала» (Speculum mundi40*).
В Германии после ряда более или менее солидных историй: местного содержания — отмечаем особенно Адама, епископа Бременского, «Gesta Hammaburgensis ecclesiae pontificum» "* — для истории и географии Севера; после еще более длинного ряда малооригинальных «хроник» и «каталогов» императоров и пап, из них, однако же, следует отметить законченный в 1277 г. большой — «всемирного характера»,—не слишком оригинальный,. но обстоятельный «Chronicon pontificum et imperatorum» "* чеха родом, хотя в качестве епископа Гнезно носившего эпитет Polonus "*, Мартина из Опавы (Троппау) (MG SS XXII) — пробуждение хроник на немецком [языке], отличающихся преимущественно местным интересом (издаются с большой тщательностью в томах in 4° MG: Deutsche Chroniken: Scriptores qui lingua vernacula usi sunt). Вынужденные большой краткостью очерка вовсе не касаться интереснейшей историографии средневековой Италии, мы здесь только упомянем хроники Дино Компаньи, Салимбене и «Геродота итальянской историографии» Джованни Виллани.
V. Нарративные тексты и хартии городского движения
1. Общие замечания. Мы вернемся еще к хроникам вообще, жизнь которых пройдет почти через весь феодальный период. В ближайшей же главе мы остановимся на памятниках — как нарративных, так и документальных — движения деревни и города к свободе и организации.
В книге «О началах старой Франции» (Flach J. Les engines de 1'ancienne France. P., 1893. Т. II. Гл. «Деревни, созданные в лесу». Villages crees dans les forets) собран из разных картуляриев материал, вскрывающий движение «в лес» французской деревни конца XI в. В этот и следующий века это движение и сознание невыгод крепостного труда вызывают ряд освободительных грамот. Их тексты — в статье Ducange под словом «Manumissio» (См.: Социальная история средневековья. М.; Л., 1927. Т. II. С. 26—33). Знаменит ранний текст в хронике Гильома Жюмьежското (Кн. V, гл. 2) о восстании нормандских крестьян. Конец XI в.— свидетель также во Франции коммунальной революции.
2. Хроники городского движения во Франции. Тексты их, разбросанные
40* «Зерцало мира» (лат.).
41* «Деяния опископов Гамбургской церкви» (лат.).
42* «Хроника пап и императоров» (лат.).
43* Польский (лат.).
в памятниках самой различной природы, собирал в 20-х годах прошлого века Огюстен Тьерри, чтобы дать их в переводах в своих знаменитых «Lettres sur 1'histoire de France» "* (1827: вышло в русском переводе в 1901 г.) и затем, вместе с Luandre, для 4-томного «Собрания неизданных памятников по истории третьего сословия» (Recueil des monuments inedits relatifs a 1'histoire du tiers etat. P., 1850-1870).
Их приходится искать в местах самых неожиданных, как всевозможные «Деяния» (Gesta) аббатов и епископов, властвовавших в тех областях, где развернулось движение. Пером авторов большинства этих «Деяний» руководило недоброжелательство, я в основе их писаний лежит непонимание происходившего. Таковы Gesta episcopum Cameracensium, Chronicon s. Andreae (MG SS VII), Vita s. Codefridi Ambianensis episcopi (Dom Bouquet XIV), Hugo Pictavensis, De monasterio viziliacensi "*. И вопреки некоторым, много цитировавшимся, по-видимому, враждебным коммуне выходкам вроде «communio nomen pessima» 46* наиболее правдивое, спокойное и объективное изложение восстания Ланской, как и Амьенской, коммуны дал аббат Ножанский Гиберт в своей автобиографии '«De vita sua» "*. Благодаря Гиберту коммунальная революция в Лане и Амьене — как бы луч света в темной ночи. Все затуманивается, когда 'кончается хроника Новигенского аббата.
Собрание Тьерри долгое время оставалось единственным. С концом XIX в. изучение коммунального и городского движения, вступая в фазу монографическую, дает по отдельным городам как нарративные тексты, так и хартии движения.
3. Хартии: а) малых городов и деревень и б) больших центров Франции. Широкий круг захватила в центральной области Франции — Иль-де-Франс, Орлеане, Турени, Бургундии и Берри — так называемая Лорисская хартия, чрезвычайно скромная по даваемым ею «свободам», далекая от типа «коммуны», но обеспечивающая населению получивших ее трехсот приблизительно поселений известные гарантии от злоупотребления их трудом, личностью и имуществом. Текст этой хартии издан и изучен у Prou (Coutumes de Lorris, 1884). Еще более широким (до 500 селений) был охват другой, также весьма скромной хартии — Бомонской. Она изучена в монографии: Bonvalot E. A. Le tiers etat d'apres la loi de Beaumont. P., 1883. Ланская коммуна исследована в большой главе (La commune collective de Laonnais) книги: Luchaire A. Les communes francaises. P., 1890. О коммуне Appaca есть монография: Guesnon A. Les origines d'Arras et ses institutions. P., 1896. Глубокий анализ соответствующих текстов
u* «Письма об истории Франции» (фр). 45* Деяния епископов камбрейских, хроника св. Андрея (MG SS VII), Жизнь св. Готфрида, епископа Амьенского (Dom Bouquet XIV), Гуго
Пуатевинский «О везелейском монастыре» (лат). 4в* «скверное слово коммуна» (лат). 47* чО моей жизни» (лат.).
дают исследования: Giry A. Histoire de St.-Omer jusq'au XIV siecle. P., 1877; Les etablissements de Rouen. P., 1883. В этой последней работе, как и в большинстве предыдущих, анализ текста сопровождается указанием круга коммун-дочерей, вышедших из той же хартии, и соответственно ее изменений. Так, в частности, очень внимательно прослежены пути аристократической руанской коммуны с ее олигархическим строем, охватившей во Франции все владения Плантагенетов, однако с постепенно определяющимися значительными изменениями первоначального типа в смысле большего демократизма. Значение всеобъемлющего издания источников по истории коммуны имеет издание: Giry А. Documents sur les relations de la royaute avec les villes de France. I'., 1885.
4. Немецкие города и источники их истории. Известно, как многосторонне, начиная от капитального исследования фон Маурера, развернулся вопрос о происхождении и исходных формах городов в немецкой науке. Теории города, идущего от общины деревенской, от города-рынка, от города-«бурга», городских учреждений, идущих из институтов сеньориальных, нащли сторонников и поддерживающие их тексты. С полнотой и объективностью характернейшие из этих текстов свел в своем исследовании «Документы к истории городского строя» F. Keutgen (Urkunden zur stadtischen Verfassungsgeschichte. В., 1901)—собрание тем более ценное, что здесь, кроме самих городских хартий и текстов, собраны также и тексты цехов.
5. Источники фландрских и бельгийских городов следует искать через «Историю Бельгии»: Pirrenne H. Histoire de Belgique Bruxelles. 1900-1902. Т. 1-2.
6. Итальянских — через трактаты по истории итальянского права: Salvioli G. Trattatto di storia del diritto italiano. Torino. 1908; Solmi A. Storia del diritto italiano. Milano, 1908. Мы не останавливаемся здесь на отдельных городах. Для такого первоклассного центра, как Флоренция, исследование источниковедения ее городского строя было широко развернуто у R. Davidsohn в «Истории Флоренции» (Geschichte von Florenz. В., 1896—1927. Bd. 1—4. Ср. также: Ottokar N. И Comune di Firenze. Firenze, 1925).
7. Памятники цеховой жизни. Одним из ранних и богатых содержанием статутов был устав парижских цехов, записанный в эпоху и по инициативе купеческого головы, «прево» Парижа Этьена Буало. Охватившие кутюму ста парижских цехов с группами жизненных продуктов, тканей, металлических, деревянных и кожаных поделок, предметов церковного обихода и предметов роскоши (женского туалета), эти статуты касаются вопросов вступления в цех, его правящих органов, отношений мастеров, подмастерьев и учеников, требований «мастерства», гарантии интересов обывателей и «рабочего времени». Изданный неоднократно \(Depping С. В. Reglements sur les arts et metiers de Paris rediges au XIII" siecle et connus sous Ie nom de «Livre des metiers
» d'Etienne Boileau. P., 1837; Lespinasse R., Bonnardot F. Le livre des metiers. P., 1879 в собрании неизданных памятников в «Collection des documents sur 1'histoire de Paris»), текст этот у нас был предметом изучения H. П. Грацианского (Парижские ремесленные цехи в XIII—XIV столетиях. Казань, 1911), где читатель найдет и предшествующую литературу. Тексты немецких цехов изданы в указанной выше книге Кейтгена. Для фландрских см. указанные книги Пиренна и Сальвиоли.
8. Нарративные тексты более поздних городских движений следует искать в тех хрониках XIV и отчасти XV в., которые мы отмечаем в дальнейшем.
VI. Исторические источники XIV и XV вв.
1. Юридические тексты. При растущем их богатстве и разнообразии все труднее становится охватить их в кратком очерке. Продолжается, все расширяясь, жизнь картуляриев и урбариев. Как папская канцелярия, так и канцелярии крупных государей начинают собирать свои архивы. Из них некоторые, специально обработанные, воплотились в законченные издания (напр., IlUchaire A. Registres de Philippe Auguste). Королевская администрация «популярных королей», как Людовик IX, создает особый тип памятников: анкеты с подробными на них ответами о положении населения, коих памятники издаются в последних томах Dom Bouquet. Совершенно исключительный интерес получают акты парламента, особенно английского (их издание см. в «Парламентских свитках» — Rotuli parliamentorum), и еще больший — акты всевозможных «судебных комиссий», действовавших в знаменитых судебных процессах средневековья. Таковы акты святейшей инквизиции конца XII — начала XIV в., сохранившиеся в сочинении: Bernard! Guidonis, Practica officii Inquisitionis48* — процесс тамплиеров 1308 г., процесс восставших при Уоте Тайлере (см. указания у Д. М. Петрушевского. Восстание Уота Тайлера. М., 1927), процесс Жанны д'Арк.
2. Новые виды нарративных источников. Хотя имя «хроники» еще прилагается к исторической продукции этих веков, но здесь отнюдь не та идущая «от сотворения мира» и задуманная в широковещательном историческом плане хроника, какую мы знали до XIII в. включительно. Сами авторы нередко дают тем—уже небольшие периоды захватывающим — писаниям, где они излагают чаще всего личные воспоминания пережитого, более для них подходящее имя мемуаров и даже дневников (Journal). Таковы з начале XV в. «Journal de Nicolas de Baye»49* и около того же времени «Journal d'un bourgeois de Paris»50*. В этой литературе, следующей изо дня в день за проходящей жизнью, ярко «партийной» и откровенно классовой, историк, хотя и для
48* «Практика инквизиционной службы» Бернара Ги (лат.).
49* «Дневник Никола де Бэ» (фр.).
50* «Дневник парижского буржуа» (фр.).
«коротких промежутков», захватывает жизнь в большой и интересной глубине.
3. «Хроники» XIV и XV вв. Произведения более крупного захвата продолжают называть себя «хрониками», ближе подходя к систематизированным мемуарам. Общество после середины XIV в., прошедшее через катастрофу «Черной смерти», через ряд местных революций (Парижская революция под предводительством Этьена Марселя, движение Уота Тайлера 1381 г., революции в итальянских и фландрских городах), отнюдь не покончило с «феодальным режимом». Но отныне (с яркостью сказалось это еще в первые годы Столетней войны, а также в трагедиях и переворотах итальянских республик) это режим разлагающийся, еще питающийся тем блеском, каким его смогла одеть культура восставших городов. Глухо бурлящая в нем классовая борьба выявляется на политической поверхности заострением политической партийности. Этой партийностью проникнуты тексты эпохи. Европа этого времени есть уже нечто определенное, связанное если не единством, то, во всяком случае, дипломатией государей. Не говоря уже об объемлющей часто широкие горизонты литературе памфлетов, политических прожектов, трактатов и т. д., хроника захватывает в свой круг события, отношения и интриги различных политических и национальных целых. Такой характер — классово ориентированный, ярко партийный и .«всеевропейский» — носит ряд более или менее знаменитых хроник.
В этом ряду для исторической продукции континента (мы отсылаем к «Cambridge Medieval History» — для Островов и Grober К. Gmndriss der romanischen Philologie. Strassburg, 1902. Bd. III. Abt. 3 — для Италии) мы несколько остановимся на четырех или пяти французских хрониках, отмечая, впрочем, что большинство французских хроникеров эпохи много и деятельно говорят и об островных, и об итальянских, как н фландрских и имперских отношениях.
Из них один, еще связанный с сен-денийской хроникой, Пьер д'0ржемон, историк солидный и претендующий быть максимально объективным, фатально рассматривает и описывает происходящее (он пишет уже в век Столетней войны) больше всего с точки зрения своего ближайшего господина, парижского короля. О хроникере Jean Le Bel51* (Le Biaux) с его «Les vrayes chroniques jadis faites et ressemblees par monseyneur Jehan Le Bel» 52* мы знаем, что его списал и тем вывел из употребления Фруассар. Этот последний (1338—1404), происходивший из буржуазии Северной Франции (Валансьен), связавшийся с рядом знатных милостивцев сперва Фландрии (Гайнонии), потом Англии, затем Франции, вечный скиталец («на коне, с мешком за плечами и гончей вслед»), прихлебатель многих сеньориальных дворов, Жан Фруассар выработал из себя поэта рыцарской любви и хронике
"* Жан Лебель (фр.).
s2* «Правдивые хроники, некогда написанные и собранные г-ном Жаном Лебедем» (фр.).
ipa — апостола «рыцарских подвигов», что звучит почти ирониче•ски в век Кресси и Пуатье. Следует все-таки сказать, что «наивный» подход Фруассара и добросовестность в исследовании внешней стороны изображаемого: судеб людей, деталей быта, техники крепостей, географического сценария, а также его исключительный живописующий талант сделали из его хроники «Chroniques de France, d'Angleterre, d'Ecosse et d'Espagne» 53* во всех ограничениях ее определения «рыцарской хроники» (chronique chevaleresque), одно из наиболее живых исторических повествований эпохи. См. издания S. Luce (P., 1869—1899) и Kervyn de Lettenhove (Bruxelles, 1867-1877).
Иной характер представляет хроника Жана де Венет (Jean de Venette), приора кармелитского монастыря в Париже и народного проповедника в эпоху парижского и крестьянского восстания середины XIV в., то веселого, то гневного монаха из крестьян, любителя вина, виноградников и нив и друга тех, кто их возделывает, во всяком случае, непримиримого врага современного ему рыцарства. Его хроника, на каждом шагу звучащая нотами горькой и гневной сатиры на рыцарство, представляет интересный pendant54* к Фруассару, а также к д'0ржемону.
Продолжатель Фруассара Enguerrand de Montstrelet55* (ум. в 1455 г.), «Chroniques»56* которого в двух частях своих охватывают годы 1400—1422 и 1422—1444, современник второй половины Столетней войны, то тайный, то явный сторонник «бургундщев» и англичан, то после победы французов и их вступления в Париж, после изгнания англичан невольный хвалитель Карла VII, короля французского, отразил в своей хронике и в своей
•личности всю ту путаницу политических симпатий и партийных колебаний дворянства и буржуазии, которые так характерны для этой эпохи. Перо его смутно, и он (по выражению Рабле) «болтлив и слюняв как горшок с горчицей». И все-таки это весьма подробный осведомитель о событиях, ему современных.
Историком эпохи, когда отшумевшая Столетняя война оставила на английском и французском престолах подозрительных тиранов как Людовик XI, а в Италии кучу мелких местных тиранов, был во Франции Филипп Коммин. Поклонник Макиавелли, холодный и трезвый политик, он оставил о своей эпохе то, "что в главной части назвал «Мемуарами» и что соответствует содержанию этого, претендующего дать только картину близкой ему
•современности, проникнутого своеобразной политическою мыслью произведения. О ценности «Мемуаров» Коммина написаны тома.
4. Последние века феодального периода. Ряд причин заставляет нас поставить здесь точку в кратком нашем очерке. Во-первых, сама эта условная краткость. В намеченных рамках нет возможности с известной детальностью трактовать историческую
53* «Хроники Франции, Англии, Шотландии и Испании» (фр.}.
54* дополнение (фр.).
55» Днгерран де Монстреле (фр.).
se* «Хроники» (фр.).
литературу, которой «роды» все пестрее и все труднее поддаются определению, которой содержание все разнообразнее и все красочнее политически, классово, партийно. Есть, наконец, одно ограничение «технического характера». Выше отмечалось, как углубленно и систематично обследованы были источники для «среднего тысячелетия», в течение тех двух с половиной веков, что на Западе разрабатывались вспомогательные дисциплины истории. Для этих кадров «тысячелетия» завершила свой круг коллективная работа мавристов, словарь Дюканжа, издательство Monumenta Germaniae. В них — но не далее — дошла до конца в своей регистрации работа Поттгаста и Шевалье. Работа «Регест папской курии» не заполнила даже этих рамок, как и издательство Dom Bouquet и Histoire litteraire. Советский автор, которому выпала задача охватить источниковедение феодального периода в максимальной точности, может выполнить эту задачу на основании сделанного за два с половиной века.
Но для историка-марксиста феодальный период не завершается концом XV в.
Очевидно, что в данный момент для нашей главы «Источниковедения» слишком трудно в порядке индивидуального усилия компенсировать то, что с точки зрения марксистской периодизации не завершено западной наукой. В данный момент поэтому указания наши на конец изучаемого в этой книге периода будут неизбежно суммарны.
Для французского XVI в. читателю можно указать на книгу: Hauser H. Les sources de 1'histoire de France. XVI siecle. P., 1906—1916. 4 vol. Для Англии: Cambridge Medieval History. Для Германии: Dahlmann F. C., Waltz G. Quellenkunde der deutschen Geschichte 8 Aufl. Leipzig, 1912. По возможности последнее издание дает по эпохам указания и источников, и литературы. Ch. V. Langlois (Manuel de bibliographic historique. P., 1906) сообщит указания по всем странам и эпохам. Так работник сможет собрать орудия своей исследовательской лаборатории и для поздних веков феодального периода. Западные исторические органы с систематически поставленной библиографией и с выходящими периодически указателями дадут справки о более свежей литературе. Такими органами являются для Англии «English Historical Review», для Америки—специальный орган медиевиста «Speculum», для Германии —'«Neues Archiv» и средневековый отдел «Jahrbucher der deutschen Geschichte», для Франции — «Moyen Age», «Bibliotheque de 1'Ecole des Chartes», для Италии — «Archivio Storico Italiano».
Этими указаниями заканчиваем краткий наш очерк.
ТЕХНИКА КНИГИ В ЭПОХУ ФЕОДАЛИЗМА
А. Материал, форма, орудия, чернила \*
Книгу феодальной эпохи (в западном средневековье) отличает от книги рабовладельческой античности, помимо иного содержания, совершенно иная техника. И это как в смысле материала (на котором написана книга), так и орудия (которым она написана) , так и — в связи отчасти с тем и другим — алфавитных форм ее письма, наконец, всего облика страницы и книги.
/. Материал. Здесь мы не будем особенно останавливаться на том общеизвестном положении, что не в книгу собственно ушло преобладающее письменное напряжение античности. Люди рабовладельческой античности в пределах определенного класса были людьми «свободной общественности», активной и живой, имевшей и желавшей много сказать публично, для широкого читателя. Они возвещали всенародно, на твердом материале: металле или камне, крупными, для всех четкими буквами (о них ниже) не только надгробные надписи и торжественные вещания триумфальных арок, но более всего законы, а также памятные исторические события. Наука о надписях, эпиграфика, стала преимущественной наукой античности. Для нее она создалась, с нею до известной степени завершила свой круг. В феодальный период грамотность стала преимущественно орудием людей церкви и попала на службу феодальным верхам. Средневековая эпиграфика сводится в подавляющем большинстве к надгробиям и религиозным формулам. Лишь в виде редких исключений, и то уже в эпоху более позднюю, встретим мы ту или другую объявляемую ко всеобщему сведению дарственную грамоту или договор (например, городская хартия Шпёйера, данная ему Генрихом II), либо историческую запись. Изредка высеченные на входных городских воротах, такие надписи преимущественно, однако, выгравированы на порталах соборов, где на паперти в дни церковных праздников нашла приют средневековая «общественность».
Но отвлекаясь от области эпиграфики, имеющей мало значения в феодальный период, можно утверждать, что и в области «мягкого материала» — книги в тесном смысле — мир феодальный
'* В книге автора настоящего очерка под заглавием «История письма в. средние века» (2-е изд. М.; Л., 1936) читатель найдет более подробную и специальную разработку большинства затронутых здесь вопросов, а также в начале каждой главы — подробную библиографию. Отсылая к этой библиографии, мы здесь будем давать лишь немногие указания. Основное значение для затронутых в параграфе вопросов; (ср. главы нашей книги «История письма» А и Б) имеют: Birt Th. Das antike Buchwesen in seinem Verhaltnis zur Literatur. В., 1882; Idem. Kritik und Hermeneutik nebst Abriss des antiken Buchwesens. 3. Aufl. Munchen, 1913; Schabart W. Das Buch bei den Griechen und' Romern. В., 1907. Для более позднего средневековья основное значение имеет: Wattenbach W. Das Schriftwesen im Mittelalter. 3. Aufl. Leipzig, 1896.
нашел выражение в формах новых, созданных, правда, уже концом античности.
а) Папирус. Античная книга была (на некоторое время и для некоторых областей она оставалась и еще недолго) папирусным свитком. Книга феодальной эпохи уже с III в. стала (изменения в этом смысле наметились и раньше) пергаменным кодексом.
б) Пергамен. Замутившаяся с III в. социально-политическая атмосфера, войны и разбои на Средиземном море порвали связь континента с Египтом, откуда торговля античности черпала папирус для своих писаний (о папирусе см. в предыдущем томе «Истории техники»). Тот папирус, который теперь для этих целей стала взращивать Сицилия, более темный, желтый, менее совершенный, едва удовлетворял потребности италийских канцелярий. Предание, рассказанное Плинием, гласит, будто из-за соперничества знаменитой Александрийской библиотеки цари Пергама (отсюда и имя пергамена) стали поощрять для книжных целей разработку давно известной Востоку (хотя бы еврейские книги) «дифтеры» — кожи. Подходящий материал, очевидно, дало .для этой продукции обилие в Пергаме ослов с прекрасной, поддающейся обработке шкурой.
в) Форма книги. Как бы то ни было, на смену непрочному и ломкому материалу папируса на Востоке, а потом и на Западе идет прочный пергамен. Имевшийся на глазах образец — в военных «дипломах» — складных двух- (диплом, диптих) и трехлистных (триптих) книжечках (впоследствии полиптихи — многолистовые) — натолкнул на мысль об иных сравнительно со свитком формах книги в облике, нам ныне хорошо знакомом. Она получила имя «кодекса». В нем удобно и безопасно поддававшийся
•складыванию, сгибанию, фальцеванию материал пергамена принимал форму тетрадей в 2, 3, 4, 5, 6 листов перегнутого пергамена: бинион, тринион, кватернион (излюбленная форма тетради), квинион и даже секстион с соответственно двойным (4, 6, 8, 10, 12) числом листов.
Такая форма книги, конечно, оказалась бесконечно более удобной для складывания, разгибания, развертывания ее на определенной странице, для сравнительного с другой рукописью использования, чем свиток, который при чтении нужно держать обеими руками, чтобы он не свернулся, и даже нельзя списывать, но можно только диктовать. «Корзина со свитками» — типичная форма античной библиотеки — отходит в прошлое. Ей на смену идет «полка с книгами», а в процессе работы на смену пюпитру — рабочий стол с рядом развернутых и сопоставляемых друг с другом книг. Это наследие, которое завещала новому миру, «варварскому» по происхождению и большею частью христианскому по идеологии, отходящая поздняя античность, открыло ему, скудному умственным багажом и творчеством, небывалые возможности. Он смог осуществить то, в чем <« техника книги» отказывала богаче одаренному классическому миру. Легкость держать
перед собою, развертывать, цитировать с нужных страниц иногда ряд книг отныне не только обусловит «точную цитату», вещь,. почти исключенную для античности, но и возможность сравнительного изучения: формально-логического, мистико-символического и исторического наконец. Это условие, пусть при бедности запаса знаний и творческой мысли, но при традиционном, почти суеверном почтении к великому наследству, создало в молодом мире эклектическую литературу «Подборов», «Жемчугов духовных», нанизываемых в ожерелья рвением собирателя, «Пчел»» «Лугов» и «Завтраков духовных». Оно же, и только оно одно, очевидно, делает возможным, собирая и сопоставляя анналистические и хронологические записи прежних систем, создать «Всемирную хронику» — гордость раннего средневековья.
Пергаменная книга уже господствует в конце III в. Она занимает исключительно поле книжной культуры в IV в. Она живет почти без соперников до XIII в. Употребление папируса, однако, еще задержал канцелярский консерватизм — на континенте до конца VII в. (последняя папирусная грамота дана меровингскими королями в 692 г.) и до начала XI в. в Риме (последняя папская булла на папирусе относится к 1011 г.). В виде каприза роскоши даже и папирусная рукопись еще фабриковалась в VI— VII вв. Таких сохранилось в Европе семь. Один лист такого кодекса хранит наша ГПБ'.
г) Палимпсесты. В истории письма феодальной эпохи папирусные, но еще более пергаменные материалы имели часто вторую жизнь в так называемых палимпсестах: стертых или смытых и новым письмом покрытых книгах и листах. К такому вторичному служению старые материалы привлекались в эпохи, бедные материалом вообще, когда его производство отставало от спроса на него. В века VII—XI в особенности, да и в эпоху так называемого Каролингского возрождения, пускали еще раз в оборот старые, преимущественно античные рукописи. Так, Анналы Лициниана, написанные письмом V в., стерты в VI для грамматического трактата, а в IX или X, стерев его, в свою очередь, написали текст Иоанна Златоуста. Знаменитая рукопись, где письмом IV в. написан текст Цицерона «De re publica», смыта в VIII для комментария к псалмам бл. Августина. Рецептов сведения старого текста было немало: смыванье губкой, сцарапыванье ножом, вытиранье пемзой. Были мастерские палимпсестов, хранившие свои рецепты в тайне и тем энергичнее работавшие над задачей, которая, имея, как будто, в худший период средневековья тенденцию заменить паганистическую античную светскую литературу церковной, в конце концов нередко как раз охраняла ее от конечной гибели. Потому что рукописи, сбереженные благодаря их церковному «мимикрису», впоследствии, начиная с эпохи Возрождения и еще более в новую пору, были прочтены. Их прочли, воскрешая при помощи химических реактивов старый текст, что, впрочем, уже окончательно его губило. Его
читают ныне при помощи методов фотографии, детали каковых
•см. в соответствующей литературе2*.
д) Бумага3*. В некоторых странах Европы, однако, уже начиная с XI в. господство пергамена не исключительно. Вместе с движением арабов в нее передвигается новый материал письма, менее прочный, но легче доступный и более дешевый. Это бумага — раздавливаемая специальным прессом и потом просушиваемая масса размоченного и развариваемого тряпья льняного, во всяком случае, в интересующую нас эпоху. Потому что несомненным мифом является утверждение о существовании в те времена бумаги хлопчатобумажной — миф, вызванный ее средневековым названием ЬашЬах (catra bambagina), что принято было за связанное с бамбуком, тогда как происходило от имени города Bambyce.
Раздавливая в проволочной сетке бумажную массу, в нее, по крайней мере с известного времени, вплетали узор, который и отпечатывался на бумаге, ясно видный на свет более светлыми очертаниями. Знаки эти получили имя филиграней на Западе, водяных знаков у нас. Менявшиеся из века в век и чаще, из страны в страну (во Франции — лилия, петух и собака, в Италии — венок, шлем, бочонок, птичье, пронзенное стрелой крыло, в Германии—частое изображение свиньи и т. д.), филиграни, казалось бы, дают возможность датировать бумагу и тем самым рукопись, не будь того факта, что писать всегда могли — и писали — на бумаге привозной и на запасах, зачастую весьма старых. Почему полагаться абсолютно на водяные знаки в определении даты рукописи не следует и надо привлекать добавочные соображения.
Бумага XIII, XIV и даже XV вв. чаще весьма несовершенная: волокнистая, неровная и непрочная, лишь XVI в. дает место бумаге более совершенной, и уже в это время является тот ее тип с продольными рубчиками, который получил имя verge. Растущее совершенство бумаги — закон ее развития в века XVI, XVII и XVIII.
II. Орудия письма. Три типа таких орудий, все, собственно, ^унаследованы от античности. Один—«стиль» (stilus), впоследствии graphium: металлическая—бронзовая или железная—палочка с заостренным кончиком для писания на вощечках, на другом
2* Подробная библиография по вопросу о папирусе и пергамене - в нашей книге «История письма...» на с. 28 и 32.
3* О бумаге см. исследования: Briquet С. М. La legende paleographique du papier de coton. Geneve, 1885; Wiesner S. Ein neuer Beitrag zur Geschichte des Papiers // Sitzungsberichte der Wien. Akad., 1903-1904. CXLVIII; Blanchet A. Essai sur 1'histoire du papier et de sa fabrication. P., 1900. О филигранях: Лихачев Н. П. Палеографическое значение водяных знаков. СПб., 1889. 3 тома с альбомом; Briquet С. М. Les filigranes. Dictionnaire historique des marques du papier etc. et 16112 fac-similes de filigranes. Geneve, 1907. 4 vol. О чернилах см.: Wattenbach W. Op. cit. S. 2, 33. О золотых и серебряных чернилах: Graux Ch. Chrysographie // Daremberg et Saglio, Dictionnaire des Antiquites.
же конце закругленная для затирания неверно написанного. Имя стиля отошло с античностью. Тем тверже, пройдя через бенедиктинский устав, держалось имя graphium. Самый же предмет сберегли клады, в частности уже меровингские.Имя calamus, harundo — заостренная камышовая тростинка для писания чернилами, особенно совершенная в Италии,— впоследствии стало относиться к заостренной деревянной палочке, так как другие страны Запада, по-видимому, не давали столь совершенного камыша, что постепенно устраняло употребление калама. Уже Исидор Севильский говорит в VI в. о пере как о соперничающем с камышовым каламом.
Перо, сперва птичье (ренпа avis), заостряемое и расщепляемое острым ножом, появляется в литературных упоминаниях
VI в. и потом в изображениях—в ирландских евангелиях VIII в., но только в руках евангелиста Иоанна. Очевидно, вступление пера в обиход разных мастерских колебалось в пределах веков
VII и VIII. Быть может, более угловатые формы унциала этих веков и уже, несомненно, новые формы курсива с оттенками нажимов и волосных следует объяснить утверждением пера (впоследствии рядом с гусиным лебединого, павлиньего и также металлического). Мы полагаем, что нарождение готических форм с их чередованием нажимов и волосных в конце Х уже века во Франции создавалось вступлением хорошо очиненного пера, тогда как ровные и толстые формы каролингского минускула обнаруживают калам.
III. Чернила. О черном цвете античных, как и средневековых, чернил говорят их имена: греч.—melan, латин.—atramentum, древнегерм.— black. Смесь камеди и сажи в самый ранний период, они легко смывались с папируса и пергамена, и немного больше прочности в этом смысле имели средневековые чернила, изготовлявшиеся из чернильных орешков с камедью по рецепту Марциана Капеллы. Черним, почти безупречным цветом знамениты чернила рукописей веков Х и XI. В каролингскую эпоху они имеют приятный рыжеватый оттенок, с XIII в. начинают портиться, давая оттенки желтоватые и сероватые, и только лучшие мастерские, знавшие секрет, дают хороший черный цвет. Особенно возрождается забота о «добром черниле» с эпохи гуманизма.
Но в истории техники западной книги в ее рукописный период имеет существенное значение также и история чернил цветных с чередованием их обычаев по векам: красные рубрики, начиная с античности, любовь XI в. к комбинации красно-зелено-синей и XIII — к чередованию красных и синих строк, инициалов, усиков. Ирландские рукописи расцвечивали зачастую каждую большую букву предложения, чередуя их одной из «семи красок радуги».
Любопытны еще в западном письме законы употребления чернил золотых и серебряных. Они вошли в обычай в книге эпохи каролингской, в веках VIII—X, а затем держались в оттоновскую
, причем и та и другая подражали обычаю Византии, применяя эти чернила в торжественных кодексах содержания литургического: евангелиях и псалтырях — для заглавных строк, а также для сокращенных «священных имен»: Deus, Dominus, lesus, Xristus, Spiritus Sanctus4*. Есть, впрочем, и целые страницы, и целые книги, кодексы, написанные в золоте и серебре: codices aurei, argentei5*, причем обычно в таких случаях самый пергамен окрашивался в тот или иной оттенок пурпура и «золотой кодекс» бывал вместе с тем «пурпуровым кодексом»: codex purpureus. Следует сказать, что техника золотописания — хрисография, усвоенная под византийским влиянием на Западе, вскоре превзошла свой образец. В живом развитии западных книжных мастерских и более активной жизни техники искусство выписывать золотые буквы, а впоследствии золотить целые страницы или медальоны как фон для миниатюр, в рамке отдельного инициала, достигло на Западе более высокой ступени и создало лучшие рецепты. Благодаря чему и доныне эти золотые элементы в западной рукописи сияют блеском вечным, давая впечатление выпуклых, разлитых по странице золотых искр, кругов и фонов.
Б. Письмо западных книг эпохи начала феодализма
Тема, поставленная в' заголовке настоящей статьи, вдвойне и принципиально важна и интересна. Во-первых, потому, что в указанную эпоху жизнь книжного письма на Западе — пусть и в отведенных ей классово ограниченных рамках — полна яркого, своеобразного движения, что в письмо — продукт усилия человеческой руки и мысли, несомненно, проникала, хотя и кривыми обиходными путями, какая-то инициатива низов, и потому, что в нем, в этом усилии и его истории могут быть подмечены определенные законы. Во-вторых же, потому, что наблюдение/этих законов осуществилось в редком по силе и убедительной и прогрессе науки латинской палеографии, где дисциплина ученых коллективов проявилась столь же ярко и плодотворно, как и гениальные догадки и построения отдельных выдающихся мыслителей. О ней было сказано: «Палеография — мужественная наука: она родилась в борьбе» 2. Она родилась в эпоху так называемых «дипломатических битв» (bella diplomatica), в которых отходящее феодально-католическое общество боролось с нараставшими новыми силами за свое «историческое» достояние и «исторические» права. Она выковалась как — сперва — практическое орудие «различения истины и лжи в старых пергаменах». Однако над борьбой насущных интересов сила теоретической мысли отдельных исследователей поднялась до создания законченной науки, системы экспериментальных законов, напоминающих
"Бог, Господь, Иисус, Христос, Святой дух (лат.). 5* золотые, серебряные кодексы (лат.).
в отдельных случаях законы природы, а в других — законы техники.
Не имея, конечно, возможности в кратком настоящем очерке останавливаться на истории науки палеографии, мы только назовем несколько имен ее творцов. Начиная от проникнутого философией скептицизма и сильным духом исторической критики бенедиктинского монаха Жана Мабильона, создавшего впервые на фоне огромного рукописного материала классификацию западных писем (в сочинении: De re diplomatica. P., 1681), через итальянского патриота маркиза Сципионе Маффеи, очистившего систему Мабильона от ряда недоразумений, главным образом от идеи я термина «национальных писем», через последователей Мабильона, «двух бенедиктинцев», Тассена и Тустена, авторов «Nouveau Traite de diplomatique» (P., 1750—1765) до гениального немецкого еврея Людвига Траубе, с большим трудом и препятствиями получившего — им прославленную впоследствии — кафедру в Мюнхене и почти канонизированного в немецкой науке, и это накануне фашизма, вновь изгнавшего десятки евреев, до нынешнего патриарха палеографии, шотландского профессора В. М. Линдсе и их учеников — каждый делал крупный принципиальный шаг, пробивая пути новой науки. Каждый из них, однако,— и этого не следует забывать — каждый из этих титанов стоял на плечах коллективной работы систематизации и предварительного изучения огромного рукописного наследства Запада учеными организациями: бенедиктинцев («мавристов») и отчасти болландистов (иезуитов) XVII и XVIII вв., далее больших светских ученых обществ XIX в., как Monumenta Germaniae Historica и Institut de France, Palaeographical Society в Англии, Medieval Academy в Америке и ряда других, возникавших в XIX в. государственных и общественных коллективов.
Так создавалась наука, устанавливавшая законы развития письма в западной книге. В нем, в этом развитии, самым замечательным фактом было ныне четко осознанное и формулированное отличие его от ряда восточных, в частности и в особенности от письма русского и славянского в*. Факт одновременной, изначальной и равноправной жизни двух полярных по существу стихий: 1) стихии письма книжного: scriptura libraria seu litteratoria, в первоначальных своих формах воспроизведшей формы надписей, письмо каменное с его «азбукой больших букв», так называемой маюскульной (см. ниже), с литерами почти вертикальными и стоящими отдельно и 2) стихии письма курсивного, «быстрой руки»: manus cursiva, с ее спешным дуктом, наклонным положением букв и связанностью элементов: лигатурами.
В особом порядке связанное с техникой не книги, но грамоты стоит письмо дипломатическое, использующее обычно курсив, Проблема принципиальной разницы истории развития письма западного и славяно-русского была нами разработана в очерке «Мысли западного палеографа о палеографии славяно-русской» 3.
но в особых канцелярских целях «недоступности» своих исходящих памятников ищущее форм особо вычурных и трудных.
7. Книжные типы латинского письма. Типы эти в эпоху самого начала феодализма, как и в последнюю эпоху античности (Spatantike), были типами маюскульными. Они всеми своими элементами подходя под определение «азбуки больших букв», укладывались в пределы двух линеек и не выбрасывали ни вверх, ни вниз ни осей, ни петель. Зато в этих пределах их тельца достигли максимальной разработки и были отчетливы и выразительны. Наилучший тип латинского книжного письма отразил формы надписей, как они сложились на камне и металле, являя все черты письма вечного, спокойного, широкого и бесхитростного. Ему дали имя письма «капитального монументального», или «квадратного». Ширина каждой буквы в нем равняется двум третям ее высоты. Загругление букв С, О, D представляет почти правильные дуги. Горизонтальные элементы букв Т, L, Е строго перпендикулярны к их вертикальным осям. Те и другие имеют на концах правильные небольшие замычки. Чередование утолщенных черт, выражающих ее профиль, строго выдержано. Только L и F слегка поднимаются за пределы верхней линейки. Буквы каждой строки следуют на равных расстояниях друг от друга, и слова ничем не отделены. В этом, да еще в немногих простых аббревиатурах (см. ниже),—единственная трудность этого превосходного письма, перенесшего на мягкий материал все качества письма надписей: scriptura capitalis monumentalis seu quadrata 7*, в котором соответственно ее цели объявлять с высоты таблицы или стелы важные события или законы вырабатывал медленно каждую букву резец или молоток. В таком образе жила scriptura monumentalis как орудие свободной демократической античности. Рожденная общественностью очень живою, она в своих формах и технике отразила стремление быть очень доступной и понятной широкому читателю. В падении общественных форм античности — одна из причин ее вырождения.
Уже на камне это письмо вырождалось в худший и более смутный тип scriptura actuaria, «деревенское письмо»: scriptura rustica. От высшего типа «рустичное письмо» отличается общим впечатлением смутности, вытянутости, а также рядом определенных признаков: при сжатости буквы поражают малыми размерами верхние закругления R и В, горизонтальные черты букв Е и Т короткие, скашиваются или изгибаются. Косые элементы А и М также слегка изгибаются, причем первая буква потеряла свою перемычку. Расстояния между словами по-прежнему не отмечены, но границы между ними отмечены точками, стоящими на средине высоты букв. V обнаруживает тенденцию округлиться, предвещая унциальное -V.
Таким образом, уже на твердом материале письмо изменило своей строгости. Перейдя же на материал мягкий, оно все более
7* письмо капитальное монументальное, или квадратное (лат.).
утрачивает raison d'etre8*. И однако, консерватизм привычек писца и читателя еще на некоторое время удержит применение квадратного «капитального письма» не только на папирусе, но даже на пергамене для произведений литературных, особенно чтимых, каким была главным образом «Энеида» Вергилия. Ради нее, можно сказать, дожило на немногих сохранившихся знаменитых кодексах капитальное монументальное, а также отчасти и рустичное письмо. См. в книге Л. Траубе 9* полный список этих сохранившихся кодексов (4 и 23), а также и литературу о них.
Уже начиная с VI в., однако, покончено с применением капитального письма к выписыванию целых книг и страниц. Оно сохранится — и это до конца каролингской эпохи — для важнейших рубрик и заглавных строк. На мягком материале, подчиняясь — в особенности на пергамене — воздействию этого гладкого материала, а также общим тенденциям ускорения и влиянию курсивов, капитальное письмо переходит в новый тип, отныне надолго связавший свою жизнь с пергаменом и с литературой (преимущественно церковной) эпохи становления феодализма. Этим типом был унциал, которого четкие отличия от капитального письма указывают обычно в характерных буквах, получившихся из капитальных форм в результате выписывания их одним движением руки и упрощения элементов. Эти новые формы — принципиально иные очертания букв A, D, G, Н, М, Q, V в формах ъ. 'О с, "h ю q u
Некоторые прибавляют к ним еще букву Т.
Но помимо отдельных, определенных форм, весь характер и впечатление письма более округленного и свободного заставляет с первого раза признать в нем иной тип. За что дано ему имя унциала, которое, следует сказать, как и доныне нередко, так и по свидетельству бл. Иеронима, многие путали, смешивали с «инициалом»: quia et maxima sunt et in initiis librorum scribuntur 10*. Задним числом имя это производили и от uncia (прибл. дюйм) за их величину и за крюкообразие (uncus — крюк) формы.
Все это только догадки. Каково бы то ни было происхождение унциала, его расцвет связан тесно с торжеством пергамена и датируется тем же III в. Появление унциальных форм на твердом материале есть уже вторичное явление под влиянием форм книжных. Но в книгах, более всего в книгах торжественных, литургических, унциалу с известными изменениями обеспечено исключительное господство до конца VIII в., эпохи, когда, в свою очередь, оно уступит господству семиунциала и каролингского минускула.
8* смысл существования (фр.).
э* Обозрение письма надписей можно найти: НйЬпег Е. Exempla scripturae epigraphicae latinae. В., 1885. Специальный альбом: Zangemeister К., Wattenbach W. Exempla codicum latinorum litteris maiusculis scriptoruni. Heidelberg, 1876-1879. Обзор литературы в соответствующих главах: Traabe L. Vorlesungen und Abhandlungen. Munchen, 1909. Bd. 1. Там же (S. 161) список кодексов в капитальном и унциальном письме.
ю* дд дд особенно велики и пишутся в начале книг (лат.}.
Подобно капитальному письму, унциал с IX в. станет употребляться исключительно для заголовков и рубрик, становясь в этом смысле на второе по значению место после капитальных строк в той иерархии шрифтов, которая с такой строгостью установлена была в книге в эпоху Каролингского возрождения. Отходя в прошлое, унциал оставил очень значительное число — до четырехсот — знаменитых кодексов, из них немало пурпурных и золотых или серебряных, которых почти полный список (см. наши дополнения из фондов ГПБ 4) составил Л. Траубе в цитированной своей книге и*.
Дальнейшее «давление» на книжное письмо курсивных тенденций и форм вызвало уже с VI в. образование еще более подвижного типа: полуунциала (семиунциала), где в формах а, Ь, d, h, e, f, i, т, п, р, г, s, t мы видим настоящие курсивные формы и во всем характере письма — тенденцию к наклону и даже к связыванию букв. Еще новый шаг в том же направлении — и мы имеем на севере Галлии еще более «курсивный» тип, которому дали имя «четвертьунциала», уже накануне создания того каролингского минускула, который сам мог создаться — об этом спорят доныне — либо из приближения к курсиву семиунциала, либо из «регулизации» самого курсива, который, с другой стороны, шел навстречу семиунцналу. Знаменитые семиунциалы также подверглись регистрации в известной работе Лове12*, и список их для ГПБ был дополнен автором настоящей статьи "*.
Все сказанное выше будет яснее, когда мы всмотримся ближе в историю самого курсива, изначального — как мы отметили выше — наравне с книжными типами, с самым началом эпохи феодализма вступившего и в жизнь книги, как видно будет в дальнейшем.
II. Развитие латинского курсива. Его первые проявления можно отметить на твердом материале. Они особенно многочисленны на стенах Помпеи, в выходках и шутках избирательных кампаний. Его исключительное царство — на восковых таблицах, найденных в Геркуланее от I в. н. э. и в далекой колонии нынешнего Семиградья Alburnus Maior (ныне Vorespatak) от III в. н. э. Здесь металлический «стиль» ударами по воску создавал формы очень своеобразные, сильно наклонные, где все буквы превращались в комбинации параллельных ударов, в некий «частокол», о котором еще Томсон сказал: «Во что превратилось бы
i1* Об унициале, кроме цитированного выше альбома Zangemeister etc., см.: Chdtelain E. Uncialis scriptura codicum latinorum novis exemplis illustrata. P., 1901—1902, а также список кодексов и их описание у Траубе (Bd. 1. S. 171-261). О наших унциалах см. в руководстве автора «История письма...» С. 70, ел. О семиунпиале см.: Lowe E. A. A hand list of half uncial manuscripts // Miscellanea Francesco Ehrle. Roma, 1924. T. IV, а также нашу «Историю письма...» С. 85 ел.
12* См. пред. примеч.
i3* Добиаш-Рождественская О. А. История письма... С. 87—88.
письмо, если бы воск оставался единственным его материалом? В нем исчезли бы все петли и дуги» и*.
В истории курсива на мягком материале отличали эпохи курсива древнего, среднего и нового, относя к древнему наряду с продукцией на материале «полутвердом», как воск, также и немногочисленные памятники 1—11 в. на папирусе. В многочисленных таблицах (см. хотя бы в руководстве: Proa M. Manuel de paleographie. P., 1924. Р. 46), воспроизводящих формы древнейшего курсива, читатель может видеть эти нелегкие и вызывающие многочисленные недоразумения формы с их Ь, напоминающим а, и рядом других, которых жизнь, впрочем, кончилась вместе с античностью. Самую категорию «среднего» курсива многие исследователи (с нашей точки зрения, правильно) отрицают, относя его либо к древнему, либо к новому. Выразившись, собственно, в единственном памятнике — императорских рескриптах конца III — начала IV в., от коих сохранилось лишь несколько фрагментов, с трудом собранных и еще с большим трудом прочтенных (Массманом),— по времени и форме этот тип действительно правильнее отнести к группе курсивов «новых римских», представляющих в ней известную разновидность, чисто дипломатическое ухищрение императорской канцелярии. Гораздо жизненнее и существеннее для истории письма феодальной эпохи роль «нового римского курсива» — курсива главным образом равеннской канцелярии V в., действительно легшего в основу всего богатого курсивного творчества средневековья 15*.
Мы даем здесь таблицу нового римского курсива, обращая внимание на некоторые его формы, имевшие долгое будущее в средневековых областных письмах. Это разновидности а, то двухкольцовое, то в виде С;; это сие, коих нижние закругления происходят от предшествующей буквы, а верхние просоединяются особым движением руки; это /, р, г, s, которые при известной небрежности их написания все могут быть приняты одно за другое, но при большей тщательности s отличается свободно округляющейся второй дугой, / — завертываньем в кольца второй и часто первой дуги и небольшой горизонтальной перемычкой, г — горизонтальным протягиваньем второй дуги, а иногда — перед i — скошенным ее переломом, наконец у — полным завертыванием второй дуги. Хороший писец, соблюдая все эти нюансы, не введет читателя в заблуждение, но небрежный и нечеткий — уже в V в., а еще больше в последовавшую варварскую эпоху — даст
14* О восковых табличках и их письме см.: Massman Н. F. Libellus aurarius etc. Lipsiae, 1890; Mommsen Th. Die pompeianische Quittungstafein etc. // Hermes, 1877. Bd. XII; Corpus Inscriptionum Latinarum, III Suppl. 2; Wattenbach W. Op. cit. S. 55 sq.- об употреблении восковых табличек в средние века.
15* См.: Van Hosen Н. В. Roman cursiv writing. Princeton, 1915. О равеннских грамотах см. главным образом: Marini G. I papiri diplomatic! raccoiti ed illustrati. Roma 1805, а также: Brandi K. Ein lateinischer Papyrus etc. // Archiv fur Urkundenforschung, 1914. Bd. V. Ср. в нашей «Истории письма...» с. 75 и таблицу там же.
формы, чреватые недоразумениями. Особенно богаты возможностями и соответственно недоразумениями дериваты буквы t, поистине «протейской буквы», как назвал ее Линдсе, которая, разнообразя на разные лады простой в основе принцип вертикальной оси и горизонтального покрытия, склоняя их, закругляя, даст формы совершенно неожиданные, особенно в лигатурах с а, и, е, etc., что видно на нашей таблице. Эти дериваты дадут зачастую прочные особенности того или другого «областного» или так называемого «национального» типа варварской поры.
III. Национальные и областные типы письма. Большие книжные мастерские и их амфиктионии1в*. Термин «ecritures nationales» "*, брошенный неудачно Мабильоном и еще более неудачно закрепленный в «Nouveau Traite», более целесообразно мог бы быть заменен терминами писем «провинциальных» или «областных», хотя известное воздействие варварских своеобразных писем можно констатировать в той или другой манере латинского «областного письма». Четыре установленных Мабильоном типа: franco-gallica seu merovingica, langobardica, hiberno-saxonica, visigotica (франко-галльское, или меровингское, лангобардское, гиберно-саксонское (островное, ирландское и англосаксонское) и вестготское, т. е. испанское) — сохраняют и доныне с известными осложнениями и ограничениями свою жизненность в применении к классификации огромнейшего богатства — Линдсе насчитал их около двух тысяч — писем варварской эпохи: веков VI-VIII.
Островное, гиберно-саксонское письмо, сохраняющее еще свои особенности в современной ирландской руке, резко отличается от других современных ему писем тем, что идет не от курсива, как они, но от семиунциала и отзывается как-то воздействием греческой азбуки. Мы не знаем, когда и как, но, несомненно, в очень ранний период на острова проникло это влияние, и ирландские писцы долго еще любили, уже едва понимая греческий язык, переписывать греческими буквами латинские тексты, как и раньше ирландские книжники любили образовывать латинские слова с греческими окончаниями и обратно, что называлось hisperica lamina. В этом островном письме бросаются в глаза четкость и спокойная красота этих форм, изгибающаяся грация осей букв, их распухающие концы, напоминающие распуколки цветов. Иллюминации ирландских рукописей отличаются любовью к цветным (семи цветов радуги) пятнышкам, заполняющим инициалы •а даже просто большие буквы, к голубой краске и тонкой плетенке — то и другое в противность континентальному убору заставляют
ie* Для изучения областных типов письма VI—VIII вв. особенно много систематизированного материала дают книги: Zimmermann H. Die vorkarolingische Miniaturen. В., 1916; Lindsay W. M. Notae Latinae. Oxford. 1915. L. Traube (Vorlesungen etc.) дает хороший краткий принципиальный обзор вопроса. У него и у Линдсе можно найти более специальную литературу по отдельным главам об областных типах.
"* «национальные письма» (фр.).
подозревать какие-то восточные (армянские? грузинские?) влияния.
На фоне первоначального трудного курсива очень рано, однако, на противоположном краю Европы, на Пиренейском полуострове, создается тоже весьма четкое и совершенное письмо, вестготское, которому дали имя (от наиболее видного его центра) scriptura toletana 18*, а вследствие раннего вхождения Испании в орбиту власти арабской — scriptura mosarava19*. Зато франко-галльское, как и лангобардское (собственно, италийское) письмо из конца в конец своих областей представляет огромное множество разновидностей. В большом разнообразии франко-галльского письма особенно характерен один тип: дипломатическое письмо королевских грамот с его диким, варварским дуктом, поражающею смелостью лигатур и «протейскими», одна в другую переходящими формами букв. Все эти черты из письма грамот переходят и в книжное письмо разных франкских мастерских письма, где в ряде «регуляризованных курсивов», каковы знаменитые типы: «луксейское», или «—письмо, az-тип, корбийское письмо, знаменитое по написанной на нем рукописи «Истории франков» Григория Турского, и более поздний Адалардов тип или az-тип, часто проглядывают те же характерные черты. Среди писем италийских, неправильно получивших имя «лангобардских», выдаются своей смелостью и своеобразием дипломатическое письмо королевской канцелярии, различные типы папского письма («куриалы») и, наконец, в Южной Италии в области, жившей под властью норманнских завоевателей, оригинальное, ломаное «беневентское», или монтекассинское, письмо с его странным сходством с более поздним, так называемым готическим письмом.
IV. Каролингский минускул2"*. С конца VIII и начала IX в. в этом пестром графическом движении, в бунтующем море изменчивых писем обнаруживается успокоение. Несколько искусственное и поверхностное, но в известной степени реальное «единство» культуры этой поры, обозначенное именем Каролингского ренессанса, вызвало искания нового книжного оформления. Они стремились создать письмо, одновременно четкое для читателя и легкое и быстрое для писца, и шли в двух противоположных направлениях: «курсивизации семиунциала» и «регуляризации курсива». Эти искания остроумно символизированы «качанием маятника» между двумя противоположными полюсами, качанием, становившимся все медленнее, пока место его остановки не совпало с каролингским минускулом. Письмо, созданное в эту эпоху, было, в сущности, тем самым или почти тем самым, которое и ныне господствует в латинском мире в форме хорошего, четкого курсива.
Созданное в начале IX в.— причем разные графические центры
18* толедское письмо (лат.).
19* мосарабское письмо (лат.). • • * Подробное изложение проблемы и подробную библиографию см. в' нашей книге «История письма...» (с. 141 ел.).
одновременно шли к нему, подчиняясь общей потребности эпохи,—оно было фактически узаконено и возведено в общее правило законодательством Пипина и Карла Великого. Не потому, конечно, чтобы это законодательство предписывало употребление минускула. Но потому, что в годы создания минускула и перехода на него спонтанно мастерских письма, декретируя всеобщую «эмендацию книг по монастырям и епархиям» и их всеобщую переписку, капитулярии Каролингов тем самым вывели начисто из употребления старое письмо и в грандиозном масштабе распространили минускул. Так надолго обеспечили они будущее письму, именно по этой случайной связи получившему имя каролингского. Правда, в века IX—XIV, когда он жил и даже — особенно в странах культуры романской — господствовал, он не оставался неизменным. В разные века для букв, например a, d, т, s, он давал совершенно определенные разновидности, по каким можно датировать рукописи.Самым ярким фактом в его развитии было с конца XII в. появление того чередования волосных и нажимов, которые производили впечатление излома и даже рельефа. За эти особенности письму этому, которое в особенности захватит страны культуры немецкой, дали имя fractura, ecriture brisee 21* и—по недоразумению — «готическое письмо». Достигаемое этим письмом— в особенности в больших книгах для хорового пения (антифонариях) — впечатление рельефа заставило дать ему имя архитектонического письма. А слияния (как и в монтекассинском) круглых элементов, как у о, р, d, b, etc., заставило говорить о законе «слияния букв» (Buchstabenverbindungen) в готическом письме. В странах романской культуры в дальнейшей жизни каролингского минускула в его простой «круглой» форме с XIII в. появляется особенность, позволяющая отчетливо датировать рукописи этого и следующего веков,— это снабжение всех букв, какие только этому поддаются, как а, b, d, h, l, петлями, превращение в петли знаков сокращения и часто дополнение петлями нижних элементов букв /, г, р. С готическим письмом и вообще с XIII в. появляется, наконец, довольно выдержанный закон больших букв после точки, причем для них используют либо формы капитальные, либо те же минускульные, увеличивая их в размере, предупреждая неким знаком, напоминающим /, косым подчеркиванием и т. д.
В. Сокращения22*
Мы не освоили бы всех особенностей и трудностей средневековой книги, если бы не остановились в ней на столь для нее характерном элементе сокращений (аббревиатур). Вопрос большой и сложный, глубоко и систематически разработанный в западной
21* ломаное письмо (лат., фр.).
22* См. в нашей книге «История письма...» (с. 163 ел.). Из более специальных: ТгааЬе L. Nomina sacra. Munchen, 1906; Lindsay W. M.
Op. cit.
науке, более всего изысканиями Траубе и особенно полно — работами Линдсе. Мы изложим кратко его сущность.
Соображения сбережения места и времени заставляли уже античного писца искать методов сокращения текста. Он находил их в суспенсии: обрывании концов — суффиксов и флексий слов в пределах, доходивших часто до устранения всех элементов слова, кроме одной начальной буквы: littera singularis23*, сигла— метод, особенно обычный в эпиграфике, где все титулы, все условные формулы и элементы имени (C.I.С — Caius lulius Caesar) превращались в сиглы. Античность знала и другие методы, например сокращения bus-b, que-q, а также так называемую тиронскую систему, во многом напоминавшую нашу систему стенографии.
Сокращать слова, жертвуя суффиксами и флексиями, мог без риска не быть понятым читателем лишь тот, кто говорил с ним в письме на языке, ему хорошо знакомом. Поэтому в варварскую эпоху писцы почти бросили систему суспенсии, и вернется она вновь только в эпоху каролингскую, когда вместе с ирландцами, англосаксами и италиками возродится хорошая латынь. Варварское средневековье ухватилось за другую систему, по многим основаниям бывшую ему более по душе,— систему контракции: сокращение слов через сжимание с сохранением начала и конца, но с выкидыванием средних элементов слова, как gra-gratia, mia-misericordia. Пример и образец этой системы дали не столько античные тексты, сколько своеобразный обычай текстов христианских и вдобавок еще текстов, усвоивших — и притом сперва только для нескольких «священных имен» (nomina sacra) —аналогичный еврейский обычай, вытекавший для евреев первоначально из свойственного их языку консонантизма (так четырехзначная тетраграмма в четырех согласных выражает полноту имени Иеговы), а потом для них самих принявший смысл «скрытия» для непосвященных полного звука «священного имени». Поздний латинский текст и выразил этот принцип в речении: «имя божие не может быть выражено в буквах» (nomen Dei поп potest litteris explicari).
И этот принцип пришелся особенно по душе мистическому настроению средневековья. Траубе остроумно угадал, что если западные люди феодальной эпохи вслед за греками и евреями писали DS, DNS, IHS, XRS (и даже XPS), SPS, SCS вместо Dens, Do-minus, Ihesus, Xristus, Spiritus Sanctus24*, «сокращая» эти слова, но выписывая особенно крупно — и притом золотыми и серебряными буквами,— то не экономия труда и материала была, очевидно, причиной этого приема, но более всего тот же мистический смысл «скрытия». Однако если в языке греческом сокращения через контракцию остановились на списке только пятнадцати «священных имен», то в мире западном, латинском инипиатива
23* единственная буква (лат.). 24* Бог, Господь, Иисус, Христос, Святой дух (лат.).
варварских молодых народов — то, что Траубе назвал «радостным творчеством»,— пошла бесконечно дальше и контрактировала не только те слова, которые естественно этому поддавались, но и те, которые, собственно, этому поддавались с величайшими затруднениями. Так оказалось тело латинского текста обвитым контракциями, разрешение которых лишь в немногих простейших случаях представляется легким и идет по некоторому привычному шаблону, во множестве же случаев даже для опытного читателя требует справки со словарем сокращений, каковых словарей начиная с XVII в. и, более всего, после трудолюбивых усилий бенедиктинцев создала целый ряд западная наука.
Замечательно, что даже книгопечатание долго не покончило с привычкой сокращений. Инкунабулы — первопечатные книги — характеризуются рядом менее, правда, трудных аббревиатур, каковы q-que, b-bus, р с чертами под ним, над ним и вкось, сбоку — par, per, prae, pre, pro, а также некоторыми пережитками тиронской системы из тех, что все время сохраняли рукописи, как знаки для et, etc., rum, ur, us и др.
Г. Форма книги
За те века, которые мы пробежали в нашем обзоре, вместе с изменением содержания книги (рядом с преобладающим богословским, литургическим и агиографическим ее содержанием все большую роль играют сочинения научные, исторические, «рыцарские романы» и даже сатира на господствующие классы, в частности на церковь) меняется и разнообразится ее внешняя форма. Если до конца VI в. она более всего выдерживала форму почти квадратную, которую мы не всегда признаем в сохранившихся, сильно обрезанных в продольном направлении ее экземплярах, то с VII в. она чаще является продолговатой, принимая размеры все более разнообразные. Но особенно развернется это разнообразие с веками XII и особенно XIII (они же были свидетелями лаицизации и большего богатства в содержании книги, но содержание не поставлено темой настоящей краткой статьи). Она является в отношениях 32 X 20 см, она является большой (40Х25), огромной (50Х30) и маленькой, даже крошечной, даже миниатюрной (4Х2,5) 25*.
Разнообразные технические книжные потребности: нужды учеников возрастающих в числе школ, приходских священников, обязанных быть снабженными «бревиариями» и карманными статутами соборов, нужды монастырей, купцов, дам и буржуазных женщин, нуждающихся в портативном календаре и обычно в эту эпоху с ним связанном портативном молитвеннике, арифметические таблицы и астрономические схемы, практичные «травники» и книги рецептов — все это рождает спрос на самые разнообразные
г&* Например, крошечный молитвенник в ГПБ, получивший в ней прозвище «мальчик с пальчик», где фигурки миниатюр имеют личики с булавочную головку5.
дешевые и мелкие экземпляры ходких книжек. С другой же стороны, развитие церковного хорового искусства, нужда регента и капеллы в видной всем собравшимся вокруг пюпитра певцам книге текстов и нот вызывают грандиозные, покрытые громадными же «архитектоническими» буквами антифонарии, выписывание которых составляет особенно трудный, артистический подвиг писца и иллюминатора (см. образец таких антифонариев в ГПБ: швейцарского XV в. и сиенского XIV в.'). Каждая обитель и каждая соборная церковь стремятся в века зенита феодализма иметь свой экземпляр огромнейшей Библии (см. такие экземпляры в ГПБ: один южнонемецкий XI в., другой — XII в. из библиотеки Вейсенау) 7.
Обличье страницы также всячески разнообразится начиная с XII в. До VI в. она знала два вида: страница, сплошь исписанная, и страница, исписанная в два столбца. В века зенита феодализма нередки книги и в три столбца, а вокруг них на полях нередка и весьма мелкая, обнимающая их глосса, обычная в возрастающих в числе кодексах правовых, многочисленных списках кодекса Юстиниана и особенно кодексах канонического права и собраниях папских декреталий с обширным комментарием. Кодексы больших хроник, например Сен-Денийские латинские и французские хроники, охотно усваивают форму грандиозных книг, так же как и большие собрания легенд (например «Золотая легенда» или «Чудеса мадонны» в ГПБ) 8, и пишутся в два и три столбца.
Д. Рубрики, заглавия, фронтисписы
Манера озаглавливать книгу и ее части очень заметно изменяется на протяжении феодального периода. Античная, греко-римская книга, предлагавшая отдельные свои части в виде отдельных свитков — откуда самое имя liber 2e* для части сочинения (liber обозначало ту сердцевину ствола, из которой выделывали папирус),—не оставила ничего в смысле технического образца для кодекса поздней античности и эпохи феодализма. Книжники переходной эпохи искали сами своих путей. Находкой этой поры было появление инициала, выступающего на поле страницы или вдвигающегося в глубь текста. Убор инициала затем явился полем приложения творчества иллюминатора (см. ниже).
Другим изобретением, сделанным уже поздней, античностью, была рубрика: написанные красным (минием) от одной до двух строк (редко больше) начальные фразы самого текста. Выделение частей начинает рано оформляться в красном начертании, возвещающем начало и конец части: incipit liber primus... explicit liber primus 27*. В каролингскую эпоху с ее строго выдержанначинается
2е* книга (лат.).
27*
книга первая... кончается книга первая (лат.).
ной «иерархией шрифтов» чередуются в рубриках соответственно их значению шрифты капитально-монументальный, капитально-рустичный, унциал и семиунциал.
Неодинаково с течением времени решается и вопрос об оглавлении всей книги или отдельных составляющих ее сочинений. В книгах V в. (таково собрание сочинений Аврелия Августина, ГПБ Q.v. I № 3) заглавие выписывается крупнейшими буквами, унциальными, по обороту листа, предшествующего тексту. Таких кодексов сохранилось в общем очень мало, быть может, за утратой первого листа, более чем вероятной в долгих и далеких скитаниях знаменитых древних кодексов.
В более позднюю эпоху в монастырских мастерских VII в. мы находим следы обычая настоящего фронтисписа, проведенного на одном или нескольких листах нарядного оглавления, цветного в цветной рамке. Таковы кодексы ГПБ: комментарий Григория I на Езекииля Q.v. I № 14 и ирландское Евангелие F.v. I № 8. Большая редкость подобных фронтисписов заставляет предполагать не столько редкость самого обычая, сколько утрату первых листов кодексов вместе с обнимавшим их переплетом.
Е. Переплеты средневековых книг
Ныне большинство средневековых кодексов являются нам заключенными в переплеты, подчас очень роскошные. Этими переплетами большею частью снабдили их более поздние эпохи — века XVI—XIX, когда любители, их коллекционировавшие, в одних случаях заботясь об облечении утратившей переплет книги, в других, по-видимому, даже срывая старый переплет, заказывали для своего собрания нарядное одеяние. Мы можем наблюдать его на переплетах коллекций Дубровского, Строганова и Сухтелена в нашей ГПБ, в ими заказанных переплетах из мозаики, разноцветных с золотом сафьянов, красных и желтых сафьянных с золотом тиснением, муаровых и бархатных разных цветов. Того же приблизительно типа — обычно только еще снабженными золотого тиснения гербами—встречаем кодексы западных коллекционеров, отчасти также добравшиеся до ГПБ. Более простые и строгие переплеты — коричневую свиную кожу или белый, ныне сильно пожелтевший пергамен — давали своим кодексам мавристы, когда собирали их в библиотеке Сен-Жермен-де Пре. Века XV, даже XVI, несомненно, переплетали — часто впервые — свои кодексы в белый пергамен, красиво тисненный (образцы имеются из знаменитой Вейсенаусской библиотеки в ГПБ), сохранившийся в хорошей еще белизне.
Но как переплетали их более ранние средневековые [мастера]? Специальность переплетчиков существовала с самой ранней поры. Уже этой поре принадлежит та техника прошивания кодекса пергаменными ленточками и потом схватывания его прочным переплетом из двух деревянных досок, обтянутых кожей. Образцы такого переплета сохранились в некоторых библиотеках с соверщенно
зачастую износившейся кожей (F. v. I № 11 в ГПБ), свидетельствующей об их большой древности. Однако их образ, нарушающий подчас интересы текста, скорее показывает, что он изготовлен был значительно позднее самого кодекса и. быть может, даже сменил первоначальный переплет. О переплетах каролингской эпохи мы знаем, что они нередко делались на ценных досках из золоченого серебра. Об этом говорят тексты, описывая древние книгохранилища, и в некоторых случаях соответствующие этим описаниям переплеты древнейших кодексов каролингской поры.
Ж. Писцы
Как и самое искусство, сословие писцов ведет свое начало от античности. Высококультурные (зачастую греческие) рабы в республиканском Риме, работавшие в частных мастерских письма у знатного барина, под конец эпохи Империи они часто уже становятся государственными служащими. Эдикт Диоклетиана «De preens rerum venaliuin» 28* говорит о двух различно оплачиваемых категориях писцов: мастерах книжного письма, скрипторах или либрариях, и мастерах письма дипломатического, нотариях, которые в известном числе, очевидно, и жили целыми коллегиями нотариев при дворе, работая в канцелярии под руководством «примицерия нотариев».
С началом феодального периода и размножением монастырей книжное дело всецело переходит в руки монахов, чему дает могучий толчок реформа бенедиктинского ордена, осуществленная Кассиодором, который сделал списывание книг одним из главнейших положений монашеского устава. Впрочем, коллегии нотариев сохранились при официальных канцеляриях, при управлении бывшей civitatis 29*, ставшей ныне епархией. Уже от V в. сохранились памятники дипломатического письма канцелярии равеннской. Ленинградский Институт книги, документа и письма хранит собранные некогда Н. П. Лихачевым памятники письма кремонской канцелярии, составлявшей деловые акты на все процедуры обмена, дарения, продажи, инфеодации, наследования и т. д. в пределах кремонской епархии — civitatis9.
Коллегии нотариев с референдарием во главе долго сохранялись при дворах варварских королей (меровингских, лангобардских, англосаксонских), практикуя описанное выше искусство характерного дипломатического письма. Они продержались при дворах Каролингов и затем императорском германском дворе. Специалисты «куриала» — папского письма — вербовались в римской городской канцелярии. Но с реформой канцелярии папской, заменой «скриния», связанного с учреждениями города Рима, «палацием», соединенным теснее с двором папы, этот двор создал собственных специалистов нового дипломатического папского минускула.
28* «О ценах на товары» (лит.). 2Э* общины (лит.).
Остальные феодальные дворы, не исключая и королевских, утратили специальную организацию канцелярий и для писания актов стали пользоваться помощью общих книжных специалистов письма, почерпая их, очевидно, из соседних монастырей, что и вызвало в актах эпохи торжества феодализма исчезновение дипломатического письма и замену его обычным книжным минускулом.
Лишь в городскую эпоху средневековья появляется новая фигура — наемный «свободный» писец. Городские школы, младшие «годы» (классы) зарождающихся университетов, плодят в растущем числе на потребу прежде всего канцелярского бумажного творчества, а затем расширяющегося для новой интеллигении литературного потребления писцов, продающих свое искусство и конкурирующих в предложениях. Их можно бывало нанимать на городских площадях. Какова их цена?
Довольно долго она не выражается в эквиваленте денежном. Писца в случае нужды в нем, очевидно, приглашали на дом или ко двору. Переписывая заказанную книгу в разные сроки — заключительные надписи, говоря о начале и конце большой книги, тетрадей в двадцать пять (листов 200, страниц 400), чаще всего указывают приблизительно «от на Пасху такого-то года до Пасхи следующего года», т. е. годовой срок,— писец за это время получал в доме, где работал, пищу (и особенно питие!) и одежду. С конца XIII и в XIV в. указываются и суммы денежной уплаты, весьма различные по условиям, очевидно, в зависимости от величины книги и искусства мастера. В двухтомном, каждый по 160 стр. величины, антифонарии, написанном в Швейцарии в 1475 г. (тома эти хранятся в ГПБ под шифром Lat. F. v № 140. См. их описание в Analecta Medii Aevi. Вып. 1. С. 53), указана цена 50 гульденов.
Эпоха разложения феодализма, подготовка или уже наступление абсолютизма, формирующегося прежде всего при дворах итальянских тиранов, видят новый тип писца, как и иллюминатора книги. Это придворный служащий, «varlet di roi», оплачиваемый комбинированными ценностями — непосредственным содержанием и денежным подарком.
3. Иллюминация кодексов
О сложном этом вопросе, составляющем важную главу истории средневекового искусства в его отделе истории миниатюры, мы здесь, в статье, посвященной технике книги, скажем только несколько слов. Выше мы указали в ее хронологической смене обычную комбинацию чернил и красок в западных рукописях, в рубрике и в инициале. Выделение инициала вообще было находкой феодального периода, ибо античный свиток и даже античный кодекс его вовсе не знали. Уже V, но в особенности VI в. развивает интересное творчество разнообразных цветных инициалов, а также фронтисписов с их местными мотивами: рыбы и птицы
. с замерзшими подражаниями античным мотивам — аканфу, пальметте, а также мотивам техническим — плетенке, резьбе, вышиванию. эмалевой инкрустации и «жемчужной нити». С VII, но в особенности VIII и IX вв. инициал растет в размерах, покрывается внутри золотым фоном и все чаще превращается в рамку для целой сцены, где преобладание в расцветке ее миния дало имя миниатюры, причем малые обычно размеры «картинки внутри инициала» постепенно вообще изменили самый смысл слова «миниатюра», сделав его синонимом понятия «малая картинка».
Миниатюра в инициале, подле него и в дальнейшем внутри текста все более занимает место в книге, достигая в веках XIII, XIV и дальше числа иногда сотен живописных сцен: сотен животных в любимых в нашу эпоху бестиариях (прекрасные бестиарии ГПБ), легендарных сцен в агиографических сборниках, приключенческих эпизодов в рыцарских романах и т. д.
С переходом искусства иллюминации из монастырских мастерских в руки цеховых мастеров, когда открытая конкуренция и интересы заработка заменяют мотив угождения аббату и работы «со славу Божию», миниатюрная живопись становится ближе к жизни. Миниатюра кодексов была в эпоху феодализма главным видом средневековой живописи, и на биографиях многих знаменитых художников переходной поры можно наблюдать, как переходит их кисть от миниатюры к станковой живописи, долго сохряняя те же черты (например, Фра Анджелико, Жан Будишон, Клуэ и др.), однако охотно заменяет «вечные» золотые фоны— славу терпеливых монахов — естественным пейзажем и канонически шаблонные фигуры и группы — жизненностью и богатством человеческих фигур и групп.
С эпохой Ренессанса наступает момент, когда иллюминация книги перестает умещаться в инициале, захватывая целую страницу. Это вместе с тем пора, когда описанная выше социальная перемена на месте цехового городского мастера поставит в книге в роли иллюминатора наемного придворного мастера в положении varlet — чего-то вроде придворного служащего и даже «лакея». Здесь был высший технический расцвет и вместе конец цехового расцвета и средневекового миниатюрного мастерства в книге.
И. Книга эпохи разложения феодализма
Подведем итоги сказанному. В века зенита феодализма книга утратила тот строго установившийся, неподвижный и законченный облик, каким она характеризовалась в монастырском скриптории. Начало XII в.— высшая пора этого неподвижного своеобразного совершенства и этой безупречной законченности. Написанная чаще всего в готическом письме, а в романских странах — в лучшем стиле круглого каролингского минускула, в том и другом она являет ту регулярность, четкость и однообразие, какие характеризуют обительский труд, требуя большой методичности и мало кому, кроме монаха, доступного терпения. Строки ровны
и буквы равновелики. Пунктуация бедна, но скорее выдержана. Иллюминация подчиняется установленному канону, условна и маложизненна, хотя, конечно, не исключает отдельных проявлений индивидуальных исканий и даже таланта. В чередовании шрифтов: писем капитально-квадратного, капитально-рустичного, унциального, семиунциального — в рубриках и титулах соблюдается строгая иерархия. Расстройство при многих дворах дипломатического аппарата делает то, что монахи выдвигаются на роль писцов не только книг, но и грамот, и тогда они пользуются теми же типами письма, что и для книг. Однако при таких дворах, как папский и императорский германский, традиция дипломатического письма держится, развивается и совершенствуется.
Но XIII век с развитием новых, «странствующих» орденов, с ростом университетов и умножением студентов — вагантов, наконец, с расцветом городского сословия и городской индустрии требует новых форм и их создает. Это в известной степени период «бури и натиска». Нужда во множестве ходких книг, учебных и коммерческих, множестве дипломатических актов и особенно умножение канцелярской процедуры, нужда в записи проповедей «странствующих» братьев — все это создает потребность в письме и писце, быстрее отражающих ускоряющийся темп жизни. Возрождение разнообразных минускулов и еще более безудержное творчество в области аббревиатур — таковы новые черты века бури и натиска. С огромным умножением интеллигенции приходит неизбежно большая быстрота и небрежность письма. «Века XIII и XIV,— сказали мы в другом месте,— века кипения мысли и падения письма. Оно и теперь еще является как очень высокое искусство, но оно не только искусство и во всяком случае—жизненное дело, а не религиозный „подвиг"».
На пути искусства, и именно искусства Ренессанса, в романских странах, наскучив манерными формами готики, графическое мастерство, полагая, что возвращается к «античному письму», создало на пути совершенствования каролингского минускула XII в. очень изящное, почти не косящее и, по впечатлению, очень круглое письмо, в котором превосходное тонкое перо давало максимум эффекта, приближаясь к впечатлению лучшего нынешнего печатного шрифта, от которого отличается только свободою и артистическим налетом. Этому письму по тем кругам, среди которых оно зародилось, дали имя «гуманистического». Создавшись и распространившись прежде всего в Италии, а затем во Франции, оно долго — до самой эпохи книгопечатания — не могло победить готических вкусов в Германии, где только некоторые италофильствующие писцы и печатники перешли на него. Это письмо, столь гармонировавшее со спокойными, светлыми и круглыми формами эпохи Возрождения вообще, окружило себя и соответственной иляюминацией — убором разных изгибающихся листьев, золотых яблок и гранатов, новой натуралистической рамкой, откинувшей острые формы готики.
Рядом с этим совершенным письмом эпоха конца и разложения
феодализма дала простор в письме всем прихотям личного вкуса и всем капризам спешного и небрежного воплощения рвавшейся к скорейшему выражению мысли новой поры. Книгопечатание, закрепившее для массовой продукции в романских странах преимущественно гуманистическое, а в германских — готическое письмо, открыло в продукции индивидуальной еще большую свободу личным исканиям, наоборот, в канцелярской — давало устойчивые образцы и шаблоны для ее практики и закрепляло канцелярский шаблон.
КОЛЛИЗИИ
ВО ФРАНЦУЗСКОМ ОБЩЕСТВЕ XII-XIII ВВ. ПО СТУДЕНЧЕСКОЙ САТИРЕ ЭТОЙ ЭПОХИ
Настоящий этюд представляет формулировку одного из выводов работы автора, работы долгой и кропотливой, над определенной категорией исторических источников, имеющих еще вдобавок ограничения и особенности текста литературного и даже поэтического. На эти тексты в силу их особенного характера историческая наука всегда претендовала как на свои материалы. Вспомним только употребление, какое из них делали историки, как Ваттенбах, Гизебрехт, Ланглуа '*. Работа моя, посвященная систематическому изучению и обзору всех изданных памятников и большинства существующих рукописей, привела меня к корпусу текстов, расположенному по определенной тематике. В 1931 г. этот подбор был издан в Париже под титулом «Les poesies goliardiques». Данный этюд извлекает из этих текстов лишь материал историко-социального характера, обходя все, что относится к области чистой литературы.
Таким образом, это попытка дать некоторый частичный синтез опубликованных мною ранее текстов, частичный именно потому, что в центре исследования стоит одна категория памятников, другие же тексты привлекаются, лишь поскольку они помогают обработать ее показания. Такая постановка может показаться узкой, но всякому понятно, что в кропотливом, углубленном труде эвристики, критики и первоначальной обработки подлинного материала всегда есть нечто, накладывающее ограничения на широту синтеза. Заранее признавая эти особенности, '* Giesebrecht W. Die Vaganten oder Goliarden und ihre Lieder//Allgemeine Monatsschrift fur Wissenschaft und Literatur. В., 1853; Wattenbach W. Deutschlands Geschichtsquellen im Mittelalter. В., 1893; Langlois Ch.-V. La litterature goliardique // Revue bleue. 1892. N 50, 51 и др.
которые делают этюд односторонним, полагая, что в науке, и в частности в медиевистике, на фоне общего порыва к более широким проблемам подобные этюды нужны и законны, я решаюсь предложить его вниманию читателя.
Коллизии, являющиеся предметом настоящего исследования, отразились на судьбах самого памятника, о котором здесь будет идти речь.
Сатира вагантов, или голиардов, в которой отразилось ироническое отношение странствовавших школяров и бродивших в поисках места клириков средневековья к современному им бытию, имела очень сложную и изменчивую судьбу.
Первые сведения об этой сатире относятся к началу XIII в. и идут из кругов, ей резко враждебных. Церковные соборы и епархиальные синоды, указы епископов и постановления светской власти, действующей в этом случае, как и во многих других, под давлением духовенства, говоря о вагантах, прилагают к ним термин «голиарды» — термин осуждающий. Они описывают вагантов как определенную социальную группу, подозрительную церкви и ей враждебную. Они даже называют вагантов «сектою» — обозначение неверное, извращающее действительность. но характерное для кругов, употреблявших его.
Отсюда идут истоки отрицательного отношения к интересующим нас памятникам, и здесь же было положено начало мифу о «дьяволе» — родоначальнике этой литературы — образу загадочного Гулии, или Голии. В результате длинной цепи словесных и литературных превращений здесь намечается силуэт — некая туманность, где, с одной стороны, сгущаются пламенно-демонические черты и обозначается грозное лицо «дьявола», с другой — облик бродяги-скомороха, вооруженного насмешливым латинским стихом и тем добывающего себе хлеб, гуляки, паразита и пересмешника из деклассированных людей церкви и высшей школы. «Невидимый епископ Голия», вождь странствующих банд, «изрыгнувший», по словам Жиро де Барри, «много песен, как ритмических, так и метрических, столь же бесстыдных, сколь и безумных (impudenter quam imprudenter), против папы и римской курии», объемлет все черты и все проявления средневекового Мефистофеля — от его головы с грозными рогами до игривого хвоста и отталкивающего приличных людей запаха.
Эта отверженная «секта» вызвала к себе иное отношение, когда воплощенный ею «протест» слился с грозным и победоносным движением более глубокого протеста и «бесстыдные и безумные песни» нашли угрожающе широкий резонанс.
К этому моменту относятся первые печатные издания голиардик, в которые вошло преимущественно то, что особенно ярко и прямо бичевало грехи папской курии и что тем самым «распрямляло протестантскую спину». Однако и та и другая традиции — отрицательная оценка «секты» и положительное приятие «протеста» — оказались не вполне благоприятными для сохранения и изучения подлинных текстов. Анафема и апология одинаково
мало были заинтересованы в их исторической неприкосновенности.
Существенные поправки в смысле полноты материала внесла романтическая эпоха (после первой трети XIX в.). Люди этой эпохи с известным правом гордились тем, что, «найдя ключ» к пониманию готики, они нашли его и к латинской песне средних веков. Ряд изданий, которыми богаты 40-е и 50-е годы во всех странах (назову наиболее знаменитые: Дю Мериля во Франции, Ранта в Англии, Гримма и Шмеллера, а также Моне в Германии) 2*, связаны с этим возрождением. Большой синтетический очерк Гизебрехта, собирая первые впечатления от изданий голиардик и комбинируя их вокруг излюбленных идей автора, надолго наложил свой отпечаток на восприятие этих текстов и ввел в обращение терминологию и определения, которые со всей яркостью характерного для Гизебрехта романтизма и со всей фатальностью его заблуждений долго потом жили в историографии его века.
В 1872 г. всему, что было открыто и издано в предшествующую плодотворную, хотя и не свободную от ошибок, эпоху, подвел итоги В. Ваттенбах, который собрал и издал в алфавитном порядке «начала» (incipit) средневековых сатир, или, по его обозначению, «латинских мирских (profaner) ритмов» 3*. Этот реперторий замыкает собой, таким образом, целую эпоху предшествующих поисков и исследований. В работе **, посвященной одной из наших ленинградских рукописей, автор настоящего очерка имел случай высказаться об изданиях романтической эпохи. Через пять лет (в 1931 г.) в своей указанной уже здесь книге он детальнее останавливался на этой оценке и характеризовал те, ныне уже очень многочисленные, издания XX в., которые поставили наконец дело изучения и издания средневековой сатиры на надежное основание.
Перед современным исследователем голиардики лежит один из двух путей: или извлечь и представить в возможной полноте наследство одного определенного автора, регистрируя при этом всю рукописную традицию, или же дать в его подлинности и индивидуальности тот или иной из конкретных сборников или флорилегиев, как он нашел отражение в определенной рукописи. Первый путь — это чаще всего путь Мюльденера, Маниция, отчасти
2* Du Merit Е. Poesies populaires latines anterieures au XII-e siecle. P., 1834; Idem. Poesies populaires latines au Moyen Age. P., 1847; Wright Th. Early mysteries and other latin poems. L., 1838; Idem. The latin poems commonly attributed to Walter Mapes. L., 1841; Grimm ]. Kleine Schriften. В., 1866. Bd. Ill; Schmeller J. A. Carmina Burana, etc. Stuttgart, 1847; Mone F. Sammlung von St.-Omer etc. // Anzeiger fur Kunde der deutschen Vorzeit. 1837. Bd. VII-VIII.
3* Wattenbach W. Die Anfange lateinischer profanen Rhytmen des Mittelalters // Zeitschrift fur deutsches Altertum, 1872. Bd. 15.
4* Добиаш-Рождественская О. А. К преданию поэзии голиардов // Средневековье в рукописях Публичной библиотеки. Л., 1925. Вып. 1. С. 7-48.
путь Штреккера, Пейпера, издавших «Готье Лилльского» (Вальтера Шатильонского), Архипоэта Кельнского и Примаса Орлеанского. Второй — это путь В. Мейера, издавшего целиком рукопись Арунделя, а также К. Штреккера, с его рукописью Сент-Омера и кембриджскими песнями 5*. Таков был путь Шмеллера, предложившего целиком Бенедиктобуранскую рукопись, издание, в последние дни со всей мыслимой строгостью критического аппарата воссозданное Шуманом и Хилкой. По этому же пути шла попытка автора в 1925 г. отразить содержание ленинградской голиардической рукописи, в которой труднейший текст был тогда обработан Г. У. Вальтером.
Я не имею здесь в виду останавливаться на всех литературных и историко-критических проблемах, связанных с голиардикой. Посвятив им ряд этюдов в своей книге 1931 г., я представила в ней очерк истории вопроса, дала исторически подобранную библиографию вопроса с учетом всех важнейших, вышедших после Ваттенбаха текстов. В этой книге заключается, наконец, и избранный материал критически изданных и исторически комментированных текстов. В настоящем очерке из предварительных моих студий я считаю существенным сделать до конца выводы о коллективном авторе изучаемой сатиры, и прежде всего о его имени, так как в результате детальных исследований этого вопроса у меня создается определенная концепция (характерная, полагаю, для историка в отличие от историка литературы), на которой я считаю необходимым настаивать.
II
Два имени прилагала традиция к интересующему нас явлению — «ваганты» и «голиарды». Первое имеет в виду странствующую природу певцов, второе — характеристику содержания и тона песен. Слово vagi, vagantes 6* звучит с первых веков жизни церкви. Оно прилагается ко всем деклассированным, сорвавшимся с места элементам западного средневекового клира. Оно охватывало века IV—XVII, огромный диапазон времени и широкий круг явлений. Отсюда — его расплывчатость, отсутствие привязанности к определенному отрезку времени и связи с определенным социальным фоном — с историческим движением. По этим именно мотивам дорожили этим названием историки литературы. В разновидности вагантов, являющейся в определении
5* Miildener W. Die zehn Gedichte des Walter von Lille. Hannover, 1859; Manitias M. Die Gedichte des Archipoeta. Munchen, 1913; 2. Aufl., 1929; Peiper Д. Walter von Chatillon. Bresslau, 1868; Strecker K. Walter von Chatillon, der Dichter der Lieder von St.-Omer // Zeitschrift fur deutsches Altertum 1909. Bd. 51. H. 4; Meyer W. Die Oxforder Gedichte des Primas Magister Hugo von Orleans etc. // Gottingen Nachrichten, 1907; Idem. Die Arundelsammlung mittellateinischer Lieder//Ibid., 1908; Strecker K. Carmina Cantabrigensia. В., 1926; Schmeller J. A. Op. cit.; Schumann 0., Hilka A. Carmina Burana. Heidelberg, 1930. Bd. I—II.
6* бродяги, бродячие (лат.).
странствующих певцов clericus inter epula cantansт*, через все эти века протягивается единство литературной традиции, устойчивость формы, частичное сходство сюжетов: легкие насмешки над прелатами, пиршественная и любовная лирика. Отсюда понятно тяготение филологов к этому охвату, дающему широкий материал для установления литературных законов, законов формы внешней и формы внутренней — сюжета.
Это тяготение настолько сильно, что тот же далекий и широкий охват филологи стремятся сообщить и слову «голиард». Но тут автор имеет в виду с ними поспорить. Пусть, с одной стороны, очень длинная, как будто даже равная латинской жизни термина «вагант» традиция стоит за термином Goliath — Голиаф в смысле «враг господня отрока» и «враг» вообще, «диавол»,— излюбленным у Августина Гиппонского, Беды Почтенного и Валафрида Страбона, давшего отчетливую формулу: Goliath superbiam diaboli designat8*. Пусть, с другой стороны, по крайней мере за полтора века (до XII столетия) жил и обращался в романских языках, применяясь к странствующим певцам, термин gulart, golart, golard, etc. He так давно проследили его филологи в словоупотреблении X—XII вв., производя его от gula — глотка, прожорливость, отчего упомянутые слова намекают на шутника, объедалу, веселого человека, поющего за пирами и живущего объедками.
Все это верно, но расплывчатостью своей эта трактовка термина «голиард» не может удовлетворять историка. Необходимо это словоупотребление поставить в определенные исторические рамки, и тогда мы увидим, что термин goliardus в отличие от golart, gulart появился тогда, когда социальная действительность, новая п во многих смыслах революционная, заставила сомкнуть, слить концепцию Голии-дьявола, мятежного духа с концепцией шутливого певца, когда близкое созвучие слов goliath—guliart облегчило смешение исторически сближавшихся концепций.
Тогда, и только тогда, «голиарды» поняты были как «дети Голип».
Тогда, и только тогда, создалась легенда о невидимом епископе Голии, вожде странствующих банд мятежных певцов.
Тогда, и только тогда, возникло то новое явление, которое его авторы обозначили как carmen rebelle, мятежную песнь.
По ярким, свежим следам можем мы проследить момент кристаллизации определенного образа из намечавшейся амальгамы. Здесь мы — у сердца того исторического события, значение которого было когда-то угадано Гастоном Парисом 9*.
Событие имело место, когда «куколем крытый», cucullatus (монах) Бернард Клервоский восстал против самого яркого и мятежного гения средневековой Франции, Rhinoceros indomitus
7* клирик, поющий на пирах (лат.). 8* Голиаф являет дьявольскую гордыню (лат.).
9* Paris G. Compte rendu du livre de Gabrieli//Bibliotheque de 1'Ecole des Chartes, 1889.
"'*, Петра Абеляра и применил к нему, возобновляя старую терминологию Августина, Беды и Валафрида, имя Голии (так имеют свои судьбы слова) и когда возмущенные ученики обреченного на скитание учителя с гордым вызовом приняли это имя, смешивая его нечувствительно для себя с ходячим «голиард».
«И возопило философом взращенное юное племя: „Куколем крытый вождь куколем крытого народа — часто бывает так в отношении туникуносящпх (т. е. философов.— О. Д.-Р.) — наложил молчание на уста такого учителя"».
Clamant a philosopho proles educati: Cucullatus populi prinias cucullati.— Et ut saepe tunicis tribus tunicati Imponi silencium fecit tanto vati!..
После исследований Орео "* становится несомненным, что поэма «Metamorphosis Golliae» "*, где впервые четко названо в 40-е годы XII в. возрожденное имя Голии, полна переживаний, связанных с Абеляром: Et professi sunt Abaiolardum...13*
Голиарды XII—XIII вв. были одними из первых, кто заставил прозвучать среди ночи средневековья «мятежную песнь». Но образ Голии остается неясным, прежде чем мы не прислушаемся к их собственным признаниям. Они помогут почувствовать в голиардической сатире, подчас и инвективе, создание определенной социальной группы и определенного исторического момента.
В студенческой массе, которая исчислялась тысячами в университетских центрах, а особенно многочисленна была в Париже, основное множество состояло из бедняков (scholares pauperes).
Ярко очерчена в одной из «инвектив», обращенной к школяру недоброжелателем, фигура голиарда: Нет у тебя ничего. Ни поля, ни коня, ни денег, ни пищи, ни дома, ни одежды. Год проходит для тебя, не неся урожая. Ты враг, ты тиран (дьявол). Ты медлителен и ленив. Холодный, суровый ветер треплет тебя. Проходит безрадостно твоя юность. С непокрытою головою спишь ты, нередко без кровли, На ложе земли, и звенит (урчит) твой пустой желудок. Я прохожу молчанием твои тайные грехи — душевные, как и телесные. Не дают тебе приюта ни город, ни деревня, ни бук в своем дупле, Ни морской берег, ни простор моря. Скиталец, ты бродишь по свету, Пятнистый, точно леопард. И колешь ты, точно бесплодный
чертополох. Без руля устремляется всюду твоя злая песня... Замкни уста и перестань угождать лестью недостойным. Умолкни в мире! да не вредит никому твоя муза! (Miseros laudare recusa. Pacifice retice. Nulli noceat tua musa) 14*
i°* неукрощенный Носорог {лат.). "* Наагёаа В. Notices et extraits sur les melanges poetiques de Hildebert
de Lavardin // Memoires de 1'Academie des inscriptions et des belles
lettres, 1876. Т. XXVIII, 2. 12* «Метаморфоза Голии» (лат.). is* И проповедовали Абеляра (лат.). 14* Invectio contra goliardos/Ed. A. Werner // Neues Archiv der Gesellschaft
В большинстве голиардик жизнь школяров рисуется в суровых красках 15*. Videant qui nutriunt natos delicate, quam magпае penuriae sunt ipsis paratae "*.
II везде одинакова жизнь бедных школяров. «In illo tempore erat lohannes studens Parisius sine pecunia» "* — читаем в евангелии парижских студентов. В таких условиях рвение к учению требовало мужества. Голиардики охотно изображают студента существом бескорыстным и благородным. Соломонов суд, решающий по поводу двух студентов, бедного и богатого, вопрос: какова цель учения—выгодная карьера или радость знания,— становится на сторону бедняка, чтобы прийти к «идеалистическому решению».
Однако и тот и другой начинают с тягостных признаний: famem et anguistiam fert agmen scolare ls*. В песне бескорыстие бедняка торжествует над всеми препятствиями, и Соломон, который одобряет это бескорыстие, делает это, несомненно, в назидание многим современным ему Соломонам, чтобы побудить их к поддержке ревностных ученых-бедняков. Сатирические поэты стараются всеми средствами завоевать эту поддержку, обещая благодетелю блаженство рая.
Если стихи и не обеспечивали чествуемому патрону небесные, блага, то они, во всяком случае, доставляли земные блага певцу. Кельнский Архипоэт постоянно выпрашивает то плащ, то тунику и благодарит за сделанные ему дары. То же делает Примас Орлеанский. Голос его подчас становится особенно медоточивым, чтобы вытянуть то, что ему нужно. Так, получив коня в Сансе, он воспевает великодушного патрона, которому он обязан этим конем. Но для коня нужен овес. И вот поэт изобретает диалог между собою и толпою (et respondit unus de turba), в котором обсуждается вопрос, последует ли овес в награду за стихи 19*.
Материалы, извлеченные из безвестности в самое последнее время, в исследованиях В. Мейера из Шпейера и К. Штреккера и несколько ранее П. Мейера и Ш.-В. Ланглуа, дают наконец возможность после долгой поры полной «анонимности» голиардик восстановить биографии тех первых, исторически несомненных авторов, к кому рукописная традиция, им современная и несколько более поздняя, приложила имя «Голии» или «голиарда». Обычно приписанная в рукописи красная строка с таким обозначением
fiir altere deutsche Geschicht.skunde. 1909. Bd. 35. S. 712; 1910. Bd. 36.
S. 550. 15* Carmina de miseria clericorum. См.: Добиаш-Рождественская О. А.
К преданию поэзии голиардов. 16* Вы, детей растящие в нежности и в холе, Знайте, что готовите их для трудной доли. Пер. М. Л. Гаспарова.
"* «В это время парижский студент Жан сидел без денег» (лат.). 18* голод и нужду претерпевает толпа школяров (лат.). "* Meyer W. Die Oxforder Gedichte des Primas.
(Goliae, Goliardorum) 20* является как бы testimonium 21* такого эпитета и его широкой распространенности.
Первым в этом ряду был Абеляр, блиставший в первую треть XII в. Вторым — до него долго и безнадежно добирался Делиль, и его в 1907 г. открыл В. Мейер — был некто Гюг, каноник Орлеанский, славный магистр тамошних известных школ средины XII в. Как это очень характерно для рекламированного поэта и магистра, он получил имя «Примаса», и под этим именем его прославил Боккаччо (Decameron I, 7). Блестящий зенит его жизни — dives eram et dilectus22* — завершается печальным концом: quondam primas nunc secundus, victum quaero verecundus 23*. Третий был — и с ним мы продвигаемся к последней трети XII в.— рейнский немец, придворный певец кельнского архиепископа Рейнальда Дасселя, прославленный vates vatum 24* Архипоэт, странствовавший отчасти с Рейнальдом, отчасти с Фридрихом Барбароссой по Италии, Рейну и Роне. Четвертый, живший в последней трети этого же столетия, был Серлон Вильтон 25*, англичанин по рождению, парижский студент и магистр, яркий политический сатирик и автор рискованной эротической поэзии, а под конец жизни мрачный цистерцианский аббат в Шартре. Тот самый, который, уходя от мирской жизни и снимая тунику магистра, чтобы сменить ее на монашескую рясу, утомленный диалектическими пререканиями, сказал: Linquo coax ranis, era corvis, vanaque vanis Ad logicam pergo, quae mortis non timet ergo... 26*
Пятым был уже перешагнувший в XIII в., славнейший из всех, гроза папского Рима и епископских дворов Готье Лилльский (Вальтер Шатильонский), не смогший всю жизнь добиться пребенды и умерший от проказы. Если в расцвете поэтической своей деятельности он имел право сказать: «Perstrepuit modulis Gallia tota meis» («Вся Галлия звенит моими напевами»), то одной из последних песен-жалоб, написанных уже во время болезни, было: «Versa est in luctum cythara Walteri» («К печали обратилась кифара Вальтера»).
Шестым был канцлер Филипп — магистр, глава и в то же время бич Парижского университета.
Я не останавливаюсь уже на ряде других авторов, мелькающих на грани XII и XIII вв. по голиардическим сборникам, с их красной пометкой: Goliae или Goliardorum. Это Матье Вандомский
20* См. в нашей книге «Les poesies goliardiques» (P. 1931. Р. 45) детали
об этой любопытной «рубрике» рукописной традиции XII в. 21* подтверждением (лат.). 22* был я богат и любим (лат.). 2Э* некогда примас (первый), ныне последний, робко ищу пропитания
(лат.).
24* поэт поэтов (лат.). 2S* Notices et extraits des inanuscrits de la Bibliotheque Nationale. P., 1880.
Т. XXIX. 26* «Оставляю кваканье лягушкам, карканье воронам и суету суетным, обращаюсь к логике, которая не страшится смерти» (лат.).
, Пьер, епископ Блуа, Этьен Орлеанский, не определенный ближе Бертерий. В наших сборниках встречается еще имя одного англичанина, Richardus Anglus, и фигура одного немца: его песня сохранена Бенедиктобуранской рукописью, и он говорит о Галлии, как о «дальней стране» (Carmina Burana).
Огромное множество этих произведений падает на конец XII и на XIII в.; все дальнейшее было перепевами или списками. За исключением перечисленных единичных авторов, их творцы — французы, почти все студенты или магистры парижские; с Парижем, как со школой, связаны почти все. Приблизительно то же можно сказать и о голиардических рукописях. Мы предлагаем читателю обратиться к тому списку важнейших голиардических манускриптов в алфавитном порядке городов и с приблизительной датировкой, который мною составлен для французской книги "*. Среди более поздних рукописей XIV и XV вв. очень много немецких, немало чешских и польских. Но эти века — уже закат голиардической поэзии; это ее перепевы, повторения текстов XII и XIII вв. Поскольку же дело идет о ранних, «оригинальных» столетиях, значительнейшие рукописи распределяются так: 20 рукописей и доныне хранятся во Франции; к ним следует присоединить две, несомненно, французские по своей колыбели — из ушедших за Рейн: нынешние Вольфенбюттельскую и Хердрингенскую. Геттингенская рукопись является английской. Несомненно, немецкой из ранних рукописей является только одна Бенедиктобуранская с ее, немецкой руки, списками «парижских» песен и «макароническими» (с немецкими элементами) произведениями пиршественной и любовной лирики. Английских рукописей ныне имеется восемь. Но из них знаменитый Кембриджский сборник — точная копия франко-германского, а две рукописи — Харле и Раулинсона — пришли из Франции. Таким образом, английских рукописей следует считать пять, а французских двадцать пять. Итак, и самая традиция голиардик в их славный век была французской. В этом смысле автор считает возможным трактовать голиардики XII и XIII вв. как французские преимущественно тексты и темы их — как французские преимущественно темы из жизни школяров парижского круга.
Окончание учения не делало положения школяров более обеспеченным. Весь XII век полон жалоб на то, что «расцвет юриспруденции», совершался в ущерб гуманитарным студиям. Редки случаи, когда их преподавание наравне хотя бы с положением секретаря при дворе епископа приносило труженику пребенду. Еще меньше мог мечтать об этом поэт по профессии. В. Мейер, который пытался доказать, что такой пребендой пользовался при дворе Рейнальда Дассельского Архипоэт, вызвал серьезные и основательные возражения. Примас описывает нам условия, в каких он получал то, что называет «ценз», от некоего диакона (1еvita). Однажды, когда он явился за его получением — requirebam
"* Dobiache-Rojdestvensky О. Les poesies goliardiques. P., 1931. Р. 57.
meum censum, «левит» спустил его с лестницы; если бы не свойственная ему ловкость, он «пропал бы» (periissem celerrime) 28*.
Голиардический поэт любит выставлять напоказ свою бедность. Примас Орлеанский с особым удовольствием смакует унизительные подробности своей нищеты. Архипоэт жалуется, что он «гибнет» от голода и жажды. Его песни списывались в течение двух с половиной веков и даже более и постоянно пополнялись новыми строфами—жалобами неведомых поэтов: «Saepe d& miseria meae paupertatis conqueror in animo viris litteratis» 29*. Эти жалобы обычно предупреждают просьбу о помощи.
Гордость, казалось бы, запрещает попрошайничать: inendicare pudor est, mendicare nolo30*. Однако огромная масса молодежи видела в этом единственный легкий и разрешенный обычаем исход в освященной с незапамятных времен форме: clericus inter epula cantans 31*. И -чем больше великие школы привлекали студенческую массу, тем более звучным и многоголосым становился их хорал, раздававшийся по пиршественным залам, на публичных площадях и на большой дороге: «Да прозвенит на весь мир школьный хор...» (Ut per orbem personet scholaris symphonia...).
«Школьная симфония» часто бывала радостной благодаря счастливому возрасту певцов. Еще чаще, может быть, бывала она горькой. Описанное положение вещей отнюдь не принималось с резиньяцией этой школярской массой, смелой и дерзкой, где не один солдат ощущал маршальский жезл в своем ранце. Молодой, умный, с возбужденной мыслью, с сердцем, полным желаний, но с пустым карманом, школяр наблюдал картину жестокого общественного неравенства в великом городе. Отсюда рождались глухое раздражение и злая ирония. Они-то и отразились в «школьной симфонии». Это результат новых, слагавшихся в XII—XIII вв. общественных отношений.
Следует отметить еще другую характерную черту этой школярской массы. Ее законом в данный век было движение, перемещение. Не будучи обязательно «бродягами» (vagabundi), школяры редко оставались привязанными к одному месту. Сами профессора нередко меняли место своего преподавания отчасти для того, чтобы расширять свою известность, отчасти, наоборот, чтобы ускользнуть от соперничества и более счастливого конкурента 32*. Студенты перемещались в «поисках драгоценной жемчужины знания». Эта молодежь, «священная весна (средневековья), казалось, была подстрекаема в путь троичной песней: cum in
28* Meyer W. Die Oxforder Gedichte des Primas, XV. 29* «Часто о бедственном своем положении жалуюсь в душе ученым
мужам» (лат.}.
30* Попрошайничать постыдно, не хочу попрошайничать (лат.). 3!* Канон VII в., см. Mansi, XII. Р. 121. 32* Dobiache-Rojdestvensky О. Les poesies goliardiques. P. 196; Бахтин В. В.
Школьная жизнь в Париже XII в.//Средневековый быт. Л., 1925. С. 206-232.
orbe universe decantatur ite»33*. Весна обычно открывала пору паломничеств. Беспокойно глядели на школяров благонамеренные люди. Они любили повторять, что школьная молодежь, проходя мир, искала «семи искусств в Париже, гуманитарных наук в Орлеане, права в Болонье, медицины в Салерно и магии в Толедо, но добрых нравов нигде» 34*. Страсть к передвижениям становилась неодолимой. Гюг Орлеанский, лишенный имения, объявляет «целый мир» своим (мир, собственно не простиравшийся за пределы диоцезов Санса, Амьена, Бове). Мир, гораздо более пространный, объемлет жизнь Архипоэта, который в годы 1161 и 1164 посетил Кельн, Наварру, Павию, Салерно, Вьенну, пройдя неоднократно большие дороги Рейна, Роны и По. Раймунд Рокосельский упрекает своего голиарда в «странствиях по земле и морю». И хотя знаменитый гимн вагантов (см. выше) и не является отображением реальной жизни поэтов, но здесь нашел отражение порыв их сердца, прозвучавший в начальном призыве песни, которая заимствована из цитированной троичной кантики.
Воображение дополняло действительность, подчас серую. Безбрежный простор открывался мечте поэта. Воздухом великой свободы веет от его песен. Созданный, по его словам, из «легкой стихии» (factus de inateria levis elementi), он чувствует себя «птицей, носимой воздушными дорогами, листом, игрушкой ураганов». Вопреки чувству горечи, вызываемому этим неустойчивым бытием (cum sit enim proprium viro sapienti super petram ponere sedem fundamenti35*), состояние воздушной легкости не лишено очарования для испытывающего его36*.
«Движение» было и в другом смысле законом этого мира. Подчас головокружительная карьера возносила бедного и смиренного famulus'a"* до положения знаменитого учителя. В эту эпоху не было никаких формальных препятствий на его пути, начинавшемся с розог и кончавшемся всевозможными ухищрениями quodlibetica38*. Magistri et scholares39* становятся жизненным ферментом в обществе, которое имело тенденцию иерархизироваться и каменеть.
Явления, незнакомые предшествующим векам, по крайней мере в этих масштабах. В породе clerici inter epula cantantes40* голиарды XII—XIII вв. образовали крупную разновидность, родившуюся с расцветом университетов. Но этот расцвет вложил в их жизнь, в их мысль еще ряд других элементов, которые тоже отразила «симфония» голиардической поэзии.
зэ*
34* 35* 36* 37*
ЗЭ*
40*
по всему миру зазвучал призыв: идите! (лат.).
Helinand de Froidemont, Bibliotheca Cisterciensis, VII, 357.
мудрецами строится дом на камне прочном (лат.). Пер. О. Б. Румера.
Manltius М. Ор. cit. S. 1.
служки (лат.).
схоластики (лат.).
Магистры и школяры (лат.).
клириков, поющих на пирах (лат.).
Ill
С эпохи преподавания Петра Абеляра наука, именовавшаяся «диалектикой» "*, стала самой притягательной из университетских дисциплин. Последователи «несравненного учителя» возвели в систему его метод sic et поп, «да и нет»: тенденцию рассматривать всякое явление, и прежде всего всякий текст, с противоположных точек зрения. Симон из Турне, представив ряд аргументов в пользу св. Троицы, сходя с кафедры, восклицает: «О Jesule, Jesule! Как я возвеличил твой закон. Однако, если бы лукаво захотел я его опрокинуть, я представил бы доводы еще более убедительные...» '2*.
На картину мира, и особенно на могущество мысли, открываются отныне перспективы большой глубины и еще большей заманчивости. И было бы несправедливо недооценивать силу и значимость поколений, которые, пробудившись от долгой спячки, были, казалось, призваны к проникновенному исследованию вещей: In hac secta scriptum est: omnia probate 43*.
Прилагаемый к миру социальному, этот метод становится принципом беспощадной критики. Сатира горькая, злая, забавная, игривая устремляется против общества и безжалостно его бичует: Ad quos perveneritis, eis dicatis, quare
Singulorum cupitis mores explorare: Reprobare reprobos et probos probare, Et haedos ab ovibus veni segregate 44*.
Обращение: «Вы призваны судить ангелов, кольми паче человеков» — эти поэты считали направленным к ним. Объявляя себя с притворной, конечно, скромностью «немощными из немощных» («licet aeger cum. aegrotis»), они, однако, брали на себя роль «точильного камня» (fungar tamen vice cotis). Готье Лилльский и канцлер Филипп прославились в этой роли, конечно, больше, чем Примас, дух эгоистический и мелочный, или Архипоэт, натура легкая и артистическая.
Обещания «мятежной песни» звучат громко. Исполнение разочаровывает. Отделяя овец от козлищ, претендуя судить людей. отточив для этого довольно острое перо и набрав в него немало горечи и желчи, голиарды XII—XIII вв. не смогли пойти много дальше близких своей группе обид. Они не стали певцами обездоленных, не отразили народного протеста против феодальной
41* Так от античности и в течение всего средневековья называлась школьная философия. В руках Абеляра она не раз сыграла роль серьезного метода всестороннего анализа мысли. Но уже из нижеприведенных примеров видно, как часто вырождалась она в малосерьезную игру антитезами, в некую поверхностную софистику.
42* Balaeas. Historia Universitatis Parisiensis, III, 8.
4з* g этой секте заповедь: все проверяйте (лат.).
"* А тем, к кому придете, скажите, Почему вы изучаете человеческие нравы: Я пришел осудить грешников и оправдать праведных, Отделить агнцев от козлищ (лат.).
эксплуатации; они не связали своего дела с делом тех трудовых слоев, из которых они вышли. Немало можно было бы сказать на эту тему, но я ограничусь немногими словами об этой кровной связи значительного числа их с элементами трудовой деревни и городского сословия.
Морис, диакон Труа (1235 г.), был сыном бедняков; Гильом Овернский, впоследствии епископ Парижский, был «из безвестной семьи»; Готье де Марвис, впоследствии каноник Турне, происходил «из бедной семьи» и начал с должности прислужника в хоре; Роберт Сорбоннский был сыном крестьянина45*.
Но даже будучи сами нередко плотью от плоти эксплуатируемых классов, авторы голиардик прошли или почти прошли мимо них. Эту черту студенческая лирика разделяет с хроникой, дидактикой и философией эпохи. С непонятной глухотой и слепотой игнорировала она самые многочисленные классы общества. Голиардика касается их едва-едва, из некоего «прекрасного далека», всегда в тоне безграничного презрения, в лучшем случае снисходительного предоставления им роли земли в строе мироздания, помоста в храме или ног в человеческом теле и величавого поощрения народных масс на вечный труд. Известно, что историку А. Люшеру46*, в конце минувшего и в начале нынешнего века перебиравшему огромное количество юридических, литературных и исторических памятников XII—XIII вв., почти не удалось найти ни у самих крестьян — в голосах их восстаний,— ни еще меньше, разумеется, у их господ — в поэзии chansons de geste 47*, ни у ближайших, но более сознательных их соседей по угнетению — горожан (они ведь имели не один случай высказаться в литературе фаблио), ни у церковных проповедников и моралистов, ни, наконец, в сатире голиардов ни одного или почти ни одного призыва к тому, что он называет «жалостью» или «справедливостью». И по поводу того единственного, который он разыскал, ему пришлось объясняться .с более его откровенным и лишенным сентиментальности Орео.
Я имею в виду довольно необычное высказывание английского каноника Роберта Курсона, впоследствии папского легата при Иннокентии III и автора студенческого устава Парижского университета. Роберт вообще был известен своим неугомонным мятежным духом. Ему приписывают много резких выходок по поводу обычая церкви вымогать и принимать отовсюду «дары». Этот беспокойный прелат высказал мысль, весьма смелую для своего времени, предложив совсем устранить из общества всех, кто не работает: феодалов, которые живут своей вотчиной, сами ничего не делая; буржуа, которые живут лихвою. «Зло, от которого мы
45* См.: Добиаш-Рождественская О. А. Церковное общество Франции в
XIII в. Пг., 1914. Ч. I. 46* Luchaire A. La societe francaise au temps de Philippe Auguste. P., 1909.
Ch. XIII. Этому «почти» вряд ли противоречат знаменитые строфы
Васа и Версонской сказки. 47* героических песен (фр.).
страдаем,— говорит он,— не исчезнет, пока не примут следующей меры: созовут общее собрание епископов и государей под председательством папы. И тогда прелаты и государи под угрозой отлучения и гражданского осуждения повелят, чтобы каждый обязан был работать либо духовно, либо телесно. И пусть никто не ест хлеба, кроме добытого трудом. По слову апостола: кто не работает, тот не ест. Так среди нас больше не будет бездельников. Так исчезнут навсегда грабители, то есть феодалы, и лихоимцы, то есть буржуа» 48*.
«Никогда,— замечает по этому поводу Орео49*,— ни в каком месте и ни в какой книге не было сказано ничего более яростного (violent) и более нелепого...»
Если даже историк гуманного века говорит о «нелепости» этого заявления, стоит ли удивляться тому, что ваганты, хотя и вышедшие нередко из народа, но находившиеся в плотном церковно-литературном окружении и обеспеченные преимущественно церковным куском хлеба, начисто и до конца оторвались от родной среды и только и сумели повторить привычную этому эксплуататорскому окружению клевету: Земледельцы-пахари, которые идут по десятине, Которые посвятили себя земле и возделывают пашни, Живут вне слова веры. Скудна вера там, где столь многие предаются
многоглаголанию...
Она превращается в набор ругательств в посвященном крестьянину примерном грамматическом склонении его «имени»: Hie vilanus, huius rustic!, huic tfefero, hunc furem, о latro, ab hoc depredatore, hi maledicti, horum tristium, his mendacibus, hos nequissimos, о pessimi, ab his infidelibus.
Более, казалось бы, расчлененный и конкретный отзыв в студенческой сатире должны были вызывать те, кто на всех путях и станциях жизни вагантов жил и шел с ними рядом,— городское сословие. Еще чаще, чем из крестьян, студенты (и ваганты) вербовались из городского населения. Кем, если не горожанином, был «скупой отец» того школяра, злосчастная доля которого описана в «Carmina de miseria clericorum» 5Q*. Между этими двумя городскими группами существовала теснейшая связь.
У горожан студенты в самую свободную пору их жизни снимали комнаты — до того, конечно, дня, когда наиболее благонравных и надежных студентов поместили в collegia pauperum "*. В домах горожан помещались самые школы, соседившие с домами терпимости. С горожанами в их кабачках студенты пировали. С ними в вечерние часы они встречались на том Малом мосту, который был предоставлен pretereuntibus aut disputantibus
48* Jacobi de Vitriaco. Historia occidentalis. 4B* См. в сборнике «Средневековый быт», посвященном И. М. Гревсу
(с. 113—147), статью М. А. Тихановой «Парижский Малый мост». 50* «Песнь о нищете клириков» (лат.). 51* коллегия бедных (лат.).
aut spatiantibus clericis "*. Повседневные отношения были, несомненно, близкими, подчас дружественными.
Тексты, однако, осведомляют исключительно о конфликтах. Известно, что самыми яркими эпизодами в жизни Парижского университета, эпизодами, в которых он родился как правовое целое, были столкновения 1192, 1200 и 1219 и следующих годов, когда из мелкой ссоры в трактире выросла настоящая война студентов с горожанами и превотом парижским, вызвавшая исход школяров из Парижа и королевскую, а в дальнейшем ряд папских защитных привилегий. Если я говорю, что тексты осведомляют нас только о конфликтах, я имею в виду тексты исторические и правовые: хроники, грамоты, ордонансы, папские буллы. Знаменитая парижская «дуэль» 1192—1200—1219 гг. прошла через сотни памятников, отразилась в самых разнообразных аспектах. Она отразилась, несомненно, и в голиардиках. Матвей Парижский немало знает о них. Рассыпавшись по стране, студенты наполнили ее насмешливыми песнями53*. Впрочем, на Матвея особенно сильное впечатление произвели их скабрезные памфлеты на королеву и папского легата. Он ничего не знает (или не говорит) о лирике более принципиального содержания.
Определенное разочарование испытает тот, кто будет искать в голиардиках четкой и конкретной инвективы или сатиры по адресу горожан. Кроме самых общих ламентаций на cives et burgenses 54* в ряду прочих «испорченных и греховных детей мира», с известным интересом читается только один текст, недавно (в 1928 г.) открытый и изданный венским ученым Fr. Helfenberger'OM по Сен-Галленской рукописи — лат. 1068 и венской 3121 (обе рукописи не позднее XIII в.).
Горожанин весь ушел в дело наживы.
Помня полученную прибыль, он не забывает желанной.
Ее желает он и в согласительном наклонении сослагает
лихву И не довольствуется предоставленной Честью. Он презирает и поносит породу музикусов; Приятна ему только звенящая песня кошелька. Он любит лихву, лихвой хотел бы он полниться, И прожорливый рост со временем даст ему быструю
наживу. Непрерывно копит и нагромождает он золото, не зная
покоя Не умея завершить накопление (положить ему конец), Весь распаляясь в стяжании богатства. И растет в нем страсть к деньгам, пока деньга растит деньгу. Горожане постоянно пересчитывают деньгу, владеют деньгами. А что пользы, богач, мериться цифрами? Огонь готовит пламя, холод готовит снег. О богач, богач, недолго ты ведь живешь!
52* проходящим, спорящим и гуляющим клирикам (лат.). 53* Recedentium autem quidam famuli, vel mancipia, vel illi quos solebant
goliardenses appellare, versus ridicules componebant... (Mattheas Parisiensis
. Chronica Maiora, Opera III, 168). 54* горожан (лат.).
Burgensis in opere vacat lucrative, Liicri memor, immemor non est optativo, Optat et coniungitur modo coniunctivo, Fenora coniungit nec gaudet
Honore dativo. Spernit et vituperat musicorum genus Cantus burso tinnulus solus est amoenus. Fenus amat, fenore vellet esse plenus, Dat rapidumque usura vorax
In tempore fenus s5* Aurum semper cumulat, nunquam requiescit, Finem tamen cumulo cumulare nescit, In habendis opibus totus exardescit. Crescit amor nummi, quantum
Pecunia pecunia crescit5e* Nummos semper numerant, nummos habent cives. Quid prodest, per-numerum numerari, dives? Ignis flammam preparat, frigus parat nivbs. 0 dives, dives! non omni tempore vives!
Разочарование сопровождает историка голиардик до самых границ мирского общества. Голиардика «обходит» его по касательной. Мир феодалов не является исключением. Рыцари странным образом почти не интересуют наших сатириков; знатные насильники, от которых страдают трудовые массы — их кровные отцы и братья, от которых иногда страдают даже органы самой церкви — их отцы и братья приемные, не фигурируют в поэзии вагантов. Не в этой социальной роли интересуют рыцари голиардов, а совсем в ином аспекте: как соперники на внимание дам, притом соперники грубые, малокультурные, зачастую малограмотные, не опытные в искусстве ни внушать, ни культивировать любовь, ни ее воспевать (clericus scit diligere virginem plus milite) "*.
Кажется, только однажды вооружается голиардическая лира против бесчинства и насилия рыцарей — это против акта грубого нападения на дом Граммона, где, разбив шкапы, выволокши одежды, «кощунственная рука совершила злое дело».
Armaria fracta, vestimenta tracta, illicita tacta Monstrant malefacta. Jesu Christe! tracta, ne verba sint acta!
Итак, только на почве любовного соперничества и чисто эмоциональных и литературных коллизий — даже в идеальном обличье «рыцаря бедного, молчаливого и простого»,— с говорливым клириком, вооруженным всей изощренностью ars amandi58*, расцвели наиболее яркие, а также ядовитые цветы голиардик. Но эту тему из настоящей статьи я совсем устраняю.
В общественном своем значении голиардпка развернулась на той самой почве, которая и сделала ее предметом такой упорной вражды со стороны торжествующей католической церкви XIII в.
55* Ср.: Lucanus, De bello civili, I, 181.
56* Ср.: Javen., Sat. XIV, 139.
"* клирик умеет лучше любить девицу, чем рыцарь (.гаг.).
58* искусства любви (лат.).
и такого симпатизирующего интереса в эпоху Реформы, благодаря чему она сложилась в «Мятежную песню» — Carmen rebelle.
«Utar contra vicia carmine rebelli» 59* — так начинает автор свою грозную инвективу против папского Рима. Здесь наконец получает голиардика тот заостренный, конкретно взволнованный облик, который мы не имели случая наблюдать в инвективах по адресу низших и высших слоев мирского общества.
Коллизии, отразившиеся в голиардике,— преимущественно коллизии различных групп клира. Интересы голиардов — интересы бедных клириков, протестующих против засилья и гнета представителей высшего духовенства и монашества. Golias in papam et Curiam Romanam... carmina famosa evomuitM*.
Здесь голиардическая лира, и притом в руках лучших французских поэтов, явилась отражением весьма согласных чувств всего общества. Мы, правда, можем понять, как легко давалась «мятежная песнь» странствующим певцам, если вспомним, с каким удовольствием в периоды своих споров с курией и постигавших их отлучений должны были внимать ей Генрих II Плантагенет и Филипп II Август. Но к мятежной песне прислушивались всюду. Она не могла не стать столь же всепроникающей и универсальной, как и аппарат всекатолической папской администрации, проникавший в XII—XIII вв. до самых глухих уголков страны и объединявший против себя общество чувством все растущего раздражения.
Потому что в эти века уже две вещи достигали самых забытых окраин и тихих местечек — папский сборщик и грамота отлучения.
Curia Romana non querit oves sine lana et*. Эта тема в качестве доминанты вписана красными чернилами на полях огромного множества голиардических текстов. Radix omnium malorum avaritia 62*. Эта цитата из апостола Павла рано принята как ходячий акростих для имени Roma. Римская фискальная система уже успела стать темой всеобщих неисчерпаемых ламентаций. Римское искусство выкачивания денег, усовершенствованное в XII н XIII вв. агентами Григориев и Иннокентиев, вызывало жестокие инвективы врагов, жалобы облагаемых. Фискальный аппарат непрерывно развивался и совершенствовался. Этапы церковной карьеры, споры клириков и мирян, их процессы между собою и с мирянами, привлекаемыми на суд курии, индульгенции и привилегии, освящения алтарей и переносы мощей, благословения и прощения, крестовые походы и паломничества, покаяния и отпущения, принятие и снятие обетов,— все это служило предлогом к экстренным обложениям, не говоря уже об ординарных: десятинах и примициях, специальных церковных цензах и т. д. и т. п. Агенты Рима появлялись всюду, как шупальцы, чтобы
59* «Восстану против пороков мятежной песнью» (лат.).
еа* Голиаф изверг на папу и римскую курию разящие стихи (лат.).
в1* Римской курии нет дела до овец без шерсти (лат.).
62* Корень всех зол в алчности (лат.).
искать и вытягивать деньгу. Но самое сильное возмущение вызывали процессы, привлекавшие обвиненных ad limina apostolorum63*. Gaude mater nostra Roma. Ad te trahit homines non ipsorum devotio aut pura conscientia, sed scelerum multiplicium perpetratio et litium dicisio, pretio comparata ;4*.
Голиардические сатиры осыпают своими стрелами не только второстепенных агентов: стражей, приставов, привратников (ianitores), которые «охраняли входы» п получали за это выкупы к мзду. С возрастающим усложнением административного аппарата католической церкви они разрослись, как дурная трава. Несмотря на реформу, которую пытался осуществить Иннокентий III, уменьшивший их число, оно только возросло во время его понтификата. И сам он, запрещая вымогательства, был вынужден мириться с «добровольным даром». Так именно проникала взятка.
Голиардики также вплотную взялись за жадных кардиналов и за самое грозное чудище в этом церковном «святом» вертепе — за папского казначея (камерария). Их проклятия в одном случае отнюдь не анонимны: некий Франко навлек на себя в памятниках XII в. пакет особенно энергичных инвектив.
Из писаний этого рода пользовались особенной популярностью: «Propter Syon non lacebo»; «Si quis dicit: Roma vale»; «Licet aeger cum aegrotis»; «Quomodo cantabimus sub iniqua lege»; «Tanto viro locuturi»; «Bulla fulminante» 65* и знаменитейшее из всех — «Utar contra vicia» "6*. Все эти тексты вышивают разнообразные узоры на тему о продажности церкви, описывают нежность Рима к «бизанту» и «оболу», к Руфину и Альбину («Рыжему» и «Белому» — золоту и серебру). Постоянно появляются тяжеловесные, но многозначительные каламбуры: «марка», которая заменяет святого Марка, «арка» (касса), которая ценится выше «ара» (алтарь), «лукр» (прибыль), который служит вместо св. Луки, кардиналы — «карпиналы» (хищники) и т. д. Яффе собрал целую коллекцию подобной игры слов. Авторы, питомцы Присциана, с особенным вкусом смакуют эти грамматические шутки. Все годится для того, чтобы изобразить и запятнать римскую жадность: монстры классической мифологии, апокалиптические животные и падежи грамматики.
Простыми и понятными являются горькие жалобы бедняков. Все доступно богачу, все скрыто от бедняка. Тщетно стучится он
63* в апостолические пределы (лат.).
б4* радуйся, мать наша Рим. К тебе влекут людей не благочестие и не чистая совесть, но неисчислимые преступления и надежда искупить их, заплатив деньги (лат.). Ср.: Lehmann P. Die Parodie im Mittelaller. Munclien, 1922.
65* «Ради Сиона не умолкну»; «Если кто скажет: здравствуй, Рим»; «Немощный средь немощных»; «Как запоем мы под несправедливым законом»; «Пред лицом такого сана»; «Булла разящая» (лат.). Ср.: Strecker К. Moralisch-satirische Gedichte Walters von Chatillon. Heidelberg, 1929.
66* «Восстану против пороков» (лат.}.
в дверь правосудия. В его лице еще раз унижается и оплевывается Христос: Suam index liumilis sustinet pressurain 0 quando discutiet speluncam latronum, Quam tremendiis veniet dies ultionum!67*
Но шедевром этого вдохновения является, конечно, «мятежная песнь» по существу «Utar contra vicia»: ...Возглавлять вселенную Рим ц всех и каждого Призван Рим, но скверны Грабит безобразно; Полон он, и скверною " Все полно безмерной, Ибо заразительно Веяние порока, И от почвы гнилостной Быть не может прока.
Пресвятая курия Это — рынок грязный! Там права сенаторов Продают открыто; Там всего добьешься ты При мошне набитой...
(Пер. О. Б. Румера)
С того времени как после Мюльденера и Пейпера Карл Штреккер собрал вокруг Готье Шатильонского самые торжественные и тяжелые инвективы против римской курии, мы улавливаем личный оттенок горечи, который одушевлял эти при всей своей корректности ядовитые песни. Весь цинизм церковного самовластия и всю безнадежность бюрократической волокиты перенес на себе в 80-е годы тот магистр и поэт, который, несмотря на свои исключительные заслуги, так и не добился приличной пребенды и, насмотревшись всяческих соблазнов в папской столице, утолил свою желчь перед болонскими студентами на пасхе. И долго еще потом его лира звенела своими негодующими тонами, пока «не обратилась к печали» — versa est in iuctum cythara Walteri68*. Поэт большой силы и высокого, полного негодования полета, он настраивал свою лиру на темы большого общественного значения, резко отрицательно относясь к официальной церкви. «Ради Сиона не умолкну»,— говорит он в одной из самых сильных своих пьес «Propter Syon non tacebo». Другие певцы посвятили себя более близким, домашним и мелким интересам. «Querela Goliae in prelates»f'9* — такое имя носит один из голиардическпх сборников 70*. Но можно сказать, что это имя охватывает добрую половину голиардической продукции. И причина этого совершенно понятна. Пусть и Генрих Плантагенет, и Филипп Август имели своих любимцев и протеже среди латинских жонглеров. Не здесь преимущественно, но у курий прелатов обитало их большинство. Именно здесь находило оно donum prandii vel coenae "*, а также пищу для своей желчи. Они ютились, кормились, пили и лелп больше всего у дворов духовных феодалов
ь'* Униженный Судия несет свое бремя. О, как сокрушит он разбойничий вертеп, Как страшен будет день расплаты! (лат.}.
Carmina Вигапа. vs* к печали обратилась кифара Вальтера (лат.). в9* «Жалоба Голии на прелатов» (лат.). "* Balmier A. Eine Vagantensammlung: Lieder des XIV. Jahrhunderts //
Zeif&clirifi fur deutsches Altertum. 1907-1908. '* завтрак или обед (лат.).
. От этих «благодетелей» терпели они больше всего унижений л обид. Они и питали к ним острую ненависть. И вместе с тем они находили у них поддержку в своих нападках на папский Рим, нередко ущемлявший интересы местных духовных феодалов.
Что «кверела» должна была находить очень широкий отклик как в кругах клира, так и в среде мирян, обусловливалось тем, что ее предмет был болезненно близок, так сказать, сидел на шее у тех и других, и это в отношениях повседневной жизни. Не одни клирики, но часто и мелкие и крупные феодалы, не говоря уже о целых городах и сельских округах, находились в прямой политической и административной зависимости от прелатов церкви, а не только подходили под духовный авторитет епархии или аббатства. Епископ, а в особенности архидиакон, который осуществляет суд и управление, каноники и официалы, которые ассистируют, ежедневно, ежечасно давали о себе знать. В этом повседневном столкновении -нужд, притязаний, честолюбий всегда бывало достаточно ушибленных и раненых. И так как голиардическая лира всегда была под рукой, и так как свобода и возможность позабавиться хотя бы насчет начальника бывала безгранична, то querelae Goliae in prelates72* рождались, как рои ос.
Нападки носят зачастую характер тяжеловесный и грубый. Я упомяну одну из самых распространенных и объемистых сатир эпохи — «Апокалипсис Голии» 73*. Инсценировка воспроизводит видение на Патмосе. Снимаемые одна за другою семь печатей открывают процессию разных чинов церкви. Лев символизирует «всепожирающего папу»; телец—епископа, который, вместо того чтобы пасти стадо, первым кидается на пастбище и уничтожает его пищу; орел заставляет думать об архидиаконе, «подстерегающем добычу»; человек воплощает «хитрого декана». Автор отнюдь не грешит точностью и разборчивостью в выборе своих символов. «Открытие печатей» приводит в беспорядочное движение его воображение. Епископ-телец в дальнейшем становится яростным существом, которое бросается на овец, чтобы сосать их молоко, стричь их шерсть, кидая остатки хищным птицам и волкам. Архидиакон становится рысью, Янусом, Аргусом, даже Полифемом «по причине своих злых и проницательных глаз». Тысячи канонов и декретов находятся в его распоряжении, чтобы их оборачивать на свой лад и нарушать справедливость. Он торгует церквами, он продает приговоры. Он прижимает священника, чтобы затем обольстить его жену. Декан — его гончий пес, чья деятельность описана в таких тяжеловесных ассонансах: Decanus canis est arcidiaconi, Cuius sunt canones latratus dissoni. Canens de canone discors est Sinioni74*.
72* жалобы Голии па прелатов (лат.).
73* Strecker K. Die Apocalypsis des Golias. Roma, 1928.
74* Декан — пес архидиакона, Каноны его — собачий лай.
Поющий каноны не похож на Симеона (лат.).
За пятой печатью скрываются официалы. Охотники епископа, они растягивают силки перед невинными; их хитрости, ложь, мерзость переходят за поля книги, которую автор читает по велению ангела.
Чем же объясняется загадочная на первый взгляд снисходительность и терпимость властных епископов к сатире голиардов? Прежде всего тем, что разгоравшийся антагонизм между римской курией и местной церковью заставлял епископов ценить острое оружие антипапской сатиры, находившееся в руках этих бродячих певцов.
Воинственному расположению, подстрекаемому личными обидами, обязаны мы, конечно, значительной частью того, что здесь называется «Querela».
Я позволю себе процитировать одну из инвектив, не так давно открытых в наследстве Примаса Орлеанского 75*.
«Бывший монах, он получил епархию. Еще бледный и исхудалый из-за поста, но, пожрав одну за другою шесть знатных рыбин и поглощая за каждым пиром огромную щуку, он к концу Двух лет, как голодавший кабан, оброс жиром. Когда-то довольствовавшийся водой из монастырского источника, ныне он разводит такой потоп крепких вин, что его уносят в постель на руках пьяным. А потом вы увидите, как тысячами тысяч стекаются его родичи, его племянники, заявляя: я родственник епископа, я член его семьи. И епископ делает того каноником, а этого — казначеем. А те, кто нес долгую службу, теряют плод своего труда. Жалкий лицемер, которого вы избрали и который получил почести, не заслужив их, сперва прикидывается добрым и кротким. Перед всеми склоняет он выю, готовый дать, что у него попросят. Но едва истекло два года, как он показал себя суровым и жестоким к своим подчиненным. Он прижимает их, преследует тяжбами, или, удаляясь в свои поместья, он в уединении тайком поглощает мяса, запрещенные уставом. А когда побуждает его нечистое желание, он велит привести отрока, сына рыцаря... Так беспутство вашего избранника, его надменность, скупость, его невежество и глупость являют всю силу вашего безумия. Да будет в грядущем огражден Бове от такого срама!»
Третий круг, третий сюжет — приходский кюре. Две вещи следует заметить относительно голиардических песен о приходском кюре: они относительно немногочисленны; они набрасывают портрет своего героя если не лестный, то, во всяком случае, снисходительный. Объяснить ли этот факт пробелами в нашем осведомлении или он имеет другую причину, присущую социальному положению голиардов, которое было более низким и сливалось с жизнью «мира», подобно положению приходских кюре? Во всяком случае, «мятежная песня», полная ядовитых
75* Meyer W. Die Oxforder Gedichte des Primas, XVI.
сарказмов по отношению к высшим сановникам церкви, рисует не без известной симпатии более смиренную фигуру кюре. Она, мы знаем, отразилась в малопочтенном виде в архивах епархиальной администрации: жадный стяжатель, пьянчужка и забияка. Образ его в голиардиках далеко не так черен. Одна из самых привлекательных песен, которая, конечно, звучала всерьез для ушей слушателей, рисует идеального священника в образе петуха на вершине церкви76* — бдительного стража и провозвестника света. Если в другой поэзии, бичующей все церковное общество, обращаются также к священнику, то только для того, чтобы ему напомнить, что он не должен приближаться к алтарю иначе как с «чистыми руками». Но это своеобразное понятие «чистоты» не одинаково в массе голиардик.
Очень различные решения находит в голиардике проблема целибата. Западная церковь в течение всей своей жизни потрясалась то глухою, то открытой борьбою, вызванной этой проблемой "*. Жизнь не принимала радикального решения: сурового решения безусловного безбрачия. В XII и XIII вв., и особенно в Англии и Франции, брак священников считался вещью нормальной. почти законной. Добрая половина жила в качестве верных супругов со своими женами, которых условный язык церкви обозначал как concubinae, focariae 78*, и со своими детьми, которых называли spurii79*. На это мирное положение вещей после менее решительных мер Александра III статут, провозглашенный на III Латеранском сборе Иннокентием III, упал, как удар грома, чтобы затем отозваться по всем провинциальным синодам: Ne clerici, in sacris ordinis constitute focarias teneant80*.
Вопрос целибата получил новую тревожную жизнь, и противоположные течения, возникшие по этому вопросу, отразились в голиардиках. С одной стороны, в смысле «строгой обсерванции»: столь снисходительный к самому себе, голиардический поэт являет себя неумолимым в отношении женатого кюре. Однако даже там, где голиард занимает такую позицию, упрек его получает своеобразный вид. Ирония автора преследует стремление «создать большую семью», которое и побуждает батюшку брать жену. «Он желает произвести побольше детей, чтобы компенсировать души, которые он загубил».
Но противное течение сильнее. И с неслыханной дерзостью атакует оно носителя безбрачной идеи — папу. В лицемерии прежде всего обвиняет его голиард: «Наш понтифик желает отнять у нас тех, кого сам любил, когда был молод» (Et quod modo juvenis voluit habere, modo vetus Pontifex studet prohibere). Hec-
76* Dobiache-Rojdestvensky 0. Les poesies goliardiques. P. 123. 7T* Dobiache-Rofdestvensky 0. La vie paroissiale en France au XIII" siecle
d'apres les actes episcopaux. P., 1911. Ch. «De vita et honestate cleня
ricorum».
78* сожительницы, экономки (лаг.). та* внебрачные (лат.). м* Клирики, принявшие сан, не должны держать экономок (лат.).
ссылается на опасность толкать безбрачных священников ad peccatum contra naturam 81* или, в привычных символах грамматики, declinatio per hunc82*.
Другая, уже меньшая опасность — в прелюбодеянии. «Пусть каждый прилепляется к собственной подруге и не ищет другой». Любопытный аргумент приводится в другом месте. Мир клириков должен обеспечить себе потомство, чтобы «клирики рождались от клириков, как рыцари и короли рождаются от родителей своего состояния». Наконец, нельзя требовать безбрачия от священников, так как это противоречит природе человека.
И здесь в особенности еще раз голиарды показывают себя друзьями священников. Три пьесы следует здесь отметить: «Rumor novus Angliae», «Prisciani regula», «Clerus et presbyteri» 83*. Их основное единство открывается в единстве целых строф. Их генеалогия может быть установлена лишь до известной степени. Во всяком случае, в основе всех трех лежит один текст. Лемап склонен приписывать его Англии84* и видит древнейшую версию в пьесе «Rumor novus Angliae». При вести о папском декрете десять тысяч священников собрались на лугу, чтобы обсудить вопрос. Каждый из духовных чинов — их высказывается всего 26 — произносит свое слово. Я не стану затягивать свое изложение деталями этой любопытной аргументации. Вероятно, по поводу каждого объезда легатов, вводивших декрет Иннокентия III в разных странах, имели место подобные дискуссии и подобная аргументация. На этого пресловутого папу намекают слова: Non est Innocentius immo nocens vere 85*.
Полные тяжеловесных шуток, которые, не скрывая мало подчас изящную истину амурных похождений клира, ее, несомненно, шаржируют в целях достижения комического впечатления, голиардические пьесы в общем высказываются за супружескую жизнь. Pereat qui teneat novum hunc errorem se*.
Лютерова, или лютеранская, аргументация уже предчувствуется в конечных строфах нашей пьесы (Prisciani regula), и братское движение души странствующего поэта в отношении женатого священника высказалось в знаменитом «гимне» голиардических компаний: Nos misericordiae nunc sumus auctores: Monachum recipimus cum rasa corona ____ Et si venerit presbyter cum sua matrona...87*
81* на грех против естества (лат.). 82* здесь: склонность к мужскому полу (лат.).
8Э* «Слух прошел по Англии»; «Приспиана правило»; «Клир и пресвитеры» (лат.). 84* Lehmann P. Die Parodie im Mittelalter; Idem. Parodische Texte. Beispiele
zur lateiiiischen Parodie im Mittelalter. Munchen, 1923. "''* He может быть Иннокентием такой злодей (лат.). Игра слов: Innocens
по-латыни «невинный». 86* Да погибнет тот, кто придерживается этого нового заблуждения?
(лат.). 87* Образ милосердия мы один являем
Бедного, богатого — всех мы принимаем.
Чрезвычайно разнообразны мотивы, которые одушевляли авторов песен: Carmina satirica in monaciios 88*.
Прежде всего раздражение менее счастливых соперников в борьбе за церковную карьеру, за епископские престолы, за профессорские кафедры, за проповеднические трибуны, за использование бенефициев и за руководство душами. Примас Орлеанский ло поводу избрания епископа Вове пишет: «Возбужденный неправдами и обидами, я давно испытываю чрезмерную печаль и, наконец, чувствую долг нарушить молчание, видя жестокое унижение церкви, стыд и поношение клира. Потому что, приступая к избранию епископа, вы спешите искать в затворе монастырском аббата или приора либо камерария...» 8Э*.
Надо сказать, не слишком скромны были притязания этого ревностного бойца белого клира. «Бог сделал клирика князем мира, который должен чувствовать его руку. Справедливо ли, чтобы тот, кто носит куколь, стоял во главе клира, и клирик (разумей: белый.—О. Д.-Р.) воздавал послушание монаху?» Сатира, конечно, вдохновлена свыше.
Автор другой сатиры, обращенной к sacrilegis monachis, emptoribus ecclesiarum 90*, убежден, что его «одобрит епископ Гюг Дийский и прочтет Оттон, епископ Суассо некий». Жалобы, которые с такой верностью пересказывают папские регистры XIII в., свидетельствуют, конечно, лишний раз об этой закоренелой обиде белого клира. Голиарды, естественно более близкие к белой церкви, кандидаты на ее места и почести, стали эхом этой обиды. Конфликты были очень резкими в XIII в., когда университет и профессура в школах все более захватываются людьми «в куколе». Война не менее яростна в приходах, где исповедники и собиратели из новых орденов оспаривают жатву у «серпа» приходского кюре 91*.
В этой борьбе интересов всякое оружие считалось дозволенным. Голиарды показали себя в ней верными союзниками белого клира. Песни вагантов выражают всю силу презрения, какое испытывали или симулировали люди утонченные, образованные и белый клир в отношении «черного» духовенства, этой gens cucullata (породы клобуков), отмеченной печатью невежества и грубости.
Основное корыстное чувство прикрывается «евангелическим духом». Не должна ли монастырская жизнь являть совершенное воплощение идеального аскетизма? Всякое, даже малейшее, отклонение должно звучать диссонансом и вызывает негодование, более, конечно, поддельное, чем искреннее, и злорадный смех, Рады и монаху мы с выбритой макушкой.
Рады и пресвитеру с доброю подружкой.
Пер. М. Л. Гаспарова ss* Сатиры на монахов (лат.). 89* Meyer W. Die Oxforder Gedichte des Primas, XVI. 90* монахам-святотатцам, торгующим во храмах (лаг.). 91* Dobiache-Rojdestvensky О. La vie paroissifllp... СЪ. «Les intrus».
nase crispante. И так как идеал воздержания, бедности, целомудрия был воспринят в проповеди странствующих орденов и евангелических сект XII—XIII вв., то раздражение белого клира нашло в этой проповеди подходящее литературное выражение.
В конце же концов часть сатирических писаний против монахов внушена просто-напросто сатирической жилкой их авторов. Поэт мог быть заранее уверен, что пикантный сюжет «земных ангелов», пойманных с поличным в недозволенных любовных радостях, пьянстве и потасовках, наверно позабавит их публику. Так рождается carmen satiricum in monachos92*. К комическому всегда чутка была публика, особенно публика французская, tant quo la saison des roses dure...93*.
Какое же основание имеет это создание школяров претендовать на наше внимание в качестве исторического источника? Какое место занимает оно в литературной истории эпохи XII— XIII вв.?
Что касается исторических фактов и даже нравов, то наше первое впечатление, что эти сатирические тексты, чаще всего то Горькие, то грубо забавные, редко глубокие и тонкие, не могут дать нам ничего, чего бы мы не знали из других источников, и притом более точно и даже более живо. В самом деле, что дает нам голиардическая сатира для понимания учреждений и людей эпохи?
Грехи римской курии? Но у нас есть тысячи документов, вышедших из недр этой самой курии, которые показывают ее язвы, и притом с точностью и откровенностью, совершенно изумительными. Им нет нужды одевать эти грехи в некие аллегории вроде Сирен и Церберов. Они прямо излагают факты, конкретные, точные, засвидетельствованные многочисленными очевидцами. Сама курия их, можно сказать, коллекционировала, излагая их в тех «нарративных» частях папских посланий, которые отвечали на жалобы мира.
Грехи и злоупотребления курий епископских, проступки архидиаконов, официалов? Помимо только что названного, изумительного по яркости и точности источника, немало текстов, которые открывают отрицательные стороны в жизни областных церквей с большею силою и с большею яркостью красок, чем голиардические сатиры. Общеизвестна та живописная манера, в какой дают подобный материал хроники, анналы, публичная и частная переписка.
Нравы 'приходских священников и монахов, в особенности во Франции, отразились в «Visites paroissiales».94* И нет ничего в этом смысле, что бы превзошло по яркости дневник руанскогоепископа Эда Риго95*, нарисовавшего сотни портретов подчиненных
92* сатира на монахов (лат.). 9Я* поскольку время роз сурово (фр.). 94* «Отчетах церковных ревизоров» (фр.).
9S* Journal des visites pastorates d'Eudes Rigaud, archeveque de Rouen. Rouen, 1852.
и пасомых. Он называет все: имена, места, он дает цифры. Административное усердие честного прелата подчас тоже шаржирует действительность in malam partem 9e*. Но нарисованная им картина не забывается тем, кто на нее взглянул.
Что касается общества мирского, то здесь, как мы это видели, голиардическая лира разрешилась главным образом некоторым числом пошлостей.
Следует признать, что голиардическая сатира оставляет желать лучшего в смысле осведомления о тех, кого она хвалит и порицает и на кого клевещет. Преувеличение, многословие, риторика, характерные для нее, мешают тому, чтобы рассматривать ее как беспристрастный исторический документ.
Но именно в отсутствии бесстрастия, в пульсировании горячей мятежной крови — ценность этой поэзии.
Она много может сказать о тех, кто хвалит, порицает, клевещет. Огромный интерес представляет уже то, как и почему рождались и распространялись в таком огромном числе экземпляров «кусательные» выходки этих латинских менестрелей, этих голиардических поэтов, столь легко приходящих в раздражение и готовых идти на приступ. Из их продукции следует выделить, чтобы исследовать их отдельно, общие места. Ими полна голиардическая сатира. Потому она и оставляет впечатление вечного пережевывания то наивно простого, то изощренно утонченного. Готье Лилльский особенно блистает в подобных общих местах.
Постараемся, однако, взвесить эту сторону явления. Поэт, конечно, имел свои мотивы, чтобы прилагать столько искусства и рвения к украшению этих банальностей. Бесчисленные списчики имели свои соображения, чтобы их воспроизводить. Историк должен учесть эти интересы, мотивы и вкусы, чтобы понять общество XII—XIII вв., поощрявшее списывание и рецитацию общих мест, а также патронов, покровительствовавших авторам.
Но после элиминации общих мест в массе сатир остается очень важный осадок — персональные жалобы и претензии. Готье Лилльскип и Архипоэт Кельнский боятся умереть с голоду, предаваясь литературе. Все заслуги в ней Готье не дают ему основания добиться пребенды в Риме, на что он жалуется публично болонским студентам. Пусть это только случайность, что он погиб от проказы. А вот Гюг Орлеанский, ведший в молодости жизнь, полную славы и блеска, счастлив на старости лет получить место смотрителя в госпитале, которое он, впрочем, скоро теряет. Однако свои обиды и претензии эти поэты выражают с живостью чувств и свободой суждения, которые кажутся совершенно изумительными. Нередко и самая «объективная действительность» описываемого мира представлена с большой живостью красок.
В этом смысле голиардики, конечно, исторический источник. Не следует только принимать за чистую монету их инвективы, <)в* в дурную сторону (лат).
и прежде чем использовать, их надо подвергнуть строгой и внимательной критике. Потому что даже как чисто психологический источник они в ней нуждаются. Эти латинские поэты жили большей частью в непрерывном ожидании «дара обеда или ужина». Нельзя забывать те корыстные мотивы, которые внушают им их мысли и замечания. Однако, как часто их уста говорят из глубины сердца. Обиженные, рассерженные, они совершенно искренни и бесхитростны. За всевозможными оговорками, несомненно, эти «признания детей века» представляют большой и своеобразный интерес.
В области личных чувств, касающихся в особенности школы и любви, искренность их безусловна и лира звучна и полна жизни. Кто читал, тот не забудет ни страниц яркой и грубой живописности Примаса, ни горьких или радостно легких строф Архипоэта. Здесь обильная жатва для историка нравов и личных чувств.
Я не решусь, конечно, занимать внимание читателя проблемой голиардической стихотворной формы, которая благодаря своему разнообразию и совершенству была одной из причин успеха этой лирики, где ученая изобретательность сочеталась с гибкостью и свободой, где ясно намечается ее социальный характер, роль, отведенная в ее рецитации протагонисту и хору. После мертвящей каролингскои реакции, устранявшей меровингские живые искания ритмического стиха, голиардики вновь возрождают его дерзания. Голиардическое творчество, приспособленное не только к пению, но и к пляске, охватывает и жизнь праздника, и жизнь горечи и иронии, характерную для школьной молодежи, более всего французской школьной молодежи эпохи.
В тот день, когда вся масса текстов, которую оставили голиарды, будет восстановлена в своем богатстве, когда будет дешифрирована до конца та музыкальная аннотация, которая сопровождала многие из них, перед нами полностью раскроется многогранное творчество голиардов, их произведения сильного художественного синтеза, одаренные большою излучающею мощью.
Эти качества характерны не для одной поэзии вагантов. Но во всех областях латинские ученые и поэты были провозвестниками движения и в течение известного времени диктовали свои законы.
Они научили Европу этому искусству ut per orbem personet scholaris symphonia97*, чтобы затем видеть его цветение в других руках, когда оно было превзойдено на так называемых вуль. гарных языках.
Лирическое создание голиардических поэтов XII—XIII вв., неоднократно ими провозглашенное как «мятежная песнь», заключает известные элементы, которыми определяли Ренессанс.
Эта аналогия, давно отмеченная, одно время доведена была до искажения хронологии фактов. Буркхардт в эпоху, когда взгляд ученых был заворожен образом итальянского Возрождения, объявbd
э7* чтобы на весь мир зазвучала симфония школяров (лат.).
всю совокупность голиардической поэзии Италии XIV в., провозгласил итальянцами этой поры Архипоэта и идущее за ним блестящее созвездие.
С тех пор, однако, изменилось довольно радикально представление о Ренессансе. В частности, с лучшим знанием палеографии изучаемую продукцию 98* по подлинным ее рукописям удалось передвинуть в большинстве в XII—XIII вв. С тех пор лучше поняли и элементы Ренессанса и лучше его датировали. Поняли, что многие из этих элементов — привязанность к «земному миру», способность чувствовать земную красоту, гордое сознание «человеческого» в противоположность «небесному», безбрежная вера в силы человека, ненависть ко всему, что отзывается аскетизмом и лицемерием, критика церкви, вплоть до похода на самое христианство, с другой же стороны, вкус и понимание античности, сильные стихии эстетического отношения преимущественно перед этическим — проявились еще в самой глубине «готических веков» "*.
Не обманываясь тем шаблонным представлением, которое изображает средневековую жизнь однообразно в аспекте аскетического идеала, мы ощущаем в этом раннем вторжении новых элементов двоякое движение — «мятежа» и «возрождения».
Но ни то ни другое не пришли откуда-то извне. Они возникают из самой глубины жизни средневековья. Находясь в зародыше в его эволюционирующих общественных отношениях, в его мысли, искусстве и школьном режиме, они расцветают, «когда времена исполнились». И историк не может не констатировать скрытой энергии «диалектики» в этом царстве sic et поп, в мире антиномий, где тезис тотчас рождал антитезис, гимн — сатиру, Давид — Голиафа, бог — диавола, где непримиримые, по-видимому, сущности жили рядом друг с другом в атмосфере, почти с толку сбивающей «levitas scholastica» 100*.
Но времена меняются. В XIII в. над миром, над Францией в особенности, прошли бури великих ересей. Несомненно, серьезно больная церковь становится подозрительной и настораживается. Церковь и государство, понимая «опасность» этого относительно свободного состояния школы, нашли средство прибрать ее к рукам. Многочисленные коллегии сумели упорядочить этот свободный поток жизни студентов. Университетская жизнь, свободная и беспорядочно кипевшая на своей заре, начинает со второй половины XIII в. охлаждаться и окаменевать. И тогда-то «семья» голиардов (familia Goliae) становится «сектой» в соборных актах конца XIII в., которые убийственными анафемами гремят против голиардов. Обстоятельство, которое и рассекает «семью» на два враждебных тела и погружает ниже, до обозначения «секты», осужденную часть.
98* См., между прочим, этюды автора и в цитируемых «Poesies goliardiques». "* Sussmilch H. Die lateinische Vagantenpoesie des 12. und 13. Jahrhunderts als Kulturerscheinung. Leipzig, 1917. ioo* «школярской легкости» (лит.).
В 1291 г. Зальцбургский собор, говоря о голиардах, употребляет именно это выражение: secta vagorum scholarium 101*.
В заключение мы не можем не настаивать на примате термина «голиард», который прославили Абеляр, Гюг Орлеанский, Готье Лилльский и кельнский Архипоэт. Слово, сказанное по поводу смерти Абеляра: Lucifer occubuit — «закатился Светоносен», намекало на захождение самого блестящего светила, «первого из возмутившихся ангелов». И имя Голии недаром было связано с самым беспокойным — Rhinoceros indomitus 102* — и самым светлым умом средневековой Франции.
101* секта бродячих школяров (лаг.). юг* неукрощенный Носорог (лат.)
.
ЭПИГРАФИКА В РАННЕМ ЗАПАДНОМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
I. Общие положения
Эпиграфика в научных представлениях историка прочно, отчасти даже исключительно, связалась с античностью. Письменных памятников своей истории на камне и металле более всего оставили Древний Восток, эллинская и латинская Африка, Азия и Европа. Гораздо меньшее значение имеют для этого мира — и то лишь в последние века его жизни — памятники на материале мягком: папирусе и отчасти пергамене. Надписи, inscriptiones — основные из письменных источников наших знаний о древнем мире. Наряду с археологией эпиграфика — главная вспомогательная дисциплина античности 1*.
С переходом к последним ее векам, и в особенности первым векам феодального режима — средневекового быта, главное место в поле зрения наших письменных источников займут свиток и книга. Вспомогательной дисциплиной медиевиста является палеография: изучение письменных памятников на мягком материале 2*.
Оба тезиса шаблонны. В нашей научно-исторической впечатлительности относительно смутен для феодальных веков образ письменного памятника на твердом материале — эпиграфики средневековой — не только потому, что его в течение известного времени элиминировали технические возможности и привычки
'* См. очерк «Надписи» Б. А. Тураева и И. И. Холодняка в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Очерк «Эпиграфика» в Большой советской энциклопедии слишком краток. О древних латинских надписях см.: Cagnat R. Cours d'epigraphie latine. P., 1914. У него же список литературы и список изданий надписей.
2* Traube L. Vorlesungen und Abhandlungen. Munchen, 1909. Bd. 1. Einleitung. Ср. нашу «Историю письма в средние века» (М.; Л., 1936. С. 14-18).
средневековья. Тут было нечто иное и большее. Ему противилась феодальная общественность — социальная психика тех веков.
Концепция письма крупного и четкого, красивого и прочного, призванного с высоты каменной или бронзовой стелы, арки, доски объявлять всем то, что на ней начертано, гармонировала с условиями демократической общественности, свойственной античности, более всего, конечно, греко-римской. Живущая рабским трудом и на него опиравшаяся, она в многочисленных свободных и правомочных своих стихиях рисуется как живая и просвещенная демократия, ищущая открытого общения, стремящаяся говорить и слушать в пределах «города и круга земного» (urbi et orbi), закрепляя бытие, проходящее мимо ее сознания, в формах открытых, всем доступных и непреходящих — «вечных».
Не то—в условиях феодального быта и общества. Говорить с открытого места «на весь мир» здесь уже было некому. В двояком смысле — в отношении обоих мыслимых собеседников. Кто, в самом деле, кроме самого крупного сеньора, мирского или церковного, имел в феодальном обществе подобное притязание и подобную власть? Кому могла быть открыта для этой цели «эпиграфическая трибуна» — стела, стена, портал, ворота? С другой стороны, кому стал бы он говорить, оратор, пусть даже сам не лишенный права публичного голоса, в обществе, где так мало было сознательных граждан и просто грамотных люден?
В науке средневековая эпиграфика в течение довольно долгого времени сбрасывалась со счетов. Очень, казалось, немногочисленны были, часто до конца уничтожены, и ее подлинные памятники. Бедна была ее систематическая литература.
II. Изучение средневековой эпиграфики. Виды надписей
Серьезная задача изучения средневековых надписей была поставлена дважды. Впервые в кругах любителей и собирателей шумного и памятного периода «дипломатических войн»: деятельности тех компаний, светских и духовных, среди которых особенно живым и активным было общество, собиравшееся накануне Великой революции в рефектории Сен-Жермен-де Пре. Интересы, работу, собрания и достижения этих любителей всяческой эпиграфической старины живо изобразил в своей книге De Broglie 3*. Но систематический характер изучение ее получает лишь с концом XIX и началом XX в., в эпоху планомерной работы исторических конгрессов и открываемых ими «археологических секций». Особенно ярко развернули ее для Италии археологические
3* De Broglie Е. Mabillon et la Societe de Saint-Germain des Pres. P., 1888. 2 Vol. Яркая характеристика здесь дана личности Жана Ардуэна (Jean Hardouin), увлекавшегося законами монетной эпиграфики до того, что он готов был объявить подделкой все, что в рукописи не отвечало этим законам.
разыскания в ее городах4*, особенно широко планировал эту работу конгресс, собравшийся в Париже в 1903 г. На предмет собирания, регистрации и изучения археологических и эпиграфических памятников конгресс выработал обширную программу 5*. Она захватывала для Галлии, Северной Испании, французской Африки слои доэллинские и доримские, затем памятники галло-греческие и галло-римские: область эпиграфики par excellence6*. Но далее она вводила в свой круг «христианские», иными словами средневековые, надписи того же круга.
Три разряда крупных памятников были в особенности приняты во внимание в этой работе.
Надписи: 1) на монетах; для раннего средневековья изучались с особенным вниманием монеты меровингские; 2) на печатях 7*, тоже преимущественно ранней поры; 3) на публичных памятниках, где главное поле зрения заняли могильные камни, ранние саркофаги8*, более поздние надгробные доски, стелы, церковный пол с его погребениями. За ними развертывались обширные ряды «памятных заметок» об исторических событиях, посвящений на храмах, приветственных надписей на порталах и воротах. Мы уже не останавливаемся на разнообразнейших предметах церковного и мирского обихода, надписи с которых с растущим усердием начинают собирать любители и ученые медиевисты: подписи на статуях, изваянные или живописные легенды к сценам, изображенным в барельефах, на фресках, на готическом стекле, девизы церковных колоколов, говорящая посуда, ткани, реликварии. Урожай оказался богатым.
Собственно говоря, все категории, которые обычно — по содержанию — устанавливались в массе античных латинских надписей, могли бы быть прослежены и в массе средневековых. Средневековье знало, конечно, надписи вотиеные, посвятительные, как и почетные, а также монументальные. И в этом мире наиболее многочисленные надгробные, а также надписи на предметах общественного и частного быта: обиходные. Но, как видно будет в дальнейшем, мы выделяем из этого мира по специальным основаниям документы.
Надгробные надписи наполняют до краев католический и феодальный мир средневековья раннего, классического и позднего, обогащая статистику указанных категорий, не всегда притягивая
4* Atti del secondo Congresso di archeologia Christiana tenuto in Roma
nell' aprile 1900. Roma, 1902. 5* См. составленный им вопросник для провинциальных исследователей
в компендии: Langlois Ch. V. Manuel de bibliographie historique. P., 1901-1904. Section d'archeologie. P. 365 sq. Note. 6* по преимуществу (фр-). 7* Congres international de numismatique reuni a Paris en 1900. P., 1900; Revue numismatique, 1892. 8* На эту тему вышло несколько капитальных работ: Gaillermy F., Lasteyrie G. Inscriptions de la France du V au XVIII siecle. P., 1873—
1889. и в особенности: Le Blunt Е. Nouveau recueil des inscriptions
chretiennes de la Gaule anterieures au VIII siecle. P., 1892.
заметным своеобразием. Любители старины купались в этом море. Ученые работники не всегда получали пищу для исследовательского труда. И это в особенности ввиду двух моментов.
1) В большинстве средневековых надписей, даже ранних, нельзя констатировать графической спонтанности, что так характерно для эпиграфики античности. Потому что там каменное или .металлическое письмо создавалось впервые на твердом материале, на нем и для него. Человек, вооруженный молотком или резцом, впервые искал здесь свои вдохновения, создавая новые формы. Между тем в надписях самых ранних известных нам могил заметна уже борьба между монументальными образами букв и сокращений и теми начертаниями, которые слагались под влиянием форм письма на материале мягком. В дальнейшем наблюдатель все отчетливее констатирует, как гравер, державший молоток, резец, тем более кисть или иглу, подчиняется человеку, державшему в руке калам или перо, и идет за ним. Исследователь histoire abecedaire 9* не найдет ничего, что не было бы ему знакомо из рукописной книги. В смысле графических форм наш материал дает мало нового.
2) Другой момент. Средневековье, полное разнообразнейших памятников, не эпиграфических, но иного определения — литературных, юридических, летописных сводов, содержательных архивов,— именно из них и через них с нами говорит и нам знакомо. Надписи отнюдь не являются для него исчерпывающим источником, как в античности. Это — лишь одно из впечатлений, иллюстрирующих и поддерживающих впечатления иного, богатого источниковедческого мира. Для данной эпохи поэтому интерес к ним будет иного диапазона и качества. Жатва его не богата в •смысле нового содержания sui generis '°*.
III. Каменные хартии
Есть, однако, группа, которая условиями своего прикрепления во времени (хронологическими терминами) и прикрепления в пространстве, наконец, и содержанием и характером настолько своеобразна, что к ней мало относятся высказанные ограничения.
Мы имеем в виду те памятники старины, которым в одном из посвященных им старых этюдов было дано остроумное название «каменных хартий» (chartes lapidaires). Это памятники юридической природы — документы со всеми вытекающими отсюда последствиями.
«Документами,— сказал Гарри Бреслау,— мы называем писанные с соблюдением определенных форм (меняющихся в зависимости от времени, лица и предмета) изъявления, которые предназначены
9* истории букв (фр.). 109 в своем роде (лат.).
служить свидетелями о событиях правовой природы» "*.
И вот как раз в первоначальную эпоху феодализма находим мы известное число подобных «изъявлений*, закрепленных на камне и иногда — металле. И это необычное для документа средневековья каменное одеяние вызвано специфическими условиями жизни той ранней эпохи, когда такие изъявления появляются. Ими были стихийные и социальные бури, среди которых начинало жить общество «варварское» и молодое, однако усвоившее многое из правосознания и деловых привычек Рима. Проникнутое почти суеверным почтением к «грамоте», верой в ее охранительную силу, оно, однако, видело непрочность папирусных и пергаменных своих архивов. Стремясь с максимальной прочностью обеспечить владельческие свои права, оно в смутную эту пору пришло к мысли заковать их в камень.
а) Каменные хартии Италии. Особенно сложной представляется история подобных памятников в Италии папской. Она еще и еще раз проводит, эта своеобразнейшая история, границу между эпиграфикой античной и эпиграфикой средневековой.
Далеко не всегда — обратное бывало, по-видимому, чаще — дело идет здесь о закреплении события правовой природы «по горячим его следам». Между ним и эпиграфической записью прошел подчас долгий процесс, начало которого лежит по одну сторону античного мира, а конец — на другом его берегу. Отчетливо вскрываются смысл и причины этого положения в предисловии Дюшена к его изданию папских биографий Liber Pontificalis 12*. Потому что именно текст этого папского «эпоса» заполняет то зияние, которое в средневековой Италии лежит между первоначальным документальным закреплением и запоздалой эпиграфической его реставрацией. Древние архивные свидетельства всюду нащупываются через этот текст, свидетельства, закрепляющие дарения первым римским церквам, в эпоху «торжества» — эпоху после Миланского эдикта. Дарения земель, домов, движимости, сокровищ отчетливо прочерчиваются этим текстом. Традицию старых архивов хранил Liber Pontificalis, имея под рукой их тексты в "ору; когда бури нашествий разметали самые дарения. Но мечтой более крупных и властных пап было стереть следы разорения, восстановить — пусть с помощью материала более бедного — первоначальный блеск движимости и недвижимости, вписанной в старые хартии. Уже в годы 422—432 Целестин I занят восстановлением «священной движимости» Юлиевой базилики после пожара, зажженного в Риме Аларихом, post ignem geticam "*. Сикст III (432—440) добился у императора Валентиниана
"* Breslau H. Handbuch der Urkundenlehre fur Deutschland und Italien.
2 Aufl. Leipzig, 1912. Bd. 1. S. 1. •2* Liber Pontificalis/Ed. L. Duchesne. 2 Vol. P., 1886-1892 Vol 1
P. CXLVI. "* после готского огня (лат.) (Ibid. Vol. 1. Preface. P. 191, 235).
восстановления серебряного балдахина (fastigium argenteum), по преданию подаренного Константином, но увезенного в Африку вандалами Гензериха "*.
Замечательным образцом интимной связи между подлинными ранними грамотами дарений и повестью Liber Pontificalis является так называемая Charta Cornutiana15* за подписью F]. Vallilae qui et Theodosins v. с. et inl. qui et comes et magister utriusque militiae 16* 471 г. Текст этого дарения, предназначенного маленькой церкви в Тиволи, дает полный Liber Pontificalis "*. Он дошел только в этом виде, давая, однако, до мельчайших детален исчисление фондов и движимостей, предоставленных церкви.
Но чаще отмеченное выше упорное стремление стереть бесславное прошлое привело в папской дипломатике к третьему звену цепи — восстановлению из архивного предания каменной хартии, подчас сильно отстающей от события.
Такой представляется столь характерная для папской Италии история мрамора, хранящегося в римской церкви Santa Maria Maggiore, текст на котором выгравирован только — как сам он о себе говорит — в эпоху Григория IV (827—844) 18*, хотя по терминологии и номенклатуре восходит к VI в. И, таким образом, в судьбах этой каменной хартии — случай двухвекового отставания эпиграфического закрепления от первого, папирусного, вероятно, документа.
Для большинства сохранившихся эпиграфических памятников Италии это расстояние, впрочем, значительно короче. В стену римской церкви San Paolo Fuori Ie Mura вделана знаменитая доска с грамотой, данной папой Григорием I 25 января 604 г. и повелением на имя Феликса, администратора вотчины св. Петра, отчисляющая часть ее доходов на освящение названной церкви "*. Начертанием и формуляром хартия обличает близость к -«правовому событию», вызвавшему ее: к VI—VII вв. Аналогичную близость доказал Де Росси 20* для одной (назовем ее а) из
14* Ibid.
"* Ibid. Vol. II. Р. CLI; Bruzza L. Regesta della cbiesa di Tivoli. Roma, 1880. P. 3 sq.; ср.: Mabillon I. De re diplomatica. P., 1709. P. 462.
16* Фл. Валлила, он же Феодосии, муж славный и знаменитый, комит и начальник обоих войск (лат.).
17* Liber Pontificalis. Vol. I. P. CXLVII.
ls* Ibid. P. CXV; Marini G. I papiri diplomatici. Roma, 1805. P. 141 и примеч. 299, где Марини датирует документ VI в.
i9* Многократно изученная и изданная. См.: литературу в: Cabrol et Leclerq. Dictionnaire d'archeologie chretienne etc. Отмечаем особенно: De Rossi G. B. Inscriptiones christianae urbis Romae. Romae, 1888. Vol. II. Pars I. P. 423. N 38; Epistolae Papae Gregorii I/Ed. P. Ewald, L. Hartmann. В.. 1899. Vol. II. S. 433; Neues Archiv der Gesellschatt fur altere deutsche Geschichtskunde. 1878. Bd. III. S. 548.
2()* De Rossi G. B. Diploma pontificio inciso in marmo // Bullettino della commissione archeologica municipale, 1872. Vol. I. Pt. IV. N 3: Anonipne. Charles lapidaires de I'eglise de Saint Jean et Paul a Rome// B'ibliotheque de 1'Ecole des Chartes. 1873. Т. XXXIV.
мраморных досок, укрепленных на стене римской церкви Иоанна и Павла. Эта более древняя доска с оглавлением (Notitia fundaшш iuris tituli liuius) дает в именительном падеже — один из признаков ее архаичности — перечисление передаваемых церкви .фондов. Доска же, идущая в порядке первой (назовем ее ^), представляя к более древней дипломатическое введение или раму, связывая себя с «папой Григорием», с «кардиналом Деусдедитом» и другими лицами, обличает всеми этими данными эпоху Григория VII и, очевидно, прикреплена была, когда этот боевой папа, восстанавливая древние права своих церквей, дал дипломатическую форму своим притязаниям. Тем же Де Росси замечены на свободном искони месте древней доски три строки, приписанные явно рукой гравера XI в. (т. е. эпохи Григория VII) 21*. К древнему списку (в именительном падеже) земельных фондов они добавляют (в винительном — в соответствии со своей эпохой) еще один фонд — Fun. Castellense — и завершают тут же дарение заключительными клаузами и анафемами в .духе клюнийской новой дипломатики 22*.
Если же добавить, что уже в новое время (в 1872 г.) 23* открыт был третий памятник той же семьи — неоконченный, но более корректный фрагмент копии J3, явно другой рукой, но в ту же эпоху начавший ее копировать для каких-то целей, то мы можем сказать: перед нами одна из богатых звеньями цепей эпиграфического италийского творчества с его всегда почти запоздалыми порывами и высокомерными притязаниями.
В настоящем сжатом очерке мы не имеем в виду сколько-нибудь подробно останавливаться, несмотря на их притягательность, на всех образцах ранних италийских каменных грамот. Огромный интерес, например, представила бы история греческой каменной хартии дарения южному, близкому к Субьяко монастырю св. Эразма 24*. В XI в. ее перевели на латинский язык и хранили в Registrum Субьяко вместе с греческим текстом. Обязанное «щедротам» папы Адеодата, дарение, очевидно, относится к VII в. Современный (или почти современный) ему мрамор, несший «каменную хартию», был еще цел в XVI и частично поврежден в XIX в., когда его изучали Фабретти 25* и Де Росси 2Ь*. Ныне дожил только незначительный обломок, который Дополняется списком Регистра Субьяко.
Значительно более крупные осколки дарения со ссылкой на «папу Сергия», некогда вделанного в стену св. Сусанны и читавшегося на этой стене в XVI в., ныне хранит каменная галерея
21* De Kossi G. B. Diploma pontificio...
^* Ср.: Gi.ry A. Manuel de diplomatique. P., 1894.
De Rossi G. B. Diploma pontificio...; Cabrol. T. III. Col. 890. Fig. 2668 Liber Pontificalis. Vol. I. P. 346; Studi e document! di storia e diritto 1886. Vol. VII.
"* Fabreiti H. Inscriptionum antiquarum... explicatio. Romae, 1699 P 757
629.
26* Ср.: Liber Pontificalis. Vol. I. P. 347.
Ватикана. Изыскания Де Росси определили папу как Сергия ] и отнесли к VII в.27*
Детальные сведения о других римских каменных хартиях дарений, близких или отстающих от «событий», дает разрозненная, но большая литература, собранная словарем Каброля. Такова. хартия атрия св. Петра, стены св. Климента, св. Марии Затибрской и ряд более поздних, на которых мы уже не останавливаемся 28*.
Ранняя средневековая Италия дала, несомненно, более всего таких своеобразных, с длинной, подчас запутанной историей памятников. В ней же их особенно много гибло в разные периоды прошедших над ней невзгод. В эпоху своих странствий в ней Мабильон имел еще возможность описать их немало в своем «Iter Italicum» 29*. Находясь на зданиях и порталах, из которых многие были обречены на разрушение (и продолжают исчезать с растущей быстротой), они оставили в ней более всего обломков, коих «близость к событию» (мы имели случай сказать это) очень различна, и отношение к нему сложно.
б) Каменные хартии Галлии и Франции
В гораздо более простых и отчетливых очертаниях представляется проблема каменных хартий в раннее средневековье за Альпами. В Галлии в веках XVII и XVIII на них наталкивались, хотя и в небольшом числе (и здесь уже в ту пору большинство их погибло). Зато они характеризуются хорошей — пусть косвенной — датировкой, идут от эпохи довольно ранней: VIII—XII вв., но, главное, гораздо более близки к «событиям правовой природы», которые они закрепляли.
Пример шел, вероятно, из той же Италии. Но обстановка рисуется более простой. Каменные хартии Галлии, которые до нас дошли, прямо отвечают на жизнь. И здесь, конечно, в раннюю феодальную эпоху она была очень неустроена, волнуема непрерывными бурями — стихийными, военными, социальными. И здесь, с другой стороны, римское прошлое и римское воспитание привили вошедшему в его рамки варварскому населению фетишизм документа.
Письменных документов на папирусе и пергамене в подлиннике Галлия сохранила несколько десятков от веков VI—VII, как для веков более ранних их сохранила в большем числе Равенна. Но «мягкие» архивы там, как и здесь, были предметом непрерывной гибели. В стихиях пожаров, в грозе вражеских нашествий летописи рисуют монахов, бегущих из своих угрожаемых монастырей, неся на головах ковчежцы с мощами и драгоценные хартии. Большинство, конечно, спасти не удавалось. Одаряемый не рисковал положиться на них.
Выходом являлась каменная хартия. Такие и появляются в
27* Marini G. I papiri diplomatici. P. 215—216; Bullettino di archeologia
Christiana 1870. Ser. 2. A. 1. P. 89 sq.
28* Cabrol. T. III. Col. 896 sq.
29* Mabillon I. Iter Italicum. P., 1678.
известном числе. Отличие от Италии заключается в четком, быстром осуществлении эпиграфического акта, как только нужда в нем была осознана.
Большинство таких мы уже не знаем в подлиннике. Но работа мавристов, более всего Мабильона, зарегистрировавшая то, что еще доживало в XVII и XVIII вв., и в особенности «двух бенедиктинцев», подведших в «Nouveau Traite» итоги сделанному, сберегла факсимиле — гравюры таких памятников, достаточно выразительные и точные. Древнейшим из сохранившихся до XVIII в. была каменная хартия дарения короля Пипина СенЖерменскому аббатству. Выгравированная на мраморном цилиндре, прерванная посредине течения букв крестом-якорем, эта надпись хорошо знакома была поколению кануна Революции, чтобы исчезнуть с великой катаклизмой. Хартия закрепляла за аббатством фиск Палезо (Palatiolum). Хартия была многократно описана и изучена.
Следующий век сохранил на каменной террасе старого епископского дворца в Ди надпись, говорящую о совместном владении стеною, связывающей два соседних дома. Выраженная на романском языке, надпись относится, вероятно, уже к Х в.
С XI в. во Франции мы вступаем в эпоху «каменных хартий свободы». В наиболее древней есть что-то загадочное. На левом столбе портала Орлеанского собора в письме XI в. закрепляется свобода раба Летберта, «teste hac sancta ecclesia» 30*, причем дается ссылка на соответствующую статью Юстинианова кодекса об «освобожденных в церкви» (de his qui in ecclesia). He особенно понятно — во всяком случае, это требовало бы исторических комментариев, которыми мы не располагаем,— почему свобода одинокого раба могла нуждаться в закреплении на портале видного собора?
Гораздо более понятными представляются каменные хартии недалекого Блуа. На трех городских воротах закреплялось тут соглашение графа Этьена совместно с супругой Аделыо с гражданами Блуа, которым они уступают botagium31* в возмещение постройки ими стены вокруг графского замка. Ныне надпись совершенно исчезла. Но ее успели скопировать «два бенедиктинца», и под № 55 на с. 654 II тома ее можно изучать. Еще интереснее хартия в том же городе на портале церкви St. Fiacre при входе на старый мост. Сохранялась еще в эпоху «двух бенедиктинцев» надпись, которою граф Блуа Тибо V (последний сенешал Франции) и его жена Алиса, сохраняя за собою право карать по ряду сельских преступлений, передавали населению многие права и свободы, обязуясь держать на одном уровне монету, отказываясь от ряда поборов. Заканчивается грамота в клюнийском стиле — анафемами против нарушителя.
При описании церковных провинций его авторы имели возможность
'°* «свидетелем чему святая церковь» (лат.}. "* ботаж (,фр.) - феодальная повинность.
скопировать на южной стене собора в Аррасе грамоту которой король Филипп Август уступал городу право регалий.
Еще больший интерес представляют две хартии города Grest (нын. департамент Drome), одна из которых была хартией освобождения, но в особенности во всех смыслах эксплицитная хартия свободы, данная в 1198 г. Жераром Адемаром и его кузеном Ламбертом городу Монтейль (Monteil, впоследствии Monteilimart). Выгравированная на прекрасной мраморной доске, которую видели еще на городской стене в 1825 г., она впоследствии была перенесена в местный Hotel de ville32*. С ее преданием связана непроверенная сказка, утверждавшаяся неким Нострадамом, сыном пресловутого астронома, будто эта хартия существовала также в виде медной доски, над текстом которой выгравирована конная статуя. Мы даем здесь текст этой хартии ввиду большого ее внутреннего'интереса.
«Anno ab incarnatione Domini MCXC octavo ego Geraldus Ademarius et ego Lambertus, nos duo domini Montilii per nos et per nostros bona fide et sine dolore et mera liberalitate et spontanea voluntate donamus et titulo perfecte donationis concedimus omnibus nostris de Montilio presentibus et futuris libertatem talem, ne decetero toltam vel quistam vel aliquam novam exactionein vel prava usatica in eis faciamus vel aliquo modo fieri permitamus nec eis per vim vel per aliquam forciam, gravamen aliquem vel iacturam nisi iuris vel iustitiae debito conabimur inferre. Quod si nos vel aliquis successorum nostrorum predictam donationem et libertatem quocumque modo violare temptaverit iam dictos omnes omines nostros et res eorum in villa Montilii sub dominio nostro in presenti vel in future existentes ab omni iure et fidelitate et omnino absolvimus et omnia sicut superius scripta sunt fideliter observemus et nullo ut tempore contraveniemus tactis sacrosanctis evangeliis iuramus» 3S*.
В дальнейшем — в параграфе о дипломатике каменных хартии — мы будем иметь случай отметить, что дата данной грамоты является фактом, более или менее для этого вида памятников исключительным.
за* ратуша (фр.).
33* «В год воплощения Господня 1198 я, Жерар Адемар, и я, Ламберт, сеньоры Монтейля, от своего имени и от имени наших [наследников], по совести и без сожаления и из чистой милости, по доброй воле даруем и под именем полного дарения уступаем всем нашим людям, живущим в Монтейле ныне и в будущем, свободу, с тем чтобы не обременять их податью или дополнительной, или какой-либо новой повинностью, ни „дурными обычаями" и не допускать, чтобы это каким-либо образом произошло, и ни силой, ни принуждением не будем пытаться налагать никакую тяготу, ни бремя иначе как по праву и закону. Если же мы или кто-нибудь из наших наследников попытается посягнуть на вышеозначенное дарение и свободу, то мы всех упомянутых наших людей. с их добром во владении Монтейле, находящихся под нашей властью в настоящем или в будущем, освобождаем вполне от всяких обязанностей и верности, и в том, что все вышеизложенное будем верно соблюдать и никогда не нарушим, клянемся на св. Евангелии» (лат.).
Замечательно, что конец XII в. в общем завершает эпоху каменных хартий. Значительно большая организованность жизни, более обеспеченный порядок гарантируют большую сохранность «мягких» картуляриев. Грамоты на права владения и свободы, хранящиеся на пергамене, не переносятся более на камень. Что же касается расцвета всяческой иной средневековой эпиграфики, мы по причинам, указанным выше, о ней говорить не будем.
Однако в чем характерные черты эпиграфики каменных
хартий?
IV. Внешняя сторона каменных хартий
а) Палеография их. Мы предполагаем оставить для заключительных параграфов настоящего очерка наблюдения над некоторыми эпиграфическими памятниками «Восточной Франции» (Западной Германии — прирейнской страны), чтобы остановиться в настоящей главе на проблеме внешней и внутренней форм каменных хартий раннего средневековья.
Под внутренней формой мы разумеем стилистическое ее и дипломатическое оформление. Под внешней — характер и законы ее письма. Сперва об этом последнем.
Мы уже указывали, что акт письма в каменной хартии средневековья не является творческим. Он, во всяком случае, не был им преимущественно. Что хотим мы этим сказать? Выше мы подчеркивали: не на нем и не ради него искал гравер графических форм на данном материале. Они, эти формы, были ему даны. История италийской средневековой эпиграфики с животрепещущей очевидностью показывает это. Каменной хартии в ней всегда предшествовала папирусная. Если это была, положим, равеннская хартия, она написана была в новом римском курсиве. В курсиве написаны и все дошедшие до нас меровингские хартии VI—VII вв., тоже явно предшествовавшие каменным хартиям Галлии.
Однако каменные хартии, хотя и вторичного производства, шли в чем-то за принципами античной эпиграфики. В чем именно?
Первый, даже беглый на них взгляд во всех нами описанных случаях дает черты и впечатления письма маюскульного, письма, определяющегося, как обычно говорят, «двумя линейками» и не выбрасывающего ни петель, ни осей за их пределы, внутри же этих линеек вырабатывающего характерные тельца букв. Таким образом, казалось, по примеру старшей сестры оно добивалось впечатления письма крупного, четкого, красивого и прочного, способного вещать всем широко и надолго.
Это, однако, было далеко не так.
1. В этом письме, иногда в равной мере чередуясь с капитальными, выступали элементы унциальные. Унциал же был письмом, уже родившимся на пергамене. Итак, наши надписи самыми формами обличают гибридное свое происхождение.
2. Насколько было четким издали это письмо? В италийских
хартиях это до некоторой степени было так. Они ведь и стояли ближе к античным образцам и жили наследием Spatantike34*. Однако и здесь сравнительно с античным капитальным чистым письмом много мути. Но еще более отличительную картину представляли каменные хартии Галлии и Франции. Вглядимся в дарение Пипина монастырю Сен-Жермен-де Пре.
Тенденция, которая в нем бросается в глаза,— возможно сжать текст, уложить его в пространство минимальное. Верный элементарному шаблону надписи, гравер подбирал капитальные (и унциальные) формы. Но в какой комбинации! Гонимый повелительной нуждою сбережения места — ранней эпохе, да еще за Альпами, приходилось быть экономной в трате мрамора (его ведь подчас могли добыть только в Италии, лишь в руинах античного сооружения),— Гравер неумеренно пользовался вязью. И нужен был подчас особый специалист, чтобы разобраться потом в этой плетенке. Но дело было сделано. Там, где мягкая хартия грозила погибнуть или затеряться, «событие правовой природы» как-никак осуществлялось на вечные времена, особенно если потом призвать на помощь специалиста вязи для прочтения.
Но «открытым», «всем доступным» вещанием эта каменная хартия отнюдь не была, да в этом и не было нужды. Владелец дарственного документа огораживался им против врага, против возможного нападения. На этот же случай таинственный, законспирированный вид каменной хартии только вел ближе к цели.
Были, впрочем, и в этом мире случаи, где «доступность» и «открытость» имели свое значение и где каменная хартия тяготела к ним. Так, например, «Трое ворот Блуа» давали надписи гораздо больший простор, чем мраморный цилиндр Сен-Жерменского аббатства. И вместе дело шло здесь о договоре, который должны были в интересах обеих сторон помнить и признавать многие участники — все жители Блуа. Здесь эпиграфическая картина будет несколько иною.
б) Дипломатика каменных хартий. Закон этой дипломатики — в максимальной краткости. Отсюда вытекает в ней — в большинстве по крайней мере случаев — отсутствие ряда элементов, обычных для грамоты на мягком материале.
Есть грамоты, где мы не находим ни одного лишнего слова. Преамбула, даты, какие бы то ни было клаузы и упоминание свидетелей отсутствуют в ней. Очень часто — мы это видели — каменная хартия — сокращенный список мягкой, которая, если она сохранилась, доносит до нас всю полноту указанных элементов. Но указанный «закон» вовсе не неизменен. Каменные хартии представляют зачительное разнообразие. Та, которую мы цитировали на мраморном цилиндре Santa Maria Maggiore, кончается выразительными словами: «Hoc ex autenticis scriptis revelatum pro cautela et firmitate temporum futurorum marmoribus
34* поздней античности (нем.).
his exaratum est» 35*. Пример величайшей краткости при большой эксплицитности представляет та, которую открыли в Pierrlatle, департамент Drome, на внешней стене дома близ дверей дома •№ 395 на улице Rue Paillerie. По очищении букв от набившегося цемента (?) прочли: «В. Tapias donavit caritati locum unius arche in sua doroo omni tempore condentibus dominis suis condicione tali vendi nec alienari locus supra dictus possit»36*.
За указанием дарителя, одаряемого (слово caritas, очевидно, означает «местный госпиталь») и объекта дарения—один пролет в арках дома (вероятно, для основания там лавки) — грамота говорит только о согласии сеньоров и о передаче без права продажи и отчуждения. Ни года, ни свидетелей, ни клауз, ни преамбулы. Здесь — дипломатический минимум.
Есть, однако, случаи, когда, как в хартии, приведенный на с. 152, закон сжатости нарушен решительным образом. Слишком важно было для граждан Монтелимара воспроизвести во всей ее полноте и со всеми гарантиями октроируемые свободы и уступки. Быть может, по их желанию и инициативе данная каменная хартия воспроизводила их с редкою роскошью.
Ту же роскошь видим мы в знаменитой, данной в 1111 г. хартии императора Генриха V городу Шпейеру. Это одна из немногих каменных хартий ранней поры для Рейнской области. Текст ее, списанный на пергамен только в 1340 г., очень длинен, эксплицитен и очень содержателен. Он с совета ряда князей, которых имена все перечислены в грамоте, избавляет всех, «кто живет или придет жить в городе Шпейере», от ненавистного права, называемого Budeil, дающего основание сеньору или его агенту налагать руку на наследство умирающего; далее, грамота избавляет их от ряда повинностей и поборов, гарантирует их от посторонней юрисдикции, от порчи монеты без санкции граждан. За все эти милости король брал с них обещание торжественного участия в заупокойных службах в память его отца. Грамота отчеканена золотыми буквами на портале Шпейерского собора, и самая длинная из известных нам ранних хартий так мотивирует свое торжественное одеяние: Hoc insigne, stabili ex materia, ut maneat, compositum Litteris aureis, ut deceat, expolitum Nostrae imaginis interpositione, ut vigeat, corroboratum In ipsius templi fronte, ut pateat expositum.
Эта привилегия, в прочном материале воплощенная,да
пребудет. В золотых письменах отлитая — да красуется. Образа нашего приложением утвержденная — да воспримет силу. На фронтоне храма выставлена — да возвестит всем.
"* «Сие, обнаруженное в подлинных, рукописях, ради надежности и сохранности на будущие времена начертано на этом мраморе» (лат.).
зе* «Тапиас даровал госпиталю место под одной аркой в своем доме на вечные времена с согласия своих сеньоров при условии, что вышеозначенное место не может быть им продано, ни отчуждено» (лат.).
ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ IV-XI ВВ.
А. Века IV-VI
/. Италия — Галлия — Британские острова
Вводная к этой книге статья ставит много дискутировавшийся вопрос: с какой даты следует считать конец античности и начало средних веков. Опираясь на особенно приметные смены формаций и сдвиги социальных процессов, книга берет за начальный предел V в., хотя готова видеть их зарождение уже в III и IV вв. В применении к процессам культурным мы принимаем эти даты и их смысл. В IV в. на земле Италии и остальной Европы уже ощущается двойная жизнь двух обществ, из которых одно отмирает, а другое зарождается, сперва только смежные, потом все глубже одно в другое проникающие, этнографически, социально и культурно. Если уже в начале IV в. картина италийской культуры представляет пестроту, то в конце века она сгущается заметно, а с V в. то, что называется «поздняя античность», отмирая, теряя жизненный тонус, переходит в новый быт, где «средневековье» побеждает, где в хозяйстве, праве, языке, нравах, религии и мыслях новое выдвигается на первый план.
В экономических и социальных фактах особенно убедительно и отчетливо собирается картина крушения и загнивания отходящего общества. Она всецело отразилась в его духовной культуре. Что Рим никогда не воспринял от Греции ее научного и философского наследства, что точные науки и глубокая жизнь философской мысли, какими она гордилась, не передались латинской культуре — достаточно известно. Но быстрота, с какой в века перелома падает вниз та культура, какая была славой Рима: жизнь правовых наук и жизнь литературы и сопровождающей ее грамматики — грозный призрак крушения. Из лучших ноэтов IV в., какими были Павлин Ноланский, Рутилий, Авзоний, только первый был италийцем. И он — «уже на том берегу», в его вдохновениях совсем угасла античная жилка, и его обращение в христианство оплакивает Авзоний. Рутилий — неплохой поэт, еще одушевленный верой в Рим, полон элегической скорбью о. его злоключениях. Он галл, как и Авзоний, который, наоборот, поверхностный оптимист, как и поверхностный христианин, чьехристианство исследователи угадали не без труда, так тщательно он его затушевывал, кокетливый мастер ухищренного стиха с самыми сложными комбинациями, иногда изящный живописец пейзажей своей родины («Мозелла»), панегирист обоих дорогих ему городов — Рима и Бордо, которому «принадлежит моя любовь, если Риму принадлежит мое почтение». Немногие искренние и грациозные произведения Авзония («его стихотворение о розах могло бы вдохновить Ронсара») подавлены массой «тяжеловесных игрушек», проявлениями поэтического декаданса, столь
характерными для этой поры отмирания, как характерны для нее в Италии, как и в Галлии, массивная архитектура Константинова века, как характерны падение техники и длинный ряд утрат культурных достижений античности, вплоть до простой грамотности масс.
С 410 г., когда вестготский король Аларих в третий раз подошел к Риму и победителем в него вступил и когда пшпонский епископ Аврелий Августин задумал свою книгу «О государстве (граде) божием», мы определенно чувствуем надвигающееся средневековье. Что такое была эта книга, составившая эпоху? Кем был ее автор? Не к нему одному (см. ниже) прилагали историки этого периода переламывающегося общества эффектное прозвище «последнего римлянина». Происходя из помещичьей семьи средней состоятельности из округа Тагасты (Нумидия), сын тамошнего декуриона, Аврелий Августин вышел из наиболее официально-деятельного слоя провинциального общества и получил хорошее римское образование. Его «Исповедь» рассказала о душевных кризисах, которые он пережил, прежде чем под влиянием матери своей, «святой» Моники, обратился к христианству, пропаганда которого с IV в. (см. переписку Евсевия Иеронима) более всего распространялась через женщин. Философия новой веры, своеобразно им воспринятая, сочеталась с укоренившимся в нем социальным образом чувства и мышления. Это' мышление и чувство санкционировали тот рабовладельческих!: строй общества, при котором он вырос, хотя уже в бурных революциях эпохи против этого строя вставал протест. В непосредственную борьбу с ними пришлось вступить Августину там, где социальный бунт одевался в форму ереси, как то было в Африке с движением циркумцеллионов, собственно «батраков», связавшимся с ересью донатистов, допускавших к церковной иерархии только лично совершенных. Вторую борьбу он вел с манихеями,, противопоставлявшими «божественному» в его качестве чисто «духовного» все «материальное» в качестве дьявольского, вплоть. до храмов, материальных объектов культа и т. д. Следует заметить, что отношение свое к манихейству Августин начал с принятия его, прежде чем стать его непримиримым противником. Третьим объектом его нападок стало уже значительно позже пелагианство (см. ниже).
Суровое, мало гуманное августиновское христианство признавало благим и справедливым существующий строй как кару божью за грехи, как порядок, проникнутый «добрым духом» покорности в отношении господ, «школу страха божия» и питающую среду духа «предопределения». Предопределение (предистинация) было одним из самых дорогих тезисов развитого, жестокого августинианства, заковывающего судьбы большинства человеческого мира в предопределение ко злу, греху и каре и лишь меньшинство — в предопределение к благу, добру п поэтому к «награде». Августинианское «Государство, или Город божий» (Civitas Dei) — широкая историческая картина, намеченная автором
перед лицом осажденного Рима. Провожая — с осуждением — в прошлое языческие монархии, Ассирийскую, Вавилонскую, Македонскую и Римскую, Августин зовет к устроению «божия города», «божия государства» христианской церкви. В более поздних очертаниях Августинов божий город, который сперва «скитается», свободно собирая своих членов, все более каменеет, так что граждане принуждаются войти в него (compelle intrare).
Образ церкви, построенной на камне, с проникающим ее предопределением, на базе очерченных выше социальных настроений автора стоит в гармонии с образом надвигающегося феодального общества: с его закрепощающейся базой, с его лестницей иерархически связанных господ. Воздействие августинизма далеко перешагнуло границы Италии. Рукописей Августиновой «De Civitate Dei» полно было средневековье 1*.
Сам Августин в тех различных центрах, в каких оказывался во время своих скитаний, был пропагандистом своего миросозерцания. Он получил влияние на испанского римлянина из Таррагоны Павла Орозия, сделав из него сторонника системы «предопределения». Просьба, с какой он к нему обратился: «защитить христианство от обвинения в гибели империи», сделалась для Павла поводом написать большую историю под именем «Adversus paganos libri septem» («Против язычников семь книг»), где "крайне любопытны четыре с большим искусством проведенные задачи: 1) поставленная ему Августином, которая комбинируется с 2) другой, касательно предопределения, 3) принятие варварства и примирение с ним и 4) конкретный, имеющий интерес подлинности отрывок истории вестготов до 417 г., написанный в качестве очевидца.
Противоположной фигурой в августиновской традиции был почти в те же годы британский монах Пелагий. Между ним и столпом католической церкви завязался захвативший широкий -круг поединок. Вера Пелагия в здоровую целостность человеческой природы и во всемогущество свободной воли не таилась ли в чувстве молодой полуварварской общественности, с доверием пробивавшей себе путь под солнцем? Во всяком случае, иные выражения Пелагия, заставляя думать, что британский монах как бы не видел для спасения нужды в помощи бога, взволновали
'* Ленинградская Гос. Публичная библиотека, которая гордится очень ранней рукописью мелких сочинений Августина в унциале письма V в. с подписью, производящей впечатление автографа': Augustinus и под каждым разделом носящей подпись не Sancti Augustini, что было уже вскоре после смерти (после канонизации Августина), но Augustini episcopi ecclesiae calholicae, имеет также рукопись нескольких глав «Града божия» в крупном минускуле: полуунциале VI в.2 Тот и другой типы письма выработала Италия; второй из них, как можно догадаться, в первой своей знаменитой мастерской письма: Виварии Кассиодора (см. ниже). Ср. наши этюды: Каталог древнейших латинских рукописей ГПБ. Л., 1929 и Atelier graphique de Corbie. Leningrad, 1934.
церковь и ее августиновский фарватер. Ибо официально он был: ее фарватером, и за него высказалась ее иерархия.
Однако слишком многое говорит и о силе боковых течений. В дни суда над Пелагием восемнадцать епископов Италии и Сицилии отказались от своих престолов, чтобы не подписываться под формулой папы Зосима, осуждавшей Пелагия. А самый яркий и талантливый из них, Юлиан Экланский, отравил Аврелию Августину больше 12 лет жизни своей полемикой против предистинации. В Британии Пелагий насчитывал массу приверженцев.. Но еще замечательнее, что в самой цитадели строящегося правоверия, в южной Галлии, в Марселе, он нажил последователя: в лице Иоанна Кассиана, который весь свой огромный авторитет «отца западного пустынножительства» положил на весьг смягченного пелагианства, так называемого полупелагианства Он развил его в своих «Коллациях» 2*—беседах, и смысл их заключается в том, что инициатива добра принадлежит человеку,. хотя increnientum (поддержку) дает ему бог.
Нашествие Алариха на Рим и появление и распространение Августиновой книги о «Граде» — таковы внешне и внутренне особенно яркие переломные факты от античности к средневековью. Но вокруг этих переломных фактов двойная жизнь идет,
и осужденная старина долго еще будет окрашивать и подстилать течения новой поры [...].
В III и особенно в IV в. давно отошел в прошлое период, когда в религиозном миросозерцании и быте сложному, развитому паганизму древности противостоял первобытный натурализм варварского общества. Эпоха после Миланского эдикта (312 г.), провозгласившая «терпимость», фактически уже была порою официального покровительства христианству, включая и его ереси. Понятие ереси и практика обращения с еретиками в государстве и церкви наметились сперва, притом с недостаточной определенностью, с эпохи посланий апостола Павла, где термин получил значение: «разделение», «образование партии». Еще с большей постепенностью намечалось значение противоположного ему термина — «догмат», «правило веры» (regula fidei), еще же более постепенно — метод, которым определялось установление догмата в обсуждении вопроса' на «вселенских соборах», обычай которых установился с Константина.
Самые знаменитые ереси выросли около вопросов об относительном значении лиц св. Троицы. В каком отношении стоят друг к другу бог-отец, бог-сын и бог—дух святой? Больше всего волнений в церкви вызвали выступления александрийского священника Ария, заявившего, что бог-сын не тождествен («не единосущен») божественностью отцу. Он не вечен, не существовал до рождения и не «равен», но лишь «подобосущен» отцу.
Одним из первых церковно-государственных актов после победы над Лактанцием был -созыв в Никее в 325 г. «вселенского собора», где восторжествовал догмат «единосущия сына отцу» («рожденного, несотворенного, единосущного отцу»). Так положено начало практике «вселенских соборов», в своих постановлениях, подписанных обычно всеми присутствовавшими, определявших «догматы», которые получали постепенно выражение в «членах символа веры», а также моральные и юридические узаконения церкви: церковное законодательство, памятники которого в своей подлинности представляют один из древнейших документов официальной жизни первых веков. Решению Никейского собора ариане (последователи Ария) подчинились лишь отчасти. Они остались верны своему учителю в значительном числе как в кругах клириков (Афанасий Александрийский), в самой императорской семье (сын Константина Констанций, впоследствии император), но всего более среди обращенных варваров, которые приведены были к христианству через Вульфилу, вошедшего в христианство через арианство. «Православие» особенно прочно держалось среди клира «западного», его всегдашней охраной был папа римский, что рано вызвало к нему отношение особого почтения и утвердило первенствующее его место во вселенской церкви. И тогда как склонность эллинских, восточных элементов клира к философствованию делала их склонными к ереси, Римская
2* ГПБ обладает очень замечательной, самой ранней, быть может, корбийской рукописью «Коллаций», в письме епа — типа 3.
церковь была верна репутации «камня», твердой опоры веры.
Правление императора Юлиана, так называемого «Отступника», с его официальным восстановлением паганизма, было коротким исключением. IV век в обоих обществах застал преимущественно «обращенных». И если античное в большинстве (следует исключить арианские симпатии Констанция) держалось «православия», то варвары принимали новую веру обычно в форме арианской ереси. Только очень старые латинские города — и более всего Рим — долго хранили доживавшие группы паганистического общества, так же как и старые языческие памятники. И лишь в эпоху Феодосия и Гонория (379—423) начинается систематическая борьба с языческим характером города и рост начавшегося при Константине церковного строительства. Живее всего шло оно в городах византийской ориентации, как Равенна. Но и в Риме с концом IV в. базилики св. Петра на Ватиканском холме, Латеранская, св. Павла за стенами, св. Мария Великая открывают сильную страницу в церковном зодчестве. Явившийся к Риму Аларих Вестготский, сам арианин, пощадил эти церкви и отнесся бережно к христианским реликвиям.
Исторические писания Аммиана Марцеллина и корреспонденция Евсевия Иеронима этой эпохи набросали незабываемые очерки настроений и быта обоих обществ. Оба обличают глубокий упадок, потерю жизненного тонуса. Утратив былую энергию политической инициативы и воинственного мужества, римляне IV в. далеки и от стоического мужества эпохи Марка Аврелия и Эпиктета. Лучшие элементы в нем, проникнутые равнодушием
к миру, презрением к его могуществу и власти, ищут того, что называют «внутренней свободой духа», рассчитывая осуществить ее в «внутреннем созерцании» и уединении кельи. Последние переживания мистических добродетелей находят выражение в подвигах монашества, и остатки римской virtus 3* погребены под монашеской рясой. «Знатные сенаторы уходят в монастыри; сыновья консулов не стыдятся клобука», «благородные, сильные, мудрые становятся монахами». И этот закрытый черным флером образ часто есть то, что осталось наиболее светлого и чистого в этом разлагающемся обществе. Но и эти элементы — в монашестве. Переписка Иеронима часто дает почти сатирические эскизы христианских сановников и матрон, где замашки аристократического тщеславия сочетаются с отталкивающими проявлениями лицемерной набожности.
Вот Дециева внучка, "вдова и христианская матрона, возлежа с нарумяненными щеками на роскошном ложе с Евангелием в руках, одетым в пурпур и золото, принимает посещения бедных клириков и раздает им милостыню, тогда как они целуют ее в голову. Вот слуги ее распахивают двери перед франтом-диаконом в сафьяновых башмаках, раздушенным и завитым, подлетевшим на пышущих пламенем конях, кому городские мальчишки кричат насмешливые прозвища Pipizo и Geranopepa (непереводимые шутки из письма Иеронима к Евстохии). Так своеобразно смешивались образование, вкусы и потребности в этом обществе, лишенном доблести и силы и умеющем, в самом лучшем случае, культивировать монашескую добродетель.
Оглядываясь на предшествующий очерк и сопоставляя его с тем, что мы хотим сказать сейчас о марсельском священнике Сальвиане (390—484), мы чувствуем за протекшие годы движение и успехи варварства. Августин игнорировал его, Орозий извинял, Сальвиан приветствует. Уроженец Трира, Сальвиан стал священником в Марселе и, проведя часть жизни в Лерене, умер в Африке глубоким стариком. Одно из первых его сочинений — «Ad ecclesiam» 4* — призывает христиан жертвовать свое имущество церкви: отказом от этого они «на долгую жадность своей жизни налагают печать последней алчности». Парируя соображения, которые могла бы выставить родительская забота о судьбе детей, Сальвиан смело противопоставляет ей дух революционного аскетизма. Этим духом проникнуто большое его сочинение «De Gubernatione Dei» 5*, ставящее задачей утешить тех, кто пришел в отчаяние от долгих бедствий эпохи. «Если христиане жалуются, так как думают, будто, поклоняясь богу, они должны бы получить от него специальную защиту, они тем показывают цену своей веры. Они прикрываются ею как притязанием на исключительные привилегии. Напротив: если бы бог не карал всю массу оскорблений, нарушений его закона, то именно и следовало
3* доблести (лат.).
"' «К церкви» (лат.).
5* «О попечении божием» (лат.).
бы усомниться в реальности его вмешательства в мир». И здесь Сальвиан подходит к центральному месту рассуждения, где противопоставляет качества варваров порокам римской цивилизации. «Римлянам присуще всяческое зло. Что закон хорош—не наша заслуга. А что мы живем худо, это тяготит на нас. Доблести варваров многочисленны и разнообразны. Они взаимно любят друг друга. Сироты, вдовы, бедняки избегают соотечественников и охотно идут к готам и багаудам... Варвары, особенно готы и саксы, целомудренны и не знают нечисти цирков и театров. Прелюбодеяние у них — грех; для римлян — в нем слава. Варвары существуют для искушения нашего стыда...» Пламенные парадоксы Сальвиана полвека спустя вызвали возражения Цезария Арльского. Но нельзя не понять, как бурным своим красноречием, оформившимся скорее в школе библейских пророков и отцов церкви, чем классиков, Сальвиан «мощно содействовал тому, чтобы склонить сердца и умы к приятию нового порядка вещей, утверждающегося среди грозных ужасов и испытаний.»
На этом фоне понятна биография и деятельность «отца западного монашества» Бенедикта Нурсийского.
II. Бенедиктинское движение
Культурное движение «становящегося средневековья» в Италии, как и в Галлии, в очень видных его проявлениях — по образцу и в подражание христианскому Востоку (Египту, Сирии) — надолго закрепилось в движении монашеском. На Востоке связанное с Пахомием, Антонием, Василием Великим — на Западе, после эфемерных явлений монашества по уставам Мартина Турского и Кассиана Леринского оно пошло от инициативы Бенедикта Нурсийского. Как и большинство биографий «святых людей» (историческое житие придет, как известно, только с каролингской эпохой), биография того, за кем католическая церковь закрепила эпитет «отца монахов» (pater monachorum), состоит почти исключительно из легендарных туманностей: море, из которого возникают только несколько твердых островков — географических названий общежитии, основанных Бенедиктом главным образом в Нижних Абруццах: Монте-Кассино, Субьяко и Эффиде (ныне Альфидена), да три имени его учеников — Мавра, Плацидия и сестры героя Схоластики. Все остальное — лишь цепь чудесных рассказов «чудотворных деяний» неопределенно-общего содержания уже в самой ранней и, казалось бы, «подлинной и авторитетной» биографии. Ее автором был папа Григорий Великий (I), составивший ее со слов упомянутых учеников. Но кто знает, с какою быстротою превратилась в фантастическую легенДУ — в устах его соратников — даже военная история Наполеона, не удивится еще более фантастическому превращению жизни «отца монахов» в мистически-приподнятом восприятии начала средневековья. Критик бенедиктинской традиции, кроме перечисленных собственных имен, личных и географических, не отвергает
как правдоподобное событие только бегство Бенедикта из Рима, считая, конечно, невероятным «младенческий возраст» спасающегося от языческой скверны и участие в этом эпизоде мамушки «святого младенца».
В жизни отца западного монашества нет ни одной точной даты. Те, которые пыталось установить остроумие, часто даже и незаурядное, таких ученых XVII в., как Мабильон (рождение героя на 480 г., смерть его на Пасху 543 г. и основание МонтеКассино на 529 г.), разбиваются при ближайшем анализе. И только с датой 542 г., но в особом смысле, можно считаться как с реальной. Это дата опустошительного прохождения остготского короля Тотилы по Южной Италии, прохождения, во время которого — по сказанию, сохранившемуся у Григория I,— «отец монахов» предсказал грозному своему гостю через девятилетний срок «конец царствования и смерть». Имела ли или нет место в действительности эта эффектная беседа — папа Григорий в ту эпоху, когда он жил,— а было это вскоре после этих событий (или измышлений) — считал ее возможной, хронологически допустимой. Из всего этого вытекает только одно — правдоподобность фиксации жизни Бенедикта Нурсийского на конец V — начало VI в. Все же остальные его жития, не исключая и гимна его ученика Мавра, отстоят не меньше, чем на три, а то и на пять веков от его жизни и сами опираются на Григорьеву «Книгу диалогов» — самый ранний и самый авторитетный, хотя сам по себе достаточно сомнительный материал.
Отсутствие иного могут возместить кое-какие догадки. Горные приюты Кампаньи рано стали убежищами греческих отшельников Юга. По их примеру тяга к аскетической жизни увлекала созерцательные натуры латинского населения соседнего мирового города, особенно в годы нашествий и катаклизмов, вызывая бегство их от «языческой скверны» Рима, где еще мощно цвел паганизм. Насколько легко находился человеческий материал для подобной пропаганды, видно из того, что Бенедикту скоро удалось набрать его на три скоро ставшие знаменитыми обители. О жизни этих последних больше и отчетливее, чем о жизни основателя, рассказал текст бенедиктинского устава, Regula s. Benedict!, где, впрочем, опять встречаемся с вопросом о подлинности.
Ее в XVII в. отверг «ученейший и парадоксальнейший» эрудит иезуит Жан Ардуэн. Откинувший всю средневековую и часть античной литературы в качестве «подделки средневековых монахов», он считал фальсификацией и устав Бенедикта. Он шел дальше, отвергая реальность и самой его личности. «Парадоксальнейший человек» в обоих вопросах остался одиноким. Ни один из самых острых умов эпохи, как его собственной, так и более поздних, не пошел за ним. Но яростный его скептицизм оказал науке текстов, связанных с Бенедиктом Нурсийским, неоценимую услугу. Он вызвал к жизни такое пристальное к ним внимание и привлек к их проверке такие первоклассные умы, что около
них создалась целая критическая наука, основанная на лучшей рукописной традиции. Она составила гордость западной науки, особенно в трагической фигуре гонимого, а после смерти его чуть не канонизированного мюнхенского еврея Людвига Траубе4.
Трудно отвергать подлинность этого текста. О написании его Бенедиктом говорит такой близкий по времени свидетель, как Григорий I. Еще замечательнее, что пресловутый устав дошел в ряде рукописей, очень ранних. До 1000 г. их имеется 15, причем две из них относятся к векам VII (Оксфордская рукопись) и VIII (Тегернская рукопись). И хотя из новых ученых никто не держал в руках изначальный текст собственноручного устава Бенедикта, хранившийся, очевидно, в Монте-Кассино, но каролингская переписка содержит для 787 г. сведения о том, что по желанию Карла Великого тогдашний монте-кассинский аббат Теодемер вместе с «образцами монте-кассинского хлеба и вина» послал ему список с устава, правдоподобно оригинального.
Над вопросом этого оригинального текста и генеалогией его рукописей и открывается виртуозная работа Л. Траубе, образец его мастерства.
Мы не будем углубляться в вопрос, как жил текст бенедиктинского устава от Бенедикта до Оксфордского кодекса, когда мы можем его сами осязать, и внесла ли жизнь и литературная работа какие-нибудь наслоения. Несомненно одно — и кропотливые исследования Траубе доказали это — текст этот, в основе написанный Бенедиктом, в течение веков подвергся немногим изменениям. Века эти его хранили верно, почти неподвижно, и он восстанавливает монашеский быт Италии V—VI вв., а в дальнейшем и остальной бенедиктинской Европы.
По вопросу об источниках творчества Бенедикта нетрудно догадаться (что говорит и он сам), что он вдохновлялся уставом Василия Великого и Кассиана Леринского.
Каковы же основы монашеского быта по этому уставу, захватившему в веках VI—Х весь Запад?
Исследователи метко подчеркивают, что он носит характер очень «римские—строго «законодательный». Предоставляя ближайшему определению аббата немногочисленные детали жизни, подавляющее их большинство устав кодифицирует до последней черты.
Через эту мелочность глядит римский законник, заботливый до мелочей устроитель «спасения» душевного и вместе трудолюбивый — конца античности — италийский мужик, в пору бурь и смут особенно заинтересованный культурой — в возможно мирных условиях — монастырского своего уединения: содержанием в порядке колодца, поднятием нивы, ремонтом мельницы и печи для выпекания хлеба.
И вопросы ремесла оговорены в уставе. Слабые и непригодные к тяжелой полевой работе становятся мастерами (artifices) не только для нужд братии, но и на продажу произведений работы
в пользу монастырской кассы, так, однако, чтобы «не наживаться и продавать дешевле, чем все другие».
Устав определяет и время работы. Более долгий дневной свет летом, чем зимою, увеличивает эту работу летом, как и сроки дневных отпусков братьев, отправляющихся на близкие расстояния в роли курьеров, письмоносцев и с иными поручениями. Они не должны отлучаться более чем на несколько дневных часов, «принимать пищу вне монастыря... даже если бы их усиленно приглашали».
Молитвенные упражнения, как и физический труд, строго расположены по часам с их относительным значением. Время дневного света, неодинаковое для зимы и для лета, делилось на промежутки: «утренний час» (matutina) — до солнечного восхода, первый (prima), совпадающий с восходом, третий и шестой — полдень (sexta), доныне "в итальянской «сьесте» сохранивший значение «мертвого часа». «Час 9-й» за три часа предупреждал час заката (vesper), за которым через 3 часа следовало «завершение дня» — комплеторий. Ночь прерывалась только бдением (vigilia). Все эти сроки отмечались чтением псалтыри и гимнами. В большинстве дворов древних итальянских обителей и до сих пор тень солнечных часов говорит о неодинаковых летом и зимою солнечных часах.
Обычный бенедиктинский стол (исключением были только полупостные дни: среды и пятницы и постные до вечера дни «четыредесятницы») не был «голодным пайком». Монахи получали дважды в день по два горячих блюда плюс зелень и фрукты; к этому по доброму «фунту» хлеба (в полкило весом) да полфляги вина. Если это последнее монастырь не всегда мог им доставить, братия приглашалась «благодарить бога и не роптать». Это, собственно, был недурной крестьянский стол. Такою же была и постель (матрас, одеяло и подушка; спали монахи одетыми), и одежда. Цвет ее долго не указывается, и только с VII в. попадается название «черных монахов» (monachi nigri) в отличие от более поздних августинцев, усвоивших белую одежду. Основной устав требует простой одежды из куккуллы, туники, гамаш и сапог.
Главные предписания устава касаются не материально-хозяйственных тем, но моральных требований и духовных упражнений: с характерным цифровым педантизмом устав различает «12 ступеней послушания» и «72 метода поощрения» добрых дел. Вся совокупность требований, предъявляемых новицию, имела репутацию трудновыполнимой. Твердости обета склонны были не доверять, и «постучавшему в двери обители» предъявляли ряд суровых испытаний, прежде чем зачислить его в земные ангелы: он выслушивал чтение устава несколько раз через определенные сроки, в течение которых, живя сперва в «покое для гостей», потом — в «келье новициев», получал от старшего брата разъяснения. Акт принятия осуществлялся в оратории. Будущий брат письменно слагал три главных обета: постоянства, чистоты нраbob
и послушания. Возможно было вводить в монастырь и детей, обет за которых давали родители, причем в ладони ребенка клали элементы причастия, а его руки оборачивали в алтарный покров.
Есть в бенедиктинском уставе предписание, которое возбуждает, не разрешая его, один из интересных вопросов жизни ордена в самую его раннюю пору. Кроме постельного прибора, платка и иглы, устав предписывает монаху поясной нож, аспидную доску и грифель. С ними он рекомендует ему «любовные» отношения. «Точно подругу i(amicam), держи их при бедре». Вместе с правилом собственноручного письменного сложения обета этот параграф говорит об общей обязательной грамотности монахов. Но для чего служила она и рядом с письмом поощрялось ли чтение^ В какой мере двигал вперед просвещение устав того ордена, который в дальнейшем станет энергичным двигателем книжного дела?
Ответа на это не дает устав. Биография самого Бенедикта и та специфическая его репутация, которую лелеял папа Григорий, сам принципиальный «невеглас», была слава «зная незнающего и мудро неученого». Вероятнее всего, первые полвека загадочной жизяи своей в горных приютах Абруцц орден прожил в тишине м отчуждении от «суетной мудрости», гордый славой «благочестивого невежества».
Взлет просвещенческих стремлений начнется для него с эпохи Кассиодора.
Бенедиктинский устав и культурный быт монашества недолго удержали границы Альп. Уже с VI в. они перекочевывают в Трансальпийскую Европу, неся за собою привычное им расположение монастырской усадьбы с ее садом и фонтаном, южные культуры итальянских насаждений: виноградники, шелковые деревья, южные яблоки и груши, персики и миндаль — все эти насаждения в их воздействии не только на барские поместья, но и на культуру деревень. Но об этом — в дальнейшем.
Принцип равенства и взаимопомощи, объявляемый уставом, покрывается принципом иерархии. Аббат, владыка (dominus), «наместник Христа», в киновии, в сущности, полновластен. Обсуждая важнейшие вопросы в конгрегации (пленарном собрании братии), менее важные — в комиссии старейшин, решает их он единолично. То же собрание определяет вопрос о выборе владыки. Право на его звание в принципе не дается ни чином, ни старшинством, но «достойной жизнью» и «выдающейся мудростью». Решает pars maior et sanior — «большая и более благоразумная часть». А если то и другое не совпадают?.. Кто судья? Епископ или соседний аббат. Они могут опротестовать «неразумное» решение и наметить кандидата. Зная эту возможность, братия заранее справляется с их мнением. Внутри конгрегации ниже аббата стоят приоры, деканы и остальные монахи в порядке степеней, по которым расставляет их воля аббата. По ним они занимают места в хоре, подходят к причастию и «поцелую мира». Младшие
обязаны старшим безусловным повиновением и почтением, не имея ни права возражений, ни заступничества, менее всего в случае дружбы или родства.
При общем притязании «земных ангелов» на идеальную жизнь отступления нередки. Они вызвали детально разработанный кодекс наказаний, применяемых аббатом. Первое запоздание к сто-. лу отмечается выговором тайным, повторное — публичным: лишением вина, отсаживанием за особый стол. Более суровые кары за нарушение целомудрия, послушания, смирения. Это разные формы «отлучения» от жизни братии в трапезе, в молитве, в хоре. Нераскаянные изолируются от всех, и только один из старших братьев приставляется к нему, чтобы «утешать», его и приводить к покаянию — акту, в котором упорствующий должен лечь у дверей оратория и кидаться к ногам проходящих. Кого не сломило и это испытание, подвергается телесным ударам. На более молодых удары и лишение пищи вообще налагаются легче и чаще, даже за более легкие вины. Для старших самым тяжелым и постыдным наказанием считалось «публичное о нем моление» и затем изгнание из обители с возможностью, правда, трехкратного возвращения, после чего уже перед упорствующим в грехе двери обители закрываются навсегда.
Общение с внешним миром выражается в приеме гостей, где, впрочем, деятельно участвуют лишь аббат да специально для того назначенный брат, приветствующие гостя водой для омовения рук и беседой.
Насколько высоко ставит автор устава жизнь анахоретов — полных отшельников, настолько же несочувственно отзывается он о сарабитах — уходящих от киновии, чтобы свободно и с риском впадения в «противоестественный грех» жить по двое и по трое в малых обителях, а также жировагах — бродягах, привитающих на короткие сроки то в том, то в другом монастыре. Те и другие «только обманывают бога своей тонзурой». С вторжением лангобардов в Италию связана катастрофа в жизни Монте-Каесипо. В 580 г. обитель разрушена «свирепейшими из германских насильников», вынуждая к бегству в Рим ее население с хранившимися у них реликвиями и с подлинной рукописью устава. Тогда папа Геласий отвел бенедиктинцам для жительства место неподалеку от Латерана, и в течение двух с половиной веков жизнь ордена связывалась с Римом и с папством, из представителей которого не один начинал карьеру в качестве бенедиктинского монаха — до 720 г., когда Григорий II послал большую часть братии обратно на Юг, вручив ей подлинный устав для восстановления Монте-Кассино, лежавшего в развалинах. Папы Григорий III и Захария всячески покровительствовали обновленной обители, которая вскоре достигла роскоши, становясь постепенно знаменитым местом паломничества для всей Европы.
Сравнивая бенедиктинский устав с восточными уставами Пахомия, Антония, Василия Великого и некоторыми западными — Кассиана, Колумбана-ирландца, Цезария Арльского, можно сказать
, что большая распространенность бенедиктинского устава в дальнейшем в значительной мере объясняется его особенностями. На фоне крайне суровых, почти антигуманных уставов Пахомия и Колумбана бросается в нем в глаза относительная умеренность^ свобода, мягкость, на фоне неопределенной общности Кассиана и Цезария — дух законодательной отчетливости, хозяйственной активности, на фоне теологической превыспренности и расплывчатости, философской отвлеченности большинства этих уставов — житейский реализм бенедиктинства. Наследники юристов, хозяев, практиков римского прошлого, бенедиктинцы вслед за ними и благодаря тем же качествам пускаются на завоевание мира, за Альпы, за Ламанш, за Рейн и Дунай.
В победоносном распространении ордена в католическом мирепа базе этих основных качеств сыграла роль—с известного момента — нарочитая политика пап. Григорий Великий, в полулегендарной биографии прославивший устав и его автора, принявший его к личному руководству в той обители (св. Андрея), гдесам был членом и главою, прямо содействовал его пропаганде в. Англии через ее миссионера Августина Кентерберийского, в Галлии — через королеву Брунгильду и в Лангобардском королевстве — через королеву и бывшую баварскую принцессу Теодолинду. За Рейном она, эта пропаганда, двинулась с миссией Бонифация, привезшего из Англии сочувствие бенедиктинскому уставу. Но особенно широкий, официальный размах она получит с папами каролингской эпохи и ее королями и императорами: через самого Карла Великого и его сына Людовика, так как она легла на подымавшуюся волну императорского единства и католического равновесия.
С каролингской историей и галльской ориентацией движения бенедиктинского ордена связана его реформа, возглавляемая именем другого Бенедикта, сына графа Магеллонского и воспитанника двора Пипина и Карла Великого. Уже неудовлетворенный падающей дисциплиной бенедиктинского ордена в Галлии, этот второй Бенедикт создает в родовом своем имении Аниане в Лангедоке монастырь, в котором восстанавливает во всей строгости устав нурсийского предшественника, дополнив его «укрепляющими строгость жизни» пунктами других уставов. При императоре Людовике Благочестивом на Аахенском соборе 817 г. принят еще более четко оформленный устав из 80 положений, проводившийся при личном участии и нажиме императора. Устав Бенедикта Нурсийского-Анианского впоследствии почти всюду лег в основу будущего клюнийского устава (см. ниже), более всего характерного для Франции.
Заключив союз с воссозданной им Западной империей, папство все глубже проникается стремлением господствовать в католическом мире. Бенедиктинские монастыри, один за другим возникая по инициативе пап и императоров, освобождаясь от авторитета ближайшего епископа, подчиняются nullo medio («без посредника») римскому первосвященнику. Так, ограбляя помазанную
им Империю, папство островами расширяет свою опору, круг подчиненных ему черных сил, реально строя свою форму теократии. Выдержка и настойчивость, с какою папство VIII—IX вв. распространяло бенедиктинский устав, впоследствии покрывшийся клюнийским движением, сыграли могущественную роль в выковывании церковного аппарата, ставшего в гармонию со строем и духом феодального мира.
Через бенедиктинский орден пошло из Италии в северо-западный мир насаждение высшей, итальянской земледельческой и садоводческой культуры- Заветы Кассиодора определили (см. ниже.) его культурную книжную пропаганду.
Так вышла из Южной Италии двоякая волна, насадителем которой был по директивам и под защитой папства бенедиктинский орден.
Выше мы отметили, что взлет просвещенческих устремлений начнется для него с эпохи Кассиодора. Навряд ли можно отрицать, что на эти пути косвенно поставит его воздействие той жизни, которая развернулась в остготской Италии.
III. Кассиодор и его деятельность5
«Пока бушевали в Италии жестокие войны,— пишет в конце VI в. Кассиодор,— желание мое не могло исполниться. Во времена тревожные не находит себе места дело мира». Окружал ли этот желанный мир колыбель Кассиодорова. насаждения, Вивария? «Манит вас,—говорит Кассиодор,—Виварийская обитель... Здесь открыты для вас прохладные сады... поток рыбой обильной Пеллены. Здесь в рощах горы Кастельской найдете вы тайные приюты...»
Эта идиллия,, трагический фон которой сознавал Кассиодор, расцвела и завершила свой круг между двумя варварскими владычествами на древней земле Италии: остготов (489—540), которое еще прикрывалось фикцией делегации власти, а вождь носил римские титулы, и другим, варварским, так сказать, чистокровным нашествием лангобардов (с 570 г.), которые на занятых ими территориях смели эту фикцию до конца.
Мастерская Вивария еще принадлежит к периоду, который принято называть «поздней античностью», а ее основатель — к эпигонам культурного Рима.
К биографии его, которою после ряда средневековых эрудитов, а затем гуманистов и ученых веков XVII—XIX занялись Моммзен и Траубе, а итоги подвели Гартманн и Шанц, опять возвращаются в наши дни. Факты установлены точно. Личность очерчивается противоречиво. Это фигура многоликая и сложная. Кассиодор, через которого прошел культурный перелом, весь отмечен внутренним раздвоением. Его любили называть: «последний римлянин и первый человек средневековья». Если не изобретатель, то носитель системы дуализма, притом в двояком смысле: римлянин, принявший варварство («готоримлянин») и поклонник паганистической
литературной античности, приявший — и даже принявший сам монашество, он искал в обоих случаях амальгамы, которая оплодотворила бы противоестественный по первому впечатлению союз, и завещал на долгие века компромисс, легший в основание европейской культуры.
Vir clarissimus6* Flavius Aurelius Magnus Cassiodorus родился около 487 г. в сенаторской семье из Сирии (имя сирийского божества определило имя его рода). Отец Кассиодора, сановник Одоакра, а потом префект претория у остготского короля Теодориха, стоял в рядах партии, группировавшейся в Милане и искавшей соглашения между римской культурой и готской властью. Она отстаивала римские культурные интересы перед готской властью и блага готской защиты перед соотечественниками, настроенными непримиримо в национально-римском, политически консервативном духе.
В рядах консервативной партии стояли тогда одни из крупнейших культурных деятелей отходящего «сенаторского» Рима. То были Симмах и Боэций. Боэций в особенности — ученик греческой и римской философии, любимец Рима за свою широкую благотворительность, выдающийся теоретик поэзии и музыки, н& мог уложиться в рамки компромисса. Сперва покровительствуемый Теодорихом, он, как и Симмах, рано уличен был в участии в антиготском заговоре, заключен в тюрьму и после довольно длительного пребывания в ней казнен. Это пребывание он использовал для философско-элегической поэмы -«Об утешении философией», где символ «утешительницы», воплощенный образ прекрасной женщины, послужил в средние века литературным прообразом для ряда аналогичных комбинаций, и в частности Беатричеу Данте.
Молодому Кассиодору программа миланской партии досталась. в наследство. В 18—19 лет, квестор дворца, он стал автором актов государственной власти, идеализирующим языком ее программы. При преемниках Теодориха он получил префектуру претория ir патрициат. В этом положении он пережил длинную цепь событий. Его бурное время неслось мимо него «событий полно, волнуяся как море-океан». Он пережил направляемый из Византии заговорсвоих старых римских друзей, крушение системы соглашения vl резкое изменение политики Теодориха, гибель Симмаха и Боэция, в дальнейшем вновь терпимое правление Амаласунты, интригу и властвование сгубившего ее мужа Теодегада, свержение его военной партией, правление ее вождя Витигеса и его падение. Кассиоцор присутствовал при первых шагах отчаянной борьбы за Италию с Византией следующих героев остготской державы. Но вдеятельнон роли он уже не дождался ее исхода — победы Юстиниана и установления глубоко реакционного военного режима Византии, который заставил Италию пожалеть об остготском владычестве
6* Славнейший муж (лат.).
и задним числом оправдать «готоримлян» типа Кассиодора.
Около 540 г. Кассиодор ушел от государственных дел к тишине библиотечной работы, из Равенны в Южную Италию, где около Тарентского залива, у городка Сциллаце, у него было имение.
Мы вступаем в политически пассивную, вторую половину жизни (почти столетней) «последнего римлянина». Вчерашний вдохновитель и панегирист сменяющихся владык равеннского двора становится смиренным библиотекарем, родоначальником многочисленных поколений «антиквариев», «либрариев», «скрипторов» средневековья.
Если в потопе, заливавшем античную культуру, Civitas Dei —• средневековая церковь — оказалась «Ноевым ковчегом», отстоявшим ее обломки, то, во всяком случае, Кассиодор поставил эту задачу и взял на себя ее выполнение. И если (см. выше) устав Бенедикта Нурсийского стал символом недоверия и отчуждения от нее, то в грозной этой для культуры обстановке «последний римлянин», сенатор Вечного города, экс-секретарь готских конунгов осуществляет оказавшийся жизненным компромисс.
Сперва мечтал он о научно-учебном очаге, какие имели Александрия и Низибис. Однако впоследствии ему пришлось поставить более скромную задачу: библиотеку — мастерскую письма со школой при ней; садок-Виварий, где основой Писанию служила бы мирская наука, где наряду со «спасением души» служила бы мирская мудрость (eruditio saecularis), возрождая традицию познания «внешнего и внутреннего космоса». Кассиодор много говорит здесь о недостатке и суровости учителей. Недостаток должна была заполнить библиотека.
Насаждение Кассиодора им самим представлено в чарующей обстановке.
«Сциллаце, город Бруттиев, основан, говорят, самим Улиссом, разрушителем Трои... Развертываясь над заливом Адрии, он цепляется за окрестные холмы, точно гроздь виноградная, не для того, чтобы кичиться подвигом трудного своего восхождения. Он ищет насладиться зрелищем зеленеющих нив и лазурной поверхностью моря (caerula terga maris). Городок встречает солнце в момент, когда встает оно от своего ложа. Здесь грядущий день не шлет перед собою долгой зари. Но с момента появления трепетный свет (vibrans fulgor) выдает и самый светоч. Ликующим зрит город Феба. Он восходит в таком сверканье, что вопреки Родосу можно считать это место родиной солнца. Прозрачен здесь свет, мягок воздух, солнечна зима и полно свежести лето». Следует похвала рыбным богатствам моря, подле которого «человек охотно кормит своих любимцев...». «Зовет вас к себе Виварий... Здесь да будет уготован приют странникам и нуждающимся... Здесь обильно орошаемые сады, соседство рыбной Пеллены, служащей вашим насаждениям и вашим мельницам», общение братии и «отрада Кастельских горных приютов».
«Я должен вам высказать свое желание. Если иные из вас могут осуществить свой подвиг в телесном труде, мне гораздо более по душе труд книжного списателя: studia antiquariorum7*. Широко и далеко рассеивается написанное им. Блажен извол, похвальна усидчивость тех, кто вещает людям рукою, отверзает язык перстами, несет смертным молчаливое благо (salutern tacitam) и борется против соблазнов пером и чернилами».
В восстановлении программы Кассиодора часто подчеркивается исключительно то, что у него только идет впереди: Institutio riivinarum litterarum8*. Как и лучший школьный авторитет своей поры Боэций, он принимает, разбивая только ее на два круга (тривия и квадривия), ту седьмиричную систему школьных наук, которая век тому назад, в конце жизни античной школы, установлена была сочинением Марциана Капеллы «О браке Меркурия и Филологии». Здесь, опираясь на Варрона, установил Марциан прошедшую через все средневековье систему '«семи свободных искусств» (septem artes liberales). Кассиодор, глава обители и монах, не мог не выдвинуть вперед религиозной программы — от Октатевха до Апокалипсиса и отцов, от Августина до аббата Дионисия. Но уже и здесь рекомендуется «космография, которую надлежит читать монахам», и медицинская наука, хотя бы для практических целей. Вторая же часть трактата занята всецело «мирской наукой» с рекомендацией в основу положить чтение Доната как «пригодного для мальчиков».
О седьмиричном же круге наук, деля его на две группы, он выражается так: «Прежде всего скажем об искусстве грамматики... затем — об искусстве риторики, на третьем месте — о логике... на четвертом — о математике, которая сама объемдет четыре дисциплины, а именно: арифметику, геометрию, музыку и астрономию».
Покорный закону своего века, Кассиодор полагает или, во всяком случае, говорит, что мирская наука полезна лишь в той мере, в какой она помогает понять Писание. Но формально согласный в этом тезисе со своими современниками, он отличается от них тем, что воздерживается от его вечного повторения. «Античная литература,— замечает Роже6,— не была спасена тем, что по поводу правил грамматики и риторики Кассиодор цитирует мирских языческих поэтов... Он не был сознательным борцом за них, и его намерением не было воспитать душу на их содержании... Но с теми средствами, какие он дал в руки своим „братьям", они всегда могли пойти дальше его намерений... И если сравнить его с другими современными ему учителями и почувствовать ту настойчивость, с какою они стремятся убить свободный порыв умственного интереса, нельзя не понять, что отделяет от них Кассиодора и как, идя по указанному им пути, не один из ищущих спасения оказывался соблазненным запретной силой
7* Изучение древностей (лат.). s* Установление божественной науки (лаг.).
мысли иди чарами словесной красоты... Несмотря на все ограничения и пробелы, начертанный им план занятий не был заражен той беспокойной подозрительностью, с какою монашество относилось к человеческой любознательности. Указав путь, он не надевает узды на тех, кто двинулся по нему. И в этом была его оригинальность ».
IV. Папа Григорий Великий
В смене пап, покровителей бенедиктинского ордена, и в смене деятелей ордена от его основателя, «зная незнающего и мудро неученого», до его реформатора, просвещенца Кассиодора, мы только мельком остановились на особенно оригинальной фигуре, связанной с орденом,— сперва префекте города Рима, потом понтифике католической церкви. Знатный член семьи Анициев, после служения Вечному городу в должности префекта он в дни голода и грозной чумы в Риме избран клиром и миром в папы в 590 г., приняв имя Григория I, чтобы стать самым сильным и своеобразным деятелем среди первых пап Вечного города. Энергичный управитель «вотчины св. Петра», в которую в то время входили земли Средней и Южной Италии, Сицилии, Сардинии, Далмации, Галлии и Северной Африки, он направил деловитую свою хозяйственность на приведение в порядок, на извлечение колоссальных доходов из огромного патримония, которым он управлял исключительно с помощью клириков. Суровая, построенная на строжайшей дисциплине организация патримония была в его руках основой организации церкви, широкой благотворительности и укрепления папского, почти государственного, безграничного авторитета. Постоянные воинственно-политические агрессии лангобардов вынудили и главу Рима и патримония принять на себя известную политическую роль, осторожно проводя корабль своей политики между притязаниями Византийской империи и ее представителя в Италии, равеннского экзарха, и предприятиями лангобардских герцогов и королей.
На обращение близких и далеких национальностей Григорий полагал особенно живую энергию, на удержание прежде всего под властью и влиянием Рима латинских церквей в соперничестве с греческой иерархией. Постепенное обращение лангобардов из арианства в католичество нашло опору во влиянии женщин-королев, как бывшая баварская принцесса Теоделинда, жена короля Автариса. Но еще более яркой представляется эта деятельность обращения в одних случаях от язычества, в других же — от ироскоттского (шотландского) влияния в более далеких странах, на окраинах земель франков и еще больше в странах англосаксов, где особенно успешной была миссия посланного Григорием епископа Августина Кентерберийского с его знаменитой, начертанной ему Григорием «программой компромисса», рекомендовавшей искусно и тактично приспособляться в проповеди христианства и насаждении нового обряда к старому языческому обычаю, смыкая новые
святилища, утесы, рощи, деревья, источники и т. п., их праздники, героев и обычаи со святилищами, праздниками и т. п. народной языческой старины.
И здесь поддержкой его были женщины-королевы: осталась знаменитой его корреспонденция с франкской королевой Брунгильдой. Особенно интимной была связь папы с Британией, англосаксонской ее частью, и в течение всего VIII в. через Британию шла, переходя на континент, крепкая связь с Римской церковью, борясь с двинувшейся туда раньше миссией ироскоттов.
Верный слуга римской церковной идеи, поклонник бенедиктинского ордена папа Григорий, хотя лично имел славу «учености», при каждом удобном случае высказывался против «мирской науки». Его сочинения, определившие догматику средних веков, говорят о глубоком падении богословской мысли, о дальнейшем огрубении августинства, о смешении с ним самых наивных представлений народной вульгарной религии. Его «Гомилии», его «Диалоги о жизни и чудесах италийских отцов», где находим знаменитую его биографию Бенедикта Нурсийского, носят преимущественно моралистический характер, поддержанный бесчисленными «чудесами». Все эти книги стали одними из самых популярных книг в средние века вместе с основными взглядами автора «Диалогов», полными наивной вульгарной фантастики и зачастую настоящего похода против «мирской науки». С этим авторитетом средневековье вступает в самую мрачную полосу своей жизни, получая в сочинениях Григория оправдание стихийному спаду к невежеству.
Так очерчивается на фоне административно-политической и организационно-религиозной жизни Рима в эпоху лангобардских и византийских угроз, в эпоху далеких католических миссий, в эпоху расцвета бенедиктинского ордена личность и деятельность центральной фигуры раннего католичества папы Григория
Великого.
И то, что характерно для его жизни и личности,—честная упрощенность, известная грубость общего облика, энергия отзвуков доживающего антика, яркость, пестрота красок религиозной фантастики — находит отзыв в том, что можно назвать поздним искусством этой поры Италии.
V. Искусство Италии в V—VI вв.
Мы говорили об упадке искусства в Константинов век. Но мы отметили, что века V и VI в Италии дали несколько образцов искусства, которое обычно называют поздневизантийским и которое доныне притягивает взгляд своею своеобычною прелестью. Комбинация местного творчества, римских традиций и византийских влияний дают иногда сочетания гармонические и
привлекательные.
Светлые, спокойные базилики — копии римских судебных, разбитых колоннадами зал (св. Павел за стенами, св. Мария Великая
в Риме), небольшие круглые храмы: чистые ротонды или вписанные в равноконечный крест цилиндры, малые храмы первой или второй формы, игравшие роль либо гробниц, либо крещален (баптистериев), сияющие обычно мозаиками лазоревыми, золотыми, розовыми и перламутровых оттенков цвета утренних облаков, расписанные виноградной лозой. Спокойной силой и гармонией дышат такие храмы, как выросшая в гавани (in classe) Равенны на дне высохшего моря базилика портовых купцов, посвященная их патрону св. Аполлинарию, затем круглая, вся одетая лазурнозолотыми мозаиками усыпальница дочери последних императоров, наложницы варварских королей Галлы Плацидии, далее, отброшенная в пустыри окрестных полей великолепная мраморная гробница Теодориха Остготского и, наконец, розовый мраморный храм св. Виталия в Равенне.
Все это измененный местными и византийскими влияниями отзвук позднего антика Италии.
Иное лицо искусства, «подлинное» и рудиментарное, как и создавшее его общество, встретит нас за Альпами, дальше от круга Средиземноморья. Но об этом ниже.
Б. Века VII—VIII. Начало феодализма (варварское средневековье и его культура)
С концом VI и началом VII в. в большинстве стран Западной Европы культура, еще сохранившая до этого времени некоторые обломки античных завоеваний, находится в особенно глубоком упадке. На фоне этих обломков начинает обрисовываться облик иной, феодальной культуры, в отдельных случаях подбиравшей переживания античного мира, но в общем на новых путях творившей нечто иное, нечто своеобразно-грубое, но живое и свое.
/. Материальная культура
И в Италии, и в Галлии, поддерживая старые пути сообщения (былые римские дороги, которые для торговых и военных нужд государственная власть сохраняла и ремонтировала и которым в Галлии дали имя «дороги королевы» или «дороги Брунгильды»), она в большой массе провела новые тропы и настилы из бревен — pontes longi — через леса. В строительстве домов и усадеб меровингской эпохи сказала новое слово деревянная культура лесного северного мира. И если меровингские виллы использовали каменные фундаменты галло-римской эпохи, это было большею частью для того, чтобы возводить на них вторые деревянные этажи. В том стиле балконов и фахверков, который шел с Севера. Тип домов в Галлии южной, как и в Италии, как и в Галлии в старину, сохранялся римский: каменный, с плоскими кровлями, каким он долго еще сохранился в Италии и Провансе, Тогда как Север из-за частых дождей выработает и сохранит вытянутую крышу.
О стиле ранних меровингских церквей судить нелегко, настолько мало их сохранилось. В эпоху преследуемого христианства здесь, как и в Италии, молящиеся устраивались в частных домах, в подземных криптах, в хижинах на кладбищах. С торжеством христианства подобные «церкви» были строго запрещены и новостройки стали руководиться образцами византийскими в форме чаще всего длинной или короткой базилики из камня или из дерева. Уже в век Григория Турского большинство меровингских сооружений было разрушено или сгорело. Самих каролингских сохранилось мало.
Главными украшениями меровингских церквей была позолота их медной вытянутой крыши или осеребрение свинцовой. Внутри: их красили мраморные цветные колонны с белыми капителями,. которые одевал рельефный убор. Окна их венчали, а стены наряжали полукруглые арки. В общем убор был скорее беден. То же следует сказать об убранстве жилищ и человеческих одеяний,. где комбинировались узоры и образцы варварские и византийские с более или менее грубым сочетанием драгоценных камней в золотых гнездах, составлявших короны, ожерелья, ножны, пояса,. уздечки, запястья, браслеты и т. п. Такие образцы обличил «клад» гробницы Хильдериха: вооружение короля, состоящее из; алых гранатов в золотых гнездах. В уборе книг уже меровингская эпоха знала — для евангелий и псалтыри — пурпурный пергамен и золотое и серебряное письмо, а также драгоценные камни в золотых гнездах на переплете. Еще большей роскоши будет в этом деле добиваться эпоха каролингская. Но об этом в дальнейшем.
II. Школы. Тривий. Законодательная и декретирующая деятельность эпохи
Школы, удержавшиеся кое-где при соборах и монастырях, формально культивировавшие «семь свободных искусств», делали нажим на те знания, в каких особенно нуждалась феодальная культура с ее новою реальностью и новым суеверием. Сохранив. латинское богослужение, она поддержала латинский язык с ассортиментом подготовлявших к усвоению Писания элементов литературного образования (класс грамматики). Сохранив — в порядке уступок, обменов, условных передач земли и иных ценностей — обычай документации этих актов, приобретший в восприятии варваров почти магическое значение, она заботливо культивировала эту письменную магию — производство дипломов — и устраивала подготовлявший к нему класс «риторики», где молодежь обучалась искусству писания официальных бумаг: dictamen prosaicum. Весь этот мир VII—VIII вв. охвачен был гипнозом документации. Наследство дипломов, которое оставила феодальная Европа VII—VIII вв.: Меровингская Галлия, Лангобардская Италия, Вестготская Испания, Англия, к которому, как к магическому кладу, подходили их владельцы и заказчики, является
самым ценным по надежности и точности юридическим памятником феодальной глубокой старицы.
Снабженные точными датами, они помечены годами давших их королей, именами участвовавших чиновников, точными обозначениями передававшихся в них земель и описаниями характера сделок; безупречно в большинстве своем подлинные и современные событию, они являются драгоценностью, следом жизни материальной и подлежащей статистическому учету, каких столь немного оставила нам античность.
Над этой законодательной жизнью дипломов надстраивается другая, обобщенная жизнь «правд»: кодексов раннего феодального общества. Подвинутые к классическим образцам, по крайней мере в первых и более близких к латинскому миру центрах, как Тулуза, вестготские законники руководствовались в своей работе примером кодекса Феодосия. С него частично списан кодекс Алариха. Уже ближе к народному обычаю кодекс Эйриха и бургундский кодекс Гундобада. Но особенно близким к мысли и обычному праву племени было писаное законодательство народа сали•ческих франков. Написано оно, несомненно, ло-латыни, хотя наличность в нем «маллобергской глоссы» — приписок, толкующих текст на каком-то варварском языке,— одно время заставляла думать, будто на этом именно языке создан основной текст. Причем одни ученые думали, что этим основным текстом был германский, другие склонялись к кельтскому, уже с совсем малой вероятностью полагая, что «написание» текста «правды» относится к далекой поре преобладающего кельтского влияния до римского я франкского разлива.
Та и другая гипотезы ныне отброшены. Салическая правда редактирована в начале VI в. и, восстанавливая народный обычай, издана по воле меровингских королей, сыновей Хдодовеха, в период, когда, только что перешагнув Луару (citra Ligerim), они встретились с вестготами и бургундами и вдохновились примером их законодательства, подобно салическому, на латинском языке.
Эти ранние правды послужили образцом для ряда других: Лангобардской, Баварской, Аллеманской, правды фризов и хамавов. Чем далее отстояли они от центров, где близко было влияние римских кодексов, тем наивнее, случайнее их форма. Но во всех случаях авторов давал класс «риторов», каких поставляли школы семи свободных искусств, еще удержавшиеся при монастырях и отчасти соборах. Третья наука '«тривия», диалектика, представляется безжизненной в варварские времена. Какие логические или философские темы могла разрабатывать школа темных веков Хильпериха или Ротариса?
III. Науки квадривия
Более реально стоит вопрос с науками «квадривия». Все тот же насущно-житейский или насущно-церковный смысл имела наука «счета» — арифметика, прокламировавшая, по замечанию* Сперанского 7, своей целью насаждение «презрения к дням земной; жизни», но, в сущности, ставившая практической задачей «умножение дней этой ненавистной жизни», геометрия с ее практическим смыслом изучения фантастической географии, астрономия с. элементами астрологии и практическим приложением к расчетам календаря и «музыка» с приложением ее к церковному cantus9*. Представляя себя, как и в века VI—VII, «служанками богословия», все эти школьные науки размахивали богословием как «повисшим на верхушке школьного здания флагом». Из мертвой,. практической по существу и наивно-идеализирующей по форм& внешности долго не могла выбиться школа, тесно связанная с нуждами перковно-феодального здания, замкнутая его потреблением, работавшая на его заказ, лепившая чиновника и иерея на его потребу, совершенно в той же мере и смысле, как лепила. феодальная действительность помещичью мельницу, виноградную давильню и хлебопекарню. Это было царство церковно-феодального ойкоса, и все, что ему было нужно, «рождалось дома».
И все-таки в отдельных случаях эта замкнутая, лишенная: широкого питания латинская школа давала мыслителей и писателей, на страницах писаний которых трепетали крылья мятежной мысли и общественного суда. Мы называли и характеризовали из этой группы марсельскогв священника IV в. Сальвиана,. и здесь назовем епископа Турского Григория. Первый, мы помним, был философом и обличителем, второй — историком и агиографом и тем самым — бытописателем своей эпохи.
IV. Григорий Турский — историк
Более полувека отделяет яростную фигуру Сальвиана от более мягко ретушированной — штрихами историка и агиографа — фигуры Григория Турского. Григорий Флорентий родился около538—540 г. Это чистый, только скорее пониженной квалификации' римлянин, получивший лучшее по тому времени образование, цитирующий Вергилия, Авла Геллия, Седулия, кодекс Феодосия,, экспромтом легко вспоминающий имена римских императоров. Называющий себя «невеждой и неучем» — homo illiteratus et, idiota, кающийся, что он путает творительный и винительный падежи, Григорий на самом деле усвоил неплохую по своему времени школу, и его корреспондент Фортунат, восхищаясь его образованностью, называет его цветущим в науке (florens in studiis).0 семье своей Григорий с понятной его современникам хвастливостью говорит, что «в Галлии не было ничего благороднее и знатнее», цитируя в доказательство этого положения имена мноточисленных
9* пению (лег.).
сенаторов, епископов и даже «святых» дедушек своих, бабушек и дядьев. Сам Веттий Эпагат, «один из лионских мучеников», числится в составе его предков. Все прежние епископы Тура, «кроме пяти», были родичами Григория. Выйдя из такой вдвойне римской сенаторско-епископской семьи в Оверни, Григорий имел все основания притязать на звание церковного сановника и уже молодым человеком в качестве дьякона и любимого ученика дяди своего епископа Лионского Галла вошел в дружбу австразийского короля Сигеберта. Под нажимом последнего Григорий и был «избран» в епископы Тура, когда здесь в 573 г. освободилась «кафедра св. Мартина».
Положение города было довольно ответственным. Сам сплошь почти населенный галло-римлянами, он подходил к стране залуар•ской, где сосредоточилось франкское варварство. Через него проводили посольства, какими обменивались короли вестготов и «франков. Вместе с тем город подвергался непрерывным нападениям — на австразийского короля — враждовавших с ним братьев. Его епископу нужен был большой авторитет и дипломатическая ловкость, чтобы выходить из нелегкого подчас положения, .защищая мир в городе и стране и ограждая население. Уламывая и умиротворяя враждовавших, дравшихся королей, отстаивая перед ними Тур, гробницу св. Мартина и лиц, искавших около нее защиты, Григорий немало пространствовал на своем веку, посетил Пуатье, Сент, Блуа, Бордо, Риез, Кавельон, Вьенну, Лион, Шалон-на-Сене, Отен, Шалон-на-Марне, Мец, Суассоп, Реймс, Париж и Орлеан. Он лично и близко знал четырех меровингских королей: Сигеберта, Хильпериха, Гунтхрамна, Хильдеберта, четырех королев: Радегунду, Брунгильду, Фредегонду, Интобергу, королевен: Хродеильду, Бертофледу, Агнессу и Базину. Дело Меровея и Гонтрамна-Бозона прошло на его глазах. Как современник самой бурной, яркой и драматической части истории Меровингского дома, Григорий рассказал ее в последних из десяти книг своей «Истории франков» в качестве ближайшего свидетеля и участника с неподражаемой и не повторившейся в раннее средневековье силой и живописностью. Как писатель большой моральной энергии и редкой искренности он судил эту историю, как свидетель максимально добросовестный и «простой сердцем», «корригируя пристрастие суждений беспристрастием своего рассказа».
Не будем перебирать источники и проявления его тенденций и пристрастий, сословных, религиозных и личных. Сам участник событий своей эпохи, человек с душою страстной и пылкой, с воображением возбужденным, «Геродот варварства», как его любили обозначать, он всячески испытал воздействие среды. Небезнаказанно прожил он в обществе, где не было ни одного крупного и деятельного человека, не имевшего убийства или предательства на совести, не бывшего или развратником, или насильником. Жизнь, сотканная из зверств и преступлений, не могла не притупить душевную чуткость «святого епископа». Друзей
и покровителей церкви, особенно церкви турской, Григорий всячески готов возвышать и восхвалять. Еретиков он называет «свиньями» и «собаками». Однако, изображая свою же полемику ,с одним из них, Агилой, он чертит во всей красоте их смиренной кротости проявления этой «собаки» и свои собственные во всей грубости оскорбительных и тяжеловесных аргументов. «Итак,— замечает историк8,— не следует доверять суждениям Григория, я о можно и следует доверять его рассказу».
Таким он является в частях своей «Истории франков», написанных в роли участника и очевидца. И таковы ее книги V—X, которые писались автором в годы 584—591, пересмотрены в 591 г. и еще раз в 594 г., незадолго до смерти. Иначе писал Григорий книги I—IV, где сперва (I кн.) резюмировал всеобщую историю и историю церкви до апостольства св. Мартина, затем происхождение и победы франков до смерти Хлодовеха (кн. II), рассказ до смерти Теодеберта (кн. III) и, наконец, до смерти Сигеберта (кн. IV). Если последние книги Григория заставляют ценить в нем рассказчика, мемуариста и «судью» всей своей эпохи, то в первых книгах он дал мерку (и довольно высокую мерку) свою как историка, почти ученого. Он показал, как умел он ценить и использовать подлинные документы, как анделотский договор, письмо Евгения, епископа Карфагена, к его церкви, письмо епископа к королеве Радегунде, приговор над Базиной и Хродеильдой после их бунта и целый ряд других. Григорий умел ценить и передавать в эпической, живописной форме дошедшие до него народные сказания, как сага о Хильдерихе, сказания об убийствах, совершенных Хлодовехом, с их яркими диалогами и песенными рефренами, легенды церковные, каково сказание о крещении Клотильды и Хлодовеха. Начиная с III книги события, рассказываемые Григорием, достаточно близки и уже являются пересказами воспоминаний его современников и близких родственников. Если присоединить к этому богатому фону еще множество литературных материалов, как письма Аполлинария Сидония и епископа Авита Вьеннского, то не можешь не оценить искусства комбинации и почти верность исторического чутья «Геродота варварства», чутья, которое поддержало его на протяжении сложной и разносторонней его задачи.
«Таков Григорий Турский,— замечает Габриэль Моно,— Бессознательно он сам очертил себя в своих сочинениях. Мы в нем имеем любопытный тип епископа VI в. На нем лежит только поверхностный налет языческой литературности. Он пишет, как говорит: народным языком. Зато он свободен от изысканностей литературного декаданса. Благодаря своей простоте он находит трогательные и полные красноречия нюансы. Доверчивый и легковерный, как все люди его поры, он, однако, чаще сохраняет ясность духа и твердость здравого смысла...».
Все отмеченные качества охарактеризованной книги делают из нее книгу исключительную. Автор в ней не менее интересен, чем ее герои. «Все историки средних веков читали Григория,
продолжали, списывали, цитировали его и подражали ему. Он и доныне дает солидную основу для изучения франкской эпохи, и недаром присвоено ему звание отца французской истории"» (Моно).
Мы отметим в следующих главах, как ближайшие десятилетия и скриптории продолжали историческую работу Григория. Равных себе он, во всяком случае, не имел. И там, где Григорий кладет перо, земля Галлии затягивается туманом.
V. Григорий— агиограф
Но в писательстве Григория были — об этом не следует забывать— еще другие стихии, менее точные и менее ценные, но по-своему не менее интересные. Сам Григорий говорит о них так: «Я написал десять книг Историй, семь книг чудес, одну о житиях отцов, комментировал один трактат о псалмах и о церковной карьере». Все эти книги дошли, кроме двух последних.
Агиографические сочинения Григория Турского представляют, несмотря на свойственную им фантастику, самый живой и бытовой интерес, давая читателю наивно-жизненные изображения того, что обычно именовали как «чудотворные деяния» и места чего Бернулли остроумно назвал «священными курортами» 9.
Мир Григориевых меровингских агиографических представлений — сонм огромного множества локальных святых, местных гениев, слившихся со своими святилищами: утесами, ручьями, источниками, деревьями и камнями; оставленные святыми «части тела», одежды, но более всего могилы. Все, что связано с такими останками или святилищами, есть «реликвии»: скелет ли, череп, волосы, молоко (волосы и молоко богородицы), крыло (ангела), песок (от стопы) или ткань (от одежды). За отсутствием более конкретной реликвии или за невозможностью похитить ее (так, папа отказал императрице Констанции в разрешении захватить «голову» апостола Павла) верующим предлагалось удовлетвориться «флюидом»: истекавшей от нее «благодатью», в истечении которой можно было убедиться, если положить на реликвию плат и взвесить его до и после наложения. Увеличившийся вес свидетельствовал о том, что плат «набрался благодати». И мы знаем, что меровингский верующий всегда мог увидеть, осязать и взвесить то, что ему особенно хотелось. Так, среди меровингских реликвий всегда набиралось достаточно платов с флюидами. Меровингские коробочки — ковчежцы (особенно знаменитые хранятся в одной из овернских церквей) с пергаменными ленточками, сберегшими немало характерных надписей VII—VIII вв., «губка, из которой пил Христос», «перо из крыла Михаила Архангела», волос «из бороды св. Медарда». К большинству любопытнейших этих ленточек мы находим толкования — легенду в агиографии Григория Турского.но и иного типа сказаниями богата эта легенда. Она нередко
сообщает о многих волнующе-нежных эпизодах отношений умерших супругов, о трогательных связях родителей и детей, и посмертные «чудеса», рассказанные ею, полны любопытнейших бытовых деталей. То это «чудесная» остановка незаконно двинутой в поле в праздничный день бороны, то онемение пустившегося в воскресенье на ниву пахаря; там это болезненно уколовшие воскресную пряху или швею игла или веретено; здесь — нищийкалека, собиравший милостыню своим калечеством, нищий, до которого дошел слух, что из соседнего диоцеза приближаются мощи
•великого святого, неизбежно долженствующие исцелить болящего. Предвидя эту «беду», калека пускается наутек. Однако прежде чем он выбрался за границу диоцеза, как святой вступил в эти границы и калека был молниеносно избавлен от кормившей его хромоты. Святой был, конечно, прославлен. Но калека лишился куска хлеба. Так расцветают один другого изобретательнее, заяятнее, живописнее Григорьевы рассказы среди терниев и ежевики, дубовых ветвей и можжевельников меровингского леса. И не может спастись от священного фатума человеческая ловкость и увертливость. Легенда, съедая действительность, нечувствительно, незаметно поглощает ее, сливается с нею.
VI. Продолжатели Григория
И только в «Истории франков» удается отстоять себя от этого поглощения легендой объективному процессу жизни. В ней, в ее восстановлении (мы отмечали это) равных себе продолжателей Григорий не знал, хотя без них он не остался. Ближайших называют двоих, хотя каждый был представителем целои группы. Одна ютилась около каноников св. Дионисия в Париже. Являясь летописцами парижских меровингских королей, подле их усыпальниц они давали безымянную серию «Notae breves ad sancti Dyonisii cycles paschales» («Кратких анналистических заметок подле пасхальных таблиц св. Дионисия»). Подле той же серии группировались более подробные по захвату авторы повествований, которым дано имя «Gesta regum Francorum» 10*. Это повествование хроникального типа, особенно захватившее внимание лиможского угла и влившееся в хронику Адемара (см. ниже), представляет мост к будущим хроникам св. Дионисия. На австразийскую же сторону представляет поворот та большая, в несколько поколений, хроника, которой по известному недоразумению в начертании на полях дали имя «продолжателей Псевдо-Фредегария». Это хроникер австразийский и бургундский. И если автор «Gesta regum» все время обличает в себе нейстрийского хроникера и даже игнорирует, перечисляя нестрийских меров, титуловать Пипина, то всюду полный ему контраст являет «продолжатель Псевдо-Фредегария».
Он очень отчетливо выступает перед нами в виде трех последовательно
10* «Деяния франкских королей» (лаг.).
сменяющихся лиц, трех разных авторов — всех трех австразийцев, первый из которых писал в Льеже в 735 г., второй — при Пипине в годы 751—755, связанный тесно с Гильдебрандом, братом Карла Мартелла, а третий, писавший по побуждению сына последнего, Ниблунга, в годы 752—768. Этот хроникер полон определенного и яркого пристрастия к восходящей семье Пипина. Его резиденцию довольно уверенно можно искать в долине Мезы, в соседстве исторических каролингских вилл Иопилы, Нивелы, Геристаля. Он принадлежал к торжествующей поре Каролингского королевства — еще не империи. Его повесть любили называть «Gesta Pippini regis» 11*. Из них, собственно, вырастают, привязываясь к хронике Иеронима, большие каролингские анналы. И тогда как «Gesta regum» стоят одиноко, обрываясь с Хильдериком II, в этой повести, все расцветающей и захватывающей все более -широкий мир событий и отношений, хроникер Ниблунга уже вводит нас и в географию, в имена и в подвиги старшего поколения Каролингов и почти готовит к восприятию анналов их нарождающейся династии.
VII. Первая энциклопедия средневековья. Испанский просвещенец Исидор Севильский
Фигуру, родственную Кассиодору во многих отношениях, век спустя мы найдем в Испании. Подобно Кассиодору, сын римской семьи, как и он, приверженец варварской (вестготской) власти, как и он, член католической церкви, он был в более позднее время убежденный «просвещенец».
Стоя уже на грани VI—VII вв. (родился в 570 г., скончался в 636 г.), Исидор вырос и воспитался в дружбе с вестготскими королями и епископами-просвещенцами: Бравлием Саррагонским и Альфонсом Толедским. Переписка Исидора с Бравлием вскрывает интересные черты группы передовых прелатов, которых поддерживали вестготские короли против охранительных тенденций испанской церкви. Все, как ревностные последователи Кассиодора, они ставили задачей овладеть сокровищем не только литературной, но и научной и технической античности, защищая его против подозрительной и настороженной церковной цензуры. И литературная деятельность их гораздо более посвящена миру природы и истории, чем ухищрениям богословия и литургикп. Главное интересующее нас произведение Исидора создавалось «по просьбе Бравлия» в многолетнем труде, который «завершил» (собственно «прервал») последний день жизни самого труженика. Приступил он к нему под конец жизни, и так как упадок сил и болезнь задерживали движение работы и уже «седьмой год завершил свой круг,— пишет Бравлий,— когда — вспоминаю я — попросил я тебя впервые о написании книги „Начал", то Исидор в состоянии бессилия решил послать другу свой труд незавершенным
"* «Деяния короля Пипина» {лат.).
», не приведенным в порядок и без надлежащего введения. Разделение «Этимологии» на 20 книг принадлежит уже Бравлию.
Репутация этого первого энциклопедического словаря средневековья с преобладающим его интересом к астрономии, космографии, географии, агрикультуре не особенно благоприятна в новой науке. Собрав — чаще всего из вторых рук (Солин) — какие-то сведения, явно без всякой критической проверки Исидор дополняет их собственным творчеством. И так как принцип построения его есть «этимология», т. е. попытка «вывести значение слова из его корня», то можно представить, на какие рискованные изобретения решается севильский епископ VI в. под вестготской властью. Навсегда остались знамениты его «lucus а поп lucendo» 12* и «fimus a fiat inns» "*. Эта фантастическая произвольность творимых этимологии, а также часто противоречия авторитетов с испанской действительностью и между собою надолго подорвали доверие серьезной науки к Исидору Севильскому.
Высокой была его оценка со стороны более к нему близких поколений: Беды и всей плеяды каролингских ученых, усердно списывавших и пережевывавших Исидора. Однако и нынешней науке следовало бы во многом иначе подойти к оценке первого энциклопедиста средневековья. Во-первых, за ним нельзя отрицать субъективной добросовестности. Новые нажимы на его текст поддерживают надежду открыть много утраченного из обломков древней литературы при помощи его скрытых цитат. С другой стороны, не следует преувеличивать значение того наблюдения, будто многое Исидор списывал пассивно, не наблюдая и не проверяя списываемого, будто поэтому, например, «заемные» сообщаемые им сведения никак нельзя выдавать за реальность для современной ему Испании. Слишком притягательна у него вводная фраза: «В Испании же его называют...», «черный свинец преизобилует около Кантабрии...», «орудие это испанцы называют аистом». И, в сущности, еще большую жизнь имеем мы право видеть в особенно «фантастических» этимологиях вроде «stipula quasi ustipula», «солома — как бы сжигаемая — по сборе жатвы, ибо солому жгут ради культуры полей». Трудно думать, будто в ином месте, как не на полях испанского поместья, мог видеть Исидор «сжигание соломы после жатвы», и сомневаться, что многие этимологии— тем правдоподобнее, чем наивнее — находят объяснение в сельскохозяйственной реальности испанского прошлого VII в.
VII век живет и в «исторических» проявлениях севильского епископа. Многое позаимствовал он из своего разнообразного чтения для книг «De discretione ternporum» u*, «De sex aetatibus niiindi» 15*: ставшее очень ходким разделение истории мира по
12* «роща» от «несвечения» {лат.).
"* «навоз, земля» от «да будет мышью» {лат.).
14* «О различении времен» {лат.).
15* «О шести возрастах мира» {лат.).
схеме «шести дней творения», позаимствованное им у Августина и вызвавшее близкое подражание у Беды. Но он оставил по себе память историка, между прочим, своей вестготской хроникой, где отразились воспоминания очевидца и где сказалось. все более терпимое сравнительно с его предшественниками отношение к варварам. Мы не можем не вспомнить его знаменитое: «Потому римляне, живущие под готской державой, любят их власть, что они предпочитают жить в бедности с готами, чем быть мощными под римской властью и нести тягостный гнет налогов и повинностей».
VIII. Северные острова. Ирландия. Греческая культура в ней
Перекидываясь с южной этой окраины на противоположный ей край Запада, мы остановимся здесь только на некоторых, особенно своеобразных чертах жизни тех островов, которым еще древность дала имя «Великих островов Океана», имя, сохранившееся в раннее средневековье. Это последнее застает их заселенными кельтскими племенами и, что очень примечательно, затронутыми неясного происхождения элементами восточной культуры. Несомненно, они раньше всего приходили с эллинскими странствиями. Попутно с ними можно подозревать приливы и других, также восточных стихий (см. ниже). Здесь создалась •своеобразная монашеская церковь, которая долго не покорялась римской и смущала ее отцов какими-то восточными своими особенностями. Мы уже указывали на то, что есть основания считать ирландцем Пелагия. В дольше всего отстоявшей себя ирландской ветви островная церковь воспитывала ученых, которые удивляли восточных отцов своим чистым греческим языком.
Два выразительных и отчасти загадочных следа хранила Ирландия от этой «поры эллинизма». Во-первых, так называемый язык «hisperica famina» («западных речений»), где смешивались латинские слова с греческими окончаниями и, наоборот, греческие слова с латинскими окончаниями, и другая особенность: латинские рукописи, написанные греческими буквами, и исконный унциал со многими греческими формами. Один историк Ирландии объясняет эти явления какими-то очень древними, чуть ли не исконными эллинскими влияниями на «Островах Океана» (Циммер) 10. Другой ищет объяснения ближе к историческому средневековью (Роже) ". Он полагает иллюзией исконность греческой традиции в ирландской церкви и ищет ее источник в более поздних влияниях двух греков, посланных на Острова и притом ранее в страну англосаксов папой Виталианом, а именно Адриана, аббата южноиталийской обители, и настоящего грека из Тарса Теодора, за которым Адриан обязуется «следить», чтобы он не внес в ирландскую церковь чего-либо «противного вере по обычаю греков». Впрочем, сам Роже, в противность Циммеру ведущий к более поздней дате даже ирландский «эллинизм», настаивает
на каких-то причинах, вызывавших именно в Ирландии повышенный спрос на лучший греческий язык, благодаря чему течение, созданное преподаванием Адриана и Теодора, падало на особенно благоприятную почву.
Мы хотели бы остановиться на двух впечатлениях этого ирландского эллинизма: человеке и философе Иоанне Скоте Эриугене и произведении искусства— ирландском евангелии (ныне ГПБ).
Нормандские нашествия на Ирландию вызвали переселение Эриугены в Галлию ко двору Карла Лысого, где скоро он заслужил привязанность и почтение этого короля, поклонника наук. Здесь Эриугена развернул свою очень замечательную для его века ученость и силу философской мысли, обусловленную оригинальной комбинацией проникновения в философскую литературу, как латинскую, так и греческую. В результате Эриугена усвоил взгляд на самую религию как силу, тождественную философии: «свободному исследованию истины». «Разум не должен бояться никакого авторитета, потому что он по самой природе выше авторитета». «Откровение не должно стеснять свободу разума, но возбуждать его к самодеятельности». Наиболее прославленное сочинение Эриугены «De divisione naturae», «О разделении природы», различает в ней «четыре формы»: 1) не созданная, но творящая — божество; 2) созданная и творящая — идеи, посредствующие между божеством и миром; 3) созданная и нетворящая — мир как проявление божества; 4) не созданная и не творящая—божество как конечная цель всего. В этом пантеистическом миросозерцании Эриугены и в отношении его к предопределению коренилась вера его в свободу мысли и настроение, которое было признано еретическим уже в его век, но от последствий чего для его судьбы его защитила привязанность короля. Но тот, кого прозвали «Гегелем IX столетия» и чьи мысли еще раз воскресли в учении парижских амальрикандев XIII в., в этот век встретив более тревожно-углубленное понимание, был осужден задним числом, и книги его, как и ему подражавшие книги Амори (Амальрика), были публично сожжены.
Во всяком случае, гость из Ирландии в век Карла Лысого был последним отсветом греческой культуры в латинском мире и последним замечательным мыслителем каролингской поры на Западе.
Но говоря о греческо-ирландской культуре, мы считаем интересным остановиться еще на одном памятнике ирландского искусства, тем более что его хранит наша ГПБ ".
Только, в сущности, нынешним летом 13 собрали, если не разрешили мы в ГПБ загадки, связанные с этим замечательным памятником. Это — великолепное ирландское евангелие VIII в. Писано оно тем ирландским полуунциалом, который образовался, несомненно, под давлением греческого с его развертывающимися распуколками-буквами, с его изгибающимися осями b, h, d,
и т. д., с его семицветной радугой пятнышек, рассыпанных внутри инициалов. Но особенно, конечно, изумительны великолепные арки и огромные инициалы фронтисписов. Все эти арки и фронтисписы заполнены тончайшими плетенками, чаще всего чудесной голубой окраски, напоминающей работу и окраску армянских плетенок, которых воздействия пришли по тем же путям, что и эллинские, о нашествии которых мы говорили выше. Но чем особенно удивил нас один ориенталист, рассматривавший это евангелие,— это было утверждение неких желтеньких улиток «китайкого стиля» в арках заглавных листов рукописи. Из какого бы источника ни пришли они, их путь идет откуда-то с Востока, и как бы ни раскрыть исторически источники всех этих загадочных явлений, как греческие буквы в латинских рукописях, как hisperica famina, как армянские плетенки и их голубые цвета,. как желтые китайские улитки, всюду мы стоим на той же дороге, по какой корабли Одиссея шли с востока на запад, за видением острова Туле и сплошных белых ночей. Так на второй из так называемых «Великих островов Океана» в раннюю пору забрели, чтобы перекочевать на латинский континент, обрывки эллинской и еще более далекой восточной культуры.
IX. Ирландские странники и скриптории на континенте
Меньше четверти века отделяет смерть Кассиодора и замирание его мастерской от той новой главы в их истории, которая открывается прямо на средневековой странице, символически воплощаясь в жизни основателей из следующего поколения и из совсем другого культурного круга.
«Мы, бедняки и скитальцы, обременяем вас и докучаем своею многочисленностью, своею нуждою и крикливостью»,—пишет Дунгал, ирландец, ученый-странник, как бы переживая историю долгих скитаний своих земляков.
Ночью рыдаю и днем, Жалкий изгнанник и нищий, Злой лихорадкой томим, Ночью рыдаю и днем.
Что мне здесь делать, отец? Ничего я, бобыль, не имею! Даже пристанища нет. Что мне здесь делать, отец?
День земляка твоего Проведи, Колумбана Святого, После уйдешь. Помолись В день земляка твоего!
Эти скитания открываются сказанием о св. Колумбане. С «двенадцатью товарищами» (как и в легенде св. Франциска Ассизского, здесь чувствуется влияние апостольской легенды) он покинул обитель Бангора, чтобы «сеять свет» в Европе. «Кто ищет знания, пусть купит его у нас».
Движение с «Островов Океана» не ждало особых призывов: меровингских и лангобардских королей. Неудержимо и стихийнопод давлением домашнего варварства в надежде на более восприимчивую душу Европы оно шло в течение двух веков к южному берегу Ламанша, отражаясь в большой красоты сказаниях о движении по воздуху и воде целых полков северных святых, до той уже каролингской поры, когда «Гиберния, презрев опасности моря, почти вся с сонмом философов переселилась к нашим берегам» 1в*. Таков лейтмотив героев следующего поколения — бродячих скоттов, вдохновителей книжного мастерства Европы VII в.
Движение, которое в мастерских Боббио (Северная Италия) сомкнется вплотную с наследством Вивария, идет от прямо противоположного конца, от «Острова ученых и святых» (Insula doctorum et sanctorum), загадочных очагов Гибернии (Ирландии).
Нашествия норманнов с VIII в. вновь потрясли этот тихий,. загадочный мир, двинули его к новым странствиям. Покидая родину, гибернские скитальцы руководились девизом: «Спервародину следует учить по примеру господа, а потом — покинуть. по примеру апостола».
В соответствии с этим образом стоял весь бытовой колоритстранствий. «В утлой ладье, в скудной одежде, без дорожных припасов, но с драгоценными рукописями за спиной» скотты приходили, продавая грамматические познания и расписные кодексы «за удобное место, способных учеников и необходимую для странников пищу и одежду». Большое расстояние отделяет нас от благорастворения воздухов, морских купален и рыбой богатой' Пеллены далекого Вивария.
На этих путях Колумбан из Бангора основал ряд обителей на Северо-Востоке Франции; Луксей для нас интересен по преимуществу. Из-за столкновений с королевой Брунгильдой Колумбан бежал в Нейстрию, потом в Австразию, потом на берега Констанцкого и Цюрихского озер, пока в 612 г. не перешел Альпы и в Северной Италии — с 570 г. это держава лангобардов — нашел оседлость, создал обитель, библиотеку и скриптории, в товремя (613 г.) как его спутник св. Галл полагал начала Сен-Галленскому очагу "*.
Таким образом, все три видные мастерские письма Европы — Франции, Италии, Швейцарии— основаны инициативой ирландцев.
Но во всех случаях пришельцы осели на земле, многократнокультурно вспаханной. Северный посев впитывал там и здесь еебогатые соки, которые перерождали росток. Замечательно, чтодольше, чем в близком Луксее, ирландский стиль удержался в далеком Боббио, хотя в Боббио ирландские кодексы встретились. с наследством Вивария.
Первая по-католически крещенная лангобардская королева
16* Из ирландских канонов.
"* Ср • Шайтан М. Э. Ирландские эмигранты в средние века//Средневековый быт. Л., 1925. С. 179-204.
Теоделинда, подарившая Колумбану развалины старой церкви
•Эбовия для основания обители и мастерской, содействовала, очевидно, передаче ему всего того книжного состояния, которое через Рим добралось на Север, поддержав ирландско-лангобардский
очаг награбленным на Юге культурным античным добром.
•Но прилив ирландских кодексов не прекращался долго, как и прилив ирландских странников. За Комгалом и Куммианом (VII в.) в VIII—IX вв. Дунгал принес сюда всю свою библиотеку, где находился среди ряда драгоценных кодексов, между прочим, бангорский антифонарий VII в.
На эти два наследства с начала работы мастерской наращивается то, что будут создавать мастера самого Боббио, вербовавшиеся, конечно, из местных людей.
Если сопоставить работу этой мастерской на подступах к Альпам с ее образцами в' кодексах Вивария и кодексах ирландских, мы увидим, с одной стороны, сильные изменения, живое движение, а с другой— падение книжно-рукописного мастерства.
Правила, на которых настаивал (не всегда успешно) Кассиодор, нарушены. Фонетика варварской речи всюду окрасила латинский язык. Сокращения вышли далеко за пределы прежнего твердого закона. Перед нами то «радостное творчество», о котором так выразительно говорит Траубе. Аспирация, смешение и и о, е и t в полном разливе. Изменилось и письмо. Это факт первостепенного значения. После провала, вызванного лангобардским
нашествием, покончено с спокойной монументальностью унциала. В большинстве кодексов местного производства господствует письмо, которому давали имена полукурсива, книжного курсива, итальянского прекаролингского минускула. В будущей долгой жизни Боббио будет не один блестящий период. Но в перспективе истории ранних очагов Боббио в отличие от Вивария .являет то смешение каких-то новых денниц и ночных кошмаров, которые характеризуют раннее средневековье.
В ряде иногда очень конкретных, иногда почти неуловимых черт сказывается отличие бытового колорита и психического тона двух мастерских, отделенных менее чем четвертью века друг от Друга.
С одной стороны, обитель — поместье римского магната, .предоставленное им для тех, кого он называет друзьями и кто в -ближайшем его кругу выбит из строя культурной жизни. С другой — очаг, созданный на развалинах, в гостях у варварской королевы, созданный далекими странниками, которые через Европу пронесли свою тревогу и бедность и свою готовность учить и писать за кров и пищу.
С одной стороны, прямая и непосредственная преемственность античного книжного мастерства. С другой — сложная комбинация. где насильственно передвинутые обломки этого прошлого сочетаются с северными традициями, воплотившимися в перенесенных далеких библиотеках и с новой работой на месте, работой измененного, отчасти пониженного тона.
С одной стороны — почти гомеровской гимн, сложенный над лазурным хребтом моря и рыбой обильной Пелленой, гимн ликованью встающего со своего ложа Феба. С другой — мольбы о' хлебе насущном: Что мне здесь делать, отец? Ничего я. бобыль, не имею! Даже пристанища нет. Что мне здесь делать, отец?
Сопоставляя эти два впечатления, мы ощущаем власть пространства и слышим шорох времени.
X. Англосаксы
Явление последних лет меровингской эпохи — новые в ее жизни анналистические, сперва краткие, а в дальнейшем пространные записи — связано с тем хронологическим и календарным переворотом, который в половине VIII в. обошел континент, приближаясь к Галлии с «Островов Океана». До VI в. вообще Европа жила старым счетом, установленным от «сотворения мира» двумя александрийскими компутистами. Эра условно числилась в 5508 лет. Но в половине VI в. скифский монах Дионисий Малый предложил иную эру — «рождества Христова», вычисленную им на год от основания Рима 754-й. Она была очень скоро принята в Италии, а затем в Англии, где уже в 604 г. еюпомечена королевская хартия. Континент не отзывался на нее до> 742 г., когда ею, наконец, помечен диплом Карломана. Но с этого года она принята в нем прочно, так же как и весь расчет новых пасхальных таблиц, рассчитанный до 1064 г. Бедой Почтенным.. Новая пасхалия, скопированная для употребления для северных обителей, очень быстро обошла весь северный берег Ламанша и: стала отправной точкой летописных записей: Notae breves. Здесь — первый круг кратчайших анналистических записей на полях пасхалии (прежде всего пасхалии св. Дионисия), а в дальнейшем — более длинных анналистических записей — повестей каролингской эпохи, о чем в дальнейшем. Здесь мы полагаем уместным остановиться несколько на всей совокупности воздействия на литературу космологическую и историческую незаурядной личности Беды Почтенного 18*.
Беда считается первым замечательным энциклопедистом: заальпийского Запада. Быть может, о нем следует сказать и: больше. В отличие от своих латинских предшественников, крохоборствующих у стола литературной античности, он воспринимает' мир по-своему: свежо и живо. Его экскурсы о природе, небе^ звездах, свете, темноте, воздухе и бурях не имеют характера записок сухого эрудита, умершего для чувства природы. В них всегда есть что-то личное, полнозвучное и живое. Ясный и широкий взгляд его не рассеивается по мелочам. При первом сравневии
18* Для нас всегда было непонятным, почему даже нынешний язык наш, ставящий идеалом чистоту и простоту Пушкина, переводит просторслово venerabilis (почтенный) ухищренным «достопочтенный».
космологических трактатов Беды с соответствующими им трактатами Исидора Севильского кажется, будто английский учетный находится в полной зависимости от испанского. Он воспроизводит без отступлений его план и заголовки. Достаточно, однако, «более внимательного сопоставления текстов, чтобы убедиться, что во многих случаях совпадает только общее построение. Беда трактует космические явления совершенно независимо от Исидора. Таковы его трактаты о дне и ночи. Как ученый Беда многое (затмение, лунные и солнечные периоды) толкует и яснее, и основательнее Исидора. Как непосредственный наблюдатель природы многим он интересуется иначе и живее. Именно северного человека, северного жителя в нем должны были занимать ^колебания в длине и ночи, и дня, и этот отдел у него особенно
-обстоятелен, а островного жителя — приливы и отливы. Стремление к одушевлению природы сказывается в его языке: он стремится и как ученый, и как художник высокого стиля охватить мир в его грандиозном: в стихиях и катастрофах. Его святые
-особенно охотно молятся в бурю, «когда гремит с небес господь и вышний подает голос свой». Как и автору посланий св. Патрика, ему присуще вселенское чувство, то чувство, которому такими полными гармониями звучали в ответ Книга бытия ~я. Псалмы Давида. Поэтому есть какая-то не поддающаяся ближайшему
определению связь между его «De rerum natura» "'* д его комментариями на Библию. Его трактат «О неделе» через 3>яд расширяемых толкований от семи дней миротворения доходит до семи возрастов мировой истории. Через понимание види:мых явлений космоса Беда ведет читателя к созерцанию «за ;звездными пределами» вечного дня.
Но в партитуре мировой симфонии, которая развертывалась
-перед его огромным умом и в которой он, первый из западных
-компутистов, установил «меру и такт» своим произведением «О расчете времен», его взгляд особенно притягивала ее человеческая тема, проблема истории. В «Chronicon de sex aetatibus :mundi»20* он, развивая мысль испанского своего предшественника, дает историко-философское построение, где история человечества представлена как трудовая неделя, приготовляющая к вневременному блаженству вечной субботы. Мир казался всегда
-очень старым мыслителям, которые брали на себя усилие оглядеть длинную дорогу истории. Почти фатально иллюзией такого наблюдателя бывало ощущение себя близким к пределу времен. Таково было ощущение Аврелия Августина. Таково будет ощущение Иоахима Флорского. Таково настроение Беды. Шестой трудовой день, по его исчислению, уже наступил. Каким числом лет или веков измеряется его «остаток» и близок ли день субботний, Беда не знает. Но он знает симптомы его приближения: возвращение иудеев к правой вере, царство антихриста и борьба
(лат.).19* «О природе вещей» (лат.). 20* «Хроника о шести возрастах мира»
его с Михаилом. Однако Беда не склонен обесценивать и настоящее. Он считает себя живущим в пору, полную надежд, стоит обеими ногами на земле истории среди ковавшихся «христианских государств», отводя им положительно определенное место в мировом плане. На родной земле, в исторической Англии он видел «святых царей и святые битвы», где бился «сам Христос». «История англов» Беды была только что закончена, когда произошла битва при Пуатье. И Беда вернулся к своей хронике, чтобы записать в нее сообщение об этом событии. Он вдумчиво пережил и другие события из недавней истории континентальной церкви. Беда был уже взрослым юношей, когда двенадцать мужей, его соотечественников, среди которых находился Виллиброрд («он жив и поныне»), отправились к могущественному герцогу франков Пипину Геристальскому и, принятые им дружелюбно, посланы им были на проповедь во Фрисландию. Все это внушает Беде те радостные тоны, в каких написано заключение «Истории англов».
Особенно яркой в этом «заключении» представляется фигура Уинфрида-Бонифация (это второе имя впоследствии дала ему Римская церковь), одного из виднейших деятелей миссии в Германии и церковной реформы в Галлии, теснее привязавшей ее к Риму. Сразу связавшийся с Римом и с каролингской державой, он для всех своих шагов получал благословение первого и поддержку последней. Он помазал на царство Пипина и его жену. Он возглавлял церковные соборы в Галлии каролингской эпохи, проводившие церковную реформу в тесной связи ее с Римом. Утвержденный апостолом Германии и архиепископом Майнца, он осуществлял миссию во Фрисландии, Баварии, Зальцбурге, Регенсбурге, Тюрингии, Гессене и снова во Фрисландии, где подвергся нападению язычников и был убит. Он оставил по себе следы в литературе педагогической и поэтической («Загадки») и был из тех англосаксов, которые в единении с римскою церковью и франкской державой были проводниками англосаксонской культуры и римской церковности, одним из ее агентов, которые, идя по следам кельтских, ирошотландских миссионеров (игравших какую-то диссидентскую роль в отношении Рима), осуществляли эту связь, как она прочно насаждена была со времен Августина Кентерберийского в Англии.
«Настали мирные, светлые времена. Многие благородные и простые .люди из нортумбрийцев могут сменить оружие брани на монашеский обет. Чем кончится это— увидят следующие поколения. Таково в настоящем положение Британии, в лето от воплощения 731, в чьем царстве да возликует земля и вместе с радующейся в вере в него Британией да возвеселятся многие острова».
Отмечая эти заключительные записи «Истории англов», которых самые последние страницы дают ее хронологическое резюме, мы не можем не сказать о судьбе первых ее рукописей, в частности той — она отстоит всего на одиннадцать лет от завершения автором всего сочинения,— которая, написанная, по-видимому,
в Эхтернахе в 746 г., попала в нашу ГПБ 14. Она замечательна тремя незаурядными чертами: 1) на полях ее заключительного резюме писец по образцу самой первой собственноручной рукописи «Истории англов» отсчитал от своего года годы назад и тем самым дал возможность установить этот год, а именно 746; 2) он дал в трехцветной эмали некоторые выразительнейшие incipit и портрет Августина; 3) на л. 46 он дал в северно-нортумбрийском наречии гимн Каэдмона «величию божию в мире» (см. наше издание в АМЕ и в Speculum, 1928 г.15).
Одна из драгоценнейших англосаксонских рукописей VIII в.— рукопись q.v.i № 18 нашей ГПБ являет прекрасный образец англосаксонского расцвета накануне поры, которой дается имя Каролингского возрождения.
В. Каролингское возрождение
Восстановление империи
В главе VI [«Всемирной истории»] описано падение последних Меровингов и восхождение на их место майордомов из дома Арнульфингов. После Карла Мартелла для этой семьи намечается имя их — Каролингов, а со времен Пипина — Пипинидов. При Пипине последние Меровинги являются бледными тенями. Уже при борьбе Пипина в Баварии, Аквитании и Лангобардии мы почти не слышим о них. И все-таки еще братья Карломан и Пипин на мартовском поле в 743 г. дали титул короля последнему из Меровингов, хотя и правили его именем: «Последний почет, который свидетельствовала угасавшей династии династия, идущая ей на смену». В 651 г. в стране был мир и Пипин был единственным главою государства. Воспитанник монастыря св. Дионисия, крестник Раганфреда, епископа Руана, опора св. Бонифация, Пипин, по существу, уже был королем. Диплом 743 г. называет его тем, «кому бог вручил заботу правления».
Но Пипин еще не отважился вырвать корону из рук Меровингов. Он решился только на то, чтобы послать к папе «по вопросу о королях, которые были у франков и носили этот титул, не имея королевской власти». И недвусмыслен был ответ Захарии, сицилийского грека и опытного дипломата: «Лучше и назвать королем того, кто имеет власть». И Хильдерик III с его сыном были пострижены и отправлены в монастырь, а Пипин и его жена помазаны на соборе в Суассоне св. Бонифацием, представлявшим папский престол. Впрочем, в конце, концов в 754 г. и сам папа совершил помазание и под страхом отлучения запретил совершать избрание королей «вне той семьи, которую возвысило благочестие». И так как впервые было применено библейское помазание священным елеем в Галлии — обряд, до тех пор применявшийся в Испании у вестготов, в Британии у бриттов, а потом у англосаксов,— королевская власть, дававшаяся у германцев поднятием на щит, со времен королей Каролингов дается
помазанием. Но уже при третьем Каролинге еще больше возвышается ее значение и возвеличивается ее обряд.
Мы видели в главе VI историю этого возвышения. Длинный ряд побед приводит к непрерывному расширению территории франкской державы. Все отчетливее и активнее выступает главный деятель этого роста, тот жадный и энергичный класс, который, гонясь за землями и рабочими руками, движет на соседние территории войска и их вождей. С этими планами, для этих вещей вырастает стремление еще более возвысить значение каролингских государей. И так в кругах друзей Карла, в кругах более всего англосаксонских его сателлитов, встает и получает все больше плоти и крови давно, казалось, забытая мысль — мысль о восстановлении Римской империи. Она вырастала почти логически — для исторических мечтателей, а также и для практиков — из факта расширения власти Карла, его владений почти до пределов былой Западной империи.
Идея эта, во всяком случае, особенно жива была в кругах англосаксов в Вечном городе. Кварталы, которые они заселяли в Риме, отзывались на нее наиболее сочувственно. И, несомненно, их пропаганде в значительной степени обязано было событие, которое произошло несколько неожиданно для самого императора, как и для них самих, внезапно для совокупности западного мира, когда 25 декабря 800 г. на рождественской мессе, склонившись над коленопреклоненным Карлом, папа возложил ему на голову императорскую корону и присутствующие воскликнули: «Да живет и побеждает Карл Август, венчанный богом римский император!». После этого троекратного восклицания народа сам папа «преклонился» перед нововенчанным цезарем. Но Эйнгард в своей биографии Карла передает, что Карл, выходя из церкви, сказал: «Если бы он, Карл, только знал о намерении папы, он не вошел бы в церковь в тот день, будь то самый великий
праздник».
На Западе подыскали толкование поведению Карла: он не хотел получить венчание из рук папы. Как впоследствии на голову своего сына Людовика, он хотел сам возложить корону на свою голову. Он не считал налаженными отношения с византийским императором, чтобы уже принять ее, и считал возложение преждевременным.
Как бы то ни было, западный венец увенчал голову каролингского императора. Западная Римская империя была* восстановлена, и ее носителю оставалось выводить все следствия, тем более сложные, что возложение короны не устраняло «помазания» и римское венчание не устраняло библейского. Наследник цезарей не переставал быть наследником Давида и Соломона, и двойной сан почил на Карле и его детях и внуках, шедший одновременно по римской линии и по линии ветхозаветной. И тот, перед кем открывались державы за Рейном, Эбро, Дунаем и Эльбой, отныне был на них правомочен в силу двойной власти — римской и священной.
Возвращение мечты о Римской империи, после того как уже однажды подобные настроения имели место при короле Теодорихе с внушенными ему Кассиодором видениями и фантазиями, повторяется вновь в век Карла Великого. Этот век любят называть «первым» или даже «вторым возрождением», или Каролингским возрождением. Многое в его оболочке напоминает тот Ренессанс, который придет с XVI в.
II. Возрождение античного стиля
Карл и его дети и братья любят искать в образах античных зданий отзыва своим вкусам и переносить в Аахен и Тионвилль архитектурные подражания классической античности, а подчас и целые колонны и капители античных зданий Равенны и Рима. Каролингские мастерские письма среди письма нового, воплощающего искания чего-то сбивающегося на действительно античные его формы, в виде рубрик и заглавных букв ищут восстановления подлинных капитальных форм, вполне напоминающих античную строку и подражающих античной надписи. Каролингский стих отвернулся от капризного, подвижного меровингского ритма, чтобы вернуться к метру, в который каролингская поэзия облекает надписи капелл и памятников, заковывая в него посвятительные четверостишия.
III. Дворцовая академия
Эйнгард в своей «Жизни Карла» рассказывает (а Валафрид в комментарии к ней подтверждает) о том вкусе и к литературе, и наукам, который господствовал при дворе императора. «Из всех государей он был самым жадным в поисках [людей] знающих и в побуждении их к философствованию. И потому царства, порученного ему богом, туманный и, так сказать, слепой простор он как бы осиял новым излучением всей науки, до тех пор неведомой этому варварству» (Валафрид). Менее цветист, но более конкретен Эйнгард. Говоря о самом Карле, он замечает, что «император немало трудился над изучением чужих языков, из которых латынь усвоил почти как свою речь, по-гречески же только читал». Тот же Эйнгард говорит о занятиях Карла у Петра Пизанского грамматикой, у Алкуина — иными науками: риторикой, диалектикой, астрономией. Из блиставших при дворе или, как ее называли, в Дворцовой академии — Academia Palatina — поэтов следует назвать Ангильберта, получившего прозвание «Гомера», Петра Пизанского — «Назона», Теодульфа, епископа Орлеанского. Сам Карл получил в этом придворном кругу прозвище «Давида», а также «Августа». Здесь были в ходу подражания Вергилию: пасторальная поэзия в диалогической форме. Но для нынешнего читателя ценнее и интереснее сравнительно с этой пиитической продукцией каролингской поры ее богатая содержанием эпистолография и особенно разного рода исторические писания.
IV. История. АнналыШирокие и далекие планы строительства империи вызывали и далекий рефлекс назад: на ее прошлое. Ее друзья и сотрудники не только искали в Библии и в Римской империи параллелей и воспоминаний, но ставили задачей в проходящем течении событий закрепить «глагол времен», связать с нынешним вчерашний день. По скрипториям монастырей перед ними лежали пасхалии, рассчитанные Бедой, и летописи, близкие к «мысли государевой», записывали на их полях — опять по годам — проходящие события. Но летописцы эти довольно скоро ощутили, какой живой интерес принимают император и его близкие в своей истории. За писанием анналов все более внимательно начинают следить приверженцы императора. Особенно с момента, когда из кратких записей эти анналы превращаются в пространные повести. Дело это постепенно становится все более ответственным и официальным.
Исторический критик начинает нащупывать у «пространных анналов» — так называемых «королевских» — устойчивых редакторов, ведущих в определенном духе целые отделы. Французский ученый Габриэль Моно 17 доказал, что этими редакторами были главы королевской капеллы, «архикапелланы», в этой их роли — исповедники короля, тем самым хорошо осведомленные в политике, именно в том, что называлось «совет государев». Большая и точная осведомленность, с одной стороны, с другой же — определенная тенденциозность составляют характерные черты «Королевских анналов» того нового рода, который вступает в каролингскую эпоху и будет занимать ее в течение двух поколений, чтобы потом разбиться на несколько струй с особым национальным содержанием. Сен-Бертинские анналы сосредоточиваются на Франции. Зарейнская история сосредоточивается в анналах Мецских, Фульдских, Примских, Регинона. Вообще анналистика в Германии тянется дольше, чем во Франции. При императорском дворе Оттонов эта традиция все еще живет, тогда как [в целом] она уже исчезла, опять уступив место провинциальной хронике, автором которой вновь станет монах вместо официального лица, пишущего по внушению государя и под редакцией его духовного министра.
Но исторический род расцветает в каролингскую эпоху и в других формах. Успехи — более всего за Рейном — христианской миссии и чисто исторические «подвиги» миссионеров вызывают реальный исторический, а не фантастический интерес к «житию». Такие именно жития, например жития Бонифация, Стурма, Виллиброрда, дает каролингская эпоха. Богата историческим содержанием каролингская переписка, например письма Алкуина, Петра Пизанского, самого Карла.
V. Эйнгард. «Жизнь Карла Великого»
Один совсем новый род литературы под влиянием античности узнала каролингская эпоха. То была «биография императора». «Писатели императорских биографий» (Scriptores historiae augustae) были давно уже исчезнувшей породой. Их урожай снова вызывает к жизни «Каролингское возрождение». Эйнгард возьмет в руки перо, чтобы в подражание Светониевой биографии Августа писать биографию Карла: «Vita Caroli Magni».
Эту биографию оценивали очень различно. Находя подражание слишком близким, зачастую дословным, историки-критики готовы были совсем обесценить труд Эйнгарда. Такую оценку мы сочли бы крайне несправедливой. Светониев образец послужил схемой или некой «анкетой», которая вызвала из осведомленности Эйнгарда факты и признания (о жизни Карла), о которых иначе автор никогда не задумался бы, но которые являются совершенно оригинальными для этой биографии. Мысль рассказать о построенных Карлом дворцах, мостах, городах, о далеких государях, с которыми он сносился, о семейных его отношениях и просветительных интересах — все это не пришло бы в голову меровингскому биографу. Для всего этого часто взяты выражения из классической биографии, выражения, но не факты. И мы не можем не быть благодарны Светонию за то, что на все эти факты он навел нашего автора и под его нажимом выявилась и ожила вся своеобразная интимная, культурная картина царствования первого средневекового западного императора. Эйнгард имел последователей в «императорской биографии», а его сын Людовик — жизнеописателей в «Астрономе», в Тегане, в Эрмольде Черном. Любопытны исторические поэмы каролингской эпохи, как «Войны Парижа»: Bella Parisiacae Urbis, прославляющие норманнские осады города. Но еще примечательнее те исторические произведения, которые создались на периферии каролингского мира, развиваясь скорее по типу связных повестей, чем анналов. Из таких произведений каролингской периферии мы указывали на сочинение Беды Почтенного. Укажем еще другое: «Историю лангобардов», произведение славного Карлова пленника Павла, сына Варнефрида. На сочинении этом и его авторе стоит несколько остановиться.
VI. Павел Диакон. «История лангобардов»
Лангобард родом, любивший называть себя «сыном Варнефрида», Павел получил воспитание в Павии и благодаря хорошей школе рано награжден был титулом «диакона». В какой-то период своей жизни он жил в монастыре Монте-Кассино. Это, повидимому, было одновременно с двоюродным братом Карла Великого, Адалардом, когда Павел впервые сошелся с ним.
А в 774 г. совершается поход Карла на Италию. Павия взята франками. Лангобардское королевство присоединяется к державе Карла. Оно подчиняется не сразу. В 780 г. происходит
возмущение против франкской власти в городе Фриуле, и одними из самых яростных мятежников являются родственники Павла, и особенно его брат. Сурово отношение к ним Карла. Он уводит их в плен на север и пользуется этим предлогом, чтобы склонить на тот же путь знаменитого писателя, которому за его службу при Дворцовой академии подает надежду на помилование брата.
Долгой и разнообразной была эта служба. Павел учит греческому языку царевну, дочь Карла, невесту византийского царевича. Он пишет множество эпитафий, похвал и посвящений каролингским принцессам, умершим и живым. Он пишет «Историю мецских архиепископов» — предков каролингской семьи, и уже в этой коллективной биографии он проявляет себя хорошим историком. Но для этого ему представится более интимно интересующий его повод.
В 787 г. Карл, наконец, считает заслуженными и прощенными вины фриульских мятежников. Из стихотворной переписки между ним и Павлом видно, что в этом году он соглашается отпустить их на родину. И тут обнаруживается загадочная дата и загадочный этап в жизни Павла. Мы отсылаем к специальному нашему исследованию21* для детального заполнения того и другого. Читатель, пожелающий проследить за нашей аргументацией над одной очень замечательной рукописью нашей ГПБ, которая открывается, несомненно, подлинным письмом Павла, сына Варнефрида, к Адаларду, аббату Корби, согласится с нами: 1) что первые 12 строк этой рукописи — подлинники письма Павла, 2) что писаны они уже в разлуке с Ададардом, 3) на пути из Галлии, 4) на родине Павла во Фриуле, 5) пред лицом родных воспоминаний и 6) наконец что в. этот момент оживают все эти воспоминания и встает и определяется мысль написать историю родного города и родной страны. «История лангобардов» только и могла быть задумана и воспоминания собраны в эти месяцы пребывания во Фриуле. Написана же она, очевидно, будет в «молчании» Монте-Кассино, куда Павел окончательно удалится после этого последнего свидания с близким ему миром. Не хроникер, не анналист, Павел являет себя в «Истории лангобардов» совершенно своеобразным писателем. Его повесть замечательна языческой старой сагой о Водане и Фрее, сообщениями о растительном и животном мире Альп, сказаниями о старых лангобардских родах, их героях и женщинах, битвах и передвижениях. Это, конечно, редкий шанс для истории лангобардов, что в момент, когда уже над нею спустился занавес, она нашла еще писателя-патриота, писателя с горячим сердцем и хорошим литературным талантом, который успел уловить и запечатлеть сказание о ней в годы, когда политически она уже была мертва и предание о ней закрывалось туманом.
21* Добиаш-Рождественская О. А. Ранний фриульский минускул и одна из проблем жизни и творчества лангобардского историка VIII в. // Вспомогательные исторические дисциплины: Сб. статей. М.; Л., 1937. С. 109-139.
VII. Капитулярии
Напряженная духовная деятельность каролингской эпохи сказалась в ее усилиях в двояком направлении: вперед и назад. Она одинаково живо и энергично «рефлектирует», как и «декретирует». Она отражает, осмысляет уходящую историю, она стремится строить планы жизни, нормировать ее — законодательствовать. Как и в предыдущем хронологическом отрезке, мы полагаем правильным предоставить социальным и политическим разделам настоящей книги изучение содержания и каролингского законодательства, во всяком случае, большей части его глав. Здесь, кроме вопроса о формах законодательной деятельности, коснемся специально культурных ее тем. Форма законодательной деятельности в каролингскую эпоху была троякая. Либо то был «закон», постановление, подтверждающее старое положение народной «правды», «присоединяемое» к нему,— legibus addenda, либо то был «капитулярий»: постановление, делящееся на главы (capitula) — capitularium, издаваемое волей государя самостоятельно: per se scribenda. Либо, наконец, то было решение, постановляемое в собрании сановников светских и духовных, имеющем авторитет церковного собора. В главе V описываются состав законодательных собраний, процедура и методы их решений, формы письменного закрепления. Из этого огромного и сложного мира законов, соборных актов и капитуляриев к области каролингской культуры в тесном смысле относится — поскольку нас интересует культура материальная — знаменитый капитулярий «О поместьях», поскольку же выдвигается культура духовная — многочисленные капитулярии о церкви и школе и еще более многочисленные acta conciliorum, соборные акты на ту же тему.
VIII. Сельская поэзия
Капитулярий о поместьях в этой книге служит основой главы о сельскохозяйственной жизни нашей эпохи. Поэтому мы его не будем здесь анализировать. Но мы не можем не коснуться тех отзвуков, какими ответила на эту тему, очень жизненную, в каролингских интересах богатая поэзия эпохи.
«Время теперь охотиться по снежным полям на зайцев — так открывается поэма Вандальберта Примского о двенадцати месяцах — и в разнообразные западни ловить пестрых птиц, что порхают по полям. Пора, отбросив заботы, отдаться отдыху в зимние дни...» Следя за полным расцветающих от месяца к месяцу живых красок течением годовой жизни, современный читатель ощущает себя в подлинном потоке Ренессанса. Он живо чувствует, как главное лицо каролингской эпохи, заказчик ее земельных завоеваний, имперской славы и жизнерадостной поэзии, желает видеть себя в отражении, в особенности сельскохозяйственной, идиллии в гераниевом стиле. От «душистой земляники» мая, «свежего июньского салата», за алыми вишнями и желтыми сливами
июля следуют виноградные лозы, дозревающие в сентябре, в ярком осеннем ландшафте уже предупреждающие отрадные для земледельца бури поздней осени, свиные паствы холодных месяцев и их зимний покой. А рядом с этой двенадцатимесячной пышной ризой природы книга «Об обработке огородов» привлекает особенно интимное сочувствие и конкретную любознательность своей четкой, деятельной и бережной обрисовкой огородной работы от первых шагов земледельца до осеннего сбора плодоносного его труда.
Так расцветила каролингская поэзия сельскохозяйственное каролингское законодательство, отвечая живописно-торжественными метрами на «заказ» того же класса, который раздвинул до пределов былой Западной империи территорию каролингской державы, руками папы поднял над головой ее представителя римский венец и усилиями ее писателей и поэтов возрождал атмосферу «античности», а также и священной библейской власти. Здесь вновь и вновь ставился вопрос о церкви и школе, о содержании и направлении того и другого в интересах «имперского целого» и несшего его на своей вершине феодального строя.
IX. Церковь и школа в каролингскую эпоху
«Псалмы, заметки, счет, грамматику по отдельным монастырям и епархиям, а также католические книги тщательно исправляйте. Так как часто бывает, что иные хотели бы хорошо молиться богу, но вследствие неисправленных книг молятся плохо..И не позволяйте портить ваших детей ни в чтении, ни в письме. Если же будет нужда переписать евангелие, псалтырь или миссал, пусть списывают их люди совершенного возраста и со всяческим тщанием».
Хотя в этом картулярии не говорится ничего прямо о школах, но довольно ясно, что именно о них приходится думать, ища методов «исправлять детей и самые книги». Тот же смысл имеет письмо Карла к аббату Фульды с поручением передать экземпляр этого письма «всем епископам и во все монастыри». Замечая, что в письмах, получаемых государем, «чувства добры, а речь груба», государь объясняет это «недостаточностью образования». Чтобы справиться с этой бедой, надлежит, замечает Карл, «найти людей, которые имели бы охоту и возможность учиться и желание учить других». И так как таких не находилось среди франков, император призывал их от других народов: англосаксов, ирландцев, лангобардов, баваров. Первое место в их кругу занял Алкуин.
X. Аякуин
Он был родом с «Островов Океана». Уроженец Нортумбрии, ученик Йорка, где учил в то время ученик Беды Экбер. «Одним он преподавал правила грамматики, на других изливал волны риторики, этих готовил к битвам, тех к песням Аонии. Он объяснял
гармонию неба, затмения Луны и Солнца, бурные движения моря, землетрясения, природу человека и животных, комбинации чисел и различные их формы. Он учил верным способом вычислять возвращение Пасхи, но в особенности раскрывал тайны св. Писания». Вооруженный всей этой премудростью, Алкуин, познакомившись в Италии с Карлом, произвел на него огромное впечатление и вызвал с его стороны приглашение к себе на многие годы, приглашение, закончившееся назначением его на видный пост аббата Турского монастыря, а еще раньше — на пост учителя самого Карла, его семьи и молодежи Дворцовой академии.
Заслужил большую славу и стал надолго стереотипным метод преподавания, практиковавшийся Алкуином. Это был «вопросноответный метод» (Interrogatio — Responsio), где знатные ученики англосаксонского аббата в заготовленном учебнике якобы осыпали его рядами хитроумно-связанных вопросов, а мудрый аббат удовлетворял их чередованиями то реально-трезвых, то символически-приподнятых ответов: «Что такое письмо? — Хранитель истории. Что такое слово? — Предатель мысли. Кто рождает слово? — Язык. Что такое язык? — Бич воздуха. Что такое воздух? — Хранитель жизни. Что такое жизнь? — Радость счастливых, печаль несчастных, ожидание смерти. Что такое человек? — Раб смерти, гость места, проходящий спутник». Подобных вопросно-ответных учебников осталось немало в богатом наследия Алкуина. Есть книги-беседы, которые с самого начала вызывали подозрения в своей поддельности. Такие долго тяготели над одной любопытнейшей Interrogatio — Responsio, которую издатели XVI в. приписывали Х в. и считали подделкой. Эта примечательная рукопись, попавшая в нашу ГПБ, установлена как кодекс IX в. (ее столь характерные буквы N унциальное в строке и а меровингское) и как ранняя каролингская и вполне подлинная книга 18.
XI. Второе поколение
Первое созвездие светил Каролингского возрождения не успело еще сойти со сцены, как на смену ему выступает второе, еще шире раскидывающееся по пространству каролингской империи. Одним из них, особенно оригинальным, был поэт, музыкант и историк Ноткер Бальб («Заика»), писавший полнозвучными ритмами и оставивший много тонких высказываний о значении и оттенках музыкального искусства, а также любопытную для истории его легенды биографию Карла Великого. Другим интересным поэтом «второго поколения» был Валафрид Страбон, аббат Рейхенау, а также Вандальберт Примский (о нем см. выше). Учителем их всех был ученик Алкуина и начальник школы Фульды Рабан Мавр, ввиду восточной ориентации своей деятельности получивший прозвание «Наставник Германии» и кого можно было бы назвать «центральным человеком каролингских достижений». В качестве весьма плодовитого писателя-педагога
Рабан имел отношение ко всем школьным проблемам, а также проблемам церковной дисциплины. В своем трактате «О вселенной» (De Universe) он проявил себя как своеобразный религиозный энциклопедист, построивший свою энциклопедию, с одной стороны, на Библии в символическом ее истолковании, а с другой — на Беде—Исидоре. На редкость скучная, монотонная книга эта пользовалась в его век и в следующие огромным почтением и популярностью вопреки ее почти одурманивающему впечатлению однообразия, какое ныне она производит на читателяШироковещательный многоречивый педагог кончил в почетном сане архиепископа Майнцского. Слава его писаний надолго пережила «центрального человека» второго периода Каролингского возрождения.
XII. Скриптории. Письмо и книга в карояингскую эпоху
Что касается одеяния книги каролингской эпохи — вообще оно прошло через очень значительные изменения. Каролингская мастерская письма (каролингский скрипторий) видала рождение совершенно нового письма, так называемого Каролингского минускула.
Оно тоже было «возрождением» античного письма, хотя только в известном смысле. После четырех веков господства разнообразнейших «национальных курсивов», очень трудных и часто безобразных, в порядке взаимного сближения подвижного быстрого курсива и медленного «книжного» письма, в каролингские века создалось некоторое среднее письмо, сочетавшее качества легкой читаемости и быстрого относительно выписывания. По остроумной формуле де Бойярда, каролингский минускул создался постепенным приближением друг к другу регулизирующегося курсива и становящегося все более подвижным унциала, «как бы в итоге качания некоего маятника между полюсами курсивным и унциальным». Место его остановки и обозначило каролингский минускул. В каком скрипторий? По мнению Делиля22*, это произошло в Type. По нашему мнению 23*, на 15 лет раньше в Корби, при управлении Адаларда.
И другие особенности выявляются в письме Каролингского возрождения. В нем устанавливается строгая и четкая «иерархия шрифтов» — распределение и чередование их значения: употребление в особенно «важном» значении капитального монументального письма, в другом, пониженном ранге — «капитального рустичного», в третьем — унциального и в самой скромной роли — Каролингского минускула'. Применялись для осложнения той же «иерархии» миний 19 и чередование других красок — с помощью таких средств устанавливалось расчленение текста. В особенно
22* Deslile L. Memoire sur 1'ecole calligraphique de Tours//Memoires de
1'Academie des inscriptions, 1886. Т. 32. P. 29-56. 23* Добиаш-Рождественская О. А. История письма в средние века. М.: Л., 1936. С. 141 ел.
торжественных случаях применялся пурпурный пергамен целыми листами или лентами (см. также рукописи в ГПБ) и, наконец, металлическое письмо, золотое, или серебряное, или в комбинации (см. там же эти рукописи). Книга ищет роскошного убора в блеске переплета, и его наряд из драгоценных камней в золотых гнездах доныне еще чарует взгляд на сохранившихся досках, металлических или одетых в покров дорогой ткани или сафьяна.
В торжественных метрах, посвященных богатой мастерской, так воспевается пышная каролингская книга, писанная золотом на пурпурном пергамене: Фоны пурпурные здесь письмена золотые покрыли, Алою кровью гремящее царство открыто небес, Радости райские нам звездный чертог обещает, В ярком сиянье торжественно слово господне блестит... 20
Так, облекая их торжественной символикой, возвещали книжную эстетику новых господ придворные каролингские поэты.
Роскошная техника сохраняется почти исключительно для текстов евангелия и псалтыри. Она вызывала протест некоторых аскетически настроенных отцов церкви, опасавшихся, что, отвлекаемые красотою убора, читающие мало будут вникать в глубину содержания.
Но, как и иконоборство VIII в., преследование золотого мастерства не могло остановить его успехов и славы. Церковь, чьи высшие органы сливались с господствующими классами, повелевала и хотела повелевать и умами, и чувствами. «Церковное благолепие» — блеск и роскошь оформления церковных обрядов и предметов, импонировавших чувству пасомых, как и управлявших,— поощрялось одинаково в эти торжественные века иерархией церковной и светской.
Г. Оттоновскиевека(1Х—Х)
Пестрота этнографии и культуры в Италии
В главе V очерчены внешние судьбы Запада в послекаролингские века и его экономические и социальные отношения. Мы видели, как былая Галлия — впоследствии Франция — организуется в феодальное королевство Капетингов. В Италии и Германии над союзами феодальных державцев высится «священная власть императоров» — Оттонов. Пестры культурные их судьбы. В культуре Италии в особенности бросается в глаза сложность ее этнографического состава. Если Рим и вотчина св. Петра и окружающая ее и тянущаяся от них к северу и югу зона остаются еще в основе латинскими, если язык памятников этой территории только дает намеки на меняющийся, переламывающийся к итальянскому звучанию, то ряд островов на земле Италии и прибрежных ее зон сохраняют память о былой «Великой Греции», удерживают с эпохи побед Юстиниана в VI в. византийское население и византийскую власть. Население это устойчиво в городах и гаванях
Пептдполя" и Экзархата, в поселениях Сардинии и Сицилии, в деревнях Апулии и Калабрии, в их монашеских пустынножительствах и киновиях, давление которых отразилось, несомненно, на возникновении и формировании бенедиктинского движения. Последовавший в половине VI в. разлив лангобардов, захвативший долину По, Тоскану и Романью, область Сполетскую и Беневентскую, в северных из этих областей в особенности укрепил другие элементы германского заселения, какими были остготы и другие. Что вестготы и вандалы, а также свевы только прошли через Италию, мы уже знаем, но с 20-х годов IX в. в Южной Италии появляются, чтобы сосредоточиться в Сицилии, сарацины. В Южной Италии с ними помогала бороться византийская армия, изгнала их отсюда, и эти ее заслуги оправдали оживление византийской здесь власти и организацию самостоятельной византийской фемы.
Но утверждение арабов в Сицилии было прочным. Их поселения и влияние здесь удержатся века, постепенно смягчаясь и воздействуя положительно на культуру местного населения, чтобы впоследствии занять видное и влиятельное место в жизни и культуре норманнского образования, а в XIII в.— в культуре государства Фридриха II Гогенштауфена.
Над всеми этими этнографически-культурными движениями и изменениями в Х в. в Италии опять поднимается императорская власть с севера, власть Оттонов. Мы знаем, что в годы 951— 973, 973-980 и 980-1002 три Оттона - I, II, III - утверждали свою «священную империю» в Италии. Все они, заявившие себя политической энергией, воинственной доблестью, рыцарскими качествами, умели завязывать выгодные брачные связи и дипломатические сношения. Оттон I Великий, женившись на вдове итальянского короля Лотаря Адельгейде, стал королем Италии и императором.
77. Византийское влияние в Италии. Феофано
Оттон II блестящим браком с византийской царевной Феофано создал сильное византийское влияние при немецком дворе. Церковное и светское зодчество германского круга конца Х в., фрески стен монастырских и соборных, мозаика стекла, убор рукописей отразили византийский стиль и блеск. Его формула воплотилась в знаменитой книге «Schedula diversarum artium» («Компендий различных искусств») Феофила. Ее полный энтузиазма автор, монах или священник, возможно немец (есть предание, что имя его было Роже), много пространствовавший по итальянскому и византийскому югу, так определяет свою задачу: «Ты, кто прочтешь эту книгу! Я не скрыл от тебя ничего, что мне известно. Я научил тебя тому, что знают греки в искусстве подбора и смешения красок, итальянцы — в чеканке серебра, в нарезах слоновой кости, шлифовке тонких камней, чем славна Тоскана, в искусствах Дамаска, какими владеют арабы, тому,
чем сильна Германия: в ковке золота, железа, меди, в сочетаниях драгоценного и блестящего стекла, какими славна Франция».
Более ста лет давало германскому искусству блеск воздействие эпохи Феофано и прошедшее через Рейн и Дунай влияние странствий иров и англосаксов. Память об этой поре хранит особенно большое искусство монументальных росписей Рейхенау, с характерной для него силой творческого замысла, самобытной гармонией композиции, твердостью рисунка и красотой красочных комбинаций. Расцвет Рейхенау отодвигает в тень спокойное и более неподвижное искусство Трира, Эхтернаха и Кёльна. Эта живописная монументальная страница стоит в гармонии с не менее интересным расцветом искусства рукописного на всей каролингской периферии, где над книгой совершается неведомая классической древности работа синтеза письма и живописи, где письмо становится «живописным», где картина-миниатюра подчиняется инициалу как определяющей раме.
От этого «византийско-германского века» не один памятник рукописного искусства хранят витрины нашей ГПБ22. Ее посетитель будет очарован огромной Библией, где на каждой странице притягивает взгляд многоцветная штопка шелками — в форме цветов и листьев — терпеливых вышивальщиц и где в начале глав на «литом» золотом фоне инициала в сине-зеленой тунике вырастает великолепная фигура пророка.
Такова картина расцвета искусств в Оттоновской Германии. В ту же эпоху нельзя не отметить в ней проявления научной мысли. Оно связано с личностью Герберта ".
Связь Герберта с Отгонами не носила того интимного характера, какою он связан с родиной своей, Францией, о чем скажем дальше. Но всегдашний фавор императоров, с одной стороны, с другой — ненависть Герберта к феодальному раздроблению и его вера в принцип империи сделали из них в целом ряде случаев подлинных союзников. Познакомившись с Гербертом, бедняком по происхождению, в 970 г., один из Оттонов (I) сделал его аббатом Боббио, воспитателем своего сына, главным оратором знаменитого диспута по философии в Равенне, другой же — его ученик (II) — архиепископом Равенны, с 999 г.—папой римским под именем Сильвестра — намек на отношения императора Константина и Сильвестра I. Так, ученость и слава Герберта осияли «Оттоновский ренессанс». Но взросли они и развернулись не в Германии. Герберт как культурная оригинальная сила принадлежит Франции и арабской Испании.
III. Франция. Клюни
В других главах дан очерк переворота, который окончательно оформил феодальный режим во Франции и дал Парижу и рядом с ним Реймсу главенство в стране. Для первого это было прежде всего главенство политическое, для второго —- церковное. Для того и другого — заметное культурное первенство, хотя следует
сказать, что само феодальное дробление сообщило и многим другим очагам, дав им независимость, значительную силу лучеиспускания. На наиболее ярких из таких очагов мы остановимся и присмотримся к характеру их цветения. Очаги Прованса уже в уту раннюю пору обещали ту сильную юридическую жизнь, которая характеризовала их особенно впоследствии, привязавшись к университету Монпелье. Но уже и в эти годы она сказывалась в богатом производстве хартий, в стремлении и искусстве закреплять в деловой грамоте каждый оттенок правовых отношений. В Бургунции бросаются в глаза проявления монастырских начинаний. Здесь главная территория занята очагами Клюни, живым ростом «клюнийского движения».
С движением этим мы уже на грани классического средневековья: с одной стороны, на подымающейся волне феодального формирования, с другой — нарастания борьбы с ним. В 910 г. герцог Аквитании Гильом Благочестивый в бургундском поместье своем Клюни создал монашескую общину, сперва включавшую всего двенадцать братьев, но сразу же получившую исключительную привилегию подчинения папе nullo medio — «без всякого посредника». Так в мысли феодального князя и его небольшой духовной дружины — вернее всего, зароненной с вершины римского престола — начинает зреть и крепнуть идея черной римской армии, изолирующейся среди иерархии феодальной и епископской в качестве непосредственной опоры римского трона. Устав, который приняли клюнийцы, был устав Бенедикта Нурсийского, осложненный реформой Анианского его тезоименника. Уже в первые годы, при жизни первого аббата, аскета Бернона, устав Клюни приняли шесть монастырей.
Но движение растет с изумительной быстротой, захватывая и соседние страны. Одним из самых могучих и на Рейне, и в Лотаринпш стал Хиршау, поставщик духовников для императоров германских, как сам Клюни — для королей французских, клюнийские обители Англии — для потомков Вильгельма Завоевателя. Вскоре совесть и политическая мысль государей Европы всецело находятся в руках клюнийских аббатов, под давлением которых клюнийские монахи превращаются в воинов, «которых они полками бросают на осаду мира». Обширные дворы клюнийских обителей, где их пресловутое гостеприимство собирало огромные массы странников, превращало их в настоящие политические клубы: здесь красноречием ораторов Клюни часто подготовлялись решения и зачастую самые массовые движения. Эта роль Клюни сказалась с началом крестовых походов, а также предшествовавших им еврейских погромов. Особенно мощным становится Клюни, когда он превращается в «конгрегацию», сплоченную и вместе гибкую корпорацию, действующую согласно, под импульсом воли «отца-аббата» (pater-abbas). Власть Клюни над сознанием государей, твердость, с какой они научились воздействовать на мирское законодательство, вызвали к жизни ряд законов, боровшихся с феодальной анархией. Клюнийскому влиянию обязано
утверждение законов «божия мира» и «божия перемирия» (pax Dei и treuga Dei), которых смысл заключался в защите определенных лиц, предметов и сроков (праздники, периоды сельских работ, больших религиозных войн) от домашних нападений, от внутренних войн.
Другой большой задачей Клюни было движение, уже подготовлявшее церковную реформу XI в. и означенное им как «очищение и освобождение церкви»: борьба с симонией и инвеститурой, ставшая делом папы Григория VII. На базе проповеди ораторов, как на базе «божия мира», осуществил Урбан II, сам клюнийский монах, проповедь I крестового похода. Несомненно, кроме предприятий большого стиля, как крестовые походы, какие помогла осуществить клюнийская политика, излюбленную ими систему «божьих перемирий» вызвала к жизни и поддерживала дальновидность деятелей Клюни в качестве предусмотрительных помещиков и сельских хозяев, стремившихся охранить мир ц благоприятные условия работы на своих нивах. «Деревни, выраставшие в лесах», пионеры новой деревенской свободы, нередко получали в клюнийском законодательстве защиту от феодального волка, от мирского хищника. И в этом смысле были местности и комбинации, где движение сыграло роль защитника мира и свободы. Но еще больше служило оно экономическому расцвету и обогащению самого клюнийского «помещика». Колоссальный рост земельного богатства стал условием будущего его обмирщения и затем падения. Подобно помещику светскому, клюнийский магнат окружает стенами и замками свое обиталище, и самые храмы Клюни доныне в своих останках или развалинах представляют одни из самых импозантных сооружений романского зодчества.
IV. Романское зодчество
О нем, конечно, следует сказать больше и шире, чем поскольку оно связано со строительством клюнийским. Романские замки и романские соборы вырастают в феодальных городах ранней поры (X—XI вв.) по всему кругу западного мира (пока им не придет на смену готика), отличаясь везде одними чертами. Это повсюду придавленная тяжелым каменным «коробовым» покрытием — сводом и поэтому очень мощная, толстостенная базилика, иначе «корабль», неф, перекрещенный более коротким кораблем поперечным, образующим, таким образом, латинский крест, и на месте перекрестия выносящий вверх круглый купол или высокую многоугольную башню. Самая толщина стен исключает возможность широких окон. Узкие, забранные мозаикой разноцветных стекол, они обусловливают темноту внутреннего пространства и разноцветные пятна в воздухе и на полу. Как продольные, так и поперечные корабли разделяются рядами колонн (или столбов) на три, а то и на пять внутренних кораблей, снижающихся от середины к боковым стенам. Начиная от перекрестия, к окончанию базилики пол повышается и дает под
собою место «крипте» — подземному пространству, где расположены саркофаги святых храма, его сановников и «благодетелей». На возвышенном полу устроен «хор»: окруженное оградой пространство, наполненное скамьями-седалищами для каноников — членов капитула. Самый конец продольного креста, закругленный, заканчивающийся «абсидой», образует алтарь. Продольныестены корабля-базилики часто представляют целые ряды капелл. Пестрые фрески на стенах, многоцветные ковры на полу, на колоннах, обилие романских полукруглых арок, резных решеток, звездочек, резные капители, раскидывающиеся листьями аканфа на вершинах колонн, нарядные пьедесталы этих последних притягивают взгляд убранством трех нарядных своих порталов, оживленных рядами статуй, уже наполовину рельефных, чьи одеяния богато наряжены кружевами, бахромами, бусами, вышивками, предвещая великолепный полный рельеф готической статуи дальнейших веков. Таковы храмы романского периода или романские ранние их части у соборов Бамберга, Шпейера, у монастырей Фульды, Сен-Галлен, нижние части соборов Шартра, Парижской богоматери и т. д. и т. д. Воплощение феодального воинственного общества ранней поры с властным духовенством, воздвигаемым повышенным хором над толпою обычных прихожан, романский храм (как и романский замок) живо символизирует это тяжелое, грубое, жестокое и богатое фантастикой общество ранней феодальной эпохи в ожидании, пока высшая культура общества городов выдвинет на его место более легкие и светлые образы готики.
V. Клюнийская хроника
Вместе с каролингской династией во Франции покончено с анналистикой. Оттоновская династия кончает с нею в Германии. Развитие местной жизни, расцвет феодальных дворов и обычно с ними связанных клюнийских центров опять возрождают жизнь хроники. Клюнийские монахи берут перо в руки, чтобы стать повествователями получившей новый интерес локальной жизни. В их множащихся скрипториях доживающим очерком каролингского минускула или зачинающейся ломаной манерой «готического письма» воссоздается этот новый, точнее, воскресший род феодальной хроники. Каков ее характер в клюнийском скриптории? В общем в ней веет «духом колокольни». Не широк кругозор клюнийского летописца, хотя паломники, которыми в обительские праздники кишат их дворы, приносят к ним вести не только ближайшего круга.
Более широк в большинстве случаев дух тех исторических произведений, которые создаются в соборных скрипториях группами каноников или отдельными из них работниками. Такова очень замечательная «Historia Remensis» 24* реймсского каноника Флодоарда. Его учеником и списчиком был реймсский же монах
2;* «Реймсская история» (лат.).
Рихер, ценный в особенности в конце Х в., где он пишет как свидетель и участник капетингского переворота. Конец Х и начало XI в. в историографии Запада представляет пору почти полного безмолвия с безнадежно потерянными датами. Из хроникеров этой поры особенно своеобразны клюнийские писатели — бургундец Радульф Глабр и Адемар Шабанский. Радульф (или Рауль) особенно характеризуется «духом колокольни». Стоит ему перешагнуть границы Бургундии, чтобы утратить всякое осведомление. Но внутри своего мира он ярок и живописен. Знамениты навсегда его картины голодовок. Интересны изображения паломничеств, и еще любопытнее картины построения храмов, которыми, «как белым саваном», покрылась Франция. Только у Адемара Шабанского, хроникера св. Епархия в Ангулеме, в век безмолвия найдем известную широту кругозора. При скудости сведений о народных массах (хотя и мелькают в его летописи движения восстаний) хроника Адемара полна сказочно-эффектными рассказами о «богатствах» в форме сокровищ, которые странствуют между обителями и феодальными замками. Во взаимопоедании феодальных домов проявляется жестокость и коварство борьбы, причем женская половина «хитростью и ядом» превосходит коварство мужской половины. Возведение замков мирских против монастырских и обратно наершивает землю аквитанскую, точно колючим одеянием.
Клюнийская реформа подняла культуру и грамотность в павших перед тем бенедиктинских монастырях. С начавшимся вскоре «спором двух теократии» в Клюни развернулась обширная полемическая литература и Гугон Флерийский стал образцом этой литературы в своей «Historia ecclesiastica» 25*, обошедшей все французские обители, образцом «национальной истории».
VI. Клюнийская грамота
Следует еще прибавить, что как в каролингский век архикапеллан, так и в капетингский клюнийский монах стал писцом грамот и с характерным для него «эсхатологическим настроением» — изобретателем мрачных «клаузул», завершавших земными и адскими угрозами грамоту против того, кто ее нарушит.
«Кто же восстанет против этой грамоты... пораженный проказой, лишением света очей, жалким концом жалок завершит нынешнюю жизнь, получит вечное осуждение вместе с дьяволом, где, сдавленный огненными цепями, вечно обречен будет на вечный стон, и неумирающий червь будет грызть его плоть, и будет он пищей огня, который никогда не угаснет...»
VII. Герберт
В этом мире клюнийского писательства, исторического и дипломатического, и шире — научного творчества высится выше других своеобразная фигура, с которой мы уже однажды встретились
25* «Церковная история» (лит.).
на путях оттоновской политики и «славы», но которая, сказали мы, интимно связана с Францией и Испанией. Нищий мальчик, сирота из Аквитании, ученик клюнийской школы при Орильянском монастыре, Герберт (см. с. 206) изумлял уже в отроческом возрасте товарищей редкой научной одаренностью, а духовное начальство пугал дерзостью мысли, смелостью высказываний.
Желая отделаться от трудного мальчика, аббат заинтересовал им патрона монастыря графа Барселонского Пореля. И тот направил юношу в один из испанских университетов (предание колеблется между Севильей и Кордовой, настаивая на том, что профессорами в этой школе были арабы, что Герберт особенно жадно изучал здесь математику и логику). Легенда не отказывает себе в удовольствии ввести в действие дьявола, который, купив душу смелого юноши, дал ему за то математические дарования, проникновение в оккультные науки и жизненные успехи. Мы вспоминаем связи его с Отгонами, аббатство в Боббио, крушение этого положения, епископство в Равенне, школьные успехи в Реймсе. При сложности его отношений во Франции Герберт держался антикаролингской партии, поддерживая группу Адальберона Реймсского, иначе говоря, кандидатуру Гуго Капота. О политической его работе много любопытного рассказывает его переписка, рисующая его страстным политиком, как и его учеников — монаха Рихера и королевского сына Роберта. Короткая попытка сделать из этого блестящего философа, историка и математика реймского архиепископа не вызвала сочувствия папы. Неудача этой карьеры вернула его вновь к сближению с Оттоном, который на этот раз после смерти папы Иоанна XVI добился для своего протеже римского понтификата. В этом сане Сильвестра II (в память об отношениях императора Константина с Сильвестром I) Герберт жил уже недолго (умер в 1002 г.). Его провожала та же легенда о похищении его души дьяволом. Он оставил ряд сочинений математических (их рукописи не знают употребления арабских цифр) и еще больше философских, литературных и исторических. На путях философского движения он может быть назван предшественником самых смелых представителей французской мысли: Ансельма, Ланфранка, Гильома из Шампо, Фульберта Шартрского и Петра Абеляра.
VIII. Западная Германия («Восточная Франция»)
Известно, как Карл Великий заботился о сохранении и записи немецкой песни,— традиция, продолжившаяся при его преемниках. Уже в 800 г. двумя фульдскими монахами на латинской рукописи записана очень замечательная неоконченная немецкая поэма «О Гильдебранде и Гадубранде» (немецкий «Рустем и Зораб») аллитерационным стихом. К концу IX в. появляется в рифмованном одеянии песнь о короле Людвиге (Ludwigslied), еще раньше — отдельные сказания «О Дитрихе Бернском» (Теодорихе
Великом) и в какой-то неясный момент — песни, которые составят знаменитую «Поэму о Нибелунгах». С разделением державы Карла при его внуках по Верденскому договору договор этот уже явится в одеянии национальных языков: «Pro deo amor — In Godes Minne...» 2e*. Кроме королей и героев в стране, усвоившей имя «Восточной Франции», и святые получают оды яа национальном языке. Но германская хроника, которая в Х в., как и во Франции, сменила анналистику, как и в ней, держится латинского языка, записываемая монахом, чаще всего монахом клюнийским.
IX. Хроника: Видукинд, Адам Бременский, Дитмар Мерзебургский
Как и во Франции Западной, она отражает мир неширокий, небольшой сравнительно феодальный круг, зачастую определенного национального очертания. Так, ярко живут у корвейского монаха Видукинда воспоминания мира древних саксов, их героической саги, их преистории. После того как в многочисленных «житиях святых» отдал он — по его же выражению — дань своему (монашескому) призванию, он полагает нужным «выполнить долг в отношении к своему племени», описывая его героические деяния, его долго победоносную борьбу с франками. При большой свежести и увлекательности изображения Видукиндовы «Res Gestae Saxonicae» 27* (Ed. Waitz MG SS III 408 ел.) много читались в кругах, не забывших прошлого.
Другой, в ином смысле живописный хроникер Адам Бременский прославился в истории своего архиепископства «Gesta ecclesiae Hammaburgensis pontificum»28* (MG SS VII) — яркой географической и этнографической главой о Северных островах и севернославянских народах. Саксом, как и Видукинд, был Дитмар, епископ Мерзебургский, тоже захвативший в своей «Chronicon»29* (MG SS, VII) богатый материал о славянах, в походах против которых неоднократно участвовал (умер в 1019 г.).
Читательницами этих писателей, живописных географов и национальных хроникеров являются преимущественно женщины. Как и во Франции Западной, жены и дочери грубых феодалов больше, чем их мужья, отзывались на «общение с клириками» (Clericus scit diligere virginem plus milite — «Клирик умеет любить женщину больше, чем рыцарь»), стремясь воспринимать грамоты и иную «науку». Имена королев и королевен, как Матильда, Эдит, Гедвига, Герберга, наконец, Кунигунда, жена Генриха II, и больше всего гречанка Феофано, о которой мы говорили в связи с деятельностью Оттонов, отмечают интересными штрихами историю феодальных германских женщин. Конечно, 26* «Во имя любви к богу» (лат., древнегерм.). "* «Деяния саксов» (лат.).
2S* «Деяния епископов гамбургской церкви» (лат.). 29<! «Хроника» (лат.).
в этой истории они большею частью были не общим правилом, но исключением, которое как таковое отмечает и восхваляющая их хроника.
Д. Начало XI в.
«Феодальный мир приходит в движение» — такой заголовок французский историк Люшер связывает с датой — грубо и приблизительно говоря, это середина XI в.,— когда вдоль западного приморья, проникая в гнезда, занимаемые сарацинами, или одушевляясь иными причинами, задвигались французские, большею частью нормандские рыцари. Былые норманны, освоенные новой французской своей родиной, «Нормандией», сами освоившие ее культуру и язык, они «сохранили от былых привычек в крови своей воздух моря и страсть к безбрежным странствиям». Иногда в странствия пускались бургундцы. Иногда аквитанцы. Но чаще всего их вели и возглавляли именно нормандские дружины, движимые многочисленностью своих кланов, пропагандой папства в Клюни, подвижностью своих привычек и боевой своей религией, где былого воинственного бога Вотана сменил воинственный архангел Михаил.
I. Нормандская культура в Испании, Италии и Англии
С 1018 г. в Испании утверждается нормандская семья Рожеде-Тоэни; в 1016—1073 гг. Южной Италией и Сицилией овладевает нормандская династия Роберта Гвискарда. Всем памятно, как «благословение папства» двинуло на завоевание Англии дружины Вильгельма Завоевателя в 1066 г. Нормандская власть итальянского Юга в лице Боэмунда Тарентского в будущем поставит задачей овладение Византией и Сирией.
Французская культура и французский язык с этим нормандским разливом (германская культура былых норманнов давно покрылась плотным слоем офранцужения) распространились по обширному простору, занятому им, этим нормандским разливом. На нем заговорили в державе Роже-де-Тоэни, в королевстве обеих Сицилий, при дворе Англии, а затем под его воздействием, поскольку он вливался в старый англосаксонский язык, создается тот английский (германо-французский) язык, на котором говорит ныне Англия.
Но если нормандский язык захватил страны, принявшие нормандское рыцарство, какое воздействие оказало оно на культуру этих стран?
Нельзя отрицать известного и довольно своеобразного его влияния, может быть, не всегда в смысле ее повышения. Этим своеобразным воздействием было отражение их морского быта и обычая, их феодальной религии архангела Михаила и определившиеся через корабельное строительство готические их вкусы в зодчестве и готические приемы в письме. На всех этих чертах мы несколько остановимся.
II. Культ Михаила Архангела
Культ Михаила Архангела пришел с Востока, уже оттуда неся черты своеобразного натурализма. Дух могучих стихийных явлений природы стал божеством высоких утесов, глубоких пропастей, грозных водопадов и наводнений, взрывов пламени. С таким лицом пришел он с Востока, чтобы на Адриатическом море зацепиться за южный его утес Монте-Гаргано. И как воплощение «шехины» — сияющего столпа, который вел в пустыне, а также к битвам с врагами «божий народ»,— он легко стал водителем феодального воинства. Так определялась его роль в воинственных сонмах средневековья. Второй его станцией стала другая, тоже каролингская скала, так называемая Monte Tombo, или S. Michael in periculo maris, «св. Михаил над морской пучиной», песчаная горка на границе Нормандии и Бретани, место приливов и отливов океана. И в том и в другом нормандском гнезде он стал водителем дружины, официальным божеством.
Два Михайлова утеса определили две главнейшие станции на паломническом пути с севера Франции в Сирию. И так как обе станции так или иначе были причастны к жизни нормандских кланов, то оба утеса — и занявшие их монастыри, и устроившиеся на них скриптории Михаила Архангела — начинают обмениваться своими «историями» и своими легендами, вообще своими текстами. Общий легендарно-литературный поток начинает связывать оба утеса. Малоудивительным представляется, что этот поток имеет тенденцию одеваться в одинаковое письмо.
III. Готические вкусы в зодчестве и письме
Это сходство, это единство долго считалось загадкой. В самом деле, почему вообще в письме Южной Италии: монте-кассинском письме и письме Северной Франции — «готическом» письме — такая единовременность и поразительное сходство? И здесь и там господствует острый взлет осей; и то и другое имеют склонность к ломаным линиям, к имитации рельефа; и то и другое сливают соседние круглоты до полного смыкания. Гипотеза, которой мы претендуем объяснить эти черты и их единство в готике и в монте-кассинском письме24, не до конца убедила наших рецензентов (см. колеблющийся отзыв Скьяпарелли25). Но его доводы не убедили нас. Мы думаем следующее.
Вечные скитальцы по широкому морю, вечные зодчие оснащенных кораблей, чьи мечты проектировались на светлом воздухе морской дали, слишком естественно приходят к готическим образам и в строительстве и в письме. Мы отсылаем к нашим соображениямs0* для более детального доказательства этого тезиса. Быть может, и того, что здесь сказано, достаточно, чтобы убедить в этом родстве быта и стиля нормандских дружин с мотивами и стилем готики, действительно давшей именно здесь свои первые обнаружения.
за* Добиаш-Рождественская О. А. История письма в средние века. С. 159 ел.
Мемуарно-историографические материалы
ПАМЯТИ ЛАВИССА!*
Еще один ушел из круга «бессмертных» Французского института, ingressus viam universae carnis2*. 25 июля 1922 г. скончался в возрасте восьмидесяти лет и нескольких месяцев Эрнест
Лависс.
Опустевшее место будет, конечно, замещено авторитетным историком, исследователем глубоким и тонким, какими, даже после утрат, понесенных в войне', богата французская наука. Но, несомненно, на этом месте не явится никого, кто похож был бы на Лависса.
Тот тип ученого и деятеля, какой он воплотил в себе, не повторится в близких к нему поколениях. Нужны были особые условия для его образования. Нужны были несокрушимое здоровье Лависса, связанная с ним необычайная работоспособность, органическая цельность простой и сильной натуры, твердая традиция патриархальной семьи и даже старого классического французского образования, с его в столь многом дурной системой, но строгими трудовыми навыками, дисциплиной работы. Нужно было, чтобы на этом фоне, и именно в хорошем и сильном возрасте (Лависсу было 27 лет в 1870 г.), им пережито было трагическое потрясение «разгрома» родины и старого уклада жизни и шкоды, чтобы период бури и натиска обновляющих идей пришелся к свежей силе восприимчивости. Нужна была вера в свои силы, не разлагаемая скептицизмом или обостренной требовательностью мысли, героическая готовность взяться за многое, работать, не останавливаясь, не опуская рук, не зная ни возбуждения, ни уныния, ни сомнений. Таким был Лависс.
Многое в науке и жизни, несомненно, ему представлялось грандиознее и проще, чем оно явилось его ученикам, и на Пилатов вопрос об истине он отвечал так, как они, им же воспитанные, в атмосфере еще более высокой требовательности мысли отвечать не могли. Тоньше, сложнее — в своей духовной организации
'* Эта краткая памятка - первый отзыв на смерть Лависса в ожидании, пока более обстоятельный этюд в «Анналах» даст всестороннюю оценку умершему историку.
2* пройдя путь всей плоти (лат.).
пристальнее, с сильнее изощренной критической мыслью, с более строгими пределами ответственности в более узких специальностях — явилось уже ближайшее поколение. Даже самые близкие, ныне семидесяти- и шестидесятилетние товарищи и ученики Лависса, сидевшие рядом с ним на креслах Института» формировались в иной научной обстановке; из нее они и вышли другими, чем он. Еще более от него далеким по своему научному облику будет—нужно думать—тот «молодой» 40- или 50-тилетний академик, который займет его кресло. В науке истории, как и в самой истории, все движется и ничто не возвращается. Так, убеждены мы, не повторится Лависс, разве что осуществятся комбинации, которые вновь вызовут к жизни подобный образ. Но и тогда он будет отличаться существенно новыми оттенками.
Особенности его личности — в следующих поколениях с возрастающим трудом вмещавшиеся в одну жизнь, тогда как Лависс сочетал их легко и естественно,— заключались в том, что под его профессиональными свойствами и привычками в нем жили сильные инстинкты государственного деятеля и государственного мыслителя очень широкого размаха. К нему любили применять слова, сказанные им о Дюмоне: «Именно потому, что он способен был выполнить долг более трудный, он превзошел себя в исполнении того скромного, который на него возложила судьба. Есть люди, которым она дает платье не по их росту. Но и в нем они сохраняют величавую осанку, данную им природой... и дают величие всему, что делают». Особенности Лависса, далее, заключались в том, что в области своей профессии он был не только выдающимся ученым, но и редким педагогом, внесшим громадную энергию и настоящий талант в практические постановки и теоретические проблемы школьного дела; что, как историк, он имел интерес к жизни разнообразных эпох и различных культурных типов, а в пределах одной эпохи и одного народа — различных стихий исторической жизни, умея находить какой-то синтез (глубину которого в отдельных случаях можно оспаривать, но это — положение, почти неизбежное при таком большом размахе). Один из редких на европейском Западе, и в частности во Франции, ученых Эрнест Лависс был в такой же мере историком внешнеполитического процесса, как и социального и культурного движения. Он был «всеобщим историком».
Русская широкая публика знает Лависса (в комбинации с Рамбо, но навряд ли можно говорить о какой-либо равнозначимости этого двуединства) как редактора «Всеобщей истории Европы» 3*, переведенной в свое. время на русский язык и сыгравшей заметную роль в нашем историческом преподавании. Круг историков ценит в нем редактора «Истории Франции» (Histoire de France), дополненной в последние годы «Историей Франции современной».
3* Histoire generale de 1'Europe du IV siecle a nos jours. P., 1893-1901. Т. 1-12.
Отправляясь от безымянных и «безвременных» рас на ее многотысячелетней исторической земле, эта «История» охватила жизнь Франции до наших дней, изучив и изобразив ее в разнообразных ее аспектах, с большой полнотой содержания и строгостью критического изыскания, с богатой документацией и свежей осведомленностью. Она осуществлена была кругом первоклассных ученых-историков, чью работу редактор сумел подчинить на протяжении многих томов одному стройному плану.
Эта многотомная историческая книга, созданная его волей в короткий период восемнадцати лет (I т., «География Франции», появился в 1904 г., последний, IX т. современной истории •Франции—в 1922 г.),—достойный шедевр французской исторической мастерской, плод той обновившейся конкретно-фактической и критически-требовательной точной науки, в развитие которой так заметно вложилось жизненное усилие Лависса.
К этому жизненному усилию Лависс любил возвращаться. Его очень ясная и четкая память — национально-французское свойство это в высокой мере отличало Лависса — сказалась и как качество точного личного воспоминания, когда он в связи с мыслями о реформе, к участию в которой был призван, оглядывался на педагогическое прошлое Франции4* и дал сливающуюся с личными мемуарами картину этого прошлого, среди которого он рос и с которым призван был покончить. С личным чувством теплоты вспоминая своих «добрых учителей» и иногда отмечая те или иные почтенные традиции и трудовые навыки старой школы, Лависс хорошо знает ее отрицательные стороны. И если, будучи человеком от природы благожелательным и благодарным, с известной признательностью говорит о «великих риториках» лицея "Карла Великого (где он учился), сформировавших его литературный и ораторский талант, то он лучше всякого другого понимал мертвящее действие — на движение сознания в стране — общественной и научной риторики, закона поверхностной условности формы, в какой и доныне — часто уже несправедливо — упрекают французскую мысль.
Когда в 60-х годах его поколение завершало свое образование (Лависс кончил в 1865 г. 22 лет от роду Ecole Normale, чтобы затем более чем на десять лет стать учителем подрастающей молодежи в различных лицеях. В эти годы вложилась его деятельность в качестве воспитателя сына Наполеона III), французская школа пользовалась на всех своих ступенях особенно плохой репутацией среди стран, где начиналось сильное движение в жизни школы как в смысле гораздо более широких слоев, которым она открывалась, так и — еще более — в смысле обновления всего строя преподавания. Две черты, казалось бы совершенно несходные, ставили ему в упрек: с одной стороны, чисто формальный, риторически-поверхностный характер гуманитарного образования, с другой — сведение школы, главным образом высшей
4* Его книги: Questions d'enseignement national. P., 1885; Etudes et etudiants. P., 1890; A propos de nos ecoles. P., 1895; Un ministre, Victor Duruy. P., 1895.
, к узкоприкладным задачам, лишение ее широкой научной базы — то положение дела, которое Кавелин характеризовал словами, что в жизни мысли и школы страна «проживает свой капитал и более не капитализирует». Положение гуманитарного, и в частности исторического, преподавания так описывает сам Лависс в письме к Габриэлю Моно 5*: «Молодые люди даже не знают, чем тебе обязаны. Чтобы это знать, нужно было быть учеником в мое и твое время.
Помнишь ли ты наше обучение, курсы, которые мы слушали, наши работы, наше чтение? В Ecole Normale наши учителя вынуждены были мчаться, перескакивая огромные периоды истории. Один из лучших в один год довел нас от начала человечества до Римской империи; и в этой дух захватывающей скачке едва успевал он бросить нам указания на два-три документа. Другие об этом даже не думали. В Сорбонне мы слушали один или два курса. Профессор, читавший большой курс (Grande 1есоп), говорил в неопределенно расплывчатой аудитории, где руки автоматически хлопали при входе и выходе лектора. На «малом курсе» мы были почти одни, затерянные в унылом и банальном амфитеатре, похожем на брошенный сарай. Проще всего было бы, если бы профессор подозвал нас поближе к себе и разговаривал с нами. Но это было не в обычае...
Помнишь ли ты ту массу поверхностных знаний, которые мы должны были проглотить? Мы знали только корешки фолиантов, где скрывались памятники. Никогда никто из нас не проделал точной студии над ними. Один из нас написал работу — он хранит ее доныне — о варварских правдах, не прочитав текста ни одной из этих правд. Да он бы их и не понял».
Отсутствие научной школы — такова была в обоих направлениях болезнь высшего образования во Франции, которая была глубоко сознана в настроении резиньяции, охватившем более сознательные общественные круги после катастрофы 1870 г. С именами Гастона Париса, Моно и Тевенена связывают то течение во французской науке, которое перенесло в университет «методы немецких семинариев» и создало в нем свободную лабораторию научного исследования — Ecole pratique des Hautes Etudes6*. Справедливость требует, однако, заметить, что в самой Франции, в Париже, был источник, около которого могла обновиться духом точного исследования и обычаем прикосновения к подлинному материалу французская наука. Это была Ecole des Chartes 7*, учениками которой была поддержана и осуществлена реформа научной школы. Но если эти здоровые традиции, укрывшиеся в скромном и слишком специальном очаге, смогли лечь в основу обновленной высшей исторической школы — этим французское преподавание обязано той от верхов и до низов перестроившей
5* Предисловие к сборнику статей, посвященному Monod по поводу его юбилея: Etudes d'histoire du Moyen Age. P., 1896. 6* Практическая школа высших исследований (фр.). 7* Школа хартий (фр.).
школу реформе, которая осуществилась как радикальная мера государственной власти и как энергичная организационная и пропагаторская работа умело избранных ее агентов. Ими были наряду с самим министром народного просвещения Duruy Albert Dumont, несколько позднее — Ch. V. Langlois, но более всего, быть может, находившийся в ту пору в самом расцвете научной и педагогической деятельности Эрнест Лависс.
Недостаточно было декретировать реформу. Для нее надо было завоевать общественное мнение, перевернуть сознание французского профессора и французского студента, столь упорно-консервативного в своих умственных привычках. Лависс вел это завоевание, осуществлял эту пропаганду всю жизнь: в книгах, посвященных реформе, в публичных лекциях, в ежегодных (а может быть, и ежедневных) обращениях своих к студенчеству. В качестве директора — с 1886 г.— Высшей Нормальной школы и руководителя (directeur des etudes historiques) исторических студий в университете этот неутомимый апостол научно-педагогического обновления Франции «вечно повторял одно и то же» (Je redis toujours les inemes choses — говорил он о себе) с тою постоянно новой внутренней силой и свежестью, которые дает только убеждение. Лависс располагал в этом завоевании еще одним оружием — редким даром слова, ясного без элементарности, красивого без риторики, сильного без резкости, проникнутого каким-то спокойным благородством и согретого теплым юмором. По мере того как с годами тяжелела его высокая, маститая фигура, в урочный час осеннего открытия Сорбонны появлявшаяся на кафедре ее амфитеатра, чтобы ввести в академический год многочисленную молодежь, по мере того как все больше серебрилась сединою его крупная голова, спокойные тоны старческой мудрости и ласковой благожелательности все больше смягчали громы его внушительных аллокуций. Но его мысль и его вера оставались все те же. И в этой неизменности была его сила.
Одним из наиболее деятельных стимулов реформы должна была, конечно, стать личная научная и профессорская работа Лависса. Как преподаватель он должен был (при широте своих интересов он, очевидно, охотно подчинился этому долгу) перейти от преподавания истории средних веков, в которой с 1875 г. он сменил в Сорбонне Фюстель-де-Куланжа, к истории нового времени, где он занял место Баллона. Как исследователь он выдвинулся с середины 70-х годов работами по истории Германии, где с замечательной для свидетеля великого разгрома объективностью ищет причин, обусловивших сложение и мощь Пруссии и Гер^ манской империи (Etude sur 1'origine de la monarchic prussienne; Etudes sur 1'histoire de la Prusse; Essai sur 1'Allemagne imperiale), и чертит портреты ее императоров (Trois empereurs d'Allemagne). Лависс был один из редких французов, хорошо и интимно знакомых с Германией, тонко чувствовавших и ценивших положительные особенности ее культуры, звавших к примирению
и взаимному познанию. Большое множество более мелких его этюдов в области средневековой и новой истории Франции и Германии не может быть даже упомянуто в краткой заметке 8*. Но самым крупным памятником его оригинального исследовательского таланта, конструктивного искусства и прозрачного изложения являются те два солидных (в совокупности более 800 с.) полутома, которые он посвятил царствованию Людовика XIV.
Верный основному плану «Истории», Лависс со строгой систематичностью, с всеобъемлющей многосторонностью перебирает одно за другим колеса огромного механизма, все осложняющегося в век «великого короля» и насилчем доминирующей воли притягиваемого в своем функционировании к одному, фальшиво поставленному центру. Картина грозного разрушения уже намечается в этом очерке, и через видимость стройного порядка глядят слепые глаза хаоса: «Ибо король поглощен был одною заботой: обеспечить максимум повиновения. Он думал только о себе. Так шаг за шагом, уменьшая силу и ценность всего, что не было он сам, он расшатал устои собственной власти... Людовик XIV привел монархию к совершенному вырождению средствами, которые готовили ей гибель».
Маститому историку еще дано было в самые годы войны и последовавшего затем мира осуществить под своей редакцией задуманную в тех же кадрах, как и Histoire de France, «Историю современной Франции от Революции до мира 1919 года» 9*.
Последний, IX ее том, посвященный войне (La Grande Guerre), вышел в 1922 г., за несколько месяцев до смерти Лависса. Том этот, написанный Сеньобосом, французская критика10* оценивает как стоящий во многих отношениях ниже остальной серии. Сбиваясь более на сухой учебник, нежели на синтетический очерк, он представляет только полезное справочное пособие для внешней истории войны. Зато заключение к нему написано Лависсом.
Оно должно служить послесловием ко всей серии и «полно,— как замечает рецензент „Revue historique",— свежих мыслей, проникнуто бодрым оптимизмом, светлой искренностью. Его следует причислить к самым глубоким созданиям знаменитого историка» .
Высказав сожаление о том, что в самой книге о войне ее автор Сеньобос не коснулся внутренней жизни страны — ни экономических процессов, совершившихся в ней, «ни жизни коллективной души нации», рецензент кончает: «Не можешь не вспомнить
8* Как и длинный ряд популярных и руководящих очерков, книг и статен, направленных к взрослым людям и школьной молодежи разных ступеней.
9* Lavisse Е. Histoire de France contemporaine depuis la revolution jusqu'a la paix de 1919. P., 1920-1922. Т. 1-10. id* ^дд gg имели возможности с ним ознакомиться. См. о нем заметки: Revue historique. 1923. Juli.-aout. P. 83.
по этому поводу о великих замолкших голосах; о том, что могли бы сказать на эту тему Мишле, Жорес и сам Лависс».
Говоря о замолкших голосах, рецензент имел в виду лишь первых двух. Его статья была в наборе, когда круг завершился. Он оказался пророком. Голос Лависса также угас.
«Войну и мир» —вторую войну и второй мир с Германией — Лависс встретил, несомненно, с более сложным и тяжелым чувством, чем большинство его современников. Его позиция в 1870— 1914 гг. была позиция примирения и забвения, отказа от «реванша», сближения с Германией. В новой яростной схватке вчерашний апостол мирного сожительства культур, старик, вступавший в восьмой десяток жизни, не мог не ощущать разочарования^ быть может, даже жуткого одиночества. В аллокуциях, с которыми теперь он, в свою очередь, подобно другим бессмертным и смертным своим коллегам, обращается к более широкой, чем амфитеатр Сорбонны, аудитории—«A tous les francais»"*, среди кипящего энтузиазма или страстного задора других трибунов войны звучат тоны, преимущественно отражающие психику старого гуманиста, профессора мирных трудовых аудиторий. Они говорят о необходимости веры в свои силы, о терпении, о работе: Effort, Patience, Confiance — такова их тема и рефрен.
Эти призывы годятся столько же для мира, как и для войны.
Они были девизом жизни и на ее закате заветом Лависса. новым поколениям в ту тяжелую и смутную эпоху войны и мира, похожего на войну, которую ему еще пришлось доживать и напряжения которой не выдержало его восьмидесятилетнее сердце.
ПАМЯТИ ШАРЛЯ-ВИКТОРА ЛАНГЛУА
В ученой деятельности Ш.-В. Ланглуа были следующие особенности, выделявшие его ярко в кругу его коллег.
Как медиевист он был учеником не Сорбонны, в годы его молодости еще сильно характеризовавшейся грехами поверхностногориторизма, поверхностной «литературности», но той Ecole desChartes, которая в худшие десятилетия французского университетского риторизма вынесла и спасла серьезную медиевистику, пусть с известной подчас узостью синтеза культивировавшую критическое изучение подлинных памятников и глубокое изучение строгого исторического мастерства: совокупность так называемых «вспомогательных дисциплин» — палеографии, дипломатики, исторических хронологии и географии, а также археологии и истории искусства, помогавших изучать памятники вещественные. Вкус и понимание этих памятников (особенно готики) всегда наряду с глубоким мастерством критики текста были ценными качествами Ш.-В. Ланглуа.
С этими данными он уже в молодые годы (человек исключительной талантливости, он в 26 лет стал профессором) занял и: "* «Ко всем французам» (фр.).
почти всю жизнь занимал в Сорбонне кафедру вспомогательных исторических дисциплин, с характерною для него строгою четкостью создавая школу исторической критики и законченного «мастерства» обращения с источником, который он брал — и учил его брать — от самого первого и подлинного проявления — оригинала, в первой рукописи, следя затем по спискам и их изменяющимся обликам за ее традицией в наслоениях последующих веков. Этого полного пути он требовал от своих учеников в их исторических исследованиях.
С этими данными и этой подготовкой Ш.-В. Ланглуа, естественно, рано стал членом самой строгой Академии в составе Французского института: Academic des Inscriptions, редактором того ценного издания «Histoire Litteraire de France», которое от времен «мавристов» вело традицию источниковедения во Франдии, а затем — директором Национального архива, всю жизнь, впрочем, очень сожалея, что он не стал директором Рукописного отделения Национальной библиотеки. Его вкусы тянули его в гораздо большей мере к кодексам, чем к pieces d'archives '*.
Его личные исследования строились преимущественно на темы, связанные с тщательным изучением групп источников, и были обставлены всею полнотою аппарата «вспомогательных дисциплин». Таков ряд его книг: «La vie en France d'apres...» (того или иного вида источников) '. В их восстановлении всегда дана вся полнота исторической традиции и вся острота исторической критики. Этими достоинствами компенсировалась известная их узость.
Следует, впрочем, сказать, что в тех относительно редких случаях, когда Ш.-В. Ланглуа решался на синтез цели исторических эпох (такова его книга о Филиппе Смелом, его тома в общей истории Франции под редакцией Е. Lavisse) 2, он проявлял такую силу, разносторонность и полноту исторического охвата, что читатель невольно жалел, что редко Ланглуа решался на такие постройки большого стиля.
Именно потому, что вопреки характеру преобладающей мелочной, очень кропотливой работы он был человеком не только редко разносторонне образованным (он говорил и прекрасно писал на всех европейских западных языках и свой французский язык выковал из богатых стихий разнообразного национального выражения) , но и широким, смелым, прогрессивным в своей мысли, совсем не (в обычном французском духе) чуждающемся «непохожего», открытым новому и «чужому», старый дрейфусар, он с величайшей жадностью ловил все широкое и далекое. Подобно своему другу и постоянному сотруднику (в книгах по исторической методике) Сеньобосу3, он, один из немногих французских «сановников науки», отнесся с величайшим сочувствием к великой нашей революции, приехал в 1928 г. (вместе с женой своей, дочерью Марселена Вертело) в Страну Советов, где сумел понять
и оценить многое в ее тогда еще смутно оформлявшемся социальном и научном строительстве.
Этой широкой и прогрессивной мыслью, этим четким пониманием проникнуты на фоне строгой историко-критической постройки его немногочисленные, тем более ценные синтезы.
Несомненно, понимая и чувствуя ограничения буржуазной научной тенденции, он полагал, что долг хорошо вооруженного и честного ученого более всего заключается в критически-строгой обработке фактов и в ней гарантия и корректив против тенденции, гарантия непреходящести, прочности сделанного научного дела — oeuvre scientifique. Он любил говорить, повторяя фразу, кажется, Ибсена: «Croire, ou ne pas croire c'est 1'affaire de dieu. Le devoir de 1'homme c'est d'etre sincere»2*. В этой честной научной искренности, в строгом отношении к факту, в скептицизме по отношению ко всякой тенденции на фоне общего прогрессивного одушевления — особенность Ш.-В. Ланглуа..
ВОСПОМИНАНИЯ О С. Ф. ОЛЬДЕНБУРГЕ
У меня было не так много, личных встреч с Сергеем Федоровичем. Я постараюсь передать сущность некоторых из них.
Самое сильное и положительное впечатление, которое было и осталось живым и прочным, было всегда впечатление доброты,, молодости и легкости, легкости в лучшем смысле слова, в противоположность всяческой тяжести и тяжеловесности духа.
Я не говорю, что этими впечатлениями исчерпывалась личность Сергея Федоровича. Она была сложнее и абсолютно была сложной, какой не могла не быть личность человека с натурой богатой, с умом большим, с огромным опытом жизни. И какой жизни! Он ведь принадлежал к поколению, через которое в пору высокосознательной его жизни, полной духовной зрелости, прошла история.
Эта история — огромная и значительнейшая в мировом движении человечества полоса, которая оставила «на другом берегу» все, что не смогло или не захотело ее понять, она увела с собой Сергея Федоровича. Он принял и понял ее, как не слишком многие из людей его поколения. В ней он работал, став во главе многих важнейших ее участков. Сделать это человеку с его воспитанием, с его прошлым и его духовным багажом было невозможно, не восприняв большой сложности в свой внутренний мир.
Отсюда создалось в нем многое, что осложнило простое и ясное, основное впечатление «молодости, легкости и доброты». Они обусловливали перебой, интерференцию тех отсветов, тех отзвуков, которые шли от личности Сергея Федоровича, обусловливая сложность резонанса, неодинаковость оценки. Но сегодня, когда всего лишь год отделяет нас от дня, что он от нас ушел, когда
2* «Верить или не верить — это дело бога. Долг человека — быть искренним» (фр.).
жив еще в памяти тот вечер — холодная, месячная, жуткая ночь, в которой мы провожали по набережной Невы тяжелый грузовик с телом Сергея Федоровича (это так странно звучало тогда
-и звучит доныне), я хотела бы переживать только эти основные впечатления, собирающиеся в образ «блаженной души» (selige Seele).
В этом направлении я переберу только два-три воспоминания. Я видела С. Ф. раньше всего и неоднократно в курсовые годы. Но видала больше издали. Бывало, через большой зал нового здания Высших женских курсов — не так много ныне лиц, которые помнят этот зал в прежнем его назначении,— С. Ф. «пролетал» на заседания Комитета, членом которого он состоял.
Эту летящую походку С. Ф. сохранил до конца своей жизни. Я не представляю его себе иным. Казалось, как ни быстро отмеряла его легкая походка жизненную дорогу, его мысль, его воля мчались впереди. И его грудь, плечи и особенно голова всегда в этом полете как бы устремлялись вперед. И еще раз: так было странно переживать, что в последнем пути между его квартирой и конференц-залом Академии, куда прибыл он в последний раз 1 марта, по набережной Невы, где все мы так часто, сотни и сотни раз видали его поседевшим и больным, но все еще «летящим», в этом последнем пути он сам был так странно неподвижен.
Но я возвращаюсь к своим далеким воспоминаниям о С. Ф., когда я впервые видала его в молодом еще его «полете» через зал ВЖК. Это была весна и молодость самих ВЖК после одержанной большой победы, созданного большого учреждения, построенного большого здания, которое населили победившие вражду и препятствия' толпы, сотни молодых девушек, а отчасти и зрелых женщин. С. Ф. был членом комитета ВЖК, этой победоносной весны, его душою и большим научным авторитетом. Этот высокий и любимый авторитет — комитетские дамы, как и курсистки, обожали С. Ф.— часто был маяком, светившим мысли и воле женского руководства ВЖК, напоминавшим всей силой своего научного одушевления об одной, не самой, может быть, насущной, но очень важной задаче ВЖК. Я живо помню одно заседание, когда после речи одной из наших дам о том, что вносят в жизнь страны ВЖК: женщины—общественные деятельницы, литературные работницы, педагоги и разумные, образованные семьянинки, я заметил как возбужденно шептались на конце стола С. Ф. и Варвара Павловна Тарновская, как, поощряемая рукопожатием С. Ф., она встала и, хлопнув рукою по столу, сказала: «Я приветствую все, что было сказано. Но забыто было одно. А между тем многим из вас оно всего важнее и дороже. Это прекрасно: женщина-семьянинка, педагог, литератор, общественный деятель. Все это идет в семя. Но ВЖК принесут цвет, когда мы увидим вышедшую с них женщину-ученую». И мы все знали и узнали в дальнейшем, как постоянно за эту мысль и за это дело ратовал незабвенный С.Ф.
На этой почве была у меня первая большая с ним «встреча». Мысль работать научно, стать ученой была всегда, с ранней юности моей мечтой. Ее осуществления я искала на ВЖК. Не могу сказать, какой для меня было поддержкой всегда твердое в этом смысле настроение С. Ф., как и ближайшего моего учителя Ивана Михайловича. Не один раз различные обстоятельства, трудные условия жизни, общественно-политическая обстановка, самые мои общественные, а также педагогические увлечения прерывали работу ц сосредоточенность чисто научных исканий. Но задача светила мне всегда, всегда представлялась самой дорогой.И когда я окончательно к ней вернулась, на ней сосредоточилась. я помню, как случай привел меня к С. Ф. После заграничной своей командировки помню, как пришла я к С. Ф. с просьбой помочь мне напечатать свою диссертацию 2. Я не забуду никогда, как ласково встретил он меня, как одобрил своей добротой и доверием, какие чарующие, понимающие слова сказал мне, как деятельно и до конца помог мне в этом деле, которое оказалось в силу целого ряда причин далеко не таким простым, с каким веселым тактом и быстротою устранял он трения и улаживал затруднения, вытекавшие из гораздо менее «легких» характеров его академических коллег.
От этой поры у меня остались особенно живые впечатления тех свойств С. Ф., о которых я сказала вначале,—легкости, молодости и доброты: молодости в легкости и легкости — в доброте.
После этого мне чаще пришлось встречаться с С. Ф. Всегда по делу. Без дела он, собственно, встреч не понимал. Но для меня это были большею частью дела чужие: просьбы тех, кто искал помощи С. Ф. Я могу сказать, что во всех мне известных случаях С. Ф. делал для других все, что только мог. И если искавшие его помощи бывали им не совсем довольны, то больше всего потому, что его уже как-то привыкли эксплуатировать и ждать от него всего. Потому именно, что он давал много, отказывал редко, и потому, что, как говорил один мой знакомый: «Всякое доброе дело должно быть наказано» [...].
Последняя моя встреча с С. Ф. была тогда, когда я билась над простым, по-видимому, но оказавшимся головоломным делом: достать у Института востоковедения для альбома корбийских снимков ... 50 листов картона, которого иначе нельзя было достать. Как мило, весело и остроумно помог мне тогда дорогой С. Ф. Настояв на том, чтобы востоковеды дали рекомендацию моей работы как интересовавшей каждую кафедру, С. Ф. в самых теплых выражениях дал мне такую рекомендацию и от себя. Альбом был устроен 3. И Эти слова рекомендации моей научной работы были для меня последней памятью о С. Ф. Они сказаны были незадолго до его последней болезни.
В эту последнюю болезнь я увидала его только раз. Он слег совсем. Елена Григорьевна пустила меня к нему на несколько минут. И в эти несколько минут я его узнала. Таким, каким знала всю жизнь. Он сознавал, очевидно, хорошо свое положение.
Но он не показал этого ничем, кроме неуловимых, может быть, едва мелькавших черточек. Он сказал мне, как всегда, улыбаясь: "Вот видите: лежу и не знаю, сколько времени пролежу». И затем сейчас же оборвал и заговорил о моей работе, о пресловутом альбоме, высказал желание его видеть. И все это сказано было так спокойно, так «легко». Лицо его было сильно пожелтевшим, но глаза его светились, и облик молодости, даже юности, попрежнему был самой характерной чертой его похудевшего, но еще полного жизни лица.
Сколько я знаю, он много страдал. Но он никому не жаловался и никого не просил о продлении жизни. Он ушел мужественно и просто. Но все, кто знал, как еще много «молодости и доброты» осталось и жило в нем, не могли не пережить его смерть как преждевременную.
ВЫСТУПЛЕНИЕ на защите кандидатской диссертации А. С. Бартенева «Образование Нормандского герцогства» (ЛГУ 11.Х 1937 г.)
Алексей Сергеевич! О. Л. Вайнштейн сказал Вам немало хорошего о Вашей работе. К большинству его одобрительных замечаний я присоединяюсь. Может быть, под конец моего выступления я скажу и больше хорошего. Сейчас же я буду говорить о том, что меня в Вашей работе смущает.
Я была, что называется, руководителем Вашего этюда, как таковой, я во многих смыслах работала с Вами рядом. Иному учила Вас. Иному от Вас училась. Иначе это не бывает, когда сталкивается мысль двух взрослых людей, хотя бы старого и молодого, и в наше особенно время — преимущественно старого и молодого.
То, чему обычно старый учит и может в нашей области научить молодого,— это техника ремесла, ученого ремесла. Не методология, это слово получило у нас более глубокое содержание, и тут совсем нередко молодые учат старых. Но это, я сказала бы, методика. Могу сказать, что в трудной нашей и очень обставленной рогатками науке Вы стремились к тому, что называется акрибией', и в очень многих смыслах Вы ее достигли. Но чтобы здесь, в нижнем, так сказать, этаже Вашей работы все обстояло благополучно, я не скажу. И в этом направлении Вы заслуживаете известных упреков, иногда и существенных. Я буду здесь верна тому обычаю своему, который знают мои ученики и который обратен общепринятому. Я, во-первых, начну с упреков, а во-вторых, я начну именно с мелочей.
Я начну с мелочей и буду восходить к вещам более глубоким. Один из элементов исторической работы, где особенно отчетливо вскрывается наличность или отсутствие акрибии,— это
формы собственных имен. Здесь особенно ответственно, особенно живо сказывается в работнике историк-филолог. Общее знание филологии, притом в ее живом развитии, и схватывание того, как и в какие сроки формы латинские трансформируются в народные, в формы народных языков, каковы их судьбы в так называемых географических именах,— здесь надежный паспорт грамотности западного медиевиста или, наоборот, его беспомощность, его бесчинство.
Положим, есть такой парижский епископ VI в., св. Герман. Пока мы его вспоминаем вплоть до каролингского века и дальше, до конца XI столетия, мы должны сохранять его латинскую форму. Другой не знали те века. С господством народного языка имя переходит в имя Жермен. Его монастырь получает имя Сен-Жермен, застывает в этой форме. Географическое название места будет Сен-Жермен. Оно не должно заставлять нас забывать старого латинского святого — св. Германа. Это Вы очень хорошо знаете.'Хуже у Вас со св. Одоэном, за которым в наши века тоже надо сохранять его латинские права. Монастырь св. Одоэна, монахи св. Одоэна. У Вас же порядочный разнобой. В одном случае это св. Уэн, слишком рано, ео ipso '* офранцуженный, в другом это даже Сент—Уэн, через тире, т. е. уже не определенное лицо, но только географическое место, которое в те века так еще и не называлось отнюдь.
И дальше: еще несколько таких же разнобоев. На с.2* обитель св. Виктора, не Сен-Виктор, на той же с. Сент-Эвруль вместо св. Эврульфа. Св. Вандрегизел у Вас везде безупречно. Но он Вам слишком близок.
Другая беда — бароны. Они все владельцы известных сеньорий, которые мы выражаем прилагательными. Михаил Тверской, стало быть, барон Рауль Иврийский. Французы выражают это предлогом д': d'lvry. Это выражает совсем не то, что нынешняя частица д'. Поэтому смешной модернизацией будет эта частица в нашем случае не дворянских «партикул», но полноправных властвовании. Еще хуже просто эбл Пуатье, точно Пуатье — фамилия. Надо граф Пуатье или эбл Пуатевинский.
Третий вид неприятных промашек. Вы, не обинуясь, ставите рядом в одну очередь подлинные латинские термины и те французские переводы, которые Вы нашли в литературе. Таковы у Вас servi, coloni, excercitatores и notes3*. Еще хуже, когда, подбирая названия civitationes (племена), Вы рядом с Saxones ставите Baiocasses вместо Baiocassini, Veliocasses — вместо VeHocassini4*. И зачем Вы здесь обещали восемь городов, а даете их только четыре, причем пользовались не лучшими авторитетами для географии Галлии, каким является Лоньон 2, но каким-
'* тем самым (лат.).
2* Пропуск в рукописи.- Ред.
3* рабы, колоны, наемные работники, свободные крестьяне (лат., фр.).
4* саксы... жители Бессена... жители Вексена (лат., фр.).
то Альбером, который, очевидно, и дал Вам этих Veliocasses etc. во французской форме.
Я еще могла бы привести пять-шесть подобных неувязок. Но, пожалуй, больше их не набрать. Эти вещи, в которых подчас сильно грешат русские ученые, в подавляющем большинстве случаев все-таки у Вас продуманы и сделаны хорошо. Если бы по средневековому сказанию за Ваше право вступления в рай, скажем в кандидатскую степень, спорили черт и ангел и черт подбросил на враждебные весы все ваши ошибки, а ангел стал бы на противоположную чашу накладывать все хорошо выписанные слова, то эта чаша стала бы опускаться, пока не посрамила бы черта и обеспечила бы Вам прохождение в рай, скажем в кандидатской степени.
В общем в этих бесконечно малых Вы достаточно ученый человек и как учитель, несомненно, будете насаждать необходимую акрибию. Теперь относительно нарушений акрибии, не в такой мере мелких. Есть утверждения у Вас, где самое основание ненадежно. Я считаю решительно легкомысленными два утверждения. Они, правда, в Вашем построении неважны. Но ведь мы отвечаем за каждое сказанное слово и можем соблазнить. Почему Вы говорите, что Гарнье «знаком» с Гомером, и еще более, почему Вы думаете, что Ваш главный источник, Дюдон, в стихах своих подражал образцам не только латинским, но и греческим. Думать, что в Х в. латинский сен-кантенский каноник знал греческий, какие же основания? Представьте, что кто-нибудь, привлеченный интересом и репутацией Вашей книги, возьмет у вас для историко-литературного употребления эти сведения. И пошло гулять заблуждение.
Я иду дальше.
Есть место, где недостатки акрибии сыграли в более существенном смысле недобрую службу. Это биография Дюдона, одного из Ваших главных источников.
Как построена эта биография? В самом деле, сравните ее с тем, как строите Вы в дальнейшем характеристику Гильома Жюмьежского. Каждое утверждение основано здесь на тексте самого ли Гильома, Ордерика ли Виталия. И то, как Вы работали над Гильомом, могло Вас научить и тому, как работать над Дюдоном, над его биографией. То, чему Вы научились через одну главу, следовало приложить к предыдущей. Ваш метод все совершенствуется, по мере того как Вы пишете. Но Вы не всегда возвращаетесь к написанным главам. В этом смысле работа Ваша недостаточно отстоялась. Только два примера: откуда известно, что в 1043 г. на посту декана другое лицо? Где грамота дарения Дюдону бенефиция? Эти факты надо подтвердить текстами или от них отказаться. Это факты совершенно точные5*.
Заметьте, что я говорю только про биографию. Это в конце концов не так существенно. Важнее оценка хроники — работы
s* Т. е. точно верифицируемые.— Ред.
Дюдона. Против этой же части Вашего этюда я положительно ничего не могла бы сказать, и здесь, наоборот, все похвалы. Но об этом в дальнейшем. Сейчас я еще продолжаю свою роль advocatus diaboli6*.
В самом существенном и, пожалуй, оригинальном Вашем разделе — социально-экономическом, о чем много говорил О. Л., кажется, будет говорить И. М.; я отмечу нечто, что мне кажется не совсем благополучным (опять-таки о достоинствах этого раздела после. Они значительны и превышают недостатки).
Во-первых, насколько можно поддерживать тезис, будто госпитами исчерпывался состав земледельческого населения монастыря св. Вандрегизела? Даже и низший состав не исчерпывался ими. Правда, hospites были самой яркой группой.
Другой огромной важности вопрос: откуда пошла «свобода»? Откуда возникла организация, та организация, которая нас поражает в крестьянском восстании 997 г.?
Если отрешиться от тех мест Вашего построения, которые меня смущают, я сказала бы: большинство его разделов производят самое благоприятное впечатление, они оригинальны, свежи, убедительны, они убедительны и хорошо изложены. Изложены в словах кратких, четких, часто красивых внутренне, т. е. без так называемых «красот» в кавычках. Построение Ваших исследовательских разделов всегда почти такое, и оно очень удачно. Вы очень отчетливо формулируете вопросы. Ими вы богаты (Спиноза). Вы цитируете главный подлежащий дискуссии текст. Вы обходите затем полный круг ученой литературы.
Нота бене о Вашей литературе.
Итак, Вы обходите круг литературы. Я не скрою, что не раз я невольно любовалась (что-ли) этим «обходом». Он всегда очень четок и вместе очень короток, всегда умело выдвигая главное, умело перебирающий различные оттенки, разные пути, по которым шла мысль в Вашем вопросе. Ваши формулы часто врезаются, так они удачны, рельефны. Напр., с. 34, 58. В общем Вы верны завету: «работай упорно, чтоб словам было тесно, мысли просторно». Мысли у Вас дышут, открывая перспективу, слова отливаются. Затем Вы критикуете, отбрасывая их, отсеивая слабые, неверные мысли Ваших предшественников. Слабое с чувством такта и экономии времени Вы отбрасываете одним ударом плеча, на сильное направляете энергичный упор, не возясь с пустяками. В итоге Вы, а за Вами и Ваш читатель, действительно, овладевает литературой, не в мертвом нагромождении названий, но в живом, боевом ощущении ее сотрудником и врагом мысли. И затем Вы идете дальше.
Вы идете дальше. Теперь уже самостоятельно расчищая, утаптывая вашу дорогу, теперь уже через дремучую иногда чащу источников. Кроме биографии Дюдона, которой я не сочувствую, у Вас вся Ваша кузница кипит перекрестным огнем сталкивающихся
6* адвокат дьявола (лат.).
текстов. Ваше сопоставление саги и Дюдона приводит к четкому убеждению в предпочтении Дюдона. Ваш анализ Дюдона на твердой почве анналов Флодоарда и Ведастинских приводит к расчистке Дюдона от фантастики и определению меры, в какой мы можем и должны принять Дюдона, и в итоге читатель выходит убежденным в Вашем выводе.
Очень тонким и доказательным является Ваше построение, в оттенках совершенно оригинальное: как и почему образовалась Нормандия? Была ли она завоевана силой меча? Нет, говорит живописно автор, ибо именно накануне Сент-Клерского договора слава знамен викингов померкла на полях Шартра.
Верное чутье, внимательное к детальное изучение действительного клубка отношений дали Вам возможность не только отчетливо выявить действительную обстановку договора и значимость сплетшихся здесь исторических сил, но и дали повод восстановить в ее правде картину феодальной анархии и то, что Вы называете остроумно «закономерностями момента».
Оригинально и убедительно, далее, Ваше построение тех двигателей, которые обусловили тягу к централизации в этой, только что освоенной сеньории, да еще притом основанной дружиной, стоявшей на эгалитарных принципах и привычках. Вечная угроза от всей компании феодальных соседей, страх быть сброшенным в море, вечная угроза восстания снизу — призрак, коего реальность Вы, как никто иной, одели плотью и кровью в Ва1'шей отличной характеристике крестьянского восстания,— таковы факторы, побудившие командующие силы нормандского государственного образования искать спасения в центральной сильной власти вчерашнего товарища —вождя вчерашней дружины.
Дальше: если не абсолютно нова, то в этой связи очень свежа Вами выведенная — из анализа хартий, их дипломатики, их титулатуры — скала постепенной трансформации нормандской власти. От викинга к графу, к «маркграфу» ввиду ответственности и специфики задания, затем к герцогу, наконец, к принцепсу и даже princeps и consul.
Я уже говорила, указывая на известную неувязку этого паратрафа в Вашем этюде «Феоды, состоявшие исключительно из дани». Но, взятый сам по себд, он и интересен, и, по-моому, меток. Конкретизируя очень убедительный тезис Маркса, он раздвиьгает значение Ваших студий до ценности сравнительно-исторических и дает закономерности политического развития норманнов на. Востоке и на Западе в один и тот же богатый их сильным движением век.
Я уже говорила о том, что меня смущает в Ваших исканиях причин крестьянского восстания. Освободившись от этого возражения, я не могу не признать большой ценности этого параграфа. Во-первых, он твердо устанавливает, будем надеяться раз и навсегда, хронологию восстания, откуда наконец верное освещение получит и его характер. Правда, во Франции давно покончено с миражем 1100 г., в котором, по-видимому, повинны неосторожные
выражения О. Тьерри и заворожившая его аберрация сатиры Васа. Руководство Лависса-Люшера дает дату 996— 1026. Неосторожным выражением narration du G. G. ante 1087 7* оно еще раз ввело в заблуждение одного из авторов нашей «Агрикультуры» 3. Тьерри же до последних дней держал в заблуждении наших советских историков, повторявших дату 1100 г. Думаю, Вы с нею совсем покончили и, кроме того, Вам принадлежит общая заслуга прецизировать эту дату сравнительно и с Люшером. Вы очень доказательно приводите ее к трем всего годам, выигрывая, таким образом, дату для оценки всей обстановки движения.
Фон, на котором Вы изобразили восстание, удачно развивая магистральную идею Энгельса, широк и ярок, с этим построением Вас можно поздравить.
Наконец, и тонко, и точно, и ново Ваше изображение колеблющихся отношений нормандского принципата и зарождающегося капетингского могущества, этапов, какие проходят их отношения — от позиции верного вассала каролингскому королю, через разнообразные колебания до решительного и политически плодотворного союза владык нижнего и среднего течения Сены, господ Руана и Парижа — двух если не самых крупных, то самых жизнеспособных политических комбинаций, которые подают друг другу руки вплоть до момента нового поворота — с уходом Батарда к завоеванию Англии.
Я заключаю. Вопреки известным, иногда и довольно серьезным, недостаткам Ваших студий, некоторой их незаконченности и противоречиям для меня не возникает сомнений, что Ваша работа — ценный и оригинальный вклад в важную научную проблему науки, как нашей, так и общей, в своей хорошей учености и свежем, хорошем марксизме. Нет сомнений, что она вполне заслуживает той степени, на какую претендует. А всем, что она намечает и обещает, она открывает естественную перспективу к степени высшей, добиться которой, надо надеяться, Вы не замедлите.
И когда Вы вновь придете на этой самой кафедре бороться за это высшее достижение, я убеждена: черту решительно нечего будет делать с несовершенно выписанными словами. Более того, что всему, в чем Вы теперь иногда ошиблись, Вы уже безошибочно выучите Ваших учеников.
ВЫСТУПЛЕНИЕ
на защите кандидатской диссертации С. М. Пумпянского «Восстание Этьена Марселя» (ЛГУ, 23.III 1938 г.)
К Вашей работе, Сергей Матвеевич, было гораздо труднее подойти, чем к большинству предшествующих диссертаций, которые здесь прошли перед нами в этом году. И это не только
7* рассказ Гильома Жюмьежского до 1087 г. (фр.).
ввиду ее недостатков, но зачастую ввиду ее достоинств, во всяком случае, скажем так — особенностей. И прежде всего особенностей ее конструкции. Вас это с первого взгляда удивит, потому что (Вы и сами чувствуете это, и от нас уже отчасти слышали) в Вашей конструкции, во всяком случае в отдельных ее частях, есть нечто очень прозрачное, литературно метко и ярко схваченное. Я это вполне признаю, буду в дальнейшем иллюстрировать. И тем не менее...
Во-первых, в работе нет оглавления. То, которое у Вас дано,— если только отрешиться от первой, вводной главы,— это пять почти «шекспировских» актов драмы: «Происхождение наваррской интриги», «После Пуатье», «Восстание 22 февраля», «Блокада Парижа», «Смерть Этьена Марселя». Нельзя не признать, что в нарративном, так сказать, разрезе, эта table des matters '* настраивает читателя в направлении большого и напряженного интереса, который отчасти и будет удовлетворен. Но это оглавление не может не смущать исследователя, который является марксистом или максимально хотел бы и должен был бы им быть пред лицом Вашей диссертации, захватывающей такую ответственную тему.
Я чувствую Ваше протестующее движение: я, С. М. Пумпянский, и сам марксист, и хотел бы думать, что в моей работе могут мириться и даже поддержать друг друга Шекспир и Маркс, что одно другому не мешает, но оба аспекта — литературно-драматический и иссдедовательско-марксистский — гармонируют и взаимно сопряжены.
Вы можете поверить, Сергей Матвеевич, что в моем лице Вы, может быть, максимально нашли читателя, который хотел бы с этим согласиться и готов заранее оценить такую гармонию, если она имеет место, если она безупречна. Безупречна ли она у Вас? В этом позвольте несколько разобраться.
В дальнейшем я выскажу возражения против всего выбора Вашей темы, захваченной с такой широтой, но это в дальнейшем, когда вопрос будет яснее. Сейчас же я очень возражаю против Вашего «пятиактного» оглавления прежде всего потому, что оно никак не детализировано и все те иногда очень деловые и очень марксистские вещи, которые скрываются в пяти сакральных актах, не обозначены отчетливо. Откуда читатель мог бы подойти к ним ближе? Вы должны бы обозначить параграфы.
Казалось бы, Вы могли бы оказать ему помощь еще одним — вашими тезисами. За них и хватается всякий, кто хотел бы овладеть Вашей работой, ее достижениями, ее конструкцией. Следует сказать: здесь он терпит серьезные разочарования.
Как я уже имела случай Вам отметить: то, что должно бы быть скелетом в тезисах, не подходит как основа к живому телу исследования. В тезисах — так ждет читатель — Вы должны бы
сказать все, что является Вашими достижениями. 'Гак ли это на самом деле?
Нет, это не так. Всех тезисов у Вас тридцать два, которые должны бы резюмировать достижения Ваших пяти (считая вводную, шести) глав, т. е. 300 страниц. Из этих тридцати двух пятнадцать тезисов, т. е. половина, резюмируют только вводную главу, т. е. первые 47 страниц: меньше чем одну шестую. Достижения остальных 250 страниц включены в семнадцать тезисов. Из них последний — длинное положение т. Сталина, которое могло бы быть заключительной цитатой к тексту, но не тезисом Вашей работы. Значит ли это, в самом деле, что достижения «шекспировских» глав так относительно мало значительны? Никак нет. Они часто значительны и ценны, ценны не только «драматически», но и марксистски. Но Вы почему-то их не подобрали в форме тезисов. Вы как будто искали — в тезисах — не изложить Ваши завоевания, а только условиться с читателем насчет неких общих положений.
Вы определенно поступили не к Вашей выгоде. И если, с одной стороны, как будто оказались слишком велеречивым, придавая всему указанный приподнято-драматический вид, то, с другой — оказались слишком скромным, скрывая или убирая с видных, выигрышных мест Ваш подлинный иногда марксизм.
О том, как и где Вы его если не запрятали, то не озаботились выявить ни в тезисах, ни в оглавлении, я скажу в дальнейшем. Это относится к тем местам Вашей работы, где Ваше etre выше, чем Ваше paraitre 2*. Здесь же, сейчас, оставаясь возможно краткой, я отмечу, где Вы явно и очевидно против марксизма погрешили, оставив прямо пустые места вместо живых entites3*. О подобных прегрешениях скажут многие из присутствующих здесь марксистов. Поэтому я могу быть вдвойне краткой.
Меня сразу поразила во вводной Вашей главе и в многочисленных ее выражающих тезисах одна вещь. Вы даете очерк французского общества накануне Столетней войны: его структуры, его экономики, его намечающихся противоречий, тех общественных сил, тех ушибленных-мест и тех в ощущении этого ушиба волнующихся сознаний, которые объясняют катаклизм середины XIV века — Парижскую революцию.
И вот в этом предварительном очерке групп и деятелей, которые завтра подымут движение и заставят трепетать королевскую власть, мы найдем несколько слов о крестьянах, очень. много — о буржуазии: о купцах, промышленниках, сукно- и виноделах (в скобках: нет ли у Вас чего-то маниакального с этим виноделием и сукно делием?), о торговцах по воде, о которых Вы заводите речь от яиц Леды: nautes4* Тибериевой эпохи, о попытках междугородских объединений.
2* быть... казаться (фр.). 3* здесь: цельностей (фр.). 4* моряки (лат.).
.Но ни слова, ни звука о дворянах мелких и средних (отчасти и о крупных могла бы идти речь). Потому что ведь и они одно время были деятельной силой революции, и у них есть свои ушибы, и они ищут перемен, и в течение известного времени поддерживали буржуазию, которая у Вас оказывается здесь одинокой, почти в безвоздушном пространстве. Эти элементы в игре Вы элиминировали, навряд ли правильно отождествив их начисто с силой и волей феодальной старины. Ведь и дворянство этой поры сложнее его реакционной верхушки, и Париж сложнее буржуазии или патрициата, как Вы его называете.
И в королевской игре налогами были моменты, когда она почти в равной мере придавила многие элементы дворянства, не говоря о том, что как будто Вы слишком упрощенно объясняете итоги — для купечества — игры с монетой. Но об этом, я думаю, скажет другой.
Сейчас я буду говорить о другом: о том, до чего я добра»лась после не очень легкого плавания между (неозаглавленными!) параграфами Ваших пяти глав, стремясь оценить Ваши фактические достижения и Ваши марксистские построения и находки — то и другое переплетенное, говоря правду, довольно прихотливыми узорами. Чтобы взвесить итоги и пройденный путь, я мысленно стремилась восстановить историю, внутреннюю ткань Вашей работы, интимную лабораторию', в которой меня иное восхищало, а иное вызывало протест. ; Я пришла к догадке — Вы меня поправите, если я ошибаюсь,— что в истории Вашей работы был интересный этап, которым Вы обязаны совокупности Вами проделанной в ЛГУ школы. Специально марксистскими вдохновениями Вашей работы Вы обязаны, конечно, Вашему прямому руководителю О. Л. Вайнштейну. Но период, когда Вы проходили общую школу в аспирантуре ЛГУ, отличался известным своеобразием: в руководстве аспирантов участвовала тогда вся профессура. И все проходили через ряд семинариев, приобщаясь этой общей школе. Вы все прошли вспомогательные дисциплины, много работали над историографией и источниковедением, усваивали навыки лабораторной научной работы. В некоторых отношениях Вы, Ваше поколение выходило хорошо вышколенным технически и научно.
И когда Вы задумывались о возможном типе первого очерка Вашей работы, я помню, как мы говорили с Вами о регестах' трех ответственных годов Вашей эпохи.
На составлении регест сформировались некогда многие из лучших ученых Monumenta Germaniae и Institut de France. Вы и тогда не представили таких регест. Но ясно, что нечто в этом направлении Вы и тогда, и впоследствии сделали. Эта работа принесла Вам огромную пользу. Пусть в этом направлении Вы перегнули палку, что я буду иметь случай Вам иллюстрировать.
Работа составления регест — в чем ее суть (описание) — не всегда ведет к выводам широким. Но она, заставляя оценить каждый, так сказать, микрон текстуальных показаний и привести
эти микроны к перекрестному допросу, очень обостряет внимание, вызывает на сопоставление, борьбу, формирует способность четко и точно очертить искомый факт, фигуру или черту и оценить каждую краску данного текста. Не всегда вытекающее отсюда широкое построение, однако, получается зачастую доказательным, живописным и часто с сильными элементами самостоятельности.
Вы проделали эту работу с большою любовью, и ее положительный результат часто налицо. Я не только имею в виду то, что очень часто изложение получается картинное, проникнутое красками подлинника, остроумно обставленное цитатами из подлинных текстов. Но интересно, что у Вас часто получаются оригинальные построения, новые и убедительные и часто в лучшем смысле слова марксистские. Я не могу останавливаться на этом долго. Я только перечислю удачно сложившиеся эпизоды.
У Вас хороша характеристика Карла Злого с остроумным марксистским учетом значения этой фигуры для интересов парижского купечества и политических комбинаций Этьена Марселя.
Хорошо по многочисленным текстам проработана и вылеплена фигура дофина и начерчены заложенные в ней возможности.
Как ни беглы, они подлинно точны и остроумны в своем легком сарказме—зарисовки фигуры Иоанна Доброго.
Из обвинительного акта Вы тонко и убедительно восстанавливаете личность, мотивы и карьеру честолюбца Робера Лекока.
Хороша портретная галерея королевских чиновников Совета. Это целая группа живых фигур с общей ее маркой.
Характеристика героя движения, Марселя, к сожалению, оказалась разнесенной на несколько глав, одни из которых занимаются экономической историей его семьи по разным документам; хотя, надо сказать, жатва нового тут не очень богата, но все это точно. Характеристика личности Марселя извлечена из его писем, и здесь многое производит впечатление и новое, и убедительное. Я бы только предпочла видеть комментарий не в скобках, но в примечаниях.
Из очерков не личного, но более общего, построяющего характера, которых у Вас вообще меньше, чем их должно бы быть, я отметила бы с. 140—150: анализ Великого ордонанса. Уж какой-какой, а подобные параграфы совершенно непременно должны бы быть озаглавлены "особо в работе. В них была бы помощь читателю-марксисту, вообще Вами обиженному в интересах любителя историко-нарративных и литературных впечатлений. В анализе ордонанса, в его синтетической характеристике, в защите его феодального своеобразия от покушения новой историографии сделать некий мимикрис под новые революционные идеи я вижу Вашу заслугу. Вы доказываете правильно, что ордонанс «умещается в XIV век», хотя я считаю неудачным Ваше выражение, будто он «ближе к Иерусалимским ассизам, чем к „Духу времени"». Что это, кстати, за «Дух времени»? Не разумеете лег Вы под этим «Дух законов»? 2 Иерусалимские же ассизы Вы, я не
знаю, зачем и цитируете. От королевского ордонанса они уж очень далеки и по теме и по обстановке. Но я ценю в Вашей характеристике некоторые ее формулы, и за них нечто готова была бы Вам простить.
Перехожу к Вашему обследованию материала и некоторым новым извлеченным из него выводам.
Вы, несомненно, очень внимательно читали пренебреженную ближайшими историками движения «Нормандскую хронику», Вы извлекли из нее ряд верных, отчасти новых положений.
По другой линии: Вы тщательно изучали карту Франции и пути по ней (и отношения в ее пределах) Ваших героев, индивидуальных и коллективных. Вы хорошо знаете план Парижа в изучаемые годы, и события и сцены, в нем отыгрывающиеся, получают у Вас живость, точность и конкретность. Все это достоинства Вашей работы, и к ним во многих отношениях привел Вас метод регест. Я повторяю: при изучении исторических узлов с такой сложностью и богатством фактических отношений — Welt der Thaten — на базе такого богатого мира источников этап регест очень полезен для историка, незаметно в нем формируя драгоценные свойства и откровения.
И однако. Метод регест хорош как временная школа. Эту стадию надо одолеть и преодолеть. Как в гетевской «Коринфской вевесте», марксист должен сказать себе: «И покончив с этим, я иду к другим. Должна идти за жизнью вновь» 3. Казалось бы, это правило совершенно обязательно для марксиста. Перед ним, в Вашем случае в особенности, такая большая и серьезная задача.
Вы не преодолели регест. Вы в них тонете. Вам надо было гораздо больше ориентироваться на эту Вашу серьезную задачу, ве ограничиваясь сорока страницами предисловия. Драматические сцены, личные характеристики, попутные литературные экскурсы занимают у Вас слишком много, незаконно много места. Мысль, марксистская мысль, восстановление процесса социальной жизни в годы напряженнейшей ее борьбы у Вас принесена в жертву, задерживается, угасает за эпизодами, обедами, ужинами и т. д. То, что должно бы быть в центре, отходит на периферию, излагается попутно. Даже — я говорила это — хотя бы оглавлением параграфов не выдвинуты анализ ордонанса, восстание Жаков, гибель революции. У Вас регесты съели процесс жизни, и «Шекспир» в кавычках поглотил Маркса. От этого Ваше введение оказалось одиноким и пустым; Ваша работа при всем признании ее достоинств несовершенна. Сделанное Вами ценно и, конечно, заслуживает первой ученой степени. Но оно могло бы быть и проще, и лучше, более исторически несомненным, более марксистским.
И прежде всего, если бы Вы взяли не такую широковещательную тему. Вы знаете, как я ей не сочувствовала в этом слишком широком охвате, как я надеялась, что Вы найдете метод сузить ее, поставить строже и свежее. Вас увлек Шекспир.
Другой крупнейший пробел, который не сказался ни в оглавлении, ни в тексте, ни в тезисах. Полное умолчание о том стремлении к национальному объединению, которое характерно для всего движения, было душой его и душой его души: Этьена Марселя. Это явление новое и характерное для XIV в. Об этом ни звука. (То, что сказано на с. 145,—не то: идея национальной защиты. Впереди всего — вопрос о войне.)
Со всем этим узлом отношений было бы легче справиться, если бы Ваша тема не была бы такой всеобъемлющей. И Вы, как Ваш предшественник4, взяли тему рискованную: слишком громадную по захвату, слишком яркую по драматическому прохождению актов. Да еще Вы стремились начинать ее слишком издали: объяснить самое происхождение Столетней войны. Вы поставили себя в положение трудное и клубка, который схватили, не распутали.
Я думаю, Сергей Матвеевич, что Ваша работа, как и другие из разряда лучших работ, которые прошли перед нами на этой кафедре, могла бы быть напечатана. Если по чисто научной линии против нее можно кое-что возразить, зато она отличается значительными литературными достоинствами, и из нее можно сделать увлекательную книжку. В предвидении этой возможности я не буду скрывать своих придирок и скажу о замеченных мелочах.
Вот эти мелочи: Что это у Вас за «Карл Евре»? Почему Евре, а не Эвре (ведь Вы не напишете же «Ернст» или «Ермитаж»). Но дальше, почему этот непереваримый камень—Карл «Евре»? Надо или Эврейский или барон Эвре. И то же самое: не лучше ли Бурбонский, а не де Бурбон?
Почему французское -en, которое дает -ан, Вами транскрибируется как -«ен»: Перренс, Сенлис. Это неправильно. Я думаю затем: надо Лиль (долгое и), а не «Лисль», Лоррис, а не «Лорри» (об этом уже была речь). Затем ни в коем случае не Saint Germain d'Auxerrois, но Auxerrois. Затем. Ваши грамматические упражнения заставили вспомнить одну очень милую мою коллегу юности по курсам, которая, требуя свое руководство по логике Минто, говорила: «Товарищи, дайте мне мое Минто», так как Минто, кончаясь на — о, вызывал у нее мысль о среднем роде. Так у Вас города «Мо» и «Монтеро» оказываются среднего рода: «Мо имело», «Монтеро было». Я думаю, также нехорошо «капитульный», надо капитульский. Не понимаю, что у Вас значит: «клирики, каноники или клерки»? Какую разницу во французской обстановке Вы полагаете между «клирики» и «клерки»? Хронология средневекового дня у Вас небезупречна. Heuvre environ tierce5* Вы толкуете как «полдень». Полдень соответствует «шестому», а не «третьему часу» в средневековом счете, как и теперь еще в итальянском: siesta.
Затем. Мы уже согласились, что в Вашем стиле много достоинств
5* Часу в третьем (фр.).
он жив, часто остроумен, живописен: свет и тени в нем часто выгодно для впечатления драматически чередуются, прекрасно воплощаются цитаты, и это общее достоинство заставляет желать, чтобы книга Ваша была напечатана для широкой публики. Но есть и эффекты подчас сомнительные. Я приведу несколько примеров и выскажу пожелание, чтобы Вы от них освободились, печатая Вашу книгу вполне или отчасти. Иные вещи Вам поставил бы в упрек читатель со строгим вкусом, скажем, Чехов или Ланглуа. Средний читатель многим будет доволен и даже в восторге.
У Вас несколько много таких вступлений в главы, которые, так сказать, живым темпом хотят ввести читателя in medias res6*, претендуют на драматизм и неприятно повторяются. Например: с. 72, глава V начинается так: «5 апреля дофин давал обед», а глава III, с. 81-: «19 сентября Черный принц давал ужин». И в таких случаях приемы шекспировские начинают сбиваться на приемы исторических романов Алтаева. Мне невольно вспомнилось одно из таких вступлений, очень у него обычное: «„А—а—а!" Кричал высокий человек, врываясь в толпу на площади. Дело происходило во Флоренции в 1485 году».
Такой прием на неопытного и наивно впечатлительного читателя производит неодолимое действие. Но опытный коварно улыбается.
Или некоторые условно мрачные эффекты, достигаемые фразами, как: «Постараемся освободить образ Карла от окружающей его густой пелены романтических преувеличений... претензий, которые сплелись с некоторыми жгучими вопросами в запутанный и кровавый клубок* (с. 49—50). «Не отсюда ли тянутся нити к руанской трагедии» (с. 64). «В эти декабрьские дни, когда в королевском дворце плелись паутины заговоров и смертельная вражда внутри королевского семейства разгоралась все более мрачным пламенем». Есть и отдельные, далеко не удачные словесные эффекты и это — в случаях деловито-серьезных. Так, например, у Вас монетные мутации почему-то напоминают Вергилиев ад, да еще (par dessus Ie compte) '* первозданный хаос. Это уже премия публике! Вергилиев ад — куда ни шло (я по хронологической близости предпочла бы Донателло). Но как такая сложная, искусственная и чисто человеческая вещь может напомнить «первозданный хаос»? Хаос, если хотите, пусть только не «первозданный».
Но этих примеров достаточно. Я к ним придираюсь из желания выровнять Ваш стиль. Еще и еще раз. Я считаю, что в Вашем изложении есть незаурядные литературные достоинства. Я о них говорила выше и от общей положительной характеристики не отказываюсь. Спустите кое в чем струну — и будет превосходно.
6* в существо дела (лат). 7* сверх того (фр.).
ВЫСТУПЛЕНИЕ
на защите кандидатской диссертации И. В. Арского «Аграрный строй Каталонии IX-XII вв.» (ЛГУ, 29.XI 1937 г.)
Достоинствами работы являются: 1. Выбор темы, свежей уже тем, что это—испанская тема. Вы имели и находчивость, и решимость избрать тему из истории Испании. Вы вообще сосредоточили Ваши изыскания на этой истории, этой стране, так живо и горячо ныне нас интересующей и вместе такой от нас далекой. Средневековая Испания — тема, менее всякой другой известная рядовому медиевисту, менее других освещена и разработана. Между тем она, естественно, влечет жадную любознательность именно советского ученого и культурного человека. Вам стоило немалой энергии и труда добывать о ней литературу и источники, наладить в нынешних обстоятельствах переписку, хотя в известном смысле именно нынешние обстоятельства, связывающие искренней дружбой наши страны, этому и благоприятствовали. Во всяком случае, с выбором этой темы Вас можно было бы поздравить. Может быть, еще больше, чем с настоящей, Вас можно было бы поздравить с прежней небольшой напечатанной Вашей работой1. Потому что она, захватывая меньшую тему, проработана лучше настоящей. Во всяком случае, мы поздравляем и Вас, и себя, что имеем в Вас уже связавшего себя с этой культурой на долгую жизнь испаниста.
Я скажу сразу: литературу для Вашей темы Вы добыли большую и свежую; если кое-чего Вам найти не удалось, навряд ли кто-нибудь это Вам поставит в вину.
Дальше: 2. Вы очень близко и внимательно ознакомились с важным для ряда отношений основным текстом Барселонских обычаев. Вы его перевели на наш язык без значительных погрешностей, подчас очень хорошо. Вы ознакомились с очень многими грамотами и часто остроумно их привлекаете в Ваше построение.
3-м достоинством Вашей работы является самостоятельная разработка в некоторых частях вопроса о положении крестьян в Каталонии VIII—XII вв. и колонизации Каталонии.
С «переводом» собственных имен у Вас есть основное верное чутье и общая грамотность. Вы верно говорите, положим, «Каркассона» и «Нарбонна», а не так, как нередко встретишь у русских авторов,— «Нарбон» и «Каркассон»; Вы верно говорите: «монастырь св. Викентия», «св. Пантелеймона», церковь эльнская, риппольская, хотя относительно этой «церкви» в дальнейшем будут у меня и возражения в отдельных случаях.
Я перехожу к больным местам. Говорить о них мне тем более неприятно, что не наивность и неведение являются причиной самых неладных явлений, но недопустимая спешность, небрежность
, подчас почти что-то худшее: неуважение к читателю, расчет на его рассеянность, на его доверчивость. Навряд ли Вы сами не отдаете себе отчета в недоделанном. И это уже серьезно.
Я очень хотела бы присоединиться к характеристике А. Е. Кудрявцева об «упорной работе» Вашей над испанскими темами. К сожалению, я никак этого сделать не могу. В слишком многих местах настоящая Ваша работа в дисгармонии с такой характеристикой «упорства». Я уже не говорю о том, что о таком «упорстве» не говорит список, Вами прочтенный, за эти немногие годы проделанных многочисленных и разнообразных слишком разнообразных — работ. Вы много разбрасывались по другим темам, тогда как взятая Вами на себя задача заслуживала бы, чтобы ей отдана была жизнь. И не раз в попытках дать оценку Вашей настоящей работе я слишком часто вспоминала французскую пословицу: «Rien ne peut valoir que се qui a coute», т. е. «Ценность имеет только то, что стоило» — в Вашем случае — труда и упорства.
Ваша работа почти открывается одной, отчасти совершенно непонятной, отчасти весьма для Вас характерной декларацией: «Обычно построение исследования на первоисточниках является сильной стороной научной работы. Однако и эта, вообще говоря, положительная сторона может быть при некоторых обстоятельствах доведена до крайности и даже может обратиться в свою противоположность (?). Так случилось и с данной работой» (???).
Я решительно думаю, что знаменитая формула диалектического материализма об обращении в свою противоположность Вами здесь употреблена совершенно a tort et a travers '*, что ей здесь места нет и что применением ее к Вашему случаю Вы напрасно подрываете сильную и великую мысль. Такого положения, при котором усиленное применение источников пошло бы во вред работе, просто-таки не бывает и быть не может. Это во-первых. Во-вторых, источников для Вашей очень обширной темы Вы знаете отнюдь не слишком много, но, наоборот, слишком мало, и сами это на каждом шагу чувствуете. Их недостаток можно объяснить, оправдать «при известных обстоятельствах». Но Вы отнюдь ими не подавлены. Если они как-нибудь испортили Вашу работу, то только исключительно потому, что Вы не сумели или не захотели их хорошо использовать. Они Вам никоим образом не повредили.
Говоря о недостатках работы, я отнюдь не имею в виду сказать решительно все, что в ней меня не удовлетворяет. Это дело главного оппонента. Я укажу только на некоторые характерные болезни работы и приведу их примеры.
У Вас есть в основе здоровые стремления сразиться с буржуазной литературой и ее отщелкать (что-ли) с обычных стратегических пунктов борьбы: скажем, за идеализацию, за либерализм, за формализм. Не являются ли эти упрекп в огромном
большинстве случаев именно формальными и не обращаются ли они в свою противоположность, как Вы счастливо или несчастливо выразились? Вообще главной мишенью нападок Вы избираете Пискорского 2, постоянно изображая его представителем либерально-буржуазной точки зрения. Меня это заинтересовало потому, что в том городе Нежине, где я с ним встречалась как с профессором в далекой юности, сохранились рассказы, как в движении 1905 г. профессор Пискорский поразил всех, выступая как марксист и получая от левых ораторов обращение «товарищ. Пискорский». Это немало значило в провинциальном городе и в 1905 г.3 Но это в скобках. Вы упрекаете его, положим, за формализм. Рассмотрим хотя бы этот последний пункт.
Формализм Пискорского сказался, по-Вашему, в том, что, ища определить тяготы и ограничения, лежавшие на каталонских крестьянах, он ограничился списком «шести дурных обычаев»4, которые выдвигают памятники. Вы говорите: «Пискорский ограничился шестью традиционными...», «Пискорский не поискал...»,. «От изучения остальных дурных обычаев,— пишете Вы на с. 127,— Пискорский уклонился». Это ведь еще хуже, чем «непоискал»: он «уклонился».
И читатель вправе — вполне вправе — ждать, что Вы уже не уклонитесь, что уже Вы ему об этих остальных дурных обычаях скажете, что Вы и поищете по тем текстам, которыми, по Вашим словам, так задавлены до обращения в противоположность^
На с. 127 Вы эти обещания и даете. Я читаю эту страницу. «О том же самом,— пишете Вы,— говорят документы, которыеудалосъ собрать по этому вопросу». Что же именно «удалось» — как Вы говорите — «собрать» Вам?
А ничего! То есть так-таки решительно ничего!..
Я с величайшим интересом набросилась на эти страницы, которые Вы предупреждаете этим обещанием: «удалось собрать» — и затем еще завершаете заключением на с. 130. «Этих нескольких примеров,— пишете Вы,— достаточно для того, чтобы показать, что материал, собранный Флаком для Франции5, находит себе аналогию в документах, относящихся к крайней юго-западной оконечности тогдашнего Французского королевства, каким" являлась Каталония... Эти примеры,— говорите Вы,— охватывают самые разнообразные районы: Барселону, Херону, Аусону, Безалю, как и Сердань и Ампурдан».
Да, они охватывают эти области. Но что они говорят? Они все говорят одно и то же,. Так что цитировать их in extenso 2* не стоило. А говорят они... Да, собственно, ничего не говорят. Вот граф Барселонский отказывается от malam consuetudinem 3*, граф Безалю отказывается от всяких вымогательств, m[alas] c[onsuetudines] 4*, в 1090 г. Рамон Манфред, о котором Вы ничего не
2* пространно (лат.).
3* Дурного обычая (.гаг.).
4* дурных обычаев (лат.).
знаете, но которого предд слагаете, «по-видимому, буйным», отказывается от malos usaticos 5*. Я не буду умножать. Решительно все эти цитаты говорят об одном: об отказе от дурных обычаев. Причем ни единым звуком не упоминают, что это за обычаи, не являются ли они теми же пресловутыми шестью — и, вернее всето, что так. Если читатель следит за Вами внимательно, то, право же, у него может получиться впечатление: да что Вы, батенька, морочите ли Вы меня? Вот Вы как изругали Пискорского! Вот Вы что наобещали: и документы, и то, и се, в итоге же ничего.
Возьму еще два примера. Есть в литературе буржуазной и небуржуазной, есть в науке давний великий спор: была или не была, и в какой мере и в какое время была и в какой форме проявилась в средневековье раннем и классическом сельская община? Для марксиста вопрос колоссальной важности. Энгельс здесь дал основные установки. Но каждый новый в медиевистике работник должен сказать что-то новое: оспорить, может быть, или конкретизировать его мысль, ее подтвердить или ограничить. И развить. Я думаю, хуже всего сделать так, как Вы сделали,— сказать: «Существование сельской общины в Каталонии известно с полной несомненностью (?), ее происхождение представляет интерес, ибо здесь переплелись различные влияния—каталонское, готское, франкское, баскское—в горных районах». И это все!!!
Но позвольте: для кого так уж несомненно существование общины? В какое время и в каком виде? Почему не назвать ту книгу или те книги, где вопросу подведены итоги? Ведь как опе':нил бы такую работу, даже такую ссылку, сторонник общины. А пока что он просто вынужден поверить Игорю Владимировичу Арскому, который говорит: «несомненно». Не мало ли это для такого важного вопроса?
Другой пункт. За него тоже ломилось много копий. Вы от него отмахнулись движением руки. На с. 148 Вы говорите: «Что villa обозначает деревню, а не поместье, как то нередко трактовалось в литературе, явствует из документов того времени». И по-Вашему — очень дурному — обычаю Вы приводите текст, •из которого ровно ничего не явствует. Там просто говорится: Ires villae 6*. А что они означают—никакой контекст не выявит. И опять в этом важнейшем вопросе Вы почти шутите над читателем, который имеет право ждать от Вас света, осведомления, доказательства. Тем лучше, если в Вашем случае оно легко. Но ни этого света, ни этого доказательства Вы ему не даете. Вы просто вещаете: «явствует», «явствует из документов», к которым Вы прикасаетесь только мизинчиком, даже не указательным пальцем.
Меня глубоко не удовлетворяют Ваши статистические таблицы. Правда, Вы оговариваетесь, что все эти объекты разнокачественны и неравновелики. И все-таки поддаетесь соблазну подсчитывать, складывать, делить и умножать эти разновеликие и
5* дурных обычаев (лат.). s* три виллы (лат.).
разнозначащие объекты. В одну рубрику «владений» для того,. чтобы потом учесть их рост — фиктивный, конечно, рост при этой несоизмеримости,— Вы вводите «долину», «виноградник» (новедь долина может вмещать десять виноградников), «замок», «аллод» (но ведь аллод может вполне покрываться с замком), виллу, villare7*, церковь. Право, хочется сказать, что с таким же успехом можно складывать в одну сумму дождевые зонтики и антоновские яблоки.
Да и к чему эти сложения? Картину изменения, роста можно было бы изобразить гораздо проще, скромнее, конкретнее, невызывая у читателя глубоких подозрений в Ваших выводах: «вчетверо», «вдвое». Как же можно так подсчитывать, когда единицы все неопределенны и неизвестны.
К другому роду недоделанного относятся такие вещи, как вступление в проблему колонизации (с. 159—166; со с. 127 sq.y если учесть вытянутую III главу).
Я, между прочим, отнюдь не думаю, чтобы все в любой работе, даже не кандидатской, но даже докторской, должно быть построено самостоятельно на источниках. Если Вы выдвигаетеспорный вопрос, если полемизируете с соперником, тогда обязательно — источник. В очень хороших, исключительно прекрасных работах действительно каждая строчка бывает построена наисточниках. Но это и возможно только в работах небольшого охвата. Где же строить работу, как Ваша, которая охватила четыре века, всю на источниках?! Могут быть главы второстепенные в Вашей задаче, хорошо разработанные в литературе, где Вьг сможете положиться на предшественника, довериться ему. Плохо положились — с Вами поспорят. Но дело будет ясно: где и на кого Вы опираетесь. Но на кого опираетесь, сказать совершенно обязательно. Нельзя в научной работе рассказывать побасенки, не говоря, откуда Вы их взяли. И вот все Ваше вступление к V главе. На чем оно построено, основано это вступление? Откуда-то Вы все это взяли? Но насколько из надежной книжки — читатель не узнает и уходит с недоверием.
Я не буду говорить по существу. Аналогичных грехов немало в Вашей работе. Вы взяли тему слишком обширную. Вы спешили. Вы хотели подать марксизм-ленинизм наспех.
Точно так же я ограничусь только примерными замечаниями из области грехов против акрибии. Я не буду перечислять всего. И примеров слишком достаточно.
Я. конечно, считаю пустяками, хотя и не вполне ладными,. то, что Вы, говоря об испанских героях, пишете в одном случае Вильгельм, а в другом Гильом. Для романских деятелей надо бы сохранять форму «Гильома», а для германских — «Вильгельма»Я думаю, нехорошо называть известные типы владетелей в одних случаях «аллодистами», в других «бенефициалами» (откуда эта форма?!). Но всех их следует называть арии: бенефициарии, аллодиарии. Я думаю, что слово petias следует переводить, а
''* Маленькая вилла, деревушка (лат.).
именно «кусок», «участок». Что же за непереваримые камни в русском языке? Я думаю, что термин ecclesia Einensis, ecclesia Narbonensis никак нельзя переводить как «эльнская церковь», но как «эльнская епархия». Иначе получается величайшее недоразумение. Если бы это была определенная церковь в городе Эльне, то так бы и было сказано: ecclesia scae Mariae in civitate Einensi. To, что Вы не знаете, что слово «ecclesia» имеет обычное значение епархии, это для медиевиста довольно непростительная неосведомленность, отсутствие хорошей привычки справляться с нашим другом Дюканжем 6 (Я вспоминаю Эли Берже в Есоle des Chartes...). Но у Вас — это замечательно — вопреки Вашей жалобе на подавленность Вашей работы источниками Вы ни одного разу — ни одного разу не сделали того, к чему прибегает каждый день и час человек, работающий над источниками. Отсюда, положим, Вы совершенно беззаботно отнеслись к термину «solidus», между тем как у Дюканжа Вы узнали бы, что слово .это совершенно специфично именно для Испании и Дюканж не знает иного его употребления, как в тексте «Барселонских обычаев» и в тексте епископа Лериды (?). Затем. Какие издания Вы •берете. Вы довольно беззаботно и однообразно цитируете RHGF— Recueil des historiens des Gauls и т. д., что совершенно непростительно, когда вместо этого старого издания имеются прекрасные новые издания, например для Continuatio Fredegarii — Bruno Krusch в Monumenta Germaniae 7. Таких примеров можно бы привести много. Самого Дюканжа, конечно, Вы должны были взять в обработке конца XIX в. и т. д. и т. д.
Вы совсем не задумываетесь над тем, что в каролингский век значили термины «готы», «басконы», «аквитанцы», не отвечаете "на вопрос: кто было «местное старинное население». У Вас многое проходит ужасно скользко. И когда я сравнивала эту Вашу большую работу с той маленькой, но изящной работой, с который Вы начали, я не могла не думать: почему Вы не дали на кандидатскую степень ту работу, а эту, очень большую, слишком большую, которую делали наспех, не оставили вылежаться, чтобы спокойно, вдумчиво разработать из нее докторскую работу.
Я не возражаю против представления этой работы на кандидатскую степень, не возражаю против дарования Вам степени. Но Вы, несомненно, могли бы взять ее с большей честью.
Я надеюсь и не сомневаюсь, что в Вашей докторской работе, которая — я хотела бы верить — будет тоже посвящена Испании, этой прекрасной и трагической стране, над судьбами которой мы все, граждане СССР, склонились, затаив дыхание, с глубоким сопереживанием, что в этой работе Вы проявите не только известную эрудицию, известную талантливость, но полную ученость, полную акрибию, полную осведомленную глубину высказываний, достойно Вашей глубокой темы, достойно науки марксизма-ленинизма, которой Вы хотите служить. Потому что
Возвышенная мысль достойной хочет брони, Богиня строгая: ей нужен пьедестал.
Из переписки О. А. Добиаш-Рождественской1. А. В. и М. А. Добиаш
2.1 1908
Дорогие друзья.
Вас очень удивит, что я скажу Вам: я выхожу замуж за Дмитрия Сергеевича Рождественского, выхожу по самой горячей хорошей любви, с самой полной уверенностью счастья. Это решилось накануне Нового года и за день до моего отъезда из деревни. Мы еще не решили ничего конкретно, когда и как это будет, так как у нас было мало времени обсудить это, и с моей стороны нужно уладить много затруднений. Он вернется в Петербург через неделю, и тогда, может быть, мы решим. Вероятно, мы не будем особенно долго откладывать. Больше пока ничего не пишу. Знаю, милые, дорогие, что Вы за меня от души порадуетесь, а когда его узнаете, то сердечно полюбите. Он не яркий, тихий, но удивительно чистый, милый, глубоко порядочный и добрый человек. У меня к нему бесконечное чувство доверия и уважения: я не говорю о других чувствах, без которых я бы не вышла за него. Его отношение ко мне страшно трогательное.
Пока до свидания. Горячо целую Вас. О.
2. С. Ф. Платонову
27 мая 1914
^^^Глубокоуважаемый Сергей Федорович!
Позвольте мне побеспокоить Вас по следующему делу.
Возможно, что осенью мне удастся (представив заграничный докторский диплом и русскую печатную работу) исходатайствовать у Историко-филологического факультета разрешение приступить к магистерскому экзамену. Могу ли я в таком случае обратиться к Вам за указанием программы экзамена по русской истории? И если да, то когда могла бы я побеседовать с Вами об этом вопросе? Я была бы Вам очень признательна, если бы Вы согласились уделить мне четверть часа.
Примите мои извинения за причиняемые затруднения и уверения в искреннем моем уважении.
О. Рождественская (Добиаш).
3. В. А. Иоффе
[после 11 июля 1915 г.]
Дорогая Вера Андреевна!
От души благодарю семейство Иоффе, что вспомнили Олы-ин день. Мы провели его на этот раз с большим — сравнительно с обычным — шумом, обусловленным тем, что в компании, в которой мы проводили наш вакационный месяц,— две барышни, четверо детей, а в особенности — двоюродный брат Дм. С. Лев Владимирович Щерба, человек неисчерпаемо радостного благодушия и такой любитель именин, что, если их нет в естественном порядке, он их выдумывает. Так, хотя на этот месяц и без того падает четверо именин, одно рожденье и одна годовщина свадьбы, этот ненасытный человек еще против всяких святцев «назначил» именины Дм. Серг-чу и намеревается их праздновать. Так надеется он в этом именинном трезвоне утопить его горе по разрушенной мечте о Синей Птице в Физическом институте.
По поводу Вашего письма. Вы не вполне поняли мои слова о тяжелом чувстве Дм. Серг. Он не сомневался в искренности удовольствия А. Ф., что он отряхнул от своих ног прах Петроградского университета, но тогда к чему было все, что было? Если бы можно было предвидеть такой его исход, не проще ли было оставить А. Ф. в покое? Таково чувство Д. С. Может быть, и мое. И мы ведь с Вами, Вера Андреевна, как-то действовали в этом вопросе. И раз уж это было и раз уж судьба заставила нас с Вами хлопотать и переписываться по вопросу о замещении кафедры физики в Петроградском университете, то я в виде эпилога скажу еще одно, выскажу свое ощущение, как оно теперь у меня сложилось в тиши костромских полей, когда улегся невыносимо горький осадок от пережитого. Вас оно удивит, может быть, и даже рассердит. Ценой некоторого потерянного А. Ф. времени — я не жалею о том, что было. Лучше, что было так, чем если бы совсем не проходил А. Ф. мимо университета. И пусть официально его как будто не оценили и Синей Птице предпочли сороку или индюка, пусть написали ему хамскую «благодарственную» бумагу. Дела и мотивы совершивших это — у всех на глазах, и уже теперь начинаются сожаления и конфуз, уже и теперь им приходится «объясняться», и след, который оставила мечта о Синей Птице, не пропадет даром [...].
4. В.А.Иоффе
[Лето 1918 г.]
Дорогая Вера Андреевна!
Сейчас едет оказия в Батилиман, и мы спешим (пишу как бы от Д. С. и себя) воспользоваться ею. Времени мало, не знаю, что успею написать, пока не зайдут за письмом. Первое: мы убеждены, что пишем Вам и А. Ф.? Так много было тревог и недоумений из-за его судьбы. Но теперь» конечно, Вы вместе? Здесь о нем, во всяком случае, ничего не знают в Политехнике,
(где tant bien que mall* начались занятия, его ждут не дождутся.
Мы все на месте, все в том же положении: за работой и без хлеба, но все же не в безусловно голодном состоянии: есть рыба, .молоко и картофель. Все дорого, но достижимо. С конца августа переходим на жизнь без прислуги (Дуня ждет маленького и уезжает на зиму в деревню) и сосредоточиваем нашу жизнь на .кухне. Я читала курсы в летнем семестре, теперь читаю лекции коллегии архивистов, которая будет приводить в порядок централизованные архивы упраздненных учреждений, короны и эмигрантов '. Это очень интересно и увлекательно. Д. С. совершенно упоен своей работой: спит 5 часов в сутки, не всегда обедает и сидит в институте день и ночь. Полон каких-то грандиозных надежд. Я в них верю только отчасти. Время от времени нас обкрадывают. Но все это затем скоро забывается.
Вообще обтерпелись, примирились со многим и скорее чувствуем себя бодро. Скорее верим если не в воскресение мертвых, •то в жизнь будущего века — в нынешнем2. Холера почти спала.
•О нынешних событиях знаем мало. Большие газеты умолкли. Что происходит вокруг нашего загадочно затихшего города, не знаем и гадать устали. Сосредоточились на личных делах и «вечных» проблемах науки. Похоже на то, однако, что за русским морем всколыхнется и мировой океан, и чаша испытаний и героическая симфония мира не исчерпана, а только начинается.
Вероятно, Вы теперь приедете все? В конце концов жить здесь, думаю, можно. И, может быть, наш город самый тихий и разумвый город, хотя и самый голодный на всем земном шаре.
9-го сентября будет съезд по реформе высшей школы. Я опять должна буду туда ехать, как уже раз ездила в Москву3. Позиция наша трудная в вопросе этих реформ. Но о подробностях писать очень трудно.
Кончаю. Кажется, ничего важного сообщить Вам не имею. Примите только все: Вы, Валя4, А. Ф.— искренний привет от нас всех, Маши5, меня, Д. С. Он сам хотел бы написать, но при спешке ему трудно. Теперь он занят.
Целую Вас крепко.
Ваша О. Добиаш-Рождественская.
'* с грехом пополам (фр.).
5. Н. Я. Марру
23.IX 1925
Глубокоуважаемый Николай Яковлевич!
После нескольких неудачных попыток видеться с Вами лично ввиду известной спешности дела ныне приходится письменно беспокоить Вас — в Вашем лице членов Президиума Института языка и литературы по поводу кабинета вспомогательных дисциплин '*. Это — продолжение той беседы, которую Вы уделили мне весной, когда я ввиду неопределенного положения этого кабинета
'* ближе—латинской палеографии.— Примеч. авт.
(последние два года мы поддерживали его добровольной работой и иного рода усилиями добровольного характера) просила Вашего содействия в переводе его под ведение Академии наук, на что в приватном порядке предвиделся с ее стороны благоприятный ответ, обеспечивавший в дальнейшем судьбу происходившей в нем палеографической исследовательской работы и обучения латинской палеографии.
Вам не удалось тогда поговорить об этом с Н. С. Державиным, но впоследствии он сам высказался в ином смысле — сперва в смысле надежды восстановить в Университете преподавание латинской палеографии, а впоследствии — в смысле решения причислить кабинет и его заведывагсщего к исследовательскому Институту языка и литературы. В этом же смысле, сколько мне известно, он высказался на одном из августовских заседаний ФОН'а или одной из его комиссий.
Ныне мне неизвестно ничего, состоялось ли такое причисление. Я получила только вчера повестку об отчислении меня из состава профессоров Университета2*. В таких условиях я более не имею ни права, ни обязанности заботиться об этом кабинете. Между тем хозяйственные органы Университета просят меня в спешном порядке о перевозе кабинета, не зная сами, однако, точно, в какое помещение и в каком качестве я должна перевозить этот кабинет.
За отсутствием Н. С. Державина я решила позволить себе спросить Вас, глубокоуважаемый Николай Яковлевич, не знаете ли Вы что-нибудь и не дадите ли Вы указаний по этому вопросу? Быть может, Вы в самой краткой форме скажете мне об этом по телефону 150-97. Сегодня после 5 час. я все время дома. Если Вы найдете, что со всем этим вопросом следует ждать Н. С. Державина, я по крайней мере буду знать, что ответить хозяйственному комитету [...]. Простите за причиняемое беспокойство.
С глубоким уважением ___ О. Добиаш-Рождественская.
2* Последние два года я не занимала места в штате, но только числилась, что давало мне возможность вести добровольно кабинет и занятия в нем по латинской палеографии.- Примеч. авт.
6. Н. Я. Марру
Archives Nationales 60 Rue de Francs Bourgeois [1926]
Глубокоуважаемый Николай Яковлевич.
Давно хотела написать Вам, но отчасти была слишком завалена работой по своим докладам, отчасти хотела выждать их окончания, чтобы дать отчет Библиотеке обо всем в совокупности.
Я очень пока что удовлетворена результатами своей командировки. В Берлине я пробыла 5 дней, но мне удалось собрать небольшой кружок работников из Monumenta Germaniae и в свободной
форме рассказать им о новой конструкции Рукописного отделения, о Вашей программе вообще и в области западного средневековья в частности, о нашей работе с поддержкой Иннокентия Ивановича* 1) по описанию древнейших ценнейших рукописей VII—Х вв.; 2) по изучению и описанию livres d'heures1*. Тезис о том, что в Рукописном отделении ни одна рукопись, какой бы ни была она цены, не была уничтожена или утрачена, я подчеркивала со всей энергией и со всем авторитетом официальной информации2*.
В Париже мне было предлагали сделать на эти темы доклад в Academic des Inscriptions 3*. Но, обдумав этот вопрос, я пришла к решению более скромному и более действительному. В Асаdemie, где собирается (в соответствующем отделении) 8—10 человек, из коих половина весьма древних старцев, мое выступление было бы мало действенным и вместе — слишком важным. Мы решили устроить его в Ecole des Hautes Etudes '*, но звать всех интересующихся, оповестив Академию, Departement des Manuscrits в Bibliotheque Nat[ionale], Ecole des Chartes и Archives Nationales5*. Собралось человек 50. Директора всех этих учреждений (Langlois, Omont, Chatelain, Prinet и т. д.) были все налицо.
I. Первый мой доклад посвящен был следующим темам: Неверность слухов о гибели наших рукописей (с энергией!) [...]. Новая конструкция Рукописного отделения. Программа работ. Каталог и описание ценнейших рукописей VII—Х вв. Какие затруднения и какие проблемы встали перед нами, как мы их разрешаем. Что нового найдено нами в наших старых фондах. Примерное изложение нескольких этюдов (моего, Бахтина, Ушакова) . Краткий очерк новых поступлений. Наше твердое намерение охранить цельность наших собраний.
II. Второй доклад при несколько ином составе публики был посвящен новым поступлениям. Его содержание: Какие группы намечаются в новых поступлениях. Как сложилась и как изучалась наша коллекция livres d'heures. Как организована была наша выставка. Проблемы, вставшие на пути исследования livres d'henres. В какой мере и с какими результатами мы их разрешили. Изложение проблемы Петергофского livre d'heures. Демонстрация снимков. Одушевление, каким нас наполняет наличность у нас интересных западных рукописей, завещанных нам XVIII веком. Твердое намерение — стоять за их неприкосновенность.
Оба доклада выслушаны были чрезвычайно внимательно и сочувственно. Omont много смеялся, говоря, что он рассуждал бы
'* часовников (фр.). 2* Brackmann сказал мне, что статья Бахтина будет напечатана в «Neues
Archiv».— Примеч. авт. 3* Академия надписей (фр.). 4* Школа высших исследований (фр.). s* Отделение рукописей в Национальной библиотеке, Школу хартий и
Национальный архив (фр.).
и чувствовал так же, как мы. Но тем не менее он думает, что кое-какие оторванные листы и тетради мы могли бы им возвратить. Я ему сказала, что большинство «тетрадей», о которых он думает, своим возвратом не принесли бы никакой особенной пользы Bibl[iotheque] Nat[ioiiale], но нам нанесли бы великий ущерб. Об отдельных листах при условии компенсации, можетбыть, и можно было бы говорить [...].
Обсуждение обоих докладов прошло очень живо и сочувственно и закончилось председательским резюме приветствия текущей работы Рукописного отделения и пожелания ее дальнейшего расцвета. Всем важным членам собрания я раздала наши Analecta2, которые очень удачно прибыли к этому времени.
Теперь, покончив с этими обязательствами, я возвращаюсь к продолжению работы. На днях еду в Chantilly изучать коллекции livres d'heures. С каталогами ранних рукописей и изучением «соседей» и «родичей» наших рукописей VII—Х вв. более или менее покончила. Конечно, в расчете на то скромное время, которое мне отведено обстоятельствами, в конце июля я покину Париж, чтобы еще поработать над новой немецкой литературой: в Берлине. Сняла здесь ряд фотографий для наших работ. Если (или, вернее, так как) я навряд ли получу что-либо от Наркомпроса в возмещение всего, что мне будет стоить эта поездка, то, быть может, Вы, уважаемый Николай Яковлевич, разрешите мне ходатайствовать перед Библиотекой о возмещении расходов (они не особенно велики), хотя бы за эти фотографии, которые будут мною предоставлены в Публичную библиотеку.
Хотелось бы надеяться, что Вы в летние месяцы, если не отдохнете — этого Вы делать не умеете, хотя это было бы совершенно необходимо для успеха Вашей работы и Вашей сложной деятельности,— то по крайней мере поработаете для себя. К сожалению, почти никто из моих коллег, которым я писала в Ленинград, не ответил мне, и я не знаю, что у нас делается. Не знаю, в частности, и того, где Вы сами находитесь в настоящее время. Ввиду этого мне придется настоящее письмо, в котором заключаются лишь отчет и следующие (ниже) некоторые вопросы специального характера, послать на имя директора открытым с просьбой прочесть его, обращенным к тому лицу, которое в настоящий момент управляет Библиотекой [...].
Затем прошу Вас передать привет многоуважаемой Александре Алексеевне. Вам очень кланяется М. Silvain Levy.
С пожеланиями всего лучшего остаюсь искренно уважающая Вас О. Добиаш-Рождественская.
7. С. Ф. Ольденбургу
11.III 1927
Глубокоуважаемый и дорогой Сергей Федорович!
Чтобы не утруждать Вас личным свиданием, я напишу те две вещи, которые имею сказать Вам.
Николай Яковлевич' привез из Москвы обещание той бумаги из Главнауки, которая обеспечит печатание Analecta 2. Если это обещание до начала апреля не будет выполнено, я поеду в Москву. Я сделала бы это теперь же, но Николай Яковлевич советует мне подождать.
С Вашей запиской я тогда же отправилась к В. В. Нордгейтиу. Он принял меня более чем благожелательно. И хотя я, желая быть вполне корректной, неоднократно повторяла просьбу об «условном» приеме рукописи и напоминала о задолженности Библиотеки («условность» стояла и в Вашей записке), но В. В. сказал, что это пустяки, что когда-нибудь Библиотека заплатит и что он будет набирать сборник теперь же и наберет его быстро.
Не могла же я отказываться от своего счастья. Я поблагодарила его горячо. Еще горячее мысленно я благодарила Вас, чья благожелательная поддержка была вопреки «условности», конечно, главным побуждением, определившим отношение Владимира Васильевича.
С этой благодарностью позвольте обратиться к Вам от имени нас всех, дорогой Сергей Федорович. Вы можете представить себе, какой праздник переживает теперь наша молодая группа западных палеографов, чем [...] явилась весть о том, что их давно готовые этюды будут печататься. Это — то чистое и подымающее торжество, которого они давно заслужили, радость, без которой их ответственная работа слишком глуха и беспросветна.
Наши статьи будут снабжены предварительными краткими резюме (французскими). Мы хотели бы надеяться, что, когда наконец II выпуск Analecta, так благожелательно поддержанный Вами и Владимиром Васильевичем, увидит свет, Вы прочтете хотя бы эти резюме и не будете жалеть о помощи, которую нам оказали. Вы согласитесь, что некоторые итоги этого труда имеют известную цену при всей своей скромности, резюмируя очень большие и не вполне бесплодные искания.
Еще раз — великое спасибо!
Искренно Ваша ; О. Добиаш-Рождественская
8. Н.Я.Марру
26.VII 1927
[...] Вы можете встретиться или даже пожелать сами познакомиться с директором Национального архива и нынешним редактором «Histoire litteraire de la France» Ch. V. Langlois. Мне хотелось на этот случай напомнить Вам о следующем (или осведомить).
В мае месяце прошлого года он со своей женой почти был на пути в Россию. Их за несколько недель до отъезда удержала внезапная смерть брата его жены, Daniel Berthelot, и в дальнейшем то участие, какое вместо умершего деверя Langlois должен принимать в подготовке 100-летнего юбилея Berthelot-отца, от имени семьи Berthelot'. Но как он мне писал еще недавно, он с женой твердо держатся мысли приехать в Россию в этом году. Langlois — человек довольно своеобразный. Несвободный от некоторых французских особенностей мысли и даже предрассудков, он все же является самым оригинальным и смелым — по мысли своей — французом, каких я знаю. Он относится с сильным, во. многих отношениях симпатизирующим интересом к новой России, многое понимает в ней глубже и правильнее, чем большинство его коллег [...].
9. Н. Я. Марру
4 апреля 1928 Глубокоуважаемый Николай Яковлевич!
Прошу Вас очень, не откажите во время поездки Вашей в Москву двинуть дело о командировке, данной мне на конгресс в Осло Советом Академии истории материальной культуры,— командировке, которую я хотела бы дополнить шестью, по меньшей мере, неделями работы в Берлине и Париже.
Я не позволю себе затруднять Вас в этом письме подробным изложением мотивов, которые делают для меня насущно необходимой эту поездку. Они изложены в моем официальном прошении (необходимость поставить au courant'* новой литературы ныне готовый каталог древнейших рукописей Публ. библиотеки', наладить печатанье моей книги «Les textes goliardiques» 2, помимо главной задачи: сообщения в Осло о нашей работе в Разряде и также в Публ. библиотеке) — таковы задачи, которые не могут быть закончены без этой поездки или закончены по-настоящему. Так как в данном случае командировку от Академии поддержит ученый, мне нет необходимости излагать ему значение этих мотивов [...].
'* в курс (фр.).
10. Р. Н. Блох
[Май 1929] Дорогая Раиса Ноевна!
Пишу Вам в одну из самых волнующих и торжественных минут за последний год нашей жизни: мы заканчиваем печатание 1-го fasc.1* нашего Каталога древнейших латинских рукописей V-VII вв.
Час довольно поздний. Типография уже кончила работу. Все разошлись, и остались только один метранпаж, один наборщик и я. Завтра первые 10 экземпляров должны быть выпущены. И хотя книжка вся отпечатана, но запоздали клише, не совсем удачно были обдуманы подписи к ним и много было споров об
'* выпуск (фр.).
обложке. Последние три дня (а отчасти и последние три месяца) я ношусь непрерывно из типографии в цинкографию, из Правления в секретариат и из бумтреста в отделения, где рассеяны наши ученые корректоры — помощники: француз — для выдержанности языка палеографа '; поэт, работающий в Отделении искусств и имеющий хороший вкус2,— для выдержанности клише; барышпя — для выдержанности запятых и барышня с хорошим глазом — для выдержанности пагинации и шрифтов. Но без объединяющей энергии автора все будет застревать, он и развивает ее по мере сил [...].
В этот последний час, когда так или иначе надо поставить. точку на этих вопросах, я испытываю волнение. Завтра с утра буду1' У-^ печатать последние листы и брошюровать книжечки. И 1-й fasc., поглотивший, быть может, наиболее значительную, во всяком случае наиболее ответственную, часть десятилетней нашел работы будет совершившимся фактом, с его небезынтересными, я надеюсь, и новыми наблюдениями и его, увы, конечно, существенными недочетами. Иных невозможно было избежать, не имея под рукою безупречно оборудованной всеми [нрзб.] библиотеки, а также возможности проверить заключения на родственных рукописях. Об иных мы, вероятно, и сами не подозреваем [...].
Могу сказать:
Час вожделенный настал Закончен мой труд многолетний и т. д.3 Целую Вас крепко
11. С. Ф. Ольденбургу
14.III 1933: Глубокоуважаемый и дорогой Сергей Федорович.
Позвольте горячо поблагодарить Вас за поддержку перед. Восточным институтом в моей просьбе об оберточной бумага для альбома Корбийских факсимиле.
Эту благодарность я откладывала до осуществления дела^ Только третьего дня бумага наконец была выдана, и теперь эту стадию можно считать законченной. Она тянулась, т. к. институт поставил условием выдачи нужной мне бумаги предоставление в равном числе листов белой, хотя бы невысокого качества,. бумаги. Эту бумагу добыть было нелегко. Первые наборы были: отвергнуты. Только на днях мы нашли то, что нужно.
Ныне бумага для альбомов наконец доставлена в переплетную. Извещая Вас об этом, я шлю Вам глубокую благодарность.
за Вашу помощь.
С глубоким уважением
О. Добиаш-Рождественская
12. В. М. Алексееву
14.III 1933
Многоуважаемый Василий Михайлович!
Уже более месяца живу я с чувством искренней и глубокой ж Вам благодарности за Вашу добрую и так мило проявившуюся помощь. «C'etait etre deux fois bon que de 1'etre ainsi» '*.
Но чтобы высказать Вам это чувство, я ждала со дня на день осуществления дела, в котором Вы меня поддержали, т. е. гвыдачи мне в интересах (как это видно из записок тов. членов .АН СССР) всей науки Востока и Запада 150 листов оберточной 'бумаги.
Но дни тли за днями, и дело все стояло. Восточный институт был убежден высокими авторитетами востоковедения (их список понемногу рос: многие «дали мне свои руки»). Но он не соглашался дать эти 150 листов иначе как в обмен на равное количество хотя бы и худшей бумаги. Переговоры и поиски завяли месяц. Но вчера наконец они завершились, и бумага поехала
в переплетную. 3-й этап в жизни альбома закончен. Он короче других (изучение рукописей — 12 лет; снятие фотографий — 2*/2 года, добывание бумаги — 1 месяц). Самое главное, что благодаря Вашей дружеской поддержке завершен успешно. Благодарю Вас от всего сердца.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская
Вопрос о напечатании текста вряд ли будет разрешен. Но у меня остается исход: перестукать его в 5 экземплярах — как и альбом — самой на пишущей машинке, для чего бумага имеется давно.
** «Проявлять доброту таким образом значит быть добрым дважды»
13. П. К. Симони
19 сентября 1933 г. Глубокоуважаемый Павел Константинович! Только вчера передали мне из Оптического института, где
••оно залежалось в наше отсутствие (мы до середины сентября
•оставались на даче), Ваше письмо. Оно попадает ко мне в руки в дни тяжелых и печальных хлопот: сегодня мы хороним сестру .моего мужа, внезапно, хотя и после тяжелой болезни, скончавшуюся.
Разрешите мне несколько замедлить ответ на Ваше письмо, во всяком случае по 2-му вопросу. О каламе, кроме указания на мою статью «Les engines de 1'ecriture dite gothique» в «Melanges Lot», Paris 1925, я должна поискать указаний на статью Weinberg'a, которая сейчас от меня ускользает, но где цитируются выводы исследований Н. Dedering'a, хорошо доказывающего жизнь калама в унциалах до конца VII — нач. VIII в., а затем — вступление пера, отчего и произошло хорошо всем знакомое изменение
унциала: утрата спокойно-широкого характера и появление угловатости, претенциозности и крахмальности. Через несколько дней напишу Вам детальнее.
Простите! С глубоким уважением ' О. Добиаш-Рождественская
14. В. П. Волгину
[1933]; Глубокоуважаемый Вячеслав Петрович!
Вам через Дмитрия Моисеевича Петрушевского известны вопрос и просьба, с какими я позволяю себе обратиться к Вам. Позвольте их углубить и уточнить.
В течение многолетней работы моей в ГПБ мною сделано" большое исследование: Atelier Corbeien ante 850 et les Mss. deLeningrad (Scriptorium Corbeiense ante 850 et Codices Leninopolitani) 1*. План его прилагаю. Я начала особенно деятельно» оформлять его после предложения проф. W. М. Lindsay (редактора издания «Palaeographia Latina», патриарха нашей науки) с тем, чтобы издать ее при помощи Cambridge Medieval Academy^ которая для этого издания ассигновала бы необходимую крупнуюсумму (в Америке подобные издания осуществляются с исключительной роскошью и требуют поэтому тысяч, даже десятков тысяч долларов) и дала бы автору средства на заграничную поездку и на секретаря. Переговоры с Кембриджской академией шли: сперва очень благоприятно и обещали положительный результат^ Моя работа имела войти в большую серию аналогичных работ,задуманных по завещанию Л. Траубе, серию, получившую в среде палеографов имя «Magnum Opus» 2*, восстановление по подлинным памятникам облика первоначального, творческого периода западных мастерских письма. Ныне Magnum Opus уже осуществлен для скрипториев Вероны самим Линдсе, для Лиона — Лове, для Сен-Галлена — Леффлером, для Тура — Рендом, для: Кельна — Лесли Джонсом, еще ранее для Боббио — Бером. Знаменитая Корбийская мастерская в своих наиболее ранних и: ценных рукописях представлена в Ленинграде (чем, конечно, и объясняется мысль Линдсе ввести участие такого скромного» работника в ряд первоклассных сотрудников «большого дела») [...]. Работа моя была близка к завершению, и большинство фотографий для собрания факсимиле снято, когда Кембриджская академия утратила право окончательного принятия дорогостоящих изданий. Хотя представленный мною план был одобрен Академией, но окончательное решение вопроса должно было быть. передано Центральному комитету ученых обществ в Нью-Йорке, который, имея ряд «дорогих» предложений со стороны американцев
'* Корбийская мастерская до 850 г. и ленинградские рукописи (фр. И лат.).
2* Большое дело (лат.).
на более ходкие художественные издания, игказал в ассигновке «иностранцу» [...].
Полагая, однако, достигнутые мною результаты и сделанные уже технические работы существенными, я пришла к компромиссному решению: 1) особому для текста (который имеет самостоятельное значение, представляя собой в значительной части интерес и значение для рукописных библиотек, который, включая всего 10, самое большее 11 печ. листов, не представляет затруднений для издания, ибо стоимость его минимальна) и 2) особому для «альбома».
Я пришла к решению заказать на свой счет всю серию снимжов (95) в числе 5 фотографических отпечатков для пяти больших библиотек: одна—в СССР (ГПБ или АН), одна—в Германии (Staatsbibliothek), одна—в Англии (British Museum), одна—во Франции (Bibliotheque Nationale), одна—в Америке: •та Medieval Academy, которая все время помогала моей работе присылкой в дар фотографий, больших изданий и производила за свой счет ряд нужных мне работ.
Ныне эти пять экземпляров подобраны, не наклеенные пока на картон за недостатком последнего. Но это затруднение я рассчитываю так или иначе преодолеть — текст готов. Его оглавление я прилагаю. Для окончательного приведения в порядок подстрочного аппарата мне нужно еще два месяца. Как сказано выше, он измеряется 10 листами в 40 000 букв. Имея самостоятельное значение, он мог бы быть издан отдельной книжкой. Так неоднократно в последнее время издавались палеографические этюды, опирающиеся на единичное собрание фотографий в Ватикане, на единичную серию факсимиле в Ecole des Chartes, на TNachlass Traube в Mon[umenta] Germ[aniae]. Мой текст имел
•бы уже то преимущество, что опирался бы на пять экземпляров и фактически мог бы быть иллюстрирован для каждого работающего палеографа: такой ведь все равно не может работать вне большой рукописной библиотеки.
Полезный для образованного читателя и важный для всякой рукописной библиотеки, он удовлетворил бы, я думаю, нужду в нем, изданный в числе 500 экземпляров. И я полагаю, что издание
его, недорого стоящее, легко приняло бы на себя то или иное учреждение. Несомненно, его охотно приютила бы Кембриджская академия, раз в особенности она получила бы собрание подлинных фотографий. Но, разумеется, автор считал бы наиболее желательным издать эту небольшую книжку от имени
-АН СССР, дополнив 10 листов ее французского текста одним .листом русского резюме. Прилагая здесь проспект текста, я ходатайствую о постановке вопроса на очередь в одном из деловых собраний исторической группы, где совместно с Д. М. Петрушевским я могла бы доложить в нем, чтобы выяснить, в какой мере я могу рассчитывать на поддержку АН на опубликование работы :в близкий — это особенно существенно — срок.
Но, конечно, осуществление этого имело бы смысл только в
том случае, если Вы, глубокоуважаемый Вячеслав Петрович, с Вашим знанием возможностей Академии могли дать известную надежду в случае положительного отношения группы на реальное и близкое осуществление дела. Только Вы, конечно, могли бы сказать, сможет ли академическая типография издать в близком будущем 500 экземпляров палеографического исследования наших уник в 10 печ. листов и правильно ли беспокоить собрание группы докладом об этом деле.
С глубоким уважением Член-корреспондент АН СССР О. Добиаш-Рождественская.
15. Д. М. Петрушевскому
15 марта 1934
[...] Вы знаете (своевременно?) о смерти Сергея Федоровича. Одна из тех смертей, которые предсказаны, которых «ждешь» и которые все-таки являются неожиданными. Живой, подвижный человек, в течение полувека причастный глубоко (или поверхностно) ко всем «делам и дням», затронувший всех людей и все интересы, вечно встречаемый в разные часы на пути в Академию, ГАИМК, Р[усский] музей, Географический институт и т. д. и т. д., неизменно ласковый и любезный, все — плохо или хорошо — помнивший,— с исчезновением такого человека чисто внешне не можешь освоиться, к нему не можешь привыкнуть. С ним, с этим исчезновением, воистину чувствуешь «шорох времени», наступление новой эпохи.
Мы с Д. С. проводили его до его последнего тесного жилища, где теперь уже, окруженный ему непривычным вечным молчанием, он успокоился рядом с Добролюбовым, Белинским и Стекловым [...].
16. Д. М. Петрушевскому
20 мая 1934 [...]. Доклад Фридлянда (о Марате) i на меня произвел впечатление очень проработанного и очень продуманного этюда, как, впрочем, на большинство заслуживающих доверия судей. К сожалению, я не дослушала его до конца, т. к. спешила в Академию наук на «встречу» с приехавшими французами. И хотя, конечно, их качество физиков, математиков и врачей дает мало оснований для связи мне лично, но меня отрадно волнует звук подлинной французской речи, и я не хотела пропустить ^момента произнесения ими в общем довольно стереотипных речей в этой, давно мною неслыханной музыке. Мы попали за один столик с Вл. Ив. Вернадским и французом-рентгенологом Рего. Грустный, молчаливый, усталый старичок, который подавлен был необходимостью после 9 час. вечера (он ложится в это время и встает в 5 час.) слушать музыку (был концерт) и что-то есть и пить^. Он и не ел ничего, сославшись на то, что «nous avons mange
deja 5 fois aujourd'hui» '* и что так поздно не ест. Из вежливости он съел только '/4 яблока. Зато, надо сказать, весьма многие окружавшие академики кушали все, что им сервировали [...]. Глядя на окружающих, отдававших таким обр. честь кухне Европейской гостиницы, я вспоминала рассказ Чехова2 о французе Пуркуа, смотревшем с ужасом, как едят блины у Тестова... Грустно мне было также констатировать отсутствие — навсегда — Сергея Федоровича 3, с его живою любезностью и хорошей французской речью. Речи и разговоры большинства уже не звучали корректно.
Однако я заболталась. Позвольте сердечно обнять Вас [...].
'* Мы сегодня ели уже пять раз (фр.).
17. Д. М. Петрушевскому
9 июня 1934
Дорогой и глубокоуважаемый Дмитрий Моисеевич! Сегодня отправила Вам «спешно» открытку (третьего дня тоже, с оплаченным ответом). В той и другой сообщаю, а нынешним подтверждаю, что мой доклад' перенесен на осень, так же как доклад Гримма. Вообще, кроме доклада Ст[оклицкой]Тер[ешкович], который пока не знаем на когда еще перенесется после ее внезапного по болезни неприезда 7-го (все собрались, но наткнулись на экстренное объявление: «по болезни» и т. д.).— средневековая сессия в июне не процветет [...].
Теперь буду рассказывать Вам наши новости. Их немало. Они хорошие.
1. Ив. Мих-ч2 получил предложение вести в будущем году «сверхсеминарий» по Дино Компаньи в Университете аспирантам—в самой милейшей форме [...]: «Мы Вас знаем. Будьте тем, что Вы есть». И. М. согласился и, по-моему, глубоко доволен [...].
2. Я получила предложение вести для тех же аспирантов курс по палеографии с практическими занятиями и семинарий по истории. Но... собственно для меня это невозможно из-за моего сердца и давно запрещено. Я ответила компромиссным решением: если мне дадут в помощь Бахтина3 с тем, чтобы мне читать немного, направлять его занятия, я могла бы согласиться. Похоже на то, что это примут...
3. Я получила предложение наладить дело латинской палеографии и ... (!!!) издание Кремонских хартий4 в Институте книги, документа и письма. Я ответила таким же, но еще более «бахтинизированным» предложением... Похоже на то, что его примут...
4. Председателем феодального сектора в ГАИМК'е и, стало быть, редактором учебника по средним векам назначен Э. Д. Гримм (!) 5. Стало быть, все налаживается к лучшему, возможно лучшему. В частности, И. М. может спокойно работать над своей частью, что его крайне волновало.
5. Мне предлагают переиздать мой курс палеографии и хотят в ближайшие дни заключить на него договор6. Беседу имела с Томсинским, так что пока (до подписания договора) не считаю дела конченным.
Как видите, все это не плохо, иное совсем хорошо [...].
18. И.М.Гревсу
23 июня 1934 г.
Дорогой Иван Михайлович!
После многих, многих лет наступило наконец такое, когда думаю о Ваших делах и днях (в маленькой квартире на 9-й линии) с менее тяжелым, даже скорее отрадным чувством. Оно было бы совсем спокойным, если бы не знала я о постоянно, а последнее время особенно остро мучающей Вас тревоге о дочери.
Может быть, и с ее здоровьем и самочувствием дело несколько наладилось? И если вскоре она сможет уехать в деревню и Вы будете за нее спокойны, если отойдут раздражающие впечатления корректур Сен-Симона ', то — так хотелось бы думать — Вы душевно отдохнете за более близкой всей Вашей жизни и более достойной Вас работой.
Не все, конечно, и тут безоблачно. Все же, думается, то, что обнаруживает и подымает, сильнее, живее того, что депримирует. И мысль, что на венце 50-летия Вашей научно-педагогической работы Вы получаете возможность mutatis mutandis '* вновь оживить ее впечатления и завязать порванную нить, наверное, отрадна для Вас, как и для окружающих Вас и любящих Вас людей.
Пусть встают и тревожат разные «но». Для меня, в частности, пусть это очень трудно для «надтреснутого» моего сердечного клапана, и даже радостные волнения мало по силам. Всетаки я нередко чувствую с отрадой, как трепещут внутри (правда, болезненно задевая этот раненый «клапан») какие-то крылья и становится мне легче жить и дышать при той или иной мысли о надеждах, открывающихся не для нас, конечно, чья жизнь кончается, но для тех, кому еще жить суждено.
Вероятно,— так хочется думать — Вы совсем ушли в Ваши курсы. Я пока о них не думаю, занятая всецело агрикультурой и палеографией2. Взяла сюда пишущую машину и выстукиваю агрикультуру по утрам и палеографию вечером. Днем читаю и думаю. Скоро, вероятно, надо будет съездить в город.
Здесь со вчерашнего дня очень хорошо с прекращением дождей и ветров и наступлением настоящего тихого золотого июня, с цветущими лугами и первыми обещаниями огорода. В этом году у нас другая дача, меньше прежней, но не на улице, смотрящая в лес, в уединении, в зеленой тишине.
Первая неделя была несколько тяжела и тревожна. На сестре
'* с соответствующими изменениями (лат.).
плохо отозвались не столько сам переезд, который для всех был легким и приятным, сколько тяжесть предотъездной укладки и послеприездной раскладки. Ей было довольно и даже чрезвычайно плохо, и эта тяжелая картина наводила мрак и мешала бодрости.
Теперь ей лучше. Она почти уже не нуждается в столь трудном обычно уходе, лежит на балконе, сравнительно спокойна, и я могу работать с более легким сердцем.
На днях получила от Е. Ч. Скржинской извещение, что ей предложено участие (на 4 листа) в учебнике по истории техники: все средневековье 3. Может быть, так она и выбьется не только к литературной работе, близкой к своей специальности, но и к штатному месту в ИИНИТ'е (с января), чтобы иметь наконец возможность расстаться с душной и чужой атмосферой своих медицинских заработков. Конечно, она заслуживает лучшего.
Ничего не знаю о бедном нашем гневном и святом младенце Дмитрии Моисеевиче4. Впрочем, и сама ему давно не писала, выбитая из колеи хлопотами и переживаниями. Не знаю теперь, куда следует ему писать. Если будете писать, не откажите сказать его адрес.
Сердечно обнимаю Вас и шлю привет вашим.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская.
19. Е. Ч. Скржинской
1.VIII 1934
^^^Дорогая Елена Чеславовна!
Я получила сейчас Ваше письмо и очень рада большинству сообщаемых Вами сведений: концу «Версонской сказки», особому договору и даже богатству Вашего комментария, хотя, наверное, его надо будет сократить, и навряд ли допустима в нем роскошь исторического комментария. Но все это будет видно. Во всяком случае, лучше подлежащее сжатию богатство, чем растягиванию — нищета. Только при сжатии и сокращениях обычно авторы обижаются и редактору трудно. Я, конечно, сожалею, что нельзя созвать конклав сотрудников, который установил бы закон «меры». Но мне кажется, он уже и сам намечается в опыте большинства. Я, конечно, хорошо знаю свою меру, так же как и меру А. Д.', и как верно представляю меру (кажется, tres sobre'*) Цемша. До сих пор совершенно не знаю, чем грозит мера Веры Михайловны Кремковой, и больше всего боюсь, что она вовсе-таки ничем не грозит, т. е. ничего не сделает. Александра Андреевна2 заранее подчиняется всякой «мере».
Теперь: что именно делали Вы? В какой степени от меры отошли? Я, конечно, отнюдь не думаю, что законом книжки явилось бы безусловное однообразие меры. Изгибы в разные стороны возможны. Но, помня то впечатление слишком большой «непрактичности
» п перевеса (неоправданного) философии над агротехникой, не будет ли здесь нарушена мера историчностью, тоже в ущерб интересам читателя-агротехника? Впрочем, увидим.
Я буду в Ленинграде 7-го и 8-го уже буду уезжать. Увидеться мы могли бы — увы, как всегда, совсем ненадолго — только 7-го либо в Публичной библиотеке часа в 3, либо у меня дома часов в 6 2*. Работа и «правки» у меня набираются и дома и в библиотеке, и времени мало. Но, я думаю, в полчаса (и это точно) мы сможем переговорить, и Вы передадите мне рукопись и, если хотите, аванс. Я, конечно, очень рада, что Вы имеете 2'/2 листа и самостоятельный договор. Только почему уж не поступил Бурский с Вами «единообразно» и не дал Вам (хотя бы и против буквы договора) 60%, как нам. Вы же, очевидно, получили только 25%, впрочем обусловленные договором. В конце концов, это, конечно, все равно, и я не знаю, почему он тогда вдруг расщедрился после того, впрочем, как нас (не он, правда, но его финчасть) свирепо прижали, уплатив было нам 25% от 25%, т.е. бУЛо.
С Гуковским было бы хорошо поговорить, чтобы выяснить Ваше положение. Мне кажется, добивайтесь, чтобы сделал это Радовский, или поговорите сами. Это слишком важно во всех смыслах.
Апострофов лучше избегать, я думаю. Но посмотрим. Я тоже против латинского шрифта в корпусе. Он допустим только в примечаниях. Но возможен выход: «в городе Кан», «в городе СенОмер».
Повторять одно и то же в примечаниях нельзя. Надо в случае нужды делать примечание: «См. прим. 3 на стр. 27». Этого от читателя следует требовать и баловать его повторениями нельзя. Скобками, конечно, в таком издании злоупотреблять нельзя. Это тоже и мой грех. Но в случае популярных изданий я воздерживаюсь.
Суп из топора почти готов 3. Петрушка и морковь к топору — Исидору — взяты из Вестготской правды. Мясо — из Григория Турского и даже... Плиния Старшего, конечно, его заальпийских наблюдений, также отчасти и из Тацита.
Занимаюсь я, конечно, яростно. Но отдых—в отсутствии людей, вообще жестоко меня в последнее время утомляющих, и в благотворном воздухе.
А что именно с Николаем Яковлевичем? '
Впрочем, скажете при свидании.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская.
2* Если не приедете в библиотеку в 3, буду ждать Вас дома в 6, если можно — точно.— Примеч. авт.
20. И. А. Орбели[Лето 1934 г.]
Глубокоуважаемый и дорогой Иосиф Абгарович!
Письмо, которое я решаюсь писать Вам, носит характер приватный. Я не прошу и не жду на него — Вам и трудно было бы написать его — никакого ответа, кроме только очень важного для меня — иначе я буду тревожиться за его судьбу — краткого извещения, что Вы его получили, что оно до Вас дошло.
К тому ответу, который в мое отсутствие дала ГПБ на пожелание Эрмитажа отобрать у нее некоторые рукописи (восточные, западные и русско-славянские) с «миниатюрами» (какие именно? и что разумеет Государственный Эрмитаж под миниатюрами? Это для меня сейчас неясно: а рамки? а инициалы? и т. д.), к тому ответу, который, по-моему, написан был дельно сотрудниками Рукописного отдела, я, приехав на день из отпуска, добавила изложение своих мыслей, которое, мне говорили, будет направлено дополнительно в Москву. Я здесь хочу, во-первых, тоже в приватном порядке переслать Вам копию этого моего дополнения (вероятно, ответ ГПБ Вы имеете), сопровождая его настоящим письмом, потому что я знаю, что в правлении ГЭ голос Ваш весок. Если же верно, что в ближайшие дни Вы станете директором ГЭ, то тем более. И я решаюсь в поддержку того, что сказано в упомянутых двух текстах, сказать Вам, дорогой И. А., еще несколько слов лично. Мною руководит надежда, что в совокупности эти тексты еще смогут предотвратить акт, который я не могу, просто не могу мыслить и менее всего — с Вашим участием.
Если (а может быть «так как» — ибо трудно допустить, чтобы ГЭ решился на такое начинание без некоторой Вашей санкции) вышеупомянутая просьба ГЭ имела в Вас известную поддержку, я прежде всего добросовестно искала мотивов. Привыкши по старой, для меня бесконечно доброй и дорогой памяти глубоко Вас чтить и любить (по старым дорогим связям с ушедшими или, увы, отошедшими С. Ф. и Н. Я.*), толковать в самом высоком — морально и культурно — смысле Ваши поступки, я искала в данном возможном «участии» в поступке наилучшей возможности его мотивировки. Я находила ее в учете Вами (но скажу сразу — в несомненной переоценке) некоторых обстоятельств, случайных и преходящих, ибо rex cadit, lex vadit1*.
Потому что взятое само по себе, как оно есть, подобное пожелание ГЭ, притом во всем его размахе (в отношении не только восточных, но и западных и русско-славянских рукописей), представляется мне, да и всякому, я думаю, объективному ученому, привычному к обычной практике и законам распределения материала между музеями и библиотеками и привыкшему уважать реальный труд рукописных работников, вещью до того необъяснимой и глубоко не заслуженной и в отношении тех, кто
1* падает царь - уходит закон {лат.).
хранит, изучает, отвечает за эти рукописи — в конкретном нашем случае от «среброголового» нашего Ивана Афанасьевича2 до нижеподписавшейся и многих и многих их сотрудников и учеников и всех, кто был и будет, кто естественно придет к рукописям — все равно, с миниатюрами или без миниатюр,— что я, конечно, не могу поверить, что без каких-либо совершенно необычных и экстренных мотивов мысль эту мог бы поддержать кто-либо из друзей науки и наших друзей [...].
Но возвращаясь к главному мотиву: неужели в нашей великой стране в момент, когда вновь возрождается у нас конкретное изучение, когда новая надежда окружает нашу, поверьте, очень добросовестную, большую и ценимую на Западе работу, неужели нет иных средств отстоять неприкосновенность ее объекта, кроме как отдав его в другое учреждение, где (простите меня: я говорю о рукописях западных и русско-славянских) над ними нельзя работать, там нет ни соседних рукописей, ни книг, да и некому работать, ибо не к тому готовятся музейные работники, ибо важнейшее в рукописи не ее миниатюры. А над миниатюрами прекрасно можно поработать в ГПБ, тогда как над рукописью нельзя работать в Музее.
И если сегодня Вы имеете ту силу, которой, к сожалению, до сих пор по крайней мере не имели мы,— ведь вчера мы ее имели,— Иосиф Абгарович, дорогой Иосиф Абгарович, употребите ее в нашу пользу братски, не обездоливая нас.
Ведь если сегодня Вы ее имеете, завтра Вы можете исчезнуть, переместиться, утратить ее. Rex cadit, lex vadit. Люди уходят. Учреждения остаются [...].
В следующий приезд свой постараюсь доставить Вам то, что сохранилось из оттисков и работ наших исследований. Ведь мы работаем над нашими фондами. Ведь только мы — я говорю о западных и славяно-русских — можем работать над ними.
Не поставьте в вину, дорогой Иосиф Абгарович, если что не так сказалось, учитывая глубокое волнение давно наболевшего места и боль удара, который приходит уже с совсем нечаянной стороны. Я, конечно, не писала бы так много, ни даже так резко, если бы не верила в Вас.
21. В. М. Алексееву
[1934]
Глубокоуважаемый Василий Михайлович!
Вчера, устанавливая наше свидание на 6-е, я упустила из виду, что этот день я предоставила Дм. Серг. для совместного устройства дачных дел.
Ваша коллекция, точно заколдованная, все время ускользает от меня 1. Я потому сейчас мысленно еще отодвигаю ее осмотр, что нам с Д. С. уже не хотелось бы дальше откладывать Ваше — Натальи Михайловны и Ваше — посещение нашего „дома". Позвольте сейчас поговорить об этом.
Изберите, мы очень просим Вас об этом, один из ближайших
вечеров: 8-е или 9-е. Мне очень хотелось бы предложить Вам такой план: Так как ныне у нас есть в распоряжении автомобиль (подарок Д. С. к юбилею ГОИ), то меня манит мысль предварительно прокатить Ваших детей. Предположим, в назначенный день в 6V2 часов я заезжаю за Натальей Михайловной и детьми, и мы проедем на острова. К 8-ми часам мы вернемся, оставим детей и, взяв Вас, приедем к нам. Что Вы думаете об этом?
Не откажите позвонить, принимаете ли — Наталья Михайловна и Вы — этот план и какой для этого изберете день?
Я говорю только о Наталье Михайловне и детях, но не о Вас и не о Д. С., ибо вместимость автомобиля ограниченна.
Будем ждать ответа.
С уважением Ваша О. Добиаш-Рождественская
Р. S. Новое изменение: т. к. здесь находится Нильс Бор и вечера 8 и 9 могут быть заняты у Д. С., то он находит более надежным сговариваться с Вами о 10—11-м. Но это еще далеко. Позвольте, мы будем звонить Вам 9-го. Очень путаное время.
22. В. М. Алексееву
1.Х [1935]
Глубокоуважаемый Василий Михайлович!
Я давно не читала ничего такого оригинального, глубокого и душевного, как Ваша памятка о дорогом Сергее Федоровиче *. Я искренно благодарю Вас за то, что Вы мне ее прислали, и еше больше за то, что ее написали!
Надеюсь, что в Вашей семье все благополучно. Не могу того же сказать о нашей. Наша жизнь складывается сейчас крайне трудно, моя в особенности. Дело растет, а силы уменьшаются. Выбытие из строя моей сестры, которая была «хранителем очага», возложило на меня непривычную тяжесть мелочей, которую она несла, плюс трудная забота о ней самой. Пока только отдаленно мечтаю о возможности увидеться с дорогой Натальей Михаиловной и с Вами.
Шлю ей и Вам сердечный привет.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская
23. Д. М. Петрушевскому
8 ноября 1935
^^^Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Моисеевич! Сколько раз садилась за письмо к Вам и — едва начинала его—всякий раз [бросала], оторванная экстренным делом, большим или мелким, но всегда спешным. Мне совестно сказать, что даже настоящее письмо я, наверное, сегодня же закончу и отошлю, то потому что у меня к адресату спешная нужда.
И я начну с нее. А потом поговорю «по душе», если не сорвет с места (авось, не сорвет — день праздничный) новая спешная нужда.
Буду краткой: необходимо до 1-го января провести в Комиссии Ак. наук в кандидатки истории Елену Чеславовну Скржинскую, которую Вы знаете, и тут нужна Ваша помощь. Не пугайтесь. Эта помощь от Вас не потребует большого напряжения.
Кандидатка, конечно, заслужила бы и степень доктора. Но мы решили быть скромными и отложить эту степень до новой ее книги и диспута. Сейчас же — до 1-го января — хотим (мы, т. е. я и Иван Мих-ч) добиться степени кандидата. Мы было представили ее в Университет. Но по его правилам без диспута проводятся только его служащие. Она с недавнего времени (это еще счастье!) служит в Институте истории науки и техники. Стало быть, естественно должна быть предложена Квалификационной комиссии Академии наук. В этой комиссии ей обеспечена поддержка С. А. Жебелева (который был редактором ее большой книги Les inscriptions des colonies genoises) и, вероятно,. В. В. Струве. Она подает в эту комиссию отзывы Ив. Мих-ча, а также и мой. Но С. А. Жебелев сказал ей, что был бы очень важен (это, впрочем, и само собою разумеется) именно Ваш отзыв, хотя бы самый краткий, хотя бы в форме: «Всецело поддерживаю отзывы проф. И. М. Гревса и чл.-корр. О. Добиаш-Рождественской». Если бы Вы захотели что-нибудь сказать больше, на этот случай в ближайшие дни Вам будет выслана — как только мы ее перестукаем — копия моего очень подробного отзыва. «Труды» у Е. Ч. все в одном экземпляре или в рукописи. Иначе она бы их Вам прислала.
Если можно, поддержите ее, хотя бы двумя словами. Все мы, остатки здешних медиевистов, будем Вам за это глубоко благодарны [...]
А я чуть не поехала в Москву на сессию, хотя отсутствиегуманитарной секции на ней мало оправдывало эту поездку. Отчасти поэтому приходится мне отложить эту поездку до следую" щей сессии. Есть этому отложению и другие серьезные причины.
Серьезнейшие же причины, вызывающие — теперь или в следующую очередь — самую поездку,— мысль добиться (какими путями, еще не знаю, но найду их) возможности переезда в Ленинград Бахтина, чтобы он мог занять все ожидающие его места. И сменить меня. Вполне или отчасти. Я, собственно, совсем изнемогаю от всей той огромнейшей массы дела, которая на меня свалилась и которую на ,°/б он мог бы немедленно перенять.
Эти дела: 1) преподавание в ЛГУ, в ЛИФЛИ и затем еще в. ГАИМК'е. Всюду острый спрос на источниковедение и вспомогательные дисциплины, в частности палеографию.
Эти дела: 2) редактирование трех больших изданий: а) Кремонских хартий (работа огромная, с постоянным мелочным сличением с трудными подлинниками, от которых я слепну) '; Ь) текстов с примечаниями по агротехнике средних веков2;.
с) статей по истории туда же статей и предисловий
техники
средних веков + писание самой
Эти дела: 3) подготовка ряда научных и ряда популярных статей — этюдов (для сборников ИКДП, ГАИМК, ЛГУ, ЛИФЛИ и еще и еще, их же имена ты, Господи, веси).
Эти дела: 4) домашнее хозяйство, которое свалилось на меня целиком с выбытием из строя сестры.
Эти дела: 5) уход за нею, в котором она постоянно нуждается.
Эти дела: 6) переписка и заботы о бедных «уехавших» товарищах и учениках.
Эти дела, наконец: 7) забота о собственных недугах и нездоровье, не уменьшающихся с движением вниз линий жизни '*.
Я постаралась быть педантически точной. Между прочим, с мыслью, чтобы, всмотревшись в этот сложный переплет, Вы, дорогой Дмитрий Моисеевич, не сердились за то, что редко Вам пишу [...].
Думая о Вас, вспоминаю с большой отрадой и другой момент. С нынешней осени в Москве — Насоновы и Вернадские. И то и другое должны дать какую-то большую опору Вашей жизни.
То, что Вы получили, мы это — увы! — потеряли. Отъезд Вернадских отразился глубокой пустотой в нашей жизни. Особенно тяжело это, конечно, переносит семья Ивана Мих-ча.
Сам он работает, сколько может. Написал (почти кончил) прекрасный очерк «Планы поселений в средние века» для нашего сборника. Пишет о хозяйстве Сенеки. Читает с жаром курсы по Флоренции в ЛГУ. Но он больше прежнего устает, и нервы его сильно издерганы.
Когда-то следующая сессия, когда рассчитываю увидеться с Вами?! Сестра и Дм. Серг. Вам сердечно кланяются. Я дружески Вас обнимаю.
Ваша О. Добиаш-Рождественская
1* Остается: 8) работа ежедневная в Гос. Публичной библиотеке.— Примеч. авт.
24. Е. А. Толмачевой-Карпинской
18. VII 1936 г.
Глубокоуважаемая Евгения Александровна!
С того момента, как случайно в первые же часы после происшедшего в Вашей семье (и в нашей стране) мы узнали о нем в нашем затишье из телефона «Красной газеты», мы не перестаем думать и говорить о нем. Мы думаем и говорим об этом происшедшем — как и огромное множество людей нашей страны — с глубокой печалью, с сознанием значения утраты, но более всего — с сознанием значения ушедшей жизни.
Потому что и печаль и чувство утраты пройдут. Но сознание значения этой жизни останется на большие, небывалые прежде сроки: потому что этой жизни дано было слиться с огромным, небывалым никогда возрождением нашей страны.
Здесь, в этом нашем частном письме, мы не будем повторять. того, что говорилось с силою и компетентностью в эти траурные торжественные дни: дни прощаний, проводов и окончательного — во всеочищающем пламени — исчезновения материальной оболочки того, кто так долго стоял во главе одной из самых могущественных и высоких областей нашей жизни.
Место ушедшего Александра Петровича в его науке — национальной и мировой — оценивают те, кто вместе с ним были ее специалистами. Об этом долго еще будут говорить и писать. С разных сторон, с разной скоростью и силой резонанса — в зависимости от расстояния — еще долго будет отзываться ученый мир. И это всемирное эхо, наполняя образовавшуюся около Вас, глубокоуважаемая Евгения Александровна, страшную пустоту, будет приносить Вам отраду и утешение. Оно поможет перевести в «созерцание» Вашу боль и тем ее смягчить.
Но, думается, только нам, поколениям и работникам нашей страны, и ближе всего научным ее работникам, пережившим с ушедшим великую «мутацию», его встречавшим, видевшим и слышавшим в процессе ее осуществления, дано понять все величие этой жизни, огромный ее смысл.
Мне вспоминается, как 8 лет назад на юбилее Н. И. Кареева кто-то цитировал ответ на вопрос о его годах одного 73-летнего ученого: «Мне 37 лет»... Мгновенно уловив соль ответа, Александр Петрович сказал с лукаво-прелестной улыбкой: «А мне — 18». Ему был тогда 81 год.
В этом тогда для нас, слышавших его, было .что-то вроде «откровения». Да, действительно: ему было тогда и осталось до конца жизни 18 лет, ему, всероссийскому старосте науки, жизнерадостному и полному веры в жизнь, с его милым лицом и серебряной головой.
Ему дано было — в преклонные годы застигнутому творческой бурей — не надломиться ее ураганом, понять ее великое значение, принять ее не извне, но изнутри, встретить ее не с опущенной, но с поднятой головой и с улыбкой привета, вместе с дорогим, таким же, как он, молодым Сергеем Федоровичем '.
И в том, как он сумел ее принять, был великий шанс для нашей Академии и был шанс для самой Революции. И для нее небезразлично было, что в его лице и на его примере она смогла уважить — уже в первые дни своего бурного рассвета — старость и старческую мудрость. И следы этого счастливого сочетания, этой счастливой «встречи», несомненно, чувствуются во многих областях нашей жизни. Потому что и буре нужна тишина, и молодости нужна старость. Но в часы великой спешки нужна «счастливая встреча», чтобы это признать.
Об этом можно было бы говорить без конца. Но я не рискуюутомлять Вас слишком долго. Судьба, природа и история, а также его собственная мудрость и забота близких дали Александру Петровичу жизнь долгую как бы для того, чтобы выполнить. прекрасную свою задачу до конца. Но самая эта долгая жизнь,
самая неувядающая молодость того, кто вчера «ушел навсегда в огне», как бы приучили нас к мысли о его «божественном бессмертии». И как сказал один русский историк об одном русском поэте: «Мы думали, что он живет и не может не жить, как небо синеет и не может не синеть...» 2.
И потому, хотя смерть его нельзя назвать безвременной, она не может не быть принята как удар. И это действительно так для десятков миллионов. В тот самый день, как он умер, к нам прибежали пионеры из соседнего лагеря, прося рассказать подробнее — для траурного митинга — «о жизни Александра Петровича...».
И, конечно, в том, что «всероссийский староста науки» сумел сделать свою смерть трауром для десятков миллионов,— кроме основного факта «великой мутации» — также и великая заслуга «вечно 18-летнего» мудреца.
Примите, глубокоуважаемая Евгения Александровна, наше искреннее сочувствие Вашему горю. С риском Вас утомить, все же мы предпочли выразить его в письме, а не в более или менее стереотипной телеграмме. Но ведь и письмо тем хорошо, что, если оно не по душе в данную минуту, его в данную минуту можно не читать.
С искренним уважением О. Добиаш-Рождественская Д. Рождественский.
25. И. М. Гревсу
9 августа 1936 г.
Дорогой Иван Михайлович!
Я получила сегодня Ваше письмо и искренно порадовалась, что Вы чувствуете себя хорошо на месте отдыха, устроившемся в порядке «приватных отношений» [...].
Затем, конечно, если не является сколько-нибудь спешным вопрос финансовый, Вам нет никакой нужды спешить с «оформлением» и переписыванием очерка о городах', раз на пути к ним лежит полоса малоприятной работы. Если я спешила с этим делом, то потому что не хотела, чтобы на мне лежала вина в задержке этих финансовых вопросов. А также потому, что по общему уклону своего характера предпочитала поскорее кончать с наиболее трудными и почему-либо не совсем приятными работами. Но слишком понятно, что Ваш запоздалый и без того слишком короткий отдых Вы не хотите портить и еще более тем самым сокращать. По ставимому Вами вопросу об иллюстрациях я ничего сказать Вам не могу. Обо всех этих вещах лучше осведомлена Елена Чеславовна.
Книгу Lot'a я Вам, конечно, дам2. Монополисткой в книжных вопросах — я думаю, Вы это знаете,— я не бывала никогда. Но дам Вам ее на короткое время. Она мне будет нужна в течение всего первого полугодия. Вам она нужна для ознакомления. И в этом смысле мы условимся, на какое время и в какой срок удобнее, чтобы Вы ее взяли. Она также обещана Холмогорову,
которому она необходима ближайшим образом в связи с его работами.
Относительно «ферганских планов» я была бы очень счастлива, если бы мог туда отправиться В. В. Бахтин. Это бы его «закрепило» [...]. Что касается самой Е. Ч., то и я, обсуждая для нее Фергану, пожалуй, не дала бы такого совета. «Карьерно» это представляло бы для нее некоторые выгоды. Но, быть может, она обойдется и без этого. С другой же стороны, уехав на целые полгода, она должна была бы «обнажить» те участки работы, при которых стоит и стоять, кроме нее, некому, где она едва-едва закрепилась, к счастью для них и для себя. Преподавание палеографии будет ей стоить огромной подготовки, но и чрезвычайно много даст, притом настоящего, строго научного и ученого, а также в смысле репутации в области, где не грозит ей ничто сомнительное.
С другой стороны, кто в ИИНИТе в эти ответственные полгода поведет наши средневековые издания? Тогда Ленинград грозит выпустить их из своих рук и многое в нем в этом смысле затеряется. Сама она слишком недавно, с другой стороны, после гидротехнической и медицинской рефератной своей хлебной работы вновь стала утверждаться на более или менее настоящей медиевистике и даже еще не осуществила того, что, к счастью, случайность открыла ей на ближайший год: преподавание в высшей школе. Как теперь же стала бы она создавать курс — общий курс западного средневековья — для Ферганы, такая фатально слишком «молодая»: отстав от этой темы и наспех? В ее недавнем возврате к «научности» это было бы, очевидно, новым падением. Это только хорошо для человека с готовым, уже имеющимся опытом, как С. Н. Чернов и Н. П. Анциферов. Для нее сейчас это навряд ли хорошо и даже, несомненно, плохо и очень. Таким образом, я ей этого совета не даю.
Совсем хорош был бы Люблинский (меньше — она). Только он навряд ли поедет [...]. Вероятно, с Анной Ильинишной3 так же трудно устроить, как с Всеволодом Владимировичем?
Вы спрашиваете, не знаю ли неких «городских новостей». Нет, никаких не знаю. В этот приезд мало кого видела. Возилась с добыванием авторских экземпляров своей книги («История письма»). Но пока их не добыла. Для себя и И. Ю. Крачковского, который в палеографической моей работе принимает глубокое участие, и для В. В. Бахтина, который помогал мне в этой книге, я купила три экземпляра по 10 рублей. Больше ничего не имею и никому не даю. Теперь в город, вероятно, приеду не так скоро (разве на «гидроплане») ввиду не совсем понятной, а может быть, и очень серьезной болезни Д. С. [...].
Я много задумывалась над рядом мест Вашего письма, дорогой Иван Михайлович. Как и всегда, смущают меня и противоречивое чувство вызывают, с одной стороны, глубоко трогающие меня выражения желания идейного общения, действительно утраченного много лет, а с другой — вызывающая взрывы иных
чувств тенденция Ваша толкования моих проявлений и слов in malam partem)*. Я приведу только два примера из настоящего письма. Я не буду возвращаться к прошлому.
Вас «тяжко удивило», пишете Вы, как могу я «так решительно ставить крест, называть отжившим и отметать столько существенного, важного и даже великого», что еще «недавно входило в Ваше (мое) научное миросозерцание...».
Но, говоря об «отжившем», чего я — как говорила — не хотела бы навязывать читателю, я этого отжившего вовсе не деталировала и говорила даже, сколько помню, преимущественно о стиле. Почему Вы толкуете это мое обозначение как относящееся к «существенному, важному и даже великому»?
Впрочем, если Вы думаете сейчас о другом, не о том, о чем я писала в последнем письме своем, но о том, что определилось для меня с ясностью четыре года назад и что, конечно, входило существенным, важным и великим элементом в мое мировоззрение, то его больше нет. И это навсегда и определенно. И при таких условиях, вероятно, для Вас самого не может быть желания говорить об этом.
Да и зачем я стала бы о нем говорить? Если начинаешь говорить о таких глубоких и важных вещах, как вера или безверие (вернее, быть может, отсутствие определенного, существенно важного вида веры), то только для того, чтобы со всею силою убеждения развивать и доказывать свои мысли собеседнику. А разве могу я быть заинтересована в том, чтобы убедить Вас в своих мыслях и лишить Вас тех, в которых для Вас свет и утешение? Но ставя себе такую задачу: заранее и твердо воздерживаться говорить полным голосом — я не могу и не хочу разговаривать. Это слишком понятно [...].
Что касается существенного, великого и важного, то, конечно, изменив очень сильно, очень радикально и очень глубоко свой облик,— существенное, важное и великое для меня существует. Но оно больше на ином берегу, к которому обычно Вы относите—и часто очень несправедливо — характеристики осуждающие. Тогда как они должны быть отнесены не к волне, а к накипи, не к существу — тоже «существенного, важного и великого»,— а к неудачному, раннему и подчас опошляющемуся осуществлению.
В «науке» же—в частности в западной науке истории — разве действительно царствует «свобода и истина»? И сам дорогой мой и бесценный друг М. F. Lot (Langlois был свободнее и шире) разве не вставлял в мои работы разные тенденциозные оговорки? Нет, Иван Михайлович, там уже отнюдь нет ни свободы, ни истины. У нас ее будет больше со временем [...].
Пока — будьте здоровы и отдохните, как можно больше и как можно лучше.
Ваша искренно ___ О. Добиаш-Рождественская. '* в другую сторону (лаг.).
26. И.М.Гревсу
19 сентября 1936 г.
Дорогой Иван Михайлович!
Как я писала Вам в прошлом письме, несмотря на очень большую трудность это сделать, я попытаюсь — что возможно — привести в ясность в наших отношениях, а также, что — практически, жизненно — могло бы из него следовать. И выскажу догадку: почему могло бы, но не следует и, вероятно, не будет следовать.
В чем — в мировоззрении, в идейном построении — я отхожу теперь от Вас или, лучше (ибо говоря за другого, всегда можешь ошибиться), от себя самой, какой я была, скажем, десять лет тому назад и особенно ярко и отчетливо, пять лет тому назад, до смерти брата, унесшей как будто в буре то, что было, но что — очевидно — уже и было сильно разрушено необычайным опытом нашей жизни? Иначе немыслима катастрофическая «мутация».
В чем эта мутация? Буду возможно кратка. Я не верю более в личного бога ни как в существо, ни как в «правящую силу» — личную, ни вне мира, ни разлитую в мире. Образ его как символ доныне живет и до конца будет жить в моем языке и настроениях, но лишь как символ других, более холодных вещей.
Я не верю более в бессмертную личную душу. Вероятно, все, что я и раньше уже передумала, подготовило мысль к исчезновению этого наследственно и лично (nous sornnies des produits des heritiers de tant de generations mystiques! '*) глубоко укоренившегося представления [...]. И мысль о полном исчезновении — кроме как в памяти знавших меня людей и в оставленных мыслях и работах — для меня ныне не только естественнее, но и легче всякой другой [...].
Я не верю ни в какой абсолют. Он только порождение нашей мысли. «Все течет». Я не верю в абсолютную силу этических санкций. Этика есть создание нашей духовной работы, не личной, но социальной [...]. Отношения общества трудового, социалистического, силу которых, здоровье которых я все глубже чувствую, которые меня все сильнее проникают и мне импонируют, создают наилучшую этику, идут к наивысшему образу «бога живого человека», идут с блужданиями, с ошибками. Но это путь верный. И на фоне этон, в общем своем направлении верной дороги мне действительно искренно и отчетливо видится слабость нашего (своего) вчерашнего «идеализма» и кажется мне он чуждым и отжившим.
Но я вижу возможность — на другом берегу — слияния лучших его элементов с кующимся (сейчас оно во многом может подрываться жестокостью и захватываться грязными руками), далеко еще не сложившимся мировоззрением, которое лучшие люди на «новых берегах» ищут так же и более страстно, чем [мы] искали на старых.
'* Мы порождены наследниками стольких мистических поколений! (фр.)
Думаю, что во многом — в этой работе искренним и ищущим — мы им можем помочь передуманным нами, однако если и сами еще готовы искать, если не хотим настаивать непременно на своей форме, поскольку, конечно, искусственность старых постановок для нас самих обнаружилась. Говорить неискренно в этих больших вещах, которые Вы сами правильно называете важными, существенными и даже великими, нельзя. Тут только и можешь говорить, что думаешь, либо молчать. И самое большее — entre parentheses2*,— что тут можно не настаивать на своем «стиле», чуждом, неприятном, а подчас и — Вы меня простите, Иван Михайлович, я ведь это отношу и к своему привычному «стилю» — смутном и плохом.
Словом, если резюмировать сказанное, то можно, пожалуй, поэтически еще раз mutatis mutandis3* его формулировать в строках Духа земли: Wir tragen Baue sie wieder, De Trummern ins Nichts number In deinem Busen baue sie auf!
Und klagen Neuen Lebenslauf
Uber die verlorene Schone Beginne
Machtiger Mit hellem Sinne, Der Erdensohne Und neue Lieder
Prachtiger Tonen darauf 4*.
Но если это так, если для тех, кто утратил абсолютный характер своих идей, бессмертие, официальный «идеализм», многое остается на месте, то так ли много для них провалов в жизни, в обращении с высокой конкретностью науки, так ли много непроходимых стен в общении с людьми, в частности с друзьями «иного толка»?
Разве хотя бы по линии пережитого и переживаемого: пережитых чувств, переживаемых научных вдохновений, впечатлений истории, странствий по глубокой красоте и значительности мира прошлого и настоящего — не все остается на месте, не связывает, не вдохновляет, не животворит по-прежнему?
Разве честное не остается честным, а подлецы не называются подлецами? Во всяком случае, свет и тени душ и событий [разве] не располагаются почти по-прежнему? Я говорю из осторожности «почти». Оно, правда, иногда бывает огромным. Все-таки в такое время, как мы переживаем, многое конкретное надо учитывать гораздо внимательнее.
2* в скобках (фр.).
3* с соответствующими изменениями (лат.).
4* Горюй об утрате Свой дом по-другому
Погибших начал. Теперь возводи.
Но справься с печалью, Настойчивей к цели
Восстань, полубог! Насущной шагни
Построй на обвале И песни веселья
Свой новый чертог, В пути затяни '.
Но не у пролома, Цер. Б. Пастернака
К нему не совсем могут подойти наши старые привычки и: квалификации.
Я скажу в виде примера. Я думаю: почти одно в главном мы с Вами любим и ненавидим. (Но, говоря правду, по-моему, Вы: слишком часто и несправедливо вскипаете и как говорят «ругаетесь». Это очень часто незаслуженно и делается легко, об этом: несколько дальше.)
И если это так — есть ли причины людям «расходиться»? Немогут они разве понять известное «несовпадение» и принять его с тою полною терпимостью, не только внешней, но и внутренней,. и с уважением, какого заслуживает всякая честная мысль, чтобы, уходя от разногласий, базировать связь на том, где есть гармония. А она — в таком множестве областей жизни и мысли! [...]. Я почти готова объяснять это (с точки зрения нынешней: своей «ереси» или даже «паганизма»), так что та или иная категорическая форма решения этих вопросов для живого человека не так уж колоссально много значит. И что единение и гармония ощущаются и отвергаются в постоянном течении жизни по иным, более интимным признакам и устанавливаются по иным, более тонким нитям. Нужна только большая внутренняя" терпимость, большая свобода и доверие друг к другу, вера в чужую честность и искренность. Вот, мне кажется, тут у нас чегото не хватает [...].
А что касается «идейного общения», то я продолжаю думать,. что, несмотря на все серьезнейшее разногласие, сходств и согласий гораздо больше во всей ткани жизни, и особенно работы, и что мы могли бы жить добрыми близкими друзьями, особенно' в память дорогого прошлого, на его основе и в его свете [...]. Только, мне кажется, именно высшего полета темы заранее Вае настраивают нетерпимо. И почти лучше, если наше общениепреимущественно останется на средних регистрах — практически.
Но раз, один раз мне хотелось с Вами договориться на эти: темы высокого полета. Это, конечно, было нелегко. Пусть этот раз останется единственным правдивым признанием, обращенным ко всему, что для меня в Вас [есть] самого дорогого.
Искренно любящая Вас О. Добиаш-Рождественская.
27. М. И. Бурскому
6.XI 1936
^^^Многоуважаемый Мечислав Ильич!
Я не могу прийти в себя от изумления от всего, что сказал мне, по Вашему поручению, М. И. Радовский. Я едва могу ему поверить и очень жалею, что Вы не нашли возможным написать мне о столь для меня важном деле. Сейчас, когда три праздничных дня не дадут мне возможности прецизировать это дело в издательстве, я пишу Вам, опираясь на то, что сказал мне М. И.
Как? Мое имя, имя ученого, заслужившего высокое звание члена-корреспондента АН СССР, который до последних дней пишет и печатает свои работы, подписываясь своим именем, б академических изданиях должно быть устранено из его работы? И это — в результате каких-то разговоров каких-то безответственных и неясных лиц?
Позвольте мне сказать с совершенной твердостью, что на это я не согласна. И так как без моего согласия с моим именем нельзя ничего сделать, то я — впредь до выяснения дела — отменю Ваше распоряжение в издательстве АН. Книга должна остаться в этих частях без изменения. Я на этом настаиваю.
Я прошу Вас вчитаться в следующие строки и понять, насколько все это для меня существенно.
Первое. Честное имя советской деятельницы, не покладающей рук в своей работе для нашей страны по своей специальности, для меня важнее всего — и во всей моей работе, и во всей моей жизни. Иначе и работа, и жизнь без работы теряют смысл. Для меня недопустимо, чтобы кто-нибудь когда-нибудь в этом сомневался. Это главное.
Второе. В настоящей книге, основанной на текстах, должен прозвучать авторитет специалиста-медиевиста. Ваше имя специалиста-агронома, ограждающее нас от возможных технических ошибок, важно только в этом смысле, несмотря на то что Вы являетесь знатоком истории агротехники.
Третье. Почему мне понадобились четыре года, чтобы создать эту книгу? Мне пришлось многому учить и переучивать иных из своих учеников как в области трудных языков, так и обращения с текстами и их комментирования.
Далее, моя личная работа — выискать нужный материал из вороха памятников. Вряд ли кто, кроме меня, в моей специальности источниковеда мог бы это сделать в относительно короткий срок. И несомненно, без моей работы и 2-й предположенный том — я за него, конечно, не возьмусь, если оценка моей работы в 1-м томе меня не удовлетворит и выразится в пренебрежении моим именем,— рискует наладиться плохо.
Далее, мне пришлось очень основательно переделывать, а в отдельных случаях целиком переписывать плохо построенные работы.
Таким образом, моя редакторская работа — это львиная доля работы тома как по содержанию, так и по форме. Это должно быть выявлено в нем. Это мое право на труд, на признание моего труда. Всякое ослабление впечатления, что книга создана мною, будет искажением истины, которого из нас, конечно, никто не хочет.
Если Вы, многоуважаемый Мечислав Ильич, со мною согласны, то оставьте книгу в том виде, в каком она есть. У меня
-нет в отношении нее никакой особенной гордости, и притязания
-мои скромны. Но они абсолютны.
Если вы почему-либо не можете согласиться со мной, обратимся
к высшим инстанциям, сколь угодно далеким. В выяснении; этого вопроса я готова пойти сколь угодно далеко, поскольку этов силах моих и моих близких. Мне принципиально важно укрепить безупречность своего имени — ответственной советской ученой работницы и развеять ту нездоровую атмосферу, которая: почему-то все собирается вокруг нашей книги.
Конечно, более всего хотелось бы, чтобы до далеких объяснений дело не дошло. Я сильно надеюсь, что Вы и сделаете шаг в. этом смысле.
С товарищеским приветом О. Добиаш-Рождественская.
28. М. И. Бурскому
[19361
^^^Многоуважаемый Мечислав Ильич. Надеюсь, Вы получили вчера мою срочную телеграмму, которая: извещала Вас о моем согласии на снятие предисловия. Навряд, ли теперь, после того как вопрос таким образом решен, было бы целесообразно вновь входить в его обсуждение. До конца ли «сочувствую» я этому решению или у меня остались на его счет какие-либо внутренние сомнения, я, во всяком случае, принимаю^ Вашу и Абрама Моисеевичаi оценку момента, доверяю этой: оценке и не считаю уже возможным становиться с нею в противоречие. Будем считать этот вопрос исчерпанным [...]. Конечно,. и речи не может быть, чтобы я желала какого-либо большего с Вашей стороны восхваления нижеподписавшейся в предисловииг «От редакции». Так как редакция совместная, то уже то, что Вы сказали, может произвести впечатление самовосхваления. Вовсяком случае, я прежде всего боялась — в интересах издательства — всяческих самомалейших изменений в готовом уже томе. Все, чего я хотела, изменения чего более всего боялась — как Вы говорите, по недоразумению,— это изменения места и значения моего имени на титульном листе.
Я очень благодарна Вам за Ваше внимательное письмо, которое, конечно, огорчив меня своим выводом, глубоко меня удовлетворило своим содержанием.
С искренним уважением О. Добиаш-Рождественская.
29. Д. М. Петрушевскому
25 дек[абря] 1936
^^^Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Моисеевич! Новый год близится, и мне хочется принести Вам привет и сердечные пожелания к этому знаменательному моменту перелома в жизни природы и жизни гражданской. Мне как раз пришлось в день солнцеворота читать своей маленькой аудитории лекцию об отправных точках средневековой хронологии и цитировать знаменитые места Прокопия о том, как «после 35-суточsou
ночи жители Туле взбираются на вершину горы, чтобы приветствовать близящееся солнце...», а также вопросник Бурхарда Вормского: «В январские календы по языческому обычаю не взбирался ли ты на кровлю, опоясанный мечом, чтобы видеть и узнать, что предстоит тебе в будущем году?».
Так вот, дорогой Дмитрий Моисеевич! Мысленно взбираясь
•на эту гору Прокопия или на эту крышу Бурхарда, я чувствую себя «опоясанной мечом». В трепетании каждой фибры мира я чувствую близящуюся войну. И чего в таком случае желать в январские календы дорогим своим друзьям.
Я хотела бы им желать всего, о чем только можно мечтать. Чтобы эта война, которая будет ужасной, была бы возможно короткой. Чтобы мы ее пережили. Чтобы мы в ней победили. И как-то верится мне, что тогда действительно наконец будут перекованы мечи на плуги. И это не только в прямом, материальном смысле, но и более внутренне: что тогда исчезнут не только «распри народов», но и всяческие мотивы вражды, подозрительности в среде одного народа, наступит согласие и мир [...]. В наши годы не приходится уже говорить ни о «новом
•счастье», ни о «новом здоровье». Но желая нового счастья новому миру, я хотела бы пожелать нам это новое счастье увидеть
•s. притом сохранить еще максимум из старого здоровья. Здоровья и бодрости больше всего от всей души желаю Вам, дорогой друг [...].
30. Д. М. Петрушевскому
7 марта 1937
^^^Глубокоуважаемый и дорогой Дмитрий Моисеевич. Я Вам безмерно давно не писала, как и вообще не писала никому, не делала ничего, не видалась ни с кем (из обычных друзей), а только все возилась с «творческой конференцией ученых женщин» '*, где я имела на попечении секцию истории с известным добавлением (ввиду ее бесприютности) секции антропологии и этнографии.
Не могу сказать, что это дело, поглотившее в течение двух почти последних месяцев мои досуги (и недосуги, впрочем), мои силы и отчасти мои мысли, особенно меня увлекало. Вы знаете, я отнюдь не феминистка. Мысль в науке отъединяться от мужчин мне не кажется целесообразной и плохо вмещается в мою толову. Но я не могла не признать естественности желания перед 20-летием огромной мутации учесть, что изменилось в положеяии и деятельности именно «нашей сестры». И раз я с этим согласилась, не могла отказаться сделать, что можно, для лучшей "постановки нашей секции. Работы и усталости со всем этим была бездна. Вообще, «творческая конференция» поставлена была довольно легкомысленно, в значительной мере рекламно, в значительной — молитвенно или адоративно (я даже с отвычки удилилась
'* Почему-то она получила такое официальное наименование.- Примеч. авт.
как легко наша освобожденная сестра адорирует) [...]. Некоторые хорошие чувства от нее я все-таки испытала. Во всем этом при всей суетливости, бестолочи, многоговорении много теплоты и одушевления, много сердечного, что мирило вчерашних врагов и на что смотреть было отрадно. Увидела и немало потерянных из виду учениц, и на мое вчера сказанное «слово» (обзор истории за 20 лет — женской истории в нашей области, плюс обзор моей собственной работы *) отзыв был меня заинтересовавший и меня тронувший [...].
Я собиралась было в феврале с Дмитрием Сергеевичем на Пушкинскую сессию. Были заказаны билет и гостиница. Но уже тогда стадо мне худо, и я не рискнула ехать. Потом уже, едва собрав силы, истратила их на творческих женщин. Мало уже можешь себе позволить, и битая посуда дает очень дребезжащий звук.
Ну ничего! Как-нибудь!
Надеюсь, Вам доставили «Агрикультуру в памятниках»? Может быть, уже доставили и «Вспомогательные исторические дисдиплины», сборник ИКДП, где моя статья о фриульском минускуле и Павле, историке лангобардов. Если да, то из данных мне оттисков я не буду посылать Вам. Скажите, послано ли Вам? Очевидно, должны бы послать [...].
Будьте здоровы. Черкните словечко. Все наши Вам искренно кланяются, а я дружески, сердечно обнимаю Вас.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская.
31. В. Л. Комарову
3 апреля 1937. Ленинград
Глубокоуважаемый Владимир Леонтьевич!
Внутренне необходимо, страшно приятно и вместе с тем бесконечно грустно мне писать Вам.
Необходимо и приятно, потому что с Ваших слов, из рассказов многих присутствовавших, через Дмитрия Сергеевича мне дано было почувствовать во всей ее яркости Вашу энергичную и действенную отповедь за меня, за женщину — труженицу науки вообще.
Грустно же, что это оказалось нужным [...].
Глубокоуважаемый Владимир Леонтьевич, я позволяю себе послать Вам свою книгу и очень просила бы Вас пересмотреть в ней отмеченные на первых страницах места. Мне очень не хотелось бы, чтобы у Вас сложилось неправильное впечатление о моей ученой деятельности, о моей искренности в преклонении перед величием переживаемой нами эпохи. Быть может, Вы перелистаете и другие места книги и найдете там кое-что небезынтересное и новое даже для ученого далекой специальности.
От души благодарю Вас.
С глубоким уважением О. Добиаш-Рождественская.
32. Д. М. Петрушевскому
Северо-западная железная дорога. Ст. Толмачево. Дер. Большие Изоры. Дача акад. Д. С. Рождественского 11 мая 1937
Дорогой и глубокоуважаемый Дмитрий Моисеевич!
Спасибо за Вашу милую и добрую открытку, которую я получила почти накануне отъезда в деревню, где мы, таким образом, находимся четвертый день. И хотя проф. Ланг, признав у меня состояние крайнего переутомления и какую-то для него не совсем понятную комбинацию ухудшения легких и сердца, велел «лечь и не вставать», я только сегодня могу выполнить, и то лишь частично, этот полезный совет. Предшествовавшие дни были заняты хозяйственными заботами, настолько утомительными, что я и сейчас удивляюсь, как все это вынесла в своем состоянии, находя, впрочем, разрешение вопроса в удивительном воздухе бесподобного мая.
Сегодня уже имею возможность воспринимать его красоту. Слушать кукареканье кукушки, «флейту» иволги, свист дроздов, вдыхать запах распускающихся березы и клена, глядеть на синеву и блеск неба и озера, на краски лесов и земли. Весна в этом году нежная и «трогательная». Я счастлива пережить ее в деревне — noch einmal... '*
[...]. Недавно я получила очень милое письмо от Н. П. Грацианского, порадовавшего меня всего более вестями о Вас, о Вашем возвращении к работе средневекового сектора, о той радости, какую это доставило Вашим ученикам [...]. Работы у меня в деревне будет достаточно: завершить уже написанное предисловие к изданию Кремонских хартий, редактировать начинающие поступать статьи к «Истории техники» [...]. Кроме того, еще зачеты диссертаций, которые копятся на столе. Из них две — плохие, одна — средняя и две — прекрасные. Мой «ближайший сын» А. С. Бартенев безмерно радует меня каждой новой главой своей книги «Образование Нормандского герцогства». Какая свежесть мысли, точное ее обоснование, изящество оформления. Первое поколение нашей аспирантуры — хорошее поколение.
Затем сердечно Вас обнимаю. Дм. Серг., сестра, Настя и кот Вас дружески приветствуют. Здорова ли Ваша внучка?
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская.
'* еще раз (нем.).
33. Редактору
3.VI [1937]
Уважаемый товарищ редактор.
По Вашей просьбе шлю Вам спешное письмо. Но вопреки этой просьбе это отнюдь не корректура — «ввиду печати» — моей
'статьи. До этого еще очень далеко. Я даже теперь имею все основания предвидеть, что до этого и не дойдет.
Я очень благодарю Вас за присылку мне — наконец — .авторского оригинала вместо того коллективного безыменного творчества, которое дано мне было в так долго заменявшей этот оригинал дактилограмме. Я наконец могу судить о всем том, что
•было проделано с моей злополучной работой, над которой, по-видимому, только ленивый не работал, где одни «редакторы» опровергали и стирали других и где делали все, кроме самого простого: обращения к автору статьи. Вносившиеся в нее изменения и поправки шли в самых разнообразных направлениях и стилях: •сократительные, «идеологические» — к сожалению, менее всего марксистские, их я тщетно искала, именно их готовая принять,— «фактические и стилистические», в значительном большинстве случаев основанные на недоразумении, на непонимании сколькояибудь тонкого выражения, иногда на прямом незнании предмета, да собственных вкусах, сплошь да рядом очень дурных. Над работой совершались самые разнообразные эксперименты, где, как у справщиков Никоновской поры, заменялись выражения без всякой нужды: «где дети — туто отроци, где отроци — тамо дети»...
Я начала — поверьте, с самым искренним и даже «самоотверженным» желанием помочь новой редакции очистить грехи (я даже не знаю, какое имя дать этой грязной литературной стряпне) старой — править дактилограмму... Я поставила целью вносить только те поправки, где сделанные изменения вопиюще искажают научные факты или научный язык грубейшим и бесцельным насилием над автором. Я скажу больше: если—хотя и без всякого смысла и нужды многочисленные мои редакторы заменяли «тамо где дети» словом «отроци» et vice versa '*, то если это не резало глаза прямо, я оставляла неправленными эти невинные редакторские шалости и эти чуждые румяна на своей авторской физиономии. Я только вымарывала, решительно возвращая к первоначальному строгому благообразию стиля, неуместное, думается, и мне совершенно несвойственное в применении к средневековым французским кюре словечко «попы», которое суется вместне и невместне (разве недостаточно ядовиты сами голиардики, чтобы еще ругаться по-русски?). Я также не могу по-латыни допустить замены официального имени средневековой науки «диалектика» (если угодно, в примечании можно объяснить ее цену. Только у Абеляра ли? страдальца мысли?) словом «софистика», Есть другие недопустимые вещи. Но, повторяю, я старалась быть крайне сдержанной, правила мало. И даже там, где стоит знак недоумения, я все же многое приняла, слишком, вероятно, многое, чего отнюдь не заслуживало это возмутительное баловство над моим текстом.
Я искала с особым интересом, чтобы их принять, все, что заостряло бы марксистскую мысль в моей статье... При малейшем
'* наоборот (лат.).
ироблеске я принимала такие правки. Увы! Я нашла их слишком мало, таких проблесков (не «попы» же!).
Так, с довольно тяжелым чувством я «проработала» три четверти злополучной статьи, готовясь с минимумом правок отослать. ее в редакцию. Но в последней четверти я наткнулась на вещи, потрясшие меня возмущением. Особенно после того, как Вы написали мне собственноручно, будто сокращения произведены только во вступлении, обращенном, писали Вы, не к читателю, но к слушателю доклада.
Ведь таким нельзя же считать заключение, которое изъято почти целиком, без всякого соглашения с автором и с запоздалым указанием, что «число предоставленных знаков» исключает его. Я считаю его частью наилучше написанной и, во всяком случае, без него — даже последние слова выкинуты — всю статью получающей какой-то глуповатый, куцый и жалкий вид.
В таком виде я ее на свою ответственность никоим образом не приму.
Подобный сюрприз, после того как новый редактор формально уверял меня, что сокращение коснулось только вступления, заставляет меня ставить крайне для меня тяжелый вопрос: в какой мере я могу полагаться на его слова? В какой мере, например, я могла бы пытаться спасать свою статью таким методом: я дам ее, если редактор формально подтвердит мне обещание восстановить вычеркнутую с моей точки зрения необходимую часть?..
В ожидании ответа я не посылаю завершенную на три четверти корректуру. Отсутствие ответа буду считать решением снять статью, решением, к которому, вероятно, следовало прийти с самого начала. Если и новый редактор бессилен обеспечить автору его элементарное «право» видеть в печати то, что он написал и за что хочет и может принять на себя ответственность.
Я буду, конечно, всегда сожалеть, что при доброй, по-видимому, воле нового редактора и при тяжелых усилиях и готовности на серьезные жертвы со стороны автора дело «голиардов» в «Исторических записках» наладить не удалось. И «прошлое тянуло книзу новое».
С совершенным уважением О. Добиаш-Рождественская.
34. С. А. Аннинскому
25 августа 1937
Многоуважаемый Сергей Александрович!
Я получила сегодня корректуру и Ваше письмо. Как видите, я отсылаю Вам материал, не замедлив ни одного дня.
Что именно я с ним сделала?
Вы увидите, что я сделала решительно все, чтобы соблюсти сдержанность и минимально затруднить типографию. В частности, Ольга Георгиевна меня не поняла, сказав Вам, будто я имею
в виду делать какие-либо текстуальные изменения [...]. Я, собственно, исправляю в тексте только не замеченное мною в спешной читке неудачное «сокращение редакцией» места о племенах кельтских в северной Италии, где в одно место втиснуты все племена. Это не может так остаться, иначе будет серьезная неточность.
Еще одна мелочь, тоже мой недосмотр, но который необходимо устранить. Слова «диакон—кардинал собора» звучат совершенно неточно. Диаконы-кардиналы могут быть только у римской церкви, а не у провинциального собора. Следует сказать, что в тексте все это место неясно. Либо Адам есть диакон собора и кардинал римской церкви, либо он диакон — кардинал римской церкви и вместе с тем диакон собора. Осторожнее всего сказать: каноник данного собора, каким он, во всяком случае, очевидно, является.
Таковы, кажется, все мои исправления в тексте.
Кроме той заключительной страницы, где мне особенно важно, невзирая ни на какие редакции, ленинградские или московские, соблюсти то, что есть истина фактов. А они, как любят говорить, упрямая вещь. Для того чтобы соблюсти ее, я решилась уже не настаивать на другом, тоже важном, но менее ответственном. :'
Наша ответственность требует, говоря о западной науке, сказать то, что мы считаем истиной. Иначе мы и сами очень скоро об этом пожалеем. Я не могу забыть высказанных в этом смысле очень мудрых замечаний партийного замдиректора ИИНИТа на конференции весной. Обрушиваясь с величайшим гневом—я его разделяю от всей полноты чувства и высказала это в конце предисловия — против фашистских выходок немецкой и итальянской науки, я не считаю возможным и не считаю дипломатическим ни в интересах своих, ни в интересах АН СССР огульно обвинять в них всю западную науку. И если редакция этого желает, пусть сделает это от своего имени и не навязывает мне.
Я еще раз со всей придирчивостью рассмотрела эти заключительные строки [...]. Я посылаю Вам верстку с теми последними уступками — при условии иных уточнений,— на которые могу согласиться. Между прочим, я полагаю, что никакая редакция не сможет возражать против внесения несправедливо в перечне пропущенной (mea culpa1*) Англии. Другое: сохраняя всю резкость приговора «свет погас», мы должны уточнить места, где он действительно в общем погас. Но в таком случае мы должны соблюсти достоинство собственной скромности и не говорить, что мы берем ответственность во многих областях западной медиевистики. Ибо мы можем взять ее на себя только в некоторых. И кто все-таки следит за тем, какие многочисленные, великолепные издания выходят в нефашистских странах и по западной медиевистике, более того, кто помнит, что и в самой Германии есть
'* моя вина (лат.).
еще гонимые нефашистские ученые, которые дают издания,— тотможет улыбнуться нашей претензии. А это нам ни в каком смысле невыгодно. Я, во всяком случае, этого не желаю и за своим именем не сделаю.
Мне, конечно, очень жаль, что, сделав так много, я, вероятно, все же не сделала того, что единственно избавило бы от необходимости еще куда-то посылать и с кем-то договариваться. Но уже это вытекает из действий ленинградской редакции. Она обошласьс автором в вопросе его ответственности, когда еще было время это сделать, болеее чем некорректно, поставив без открытого предупреждения за2* его имя вещи, которых он принять не может'.
С искренним уважением О. Добиаш-Рождественская.
2* Так в оригинале.- Ред.
35. И. И. Любименко
17.IX 1937 Милая и дорогая Инна Ивановна!
С чувством настоящего ужаса — мне трудно обозначить инач& это впечатление: так неожиданна была весть — я прочла сейчас в газете о том, что произошло в Вашей семье, в Вашем институте'. Я знала: не все было безоблачно в здоровье Владимира Николаевича. Но все-таки в общем мы все считали его сильным и молодым. Такого конца, казалось, ничто не предвещало [...].
В эти часы я мысленно переживаю с Вами глубоко и со страшной живостью все, что переживаете Вы: эту странную пустоту в утрате лучшего, ближайшего друга, грозное разрушение налаженной годами жизни. Я не решаюсь много писать Вам. К таким утратам не знаешь, как и подходить, чтобы не увеличивать боли. Но разве возможен тут заговор молчания?
Кто пережил нечто подобное, может измерить всю бездну, открывающуюся перед тем, кого это постигло [...]. Находясь— до 1-го — в деревне, мы не могли вместе с Вами проводить ушедшего. И ничего не знаем о Вас: как все это на Вас отразилось?!
В ближайшие дни буду иметь возможность видеться с Вами, когда Вы это сможете и захотите. Я знаю, как после таких потрясений мучительно и ненужно всякое новое соприкосновение с людьми, когда все обращается к ушедшей жизни и хочется думать только о ней.
Это была богатая, достойная, содержательная жизнь, полная внутренней гармонии, гармонии была исполнена и Ваша совместная двойная прекрасная жизнь с ее безупречным светом верной дружбы, совместной поддержки.
В этом свете, может быть, через некоторое время Вы найдете источник смягчения печали.
Мужайтесь, дорогая моя. С какой радостью вспоминаю я нашу последнюю с Вами встречу на Женском съезде, где Вы были полны молодости и энтузиазма.
Я нежно обнимаю Вас. Когда Вам это будет менее тяжело, когда Вы захотите, мы увидимся.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская.
36. В. М. Алексееву
26.IX 1937
Глубокоуважаемый и дорогой Василий Михайлович!
Я получила сегодня изящную книжку, которой один вид, проспект и имя автора влечет любознательность и мысль'. Мы оба думаем с удовольствием о ее прочтении, оба стоя перед нею в положении дилетантов. К сожалению, не могу ответить Вам подобающим «антидотом». Все это вышло в текущем году из моей «продукции», публиковалось в изданиях АН СССР («Агрикультура в памятниках западного средневековья», «Фриульский минускул») или в таковых выйдет («Кремонские хартии», «Голиарды»), и Вы все это имеете или будете иметь. Один же этюд, который выходит в Америке, я, кажется, в оттисках иметь не буду.
Итак, пока — чтобы не заваливать Вас вторыми экземплярами моих произведений — позвольте Вас поблагодарить искренно за присланный дар и милую надпись — с пустыми руками.
Хотели бы надеяться, что Ваше здоровье, о котором были не вполне хорошие вести, теперь лучше.
Сердечный привет дорогой Наталии Михайловне и Вам от нас
обоих.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская
37. Д. М. Петрушевскому
Б. Изоры, 6-7 ноября 1937 г.
Дорогой и глубокоуважаемый Дмитрий Моисеевич!
Я получила несколько дней тому назад Ваше письмо, как всегда, милое, как всегда, захватывающе интересное и сообщающее так много важного по ряду животрепещущих вопросов.
Отвечаю Вам на него из деревни, куда мы решили забраться на праздничные дни. Мотивом этого решения является значительное нездоровье Дмитрия Сергеевича, у которого обнаружилась сильная «мерцательная аритмия» сердца [...]. За 10 дней «первого лежания» Д. С. успел составить юбилейную свою речь «Пережитое и передуманное в ГОИ за 20 лет», 4-го эту речь произвести и, исполнив таким образом свой долг, 5-го забраться в деревню, когда близится «довольно скучная пора: стоит ноябрь уж У двора».
Пора действительно самая скучная. В январе будет блеск снега и красота синего неба. Сейчас низко висят темные тучи и ни одного — случайно, конечно,— солнечного луча. Зато свежесть бесподобная и бесподобная тишина [...].
Очень тронута сообщением Вашим о внимании — в общем, как Вы пишете, благоприятном,— с каким разобрана «Агрикультура в памятниках»1. Вы знаете, для меня—в прошлом — забракование моего большого исторического предисловия, хотя и огорчившее меня, было не слишком дорогой ценой за неожиданную корректность, с которой осуществлено опубликование всех наших авторов, хотя уже и тогда выведенных частично из строя,— под их именами. Особенно оценила я это в отношении так печально кончившего (он умер от рака, не сознавая, что умирает, мечтая вернуться к работе) Цемша, которому, думается, принадлежит лучшая часть книги. Мне только пришлось поработать над нею очень много в смысле стиля, особенно поэтических отрывков, как «Месяц», и др. [.„].
Последним хотела бы, дорогой и глубокочтимый Дмитрий Моисеевич, коснуться того вопроса, которого и Вы касаетесь последним и обрываете его: вопроса о Вашем самочувствии. Хотя, казалось бы, другому говорить о нем совсем трудно, почти неуместно.
Ведь, конечно, в тяжелом этом состоянии две основные горькие струи. И обе я глубоко, почти до конца понимаю. Неизбывное горе о несправедливой утрате2. Несправедливой, потому что она, которая ушла так внезапно, была очень еще молода и могла бы и должна была бы жить. Другое — связанная с этим, но отчасти и с нездоровьем, и с возрастом утрата былой энергии, вдохновения и продуктивности научного труда.
Как ни невероятно это трудно, мне хотелось бы о том и другом сказать Вам несколько слов.
Во-первых, второе. Мы оба (я и Д. С.), хотя и моложе, мы это испытываем очень остро и печалимся об этом. Но только... оглядываясь — мы, 60-летние,— вокруг на 50- и даже... 40-летних, мы видим, что они «сдают» — уже сдают — раньше, чем мы, не сделав того, говоря правду, колоссального усилия, с каким принимали, перерабатывали и строили жизнь нашей науки мы, пережившие две войны и вступающие в третью, две революции и живущие накануне мировой. Мы в это невероятно трудное время исполнили честно и сильно наш долг.
Мало того. Мы его продолжаем исполнять. Мы и сегодня многое делаем и многое делаем лучше, чем иные, более молодые. Мы еще нужны и активны. Если же не можем нести трех пудов, а только полпуда, то его мы несем и несем ко благу, ибо это иногда самые нужные полпуда, те, которые другим не с руки.
И думаю — громадную нужность свою и незаменимость чувствуете, должны чувствовать и Вы, и это должно поднимать Ваш дух. А что это уже не три пуда, с этим надо мириться, дорогой Дмитрий Моисеевич. Я сильно надеюсь для себя и дорогих друзей, что природа будет к нам милосердна. Что, когда мы будем совсем не нужны, она очень быстро уберет нас, что мы умрем на посту. И гордая эта мысль меня утешает.
Другое: неизбывное, «несправедливое», о чем и говорить
страшно. Я почти это пережила и переживаю. Более чем «несправедливо» ранняя, внезапная смерть моего младшего брата провела на моей жизни глубокий, неисчезающий след. Я и сейчас живу наполовину этим раздавленная. Но я, конечно, понимаюгромадную разницу. Тут ведь в воспоминании подрезаны и искалечены каждая минута, каждое переживание, каждое горе и радость, все, что можно пережить перед отрадной картиной молодой: поросли своей же семьи, становится источником тяжелого сравнения и воспоминания.
И все-таки! Как много радости, опоры и силы в этой картинеИ если не утешает она в горе об исчезнувшем прошлом, то какую надежду, спокойствие дает при мысли о будущем, о том» когда уже нас не будет, но когда самые наши близкие будут вершить свои судьбы в мире. За эту молодежь Вы спокойны [...], И это — перед закатом жизни, а мы все стоим перед ним — великая отрада [...]. И пусть будет Вам память о ней, которая: дала Вам прошлую жизнь и настоящую и будущую семью,— только светом и отрадой. Благодаря ей Ваша жизнь далеко тянется в будущее и будет тянуться, когда Вас уже не будет [...]
Позвольте на этом кончить и простите, если что не так сказалось!
Сердечно Вас обнимаю
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская.
38. Д. М. Петрушевскому
30.XII 1937
[...] Я, может быть, как говорила В. М. Лавровскому, пришлю в сборник антифашизма4 небольшую, на три страницы, заметку «Фашизм в рукописном деле». Но это будет зависеть отнаших дел, которые пока не дают мне возможности сосредоточиться даже на скромной работе [...].
39. Д. М. Петрушевскому
8.IV 193? [...] Одним из наиболее приятных для меня предложений было на днях написать для «Вестника древней истории» статьюо средневековой эпиграфике', над чем сейчас, пользуясь полученным «бюллетенем» и порядочно задыхаясь, просидела с большим удовольствием. Есть еще разные очередные «испанские»статьи: об Исидоре Севильском2 и об одной нашей довольно замечательной рукописи3 [...]. О Вас часто думаем и говорим. Недавно пытались подобрать среди наших друзей лиц, которыебольше ищут etre '*, чем paraitre 2*. Мы нашли их не так много, Но среди них сияет немеркнущим светом образ друга с Земледельческого переулка... [...].
)* быть (фр.). 2* казаться (фр.).
40. Д. М. Петрушевскому
[Лето 1938]
[...]. Недавно я получила большое письмо от моего старого друга и учителя М. Lot'a. Оно полно мрака. Как он пишет, повидимому, искренне, он все предвидел, что ныне происходит в Европе: Испании, Чехословакии, Австрии, и эти осуществляющиеся предвидения наполняют его мраком, и та роль, которую во всем этом призвана играть его родина' [...].
41. О. Л. Вайнштейну
19.VI 1938
Многоуважаемый Осип Львович!
На днях я узнала, что перед нашей кафедрой возбудила продление о праве чтения приват-доцентского курса по западному средневековью Е. Ч. Скржинская и что вопрос отчасти задерживается отсутствием подтверждающей рекомендации специалиста.
Я спешу написать Вам настоящее письмо, чтобы сказать, что это отсутствие — простое недоразумение.
Е. Ч. Скржинская — такая давняя моя ученица, а в последэгае годы сотрудница, которую из старших моих учеников я не
-могу по совести не признать лучшей как по ее глубокой, разносторонней и тонкой учености (она прекрасно знает латынь и греческий, старонемецкий, французский и английский, а также практически почти все новые языки, как и вспомогательные диспиплины истории), так и по яркой и живой талантливости, литературной, педагогической и научной '*, что поводов дать ей рекомендацию у меня был не один.
Мы с И. М. Гревсом рекомендовали ее и даже дважды в ЛИФЛИ на историко-технические и историко-художественные (тема и техника готики) сюжеты. Я рекомендовала ее туда же на курсы романской и английской палеографии, которые и состоялись с выдающимся успехом, о чем Вы могли бы иметь сведения от проф. В. Ф. Шишмарева. В свое время я давала ей рекомендацию на занятие должности научного сотрудника по генуэзскому Крыму в прежнем ГАИМКе, которую она занимала с никем не оспаривающимся успехом и продуктивностью.
На какой курс могла бы она претендовать в ЛГУ и какой с успехом для дела можно было бы поручить ей сейчас, не имея
-возможности сноситься с нею, этот вопрос мне было трудно прецизировать; и ей лучше всего договориться об этом с кафедрой.
-Будет ли это «История экспансии южных норманнов», или, шире, «История и техника морских странствий XII в.», или «История генуэзских колоний на Востоке» — это вопрос деталей. Собственно, любой вопрос как из истории, так и из техники западного средневековья мог бы быть представлен Е. Ч. Скржинской с живым интересом для учеников, с достоинством и изяществом.
** Она имеет твердую репутацию в науке нашей и западной. Достаточно было бы назвать ее классическую книгу «Les inscriptions des colonies genoises en Crimee».
Я прилагаю одну из старых, более подробных характеристик Е. Ч. Скржинской. В заключение не могу не поздравить Вас искренне с благоприятным окончанием тяжкой болезни Вашей. жены.
С товарищеским приветом О. Добиаш-Рождественская.
42. И. А. Орбели
1938 г.
Дорогой Иосиф Абгарович!
Еще раз хочу поблагодарить Вас за добрую готовность быть. нашим «рецензентом» и содействовать делу печатания нашего каталога '. Думаю, как помочь Вам осуществить эту задачу с наименьшим затруднением, дать Вам время и возможность спокойно развернуть эту работу, вместе с тем не слишком задерживая: наше печатание (мы ведь хотели бы закончить его к юбилейным дням).
Думается мне, лучше всего сделать так: [I]. Так как 2-й | выпуск, объемлющий века VII—нач. IX, построен совершенно так же, как и 1-й: века V—VII, вышедший при Николае Яковлевиче и вызвавший благоприятные отзывы, я прежде всего посылаю Вам этот 1-й выпуск. По печатному экземпляру (при: полной притом аналогии по принципам и построению) 1-го выпуска Вы, в сущности, уже вполне сможете составить свое суждение. 2. Я прошу Гос. Публичную библиотеку немедленно доставить Вам русское предисловие к выпуску 2-му, где вы найдете^ во-1-х, повторение на русском языке изложения принципов описания (имеющегося в выпуске 1-м на языке французском) и, кроме того, мотивировку русского языка, точно для Вашего заключения. Русское предисловие может печататься вообще под конец, стало быть, может быть Вам предоставлено на большой срок. Мы: же тем временем могли бы пустить в ход печатание текста самого каталога, который, думается, Вы могли бы просмотреть уже потом в гранках. Повторяю: ничего принципиально новогосравнительно с печатным выпуском 1-м нет, и навряд ли имело бы особый смысл Вам погружаться в эти каталожные детали по» рукописи 2-го выпуска.
3. Мне еще чрезвычайно хотелось доставить Вам рецензии в «Zentralblatt fur Bibliothekwesen» и в «Neues Archiv», которыея хранила с 1930 г., когда они появились и которых не могу пока что разыскать. Но, может быть, не только не хуже, но в некоторых отношениях даже ближе к делу, если я Вам пошлю. (с просьбой сберечь и при случае мне возвратить) рецензию нашего «патриарха» Линдсе на мою «Корби». Во 2-м выпуске каталога пойдет как часть именно описание Корбийских рукописей VII— IX веков. Только исследование о Корби выдвигало палеографическую сторону, каталог же, излагая ее короче, описывает и другие стороны рукописи, как в выпуске 1-м.
Вы просили, сколько я знаю, доставить Вам материал к
10 июня. Доставляя часть его теперь же, рассчитывая, что ГПБ доставит Вам довольно скоро русское предисловие к 10-му с возможностью задержать его довольно долго (все материалы у нас, увы! в одном экземпляре: не решаясь их доверить, я перестукала их сама, мне же трудно писать с копиркой) и что Вы не будете настаивать на доставлении Вам теперь же — до гранок — самого каталога, я хотела бы надеяться, что так, наилучшим для Вас и вместе наискорейшим образом, устроится все дело.
Примите уверение в моем искреннем уважении и таковой же симпатии.
43. В. И. Вернадскому
1 марта 1939
Глубокоуважаемые и дорогие Наталья Егоровна и Владимир Лванович!
Нас очень встревожили и огорчили изменения в судьбе Вашей дочери, которые отдаляют ее от Вас, подрывая возможность
•прежде частых свиданий *. Особенно горюем мы за бедную Наталью Егоровну. О Дм. Серг. ничего определенного в эти дни сказать не могу, как и ничего особенно хорошего. Едва начавшееся улучшение опять отодвигается назад [...].
Вы пишете о Вашем оптимизме — в будущем и во внечелове•ческом. Дм; Серг. просит Вам сообщить, что он — оптимист не в будущем, а сейчас, через пять минут, и в научном — чисто человеческом отношении: все в мире полно самых крепких, самых несокрушимых ожиданий, в том числе и новое искание новых форм научного творчества в нашей Академии, хотя оно медленностью своей сейчас показывает, насколько лишено пафоса первых лет Революции. Даже собственные свои переживания он вспоминает как оптимист — сейчас, в связи с нынешним переходом из Оптического института в Физический институт ЛГУ, по крайней мере в смысле силы и полноты эмоций, т. к. сам процесс, пожалуй, со всякой точки зрения следовало бы воспринять лишь как жестокий регресс2. Для меня такого «оптимизма» чересчур много. И я легче примыкаю к Вашему, менее заостренному и бурному. Особенно принимая во внимание, что мой «оптимист» сейчас лежит пластом, ожидая лучших времен.
У 'нас в семье произошло давно ожидаемое тихое событие: скончалась моя сестра, мирно и без страданий. Что было бы, если бы судьба наметила ей конец после нас? Не могу без ужаса подумать, что было бы с нею в таком случае.
Но совокупность этих переживаний: ее смерти, тяжелой болезни мужа и всего того, что ее вызвало, не отразилось особенно хорошо на моем здоровье. Оно неважно. Но кое-как мы держимся, опираясь друг на друга, Мы сердечно Вам обоим кланяемся. Я обнимаю дружески дорогую Наталью Егоровну и, если позволите, Вас.
Ваша искренно О. Добиаш-Рождественская.
Воспоминания об О. А. Добиаш-Рождественской
И. М. Гревс
О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКАЯ В ГОДЫ УЧЕНИЯ (Воспоминания учителя)
Это было давно (начало сентября 1896 г.). Я был профессором С.-Петербургских высших женских курсов, преподавал средневековую историю. Только что кончилась первая лекция для 2-го курса ('я обычно начинал с общих вопросов о науке и об истории и значении науки в жизни, в частности в образовании женщины). Я просил обычно, чтобы желающие углубленно заниматься средневековою историею остались после лекции в аудитории побеседовать о постановке занятий (практических, семинарских, добровольных).
Когда разошлась очень многочисленная аудитория и я вернулся в нее, я увидел группу девушек, человек тридцать. Я разъяснил им, как хотел бы ставить занятия. Весь курс должен был быть посвящен генезису и эволюции феодализма, а практические занятия предполагалось посвящать анализу его главных элементов с историографической и с источниковедческой точек зрения. Надо было еще подвести отношение к отмеченным вехам. Рассказав свой план, я просил собравшихся согласоваться об их интересах и желаниях и распределить задачи.
Одна студентка рассказала, что у них образовалась группа, и обещала к следующей беседе указать, какие подберутся очередные докладчицы. В ней чувствовалась серьезность и деловитость, готовность к труду и вместе внутреннее воодушевление и взволнованная, застенчивая скрытность.
Это была моя первая встреча с О. А. Она оказалась настоящей душою занятий, и с этого момента начались наше знакомство, отношения, духовная связь, которая, быстро укрепляясь, непрерывно продолжалась до последнего года '(45-летний период). И я могу назвать ее если не самою значительною среди моих учеников (первенство трудно сосчитать), то одною из превосходнейших среди них.
Хочу вспомнить с почитанием, любовью и благодарностью о
ней, какою она была в годы ее учения. Тогда уже определялись основные свойства ее личности. Пусть ученики и ученицы вспомнят дальше, каким она была учителем, а те, которые из них сами пошли в науку, покажут, какою она стала как ученая.
О. А. (второкурснице) было тогда 22 года. Она родилась в Харькове в 1874 г. Что принесла она с собою (в себе) на курсы в своем духовном мире из семьи, из прожитого детства, ранней юности, из общего образования? Родители ее были по происхождению чехи, но они очень сблизились с Россией. О. А. признавала себя русскою, но к земле отцов сохранила любовное отношение. Отец, Антон Вячеславович, вышел из скромной провинциальной чешской семьи и вырос как серьезный труженик в области науки — филолог-классик. Обстоятельства жизни свели его с Россией. Он был приглашен в Россию преподавателем древних языков '(толстовская классическая школа), но явился к нам не готовым на покорность всяким требованиям начальства карьеристом, а преданным делу и привязавшимся к новой родине работником просвещения. Он был строгим по складу, но полным доброты семьянином и добросовестным, чистым деятелем. Он недолго оставался учителем в Харькове; в 1875 г. его назначили профессором Нежинского историко-филологического института.
Здесь и протекли первые двадцать лет жизни О. А., и они прошли не напрасно в истории образования ее личности, напротив, они дали немало для развития в ней основ умственных интересов и свойств характера.
Они жили в самом помещении института (Безбородкинский ампирный дворец, окруженный великолепным парком). Украинская природа была одною из первых воспитательниц О. А. (тонкое природолюбие).
Семья: мать — добрая, веселая, воздержанная, тоже скромного происхождения, смягчавшая суровость отца, старшая сестраумная, остроумная, добрая.
Институт — все же культурное гнездо (профессора и студенты). Гимназия.
В семье трудовой склад и полное отсутствие мещанских и чиновничьих черт. Действительный идеализм ближайшей обстановки. Если хотите — романтический полет, но не мечтательный, а именно трудовой—учиться развивать сознание, чтобы жить духовно, приносить пользу людям. Ее романтизм не мешал развитию реализма.
Музыкальные интересы в семье.
О. А. росла близко к миру природы (понимая и любя его). В малом городе можно было почти непосредственно наблюдать и за народною жизнью; живя в семье, в которой отец убежденно занимался наукой, в обществе профессоров, близко к такому серьезному умственному центру, как Киев, О. А. могла легко загореться научной страстью и самостоятельно начать изучать родную русскую культуру в развитии ее истории, литературы, художественной народной поэзии, верований и т. д. (библиотека).
В этом смысле О. А. явилась в высшую школу с глубоко и плодотворно пройденным детством и юностью, со знаниями, начитанностью (редкою) и с высокими потребностями двигаться вперед. Это была не только широко проснувшаяся к познанию и творчеству редкая индивидуальность, но и уже приобретшая духовный закал, высоко способная к самостоятельному, просвещающему себя и других делу.
Момент, переживавшийся тогда Россиею, был тяжелый: только что окончилось реакционное царствование Александра III, и уже успели обмануть все надежды на изменение курса в новое царствование. Атмосфера в высшей школе была тяжелая, легко раскаляющаяся, в частности и ВЖК. (Временное закрытие (с 1889 г.). Стеснение приема числом. Обязательный интернат. Политическое наблюдение.) Но все же Петербургские ВЖК были оригинальным учреждением, где легче дышалось и можно было работать на большем просторе. Как они возникли и как управлялись? Созданы прогрессивным обществом и самими учащимися. Профессора и слушательницы и их отношения.
О. А. первоначально решила сосредоточиться специально на русской истории и первый свой студенческий год провела в занятиях нашею родною стариною (древняя русская община и родовой быт у Середонина и Платонова. Труды В. Г. Васильевского). Но со 2-го курса она сосредоточилась на средневековой истории и потом на всю ученую свою жизнь стала медиевисткой и работала ряд лет у меня.
Если я имею право сказать, что хоть каплею в этом смысле помог ей двигаться на первых порах по этому пути, и могу в самом деле назвать ее своею ученицею, то это для меня большая радость и удовлетворение. Думаю, что такое право у меня есть. Я чувствую, что внутреннее созвучие в интересах, вкусах, понятиях и идеалах в области средневековой истории у нас было. Это и соединило нас на много лет в совместной исторической работе.
И общение учителя с ученицей превратилось впоследствии в солидарное сотрудничество по преподаванию средней истории, в выросшую на идейной почве тесную дружбу.
Обстановка наших семинариев. Всегда по вечерам в особой аудитории (кабинет образован уже спустя, после 1905 г.) без звонков и сроков, иногда часа три и больше.
О. А. сплотила около наших занятий отличную группу товарищей. Какие тогда я читал курсы? Различные, из года в год меняющиеся. Темы наших семинариев согласовывались с содержанием курсов предшествующего года. Группа держалась несколько лет, пополняясь новыми хорошими сочленами при сохраняющемся участии в центре, в зерне тех же лиц. Темы их очень разнообразные: римский колонат, варварская Европа в изображении римских писателей, ее историография и законодательство, зарождение и расцвет феодализма, движение городов от римских прецедентов до развитых немецких республик, французских и
итальянских коммун, крупные явления духовной культуры средних веков от бл. Августина и Боэция до Франциска Ассизского и Данте и т. д.— давали сюжеты наших работ.
О. А. всегда в центре. Она одна из первых стала подходить к истории благодаря знанию латыни и других к этому подвигала. Она по-настоящему приобрела понимание (скорее ощущение) процесса средневекового развития, изумительно реально воспринимала его конкретное (неповторимое) своеобразие.
Меня самого увлекали эти занятия. Они отвлекали от собственной исторической работы, но я вносил в свои семинарии тот же исследовательский дух и приемы, какие прилагал к собственным трудам, и не раскаиваюсь, что отдал вдохновение и труд в такую организованную помощь другим, и вспоминаю об этих годах ученой молодости своей и зрелости с великою радостью.
О. А. (и ее ближайшие друзья) выполняли в занятиях инициативную координирующую и воодушевляющую роль. Могу сказать по совести, что общение с О. А. в работе меня самого во многом окрыляло и многому учило (это так!)
Из этих семинарских работ выросла идея и начала разрабатываться тема «Начала Парижского университета», которую она уже замышляла как сюжет для своей будущей магистерской диссертации.
Надобно оттенить еще одну сторону, очень важную и характерную, в фигуре О. А. во время студенчества. В те годы среди учащихся различались три категории: пассивная масса, научнообразовательно трудящееся большинство (культурники) и радикалы (в те годы народники и марксисты, будущие эсеры и эсдеки).
Какова была О. А.? Она была политически беспартийная, но оказалась деятельной общественницею, принимающей идею революционного долга (прежде всего в защите студенческих интересов). Забастовочное движение студенчества, правительство, радикальное студенчество, профессура. Позиция О. А. Беспорядки 1899 г. и репрессии против студентов и профессоров.
О. А. не удалось [остаться при курсах]. Потом началась полоса ее преподавания в средней школе (блестящая, но я сказать о ней не могу). Союз учителей. Наши итальянские экскурсии (восприятие материальных следов старины).
Новое пребывание на курсах и заграничная командировка. В последние, переходные годы от ученья к жизни О. А. пережила, думаю, много недоумений и колебаний: специально при обдумывании своего научного будущего.
О. А. — преподавательница курсов. Совет профессоров единогласно хочет ее командировать за границу. Это для всех начинающих ученых высочайший момент в процессе учения. Но и ответственность большая. У О. А. сомнения в себе. Она хочет скромно и тесно поставить свою задачу: взять маленькую тему, замкнуться в малом немецком городе и работать. У нас с нею было непрекращающееся, прямо ежедневное общение. Я развивал ей совсем
Семинарий профессора И. М. Гревса на Бестужевских курсах (1897—1898) Слева направо: О. П. Козакевич, О. В. Неустроева, А. А. Кузнецова, Л. Н. Кремлева, Е. Винавер, И. М. Гревс, Е. А. Ступина, И. В. Стрекалова, С. А. Новикова, Н. И. Бокий, О. А. Добиаш
Семинарий О. А. Добиаш-Рождественской на Бестужевских курсах (1913-1914)
другой план: Париж, продолжение работы над происхождением университета. Стать под руководство лучших профессоров (Г. Моно, А. Люшера, Ш. Ланглуа). Стать историком романского средневековья. Я сам шел по такому пути, и для нее пригодились уроки моего опыта. Удалось убедить ее в правильности такой точки зрения.
О. А. поехала в 1908 г. в Париж. Она была уже замужем, ехала вместе с мужем. Пробыла три года, опасно хворая. Но произвела
огромную работу над своим общенаучным и специально эрудитным образованием.
Ланглуа — его ученая физиономия и научная школа '*. Отношение к ученикам (ориентировка на лучших). Высота и строгость метода и требований. Отверг Парижский университет и сосредоточил О. А. на изучении средневекового церковного общества, которым занимался с учениками.
Ecole des Hautes Etudes и Ecole des Chartes. Диссертация «La vie paroissiale en France au XIII siecle». Докторская защита. Основа школы по палеографии и дипломатике. Широкое раскрытие научных интересов. Изучение истории Парижа. Огромное положительное использование командировки.
Возвращение О. А. в Петербург (1911 г.). Расцвет ее научно-исследовательской и профессорской деятельности. Я уже не буду дальше следить за развитием духовной личности О. А., передавая это дело ее ученикам.
Влияние Ланглуа и парижской школы на обработку таланта О. А. в научных занятиях и ученую физиономию в дальнейшей постройке слоев ее развития.
Ее две русские диссертации: 1) «Церковное общество Франции» (1914)—воплощение парижских влияний (но и сохранение независимости).
2) '«Культ св. Михаила в романском средневековье» (1917) — возвращение к интересам, вкусам и постановкам петербургского периода с сохранением приобретенных в Париже знаний и методических навыков. Это — лучшее ее сочинение.
Стремление к глубокой работе широких социально- и духовно-культурных синтезов.
Не претендую на то, что такие идеи, вкусы и подходы вложены мною в научную личность О. А., но радуюсь, ибо чувствую, что между нами образовалась тогда как плод непрерывного общения с нею в годы ее учения и отчасти ее странствий (Lehrund Wanderjahre) некоторая общность в научном миросозерцании.
Думаю, что в дальнейшие годы О. А. проявляла большую чуткость к восприятию новых выступивших направлений, но в ней оставался живым и действенным стержень самостоятельно и свободно развивающихся исторических идей.
Процесс продолжающегося до гробовой доски развития крупного таланта ученого и мыслителя, прислушивающегося к новым потребностям и готового им силами своими искренно служить.
Если я признаю за собою право назвать О. А. своею ученицею 2*, то ощущаю и обязанность признать ее превзошедшею
'* На полях: И Фердинанд Лот (дружба с ним) (оба приезжали в Петербург).
2* Она так называла меня (учителем) в посвященной мне своей прекрасной, характерной для нее книжке «Ричард Львиное Сердце» (1925) в год 40-летия моей деятельности. Это начертано на ней! - и прибавлено собственноручно несколько добрых слов о «неисчерпаемом чувстве»
своего первого учителя в историческом искусстве. Делаю это искренно, открыто, свободно и охотно, считая, что по правде говорил Пелагий, современник и противник бл. Августина: «Добрый учитель всегда радуется успехам хороших учеников» (bonus magister omnem spem et gaudiura et gloriam solet collocare in profectu discipulorum).
Нам горестно ощущать разлуку с нею, но дорого чувствовать, что она была и жила в нашей среде, и с гордостью признавать богатую и ценную работу, которую она неутомимо совершала и плоды которой оставила нам на пользу.
Е. Ч. Скржинская
О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКАЯ КАК УЧИТЕЛЬ НАУКИ
Прошло 25 лет со дня смерти Ольги Антоновны Добиаш-Рождественской и миновало вдвое более лет с того времени, когда я впервые увидела и услышала ее' — сначала с кафедры, затем и ближе. С тех пор и по сей день — уже на склоне своего пути — я неизменно называю ее, и про себя и на людях, своей наставницей и учительницей, учительницей в моей работе, следовательно, в самом ядре моей жизни 2.
Мне не довелось быть на похоронах Ольги Антоновны, ничто не заслоняет в моей памяти ее живого образа, ее напряженнопристального взгляда, ее речи, ее жестов, ее почти темпераментного отношения к людям и событиям. Она была ученым и историком не только по профессии, не только внутренне, но и во всех чертах ее жизни, даже семейной жизни, в которой все было подчинено научному бдению.
В одном из своих писем (30 июля 1928 г.) О. А. писала мне, что «и для отдыха, и для работы лучшим другом является одиночество, если не всегдашнее, то достаточно длительное». Также о Дмитрии Сергеевиче (письмо от 16 июня 1932 г.) — о его «острой в последнее время тоске по полному одиночеству». Но это не искание покоя, а максимальная самоотдача науке.
Идя по набережной из Мраморного дворца3 в Университет, О. А. говорила, что наука — «прожорливый властелин» — поглощает всего человека, отнимает у него досуг, и отдых, и удовольствия, и посторонние интересы, требует аскетизма. В те молодые годы мне это не было понятно, даже было удивительно. Теперь
ве благодарной любви» с пожеланием хороших и долгих дней. Я-то вот исполняю ее пожелание, но она, на 15 лет меня младшая и способная еще много сделать, ушла от нас, когда я договариваю последние слова, воплощающие мой долгий научный опыт, с ослабленными творческими силами, но с нестареющей любовью к науке и ученикам.
я понимаю. Но это стремление к одиночеству, когда ученый остается наедине со своей дисциплиной, не исключало, но, наоборот, обогащало и требовало общения с людьми.
Вся ее жизнь в наилучших ее проявлениях сложилась в разнообразном и постоянном общении с людьми. Это общение было и естественным, и необходимым, и очень значительным именно от того, что в него она вносила плоды своей работы, для которой она искала одиночества. Более того, она признавала, что работа расцветает от общения с людьми, так как «могучим стимулом творчества,— писала она в том же письме (от 30 июля 1928 г.),—является огонь чужих мыслей и звуки чужих голосов».
Я обращу эти ее слова на нее самое и скажу, что множество ее ярких мыслей и ее живых представлений, ее голос, звучавший увлеченной речью, были для ряда людей в течение многих лет стимулом к развитию, к работе и к творческим исканиям.
Мне, как давней ученице О. А. и как человеку, очень много от нее получившему, хочется сказать об общении с ней как с руководителем в стенах высшей школы и по окончании ее — вне этих стен.
Не припоминается мне, чтобы О. А. стремилась научить «любить историю». Сама она до такой степени и так неизменно была увлечена исторической наукой, что одно это отношение к поистине любимой специальности заставляло ее слушателей видеть необыкновенную прелесть в истории, в ее глубине и широте, в ее жизненности и высокой поучительности.
О. А. обладала — и в высшей мере — прекрасным качеством настоящего историка — острой интуицией, проникавшей в прошлое и приближавшей его и к ней самой как к исследователю, и к ее ученикам. Но это живое ощущение истории и вытекавшая отсюда конкретность восстанавливаемых картин прошлого никогда не переходили границ исторической точности, они базировались на исключительной эрудиции. И мне думается, что независимо от индивидуальных качеств преподавателя нет для его учеников — и на первых порах и впоследствии — качества более пленительного, чем большая эрудиция.
О. А. создавала свою эрудицию в годы собственного учения, и в пору интенсивной исследовательской работы над обеими диссертациями, и в течение последующего долгого зрелого периода своей научной деятельности. Ее знания были необыкновенно живы и почти всегда свежи. В семинарии ли, на лекции или в беседе они выступали как в прямой связи с темой, так и попутно с ней, наводя таким образом на новые мысли и удачи, расширяя вопрос.
Я помню, с какой обстоятельной осведомленностью подходила О. А. к так называемым «отделам», т. е. к специальным темам с центральным более узким вопросом и с освещающим их источником, которые сдавались каждым студентом в итоге прохождения университетского курса по предметной системе. В частности, моим «отделом» была тема о крупных бенедиктинских монастырях
, специальный вопрос касался одного из них — ^о1^ ^Cassiпо, а источником была большая хроника Льва ^Остииского. О. А., занимавшаяся за несколько лет до того Южно** Италией в связи с культом св. Михаила на Monte Gargano, су"®™ УД™^ тельно оценить и украсить мою работу включение!/ в нее все" возможных книг, источников латинских и греческ^ и своими мыслями, толкавшими на самые интересные поиски' а затем и находки. С другой стороны, в течение моей работы 1^ разными отделами истории средневековой техники О. А., не занимавшаяся этим специально, но глубоко и многосторонне зй^™^ ^ВД' ние века, часто доставляла мне что-либо весьма ценное и характерное.
Сколько-нибудь внимательный и вдумчивый сту^™ не мог не почувствовать, как тщательно, подробно и точн(? готовилась О. А. к лекциям и к семинарским занятиям. И тут г° всем "Р0' являлась ее та же солидная эрудиция, которая да^"8 еи в03" можность широко и свободно расположить и сопос'^111'1' материал. Она никогда не только не задерживалась, н^ тормозила лекций или разъяснений. На семинарии она часто р04™ летела в цельном порыве охватить и представить то многое, яем она владела сама.
Мне довелось получать от нее для некоторых сг^а01^ а то и для поучения листки с конспектами ее лекций. П^ всеи оег" лой набросанности их ход мысли и масса обраставп^ ее Дбталей бывали даны настолько хорошо и ясно, что эти]*™ черновыми записями вполне мог пользоваться и не их автор.
О. А. придерживалась очень простого мнения, чт° не только специалист, но и человек, почему-либо в данный мо™™ спепи' ально занимающийся каким-нибудь историческим во^Р0"011' дол" жен много знать и углублять, а не упрощать свои знания. Отсюда ее отличительнейшая черта как преподавателе и рутоводителя: она никогда не соглашалась ни на какое снижение, не шла ни на какое снисхождение, а стремилась как Р" Потянуть учеников до себя и поскорее довести их до состой1™ "оллег. Это способствовало отсеиванию несерьезно относящий" к Д^У' чрезвычайно поднимало активность остальных и сглаживало многие стеснительные моменты, разделяющие, а не соединяющие учителя и ученика. При этом О. А., будучи с^в п0 себе индивидуальным исследователем с долголетней личн011 работой, прекрасно понимала коллективный труд и умела в ^е1л участвовать. Это очень облегчало и разнообразило ее препод^^'1'®-'11'"^10 деятельность, это давало ей возможность сплотить грУ^У Р^йт' ников и в семинарии, и в каком-либо общем издании.
Однако тенденция поднять младшего по знаниям, не снкжая подлинно научного, эрудитного отношения к занятия""' "Р™0^11" ла к тому, что вначале по крайней мере заниматься У u' /" ')El~ вало трудно. Я помню, как, попав прямо с гимназиче^011 <'камьи в просеминарий О. А. по древним германцам, я поч™ унывала
/TQTT'BTfl' Ч Я ТТ(Т—
перед лицом такого столь мало похожего на урок wf^""" oann
тий; мои же товарки, преодолев густой для них туман тацитовой латыни, не верили, что можно разобрать еще некий определенный стиль в тацитовом языке, когда О. А. с восхищением, в дальнейшем нас очень увлекавшим, старалась объяснить, как четко и хорошо, например, выражение «Sic vivendum, sic pereundum» '*.
В следующих семинариях трудность работы не исчезла, но участники поняли, что это в конечном счете не дефект, а определенный плюс, хотя и пасовали иногда перед сложными текстами, особенно стихотворными, или перед большим количеством иностранной литературы. Позднее эту серьезную постановку семинариев О. А. можно было вспоминать только с благодарностью. Серьезность своих занятий О. А. постоянно и неизменно сопровождала самым тщательным руководством; в отношении к студентам, а потом даже и не студентам она выступала педагогом в полном значении этого слова. Можно утверждать, что лица, учившиеся у нее, имели возможность пройти и приобрести школу. С самой тщательной последовательностью О. А. готовила медиевистов, обучала их всем конкретным, казалось бы, мелочам работы историка средних веков; она впервые ввела в число необходимых для таких специалистов предметов ряд так называемых вспомогательных исторических дисциплин; она не только называла и демонстрировала самые разнообразные и необходимые справочники, словари, издания источников, как старые, так и новые, но и практически обучала пользоваться ими. Студент узнавал, как следует обработать текст, за каким словом надо идти к Дюканжу, за каким обращаться к Форчеллини, а какое искать в обыкновенном классическом латинском словаре. Он знакомился с ценнейшими указателями источников, как Potthast, Molinier и др., он пробовал применять «Tresor de chronologie», находил нужное у Herzog — Hauck'a или в «Histoire litteraire»5 и т. д. и т. д. Наконец, он неизменно получал точное и подробное описание Monumenta Germaniae Historica, с которыми уже и не расставался в течение всех своих медиевистических штудий.
Палеография и дипломатика являлись специальными научными курсами О. А. Я до сих пор живо помню, как ясно и убедительно было внушено ею, что палеография есть, в сущности, ключ к историческому первоисточнику и без нее историк всегда останется на поводу у посредствующего исследователя, а перед подлинным материалом средневековых книг и документов и совершенно бессильным. Помню, как новая и неожиданно живая страница прошлого открылась в палеографическом и дипломатическом изучении папских булл, бывших как-то предметом не общего, а, так сказать, специального курса О. А. по палеографии и дипломатике. И до сих пор с сожалением вспоминаю палеографический провал, когда О. А. предлагала определить разные средневековые
** Так надлежит жить, так - погибать! (лат.) 4.
шрифты, давая образцы их без подписи, и я стала в тупик перед примером острого островного письма и решила, что едва ли смогу когда-либо самостоятельно поработать в какомнибудь архиве — предполагалось — полном неизданных хартий. И позднее не иссякали указания О. А. в отношении рукописных сокровищ, когда приходилось работать над ними в ГПБ.
В рукописном отделении О. А. бывала почти каждый день. Проходя по тротуару Невского, можно было видеть за железной решеткой и пыльным стеклом в центральном окне на угловом закруглении здания Публичной библиотеки фигуру О. А.— ее характерный дантовский профиль и узкая полоска белого воротника,— склоненную над рукописью, поставленной на маленький настольный пюпитр.
Войдя в круглый угловой зал, также можно было видеть ее над листами пергамена за стеклом в амбразуре того же пыльного окна с решеткой, за которым сновали люди, трамваи и автомобили на бесшумном отсюда Невском.
О. А. одухотворяла все свои занятия — ничто не имело в ее руках характера чего-то сухого, служебного, скучно-необходимого. Это она отражала в рассказах о своих ученых делах. В одном письме она писала о вдохновении в работе, но уверяла, что не ждет особых посещений свыше, а только занимается редактированием по-французски каталога древнейших рукописей ГПБ. «Пусть, конечно, и это дело требует помощи каких-то богов, но скорее малых и скорее римских, чем греческих: гениев отдельных актов. От них я и жду помощи: божества транскрипции, гения индекса, нумена предисловия. Жить в этой смиренной интимной компании дает тихую отраду и идет моему возрасту и дождливой погоде. Притом же всегда за тучами чувствуется солнце, а за малыми нуменами скользят тени великих богов, и кто знает, быть может,— около древнейших рукописей посетит меня восторг, и творческая ночь, и вдохновение».
Часто высказывалось мнение, что язык О. А. очень изыскан, порой цветист и перегружен то сравнениями, то вставками, то длиннотами. Это, по существу, неверно. О. А. были свойственны необычайное богатство образов, живейшие представления и максимальная их конкретизация в словесной передаче. Отсюда этот особый язык очень талантливого человека с разнообразнейшим и обширнейшим словарем.
Приведу несколько примеров своеобразных отрывков ее изложения, которые при всей своей оригинальности звучат убедительно именно со стороны стиля.
«Известно, каким ходячим является образ ночи средневекового варварства между угасающим закатом античности и утром Ренессанса. Тысячелетняя ночь! Даже становится не по себе перед этим кошмаром. А между тем в эту долгую ночь сколько человечество боролось и искало, какие чудеса социального творчества, искусства, мысли и техники оставило в своих трудовых организациях, изумительном зодчестве, науке и песне, с какою
любовью взлелеяло воплощение знания, книгу!» 2* Или (о Павле Диаконе): «Судьбы (фриульского) племени тесно связаны с судьбой писаний историка, которого можно назвать самым замечательным историком VIII в. на Западе. Уже потому, что на нем одном, как на единственной нити, висит история его племени» а*.
Иногда немногими словами О. А. так ярко, так глубоко талантливо оттеняла сущность и характеризовала явление, что оно неожиданно загоралось живыми красками даже в глазах осведомленного человека. Мне приходит в голову одно из бегло брошенных ею определений в области того, что она называла «бесконечно малыми элементами культуры», т. е. в области деталей палеографии. В главе об общих законах развития латинского письма О. А. пишет: «Мы ищем внутренних мотивов, которые стимулировали творчество форм, лежали в основе зрительных впечатлений и моторных движений, определяя образ буквы, течение строки и физиономию страницы» 4*. Редко, я думаю, так удачно и индивидуально были охарактеризованы такие мелочи, как буква, строка, страница.
Неоценимую услугу всякому автору, которого она редактировала, оказывала О. А. правкой рукописи. Тут сказывалось и обнаруживалось все умение О. А. помочь, научить, навести, дать совет. И тут же если не во всем блеске, как в устной или письменной речи, то во всей силе и разнообразии проявлялся ее богатый, индивидуальный язык. О. А. посмеивалась над литературной редакцией. Когда редактор изменил у меня все «однако» на «тем не менее» и наоборот, О. А. с юмором произнесла: «Идеже писано есть дети, тамо ставят отроци, идеже отроци, туто пишут дети!» Но сама зато правила много и нередко беспощадно. Я считаю эту ее помощь, в которой она никогда не отказывала и была строго педантична, просто неизмеримой. После ее чтения и поправок, всегда вносимых в виде предложения, можно было оживить изложение, сделать его более выпуклым и адекватным содержанию — и вовсе не путем вписывания ее слов и фраз, а вдохновляясь общим направлением ее корректуры и заимствуя то или иное найденное ею удачное слово.
Немногое в силу рамок доклада и далеко не полно сказанное мною в сегодняшнем собрании, посвященном чтимой памяти О. А.— редкого и, может быть, даже не до конца оцененного в своем исключительном своеобразии историка и прекрасного, тонкого и культурнейшего руководителя, представлено с сильным и горьким желанием хоть частично воскресить образ ушедшей, 2* Добиаш-Рождественская О. А. Мастерские письма на заре западного
средневековья и их сокровища в Ленинграде. Л., 1930. С. 4. 3* Добиаш-Рождественская О. А. Ранний фриульский минускул и одна
из проблем жизни и творчества лангобардского историка VIII в. //
Вспомогательные исторические дисциплины. М.; Л., 1937. С. 110. 4* Добиаш-Рождественская О. А. История письма в средние века. М.: Л., 1936. С. 57.
«полный горячей внутренней жизни и молодого интереса к мельчайшим деталям научных исследований в близких ему областях». Эти слова о горячей внутренней жизни и молодом интересе к науке я заимствую у самой О. А. Только сказала она их об историке, значительно уступавшем ей и в первом, и во втором". Они более приложимы к ее незабвенному, дорогому образу.
К концу жизни все умереннее, все осторожнее употребляешь слово «счастье». Все лучше понимаешь, что счастье — это редчайшее и очень хрупкое явление. И все же и теперь, в старости, я могу употребить это слово, ощущая долгий период моего взросления в деле исторической науки. Общение с О. А. было для меня как историка счастьем. Она была подлинным учителем науки — ей было что показать, чему научить, что оставить после себя.
А. Д. Люблинская
ЛЕКЦИИ О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ
Большая аудитория-амфитеатр Бестужевских курсов бывала всегда переполнена на лекциях О. А. Добиаш-Рождественской. На них присутствовали не только курсистки историко-филологического факультета, но и многие из тех, для кого они в программе не значились. Общее мнение было таково, что лекции удивительно интересны.
На курсах было много превосходных лекторов — почти весь цвет петербургской профессуры, и тем не менее авторитет и репутация молодой преподавательницы сложились рано и
быстро.
Она была первой женщиной-специалистом по истории средних веков и латинской палеографии, защитившей в 1915 г. магистерскую диссертацию (впоследствии, в 1918 г., О. А. защитила докторскую диссертацию и была избрана профессором, а в 1929 г.—членом-корреспондентом АН СССР). В особом внимании к лекциям молодой женщины сказывалась и немалая доля восхищения ее прекрасной судьбой — для многих слушательниц она казалась (а потом и оказалась) воплощением собственных мечтаний о занятиях наукой как о жизненном призвании. Но и помимо этого особого оттенка повышенный интерес к лекциям О. А. был вполне заслуженным.
О. А. прошла отличную школу русской и французской медиевистики вообще и лекторского искусства в частности. Лекции ее учителя профессора И. М. Гревса были превосходны и по форме, и по содержанию. На них были воспитаны многие поколения историков-студентов и курсисток. Кроме того, они бывали прекрасно произнесены, т. е. полный их написанный текст прочтен так свободно, словно он был не написан, а сочинен тут же. На деле
лектор, прекрасно его помня, все же зачастую на него взглядывал, но это ничуть не связывало его в свободе речи.
Многие учились этому у И. М., но далеко не всегда успешно: боязнь оторваться от текста и тем его «испортить» лишала той свободы, которая у И. М. давала иллюзию импровизации и сообщала слушателям уверенное спокойствие. Ольга Антоновна оказалась ученицей удачливой, но самостоятельной (о чем ниже). Профессоры-французы (Ш. Ланглуа, Ф. Лот) уже в силу традиций французской высшей школы были ораторами еще со студенческой (если не со школьной) скамьи. Им О. А. не подражала, но научилась у них многому, прежде всего четкости во всем — в построении лекции, в формулировках.
К 1911 г., когда О. А. вернулась из Парижа, из трехлетней командировки, и начала работать на Бестужевских курсах — вести семинарские занятия и читать лекции, там уже давно была принята так называемая предметная система. Для историчек она означала следующее. По большим разделам истории (древний мир, история средних веков и т. д.) общие курсы не читались, но экзамены по ним были обязательны на основе солидных учебников и специальной литературы. Центр тяжести был возложен на семинарские занятия и специальные курсы. Разумеется, слушание таких специальных курсов требовало немалой подготовки и значительных усилий. Робкие и ленивые бывали отпугнуты уже на первых двух-трех лекциях, зато преодолевшие были неизменно вознаграждены.
Выбор темы специального курса и оснащение его литературой и источниками представляют для преподавателя большие первичные трудности (в дальнейшем они с избытком перекрываются трудностями другого рода), так как требуют обоснования темы и введения слушателей прямо в «лабораторию» научного анализа. При этом для слушателей должна быть исключена даже видимость «обучения» от простого к сложному; нередко его прямо внедряют в самую сердцевину запутаннейшей многолетней дискуссии. Именно так обстоит дело с теми, которые О. А. избирала для своих курсов. В каждой лекции ставилась отчетливая задача показа спорности той или иной концепции, и это требовало большой четкости и ясности изложения. Такой трудной задаче лекции должна была соответствовать внешняя совершенная простота ее произнесения. Никаких ораторских приемов и эффектов, возгласов, патетических пауз — ничто не должно отвлекать (или развлекать) слушателей от их работы слушания и усвоения.
«Ольга Антоновна появлялась в аудитории... кланялась поспешно, улыбалась своей милой, немного растерянной и озабоченной улыбкой, всходила на кафедру и — скользнув взглядом по скамьям — сосредоточенно начинала лекцию. Вначале она всегда говорила с каким-то усилием, словно с трудом входила в мир, о котором должна была нам поведать, и с усилием отрывалась от мешавшего ей внешнего окружения, но после нескольких фраз поток прорывался и начиналась блестящая, сверкающая
, легко льющаяся речь». Так, совершенно точно записала свои впечатления ученица О. А. Екатерина Николаевна Чехова, слушавшая ее лекции на Бестужевских курсах в 1911—1915 гг.
Эта манера не изменилась и дальше, когда начиная с 1919 г. О. А. стала читать лекции не в многолюдном амфитеатре Бестужевских курсов, а небольшой группе студентов и студенток в маленькой комнатке кабинета вспомогательных исторических дисциплин в ректорском доме Петербургского университета. Тогда стала ясна причина того видимого усилия, которое она всегда должна была превозмогать в начале лекции (или вводного слова к семинарскому занятию). Это было волнение лектора. Оно действительно преодолевалось через несколько минут, но с него начиналась каждая лекция.
Несмотря на свой огромный лекционный опыт, на уверенность в ораторском мастерстве, на полное владение материалом, на дружелюбнейшую обстановку, О. А. волновалась в первые минуты так, словно это было ее первое выступление. Поэтому лекция начиналась негромко, совсем не эффектно, но и отнюдь не буднично. Она начиналась несколько смущенно, и первые минуты воспринимались как своего рода вступление к предстоящему. В этом смущении все было искренне, не было и намека на ставшую привычною манерность. Наоборот, сразу же возникало ощущение неподдельной свежести, «первичности» темы и «единственности» предстоящего ее постижения.
Конспекты лекций О. А. очень обширны и порой могут ввести в заблуждение в том плане, что блеск речи кажется придуманным и записанным заранее. На деле значительная часть записей состоит из цитат источников в переводе и в подлиннике. Остальное представляет собой развернутый план лекции со многими «цельными» фразами. Однако они отнюдь не всегда бывали произнесены именно в этой форме. Готовясь к лекции, О. А. тщательно продумывала все ее детали и вообще вкладывала в нее огромный труд. (Она часто говорила, что молодой преподаватель должен готовить двухчасовую лекцию в течение целой недели.) Но она была «привязана» к своим записям лишь по части цитат. Остальное было продумано, но не произнесено по написанному, а рассказано. В голове уже все уложилось, и можно было свободно этим всем распорядиться — кое-что усилить, или опустить, или расцветить собственным впечатлением от города, страны, рукописи, источника, чем-то восхититься, над чем-то поиронизировать.
Благодаря предметной системе О. А. читала специальные курсы по любимым ею темам (напр., «Введение в историю крестовых походов» или «Франция в позднее средневековье»), при которых необходимо предполагается твердое знание истории средних веков и лектор спокойно может опустить общеизвестный материал, сосредоточиваясь лишь на избранной теме. Поэтому О. А. видела свою задачу не только в том, чтобы обрисовать в лекциях состояние научных исследований в данное время, но
та. конкретно показать сам процесс исследования на примере чужих и собственных изысканий. При этом подробная характеристика источников ставилась во главу угла, и под этим же углом зрения оценивались, т. е. критически проверялись, предшествующие исторические труды. Зачастую один и тот же источник или группа источников оказывались объектом оживленной историографической дискуссии, порождавшей различные взгляды и теории. Так эвристика пронизывала изложение.
Лекции О. А. было трудно записывать, хотелось слушать, не отрывая внимания на запись. Многие слушатели (в том числе и я) записывали в кратчайшей форме лишь основные положения и затем восстанавливали по заметкам и памяти подробный план лекции. К тому же цитаты из источников О. А. всегда читала дважды: сперва в переводе, затем в подлиннике, медленно и раздельно, подчеркивая голосом отдельные места и повторяя местонахождение цитаты, так что ее можно было вставить по изданию (или записать его). Этого было достаточно для того, чтобы лекция вся прекрасно укладывалась в памяти, прекрасно воссоединяясь с предыдущей, тоже уже уложившейся в памяти, и наращивая таким путем некий блок большого курса. Чему бы он ни был конкретно посвящен, по существу, это был рассказ о том, как движется наука истории, т. е. самое увлекательное для молодых и неискушенных умов, да и не только для них.
Не менее увлекательным был в лекциях О. А. рассказ о людях той или иной эпохи. После живого изложения историографических теорий и концепций на первый план выступали и занимали его в своем непрестанном движении средневековые люди — горожане, студенты, рыцари, крестьяне, короли, папы, сельские священники, ученые и неученые монахи. Люди разных судеб, разного положения, они в изображении О. А. никогда не превращались в отвлеченные социологические схемы, но приобретали живительную неповторимость индивидуального или типического образа. О. А., несомненно, обладала талантом литературного обобщения, однако черты характера ее героев всегда были точно адресованы источником, чья достоверность была критически проверена и перепроверена, зачастую на лекции же.
Такая живость воображения и живописность изображения (ими отличались также лекции С. Ф. Платонова о Смутном времени) находили себе широкий отклик в молодежной аудитории. Я подчеркиваю необходимость единства этих двух элементов не только у лектора, но и у слушателей. Лектор живописал словами искусно соединенные им на основе достоверных свидетельств прошлого с их «живыми» словами те или иные исторические ситуации и события, слушатели переводили эти искусные живописные и «живые» слова в свои зрительные и мыслительные образы. Объединялась работа мысли и воображения. Это было чрезвычайно интересно, полезно во всех отношениях, брало много сил (ибо требовало непрерывного напряжения воспринимающего внимания и собственной мысли), давало историческое образование
куда более широкое, чем тема курса, и запоминалось на всю жизнь, обогащая тоже глубже, чем тема курса.
Литературный талант О. А. сказывался столь же ярко в русском языке ее переводов и в ее языке вообще. Переводы были очень точны по сути и безукоризненны по языку, т. е. лишены ненужных архаизмов в словах и синтаксисе (порой подобные архаизмы, особенно в синтаксисе, призваны якобы передать «дух эпохи», а на деле обличают неумелость переводчика). Однако стиль языка эпохи О. А. всегда выражала прекрасно: латынь ученого трактата или папского послания отлична в ее переводе от латыни рыцарской хроники и прекрасно переданы простые формы нарождающихся национальных языков.
Язык О. А., как письменный, так и устный, был необыкновенно богат. Ее печатные труды дают хорошее представление о языке ее лекций и обычного общения с людьми именно потому, что она писала, почти как говорила. Может быть, богатая изысканность написанного отражалась в устной речи как некая манерная усложненность? Такая мысль естественно возникает у тех, кто может лишь читать работы О. А. Но здесь-то и нужно обратить внимание на подчеркнутое мною словечко «почти». В нем вся суть. В трудах О. А. усложнены главным образом (да и то не всегда) конструкции фраз. В устной речи они были проще. Иногда утомляла ухо и мозг изысканность стиля и метафор, но нередко они были так свежи, так неожиданно метко и ярко восстанавливали язык и стиль эпохи, так хорошо в нее внедрялись, что многие тоже запоминались на всю жизнь.
Была в лекциях О. А. (а также С. Ф. Платонова) еще одна особенность: они всегда проходили в полной тишине и неподвижности. Ни смеха, ни движения на скамьях, ни даже самых кратких переговоров. Словно вся аудитория замирала, не отрываясь от уст лектора, и прочее для нее не существовало. Звонок обрывал это слушание, и чувствовалось некоторое утомление, но при начале второго часа лекции оно сразу же исчезало, чтобы вернуться усиленным после ее конца. Во время же самой лекции о нем не было и помину. А между тем оно так присуще слуша* нию! Вспомним «Скучную историю» Чехова, слова профессора, читающего свои лекции с радостью и страстью: «Читаешь четверть, полчаса и вот замечаешь, что студенты начинают поглядывать на потолок... один полезет за платком, другой сядет поудобнее, третий улыбнется своим мыслям... Это значит, что внимание утомлено. Нужно принять меры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорю какой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широко улыбаются, глаза весело блестят, слышится ненадолго гул моря... Я тоже смеюсь. Внимание освежилось, и я могу продолжать». Подобного «освежения внимания» на лекциях О. А. и С. Ф. не происходило, хотя в них порой было чему посмеяться (не каламбуру, разумеется!), вероятно, потому, что слушатели чувствовали — нельзя, неэкономно прервать свою собственную напряженную работу восприятия и мысли. В перерыве
и после лекции охотно вспоминались смешные слова и ситуации, охотно над ними смеялись... и быстро их забывали. Лекция же не забывалась.
Каждый лектор знает, как важна для успеха даже единичной лекции, т. е. для ее эффективности, та своеобразная форма общения с аудиторией, которая ощущается почти сразу же и для многих в слова непереводима, хотя наличие ее бесспорно. Педагогический опыт О. А. был богат и разнообразен, разнообразны были и формы общения, но главной всегда была та, что выработалась у нее, как у преподавателя высшей школы: общение с аудиторией, постоянной в течение данного курса, но неоднозначной (состоящей из слушателей, уже знакомых по семинариям и прежним курсам и вовсе незнакомых), к тому же аудиторией, на лекциях безгласной, словом достаточно трудной для лектора. После 1919 г. и в 1934—1939 гг., когда лекции О. А. слушала небольшая •постоянная группа студентов и аспирантов, уже становящихся товарищами по работе, она всегда видела перед собой знакомые и близкие ей лица, поэтому общение было прямым и непринужденным. Но в пору регулярных лекций для многочисленной аудитории на Бестужевских курсах О. А. должна была выработать подходящую для себя форму общения со слушателями.
Е. Н. Чехова пишет: «О. А. говорила, что для нее имеет большое значение, если в аудитории присутствует группа, известная ей, резонирующая определенным образом. Как-то в конце года, прощаясь с одной из своих учениц, она сказала ей с сердечной теплотой: „Благодарю Вас за то, что Вы посещали мои лекции. Мне было легко читать их, зная, что вы их слушаете. Вы помогали мне в моей работе". И это были не пустые слова. О. А. была искренним человеком, она никогда ничего не говорила просто так, из любезности... Очень сенситивная, О. А. остро ощущала настроение аудитории, ее сочувственное внимание, ее безмолвный отзвук. Она ценила контакт с ней, он был ей важен, он ее раскрывал. Лекции были для нее совместным творчеством лектора и аудитории, „общим деланием". ...Слушая О. А., каждый чувствовал себя умнее, проницательнее, все способности обострялись». Последнее замечание Е. Н. Чеховой особенно точно и ценно. Молчание на лекциях О. А., даже в те минуты, когда слова, произнесенные другим лектором, вызвали бы смех, «гул моря» и «освежение внимания», объясняется именно тем, что не хотелось как-либо разбивать состояние «обостренных способностей». О. А. это понимала и к этому стремилась. Поэтому никогда не делала паузы после какого-либо «смешного» слова или «забавной» цитаты, как поступал чеховский профессор, смеявшийся каламбуру вместе со студентами. Она не оставляла места для «освежения внимания». Таким путем, кроме всего прочего, воспитывалась также и суровая дисциплина слушания и восприятия.
Нет смысла переводить эти воспоминания о лекторском искусстве замечательного ученого в ассортимент неких советов. Ораторский талант, поскольку он оригинален и эффективен, лишь в
какой-то мере является результатом подражания или усвоения. Но, и будучи врожденным (как любой талант), он может быть хорошо или дурно направлен. У О. А. были в этом отношении прекрасные учителя, уберегшие ее от дурного и не погнувшие ее самостоятельного развития как лектора. Сущность же ее мастерства заключалась в громадных («нужно знать в 40 раз больше того, что скажешь») знаниях, в превосходной памяти, всегда стоявшей настороже, чтобы можно было извлечь из нее — при свободной речи на лекции — вещь самую яркую, самую нужную в данный момент, в необычном богатстве тонко нюансированного языка. И еще в том, что каждый слушатель ощущал и понимал, что лекция читается в первую очередь «для него». Может быть, именно в этом и кроется секрет и успех всякого подлинного оратора, в том числе и лектора.
, А.В. Банк
ВСТРЕЧИ С О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ
Мне посчастливилось встретиться с Ольгой Антоновной Добиаш-Рождественской в ранней молодости, когда я была студенткоп II курса Ленинградского университета.
Это было время, известное как период господства так называемой школы Покровского. На факультете общественных наук постепенно сокращалось число исторических курсов и семинаров, и мне не довелось слушать блестящих, по общему мнению, лекций Ольги Антоновны по истории средних веков. Но еще в школьные годы мне был привит моим учителем Н. П. Анциферовым интерес к конкретной истории, многие мои старшие товарищи по б. Тенишевскому училищу уже занимались у И. М. Гревса и О. А. Добиаш-Рождественской, и в 1924 г. я начала слушать курс латинской палеографии, который вела тогда О. А.
Занятия проходили в кабинете вспомогательных дисциплин, который помещался в подвальном помещении небольшого дома напротив главного здания университета. Здесь были сосредоточены все справочники и пособия, необходимые для занятий медиевистикой (в 1921 г. О. А. была специально командирована за границу для оборудования кабинета). О. А. постепенно знакомила нас с ними. Не перечисляя их здесь, скажу только, что этот метод О. А.— метод введения в науку посредством визуального, наглядного знакомства с необходимыми справочниками был усвоен мною и в известной мере использован позднее в занятиях со студентами.
Помнится, что именно во время этих занятий О. А. вспоминала, как при сдаче экзаменов в Ecole des Chartes учителя заперли ее на несколько часов в кабинет, где находились все необходимые
издания, которыми было разрешено пользоваться для подготовки ответов.
Пользуясь справочниками, находившимися в кабинете, мы в ходе занятий выполняли небольшие специальные работы палеографического характера. У меня сохранилось два небольших сообщения: о Беде Достопочтенном и посвященное гимну Богоматери.
Курс латинской палеографии, сопровождавшийся практическими занятиями, О. А. вела строго систематически (примерно в рамках изданной ею позднее книги «История письма в средние века»): она приносила с собой фотографии образцов рукописей различного письма, заставляла нас читать их, постепенно наращивая трудности. Помню, с какими усилиями преодолевали мы трудности меровингского курсива или равеннского письма. Несомненно, что навыки по расшифровке труднейших средневековых документов, привитые в юности О. А., способствовали чтению трудных почерков на разных языках в течение всей жизни.
На следующем этапе обучения О. А. знакомила нас с подлинной рукописью Государственной Публичной библиотеки (из коллекции Дубровского). Каждому из нас было поручено прочесть, перевести и прокомментировать отрывки из сборника «голиардики» — средневековой студенческой поэзии. Мне достались два отрывка (которые сохранились у меня по сей день): «О пьянстве» и «Приветствие». О. А. сама в эти годы много занималась голиардической поэзией, позднее она выпустила в Париже ее корпус с обширным введением и комментариями, и мы, таким образом, были введены в самую лабораторию ее научной работы.
В квартиру О. А., а иногда в Публичную библиотеку мы приходили для консультации и, несмотря на внешнюю строгость хоаяйки, чувствовали себя просто, хотя, конечно, в соответствии с юным возрастом и несколько смущенно. Помню, как О. А. утешала меня, напуганную сломавшимся подо мною стулом. Помню, как она назначила мне очередную консультацию на день моего рождения: мне должно было исполниться 19 лет, и я сказала ей об этом, заявив при этом: «Я, конечно, Ольга Антоновна, этот день теперь уже не справляю, но могут прийти гости», на что О. А., улыбнувшись, заметила: «А я, Алиса Владимировна (всех нас она называла обязательно по имени и отчеству), еще справляю», и, конечно, перенесла консультацию на другой день.
В 1926—1927 гг. я принимала участие в ее семинаре по «Топографии Парижа». В сохранившейся с тех пор записной книжке ее рукой написана библиография к моему докладу; тут же также ее рукой записаны часы ее пребывания в Публичной библиотеке и план моей предполагаемой работы. На самой работе «Топография правого берега Парижа» имеются ее пометки. Ольга Антоновна была исключительно внимательным и заботливым учителем, наставлявшим учеников на всех этапах их работы, а в известной мере п жизни.
Я берегу ее книгу «Крестом и мечом. Приключения Ричарда
I Львиное Сердце». На ней дарственная надпись: «Дорогой ученице Алисе Владимировне Банк в память о трудных и хороших годах смятенной жизни и совместной работы эту книжку, отчасти выросшую из общих странствий по морям англо-норманнских хроник, с искренней симпатией дарит автор. Petropoli, 1925».
О. А. ошиблась! В этом я не принимала участия, но вовлекать студентов в свою научную работу было, как я уже говорила, ее методом.
О. А. была очень прямым и искренним, человеком. На всю жизнь запомнилось мне, как честно и мужественно она в глаза сказала одной из своих учениц, милой девушке, имевшей намерение заниматься наукой: «Нет, я Вам этого не советую; все равно из этого ничего не выйдет! Лучше работайте в библиотеке!».
Прошло несколько лет. Обстоятельства сложились так, что я кончала университет как византинист и в 1928 г. защищала дипломную работу на тему «Пиршественные сцены в византийском искусстве», предложенную моим руководителем А. П. Смирновым. Я пыталась искать в византийском искусстве крохи отражения реальной жизни. О. А. не потеряла интереса ко мне и захотела познакомиться с моей работой. Когда после прочтения я спросила ее мнение, она сказала: «Работа у Вас хорошая, все так, но... разве это главное в византийском искусстве?!» Ее слова меня глубоко огорчили, и только десятилетиями позже я оценила справедливость ее оценки.
Прошли годы. С 1931 г. я работала в Эрмитаже и редко виделась с О. А., иногда слышала о ней от отца, В. Э. Банка, который много лет был ученым секретарем ГПБ. Вновь мы встретились с О. А. в 1934 г. на возрожденном истфаке. Я была в группе аспирантов-историков первого выпуска. Вместе со мной аспирантами кафедры средних веков были А. С. Бартенев и В. И. Холмогоров, талантливые люди, не успевшие развить своей научной деятельности вследствие войны, а также С. М. Пумпянский и Б. Я. Рамм. Моим научным руководителем был выдающийся византинист-палеограф проф. В. Н. Бенешевич, старый суровый человек. Он дал мне учебное задание по сличению нескольких рукописей «Земледельческого закона». Я делала отчетный доклад на заседании кафедры. Присутствовавшая на заседании Ольга Антоновна внимательно слушала и Дала положительную оценку этой моей работы.
Не так давно, подводя итоги своей работы на большом юбилейном собрании, я вспоминала своих учителей, которыми судьба меня не обделила. Одним из первых я назвала имя Ольги Антоновны Добиаш-Рождественской. Школа научного метода, пройденная у нее, оказалась незаменимой и нужной на всю жизнь.
О. Б. Враская
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ
Окончив весною 1922 г. школу, я с несколькими одноклассниками поступила в Ленинградский университет на факультет общественных наук. В школе нашим преподавателем истории и воспитателем класса был Н. П. Анциферов, блестящий историккраевед и литературовед, любимый ученик И. М. Гревса. Его замечательные уроки, интереснейшие экскурсии по городу и пригородам, посещение с ним Эрмитажа — в его тогда тихих и пустынных залах мы учились по памятникам искусства вникать в особенности той или. иной эпохи; смысл и тональность его беседы, всегда спокойной, серьезной и глубоко гуманной, убедительно проникали в нас и решительно привлекали к специальности историка.
В университете мы слушали замечательные по насыщенности, стилистически безукоризненные лекции профессора С. Ф. Платонова о Смутном времени, А. Е. Преснякова, виртуозно разбиравшегося в сложнейшей исторической обстановке Литовской Руси; занимались в семинарии по секциям Парижа времен Французской революции у профессора Е. В. Тарле и слушали его изумительные лекции, которые он, запаздывая и бросив тяжеленный портфель, начинал стремительно, сходу, сразу захватывая аудиторию, всегда бурно и восторженно его благодарившую... Но совершенно особое значение имели для меня и моих друзей занятия у профессоров-медиевистов — Ивана Михайловича Гревса и Ольги Антоновны Добиаш-Рождественской. О них я много слышала с детства от моей тетушки Н. С. Боткиной-Враской, ученицы И. М. Гревса, защитившей диссертацию в Гейдельберге и приглашенной в 1908 г. преподавать на Бестужевские курсы.
Семинарии И. М., в которых мы занимались несколько лет, были посвящены культуре IV в., хронике Дино Компаньи, произведениям Данте — его трактату «De monarchia», «Новой жизни», «Божественной комедии». Еще одна сторона средневековья открылась нам, когда мы стали изучать Франциска Ассизского. Семинарии И. М. Гревса были великолепной школой культуры и гуманности. Все мы слушали замечательные лекции О. А. Добиаш-Рождественской. Говорила О. А. необыкновенно хорошо, ее лекции поражали яркостью красок, изысканной образностью, живым и вдохновенным восприятием прошлого — и при этом они были очень продуманно и четко построены. О. А. не была красива в обычном смысле слова, но выражение ее лица, глаз было настолько значительным и одухотворенным, что она казалась нам прекрасной.
В семинарии О. А. по латинской палеографии, изучая материалы хартий Кремоны, мы познакомились с учениками О. А.
310
несколько более старшего поколения: А. Д. Стефанович (впоследствии Люблинская), В. С. Люблинским, С. А. Ушаковым, В. В. Бахтиным. Иногда появлялась всегда серьезная и сосредоточенная, обычно с еловой веточкой в руке, еще молодая, но уже широко известная замечательная пианистка М. В. Юдина, дружившая с Люблинскими.
Рабочая атмосфера семинариев О. А., их деловая и дружеская обстановка очень живо и точно воспроизведены в воспоминаниях Е. Н. Чеховой. В моей памяти они запечатлелись именно так, как описывает их Екатерина Николаевна, хотя она и училась десятью годами раньше.
В постановке семинариев И. М. Гревса и О. А. Добиаш-Рождественской были общие черты, но были и некоторые отличия. Оба они много требовали от учеников в плане знания языков, оба внимательно и заботливо вводили нас в круг необходимой справочной литературы, специальной библиографии, учили обращаться с источниками. Но О. А. подробнее останавливалась на памятниках материальной культуры и особенно тщательно излагала все связанное с историей письма и рукописной книги.
Особо следует еще раз подчеркнуть человеческую значительность и моральную высоту семинариев наших учителей. Отлично сказала об этом М. В. Юдина: «Ученый, увы, из меня не получился, музыка меня очень отвлекла, но я счастлива тем, что в меня крепко были вложены некие основы интеллектуального и этического бытия вообще... я получила некие ключи к гуманитарному познанию вообще, необозримое поле мышления в целом, из коего могу черпать до гробовой доски...» **.
Обстоятельства сложились так, что мне довелось встретиться с блестящим талантом Ольги Антоновны в иных стенах и условиях. Начав работу в Государственной Публичной библиотеке в 1925 г., я училась одновременно в Институте истории искусств, где специализировалась на истории гравюры. Ранняя печатная книга и гравюра в первоклассном отечественном книгохранилище представлены отлично; в отдел рукописей с сокровищами отечественной и зарубежной книги и миниатюры я как читательница тоже уже проникла. С бесконечной жадностью читала и смотрела все, что могла, из этих областей, работая первое время на совсем ином участке — в читальном зале. Но со мною в одной смене был В. С. Люблинский, и ему я обязана бесконечно драгоценными постоянными беседами. Он раньше меня покинул читальный зал и вскоре с величайшим увлечением занялся разбором замечательной, несравненной коллекции исторических книг библиотеки, среди которых он чрезвычайно ценил книгу — документ своей эпохи, и особенно блестящей поры Возрождения.
В богатейшем Отделе рукописей библиотеки работала О. А. Добиаш-Рождественская и ряд ее учеников. О. А. усиленно
'* Юдина. М. В. Немного о людях Ленинграда//Мария Вениаминовна Юдина: Статьи, воспоминания, материалы. М., 1978. С. 219.
311
добивалась публикации их работ. Первые работы А. Д. и В. С. Люблинских, В. В. Бахтина, С. А. Ушакова, Г. А. Штерна увидели свет на страницах сборника «Средневековье в рукописях Публичной библиотеки», издававшегося О. А. К сожалению, жизнь сложилась так, что не все они сумели в дальнейшем заниматься медиевистикой.
Вскоре стало известно, что О. А. устраивает выставку западных рукописных часовников с миниатюрами и будет давать к ней пояснения. Выставка просуществовала неделю — с 28 марта по 4 апреля 1926 г. Представленные на ней экспонаты были совершенно замечательны и вызвали всеобщее восхищение. Встает в памяти картина, как обменивались своими впечатлениями тончайшие знатоки искусства: поэт-переводчик М. Л. Лозинский, долгие годы возглавлявший Отдел искусств в нашей библиотеке, и художник, хранитель Эрмитажа С. П. Яремич. Вступительное слово О. А. было потом напечатано2*. Но ее живое слово по впечатлению, которое хранит память, такое же точное, насыщенное, было короче, ярче, на том необычайном творческом уровне, который сродни поэзии. Она сказала в самом начале, что эта выставка предварительная и будет повторена в другой комбинации.
И действительно, в последующие годы ее мысль, очевидно, постоянно возвращалась к заданной цели. Опыт ученого продолжал накапливаться, и в 1928 г. она вновь занялась организацией большой постоянной выставки истории средневековой письменности, просуществовавшей с некоторыми изменениями до 1941 г. и возобновленной по расширенной программе уже после Великой Отечественной войны. Эта выставка дала толчок развитию всей экспозиционной и экскурсионной работы в библиотеке. О. А. прочла для экскурсоводов четыре лекции по выставке и одну — А. Д. Люблинская. Лекции эти охватывали всю историю западной рукописной книги и были прочитаны с обычной для О. А. яркостью. Слушая их, я вспоминала заключительные слова речи М. Л. Лозинского на торжественном заседании в ГПБ памяти В. В. Стасова 7.XI 1924 г. (цит, по тексту, переданному мне в свое время М. Л.): «Чудеснейшее из чудес земли — человеческая мысль — пылает легким и мимолетным пламенем в своей неуловимой и невещественной красоте. И нет в этом мире высшей драгоценности, чем ее хрупкие следы. Священны камень, глина, воск, звериная кожа, на которых ее прикосновение выжгло говорящие знаки — письмена. На этих таблицах, в этих свитках, в этих книгах спит преображенная в начертаниях мысль; и через годы, через века, через тысячелетия пробуждается она от сна, оживленная чьим-то внимательным взглядом, чтобы воскреснуть вечно молодой в чьем-то сознании. И давно миновавшее прошлое, переплыв в рукотворном Ковчеге океаны тьмы, ступает на новый берег, торжествуя над временем и смертью».
2* Добиаш-Рождественская О. А. Выставка западных часовников с миниатюрами в Публичной библиотеке // Библиотечное обозрение, 1927. Кн. 1-2. С. 3-18.
312
Много десятилетий я имела радость демонстрировать эту замечательную выставку и слышать восторженные отклики и рядовых, неискушенных посетителей, и многих выдающихся ученых, таких, как А. Мазон. И все время вспоминала лекции О. А., бывшие для меня в свое время настоящим откровением.
За полвека работы в Публичной библиотеке мне довелось знать многих замечательных людей, служивших в ней. В их числе были такие выдающиеся деятели русской науки и культуры, как знаменитый хранитель Отдела рукописей И. А. Бычков, академики Н. Я. Марр и В. Ф. Шишмарев, Н. В. Пигулевская, М. Л. Лозинский и многие, многие другие. В этом ряду имя Ольги Антоновны Добиаш-Рождественской — одно из самых блестящих, памятных и дорогих.
Б. С. Каганович
О НАУЧНОМ НАСЛЕДИИ О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ
Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская скончалась 30 августа 1939 г., за день до начала второй мировой войны. В оставшиеся до нападения Гитлера на СССР тревожные два года А. Д. Люблинской был разобран ее архив, доставленный в Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, где О. А. проработала 17 лет, но до издания ее трудов дело в ту пору не дошло. Среди миллионов жертв Великой Отечественной войны были многие ученики и современники Добиаш-Рождественской. После войны в силу разных обстоятельств при всем признании замечательных заслуг О. А. Добиаш-Рождественской как палеографа и мастера вспомогательных исторических дисциплин исторические ее работы оказались несколько в тени и многие из них, неопубликованные при. жизни, так и не увидели света.
Между тем О. А. Добиаш-Рождественская была не только исключительным знактоком вспомогательных дисциплин медиевистики и создателем в СССР школы латинской палеографии, но и крупнейшим историком: историком-исследователем и историком-художником. Работы ее и сегодня, спустя 45 лет после смерти автора, поражают не только своим литературным блеском, но и очень современным звучанием, часто прямо-таки предварением ряда тем и выводов современной медиевистики.
Первая в России женщина — магистр и доктор всеобщей истории, вообще единственная женщина, защитившая в старом университете докторскую диссертацию по гуманитарным наукам и ставшая в 1929 г. членом-корреспондентом АН СССР, один из самых блестящих профессоров Бестужевских курсов и Ленинградского университета, Ольга Антоновна Добиаш-Рождествен-
313
екая сочетала в себе традиции русской и французской научных школ, и, по удачной формулировке А. Д. Люблинской, именно эта комбинация сделала из нее «ученого действительно европейского масшатаба» '. Об этих двух сформировавших ее школах О. А. Добиаш-Рождественская много раз с благодарностью вспоминала в предисловиях и посвящениях своих работ, очень хорошо она говорит о них в публикуемых впервые в настоящем томе мемуарных очерках.
Русская школа — хотя О. А. слушала в студенческие годы Г. В. Форстена, Н. И. Кареева, С. Ф. Платонова, М. И. Ростовцева — это прежде всего Иван Михайлович Гревс, любимый учитель и друг на протяжении десятилетий, о котором она говорила в предисловии к своей магистерской диссертации: «Под вдохновляющими и зовущими к труду впечатлениями его лекций и практических занятий на всю жизнь слагались вкусы и рабочие привычки его учеников, навсегда определялись многие элементы их исторического мировоззрения»2. Самой возможностью научной работы О. А. Добиаш была обязана Гревсу, который добился ее приглашения преподавательницей Бестужевских курсов после шестилетней работы в средней школе и позднее командирования на три года в Париж, и благодарность к нему она сохранила на всю жизнь, хотя как ученый довольно скоро превзошла его, что с присущим ему благородством признавал сам Гревс (см. наст. изд., с. 295). И. М. Гревс в истории русской науки остался как ученый типа Грановского, профессор-гуманист и энтузиаст средневековых штудий, воспитатель нескольких поколений медиевистов-западников, О. А. Добиаш-Рождественская — прежде всего как очень крупный ученый-исследователь.
Французская школа Добиаш-Рождественской — это в первую очередь Шарль-Виктор Ланглуа и Фердинанд Лот, которых она часто и прочувствованно вспоминала, но также К. Пфистер и К. Жюллиан, палеограф Э. Берже, искусствовед Э. Маль, историк-географ Видаль де ла Блаш и в какой-то степени «старики» Г. Моно (зять А. И. Герцена) и Э. Лависс. Их она слушала в Сорбонне, у них училась в Школе хартий и Школе высших исследований, под их руководством занималась в рукописном отделе Национальной библиотеки и многих французских архивах.
' О научном творчестве О. А. Добиаш-Рождественской см.: Люблинская А. Д. О. А. Добиаш-Рождественская как ученый // Учен. зап. ЛГУ. Серия ист. наук, 1941. Вып. 12. С. 10-26; Она же. О. А. Добиаш-Рождественская как историку/Средние века. М., 1942. Вып. 1. С. 212—226; Библиография трудов О. А. Добиаш-Рождественской/Сост. А. Д. Люблинская и И. С. Шаркова//Там же. М., 1966. Вып. 29. С. 179-186; Воронова Т. Д. Архив О. А. Добиаш-Рождественской в ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина//Там же. С. 187-190; Ершова М. В. О. А. Добиаш-Рождественская - историк западноевропейского средневековья. Петрозаводск, 1971: Автореф. канд. дис.; Каганович Б. С. О. А. Добиаш-Рождественская и ее научное наследие // Французский ежегодник, 1982. М., 1984. С. 190-208.
2 Добиаш-Рождественская О. А. Церковное общество Франции XIII в. Пг., 1914. Ч. I. Приход. С. II.
314
Она полюбила Францию, ее народ и культуру, оставаясь всегда русским ученым и замечательным представителем русской интеллигенции.
Свои первые ученые труды Добиаш-Рождественская опубликовала относительно поздно, в 1911 г., когда она защитила в Сорбонне диссертацию «La vie paroissiale en France au XIII siecle d'apres les actes episcopaux» ей было 37 лет, но путь ее в науке был стремителен и блестящ, и уже очень скоро она заняла видное место в русской медиевистике. В 1914 г. она издала по-русски новый вариант своей работы, почти вдвое расширенный по сравнению с французским, «Церковное общество XIII в. во Франции. Ч. I. Приход», защищенный ею в качестве магистерской диссертации.
О. А. Добиаш-Рождественскую привлекает XIII век — время больших еретических и мистических движений, век великих богословов, а во Франции также и время подчинения церкви королевской власти, приведшего впоследствии к возникновению галликанства. Но тема О. А., по ее словам, «более скромная, хотя не менее интересная для социолога: исследовать ту почву, на которой возникали эти движения, ту ткань мелких фактов повседневной жизни церковного общества, которая их окружала, их питала и так часто их душила» (с. 1). Таким образом, это работа не по истории церкви, а по истории общества и культуры, поскольку она исследует бытовой уклад и культурный уровень духовенства в тесном контексте окружающего его феодального общества.
На основании большого круга разнообразных источников, в значительной части не опубликованных, О. А. обрисовывает обязанности приходских священников, их социальное, экономическое и юридическое положение, взаимоотношения высшего и низшего духовенства, вражду приходских кюре со странствующими монахами, наконец, жизнь и нравы клириков. Бытовая картина получается очень колоритная и, надо сказать, довольно мрачная.
«В однообразном круговороте бедной жизни, вечно на одном и том же месте, среди одних и тех же людей, он (рядовой священник.— Б. К.) подчинялся отупляющему воздействию косного быта [...] Слабый, погруженный в „мир", которому его хотят противопоставить, вовсе не аскет, часто пьяница и обжора, иногда франт, чаще всего стяжатель, в большинстве случаев человек робкий и простодушный, добрый отец семейства, он предпочитает столковаться с „миром", а не бороться с ним» (с. 168). И. М. Гревс очень верно оценил книгу своей ученицы: «Это работа чистая в смысле определенности методов и аккуратности аппарата и честная в смысле отношения к задаче, ко всему делу» 3. По словам А. Д. Люблинской, «небольшая по размерам, 3 Гревс И. М. Рец. на кн.: О. А. Добиаш-Рождественская. Церковное общество Франции XIII в. // Журнал Министерства нар. просвещения. 1915. № 9. С. 155-156.
315
но очень продуманная книга О. А. дает немало материала для правильного понимания религиозной психологии средневекового человека/и притом не изолированно, а в тесной связи с окружающей его действительностью» 4. А. Я. Гуревич усматривает точки соприкосновения работы Добиаш-Рождественской с позднейшими исследованиями Г. Лебра по социологии приходской религиозности во Франции5. В русской научной литературе определенную аналогию работе О. А. Добиаш-Рождественской представляет блестящая книга Б. А. Романова «Люди и нравы древней Руси. Историко-бытовые очерки XI—XIII вв.» (Л., 1947), особенно в главах «Отцы духовные» и «Жизнь человека».
Вторая большая книга О. А. Добиаш-Рождественской — «Культ св. Михаила в латинском средневековье V—XIII вв.» (Пг., 1917), доставившая ей докторскую степень, выросла из предыдущей работы, в которой О. А. первоначально хотела дать главу о местных культах и праздниках. Из всех святых ее внимание привлек архангел Михаил, культ которого, по ее словам, интересен для историка. «Изучение святых составляет естественную монополию историков литературы [...]. Но св. Михаил не похож на других святых. С его легендой и культом связаны явления, которые получают смысл только в общей атмосфере окружающей их исторической жизни» (с. 383). «У архангела, по крайней мере на Западе, есть своя содержательная историческая биография. Она тесно связана с перипетиями судеб латинского человечества [...]. Этим она заинтересовывает историка, который может дополнить в ее изучении и освещении очень многим работу филолога и исследователя религиозной мифологии и диалектики» (с. 388-389).
В этом ключе О. А. Добиаш-Рождественская, весьма невысоко отозвавшись об официальной церковной трактовке, анализирует элементы, из которых слагалась легенда о Михаиле (библейская ангелология, греческая демонология и латинское учение о гениях, культ Меркурия и его аналоги в Галлии и Германии), отмечая, что в культе ангелов и святых христианство отчасти унаследовало и продолжило языческую религию «малых богов, домашних гениев и мелких стихийных духов». Далее Ольга Антоновна прослеживает культ Михаила в меровингской Галлии, лангобардской Италии (убедительно опровергнув тезис некоторых немецких ученых о Михаиле как национальном святом лангобардов и его связи с германским Вотаном), Ирландии времен расцвета ее раннесредневековой культуры, в Каролингской и Оттоновской империи, в норманнско-французском мире, вплоть до «высокого средневековья» XII—XIII вв. и Данте.
Книга эта, увидевшая свет только в виде литографированного издания, была хорошо встречена и в России, где она получила высокие оценки И. М. Гревса, Н. И. Кареева, Д. Н. Егорова, 4 Люблинская А. Д. О. А. Добиаш-Рождественская как историк. С. 216.
5 Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культурц. М., 1981. С. 133-134.
316
Г. П. Федотова, и во Франции (французское резюме книги было опубликовано стараниями Ланглуа и Лота: Le culte de St. Michel et le Moyen Age latin. P., 1922). Сегодня мы можем видеть, что в некоторых своих частях она перекликается с популярными сейчас, особенно в зарубежной науке, исследованиями локальных и народных культов.
Подход О. А, Добиаш-Рождественской к темам средневековой религиозности очень хорошо характеризует ее близкая ученица А. Д. Люблинская: «Уже в первую пору ее научной работы О. А. интересовала в первую очередь история культуры [...]. Ей были важны не только внешняя материальная культура и не только идеология, но и психология средневекового человека, понять которого целиком можно лишь при знании всей окружавшей его обстановки, и в первую очередь всепроникавшей опеки церкви [...]. Для О. А. важна не мистика и не созвучное „вживание" в религиозное сознание средневекового человека. Характерную черту ее творческой индивидуальности составлял глубокий, врожденный рационализм, усугубленный и отточенный французской школой и гармонически сочетавшийся — и в работе, и в жизни — с сильным поэтическим чувством. Именно в силу этой черты история религии была для О. А. прежде всего одной из сторон духовной жизни вообще. Необходимость исследовать эту сторону истории лишь в общей связи со всем комплексом культурных (а отчасти и политических) явлений представлялась ей непреложным законом» °.
С 1911 г. О. А. Добиаш-Рождественская преподавала на Бестужевских курсах, с 1918 г. она — профессор Ленинградского университета. Ольга Антоновна была замечательным профессором — блестящим лектором и прекрасным руководителем семинарских занятий. Об этом единодушно свидетельствуют в своих воспоминаниях все ее ученики. Особенно хороши и подробны рассказы Е. Н. Чеховой7 и Е. Ч. Скржинской. Среди прочитанных ею в разное время курсов — «История раннего средневековья», «Феодализм в эпоху Каролингов», «Крестовые походы», «Франция в позднее средневековье», «Источниковедение в XVII, XVIII и XIX вв.», «Историография французского средневековья», «Латинская палеография и эпиграфика» и др.
Очень своеобразен и интересен прочитанный ею в 1920/1921 г. в ЛГУ курс «Средневековый быт» 8. Он включал следующие разделы: I. Оседлость; II. Дороги; III—V. Дом; VI—VII. Монастырь и храм; VIII. Часы; IX. Санитария и пища; X. Неделя; XI— XII. Одежда; XIII—XXI. Годовой круг9; XXII. Болезнь и погребение; XXIII. Рождение и дитя; XXIV. Брак и свадьба.
в Люблинская А. Д. О. А. Добиаш-Рождественская как ученый. С. 15, 18.
7 Чехова Е. Н. Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская // Санкт-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсы (1878-1918). Л., 1973.
С. 184-191.
8 Материалы курса сохранились в архиве О. А. Добиаш-Рождественской. См.: ГПБ, ф. 254, д. 200. Далее в скобках указываются номера листов.
9 В этих лекциях характеризуются зимняя жизнь крестьянина, цикл ве-
317
Как видим, О. А. изучает конкретную, реальную жизнь средневекового человека: его жилище, одежду, пищу, характер поселений, коммуникации, его переживание времени, будничную трудовую и праздничную жизнь на протяжении года, его отношение к женщине, детям, болезни и смерти. Несколько странное и хаотичное на первый взгляд построение курса она поясняет несколько раз: «Чтобы не утонуть [...], я, после того как отдала отчет в формах оседлости и движения, взяла рамкой время» (л. 284). По ее убеждению, «отношение той или иной культуры к вопросу о времени — мерка этой культуры» (л. 165). Сказав о непосредственном переживании времени в главе о часах, она считает необходимым «ввести средневековое общество в круг годовой жизни одетым» (л. 305), а также сообщить о характере его пищи. «Моей дальнейшей задачей будет двигаться в изучении бытовых явлений по кадрам высшей временной единицы — годовому кругу с его сменами времен года, большими и малыми праздниками, периодами надежд и трауров» (л. 226). Даваемая О. А. Добиаш-Рождественской картина средневековой жизни основана на данных археологии, этнографии, истории искусства, лингвистики, но прежде всего — на глубоком и проникновенном прочтении письменных источников.
Курс О. А. Добиаш-Рождественской, как видим, имел мало общего с традиционными очерками «бытовых древностей» с их скучными перечислениями окружающих человека предметов. В центре ее изображения — средневековый человек, его жизненные проявления и реакции, основные формы и категории его мироощущения и восприятия жизни. Спустя несколько лет сходную во многом программу исследований разработали во Франции знаменитые основоположники школы «Анналов» Марк Блок и Люсьен Февр. Добиаш-Рождественская работала независимо от этой группы, хотя и сформировалась не без влияния некоторых предшественников и инспираторов «Анналов» (Мишле, Видаль де ла Блаш). Особенно современно звучат трактовка ею проблемы восприятия и переживания времени средневековым человеком в написанной по материалам курса блестящей статьи «Oppletuin ost oppidum solariis (По вопросу о часах в раннем средневековье)», включенной в настоящий сборник, а также заключительные лекции курса, предваряющие по постановке вопроса вышедшие через много лет и получившие большую известность книги Ф. Ариеса «Ребенок и семья при старом порядке» и «Человек перед лицом смерти» ". К сожалению, курс не был обработан О. А. Добиаш-Рождественской для печати, многие лекции сохранились в виде тезисов и кратких конспектов, малопригодных для публикации.
Однако основной областью ее занятий в 20—30-е годы оказа-
сенних работ и праздников, летние работы, сельские и городские праздники, ярмарки, паломничества, осенний сезон. 10 Aries РЪ.. L'enfant et la vie familiale sous 1'Ancien Regime. P., 1960; Idem. L'homme devant la mort. P., 1977.
318
лись источниковедение и палеография. Работы О. А. в этой области, связанные с изучением и описанием западных фондов Публичной библиотеки, получили всеобщее признание в нашей стране и принесли ей международную известность. Они многократно оценивались компетентными специалистами", и мы не будем специально характеризовать их. Скажем только, что подход О. А. Добиаш-Рождественской к вспомогательным дисциплинам всегда был подходом историка, а не только эрудита и архивиста. Может быть, именно потому она и стала таким выдающимся палеографом, что была прекрасным историком и, по словам М. Блока, знала, о чем спрашивать документ, видела его в широком контексте исторической жизни. Палеография для нее — «один из деликатнейших отделов истории культуры» 12.
В 1934 г. после восстановления исторических факультетов в нашей стране, которое она горячо приветствовала, О. А. Добиаш-Рождественская была приглашена читать курс источниковедения средних веков в ЛИФЛИ и ЛГУ. На основе этого курса ею был написан впервые публикуемый в настоящем издании очерк «Источниковедение западного средневековья», привлекающий не только глубокой продуманностью и четкостью определений и классификаций, но и живыми, красочными портретами средневековых хронистов и превосходным изложением истории изучения средневековых источников в Европе начиная с XVII в. Несомненно, что позднейшие труды А. Д. Люблинской и О. Л. Вайнштейна", ставшие основными советскими руководствами в данной области, многим обязаны этому курсу Добиаш-Рождественской.
Связаны с источниковедческими изучениями и занятия О. А. поэзией голиардов, восходящие к ее парижской командировке 1908—1911 гг. Позднее она использовала голиардические материалы в своих семинарах. В 1931 г. после тщательного изучения всех изданных памятников и большинства рукописей она издает в Париже корпус поэзии вагантов с французским переводом стихотворений, обширным историко-литературным введением и комментариямии. В настоящем издании печатается статья О. А. Добиаш-Рождественской «Коллизии во французском обществе XII—XIII вв. по студенческой сатире этой эпохи», послед-
11 См., в частности: Люблинская А. Д. Значение трудов О. А. Добиаш-Рождественской для развития латинской палеографии в СССР // Средние века. М., 1966. Вып. 29. С. 173-178. Невозможно, однако, согласиться с высказанным в этой статье (с. 173) мнением о том, что исторические концепции Добиаш-Рождественской «принадлежат безвозвратно ушедшему в прошлое этапу развития русской медиевистики».
12 Добиаш-Рождественская О. А. История письма в средние века. 2-е изд. М.; Л., 1936. С. 217.
13 Люблинская А. Д. Источниковедение истории средних веков. Л., 1955; Вайнштейн О. Л. Западноевропейская средневековая историография. М.; Л., 1964.
14 Les poesies de goliards, grouppees et trad. avec Ie texte latin en regard par Olga Dobiache-Bojdestvensky. P., 1931.
319
няя по времени ее работа в данной области, где превосходно очерчены социальной кругозор и социальные настроения вагантов и их место в феодальном обществе.
Статья «Техника книги в эпоху феодализма» была написана как глава для коллективного труда «Техника в эпоху феодализма», предпринятого в 1935—1936 гг. группой ленинградских медиевистов под руководством О. А. Добиаш-Рождественской в рамках намеченной тогда к изданию многотомной «Всеобщей истории техники». Написание истории античной и средневековой техники О. А. Добиаш-Рождественская считала совместной задачей историков, владеющих источниками и имеющих вкус к технике, и специалистов по точным наукам. Большинство намеченных авторов — ученики О. А., многие из них были участниками ее семинара по средневекому быту. Эта работа советских ученых, если бы она была закончена и своевременно издана, могла иметь большое значение, что видно хотя бы из того, что в 1935 г. Л. Февр выдвинул программу коллективного исследования истории техники, и в последующие годы он и М. Блок пытались осуществить ее в интернациональных рамках ".
Итогом и завершением всей многолетней работы О. А. Добиаш-Рождественской как историка была написанная ею в последние два года жизни большая глава для «Всемирной истории» АН СССР «Духовная культура Западной Европы IV—XI вв.». Эта работа исключительного даже для нее блеска, в которой подлинными шедеврами исторической науки и искусства являются портреты деятелей средневековой культуры Кассиодора, Григория Великого, Григория Турского, Исидора Севильского, Беды, Павла Диакона. Каждый такой деятель выступает во всех своих неповторимо индивидуальных чертах как выразитель социальных и культурных тенденций эпохи.
В этой работе, как и в более раннем, также впервые публикуемом полностью в настоящем сборнике «Западном средневековом искусстве» и в статье «Эпиграфика в раннем западном средневековье» обращает на себя внимание часто очень удачное, глубоко продуманное и отнюдь не конъюнктурное — что было невозможно для О. А.— применение социологических категории и характеристик. В 30-е годы О. А. Добиаш-Рождественская, как это с несомненностью видно из публикуемых материалов, в частности из выступлений на защитах кандидатских диссертаций в ЛГУ, испытала в своем научном мировоззрении определенное влияние марксизма. Ее отношение к марксизму в последние годы жизни, может быть, лучше всего выражено в выступлении на защите диссертации С. М. Пумпянского «Восстание Этьена Марселя» (1938 г.), когда она, имея в виду себя, говорит об «исследователе, который является марксистом или максимально хотел бы и должен был им быть пред лицом Вашей диссертации».
15 См.: Ле Гофф Ж. Существовала ли французская историческая школа «Annales»?//Французский ежегодник. 1968. М., 1970. С. 355-356.
320
Добиаш-Рождественская вполне принимает и одобряет марксистскую трактовку темы: «Вы даете очерк французского общества накануне Столетней войны: его структуры, его экономики, его намечающихся противоречий, тех общественных сил, тех ушибленных мест и тех в ощущении этого ушиба волнующихся сознаний, которые объясняют катаклизм середины XIV в.: Парижскую революцию». Она даже упрекает С. М. Пумпянского в чрезмерном увлечении нарративностью, «литературно-драматическим аспектом» в ущерб «исследовательско-марксистскому»: «Драматические сцены, личные характеристики, попутные литературные экскурсы занимают у Вас слишком много, незаконно много места».
Основной чертой О. А. Добиаш-Рождественской как ученого всегда был присущий ей пафос конкретного историзма. Она была горячим сторонником и пропагандистом работы с первоисточниками, и работа ее. применяя удачно найденные слова И. М. Гревса, всегда была чистой и честной. Эти качества она стремилась привить своим ученикам. Ценным и очень современным в научном творчестве Добиаш-Рождественской представляется ее целостный подход к истории, выявление общих тенденций в различных сферах культуры, стремление синтезировать в работе историка данные различных наук: археологии, филологии, лингвистики, искусствознания, географии, то, что сейчас называют междисциплинарным подходом, а также интерес к изучению социальной психологии средневекового человека 16.
К работе самой О. А. Добиаш-Рождественской в высшей степени применимы ее слова о «силе проникновения, которую дает глубокое знание изображаемой эпохи и живое чувство человеческого мира вообще, в том числе и мира современного» 1Т. Ольга Антоновна умела замечательно видеть и замечательно передавать в словах увиденное и прочувствованное. Это относится не только к «вглядыванию в затемненное прошлое» (слова Е. Ч. Скржинской), но и к восприятию «человеческого мира вообще». Вот, например. как она вспоминает деятельницу Бестужевских курсов О. К. Нечаеву: «Ясная осень первых дней сентября. Начало учебного года. Бодрящий дух смолы п свежих досок во дворе дома № 33 по 10-й линии, запах и звуки ремонта в большом здании (оно вечно ремонтировалось и охорашивалось, это здание, гордость создавшего его общества). Светлые — они казались огромными — окна II и III аудиторий, переливающаяся по лестницам толпа, и где-нибудь у окна, на площадке, в своей черной широкой кофте с ридикюлем, с голубыми спокойными глазами, которые лили волны такого приветливого света,— высокая, сильная фигура Ольги Константиновны.
18 Ср.: Гутнова Е. В. Историография истории средних веков. М., 1974.
С. 313-314.
"Добиаш-Рождественская О. А. Образы человечества//Анналы. 1924. № 4. С. 289.
11 О. А. Добиаш-Рождественская 321
...В начале жизни школу помню я: Там нас, детей беспечных, было много; Смиренная, одетая убого, Но духом величавая жена
Над школою надзор хранила строго» 1в.
По словам Е. Н. Чеховой, «раз данный ею образ запечатлевался навеки. Она умела дать какое-то синтетическое ощущение человека».
Огромную роль тут играл, конечно, литературный талант О. А. Добиаш-Рождественской. В юности она писала стихи и прозу, позднее весь ее литературный талант воплотился в ее научных работах. На всех них лежит печать неповторимой индивидуальности. Стиль Ольги Антоновны, один из наиболее совершенных в русской исторической науке, вероятно, связан с общим подъемом эстетической культуры в России начала XX в. Язык ее работ, изумительный по богатству красок и яркости, позволяет воссоздать зримую картину исторического прошлого. Можно вспомнить слова Андрея Белого о М. О. Гершензоне: «Стоило перевести данные очерков в зрительные восприятия — вставали полотна, которые были бы лучшими украшениями выставок „Мира искусства"» ". Надо, однако, сразу же сказать, что в работе и человеческом облике О. А. Добиаш-Рождественской не было ничего от духа fin de siecle с его эстетским смакованием красивостей и некоторой моральной недоброкачественностью, присущей многим, даже талантливым, людям того поколения. По всему своему складу О. А. принадлежала к русской демократической интеллигенции с ее трудовой этикой и пафосом служения науке. За блестящим изложением Ольги Антоновны всегда стоит огромная строгость выводов, точный учет причин и следствий, безукоризненная научная проработка материала, наконец, вполне реалистическое понимание современного мира. Именно это понимание и чувство ответственности перед страной и народом привели О. А. Добиаш-Рождественскую к принятию Октябрьской революции и ее завоеваний, о чем наряду с активной деятельностью О. А. в советской науке и высшей школе с несомненностью свидетельствует ее переписка. Замечательны в этом отношении письмо 1918 г. к В. А. Иоффе, письма 30-х годов к Д. М. Петрушевскому с их неподдельным патриотизмом и антифашизмом и особенно два письма 1936 г. к И. М. Гревсу, являющиеся подлинной мировоззренческой исповедью и историческим документом немалого значения.
Переписка О. А. Добиаш-Рождественской дает возможность увидеть ее в кругу современников и друзей, среди которых, помимо уже упомянутых, были многие крупнейшие деятели нашей науки и культуры: С. Ф. Ольденбург, В. М. Алексеев, Н. Я. Марр, И. А. Орбели, И. Ю. Крачковскпй, Е. В. Тарле, 18 Добиаш-Рождественская О. А. Из курсовых воспоминаний//О. К. Нечаева, 1860-1926. Л., 1928. С. 84-85, 89.
19 Белый А. Между двух революций. Л., 1934. С. 284.
322
'В. И. Вернадский, В. Л. Комаров, С. И. и Н. И. Вавиловы, А. Ф. Иоффе, Л. В. Щерба, С. А. Жебелев, Ф. И. Успенский, Н. И. Кареев, А. С. Лаппо-Данилевский, Б. Д. Греков. В числе корреспондентов Ольги Антоновны — ее ученики А. И. Хоментовская, Е. Ч. Скржинская, А. Д. Люблинская, Н. В. Пигулевская, Н. С. Цемш, В. В. Бахтин, А. С. Бартенев, Р. Н. Блох, крупные советские историки И. И. Любименко, В. М. Лавровский, А. И. Неусыхин, выдающиеся зарубежные ученые Ш.-В. Ланглуа, Ф. Лот, Р. Фавтье, У. Линдсей, Э. Лоу, Э. Ренд, Л. Джонс, К. Штреккер, П. Леман. Не все письма О. А. Добиаш-Рождественской сохранились, не все могли быть пока что обнаружены и опубликованы (о существовании некоторых приходится судить на основании ответных писем и упоминаний), но и представленная в настоящем издании подборка позволяет охарактеризовать их как интереснейший материал по истории советской науки и научной интеллигенции.
Много ценного дают они и для понимания морального и человеческого облика О. А. Добиаш-Рождественской, о котором вскоре после ее смерти хорошо сказала А. Д. Люблинская: «Это был прекрасный, обаятельный человек, полный жизни и полный любви к родине, науке и людям. Об ее чудесной, заботливой и умной доброте с благодарностью вспомнит всякий, кому довелось встретиться с ней на ее долгом жизненном пути. Высокая моральная красота ее милого облика осветила жизнь многих людей» .20
Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская прожила безукоризненную, ничем не запятнанную жизнь, которая вся была посвящена служению родине и науке. Ученый поразительного индивидуального таланта, она во многом опередила свое время, и ее труды продолжают оставаться живым и ценным достоянием советской исторической науки.
20 Люблинская А. Д. О. А. Добиаш-Рождественская как историк. С. 226. II*
КОММЕНТАРИИИССЛЕДОВАНИЯ
Oppletum oppidum est solariis
(По вопросу о часах в раннем средневековье)
Опубликовано в кн.: Из далекого и близкого прошлого: Сборник этюдов из всеобщей истории в честь Н. И. Кареева. Пг.; М., 1923. С. 63—71. Печатается по этому изданию. В архиве О. А. Добиаш-Рождественской сохранилась рукопись более раннего варианта статьи: «Часы в раннее средневековье» (ГПБ, ф. 254, д. 91, 44 л.).
Западное средневековое искусство
В «Истории искусств всех времен и народов», вышедшей в 1929 г. в качестве приложения к журналу «Вестник знания», О. А. Добиаш-Рождественской принадлежала глава «Западное средневековое искусство» (С. 214-224). Харьковское издательство «Рух», намеревавшееся издать на украинском языке указанную «Историю искусств...», 29 апреля 1930 г. обратилось к О. А. Добиаш-Рождественской с просьбой существенно расширить ее статью (ГПБ, ф. 245, д. 324, л. 1), что и было закреплено договором от 30 мая этого года (Там же, д. 135, л. 1). 30 октября 1930 г. издательство уведомило автора о получении рукописи, которая, однако, так и не была издана, поскольку украинский перевод всего коллективного труда не состоялся.
В основу настоящей публикации положена авторизованная машинопись, хранящаяся в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 116, 56 л.). Последние страницы (л. 53—56) не правлены автором и изобилуют опечатками и пропущенными словами. На л. 48 карандашом помечено: I. Флора, II. История. Далее страница выпала. Этот параграф воспроизводится по печатному изданию 1929 г. По этому же изданию восстановлены некоторые сокращения, предпринятые автором по причинам, утратившим значение в настоящее время. Некоторые карандашные исправления и вставки в рукописи, носящие черновой характер, нами не учитывались, так как их включение нарушило бы связность изложения. Исправление явных опечаток не оговаривается.
' Вероятно, это оговорка автора. Следовало бы сказать «тысячелетие V—XV вв.». Именно так обычно датировала О. А. Добиаш-Рождественская средние века (см., напр., ее книгу «Западная Европа в средние века». Пг., 1920), тем более что и в настоящей работе ниже говорится о «тысячелетнем периоде».
2 Словом «капиталистическое» здесь неточно обозначено крупное товарно-денежное хозяйство.
3 Приблизительное изложение гл. 5 «Германии» Тацита.
4 Тацит. Германия. Гл. 16.
5 По-видимому, имеется в виду книга: Enlart С. Origines francaise de 1'architecture gothique en Italic. P., 1894.
6 В рукописи прозаический перевод: «Здесь пурпурные листы покрыты золотыми письменами». Приведенный в тексте стихотворный перевод даем по изд. 1929 г. (с. 216).
7 Речь идет об Абеляре, авторе известного трактата «Да и нет».
324
«Исповедь горячего сердца», способность «созерцать две бездны» — реминисценция из «Братьев Карамазовых» Достоевского.
8 Здесь утрачена страница. В рукописи за с. 33 (авторская Нумерация) сразу следует с. 35.
9 Имеется в виду книга: Courajaud L. Origines de la Renaissance P. 1901. Т. 1-3.
10 Речь идет о книге: Bratails ]. A. Precis de archeologie du Moyen Age. P., 1908.
11 Имеются в виду роман В. Гюго «Собор Парижской богоматери» и многочисленные труды известного в XIX в. искусствоведа и реставратора готических соборов Эжена Виоле-ле-Дюка.
12 Далее до буквы г) текст печатается по изд. 1929 г., так как в рукописи 1930 г. он сильно сокращен и переформулирован следующим образом: «„Если это наблюдение упрощенно выразило сложность процесса, известная сторона его схвачена метко. В сложном статуарии готического собора, создании эпохи бури и натиска, синтезе богатого социального и личного опыта, вкусившие от „познанья и сомненья" мастера воплотили не только обязательное задание и внутреннюю потребность к порыву в высоты, но и силу обличительного пророческого гнева, опыт старости, внутренний мятеж, протест и иронию, суровую правду, низменную неприглядность жизни, художественное „да" и „нет"».
*3 Male Е. L'art religieux du XIII""' siecle en France. 6 ed. P., 1925. P. 400-401.
14 Далее до начала гл. VII воспроизведен печатный текст изд. 1929 г. (С. 221, 222-224), так как в рукописи пробел.
15 Male Е. Ор. cit. P. 51—52.
le Далее идет неправленная машинопись. Перед этим, по-видимому, пропущена страница.
17 Имеется в виду рукопись ГПБ: Var. Q. v. I N 8.
18 Пропущенное слово восстановлено по статье О. А. Добиаш-Рождественской «Выставка западных часовников с миниатюрами». См.: Библиотечное обозрение. 1927. № 1-2. С. 14.
19 Очевидно, имеется в виду рукопись ГПБ: Var. Q. v. I N 6.
Источниковедение западного средневековья
Работа написана в конце 1935 - начале 1936 г. для трехтомной «Истории средних веков», подготовлявшейся ГАИМК под ред. О. Л. Вайнштейна (договор О. А. Добиаш-Рождественской с ГАИМК см.: ГПБ, ф. 254, д. 158, л. 68-69). Поскольку издание трехтомника не состоялось, О. А. Добиаш-Рождественская в 1938 г. ходатайствовала перед истфаком ЛГУ об издании ее работы в виде небольшой отдельной книжки (ГПБ, ф. 254, д. 43, л. 2). Смерть автора и война помешали выходу книги.
Текст работы печатается по авторизованной машинописи (ГПБ, ф. 254, д. 158, 69 л.). В библиотечной описи работы О. А. Добиаш-Рождественской получила название «Западное источниковедение (средние века)». Мы сочли возможным дать ей более точное заглавие — по названию курса лекций О. А. Добиаш-Рождественской, на основании которого была написана настоящая работа (среди материалов этого курса — первый вариант данной статьи. См.: ГПБ, ф. 254, д. 208, л. 170—194). Не замеченные автором явные описки машинистки исправлены составителем без специальных оговорок. Утерянный в рукописи лист, следующий за с. 25, восстановлен по первоначальному варианту статьи.
Техника книги в эпоху феодализма
Работа написана в 1935—1936 гг. для коллективного труда «Техника западноевропейского средневековья», который под руководством О. А. Добиаш-Рождественской был предпринят в рамках «Всеобщей истории техники», которую предполагал издать Институт истории науки и техники АН СССР.
Различные административные трансформации, смерть О. А. и начав-
325
шаяся вскоре война помешали завершению и выходу этого фундаментального труда.
Статья печатается по авторизованной машинописи (ГПБ, ф. 254, д. 157. 34 л.).
' Имеется в виду рукопись ГПБ: Lat. F. papyr. I N 1.
2 См.: Traube L. Voriesungen und Abhandlungen. Munchen, 1909. Bd. 1. S. 3.
3 Статья осталась неопубликованной. Рукопись - в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 159).
4 См.: Добиаш-Рождественская О. А. История письма в средние века: Введение в латинскую палеографию. 2-е изд. М.; Л., 1936. С. 70-75.
5 Речь идет о рукописи ГПБ: Эрм. Lat. N 17.
6 Имеются в виду рукописи ГПБ: Lat. F. v. I N 40; Lat. F. v. I N 144.
7 Имеются в виду рукописи ГПБ: Lat. F. v. I N 133 и Эрм. Lat. N 5.
8 Речь идет о рукописях ГПБ: Lat, F. v. I N 124; Fr. F. v. XIV N 9.
9 Ныне в ЛОИИ АН СССР. См. изд.: Акты Кремоны X—XIII вв. в собрании АН СССР/Под ред. О. А. Добиаш-Рождественской. М.; Л., 1937; Акты Кремоны XIII-XVI вв. в собрании АН СССР/Под ред. В. И. Рутенбурга, Е. Ч. Скржинской. М.; Л., 1961.
Коллизии во французском обществе XII—XIII вв. по студенческой сатире этой эпохи
Опубликовано в изд.: Исторические записки. М.; Л., 1937. Т. I. С. 149— 171. Печатается по этому изданию с учетом машинописи (ГПБ, ф. 254, л. 163, 30 л.). Работа была зачитана О. А. Добиаш-Рождественской в октябре 1934 г. в Исторической комиссии АН СССР. В прениях приняли участие И. М. Гревс, М. А. Гуковский, И. И. Любименко, Н. Н. Розенталь (Исторический сборник. Л., 1934. Т. III. С. 387; см. также в наст. кн. письма 17 и 34). Для подстрочных переводов составителем использовано издание: Поэзия вагантов/Пер., статья и коммент. М. Л. Гаспарова. М., 1975.
Эпиграфика в раннем западном средневековье
Статья написана в 1938 г. для журнала «Вестник древней истории» по заказу редакции (см.: ГПБ, ф. 254, д. 289, л. 1), однако опубликована не была. Печатается по авторизованной машинописи (ГПБ, ф. 254, д. 177, 22 д.). Последняя страница рукописи утеряна, вследствие чего из 45 указанных в тексте и вынесенных в конец примечаний в наличии оказалось 26. Статья О. А. Добиаш-Рождественской - единственная в нашей литературе работа на данную тему.
Духовная культура Западной Европы IV—XI вв.
История создания этой последней большой работы О. А. Добиаш-Рождественской прослеживается по материалам ее архива. 17 января 1938 г. ученый секретарь сектора средних веков Института истории АН СССР В. М. Лавровский обратился к О. А. Добиаш-Рождественской с предложением написать главы о культуре раннего средневековья для «Всемирной истории» (ГПБ, ф. 254, д. 308, л. 1-2). Добиаш-Рождественская ответила согласием и приступила к работе, о ходе которой рассказывает А. Д. Люблинская: «Она писала ее с большой любовью, но уже с большим трудом, отрываемая от нее болезнью не на дни, а на целые месяцы. В минуты, когда О. А. ясно понимала серьезность своей болезни и близость неизбежного конца, она горько жалела, что не увидит, вероятно, своей работы напечатанной. Этот последний большой труд действительно был венцом, завершившим десятки лет непрерывной и напряженной работы» (Люблинская А. Д. О. А. Добиаш-Рождественская как историк// Средние века. М., 1942. Вып. 1. С. 225-226). В письме к Д. М. Петрушевскому от 10 января 1939 г. О. А. Добиаш-Рождественская сообщала о завершении своей работы и беспокоилась за ее судьбу в случае «моего, 326
вероятно, не слишком отдаленного конца» (Архив АН СССР, ф. 443, он. 3, д. 63—1, л. 3). Война помешала выходу «Всемирной истории» по первоначально задуманному плану, и работа О. А. Добиаш-Рождественской оставалась неопубликованной.
В архиве О. А. Добиаш-Рождественской сохранились два варианта ее работы (ГПБ, ф. 254, д. 178, 104 л.; д. 179, 102 л.; авторизованная машинопись). Различия между обоими вариантами, создававшимися на протяжении одного года, очень незначительны. В соответствии с общепринятыми .текстологическими правилами в основу настоящего издания положен более поздний, второй вариант. Вместе с тем приходилось учитывать лучшую исправность машинописи в первом варианте (во втором текст не всегда правлен автором). Мы сочли возможным также восстановить некоторые сокращения, предпринятые автором во втором варианте из опасения превысить выделенный объем, о чем О. А. Добиаш-Рождественская писала в 1939 г. новому ученому секретарю сектора средних веков — М. М. Смирину (Архив АН СССР, ф. 493, он. 3, д. 63-1, л. 6). «Элементы незавершенности», о которых говорит в упомянутом письме О. А., сказались и в не вполне единообразном оформлении рукописи. Необходимая унификация была проведена по первым главам, наиболее законченным и проработанным в техническом отношении.
' Имеется в виду рукопись ГПБ; Lat. Q. v. I N 3.
2 Имеется в виду рукопись ГПБ: Lat. Q. v. I N 4.
3 Речь идет о рукописи ГПБ: Lat. О. v. I N 4.
4 Имеется в виду работа немецкого филолога и палеографа Людвига Траубе «Textgeschichte der Regula S. Benedict;» (Munchen. 1898; 2. Aufl. 1910).
5 Деятельность Кассиодора подробнее освещена в работе О. А. Добиаш-Рождественской «Мастерские письма на заре западного средневековья и их сокровища в Ленинграде» (Л., 1930. С. 5—11).
e Roger М. L'enseignement des lettres classique d'Ausone a Alcuine. P.1905. P. 185 ел.
7 Речь идет о книге Н. В. Сперанского «Очерки по истории народной школы в Западной Европе» (М., 1896).
8 По-видимому, имеется в виду Г. Моно, книга которого «Etudes critiques sur les sources "de 1'histoire merovingienne» (P., 1872—1885. Т. 1—2) цитируется ниже.
9 Речь идет о книге: Bernoulli К. A. Die Heiliger der Merowinger. Tubingen, 1900.
10 Вероятно, имеется в виду работа известного кельтолога Г. Циммера «Uber die Bedeutung des irischen Elements fur die mittelalterliche Kultur» (Preussische Jahrbucher, 1887. Bd. LIX).
11 См. примеч. 6.
12 Имеется в виду рукопись ГПБ: Lat. F. v. I N 8.
13 Летом 1938 г.
14 Речь идет о рукописи ГПБ: Lat. Q. v. I N 18.
15 Имеются в виду работы О. А. Добиаш-Рождественской: Manuscrit de Bede a Leningrad // Speculum, 1928, Vol. 3. N 3. P. 314-321; Les ancients manuscrits latins de la Bibliotheque Publique de Leningrad. Leningrad, 1929. Vol. 1 (Analecta Medii Aevi, fasc. 3).
16 В рукописи заглавие этого параграфа отсутствует.
17 Подразумевается работа: Monod G. Etudes critiques sur les sources de 1'histoire carolingienne. P. 1893.
18 Имеется в виду рукопись ГПБ: Lat. Q. v. I N 7, ныне датируемая Х в. (сообщено Е. В. Бернадской).
19 Миний — сурик, красные чернила средневековых рукописей. ;(' Анонимный поэт каролннгской эпохи: Poetae Latini aevi Carolini/Ed. L. Traube. В., 1886. Vol. 1. S. 94.
21 Пентаполь (Пятиградье) — область Анконы.
22 Рукопись ГПБ, Lat. F. v. I N 133. В карточном каталоге О. А. Добиаш-Рождественской эта рукопись датирована XIII в. (сообщено Е. В. Бернадской) .
23 Следующий абзац в первом варианте выделен в отдельный пара-
327
граф. Во втором варианте о Герберте подробнее трактуется в другом, специальном параграфе, но по недосмотру остался неустранен и данный. Во избежание дублирования двух параграфов с одинаковым названием мы присоединяем следующий абзац к предыдущему параграфу.
24 Имеется в виду статья О. А. Добиаш-Рождественской «Quelques considerations sur les origines de Fecriture dite «gothique» (Melanges Ferdinand Lot. P., 1925. P. 691-721).
25 Речь идет о статье: Schiaparelli L. Note paleografiche e diplomatiche. 3. Influenza della scrittura benaventana sulla gotica?/Arhivio storico italiano, 1929. A. 87. Vol. 2. О современном состоянии вопроса см.: Люблинская А. Д. Латинская палеография. М., 1969. С. 94—96.
МЕМУАРНО-ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ Памяти Лависса
Опубликовано в журнале «Анналы» (1924. № 4. С. 256-261). Печатается по этому изданию. Рукопись не сохранилась. ' Имеется в виду первая мировая война.
Памяти Шарля-Виктора Ланглуа
Заметка написана после 1929 г.— года смерти Ш.-В. Ланглуа. Печатается по рукописи ГПБ, ф. 254, д. 119. Заглавие дано составителем.
' Имеется в виду известная 4-томная работа Ш. В. Ланглуа «La vie en France au Moyen Age de la fin du XII1' au milieu du XIV siecle» (P., 1908-1928. Т. 1-4).
2 Имеются в виду книги Ш.-В. Ланглуа: Le regne de Philippe III, Ie Hardi. P., 1887; Saint-Louis. Philippe le Bel. Les derniers Capetiens directs (1226-1328). P., 1901 (Histoire de la France/Sous la dir. par E. Lavisse. T. 3. Pt. 2).
3 Вместе с Ш. Сеньобосом Ланглуа написал книгу: Introduction aux etudes historiques. P., 1897; в рус. пер.: Введение в изучении истории. СПб., 1899. • Воспоминания о С. Ф. Ольденбурге
Печатается по рукописи, озаглавленной «Что вспоминается мне о Сергее Федоровиче» (ГПБ, ф. 254, д. 155, 4 л.). По-видимому, это текст выступления О. А. Добиаш-Рождественской на собрании памяти С. Ф. Ольденбурга, состоявшемся в 1935 г. (в статье говорится о годе, прошедшем со дня смерти С. Ф. Ольденбурга, скончавшегося 28 февраля 1934 г.). С. Ф. Ольденбург был близким другом учителя О. А. Добиаш-Рождественской И. М. Гревса и членом комитета Бестужевских курсов.
1 Имеется в виду борьба передовой общественности против правительственной реакции 80—90-х годов, когда Бестужевские курсы оказались под угрозой ликвидации. См.: Санкт-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсы. 1878-1918. 2-е изд. Л., 1973. С. 11-15.
2 Магистерская диссертация О. А. Добиаш-Рождественской «Церковное общество во Франции в XIII в.» (Пг., 1914. Ч. I. Приход) напечатана в типографии Академии наук.
3 Ср. публикуемые в настоящем томе письма О. А. Добиаш-Рождественской к В. П. Волгину, С. Ф. Ольденбургу и В. М. Алексееву. Подробно история этого альбома рассказана в воспоминаниях друга Д. С. Рождественского проф. К. К. Баумгарта: «О. А. Добиаш-Рождественская написала выдающееся по своему значению исследование об имеющихся в ГПБ им. Салтыкова-Щедрина рукописях корбийского письма ... Академия наук СССР приняла работу к напечатанию. Но встал вопрос о репродуцировании большого числа рукописей. Обычные методы репродуцирования оказались в данном случае невозможными, а дорогие методы при очень большом числе репродукций сделали бы цену книги совершенно недоступной читателю. Поэтому было решено выпустить издание без иллюстраций. О. А. вполне согласилась с правильностью такого решения, но вместе с тем как автор, естественно, очень хотела бы иметь несколько
328
иллюстрированных экземпляров. Иллюстрации сильно повышали значение издания.
Дмитрий Сергеевич пришел ей на помощь и предложил самим составить 5 альбомов рисунков. Это и было выполнено. В фотолаборатории Академии наук было приготовлено от 5 до 10 фотоснимков каждой иллюстрации. Из них отобрали 5 лучших и собрали 5 толстых альбомов из папки подходящего цвета и размера, и Д. С. и О. А. сами расклеили самым красивым образом. Затем все о альбомов были переплетены в суровый холст и друг О. А. художница Т. В. Шишмарева написала орнамент на переплетах. В основе каждого орнамента лежали две буквы CL (Corbeienses Leninopolitanae — Ленинградские корбийские рукописи). Буквы были сделаны красной киноварью в стиле корбийского письма. Вокруг них шел цветной рисунок. Альбомы получались совершенно необыкновенными. Пять произведений искусства.
Книга О. А. вышла в 1934 г. Все альбомы поступили в Академию наук. Один из них хранится в Библиотеке Академии, а 4 были посланы Академией в главные книгохранилища четырех стран: Соединенных Штатов Америки, Германии, Франции и Англии. Результат был потрясающий. Отзывы в печати были самые хвалебные как о содержании работы, так и об ее оформлении. Ряд мировых библиотек прислал запросы, предлагая в обмен свои ценные издания, и т. д. Несколько лет спустя в Америке была устроена всемирная выставка, в которой участвовал и СССР. Устроители выставки обратились к нашему правительству с просьбой прислать экземпляр книги О. А. Добиаш-Рождественской, и О. А. получила предложение приготовить один экземпляр своего альбома для выставки, что и было ею сделано. Вышел очень нарядный том, который с честью поддержал славу советской науки на всемирной выставке» (Воспоминания об акад. Д. С. Рождественском. Л., 1976. С. 39-40). .
Выступление
на защите кандидатской диссертации А. С. Бартенева «Образование Нормандского герцогства»
Печатается по авторизованной машинописи (ГПБ, ф. 254, д. 242). А. С. Бартенев в 1934-1937 гг. был аспирантом О. А. Добиаш-Рождественской в ЛГУ. Позднее — доцент Саратовского университета и Ленинградского педагогического института им. М. Н. Покровского. Погиб в блокаду Ленинграда. На защите диссертации А. С. Бартенева выступали в качестве оппонентов О. Л. Вайнштейн, И. М. Гревс и А. Д. Люблинская. Диссертация А. С. Бартенева частично опубликована им в виде статей: Образование герцогства Нормандского // Учен. зап. Саратовского гос. ун-та, 1939. Т. 1 (14). С. 167-202; Из истории крестьянских восстаний в Нормандии в конце Х в. // Учен. зап. Ленинградского пед. ин-та им. М. Н. Покровского, 1940. Т. 5. С. 117-128. Ср. также отзыв О. А. Добиаш-Рождественской о Бартеневе в письме к Д. М. Петрушевскому — наст. сб. с. 278. ' акрибия (греч.) — точность, аккуратность.
2 Имеется в виду кн.: Longnon A. Geographic de la Gaule au VI® siecle. P., 1в78.
3 Речь идет о работах: Thierry A. Histoire de la complete de 1'Angleterre par les Normands. P., 1835. T. 1-4; Luchaire A. Les premiers Capetiens (987-1137). P., 1901 (Histoire de France/Sous le dir. par E. Lavisse. T. 2. Pt. 2); Скржинская E. Ч. Поэма о версонских вилланах//Агрикультура в памятниках западного средневековья/Под ред. О. А. Добиаш-Рождественской, М. И. Бурского. М.; Л., 1936. С. 186. См., также указ. статью А. С. Бартенева «Из истории крестьянских восстаний...»
Выступление
на защите кандидатской диссертации С. М. Пумпянского «Восстание Этьена Марселя»
Печатается по авторизованной машинописи (ГПБ, ф. 254, д. 245). С. М. Пумпянский в 1934-1937 г. был аспирантом О. Л. Вайнштейпа
329
нри кафедре истории средних веков ЛГУ, позднее — доцент Саратовского университета и других вузов. В качестве оппонентов на защите диссертации С. М. Пумпянского выступили, помимо О. А. Добиаш-Рождественской, Е. В. Тарле, А. И. Молок, А. Е. Кудрявцев. По диссертации С. М. Пумпянским опубликована статья «Восстание Этьена Марселя по данным нормандской хроники XIV в.» (Учен. зап. Саратовского гос. ун-та, 1947. Т. 17. С. 233-246).
' Регесты — аннотации средневековых грамот с извлечениями из них, сводка в хронологическом порядке всех фактических данных.
2 «Великий ордонанс» — изданный в 1357 г. под давлением буржуазии королевский указ, отводивший значительную роль в управлении Генеральным Штатам. «Иерусалимские ассизмы» — кодекс феодального права XII—XIII вв., составленный в Иерусалимском королевстве крестоносцев. «Дух законов» — труд французского мыслителя XVIII в. Монтескье. -
3 Цитата по памяти из «Коринфской невесты» Гете в переводе А. К. Толстого: И, покончив с ним, Я пойду- к другим.
Я должна идти за жизнью вновь.
4 Имеется в виду Г. С. Левин, защитивший в 1937 г. в ЛГУ кандидатскую диссертацию «Парижское восстание 1356-1358 гг.» (отзыв на лее О. А. Добиаш-Рождественской — ГПБ, ф. 254, д. 243).
Выступление
на защите кандидатской диссертации И. В. Арского «Аграрный строй Каталонии IX—XII вв.»
Печатается по авторизованной машинописи (ГПБ, ф. 254, д. 241). И. В. Арский в 1934-1937 гг. был аспирантом О. Л. Вайнштейна, позже - доцент кафедры истории средних веков ЛГУ. Погиб на фронте. В качестве оппонентов на защите его кандидатской диссертации выступали А. Е. Кудрявцев и О. А. Добиаш-Рождественская. Диссертация И. В. Арского опубликована: Очерки по истории средневековой Каталонии до соединения с Арагоном (VIII—XII вв.). Л., 1941.
* Очевидно, имеется в виду статья И. В. Арского «Последние десятилетия визиготского государства в средневековых испанских хрониках» // Проблемы истории докапиталистических обществ. 1935. № 5/6. С. 55-75.
2 Речь идет о работах В. К. Пискорского: Вопрос о значении и происхождении «шести дурных обычаев» в Каталонии. Киев, 1899; Крепостное право в Каталонии в средние века. Киев, 1901. По оценке Л. Т. Мильской и И. С. Пичугиной, «работы Пискорского определили все дальнейшее развитие испанистики в нашей стране» (Проблемы испанской истории. 1975. М., 1975. С. 248).
3 Ср.: Пискорский В. К. История моего профессорства в Нежине (1899—1905)/Публикация А. Е. Москаленко//История и историки: Историографический ежегодник. 1979. М., 1982. С. 369—393. В. К. Пискорский был профессором Нежинского историко-филологического института в одно время с А. В. Добившем.
4 «Шесть дурных обычаев» - унизительные феодальные повинности, налагаемые на крестьян Каталонии: право первой ночи, побор при получении наследства и т. п.
5 Flach }. Les origines de 1'ancienne France. P., 1883. Т. 1. P. 413.
6 Имеется в виду знаменитый словарь средневековой латыни, составленный Дюканжем.
7 Речь идет об изд.: Fredegarii et aliorum chronica/Ed. B. Krusch. Hannover, 1888 (MGH. Scriptores rerum merovingicarum. T. II).
330
ИЗ ПЕРЕПИСКИ О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ 1. А. В. и М. А. Добиаш
Печатается по автографу , (Архив АН СССР, ф. 341. on. 4, д. 10, л. 1). О. А. Добиаш вышла замуж за Д. С. Рождественского 15.11 1908 г.
2. С. Ф. Платонову
Печатается по автографу (ГПБ, ф. 585, on. 2, д. 685, л. 3). О. А. Добиаш-Рождественская в студенческие годы слушала лекции С. Ф. Платонова по русской истории.
3. В.А.Иоффе
Печатается по автографу (ГПБ, ф. 254 д. 489, л. 9—10). Письмо адресовано жене знаменитого физика, впоследствии академика А. Ф. Иоффе. Д. С. Рождественский, высоко ценивший Иоффе, стремился привлечь его в Петербургский университет и уговорил в 1915 г. баллотироваться на вакантную кафедру физики, прочтя предварительно приват-доцентский курс. В результате каких-то интриг А. Ф. Иоффе был забаллотирован, причем, по свидетельству К. К. Баумгарта и И. В. Обреимова, Рождественский был огорчен больше самого Иоффе, не хотевшего покидать Политехнический институт (см.: Воспоминания об академике А. Ф. Иоффе. Д., 1973. С. 19-20, 33-34).
Датируется по упоминанию Ольгина дня (11 июля по старому стилю).
4. В. А. Иоффе
Печатается по автографу (ГПБ, ф. 254, д. 489, л. 7-8). Датируется по содержанию: летом 1918 г. А. Ф. Иоффе с семьей находился в Крыму, в г. Батилимане, осенью он вернулся в Петербург и принял активнейшее участие в строительстве советской науки, основав Физико-технический институт.
' См.: Добиаш-Рождественская О. А. История архивов романской Европы при старом порядке // История архивного дела в классической древности, в Западной Европе и на мусульманском Востоке: Архивные курсы. Лекции, читанные в 1918 г. Пг., 1920. С. 94-152.
2 Перифраза заключительных слов христианского «Символа веры»: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века».
3 На съезд высшей школы.
4 Дочь А. Ф. и В. А. Иоффе, ныне доктор физико-математических наук.
5 Мария Антоновна Добиаш, сестра О. А. Добиаш-Рождественской.
5. Н. Я. Марру
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 800, on. 3, д. 329, л. 3-4). В письме отражены попытки О. А. Добиаш-Рождественской сохранить в период ломки и перестройки высшей школы созданный ею в 1921 г. кабинет вспомогательных исторических дисциплин ЛГУ. Н. С. Державин был в 20-е годы ректором ЛГУ и директором Научно-исследовательского института литератур и языков Запада и Востока при ЛГУ, Н. Я. Марр — членом президиума института.
6. Н. Я. Марру
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 800, on. 3, д. 329, л. 8—12). Датируется по содержанию: в заграничной командировке в Париж& О. А. Добиаш-Рождественская была летом 1926 г. В 1924—1929 гг. акад. Н. Я. Марр был директором ГПБ, чем и объясняется адресование ему этого и последующих писем О. А. Добиаш-Рождественской.
' И. И. Яковкин — в это время зам. директора ГПБ, позднее — директор БАН.
331
2 Имеется в виду издание: Средневековье в рукописях Публичной библиотеки/Под ред. О. А. Добиаш-Рождественской. Л., 1925. Вып. I (Апаlecta Medii Aevi, fasc. I).
7. С. Ф. Ольденбургу
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 208, on. 3, д. 194, л. 1-2).
' Н. Я. Марр.
2 Речь идет об издании: Средневековье в рукописях Публичной библиотеки/Под ред. О. А. Добиаш-Рождественской. Л., 1927. Вып. II (Analecta Medii Aevi, fasc. II), в котором опубликованы работы самой О. А. и ее учеников: В. В. Бахтина, Г. У. Вальтера, С. А. Ушакова, А. Д. и В. С. Люб
линских.
8. Н. Я. Марру
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 800, on. 3, д. 329, л. 22). Ш.-В. Ланглуа с женой приезжали в СССР в 1928 г.
' Жена Ш.-В. Ланглуа была дочерью знаменитого французского химика Марселена Бертло, столетие со дня рождения которого торжественно отмечалось во Франции в 1927 г.
9. Н. Я. Марру
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 800, on. 3, д. 329, л. 23). О. А. Добиаш-Рождественская ездила в заграничную командировку во Францию и Германию летом 1929 г.
' См. письмо 10.
2 Речь идет о кн.: Leg poesies des goliards, grouppees et trad. avec Ie texte latin en regard par Olga Dobiache-Rojdestvensky. P., 1931.
10. P. Н.Блох
Печатается пб черновику, сохранившемуся в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 263, л. 1-2). Жившая в 20-е годы в Берлине ученица О. А. Добиаш-Рождественской Р. Н. Блох оказывала техническую помощь О. А. при издании е6 работ за границей. См.: Воронова Т. П. К биографии Бориса Вильде (Из архива О. А. Добиаш-Рождественской) // Французский ежегодник. 1973. М., 1975. С. 29-33. В письме речь идет об издании О. А. Добиаш-Рождественской: Les anciens manuscrits latins de la Bibliotheque Publique de Leningrad. I. V—VIII' siecles. Древнейшие латинские рукописи Публичной библиотеки. I. Рукописи V—VIII вв. Л., 1929 (Analecta Medii Aevi, fasc, III).
' Имеется в виду А. А. Ларонд, в прошлом лектор французского языка на Бестужевских курсах.
2 Речь идет об известном поэте-переводчике М. Л. Лозинском, служившем в 1914-1937 гг. в Отделе изящных искусств ГПБ.
3 Цитата по памяти из стихотворения А. С. Пушкина «Труд». Первое двустишие этого стихотворения звучит: Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
11. С. Ф. Ольденбургу
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 208, on. 3, д. 194, л. 3). См. примеч. к письму 12.
12. В. М. Алексееву
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 820, on. 3, д. 183, л. 1). Речь идет об издании альбома фотоснимков корбийских рукописей в качестве приложения к книге О. А. Добиаш-Рождественской: Histoire de 1'atelier graphique de Corbie de 651 a 830 refletee dans les manuscrits de Leningrad. Leningrad, 1934. См.: письмо 14 к В. П. Волгину.
332
13. П. К. Симони
Печатается по автографу (ЦГАЛИ, ф. 461, on. 2, д. 80, л. 3).
14. В. П. Волгину
Печатается по машинописной копии, посланной О. А. Добиаш-Рождественской Д. М. Петрушевскому и сохранившейся в его архиве (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-11, л. 102-103). Датируется по содержанию. Ср. примеч. к письму 13. В. П. Волгин в это время был Непременным секретарем АН СССР.
15. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-11, л. 49). С. Ф. Ольденбург умер 28.11 1934 г. и похоронен на «Литераторских мостках» Волкова кладбища. См. также публикуемые в настоящем издании «Воспоминания о С. Ф. Ольденбурге».
16. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, он. 3, д. 63-II, л. 62—63). * Речь идет о докладе Г. С. Фридлянда в Исторической комиссии
АН СССР «Социально-политические идеи Марата в 1790 г.» (опубликован: Исторический сборник. Л., 1934. Т. II).
2 Имеется в виду рассказ А. П. Чехова «Глупый француз» (1886 г.).
3 С. Ф. Ольденбург.
17. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-II, л. 17-18). В этом письме, как и в следующем, отразились впечатления О. А. Добиаш-Рождественской, связанные с восстановлением исторических факультетов и возрождением конкретного изучения истории после известных решений партии 1934 г.
4 Имеется в виду доклад О. А. Добиаш-Рождественской «Социальные коллизии французского общества XII в. по студенческой сатире», прочитанный ею в октябре 1934 г. в Исторической комиссии АН СССР. См.: Исторический сборник. Л., 1934. С. 387. Ср. наст. издание, с. 115—143.
2 И. М. Гревс.
3 Речь идет о В. В. Бахтине, которого О. А. Добиаш-Рождественская считала своим лучшим учеником в области палеографии.
4 См. примеч. к письму 34.
5 Согласно «Краткому отчету о работе ГАИМК в 1935 г.» (Л., 1936.' С. 17), Э. Д. Гримм состоял действительным членом ГАИМК и заведовал кафедрой истории феодализма в Западной Европе.
6 Имеется в виду книга «История письма в средние века». С. Г. Томсинский в это время был директором Историко-археографического института АН СССР.
18. И. М. Гревсу
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 726, on. 2, д. 94, л. 1-2).
1 Речь идет об издании: Сен-Симон Л. де. Мемуары / Пер. и коммент. И. М. Гревса. М.; Л., 1934-1936. Т. 1-11. Комментарии И. М. Гревса были значительно сокращены издательством.
2 Имеются в виду подготовлявшиеся тогда к печати работы «Агрикультура в памятниках западного средневековья» и «История письма в средние века» (2-е изд.).
3 См.: Скржинская Е. Ч. Техника в эпоху западноевропейского средневековья (до XVI в.) // Очерки истории техники докапиталистических формаций. М.; Л., 1936. С. 205-343.
4 Д. М. Петрушевский.
333
19. Е. Ч. Скржинской
Печатается по автографу (ЛОИИ, Зап. европ. секция, ф. 14). В письме речь идет о работе над «Агрикультурой в памятниках западного средневековья», в которую вошли переводы и статьи самой Добиаш-Рождественской и ее учеников В. В. Бахтина, Н. С. Цемша, Е. Ч. Скржинской (в том числе упоминаемая в настоящем письме «Поэма о версонских вилланах»), А. Д. Люблинской, А. И. Хоментовской, В. М. Кремковой и А. А. Константиновой.
' А. Д. Люблинская.
2 А. А. Константинова.
3 О. А. Добиаш-Рождественская, В. В. Бахтин. Агро- и зоотехнические фрагменты у Исидора Севильского в Варварских правдах, у Григория Турского // Агрикультура...
4 Н. Я. Марр, тяжело болевший в это время.
20. И. А. Орбели
Печатается по машинописной копии, сохранившейся в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 273, л. 1-2). Датируется по содержанию: И. А. Орбели стал директором Эрмитажа летом 1934 г.
В письме речь идет о возникающем время от времени споре, где целесообразнее хранить иллюстрированные рукописи - в музее или в библиотеке. 1934 год - время создания комплексных экспозиций Эрмитажа, дающих целостную характеристику представляемых культур, и И. А. Орбели мог поднять вопрос о передаче части рукописей Эрмитажу, что, однако, осуществлено не было (сообщение А. В. Банк).
' С. Ф. Ольденбург и Н. Я. Марр.
2 И. А. Бычков.
21. В. М. Алексееву
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 820, on. 3, д. 183, л. 7-8). Датируется по упоминанию о приезде в Ленинград Н. Бора.
' Речь идет о собранной В. М. Алексеевым замечательной коллекции китайских книг и картин (ныне хранится в Эрмитаже, ЛО ИВАН и'Музее истории религии и атеизма).
22. В. М. Алексееву '
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 820, ои. 3, д. 183, л. 5). Датируется по содержанию.
' Имеется в виду действительно замечательная статья В. М. Алексеева «С. Ф. Ольденбург как организатор и руководитель наших ориенталистов». См.: Записки Института востоковедения АН СССР. М.; Л., 1935. Т. IV. С. 31-57; переизд. в кн.: Алексеев В. М. Наука о Востоке. М., 1982. С. 6-26.
23. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 61-1, л. 97—101). ' См. примеч. к письму 34.
2 См примеч. к письму 19.
3 См. примеч. к статье «Техника книги в эпоху феодализма» в настоящем издании.
24. Е. А. Толмачевой-Карпинской
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 265, on. 2, д. 43, л. 64-66). Письмо представляет собой соболезнование по поводу кончины Президента АН СССР А. П. Карпинского, обращенное к его дочери. Оно подписано О. А. Добиаш-Рождественской и Д. С. Рождественским, но стиль и почерк, несомненно, свидетельствуют об авторстве О. А. Добиаш-Рождественской.
* С. Ф. Ольденбург, в 1904—1929 гг. бывший Непременным секретарем Академии наук.
2 Слова В. О. Ключевского о Пушкине (см.: Ключевский В. О. Сочинения. М., 1959. Т. 7. С. 403).
334
25. И. М. Гревсу
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 726, on. 2, д. 94, л. 3—7). ' Имеется в виду статья И. М. Гревса «Развитие форм поселений на
европейском Западе в средние века» (ЛО ААН, ф. 726, on. 1, д. 137), написанная для «Истории техники».
2 Вероятно, речь идет о книге: Lot F. Les invasions barbares et Ie peuplement de 1'Europe: La penetration mutuelle du inonde barbare et du monde remain. P., 1935.
3 А. И. Хоментовская.
26. И. М. Гревсу
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф.' 726, on. 2, д. 94, л. 8-13). 1 Гете. Фауст. Часть I. Сцена «Кабинет Фауста».
27. И. М. Бурскому
Печатается по машинописной копии, сохранившейся в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 265, л. 6-7). М. И. Бурский заведовал сектором истории агрикультуры в Институте истории науки и техники АН СССР и был соредактором О. А. Добиаш-Рождественской по книге «Агрикультура в памятниках западного средневековья» (М.; Л., 1936). Историческое предисловие О. А. Добиаш-Рождественской к книге было снято редакцией, причем, судя по публикуемому письму, она опасалась и снятия своего имени в качестве ответственного редактора.
28. М. И- Бурскому
Печатается по машинописной копии, сохранившейся в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 265, л. 8). Датируется по содержанию как непосредственно связанное с письмом 27.
i A. М. Деборин, в то время академик-секретарь Отделения общественных наук АН СССР.
29. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 106).
30. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 39-43). ' См.: Добиаш-Рождественская О. А. За двадцать лет: Обзор исторической работы ученых-женщин (Доклад на Ленинградской конференции
женщин-ученых, 1937 г.) (ГПБ, ф. 254, д. 236).
31. В. Л. Комарову
Печатается по автографу (ААН, ф. 277, on. 4, д. 565, л. 1). В письме речь идет о необоснованных нападках на книгу О. А. Добиаш-Рождественской «История письма в средние века» (2-е изд. М.; Л., 1936), отпор которым на заседании Президиума АН СССР дал Президент АН СССР В. Л. Комаров.
32. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 49-51).
33. Редактору
Печатается по машинописной копии, посланной Д. М. Петрушевскому (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 52). В письме речь идет о редакторской правке работы О. А. Добиаш-Рождественской «Коллизии во французском обществе XII-XIII вв. по студенческой сатире этой эпохи» (Исторические записки. М.; Л., 1937. Т. 1. С. 149-174), перепечатываемой в настоящем сборнике. Сличение печатного текста с рукописью (ГПБ, ф. 254, 335
д. 163) показывает, что О. А. Добиаш-Рождественской удалось отстоять свой текст. Письмо обращено к издательскому редактору.
34. С. А. Аннинскому
Печатается по машинописной копии, сохранившейся в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 262, л. 1). В письме речь идет об издании: Акты Кремоны X—XIII вв. в собрании АН СССР/Подгот. к печати С. А. Аннинский; Предисл. О. А. Добиаш-Рождественской. М.; Л., 1937. Над разбором и изучением этих актов в 20-е годы работали О. А. Добиаш-Рождественская и участники ее палеографического семинара.
' В печатном тексте предисловия О. А. Добиаш-Рождественской (с. XXIV) указанное место звучит: «Некогда, в лучшую пору своего расцвета, западная наука публиковала с большим совершенством техники в качестве несомненной огромной ценности источника томы своих картуляриев. Этот материал в его тщательном исследовании поднял медиевистику на большую высоту в смысле точности и конкретности. Она могла гордиться тем, что связано с этой областью публикации как во Франции и Англии, так и в Германии и Италии. Но времена меняются. В последних двух странах настоящая научная работа, в частности работа широкого и честного издания источников, во многих областях замерла. Наука этих двух стран, увлеченная предприятиями, „актуальными" в самом дурном смысле слова псевдонаучной фашистской ориентации, вместо полных снопов научного урожая дает тернии и волчцы расистских, ненавистнических измышлений. И мы знаем, что свет, который для западной медиевистики мы прежде ждали с Запада, в странах фашизма уже погас. Мы чувствуем, что в некоторых вопросах и областях, которые всецело, казалось бы, должны были остаться на ответственности западной науки, нам приходится уже не разделять, но брать на себя научную ответственность».
35. И. И. Любименко
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 885, он. 1, д. 261, л. 1—3). Историк И. И. Любименко приблизительно в одни годы с О. А. Добиаш-Рождественской училась в Париже и приходилась родной сестрой близкому другу О. А. Добиаш-Рождественской М. И. Лот-Бородиной.
' 14.IX 1937 г. скоропостижно скончался муж И. И. Любименко известный ботаник, член-корреспондент АН СССР В. Н. Любименко.
36. В. М. Алексееву
Печатается по автографу (ЛО ААН, ф. 820, on. 3, д. 183, л. 11). ' Очевидно речь идет о кн.: Alexeiev V. La litterature chinoise. P., 1937.
37. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 59—65). * Вероятно, речь идет о рецензии В. М. Лавровского, опубликованной вскоре в журнале «Историк-марксист» (1938, № 1. С. 158—159).
2 Имеется в виду смерть жены Д. М. Петрушевского Елизаветы Сер
геевны.
38. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (Архив АН СССР, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 12). ' Имеется в виду готовившийся тогда к изданию сборник «Против фашистской фальсификации истории» (М.; Л., 1939). Названная статья написана О. А. Добиаш-Рождественской не была.
39. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 21). ' См. настоящее издание, с. 143—155.
2 Черновые наброски.- ГПБ, ф. 254, д. 239.
3 См.: Добиаш-Рождественская О. А., Люблинская А. Д. Об одной испанской рукописи//Культура Испании. М.; Л., 1940. С. 266-296.
336
40. Д. М. Петрушевскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 36). Датируется по содержанию.
' Ср. другое письмо (1938 г.) О. А. Добиаш-Рождественской кД. М. Петрушевскому: «Мировая политика и судьба двух моих вторых родин - а также их поведение - Франции и Чехословакии - заботит и ужасает» (ААН, ф. 493, on. 3, д. 63-1, л. 2).
41. О. Л. Вайнштейну
Печатается по автографу (ГПБ, ф. 254, д. 487, л. 1). О. Л. Вайнштейа в 1935—1951 гг. заведовал кафедрой истории средних веков ЛГУ.
42. И. А. Орбели
Печатается по машинописной копии, сохранившейся в архиве О. А. Добиаш-Рождественской (ГПБ, ф. 254, д. 273, л. 3).
1 Речь идет о 2-й части «Каталога древнейших латинских рукописей ГПБ», 1-я часть которого была издана в 1929 г. на французском языке (см. письмо 10). К середине 30-х годов была готова 2-я часть, которую решено было издать на русском языке. См. ротапринтное изд.: Добиаш-Рождественская О. А. Древнейшие латинские рукописи ГПБ. Каталог, ч. 2, VIII нач. IX в. Под ред. А. Д. Люблинской. Л., 1965.
43. В. И. Вернадскому
Печатается по автографу (ААН, ф. 518, on. 3, д. 533-а, л. 8—9).
1 Речь идет о фашистской оккупации Чехословакии, где жила с семьей дочь Вернадских Н. В. Толль, вынужденная уехать в Америку. См.: Мочалов И. И. В. И. Вернадский (1863-1945). М., 1982.
2 В январе 1939 г. Д. С. Рождественский ушел из основанного имОптического института в Физический институт ЛГУ. О причинах и обстоятельствах этого перехода рассказывает член-корреспондент АН СССР С. Э, Фриш в кн.: Воспоминания об акад. Д. С. Рождественском. Л., 1976.
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ
И. М. Гревс
О. А. Добиаш-Рождественская в годы учения (Воспоминания учителя)
Печатается по рукописи (ЛО ААН, ф. 726, on. 1, д. 28, л. 4—11), Воспоминания представляют собой текст речи, произнесенной на заседании кафедры средних веков ЛГУ 4 апреля 1940 г., посвященном памяти: О. А. Добиаш-Рождественской (см. заметку об этом заседании: Историкмарксист. 1940. № 8(84). С. 155), чем и объясняется их несколько конспективный, порою тезисный характер. Составителем не учитывались некоторые внесенные позднее карандашные вставки в тексте и на полях. рукописи, так как они нарушили бы связность изложения.
Е. Ч. Скржинская О. А. Добиаш-Рождественская как учитель науки
Печатается по рукописи из архива Е. Ч. Скржинской (ЛОИИ, Западноевроп. секция, ф. 14). В основном воспоминания были написаны в 1940 г. и прочтены на упомянутом в предыдущем комментарии заседании памяти О. А. Добиаш-Рождественской. В 1964 г. доклад был повторен Е. Ч. Скржинской на собрании памяти О. А. Добиаш-Рождественской в ЛОИИ по случаю 25-летия со дня ее смерти. Заново были написаны. только вводные и заключительные абзацы. Заглавие статьи дано составителем по аналогии с известной статьей И. М. Гревса «В. Г. Васильев337
ИИНИТ — Институт истории науки" и техники
ИКДП — Институт книги, документа и письма
ЛИФЛИ — Ленинградский институт философии, литературы и истории; ЛО ААН — Ленинградское отделение Архива АН СССР
ЛОИИ — Ленинградское отделениеИнститута истории СССР АН СССР
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства
MGH — Monumenta Germaniae Histo
P. Patrologia Latina
•ский как учитель науки», на которую прямо ссылается в черновых записях Е. Ч. Скржинская. ' Написано в 1964 г.
2 Фундаментальный труд Е. Ч. Скржинской «Иордан. Getica. О происхождении и деяниях готов» (М., 1960) посвящен «Памяти учителя Ольги Антоновны Добиаш-Рождественской».
3 В Мраморном дворце помещалась Государственная академия истории материальной культуры.
4 Тацит. Германия. Гл. 18.
5 Имеются в виду следующие словари и справочники: Du. Cange. Glossarium mediae et infimae latinitatis. P., 1883-1887. Vol. 1—10; Forcellini Е. Totius latinitatis lexicon. Prati, 1858—1887. Vol. 1—10; Potthast A. Bibliotheca Historica Medii Aevi. Wegweiser diirch die Geschichtswerke europaischen Mittelalters bis 1500. В., 1896. Bd. 1—2; Molinier. A. Les sources de I'histoire de France des origines jusqu'aux guerres d'ltalie (1494). P., 1901-1906. Т. 1-6; Mas-Latrie L. Tresor de chronologic, d'histoire et de geographic pour 1'etude et I'emploi des documents du Moyen Age. P., 1889; Herzog ]. ].— Haack A. Realenzyklopadie fur protestantische Theologie und Kirche. Leipzig, 1896-1913. Bd. 1-24; Histoire litteraire de la France. P., 1733-1944. Vol. 1-38.
6 По-видимому, имеется в виду сама Е. Ч. Скржинская.
А. Д. Люблинская Лекции О. А. Добиаш-Рождественской
Печатается по рукописи (ЛОИИ, Западноевроп. секция, ф. 13). Статья написана в 1979 г. для сборника «Живое слово науки: Очерки об ученыхлекторах» (М., 1981), где и была опубликована в несколько ином варианте.
А. В. Банк Встречи с О. А. Добиаш-Рождественской
Воспоминания написаны для настоящего сборника. Печатаются по рукописи.
О. Б. Враская Из воспоминаний об О. А. Добиаш-Рождественской
Воспоминания написаны для настоящего сборника. Печатаются по рукописи.
Б. С. Каганович
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
ААН — Архив Академии наук СССР БАН — Библиотека АН СССР ВЖК — Высшие женские курсы ГАИМК — Государственная академия истории материальной культуры ГБЛ — Государственная библиотека
СССР им. В. И. Ленина ГОИ — Государственный оптический
институт
ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М. Е. СалтыковаЩедрина
ГЭ — Государственный Эрмитаж ИВАН — Институт востоковедения АН СССР
rica WL—Migne J.
СОДЕРЖАНИЕОт редколлегии ................. 3
В. И. Рутенбург. Выдающийся медиевист и палеограф . . 4
ИССЛЕДОВАНИЯ
Oppletum oppidum est solariis (По вопросу о часах в раннем средневековье) .................. 7
Западное средневековое искусство .......... 18
Источниковедение западного средневековья ...... 52
Техника книги в эпоху феодализма .......... 93
Коллизии во французском обществе XII—XIII вв. по студенческой сатире этой эпохи ............. 115
Эпиграфика в раннем западном средневековье ...... 1^3
.Духовная культура Западной Европы IV—XI вв. .... 156
МЕМУАРНО-ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ
Памяти Лависса ................ 215
Памяти Шарля-Виктора Ланглуа .......... 221
Воспоминания о С. Ф. Ольденбурге .......... 223
Выступление на защите кандидатской диссертации А. С. Бартенева .................... 226
Выступление на защите кандидатской диссертации С. М. Пумпянского .................. 231
Выступление на защите кандидатской диссертации И. В. Арского ............ ......... 239
ИЗ ПЕРЕПИСКИ О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ 245
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКОЙ
И. М. Г реве. О. А. Добиаш-Рождественская в годы учения (Воспоминания учителя) ............. 289
Е. Ч. Скржинская. О. А. Добиаш-Рождественская как учитель науки ..................
А. Д. Люблинская. Лекции О. А. Добиаш-Рождественской ….301
А. В. Банк. Встречи с О. А. Добиаш-Рождественской . . . 307
О. Б. Враская. Из воспоминаний об О. А. Добиаш-Рождественской ........... . . . . . . . . . . 310
Б. С. Каганович. О научном наследии О. А. Добиаш-Рождественской ....
Комментарии ..................
Список сокращений ................ 339
Указатель имен ................. 340
