Страна без свойств

«Австрия — это такая маленькая страна, что на карте мира ты легко закроешь ее мизинцем. И все же люди со всего белого света приезжают взглянуть на Австрию. Смотри, вот еще один любопытный!»

Из статьи «Австрия» в справочнике «Мир детей от А до Я». Вена, 1958.

Глава первая

Глубокоуважамый господин Менассе!

По поручению Управления федерального канцлера мы в настоящее время работаем над проектом «Corporate Design». Для более точного определения круга изучаемых проблем мы намерены провести первую дискуссию. Имеем честь пригласить Вас 26.03 во дворец Шварценбергов (Голубая гостиная) на встречу с экспертами.

В рамках этой встречи предполагается обсудить проблематику взаимоотношений в системе: «Государство — Органы управления — Corporate Identity — Corporate Design».

Мы надеемся на Ваше участие.

С дружеским приветом остаюсь

Ваш

Гюнтер О. Лебиш

(Рекламное агентство Лебиш)

То, что в Голубой гостиной дворца Шварценбергов именно в ту пору, когда в Германии широко обсуждали проблему самосознания нового объединенного государства, намеревались встретиться представители интеллигенции и общественные деятели, дабы выработать основы Corporate Identity Австрийской республики, живо напомнило мне музилевскую «параллельную акцию». В темной и затхлой комнате, наглядно представляющей идею «австрийского самосознания», проступили вдруг контуры книжного стеллажа, стали угадываться корешки читанных-перечитанных книг. Луч света упал на роман Музиля, и мне показалось, что в комнате стало светлей, положение дел немного прояснилось, во всяком случае, инициатива Управления федерального канцлера представилась отнюдь не лишенной смысла.

Современная австрийская действительность и в самом деле обнаруживает отчетливое сходство с той Австрией, о которой писал Музиль в «Человеке без свойств». Мы снова живем в ситуации конца времен, и не только потому, что закончился срок президентства Курта Вальдхайма.^[1] Правда, если рассматривать фигуру Вальдхайма как некий симптом или, точнее, как определенную модель эпохи — а в том, что такое рассмотрение возможно и даже необходимо, сомнений нет, — тогда следует признать: и по этой причине тоже. Ведь Вальдхайм был не только первым и единственным президентом Второй Австрийской республики, который оказал на общество просветительское воздействие (совершенно в духе «Диалектики Просвещения»^[2]), он к тому же был и последним президентом республики, отмеченной стремлением доказать свою жизнеспособность и самостоятельность. Слащавая история, которую принято именовать «Взлет и величие Второй республики», складывалась прежде всего из гордой уверенности в том, что она, эта самая Вторая республика, демонстрирует преодоление той неуверенности в себе, в которой и заключалась ошибка республики Первой. Разве в период избирательной кампании Вальдхайма, прошедшей под лозунгом «Австрийцы выберут того, кто им по нраву!», мы не стали свидетелями последней, карикатурной гримасы нашей амбиции, связанной с идеей нашей «жизнеспособности и самостоятельности»? В то же время выборы положили конец притязанию на самостоятельность, поскольку стало ясно, что победа Вальдхайма обозначила противостояние идеологического согласия в стране ее материальным интересам. Ведь давно уже было принято решение вновь включить Австрию в более широкий политический и экономический контекст. Так что претензию на жизнеспособность в одиночку стали связывать, в конечном счете, с одним-единственным человеком — с президентом, оказавшимся в международной изоляции и отсиживавшимся в Хофбурге,^[3] прозванном острословами «бункером». Его «хофбургское сидение» служило уже не гордому сопоставлению с лагерной судьбой руководителей Первой республики, а связывалось с теми робкими надеждами, которые политическая элита лелеяла отныне в ожидании республики третьей. И по сию пору идея «Третьей республики», а о ней продолжают яростно спорить, представляет собой некую расплывчатую банальность, суть которой сводится лишь к нарастающему в обществе ощущению, что Вторая республика себя полностью исчерпала.

Разумеется, и разговоры о конце Второй республики, и замаячившая впереди идея Третьей республики, и переговоры о вступлении Австрии в Европейский Союз существуют не потому, что в оценке политической стабильности и экономической жизнеспособности Австрии произошли какие-то принципиальные изменения. Дело скорее в том, что в этой стране питают особый пиетет к «концам времен». И правильнее здесь говорить именно о «концах времен», используя множественное число. Ведь истинно австрийский опыт свидетельствует, что в конце времен никакого конца не наступает. Как известно, те, кто появились на свет в конце прошлого века, пережили подобное состояние «конца» четыре раза. Сначала — конец Габсбургской монархии, затем — конец Первой республики, следом — конец Австрийского корпоративного государства, и наконец — «Восточной марки» как составной части Третьего Рейха. Это поколение с усердием и самоотверженностью созидало Вторую республику, структура которой пропитана теперь его опытом, его прагматическим идеализмом, его обмирщенным католицизмом: земное бытие истории преходяще, но всегда существует и метафизическое бытие истории, в нем-то и заключается наше спасение.

Все это существенным образом определяет наше национальное самосознание. Приведу пример. Кого сейчас в Австрии считают гордостью национальной литературы? Роберта Музиля? Хаймито фон Додерера? Освальда Винера? Что касается Музиля и Додерера, все единодушно признают: их произведения действительно относятся к национальной литературе.

Если речь заходит о Винере, то его к национальной литературе не относят, хотя и испытывают при этом некоторое замешательство. Ведь упомянутые авторы едины в главном: каждый из них намеревался создать всеохватный, панорамный, итоговый роман. Значение же и литературное мастерство каждого из них бесспорны. Музиль в «Человеке без свойств» описывает конец габсбургской монархии, Додерер в «Бесах» критически осмысляет ситуацию конца Первой республики, а Винер в романе «улучшение центральной европы» предлагает единственное в своем роде и подлинно художественное осмысление судеб Второй республики, но как раз поэтому-то его роман (а в момент его написания конец Второй республики еще не предвиделся), единственный из названных, не был воспринят как достояние национальной литературы. Споры о том, насколько литературное произведение может отражать национальное самосознание, лишь много лет спустя были спровоцированы Томасом Бернхардом, его пьесой «Площадь героев», в которой вновь поднимается тема заката Австрии.

Еще одной приметой является то, что в последнее время, после того как Вторая республика так долго пребывала в убеждении, что сможет в принципе обойтись без какого-либо самокопания и самоанализа, дело все же дошло до широких дискуссий о самосознании австрийцев, до выяснения замалчивавшихся ранее проблем австрийской истории, до публичных размышлений и раздумий на эту тему. Как известно, сова Минервы начинает свой полет в сумерках. Правда, в условиях Второй республики, как это будет показано в дальнейшем, все с самого начала было погружено в странный полумрак, который не так просто отличить от сумерек. Получается, что мы не замечаем сумерек, которые позволили бы нам сказать: сова Минервы начинает свой полет; нет, сначала мы видим сову, а уж потом делаем вывод, что наступили сумерки.

Незатихающие и поныне дискуссии об австрийском своеобразии и австрийской идентичности изначально носят ностальгический характер, т. е. всех спорщиков, как можно предположить, занимает лишь один вопрос: они хотят знать, кем они, в сущности, были раньше, если их завтра будут принимать в Брюсселе.^[4]

Глава вторая

Ни одна страна в мире не пренебрегала публичным обсуждением своих внутренних проблем и их принципиальным осмыслением в такой степени, как это делала Вторая австрийская республика. Даже официальные праздники, в любой другой географической точке мира представляющие собой удобный для политических деятелей случай выступить с программными заявлениями, используются у нас для призывов к чему-нибудь вроде проведения «Марша здоровья». При этом полностью забывают, о чем собственно данный праздник должен нам напоминать, не говоря уже о тех коннотациях, которые возникают в восприятии австрийцев, когда власти вновь призывают народ маршировать. Интеллектуалы и люди творческие, выступавшие с критическим анализом социальных сторон австрийского своеобразия, не раз подвергались судебному преследованию, а во времена более либеральные, или, по крайней мере, связанные с некоторым смягчением окаменевшей общественной структуры, именовались в газетах людьми, подлежащими психиатрическому обследованию. И даже громкие политические разоблачения ни коим образом не способствовали хотя бы минимальному просвещению населения в области политики, а лишь закармливали его примерами пороков и недостатков отдельных личностей, и вместо просвещенной республики возникла республика моралистов.

Это нежелание обсуждать принципиальные проблемы страны у нас любят оправдывать, ссылаясь на горькую истину, усвоенную во времена Первой республики: государство может погибнуть, если в него никто не верит. Поэтому верить во Вторую республику надлежало безусловно и беззаветно. Программное утверждение политиков послевоенного времени «Нет — возврату к прошлому!» относилось не столько к фашизму, сколько к конфликтам, противоречиям, размежеваниям и критике, которые, как якобы свидетельствует опыт, могут угрожать основам существования государства. Отцы-основатели Второй республики, испытавшие на собственном опыте преследование за убеждения, решили, дабы избежать повторения подобного, создать систему, при которой можно жить в обществе, вовсе не имея каких-либо убеждений.

Эта система, именуемая системой «общественного согласия» или «социального партнерства», способствовала тому, что все без исключения общественные и политические расхождения и противоречия свелись к общему знаменателю, и потому австрийское своеобразие вскоре стало заключаться в том, что в этой стране любое выражение своеобразия потеряло всякий смысл.

Лишь сравнительно недавно эта ситуация стала меняться. Популярность австрийских писателей, неустанно подвергающих страну критическому осмыслению (Бернхард, Туррини, Хаслингер), является приметой возросшей потребности общества в самоосмыслении, а европейские события последнего времени сделали актуальным вопрос о самооценке Австрии и о ее позиции в совершенно изменившихся обстоятельствах. Перспектива скорого присоединения Австрии к крупному экономическому и политическому союзу в еще большей степени обострила споры об австрийском самосознании.

Стоит ли удивляться тому, что в ходе этих споров со всей очевидностью обнаружились дефицит исторической памяти, слабая традиция в ведении подобных дискуссий и отсутствие зрелой критической самооценки и сопутствующих ей критериев. Любая попытка описать австрийскую ситуацию сегодня сразу же воспринимается либо как пародия, либо, по меньшей мере, как преувеличение; любые очевидные аналитические выводы предстают как двусмысленные спекуляции, а всякое намерение осмыслить настоящее в его исторических связях, без которых не понять многих особенностей современного положения Второй республики, клеймится как провокация, как попытка «разбередить старые раны». Разумеется, нужно помнить об этих старых ранах, чтобы в полной мере понять политическую идею, в соответствии с которой Австрия является страной с федеративным устройством. Однако то, каким образом официальные власти обходятся с австрийской историей и австрийским самосознанием, наносит каждому мыслящему человеку все новые раны, и раны не воображаемые, а настоящие. Приведу два примера.

В 1991 году федеральный президент Вальдхайм в День независимости^[5] принес официальные извинения за сказанные им слова о том, будто он, лейтенант германского вермахта, во время войны всего лишь «исполнял свой долг». Значило ли это, что он все же осознал весь смысл сказанного, что он все же пришел к пониманию, пусть и запоздалому, но все же еще приемлемому, к пониманию того, что же он, собственно, этими словами выразил? Нет, вовсе не значило. Если обобщить смысл его высказывания, он в большей степени принес извинения за то, что после долгих лет пребывания за границей^[6] не был осведомлен о существенных изменениях духовного климата в Австрии и, соответственно, о нежелании людей соглашаться с подобными заявлениями. Знай он об этом, он бы такого не сказал.

Иными словами, государственный деятель, который большую часть срока своего президентства занимался опровержением сыпавшихся на него упреков во лжи, в конце своего пребывания у власти заявляет, что он и в этом случае с великой охотой солгал бы, будь он лучше информирован о настроениях в обществе.

Федеральный канцлер Враницкий^[7] заявил в парламенте, что Австрия несет свою долю вины за нацистские преступлениия. Спустя сорок шесть лет после окончания войны и через три года после так называемого «Года памяти и раскаяния»^[8] такое признание выглядит несколько запоздалым. Кто станет порицать Враницкого за это? Ведь можно сказать и так: наконец-то нашелся правитель, способный исправить упущение, возраст которого исчисляется десятилетиями, наконец-то получил официальное признание известный факт, что эта республика основана на исторической лжи, будто Австрия является жертвой нацистской агрессии. Как принято говорить: «Лучше поздно, чем никогда!»

Да вот только не было принципиальное заявление Враницкого связано с австрийской историей и с австрийским своеобразием. Оно прозвучало как своего рода примечание к его заявлению о ситуации в Югославии. И признание «совиновности Австрии в нацистских преступлениях» выглядело скорее как оправдание: виноваты-то мы виноваты, но виноваты отдельные соучастники преступлений, а не государство в целом. Иначе говоря, все осталось по-прежнему: государство было жертвой, потому что никто не желал его самостоятельности, да ее тогда уже и не существовало. Преступниками были даже и не граждане государства, поскольку и австрийского государства-то ведь уже не было, преступниками были отдельные люди, которые жили в этой местности, на этой территории, на которой потом, когда призрак национал-социализма исчез, было основано государство, уже свободное от вины за прошлое.

Подобным примерам несть числа. Но и этих двух вполне достаточно, чтобы обнаружить основные симптомы той дилеммы, что лежит в основе любой попытки австрийцев понять самих себя. Она строится по принципу «Или — или, а также», демонстрируя судорожную попытку ухватиться за оба края разверзающейся пропасти противоречий, пропасти, на одном краю которой ютится историческая ложь во спасение, оберегаемая от всякого практического обсуждения, а на другом располагается историческая истина, замолчать которую уже не удается. Было бы ошибкой полагать, что структурные и логические совпадения в способах аргументации у двух столь разных людей, как Вальдхайм и Враницкий, являются случайностью. Оба суждения есть прямое следствие определенной логики, которая ощущается в любом официальном или официозном высказывании представителей этой республики. То, что Австрия воплощает мудреную дилемму «Или — или, а также», было заложено в саму основу Второй республики и в обоснование ее национального самосознания.

История с горьким опытом Первой республики, послужившая уроком для основателей республики Второй, является лишь частью истины. Известно, что сами основатели принадлежали к поколению, которое сформировалось (факт в истории в высшей степени необычный, если не сказать — единственный в своем роде) под воздействием пяти различных политических и государственных систем: Габсбургской монархии, Первой республики, Австрийского корпоративного государства, нацистской Германии и, наконец, Второй республики. Этот опыт естественным образом пробудил глубокое недоверие к любой попытке однозначно определить нашу суть, сформулировать, чем мы, собственно, являемся. Поэтому все основные постулаты Второй республики были связаны со стремлением подчеркнуть, чем мы не являемся: «То-то и то-то никогда не должно повториться, а того-то и того-то мы никогда не допустим!» И каждый раз, когда принималось какое-либо конкретное решение, на практике оно превращалось в собственную противоположность. Проводят, к примеру, «денацификацию», но многие нацистские законы продолжают оставаться в силе. Проводят денацификацию, но при этом откровенно заигрывают с бывшими нацистами, чтобы получить их голоса на выборах. Странам антигитлеровской коалиции гордо демонстрируют австрийских коммунистов, боровшихся с нацизмом, и одновременно устраивают травлю австрийской компартии. Отвергают всякую роль габсбургской монархии как исторического источника австрийского самосознания, но тут же принимают законы в духе Габсбургов. И так далее, и тому подобное.

Государство было все же основано, и подобную стратегию «Или — или, а также» можно было бы счесть проявлением конъюнктурно-политического прагматизма. Однако государство еще не было суверенным. И изучение пути к этому суверенитету позволяет констатировать, что лавирование между противоположностями, аморфная позиция в отношении исторических противоречий, страх перед однозначным политическим самоопределением, проистекающий из глубоко укоренившегося страха перед историческими переменами, стали фундаментом независимости Австрии и, тем самым, основой для любых дальнейших политических действий вплоть до сегодняшнего дня. Принцип «Или — или, а также» имел в своем основании определенную систему и одновременно стал основой для системы политической.

Для достижения государственной независимости было необходимо подтверждение того, что австрийцы являются самостоятельной нацией. Только тогда можно было бы считать стремление к государственному суверенитету обоснованным, а любое подозрение в желании присоединиться к Германии — несостоятельным.

Насколько мне известно, Вторая республика является единственным национальным государством, решившимся заявить о становлении особой нации, к тому же (и это, действительно, уникальный случай) по причинам преимущественно внешнеполитического характера. С внутриполитической точки зрения не было особой необходимости объявлять себя самостоятельной нацией. Еще в 1956 году по результатам опроса населения 46 % граждан придерживались мнения, что австрийцы «относятся к немецкому народу». Можно себе представить, насколько выше был процент за десять лет до этого опроса, еще до начала массированной пропагандистской кампании в пользу национальной самостоятельности. Тезис «мы — самостоятельная нация» поначалу означал, таким образом, в переводе с австрийского на немецкий не что иное, как следующее: «Можем ли мы себе позволить быть свободными?»

Для получения подобной свободы Австрия не полагалась лишь на дипломатическую ловкость, а предпочла мобилизовать все свои ресурсы. Хотя в этом нет ничего необычного, все же та форма, в которой это происходило, обнаруживает еще одну специфическую черту становления австрийской нации: в 1946 году узкий круг лиц из австрийского правительства (федеральный канцлер, вице-канцлер, министр внешних сношений и министр внутренних дел) приняли решение о вывозе на Запад самых ценных произведений искусства из сокровищниц всех венских музеев. Основанием для подобной акции, согласованной с западными союзниками, было опасение, что Советский Союз попытается присоединить советскую зону оккупации в Австрии к Восточному блоку и таким образом разделит Австрию на части. В этом случае австрийское правительство в изгнании могло бы путем продажи вывезенных художественных сокровищ получить в свое распоряжение достаточный капитал, «чтобы иметь возможность представлять и отстаивать национальные интересы Австрии во всем мире». Произведения икусства сначала доставили в Швейцарию под предлогом, что они будут там показаны на выставке в знак благодарности за помощь в послевоенный период. Потом в составе передвижной выставки их отправили по Западной Европе, а затем, наконец, в США, откуда экспонаты вернули лишь в 1954 году, когда уже было известно о предстоящем заключении государственного договора о нейтралитете. Эта история показывает, что Австрия еще прежде, чем стать нацией в политическом смысле, уже была нацией в культурном плане: она осознавала существование своего национального культурного богатства, а также была готова использовать его в качестве материальной основы для создаваемого национального государства. Упомянутые действия тогдашнего правительства были не только чрезвычайно дальновидными. В вынужденных метаниях от идеи культурной нации к идее нации государственной и обратно уже были заложены все характерные черты национальной идеи и национального самосознания, которые впоследствии сформируются в Австрии.

Пример становления Австрии как национального государства после 1945 года позволяет в концентрированном виде представить неразрешимые австрийские противоречия, иначе говоря, увидеть то, как именно отказ от разрешения противоречий, метания от одного противоречия к другому и попытки избежать всякой однозначной позиции явили собой оригинальное и очень «австрийское» решение.

Как известно, существовало, да и сейчас существует два «классических» определения нации: одно сформулировано в рамках немецкой романтической традиции, понимающей под нацией главным образом языковую и культурную общность, другое — в духе французской революционной традиции, в соответствии с которой нация есть не что иное, как государство, образованное на основе коллективного стремления обеспечить каждому отдельному члену общества гражданские права и свободы.

Разумеется, немецкое понятие нации само по себе было неприемлемо. Поэтому ставка была полностью сделана на французскую идею нации: пропагандировалась идея австрийской нации, образованной в основном коллективной волей населения, стремящегося к свободе и независимости. Вместе с тем, принимая во внимание необходимость в пропагандистских целях еще явственней отмежеваться от Федеративной Республики Германии, вновь обратились и к немецкой идее нации, правда, лишь для того, чтобы обратить ее против немецкого влияния: в ход пошли утверждения о культурных особенностях Австрии в противовес Германии — аргумент, который на внутриполитическом уровне был сформулирован как «различие менталитетов» и подкреплен распространившимся в Австрии после 1945 года неприязненным отношением к «пифке».^[9]

Политики использовали подобное антигерманское настроение, пропагандируя идею австрийской нации, культурное своеобразие которой, по их мнению, исторически сложилось на основе слияния многообразных культурных импульсов, исходящих от бывших стран австрийской короны, одновременно игнорируя проживающие в Австрии национальные меньшинства и выбирая в качестве основы национального своеобразия немецкую языковую общность. Языку и истории отводилась ведущая роль в определении национального самосознания, при этом предпринимались неустанные попытки очистить это вымученное национальное самоощущение от опасных языковых и исторических коннотаций: пропаганда «австрийской нации» по возможности избегала прилагательного «национальный», чтобы ненароком не оказаться в сомнительной близости к пропаганде идеи великой Германии (в высшей степени поучительно было бы проследить за связанными с этой темой языковыми уловками и ужимками в правительственной газете того времени «Нойес Эстеррайх»), а апелляция к великой австрийской истории последовательно исключала любой критический анализ всего, что было сохранено современной австрийской действительностью и отдельными австрийцами из нацистского прошлого.

Сегодня, post festum,^[10] следует сказать: идея оказалась жизнеспособной. Австрия приобрела свой суверенитет, и тот факт, что Австрия — национальное государство, не подвергается в настоящее время сомнению ни в стране, ни за рубежом. По самым последним опросам населения 90 % австрийцев согласны с тем, что они являются самостоятельной нацией. Тем самым всеобщее одобрение австрийцами идеи единой австрийской нации в процентном отношении превосходит одобрение идеи единой французской нации французами, для которых понятие «нация», как известно, является синонимом понятия «государство». В то же время опросы населения свидетельствуют и о том, что ни один человек в Австрии не может со знанием дела ответить, что же, собственно, есть «нация», в чем конкретно заключаются национальные особенности Австрии. В этом нет ничего удивительного, если иметь в виду генезис австрийского национального чувства: оно ведь действительно состоит из чего-то неопределенного, точнее сказать, оно состоит из взаимоисключающих друг друга классических определений нации. Оно построено по принципу «Или — или, а также». Мы представляем собой немецкую языковую общность, которая одновременно отмежевывается от другой немецкой языковой общности. Когда за границей мы говорим по-немецки, то постоянно подчеркиваем, что мы — австрийцы, и ожидаем при этом, что к нам будут относиться лучше, чем к немцам.

Мы являемся культурной нацией, готовой продать свое культурное достояние в случае необходимости, чтобы стать нацией государственной. Мы определяем себя как людей, не могущих обойтись без гражданских свобод, в которых одновременно мы кое-кому отказываем. Поэтому мы солидарны с белым населением Южно-Африканской республики и укрепляем границы с Румынией. Определяющими для себя мы считаем наши культуру и историю, но культура в нашем понимании предстает как избирательное обращение с историческими фактами, а история — как культурное достояние, которое не стыдно показать другим. Мы — нейтральная страна, но у нас есть и свои внешние обязательства, и мы всего за одну ночь внезапно меняем законы, чтобы содействовать провозу военной техники по своей территории, не нарушая при этом собственного нейтралитета. Мы являем собой нечто особенное, независимое, но одновременно ползем на коленях в Брюссель, чтобы вновь покорнейшим образом просить, чтобы нас лишили нашей самостоятельности. Мы сидим перед телевизором и в передаче «Клуб 2» следим за дискуссией, в которой Йорг Хайдер,^[11] не встречая возражений, использует понятие нации исключительно в смысле «языковой и культурной общности», пока он, наконец, не заставляет даже Симона Визенталя согласиться с тем, что и он, Симон Визенталь,^[12] принадлежит к «немецкой нации». И нам становится ясно: да, в этом вся наша сущность. Мы считаем, что Йорг Хайдер из-за его высказываний об австрийской нации и о национал-социализме не может быть выбран главой земельного правительства Каринтии, но полагаем, что его вполне можно выбрать заместителем главы этого правительства. Одним словом, Австрия является образцовым примером для гегелевского определения идентичности, в соответствии с которым идентичность представляет собой не что иное, как идентичность с не-идентичностью. Другими словами, мы искренне убеждены в том, что не лжем, по крайней мере до тех пор, пока мы не говорим правду.

Разумеется, это взаимное «снятие» обоих классических определений нации в процессе становления австрийского государства действительно привело к возникновению совершенно новой модели нации. По этой причине с нацией, в характере которой содержится постоянное стремление к синтезу противоречий, может произойти что угодно, если этому событию есть какой-либо реальный противовес. В австрийском самовосприятии всегда присутствуют два противоположных начала. В 1956 и 1968 гг. Австрия с распростертыми объятиями принимала эмигрантов, а сегодня мы становимся свидетелями выдворения беженцев и враждебности к иностранцам.

Открытую внешнюю политику Крайского^[13] продолжает внутренняя политика, проводимая Вальдхаймом, отгораживающимся от мира. Своеобразным синтезом является политика, проводимая министром иностранных дел Мокком: он отмахивается от необходимости усиления широкого сотрудничества с восточно-европейскими странами под тем предлогом, что нашим главным приоритетом является Европейский Союз. И одновременно перед ЕС он рекламирует Австрию как страну, являющуюся наилучшим посредником в отношениях Запада с восточно-европейскими странами.

Своеобразная ирония истории заключается в том, что становление Австрии как национального государства, столь поздно начавшееся, но одновременно имевшее реальные социально-политические последствия, привело к такому типу самосознания, которое воплотилось не только во взаимном «снятии» разных его качеств, но и, в конце концов, в нейтрализации самого самосознания. Ведь наше национальное самосознание видит для себя благо в том, чтобы раствориться в Европейском Союзе. Пожалуй, Австрия несколько смахивает на троянского коня перед вратами Европейского сообщества. Внутри себя этот конь скрывает мысль о «праве на нейтралитет», и право это, как нам известно из австрийской истории, означает следующее: мы хотим в этом участвовать, а если что пойдет наперекосяк, то нас как бы при этом и не было. Не уверен, что это удастся еще раз. Не знаю также, будет ли большим злом, если Австрия войдет в ЕС, а не останется самостоятельной. Одно мне известно наверняка: при выборе из двух зол мы всегда выбираем то, которое позволяет нам впоследствии превозносить и идеализировать самих себя. Уж этому-то мы у истории научились.

Глава третья

Австрийский писатель Джо Бергер написал сказку про то, как в одном ресторане встретились друг с другом Цыпленок-под-винным-соусом, Жареная Индейка и Оленья Спинка, и ну давай рассказывать про себя всякие небылицы и спорить, кто из них самый сильный, самый гордый и самый удачливый. Спорили они — спорили, а потом Оленья Спинка и говорит повару: «Скажите официанту, пусть он нас уже подает. Мы не хотим, чтобы наши гости проголодались».

В стране, в которой сказки и легенды служат основой политического и общественного устройства и национального самосознания, любая литературная сказка является былью. Недавно это нашло подтверждение, например, во время дискуссии об изменении австрийского государственного герба, которая в конце 1991 — начале 1992 гг. захватила представителей всех партий, включая президента и бундесканцлера, пока наконец депутат от партии «зеленых» Петер Пильц не предложил заменить геральдического орла на гербе на жареного цыпленка. Оценки и мнения, прозвучавшие в этой дискуссии, были нелепы и бессмысленны и смахивали на хвастливые небылицы, которые плели друг другу в ресторане Цыпленок, Индейка и Оленья Спинка.

За границей нас не поймут, утверждали спорящие, если после крушения Советского Союза и после того, как новообразовавшиеся государства убрали со своих гербов и флагов все коммунистические символы, Австрия останется единственной в мире страной, сохранившей серп и молот в своей государственной символике.

Разумеется, никто не хотел этим сказать, что «коммунистические символы серпа и молота в австрийском государственном гербе» и впредь вполне соответствовали бы австрийскому национальному самосознанию, если бы Советский Союз не распался. Впрочем, высказанное мнение не страдало правдивостью и в других смыслах: «У заграницы» — не станем уточнять, кто и что имеется здесь в виду, — наверняка есть заботы поважней, чем австрийский герб. К тому же австрийский герб не содержит никаких «коммунистических» символов. На нем изображен орел, «украшенный» символами «трех главных сословий», как это сказано в австрийском законе о государственном гербе: короной из зубцов крепостной стены, серпом и молотом, олицетворяющими соответственно бюргерское, крестьянское и рабочее сословия. И если серп и молот, скрещенные друг с другом, и могут являть собой коммунистический символ, то триада из короны, серпа и молота коммунистическим символом быть никак не может. Утверждать, что эта триада включает в себя коммунистический символ, столь же абсурдно, как заявлять о том, что красно-бело-красный флаг Австрийской республики состоит из двух красных коммунистических знамен, а австрийский национальный гимн в словах «страна молота и наковальни» содержит по крайней мере половину коммунистического символа.

И все же дискуссия о государственном гербе была явлением глубоко австрийским, и проявляется это в том факте, что повод был внешним и что вся дискуссия проходила с оглядкой на заграницу. Истина заключается в том, что Австрию мучает глубоко укоренившийся страх: как бы у заграницы не пропал к ней всякий интерес. А потому австрийские политики столь часто демонстрируют свое сходство с Оленьей Спинкой, которой внезапно пришло в голову, что снаружи сидят и ждут проголодавшиеся посетители. Эта ситуация запечатлена даже в австрийском гербе, однако никто этого не заметил. Даже основатели республики явно проглядели, что за горькая истина скрывается в этом гербе.

1 мая 1945 года парламент вновь образованной Австрийской республики утвердил положение о государственных гербе, флаге, печати и эмблеме, одним словом, принял так называемый «Закон об австрийском государственном гербе». Статья I «Закона» гласит: «В Австрийской республике устанавливается форма государственного герба, принятого Законом от 8 мая 1919 года». Причины, по которым Вторая республика вновь ввела в употребление герб, служивший государственным гербом во времена Первой республики, поначалу кажутся вполне разумными: хотя Вторая республика и была вновь образованным государством, но возникла она не на пустом месте. Возвращение государственного герба Первой республики должно было подчеркнуть то, в чем новое государство видит свои исторические истоки, а именно, — в лучшем периоде австрийской истории, в республиканской традиции, хоть и непродолжительной, но все же реально существовавшей. Этот государственный герб действительно был и остается чисто республиканским, поскольку в такой форме он не существовал ни до Первой республики, ни во времена авторитарного корпоративного государства, ни, разумеется, во время нацистского господства. Хотя символы этого герба не назовешь ни смелыми, ни оригинальными, для республики они исполнены глубокого смысла: одноглавый орел исторически являет собой символ республиканской государственной власти, а корона, серп и молот символизируют три ведущих сословия.

Таким образом, этот герб отражал определенное содержание, был связан с исторической традицией и не имел ничего общего с сомнительным историческим прошлым. И поэтому в 1945 году без всяких дальнейших дискуссий он был восстановлен с известным небольшим дополнением: «в память об обретении Австрией своей независимости и о воссоздании государственности орел разрывает лапами сковывавшую его цепь».

Досадно, конечно, что в 1945 году дело так и не дошло до дискуссии, потому что в гербе всем все казалось таким логичным и понятным. Ибо, сам того не заметив, законодатель подложил в республиканское гнездо яйцо кукушки, которое австрийский орел продолжает высиживать и по сю пору. Чтобы разглядеть это «яйцо» в австрийском гербе, стоит обратиться к истории его появления, вытесненной из памяти современников.

Принято считать, что и в 1919 не было никакой дискуссии по-поводу символики австрийского государственного герба. На Первую республику-де оказывали давление как внутренние, так и внешние силы: с одной стороны, коммунисты и радикальные социалисты, с другой — коммунистические республики, возникшие в Баварии и Венгрии. В этом, якобы, и заключается причина, по которой серп и молот включили в герб Первой республики скоропалительно и под сурдинку. Это утверждение, высказанное в газете «Ди Прессе» историком-любителем Иоахимом Кюнертом и подхваченное некоторыми австрийскими журналистами, — явная ложь. Никаких дебатов после внесения закона о государственном гербе в парламент не было, но перед его внесением и чтением развернулось горячее и бурное обсуждение. И обсуждение это было в самом деле любопытным. На стадии разработки законопроекта Миклас, представлявший в законодательной комиссии христианско-социалистическую фракцию, ратовал за то, чтобы сделать геральдические цвета австрийских земель («красный-белый-красный») цветами государственного флага республики. Представитель Социалистической партии Реннер был против. Он аргументировал это тем, что республика с программным названием Немецкая Австрия^[14] существовать в одиночку не сможет, и следует приложить все усилия к тому, чтобы как можно скорее присоединиться к Германии. Следовательно, было бы целесообразнее сразу использовать цвета немецкого государственного флага («черный-красный-золотой»), тем более, что «выбор черно-красно-золотого цветов действительно симолизирует национальный состав Немецко-Австрийской республики», как это установил австрийский Государственный совет еще 31 октября 1918 года. После обсуждения, в котором, разумеется, определенную роль играли и внешнеполитические соображения, руководители обеих больших партий согласились на компромисс. Австрийский государственный флаг приобрел цвета «красный-белый-красный», а австрийский государственный герб — «черный-красный-золотой». Однако Реннеру и здесь пришлось пойти на гораздо большие уступки, чем ему хотелось. Его первоначальное предложение, в соответствии с которым «государственный герб» должен был включать в себя символ «городской башни из черных плит, два скрещенных друг с другом молота красного цвета и окружающий их венок из золотых колосьев, что символизировало бы три главных общественных класса», ни в коем случае не устраивало Микласа. Микласу не доставало здесь символа государственной власти. Так по единодушному решению обеих партий на гербе и появился орел. Но и формулировка «три основных класса» не могла удовлетворить Микласа. Сам он говорил об «основных сословиях» — такова формулировка, на которой он настаивал при окончательной редакции закона. Два молота, — считал Миклас, — явный перебор, поскольку это чрезмерно преувеличивает силу и значение рабочего сословия. Таким образом, обе партии сошлись на том, что на гербе будет только один молот. Венок же из колосьев, как то было известно христианскому социалисту Микласу, является символом изобилия плодов земных, а не символом сельского труда. Поэтому он настоял на введении серпа как символа земледельческого труда. Итак, компромиссное решение в конечном варианте выглядело следующим образом: «Государственный герб Немецко-Австрийской республики состоит из одноглавого черного орла, свободно парящего в красных языках пламени, оснащенного атрибутикой золотого цвета», а «атрибутикой» как раз и являются все те же сословные символы: корона из зубцов крепостной стены, серп и молот.

В парламенте впоследствии этот вопрос больше не обсуждали, как это обычно и бывает, когда проект закона заранее согласован и принят руководителями фракций.

«Черно-красно-золотая» эмблематика, предложенная Реннером, отражает затаенное стремление Австрии присоединиться к Германии, и по сю пору не было предпринято ни одной попытки обсудить эту проблему, не говоря уж о том, чтобы внести предложение по изменению цветовой символики государственного герба. Официальная Австрия явно страдает дальтонизмом. Однако сословные символы (серп и молот), на которых настоял в свое время христианский социалист Миклас, для австрийских консерваторов сегодня — как бельмо на глазу, и такое положение вещей по-настоящему символично для современного состояния Второй республики и для господствующего в Австрии менталитета. Это — типично австрийское положение вещей, как типичен и тот факт, что именно корпоративное государство удалило с австрийского герба сословные символы. Неужели Враницкому, Клестилю,^[15] Вальдхайму и всем тем, кто высказался за удаление сословных символов, герб корпоративного государства кажется более подходящим для Второй республики, чем герб республики Первой? Но тогда уж действительно следует идти до конца: в корпоративном государстве геральдический орел был украшен таким атрибутом, как нимб, а ведь именно нимб в полной мере соответствовал бы современному состоянию Австрии, так как он на символическом языке свидетельствовал бы: мы не от мира сего. Однако мы вновь хотим вернуться в сей мир. Как это произойдет, обозначено уже в самой цветовой символике герба. Нас уже подают к столу, за которым восседает Германия, а с недавних пор — и весь Европейский Союз: «Мы не хотим, чтобы наши гости проголодались».

Глава четвертая

В ходе последней дискуссии об австрийской государственной символике под огонь критики в той или иной мере попадали многие символы, и лишь один из них, отражающий суть Второй республики, никогда не вызывал споров. Пожалуй, это справедливо. Это, правда, символ неофициальный, зато он всем известен и до сих пор не утратил своей значимости. Я имею в виду булочки с ромовой пропиткой. Ведь что есть символ? Согласно словарю, это простой образ, выражающий сложную взаимосвязь предметов. Булочка с ромом — это непосредственно воспринимаемый и наглядный пример. Сверху она розовая, а внутри коричневая. Тут надо подчеркнуть, что на коричневую мякоть кондитер пускает обрезки теста, сдабривая его спиртным. Для того, чтобы считать булочку с ромом символом Второй республики, достаточно двух следующих предпосылок: во-первых, булочка действительно относится хоть и не к главенствующим, но все же в известном смысле к типичным реалиям австрийской жизни. Во-вторых, ее описание должно совершенно естественным образом вызвать у нас в памяти хотя бы минимальные исторические сведения, в данном случае — сведения о роли коричневого цвета в нашей истории. Любому человеку, даже если он незнаком с историей Австрии или же знать о ней не желает, поскольку считает, что пора наконец под всем этим подвести черту, хорошо известно, что в этой истории были бесславные и мрачные главы, связанные с фашизмом, и только на основе этого знания булочка с ромом становится настоящим символом, отображающим сложные и многообразные связи с реальностью.

Есть и еще одна причина, по которой булочка с ромом особенно выигрышна в роли символа. Одни считают ее символом критического отношения к истории, у других же она вызывает потаенные ностальгические чувства. Благодаря этому булочка с ромом является в известном смысле идеальным символом, потому что она выражает реальное социальное противоречие и реальную поляризацию общества в той же мере, в какой свидетельствует о реальном, всеобщем и единодушном австрийском патриотизме.

Если глубоко над всем этим поразмыслить, возникнет чувство, что перед тобой разверзается пропасть без дна и без края. Однако Австрия не была бы Австрией, если бы на самом дне самого бездонного ущелья не располагалась бы какая-нибудь уютная курортная гостиница.

Представим себе, что мы находимся в одной из ее комнат. Мы глядим в окно. Разумеется, нам досталась «комната с окном, которое никуда не выходит», потому что скалистая стена бездонного ущелья закрывает весь вид. Что делать?

«Можно, к примеру, постараться получить удовольствие от созерцания скалистой стены, погадать о смысле и происхождении оставленных на ней следов, увидеть в ее расщелинах, трещинах и выступах очертания какого-то ландшафта. Скалистая стена находится примерно в метре от окна. Она покрыта белесыми и розоватыми пятнами, выделяющимися на влажном темно-коричневом фоне, похожем по цвету на ромовую пропитку булочек. Оконные шторы напоминают кондитерскую бумагу с вырезанными кружевами».

Так начинается отрывок из романа Герхарда Фрича «Кошачий концерт». Писатель работал над ним в 1968–1969 гг., однако завершить книгу не успел. В 1974 году Алоис Брандштеттер издал роман Фрича на основании материалов из творческого наследия писателя.

Фрич пытается нарисовать в своем воображении главного героя книги — его зовут Сведек — и видит «кружевную кондитерскую бумагу. Она прилипает к булочкам с ромом, торчит из-под крышек гробов, покрывает алтари, шуршит в руках официанток». Он не может думать о Сведеке, не представляя себе при этом, как тот откусывает кусок от булочки с ромом. И в скалистой стене за окном он видит ромовую начинку. Начало романа носит, естественно, программный характер. Оно порождает обилие ассоциаций и намеков, заставляя нас погрузиться в чтение. Почему окно, за которым высится скалистая стена, никуда не выходит? Разве оно не выходит на стену ущелья? Почему взгляд на эту скалистую стену вызывает чувство безысходности? Не потому ли, что стена напоминает коричневую начинку булочек с ромом, напоминает о том, где мы действительно находимся, не имея шанса выбраться оттуда? Разве скалистая стена на самом деле напоминает о булочке с ромом? Может ли прошлое, наша история, которую мы вычеркнули из сознания, оказаться в тайне от нас вписанной в окружающую природу? Или это невозможно, и мы сами видим ее очертания в любом невинном предмете, потому что попытались стряхнуть ее с себя, чтобы самим предстать невинными перед чужими взорами? Как долго могут звучать отголоски детства и юности одного поколения, как долго может воздействовать на него предыстория, предыстория поколения, достигшего зрелости и помнящего совсем другую историю, такую, которая «снимает» все, что случилось до нее? В каком смысле «снимает»? Комната, в которой мы находимся вместе со Сведеком, «пахнет нафталином», пишет Фрич. «Даже если открыть окно, она все равно так пахнет. Так пахнет в коридорах, на лугах, в лесу. Здесь спрятано детство, пересыпанное нафталином». Насколько верно это впечатление? Другой персонаж романа — его зовут Пепи Херцлих («Владелец санатория д-р Херцлих, категория Б») — считает это впечатление абсурдным. «Нафталином у нас давно уже никто не пользуется. Лес пахнет нафталином! Друг мой, вам следует записаться на прием к доктору Франклю», — говорит он.

Это написано в далеком 1969 году! Однако нам известны и более свежие примеры, когда критику общественных болезней воспринимают как критическое состояние самого критика и рекомендуют ему обратиться к врачу. И Пепи Херцлих высказывает автору протест: «Вы хотите меня переделать? Друг мой, я через это уже прошел. Я сам себя переделал».

Роман «Кошачий концерт» не повествует об истории, он ссылается на историю. Радикальность, с какой сюжет литературного текста раскрывает свой смысл исключительно в контексте так называемой великой истории, в австрийской литературе не имеет себе равных. Основная сюжетная ситуация укладывается в несколько строк. Некий Сведек живет на австрийском курорте. В гостинице денег с него не берут, поскольку он обещал написать за дочь хозяина диссертацию с красивым названием «Мотив пребывания на бальнеологических курортах в австро-немецких Альпах и его отражение в современной литературе (с особым акцентом на изложении личных впечатлений автора)». Разумеется, Сведеку хотелось бы получить за свою работу не только бесплатные жилье и еду, но и даровое место в постели хозяйской дочери, но дочка с этим не согласна, и Сведеку приходится отрабатывать свой хлеб в постели ее мамаши.

Правда, Сведек не слишком усердно корпит над диссертацией; он глазеет в окно, прогуливается по парку, сидит на террасе гостиницы и лакомится булочками с ромом, наблюдает за окружающими, набирается впечатлений, предается фантазиям, переживает маленькие приключения. Ему, воображающему себя автором романа с привидениями, этаким Ghostwriter, всюду мерещатся призраки, «привидения, куда ни кинь взгляд, всюду они кишат, и в доме, и на летней лужайке». Отдельные отрывки книги не обнаруживают связи друг с другом, они существуют столь же сами по себе, как и одинокие курортники, как такие же одиночки из «местных», с которыми сталкиваешься на улице. Эта связь становится ощутимой лишь в масштабах всего повествования в целом, в удушливом и мрачном историческом контексте «базиса» и «надстройки», облекающем рассказы Сведека, словно яичная скорлупа. Сведек, как вскоре выясняется, — «марксист», правда, марксист «лирический», и поэтому автор наделяет его острым аналитическим умом, не подавленным догмой, и одновременно угрожающе богатой фантазией. Разумеется, марксист не годится на роль «главного героя повествования», как замечает Фрич, но вполне пригоден в качестве «катализатора» событий.

Один из эпизодов книги потрясающе актуален. Вымышленная история учителя Эдвина Бруннера читается сегодня как реальная история Франца Ризера, написанная примерно за 20 лет до того, как австрийские газеты запестрели сообщениями о загадочном покушении на Леопольда Вагнера, главу земельного правительства Каринтии, а досужие журналисты получили хороший повод посоревноваться друг с другом в описании психологического портрета учителя-преступника.

И все же злободневность «Кошачьего концерта» заключается не в «пророчествах» его автора. Наоборот, как раз эти пророчества показывают, насколько точным, убедительным может быть описание действительности, если автор выявляет ее исторические связи и корни. Иными словами, злободневность «Кошачьего концерта» заключается в его исторической ретроспективе. Редко кто в австрийской литературе способен на такой подход. И никто, кроме Герхарда Фрича, не прошел этим путем столь последовательно и до конца, как с точки зрения содержания, так и стиля. Радикальность его литературной манеры заключается в том, что он полностью исключает из повествования прямое изображение истории. Любой рассказ о ней, об истории общей, распадающейся на бесконечные частные истории, страдал бы непереносимой банальностью содержания и удручающей монотонностью формы. И Фрич выбирает другой путь: он создает разветвленную, сложную систему взаимосвязей, пронизанную лейтмотивами и символическими цепочками, и лишь в рамках этой системы описываемая история выявляет свой смысл. Булочка с ромом послужила своего рода завязкой, в буквальном смысле обозначила повествовательный принцип. Курорт выбран как главное место действия. По-видимому, излишне распространяться здесь на тему иностранного туризма и подчеркивать его экономическое значение для Второй республики, равно как и указывать на его роль в плане утверждения австрийского самосознания («у нас прекрасная страна, нам есть что показать другим, здесь всем живется хорошо»). Время действия в романе приходится на «послесезонье», и «бабье лето» уже давно прошло, остался лишь его отзвук, упоминание о том, что Штифтер^[16] именно здесь, в этом самом местечке «хорошо и основательно пообедал». Итак, мы попадаем сюда в «мертвый сезон». В «убитое» время? Во время, которое заболтали до смерти? Или убили молчанием? Не имеет значения. На главной площади курорта, возле киоска с прохладительными напитками, установлен ящик со смотровым отверстием и с панорамой внутри, приводимой в движение простеньким механизмом и наглядно представляющей запутанную и примитивную легенду о том, как возникло это поселение. Однако трогательная история о протестанте, которому было видение, обратившее его в католическую веру, о его клятве воздвигнуть на этом месте храм имеет изнаночную сторону, о чем официальная история умалчивает.

«Деревянную фигурку охватывает дрожь (от внутреннего потрясения или из-за неполадок в механизме, не ясно), однако в промежутке между 19-й и 20-й секундами после того, как из поля нашего зрения быстро исчезает облако вместе с ногами стоящего на нем святого, кукла поднимается с колен и резко выбрасывает вверх руку в клятвенном жесте, как будто хочет последовать за чудом сквозь еловую чашу. Сразу же после этого и собачка у ног новообращенного, и его фигурка с воздетой рукой движутся вспять на исходную позицию. Умолкает музыка сфер, которую воспроизводил специальный валик».

Что же характерно для местечка, в котором мы сейчас пребываем? То, что в клятвенном жесте новообращенного различимо фашистское приветствие? То, что новое начало было возвратом к исходной точке? Или та наивность, с которой католицизм, не воспринимаемый более с политической точки зрения, выставляет себя напоказ как политическая сила, воздействующая на самоосмысление и формы организации австрийского общества? А как трактовать кровь, пропитавшую эту землю? Какую кровь? «Кровь, — пишет Фрич, — это всего-навсего раздавленные ягоды бузины». Нужно только захотеть, чтобы увидеть эту кровь, пусть даже она, как мы видим, не настоящая. Сплошная символика.

А вот перед нами и Роланд Крапп по прозвищу Малыш, главный персонаж книги. Ему пятьдесят лет. Упитанный мужчина прогуливается в курортном парке. Он одет в длинное пальто из толстого зеленого сукна, на плешивой голове — штирийская шляпа. Если в 1968 году ему было пятьдесят, то сколько всего ему пришлось пережить? И главное — как он все это пережил? Аншлюс, войну и все прочее? Во всяком случае, по возрасту он — представитель поколения, восстанавливавшего страну после войны, но об этом в романе ни слова, мы за ним просто наблюдаем, наблюдаем за тем, какие коленца он выкидывает в курортном парке. Он неожиданно сует шляпу в карман, резким жестом сбрасывает с себя пальто и предстает перед нами, облаченный в матросский костюмчик, но не синий, как принято, а розовый (из введения к роману мы уже знаем, как выглядит внутри то, что снаружи розовое). На нем короткие штанишки. Жирный ребенок пристает к курортникам. «Малыш себя плохо вел», — заявляет он и просит, чтобы его как следует наказали. Появляется его сестра. Он дает увести себя домой и идет, такой послушный, в солидном пальто, мужчина из состоятельной и почтенной семьи.

Куно, местный фотограф, заставляет свою подругу покрыть все тело коричневой краской, затянуться в тесную униформу, взять в руки пистолет и делать глубокие приседания. Сам Куно при этом приговаривает: «Да ты еврейка, мое золотце». Рядом с ним Сведек, которого Куно пригласил на этот спектакль. Опешивший было Сведек дает выход своему раздражению. «Не взыщи, старина, — говорит Куно, — это ведь просто шутка, разве не так?»

Мерседес Марек, для которой Сведек взялся написать диссертацию, обманом завлекает его в постель к своей мамочке. Мамуле нравится развлекаться со Сведеком в постели, особенно когда рядом стоит слуга-лилипут и держит наготове закуски и напитки. Лилипут не отводит от них глаз и по первому же зову присоединяется к общей забаве. У лилипута огромный член, и курортная мамочка утешает Сведека: не расстраивайся, это всего лишь протез!

Неужели все персонажи романа — сумасшедшие? На этот вопрос отвечает эпиграф, предпосланный книге: «Тот, кто не слышит музыки, уверен, что танцующие сошли с ума». Иными словами, Фрич показывает нормальное состояние, которое мы постигаем как нормальное лишь тогда, когда представим его в определенной системе взаимосвязей, будь это музыка, под которую здесь танцуют, будь это общая история, на которую указывают все частные истории, словно символические фигурки в ящике с панорамой. Можно представить дело и в обратном порядке. Мы видим здесь сумасшедших, и мы способны распознать их сумасшествие, если «выключим» сопровождающую их движения музыку, хотя мы к ней успели привыкнуть, она звучит в ушах, но она далеко не способна объяснить все те нелепые движения, которые мы повсюду обнаруживаем.

«По курортному парку идет парочка. Кажется, что он и она поют. Пения не слышно. Неуклюже танцующие силуэты. Они шатаются, спотыкаются на ровном месте».

Предположив, что он и она поют, мы могли бы объяснить поведение этой парочки. Если исключить автореферентное объяснение, утверждающее, что парочка поет, то тогда ее неуклюжий танец превращается в символ, порождающий ассоциации, аллюзии и фантазии, отсылающие к более сложным взаимосвязям. Фрич пришел к этой идее довольно давно. В прозаическом отрывке «Кертнерштрассе», написанном еще в 1955 году, он рассказывает, как на этой оживленной и заполненной магазинами венской улице люди «танцуют танец забвения» в начале эпохи «экономического чуда» и становления «общества потребления». В разноголосой массе потребителей «Я» больше неразличимо; судорожные движения людей, снующих туда-сюда, чтобы достичь счастья, которое всегда оказывается лишь «дурной копией совершенства», производят впечатление абсурда. И какая-то женщина, которая явно не может разделить этот потребительский угар, говорит наконец: «Я хочу быть такой, как сон». А каков он, этот сон? Он полон символов. Чтобы их расшифровать, нам необходимо обратиться к истории, которая, как утверждают, отражена в наших в сновидениях. В «Кошачьем концерте» говорится: «Мы должны пробудиться ото сна с помощью сна, который зовется нашим прошлым».

Самое тревожащее, шокирующее, но и притягательное в романе-фрагменте «Кошачий концерт» заключается в том, что он целиком состоит из символов и сновидческих образов и при этом не производит впечатления символистского романа. Напротив, он более реален, чем это устроило бы нашу современную действительность, в которой он более не существует как факт. Роман, не имевший даже того минимального успеха у читателей, который бы оправдал его включение в издательские каталоги, давно уже исчез из книжных магазинов и ни разу не переиздавался. Из привычки, характерной для этой страны, в которой ее реалии предстают исключительно в символическом отображении, замещающем саму реальность, Фрич создал свою художественную манеру, убедительную уже тем, что она до сих пор не потеряла своей злободневности. Я не знаю, привлечет ли это к Фричу современного читателя, но тот, кто прочитает «Кошачий концерт», будет видеть в сегодняшней австрийской действительности бесконечное, непрекращающееся продолжение этого незавершенного романа.

Вглядитесь в австрийскую действительность пристальней. Разве она, как и роман Фрича, не состоит из сплошных символов? Ведь что такое символ, теперь уже не в смысле теории литературы, а с точки зрения социальной теории?

Возьмем, к примеру, серп (нам недавно снова о нем напомнили) как символ крестьянского труда. Для труда крестьянина важно многое: качество почвы, время года, качество и разнообразие орудий труда, наблюдения и опыт, климат, господствующая форма социальной организации и ее ценностные установки, общее социальное и экономическое развитие, политическая ситуация и многое другое. И все же труд крестьянина по традиции символически изображают в виде серпа, этого простейшего сельскохозяйственного орудия, которое определенно является одним из самых несущественных предметов сельского мира.

Очевидно, что в данном случае предмет совершенно незначительный служит символом значительного явления. Вместе с тем этот пример показывает, что для восприятия символов как таковых необходимо обладать минимальным знанием истории, но совершенно излишне обладать обширными познаниями в ней. Для того, чтобы воспринимать «серп» как символ, не нужно иметь даже малейшего представления об истории земледелия и животноводства, о развитии и формах организации крестьянского труда. Достаточно знать, что серп в историческом плане был распространенным и в известном смысле типичным сельскохозяйственным орудием.

Итак, некое незначительное явление в соединении с минималистским историческим подходом способно образовать нечто типическое, характеризующее сложный, исторически нагруженный контекст. Такое определение символа в австрийских обстоятельствах, в свою очередь, мгновенно наделяется символическим значением. В Австрии, как известно, лишь второстепенные проблемы становятся предметом публичных дискуссий, потому что проблемы первостепенной важности обсуждаются за закрытыми дверьми в комиссиях по социальному партнерству. А публичные дискуссии функционируют в Австрии на основе того минималистского подхода к истории, который определяет характер и самосознание Второй республики. Благодаря этому все незначительные предметы, помещенные в центр публичного обсуждения, самым непостижимым образом приобретают существенную весомость, которую замечаешь только тогда, когда вдруг поймешь, что спорят-то на самом деле о совсем других вещах. В Австрии невозможно вести предметные дискуссии, потому что здесь любая дискуссия сразу приобретает символическую окраску. В Австрии не бывает такого, чтобы публичные слова или поступки оценивались как правильные или ложные. У нас они либо имеют символическое значение либо нет. Никого не интересует, действенны они или неэффективны. У нас они либо обладают символическим эффектом либо нет. Любая попытка Австрии понять себя или другим себя показать не выходит за пределы символического круга.

Приведу два примера. Разумеется, в решении австрийского министерства транспорта заменить черные номерные знаки на автомашинах на белые, всколыхнувшем общественное мнение, речь шла не о номерных знаках. Мнение министра о том, что использование белых номерных знаков гарантирует большую безопасность движения, поскольку белые знаки «в темноте более различимы», чем черные, в любой цивилизованной стране мира вызвало бы град насмешек.

Несомненно, министру транспорта следовало бы заняться чем-нибудь более серьезным, чем менять цвета номерных знаков, тем более что и без всяких дискуссий понятно: в темноте более различимы включенные фары и габаритные огни автомобилей, а не их номерные знаки. И конечно, никого в этой дискуссии не занимала проблема «австрийского самосознания», которое противники данного решения использовали в качестве контраргумента. Трудно представить себе, что самосознание австрийцев связано с тем или иным цветом австрийских автомобильных номеров. Ожесточенность дискуссии можно объяснить лишь тем, что на самом-то деле речь шла совершенно о другом, и вся ожесточенность этих бесконечных споров была связана с тем, что номерные знаки хотя и являются незначительной деталью, но они все же входят в то целое, по поводу которого и разгорелся весь сыр-бор. Все факты и доводы, приводившиеся спорящими сторонами, имели смысл и содержание в этом широком контексте, на который и указывала сама дискуссия. У министра транспорта действительно не было дел поважнее, чем менять цвета номерных знаков, потому что австрийское правительство, не открывая никаких публичных дискуссий, приняло решение добиться вступления в Европейское сообщество, и для министерства транспорта насущнейшей задачей являлось введение норм и правил, существующих в странах-членах Европейского Союза. Каждое из необходимых изменений австрийских норм и правил само по себе представляло нечто незначительное и несущественное, однако дискуссии, вспыхивавшие по этому поводу, содержали определенный смысл, заключавший в себе главную, существенную проблему, которая никогда не выносилась на общественное обсуждение. И только поэтому, а именно, в определенном контексте, обе стороны, и министр, и его противники, были правы в своей аргументации, поскольку ее следует толковать в символическом плане: речь действительно идет о «безопасности» и «самосознании», а то, что здесь одно противоречит другому, так это относится к общей дилемме социальной и политической реальности Австрии, символически явившей себя в споре о номерных знаках. В нашем столетии Австрию дважды насильно изымали из широкого геополитического контекста, в котором она ощущала себя в безопасности или стремилась обрести безопасность: сначала из многонационального габсбургского государства, а затем из германского рейха. А свое политическое самосознание Австрии с начала XX столетия пришлось поменять четырежды. Для этого требуется известная склонность к трансвестизму, тяга к полному переодеванию. С большим трудом Австрия обрела новое и, хотелось бы надеяться, окончательное самосознание, представ на всеобщее обозрение в розовом детском костюмчике и испытывая при этом определенное самоудовлетворение. В этом и заключается, собственно, минималистский исторический подход, необходимый для споров о номерных знаках, получивших статус символа. Австрия из большой страны превратилась в страну маленькую. И, что самое главное, в исторических катаклизмах, сделавших ее маленькой, нет ее вины. Только благодаря этому австрийцы как жители крохотного государства могут гордо смотреться в зеркало и одновременно снисходительно относиться к своему отражению.

Сорок пять лет австрийское самосознание кормят сентенциями. Мы — маленькая страна! Зигзаги истории сделали нас тем, что мы есть! Мы бессильны оказать влияние на современное политическое и экономическое состояние мира, где все определяется борьбой сверхдержав! Мы скорее похожи на невинных вундеркиндов из венского хора мальчиков. Однако наша незначительность обеспечила нам уютное и неприметное существование, помогла добиться выдающихся достижений. (Позвольте привести забавный пример. Заголовок в газете «Кронен Цайтунг» возвестил однажды: «Среди первых трех призеров — четыре австрийца!».)

От всего этого придется отказаться. Австрия намерена добровольно вступить в обширный экономический и политический союз. Это отвечает нашим фантазиям о собственном историческом величии, распирающим тесный детский костюмчик, но прежде всего соответствует нашему стремлению к безопасности, которое ощутимо в официальном заявлении нашего министра иностранных дел: «Мы не можем себе позволить остаться за дверью». А куда же теперь девать наше самосознание, которое мы так долго и с таким усердием приобретали?

Нет ничего сверхъестественного в том, что общественное мнение подорвано этим противоречием. Необычным предстает лишь то, что этот интеллектуальный коллапс наступил прежде всего в споре о цвете номерных знаков, в проблеме, к которой следовало бы относиться как к нелепому курьезу, если бы изначально не было ясно, что речь идет о реальной истине, страстно жаждущей выставить себя напоказ в символических одежках.

Австрия, выражаясь обобщенно-символически, — это эксгибиционист, который на глазах у равнодушной мировой общественности распахивает плотное, скрывающее его тело пальто, чтобы затем с некоторым основанием заявить в свое оправдание, что-де и фаллос его в сущности является всего лишь символом фаллоса. Следует ли называть этого эксгибициониста «Малышом», учитывая его возраст и инфантильное поведение? Или перед нами слуга-лилипут с фаллосом-протезом?

Другим характерным примером, демонстирующим символизм австрийского умения показать себя, была, разумеется, уже упомянутая дискуссия об изменении австрийского государственного герба. Государственный герб является символом per se,^[17] а потому его обсуждение должно было вылиться в настоящую вакханалию символических значений. Пик дискуссии был достигнут тогда, когда в нее включился человек, который (вполне в австрийском духе) по роду своей деятельности превратился в символ. Речь идет об австрийском президенте Вальдхайме, который заявил, что и ему удаление серпа и молота из лап геральдического орла представляется «уместным», потому что «данные символы вследствие их связи с символами коммунистическими народ понимает теперь неправильно».

Два символа (Вальдхайм и герб) отразились друг в друге. И, как это и бывает при взаимном отражении зеркал, внезапно возникло ощущение бесконечности, а в Австрии нет ничего более бесконечного, чем низкая глупость, которая одновременно является прибежищем для истины, вытесненной из общественного сознания. На случай, если народ что-либо не так понимает, всегда, как известно из истории, есть два выхода: народ начинают либо просвещать либо уничтожать. Если народ не понимает причин своего бедственного положения и верит в то, что во всем повинны евреи, начинают либо просвещать народ либо уничтожать евреев. Если народ не понимает, почему общество содержит на иждивении больных, стариков и инвалидов, которые уже не могут позаботиться о себе сами, не имеют шансов на выздоровление и никогда больше ни в какой форме не принесут этому обществу пользу, то народ начинают просвещать или приступают к уничтожению «нежизнеспособных тунеядцев». Если народ не понимает, почему творческая интеллигенция критикует общество, за счет которого она живет, то народ начинают просвещать или же запрещают и сжигают произведения искусства, а в конце концов уничтожают и саму творческую интеллигенцию. Эта классическая альтернатива, разумеется, является дилеммой для человека, который не раз заявлял, что просветительство в настоящий момент не является его сильной стороной, но и участие в уничтожение других людей в историческом прошлом также отрицал. Вальдхайм как главное представительное лицо стал символом австрийского своеобразия не в последнюю очередь потому, что он настойчиво и исключительно способом ex negativo^[18] заявлял: нет, он не был в CA,^[19] нет, он не был нацистом, нет, он не был военным преступником, нет, он не несет никакой ответственности, нет, он не знал о преступлениях и т. д. Все это со временем приобрело известную убедительность, и только поэтому он действительно является символом Австрии. Примечательно, что президент ни разу не сказал вслух о том, кем он и в самом деле никогда не был, хотя тут бы ему сразу все поверили: он и в самом деле никогда не был борцом Сопротивления.

Собственно, а кто у нас был борцом Сопротивления? Вопрос этот весьма существенный, ведь доказательство того, что австрийское сопротивление нацизму существовало, стало conditio sine qua non^[20] для воссоздания Австрийской республики. Единственным по-настоящему организованным, более-менее эффективным, осознанным и реальным было сопротивление нацистскому режиму со стороны австрийских коммунистов. Антифашистское сопротивление австрийских коммунистов после войны было разыграно как козырная карта, чтобы удовлетворить требование держав-победителей и представить свидетельство того, что Австрия сама внесла определенный вклад в дело своего освобождения.

Но этим не ограничились. Для получения полного суверенитета Австрии нужно было снять с нее подозрения в том, что при ближайшей возможности она снова будет стремиться к присоединению к Германии. Поэтому в период президентства Реннера, бывшего сторонника аншлюса, Австрия стала заявлять о себе как о самостоятельной нации. Самостоятельная нация определенно не будет стремиться к присоединению к другой нации, и самостоятельной нации весьма затруднительно будет отказать в праве на государственный суверенитет. Правда, после 1945 года в Австрии не было большинства, одобрявшего идею австрийской нации. Не существовало и исторически сложившегося национального самоощущения, пусть и почти атрофировавшегося, но способного к возрождению. Единственное, что было, так это теоретические разработки австрийских коммунистов по национальному вопросу, и коммунисты — не важно, какие и насколько состоятельные политико-стратегические соображения ими двигали — были первыми, кто попытался научно обосновать существование австрийской нации (к примеру, Альфред Клар). Эти идеи были последовательно претворены в нашей внешней и внутренней политике и привели, как мы знаем, к независимости Австрии, к консолидации австрийского национального чувства и к международному признанию Австрии как самостоятельной нации.

Как ни нелепо звучит эта необходимая, но ни в коей мере не искажающая истину формулировка, но существование свободной и независимой Второй австрийской республики есть естественный результат практических и теоретических усилий австрийских коммунистов.

Серп и молот в австрийском государственном гербе, разумеется, вовсе не коммунистические символы. Но даже если и рассматривать их в таком качестве, если они, говоря словами Вальдхайма, «ассоциируются» с символами коммунистическими, то это как раз и было бы основанием не дискредитировать их, а, напротив, вспомнить о том, кому обязана Вторая республика своим существованием. И напомнить всем об этом надлежало бы человеку, который возглавил эту республику как высший ее представитель и который совершенно ничем не содействовал ее становлению. Однако он не смог бы сделать это убедительно. Истина открылась каждому мыслящему человеку намного отчетливее именно благодаря тому, что Вальдхайм в соответствии с собственной исторической логикой сразу же вознамерился уничтожить то, что уже намеревались уничтожить другие, иными словами, подтолкнуть уже падающего.

Как метко сказано, благодарность не относится к политическим добродетелям. И действительно, история возникновения Второй республики не имеет сегодня значения, поскольку Вторая республика в своем современном состоянии ничем не обязана каким-либо коммунистическим идеалам или влияниям, разве что одним лишь фактом своего существования. Даже проведенная после войны национализация собственности не связана с коммунистами. Напротив, столь широкомасштабная национализация проводилась с радикально-антикоммунистическими намерениями. Так называемую «немецкую собственность» в Австрии постарались скрыть от советских оккупационных властей, а ведь к ней относились важнейшие промышленные предприятия, например, заводы Германа Геринга в Линце, крупные банки и вся энергетика.

После того как австрийские коммунисты, не в последнюю очередь и по собственной вине, были задвинуты на задворки австрийской политической жизни, от истории, которой Вторая республика была обязана своим существованием, не осталось и воспоминаний. И в этом есть своя правда. Что писал Фрич в «Кошачьем концерте»? Марксисты не подходят на роль главных героев, но они могут служить хорошим калатизатором. Правда, даже сам этот исторический факт для абсолютного большинства австрийцев, которые после 1945 года снова удобно устроились в жизни, для всех австро-фашистов, нацистов и их попутчиков — все равно что красная тряпка для быка. Насколько глубоко сидит в людях стыд и как унизительно его испытывать, проявилось только сейчас, когда вновь начали уничтожать это государство, к установлению которого в свое время стремился каждый, пусть и ценой всевозможных самоуничижений. Первое, что следовало уничтожить, — это «коммунистические символы», серп и молот на государственном гербе республики. И не было никакой надежды на то, чтобы эта правда прозвучала в официальных документах, представляющих лицо Австрии, если бы эта правда сама по себе не запуталась в сетях австрийской символики. Сказанное выше — один из множества примеров. И важно понять, что в этой сети символов у нас запутывается всё и вся. Нужно научиться распутывать эту сеть. Книга Фрича называется «Кошачий концерт». Будем надеяться, что ее продолжение не будет называться «Кошачьими стенаниями».^[21]

Глава пятая

Известно, что в мировой истории все повторяется, и то, что было когда-то трагедией, оборачивается фарсом. Особенность австрийской истории заключается в том, что любое ее повторение вновь оборачивается трагедией, хотя и в первый, и во второй раз событие это выглядело фарсом.

Дискуссия об австрийском государственном гербе со всеми ее фарсовыми оттенками (начиная с предложения депутата Пильца превратить орла в цыпленка и заканчивая карикатурами Манфреда Дайкса, на которых орел приобретал самые невероятные очертания и был украшен всевозможной забавной атрибутикой), вне всякого сомнения, похожа на споры, разгоревшиеся во времена Первой республики в 1923 году, т. е. задолго до ее конца, поэтому тогдашняя дискуссия, как и сегодняшняя, выглядела смешно и была посвящена, как всем казалось, проблемам ничтожным и пустым. Правда, внесенные тогда предложения спустя 11 лет все же были воплощены в жизнь, что привело к изменению не только герба, но и структуры государства в целом, и тут уже крылось начало трагедии.

В 1923 году архитектору Хойслеру и Михаэлю Повольны, профессору Школы прикладного искусства, была поручена разработка эскизов государственных орденов и медалей. На официальных наградах республики должен был красоваться государственный герб, что и вызвало дебаты о «птице», как был поименован австрийский орел даже в одном официальном документе президентской канцелярии (как видно, с орлом уже тогда не все было благополучно). Канцлер Зайпель^[22] высказывал определенные опасения по-поводу появившейся в лапах орла эмблемы, которую заграница, как он выразился, уже привыкла «считать большевистским символом». Канцлеру пришлась по душе идея не украшать новые государственные ордена и медали официальным гербом, а, воспользовавшись случаем, создать новую эмблему, которая «со временем могла бы войти в повсеместный обиход и стать более приемлемым австрийским символом». Обоим художникам было поручено разработать соответствующие эскизы. Хойслер предложил поместить в центр почетного знака вместо орла маленький щит из эмали с тевтонским крестом, «древним символом христиан-крестоносцев». Повольны, в свою очередь, сохранил орла, но тоже попытался до некоторой степени христианизировать его, пририсовав ему нимб. Ни одно из предложений не было одобрено. Эскиз Хойслера Зайпель назвал изображением «красно-бело-красных эмалированных кнопок», которые к тому же имели нежелательное сходство с «Орденом Святой гробницы». Нимб был отклонен без комментариев. Прелат Зайпель воспринял Повольны как явного предшественника Дайкса, под благовидным предлогом улучшения герба представившего все дело в пародийном виде. От художника потребовали нарисовать орла заново, «изменить пропорции и размеры», «уменьшить размеры серпа и молота в его когтях», сделав их едва различимыми. Ведущие политики и государственные деятели приняли участие в обсуждении орла и соответствующих предложений по изменению герба, и в конце концов появились довольно циничные комментарии: «Орел (в последнем варианте) выглядит как тяжело больная курица. Нет и намека на силу и бодрость» (Хойслер); «Наша геральдическая птичка страдает, как всем известно, от тяжелых родовых травм. Так как она родилась больной курицей, то нет никакой возможности лишить ее этого качества» (советник министерства Кластерски).

Наконец ордена были отчеканены, при этом орла оставили в том виде, в каком он существовал с 1919 года, однако, как известно из истории, и появление нимба, и исчезновение серпа и молота, и даже признание тевтонского креста новым австрийским символом стали реальностью в 1934 году в фашистском корпоративном государстве.

Разумеется, и сегодня, во время дискуссии о гербе, каждому мыслящему человеку было ясно, что в этом споре вокруг изменения государственной эмблемы речь идет не столько о внешнем характере символов, сколько, в конечном счете, о самой концепции государства. Нападки Хайдера на символику и, следовательно, на Договор об австрийской государственности были весьма недвусмысленны. Речь шла прежде всего о проблеме австрийской нации и о ее присоединении к Германии. Но в речах таких политиков, как Враницкий, Мокк или Клестиль, эта тема предстала завуалированной. Поэтому их мнениям не придали никакого значения, причислив их к не раз возникавшим пустым и неуклюжим попыткам порассуждать о сути австрийского начала, каковыми особенно богата эпоха Второй республики.

Историю официальных или официозных австрийских символов можно, однако, прочитать и как историю катастроф и оплошностей. Австрийский государственный герб с его забытой цветовой символикой («черно-красно-золотой») — далеко не единственный, а всего лишь первый пример в этой исторической цепочке.

Когда в 1947 году в ходе денежной реформы немецкую рейхсмарку заменяли на австрийский шиллинг, то для новой монеты искали символ, отражающий суть ситуации, в которой находилась молодая республика. Остановились на фрагменте картины «Сеятель и черт» художника Альбина Эггер-Линца. На такой выбор повлияло многое: и то, что Эггер-Линц был австрийским художником, в известной мере «певцом родного края», и то, что его художественная манера — впрочем, скорее по недоразумению, — понравилась тем, кто был поклонником искусства «крови и почвы», и, главным образом, то, что выбранный фрагмент картины — крестьянин, размашисто разбрасывающий по пашне семена, — обладал символикой, которая даже далекому от искусствоведения чиновнику эмиссионного банка показалась связанной с австрийской экономической ситуацией 1947 года. Монету отчеканили и пустили в обращение. Искусствоведы и все мало-мальски образованные люди, рассматривая монету, умирали со смеху. Вскоре об австрийском казусе узнала и заграница. Через несколько лет даже до австрийских властей дошло: с картины Эггер-Линца на одношиллинговую монету по ошибке попала не фигура сеятеля, а фигура черта. Поистине роковая символика, в которой, несомненно, был смысл, если вспомнить новейшую историю Австрии. Однако так вышло непреднамеренно. Одношиллинговую монету изъяли из обращения и заменили на новую, имеющую хождение и по сей день. При выборе нового рисунка действовали наверняка: не будем связываться с искусством, все равно в нем никто толком не разбирается, так что возьмем какой-нибудь чисто австрийский символ. А так как на картине, которую поначалу попытались использовать, была изображена и окружающая природа, стали искать символ, который бы вполне безыскусно эту самую природу представлял. Поэтому новую монету в один шиллинг украшает эдельвейс. В эдельвейсе поистине нет ничего коварного, никаких скрытых ловушек, он не допускает никаких ошибочных толкований. Однако, по всей видимости, страх засел слишком глубоко: вскоре после появления новой монеты эдельвейс в Австрии был занесен в Красную книгу. Возможно, решение, по которому эдельвейс (символ на одношиллинговой монете) как редкое растение попал под действие закона об охране природы, означало следующее: Австрия объявляет себя (в области валютной политики) природным заповедником. Впрочем, решение о главном направлении экономического развития было принято задолго до этого. Мы намеревались жить за счет валюты, ввозимой теми, кто проводил свой отпуск в нашей стране, превратившейся в сплошной природный заповедник. А что при этом отчеканено на шиллинге, в конечном счете, не имеет значения. Шиллинг и без того уже не является суверенной валютой: он сразу же был поставлен в жесткую зависимость от немецкой марки, от валюты той страны, которая поставляет нам львиную долю туристов. Эдельвейс стал, таким образом, альпийским вариантом раковин каури^[23] или фишками в игре «Монополия», которые раздают развлекающимся гостям в обмен на настоящие деньги.

Государству положено иметь не только собственную валюту, символическую или украшенную разнообразными символами, но и свой гимн. 9 апреля 1946 года на заседании Совета министров было принято далеко не самое удачное решение о проведении открытого конкурса на лучший вариант австрийского гимна. Жюри под председательством министра образования Феликса Хурдеса предстояло рассмотреть все поступившие предложения и сделать окончательный выбор. «При ознакомлении с поступившими предложениями выяснилось, что, по мнению населения, даже самое лучшее новое решение будет всего лишь жалким суррогатом по сравнению с бессмертной и непревзойденной мелодией Йозефа Гайдна», — заявил министр Хурдес. На мелодию Гайдна, как известно, было положено три текста: слова старого, «императорского» гимна, гимна Первой республики (слова Оттокара Кернштока) и слова пресловутой «Песни о Германии» («Германия, Германия превыше всего..».). Поскольку на музыку Гайдна были положены слова «Песни о Германии» и, следовательно, эта мелодия была «использована национал-социализмом в своих целях», жюри не отважилось открыто остановить на ней свой выбор, однако при этом не хотело отказываться от нее совсем (уже известный нам принцип «Или — или, а также»). Поэтому жюри остановилось на мелодии Моцарта и на тексте «Будь вечно благословенна» Оттокара Кернштока, написанном в период Первой республики для гимна на мелодию Гайдна. Это решение может показаться неразрешимым противоречием, но оно обладало внутренней логикой и самым нелепо-смешным образом попало в точку: всех устраивала прежняя, гайдновская мелодия к гимну, но, опасаясь малейшего подозрения в симпатиях к национал-социализму, с которым, как всякий знает, Австрия никогда не имела дела добровольно, никто не осмелился предложить эту мелодию, дискредитированную нацистами. Вот и выбрали текст, который был написан на эту мелодию, хотя в нем есть подозрительные строчки: «Немецкий труд, серьезный и честный, / Немецкая любовь, нежная и кроткая, / Отечество, как ты прекрасно, / Господь да пребудет с тобою, моя Австрия!» Однако в случае необходимости их легко было вычеркнуть, как это уже сделали один раз во времена Первой республики. Тогда сыр-бор разгорелся из-за строчек «Австрия, ты край восточный, / И грядет с востока свет». Социалистическая газета «Арбайтер Цайтунг» так прореагировала на это: «Вице-канцлеру Вогину «крайне неприятно» слышать, что с востока грядет свет, а вот на западе — без всяких перемен».

То, что Керншток был одновременно и почитаемым нацистами автором «Песни о свастике», не играло для жюри никакой роли, потому что в действительности дело было не в Кернштоке, а в том, чтобы подчеркнуть: мы хотим вернуть гимн Гайдна. Гайдн, ясное дело, не был нацистом. Нацисты просто использовали его в своих преступных целях. Как и Австрию. И по этой-то причине австрийское жюри недвусмысленно отмежевалось от Гайдна, чтобы подчеркнуть свой антифашизм, доказать наличие своей доброй антифашистской воли. Следовательно, жюри сделало выбор в пользу автора «Песни о свастике» по причинам явно антифашистского характера. Здесь отчетливо виден механизм попыток Австрии снять с себя все обвинения и подозрения, попыток по сути своей символических. Благие антифашистские намерения безнадежно запутались в фашистском прошлом.

Решение жюри под председательством консерватора Хурдеса нашло, впрочем, поддержку и у известных социалистических политиков, и прежде всего у доктора Реннера, первого австрийского президента, известного сторонника присоединения к Германии, который через свою пресс-службу сделал следующее заявление: «Германский рейх совершенно недопустимым образом использовал мелодию Гайдна в своих целях, и было бы, разумеется, весьма уместно на официальной основе вернуть чрезвычайно высокохудожественную мелодию Гайдна в качестве австрийского государственного гимна».

С «возвращением», как известно, ничего не вышло, а раз так, то остановились на «вынужденном решении»: все сошлись на тексте Паулы фон Прерадович «Наши долы, наши горы» и на мелодии, которая в то время считалась творением Моцарта, однако впоследствии выяснилось, что это — мелодия масонской песни «Братья, скрепите свой союз рукопожатием». При этом, как было признано, речь шла не только о «вынужденном решении», но и о «решении вопреки обстоятельствам»: текст и мелодия так же мало соответствовали друг другу, как и при первом решении жюри, отчего некоему Виктору Кельдорферу пришлось изрядно помучиться над приведением мелодии, якобы написанной Моцартом, в соответствие с текстом Прерадович. Не удивительно, что вскоре после этого, а именно в 1951 году, дело дошло до повторной попытки сделать гимн Гайдна австрийским национальным гимном. «Все более широкие слои австрийского народонаселения требуют возврата гимна Гайдна в качестве австрийского национального гимна. Поэтому нижеподписавшиеся депутаты (Горбах, Людвиг, Гайслингер и др.) направляют господину федеральному министру образования запрос: намеревается ли господин федеральный министр принять надлежащие меры для того, чтобы мелодия Гайдна вновь была введена в качестве австрийского государственного гимна?».

Министр Хурдес вроде бы намеревался. В своем ответе на депутатский запрос он признал тот факт, что «новый австрийский государственный гимн за последние пять лет своего существования так и не стал общим достоянием широких масс. И этого следовало ожидать». Повторные усилия Хурдеса не имели, однако, результата из-за невозможности добиться единогласия в Совете министров.

Последствия принятого решения продолжают сказываться, проявляясь порой незаметно и неосознанно в самых невероятных ситуациях. Вернемся в наши дни и включим телевизор. Не прошло и недели с начала зимней Олимпиады в Альбервилле, а «на Австрию уже обрушился ливень из медалей», сообщает спортивный комментатор Бергман, «из медалей самого разного достоинства», причем «мы» особенно гордимся «медалями золотыми». «Если вы еще поднажмете, — обращается господин Бергман к спортсменам, собравшимся в олимпийской студии австрийского телевидения, — наш гимн зауважают и не будут к нему относиться, как к уличному мотивчику». Какой из наших гимнов имел в виду комментатор? В этот день австрийский саночник завоевал серебряную медаль и, как он сам рассказал в студии, был особенно растроган, когда, «стоя на тумбочке пьедестала, слушал гимн». «Давайте еще раз посмотрим», — говорит господин Бергман. На экране мы вновь видим австрийского саночника «на тумбочке». С взволнованным и растроганным выражением лица он слушает… немецкий гимн (золотую-то медаль завоевал саночник из Германии). Экран гаснет.

Приведем другой пример неуклюжей австрийской манеры ссылаться на свой суверенитет. В семидесятые годы тогдашний федеральный канцлер Крайский в своем обращении к австрийской нации заявил: «Там, где существуют национальная сборная и национальный банк, должна существовать и нация».

Крайский как ярый сторонник механизма социального партнерства в Австрии, возможно, вполне осознанно не назвал важнейший государственный институт, который также именуется национальным. Речь идет о Национальном совете Австрии.^[24] Крайский слишком хорошо знал, что этот совет — всего лишь механизм для утверждения решений, уже согласованных в комиссии по социальному партнерству, и он не годится в качестве примера нашего национального суверенитета. И все же не лишенная остроумия формулировка грешит подвохом, ведь форма австрийской футбольной сборной имеет такие же цвета, как и форма сборной Германии. Австрийский же национальный банк в своей валютной политике настолько жестко привязан к немецкой марке, что его, в сущности, можно рассматривать как филиал Немецкого федерального банка.

Все эти выбранные наугад истории, повествующие об истории самоопределения Второй республики, обнаруживают одно и то же. Все они сходятся в одной точке, связаны с одной навязчивой австрийской идеей, и этой точкой, этой идеей является Германия. А потому объективно эти «катастрофы и оплошности» не столь уж невинны. Бывший президент австрийской Административной судебной палаты Эдвин Лебеншталь — пусть он и имел в виду совсем другое — был прав, когда на конференции, посвященной «сороковой годовщине Австрийской республики и тридцатилетию Государственного договора», заявил: «я считаю, что нам в определенной мере удалось подчеркнуть значение Австрии, если не принимать во внимание известные оплошности, о которых следует лучше позабыть, а для заграницы представить их как ошибочные действия, достойные сожаления».

По Фрейду, ошибочные действия представляют собой некий компромисс между сознательными намерениями и вытесненными желаниями. В Австрии же вытесненные желания особенно живучи и конфузным образом постоянно проявляют себя в ошибочных действиях, поэтому у нас никогда не забывают предостеречь: «Лучше обо всем забыть!»

В Австрии любое повторение пройденного не обладает никаким терапевтическим эффектом. Здесь поступают не по принципу «вспомнить — повторить — преодолеть», у нас, скорее, в ходу принцип «забыть — повторить — разъяснить загранице».

Невозмутимость, которую демонстрируют австрийцы, вроде бы и противоречит их историческому опыту, но вместе с тем странным образом предстает вдруг как продукт этого самого исторического опыта: австрийцы смогли пережить все прежние катастрофы без особого ущерба, растворив их в сфере частной жизни.

В повести Германа Фридля «Очерствление, или Из жизни советника Бирингера» воссоздается очень точная модель этой ситуации: во времена Габсбургов Бирингер становится чиновником, он переживает гибель монархии, провозглашение республики, установление корпоративного государства, сменяющего республику, полное поглощение Австрии фашизмом, уничтожение фашизма и, наконец, становление Второй республики. Тем не менее чиновничья карьера Бирингера всегда протекала ровно, и со временем господину советнику магистрата стало ясно: как бы ни развивались события, папки с незавершенными делами на его письменном столе свидетельствуют о будущем, «которое когда-нибудь свершится, что бы ни происходило за стенами его кабинета».

Повесть Германа Фридля представляет собой притчу о возникновении того, что сегодня называют «австрийским самосознанием». Австриец убежден, что он не несет вины за историческое прошлое, потому что ему принадлежит будущее. У советника магистрата Бирингера была такая уверенность, и он оказался прав. Даже сотрудничество с нацистами ему не повредило. В 1945 году ему вновь пришлось заполнять анкеты. «Американцы показались ему сущими детьми, которые взялись за непосильное дело. Он не споткнулся ни на одном из самых каверзных анкетных вопросов. Здесь снова торжествовал истинно австрийский принцип, имевший почтенную традицию: следуй букве закона, но толкуй его по собственному разумению».

В Австрии «традицией» называют постоянное нежелание делать выводы из исторических катаклизмов и маниакальную тягу к повторению. Самоутверждение и самопожертвование сливаются воедино. Главный метод — толковать все по собственному разумению, главная цель — не споткнуться!

По законам карьеры литературного персонажа Бирингера протекала, к примеру, и реальная карьера Михаэля Повольны, художника, участвовавшего в конкурсе на лучшую наградную символику Первой республики. В годы монархии Повольны создал эскизы для кофейных чашек с императорской короной и для фриза императорской трибуны на венском ипподроме. В период корпоративного государства он отвечал за художественное оформление саркофага Дольфуса,^[25] во времена нацизма оформил фасад здания вермахта и рисовал орла со свастикой, в период Второй республики по его эскизу отчеканили монету в один шиллинг (ту самую, с чертом!), а также памятную медаль «Помнить вечно!».

О чем же мы должны помнить вечно? О том, что Австрия извлекла свой урок из истории. Он гласит: забыть — повторить — разъяснить загранице.

Пока еще катастрофы во Второй республике носят чисто символический характер. «Эдельвейсу, — как пишут австрийские газеты, — грозит полное исчезновение».

Глава шестая

«Австрийская действительность», как мы не раз смогли в этом убедиться, представляет собой contradictio in adjecto.^[26] Реальность в этой стране являет себя в таком обличье, что любое ее проявление вызывает к жизни собственную противоположность и способно существовать лишь виртуально, в том виде, в каком ее именно в данный момент хотят представить. Австрия отгородилась от собственной истории и, тем не менее, пытается жить за счет своих музейных ценностей. В Австрии сложилось понятие нации, основанное на обоюдном снятии двух ее классических определений, поэтому окончательное становление австрийской нации заключается теперь в отказе от национального. В Австрии сформировался особый тип общественного дискурса, отличающийся тем, что здесь никогда не говорят о том, что думают, и никогда не думают о том, что говорят, поэтому все здесь приобретает символическое значение, которое, однако, по мере возможности не обнаруживает значения реального. И насколько последовательно австрийская реальность отражается в символах, настолько же последовательно официальные символы Австрии растворяются в ирреальном. Государство, записавшее в договор о своем образовании запрет на присоединение к Германии, в то же время сохранило герб, и по сей день символизирующий историческое стремление к подобному присоединению. У этой страны есть гимн, как и у любой другой страны мира. Правда, гимн, который звучит в Австрии, по ее конституции не существует. Австрийский гимн, который в 1946 году был выбран в результате конкурса среди поэтов-любителей, всегда рассматривался лишь как «вынужденное решение», временная мера, поскольку возобладало намерение дождаться более благоприятных обстоятельств и «вернуть в обращение» старый гимн на музыку Гайдна. И хотя министр официально объявил об итогах конкурса, он ничего не предпринял для внесения соответствующей записи в конституцию страны, чтобы в дальнейшем иметь свободу действий для легальной замены «вынужденного» гимна на желанный. Последняя попытка сменить гимн сорвалась в 1953 году, поэтому Австрия по-прежнему поет «Наши долы, наши горы». Кстати, и в 1953 году опять позабыли сделать запись в конституционную статью. А потому в австрийской конституции упомянуты государственный герб, государственная цветовая символика, государственная печать, равно как и День австрийской государственности, но нет ни слова о государственном гимне. Не существует даже простого законодательного акта, ему посвященного. Впрочем, легитимность гимна, подтвержденная простым законодательным актом, была бы весьма сомнительной, поскольку гимн не предусмотрен конституцией. А потому понятие «уличный мотивчик», использованное тележурналистом Бергманом, обладает большей реальностью, чем понятие «гимн».

Разумеется, можно было бы сказать, что для существования государства наличие одобренного конституцией гимна не имеет кардинального значения, и тот факт, что о таком законе забыли, представляется всего лишь незначительным упущением, ведь гимн-то исполняется, а значит, он может считаться признанным. Против такой интепретации не стоило бы возражать, если бы история австрийского гимна, существующего и не существующего одновременно, была бы исключением, а не одним из многочисленных симптоматичных примеров того, как австрийская реальность словно бы испаряется, если к ней повнимательней присмотреться. Это странное сочетание факта и фикции в австрийских символах, их призрачная реальность и ее проявление в национальном чувстве, в самопрезентации, в общественном дискурсе, в австрийском самосознании могут быть объяснены действием некой имманентной логики, заложенной в саму концепцию этой республики.

Из опросов общественного мнения нам известно: подавляющее большинство австрийцев считает само собой разумеющимся, что нейтралитет Австрии является определяющим для ее самосознания в той же мере, в какой «Договор об австрийской государственности» является основой существования Австрии как свободной и суверенной страны. Значение, которое имеет нейтралитет для этого государства и для национального чувства его граждан, ярко проявляется в том факте, что австрийский национальный праздник отмечают не в день основания или воссоздания государства, а в день принятия парламентом закона о нейтралитете.

Нейтралитет как «фундамент австрийского самосознания» (по выражению экспертов, изучающих общественное мнение) на самом деле является в Австрии фундаментальной призрачной реальностью, фактом и фикцией одновременно. Обратившись к историческим документам и специальной литературе, легко установить, что его существование не подтверждено нормами международного права. Нейтралитет является вымыслом и был задуман как вымысел; в таком виде он обрел в головах австрийцев самостоятельное существование, и только в качестве автономного вымысла он смог стать реальностью.

Стоит только обратиться к истории возникновения австрийского нейтралитета, как сразу станет ясно, почему он не существует с точки зрения международного права, почему он — только вымысел, каковым ему и полагалось быть по изначальному замыслу.

После смерти Сталина в марте 1953 года шансы Австрии на заключение «Договора об австрийской государственности» выросли, в то же время стало ясно, что Советский Союз будет связывать окончательное согласие на подписание договора с условием, по которому Австрия должна стать нейтральной. Такая перспектива не обрадовала австрийское правительство (оно соглашалось с запретом на «вступление в военные союзы и размещение на своей территории военных баз», но при этом хотело избежать слишком далеко идущих политических и экономических последствий, которые влечет за собой подлинный нейтралитет — вице-канцлер Шерф угрожал выйти из состава согласительной комиссии, если понятие «нейтралитета» будет документально закреплено в процессе переговоров), да и западные страны-участницы антигитлеровской коалиции (США, Франция и Англия) не были заинтересованы в нейтралитете Австрии.

В июле-сентябре 1953 года госдепартамент США и американское посольство в Вене разработали документ об основных условиях, при которых американцы и их западные союзники были готовы одобрить нейтралитет Австрии. В этом документе, представлявшем собой гениальную уловку диалектически мыслящих реальных политиков, в качестве основы для дальнейшего ведения переговоров предлагалась идея нейтралитета с дистанционным взрывателем, в результате срабатывания которого австрийский нейтралитет в момент его официального утверждения в буквальном смысле слова нейтрализовался бы и растворился без остатка.

В этом документе сказано: если бы даже нейтрализация (neutralisation) Австрии противоречила интересам американской, британской и французской сторон и создала бы проблемы для самой Австрии, «для Соединенных Штатов было бы чрезвычайно сложно получить в Австрии поддержку со стороны официальных лиц и всего населения в случае отклонения советского предложения о нейтралитете, если подобное предложение со стороны Советского Союза будет связываться с готовностью подписать Договор о государственности». Поскольку американское правительство не может не признать нейтралитет Австрии в качестве предпосылки для заключения договора, необходимо выполнить ряд предварительных условий. Важнейшими являются пункты 1 и 3 упомянутого документа:

«1. Нейтрализация Австрии должна осуществиться в такой форме, которая не поставит под вопрос ее участие в политическом, экономическом и культурном объединении Европы. […]

3. Нейтрализация Австрии должна осуществиться в такой форме, которая предполагает одностороннее решение самой Австрии, не связанное с гарантией нейтралитета со стороны четырех стран-союзниц».

Последний пункт имеет особое значение, поскольку он находится в абсолютном противоречии с определением нейтралитета по нормам международного права. Международное право однозначно определяет статус нейтралитета как взаимные отношения между нейтральным государством и другими странами. Эти взаимные отношения не достигаются всего лишь простым «признанием» нейтралитета, они требуют и «объявления гарантий», главным образом, со стороны соседних государств и крупных держав. Только это «объявление гарантий», которое, в сущности, означает, что данные государства в случае угрозы обязуются защищать нейтральную страну, помещает «нейтралитет» в международное правовое поле. Если государство объявляет себя нейтральным, не получив соответствующих гарантийных обязательств, то это объявление нейтралитета есть не что иное, как государственно-политический вариант солипсизма. Существует целый ряд исторических примеров, подтверждающих данное положение. В 1831 г., например, Нидерланды напали на Бельгию, бывшую в то время нейтральной; Франция была одной из держав-гарантов бельгийского нейтралитета, поэтому французские войска пришли на помощь, прогнали нидерландцев из Бельгии и сами покинули страну.

Разработанная в документе госдепартамента США идея объявления австрийского нейтралитета без взятия на себя соответствующих гарантий означала, естественно, что австрийский нейтралитет рассматривался исключительно как возможность, которая могла быть «использована в качестве инструмента достижения Договора о государственности», но в дальнейшем, из-за крайне сомнительного для международного права статуса этого нейтралитета, позволила бы Австрии в сложных внешнеполитических ситуациях вести себя в любой момент так, как если бы она не была нейтральной.

Разумеется, открыто предложить такое Советскому Союзу, да еще и убедить его в приемлемости подобной идеи было невозможно. Требовалась формулировка, которая свидетельствовала бы о согласии с нейтралитетом Австрии и одновременно убедительно разъясняла бы необходимость отсутствия соответствующих гарантий. Эту формулировку в 1954 г. предложил Джон Фостер Даллес на берлинском совещании министров иностранных дел стран-победительниц. Он высказался в том смысле, что нельзя закрепить нейтралитет Австрии в договоре о ее государственности (в этом случае нейтралитет автоматически гарантировался бы странами, подписавшими договор), так как только свободное и суверенное государство может объявить о своем нейтралитете. Нейтралитет ничего не стоит, если о нем будут договариваться другие державы и если решение о нем не будет принято Австрией добровольно после вывода всех войск с ее государственной территории.

С точки зрения исторической и исходя из норм международного права, это положение не совсем убедительно: нейтралитет Швейцарии, например, — результат договора держав-участниц Венского конгресса в 1815 г., а нейтралитет Бельгии утвержден в результате соглашения пяти ведущих европейских держав в 1831 г. Однако все это представлялось не имеющим значения, ведь Австрия в конце концов твердо обещала Советскому Союзу объявить о своем постоянном нейтралитете после заключения договора о ее государственности и выведения всех войск с ее территории. Это обещание было письменно закреплено в апреле 1955 г. в так называемом «Московском меморандуме». Австрия обязалась также (пункт 3 меморандума) предпринять все необходимые шаги для достижения широкого международного признания своего нейтралитета, а затем (пункт 4) согласиться на соответствующее объявление гарантий.

Это отнесение «признания» и «гарантий» к различным пунктам договора еще раз подтверждает, что речь шла о совершенно разных вещах: «признание» означает, что объявление государством о своем нейтралитете просто принимается к сведению. Лишь «объявление гарантий» защищает нейтралитет на международном уровне.

Во всяком случае, эти обязательства окончательно открыли Австрии дорогу к Договору о государственности. Договор был подписан, войска союзников покинули страну, австрийский парламент принял закон о постоянном нейтралитете, однако, что удивительно, за этим не последовало ни одного объявления гарантий — ни со стороны союзников, ни со стороны соседних государств. Союзники вручили Австрии дипломатические ноты, уведомляющие о признании ее нейтралитета. Текст их совпадал почти дословно, поэтому следует предположить, что союзники предварительно обсудили между собой эти ноты и что Советский Союз отказался от добавления к своей ноте документа о международных гарантиях австрийского нейтралитета, чтобы не поставить под угрозу начавшуюся политику разрядки напряженности тем, что он берет на себя роль единственной державы, защищающей нейтралитет страны, которая сразу же выбрала прозападный курс.

Только исходя из этого можно понять, почему Австрия сразу же после объявления о своем нейтралитете вступила в ООН, хотя Ханс Кельзен, «отец» австрийской конституции, подчеркивал, что постоянный нейтралитет и членство в ООН исключают друг друга. Швейцария (образец для австрийского нейтралитета) никогда не предпринимала таких шагов и даже сегодня обсуждает возможность вступления в ООН лишь в связи с отказом от своего нейтрального статуса. Еще один пример, показательный с точки зрения международного права: Бельгия официально объявила об отказе от постоянного нейтралитета, когда после Первой мировой войны она стала членом Лиги наций.

И только исходя из этого можно понять, почему австрийский Национальный совет постоянно издавал законы, которые систематически ограничивали закон о нейтралитете, например, в том, что участие в мероприятиях Совета безопасности ООН ставится выше, чем позиция нейтралитета. Таким образом, Австрия, в отличие от Швейцарии, может разрешить полеты самолетов воюющих сторон через свое воздушное пространство и провоз военного имущества по своей территории, а значит, выполнять свои реальные внешнеполитические обязательства, не затрагивая своего мнимого внутриполитического самосознания, которое тем не менее определено конституционным законом. Эта перспектива как раз и имелась в виду при формулировке в директиве госдепартамента США: «одностороннее объявление нейтралитета безусловно предпочтительнее многосторонней гарантии австрийского нейтралитета».

Этот фиктивный характер австрийского нейтралитета является также причиной того, что слишком многие, как может это показаться, государства (всего 74 страны) не признали австрийский нейтралитет ни юридически, ни фактически, хотя они поддерживают с Австрией дипломатические отношения. Возможно, подобное признание показалось им несущественным, раз крупные державы и соседние страны не гарантируют австрийский нейтралитет. То, что одностороннее, негарантированное объявление нейтралитета в международных отношениях ни к чему не обязывает и что вопрос о том, кто признал этот нейтралитет, не имеет никакого значения, особенно отчетливо проявилось во время американской войны в Персидском заливе, когда Австрия разрешила перевозку через свою территорию специально оборудованных танков, которые в войне за освобождение Кувейта использовали для того, чтобы заживо закапывать иракских солдат в песок пустыни. При этом Ирак признал в свое время нейтралитет Австрии, Кувейт же его никогда не признавал.

Призрачно-реальный характер австрийского нейтралитета является следствием того, что он, в высшей степени сомнительный во внешнеполитическом отношении и не существующий в приложении к конкретной ситуации, в плане внутриполитическом стал явным мифом. Тот факт, что Австрия обязана заключением желанного Договора о государственности в конечном счете своей готовности объявить о нейтралитете, и вера в то, что нейтралитет означает в будущем гарантию неучастия Австрии ни в каких конфликтах между мировыми державами, вызвали у австрийцев во второй половине пятидесятых годов почти религиозное чувство благодарности и желание одобрить этот конституционный закон. В то время раздавались голоса, которые резко критиковали эту мифологизацию нейтралитета и боролись против нее, из опасения, что это настроение населения может препятствовать правительству в выполнении его политических обязательств. Тогдашние аргументы против «завышенной оценки закона о нейтралитете» обескураживающе схожи с аргументами, выдвинутыми применительно к притязаниям Австрии на вхождение в Европейское сообщество: Австрия якобы «выбрала нейтралитет под давлением Советского Союза», «Австрия объявила о своем нейтралитете не совсем добровольно»; нейтралитет можно в любое время просто «отменить конституционным законом», «если отпадет реально-политическое давление», или «если этого потребует реальная политика», или «поскольку для нас теперь Советский Союз как партнер по договору потерян»; нейтралитет не вправе «стать мифом» или «быть догмой», его нельзя «насильно внушать людям», он не вправе стать «государственной доктриной». (Все цитаты взяты из австрийских газет 1956–1957 и 1991–1992 гг.) Однако ничто не помогло и не поможет: идея нейтралитета утвердилась в общественном сознании Австрии и занимает здесь такое прочное положение, что сегодня ни один правящий политик не отважится отмежеваться от нее на словах, хотя это постоянно происходило и происходит на практике, как и предполагалось изначально. Поэтому австрийское правительство было вынуждено еще в большей степени радикализировать свою политику «Или— или, а также» в этом вопросе.

Где-то в начале марта 1992 г. федеральный канцлер Франц Враницкий заявил: может статься, что австрийский нейтралитет окажется теперь «излишним», но это, разумеется, всего лишь «абстрактное предположение». Министр иностранных дел Мокк выразил радость по поводу того, что австрийская Социалистическая партия в этом вопросе пришла к соглашению с Народной партией, так как нейтралитет не должен препятствовать вступлению Австрии в ЕС и ее участию в европейской системе безопасности, впрочем, он при этом добавил, что не видит «оснований для отказа от нейтралитета».

Разговоры о «ненужности» нейтралитета представляют собой сигнал для заграницы: не бойтесь, дорогие страны сообщества, что нейтралитет свяжет нам руки, потому что он имеет значение лишь для внутренней политики страны. При наших внешнеполитических амбициях совершенно излишне постоянно гарцевать на идее нейтралитета.

А то, что «нет основания для отказа от нейтралитета», служит сигналом для самой страны: не бойтесь, дорогие соотечественники, что мы откажемся от нейтралитета, от этой основы нашего самосознания и нашего чувства безопасности. Из результатов социологических опросов нам известно, как он для нас важен. И мы сохраним его как символ веры, сохраним навсегда, ведь не зря он называется «постоянным нейтралитетом».

Действительно, нет никакого основания отказываться от нейтралитета по причинам внешнеполитического характера, если он является исключительно внутриполитической фикцией Австрии и реально и фактически существует лишь в таком качестве.

В качестве основы австрийского самоосознания эта внутриполитическая фикция связана с той внешнеполитической фикцией, которой австрийцы обязаны существованием этого государства и нейтралитетом, а именно — с Договором об австрийской государственности. Он является основой того, что Австрия признана суверенным государством, таким образом, он является реальной основой существования этой республики, и все же следует спросить, существует ли он еще на самом деле, или же он скорее всего стал обычной фикцией, с учетом факта, что Австрия постоянно и последовательно его нарушала и продолжает нарушать и искажать. Договор о государственности является не просто договором, кратко формулирующим готовность освободителей Австрии вывести свои войска с территории страны и предоставить ей суверенитет и возможность самоопределения, а содержит также целый ряд условий, выполнить которые Австрия обязалась. Поэтому в Австрии все громче — а в последнее время и все резче — раздаются голоса, критикующие Договор о государственности, который, по их мнению, ограничивает полный суверенитет Австрии и поэтому должен быть расторгнут.

Эта критика, естественно, полностью искажает факты, не только потому, что в документе, признающем право Австрийской республики на суверенитет, она видит ограничение суверенитета, но прежде всего и потому, что Австрия уже давно, хоть и незаметно для других стран, расторгла этот договор. Ни одна из его статей не ограничивает каким-либо образом суверенитет Австрии, который признается в статье 1, — напротив, смысл их действия заключается в том, чтобы защищать суверенитет и независимость государства, гражданские свободы и права граждан. Если заострить формулировку, то можно было бы сказать, что единственное ограничение суверенитета Австрии Договором о государственности состоит в том, что он принуждает Австрию к полному суверенитету и запрещает отказ от этого суверенитета в любой форме. Почти все эти статьи договора Австрия с самого начала на практике игнорировала и нарушала: Австрия не вправе вступать в какие бы то ни было политические или экономические союзы с Германией и обязуется не совершать никаких действий, способных привести к прямой или косвенной зависимости от Германии (Статья 4). Сегодня внешняя торговля Австрии примерно на 60 %, а валютная политика на 100 % зависят от Германии, в дальнейшем вступление Австрии в Европейский Союз по мнению юристов-экспертов будет эквивалентно косвенному союзу с Германией. Австрия обязуется строго придерживаться соблюдения прав человека. На самом же деле организация «Международная амнистия» документально подтвердила, что большинство нарушений прав человека в западных странах приходится на долю Австрии. Отдельные австрийские законы, как, например, закон о добровольных помощниках полиции (даже в измененной форме) противоречат, как было доказано, международному соглашению о правах человека. Австрия обязуется защищать права словенского и хорватского меньшинств (Статья 7). Фактически же у нас нет достаточного количества школ с преподаванием на словенском или хорватском языках, нет двуязычных указателей с названиями населенных пунктов; в административных и судебных округах Каринтии, Бургенланда и Штирии словенский и хорватский языки все еще не разрешается использовать в качестве официальных, а деятельность организаций, которые агитируют против прав меньшинств (таких, как, например, «Хайматдинст»^[27] в Каринтии), не подвергается запрету, хотя это предписывается Договором о государственности.

Австрия обязуется не только распускать все нацистские организации, но и устранять все следы нацизма из политической, экономической и культурной жизни (Статья 9). В политическом плане Союзу независимых, состоявшему из бывших нацистов и впоследствии послужившему основой для образования Свободной партии Австрии, довольно скоро было разрешено выдвигать кандидатов на выборные должности; не было никаких препятствий ни в политическом, ни в экономическом плане, способных пресечь личные или структурно-организационные связи с периодом нацизма. Что касается культуры, стоит хотя бы сослаться в качестве примера на историю австрийской государственной премии по литературе, которую поначалу получали одни писатели-нацисты, произведения которых были включены в школьные хрестоматии по литературе.

Австрия обязуется ликвидировать или изменить все законодательные и административные акты, которые были приняты в период с 5 марта 1933 года по 30 апреля 1945 года (Статья 10). Но фактически именно эти законы вплоть до семидесятых годов, до частичной юридической реформы Броды,^[28] составляли «самую современную» часть австрийского права и до сих пор полностью не устранены и даже не претерпели сколько-нибудь существенных изменений.

Австрия обязуется не передавать имущество в собственность юридических или — если стоимость имущества превышает 260 тыс. шиллингов — физических лиц из Германии (Статья 22, п. 13). Фактически же Австрия откровенно делает ставку на немецких инвесторов, к примеру, при приватизации государственных предприятий.

Односторонняя ликвидация Договора о государственности в повседневной австрийской практике в каждом из приведенных случаев настолько очевидна и общеизвестна, что подробные доказательства здесь излишни.

Тем не менее договор «функционирует». Он до сих пор является основой признания Австрии суверенным государством в международном сообществе государств. Ни одна из стран-участниц, подписавших договор, и ни одно другое государство до сих пор не оспаривали это положение и не требовали применения санкций по отношению к Австрии, не выполняющей статьи договора. Хотя с точки зрения внутриполитической Договор о государственности не выполняется и тем самым утратил силу и как бы не существует, с точки зрения внешнеполитической он продолжает, однако, существовать как эффективно действующая призрачная реальность. Договор о государственности и нейтралитет, внешнеполитическая и внутриполитическая призрачные реальности готовы опрокинуть друг друга и вместе с тем, подпирая друг друга, образуют букву «А», как две игральные карты, поставленные «домиком». «А» — как в слове Австрия. Против этой призрачной реальности трудно возражать, пока этот «домик» стоит ровно, всем видимый и всеми признаваемый. В нее нужно верить. Но против нее трудно и не возражать, пока все, что бы ни попало в этот домик, начинает в нем чахнуть.

Глава седьмая

Насколько реальной может быть реальность, если ее фундамент составляет призрачность? Этот вопрос, вероятно, и в самом деле незначителен, если признать, что любое общество в своей повседневной практике, хочет оно того или нет, творит реальность, вне зависимости от того, насколько призрачны предпосылки, при которых оно так поступает. Однако примечательно, что в Австрии, если речь идет об основополагающих элементах реальности, над сотворением призрачности работают особенно последовательно и усердно. Это касается не только Договора о государственности или нейтралитета, но и конституции, а также всей политической и социальной системы.

По конституции Австрия — страна парламентской демократии. В действительности же это не так, поскольку все важные решения принимают не депутаты Верхней палаты, избранные народом, а функционеры в комиссиях по социальному партнерству, не имеющие полномочий с точки зрения демократической законности. Но даже если все обстоит подобным образом, не следует полагать, что эти сведения помогут нам обрести твердую почву под ногами, ибо если парламент существует только как видимость, то социальное партнерство, по видимости, и вовсе не существует: вы не обнаружите ни записи в конституции, ни федерального закона, который бы предусматривал существование подобного общественного института и определял сферу его полномочий.

С правовой точки зрения социальное партнерство не существует. Это поистине поразительный факт, поскольку социальное партнерство считают государственным институтом, именуя его даже «настоящим правительством». Однако в конституции о нем не сказано ни слова, ни в основном тексте, ни в дополнениях к нему. Социальное партнерство в известной степени является фикцией, но оно реально функционирует, то есть представляет собой типично австрийскую призрачную реальность.

Мы не раз могли убедиться, что австрийский принцип призрачной реальности проявляется в этом государстве во всех сферах, и действительность становится в нем недействительной, а ирреальное приобретает реальные черты.

Неслучайно в Австрии сложилось особое понятие для обозначения того, что не является действительным, но вполне действенно. Понятие это — «австрийская реальная конституция». Все, что обозначает это понятие, не записано в австрийской конституции, а «всего лишь» существует в действительности, или наоборот, не существует в действительности, но записано в конституции.

Каждому известно, что парламент является видимостью, красивой декорацией, и, тем не менее, любой имеет возможность увидеть парламент воочию, но кто из нас хоть раз имел возможность лицезреть само «социальное партнерство», хотя бы одну из его комиссий, залы его заседаний или, на худой конец, обитые кожей двери, за которыми заседают его представители?

Возможно, это единственный в мире случай, когда сведения о социальном институте, который не просто считают весьма влиятельным или даже чрезмерно влиятельным, но признают истинным правительством страны, содержатся не в статьях конституции и не в законодательных бюллетенях, а в многочисленных научных исследованиях. Поэтому становится ясно, что это «правительство» представляется чем-то неизвестным, с научной точки зрения окончательно не установленным и требующим пристального изучения. При рассмотрении научной литературы по социальному партнерству можно заметить, что политология здесь поначалу пользовалась методами уфологии, науки о неопознанных летающих объектах, стремясь, в первую очередь, доказать само существование исследуемого предмета, а затем обретала сходство с этнографией, которая в своих научных выводах целиком опирается на свидетельства миссионеров, не имея прямого доступа к описываемому племени.

Всем штудиям по социальному партнерству в качестве эпиграфа можно предпослать фразу английского антрополога Джеймса Фрэзера, который на вопрос, знаком ли ему по собственному опыту обычай чужого племени, описанный в его книге, якобы ответил: «But Heaven forbid!».^[29]

В работах, посвященных социальному партнерству, обнаруживаются попытки псевдоформализации неформального явления, всякие там клеточки, квадратики и связывающие их линии, словно на схеме, графически представляющей строго организованную структуру какого-нибудь промышленного концерна. В то же время в литературе обильно представлены многочисленные легенды из политической истории, например, пишут о том, что социальное партнерство, в сущности, являет собой «компанию игроков в тарок», дружеский кружок картежников, представляющих различные политические группировки, а личная дружба в их кругу, имеющая столь существенные политические последствия, обязана своим возникновением общему историческому опыту.

«Как уже не раз упоминалось, их, бывших узников концентрационных лагерей, несомненно, сблизили общие переживания», — вновь повторил недавно эту легенду Петер Михаэль Лингенс в еженедельнике «Вохенпрессе». В концлагерях христианские социалисты и социал-демократы смогли-де разглядеть в своих прежних политических противниках «приличных людей» и осознали, что различия в их мировоззрении несущественны по сравнению с той пропастью, которая разделяет их с национал-социализмом. «Несомненно» в этой легенде лишь то, что она действительно «не раз упоминалась». К сожалению, не существует еще одной легенды, которая бы объяснила, почему в действительности (это подтверждено фактами) ни один из основателей «паритетной комиссии», а уж тем более ни один из тех, кто расширил эту комиссию до всеобъемлющей системы, управляющей изнутри всеми сферами нашего общества, не сидел в концлагере: ни Иоганн Бем, ни Юлиус Рааб, ни Антон Бенья, ни Рудольф Заллингер. И Франц Тома, влиятельнейший представитель крестьянства в правительстве Рааба, никогда не был в концлагере; его можно считать жертвой гитлеризма лишь в том отношении, что его заявление о приеме в члены НСДАП, поданное в 1938 г., было отклонено гауляйтером в 1943 г., а его «временное членство» в нацистской партии аннулировано.

Что касается социального партнерства как института, то доподлинно известно следующее. В его основании — группа функционеров, которые хотя и выбраны демократическим путем, но выбраны для исполнения совсем иных обязанностей, не имеющих ничего общего с их деятельностью в рамках социального партнерства, поэтому они в конце концов ни за что не несут никакой ответственности. Они встречаются друг с другом как представители различных общественных группировок, которые являются не общественно-правовыми корпорациями, даже если они и выдают себя за таковые, а всего лишь объединениями, как, например, Объединение профсоюзов Австрии, которое, не будучи юридическим лицом, обладает привилегиями, не подтвержденными конституционным правом, например, может заключать коллективные договоры и для тех, кто не является его членами. Другой пример — «Конференция президентов сельскохозяйственной палаты Австрии», обычное объединение, выступающее при этом как государственный орган, что недопустимо с точки зрения конституционного права. Есть и такие объединения, которые обладают привилегиями, подтвержденными законом и одновременно противоречащими конституции страны, например, правом пополнять ряды членов за счет принудительного членства и правом автоматического взимания членских взносов.

Высшие руководители этих объединений вместе с членами правительства страны собираются за закрытыми дверями в неофициальной обстановке, образуя таким образом союз, который нигде не зарегистрирован, но, тем не менее, обладает уставом, согласно которому, например, члены союза обязуются вырабатывать единое мнение.

Справедливо будет заметить, что та ситуация, при которой несколько мужей регулярно собираются вместе, как бы образуя союз, но союз нигде не зарегистрированный, и обсуждают важные общественные, политические и экономические вопросы, вырабатывая единый взгляд на предмет обсуждения, сама по себе отнюдь не уникальна. В Австрии существует несколько десятков тысяч подобных «союзов», у нас их называют «компанией завсегдатаев», и почти любое питейное заведение может таким союзом похвастаться. И, не будучи подконтрольными официальным органам, они тоже представляют собой часть официальной политики, поскольку австрийские политические партии готовы взять их под свое крыло. Есть, однако, и капитальное различие: решения частного объединения, именуемого «социальным партнерством», автоматически становятся австрийскими законами, законами, возникшими из правового небытия. Как известно, существует ряд аргументов (поучительно было бы выяснить сферу интересов людей, выдвигающих подобные доводы), в соответствии с которыми такое положение дел является для Австрии благодатным. Разве можно что-нибудь возразить против благодати? Разве убедительно указание на то, что благодать эта на самом деле никакой благодатью не является, ведь никто из верующих в это не поверит? Heaven forbid.

Бесспорно, однако, что в этом и заключается самое что ни на есть австрийское своеобразие: правовое государство ощущает себя наиболее стабильным тогда, когда оно при всеобщем одобрении действует в неправовом поле.

Не следует, конечно, думать, что социальное партнерство возникло по «принципу государственного гимна», т. е. будто здесь на неформальном уровне вошло в обиход то, что имеется и в других цивилизованных странах и в Австрии обладает лишь символическим значением, весьма благородно по своей сути и никому не повредит, и будто об этом просто забыли потом написать в конституции. Напротив, правительство и социальные партнеры знали совершенно точно, что учреждение согласительной комиссии и признание за этой комиссией реальной власти было нарушением конституции, и они совершенно осознанно продолжают практиковать подобные нарушения. Поначалу этот институт под названием «Экономическое управление при федеральном правительстве» в 1951–1952 гг. был создан на основании специально принятого закона, однако конституционный суд Австрии признал его антиконституционным. Правительство и высшие функционеры партий и объединений приняли это решение к сведению и продолжили свои действия без законодательного прикрытия, встречаясь лишь «приватно». Таким образом, «Паритетная комиссия» в дальнейшем была защищена от приговоров конституционного суда, поскольку она была выведена из сферы его юрисдикции.

Эта прагматическая отмена правового государства, отказ от гражданских идеалов во имя рационального устройства общества нашли сегодня признание не только в Австрии, но и во всем мире.

Последствия введения системы социального партнерства, например, низкий процент забастовок, низкий уровень заработной платы при сохранении общественного мира и согласия и т. д., повсеместно воспринимаются как образцовые. Мировой исторический процесс явно не намеревается ограничиться уже состоявшейся отменой социалистической революции. Последней утопией просвещенного мира можно, как нам кажется, назвать историческое упразднение результатов Французской революции, что в Австрии, и пока только в Австрии, уже осуществилось. В этих словах не стоит видеть вымученную попытку соригинальничать. Речь идет об отчетливо выраженном мнении тех людей, которые восхищаются всем сомнительным в правовом и фактическом отношении, что содержится в социальном партнерстве.

В сентябре 1989 г., в год, когда зашатались основы государств, сделавших в свое время ставку на социалистическую революцию, и когда одновременно праздновалась годовщина Великой французской революции, в Гааге проходил семинар на тему «Социальное партнерство и правовая политика». Ханс Р. Клекацкий, австрийский специалист по конституционному праву, выступил с критикой австрийских «конституционных развалин», имея в виду социальное партнерство и его практику. Одним из основных его оппонентов во время дискуссии был профессор Тео Майер-Малы, действительный и почетный доктор наук, адепт социального партнерства, который заявил:

«Меня эта система устраивает. Я хотел бы услышать от господина Клекацкого ясный ответ на простой вопрос: а его она устраивает или нет? Мне кажется, что в докладе прозвучала определенная антипатия к данной системе, особенно в призывах к защите парламентской демократии чистой воды. Если мы действительно двинемся в указанную сторону, это будет эквивалентно последствиям революции. Я подозреваю, что господин Клекацкий настаивает на необходимости осуществить у нас Французскую революцию. Одно мне совершенно ясно: то, что мы утвердили как систему социального партнерства, Французская революция в свое время упразднила. Ведь одной из целей Французской революции было устранение корпоративной структуры общества. Нашей целью было упразднить этот результат Французской революции и вновь ввести корпоративный элемент. И я хочу подчеркнуть, что меня этот механизм устраивает».

Упразднение результатов Французской революции — еще один пример нашей передовой отсталости. Клекацкий в своем докладе назвал эту особенность «пещерными элементами властной структуры», чья «движущая сила устремлена в будущее». На нашем знамени начертаны лозунги: свобода от демократического контроля, равенство корпораций, братство в политике ценообразования.

Так ли все обстоит в действительности? Вопрос о действительности в Австрии по своей сути — ложный вопрос. Действительно лишь одно: австрийская действительность никого в действительности не волнует. Социальное партнерство, которое в действительности не существует, обладает реальной властью, но проявление этой власти делает реальность недействительной. Поскольку все важные решения принимаются в обход общественного мнения и за рамками демократического контроля, поскольку невозможно составить представление о том, как возникает сама реальность, происходит следующее: действительность в общественном сознании воспринимается как нечто размытое и невнятное, но каким-то образом уже сложившееся, и важно устроиться внутри нее как можно удобнее и удачнее. А те, кто «складывает» для нас эту действительность, вообще окутаны плотным туманом. Подтверждение тому содержат социологические опросы. По результатам исследования, проведенного Институтом прикладной социологии, подавляющее большинство австрийцев не смогло ответить на вопрос о том, что такое «социальное партнерство» и как оно функционирует, однако роль социального партнерства для Австрии была единодушно оценена как «благотворная».

Хайнц Фишер, нынешний председатель австрийского парламента, в своей книге «Политическая система в Австрии» в разделе о социальном партнерстве отмечает: политика, проводимая в рамках социального партнерства, «основана на иллюзиях», «далека от действительности» и «идеалистична», но, «тем не менее», — а может быть, именно поэтому, — она оказалась способной «достичь силы, преобразующей историю».

Как действует эта сила, ни для кого больше не секрет: она преобразует историю, чтобы тут же от нее избавиться. Ее навязчивая идея — перевести материальную жизнь с ее столкновением разных интересов в область неких вымышленных конструкций, которые, если их многократно повторять, в конечном счете превратятся в клише, более не противостоящие реальности, а полностью ее замещающие. И тогда уже все равно, говорят ли люди о «социальном партнерстве» или о «венском шницеле». Привожу суждение, почерпнутое из «Информационного бюллетеня» австрийской Торговой палаты: «Для одних австрийская специфика заключается в венском вальсе, в лошадях липицанской породы или в венском шницеле, а для других — в социальном партнерстве. Оно не похоже ни на что другое, оно несовершенно, его не пересадишь на чужую почву, в нем постоянно сомневаются, однако его существованию ничто серьезно не угрожает, — одним словом, оно есть зеркало австрийских стереотипных представлений».

И все же утверждение это не совсем истинно, пусть оно и содержится в «Информационном бюллетене» Торговой палаты. В самом деле, в существовании социального партнерства постоянно сомневаются, и одновременно ему ничто серьезно не угрожает, а вот в существовании лошадей липицанской породы не сомневается никто, однако эта порода находится на грани исчезновения.

Глава восьмая

Австрийцы считают себя нацией, но родиной Австрию не считают. К такому своеобразному заключению приходишь, обратившись к данным социологических опросов и к научным исследованиям, посвященным современной истории и проблеме австрийского своеобразия. Дело в том, что, с одной стороны, как свидетельствуют последние опросы населения, 94 % всех австрийцев согласны с утверждением, что они составляют нацию или же начинают ощущать свою принадлежность к ней. С другой стороны, это национальное чувство, внешне очень сильное, практически не связано с формированием коллективного чувства австрийского своеобразия, то есть оно никак не влияет на восприятие Австрии как родины и на ощущение принадлежности к определенному политическому, социальному и культурному единству. Радикальный разрыв между национальным чувством и чувством родины ведет к своеобразным противоречиям: согласно тем же социологическим опросам, 34 % респондентов поддержали высказывание: «Аншлюс (1938 г.) повлек за собой в конечном счете естественное воссоединение с немецким народом». А 45 % опрошенных вовсе не исключали возможность нового «аншлюса» в будущем.

Можно было предположить, что при таком распределении мнений большинство австрийцев проголосует за вступление в ЕС, ведь как бы мы ни оценивали вхождение в Европейский Союз с социальной и экономической точки зрения, в любом случае оно представляется прекрасной возможностью удовлетворить нашу глубинную тоску по присоединению к Германии и одновременно сохранить миф об Австрии как о суверенной нации. Однако не тут-то было! В конце 1991 г. были опубликованы результаты опроса населения, которые свидетельствуют, что большинство австрийцев не хотят вступления страны в ЕС, если оно будет связано с изменением или даже отменой нейтрального статуса Австрии. Как тут не удивиться, ведь еще ровно десять лет назад по данным исследований, затрагивающих тему «австрийского самосознания», 47 % австрийцев полагали, что Австрия уже состоит в ЕС (попутно заметим, что 36 % полагали даже, что Австрия входит в СЭВ!). Австрия, таким образом, могла бы вступить в Европейский Союз без всяких публичных дискуссий о нейтралитете, и это событие никоим образом не отразилось бы на мировосприятии и самосознании огромной части австрийцев.

Эти противоречия наверняка связаны с тем, что австрийское национальное чувство не складывалось в течение долгого времени в ходе исторического развития, а, как мы уже увидели, возникло совсем недавно и пробивало себе дорогу ускоренными темпами. Поэтому ему крайне не хватает наполнения конкретными и однозначно воспринимаемыми образами и идеалами. Таковых образов, собственно, всего два: миф о нейтралитете и миф о Договоре об австрийской государственности, и они — единственное достижение четырех поколений австрийцев в деле национальной консолидации и формирования австрийского своеобразия, как считает Эрнст Брукмюллер. Австрийское национальное чувство — это в известной степени параллелограмм сил без равнодействующих: реально воплотить результаты его внутренних противоречий невозможно, поскольку в этом случае он сложится вовнутрь, как карточный домик. К этому можно относиться по-разному. Сейчас, когда социальному равновесию в мире повсеместно угрожают многочисленные и труднопостижимые всплески национализма, австрийское национальное чувство, жиденькое и малоподвижное, производит на нас прямо-таки уютно-домашнее впечатление.

Фактом остается и то, что «национальный миф не только способствует развитию отталкивающего национального высокомерия, но и дает людям чувство защищенности и ощущение некоего единства. Сомнительным выглядит предположение, будто отсутствие подобных чувств (как это имеет место в Австрии) автоматически превращает людей в «граждан мира» (Брукмюллер). В этом мнении явственно ощущается как страх перед объединением с Европой, так и поднимающая у нас голову ксенофобия.

Учитывая подавляющее большинство австрийцев, признающих себя самостоятельной нацией, следует сделать вывод, что, вне всякого сомнения, в Австрии существует сильное национальное чувство, однако, как подтверждают те же социологические опросы, из этого не проистекают никакие реальные последствия, как это должно было бы иметь место в случае с развитым национальным самосознанием, связанным с конкретными идеалами. Австрийское национальное чувство по историческим меркам еще слишком молодое, с точки зрения содержания — слишком скудное, а в целом — слишком абстрактное, поэтому оно не в состоянии вызвать у граждан нашей страны ощущение защищенности и чувство своеобразия, чувство родины. Поэтому опросы общественного мнения подтверждают, что, кроме абстрактной информации о собственной национальности, никто не может толком объяснить, что же такое для австрийцев — родина.

Важным симптомом следует считать и многочисленные симпозиумы, посвященные «проблеме родины» и состоявшиеся в последнее время в Австрии. Их наверняка бы не проводили, если бы понятие «родина» было для австрийцев естественным фактором формирования их самосознания.

Причиной австрийской «безродности» в том, что касается определения «родины», является, возможно, и то, что после войны восстанавливали все, что было разрушено или оккупировано союзными войсками, но не было восстановлено то, что разрушили или оккупировали нацисты. По этой причине «Бургтеатр» и венская «Опера», фабрики, автомобильные и железные дороги, одним словом, вся инфраструктура страны вскоре была восстановлена, но это никак не коснулось чувства родины. Хочу, чтобы меня правильно поняли. Центральной проблемой прежде всего было не то, что в понятии «родина» находили нечто предосудительное, иначе бы оно не было упомянуто в новом австрийском государственном гимне. Главная сложность состояла в том, что идея родины, отечества для молодой республики как с позиции внешнеполитической, так и из внутриполитических соображений была идеей неудобной, более того, даже опасной. Австрия стремилась к государственной независимости, а идея родного края при тех исторических коннотациях, которые с нею связывались, способствовала бы становлению регионалистских тенденций, которые, в свою очередь, вновь заострили бы внимание на исторической связи Австрии с Германией, связи, от которой это поколение, пусть и со скрежетом зубовным, но все же счастливым образом удалось избавить. В Каринтии, к примеру, и после окончания войны многие упорно выражали свою приверженность к идеологии «родного края», да и по сию пору организации так называемого «хайматдинста» имеют там большое влияние.

Как правило, регионалистские тенденции, чувство родины и открытое проявление любви к отчему краю не обязательно связаны с официальной пропагандой патриотизма. В Австрии, однако, случилось так, что естественное и, в известной мере, «автоматическое» развитие патриотического чувства было нарушено. Начавшийся благодаря плану Маршалла быстрый экономический подъем, который превратил Австрию из аграрной страны в промышленно развитое государство, привел к возникновению таких форм самоощущения и самооценки, которые полностью утратили связь с традиционным, в известной степени «сельским», патриархальным восприятием себя и мира. В маленьком, обозримом мирке провинции «родину» и «отчий край» ощущали непосредственно, и соответствующие чувства могли проявиться здесь более естественным образом. Однако существовала и другая сторона: здесь каждый знал каждого, знал о той или иной степени участия (своей и своих соседей) в нацистских преступлениях, был вовлечен в мучительный процесс преодоления прошлого и неизбежной смены самоощущения, и это делало практически невозможным суверенную и полностью открытую демонстрацию нового самосознания.

Однако дело не закончилось тем, что понятие «родина» оказалось табуированным. Его во второй раз фактически отняли у людей, вложили в него другой смысл и тем самым разрушили, превратив его в рыночный товар, в фактор экономики. Иностранный туризм способствовал росту благосостояния самых отдаленных и лишенных промышленности уголков страны, но окончательно разрушил самосознание живущих там людей.

Мария-Тереза Кершбаумер пишет о годах своей юности в Тироле: «Здесь царила атмосфера резервации: аборигены создавали все условия для туристов с Запада (с которым когда-то враждовали), втайне ненавидя их и из чувства мести при всякой возможности подвергая унижениям их женскую половину. В этой кухне клокочущей тайной злобы, гибнущей природы и шибающей в нос ненависти к иноземцам, — дорогой платы за оккупацию родного края в туристский сезон, — заграницу одаривали видами Австрии с глянцевых туристских проспектов, Австрии, избавленной от русских оккупационных властей, благодарной, раболепной и алчной, страны музейно-опереточной, похожей на марципановые фигурки, выставленные в окне кондитерской».

Нарисованная здесь реальность не только вызывает чувство стыда, но и приводит в изумление, если освежить в памяти не такое уж далекое прошлое. Первая австрийская республика была очень бедна хозяйственными ресурсами, и было бы естественно, если бы она без всяких околичностей прибегла к любой возможности экономического выживания, однако она недвусмысленно отказалась от идеи максимального развития иностранного туризма в Австрии как экономического фактора. В июле 1928 г. тогдашний канцлер Игнац Зайпель заявил: не может быть и речи о том, чтобы Австрия жила за счет того, что ее будут «показывать иностранцам за входную плату». Этот унизительный источник дохода несовместим с имеющей исторические основания гордостью австрийцев и с их самосознанием.

Даже в мае 1933 года, в последний год существования Первой республики, когда правительство германского рейха ввело ограничения на валюту, вывозимую туристами из Германии (знаменитая квота в тысячу рейхсмарок), чтобы экономически ослабить Австрию, с нашей стороны не последовало никаких попыток «спасти» иностранный туризм, пойдя, например, на политические уступки по отношению к немецкому соседу, чтобы добиться отмены квоты. Наоборот, уже в июне 1933 г. в Австрии запретили деятельность НСДАП, равно как и «Союза защиты штирийского края».

Однако вскоре после «аншлюса» вышла в свет любопытная во многих отношениях книга Бруно Брема, популярного австрийского писателя и немецкого националиста. В этой книге под названием «Счастливая Австрия» автор намеревался рассказать о том, какими сокровищами «Восточная марка^[30] пополнит германский рейх». По Брему, их, в сущности, два: живописная природа, делающая эту страну прекрасным местом отдыха, и культурное наследие, представляющее собой не только духовное, но и огромное экономическое достояние. Книга Брема предстает как первая попытка подробного описания нашего «счастливого» самосознания, которое мы с удивлением обнаруживаем во времена Второй республики, правда, уже без завитушек и символов нацистской идеологии: Австрия осознает себя как природный заповедник и огромный музей.

Книга «Счастливая Австрия» включала в себя внушительный фотоматериал, призванный проиллюстрировать и документально подтвердить тезисы Брема. На этих фотографиях природных и культурных богатств Австрии, за одним единственным исключением, не запечатлено ни одного человека, вследствие чего Австрия принимает какой-то нереальный, условно-декоративный облик. Автопортрет страны как безлюдного пейзажа во второй раз возник сразу же после освобождения от нацистского режима: в июле 1945 года в венской ратуше под почетным покровительством бургомистра и будущего федерального президента Теодора Кернера была развернута фотовыставка «Наша Австрия». Вновь перед нами возникает «цельный и гармоничный» мир, мир без людей, состоящий из одних красот природы и архитектуры. Если сравнить каталог выставки с иллюстративной частью книги Бруно Брема, то выяснится, что почти весь ее фотоматериал был экспонирован в ратуше, показан на выставке с целью продемонстрировать лицо «новой Австрии» послевоенного времени. Было сделано только одно-единственное исключение. В экспозицию не включили фотографию «Гитлерюгенд марширует по улицам Линца», завершавшую бремовскую книгу и наполнявшую ее безлюдный мир бесчеловечной людской массой.

В книгу Бруно Брема была вклеена карта Австрии, сложенная таким образом, который позднее будет использован в журнале «Плейбой» для картинок с обнаженными красавицами. На эту карту были нанесены не только все города и дороги страны, но и важнейшие ее «достопримечательности» в объемном изображении, которые густой сетью охватывали географическое пространство Австрии. Эту карту в послевоенной Австрии использовали в туристических проспектах и в рекламной продукции почти без изменений (убрав, правда, такую достопримечательность, как «Браунау. Дом, в котором родился фюрер»).

Таковы лишь некоторые свидетельства из сотен других, подтверждающие, что для счастливой Австрии счастье заключается в том, чтобы со всей самоотверженностью осчастливливать иностранных туристов, и в этом видится отказ Австрии от себя самой, ставший реальностью в 1938 г. и позднее превратившийся в стиль жизни и источник ее доходов. В 1938 г. Австрия как страна приобрела совершенно новое качество. Все важные решения принимались где-то за ее пределами, а сама Австрия стала зоной отдыха и музейным заповедником, в котором выделялись несколько островков с разместившимися на них германскими промышленными предприятими.

Победа стран антигитлеровской коалиции над национал-социализмом не способствовала тому, чтобы повысить австрийское самосознание. Напротив, в стране царило настроение скрытой враждебности по отношению и к «пифке», и к «оккупантам», правда, враждебность эта пряталась за покорностью и молчанием. У нас царило «разочарование в политике»; мы с разочарованием были вынуждены согласиться с тем, что все важные решения снова принимают где-то за пределами страны. Все боялись, что выплывет наружу все, что связано с нашим участием в нацистских преступлениях. От этого страха пытались укрыться в идеологическом трансвестизме, за наспех возводимыми кулисами в фольклорном спектакле о народе трактирщиков и радушных хлебосолов. Послевоенное время окончательно отшлифовало те навыки, которые Австрия приобрела в 1938 г. и которые позволили ей стать страной гипертрофированного массового туризма.

В романе Герхарда Фрича «Карнавал» хозяина трактира зовут Вархайтль. Этот молчаливый человек во время войны руководил местным отделением нацистской партии.

Массовый туризм, представлявший для Второй республики важный экономический фактор (в романе Ганса Леберта «Огненный круг», — его действие разворачивается в 1947 г., — по радио без умолку звучит соответствующая реклама), был своего рода трансформацией того опыта, который Австрия приобрела, принимая «гостей» сначала из «старого рейха», а потом из стран-победительниц. Австрия снова отказывалась от собственной сущности, изворачиваясь то так, то эдак, используя не только скомпрометированное нацистами понятие родины, но и саму родину превращая в сцену, украшенную живописными декорациями и совершенно безлюдную, если не считать глазеющих на нее иностранцев. Приведу лишь один пример. Озеро Альтаусзее, знаменитое прежде как «место летнего отдыха для творческих людей», во время «мертвого сезона» предстает перед случайным приезжим таким же декоративным, безжизненным, безлюдным и призрачным, каким оно выглядело на фотографиях в книге Бруно Брема «Счастливая Австрия». Ни один из местных жителей сегодня не будет чувствовать себя на своем месте, оказавшись перед закрытым кафе «Имярек»^[31] с карикатурным портретом Клауса Марии Брандауэра^[32] под плакатиком: «Мы ожидаем наших гостей с такого-то числа, с начала нового сезона». «Имярек» символизирует здесь наиболее типичного посетителя кафе, а известный во всем мире актер Брандауэр служит прототипом национального героя.

Мы — нация, но у нас нет родины.

Совершенно закономерно, что именно в Австрии возникло самобытное и новое для мировой литературы явление — так называемая «антиобластническая литература», ведь Австрия и сама являет собой антиобласть существования par excellence.^[33] При этом антиобластническая литература — не только исконно австрийское явление. Она вобрала в себя все самое важное, самое заметное в литературе Второй республики. Авторы, создавшие это направление и работавшие в его русле, занимают почти все страницы справочника «Кто есть кто в современной австрийской литературе»: Ганс Леберт, Герхард Фрич, Петер Хандке, Томас Бернхард, Герт Йонке, Альфред Коллерич, Алоис Брандштеттер, Гернот Вольфгрубер, Макс Мэти, Петер Туррини, Вильгельм Певны, Михаэль Шаранг, Франц Иннерхофер, Клаус Хоффер, Йозеф Винклер, Марианна Грубер, Норберт Гштрайн и т. д. и т. п. (То, что антиобластническая литература — самобытное австрийское явление, отсутствующее в других странах, без всякой обиды подтверждено германистами во всем мире.) В Австрии после 1945 года и по сю пору только сельская жизнь, жизнь в отдаленных от центра краях, «реальность того мира, который в больших городах презрительно именуют «деревней» или «провинцией» (Герберт Цанд в статье «Краеведение»), изображалась столь панорамно и разносторонне, с особой точностью в деталях, с дотошностью, с яркими открытиями в области художественной формы. На этой реальности, на ее лжеидиллиях и убийственных стереотипах, на процессах разрушения «родного края» и на опустошенных этими процессами людях концентрировалось внимание наших писателей. В литературе других стран, конечно же, существуют книги, которые достоверно, без расхожих клише и ложной идилличности изображают сельскую жизнь в том или ином отдаленном краю, но нельзя обойти молчанием одно существенное отличие: в упомянутых книгах возникает не только достоверный, но и положительный образ родного края. В австрийской же литературе дело обстоит так, что любое разрушение клише и идиллических представлений неизбежно влечет за собой полное разрушение какого бы то ни было положительно окрашенного чувства родины. Когда рушатся декорации, изображающие родной край и не дающие ощущения домашнего уюта, не остается более ничего, что позволило бы почувствовать себя здесь как дома.

Существует ли после Додерера жанр романа о большом городе? Пишутся ли сейчас романы о Вене, Граце, Клагенфурте или хотя бы о Блуденце? Таких романов не существует. Лучшие из произведений современной австрийской литературы заняты трагедиями и роковыми судьбами нашей провинции, и именно из этих книг о ее развитии от времен нацизма до разрушительного массового туризма наших дней мы можем получить более наглядное и объемное представление, чем это доступно нам из социологических исследований с их сухой и абстрактной статистикой.

Поначалу, в период становления этого направления в литературе, появились романы, обращавшиеся при описании жизни в деревне к национал-социалистическому прошлому и его последствиям в судьбах и в сознании людей, к совершенным в те времена преступлениям, к теме соучастия деревенских жителей в злодеяниях режима (например, «Волчья шкура» (1960) Ганса Леберта и «Карнавал» (1967) Герхарда Фрича).

Впоследствии писатели молодого поколения, уже не знавшего нацистских времен из личного опыта, обратились к описанию брутальности, косности и вместе с тем самоочевидности обыденного фашизма в провинции, не изображая национал-социалистическое прошлое и совершенные тогда преступления напрямую, но выявляя структурную взаимосвязь его идеологии с описываемой ими повседневностью: «Прекрасные деньки» (1974) Франца Иннерхофера, «Гуггила: О паиньках и о гаденышах. Провинциальная хроника» (1975) Вернера Кофлера, «Ничейная земля» (1978) Гернота Вольфгрубера.

Еще одной темой для австрийской литературы стало разрушительное воздействие иностранного туризма и гротескное двуличие австрийцев, распродающих родной край толпам заезжих зевак. В «Кошачьем концерте» (1974) Герхарда Фрича эта тема напрямую связывается с последствиями нацистского прошлого, а в повести Норберта Гштрайна «Один» (1988) эта связь уходит в подтекст, обнаруживается как глубоко укоренившаяся в сознании и поступках «деревенских героев». Принцип «мы — это мы» в деревенской общине, изображенной Гштрайном, напоминает о разговоре в трактире между военными преступниками Хабергайером и Ротшеделем в романе Леберта «Волчья шкура»: «Мы — это мы!» — сказал Хабергайер, сделав ход и отхлебнув глоток. «Мы — это мы», — сказал Ротшедель, видимо, из непреодолимой тяги повторять все вслед за егерем. «Мы останемся прежними!» — подтвердил Ротшедель и отхлебнул из кружки еще разок. «Прежними! — повторил он, — что бы там ни произошло».

Что произошло — нам об этом известно. И прозвучавшее в «Волчьей шкуре» обещание остаться, собственно, такими, какие они есть, было выполнено, как показано в повести «Один»: какими они были, такими и остались, они остались людьми, готовыми покориться, смолчать, притвориться, подобострастно прислуживать до тех пор, пока накопившаяся в них злоба не обрушится на беспомощные жертвы. При этом они уверены, что всегда уйдут от наказания, и в этом их поддерживает исторический опыт.

Изображенное в «Прекрасных деньках» Иннерхофера поведение «батраков» и «крепостных», их прямо-таки архетипические ухватки и приемы легко обнаружить у героев Гштрайна, только здесь таскают туда-сюда не огромные фляги с молоком, а подносы с тарелками и стаканами, и не коров выгоняют на пастбища, а выводят на горнолыжные трассы туристов. Но близость совершенно очевидна, и она проявляется в той же самой манере поведения, в удушливо-потной бессловесности, в агрессивном и одновременно боязливом подобострастии. Холль у Иннерхофера от бессильной злости и агрессии временами вовсю гоняет телят по пастбищу, и они несутся сломя голову, скатываясь с крутых склонов, а горнолыжный инструктор Якоб в повести Гштрайна «Один» делает то же самое со своими учениками. Разумеется, следует избавиться от этого «одного», заявляющего: «осознание непосредственной современности отсутствует, а осознание прошлого зачастую неверно, и люди постоянно обманывают себя, пока все не станет таким, каким им это хочется видеть». На такого ведь не подействует никакая утешительная идеология: «Пошли, чего это он так кипятится, ведь все мы — немцы».

То, о чем здесь так лаконично повествует Гштрайн, напоминает о Хиндлере, персонаже романа Леберта «Огненный круг». Хиндлер, бывший нацист, в 1947 году именует себя то «австрийцем», то «чистокровнейшим немцем», и это противоречие он вовсе не воспринимает драматически. У него, как он говорит, австрийский паспорт. Виллу Хильды, своей любовницы, он хочет переоборудовать в гостиницу, ведь если начнет действовать государственная программа поддержки туризма, сюда будут приезжать толпы иностранцев, это станет выгодным делом, и тогда снова можно будет побрататься с немцами. («Почти во всем мире для немецких героев войны существует запрет на смех, только у нас его нет, у нас они могут смеяться и разговаривать», — напишет позднее Франц Иннерхофер.)

И вообще, как считает Хиндлер, вопрос о том, кто ты — австриец или немец, уже давно потерял свое значение, «так как однажды Европа станет единой, и Австрия вновь присоединится к Германии».

В этой связи вызывает особый интерес эволюция Ганса Леберта от его первого романа ко второму: Леберт, как мало кто из других писателей, движется от изображения частных провинциальных нравов в конечном счете к созданию универсального образа современной Австрии и ее духовного состояния.

Уже в своем первом романе «Волчья шкура» Леберт обратил внимание на преемственные связи Второй республики с национал-социализмом. В этой книге речь идет о преступлении, совершенном в одной деревушке в последние годы нацистского режима и раскрытом в начале 50-х годов, — это время действия романа, — вследствие чего вся деревенская обшина предстает в конечном счете как банда фашистских преступников и пособников.

Этот роман имел большой успех у читателей, и его художественным достоинствам критики и исследователи не раз отдавали должное, однако столь широкое признание он получил не в последнюю очередь потому, что, в конечном счете, он описывает, — с соответствующими аллюзиями, но одновременно с детальной точностью, — некий единичный случай, да при этом еще и случай вымышленный, хотя подобные преступления происходили, как известно, во многих местах. У деревни говорящее название — Швайген (Молчаливая), главного героя, раскрывающего предступление, зовут Унфройнд (Недружелюбный) и т. д. Эти литературные приемы усиливают как раз вымышленный, а не документально-достоверный характер повествования, даже если автор ставил здесь иные цели. Это значит, что мы имеем дело с художественной литературой, которая может понравиться любому читателю, даже если он принципиально одобряет духовное состояние Второй республики, а уж тем более в том случае, если он не прочь проявить свой критический настрой в некоем абстрактном «антифашистском» жесте. (Отдельную главу следовало бы посвятить услужливо-одобрительным «аналитическим» штудиям ученых-германистов: так, например, затаив дыхание, в одной литературоведческой работе читаем: «Фамилия Unfreund" (Недруг"), как можно предположить, обнаруживает символическое значение. В ней, по всей видимости, заключена следующая аллюзия: "Недруг"="не-друг"="враг жителей деревни"». Так-то вот, по всей видимости!)

К тому же Леберт использовал приемы детективного романа, избежав при этом тривиальности данного жанра. Благодаря этому книга читается с увлечением, а если напряжение спадает, то это зависит просто от «уровня». К тому же роман появился в то время, когда почти все литературные критики ориентировались в основном на литературу, в которой погода всегда соответствовала перипетиям сюжета, и «Волчья шкура» блестящим образом соответствовала их вкусам. Все это привело к тому, что Леберта ошибочно превозносили как мастера чистого вымысла, умеющего увлекательно и в «классическом духе» рассказать шокирующую историю, в которой содержится определенная доля правды, но которую вовсе не стоит воспринимать в общезначимом смысле. После знакомства со вторым романом Леберта многие критики были весьма удивлены. С появлением «Огненного круга» стало ясно, что Леберт концентрирует свое внимание не только и не столько на рассказе о каких-либо шокирующих, единичных, нетипичных событиях, а на целом, затрагивающем всех и вся. Он повествует не о каком-то случайном преступлении в какой-то из австрийских деревень, а о духовном состоянии и устройстве австрийской «родины» в целом, о Второй республике, суть которой находит концентрированное воплощение в этой казалось бы случайной деревенской истории.

В романе «Огненный круг» нет главных персонажей в привычном смысле слова, которых можно было бы, дав им конкретные имена или наделив их броскими чертами характера, воспринимать как «типичных представителей», что позволило бы читателю, лелеющему свою индивидуальность и неповторимость, ощущать себя никак не причастным к поступкам литературных героев. В романе, по сути дела, есть только один главный персонаж, в известной степени представляющий собой совокупность всех живущих в этой стране людей. Этот персонаж — австрийское государство, австрийская республика, возрожденная после войны.

Австрия как главный герой романа представлена в книге в антропоморфном облике: ее воплощают в себе два персонажа — мужчина и женщина, отделенные друг от друга и стремящиеся к слиянию, к достижению идентичности.

Его зовут капитан Ершек. В период нацистского господства он находился в английской эмиграции, а теперь вернулся домой в рядах британской армии как освободитель. Ее зовут Хильда, и при нацистском режиме она возглавляла местное отделение Союза немецких девушек, служила надзирательницей в концлагере и была причастна к убийствам, там совершавшимся.

Поскольку оба персонажа символизируют Австрию, две ее разные стороны, обнаружившиеся в те времена, то автор делает их братом и сестрой. Но поскольку они (боец Сопротивления и нацистка) так непохожи друг на друга, они, по замыслу автора, единоутробные брат и сестра. Ершек любит Хильду не просто как свою сестру, не так, как любят родственников люди, помнящие о своем счастливом детстве, нет, он любит ее, символизирующую темную сторону Австрии, его родины, потому что он страстно любит саму эту страну, со всеми эротическими импликациями чувства любви к родине, которую он несмотря ни на что хотел освободить, рискуя собственной жизнью. Невозможно освобождать кого-то и одновременно ненавидеть того, кого освобождаешь. Стало быть, он обязан любить ее, добиваться ее любви и ее очищения.

И Хильда любит Ершека не потому, что она просто испытывает сестринскую привязанность к своему сводному брату, напротив, идеологическая установка заставляет ее видеть в нем «предателя», «свинью», «дезертира», возвращение которого к тому же влечет за собой осложнения, связанные с разделом семейного имущества. Хильда любит Ершека, потому что она, опять же в силу своей идеологической установки, любит победителей, любит героев, а еще потому, что она после всего, что произошло, испытывает в конечном счете тоску по возврату во времена своего детства и юности, тоску по невинности, когда окрашенные эротикой отношения отталкивания и соперничества между ними представали грехопадением, которое по сравнению с тем, что произошло с героями потом, казалось теперь вполне преодолимым. Разумеется, здесь ощутимы отсылки к ситуации, связывающей послевоенную Австрию со временами Первой республики. Итак, оба героя любят друг друга, при этом амбивалентность их отношений приобретает еще большую остроту из-за того, что у Хильды уже есть любовник: военный преступник и нацистский бонза Хиндлер («смесь Гитлера и Гиммлера»), а также из-за эмоциональной и идеологической поддержки, которую оказывают героине жители этих мест. («Все мы здесь — нацисты!» — «Все?» — «Да, все!») То, что за спиной у Ершека — английская армия, естественно, только обостряет ситуацию, вместо того чтобы ее сгладить.

Постепенно выясняется, что избавление от разрывающего героев взрывоопасного напряжения инцестуального желания возможно лишь в том случае, если дать любви выход, если освободитель и обвиняемая соединятся воедино. Более того, эта любовь, эти влюбленные, сама эта страна, которую символизируют отношения героя и героини, может выжить лишь в том случае, если невиновный брат возьмет на себя вину виноватой сестры и тем самым преодолеет пропасть, разделяющую их, а виноватая исчезнет вместе со своей виной как грешница в чистилище, возникающем в кульминационный момент, исчезнет в горящем доме, который идеально бы подошел для переоборудования в гостиницу для иностранных туристов.

В интервью, данном газете «Ди Прессе» после выхода романа в свет, Ганс Леберт сказал: «Действие романа глубоко символично. Его трудно пересказать». На примере «Кошачьего концерта» Фрича мы уже могли убедиться, что насыщение повествования символическим содержанием представляет собой адекватную реакцию литературы на символизм австрийской жизни. Однако, как и в случае с «Карнавалом» и «Кошачьим концертом» Фрича, критики не оценили художественного достижения Леберта, который сумел создать дерзновенный и одновременно достоверный универсальный символ Австрии и убедительно и разносторонне представить его в своем романе.

Эта книга радикальным образом противостоит официозному автопортрету Австрии, с ликованием и повсеместно воспринятому. Леберт обнаруживает истинную природу австрийской диалектики в отношении к проблеме жертвы и преступника, демонстрирует сущность освобождения Австрии. Большинство австрийцев были совиновны в преступлениях того времени, и только незначительное меньшинство содействовало освобождению страны, то самое меньшинство, которое для того, чтобы освобожденная страна могла жить дальше, взяло на себя вину виноватых и тем самым обнаружило собственную виновность. Их «вина» — в их «братании» (в том смысле, в котором «брат» представлен в «Огненном круге»), в их «инцестуальной» любви к своим «родственникам», в их соединении тесными узами с виновными и не в последнюю очередь в том, что они своей своеобразной любовью вызвали к жизни Чистилище, по выходе из которого все оказываются не только виновными, но и, как известно, жертвами.

Мертвы ли они? Нет, они живы. Роман завершается тем, что по прошествии многих лет Ершек возвращается на место событий и встречает юную девушку, которую он принимает за дочь Хильды. На шее она носит маленький крестик, но не золотой, а стальной, явно вырубленный из нацистского опознавательного жетона. Ершек хочет рассмотреть его поближе, и девушка снимает крестик, протягивает его Ершеку на раскрытой ладони. Ершек замечает, что у девушки та же линия жизни, что и у Хильды, линия, которая, резко обрываясь, затем вновь отчетливо продолжается.

«— Этот крестик у меня от мамы, — говорит девушка.

— Она умерла? — спрашивает Ершек.

— Нет, — отвечает девушка. — С чего бы ей умереть? Она жива».

Девушку зовут Вероника, что значит «Приносящая победу», и ее чудесную невинность, которой она явно обладает в глазах Ершека, может оценить лишь тот, кто признает диалектику коллективной вины, представленной в романе именно в связи с образом главного героя.

Как «оправдательный приговор» освободитель Ершек воспринимает то, что некая Хильда жива, жива «она», которая участвовала в преступлениях, перешила свою нацистскую форму в штирийский национальный наряд, а опознавательный жетон повесила своему ребенку как крестик на шею.

Существует только одна невинность — невинность смерти. И только одно оправдание — оправдание жизнью. В финале романа Леберт дает потрясающее описание сцены, в которой Хильда «убивает словами» своего любовника Хиндлера, бросая ему в лицо обвинения в совершенных им преступлениях, одновременно беря ответственность за них на себя и заканчивая словами: теперь он может уходить и делать, что хочет, «займись, как ты хотел, туристским бизнесом, займись демократией и гуманизмом. Нам это безразлично. Мы тебя убили… Ты мертв. Понимаешь? Мертв! Ты — мертвое ничто. Мертвое пустое место. Ты — невиновен».

Настолько же мертв или настолько же невиновен, как красоты родной австрийской природы, как горы, которые Леберт называет однажды «горами трупов», а потом вновь описывает их, описывает эту угнетающе-умилительную панораму, о которой патриот Ершек говорит: «Панорама — это еще не родной дом». Настолько же мертв или настолько же невиновен, как вырубленные леса на склонах горы, с которых «доносятся бодрые и восторженные возгласы лыжников».

Глава девятая

В мае 1992 года ведущие австрийские политики взяли на себя почетное покровительство над встречей ветеранов, воевавших в войсках СС.

В этот день, когда газеты были переполнены дискуссиями о том, не является ли данное решение (по мнению федерального канцлера Враницкого) «не слишком продуманным», а если воспользоваться формулировкой политически менее корректной, не является ли оно скандальным, в Маутхаузене состоялся вечер памяти, посвященный годовщине освобождения находившегося здесь концентрационного лагеря. Разумеется, ни один австрийский политик не взял на себя почетное покровительство над этой встречей, о которой одна из австрийских газет упомянула в разделе «Короткой строкой».

Незадолго до освобождения концлагеря Маутхаузен, в ночь на 2 февраля 1945 года, около 500 заключенных предприняли попытку побега. Жители соседних деревень и хуторов, простые люди, которые, по собственному их пониманию, были «вне политики», участвовали в преследовании и почти полном уничтожении беглецов. По их собственной оценке, эти люди были «вне политики». Это, пожалуй, единственный случай в современной истории, и прежде всего в сравнении с подобными событиями, происходившими в то же время в Германии, поскольку участники этого преступления вовсе не выставляли в качестве смягчающего вину обстоятельства свое «политическое ослепление» в какой-либо форме.

Они претендовали на право непосредственного, так сказать, «чистого» зверства. И они в самом деле получили это право: никто из них не был после войны осужден или наказан за эти убийства. Элизабет Райхарт написала об этом роман «Тени в феврале», высшая кульминация которого связана со словечком «забудь». В это «забудь», которое, как известно, составляет самую большую главу австрийской истории, убийства заключенных из концлагеря вошли под названием «Мюльфиртельская охота на зайцев». Да, охота на зайцев. Когда в мае 1992 года усилилась критика в адрес австрийских политиков, взявших на себя почетный патронат над войсками СС, в «Кронен Цайтунг»^[34] появился броский заголовок «Охота на ведьм по отношению к поколению, пережившему войну».

Конечно же, в этом заголовке особенно отчетливо проявляется тот механизм, благодаря которому в Австрии преступников невозможно отделить от жертв. К примеру, войска СС, которые в ходе Нюрнбергского процесса были осуждены как преступная организация, в Австрии считаются лишь pars pro toto^[35] «поколения, пережившего войну». В этом понятии «поколения, пережившего войну», совиновность и бессилие, совершенные преступления и перенесенные мучения слились воедино таким образом, что любая критика в адрес этого поколения сразу же предстает как обвинение по отношению к жертвам. Самое отвратительное в языке «Кронен Цайтунг», которая в этом вопросе может считаться подлинным выразителем австрийского самосознания, заключается не в том, что эта газета претендует на одновременное владение и истиной, и ее противоположностью. В этом смысле «Кронен Цайтунг» столь же тоталитарна, как и бывший режим, от которого она пытается отмежеваться, задраив наглухо переборки, потому что она тут же узурпирует любую содержательную критику, которую можно было бы выдвинуть против нее, и начинает пользоваться ее языком. Если вспоминают о деяниях войск СС, то говорят, что солдаты и офицеры этих войск были «несчастной скотиной» (один из почетных покровителей юбилейного собрания назвал их «фронтовой скотиной»), утверждая, что никто из тех, кто не побывал на фронте, не может себе представить, в чем им пришлось участвовать. Двусмысленность понятий «скотина», «побывать на фронте», «участвовать» показательна для этого языка.

Владеющие этим языком заявляют вновь и вновь, что нужно «в конце концов» положить этому «предел», однако любой упрек по поводу забвения и вытеснения прошлого или продолжающегося оскорбления памяти жертв к ним никак не пристает, ведь для самих себя они претендуют на совершенно противоположное: «Несколько десятилетий подряд, — писала «Кронен Цайтунг», — эти люди (имеются в виду войска СС — Р. М.) встречаются, чтобы вспомнить о том тяжелом времени, чтобы почтить память жертв и воздать славу павшим». Любая критика в их адрес — это «охота на ведьм».

Даже выражение «охота на ведьм» еще раз показывает, как функционирует этот язык: он не только делает теперь жертв из бывших преступников, он еще и полностью запутывает ситуацию с самосознанием, превращая мужчин-ветеранов в «ведьм», то есть наделяя «женским лицом Сопротивления» тех, кто воевал в войне на стороне фашистов.

«Женское лицо Сопротивления» — так назвала свою книгу австрийская писательница Мария-Тереза Кершбаумер. Эта книга по стилю и содержанию отчетливо противостоит упомянутому выше механизму публичного дискурса и читается как существенное дополнение к «Огненному кругу» Ганса Леберта. У Леберта преступники умирали как преступники, и их дальнейшая невинная жизнь, теперь уже в роли жертвы, воздействовала на социальную реальность Австрии. Кершбаумер в своей книге вновь возвращает к жизни тех, кто были истинными жертвами, и противопоставляет их современной реальности Австрии. Не в последнюю очередь книга Кершбаумер является и ответом на слова, которые произносит в романе Леберта Хильда: «Я не ощущаю того, что должна бы ощущать, эти астрономические цифры меня не затрагивают».

В книге «Женское лицо Сопротивления» Мария-Тереза Кершбаумер повествует о семи женщинах, которые стали жертвами нацистской власти по политическим или расовым мотивам. Как известно, количество жертв нацизма измеряется семизначной цифрой, и несомненно, что непостижимая величина этой цифры облегчила участь тем, кто должен был жить дальше, помня о прошлом и наблюдая продолжение прошлого. Любая цифра, разумеется, абстрактна. Но простые цифры все же свидетельствуют об отдельных, конкретно представимых жертвах. Семизначная же цифра, в особенности, если она обозначает число убитых, абстрактна в том смысле, что в ней находит выражение не только количество убитых людей, но и то, что у этих людей отняли не только жизнь, но даже смерть.

От жизни этих людей ничего не осталось, не осталось ничего и от их смерти, кроме этой цифры. Эта абстрактная и непредставимая цифра сама по себе в большей степени снимает вину с общества, чем любая попытка кучки лгунов подвергнуть сомнению достоверность этой цифры.

В своем рассказе о семи жизнях Кершбаумер разрушает абстрактность семизначной цифры, не отнимая, впрочем, у мертвых то единственное, что от них осталось, а именно, эту цифру, чья абстрактность по крайней мере убедительна настолько, насколько любой рассказ об отдельной судьбе в сопоставлении с этой цифрой кажется умалением целого. Эти семь рассказов, таким образом, не просто сводят непостижимую цифру погибших к такой цифре, за которой мы можем себе представить конкретные судьбы, а указывают на непостижимость этой абстрактной цифры, демонстрируя нам, что она означала на самом деле в каждом конкретном случае.

Писательница, профессор, цыганка, монахиня, ученица в мастерской, учительница, рабочая — уже по одному перечислению видно, что у Кершбаумер речь идет как о реконструкции индивидуального, скрытого в абстрактном, так и о типизации и широте диапазона, в социальном плане вновь поддающейся обобщению.

Итак, этим семи женщинам Мария-Тереза Кершбаумер вернула имена, своеобразие, индивидуальность, язык, мысли, чувства, но сделала она это таким образом, что речь идет не только о пробуждении сочувствия и скорби по отношению к отдельным жертвам террора. Во-первых, она не ограничилась пределами исторической фактографии, в конечном счете, всегда связанной с определенной идеологической оценкой, поскольку факты все равно невозможно реконструировать с абсолютной точностью, а перенесла это документальное начало в контекст современности, в то время, когда писалась сама книга, в актуальность продолжающейся истории. Во-вторых, при всей максимальной сконцентрированности Кершбаумер на судьбах своих героинь она видит в каждой из них и общее, типическое начало, не упуская тем самым из поля зрения нацизм как систему, истреблявшую людей. Автору это удается благодаря последовательному применению эстетического принципа, в котором диалектически сочетается идентификация и отстраненность.

Во втором рассказе, к примеру, описывается разговор в поезде между Элизой Рихтер, первой женщиной, допущенной к преподаванию в австрийской высшей школе, и ее младшей сестрой Хеленой. Идиллический зачин резко контрастирует с действительностью, поскольку этот поезд везет 1 322 еврейских мужчин и женщин в лагерь смерти Терезиенштадт. Разумеется, невозможно восстановить то, что происходило в душе обеих сестер во время этой поездки, невозможно выяснить, разговаривали они друг с другом о чем-либо или нет. Достоверно известно лишь следующее: обе сестры были в этом поезде, и в конце пути их ждала смерть. Этот факт, а также беседы с людьми, знавшими сестер Рихтер, составили документальную основу, на которой Мари-Тереза Кершбаумер строит свое художественное повествование.

Итак, если мне неизвестно ничего, кроме того, что мне известно, и если я по этой причине вынуждена представить в своем воображении все остальное, но это остальное просто невозможно себе представить, тогда существует последняя возможность: я до такой степени идентифицирую себя с героями, что стирается грань между моими представлениями о них и фактами их реальной жизни. Одновременно я занимаю предельно отстраненную позицию по отношению к фактам их жизни, поскольку проникнуть в эту жизнь на основе отдельных фактов можно лишь, скользя по поверхности, как это делают журналисты, и это будет обманом. Таким образом, я больше не пытаюсь представить в своем воображении, что подумала, почувствовала или сказала Элиза Рихтер, нет, теперь я сама — Элиза Рихтер. Я сижу в этом поезде. Я говорю со своей сестрой. Но если я — это Элиза Рихтер, то тогда Элизе Рихтер известно все, что известно мне, и ей неизвестно то, что мне неизвестно. Я отвергаю идеологическую фикцию, предполагающую такое повествование, как если бы я могла знать и чувствовать то, что знала и чувствовала Элиза Рихтер. Я показываю истинный фикциональный характер любых попыток идентифицировать себя с человеком из прошлого, позволяя Элизе Рихтер знать и чувствовать то, что знаю и чувствую я сама. Тем самым я максимально отстраняюсь, с одной стороны, от исторических фактов, с другой же стороны, от любой примитивной попытки сострадательного утешения, так как если я теперь — Элиза Рихтер, сидящая в поезде, то я все же поясняю, что этот поезд — всего лишь мой письменный стол, мой лист бумаги, моя пишущая машинка и что в конце этой поездки меня ждет не смерть, а не опубликованный пока еще рассказ.

В результате этой игры с фактами и вымыслом, с идентификацией и отстраненностью, с документальным исследованием и художественным творчеством на самом деле возникает и совершенно новый, своеобразный язык, в котором, даже если говорит только один персонаж, ощущается гул многих голосов, слышен целый хор, и это полностью соответствует выбранной теме, потому что каждый отдельный персонаж, который получает слово, одновременно представляет бесконечное множество людей, как убитых, так и выживших. Сила и богатство этого языка проявляются и в том, что он полностью соответствует каждому из семи рассказов; для каждой героини, например, для монахини или для цыганки, выбирается свой, особенный тон, однако, несмотря на неизбежные различия и отклонения, до конца книги выдерживается общая тональность всего повествования в целом.

Эта тональность — подчеркнуто высокая, в смысле высокого поэтического искусства, а также в том смысле, что она достигает фальцета, становится почти пронзительной и одновременно не выходит из-под контроля, пронизывает читателя и звучит в его голове как пронзительный шепот.

Я полагаю, самое примечательное в книге не то, что Марии-Терезе Кершбаумер удается реконструировать образы прошлого, не поддающиеся реконструкции, а то, что в поле напряжения этой диалектики она разрушает ложные представления об истории, конструируемые в нашем обществе. Приведу еще два примера. В рассказе о сестрах Рихтер Кершбаумер последовательно разоблачает мнение, согласно которому нужно положить конец всяким расчетам с давним прошлым. Обращаясь к определенной технике повествования, она превращает «давнее прошлое» в жгучую современность. Одновременно обе сестры, едущие навстречу смерти, вновь и вновь говорят о том, как же все это началось. В их разговорах возникают все новые варианты начала этих событий, но ни один из них не предстает абсолютно убедительным, не дает окончательного объяснения, а является лишь одним из эпизодов в историческом процессе. Поэтому сестры погружаются в самые глубины истории, пока действительно не оказываются в начале всех начал, в густом облаке, из которого зарождается материя. В итоге становится ясно, что покуда существует история, ничему нельзя «положить конец».

В пятой главке, повествующей об Анне Грэф, ученице в швейной мастерской, читатель с замиранием сердца следит за тем, как Мария-Тереза Кершбаумер подвергает разрушительной критике одну из попыток снять с себя вину за прошлое («Мы ничего об этом не знали»). Марии-Терезе Кершбаумер удалось установить, что у Анны Грэф, сидевшей в камере в ожидании казни, было при себе, в нарушение тюремных правил, маленькое зеркальце, которое она просовывала через зарешеченное окно, чтобы увидеть, куда идет судебный чиновник: если он шел к верхним воротам, то на казнь забирали мужчину, если же он шел дальше, то тогда она знала, что следующей жертвой станет одна из женщин, целую страницу автор посвящает этому зеркальцу и этому судебному чиновнику, в нем отражающемуся, и это описание целиком состоит из вопросов и из вопросов о вопросах (как выглядело это зеркало, каким свойствами оно обладало, какие выводы оно позволяло делать о человеке, в нем отражающемся). Здесь нет ни одного ответа, сплошные вопросы, и мы всего лишь на основании неумолимой логики этих вопросов получаем наконец такое объемное представление об этом зеркальце (хотя мы о нем не знаем ничего, кроме того, что это — зеркало), что внезапно и потрясенно осознаем: если мы задаем вопросы, то истина может отразиться и в мельчайшей детали, даже если мы на свои вопросы не получаем ответа.

Художественная убедительность этой сцены приводит к тому, что, со смешанными чувствами, мы осознаем: если хочешь знать о происходящем, то знание можно получить и тогда, когда не обладаешь «конкретной» информацией, и любое незнание, не задающее вопросов, свидетельствует либо о равнодушии к жертвам либо о совиновности в преступлении. И любая попытка оправдаться («Мы ничего об этом толком не знали») предстает весьма сомнительной.

Мария-Тереза Кершбаумер подчеркивает: ее темы и образы возникают «потому, что любой предмет материального мира, которого касалась рука человеческая, не может не иметь ко мне прямого отношения, и любой знак, поданный человеческим сознанием, не может не являться частью меня самой». В этой фразе со всей радикальностью проявляется принцип идентификации и, одновременно, в форме двойного отрицания, являет себя общественная отстраненность, преодолеваемая этой пристрастной идентификацией.

Эта диалектика идентификации и отстраненности предстает поэтическим принципом, характерным для книг Марии-Терезы Кершбаумер, и этот принцип воплощается как радикальная антитеза тому доминирующему в обществе дискурсу, который, как мы уже видели, приводит к идентификации с преступниками без попытки отстраниться от них и одновременно к отстранению от преступлений без попытки идентификации.

Глава десятая

Австрийское национальное чувство исчерпывает себя во всеобщем признании понятия «австрийская нация». Это признание, как мы смогли убедиться, пришло с исторической точки зрения очень поздно и распространилось необыкновенно быстро. По этой причине австрийское национальное чувство осталось в конечном счете поверхностным, неглубоким, не имеющим дальнейшего применения и последствий. Насколько оно в действительности незначительно укоренено в австрийцах и сколь мала его роль в создании социального автопортрета страны и в процессе последовательной его самокоррекции, не в последнюю очередь проявляется в том, что в Австрии совершенно не принято рассматривать произведения австрийских писателей как принадлежащие к национальной литературе, то есть обращать внимание на то, позволяют ли их эстетические и содержательные особенности делать выводы об особенностях формы социальной организации Австрии, о традициях и современном состоянии ее духовной ситуации и могут ли, таким образом, эти произведения рассматриваться как «символы самосознания» и претендовать на выражение «национального своеобразия». В то время, как в других странах с исторически сложившимся национальным самосознанием совершенно естественным является такое отношение к собственной литературе, в Австрии это вообще не имеет места. Австрийскую литературу здесь, как правило, воспринимают точно таким же образом, как и литературу Германии, Франции, Ирландии и т. д., то есть, не обращая внимания на ее национальные особенности, ищут в ней то дополнительное качество, которое отражает ее общий эстетический уровень и общечеловеческие истины, что, собственно, и делает ее интересной для остальной части мира. Подобный подход находит отражение не только в рецензиях австрийских литературных критиков, но и в настойчивых попытках австрийских литературоведов доказать, что «австрийская национальная литература» — это всего лишь «миф», «химера», что на самом деле она не существует. Так, к примеру, Альберт Бергер, ученый-германист из Клагенфурта, в пространной статье о понятии «австрийская литература» приходит к выводу о том, что «выражение «австрийская национальная литература» вызывает даже у самих австрийских писателей всего лишь недоумение», поэтому «австрийское литературное самосознание и в дальнейшем будет вынуждено обходиться без этого понятия». Это ошибочное толкование крайне симптоматично. Ни один автор не пишет свои книги с целью создавать «национальную литературу», да и сама дефиниция, каковой же эта литература является, писателей мало интересует. Национальная литература возникает на основе ее восприятия. И такого вот восприятия, вполне распространенного и очевидного в других странах, в Австрии не существует. Даже та стыдливая услужливость, с какой Австрия в конце концов присваивает себе австрийских авторов, получивших признание и славу за рубежом, не в состоянии опровергнуть этот факт, а лишь подтверждает его.

Тот, кто знаком с историей восприятия современной австрийской литературы, знает, сколь поразительна неспособность австрийцев читать австрийскую литературу прежде всего как литературу австрийскую. Литературная критика была, например, согласна с тем, что в «Огненном круге» Леберта «главная идея», связанная с историей освободителя, возвращающегося домой и обнаруживающего, что его собственная сестра, убежденная национал-социалистка, виновна в преступлениях, представляет собой «интересный материал», который уже сам по себе мог бы стать источником сюжетного действия и основного конфликта. Однако, заявляли критики, вплетаемый в повествование инцестуальный мотив «перегружает» (!) сюжет, является излишним, в конечном счете непонятным и не ведет к постижению сути произведения. То, что именно инцестуальная ситуация придает этому сюжетному материалу притчеобразное начало, высвечивающее особенности устройства австрийской реальности, австрийская литературная критика не смогла понять, а австрийское литературоведение до сих пор не смогло заметить.

Надо сильно постараться, чтобы не увидеть в «Прекрасных деньках» Франца Иннерхофера критический анализ австрийской реальности, ее определенного временного и пространственного проявления. Если критик закрывает глаза на явно автобиографическую окрашенность этого романа (для абстрактно-обобщенных рассуждений о книге она мало что дает), то «Прекрасные деньки» предстают как «радикальная реакция на клише, порождаемые псевдоидиллической областнической литературой», то есть достижение романиста, по мнению критики, состояло в том, что он с блеском и мастерством подвергнул формальному пересмотру некую жанровую модификацию романа, к которой не испытывает ни малейшего интереса ни один мыслящий и занимающийся литературой человек. Если бы глава земельного правительства Зальцбурга не стал озабоченно выяснять, «не повредит ли эта книга престижу нашего края», то все бы совершенно забыли о том, что этот край существует не только на вымышленной географической карте мировой литературы.

Предстает ли реальная Австрия сегодня, так сказать, некоей деревушкой, специально построенной для иностранных туристов, местечком, в котором «давно уже все неладно и каждый продан за бесценок»? Является ли она местностью, в которой иностранцы в любом жителе «видят туристскую достопримечательность»? Являются ли австрийцы заложниками некоего «обмана, который заставлял их вытворять для иностранцев то, чего они никогда бы не стали делать друг для друга или для себя самих»? Стало ли это отношение к миру «частью их жизни и частью их языка»? Действительно ли в этих условиях для каждого мыслящего человека становятся почти неизбежными беспомощная растерянность и явное поражение?

В стране, непрерывно совершающей ложные поступки и затем «объясняющей их загранице», эти вопросы вполне очевидны, если обратиться к книге Норберта Гштрайна «Один». Однако австрийская литературная критика вопросы эти обошла стороной. В конечном счете, все свелось к бесконечным замечаниям о том, что Гштрайн владеет «точным языком» и повествует «в суверенной манере», что он нашел «собственный тон», одним словом, что эта повесть в абстрактно-обобщенном плане предстает как «художественная удача». Но то, что Гштрайн точным языком и в суверенной манере рассказывает об Австрии, придавая своему произведению притчеобразное начало, способное вызвать у читателей критическое переосмысление проблемы австрийского самосознания и самоизображения, австрийская литературная критика до сих пор не поняла.

Если при чтении австрийской литературы приходится констатировать, что Австрия является нацией без Родины, то в общем восприятии этой литературы ее бездомность еще более усиливается.

Мы уже видели, что во Второй республике право представлять нацию в плане национальной литературы, в сущности, признается лишь за «историческими знаменитостями» и что при этом заметной является особая склонность к той литературе, которая описывает концы времен. Именно здесь весьма опосредованным образом проявляется соответствующая связь литературы с реальным состоянием австрийского самосознания. Несмотря на то, что, таким образом, обнаруживается хотя бы такая связь между литературой и национальным самосознанием, критики совершенно упустили из виду, что роман Кристофа Рансмайра «Последний мир», один из наиболее высоко оцененных критикой и самых раскупаемых «немецкоязычных» романов последнего десятилетия, вероятно, тоже может быть прочитан как роман об Австрии.

Все увидели в новом переложении известной истории из «Метаморфоз» Овидия восхитительную и на редкость удачную переработку одного из сюжетов мировой литературы, но никто не задался вопросом, имеет ли обращение к подобному сюжету определенную связь и с самой Австрией, со страной, которая за столь короткое время пережила так много метаморфоз.

Никто в Австрии не задался вопросом, нет ли связи между конкретной австрийской историей и используемым Рансмайром художественным приемом, в соответствии с которым метаморфозы больше вроде бы и не происходят, но при этом демонстрируется, какое воздействие они продолжают оказывать и как повсюду еще отыскиваются их следы.

Проблема поэта Овидия, по Рансмайру, заключается в том, что он «коснулся того, что вытеснено из сознания». Разве нет в этом никакой связи с отношением современного австрийского искусства к этой республике?

В «Последнем мире» Рансмайра современность перемешана с «античным» прошлым. Разве это не имеет никакого отношения к актуальной австрийской реальности?

Роман Рансмайра завершается «безлюдной картиной» искусственной природы. Разве это не вызывает определенных ассоциаций в такой стране, как Австрия, которая всегда изображает себя в виде безлюдных картин живописной природы и музейного искусства?

Овидий воспел мир от момента его зарождения до расцвета в период правления Августа. Рансмайр повернул в обратном направлении и начал свой рассказ с момента расцвета цивилизации, доведя его до конца света. Разве это не соответствует австрийскому самосознанию, насыщенному известным историческим опытом? И не в этом ли как раз черпает Австрия особое утешение? Не означает ли известный девиз A.E.I.O.U.,^[36] что Австрия останется в этом мире последней?

Это и есть конец, который, по доброму австрийскому обычаю, сразу же становится истоком нового начала: нам нужно перечитывать все заново.

Примечания

1

Курт Вальдхайм был президентом Австрийской республики с 1986 по 1992 гг.

(обратно)

2

Макс Хоркхаймер, Теодор В. Адорно: Диалектика Просвещения: философские фрагменты (1947). М.-СПб., 1997.

(обратно)

3

Хофбург — дворец австрийских императоров в Вене, ныне — резиденция президента Австрийской республики.

(обратно)

4

Австрия стала полноправным членом Европейского Союза в январе 1995 г.

(обратно)

5

26 октября 1955 г. Австрия объявила о государственном нейтралитете как основе своей политики. С 1965 г. этот день официально празднуется как День независимости.

(обратно)

6

С 1971 по 1981 гг. Курт Вальдхайм занимал пост Генерального секретаря ООН.

(обратно)

7

Франц Враницкий — федеральный канцлер Австрии с 1986 по 1997 гг.

(обратно)

8

«Годом памяти и раскаяния» был объявлен 1988 г. в связи с 50-летием событий, связанных с присоединением Австрии к фашистской Германии и с так называемой «Хрустальной ночью», давшей сигнал к преследованию евреев в Третьем рейхе.

(обратно)

9

Пифке — насмешливое прозвище немцев (по фамилии прусского композитора, автора нескольких бравурных маршей), получившее в Австрии распространение после событий 1938 г.

(обратно)

10

Букв. «после праздника», т. е. задним числом (лат.).

(обратно)

11

Йорг Хайдер — австрийский политик, глава Свободной партии Австрии, основанной в 1955 г. на базе распавшегося «Союза независимых», в который входило немало бывших нацистов.

(обратно)

12

Симон Визенталь — архитектор, узник фашистских лагерей, посвятивший свою жизнь розыску и преданию суду нацистских преступников.

(обратно)

13

Бруно Крайский (1911–1990) — канцлер Австрии с 1970 по 1983 гг.

(обратно)

14

После крушения Австро-Венгерской монархии в 1918 г. была провозглашена Немецко-Австрийская республика, в 1919 г. получившая название Австрийская республика.

(обратно)

15

Томас Клестиль — нынешний президент Австрии (с 1992 г.).

(обратно)

16

Адальберт Штифтер (1805–1868) — классик австрийской литературы, автор романа «Бабье лето».

(обратно)

17

Сам по себе (лат.).

(обратно)

18

От противного (лат.).

(обратно)

19

CA — штурмовые отряды нацистской партии в Германии.

(обратно)

20

Обязательное условие (лат.).

(обратно)

21

В оригинале — «Katzenjammer», что означает также «похмелье».

(обратно)

22

Игнац Зайпель (1876–1932) — канцлер Австрии в 1922–1924 и 1926–1929 гг.

(обратно)

23

Раковины каури использовались в Восточной и Центральной Африке как украшение и как денежная единица.

(обратно)

24

Национальный совет — верхняя палата австрийского парламента.

(обратно)

25

Энгельберт Дольфус (1892–1934) — федеральный канцлер Австрии с 1932 г., сторонник австрофашизма. Выступал против объединения с Германией и был убит гитлеровской агентурой.

(обратно)

26

Противоречие в определении (лат.).

(обратно)

27

Heimatdienst — католические и крестьянские организации с пронемецкой националистической ориентацией.

(обратно)

28

Кристиан Брода (1916–1987) — министр юстиции Австрии, подготовил и осуществил реформы в области семейного и социального права.

(обратно)

29

Бог не велит! (англ.)

(обратно)

30

«Восточная марка» (Ostmark) — официальное наименование Австрии во времена нацизма.

(обратно)

31

«Имярек, Представление о смерти богатого человека» (1911) — название пьесы известного австрийского поэта и драматурга Гуго фон Гофмансталя (1874–1929).

(обратно)

32

Клаус Мария Брандауэр — один из самых известных артистов театра и кино в Австрии.

(обратно)

33

По преимуществу (франц.).

(обратно)

34

«Кронен Цайтунг» — самая большая и популярная газета в Австрии, поддерживающая консервативно-охранительные настроения и одновременно пользующаяся приемами и стилистикой бульварной прессы.

(обратно)

35

Часть вместо целого (лат.).

(обратно)

36

Austria Erit In Orbe Ultima — «Австрия Будет Править Миром», девиз, введенный в оборот в XV в. императором Фридрихом III.

(обратно)