|
|
Наталья Петрова
Скопин-ШуйскийСлава Ти, Владыко человеколюбче, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, претерпевшему на сем честнем и чюднем кресте распятие и страсть по Своему Божеству для нашего спасения и показавшему сему роду милость и чудеса от Своего честного креста, помощь князю Михаилу на Литву на побеждение и прогнание.
Из молитвы преподобного Иринарха ЗатворникаОт древних до новейших времен России никто из подданных не заслуживал ни такой любви в жизни, ни такой горести и чести в могиле!..
Н. М. Карамзин. История государства РоссийскогоК 400-летию снятия осады с Троице-Сергиева монастыря
Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Изображение на иконописной парсуне
ВСТУПЛЕНИЕВ первых числах марта 1610 года, после двухлетнего «сидения» под Москвой, войско самозванца, так и не сумев захватить столицу, оставило наконец свой лагерь в Тушине и ушло в сторону Иосифо-Волоцкого монастыря. Там тушинцы разделились: одни последовали за самозванцем в Калугу, другие отправились под Смоленск к королю Сигизмунду III, а третьи, видя успехи войска князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, переметнулись на сторону царя Василия Ивановича.
12 марта 1610 года войско Скопина без боя вошло в Москву.
Когда-то в римской армии полководца, одержавшего крупную победу над противником, встречали особо торжественной церемонией — триумфом, именуя самого победителя императором. Впереди победно шествовавшего войска везли захваченные трофеи, вели в цепях пленных военачальников и царей, громко трубили фанфары, приветствуя колонны воинов, двигавшиеся по улицам города, а сам император в парадных доспехах ехал в запряженной четверкой лошадей колеснице через специально построенную по такому случаю триумфальную арку.
Конечно, в традициях русского войска победителей встречали иначе. Две такие встречи описаны: это въезд Ивана IV в Москву после взятия Казани в 1552 году и возвращение царя Алексея Михайловича из Смоленского похода в 1655 году. Основываясь на этих двух описаниях, попробуем представить, как могла бы выглядеть церемония торжественного въезда Скопина и его войска в 1610 году.
Первая встреча проходила не в Москве, а — в знак особого уважения — еще за городом, в селе Напрудном, что в двух верстах от столицы. Туда для оказания чести Скопину и его воеводам царь Василий Иванович Шуйский послал боярина князя Михайлу Федоровича Кашина, думного дворянина Василия Борисовича Сукина и дьяка Андрея Вореева. Князь Кашин от имени царя произнес перед воеводами и войском приветственную речь, благодарил главнокомандующего князя Скопина и других воевод за службу и, по обычаю, «здравствовал» воевод — справлялся об их здоровье; ответную речь произнес воевода Большого полка князь Михаил Скопин-Шуйский. Совершив все необходимое по протоколу, победители направились к городу.
Но ликование простого народа, его искреннее приветствие своего спасителя, которого именовали не иначе как «отцом Отечества», говорило о действительно царской встрече, ему устроенной, — и не по протоколу, а от чистого сердца: «Народ же града Москвы, уведав его приезд боярской, от мала даже и до велика и вси вострепеташа сердцы своими, возрадовася радостию неизглаголанною и от многия радости не можаху удержатися от слез. И вси с радостию поидоша на всретение ему, хотяху видете от Бога посланного воеводу…»[1] Во всех церквах звонили колокола, радостные москвичи высыпали за деревянные стены Скородома встречать победителей, с крыш домов, с городских стен — отовсюду неслись крики приветствий, улицы были заполнены горожанами. Как только москвичи не называли воеводу Скопина: «оборонителем» и к врагам «огрозителем», «управителем» и «окормителем», «питателем и обогатителем»! Еще бы, благодаря его успешным действиям очистились подмосковные дороги, в город стали привозить продовольствие, дрова, корм для лошадей, словом, окончилась осада.
Вскоре показалось долгожданное войско: впереди ехал сам главнокомандующий, князь Михаил Скопин, рядом с ним — шведский генерал Якоб Делагарди. За ними следовали воеводы, которые вместе с князем участвовали не в одном сражении: и биты бывали, и победы одерживали, — князья Иван Куракин и Борис Лыков, верный товарищ Семен Головин, полковник Тенессон и с ним две с половиной тысячи наемников[2]. Пешие и конные полки двигались по три человека в ряд, перед каждым полком несли расшитые золотом знамена, рядом со знаменщиком шли двое барабанщиков и громко били в барабаны. Войско было такое большое, что растянулось по всей Москве: ратники Большого полка уже подходили к Кремлю, а Сторожевого — едва только миновали Скородом.
У Сретенских ворот воевода Скопин спешился и до самого Кремля шел пешком. Его крупная, с коротко остриженными волосами голова была непокрыта, он радовался московскому ликованию, радовался самой Москве, в которой не был уже полтора года. Он вспоминал, как выехал отсюда осенью 1608 года с отрядом в 400 человек, плохо одетых и обутых, почти безоружных воинов, а вернулся в столицу во главе земского войска — по сути, первого ополчения, созданного в самый тяжелый момент Смуты. Изменился и он сам: все, что пережил он за эти полтора года, двумя глубокими складками обозначилось между бровей и морщинами залегло на высоком лбу, — никто не дал бы ему теперь его двадцати трех лет.
Князь Михаил крестился на московские церкви и спокойно, уверенно шел мимо толп приветствующих его москвичей, одетый в соболиную шубу и расшитый золотом кафтан. Молодой красавец огромного роста, Скопин вызывал восхищение всех, кто его видел, он казался горожанам былинным богатырем, которому под силу любое царское поручение. Перед воеводой несли развернутое знамя с изображением Спаса Нерукотворного, оно прошло с его войском долгий и трудный путь от Новгорода до Москвы.
Перед входом в Кремль Скопин остановился у Лобного места, оглядел наполненную народом площадь, именуемую «Пожаром». Казалось, еще совсем недавно здесь лежал убитый самозванец в скоморошьей маске; отсюда и Василий Шуйский — еще боярин, а не царь, — обращался к москвичам, заверяя, что царевич Дмитрий был убит в Угличе. А сейчас перед собравшимися на площади стоял пусть не венчанный на царство, но именуемый всеми «спаситель Отечества», тот, кто действительно сумел снискать всенародную любовь и славу. Москвичи, не сговариваясь, положили перед своим освободителем земной поклон в знак благодарности, как если бы перед ними стоял сам царь. Скопин не ожидал такого проявления чувств — и сам в ответ поклонился в пояс всем собравшимся, а уже потом прошествовал с воеводами в Кремль.
В Успенском соборе Скопин принял благословение патриарха Гермогена, отстоял благодарственный молебен и после долго молился коленопреклоненно перед Владимирской иконой Божией Матери. Так когда-то просил помощи у Заступницы его отец Василий в 1581 году перед походом в Псков, так же и благодарил после возвращения, и не только он один — все полководцы, отправляясь в военный поход, начинали свой путь здесь, в Успенском соборе, здесь же его и завершали. Не единожды прибегали к помощи Богородицы, Ее образу — Владимирской иконе — в истории России, особенно когда решался вопрос о единстве и целостности страны. Вот и сейчас Скопин молился о прекращении внутренней Смуты в государстве, которая делала его Родину легкой добычей для врагов. А патриарх Гермоген, глядя на могучую фигуру преклонившего колени молодого воеводы, вспоминал слова святых отцов: «Истина не доказуется, но показуется».
Почему именно он, этот молодой князь, смог одолеть со своим наспех сколоченным войском опытного и сильного противника? У царя и без него хватало храбрых и умелых воевод, а весь успех достался именно ему, Михаилу Скопину-Шуйскому. Какая внутренняя работа происходила в этом совсем не юном на вид полководце? Где черпал он силы для победы над врагом? Ведь известно, что не одной лишь силой оружия выигрываются битвы, но и силой духа.
Может быть, ему помог и военный опыт предков его древнего и знатного рода. Не от корней ли следует искать начало славного пути, приведшего Михаила триумфатором в Москву?
Глава первая
ПОТОМКИ СУЗДАЛЬСКИХ КНЯЗЕЙВо дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй…
Еккл. 7: 14
ДедВетвь Скопиных — старшая на древнем и могучем древе рода Шуйских, потомков удельных суздальских князей. По европейским меркам их можно назвать принцами крови: в случае пресечения династии московских князей Шуйские могли претендовать на престол великого князя и царя.
Но ветвь Скопиных — и самая короткая: она начинается в XV веке Иваном Шуйским, по прозвищу Скопа, и заканчивается в начале XVII века князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским. Наследников после себя знаменитый полководец не оставил.
Откуда появилось прозвище Скопины? Скопой именуют хищную птицу, близкую родственницу орла: если в реке рыбы достаточно, быть в том месте и скопе. В рязанских землях родовым прозвищем Скопиных даже назвали город — Скопин. За что именно прадед нашего героя получил такое прозвание, осталось загадкой, но, как известно, ничто так метко и ярко не характеризует человека, как данное ему народом прозвище, которое пойдет «в род и потомство». Орлиное племя Шуйских, потомков суздальско-нижегородских князей, дало России многих полководцев, которые прославились не только знатностью рода, но и своими блестящими победами. Хотя, по правде сказать, встречались в том племени и вороны в орлином оперении, но свойства скопы, когтившей своих врагов в политической борьбе или на поле брани, наследовали все потомки Скопы-Шуйского.
О родоначальнике Скопиных — князе Иване Васильевиче Скопе-Шуйском — известно немногое. Его отцом был знаменитый в XV веке боярин и наместник в Пскове, Новгороде, Нижнем Новгороде, воевода в Казанском походе Василий по прозвищу Бледный. В 1519 году Иван Васильевич был пожалован боярством. Сын основателя династии Скопиных Федор Иванович — дед Михаила Скопина-Шуйского — служил при Василии III воеводой в Вязьме, при Иване IV воеводой в Коломне и Плесе, неоднократно в течение полутора десятилетий ходил в военные походы и наряжался в экспедиции, в 1543 году был пожалован боярством[3]. Бабкой Михаила Скопина была Мария Новосильцова — дочь известного воеводы начала XVI века Новосильцова-Китаева[4].
Скопины были не только родовиты, но и богаты, им принадлежали огромные земельные владения. Сохранились названия вотчин, которыми владел Михаил Васильевич Скопин, — они насчитывали около 4441 четверти земли[5]. В Суздальском уезде Скопину принадлежали села Семеновское, Рождественское, Ивановское в Кехомской волости и слободка с деревнями — всего 3106 четвертей; в Переяславском уезде у него было 417 четвертей, в Бежецком 800 четвертей и в Московском 118 четвертей. Имел Скопин также поместья в Старицком, Пошехонском и Псковском уездах. После его смерти земли перешли к жене, княгине Александре Васильевне, а после ее смерти — к матери, княгине Алене Петровне. Часть родовых вотчин — села Ивановское (1645 четвертей) и Семеновское (380 четвертей) — после смерти Алены Петровны досталась родственнику Скопиных — князю Ивану Ивановичу Шуйскому; другие вотчины — как, например, суздальское село Рождественское — были пожалованы в монастырь[6].
Как и другие Шуйские, дед Михаила был близок к престолу в годы малолетства Ивана IV. После кончины великого князя Василия III регентом при трехлетием наследнике Иване стала его мать — 25-летняя вдова Елена Глинская. Как заметил философ, «правление женщины во все времена было редкостью; еще реже такое правление бывало благополучным; сочетание же благополучия и продолжительности есть вещь наиредчайшая»[7]. Редкое для средневековой Руси женское правление не стало исключением в своей продолжительности: через пять лет политические противники отравили правительницу, о чем судачили современники и что подтвердили через столетия историки.
Об отравлениях нам еще придется говорить — жизнь Михаила Скопина-Шуйского прервется неожиданно, при весьма загадочных обстоятельствах, на 24-м году жизни. Здесь же заметим, что отравления были в Средние века самым распространенным средством сведения счетов в политической борьбе. Смертоносным ядом пропитывали книги, письма, игральные карты и одежду, его подсыпали в еду и питье, подмешивали в лекарства и вливали спящим в ухо. Частенько ядом пропитывали лезвие холодного оружия, чтобы даже легкое ранение, полученное во время поединка, становилось смертельным.
У молодой вдовы Елены Глинской было достаточно недругов, желавших ее смерти. Московские аристократы помнили о литовском происхождении «властодержавницы», не забыли они и неслыханного по тем временам поступка, который совершил ради любви к юной жене Василий III — сбрил бороду. Когда же великий князь умер, то, стремясь оградить от возможной междоусобной борьбы своего малолетнего сына, Елена Глинская отдала приказание бросить в тюрьму двух братьев умершего мужа, причем одного — сразу после похорон Василия III. Не пощадила она и свою родню: в тюрьме по подозрению в отравлении Василия III оказались ее родной дядя, Михаил Глинский, и еще несколько знатных лиц. Вряд ли от таких действий правительницы число ее врагов уменьшалось.
Изучая русский погребальный обряд, современные историки среди прочих захоронений исследовали и прах Елены Глинской. Результаты исследования потрясли даже видавших виды криминалистов: в хорошо сохранившихся волосах и ногтях великой княгини было найдено такое количество солей ртути, что его с избытком хватило бы на несколько отравлений. Кроме того, в костных останках сохранились мышьяк, свинец, цинк, медь и селен[8]. Превышение нормы последних веществ еще можно как-то объяснить особенностью косметики того времени, действительно содержащей эти небезопасные для организма вещества, но вот насыщенность волос солями ртути — только отравлением этим самым любимом ядом Средневековья.
После смерти Елены Глинской начался период, который сам Иван Грозный назовет «царством без правителя», а один из его современников — «безгосударством». Боярские группировки Бельских и природных Рюриковичей Шуйских соперничали при дворе, заточали в тюрьмы, морили голодом и отправляли на казнь своих противников. «Кулак нам — совесть, а закон нам — меч», — сказал о подобных нравах современник той эпохи Шекспир. В 1542 году Шуйские фактически произвели переворот и стали править, не опасаясь конкурентов, безраздельно. Вскоре, возглавляемые алчным и властолюбивым Андреем Шуйским, они решили удалить царского приближенного Федора Воронцова, которого «обесчестили, оборвали на нем одежду… и хотели убить на наших глазах», как написал позже Иван Грозный. Убийства не произошло, юный царь упросил пощадить своего любимца, и Воронцова ждала всего лишь ссылка в Кострому.
Пока «стояла вражда между великого князя боярами», наследник подрастал, набирался сил и опыта правления. Уже в 13 лет юный царь впервые проявил свой нрав и отдал приказ схватить и убить Андрея Шуйского, повинного в удалении из Москвы Воронцова. После этой расправы Шуйские на время утратили свое главенство при дворе, а Глинские, напротив, вновь возвысились. Федор Скопин-Шуйский вместе с другими Шуйскими не по своей воле покинул Москву. Но удаление Шуйских от власти было недолгим: своих обид и поражений этот клан никому не прощал и всегда стремился к реваншу, да и возможность для этого вскоре представилась.
В 1547 году великий князь Иван Васильевич венчался на царство. В тот год в Москве один за другим случилось несколько пожаров, а летом, которое выдалось особенно засушливым, вспыхнул пожар, «какого никогда не бывало». Начавшись на Арбате, огонь со скоростью молнии распространился к Неглинной, затем ветер ловко перебросил его к Кремлю, где он в мгновение ока зажег кровли кремлевских соборов. В тот июньский день безжалостный огонь спалил в деревянной Москве около 25 тысяч дворов и погубил более двух тысяч жителей. Сгорели расписанный Андреем Рублевым Благовещенский собор Кремля, Чудов монастырь, выгорели многие храмы. Чудом уцелел Успенский собор в Кремле и в нем наиболее чтимая в Москве Владимирская икона Божией Матери.
Что и говорить, пожары в те времена были делом обыкновенным: летописи пестрят сообщениями о них. За исключением каменных церквей почти все постройки в городах были деревянные — как правило, из ели и сосны, поэтому города выгорали в считаные часы, как смоляной факел. В 1433 году сгорел «от грома и молнии» город Колывань (Таллин), в 1438 году произошел пожар в Смоленске, в 1440 году выгорел весь Полоцк, в 1445-м — вся Москва, не сохранились даже каменные церкви. В 1488 году от пожара в Москве погибло пять тысяч жителей, а в 1493 году во время бури в Москве вспыхнул пожар небывалой силы, — «как Москва стала, таков пожар на Москве не бывал».
Пожар, как правило, вспыхивал из-за неосторожного обращения с огнем. В XVI–XVII веках даже издавались специальные противопожарные указы, запрещавшие горожанам топить летом печи в избах; для приготовления пищи предписывалось устраивать летние печи на дворе, а на случай опасности завести рядом с домами ящики с песком, багры, топоры и прочие необходимые в таких случаях приспособления.
После пожара 1547 года по Москве поползли упорные слухи, что случился он не сам собою, а причиной его стал поджог, поджигателями же называли Глинских. Поджоги действительно случались в Москве, в другой раз, может быть, этим слухам бы и не поверили. Но многочисленные жертвы и странным образом уцелевшие во время пожара усадьбы Глинских усилили давно разгоравшуюся нелюбовь к известному своим стяжательством семейству. К распространявшимся со скоростью огня домыслам добавлялись самые невероятные россказни о колдовстве бабки царя — Анны Глинской. Нетрудно догадаться, в чьих интересах было распространение этих пусть и нелепых, но очень своевременных слухов.
Когда через два дня после пожара молодой царь отправился в митрополичий Новинский монастырь навестить больного митрополита Макария («разбившегося», спасаясь от огня в Кремле), бояре решили воспользоваться случаем и открыто выказать царю недовольство Глинскими, представленными в глазах царя виновниками пожара. Летописец называет имена этих бояр-оппозиционеров: протопоп Федор Бармин, князь Федор Иванович Скопин-Шуйский, Юрий Темкин, Иван Петрович Федоров, Григорий Юрьевич Захарьин, Федор Нагой «и иные мнози»[9]. Какие события произошли от момента ссылки князя Федора Скопина-Шуйского до его появления в Москве, неизвестно, но не стоит сомневаться, что пострадавший от интриг Глинских Федор не упустил случая расправиться со своими противниками. Выслушав бояр и своего духовника «протопопа Благовещенского Федора», царь приказал провести розыск по горячим следам.
Через несколько дней, «в неделю, на пятый день после великого пожару», то есть в воскресенье 26 июня, на площади перед Успенским собором в Кремле бояре собрали «черных людей», чтобы выяснить: «Кто Москву зажигал?» Собравшиеся поведали о «волховстве» Анны Глинской «с детьми», княгиня будто бы вынимала сердца у людей, клала их в воду, а тою водой окропляла Москву, и оттого Москва сгорела: «княгиня Анна сорокою летала да зажигала». Разумеется, у подозрений народных, помимо мистической, была и вполне реальная основа, которую назвал летописец: «И сие глаголаху чернии людие того ради, что в те поры Глинские у государя в приближение и в жалование, а от людей их черным людем насилство и грабеж, они же их от того не унимаху». Убежденность в том, что причина пожара — козни Глинских, была единодушной, и проводившие расследование рассудили, подобно римлянам, что «глас народа — глас Божий».
В городе, лежащем в руинах и черном от недавнего пожара, направить народный гнев в нужное русло было не трудно, и бояре, как считает летописец, «наустиша черни» на Глинских. Дядя царя Михаил Глинский был в то время во Ржеве, и гнев народный обрушился на его брата Юрия Глинского. Впав в озлобление и неистовство, толпа растерзала его прямо в Успенском соборе, а затем кинулась грабить дворы Глинских и убивать их людей. Через три дня охваченная безумием толпа явилась в село Воробьёво, «глаголюще нелепая», требуя у царя выдачи его бабки Анны Глинской и дяди Михаила, которых царь якобы прятал у себя. Иван IV приказал схватить и казнить крикунов, пресекая бунт.
Юный царь, получивший в наследство права государя всея Руси, едва вступал на дорогу самостоятельного правления. Однако многие исследователи эпохи Грозного отмечают резкую перемену, происшедшую в царе после московского пожара. Он и сам, спустя несколько лет, скажет об этом: «…вниде страх в душу мою и трепет в кости моя, и смирися дух мой и умилихся, и познах своя согрешения». Пожар ли, испытанный ужас от народного гнева, осознание ли своей высокой миссии как помазанника Божия, который не должен уподобляться соперничающим у трона за милость правителя, были тому причиной, — можно только гадать. Как бы то ни было, но восстание 1547 года положило конец злоупотреблениям боярских кланов, и через год рядом с царем образовался новый круг людей, который Андрей Курбский назовет «Избранная рада». Входили в «раду» зачинатели многих преобразований в царствование Ивана Грозного.
Дальнейшая жизнь Федора Скопина-Шуйского протекала, видимо, спокойно. Он занимал видное место при дворе, пользовался уважением и получал награды: в 1548 году Федор вместе с братом царицы Никитой Романовичем заслужил «золотой угорский» — прообраз медали. О том, каким доверием пользовался дед будущего полководца у царя, красноречиво говорит следующий факт: когда Иван IV отправился в 1555 году в Коломенский поход, то оставил Федора Ивановича Скопина и Ивана Михайловича Шуйского советниками при своем брате Юрии[10].
Свои дни Федор Скопин окончил в 1557 году. Перед смертью он, по обычаю, постригся в схиму с именем Феодосий и был погребен в фамильной усыпальнице князей Скопиных-Шуйских в Суздале, в церкви Рождества Богородицы[11]. Его жена Мария также перед смертью приняла постриг с именем Марфы, а спустя несколько лет их сын Василий — отец Михаила Скопина — на помин своих родителей сделал богатый вклад в Соловецкий монастырь: водосвятную чашу[12].
ОтецГод рождения отца Михаила — князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского — неизвестен. Но по надписи на водосвятной чаше, вложенной в Соловецкий монастырь, можно определить день его рождения: «Княже Василий княже Федоров сын Шуйского Скопина, а молитвенное имя ему Иакова Исповедника марта 21». Молитвенное, или «прямое», имя — это имя святого, память которого совершалась в день рождения. Следовательно, Василий Скопин родился 21 марта, в день памяти преподобного Иакова Исповедника.
Первое упоминание о службах Василия Скопина-Шуйского относится к 1572 году, когда он назван уже в чине стольника. В этом году Иван IV отменил опричнину и запретил даже упоминать о ней. Однако государство еще долгие годы оставалось разделенным на «земщину» и «опричнину», и, по мнению исследователя А. П. Павлова, Василий Скопин вместе с другими Шуйскими в годы царствования Ивана IV сделал приличную карьеру и был зачислен в государеву «дворовую» Думу[13]. Историк Смуты С. Ф. Платонов также считал род Шуйских «единственным из заметнейших восточно-русских княжеских родов, все ветви которого преуспели в эпоху опричнины»[14]. Посмотрев на послужной список отца Михаила Скопина, с таким выводом вполне можно согласиться.
В 1575 году князь Василий Скопин-Шуйский назван уже среди дворян первой статьи и отмечен особой милостью: он присутствует на свадьбе Ивана IV с Анной Васильчиковой. На следующий год Василий Скопин принимает участие в походе против крымского хана Девлет-Гирея, находясь в стане государя «у ночных сторож в головах»[15]. Еще через год, в 1577 году, князь отправляется на другую войну — Ливонскую, где в чине боярина командует Сторожевым полком в Лифляндском походе[16]. События Ливонской войны и взаимоотношения России со Швецией непосредственно коснутся семьи Скопиных-Шуйских, и потому остановимся на них подробнее.
Для того чтобы понять суть происходившего на северо-западных границах Руси, необходимо вернуться почти на столетие назад от времени рождения князя Михаила, в конец XV века. Именно тогда на краю Европы, в маленькой по российским меркам Португалии, принц Энрике по прозвищу Мореплаватель отдавал приказания снаряжать каравеллы, которые отправлялись по таинственному Атлантическому океану на поиски богатой Индии. А вскоре, в 1492 году, Христофор Колумб, отыскивая кратчайший путь в Индию, первым достиг берегов Нового Света. Открытие новых земель принесло европейцам не только научные познания, но в первую очередь — мощные потоки драгоценных металлов. Один за другим отплывали от берегов сказочно богатой земли Эльдорадо, ставшей реальностью, испанские галеоны, груженные слитками золота и серебра, — к середине XVI века рудники Перу, Боливии и Чили давали уже половину всей добычи драгоценных металлов в мире.
А на другом краю Старого Света великий князь Московский Иван III, именуемый в грамотах уже государем всея Руси, отдавал в 1492 году приказание заложить напротив Нарвы, принадлежавшей Ливонскому ордену, русскую крепость — Ивангород. Этот город станет его любимым детищем, опираясь на него и крепости Новгорода, Пскова и Копорья, московский государь начнет прокладывать путь к Балтийскому морю.
В начале XV века в Европе еще мало кто знал о существовании нового государства к востоку от Вислы. Но когда во второй половине столетия Московское государство сбросило ордынский гнет, подчинило Новгород и Псков и заявило во всеуслышание о себе как о восприемнице павшей от турок-османов в 1453 году православной Византии, — не обращать на него внимания было уже невозможно.
Зачем молодому государству понадобилось Балтийское море, где его ожидало неизбежное столкновение с сильными и опасными соперниками? Этот вопрос задавали России неоднократно, пока Петр I, выигравший Северную войну и основавший новую столицу Санкт-Петербург, не дал на него четкий и ясный ответ. Овладение морем выводило страну из изоляции, расширяло горизонты, создавало новые возможности для экономического, политического и культурного развития. В этом смысле государя Ивана III современные историки называют предшественником императора Петра. И если Петр I в XVIII веке властной рукой прорубил окно в Европу, то Иван III в XV веке попытался открыть форточку, чем вполне заслужил себе памятник где-нибудь на берегу Балтийского моря[17].
Как для Испании и Португалии, чьи берега омывает Атлантический океан, были естественны поиски новых богатых земель, а для маленькой островной Англии неизбежно наличие мощного флота, так и для развивающейся Руси столь же естественно и неизбежно было обретение собственных морских ворот, чтобы без посредников вести торговлю. Но овладение Балтикой было непростой задачей. Международный торговый союз купцов Балтийских стран не для того создавал свою могущественную корпорацию Ганза, чтобы лишать ее членов такой важной статьи дохода, как посредническая торговля с русскими землями. Семьдесят входивших в союз городов не одно столетие богатели, не позволяя никому вести торговлю с Русью — только через посредничество Ганзы. Тех, кто рисковал ослушаться, наказывали нанятые купцами пираты, отбиравшие корабли с товарами. Ганзейцы имели свое представительство в Новгороде, покупали у русских меха, воск, пеньку и другие товары и перепродавали их в Европе, изрядно наживаясь на этом. Так же обстояло дело и с европейскими товарами — драгоценными и цветными металлами, в которых так нуждалось Русское государство: привозить их в русские города могли только купцы Ганзы.
Не найдя взаимопонимания с ганзейцами, Иван III предпринял жесткие меры: закрыл представительство Ганзы в Новгороде, к тому времени уже вошедшем в состав Московского государства, передал имущество ганзейцев в казну, а их самих изгнал. Правда, ненадолго — его сын Василий III восстановил права ганзейских купцов свободно торговать в Новгороде и Пскове. Почувствовав за спиной ганзейцев поддержку европейских государств, Иван Васильевич решил воевать со Швецией и в 1495 году отдал приказ осадить город Выборг.
Война проходила крайне неудачно для Ивана III: русским войскам не удалось захватить каменную, хорошо укрепленную шведскую крепость Выборг, а шведы, в свою очередь, осадили и разрушили Ивангород. В 1497 году военные действия закончились перемирием сроком на шесть лет, не принеся России желанного выхода к Балтийскому морю.
Впрочем, Иван III рук не опускал и использовал все возможности наладить собственную торговлю в Балтийском море. Весной 1496 года, то есть в самый разгар войны, русский посол Григорий Истома отправился от устья Северной Двины на запад и доплыл до Копенгагена. Результатом его переговоров стал договор с Фландрией. Фландрией в то время именовали земли в низовьях рек Шельда, Маас и Рейн. Это был самый оживленный торговый район Европы. Жители фламандских городов из привозной английской шерсти выделывали прочные и красивые ткани, славившиеся во всей Европе.
Попытки заключить торговые соглашения с Данией, Нидерландами и особенно Англией русские государи энергично предпринимали на протяжении всего XVI столетия. В перерывах между войнами подобные договоры заключались и со Швецией. Один из таких договоров, заключенных при Иване IV, предоставлял шведским купцам право торговать в Москве, Казани, Астрахани и даже проезжать через русские земли в Индию и Китай. В ответ русские купцы получали право торговать в Швеции и отправляться дальше в Любек, Антверпен и Испанию.
Однако московские государи не оставляли и попыток силой овладеть побережьем Балтики. В 1558 году внук Ивана III — Иван IV — начал Ливонскую войну, в которой самое активное участие принял отец Михаила — Василий Скопин-Шуйский. Военные действия развивались поначалу вполне успешно для Ивана IV: в 1558 году русские войска взяли штурмом принадлежащую Ливонскому ордену крепость Нарву. С этого момента и в течение последующих тридцати лет город Нарва играл ведущую роль в торговле Русского государства с европейскими странами.
В XVI — начале XVII века Россия остро нуждалась в европейской торговле, для нее это был практически единственный источник поступления благородных металлов. Самую дорогую часть российского импорта тех лет составляло кастильское золото, затем шли сукна, камчатые ткани, сатин, южные фрукты и пряности — эти товары предназначались для богатых людей. Прибыль от продажи такого груза составляла до 200 процентов. Для людей попроще — говоря современным языком, массового покупателя — везли сельдь, пиво, грубые шерстяные ткани, черепицу, котлы, горшки, кастрюли, инструменты. В обратном направлении русские купцы везли меха (главным образом, куниц и соболей), кожи, воск, сало. Однако самым главным товаром для России в европейской торговле все же оставались драгоценные металлы[18].
Поход 1577 года в Лифляндию, в котором принял участие Василий Скопин-Шуйский, был, пожалуй, самым удачным за всю историю Ливонской войны: за три месяца русские войска заняли все прибрежные крепости, за исключением Риги и Ревеля, и Иван Грозный стал хозяином практически всей Ливонии. Однако здесь ему пришлось столкнуться с интересами Польши, Швеции и Дании, — с ними магистр Ливонского ордена заблаговременно заключил союз, и потому России пришлось воевать уже с коалицией государств.
В 1579 году Стефан Баторий, занявший польский престол, объявил войну России и двинул свое войско на Полоцк. К несчастью для России, Стефан Баторий оказался талантливым и успешным полководцем. Когда он захватил Полоцк и Великие Луки и перед ним открылись дороги на Псков и Новгород, царю пришлось думать уже не о завоевании выхода в Балтику, а об удержании собственных городов. Иван IV начал вести переговоры о мире. Царь готов был идти на большие уступки, предлагая не только Ливонию, но и Полоцкую землю вместе с Полоцком. Но окрыленный успехом Баторий, прослышав от перебежчиков о слабости гарнизонов русских крепостей Новгорода и Пскова, хотел уже завоевать весь северо-восток России.
К моменту вторжения войск Стефана Батория в Россию русские полки оказались растянуты вдоль линии фронта от ливонского города Кокенгаузен до Смоленска. Узнать, куда в первую очередь направит свои полки польский король, разведке не удалось. Переброска войск в те годы занимала немалое время, а ситуация усугублялась тем, что русской армии одновременно приходилось отражать наступление шведов у Нарвы и постоянно держать часть войск на южных границах, опасаясь нападения крымчаков. Внезапность вторжения войск Батория, распыленность сил русской армии, неверный выбор главного направления, малочисленность крепостных гарнизонов — все это было причиной неудач, преследовавших Ивана IV[19].
Опасаясь захвата Пскова польскими войсками, Иван Грозный в 1580 году отправляет князя Василия Скопина-Шуйского воеводой в этот пограничный город. Вместе с ним обороной города руководил его родственник — Иван Петрович Шуйский. Воеводами были также назначены «Микита Очин-Плещеев, да князь Ондрей Хворостинин, да князь Володимер княж Иванов сын Бохтеяров-Ростовский, да князь Василей княж Михайлов сын Лобанов»[20]. Выбор царя был отнюдь не случаен. Перед нами предстают люди не только именитые, но и опытные, имевшие за плечами не одно сражение. Никита Иванович Очина-Плещеев был воеводой в Смоленске, Изборске, Туле, Серпухове — все это приграничные крепости, защищавшие западные и южные рубежи. Участвовал он и в походе против шведов, оборонял Москву от набегов крымских татар.
Князь Андрей Иванович Хворостинин отличался храбростью, порой безрассудной, и физической силой. Как отмечали современники, царь ценил в нем «телесную и нравственную силу»[21]. Он назначался воеводой в Калуге, Тарусе, Новгороде и особенно отличился победой над крымскими татарами в 1566 году. Князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский был воеводой в Руссе, Новгороде, Торопце, Брянске, Рязани, Нижнем Новгороде. В русско-шведской войне 1590 года он вместе с другими полководцами штурмовал Нарву. Василий Михайлович Лобанов-Ростовский участвовал в Ливонской войне в государевом полку, назначался воеводой в Пронск, Коломну, Ивангород, Свияжск, Каширу и Астрахань.
Как видим, послужной список каждого из псковских воевод богат, и все же главным воеводой царь назначил князя Василия Скопина-Шуйского, его имя разрядные книги называют первым в списке воевод. По отзывам современников, большим уважением царя пользовался также Иван Шуйский — «по своему уму», но иностранцы, описывавшие события под Псковом и отмечавшие личное мужество Ивана Шуйского, единодушно называли первым псковским защитником именно князя Василия.
По традиции, сложившейся со времен Куликовской битвы, а может быть, и еще раньше, полководец, отправлявшийся в дальний поход, молился в Московском Успенском соборе перед Владимирской иконой Божией Матери — к ее помощи всегда обращались в период тяжких для Русского государства испытаний. Молился о благополучном завершении похода и Василий Скопин-Шуйский вместе с другими воеводами и клялся не сдавать врагу города «до своей смерти»[22].
Клялся и польский государь Стефан Баторий взять Псков, именуемый «воротами в Ливонию», — взять во что бы то ни стало, целым или разрушенным, зимой или летом. С собой под стены Пскова король привел разноплеменное войско в 47 тысяч человек, в которое входили и собственная польско-литовская армия, и 27 тысяч наемников: венгров, немцев, датчан и шотландцев[23].
Данное под Псковом слово Баторий не сдержал — город выдержал осаду. Свои же несбыточные надежды поляки смогли увидеть воплощенными лишь на полотне художника XIX века Яна Матейки, названном «Стефан Баторий под Псковом». Там побежденные псковичи несут грозному полководцу ключи от города, владыка Киприан угодливо держит перед Баторием блюдо с караваем, а стоящий рядом с ним папский легат иезуит Антонио Поссевино в задумчивости потирает тонкие пальцы, наблюдая за происходящим. Современные польские историки призывают не рассматривать картину буквально — это, мол, не Польша и Россия, а некий образ, символ: оказывается, «перед нами противопоставление победоносной польской демократии восточной сатрапии Ивана Грозного»[24]. Вот такой незамысловатый политико-художественный образ, которому, к счастью, не дают воплотиться в жизнь уже который век.
Но вернемся под Псков. В нем все было готово к встрече Батория: починены укрепления, вырыты рвы и траншеи на подходах к городу, расставлены орудия, каждому воину указано его место — в кремле, Среднем городе, Большом, Запсковье или на внешней, как ее называли Окольней, стене. Всего в городе находилось около 16 тысяч жителей, а гарнизон насчитывал тысячу дворян и детей боярских, две с половиной тысячи стрельцов и 500 казаков. Даже вместе с вооруженными жителями города силы защитников составляли меньше двадцати тысяч человек, и это против 47-тысячной опытной, прошедшей не одно сражение армии! Правда, большую часть этой армии составляли наемники, которые пришли в Московию получить деньги и пограбить, а вовсе не погибнуть под стенами Пскова.
В день Рождества Богородицы, 8 сентября, поляки пошли на приступ. Образовав проломы в стенах, нападающие захватили две башни, но воспользоваться этим псковичи им не дали: они подложили порох под башни и взорвали их вместе с нападавшими. Защитник крепости мрачно описал, как «литовские воины смешались с псковской каменной стеной Свиной башни и из своих тел под Псковом другую башню сложили»[25]. Тех, кто оказался на стенах и в проломах, псковичи расстреливали из пищалей, забрасывали камнями и поленьями, лили на них кипяток. Ловкачей, попытавшихся перелезть через стены, цепляли крюками и сбрасывали вниз. К ночи сумели отбить приступ и выгнать из крепости захватчиков. «Наконец, — по словам Н. М. Карамзина, — все нерусское бежало»[26]. Защитники крепости потеряли убитыми более 800 человек, а нападавшие — около пяти тысяч. Осенью и зимой 1581/82 года польская армия предприняла 30 попыток взять штурмом несговорчивый Псков, но все — тщетно.
После окончания штурма к крепостным стенам вышли псковские женщины, которые во все время многомесячной осады не покинули города. Они веревками тащили оставленные поляками легкие пушки, помогали раненым, подносили воду. Уже одно их присутствие возбуждало боевой дух воинов, придавало смелости и уверенности в победе.
Стойкость защитников отмечали и по другую сторону крепостного рва: «Не так крепки стены, как твердость и способность обороняться, большая осторожность и немалый достаток орудий, пороху, пуль и других боевых материалов»[27]. И если стойкость и мужество можно назвать личным достоинством защитников, то прекрасная организация боевых действий, своевременная забота о доставке боеприпасов — безусловно, заслуга воевод — Василия Скопина и Ивана Шуйского. Недаром Н. М. Карамзин считал, что «Псков, или Шуйский, спас Россию от величайшей опасности»[28].
Особенно досаждала польско-литовской армии артиллерия псковичей. Из мощных орудий, наиболее крупными среди которых были «Барс» и «Трескотуха», псковичи на каждый выстрел осаждавших отвечали десятью, «и редко без вреда», как отмечали потерпевшие. Когда кто-то из поляков пустил в крепость стрелу со сломанным острием, то она прилетела обратно с посланием, изложенным по-военному кратко и крепко: «Худо стреляете, б… с…!»
«То правда, что худо!» — согласились поляки и отнесли показать стрелу Баторию. Меткость русских стрелков каждый день сокращала число осаждавших, а все увеличивающееся число неудачных штурмов заметно убавляло боевой пыл польского войска. К тому же защитники крепости постоянно тревожили королевскую армию своими вылазками. За все время осады их было совершено 46! Недостаток продовольствия, фуража, пороха, большое число погибших и умерших от ран, «страшные» русские холода — все это заставило армию Батория иначе смотреть на происходящее. «Как бы нам не потерять здесь и ту частичку славы, которую мы добыли в последнее время», — жаловался один из осаждавших[29].
В начале ноября в польском войске прошел слух, будто Скопин-Шуйский убит[30]. Посланный поджечь польский лагерь подросток, схваченный поляками, рассказал о смерти Василия Федоровича: он сидел в избе, когда туда влетело ядро и ударило в стену, отколовшийся обломок бревна якобы убил его. Специально ли мальчик был научен сказать о мнимой гибели одного из организаторов обороны или за смерть приняли ранение Скопина — источники умалчивают. Однако вскоре стало ясно, что слух не подтвердился.
Между тем раздосадованный неудачей сентябрьского штурма Баторий отдал приказ перейти к длительной осаде, а чтобы войску было чем заняться, храбрый король решил захватить расположенный недалеко от Пскова Печерский монастырь. Интересно именует Батория псковский автор «Повести о прихожении польского короля Стефана Батория под град Псков». Используя игру слов: «батор» на венгерском означает «храбрый», — он называет короля «Обатуром», — так в псковском крае припечатывали дерзкого и нахального человека.
«Похвально ли для витязей воевать с чернецами?» — вопросила братия монастыря пришедших под ее стены немцев и венгров. Но «витязей» вопрос о штурме христианской обители не смутил. Как цинично отметил польский автор, «там можно найти большую добычу: в монастыре очень много наших купцов, захваченных в плен с имуществом и деньгами, которые они везли из лагеря домой. Желали бы мы немцам там позабавиться»[31].
Монастырская братия пограничного монастыря не раз видела под своими стенами захватчиков, и чернецы вместе со стрельцами сумели отстоять Божий дом. Враги признавались, что «тамошние монахи творят чудеса храбрости и сильно бьют немцев». Не помогали ни штурмы при помощи лестниц, ни проломы в стенах: «пробьют пролом в стене, пойдут на приступ, а там дальше и ни с места. Это удивляет всех: одни говорят, что это святое место, другие — что заколдованное, но во всяком случае подвиги монахов достойны уважения и удивления»[32]. Засевшие в засадах по дорогам к монастырю крестьяне и стрельцы немало содействовали успеху: отбивали пленных, забирали у поляков награбленное в деревнях продовольствие, захватывали их самих в плен.
Воевода Скопин и фельдмаршал ДелагардиПока отец нашего героя вместе с доблестными псковичами защищал город, на севере появился родитель персонажа, с которым Михаилу Скопину-Шуйскому придется провести бок о бок немало времени: фельдмаршал Понтус Делагарди возглавил шведское войско, которое перешло границу и вторглось в Карелию.
Карельская земля издавна служила яблоком раздора между шведами и новгородцами: каждая сторона считала ее своей. Если шведы появлялись на этой земле и строили крепости, желая закрепиться здесь, то сразу вслед за ними приходили новгородские полки и те крепости срывали; подчас шведы даже не успевали дать им названия. Те из крепостей, которые сохранялись, переходили из рук в руки. В 1293 году шведы захватили основанное новгородцами в XI–XII веках поселение и построили в нем крепость, назвав ее Выборг. В тот год новгородцы не успели ее срыть, потому что походу помешала оттепель: вода разлилась, коням не было корма. А на следующий год укрепившиеся в крепости шведы сумели отразить новгородский штурм; крепость устояла. Многочисленные столкновения между шведами и русскими завершились к 1323 году первым мирным договором. В русской крепости Орешек, построенной на Неве, московский князь Юрий Данилович вместе с новгородцами подписал со шведами Ореховский мир и установил границу по реке Сестре. Мир оказался непрочным — пользуясь тем, что Москва в XIV–XV веках сосредоточила все силы на борьбе с ордынцами, Швеция прибрала к рукам ряд территорий в западной части Карелии. И только покончив с ненавистным игом, Иван III попытался вернуть потерянные территории, однако война со Швецией завершилась неудачно для Руси.
В преддверии Ливонской войны, желая избежать борьбы с коалицией государств, Иван IV попытался заключить союз с какой-либо из Балтийских стран. Находившийся в то время на шведском престоле Эрик XIV согласился заключить договор с царем, но этому союзу не суждена была долгая жизнь. Шведский король страдал приступами безумия — был «не сам у собя своею персоною», как объяснили русским послам. Переговоры затянулись, а тем временем шведская оппозиция совершила переворот и возвела на престол томящегося в заточении родного брата короля Юхана. Во время политического катаклизма кроме свергнутого короля пострадали и русские послы: их ограбили, раздели до рубах и выпроводили из страны. Одним из активных участников низложения короля и расторжения готовящегося с Россией договора выступил французский барон де Ла-Гарди.
Барон де Ла-Гарди родился на юге Франции[33], обучался в знаменитом университете города Болоньи, но нашел себя не на ученом поприще, а на военном. Начав службу во Франции, он служил затем в войсках Шотландии и Дании. Швеция и Дания к тому времени уже не один год вели войну за господство на Балтийском море. Участвуя в войне против Швеции, «солдат удачи» попал в плен и остался на службе у шведского короля. Биографию барона никак не назовешь исключительной: в то время в Европе сотни «псов войны», как называли тогда наемников, воевали в армиях разных стран. Были даже целые государства (Швейцария), население которых «торговлю кровью» делало своим ремеслом, а те, кто занимался вербовкой наемников, находили это весьма прибыльным делом.
Именно этим доходным занятием и занимался барон де Ла-Гарди на родине во Франции, куда в 1566 году его послали шведы. Дальнейшая судьба барона была самым тесным образом связана со шведско-русскими отношениями, он оказался в водовороте происходивших на северо-востоке Европы событий.
Появление шведов у русских границ в 1581 году было конечно же не случайным. Воспользовавшись затянувшейся осадой Пскова, подстегиваемые требованиями Батория начать активные действия, шведские войска за три месяца 1581 года взяли одну за другой крепости Падис, Лоде, Фиккель, Леаль, Габзель. Наконец пала и Нарва, потеряв весь свой гарнизон и почти всех жителей города — около семи тысяч человек. Теперь наступила очередь других русских городов. Пока при посредничестве папского легата А. Поссевино Россия вела переговоры о мире с поляками, в несколько дней шведами были завоеваны Ивангород, пограничный Ям и Копорье с уездами. Крепость Ивангород постыдно сдал неприятелю воевода А. Бельский, который должен был возглавлять оборону города.
Ужас в русских городах при наступлении шведов был так велик, что в церквах служили молебны об избавлении от страшного врага. В Ивангороде Понтус Делагарди, как писали его имя русские авторы, захватил одну из лучших русских пушек — огромную пищаль «Волк», отлитую знаменитым мастером Андреем Чоховым. В качестве своего главного трофея шведы после окончания войны перевезли ее в замок близ Стокгольма.
Успехи шведской армии, как это ни странно, вызвали неудовольствие ее союзников, безнадежно засевших под Псковом. «Мы грызем скорлупу, а он кушает орехи, за нашею охраною он спокойно на берегу ловит рыбу, а мы в открытом море», — роптали в польском войске. «Шведы так много забрали в Ливонии, что, пожалуй, и нам ничего не останется; следует нам взять хоть что-нибудь поскорее»[34].
В январе 1582 года Россия и Речь Посполитая после долгих переговоров подписали перемирие сроком на 10 лет. Многомесячная осада не завершилась ничем, сам король покинул войско еще в декабре. На условия заключенного договора конечно же повлияла стойкость защитников Пскова. По договору Баторий отказывался от претензий на Псков, Новгород и Смоленск, в ответ на это Россия уступала все свои земли в Ливонии. Существенной статьей перемирия было также согласие поляков не подключать шведов к участию в договоре, что развязывало Ивану IV руки в выяснении отношений со Швецией.
В октябре того же 1582 года войско Делагарди попыталось взять крепость Орешек, но было отбито защитниками и отступило. Однако длительная война против коалиции государств, непрекращающиеся набеги крымцев и опричнина существенно ослабили и Русское государство. Поэтому в 1583 году Москва была вынуждена заключить со Швецией Плюсское перемирие сроком на три года, уступив пограничные крепости Ивангород, Ям, Копорье и Корелу. За Россией осталась лишь крепость Орешек на реке Неве для выхода в Финский залив. Ясно, что заключенное на таких условиях перемирие являло собой пролог будущих военных действий.
По окончании войны защитники Пскова получили должное вознаграждение и новые назначения: Иван Петрович Шуйский остался воеводой там же, во Пскове, Василий Федорович Скопин-Шуйский поехал в Новгород.
В 1584 году умер Иван Грозный, престол унаследовал его сын Федор. Как это водится в международных делах, иностранных соседей интересовало прежде всего, не поменяется ли главная линия внешней политики России при новом правителе.
Понтус Делагарди, назначенный быть наместником в Эстонии, направил новгородскому воеводе князю Скопину-Шуйскому письмо, в котором запрашивал его: будут ли соблюдаться Россией условия Плюсского перемирия и когда ждать в Стокгольм русских послов для заключения «вечного мира»? Чтобы времени зря не терять, Делагарди приложил к своему посланию соответствующие грамоты для будущих послов. Однако русская сторона сочла письмо оскорбительным и оставила его без ответа.
Вид Пскова во время осады города Стефаном Баторием. Рисунок с иконы
Казалось бы, что может быть оскорбительным для России в таком нехитром послании? Практически все. Во-первых, русские государи никогда не считали шведских королей себе равными. Долгое время Швеция находилась под властью датского короля, и поэтому в период установления Московией международных связей в XV–XVI веках великие князья заключали договоры непосредственно с Данией. Такой же порядок в России предпочитали сохранять и тогда, когда Швеция стала независимой. В письме шведскому королю Юхану III Иван IV пояснял, что тот никак не может именовать его «братом» своим, потому что равным русскому государю может быть только «цесарь римский» или иной прирожденный государь. Шведский король прирожденным государем не является, а стал им в результате переворота, и потому именуется Грозным «мужичьим» государем[35]. А поскольку Шведская земля рассматривалась в России «ниже иных» государств или, как выразился Грозный, считалась «не настоящим королевством», то русский государь решал вопросы со шведами через своих подданных — новгородских наместников. Вот почему ни Иван III, ни его сын Василий, ни внук Иван Грозный своих послов в Стокгольм не отправляли.
К тому же в своем послании надменный полководец, опьяненный недавними победами, намеренно исказил титул русского государя, а шведского короля назвал «великим князем Ижерским и Шелонския пятины в земле Русской». Земля к северу и югу от Невы, называемая Ижорскою, и принадлежавшая Новгороду область по реке Шелонь издревле были частью русских земель, а потому и содержание послания, и его тон выглядели издевательскими.
Не дождавшись русских послов, Делагарди прислал вторую грамоту. И снова Скопин-Шуйский не удостоил заносчивого француза ответом, поручив сделать это второму воеводе, М. П. Катыреву-Ростовскому. Тот с достоинством написал, что незнание Делагарди обычаев понятно — он ведь «пришлец в Шведской земле». Напомнив об эмигрантском происхождении барона, воевода указал и на его невысокий, как бы мы сегодня сказали, социальный статус: «А что ты писал государя нашего титул не по-пригожу, так это потому, что ты при государях не живал»[36].
Большего оскорбления для предводителя победившего войска от лица побежденных трудно было и представить. Взбешенный Делагарди написал продолжающему сохранять молчание Скопину-Шуйскому, что отнюдь не считает его выше себя: «Я всегда был такой же, как ты, если только не лучше тебя». Второму воеводе он обиженно ответил, что в Швеции никто не считает и не называет его иноземцем, а при дворе государя своего он действительно не был, потому что воевал в это время в русской земле, и с большим успехом: «Вы все стоите в своем великом русском безумном невежестве и гордости; а пригоже было бы вам это оставить, потому что прибыли вам от этого мало».
Прибыли от такого дипломатического «лая» действительно не было никакой, но достоинство во взаимоотношениях с «ненастоящим», пусть и победившим на время королевством сохранить старались. К тому же в России помнили о недавнем оскорблении своих послов, происшедшем не без попустительства Делагарди. Правда, Иван Грозный после того случая прибег к адекватным мерам: при появлении в России шведских послов он приказал поступить с ними так же — ограбить и выслать.
Россия, только что вышедшая из многолетней войны и потерявшая свои исконные территории, искала со Швецией не союз искренней любви, а пусть и худой, но мир, с тем, чтобы в будущем вернуть свои земли. Именно с этой целью в 1585 году русские послы отправились встречаться со шведскими на устье реки Плюссы, где за два года до того был заключен договор.
Шведскую сторону представлял все тот же Делагарди. Русские послы имели распоряжения от царя ни в коем случае не разрывать мирный договор, просить русские города обратно сначала даром, а если откажут, то предложить шведам деньги — за Ям, Копорье, Ивангород и Корелу 15 тысяч рублей. Шведы даром конечно же ничего отдавать не собирались — «даром только яблоки да груши отдают» — и требовали за первые два города сумму неслыханную — 400 тысяч! Неуступчивость шведских послов и цена, которую они заломили, говорили о слишком свежих воспоминаниях одержанных Делагарди побед. Неизвестно, чем закончились бы тогда для России переговоры с его участием, если бы в самый их разгар не случилось непредвиденное.
Переправляясь через Нарову, 65-летний Делагарди утонул в реке, — так сказать, окончил жизнь в водовороте событий русско-шведских отношений. Московские послы немедленно известили о том Федора Ивановича, который посчитал, что произошло это «Божиим милосердием». В отсутствие главного лица переговоры завершились подтверждением старого мира еще на четыре года, и хотя Россия своих городов не вернула, но получила на несколько лет отсрочку от войны.
Понтуса Делагарди похоронили со всеми почестями в Таллине, в соборе Девы Марии. На надгробной плите богатого саркофага изобразили боевые подвиги почившего военачальника. Со смертью Делагарди его имя, однако, не исчезло со страниц русской истории. За пять лет до своей кончины Понтус заключил брак с Софией Гилленгиельм, в 1583 году у них родился сын Джакоб (Яков). Ему предстояло вырасти сиротой — его мать умерла в том же году, когда погиб и отец. Примерно в это же время — в 1586 году — у Скопина-Шуйского родился сын Михаил. Яков Понтус Делагарди и Михаил Васильевич Скопин-Шуйский спустя несколько лет встретятся в России, где им предстоит сражаться бок о бок с войском самозванца. Так драматичным и причудливым образом переплелись в истории России две фамилии — русских полководцев Скопиных-Шуйских и шведских наемников Делагарди.
Со скипетром в рукахОтец Михаила после удачной обороны Пскова и окончания Ливонской войны вместе с Иваном Шуйским был в особой чести у Ивана Грозного. Оставляя царство своему наследнику — старшему сыну Федору, царь, видимо, включил Скопина в число регентов. Об этом недвусмысленно говорит участие Василия Скопина в церемонии венчания царя Федора Ивановича на царство. Во время обряда в Успенском соборе князь Федор Иванович Мстиславский держал над головой царя венец — царскую «шапку», а князь Василий Скопин-Шуйский — скипетр — жезл, символизирующий власть государя. Третьему участнику церемонии — Борису Годунову было поручено «яблоко» — держава[37]. Позже Скопин присутствовал и на торжественном обеде вместе с близкими царю людьми — тем же князем Ф. И. Мстиславским и Д. И. Годуновым[38].
В начале своего царствования Федор Иванович благоволил к Шуйским. Они получили богатые кормления и земельные пожалования: Иван Петрович Шуйский был пожалован в кормление Псковом и Кинешмой, Василий Федорович Скопин-Шуйский удостоился «великого государева жалованья» — города Каргополя[39]. Василий Федорович Скопин-Шуйский заседал и в Боярской думе. Английский посланник Д. Флетчер, побывавший в России во времена Федора Ивановича, назвал имя Василия Федоровича Скопина-Шуйского в списке думных бояр третьим по знатности, после князей Федора Ивановича Мстиславского и Ивана Михайловича Глинского. При этом англичанин прибавил, правда, что всех троих вельмож более ценят за их знатность, нежели за ум[40]. И все же не одной знатностью отличался отец Скопина — как человек с богатой военной биографией и немалым опытом, он конечно же давал в Думе советы именно по военной части.
Иначе отозвался англичанин о Василии Шуйском, назвав его «самым умным из Шуйских». Можно добавить еще — также самым изворотливым и ловким: не было такого заговора, в котором бы князь Василий Иванович не поучаствовал, тщась захватить власть, и не было такой клятвы, которую он не нарушил бы. Попадал он в опалу и при Федоре Ивановиче, и при Борисе Годунове; при Лжедмитрии I и вовсе едва не сложил голову на плахе. Но всякий раз за бурей следовал штиль, и он снова оказывался среди первых лиц государства, пока не достиг, наконец, желанной вершины со скипетром в руках и шапкой Мономаха на голове. Однако жизнь свою он окончил не на вершине, а у подножия, потеряв в плену и власть, и родину, и жизнь, и доброе имя.
Один из таких заговоров, в который вольно или невольно оказался вовлечен и отец Михаила, составился в мае 1586 года. Целью заговора было развести царя с сестрой Бориса Годунова, царицей Ириной, по причине бездетности их брака, и предложить ему новую невесту — Ирину Мстиславскую, сестру князя Федора Мстиславского. Заговорщики привлекли на свою сторону торговых и посадских людей, которые шумной толпой пытались ворваться в Кремль, так что даже пришлось усилить охрану.
Однако Бориса Годунова вполне устраивал бездетный брак его сестры. Он даже сумел убедить митрополита Дионисия, что в этом случае у второго сына Ивана IV, царевича Дмитрия, не будет соперников и, следовательно, не возникнет борьба за власть. И поэтому Борис не только сумел расстроить заговор, но и вовремя обезглавить его: в сентябре 1586 года на Шуйских была положена царская опала. Что и говорить, «яблоко» — державу — Годунов сжимал в своей руке крепко. Однако этого ему было мало, он уже простер руку и к царскому жезлу, желая сам именоваться «скипетроносцем».
Главные заговорщики — князья Шуйские — были отправлены в ссылку, защитник Пскова Иван Петрович Шуйский сослан в дальний монастырь на Белом озере, где умер при загадочных обстоятельствах. Вместе с Шуйскими пострадали и их сторонники: Татевы, Колычевы, Быкасовы, Урусовы. Несостоявшуюся невесту царя — Ирину Мстиславскую — постригли в Вознесенский монастырь в Кремле, земских и торговых людей, примкнувших к заговорщикам, казнили. Так Годунов расправился со своими главными политическими противниками — сильным кланом князей Шуйских, потомственных Рюриковичей.
Чтобы скрыть случившееся перед иностранными дворами, послам, отправляющимся в Литву в 1587 году, дали наказ: если спросят, за что на Шуйских государь опалу положил и за что казнили земских посадских людей, отвечать: государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованьем, дал в кормление Псков и с пригородами; братья его стали перед государем измену делать, на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, а князь Иван Петрович им потакал, к ним приставал и неправды многие показал перед государем[41].
Возможно, Василий Скопин и не принимал активное участие в заговоре, лишь «потакал» заговорщикам, как и его боевой товарищ Иван Шуйский. Однако в то время родовая связь скрепляла членов рода не только во время возвышения одного из них, но и во время опалы, — уж если и карали кого-нибудь, то, случалось, страдал и весь род. Похоже, по этой причине пострадал и отец Михаила: его лишили кормления в богатом Каргополе. Правда, в сравнении с участью Ивана Шуйского, он, что называется, легко отделался.
Осенью у Василия Скопина должен был появиться долгожданный ребенок. От одной мысли, что его отправят в далекую ссылку или организуют ему «внезапную» смерть по дороге и он никогда не увидит своего наследника, было невыносимо. Что он, воевода и полководец, мог предпринять в хитро сплетенной не им придворной интриге? Только горячо молиться за счастливое разрешение ситуации. И еще по христианской традиции Василий Федорович сделал богатый вклад в Соловецкий монастырь — подарил обители серебряную водосвятную чашу, созданную новгородскими искусными мастерами, украшенную чеканкой, резьбой, позолотой и эмалью. Произошло это в августе 1586 года, в канун опальных расправ. По венцу чаши князь приказал сделать надпись: «Лета 7094 (1586) августа в 10 день во дни благоверного и христолюбивого царя и великого князя Федора Ивановича всея Россия самодержца и при освещенном митрополите Дионисии и при архиепископе Александре Великого Новгорода и Пскова при игумене Иакове Соловецкие обители сию чару дал в дом всемилостивого Спаса и Пречистыя Богородицы и великим чудотворцем и начальником Соловецким Зосиме и Савватию на освящение воды князь Василий княже Федоров сын Шуйского Скопина а по отце по своем князе Федоре в иноцех Федосие по матери по своей по княгине Марие во иноцех Марфе и по своих родителех и по грешной своей душе»[42].
Этот вклад в монастырь — невольное доказательство причастности князя Василия Скопина к событиям 1586 года, по крайней мере — его осведомленности о заговоре. Что же, участие в жизни «скипетродержавцев» едва не стоило жизни самому Василию Скопину: видно, удел Скопиных — не за власть бороться, а охранять безопасность государства с мечом наголо. Именно в этом и преуспеет его сын Михаил.
Жизнь Скопина-старшего, особенно на фоне бурной политической судьбы его родственника князя Василия Шуйского конечно же выглядит скромно: он не руководил заговорами, не жаждал власти, не отправлялся в ссылки. Но назначения он получал по службе самые ответственные, бывал неоднократно воеводой в двух важнейших пограничных городах России — в Новгороде и Пскове; его преданность и надежность были оценены и царем Иваном IV, и его сыном царем Федором Ивановичем. Может быть, именно от отца молодой Скопин унаследовал осторожность и ответственность, разборчивость в выборе средств для достижения цели — качества, необходимые и политику, и полководцу.
Глава вторая
СЛУЖБЫ СТОЛЬНИКА СКОПИНАМуж книжен без ума добра аки слепец есть.
Муж мудр без книг подобен есть оплоту без подпор.
Древнерусский афоризмСреди множества статей и монографий, посвященных богатому драматическими событиями Смутному времени, едва найдется три-четыре очерка, написанных о нашем герое — князе Михаиле Скопине-Шуйском[43]. Да и как можно писать о человеке, от которого, по словам историка В. С. Иконникова, «до нас не дошло ни одного слова, ни одного письма»? Не менее пессимистично смотрел на дело составления биографии Скопина С. М. Соловьев: «…живых людей, с резко определенным образом, мы не найдем ни в Скопине, ни в Ляпунове, ни в Пожарском, ни в Минине». А Н. И. Костомаров, посвятив Михаилу Скопину отдельный очерк, тем не менее не увидел в нем ни одной индивидуальной черты: «В повествованиях о его деяниях нет ни одного места, где бы он явился со свойственным ему одному, отличным от других, образом взглядов, чувств и приемов».
При таком строгом приговоре именитых историков непросто начинать писать биографию героя. Однако по ходу работы выяснялось, что о Михаиле Скопине сохранилось множество известий в документах Смутного времени; его современники — будь то русский автор или иностранец, побывший в России, — не забыли рассказать или хотя бы упомянуть о полководце: столь неординарной личностью он им представлялся. В XVII веке Михаилу Скопину-Шуйскому посвятили две повести, где изложили события его короткой, но яркой биографии. Отдельного рассказа о земной жизни удостаивались лишь причисленные к лику святых, вот почему биография, написанная в XVII веке, — вещь редкая, можно сказать, единичная, и вряд ли выбор героя для автора был случаен.
В народе о славном полководце — освободителе Москвы и «спасителе Отечества», как его называли, — сложили не одну песню и балладу. Сам факт существования и биографии, и народных песен сразу обращает на себя внимание и заставляет более пристально присмотреться к личности Скопина. Спустя почти четыре столетия нам, пережившим бурную эпоху конца XX столетия, и сами герои Смуты, и мотивы их поступков становятся ближе и, может быть, понятнее, чем историкам, жившим в начале века. «Каждый век, приобретая новые идеи, приобретает и новые глаза», — заметил Генрих Гейне. К тому же за последнее столетие опубликовано немало документов, не только написанных о нашем герое, но и продиктованных им самим. Объединив всю эту россыпь свидетельств и не претендуя на совершенную полноту изложения, мы попытаемся воссоздать портрет Михаила Скопина в его главных, основных чертах.
К слову, о портрете. Кроме повестей и песен, посвященных Скопину-Шуйскому, сохранился — случай тоже исключительный — его портрет, или иконописная парсуна. Помещена она была над гробницей Михаила Скопина в Архангельском соборе Кремля и являлась, по мнению специалистов, частью трехчастной иконы, где в центре находилась икона Спаса, справа — изображение усопшего, а слева — икона тезоименитого святого; усопший и его святой предстояли Христу как в Деисусе. Была ли написана икона сразу после смерти Михаила Скопина или спустя полвека — это предмет исследований и обсуждений искусствоведов[44]. Нам же видится здесь важным иное: далеко не каждый известный человек той эпохи удостаивался быть запечатленным живописцем.
ДетствоИтак, одна из повестей, посвященных Скопину, называется «Писание о преставлении и погребении князя Скопина-Шуйского», другая — «Повесть о рожении князя Михаила Васильевича». «Писание», по мнению исследователей, было создано в 1612 году современником и очевидцем описанных в ней печальных событий, «Повесть» — несколько позже, в 1620 году, после окончания Смуты. Русское Средневековье — эпоха немногословная, о частной жизни того времени узнать непросто, да и сам образ жизни людей Средневековья для нас порой остается загадкой. Ни летописцы, ни сказители его не описывали — зачем писать о том, что и так всем знакомо, обыденно? Оба произведения, написанные по горячим следам, как и посвященные Скопину исторические песни, отразили прежде всего отношение народа к внезапной кончине Скопина; изложение в них носит явный отпечаток песенного, былинного стиля, скорбь по рано ушедшему из жизни полководцу звучит в каждой их строчке, о нем говорится как о народном герое. И все же, несмотря на панегирический характер — перед нами первый опыт биографии Скопина-Шуйского, тем более важный для нас, что в нем запечатлелось свидетельство современников.
В «Повести о рожении» так описывается начало жизненного пути будущего полководца: «Родися убо сей великий воин и воевода князь Михаил Васильевич Шуйской в лета 7095 и наречено бысть имя его на память Собора святаго Архангела Михаила месяца ноября в 8 день»[45]. То есть родился он в 1586 году, наречен именем в честь Архангела Михаила, память которого празднуется 8 (по новому стилю 21-го) ноября. Согласно указанию Требника и по традиции того времени, христианским именем ребенка нарекали на восьмой день после рождения, если же крестины происходили в другой день, то имя ему все равно давали в честь одного из тех святых, которых поминали на восьмой день после рождения[46]. Можно предположить, исходя из описанной традиции, что родился Михаил 1 ноября. Впрочем, в те времена особо торжественно отмечали не день рождения, а именины — день, в который поминали небесного покровителя. У каждого человека есть свое предназначение на земле, и выбранное имя об этом предназначении свидетельствует. То, что небесным покровителем Михаила стал предводитель небесных сил, вождь и полководец — архистратиг Михаил, — указывало на путь будущего воина и защитника.
«Повесть…» коротко описывает детство героя. Как и другие младенцы, он в свое время научился ходить, заговорил, «таже и по млечней пищи к земнородным пищам хлебу и овощем присовокупляется». Воспитание боярских отроков было призвано подготовить будущего воина, дипломата или чиновника, — в этих сферах находили свое призвание выходцы из знатных семей. Зачастую им приходилось, выполняя великокняжеские и царские поручения, проявлять себя на всех трех поприщах. Но главной для многих оставалась конечно же военная служба.
Многие знатные роды хранили предания о подвигах предков в ратном деле и передавали их из поколения в поколение. Часы досуга заполнялись воспоминаниями о их победах, взрослые мужчины любили рассказывать истории из собственной военной биографии, а мальчишки — слушать их. Воинская доблесть и ее обретение, сохранение чести и доброго имени — вот главный предмет этих рассказов. Не забывали ветераны упомянуть и о своих поражениях и неудачах, коих в многочисленных походах против татарских, литовских и шведских войск было немало, — ошибки отцов должны были послужить уроком для молодых. Отец не раз рассказывал Михаилу о сражениях Ливонской войны и Ругодивском походе против шведов. Но самым ярким детским впечатлением конечно же оставался услышанный от отца рассказ об обороне Пскова. Вот где было чему поучиться! Не беда, что слушатель еще был мал: о том, как метко стреляли русские пушкари и как защитники взорвали крепостную башню вместе с ворвавшимися туда поляками, Михаил запомнил на всю жизнь.
Любимым семейным чтением в те годы было Священное Писание. Отец, когда бывал дома, сам читал его вслух, а потом нередко беседовал с сыном о прочитанном. Семейная воспитательная традиция, формировавшаяся на протяжении всего Средневековья, наиболее полно представлена в знаменитом «Домострое». Его первая глава так и называется «Наказание от отца к сыну». В ней отец учит сына «быти во всяком христианском законе, и во всякои чистои совести и правде, с верою творящее волю Божию, и хранящи заповеди Его, себе утверждающе во всяком страсе Божии и в законном жительстве». То есть главная задача отца — учить сына соблюдать евангельские заповеди. В этом «Домострой» продолжил линию воспитания, определенную еще Владимиром Мономахом в его «Поучении» своим сыновьям. Оба произведения рисуют тот образец жизни для молодого человека, к которому необходимо стремиться. Реальная же жизнь в ее ежедневных испытаниях и заботах, однако, уводила от этого идеала. Преодоление преград с меньшими, по возможности, потерями и составляло тот опыт, который отец вместе с наставлениями передавал своим детям. Личный пример отца был главным и единственным средством воспитания сына.
В 1586 году, в пору поздней осени, когда родился Михаил, род Шуйских еще не оправился от учиненной над ними Борисом Годуновым расправы. Но отец Михаила выжил и, видимо, к моменту рождения сына находился в Москве. Однако уже в декабре того же года царское войско отправляется в Можайск, где ожидает нападения польского короля Стефана Батория, и Василий Скопин-Шуйский получает назначение командовать полком правой руки[47]. Поэтому, недолго побыв в семье, счастливый отец, как и полагается воеводе, уходит в военный поход. Автор «Повести о рожении князя Михаила Васильевича» скупо описывает детство героя, об отце почти ничего не рассказывает, но можно не сомневаться, что бурная политическая и военная жизнь России XVI столетия вряд ли позволяла боярину и воеводе проводить много времени дома.
В 1590 году начинается новая война со Швецией, и опытного полководца Скопина-Шуйского переводят осадным воеводой в Новгород, занимавший важное стратегическое положение в приграничной области; там же Скопин остается «годовать» и в 1591 году[48]. Как главный воевода он отвечал не только за оборону Новгорода, но также расписывал по полкам людей и воевод во время похода.
Вместе с ним в Новгороде воеводствовал князь Тимофей Романович Трубецкой, который пользовался явным расположением Бориса Годунова. Это покровительство и позволило князю Трубецкому начать местничать со старшим в роде Шуйских — Скопиным. Попытки князя Трубецкого «подать щот» на воеводу Скопина — несомненный отголосок дела Шуйских 1586 года. О том, насколько уверенно чувствовали себя при царе Федоре фавориты Бориса Годунова, свидетельствует царское решение по этому местническому делу: челобитная Трубецкого была принята в Разрядном приказе, то есть местническому делу был дан ход. Любопытно, что встречную челобитную, защищая честь рода Шуйских, подал не сам князь Василий Скопин-Шуйский, а его родственники — братья Василий и Дмитрий Шуйские.
Возглавивший в 1591 году следственную комиссию по делу об убийстве царевича Дмитрия, Василий Шуйский, видимо, уже считал себя вполне реабилитированным и потому смело написал в челобитной царю, что князь Трубецкой бил челом «на князь Василья Федоровича Шуйского о местех не по делу; а боярину князю Тимофею мочно быть менши их меншова брата»[49] — так «принцы крови» Шуйские указали князю Трубецкому его место.
Почему князь Василий Скопин-Шуйский сам не подал челобитную царю — объяснить трудно. Была ли причиной тому его занятость в походах (в годы войны со Швецией он ходил воеводой государева полка в поход под Ругодив и Ивангород; поход был удачным, и шведы запросили перемирие)? А может быть, здесь сказалось и нежелание Скопина заниматься местническим спором, за которое с готовностью взялись братья Шуйские. Как бы то ни было, но после того похода и совпавшего с ним по времени местнического спора князь Василий Скопин военных поручений больше не получал и был отставлен от ратных дел.
С момента пожалования в 1577 году Василию Скопину боярства (которое редко кто получал до тридцати лет) прошло более полутора десятка лет. По меркам того времени, он был человеком уже немолодым, возможно, раненным не в одном сражении и слабым здоровьем. Поэтому окончание его военной карьеры в 1591 году могло быть и данью возрасту[50]. Начиная с 1592 года, когда Михаилу исполнилось шесть лет, отца уже больше волновало воспитание сына, так что назначение «сидеть» в Судном Владимирском приказе вместе с думным дворянином Игнатием Петровичем Татищевым и дьяком Афанасием Малыгиным[51] пришлось как нельзя кстати.
В этом приказе рассматривались все судебные дела бояр и московских вельмож, а также дворян разных уездов: «кто желает обвинять их, должен заявить сюда, здесь производится и суд, если дело частного характера»[52]. Чтобы выносить решения по тяжбам знати, требовался немалый жизненный опыт, умение лавировать, обходить заведомо гиблые места, не навлекать на себя опалу, но и не терять при этом собственного достоинства.
Судный приказ, как и остальные приказы, находился в Москве, и у Василия Федоровича с новым назначением появилась возможность больше времени проводить в семье. Михаил, вероятно, был его единственным сыном: во всяком случае, о других детях Скопина источники молчат; к тому же известно, что раннюю кончину Михаила его мать будет оплакивать, как смерть своего единственного чада. Можно не сомневаться, что отец Михаила в эти годы уделял много внимания мальчику: читал ему книги, покупал или распоряжался изготовить для него игрушки, наблюдал за его забавами. Самыми любимыми мальчишескими игрушками были конечно же те, что готовили к ратному делу: деревянные «пищали», луки со стрелами, барабаны и деревянный «конь, потешная лошадка». Такие игрушки, принадлежащие маленькому Михаилу Романову, хранятся ныне в музее — наверняка были они и у маленького Михаила Скопина. Носил он также и детские доспехи.
Когда мальчику исполнялось три-четыре года, обычно совершался традиционный на Руси обряд пострига и сажания на настоящего коня. В этот день в дом приглашали родственников, крестных отца и мать. Отец подавал куму ножницы, и тот выстригал волосы на темени мальчика, после чего кум и кума выводили крестника во двор и передавали отцу, а тот, приняв сына с поклоном, сажал на коня. Обряд сажания на коня описывался в летописях еще со времен Киевской Руси, он символизировал подготовку к будущей воинской службе, был ее прообразом. С этого момента начинался новый жизненный период в жизни мальчика, он переселялся в покои отца, и воспитывали его уже мужчины, правда, под присмотром кормилицы и мамок.
Детские развлечения и игры тех лет знакомы и нашим детям — зимой катание на санках с гор, летом — качели; мальчишки любили играть в тычку или свайку: бросать нож через черту или в кольцо. Именно за таким занятием — игрой в тычку — настигла смерть царевича Дмитрия в Угличе. Иностранные авторы часто упоминают о том, что любимым занятием московитов была игра в шахматы. Известно, что Иван Грозный любил шахматы, шахматные доски изготавливали и для детей, они продавались в торговых рядах.
Но особенную любовь и дети, и взрослые проявляли к военным забавам, которые развивали силу и позволяли проявить находчивость. Среди военных игр самой известной можно назвать «взятие снежного городка». Из снега вырезали блоки и сооружали из них крепость, дети и подростки обоего пола были ее пешими защитниками, а молодые люди верхом на конях играли роль нападающих. Защитники вооружались снежками и крепкими прутьями лозы, которыми они стегали лошадей. Художник В. Суриков запечатлел на своей знаменитой картине один из моментов этой игры.
Чтобы захватить крепость, нападающий должен уметь хорошо управлять лошадью, которая норовит встать на дыбы, когда ее хлещут по бокам прутьями или бросают в нее снежки. Одного этого, однако, для победы мало: нужно не только усидеть на коне, но и попытаться заставить его перепрыгнуть через снежную стену. От наездника требуются и ловкость, и храбрость, и даже некоторая военная хитрость, которой найдется место позже на настоящем поле сражения. Эта игра сохранялась в России вплоть до XX века, а в Сибири в нее играют и по сей день.
Другим любимым развлечением были кулачные бои. Встречались для поединков и один на один, и стенка на стенку, когда выходили бороться целой улицей или слободой. Эти потасовки рассматривали не как способ сведения счетов, а скорее как соревнование, прививавшее умение держать удар. Проходили кулачные бои, как и штурм снежной крепости, зимой, — чтобы снег смягчал возможное падение от удара. Кулачные бои приучали молодых людей не только к выносливости; поговорка «лежачего не бьют» сохранила нам память о суровых мужских забавах, которые давали одновременно и уроки справедливости[53].
Современники описывали молодого Михаила как человека огромного роста и богатырского сложения, имевшего талант полководца. Такие природные данные в одночасье не возникают, физическая крепость формируется, как и характер, неустанными упражнениями. Одно лишь сидение за столом с ложкой вряд ли сложило бы такой яркий облик Михаила, запомнившийся всем, знавшим его. Поэтому можно смело представить, как Михаил вместе со сверстниками не только наблюдал за зимними играми, но и принимал в них живейшее участие: таскал глыбы снега для крепости, хлестал прутьями коней, пытавшихся взять крепость, лепил снежки и руководил такими же, как и он, мальчишками в кулачных боях. Так в мирных забавах лепился характер будущего полководца.
ОтрочествоКогда дитя достигало семи лет, детство оканчивалось, наступало отрочество. С этого времени отрока учили грамоте. Особой чертой Михаила его биограф называет прилежание «к книжному учению». Знание, или «книжность», в России приветствовалось, ибо княжескому отроку предстояло повелевать людьми, а мудрость приходила не только из собственного или отцовского опыта, но и из чужого, накопленного столетиями, — такой опыт черпали прежде всего в книгах. Недаром летописец сравнивал книги с реками, «наполняющими вселенную», в них находили и утешение, и «неисчислимую глубину».
В Средневековье среди сильных мира сего встречалось немало людей, знавших несколько языков и любивших читать. Среди книжных людей древней Руси летописцы называли князя Владимира Святославича, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, Ярослава Галицкого Осмомысла, Владимира Волынского, Константина Ростовского. Отец Владимира Мономаха князь Всеволод выучил пять языков, отчего ему, по словам сына, и «честь есть от инех земель».
После более чем двухвекового монголо-татарского ига книжность, как и вся русская культура, пришла в упадок. Число образованных людей даже среди власть имущих было невелико: князь Дмитрий Донской, к примеру, был неграмотным. Встречались и среди священников не умеющие прочесть даже Священное Писание. Новгородский архиепископ Геннадий по этому поводу сокрушался: «А се приведут ко мне мужика, и язъ велю ему Апостол дати чести, а он не умеет ни ступити; и язъ ему велю Псалтырю дати, и он и по тому одва бредет; и язъ его оторку (откажусь от него. — Н. П.), и они изветъ (оправдание. — Н. П..) творят: „земля, господине, такова, не можем добыта, кто бы горазд грамоте“; ино ведь то всю землю излаялъ (подыскивал. — Н. П..), что нет человека в земле, кого бы избрати на поповство»[54].
Во второй половине XVI века происходят изменения в лучшую сторону. В 1563 году Иван Федоров по указу Ивана IV и при содействии митрополита Московского Макария начинает печатать первую книгу — «Апостол». Борис Годунов поощрял образованность и даже послал первых учеников за границу обучаться языкам и прочим наукам. В XVI столетии образцом начитанности можно назвать царя Ивана IV, который был известен и как владелец огромной библиотеки. Книжными людьми называли архиепископа Новгородского Геннадия и преподобного Иосифа Волоцкого, в кругу которых в конце XV века был создан первый полный свод Библии на русском языке. Ко времени рождения Михаила Скопина в России уже читали не переписанное от руки, а напечатанное на станке Священное Писание. Хранилось оно и в доме Скопиных.
Важно отметить, что в сознании русских людей того времени «книжность» епископов, князей, горожан вовсе не была синонимом той «книжности» догматиков и толкователей, о которой говорится в Евангелии. «Книжными» именовали тех, кто имел пристрастие к чтению, заказывал переписчикам книги, собирал библиотеки, сам составлял рукописные книги. Таких, судя по скупому перечню имен, названных летописцами, было немного[55].
С печатанием книг в России множатся азбуки и арифметики, составляются карты-схемы Российского государства, появляются школы и училища в стране. Художник Н. Ф. Некрасов отразил черту той эпохи, написав картину «Борис Годунов рассматривает карту, по которой учится его сын». На столе перед царевичем Федором «яблоко» — глобус, в руках «кружало», как называли тогда циркуль, которым царевич измеряет расстояние по разложенной перед ним карте. За спиной юного царевича стоит Борис Годунов, наблюдая за успехами наследника.
Вполне возможно, что обучение Михаила Скопина, бывшего ровесником царевичу Федору (разница в возрасте у них составляла всего три года), проходило так же. Вот только отец уже не руководил его обучением и не мог порадоваться успехам сына — он скончался в 1595 году, едва Михаил достиг восьми лет: «Преставися в лето 7103, в Суздале граде погребают и ко гробом прародитель и родитель своих прилагают его и достойное надгробное пение и учреждение устроившее. Сему же отрочате младу осмолетну сущи отеческая любви разлучившуся остася»[56]. Князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского погребли в родовой усыпальнице в Суздале, вместе с его предками. Перед кончиной он принял постриг с именем Иона[57].
Как будто в утешение оставшемуся без отца ребенку, Господь, по замечанию автора «Повести о рожении», дает «быстроту разума», отчего тот легко «приемлет учение книжное»[58]. Книжное обучение с момента появления христианства на Руси имело единственную цель — чтение Священного Писания и понимание богослужебных книг. Начиналось обучение Михаила приглашенным для него учителем с азбуки: сначала мальчик выучил буквы, потом слоги двух- и трехбуквенные. Чтобы облегчить запоминание букв, учитель записал для него известную всем в то время азбучную молитву. Написана она была акростихом, — каждая строка стиха начиналась с соответствующей буквы азбуки:
Аз — сим словом молю ся Богу,Боже всея твари зижителю,Видимыя и невидимыя!Господи духа посли живущаго,Да вдохнет ми в сердце Слово!..[59]После того как отрок освоил чтение, его начали обучать счету и письму по прописям. В дошедшем до нас рукописном букваре Кариона Истомина рядом с буквами, написанными разными почерками, видны и нарисованные картинки: рядом с буквой «аз» — Адам, с «буки» — брань, или война. Возможно, по такой же рисованной азбуке учился читать и Михаил. Он внимательно рассматривал изображения всадников с мечами и копьями, солнце, луну и звезды, диковинных животных вроде единорога и качающиеся в неспокойных волнах корабли.
Пройдя азы, боярский сын приступил к чтению и разбору молитв вечернего и утреннего правила, затем служб и часов. Теперь основными книгами Михаила были Часослов, а после него и Псалтирь. Благодаря тому, что по этим книгам учились читать, грамотный человек того времени знал содержание Псалтири наизусть.
Далеко не всем учение давалось легко. Как заметил архиепископ Геннадий: «А иным ведь силы книжные не мощно достати, толко же азбуку границу и с подтителными словы выучить… а они не хотят учитись азбуке, да хотя и учатся, а не от усердия». Любой труд требует усилий, а учеба — тот же труд. Так что прилежание Скопина-Шуйского к книжному учению свидетельствовало о его трудолюбии и усердии, а успехи в освоении наук выделяли его среди ровесников. «Аще горести не вкусити, то и конечныя сладости не видати», — заметил один из переписчиков книг.
Освоение грамоты вело по лестнице учения к книжной премудрости, которая, как было написано в азбуке XVII века, «подобна есть солнечной светлости, но и солнечную светлость мрачный облак закрывает, а книжную премудрость и вся тварь сокрыта не может»[60].
МатьСмерть отца для ребенка в малом возрасте — огромная потеря, но сиротство его половинное, пока жива мать. Нередко оставшийся без отца отрок бывает окружен вниманием и заботами матери даже больше, чем дети в иных семьях.
Что мы знаем о матери Михаила, княгине Алене Петровне? Как о любой женщине той эпохи, немногое. Происходила она из княжеского рода Татевых, ветви князей Стародубских (Ряполовских), ведущей свое происхождение от Рюрика. Ее отец Петр Иванович Татев получил боярство при Иване IV, а его родные братья, Андрей и Федор, дядья Алены, служили наместниками и воеводами. Матерью Алены Петровны была А. И. Стригина[61]. Петр Иванович — в иночестве Пимен — скончался 22 сентября 1581 года и похоронен в Троице-Сергиевой лавре[62]. Кроме дочери Алены ему наследовал сын Борис, сам отец троих сыновей.
И Борис Петрович, и двоюродный брат матери Иван Андреевич после того, как Алена Петровна овдовела, фактически стали наставниками маленького Михаила. Вместе со своими двоюродными и троюродными братьями воспитывался и рос оставшийся без отца мальчик. Когда же, повзрослев, он вступит на ратный путь, то первые свои военные назначения будет получать вместе с родным дядей Борисом Петровичем, под его началом; в Разрядных книгах их имена будут всегда стоять рядом. Под крылом дяди он получит и первое боевое крещение в боях с Болотниковым под Москвой, с ним же рядом будет оставаться до самой гибели Бориса Петровича в 1607 году.
Средневековое общество особенно плотно связывали нити родства, и корнем рода всегда выступал мужчина, — именно поэтому русские родословные книги вели счет поколений только по мужской линии. Но случалось, что роль главы семьи переходила в руки женщины, от которой в этих условиях требовались и жесткий характер, и умение быть рачительной хозяйкой. История сохранила нам немало имен «матерых вдов», властной рукой управлявших и своими домочадцами, и холопами: в этом ряду стоят и княгиня Ольга, и посадница Марфа Борецкая, и Елена Глинская. Не являя себя явно, но сквозь отдельные поступки все же высвечивая свой характер, Алена Петровна выступает перед нами именно такой женщиной, поневоле вставшей во главе своей семьи.
Занимая высокое положение вдовы думного боярина, Алена Петровна бывала на многих официальных мероприятиях. К тому же старший в то время среди Шуйских, князь Василий Иванович, долгое время оставался не женат, и поэтому роль старшей из женщин в роде Шуйских принадлежала Алене Петровне. Присутствовала она и на боярских пирах, и на царских свадьбах: ее имя упоминается на торжественном обеде по случаю венчания на царство Лжедмитрия I и на его свадьбе. Знала она и нравы знати, и цену слухам и доносам, особенно в царствование Бориса Годунова, когда доносительство, поощряемое подозрительным царем, расцвело пышным цветом.
В 1598 году скончался последний представитель правящей ветви династии Рюриковичей — царь Федор Иванович, не оставивший после себя наследников. Год кончины царя Федора современник назовет «пучиной нашей скорби» и «годом общего рыдания», многие потом в годы Смуты будут считать Федора Ивановича последним законным правителем.
В государстве спешно принимались меры безопасности на случай иностранного вторжения. Были усилены гарнизоны пограничных крепостей Смоленска и Пскова. Находящихся в это время послов и купцов старались как можно скорее выпроводить за границу, а до отъезда содержали под стражей, выдавая продовольствие и сено для лошадей за казенный счет, — так боялись распространения вестей за границу. Интересно, что в этот момент не возникло даже намека на то брожение, какое через несколько лет и современники, и вслед за ними историки назовут Смутой[63]. Власть четко выполняла свои обязанности, и события не выходили из привычного для них русла.
Между тем в Москве шла борьба за власть, о которой по городу ползли слухи. Еще при жизни равнодушного к величию царя Федора Ивановича фактическим правителем государства стал его шурин Борис Годунов. Однако имелись и другие претенденты на престол, и среди них все чаще называли имена братьев Романовых. Об этом написал в своих мемуарах Конрад Буссов, немец на русской службе: умирающий Федор Иванович отдал царский скипетр не Борису Годунову, а Федору Никитичу Романову, но тот предложил его своему брату, а брат в свою очередь — другому брату по старшинству. Пока они передавали друг другу скипетр, Борис Годунов будто бы протянул руку и схватил его, а умиравший царь произнес: «Ну, кто хочет, тот пусть и берет скипетр, а мне невмоготу больше держать его»[64], — и скончался. Легенда эта выглядит совершенно неправдоподобной; тем не менее у нее есть вполне реальные основания: Романовы состояли в родстве с царем и знатностью превосходили многих других, тем более неродовитого Годунова. Федор Никитич Романов вполне мог стать преемником царя Федора Ивановича[65].
Спустя сорок дней после кончины государя в Москву начали съезжаться представители сословий, земель и городов на Земский собор, вскоре 500 членов Собора под председательством патриарха Иова провозгласили царем Бориса Годунова, многократно перед тем отказавшегося от престола. Так в России появился первый избранный соборно — землею, духовенством и Боярской думой — царь. Казалось бы, получив власть на Земском соборе и став законным правителем, Годунов мог быть спокоен за свое место на троне. Но «вчерашний раб, татарин, зять Малюты», каким представил его Пушкин, помнил о своей незнатности, о том, что возвышением своим он обязан не происхождению, а избранию. Не принадлежала к знатному роду и его жена, царица Марья. Ее отец Малюта Скуратов стремительно пошел в гору, едва начались опричные казни, царь доверял верному Малюте самые грязные поручения. К воцарению Годунова многие еще хорошо помнили опричные «подвиги» Малюты и его ближайших родственников.
Опытный и жесткий политик, Годунов прекрасно знал нравы родовитого боярства, плетущего сети заговоров вокруг престола, почувствовал он на себе и презрительное отношение кичливой знати к «худородным». Усвоивший уроки опричнины, он, по словам одного из персонажей драмы «Борис Годунов», правил «совсем как царь Иван, не к ночи будь помянут». Вот только Иван IV казнил своих противников открыто, а Борис Годунов пытал тайно и отправлял в ссылку, топил в реках и отравлял ядом; заговоры, реальные и мнимые, он подавлял со всей беспощадностью своего времени.
По точному определению С. М. Соловьева, Годунов, достигнув вершины власти, все же «унизился до зависти», а зависть, как известно, еще со времен Каина и Авеля всегда была плохим советчиком. Главным объектом зависти было по-прежнему семейство Романовых, с которым Годунов к этому времени даже успел породниться: родная сестра братьев Романовых — Ирина Никитична была замужем за дядей царя Бориса — Иваном Ивановичем Годуновым. Тем не менее Годунов видел в них своих главных противников.
В 1600 году на братьев Романовых написал донос их же человек, обвинивший бояр в колдовстве. Подобное обвинение было одним из самых серьезных в то время, поскольку подразумевало желание «извести» царя или его близких. Воспользовавшись доносом на Романовых, которым подбросили «доказательства» «ведовства», царь «наложил на них опалу». Начались следствие и допросы людей Романовых и их самих.
В результате всех пятерых братьев Никитичей, их жен, детей и ближайших родственников сослали по разным городам. Старшего из братьев, Федора Никитича, — будущего патриарха и отца будущего царя Михаила Романова, — многократно пытав, постригли насильно с именем Филарет и отправили в далекий Антониев Сийский монастырь на север. Его жену постригли и сослали в один из заонежских погостов, детей — пятилетнего Михаила с младшими братом и сестрой — вместе с теткой отвезли на Белое озеро.
Из донесений видно, что жили сосланные в крайней нужде и голоде, даже детям молока давали «не помногу». Из пятерых сосланных братьев в таких условиях выжили только двое — Филарет и Иван, двое других были удушены. У Василия, сосланного в Сибирь, кандалы сняли лишь перед тем, как он испустил дух. Приставы не отходили от них ни на шаг, подслушивая по указанию Годунова все их разговоры, и немедленно доносили обо всем царю.
К тяготам жизни ссыльных добавлялась безвестность: царь запретил всякое общение родственников между собой. Страха за себя у них уже не было, но знать, что такие же муки терпят твои дети, было невыносимее любых оков. XVI век известен жестокостью своих нравов, но никакие описания пыток и расправ не производят такого тяжелого впечатления, как признание отчаявшегося в ссылке отца семейства. «Лихо на меня жена да дети; как их помянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет, — писал Филарет из монастыря, — много иное они мне мешают: дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, и яз бы тому обрадовался…»[66]
Об участи Романовых и условиях их содержания в Москве, разумеется, знали, — сердобольные монахи монастырей, где жили сосланные, подавали весточки оставшимся в живых родственникам. Глухое брожение взаимной ненависти избранного царя и горделивой знати чувствовали даже иностранцы. «Я слышал большой ропот от многих знатных людей. Обе стороны (Борис Годунов и знать. — Н.П.) скрывали свою вражду, с большой осторожностью взвешивая свои возможности», — написал один из них в своих записках[67]. Однако открыто выступать против царя никто не решался, добровольцев сложить голову на плахе не было — знать выжидала удобного момента.
Пострадали после ссылки Романовых и те, кто был известен дружбой с ними, — среди них и Скопины-Шуйские. О событиях тех лет рассказывает местническое дело князя Бориса Лыкова и князя Дмитрия Пожарского 1609 года. Их спор начался еще во времена Бориса Годунова, когда в сентябре 1602 года князь Дмитрий Пожарский подал челобитную на князя Бориса Лыкова[68]. Поводом для этого послужили претензии матери князя Дмитрия: ей было велено присутствовать на приеме у царевны Ксении Годуновой, а матери князя Бориса Лыкова — у царицы. Княгиня Пожарская усмотрела в этом большой урон чести своего рода, и молодой Пожарский подал челобитную царю о том, что «матери его княгине Марье быть меньше княж Михайловны княгини Лыкова не вместно».
По сложившейся в то время традиции, если получивший место или назначение считал его ниже своего положения на иерархической лестнице чинов, то есть «порухой отечеству», то он мог местничать — оспаривать назначение перед царем или Боярской думой. Подобные споры и в мирное время, и на поле сражения были отнюдь не редкостью, известны случаи, когда сражение проигрывали именно по причине бездействия или отказа выполнять распоряжения старшего. Иван IV в 1550 году ограничил своим указом местничество в военное время, но в реальности оно сохранялось и позже, вплоть до его полной отмены в 1682 году.
Какое решение обычно принимал государь, получив подобную жалобу? Если дело происходило в военное время, то часто просил служить «без мест» и отложить спор до времени, иногда поручал записать жалобу и произвести розыск «по архивам»; случалось, порой, что жалобщик «не доспевал ничего». Если недовольный царским решением все же отказывался выехать на службу, то его могли, несмотря на всю его родовитость, «сковать и вывесть в телеге… да послать на службу», как, например, боярина и воеводу Петра Шереметева в 1596 году.
К жалобе, поданной князем Пожарским в 1602 году, прилагалась подробная выписка из разрядов — «отводная память» за последние сто лет, в которой перечислялись «случаи» назначений предков Пожарского на несколько мест выше, чем Лыковых. Князь Борис Лыков в долгу не остался, представил свои доказательства, и начался местнический спор. Лыков утверждал, что Пожарский «пособляет своей худобе и своему отечеству… пишет не зная, и говорит не ведая», а Пожарский уверял, что «Борис Лыков глупает, не знаючи нашего родства пишет».
Когда «тяжба родителями» ни к чему не привела, одна из сторон прибегла к приему иного рода. По утверждению князя Лыкова, князь Дмитрий Пожарский написал донос Годунову, будто бы Лыков «умышлял» с другими боярами — Голицыными и Татевыми — на царя «всякое зло». А жена Василия Скопина-Шуйского вместе с матерью Бориса Лыкова «рассуждали про царицу Марью, и про царевну Аксинью злыми словами». И за эти «затейные доводы» царь Борис и царица Марья на мать Лыкова и на него самого «положили опалу и стали гнев держать без сыску».
Князь Лыков был давнишним другом Романовых, а позже станет их родственником. Состоял он в родстве и с Татевыми[69]; есть предположение, что Голицыны и Татевы также состояли в родстве между собой[70]. Упоминание этих связанных семейными узами фамилий вместе, да еще через год после окончания дела Романовых, не могло не вызвать подозрения у мнительного Годунова. Не был забыт им и заговор 1586 года. Но, к счастью для родовитых семейств, кроме разговоров за ними ничего серьезного, видимо, не значилось. Расследования не проводили и, как пишет в своей челобитной Лыков, «стали гнев держать без сыску». Царский гнев выразился в последовавших за этим назначениях: Бориса Михайловича Лыкова Годунов «для своей докуки», как пишет князь, отправил воеводой в далекий Белгород, Ивана Андреевича Татева — в пограничный Чернигов, Бориса Петровича Татева — во вновь отстроенную крепость на засечной черте Царев-Борисов. Таким образом, заговор, если он и вправду существовал, уничтожили еще в зародыше отсылкой заговорщиков на границы государства, поближе к неприятелю. Опала коснулась и женщин: матери Лыкова запретили выезжать из Москвы — «не велели от себя без указу с дворишка съезжать», как пишет в той же челобитной Лыков. Не стоит сомневаться, что такая же участь постигла и Алену Петровну Скопину-Шуйскую, собеседницу княгини Лыковой, говорившей «злые слова» о царице и царевне.
Князь Дмитрий Пожарский происходил из того же рода удельных князей Стародубских, что и Татевы, и приходился им свойственником. Но высоких чинов в их семье никто не получал, богатыми они тоже не были. Даже после победы собранного под командованием Пожарского ополчения в 1612 году ему не дали больших земельных пожалований — главного богатства того времени, так что предмет для зависти у небогатого и незнатного Пожарского конечно же был.
Разделение в те годы на тех, кто писал доносы, и тех, кто от них страдал, было очевидно: «Отныне если слуга доносил на своего хозяина, хотя бы ложно, в надежде получить свободу, он бывал им (Борисом Годуновым. — Н. П.) вознагражден, а хозяина или кого-нибудь из его главных слуг подвергали пытке, чтобы заставить их сознаться в том, чего они никогда не делали, не видели и не слышали…»[71] Получил ли что от своевременно поданного Борису Годунову сигнала молодой Дмитрий Пожарский, неизвестно, впрочем, Лыков намекал в челобитной Василию Шуйскому в 1609 году, что «царь Борис его князя Дмитрия за те затейные доводы и за многая лганья жалуючи».
В 1602 году, когда происходили описанные события, Алена Петровна уже была вдовой. Ее поддержка — родные и двоюродные братья оказались отосланы далеко от Москвы, у царя и у царицы, не отличавшейся мягкостью нрава, и Татевы, и Скопины, и Шуйские оказались в немилости. Единственный сын и наследник был еще в отроческом возрасте, на кого опереться? В такой ситуации только женщина с властным и сильным характером будет способна выстоять и не впасть в отчаяние, и не только выстоять, но еще привить эти качества своему сыну, невольно являя собой лучший жизненный урок стойкости и твердости духа.
Что она могла посоветовать на будущее Михаилу? Беречься от наветов и лжи, не давать вовлекать себя в заговоры, опасаться гнева власть имущих? Автор биографии Михаила Скопина отвечает на этот вопрос вполне определенно: «не гордети и не возноситися и велика себе родством не глаголати, и на другое своих не клеветали и прочее тиху и молчаливу быти». Такой урок вынес молодой Скопин из свалившихся на его семью несчастий, что, впрочем, не уберегло его самого от доносов и наветов в будущем.
Начало службыМожно не удивляться тому, что Алена Петровна постаралась удержать Михаила вдали от соблазнов власти. Но всю жизнь сына около своей юбки не удержишь — отрочество оканчивалось в ту пору в пятнадцать лет, и в этом возрасте дети бояр записывались в службу. Первый чин, который они получали, назывался царские жильцы.
«Поспел» на службу, как тогда говорили, и Михаил Скопин. «Повесть о рожении» рассказывает о его начале службы: «Еще бо ему младу сущу не у совершен возраст дошед (не достиг совершеннолетия. — Н. П.) и воевоцкаго сана не удостиже младости ради, и сего ради во царские жилцы вводится». То есть воеводой, как отец, ему еще рано было становиться, а жильцом — самое время.
Когда-то жильцы составляли нечто вроде охранного отряда государя и действительно жили около дворца, за что и получили свое название: «А к ночи все столники, и стряпчие, и жилцы сберутся, и ночуют все у государя в полатах; а на всякую ночь стерегут, на постельном крыльце, по столнику да по стряпчему, да по пять человек жильцов…»[72] Позже жильцы составили чин придворной службы[73]. В пору пожалования Скопина-Шуйского этим чином, или «введения» его в чин, как тогда говорили, жильцы сопровождали государя в походе, выполняли различные поручения. И если для провинциальных дворян попасть в жильцы означало ступить на самую высокую ступень служебной лестницы, то для детей родовитых бояр такое назначение было всего лишь началом карьеры, ее первой ступенью.
Конечно, опала родственников Скопина не была забыта памятливым Годуновым, но свой следующий, очередной чин — стольника — Михаил получил не позже своих сверстников и очень гордился им. В Разрядных книгах мы встречаем его имя впервые в сентябре 1604 года во время описания торжественного приема царем Борисом Годуновым «казылбаского» — то есть персидского — посла: «…ел посол у государя в Грановитой палате… В столы смотрели и сказывали стольники: в большой стол сказывал стольник князь Михайло Васильевич Шуйской-Скопин»[74].
Обязанностью стольников было «смотреть в стол», то есть руководить подачей блюд и вин, наблюдать за порядком, чтобы пир шел своим чередом, и никто бы не оказался обижен. Михаил Скопин на приеме персидского посла «сказывал в большой стол»: громким, зычным голосом, который было слышно на всю Грановитую палату, он произносил имена гостей, кому государь посылал со своего стола кушанье или вино. Такие «подачи» знаменовали особую честь для гостя, и дело стольника было эту честь подчеркнуть.
— Великий государь жалует тебя своим государевым жалованием — подает тебе чарку государева винца, — кланялся стольник в сторону оделенного милостью гостя.
Отмеченный вниманием государя гость вставал, кланялся государю и принимал чарку, вместе с ним кланялись и сидящие рядом гости. На торжественных обедах по случаю приема послов произносили тосты за здоровье и братскую любовь государя, которого представлял посол, а потом за здоровье царя. Так что стольник Скопин на царском обеде 1604 года произносил тосты в честь персидского шаха Аббаса I и здравицу Борису Годунову. Как вспоминали послы, порой провозглашение стольниками «подач» и заздравные тосты шли так часто, что гости едва успевали есть. Тех, кто не всегда соизмерял свои возможности с количеством подносимых чаш, на следующий день по распоряжению царя навещали те же стольники, справляясь о их здоровье.
В одеждах из золотой и серебряной парчи, с высокими, украшенными драгоценными камнями и жемчугом воротниками, в горлатных шапках, стольники то и дело провозглашали здравицы и придавали и без того церемонному пиру еще большую торжественность[75]. Михаил, которому не исполнилось в тот год еще и семнадцати лет, выделялся среди других придворных своим высоким, не по летам, ростом и статным сложением: «велик бо возрастом телес своих по Давиду пророку паче сынов человеческих»[76].
На пире по случаю приезда персидского посольства взгляды всех гостей невольно приковывал к себе дар шаха Аббаса I «брату московскому» Борису Годунову: это был золотой трон древних персидских государей, который привез персидский посол Лачин-Бек. Похожий на высокий табурет с низкой спинкой, весь окованный золотыми листьями с тисненным по ним узором, трон жарко горел отраженным в нем пламенем сотен свечей, освещавших Грановитую палату. Богато украшенный бирюзой, поражавший великолепием и роскошью, он тем не менее оставался изящным, что говорило о тонком понимании искусства и несомненном таланте изготовивших его древних мастеров.
За что же такой дар был послан русскому царю из Персии? Стольник Скопин слышал от посольских дьяков, что особенная любовь Аббаса к России возникла не случайно — дело было в Иверии, которую шах хотел прибрать к своим рукам. Но Годунов, благосклонно приняв трон, все же отдавать персам христианскую Грузию за подарки не собирался[77]. Михаил еще с детства отличался живым умом и любознательностью, его интересовали подробности жизни других народов, дальние земли, военные походы. Слушая рассказы о дальней Грузии, Михаил Скопин мечтал: вот бы отправиться воевать против турков или персов! Да и какой сын боярский не мечтает о военных походах и сражениях в шестнадцать лет.
Но кроме «смотрения» за столами стольник Скопин никаких поручений при Годунове не получал. Документы ли утрачены, или же не было самих поручений юному Михаилу — неизвестно. Хотя другие стольники несли службу в приказах, отличались в посольской и военной службе; в крупных, занимавших важное стратегическое положение городах были помощниками воевод, а в небольших городках — даже воеводами. Но и оставаясь при дворе, молодой Скопин набирался опыта, проходил школу придворной жизни, — стольники составляли в то время своеобразную «гвардию» государя, — и таким образом готовился к самостоятельной государственной деятельности[78].
А между тем наступало время, о котором, по словам очевидца, «невозможно… исписати или реши языком или помыслити умом, яко смутися Руская земля между собою бранию»[79].
Относительно благополучные начальные годы правления Годунова прервались целой полосой голодных лет. В 1600 году случился неурожай: ранние августовские заморозки побили еще не убранные рожь, пшеницу, овес. Неурожайные годы не были редкостью, обычно запасы хлеба позволяли дожить до следующего урожая. Но весной и летом следующего, 1602 года сначала землю залили дожди, а потом и вовсе ударили холода, и те озимые, что не успели вымокнуть, вымерзли. В стране начался голод, а вскоре появились и его вечные спутники — эпидемии холеры и чумы. «Того же лета грех ради наших глад бысть по всей земле Рустей… И многое бесчисленное множество от того гладу изомроша людей, ядуще же тогда псину и мертвичину и ину скаредину, ея же и писати нелеть, а ржи четверть купиша тогда по три рубли и свыше…»[80]
Владельцы холопов, чтобы избавиться от лишних ртов, отпускали своих людей со дворов, и те бродили по дорогам, побираясь. По словам Авраама Палицына, за неполных три года только в одной Москве погребли 127 тысяч человек. Современники описывают страшные картины голода. «Многие в городах лежали мертвые на улицах, многие на дорогах и тропинках с травой или соломой во рту. Многие ели кору, траву или корни и тем утоляли голод. Многие ели навоз и другие отбросы. Многие лизали с земли кровь, которая сочилась из убитых животных. Многие ели конину, кошек и крыс»[81], — написал швед Петр Петрей. Случались вещи и более чудовищные. «Довольно привычно было видеть, как муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать — детей, чтобы их съесть»[82], — поведал француз Жак Маржерет.
Иностранцы смотрят на бедствия чужой страны глазами сторонних наблюдателей, и редко их взгляд бывал беспристрастным. На Россию они высокомерно взирали как на недоразвитую Европу, не любя и презирая ее жителей, скрывать свое отношение к ней они и не пытались. Нелюбовь не только не делает взгляд «свежим», но и вообще не позволяет увидеть и уж тем более понять многое. Тот, кто хотел найти в стране лишь подтверждение дикости нравов ее жителей, конечно, увидел только недостатки, а постигшие ее народ беды расписал до кошмара. Ужаснувшись невиданным голодомором начала XVII века, иностранцы прошли мимо случаев мужества и человеколюбия того же времени.
Их современницей была Ульяна Осорьина, вдова муромского дворянина. Известная с юных лет своим «нищелюбием» и помощью обездоленным, в голодные годы она и сама, уже будучи немолодой женщиной, оказалась в нищете. Однако, как вспоминали позже ее домочадцы, в отчаяние она не впала, даже наоборот, вселяла спокойствие и уверенность в других. По ее совету в доме начали печь хлеб с примесью лебеды и древесной коры, «и молитвою ея бысть хлеб сладок». Испеченного хлеба хватало не только для всей семьи, но еще и для всех приходивших просить милостыню. По словам нищих, вкуснее ее хлеба нигде они больше не едали: «Много села обидохом и чисты хлебы приемлем, а такова всладость не наедаемся, яко сладок хлеб у вдовы сея»[83]. Так тяжелые минуты упадка человеческого духа соседствуют рядом с примерами его необыкновенного возвышения, тем рождая картину ушедшей эпохи во всей ее полноте.
Правительство пыталось бороться с бедствием: было приказано раздавать хлеб голодающим из царских житниц, холопам начали выдавать «отпускные», чтобы им было на что кормиться. Но, как часто бывает, благое начинание обернулось еще бо
Наш
сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального
закона Российской федерации
"Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995
N 110-ФЗ, от 20.07.2004
N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения
произведений
размещенных на данной библиотеке категорически запрешен.
Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.
 |
|
Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно
