Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

Владимир Виленович Шигин
ГЕРОИ РУССКОГО ПАРУСНОГО ФЛОТА

Моему папе, Шигину Вилену Михайловичу, ветерану атомного подводного флота России, посвящаю с любовью

ПЕРВЫЙ ОХОТНИК РОССИЙСКОГО ФЛОТА

В дождливый промозглый день 23 октября 1915 года в Петрограде на верфи Путиловского завода собрался народ. Спускали на воду очередной эскадренный миноносец. После панихиды священник собора Спаса-на-водах окропил кованый форштевень святой водой. Так начал свою жизнь корабль, которому дали имя «Конон Зотов».

ЦАРСКИЙ ЛЮБИМЕЦ

Дворянский род Зотовых существовал ещё в XVI веке. Некий Зотов (имя его неизвестно) был одним из чиновников двора царевича Дмитрия Ивановича в Угличе и пострадал за дачу показаний, не согласных с видами правителя, на следствии об убийстве царевича 15 мая 1591 года.

Когда в марте 1677 года царь Фёдор III предложил царице Наталье начать ученье младшего брата Петра Алексеевича, то учителем был выбран дьяк Челобитного приказа Никита Моисеевич Зотов — правнук углического строптивца. Биограф Зотова пишет: «Он был человек с большим природным умом и с хорошим сердцем, так что, выбранный с целью способствовать враждебным инсинуациям против мачехи царя Фёдора и её потомства (со стороны любимцев царствовавшего государя), Зотов не оправдал надежд избирателей, был два раза удаляем от своего царственного воспитанника, но остался при нём и сохранил в его мнении хорошую репутацию. С воцарением его Зотов занял видное место в совете государя и в его интимном кружке, из любви к царственному воспитаннику принимая на себя и председательство на пирах с ролью князя-папы. В способностях старого учителя Пётр никогда не сомневался и поручал ему ведение дел по своей домашней, ближней канцелярии. В сане думного дьяка был уже Зотов, в правление Софьи, послан в Крым на посольство; при самодержавии же Петра, называясь ближним советником, Никита Моисеевич Зотов имел титул генерал-президента Тайной канцелярии и на радостях взятия Выборга лично пожалован графом (8 июля 1710 года). Никита Моисеевич женат был два раза; от первой супруги имел он трёх сыновей: Василия, Конона и Ивана Никитичей».

Герой нашего повествования Конон Зотов (второй из сыновей Никиты Моисеевича) родился в 1690 году. Когда юноше исполнилось четырнадцать лет, его в числе других недорослей-дворян отправили в Англию для обучения всяческим наукам.

Оказавшись за границей, Конон прилежно взялся за науки. Он учил языки и медицину, математику и военное дело. Всё было интересно, но душу не волновало: едва выпадала свободная минутка, Конон бежал в порт. Свежий солёный ветер, запах моря и смолёных канатов, смелые мужественные люди — всё было ново и сказочно-неправдоподобно для русского юноши, выросшего вдали от морских просторов. Ночи напролёт просиживал Конон среди бывалых морских волков, слушая бесконечные истории их странствий и приключений.

Долго боролся Зотов с собой; наконец не выдержал и отписал в Москву отцу, чтоб тот попросил царя разрешить ему учиться на моряка. Прочитал Никита Моисеевич сыновнее послание и понёс его Петру.

— Вот, — сказал, — государь, полюбуйся, что шельмец мой пишет. В моряки ему захотелось. Ну не дурень ли?

— Не твой ли Конон за неполных три года языками многими овладел крепко?

— Мой, государь! — с гордостью молвил Никита Моисеевич.

— А не твой ли Конон книжку бурбонскую о науке фортификации на язык наш переложил весьма складно?

— Мой! — Старик Зотов не понимал, куда клонит его воспитанник.

Подойдя к столу, Пётр молча наполнил вином до краёв здоровенный кубок.

— Пью здоровье первого российского «охотника», на моря идущего, — Конона Зотова! Виват!

В тот же вечер написал Никита Моисеевич ответ сыну: «…Что просишь меня с письменным ответом, дабы позволено было тебе от меня Англии служить на кораблях? Которое письмо изволил великий государь вычесть и… тебя похвалить и за первого охотника на… его государевом любимом деле вменить и десницею своею по письмам благословить и про твоё недостойное такой… милости здоровьишко пил кубок венгерского, а потом изволил к тебе с великой милостью писать своею государевой десницей».

Письмо же самого Петра было более конкретно. Царь давал понять юному волонтёру, что ему надлежит учить и на каких судах следует плавать. С этого времени между ними завязалась многолетняя переписка, вошедшая сегодня в отечественную историю как важная часть русской культуры начала XVIII века. К чести Конона, по яркости письма он мало в чём уступал своему венценосному учителю.

Четыре года провёл Зотов на британских кораблях, многому научился у бывалых мореходов.

В 1711 году, испытывая острую нужду в опытных моряках, Пётр вызвал Зотова в Россию. Несколько дней на встречу с родными — и Конон получил назначение на одно из судов зарождавшегося Балтийского флота.

— Наум Сенявин, капитан сей шнявы! — представился ему высокий молодой офицер.

— Зотов, из волонтёров! — пожал его руку Конон.

Так началась дружба, пронесённая через долгие годы и многие испытания…

Три кампании провели Сенявин и Зотов в непрерывных плаваниях. В один из выходов в море случилось несчастье — работавший на мачте с парусами Конон поскользнулся и упал за борт в штормовое море. Спасла Зотова лишь расторопность Сенявина: он отважился на очень смелый манёвр, и матросы успели выхватить Конона из кипящего водоворота…

Вскоре приспело Зотову и первое серьёзное поручение — перевести из Пернова в Ревель купленный за границей корабль «Перл». Несмотря на ветхий такелаж, необученную команду и свежую погоду, Конон выполнил это задание. В том же 1714 году он получил высокое по тем временам звание капитан-поручика. Казалось, карьера царского любимца складывалась весьма успешно. Однако судьба готовила Конону тяжёлое испытание. Дело в том, что отец Конона граф Никита Моисеевич (сам Конон графского титула не носил) занимал при Петре двусмысленное положение всешутейшего патриарха и президента всепьянейшей коллегии. Это обстоятельство не могло не сказаться и на отношении при дворе к его сыну.

Предоставим слово историку: «Он (Конон Зотов. — В.Ш.) недаром учился в чужих краях, был человеком… с умом живым и увлекающимся. Можно себе представить теперь его положение при дворе, где отец его, по царскому желанию, разыгрывал роль начальника над компанией известных пьянчужек… И вдруг ко всему этому старик Зотов решил жениться, и при дворе задолго начали делать приготовления к свадьбе, которая должна была отправляться шутовским образом».

И Конон не стерпел обиды. Не убоясь царского гнева, он написал Петру резкое письмо. Послание это задело самолюбие Петра.

— Зарвался сын твой! — кричал он на Никиту Моисеевича. — Уже меня поучать начал!

В тот же день последовал указ: «Ехать ему (Конону. — В.Ш.) Франции в порты морские, а наипаче где главный флот их. И там буде возможно и вольно жить».

Так началась вторая заграничная командировка Зотова.

Царь Пётр бывал скор на расправу, но был и отходчив. Скоро между ним и Зотовым вновь завязалась оживлённая переписка. «Всё, что ко флоту надлежит на море и в портах, сыскать книги, — писал царь, — также чего нет в книгах, но… от обычая то помнить и всё перевесть на славянский язык нашим штилем; только храня то, чтоб дела не проронить, а за штилем их не гнаться».

Конон поспевал всюду. Его видели в библиотеках и в портах, в университетах и в арсеналах. Интересы Зотова были поистине безграничны. Довольно часто Пётр и сам писал к Конону Зотову, который, находясь впоследствии агентом царя во Франции, давал Петру советы вроде следующих: «Понеже офицеры в адмиралтействе суть люди приказные, которые повинны юриспруденцию и прочил права твёрдо знать, того ради не худо бы, если бы ваше величество указал архиерею рязанскому выбрать двух или трёх человек лучших латинистов из средней статьи людей, т.е. не из породных, ниже из подлых, — для того, что везде породные презирают труды (хотя по пропорции их пород и имения должны также быть и в науке отменны пред другими); а подлый не думает более, как бы чрево своё наполнить, — и тех латинистов прислать сюда, дабы прошли оную науку и знали бы, как суды и всякие судейские дела обходятся в адмиралтействе. Я чаю, что сие впредь нужно будет. Прошу милосердия в вине моей дерзости: истинно, государь, сия дерзость не от единого чего, только от усердия».

В другом своём письме царю он, к примеру, писал: «В Париже есть адмиралтейский приказ, и я потщусь правление оного описать… Потом поеду в Брест и Рошефорт и, присматриваясь к порядкам на берегу, не пропущу случая взять вояж на воинских кораблях, чтоб видеть порядок в командах офицерских… (шлюзового) мастера нашед, я их видел и спрашивал, могут ли чистить реки, у которых дно каменное. Они сказали, что могут…»

Энергичный моряк не удовольствовался тщательным исполнением поручения. В письмах к Петру он предлагал иметь постоянного представителя в Париже (вскоре таковым был назначен И. Лефорт), считал необходимым обучать за границей юриспруденции офицеров, назначаемых для работы в Адмиралтейств-коллегии. Ещё пример: брату Василию Конон Зотов написал из Парижа о важности должности генерал-ревизора во Франции. Содержание письма стало известно Петру I и послужило основанием для введения в России столь важного поста, как генерал-прокурор.

Ещё одной из обязанностей Конона Зотова во время его второй заграничной командировки было руководство и контроль за всеми обучающимися в Европе нашими гардемаринами. К этому делу, как и ко всем остальным поручениям, Зотов относился очень серьёзно и ответственно. Уже распределяя гардемаринов на службу в иностранных флотах, капитан-поручик был поражён нищетой, в которой жили молодые люди, не имевшие богатых родителей. В Париже он раздал им всё, что имел из одежды, и возмущённо писал на родину, что «…легче было бы видеть их смерть, нежели такую срамоту нашему отечеству, и лучше было бы их перебить как поросят, нежели ими срамиться и их здесь с голоду морить…»

Следил Зотов и за моральным обликом наших гардемаринов. Из письма Конона царю из Франции: «Господин маршал д'Эгре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся часто между собою и бранятся такою бранью, что последний человек здесь того не сделает. Того ради отобрали у них шпаги». Немногим позже новое письмо: «Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинскаго и за то за арестом обретается. Господин вице-адмирал не знает, как их приказать содержать, ибо у них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно, на поединках, лицом к лицу».

Особенно же ценной для России была деятельность Зотова как наиболее подготовленного военно-морского разведчика. Петра очень волновали военные приготовления Турции, и Конон под видом торгового человека отправился на купеческом судне в Константинополь, где собрал все необходимые сведения, а также произвёл съёмку крепостей и гаваней.

Заведя необходимые знакомства, Конон занялся дипломатической работой. Здесь первому «охотнику» доводилось особенно нелегко: он боролся не только с чужими, но и со своими. Чего стоило одолеть находившегося во Франции Лефорта (племянника знаменитого сподвижника Петра), который добивался подчинения всей русской торговли одной из влиятельных французских торговых компаний. Независимость отечественной торговли удалось отстоять, но неугомонный Зотов нажил себе немало врагов в России. Сдержанный в эмоциях, все обиды он хранил в себе. И лишь иногда, когда терпеть оскорбления и несправедливость было совсем невмоготу, он в отчаянии хватался за перо: «…Мне теперь всотеро пуще, нежели бы я с пятью кораблями неприятельскими в огне горел…».

В редкие минуты отдыха, в основном ночами, переводит Зотов и переправляет на Родину в большом количестве морскую и техническую литературу, руководит обучением русских волонтёров за границей, среди которых был и В.И. Суворов (отец А.В. Суворова). Для пользы общего дела Конон не жалел ничего. В одном из своих писем из Бреста на имя секретаря царя Макарова он писал так: «Я от своей ревности всё, что имел при себе, им роздал: парик, кафтан, рубахи, башмаки и деньги, одним словом, себя разорил». Дело в том, что французское адмиралтейство, которое отвечало за обеспечение русских гардемаринов, словно в издёвку удерживало у себя присылаемые им на учёбу деньги, выдавая в день каждому по двенадцать копеек. Голодные гардемарины целыми днями рыскали по городу в поисках какой-либо чёрной работы. Ведь даже мундир стоил пятьдесят ефимков. Где уж тут думать об учёбе! Конон делал для этих «нищих хлебоядцев» всё, что было в его силах.

— Так мне прискорбно поведение французское, — выговаривал он в сердцах русскому посланнику в Париже, — что лучше видеть смерть перед глазами своими, нежели такую срамоту Отечеству нашему!

В конце концов Зотов добился своего, и гардемаринам стали аккуратно выплачивать деньги. Порой, охваченный азартом деятельности, Зотов терял чувство меры, его, что называется, заносило. Тогда секретарь Макаров делал ему замечания, на которые Конон реагировал весьма болезненно. «…Мне кажется, что немного худова в моих письмах, — отвечал он Макарову, — но самая моя ревность как к царскому величеству, так и к Отечеству. Пожалуй, отпиши, дабы я мог по вашим письмам или прибавить или убавить оную ревность. А что здесь делается, и о том чрез письмо до царского величества извествуется. Так знай царских ребят! Как сие узнают наши министры, что я чаю, что будут мне искать погибели, быв зависть самая и хранящие свой партикулярный интерес».

В пылу усердия завёл Зотов знакомство с французским маршалом и вице-адмиралом д'Эгре, который настойчиво привечал русского волонтёра.

— Меня сей маршал любит, что сына родного! — хвастался друзьям доверчивый Конон.

В одной из бесед д'Эгре издалека завёл речь о том, что хорошо бы женить царевича Алексея Петровича на одной из дочерей герцога Орлеанского — это положительно сказалось бы на отношениях Франции с Россией Приняв всё на веру, Конон тут же начал энергично действовать и немедленно донёс о состоявшейся беседе Петру, предложив свои услуги в этом деликатном деле. Пётр, прочитав письмо, был взбешён своеволием «охотника».

— Он что, белены объелся?! — кричал царь в ярости.

Вскоре Зотов получил с письмом от Макарова большой нагоняй, дабы больше в подобные дела не ввязывался.

Ранней весной 1719 года Конон Зотов возвратился в Россию. С собой он привёз богатые материалы по иностранным флотам. Пётр встретил своего «охотника» радушно. От царя Конон вышел уже капитаном корабля «Рандольф». А спустя ещё некоторое время перешёл на 52-пушечный корабль «Девоншир».

ГЕРОЙ ЭЗЕЛЯ

Боевые операции на море были в самом разгаре. Русский флот переходил к активным действиям. Зотова в Ревеле встречал Наум Сенявин — капитан корабля «Портсмут». Не видевшиеся столько лет, друзья обнялись. Конон сразу же взялся за дело со всей серьёзностью.

— Наш Конон во всём силён! — шутил Сенявин, видя, как терпеливо учит Зотов своих офицеров банить пушки, точно и без помарок вести счисление да помнить назубок все флажные сигналы.

В середине мая от пленного шведского шкипера стало известно, что из Пиллау в Стокгольм скоро выйдет отряд неприятельских кораблей, предназначенный для охраны и конвоирования купеческого каравана, который поджидает его в Стокгольме. Счастливый случай нельзя было упускать, и Фёдор Апраксин вызвал к себе капитана «Портсмута».

— Выходить тебе, не мешкая, в море, Наум, — сказал сурово, брови хмуря. — Под своё начало бери все суда имеемые. Да торопись, швед ждать не будет!

Под команду к кавторангу поступили шесть кораблей и шнява. Неся всевозможные паруса, они устремились на поиск неприятеля. Два корабля остались крейсировать у Ревеля, остальные пошли дальше. Пройдя остров Сааремаа, «Портсмут» и «Девоншир» сошлись бортами. Сенявин, свесившись за перила, советовался с Зотовым, как быть далее.

— Ни к Стокхольму, ни к Пиляаву нам плысть не с руки, — делился он своими сомнениями с другом. — Стеречь надо где-то посерёдке! Как мыслишь?

— Мыслю так же, Наум. Надо плысть к Борнхольму и поджидать шведа там! — отвечал Конон после минутного раздумья.

Прибавив парусов, отряд устремился на север. В ночь на 24 мая между островами Борнхольм и Готска-Сандо с передового «Портсмута» обнаружили неизвестные суда. По сигналу Сенявина корабли устремились в погоню. Через несколько часов стали различимы беглецы: то были линейный корабль, фрегат и шхуна. Флагов на судах не было. В пятом часу утра «Портсмут» и «Девоншир» сблизились на дистанцию стрельбы. Двумя пушечными выстрелами Сенявин потребовал от настигнутых обозначить национальную принадлежность судов. Только тогда на их грот-стеньгах взвились шведские флаги. Сражение началось. Было оно жестоким и продолжительным. Противники «стояли друг против друга от пятого часа до девятого». Шведам удалось перебить штаги и марс-фалы на «Портсмуте», упали оба марселя, и корабль потерял ход. Ведший с ним бой шведский линейный корабль стал быстро уходить. «Девоншир» Зотова вёл тем временем поединок со шведским фрегатом и заставил его бежать. Искусно маневрируя, Конон Зотов погнал фрегат прямо под пушки «Портсмута». Поняв намерение друга, Сенявин успел развернуть свой корабль и расстрелял фрегат продольными картечными залпами. После недолгого сопротивления тот выкинул белый флаг. Вслед за фрегатом сдалась Зотову и попавшая под огонь его корабля шхуна (по другим данным — бригантина). Остальные корабли отряда устремились вдогонку бежавшему шведскому флагману, который также был вскоре пленён.

Победа была полная. Русские моряки потеряли девять человек, противник — более пятидесяти. Победителям достался 52-пушечный корабль «Вахмейстер», 35-пушечный фрегат «Карлскронванен» и 12-пушечная шхуна (бригантина) «Бернгардус». Среди четырёхсот пленных был и командир отряда капитан-командор Врангель.

Героев сражения встречал в Ревеле сам Пётр. Добрым почином флота российского назвал он славную викторию. За победу Наум Сенявин был произведён сразу в контр-адмиралы, а Конон Зотов — в капитаны 2-го ранга. В честь победы была отлита медаль.

Обеспокоенные усилением русского морского могущества на Балтике и ослаблением Швеции в войне, англичане в июне того же 1719 года ввели в Балтийское море эскадру адмирала Ноульса. Едва английские корабли вошли в Зунд, Пётр вызвал к себе Зотова.

— Боюсь, как бы Ноульс сей не образовал со шведами единого флота противу нас, ибо успехи наши громкие многим не по нутру! А посему надлежит тебе, Конон Никитич, вступив в капитанство над фрегатом «Самсон», плысть на нём к оному Ноульсу с моею декларацией, — поделился он своими тревогами.

— Исполню, государь, всё в точности! — отвечал Зотов.

Через несколько часов «Самсон» уже резво бежал по волнам, держа курс к датским проливам.

Передав английскому адмиралу петровскую декларацию, в которой значилось, что Россия не возражает против свободного плавания коммерческих судов всех наций по Балтике, однако будет препятствовать всякому доставлению шведской контрабанды, Зотов успел ещё и разведку произвести. Хорошо зная британский флот, он сразу оценил боевые возможности и мощь английской эскадры. В обратный путь он отправился с письмом адмирала Ноульса. Тот сообщал Петру, что пришёл в балтийские воды лишь с целью защиты своих коммерческих судов, а также для того, чтобы оказать дружественное содействие в заключении мира между Швецией и Россией.

— Врёт, подлец! — заключил царь, прочитав послание. — Изворачивается! А тебе, Конон, моё благодарение за содеянный тобой подвиг!

В руках Петра был сделанный Зотовым обстоятельнейший отчёт об английской эскадре. Там были даже характеристики британских капитанов. И когда только успел!

Не поверив ни единому слову Ноульса, Пётр приступил к активной подготовке возможной борьбы с англичанами. В то время Ф.М. Апраксин высадил десант на шведском берегу севернее Стокгольма. Швеция была в панике.

А Зотов меж тем получил новое поручение — подготовить к возможной обороне от англичан Ревельский порт. Конон, как всегда, взялся за дело основательно. Он не только укрепил оборону, но и разработал оригинальный план противодействия неприятелю с применением брандеров и изобретённых им специальных бонов «с тройными спицами для защиты». Стенки гавани Конон предложил вымазать на французский манер негорючими смолами. Но англичане так и не решились выступить на стороне Швеции. Мощь Российского флота была слишком очевидной, а решимость Петра I бороться до конца не вызывала сомнений. В 1721 году был подписан долгожданный Ништадтский мир, и Россия окончательно утвердилась на балтийских берегах.

ОКО ГОСУДАРЕВО

Едва отгремели праздничные фейерверки, как Зотова ждало новое назначение. В марте 1720 года он становится главным контролёром Адмиралтейств-коллегии. Должность эта предполагала контроль за соблюдением законности в коллегии и выявление всех дел, идущих во вред государству. Днём Конон, не жалея сил, трудился в конторах, ночами же с не меньшим воодушевлением выполнял новый приказ Петра — готовил первый российский Морской устав. Писанное им редактировал лично царь, он же написал и своё знаменитое предисловие к доброхотному читателю. Первый Морской устав действовал на Руси без особых изменений вплоть до эпохи парового флота.

Вопиющее беззаконие и воровство в Адмиралтейств-коллегии вынудили Конона обратиться к царю с докладной запиской о чинимых безобразиях. Одновременно требовал он внимания к своей должности и грамотных помощников. Записка обошлась Конону Зотову дорого. Через день после написания он был взят под стражу, якобы за клевету. Но через несколько дней, разобравшись во всём, Пётр I освободил Конона и оставил в прежней должности.

Самое поразительное, что во главе недругов Конона стала его мачеха Как мы знаем, Конон с самого начала был против шутовской женитьбы своего спивающегося отца. На этой почве сразу же обострились отношения между пасынком и мачехой Анной Еремеевной Зотовой (в девичестве Пашковой). После смерти Матвея Зотова в 1720 году противостояние пасынка и мачехи за родовое имение Зотовых Лыткарино достигло своего апогея. Именно тогда из-за интриг Анны Еремеевны и графа Матвеева, к которым с радостью присоединились многочисленные флотские недруги главного контролёра, Конон Никитич и был заключён под стражу. К счастью, ненадолго. Немаловажную роль во всём этом играл пресловутый вопрос наследства. Но, получив свою часть большого поместья в селе Лыткарино, Анна Еремеевна её уже не выпускала. Не имея детей (прямых наследников), она всё же умудрилась выиграть судебный процесс и завещать зотовское имение своему внучатому племяннику (не имеющему никакого отношения к Зотовым), тогда как родной сын Матвея Зотова этот процесс проиграл.

Из биографии героя: «В 1720 году моряка арестовали и препроводили в Юстиц-коллегию за „дерзкое непристойное доношение“. Сам Конон Никитич объяснял арест кознями мачехи. Шестью годами ранее Никита Моисеевич женился на вдове капитана Стремоухова, и Пётр I задумал сделать из бракосочетания комедийное действо. К. Зотов просил царя избавить семейство от позора, но не преуспел. Свадьба запомнилась весельем и непристойностью. После смерти Никиты Зотова завязалось дело о его наследстве. Видимо, из-за этого Зотова и оговорили. Но вскоре он оказался на свободе и выполнял новое ответственное поручение».

Но и после случалось лихо. Действуя, как всегда, смело и решительно, первый «охотник» Российского флота быстро нажил себе врагов. С особой неприязнью относился к нему вице-адмирал Сиверс, которого Зотов изобличил в преднамеренном раздутии береговых штатов и урезании корабельных. Пётр наказал вора, но Сиверс с тех пор затаил злобу на дотошливого контролёра.

Отныне за каждым его шагом следили денно и нощно, каждое его слово и поступок тут же доносились императору. Скоро, очень скоро понял Конон, что клеветников предостаточно. А когда в одиночку стало бороться невмоготу, написал письмо Петру: «…Научи, как жить, если дать о себе отповедь, то вздором называют, а если смирно себя вести, то озлоблениями и обидами несносными… находят». Одновременно он попросился на корабли: «…А я лучше на Балтии хочу умереть, нежели от кнута и дыбы… да мимо идёт чаша сия моя».

И снова Пётр поддержал своего «охотника».

— Мой Зотов по своей учёности да к службе радению, почитай, целой эскадры стоит! — объявил он.

Но на корабли не отправил, а оставил на прежней должности. Честные люди были в цене во все времена!

В 1722 году Конон Зотов дописал первую в русском флоте книгу морских сигналов, которая легла в основу всех последующих сводов. Одновременно он трудился над созданием партикулярного (коммерческого) Морского устава, горячо одобренного Петром. Не успел первый волонтёр отложить в сторону рукопись партикулярного устава, как тут же взялся за работу над учебником для российских мореходов с длинным по тем временам названием: «Разговор у Адмирала с Капитаном о команде. Или полное учение како управлять кораблём во всякие разные случаи. Начинающим в научение, отчасти знающим в доучение, а не твёрдо памятным в подтверждение. Учинил от флота капитан Конон Зотов». Книга рассматривала вопросы управления кораблём в море, съёмки с якоря, постановки парусов и другие. «Разговор…» был написан в форме диалога между адмиралом и капитаном, причём обсуждение серьёзных вещей Зотов совмещал с юмором и солёной флотской шуткой. Так, на вопрос адмирала о том, как узнать, хорош ли корабль на ходу, капитан отвечает: «…Когда корабль на прытком ходу своим трясёт задом, то значит, что пропорция в его строении есть добрая».

В предисловии к книге Конон Никитич писал: «Читатель благий, изданием сея книжицы я не думаю учёного учить, я от таковых требую только милостивого внимания, а благодарного принятия сих моих малых трудов требую от тех, которые дворянские знатные дети ныне обретаются в морской службе и желают с великим усердием поучиться корабельному управлению во всяких разных могущих приключиться причинах, и весьма надлежало бы давно таковую книжку издать, для того, что у всякого бы было твёрдо и без конфузий бы управляли чем надлежит, а капитанам бы вместо того чтоб сердиться, он бы ими радовался и рекомендовать бы был готов и никто бы уже из них не боялся экзаменации…»

По книге Зотова учились многие поколения русских моряков. Учебник переписывали от руки, а редкие, рассыпающиеся от ветхости экземпляры передавали от отца к сыну, от деда к внуку. Через сто лет, в 1816 году, «Разговор…» прочитал император Александр I и был совершенно очарован книгой. Тут же последовало высочайшее распоряжение о немедленном переиздании книги с полным сохранением стиля и вида подлинника.

К середине 20-х годов XVIII столетия Зотов становится фактически во главе русской военно-морской разведки. К нему стекаются вся европейская морская литература и сведения об иностранных флотах; полученное он постоянно переводит и анализирует, собирая также информацию о состоянии флотов через посольства и своих агентов. Не забывал Конон Никитич и о практической работе. Так, он предложил принципиально новый способ крепления такелажа.

В январе 1725 года не стало Петра. Старые недруги не простили Зотову былых обид. Исподволь начали они очередную травлю. При первой же возможности Конон Никитич возвращается на действующий флот. В январе 1726 года он становится капитаном линейного корабля «Пантелеймон-Виктория» и весной выводит его в плавание по Финскому заливу. Снова над головой гудели полные ветра паруса, снова в лицо хлестали солёные брызги моря, лихо взбирались по вантам матросы, и волна неистово билась в кормовой подзор. Как будто и не было прожитых лет, как будто вновь он с Наумом Сенявиным мчался на перехват шведского флота!

Но радость капитана 1-го ранга была недолгой. Едва он покинул свой пост контролёра, как воры, почувствовав отсутствие бдительного стража законности, резво взялись за дело. Когда же генерал-адмирал Фёдор Апраксин решил произвести ревизию, результаты оказались самые плачевные.

— Немедля возвернуть Зотова в прежнюю должность! — распорядился он. — Иначе крысы наши конторские, почитай, всё растащат!

С грустью покидал палубу своего последнего корабля Конон.

— Ноет сердце моё, — говорил он друзьям, — что не ступать мне на корабли более уже никогда!

Снова погрузился он в нескончаемую бумажную войну, снова стал писать записки изобличающие. Снова пошли доносы и угрозы. Всё вернулось на круги своя! Но Зотов не терял надежды встать в боевой строй. «Если уметь да не учить, — пишет он в одном из писем Апраксину, — то есть великая вина… а если не уметь, для чего умеющих ненавидеть и похваляться уморить при конторе и во флот не пускают!» Но генерал-адмирал упорствует.

— Каждому своё место предрасположено! — бранит он настырного контролёра. — А я для того и поставлен, чтобы думать за всех!

Работая ночами, пишет Зотов новые книги. В 1728 году создаёт он «Регламент адмиралтейского нижнего суда» — свод законов повседневной деятельности Адмиралтейств-коллегии. В 1729 году Зотов уезжает на время в Москву, где занимается приведением в порядок центральных учреждений коллегии, одновременно составляя многие законоположения по их деятельности. По возвращении в Санкт-Петербург переводит с голландского «Светильник морской» — морскую лоцию от Ревеля до Англии и Белого моря, пишет первый в России учебник морской тактики — «Книгу о погоне за неприятелем».

ПОСЛЕДНИЕ БОИ

А Россия уже переживала тёмное время царствования Анны Иоанновны. Шла беспрестанная борьба за власть: армию прибрал к рукам фельдмаршал Миних, флот оставил за собой вице-канцлер Остерман. Что за беда, коль в делах морских Остерман был полнейший неуч и на палубу боевого корабля ни разу не ступал. Главное — имел за собой реальную силу, чтобы чувствовать себя уверенно в это время произвола и интриг.

Под крылом Остермана начало расти влияние наиболее реакционной части высшего флотского командования, составившей так называемую «английскую партию». «Англичане» требовали пересмотра основных положений Петра I по флоту, отмены Морского устава, созданного Зотовым, и принятия английского. Во главе новоявленных реформаторов стояли вице-адмирал Головин, адмиралы Сиверс и Гордон. Однако «англичане» в своих планах скорого переустройства петровского флота просчитались. В противодействие им стихийно возникла «русская партия» во главе с Соймоновым, Зотовым, Берингом. Неофициальное руководство партией взял на себя Наум Сенявин. «Русские» отстаивали самостоятельный путь развития отечественного флота, следование заветам Петра. Причём если «английскую партию» составляли в большинстве своём старые адмиралы, то «русскую» — прежде всего молодые капитаны кораблей и рядовые офицеры.

Несмотря на все старания и интриги Остермана, «русская партия» во главе с боевыми адмиралами и капитанами была чрезвычайно популярна на флоте. Особую же опасность для «англичан» представлял Зотов, знающий как свои пять пальцев всю тайную кухню Адмиралтейств-коллегии. Один из историков следующим образом описал значение Зотова: «Среди русских было, однако, одно лицо, имевшее… все данные, чтобы выступить в прениях могучим противником реформаторов, — лицо, давшее некогда повод Петру Великому провозглашать здравицы… за успехи его в науках… получившее почётную известность: как вполне образованного моряка, боевого офицера, соучастника Сенявина в первой морской победе русских, тщательного служаки, знатока морской тактики и организации иностранных флотов, сотрудника Петра по составлению Морского регламента и устава… смелого и речистого человека, не затруднявшегося входить со своими представлениями к Петру, иногда резко несогласными со взглядами государя. Среди „русской партии“ был капитан Конон Никитич Зотов…»

Однако без поддержки сверху «русская партия» была обречена на поражение. Используя административную власть, «англичане» исподволь повели расправу со своими наиболее опасными врагами. Прежде и легче всего избавились от Витуса Беринга, которого срочным образом спровадили во Вторую Камчатскую экспедицию. В ней Беринг совершит много открытий, впервые донесёт русский флаг до берегов Америки, но в Россию уже не вернётся. Могилой ему станет скалистый остров (названный впоследствии его именем) в далёком, продуваемом северными ветрами проливе (тоже получившем позже его имя). После Беринга «англичане» взялись за контр-адмирала Соймонова. Вскоре бравый моряк был взят под арест как конфидент заговорщика князя Вяземского и судим. Контр-адмирала били плетьми, ему рвали ноздри, а потом отправили по этапу в Сибирь. Одновременно началась травля Наума Сенявина, которого адмирал Сиверс буквально выживал с флота, придираясь к каждой мелочи. Заседания коллегии превратились для Сенявина в сущий ад. Не уступая ни в чём, он дрался как лев, но был один.

Протоколы заседаний доносят до нас драматизм происходившего: «…То он (Сенявин) принуждён будет в коллегию не ездить, понеже он вице-адмиралом служит 33 года и такой обиды не имел, а адмирал и вице-президент (Сиверс) объявил, что и он в России служит близ 26 лет, а дураком не бывал, и на то вице-адмирал Сенявин говорил, от кого он так признан?» Затравив Сенявина, сгноив Соймонова и избавившись от Беринга, «англичане» принялись за Конона Зотова. Уверенные в полной безнаказанности, они теперь действовали нагло, не утруждая себя особыми ухищрениями. Обвинение, выдвинутое против него, было дико по своей нелепости. Зотова, долгие годы стоявшего на страже законности и охраны казённого добра, обвинили… в воровстве. Удар был настолько внезапен и ошеломляющ, что Конон Никитич пребывал в полнейшем отчаянии от свалившегося на его голову позора. В чём же могли обвинить его? Ведь всего лишь несколькими годами ранее он писал одному из своих друзей: «…Ни движимого, ни недвижимого у меня нет; нечего отнять и нет, как потеснить в усадьбах, ибо по государевой милости испомещен на морях!» Обвинение было до нелепости смешное: будто взял Зотов для себя без указа коллегии Адмиралтейской взаимно девять бочек извести. Заметьте — взял взаимно, т.е. в долг, чтобы потом вернуть.

«Дело Зотова» очень быстро стало известно самому широкому кругу морских офицеров, но реакция на него получилась обратная той, на которую рассчитывали обвинители: среди моряков поднялся ропот, люди не верили в нечестность первого «охотника» Российского флота На кораблях в кают-компаниях открыто называли это дело сиверсовской стряпнёй.

Сам же Сиверс торжествовал: вот когда он рассчитался с дерзким контролёром! Но Зотов не сдавался и наотрез отказывался признать себя виновным, требуя повторного расследования своего дела. Повторного расследования вице-президент Адмиралтейств-коллегии побоялся, и обвинение против Зотова пришлось снять. Но дело было сделано. Конон Никитич не мог долго работать в такой обстановке. Отныне единственным его утешением стали книги.

В 1741 году Зотову по настойчивым требованиям Сенявина дали должность генерал-экипажмейстера и чин контр-адмирала. Конон Никитич отнёсся к повышению равнодушно: кроме мундира и оклада, для него ничего не изменилось.

Зотов работал как одержимый. Одна за другой выходят из-под его пера книги: «Новые сигналы», «Пополнение к знанию зеймана», новый учебник тактики «Об экзерцициях военного флота»…

Весной 1742 года Конон Никитич тяжело заболел и вынужден был уехать в Ораниенбаум. В октябре 1742 года его не стало. Погребли контр-адмирала на местном кладбище.

О личной жизни Конона Зотова нам известно весьма немного. О его супруге сведений практически нет. Известно, что он, якобы, имел дочь Анну (1735 года рождения). Известно, что после смерти Зотова его вдова была вовлечена в уголовный процесс по случаю подлога дитяти и пострижена. Из этого следует, что, вполне возможно, дочь Конона Анна была ему не родная. Для чего вдове Зотова понадобилось совершать подлог с ребёнком, в точности не известно, скорее всего, за этим стояли меркантильные интересы — доля в наследстве или пенсия.

Жил в последние годы своей жизни Конон Зотов в Петербурге на Университетской набережной в доме № 3, построенном в 30-х годах XVIII века по типовому проекту «для именитых». Первым «именитым», жившим здесь, и был капитан Конон Зотов. Впоследствии же здание сменило многих хозяев. В частности, в 1832 году здесь поселился американский посол Джеймс Бьюкенен (будущий 15-й президент США). Он писал: «Я занял очень хороший дом на берегу Невы с прекрасным видом на эту величественную реку и корабли, входящие в этот изумительный город».

После смерти имя Конона Зотова было забыто почти на два века, пока, наконец, в 1915 году о нём не вспомнил тогдашний Морской министр адмирал Григорович и предложил императору Николаю Второму назвать именем первого охотника русского флота новейший эсминец-«новик». Чтобы разъяснить флотской общественности, кто такой Конон Зотов, в журнале «Морской сборник» была помещена большая статья. Однако грянула революция и «Конон Зотов» был переименован, а о «первом охотнике русского флота» снова забыли на долгие-долгие годы.

Вспомним же мы, читатель, Конона Зотова, первого отечественного профессионального моряка, до последнего дыхания преданно и истово любившего флот и Россию. Право, он того стоит!

ПОСЛЕДНИЙ КОРАБЛЬ ПЕТРА

…За окнами Летнего дворца грохотал нескончаемый салют, гулко ухали пушки стоявших на Неве кораблях — Петербург праздновал заключение долгожданного мира со Швецией. Отныне Россия становилась полноправной морской державой.

Пётр, радостный, хотя и немного усталый, поставил на стол пустой штоф, подозвал стоявших поодаль Меншикова и Апраксина.

— Вот он, венец долгих трудов наших, — сказал им, улыбаясь. — Мир Ништадтский. Море Балтийское отныне и навеки подвластно россиянам, флот наш в нём стал полновластным хозяином! Слава за то Всевышнему да народу, что всё превозмог и вытерпел!

Пётр помолчал, думая о чём-то своём. На лбу проступили две глубокие морщины. Улыбка сама собой сошла с лица.

— О чём задумался, Питер? — поинтересовался разрумянившийся от долгих танцев Меншиков.

— Видишь, Данилыч, посол англицкий в углу стоит невесел? Не по душе ему сила наша. Сегодня же отчёт обо всём писать станет и хулу на нас лить. Боится Лондон нас, а паче всего флота, в огне рождённого! — Пётр гневно сдвинул брови. — Зависть монархов держав европейских требует от нас дальнейшего усиления морского. Мыслю одно твёрдо, что надлежит теперь корабли 100-пушечные строить немедля.

— Сие дело пока нам не под силу, — покачал головой генерал-адмирал Апраксин. — Английцы и те таковые строить опасаются. Крепость продольная, чрез которую корабли столь длинные на волне не ломаются, даже их мастерам не подвластна!

— Неверно сие! — оборвал его Пётр. — Французы таковые строят, и у нас таковые будут! Чем угодно поступлюсь, но своего добьюсь — будет наш флот на всех морях и окиянах первенствующ!

К началу 20-х годов XVIII века Балтийский флот России представлял собой уже достаточно грозную силу. В его составе насчитывалось около двадцати линейных кораблей, большое количество других парусных и гребных судов. Выросло целое поколение талантливых и самобытных корабельных умельцев, среди которых первыми по мастерству были сам Пётр I и его ближайший помощник Федосий Скляев. От своих корабелов царь требовал главного — наращивания мощи бортового залпа с каждым новостроем. За 54-пушечной «Полтавой» спустили на воду 64-пушечный «Ингерманланд». Корабль ещё не вступил в боевой строй, а на рабочем столе «плотника Михайлова» уже лежал чертёж корабля с восьмьюдесятью пушками.

И всё же основу русского флота составляли 66-пушечные корабли. Головным был корабль «Екатерина». Современники отмечали, «что подобного корабля нет ни в Англии, ниже в прочих государствах, ибо при постройке онаго употреблено всевозможное искусство относительно к прочности и красоте». Но Петра это мало устраивало. Вскоре на воду сошёл первый русский трёхдечный корабль, названный «Фридеманкер», имевший «добрые ходовые качества и лёгкость хода». Он имел около двух тысяч тонн водоизмещения и восемьсот человек команды. А на адмиралтейской верфи Федосий Скляев уже закладывал 90-пушечный корабль «Лесное»… Но царю не давали покоя 100-пушечные. Он буквально бредил ими. Мечты мечтами, а реальность убеждала в обратном. Чтобы разместить столько орудий, требовалось значительно увеличивать длину кораблей.

Необходимы были очень точные расчёты не только поперечной остойчивости, уже хорошо освоенной русскими мастерами, но и «продольной крепости корпусов». В этом-то и была загвоздка. Рассчитать продольную остойчивость было настолько сложно, что даже англичане после нескольких тяжёлых катастроф строили только широкие и короткие корабли. Во всём мире в то время лишь французским корабелам удалось до конца постичь тайну «продольной крепости». Но французы берегли свой приоритет как зеницу ока, щедро платя мастерам за сохранение тайны.

Однако Пётр не отчаивался, прилагая поистине титанические усилия, чтобы «вызнать сей крепкий секрет бурбонский». Прибыв в 1717 году во Францию для организации нового политического союза, Пётр нашёл время встретиться с французскими мастерами, но, несмотря на великие посулы, разузнать ему ничего не удалось.

Поиском расчётов продольной прочности не один год занимался посланный царём во Францию его любимец Конон Зотов, но даже ему, известному знатоку морского дела, искусному разведчику и дипломату, выполнить эту деликатную и трудную задачу оказалось не под силу. Зато удалось другое. Предприимчивый Зотов разыскал отошедшего от дел старого французского мастера Мориса Пангалея, овладевшего столь нужным россиянам секретом. Пангалей продать секрет наотрез отказался, зато после долгих уговоров согласился построить в России по своим расчётам линейный корабль. Оплату для себя он запрашивал поистине фантастическую, но на это пошли сразу — выбирать не приходилось.

В начале 1711 года Морис Пангалей прибыл в Санкт-Петербург, где его встречал лично Пётр. Царь предложил французу сразу же взяться за 100-пушечный корабль. Тот отказался, ссылаясь на старость и немощь. Сошлись на 66-пушечном. Пока старый мастер сидел над чертежами, Пётр вызвал к себе корабельных подмастерьев Гаврилу Окунева да Ивана Рамбурга.

— Вот что, — сказал, сурово на отроков глядя. — Будете при мастере Пангалее в учениках состоять, и всё касаемое продольной крепости у него вызнавать, и манерам французского строения учиться со всею прилежностью!

— Ясно, государь! — отвечали подмастерья дружно. — Всё сделаем как должно!

Со стариком-французом ученикам пришлось несладко. Полуглухой и страшно медлительный мастер имел массу всевозможных причуд, был сварлив и занудлив, но дело знал отменно. Строил Пангалей свой корабль до невозможности долго, целых десять лет. Только в 1721 году на волнах Финского залива закачался 66-пушечный «Пантелеймон-Виктория», сделанный «на французский манер».

За эти годы Окунев и Рамбург многое узнали и многому выучились (Гаврила Окунев стал настоящим любимцем Пангалея, которого он иначе как «мон гарсон» не называл). Далеко не сразу стал раскрывать Пангалей перед учениками свои секреты. Но от постройки 100-пушечного корабля старик упорно отказывался. В день, когда Пётр I поднял на «Пантелеймоне-Виктории» свой флаг, умер старик Пангалей, так и не открыв до конца все секреты своего мастерства. Но и того, что стало известно Петру от старого мастера да из добытых Зотовым чертежей, вполне хватало, чтобы самостоятельно рассчитать недостающие размерения. Этим занимались сам Пётр да Федосий Скляев.

— Главное, что касаемо продольной крепости, мы знаем твёрдо! — заявил император на консилиуме первейших корабелов. — Считаю, что можем начинать постройку первенца флота нашего о ста пушках! Как мыслите, господа мастера?

Первейшие — Федосий Скляев, Гаврила Меншиков да Иван Татищев — отвечали уверенно:

— Твоя правда, государь. Пора нам и на сего зверя топоры точить!

Довольный полным единодушием, Пётр набил табаком обкусанную глиняную трубку, раскурил неторопливо.

— Чертежи же сему монстру буду рисовать сам! — сказал чуть погодя. — В помощь мне будет наш первый бас Федосий!

Работая ночами (днём решая дела государственные), Пётр к концу 1723 года создал чертёж будущего 100-пушечного гиганта. Никогда ещё он не работал с таким подъёмом и вдохновением, вкладывая в чертежи не только все свои знания, но и душу… В корабельном наборе он предусмотрел дополнительные диагональные связи, которые и должны были обеспечить столь необходимую продольную остойчивость. Помогали Петру в этом подмастерья Филипп Пальчиков и Матиас Карлсбом. Несколько позднее команда «стопушечников» пополнились Гаврилой Окуневым, Иваном Рамбургом и Василием Юшковым. Работы хватало всем. Каждый чертёж, каждую деталь перерисовывали десятки раз. Пётр требовал во всём полного совершенства.

— Не прыть заячья в деле сём надобна, а добротность изрядная! — выговаривал он, заметя малейшую неточность.

К маю 1723 года чертежи будущего первого 100-пушечного корабля России были готовы. Размеры его предполагались по тем временам весьма внушительные: длина 180 футов, ширина в средней части 51 фут, осадка более 20 футов.

Закладка корабля состоялась 29 июня 1723 года на верфи Санкт-Петербургского адмиралтейства лично Петром. Обставлено всё было весьма торжественно. С постройкой корабля особо не торопились. Пётр хотел использовать свой 100-пушечный первенец как своеобразную школу-лабораторию, чтобы на ней в совершенстве освоить способы обеспечения «продольной крепости» на «французский манер».

— Каково будет имя сего великана? — спросила императрица Екатерина в один из дней, когда Пётр заявился во дворец к обеду, разгорячённый работой на верфи.

— Был бы корабль, — засмеялся в ответ Пётр, — а имя даст сама гистория наша!

Император не только участвовал в строительстве, но и самолично руководил им. Часто бывая на стапеле, беседовал со своими учениками, отдавал приказания, вникал в каждую мелочь. Когда же ему предстояло куда-то отлучиться либо государственные дела не давали ему возможности самому побывать на верфи, он оставлял письменные указания, поражающие своей скрупулёзностью и дотошностью. Так, уезжая по делам из Санкт-Петербурга, он велит оставшемуся за него на стапеле подмастерью Карлсбому: «…Добрать ингоуты к носу, так же клюис-штоты и прочие в бухте, так же галф-транцами в ахтерштевне до општотов, которые до меня не ставить; в то же время чистить корабль под доски, как снаружи, так и внутри…» (хотя современный читатель вряд ли разберётся в нагромождении терминов, большая забота государя о своём детище очевидна).

Со временем за 100-пушечным кораблём как-то само собой утвердилось название «государев корабль». Этого не отрицал и сам Пётр. Так, в «Реестре кораблям, находящимся на стапелях в строении в 1724 году» в графе, где указываются названия создаваемых кораблей, против 100-пушечного новостроя значится: «Собственный Её Императорское Величество 100-пушечный корабль».

В последний раз Пётр I появился на стапеле незадолго до своей кончины. Словно предчувствуя недоброе, собрав подле себя мастеров, сказал им:

— Что бы ни стряслось, каждый из вас, господа корабельщики, отвечает за строение сие, и не предо мною, а пред Отечеством нашим!

Уже покидая стапель, Пётр в задумчивости обошёл остов будущего корабля. Через неполный месяц по хрустящему январскому снегу рыдающие соратники провожали его в последний путь…

Со смертью Петра строительство корабля прекратилось. Одинокий, занесённый сугробами, остов сиротливо высился на берегу близ адмиралтейства. Лишь жалобно кричали в вышине голодные чайки. А тем временем вдалеке от верфи разворачивались бурные события, в центре которых был последний корабль Петра. Уже через несколько месяцев после погребения своего соратника и учителя собрались корабельные мастера посовещаться: что делать с «государевым кораблём» дальше? Решали долго. Наконец, слово попросил Федосий Скляев:

— Предлагаю строить сей корабль подмастерьям Пальчикову и Карлсбому. Ибо оба там при государе работали и помыслы его лучше других знают!

Но одновременно заседала и Адмиралтейств-коллегия. Вопрос был тот же: что делать со 100-пушечным кораблём? Кому его достраивать? Решение здесь было иное: поручить достройку сего корабля английским мастерам Ричарду Броуну и Наю. Там же было решено истребовать от хранителя всех царских чертежей Скляева листы с расчётами этого корабля для передачи англичанам. «Мастер добрых пропорций» ответил категорическим отказом. Это был вызов…

Коллегия ещё раз потребовала от упрямца вернуть чертежи. Скляев был непоколебим.

— Да хоть ножами режьте! — заявил смело. — Ан всё одно вам бумаг сиих как ушей своих не видать!

И ещё дальше чертежи запрятал.

Снова собралась на заседание коллегия. Снова там кипели страсти. На этот раз адмиралы были более осмотрительны. Новое решение в конце концов приняли такое: строить корабль «всем мастерам с общего согласия» под началом Броуна…

Теперь уже взбунтовались все российские корабелы.

— Не бывать тому! — горячились. — Нам достроить сие судно государем завещано, мы это и исполним!

Во главе «мятежников» встал смелый и решительный Филипп Пальчиков. Он осмелился не только не исполнить указ Адмиралтейств-коллегии, но и издать свой собственный крамольный ордер, приведший многих в оцепенение: «…Корабельного мастера Броуна, чужестранных иноземцев, чернецов, попов и протчих гулящих людей на корабль не пускать». Вокруг новостроящегося 100-пушечника встали бдительные караулы, отгонявшие каждого, кто пытался пробраться на стапель. И хотя Броун и Най беспрестанно жаловались в коллегию, что им творится «немалая конфузия» и обида, адмиралы идти на обострение отношений с мятежными корабелами более особо не хотели. В конце концов в дело вмешалась Екатерина I. По её решению достройка корабля была поручена всем русским корабельным мастерам во главе с Федосием Скляевым.

Работы возобновились. Мастера, строя днём свои корабли, вечером дружно спешили на «государев». Сам Скляев оставил свой почти законченный постройкой 54-пушечный «Выборг» разобиженному Броуну и полностью перешёл на петровский 100-пушечник.

Двадцать девятого июня 1727 года, спустя ровно четыре года после закладки, первый русский 100-пушечный линейный корабль, названный в честь своего создателя и его (в то время царствовавшего) внука Петра II «Пётр I и II», был торжественно, при большом стечении народа спущен на воду. В мае 1729 года под командой капитана Бранта корабль совершил свой первый переход из Санкт-Петербурга в Кронштадт. Проводку осуществляли две галеры под водительством капитан-лейтенанта Косенкова-Тёмкина. Затем ещё в течение целого года на корабле велись всевозможные доделочные работы.

Весной 1729 года, когда сошёл лёд, на «Петре I и II» подняли трёхцветный вымпел: корабль вступил в свою первую морскую кампанию. По специальному указанию Адмиралтейств-коллегии 100-пушечный флагман российского флота был укомплектован лучшими офицерами, команда же его насчитывала более восьмисот человек. В торжественной обстановке на корабле подняли флаг командующего Кронштадтской эскадрой адмирала Сиверса. События те навсегда запечатлены в скупых строках хроники русского флота: «…Того ради палили с оного корабля из 13 пушек, потом и со всех кораблей, стоящих на рейде, палили по стольку же пушек». Ветераны морских баталий Северной войны встречали нового боевого сотоварища! В ордере Адмиралтейств-коллегии на начало кампании 1729 года говорилось: «…А новопостроенный корабль „Пётр I и II“, „Пётр II“, „Наталия“ и „Шлюсельбург“ для опробования их на ходу отправить в кампанию на месяц, а морских служителей определить на „Пётр I и II“ 800».

В первых числах мая во главе эскадры 100-пушечный корабль вышел в Балтику. Через неделю спокойная погода сменилась штормовой. Капитан Брант волновался: как поведёт себя «Пётр» в свежий ветер, как будет слушаться руля? Но все волнения оказались напрасны — корабль показал себя с самой лучшей стороны. Замыслы и теоретические расчёты основателя русского флота оправдались полностью. Теперь стало окончательно ясно, что отечественные корабелы могут создавать трёхпалубные 100-пушечные гиганты, а моряки — успешно осваивать их.

Первая кампания «Петра I и II» была непродолжительной: 9 июня корабль вернулся в Кронштадт. На нём спустили вымпел, сняли пушки, а команду ботами отправили в Санкт-Петербург. По первому плаванию был составлен отчёт, в котором говорилось: «Корабль „Пётр I и II“ во всяком действии доволен, как в ходу, так и в крепости, и под парусами, и в поворачивании, и в строении онаго никакого погрешения, за что б такого мастера великого за его искусство и труды вечно прославить надлежит. Корабль „Пётр I и II“ строен по чертежу и трудами блаженной и высокославныя памяти государя императора Петра Великаго и устроена во всякой, как в крепости, так и в ходу под парусами, исправности, и за то просит для незабвения высоких Его трудов о прославлении…»

В последующие годы «Пётр I и II» неизменно являлся флагманским кораблём Балтийского флота. Все петровские адмиралы непременно поднимали свои флаги именно на нём, словно отдавая дань памяти его создателю.

Интересное описание оставил о поразившем его корабле «Пётр I и II» служивший в Петербурге во второй половине 20-х годов XVIII века академик Георг Бюльфингер: «Над водою возвышается сооружение более чем трёхэтажное: 52 фута. Большая часть его великолепно разукрашена золочёной резьбой. Вместо окошек — четырёхугольные отверстия, из которых выглядывают тяжёлые орудия… Внутри просторные, снабжённые галереями каюты, из них одна, выложенная кедровым деревом, привозимым из Сибири, услаждает входящих весьма приятным запахом… Огромно и вместе с тем искусно должно быть сооружение, в котором живёт от восьмисот человек и которое носит 100 и более штук тяжёлых орудий…» Что ж, «Пётр I и II» действительно поражал воображение современников и размерами, и боевой мощью, и отделкой.

Окончились двадцатые годы, начались тридцатые. Над Россией нависла тьма бироновщины. Флот, достигший к середине двадцатых почти полного совершенства, начал постепенно приходить в упадок. Всё меньше и меньше денег отпускается на него, всё хуже отношение к морякам. Прекращается строительство новых кораблей и ремонт старых. Чтобы хоть как-то сохранить боевое ядро флота, члены Адмиралтейств-коллегии резко сократили плавание кораблей в море. Многие из них и вовсе были поставлены на прикол.

Не избежал общей участи и «Пётр I и II» — на протяжении пяти лет он не выходил в море. Только в 1732 году корабль под флагом адмирала Гордона возглавил трёхнедельное крейсерство Балтийского флота у Берёзовых островов. В 1734 году он принимает активное участие в боевых действиях против французского флота на Балтике. Во главе эскадры он участвует в бомбардировке крепости Вексельмюнде и пленении 30-пушечного французского фрегата «Бриллиант».

В 1735 году Петербург посетил литератор Иоганн Христиан Тремер. В том же году вышла в свет его поэма с пространным названием «Прощание германо-француза со всеми многочисленными диковинами, которые можно видеть в Петербурге». Ни поэма, ни сам Тремер особого следа в истории литературы не оставили. Однако, в ходе своей поездки по окрестностям Петербурга, Тремер посетил и Кронштадт. А потому в его поэме появились следующие строчки, посвящённые увиденному им «Петру I и II», величие которого потрясло воображение поэта:

…А также флот в Кронштадтской гавани видал

Корабль огромный там стоит в ряду с другими,

«Петра Великого» не зря он носит имя…

В его каюте адмиральской стены

Обшиты деревом породы драгоценной.

И, наконец, над всем владычествуют там

Сто десять пушек, размещённых по бортам

Теперь корабль ещё огромней строят

И именем «Великой Анны» удостоят…

Относительно строительства «Великой Анны» осталось свидетельство того же Тремера: «Этот корабль („Великая Анна“. — В.Ш.) будет значительно больше первого („Пётр I и II“. — В.Ш.) и его можно будет счесть за чудо». По словам приглашённого в Россию врача Джона Кука, он в 1736 году видел в адмиралтействе строящийся гигант «Императрица Анна», вооружение которого должно было составить 120 пушек.

Проектирование и закладку такого огромного и дорогостоящего линейного корабля, как «Императрица Анна», в период крайне запущенного состояния российского флота, нельзя объяснить ничем иным, как попыткой скрыть за разрекламированной постройкой «корабля императрицы» общее положение тогдашнего российского флота. Думается, за историей начала строительства никому не нужного тогда гигантского линейного корабля стояли амбиции Анны Иоанновны (переплюнуть самого Петра!) и курировавшего в то время флот канцлера Остермана.

«Императрицу Анну» строил в Санкт-Петербургском адмиралтействе корабельный мастер Броун. В 1737 году «Анна» была спущена на воду и вошла в состав Балтийского флота. Вооружение корабля составило 110 (по другим данным 114) орудий. Увы, качество изготовления «Анны» желало лучшего. Она буквально по всем параметрам значительно уступала «Петру I и II». Большую часть своей недолгой жизни «Императрица Анна» простояла в Кронштадтской гавани, где и была разобрана на дрова в 1752 году.

…Тем временем, в 1736 году «Пётр I и II» снова выходит в море во главе Балтийского флота. За всё это время корабль ни разу не ремонтировался. Добротно сделанный, он поражал современников своей крепостью. Но шло время, и с каждым годом «Пётр I и II» всё более ветшал, становился «к содержанию опасен». Наконец, летом 1741 года корабль освидетельствовали на предмет годности советник артиллерийской экспедиции Лиман и корабельный мастер Гаврила Окунев. Они-то первыми и забили тревогу.

— На плаву сможет держаться не более трёх годов! — подвёл итог увиденному Гаврила Окунев.

Горько было ему, когда-то строившему 100-пушечный первенец своими руками под началом Петра видеть такое.

Дождливым октябрьским вечером того же года в портовой конторе Кронштадтского порта собрался консилиум. Присутствовали: адмирал граф Головин, вице-адмирал Мишуков, генерал-интендант Головин-младший и генерал-экипажмейстер Зотов. Члены консилиума решали, что делать дальше с «государевым кораблём». После бурных дебатов решено было перевести корабль из Кронштадта в Санкт-Петербург, а затем спешно строить для него сухой док.

— Для спасения венца творения Петрова денег жалеть не надобно! — горячились Мишуков с Зотовым. — Сей корабль надобно сохранить для потомков навечно в назидание о государе нашем! — поддержали их оба Головина.

В итоговой бумаге написали так «…Имели рассуждение, что в проводке оного корабля в Санкт-Петербург для починки, а особливо в вехах на камелях, за ветхостию его, великая опасность имеется, чтобы каким-либо приключившимся несчастием от ветхости корабля в веках не потерять. И для того рассудили для спасения оного корабля… гелинг всегда надобен…».

Постройку эллинга поручили генерал-кригскомиссару Лопухину и советнику Пушкину. Им же было поручено «объявить чертёж со изъяснением, будет ли оный гелинг доволен к вытаскиванию помянутого корабля».

Дело вроде бы сдвинулось, и «Пётр I и II» был переведён в Санкт-Петербург. Однако вскоре последовал ещё один указ Адмиралтейств-коллегии. Перечёркивая решение кронштадтского консилиума, он объявлял, что строительство сухого дока передаётся английскому машинному мастеру Клевенсу. Русских мастеров отодвинули в сторону. Клевенс обещал за те же деньги построить два дока: сухой и плавучий. Адмиралы «предполагали ввести корабль в док при оном великом собрании знатных персон…». Клевенс и здесь обещал сроки куда более меньшие, чем Лопухин с Пушкиным На то и польстились…

Сухой док решили строить для починки и хранения «Петра I и II» в нижнем конце «материального канала» у средней гавани. Адмиралы торопились, но Клевенс вдруг ни с того ни с сего объявил, что вначале он будет строить плавучий док за двенадцать тысяч рублей, а только затем приступит к сухому.

— Нам сухой гелинг нужен, чтоб с углублением в землю на пятнадцать футов и с плотиной! А он нам судно плавучее суёт! — возмущались морские офицеры.

Но к их голосам никто не прислушался. Корабельные, они всегда ведь чем-то недовольны. Вскоре последовал и указ сената: «Корабль строения собственных блаженныя и вечныя славы достойныя памяти государя императора Петра Великого» находится в ветхости и до окончания строительства дока, т.е. до середины 1744 года, «за ветхостью без помощи содержаться не может, и для того надлежит построить плавучее судно, в котором оный корабль до постройки того дока содержать можно».

Члены коллегии запросили Клевенса:

— Сколько времени на постройку надобно?

— Два года! — отвечал мастер. — А денег пойдёт на то тринадцать тысяч пятьсот восемьдесят пять рублей и тридцать одна копейка.

— Отпустить немедля! — распорядились адмиралы.

Отпустив англичанина, размечтались:

— А как док сей сухой готов будет, то «Пётр I и II» в него введём и в безопасности полной содержать станем потомкам в память о великом государе нашем. И чтобы на века!

Пока флагманы российские мечтаниям предавались, английский мастер Клевенс всё передумал. Теперь он уже не хотел строить плавучий док, а желал только сухой. Из денег же, ему на оба дока выделенных, обратно в казну ничего не вернул. А время шло, и «государев корабль» продолжал гнить на плаву. Вновь подняли шум русские корабелы, вновь пригрозили коллегии. Только после этого поручено было мастеру Дмитрию Щербачёву плавучий док строить, поспешая насколько возможно. Мастер слово, данное сотоварищам-корабелам, сдержал, и к осени 1742 года плавдок был готов. Пятого октября в него ввели «Пётр I и II». Специальным по этому поводу указом всем было объявлено, что «в том построенном плавучем судне корабль „Пётр I и II“ починкою исправить можно».

Шли годы. Наступил уже и 1746-й, а сухой док, обещанный Клевенсом, ещё толком и не начинали строить. Англичанин, получив деньги, не торопился. «Пётр I и II» стоял в плавдоке и всё более и более ветшал. Денег на флот по-прежнему почти не давали, и моряки перебивались кто как мог. О строительстве новых кораблей не было и речи, мечтали хоть какую-то часть старых сохранить. Президент Адмиралтейств-коллегии адмирал Головин только тем и занимался, что копейки флотские пересчитывал да с одной дыры бюджетной на другую их перебрасывал. Зато бумагами всевозможными был флот российский завален до невозможности. Не было у моряков самого малого дела, на которое не сыскались бы многие пуды грозных гербовых бумаг.

— На бумажки денежки наши кровные и уходят! — ругался старик Головин, костяшками счётов щёлкая. — Сжечь бы всё да начать без оных править.

Сказано — сделано. Собрал адмирал все бумаги да подпалил. С чиновниками приступы сердечные, зато на кораблях на радостях гуляли отчаянно. Но опомнились писцы и застрочили вновь. Уже новые указы да ордера готовы, да столько, что в одном мешке и не унесёшь!

Двенадцатого мая 1746 года собралась коллегия, чтобы финансы свои в очередной раз подсчитать да выслушать экстракт о содержании верфей корабельных. Под конец вспомнили и о «корабле государевом». Возмущались, что не готов до сих пор сухой док.

— Зря кричите, — охладил пыл флагманов всезнающий адмирал Мишуков, — государев корабль в тот гелинг уже не втащить!

— Это почему же? — разобиделись на всезнайку флагмана и кавалеры: Дмитриев-Мамонов, Дюффус, Лопухин, Вильбоа, Мещерский и другие.

— А потому, что по причине великой ветхости он при сём действе рассыплется!

— Что же делать нам? — вскричал, схватившись за голову, Вильбоа, бывший любимец Петра, а ныне седой боевой адмирал.

— Думается мне, следует его в том плавучем судне и далее оставить, чтобы, не торопясь, исправить и навечно там сохранить! — поделился своими соображениями Мишуков.

— Где же денег на всё это набраться! — охнул кто-то из флагманов в углу сдавленно.

— А может, легше нам будет разобрать его на дрова, а по лекалам имеемым сделать новый! — возразили ему из другого угла.

— Да ты что, на это столь много денег уйдёт, что всем флотом российским по миру пойдём! — закричали уже хором.

Спорили долго, до хрипоты. В конце концов подписали итоговую бумагу, в которой значилось, «что нежели оный эллинг великим коштом… только для оного корабля строить, на который и по постройке для содержания не малое иждивение потребно будет!»

Для окончательного осмотра была назначена ещё одна комиссия под председательством капитана кронштадтского порта контр-адмирала Калмыкова. Тщательно обследовав «Пётр I и II», комиссия пришла к удручающему выводу, что «годных по свидетельству лесов меньше 3-й части нашлось».

— Легше новое строить, нежели старое латать! — заключил Калмыков. — Ежели же оный корабль прямо в плавучем судне перетембировать, то менее чем за три года не управиться!

Выслушав кронштадтского капитана, адмиралы схватились за головы. Обещанного англичанами дока всё ещё не было. И если на три года отдать единственный на флоте плавдок под «Пётр I и II», то как же чинить остальные, не менее изношенные?

— Ведь они могли бы исправиться в помянутом доке, ибо весь флот наш с таким трудом килюется, а в плавучем судне все повреждения и негодности удобнее усмотреть и исправить! — делились флагманы своими сомнениями друг с другом.

Снова (в который уже раз!) была составлена бумага. В бумаге той говорилось: «…Отчего великий ущерб причитаться может в интересе Ея И. В.; от упадка таких кораблей флот приходить будет не в состояние, ибо так скоро комплектовать строением вновь невозможно…»

Адмиралы мялись, но более откровенно сказать не смели, уж больно всё это выглядело предательством по отношению к петровскому творению. Все заключения свои и мнения в письменном виде передали на рассмотрение императрице Елизавете Петровне. Ей, «дщери великого Петра», и решать, как быть с отцовым кораблём. Высочайшего указа ждали с болью в сердце. Боялись и отказа ибо тогда пришлось бы ломать множество других кораблей. Боялись и утверждения бумаг своих, ибо тогда пришлось бы самим ломать творение Петра. Ответа не было долго. Но настал день, когда указ императрицы лёг на красный бархат стола президента коллегии. Дрожащей рукой адмирал Михаил Голицын сорвал сургучные печати и, отставив бумагу подальше, принялся читать. То было соображение сената о судьбе «Петра I и II»: «…Для неугасаемой о таких высочайшего монарха трудах вечной славы принесть в рассуждение, не соизволено ли будет по точной того к пропорции и со всеми теми орнаментами, каковы были, сделать 2 модели и содержать из них в десианс-академии, а другую при адмиралтействе в модель-каморе, а остаточный из того корабля годный лес употребить к починке других кораблей; а плавучее употреблять для исправления починками прочих кораблей, которые требуют таких починок, как в доках исправлять надлежит, ибо на воде исправлять их уже за ветхостию невозможно». Поверх сенатского предложения рукой императрицы Елизаветы было начертано: «Соизволяю». Отложив бумагу в сторону, старик Голицын заплакал.

Разборка «Петра I и II» была полностью завершена лишь к 1756 году. Но опыт первого освоения «продольной крепости» не прошёл даром. Участвовавшие в строительстве «Петра I и II» подмастерья Гавриил Афанасьевич Окунев и Иван Иванович Рамбург, став мастерами, уже смело строили многопушечные корабли. В 1752 году Окунев спустил на воду 80-пушечный корабль «Святой Николай», Рамбург — такой же «Кир-Иоанн». Мастера не останавливались на достигнутом. И вскоре Гавриил Окунев построил 100-пушечный красавец «Дмитрий Ростовский», доказав всему миру, что русские корабелы могут строить корабли в сто и более пушек.

Такова история создания первого 100-пушечного корабля России. История драматичная и поучительная. И кто знает, если бы в те далёкие от нас годы всё же была изыскана возможность сохранения последнего петровского корабля, может, и сегодня потомки с восхищением взирали бы на этот венец трудов мастеров русских, гордясь искусством своих пращуров.

ВСЕНИЖАЙШИЙ ПАТРИОТ…

Года 1740 от рождения Христова, накануне полтавской годовщины, в Петербурге у Сытного рынка плотники ладили эшафот.

Зевак не было: эка невидаль — смертоубийство. Разве этим на Руси кого удивишь! Однако вскоре по столице поползли слухи, что рубить головы на Сытном будут не каким-то там разбойным людишкам, а особам именитым. Злодеев было семеро. Главному из них велено было императрицей Анной резать язык и садить на кол, остальным сечь голову и четвертовать. Приговор оглашали на площадях. Народ крестился.

— Никак, недоброе замышляли! Говорят, среди лихоимцев и моряк есть! Из любимцев покойного государя Петра Лексеича! О Господи, время-то лихое!

И расходились. Болтать в ту пору остерегались все, ибо время и вправду было лихое — бироновское…

ПИТОМЕЦ НАВИГАЦКОЙ ШКОЛЫ

В первопрестольной открывали первую навигацкую школу; открывали шумно — с пушечной пальбой и взрывами петард. Со всей России свозили в ту школу недорослей дворянских, тащили силком, ибо те от ученья морского в бега кидались. Среди привезённых был и Федя Соймонов — сын помершего стольника Ивана.

Учили в навигацкой школе с тщанием. За дурь и нерадивость лупили нещадно. Арифметик — известный Леонтий Магницкий — охаживал при случае нерадивых от всей души линейкой грушевой. А уж сам господин директор Форвартсон и за уши драл, и в тёмную сажал на хлеб и воду.

Когда цифирь, астрономию да сферику закончили, принялись журналы шканечные писать да учиться курс судов прокладывать. Когда же и этому выучились, то приехал царь Пётр. Сдвинувши брови и глядя грозно, начал царь чинить опрос. За хороший ответ в губы целовал, за плохой — палкой лупил. Кто умён, того налево от себя ставил, в Голландию ехать, кто дурак, но здоров, того направо — в преображенцы, ну а кто и хил, и без ума — того Пётр ставил позади. Этих предстояло отправлять в Ревель, учить языку немецкому. Проведя опрос, Пётр оставил подле себя тех, кому предстоял путь в неблизкую Голландию.

— Отныне вы не школяры, а господа навигаторы! — объявил он им.

По весне получил Федя Соймонов с товарищами по сотне рублей на прокорм да заграничный паспорт, скреплённый гербовой печатью. Прибыли они в город Архангельский, погрузились там на судно купеческое, и поплыли в Голландию, землю им неведомую.

Страна каналов, мельниц и тюльпанов прибывших ошеломила. Вдоль берега — города богатые, верфи да порты, по каналам лодки снуют, а в море суда бесчисленные на волнах качаются. Одно слово: сказка!

На амстердамской верфи, куда прибыли российские волонтёры, каждому навигатору выдали по робе парусиновой да топору острому. И за работу! Рядом с Соймоновым его приятель — Васька Головнин. Когда дело плотницкое освоили, пошли стропы вязать. К тому времени и деньги вышли. В России по причине войны со шведами о них, поди, и совсем забыли. Как жить далее — каждый решал сам. Одни с кружкой на паперти сели, иные взялись за кистени. Фёдор с Василием решили на моря подаваться. Нанялись матросами за еду и платье. Судно — развалюха, команда — сброд, а шкипер — законченный пьяница. Побывали и в Лиссабоне, и на реке Темзе. Шкипер, трезвости их дивясь, скоро им и штурвал доверил, и лоты метать позволил. На судах жизнь тоже не малина, а потому пили сыны дворянские воду тухлую да жарили рыбку, какую удавалось словить. Но разве это беда, когда над головами навигаторов гудели ветром наполненные паруса, а впереди манил неведомый горизонт!

В штормах и походах пролетели два лихих года. Вчерашние школяры-навигаторы стали теперь просолёнными матросами, которым сам чёрт не брат. А когда в очередной раз их битый шквалами бриг завернул в Амстердам, там бравых мореходов уже ждал указ о возвращении на родину.

1715 год Фёдор Соймонов встречал уже дома. Едва вернулся, пришлось заниматься делами наследными: помер его дядюшка Семён Кондратьевич. Пока Соймонов с хозяйством разбирался, подошло время баллотироваться на чин мичманский. Председательствовать же на комиссию, к всеобщему ужасу, пришёл сам царь. Спрашивал Пётр как всегда строго, и из сорока восьми кандидатов на чин сдали лишь семнадцать. Первым из них по ответам был Фёдор. Уж какие ему вопросы каверзные царь ни задавал, а на все ответы получил.

— Хорош, ой хорош мичман будет! — улыбался Пётр. — А плавать тебе отныне на «Ингерманланде» — флагмане моём!

Друзья, после экзаменации руку Соймонову пожимая, и не знали, как быть: то ли поздравлять его, то ли жалеть.

Головнин, друг сердешный, лишь головой качал:

— Ой, Федька, тут уж не зевай! Враз тебя царь в солдаты сдаст!

— Ничего! — храбрился новоиспечённый мичман. — Сдюжим!

Ингерманландский капитан Гослер был молчалив и хмур, щуря глаза, беспрерывно пыхтел трубкой.

— Ви ест официрен маленький! — сказал он Соймонову при встрече. — А я любит болшой арбайтен!

На том наставление и закончилось.

Три кампании отплавал на «Ингерманланде» Фёдор Соймонов. Многому научил его старый голландец. Ах, как нёсся в облаках парусов их красавец корабль, и не было ему равных в ходкости среди всего российского флота, как дерзко кренил капитан Гослер корабль на разворотах!

Юному мичману пришлось показать себя в делах ратных. В кампанию семнадцатого года с лейтенантом Янсеном на двух ботах с гренадерским десантом высаживались на остров Гогланд. Вначале, постреляв, отогнали шведов от берега, потом пожгли армейские магазины, вывели из строя захваченные пушки и вернулись обратно.

Последнюю кампанию на «Ингерманланде» Соймонов проделал уже под началом нового капитана ван Вердена. Зимой 1719 года, когда вмёрзший в кронштадтский лёд корабль стоял в порту, ван Вердена и Фёдора вызвал к себе царь. Пётр был чем-то озабочен, а потому разговор его был краток:

— Следовать вам обоим в Астрахань и описывать западные берега каспийские!

Откуда ж было знать мичману Соймонову, что, видя скорый исход войны со шведами, Пётр уже приступал к подготовке будущего похода вдоль Каспийского моря, на Гилянь.

ВОЛНЫ КАСПИЙСКОГО МОРЯ

Наскоро собравшись, моряки выехали в край неблизкий. И снова повезло Соймонову с наставником. Ван Верден был происхождением голландец, служил поначалу шведам. Взятый в плен в одном из боёв, он перешёл на службу к Петру. Капитан опытный, Верден обо всём имел собственное суждение, которое не боялся говорить в глаза. Начальство за то капитана не любило, но команда уважала.

В Астрахани прибывшие времени тоже не теряли. Дорог был каждый день. И уже в самом начале мая Фёдор вывел из устья Терека шняву «Екатерина». Доверием оказанным мичман был обрадован несказанно: ведь впервые он самостоятельно ведёт судно в плавание по неведомому морю. Гидрографическая съёмка берегов — дело монотонное, кропотливое и, что самое главное, небезопасное. Места вокруг — дикие, а персы настроены воинственно. Бывало, и с берега палили, а при высадках на берег и конницей нападали. Но ничего, как-то всё обходилось: то ли провидение помогало, то ли осторожность соймоновская. Так в походах, боях и трудах навигаторских пролетело ещё два года. Наконец, моряки изыскания свои завершили, составили карту генеральную и в Санкт-Петербург отослали.

Работу Вердена с Соймоновым Пётр оценил высоко, а карту каспийскую, хвалясь, послал в академию Парижскую: полюбуйтесь, мол, что за мастера у меня есть.

— Ну а тебе, Федя, почёт от меня особый! — похлопал царь по плечу прибывшего в Петербург Соймонова. — Назначаю тебя капитаном!

Кампанию следующего года проделал капитан Соймонов на корабле «Святой Андрей» в плаваниях у Красной Горки. Своим возвышением Фёдор был несказанно горд и потому старался изо всех сил, чтоб не быть хуже иных, более опытных. А закончилось плавание — и опять высочайший указ: следовать снова на Каспий. Завершив дела шведские, Пётр I всерьёз принимался за персидские. На юг шли теперь флот и армия: гремели барабаны, устало рысила по степи конница.

— Гилянь идём у шаха персидского отбирать! — объясняли солдаты выходящим на дорогу обывателям.

Во главе армии сам император, при нём генерал-адмирал Апраксин, астраханский генерал-губернатор князь Артемий Волынский. Пётр с Волынским шли по Волге передовым ботом, Соймонов с Апраксиным следом за ними на судне «Принцесса Анна».

На одной из днёвок Волынский о капитане «Анны» отозвался с похвалой:

— Знающ, храбрец и пить умеет!

Император лишь усмехнулся в ответ, но к себе после того ещё более приблизил. А тут Соймонов в очередной раз отличился — отыскал на побережье бухту, для мелких судов удобную. Да ему ли, знатоку Каспия, не сыскать!

Осматривать бухту отправился на шлюпке сам Пётр, с ним и Фёдор. Бухтой император остался доволен вполне. А на обратном пути между Петром и его капитаном произошёл знаменательный разговор, который Соймонов много лет спустя воспроизведёт в своих воспоминаниях.

Началось с того, что, пользуясь хорошим расположением духа государя, Соймонов завёл разговор о славных мореходах Христофоре Колумбусе и Америкусе Веспуччи, о землях заморских, о берегах камчатских. Говорил, что земли те знатные и нам туда бы надо. Пётр вначале отмалчивался, на вёсла налегая, а потом оборвал Фёдора:

— То всё знаю, да не ноне нам туда надобно, а позже!

Затем повернулся к притихшему Соймонову:

— В заливе Астрабадском бывал?

— Бывал! — с натугой отвечал Фёдор, веслом загребая.

— А знаешь ли, что от Астрабада до Балха — городка бухарского и Водохшана всего двенадцать дён ходу верблюдами?

Соймонов лишь неопределённо кивнул.

— А Бухара — средина всех восточных коммерций! — продолжал свою мысль самодержец. — Там же и до Индии рукой подать. Кто нам помешать сможет? После уж и Камчаткой и Америкой займёмся!

Пётр торопился успеть всюду, словно предчувствуя, что жизни осталось уже немного.

В начале августа русская армия выступила на Дербент. Соймонов вёл караван судов с припасами к острову Чечень, где ждал его на якорях старший флагман ван Верден. Каспий штормил, суда то и дело выбрасывало на многочисленные отмели. Но моряки своё дело сделали: ядра, порох и припасы были доставлены вовремя, и вскоре Дербент пал. Наградой Соймонову за Низовой поход стал капитанский чин.

Не успела команда отдохнуть, как пришёл новый приказ — идти Соймонову вдоль берега моря к Куре-реке и вымерить в ней все протоки. Пётр готовился к продолжению завоевания Гиляни. На очереди был Баку!

Шестого ноября 1722 года Пётр лично благословил Фёдора, на прощание целовал троекратно. В тот же день Соймонов вышел в море, следом за ним ещё восемь судов с солдатами.

Весной следующего года Фёдор вернулся в Астрахань и устало раскатал перед Артемием Волынским подробнейшую карту устьев Куры.

— Можно ли плавать в сих местах? — деловито поинтересовался князь, в делах морских уже поднаторевший.

— Плавать можно вполне безопасно, гавани, однако, удобной сыскать нельзя!

Летом следующего года русские полки снова выступили в поход под началом генерала Матюшкина. Соймонов вновь повёл суда вдоль берега.

— Давай, Федька! — кричал ему с берега Матюшкин. — Не огорчи государя!

Двадцатого июня армия и флотилия выступили из Астрахани, а 26 июля Баку пал. И здесь Соймонов остался верен себе. Пока друзья его праздновали победу, он осматривал и описывал окрестности. Своей привычки капитан-лейтенант даже стеснялся, пряча свои записные книжки подальше от любопытных глаз.

В этот раз любознательного моряка ждала удача. Соймонов обнаружил огромную каменную стену, уходящую далеко в воду. «…И хотя оная стена уже развалилась, однако в некоторых местах и выше воды знаки есть. А по известиям слышно, якобы в древние времена то строение было на сухом пути, и был то гостиный двор…» Вывод Соймонова был следующий: Каспий наступает на берег. Здесь же капитан-лейтенант произвёл расчёты и определил скорость наступления воды. Вот так, порой невзначай, делаются открытия!

В самом конце года Фёдор был вновь направлен в столицу. Ехал санями с генералом Матюшкиным. В дороге генерал пил крепко, а, напившись, храпел, к плечу соймоновскому привалясь. Фёдор же, продышав в слюдяном оконце глазок, читал книжку по наукам картографическим. Император планом реки Куры и действиями Фёдора под Баку остался доволен. Затем на Москве гулянье знатное было — коронация государевой жены Екатерины. Погуляли, поплясали и снова в обратный путь. Теперь Соймонову предстояло подыскивать место для новой крепости на Гиляни.

Весной следующего, 1725 года войска и флотилия снова было изготовились для нового похода, но пришла весть, всех как громом поразившая, — не стало императора Петра. Ах, как плакал Фёдор Соймонов, в доме своём запершись. Слёзы утирал, приговаривая:

— Не стало благодетеля моего Петра Лексеича, и как жить дале, не ведаю!

Кто мог знать тогда, сколь трагично и непредсказуемо сложится судьба младшего птенца гнезда Петрова.

И снова Соймонов был отправлен на Каспийское море. На этот раз — описывать восточный берег Каспия, край пустынный и неизведанный. В экспедицию определили три судна, среди них латаный-перелатаный гекабот: в пазах его даже у причала хлюпала вода, а борта при малой волне ходили ходуном.

— Я иду на сём самотопе! — объявил своим матросам капитан-лейтенант. — Кто в Бога верует ин меня, те за мной!

И сегодня старые моряки говорят, что кто не плавал на Каспии, тот настоящих штормов не видал. Разогнавшись над бескрайними азиатскими пустынями, ветры в бешенстве врываются в водные хляби, и тогда там творится что-то невообразимое. В такой-то вот шторм у Кулалинских островов и попал ветхий гекабот. Как спаслись от смерти неминучей — одному Богу известно. В трюме вода била фонтаном. Помпы не помогали, и матросы обессилели в тщетной надежде уменьшить течь. Треща под ударами волн, судно разваливалось на глазах. Соймонов лихорадочно искал убежища. В тот момент, когда, казалось, всё уже потеряно, невдалеке открылась небольшая, защищённая от ветра бухта. Кое-как добрались до неё, отстоялись ночь и снова в путь.

От залива Красноводского, мимо островов Огурчинских шёл Соймонов на Асграбад. Не забывая главного дела — гидрографического, он и воевал не без успеха, захватив десятка полтора персидских мелких судов. Людей отпускали, а суда топили. И снова Соймонов со товарищи был на волосок от смерти. В один из сентябрьских штормов у Свиньих островов гекабот залило водой. До Баку дотащились на добром слове. Там развалившееся судно пустили на дрова, а его капитан, перебравшись на подошедший из Астрахани галиот, продолжил опись берега. Когда осунувшийся и измождённый Соймонов вернулся в Астрахань и выложил перед Сенявиным ворох журналов и карт, тот обнял отчаянного морехода:

— Поздравляю с капитаном третьего ранга, что присвоено государыней Екатериной! И следовать тебе в Петербурх!

Но, как это часто бывает в жизни, уехать сразу не удалось. Ещё с полгода отплавал по каспийским водам Фёдор Соймонов, прежде чем его отпустили.

НА СЛУЖЕБНЫХ ПЕРЕПУТЬЯХ

Москва встретила Фёдора колокольным перезвоном. Время вынужденного безделья в Астрахани тянулось тягостно и уныло. Наконец прибыл назначенный командир порта контр-адмирал Иван Сенявин. Фёдор сразу к нему: так, мол, и так, отпусти на Балтику, устал здесь, мочи нет!

— Нет уж, — покачал головой Сенявин. — Ты мне тут первый помощник!

Тогда же велел он Соймонову снова собираться.

Была пасха, праздновали её весело. На застолье у стольника Отяева приглядел Фёдор его дочку Дарью, румяную и глазастую девушку с огромной русой косой, да и та вниманием бравого моряка не обходила. То так посматривала, то этак, да и было от чего: Соймонов за столом главный рассказчик. Остальные сидят, только рты от удивления открывают! Через несколько дней капитан и сватов заслал. Отец сразу к дочке: согласна ль? Та лишь глаза опустила. Свадьбу гуляли с размахом.

— Эх, прощевай, жисть холостяцкая! — бил на третий день об пол фужер молодой муж. — Нонче всё по-иному станет!

Но закончилась свадьба, и загрустил Фёдор, уж больно не хотелось ему от молодой жены уезжать в промозглый Петербург. «Искал я случая, чтоб на некоторое время быть в Москве, во признании для того случая, что женился, а другое и то, что с женою жить в Петербурге был в деньгах недостаток, оставя жену, одному ехать не хотелось, а чтобы оставить морскую корабельную службу, по совести… на мысль мою не приходило…»

Но вот и Петербург. Серое низкое небо, моросящий дождь. Посетив стародавних друзей, Соймонов сразу же садится составлять отчёт о своих каспийских делах. Наконец карты и лоции составлены, переписаны набело и сданы в коллегию.

— Куда теперь? — поинтересовался капитан у адмирала Крюйса.

— Куда скажут, жди! — отмахнулся тот.

— А коль позабудете? — настаивал Фёдор, памятуя о тех, которые годами нищенствовали в ожидании вакансий.

— Как позабудем, так и вспомним, а не вспомним — знать, не нужен! — философски закончил разговор президент Адмиралтейств-коллегии.

В ожидании прошло лето, затем осень и зима. Соймонов, экономя на всём, пообносился и осунулся. Безденежье и ненужность угнетали. Наконец о нём вспомнили, но вызвали не в коллегию, а к генерал-прокурору Ягужинскому. Тут уж Фёдор не знал, что и подумать. Генерал Ягужинский мужик крутой, может, в делах каспийских недостачу какую выискал или кто донос какой написал.

Но грозный Ягужинский встретил моряка ласково.

— Садись! — указал на стул.

Фёдор на стул сел, но глядел насторожённо. Ягужинский, наоборот, из-за стола своего дубового встав, объявил торжественно:

— Посоветуясь с членами высокой коллегии, решили мы назначить тебя флотским прокурором!

Соймонов, услыша слова такие, чуть со стула своего не свалился.

— Но я ж корабельный офицер и дел бумажных знать не знаю! — пытался отговориться робко.

Ягужинский, худой и желчный, лишь ухмыльнулся:

— Сие есть глупая отговорка, потому как дела чиновничьи не столь премудры, как навигацкие. Освоишься!

Вскоре сенатский обер-секретарь Курилов объявил об указе сената.

Почему же выбор на столь высокую и ответственную должность пал именно на Соймонова? Ведь желающих, думается, было немало. Что в любимцах у царя Петра был? Но не он один. Что умён? Но и толковых тоже вокруг было немало. Думается, причина была в полнейшей честности Соймонова и его всегдашней щепетильности по отношению к казённому имуществу.

Итак, назначение состоялось. На новоиспечённого прокурора сразу же обрушился вал бумаг: доносы, жалобы, кляузы. Всё это надо было внимательно рассмотреть, проверить, напраслину отбросить, а серьёзным бумагам дать ход и произвести розыск.

По первому снегу 1730 года привёз Фёдор в столицу жену Дарью с полугодовалым первенцем. Дом сняли на Васильевском острове. В гостиной зале Соймонов самолично приколотил к стене портрет Петра, в кабинет поставил складной сосновый стол и токарный станок, за которым любил поработать, когда свободная минута выпадала.

Сразу после Рождества надел Фёдор Иванович шубу, прицепил шпагу и пошёл в заседание. Члены Адмиралтейств-коллегии Гордон, Наум Сенявин, Вильбоа, Кошелев поздравляли с назначением, жали руки.

Подчистив мелочи, энергичный прокурор вскоре перешёл к делам более серьёзным. Самого вице-президента Адмиралтейств-коллегии Сиверса он обвинил во взятке. Дерзость была неслыханная! В заседании он обличал:

— Уголь ньюкастельский, каковой вы у купцов англицких купили, заведомо был плох. От того казна убыток большой получила!

В доказательство Соймонов положил на стол изобличающие документы. «Адмирал в великую запальчивость пришёл, вскочил со стула и, взяв шляпу, вон вышел», — вспоминал много лет спустя Соймонов.

Это было первое, но, увы, не последнее столкновение. Затем прокурором был обличён за растраты граф Головин и адмирал Гослер за воровство. Воры были изощрённы и наглы, Соймонов упрям и настойчив. Далеко не всегда, но правда всё же торжествовала. Взяточник Сиверс был отстранён от должности, а Гослер и вовсе изгнан со службы.

В забытой ныне Войне за польское наследство Россия тоже участвовала. Соймонов, несмотря на своё прокурорское место, сразу же отпросился в море. Под начало ему был даден 66-пушечный фрегат «Святая Наталья». Во главе эскадры — адмирал Гордон, младшим флагманом — друг и соплаватель Наум Сенявин. На горизонте белели парусами французы. Сенявин с Соймоновым рвались в бой, но осторожный Гордон отмалчивался.

Вечерами, куря трубки на кормовом балконе, друзья возмущались:

— Диспозиция глупа! Гордон в лучшем случае трус, в худшем предатель!

Тогда же Соймонов написал обличительную бумагу: прокурор требовал начала следствия над адмиралом. Через несколько недель Гордон получил из столицы тайное письмо, в котором ему сообщали о рапорте Соймонова. Прочитал, посмеялся и порвал.

— Эх, Федя, Федя! — укорял Соймонова Сенявин, прознавший о письме к Гордону. — Куда ты всё на рожон лезешь! Врагов, что ли, мало? Тебе ли не знать, что у Гордона везде свои осведомители и покровители!

— Да знаю всё, — отмахивался Фёдор Иванович. — Но сколько молчать можно?

В следующую турецкую войну царствовавшая тогда императрица Анна Иоанновна ни с того ни с сего отправила Соймонова в калмыцкие степи. Трясясь по продуваемой ветрами степи, искал флотский прокурор кибитки хана Дундука. Потом, найдя, пил с ним кумыс и скакал на необъезженном жеребце, показывая удаль молодецкую.

— Якши, якши, морской человек, — качал головой Дундук Омба. — Проси чего хочешь!

Соймонову надо было немного, и спустя месяц десять тысяч калмыков, погоняя своих мохнатых лошадок, устремились в татарские пределы. Докладывая в Петербурге о выполненном поручении, передал Соймонов Анне Иоанновне и карту реки Кубань, которую между делом составил. Императрица, карту в руках покрутив, начала было разворачивать, да тут задрались меж собой шут с карлицей, да больно весело, какая уж тут карта!

КОНФИДЕНТ КНЯЗЯ ВОЛЫНСКОГО

После поездки калмыцкой стал зазывать Соймонова к себе кабинет-министр императрицы Артемий Волынский, бывший губернатор астраханский. У Соймонова с Волынским отношения были давние и непростые. Многое их сближало: Каспий, Низовой поход, Пётр Великий. Впрочем, случались и размолвки. Так, ещё будучи губернатором, Волынский за какую-то мелкую провинность сильно отлупил соймоновского мичмана Мещерского, а затем посадил его нагим на лёд, отчего тот долго болел. Соймонов за то самоуправство на Волынского не только ругался, но и царю Петру бумагу писал. Но всё это было уже в далёком прошлом. Нынче же беззакония фаворита императрицы Анны Бирона, произвол властей и обнищание страны вызывали тревогу у обоих. На встречах с Волынским Соймонов больше слушал, Волынский говорил.

— Близится время, когда надо будет действовать решительно и смело! — говорил кабинет-министр. — Нам будут нужны надёжные конфиденты на постах важнейших, чтоб всю эту немчуру враз скинуть!

Вскоре не без участия Волынского Соймонова возвысили до обер-прокурора сената с генерал-майорским рангом. Кабинет-министр вёл рискованную многоходовую игру. Цель была священна — Россия, но и цена немалая — собственная жизнь.

Состоя в сенате, Соймонов не забывал и о флоте, подкладывая при каждом удобном случае императрице на подпись адмиралтейские бумаги о тамошних злоупотреблениях. Более всего доставалось от обер-прокурора новому президенту коллегии Головину, за что тот ненавидел Соймонова люто. Шефствовавшему над флотом вице-канцлеру Остерману он жаловался на соймоновские происки:

— Житья, Андрей Иванович, от сего пса цепного нет, за копейку горло перегрызёт!

— Найдём управу, найдём! — утешал соратника хитрый Остерман. — Что-нибудь придумаем. Не святой же, где-нибудь да попадётся! С кем он, к примеру, дружбу водит?

— С Волынским, министром кабинетным, лижется! — угодливо докладывал Головин. — Каждый вечер у него пребывает!

— Сие мне интересно! — почесал лоб вице-канцлер. — Чую, будет большая игра!

Волынский же глаз с Соймонова не спускал. Хотела Анна Иоанновна его в генерал-полицмейстеры определить, Волынский не дал. Решила его губернатором в Оренбург отправить, опять кабинет-министр вмешался. В конфидентах у Волынского помимо Соймонова были граф Еропкин, советник Хрущов, секретарь иностранной коллегии суда и иные. Вместе сочинили они генеральный проект — тайную бумагу о новом устройстве империи. Отдельную главу о фабриках, заводах и флоте написал и Соймонов. Говорили меж собою откровенно. Волынский был предельно краток:

— Царица у нас дура, зато герцог Бирон умён. С него и начинать будем. Как свалим фаворита, тогда и за Анну возьмёмся!

Но всё случилось совсем не так, как предполагали конфиденты. Волынского предал собственный слуга, им же воспитанный. В первых числах апреля 1740 года начались аресты. Вначале взяли самого Артемия Волынского, за ним Хрущова с Еропкиным. Обвинения в растратах и воровстве отпали сами собой. Конфиденты были людьми честными и неподкупными. И тогда объявлено было о заговоре противогосударственном. Дело передали в Тайную канцелярию.

Соймонова арестовали последним. Схватили прямо дома, ночью. Семёновского полка адъютант Вельяминов кричал, горло надрывая:

— Слово и дело государынино! Хватай его живее!

Тем временем императрица Анна главу Тайной канцелярии Ушакова наставляла:

— Со злодеев пойманных спрашивай крепчайше!

Два раза старому костолому Ушакову говорить было не надо. Он лишь усмехнулся гнилыми зубами:

— Жилы вытяну, матушка, а заговорят!

Но ошибся Ушаков, конфиденты говорили мало. Вслед за другими потащили на дыбу и Соймонова. Трещали ломавшиеся кости, едко пахло палёным мясом, но петровский навигатор молчал. От нестерпимой боли Соймонов то и дело терял сознание, тогда пытку останавливали. Ушаков волновался, ногой Соймонова пинал:

— Не переборщить бы, а то помрёт, какой же спрос с покойника!

По этой причине прибегал лекарь: щупал пульс, в глаза заглядывал, махал пухлой рукой:

— Продолжайт можно! Отшень сильный мюжик!

Но Фёдор Иванович по-прежнему упорно молчал, несмотря на все потуги истязующих. Единственное, в чём он признался, так это в том, что состоял в фамильярной дружбе с Волынским, но это ни о чём не говорило.

Так, в пытках и допросах прошёл месяц, за ним ещё один. Обросшие, замученные конфиденты уже мало походили на тех блистательных сановников, которыми были ещё недавно. Теперь от них остались лишь тени. Наконец императрице с Бироном эта возня надоела.

— На суд и на плаху! — велели они.

Суд был скорый. Подсудимых даже ни о чём не спрашивали: раз судят, значит, виновен. Волынскому решено было за его крамольные речи вырвать язык, а затем живого посадить на кол. Соймонова, Еропкина, Хрущова да президента Коммерц-коллегии Мусина Пушкина — четвертовать. Другим же, кто рангом пониже был, милосердно объявили отсечение головы. Однако в последний момент Анна Иоанновна решила быть доброй.

— Сии жестокие казни следует упростить! — распорядилась она.

Было 27 июня 1740 года, когда приговорённых под бой полковых барабанов вывели к плахе. Босые и завшивленные, они жались друг к другу и щурились от непривычно яркого солнца. Первым вывели Волынского. Вначале ему рвали язык, затем рубили правую руку и только после этого голову. Следом полетели головы Хрущова с Еропкиным. Мусину-Пушкину рвали язык. Соймонова с остальными нещадно исполосовали кнутом, затем забили в колодки, бросили в сани и повезли через всю Сибирь на край земли в порт Охотский.

Уже почила в бозе императрица Анна уже был отправлен в неблизкую ссылку Бирон, а крепкий караул всё ещё вёз каторжанина Соймонова в Охотск. До Сибири новые вести доходят нескоро!

ДЕЛА КАТОРЖНЫЕ

Охотские соляные промыслы — место гибельное, живут здесь недолго, кто год, кто два. Посылая сюда Соймонова, усопшая императрица Анна особо не рисковала с промыслов не возвращался ещё никто.

Дни и ночи, стоя по колени в соляном растворе, грузят каторжники огромные деревянные тачки, а, нагрузив, возят их по сопкам, соль выпаривать. Кандалы быстро растирают ноги, раны солью разъедаются до костей. Летом тучи гнуса, зимой сильнейшие морозы со шквальными морскими ветрами. На каторге нет фамилий, здесь у каждого своя кличка. Одного зовут Васька-Каин, другого, кто на дорогах разбойничал, Митяй-Кистень, Соймонова величали Федькой-варнаком. Он не обижался — каторга есть каторга.

Императрица Елизавета, придя к власти, велела:

— Федьку Соймонова, которого батюшка мой любил и отличал, с каторги забрать, шпагу ему вернуть, да знаменем покрыть, дабы никто никогда не порицал его наказанием!

Но приказать куда легче, чем приказание исполнить. Куда в точности сослали Соймонова, никто, разумеется, не знал. Кроме того, каторжан в то время лишали фамилий и обитали они на каторге только под отчествами. На поиски Соймонова был послан лейтенант Чекин, помнивший его в лицо. Проехав Западную и Восточную Сибирь, где никто слыхом не слыхивал о каком-то каторжном адмирале, лейтенант добрался до Охотска. Дальше ехать было уже некуда — дальше океан. Просмотрев списки работников на местном соляном заводе, Чекин не сыскал Соймонова и там.

— Всё! — заявил офицер охотскому начальству. — Что мог, я сделал, но следов соймоновских нигде сыскать не смог, да может, бывшего генерал-кригс-комиссара и в живых-то давно уже и нет! Чего ж я буду до скончания века своего по дебрям шататься! Пора и в путь обратный!

Перед отъездом зашёл лейтенант в пекарню заводскую, чтобы взять себе булок в дорогу. Одна из баб как раз вытащила из печи горячий хлеб.

— Вот вам в дорожку с пылу с жару!

Завернув каравай, Чекин спросил баб по привычке:

— Не знаете ли вы такого работника каторжного, как Федька Соймонов из морских?

— Не! — покачали бабы головами. — Такого знать не знаем!

А та, что караваи в тряпицу заворачивала, кивнула в угол:

— Вона в углу храпит Федька-Варник, он говорят, когда-то на лодке плавал, можа, и знает что!

Офицер растормошил старика. Тот спросонья протирал глаза.

— Не знаешь ли, старый, нету ли здесь Фёдора Соймонова?

Спросив, пригляделся к старику. Несмотря на распатланную бороду и грязное лицо, что-то показалось в каторжнике знакомым.

— А на что он вам? — спросил дед недоверчиво.

— Да воля ему вышла от государыни нашей, вот ищем по всей Сибири-матушке!

— Да, был некогда Фёдор Соймонов, но теперь он несчастный Федька Иванов!

— Фёдор Иванович! — схватил Чекин каторжника за плечи. — Вы ли это?

— И я, и не я! — вздохнул Варнак, и из глаз его выкатилась скупая слеза.

В тот же день сообщил лейтенант охотскому начальству об обнаружении бывшего генерал-кригс-комиссара и предъявил высочайший указ о его освобождении.

Немедленно на городской площади были выстроены полтора десятка солдат-инвалидов при офицере — весь охотский гарнизон. За неимением знамени воздели на древко флаг Андреевский. Лейтенант зачитал вслух высочайший указ, Соймонова накрыли Андреевским флагом и Чекин вручил ему офицерскую шпагу.

В кибитке (но под конвоем!) Соймонова повезли в Москву. Там, перед Успенским собором его снова покрыли знаменем и объявили о возвращении всех привилегий. Гремели барабаны. Когда действо закончилось, вчерашнего каторжанина вновь взяли под караул и повезли в родовую деревеньку Волоково, что в лесах под Серпуховом. Там Соймонову было велено жить безвыездно. Почему? Отчего? Разве ж прознаешь!

Потянулись годы…

— Как поживаешь? — спрашивали его участливо немногие приезжающие друзья.

— Скучно! — коротко отвечал Соймонов.

Скучный период продолжался без малого одиннадцать лет. Чем занимался всё это время Соймонов? Конечно, читал и писал. Работал, не покладая рук, при свете солнечном и при свечах. Не имея возможности заниматься любимой картографией, Соймонов обратился к истории.

— Мои намерения более чем скромны! — говорил он подросшим сыновьям. — Хочу не фолиант премудрый писать, а едино короткий текст для любознательных!

Нам, увы, уже никогда не увидеть этот первый российский учебник истории. Рукопись Соймонова была после его смерти безвозвратно утеряна.

Всероссийского отечества всенижайшему патриоту (так любил именовать себя в письмах Соймонов) шёл уже седьмой десяток, когда о нём наконец-то вспомнили. Из деревенского небытия вернул его друг юных мичманских лет, а ныне сибирский губернатор Василий Мятлев.

Историки в один голос называют Мятлева большим вором и человеком государственного ума. Императрице Елизавете Мятлев заявил:

— Камчатская экспедиция, что батюшкой вашим содеяна была, завершена со славою, но изыскания в пределах сибирских продолжать надобно и далее.

— Что же ещё пройти следует? — вопросила дщерь Петрова, томная и румяная.

— Края студёные, нерчинские!

— Дело многотрудное, — махнула пухлой рукой Елизавета, — пусть высокий Сенат решает?

Сенат против экспедиции не возражал. Деньги выделили на редкость быстро, спросили лишь, кого хочет губернатор начальником ставить.

— Лучше Соймонова Фёдора кандидатур нету! Он и практик, и учёный, и картограф, и моряк! — объявил Мятлев.

— Но ведь каторжник? — возмутились сенаторы в париках напудренных.

— Ну а это на Руси почти что академик! — парировал упрямый Мятлев. — Да и не в столицу же его посылаем, а в самую что ни на есть глухомань, в Нерчинск!

— Ладно, в Сибирь пущай катится! — посовещавшись, решили мудрые сенаторы. — Нам забот меньше.

Надо ли говорить, как воспринял предложение Мятлева Соймонов! В неблизкую дорогу он собрался в два дня. С собою взял старшего из сыновей Михаила да двух учеников-геодезистов, Гвоздева и Чекина, пожелавших разделить с ним тяготы предстоящей экспедиции.

Задача был очень сложная. Прежде всего надо было составить описание всех водных путей от Иркутска до Нерчинска, затем нанести на карты реки: Селенга, Хилок, Ингода, Онон, Нерчь, Шилка, Газимур и Аргунь, подробно изучить все прилегающие к ним земли. В Томске Соймонов укомплектовал свою команду матросами, солдатами и казаками. Проездом через Иркутск помог организовать местную навигацкую школу. Ну а затем была бескрайняя сибирская тайга, бурные реки с перекатами и порогами и работа, работа, работа…

Спустя полтора года в Ирку прибыл, обросший бородой, Соймонов-младший. Губернатор Мятлев принял его незамедлительно:

— Как дела у Фёдора Иваныча?

В ответ Михаил вывалил на стол ворох бумаг:

— Вот планы Амура, Шилки и Аргуни. А это генеральная карта Нерчинска, здесь и речка Нерчь.

В тот же день Мятлев сел за стол и самым подробным образом отписал в Сенат о подвигах соймоновских. «А в том, чтоб ево определить чином, крайняя нужда состоит, ибо из имеющихся в Камчатской экспедиции офицеров я в команду ево поручить их не смею…»

Тем временем соймоновские отряды уходили всё дальше в тайгу. Так в неустанных трудах и заботах прошло без малого три года. Наконец к 1757 году Соймонов смог донести в Сенат, что им и его соратниками составлен полный Нерчинский атлас.

ГУБЕРНАТОР ВСЕЯ СИБИРИ

А в Европе уже вовсю полыхала новая война, которая войдёт в историю как Семилетняя. На этот раз делилось испанское наследство. Россия двинула свои полки против Фридриха — короля прусского. Тогда же был отозван в Кронштадт и генерал-поручик Мятлев для употребления во флоте. И снова поворот судьбы: по ходатайству Мятлева Соймонову дали чин тайного советника. А после этого ещё один указ, да какой! Соймонова назначили генерал-губернатором всей Сибири!

— Ну вот! — вытер вспотевший лоб Соймонов, прочитав указ. — Из каторжан да в губернаторы! Чудно жить на матушке Руси!

Теперь его ждал Иркутск и руководство землями, на которых могло бы разместиться несколько Европ. Оставив экспедицию на попечение сына Михаила, Соймонов 27 октября 1757 года вступил в должность. Руку нового губернатора Сибирь почувствовала сразу: ведь он знал эту бескрайнюю и загадочную землю не понаслышке. Деятельность свою Соймонов начал с того, что разогнал из собственной канцелярии дураков и бездельников. Особенно суров был со взяточниками и обидчиками. Этих карал безжалостно: кого чинов лишал, а кого — и в солдаты. Серьёзно занялся Соймонов и хлебопашеством. В этом первым помощником ему стал сын Михаил — энтузиаст этого дела.

Чем только не занимался Соймонов! Он выписывал из Парижа валторны для местного оркестра, строил крепости на границе с Китаем, вёл дипломатические переговоры, строил суда и рудные шахты, судил и освобождал из-под стражи. Авторитет Соймонова был непререкаем. Сибирь помнила его как каторжанина, знала как неугомонного исследователя, теперь же приняла как правителя. Изумляло в нём то, что новый губернатор не воровал! Это было так поразительно, что поначалу никто и не верил. Затем, когда неподкупность губернатора подтвердилась, его стали почитать едва ли не как святого.

В немногие же свободные минуты Фёдор Иванович по-прежнему занимался любезной ему картографией, ну и, конечно же, бывший моряк не мог оставить без внимания и судоходство. Теперь местные шкипера чесали затылки над морским уставом Петра Великого.

— Сибирь — золотое дно! — не раз повторял он своим соратникам. — Наша цель одна — открыть это дно на благо Отечества.

Не забывал Фёдор Иванович и о своём морском прошлом. При нём продолжились исследования Аляски и Курил, Лисьих островов и Алеутских. Капитанов Вапшакова да Глотова, Пушкарёва да Бечевина принимал всегда как сыновей родных. И здесь Соймонов оставался верен себе: отправляя капитанов в очередное плавание, вручал он им карты собственной работы, обстоятельные и выверенные. А из Адмиралтейств-коллегии неотступно требовал то компасы с квадрантами, то штурманов да мастеров корабельных. Адмиралы возмущались, расходы подсчитывая:

— Совсем Федька очумел, словно не тайга у него, а окиян в губернаторстве!

Но бумаги подписывали и просимое высылали. Понимали: не для себя радеет Соймонов, для дела.

На семидесятипятилетие старика наградили орденом Александра Невского. Указ о награждении подписала уже взошедшая на престол Екатерина II.

— Что-то зажился я на свете белом, — качал седой головой сибирский правитель. — Потому как счёт царям да царицам давно потерял!

В те дни занимался Соймонов делом, для Сибири необычным, — образовывал своё собственное войско, которое велел именовать не иначе как братским. Одновременно решил торговать бобрами с Китаем, и вскоре иркутские да тобольские щеголихи уже прогуливались в тончайших шанхайских шелках. Но годы уже брали своё, и, посылая сына Михаила в 1762 году в столицу с планами пограничных укреплённых линий, он велел просить государыню об отставке. Ни у императрицы, ни у Сената возражений не было.

Однако по причине дальних расстояний отставку получил Соймонов лишь на следующий год. А перед самым его отъездом прикатил в Тобольск представитель Парижской академии аббат Шапп д'Отерош.

— Я прибыл смотреть прохождение Венеры пред диском Солнца, — заявил он губернатору и вручил рекомендательное письмо от старого соймоновского знакомца академика Миллера.

— Сие интересно безмерно? — покачал головой Соймонов и отъезд свой из Сибири… отменил!

— Да когда я наконец маковки-то московские увижу, сколько ж можно по чащобам таскаться? — плакала жена, развязывая с дочками узлы приготовленные.

Губернатор меж тем вёл научные споры с французом. Для начала показал свой квадрант с телескопом, чем вверг аббата в беспредельное удивление.

— Вообще-то я сторонник гелиоцентрической теории Коперникуса! — объявил он затем вконец изумлённому Шаппу д'Отерошу. — А в кого веруете в науке вы?

— О, я сам в душе антиклерикал и ваш единомышленник! — закивал головой аббат.

Обсерваторию Соймонов воздвиг в версте от Тобольска на высокой горе. Самолично настроил свой телескоп и пригласил на зрелище всех желающих. Пришли многие, даже митрополит Павел с огромной свитой служителей. Во время прохождения Венеры самолично объяснял Фёдор Иванович собравшимся все тонкости науки астрономической. Слушатели понимали не много, но слушали с вниманием. Как же — сам губернатор о чудесах небесных рассказывает!

Ну, вот и всё, пора в дорогу! Толпу тобольских обывателей поразило, что вещей за время губернаторства нажито было у Соймонова ровно столько, сколько десять лет назад, когда он сюда приехал. Кто мог из них знать, что увозил из Сибири Фёдор Иванович нечто большее, чем мягкую рухлядь. Он увозил свои научные труды, и средь них главнейший «Древняя пословица — Сибирь золотое дно. О настоящем и будущем великого края».

Ещё более удивительно, что многое из того, что было сделано Соймоновым в Сибири, смогли оценить лишь в наше время. Фёдор Иванович научно разработал (первым в мире!) теорию экономически самостоятельного региона и, что ещё более поразительно, удачно воплотил её в жизнь! Таких регионов он создал в Сибири шесть, и в каждом были свои промыслы, заводы и даже стекольные ломоносовские фабрики. И это в середине века восемнадцатого!

ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

В марте 1763 года бывший сибирский губернатор наконец-то прибыл в Первопрестольную. Бывшая в это время в Москве на коронации Екатерина II незамедлительно пригласила его к себе. Рассказав о своих делах, Соймонов поинтересовался, кто будет назначен на его место.

— Чичерин! Человек он добрый и честный, только дел тамошних не знает, потому как всю жизнь в гвардии служил, — отвечала императрица. — Не оставь ты Чичерина, подучи!

Будучи человеком обстоятельным, Фёдор Иванович взялся за учёбу нового губернатора столь ревностно, что вскоре Чичерина стали звать при дворе не иначе как соймоновский сынок. В остальное время Соймонов разбирал дела сибирских заводчиков да ямщиков, инструктировал ясачных сборщиков. Фаворит Григорий Орлов, за плечи обнимая, Соймонова уговаривал:

— Давай, Иваныч, в чины сенатские!

— Стар я и здоровьем слаб, долго в заседаниях не высижу!

Но Орлов не отступал:

— С матушкой я уже посоветовался. Сенатство тебе облегчим. Заниматься будешь делами сибирскими, а сидеть — в Москве, в конторе особой. К тому ж и сына Мишку при тебе оставим. Соглашайся, Иваныч!

И Соймонов согласился. Сибирь уже держала его навсегда! Не всем новое назначение пришлось по вкусу. Чиновники, делами сибирскими ведавшие, приуныли.

— Послал Господь на нашу голову напасть! Всё прознает аспид, не обманешь!

Дел у Соймонова и вправду хватало. Вместе с Михайлой Ломоносовым он составлял прожекты Северного морского пути, правил каспийские карты, много писал. Весной 1766 года Фёдор Иванович тяжело заболел.

— Одряхлел я уже совсем, и болезни множатся! — жаловался он доктору Моуту.

Указ о вечном увольнении Екатерина II подписала без проволочек. В апреле пожалованный в тайные советники Соймонов был уволен.

И снова деревня, густые дубравы, прозрачные речки — край детства и старости. Ковыляя на костылях (отказали ноги), Фёдор Иванович каждое утро взбирался на косогор подле усадьбы. Оттуда открывался вид на поля окрестные. Старик жадно ловил порывы ветра, смотрел, как проносятся над головой облака. Всё у него было уже в прошлом. Теряя остатки зрения, дрожащей рукой Соймонов писал о самом дорогом — о Петре. Между строк он рисовал корабли с парусами, полными ветра. Всё для него было уже в прошлом…

11 июля 1780 года старого моряка не стало. В последний путь провожали Фёдора Ивановича дочери Лиза да Мария. Погребли его на кладбище, что при Высоцком монастыре близ Серпухова Было тогда Соймонову 88 лет, и знала его вся Россия.

ИЗ РОДА СЕНЯВИНЫХ…

Вице-президент Адмиралтейств-коллегии Мордвинов большими шагами вошёл в совещательную залу, бросил в кресло шляпу и трость:

— Господа! В связи с началом войны турецкой велено государыней возродить флотилию для действия на море Азовском, а после завоевания оного — и на море Чёрном! Ура!

— Виват! Виват! Виват! — троекратно прокричали ему в ответ российские адмиралы.

НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

Речь Мордвинова вызвала среди членов коллегии сильное оживление. Когда шум стих, начался разговор по существу. Прикинули сроки приготовления флотилии, определили примерные штаты на первое время, посмотрели, во что это предприятие для казны обойдётся.

Затем перешли к вопросу многотрудному и щепетильному: кому доверить пост командующего. Судили и так, и этак. Будущий флагман азовский должен был отвечать требованиям многим: иметь опыт плаваний морских и чин соответствующий, чтобы старшинство в чинах не нарушить, разбираться в делах бумажных и кораблестроительных (ведь флотилию только ещё предстояло создавать!). Наконец, адмиралы остановили выбор на двух кандидатах: начальнике кронштадтском вице-адмирале Григории Спиридове и начальнике эскадренном контр-адмирале Алексее Сенявине.

Однако насчёт Спиридова имелись соображения другие. Вице-адмиралу предстояло возглавить эскадру средиземноморскую, проложить дорогу к Дарданеллам, чтобы оттуда подпалить Оттоманскую Порту. И члены коллегии остановились на втором кандидате.

За Сенявина голосовали единогласно. Лишь старый адмирал Льюис, склонившись к уху сидевшего рядом гидрографа Нагаева, прошипел ядовито:

— Двинули-таки кверху ентого молокососа, а за какие, спрашивается, заслуги?

Но Нагаев не поддержал, отмахнулся:

— Будет тебе! Как порешили, так и порешили.

Алексей Сенявин, сухощавый и подтянутый, встал с кресла. Контр-адмирал без лишних слов заявил, что костьми ляжет, а через три года выйдет с новостроенным флотом в море Азовское, а там и далее. Слыша такие речи, покачал напудренными буклями отставной адмирал Милославский, бурча недоверчиво:

— Вот ведь как нынче такие дела решаются. Раньше бы уж точно с полгода заседали, а тут раз — и флот строить в полчаса. Да возможно ли такое?

В конце концов было решено следующее:

«1. Употребить оной коллегии всевозможное старание примыслить род вооружённых военных судов… 2. К рассуждению и сочинению в силу сего указа призвать вице-адмирала Спиридова и контр-адмирала Сенявина, ибо первый в нужных местах сам был, а второму действовать…»

Род Сенявиных на Российском флоте известен давно. Родоначальник его — Наум Сенявин — одержал победу в Эландском сражении 1719 года и числился в лучших капитанах у Петра. Обращаясь к нему, государь любил приговаривать: «Дерзай, чадо!»

Пришло время, и ступил на корабельную палубу сын — Алексей Наумович. За пятьдесят два года, отпущенных жизнью, многое довелось повидать и испытать младшему Сенявину. Ещё в мичманском чине совершает он своё дальнее плавание из Архангельска в Кронштадт. В турецкую войну 1735–1739 годов состоит адъютантом при отце на Днепровской флотилии; через три года снова воюет, на этот раз со шведами. В войну Семилетнюю, уже в чине капитана 2-го ранга, успешно командует кораблём «Александр Невский». Выказывает отменную храбрость при штурме прусской крепости Кольберг и, несмотря на сильную контузию, не покидает шканцев. В победной реляции его подвиг отмечен особо: «…Прошёл под жесточайшим огнём противника вдоль крепостных укреплений, подавляя метким огнём своих пушек одну прусскую батарею за другой».

Вследствие контузии Сенявин вынужден на несколько лет покинуть капитанский мостик. Ещё не закончив лечение, он вновь возвращается на службу, сперва генерал-казначеем, а затем и эскадренным начальником.

И вот теперь новое назначение, да какое! Велик груз ответственности, велик спрос, но велика и честь быть первым флагманом зарождающегося южного флота России!

Перед отъездом на юг Сенявина приняла императрица Екатерина II.

— Ваша и Средиземного моря экспедиция есть детища мои, под сердцем лежащие, исход их благополучный вижу я во снах своих! — говорила она контр-адмиралу. — Таганрог и Азов, эти два драгоценных камня, должны получить достойную оправу — вашу флотилию, адмирал. Разумеете ли вы это?

— Разумею, государыня, только тесно мне будет средь берегов азовских!

— Придёт время, — улыбнулась Екатерина, — и увидит российский флаг не только море Азовское, но Понт Эвксинский с Боспором! Я ж, как и все россияне, буду ждать от вас подвигов на морях южных! Ведь на нас вся Европа смотрит. Вот что вчера я из Франции получила от одного из своих друзей.

Екатерина неторопливо подошла к стоявшей на низком столике шкатулке и, открыв её, достала письмо. Щуря близоруко глаза, зачитала по-французски: «Дай Бог, чтобы ваше величество успели завести на Чёрном море сильный флот. Вы, конечно, не удовольствуетесь продолжением оборонительной войны, и я весьма уверен, что Мустафа будет побит на суше и на море».

— Это пишет наш друг Вольтер, — проговорила она, положив письмо обратно в шкатулку, — мы все будем молиться за ваш успех!

— Не пощажу живота своего! — склонил голову Сенявин и, печатая шаг, покинул залу.

Глава российской Адмиралтейств-коллегии граф Иван Чернышёв напутствовал командующего Азовской флотилией с теплотой душевной:

— Бога ради, постарайся быть достойным имени сына Наума Акимовича. Дерзай, чадо!

Через несколько часов перекладной возок уже трясся по ухабам российских дорог. За оконцем метелило вовсю. Продышав на замёрзшем стекле глазок, смотрел адмирал на стоящие под снегом леса.

— Ну-ка, Микола, — толкнул он в бок храпевшего денщика, — раскинь умом, что для предохранения обшивки корабельной от древоточцев надёжней будет: шерсть со стеклом толчёным вперемешку или мазь смоляная с порохом в пропорциях известных?

Сонный Микола нехотя высунул из-под душного тулупа голову.

— Не, пороху не надоть, от ентой гадости завсегда одна беда!

Так и ехали: за Москвой — Калуга, за Калугой — Воронеж. Воронежский губернатор Маслов настойчиво отговаривал Сенявина от дальнейшей поездки в одиночку, ссылаясь на шайки бродящих по степи татар. Но контр-адмирал был в своих намерениях твёрд:

— Мне флот строить надобно, а не ждать, пока война кончится!

Пара заряженных пистолетов, резвые кони да российская удаль — что ещё надобно? Вперёд!

На татар всё же напоролись, но смогли отбиться и от погони оторвались. Через несколько дней Сенявин был уже в Таганроге. Спрыгнув с возка на чёрный весенний лёд, скинул с плеч шубу, лом в руки — и за дело. Пока местные начальники сбегались, он уже с дюжину лунок прорубил. Тщательные промеры гавани подтвердили предварительные данные: корабли базироваться на Таганрог могут, хотя и с трудом.

Но настоящая работа ещё только начиналась. Сенявин трудился днём и ночью, ел в седле, спал где придётся. Заготавливал лес для будущих фрегатов, создавал гавани, выбивал пополнения экипажам кораблей, обговаривал с купцами условия поставки пушек… Работая как каторжный, требовал того же контр-адмирал и от других. Нелегко жилось мастеровому люду на южных верфях. Болезни и смерти были делом столь обыденным, что на них и внимания-то не обращали. Помер так помер, нового работника искать надобно, да поскорее: работа стоит!

Результаты адова труда дали плоды намного скорее, чем того ожидали в Санкт-Петербурге. Уже 1 марта 1770 года был спущен на воду первый корабль новой конструкции. Через две недели второй, затем ещё и ещё. Эти суда имели весьма сильную артиллерию и малую осадку, что делало их незаменимыми для боевых действий на мелководном Азовском море. Имена им давали со значением — в память побед, одержанных русским флотом в Средиземноморье: «Модон», «Корон», «Морея»…

К концу апреля на донских волнах качалось уже десять способных к плаванию кораблей. Готовя их к выходу в море, Сенявин в разговоре со своим главным помощником капитаном 1-го ранга Сухотиным сетовал на мелкость Таганрогской гавани:

— Вот ты, Яша, как гидрограф наш наипервейший, скажи мне: можно ли оную гавань достаточно углубить? А то будут наши новострои не стоять, как порядочным кораблям положено, а карасями в грязи валяться!

— Всю гавань углубить сил не хватит, — отвечал всегда невозмутимый Сухотин, — надо фарватер рыть!

— Вот ты этим и займись, а я отправлюсь глядеть крепость и порт Азовский!

Но выехать в Азов Сенявину не удалось — свалила лихорадка, пошла горлом кровь. Отправляя в Санкт-Петербург адъютанта Апраксина с отчётами о проделанной работе, командующий наставлял его:

— О сей болезни жене моей, Анне Никитичне, не сказывай, а ежели она от кого о том сможет проведать, то прими на себя труд уверить её, что я здоров.

Выходя, адъютант столкнулся в дверях с армейским офицером. То был курьер от командующего Второй армией. Генерал Румянцев ставил перед флотилией первые боевые задачи: «Операции вашей флотилии весьма бы споспешествовали военным действиям нашим, если вы пройдёте со своими судами в Чёрное море и отрежете всю помощь крепостям неприятельским, что лежат при берегах морских в Крыме».

— Пиши ответ! — тут же велел курьеру Сенявин. — Отходя от Таганрога при остовых ветрах, можно прийти до крепости Еникале в трое суток, ежели надо будет идти далее, то при тех же ветрах до Константинополя ходу нам дней на семь…

Контр-адмирал прикрыл глаза. За морем Азовским виделись ему уже просторы черноморские.

НА МОРЕ АЗОВСКОМ

Азовское море… Казалось бы, кому до него дело, кроме Петербурга и Стамбула! Но нет, «союзники» России проявили к экспедиции Сенявина самый живой интерес. Государственный канцлер Австрии Кауниц выговаривал турецкому послу в Вене:

— С потерею берегов Чёрного моря в Европе вы потеряете и отдадите России выгоду драгоценную — обладание устьями значительных рек, по которым приходят из отдалённых краёв материалы для постройки их южного флота!

В тот же день посол оповестил султана: Австрия негласно всячески готова поддержать турок в борьбе за Крым и Азов. Мустафа III велел весь остаток своего флота, потерпевшего сокрушительное поражение в июне 1770 года в Чесменской бухте, отправить в Азовское море, дабы испепелить и уничтожить немногие суда дерзких московитов.

Наступало время испытаний для молодой Азовской флотилии, время первых морских сражений, время тревог и побед!

К весне 1771 года обстановка на сухопутном фронте уже окончательно изменилась в пользу русской армии. Потерпев ряд сокрушительных поражений от армии генерала Румянцева, турки перешли к обороне. А в июне 1771 года, взяв Перекоп, в Крым вступила армия Василия Долгорукова. Теперь Азовской флотилии предстояло оказывать помощь русским войскам в овладении Еникале — мощной крепости, контролирующей вход в Керченский пролив.

Алексей Сенявин поднял свой флаг на корабле «Хотин» 20 апреля. Собрав на шканцах команду, он объявил:

— Покажем желаемые успехи да дадим почувствовать сей стихии силу и действие премудрой нашей монархини! Сделаем скоро известным наш флаг в здешних водах!

Матросы отвечали дружным «ура!». Офицеры салютовали шпагами.

Курс флотилии контр-адмирал проложил к Керченскому проливу, где, по данным лазутчиков, находилась сильная турецкая эскадра. Шли двумя отрядами. Первый отряд, состоящий из кораблей, вёл капитан Сухотин, второй, из мелких судов да казачьих лодок, — капитан Скрыплев. Сам командующий — на «Хотине» под белым брейд-вымпелом.

Осторожно, делая промеры глубин, вошли в пролив. Штормило. Вскоре обнаружили и турок. Неприятель держался под берегом. Русские корабли, едва наполнив свои паруса, немедленно устремились вперёд. Не приняв вызова, турецкие суда на парусах и на вёслах старались оторваться от нежданного противника. Внезапный шквал из дождя и тумана накрыл противоборствующие стороны. Туркам это было на руку.

Едва погода улучшилась, русская флотилия возобновила атаку. Турки, не сделав и выстрела, пустились в бегство, преследуемые кораблями Сенявина. Погоня продолжалась целые сутки, пока турецкие суда не нашли себе прибежище под стенами Еникальской крепости. Так турецкий флот был изгнан из Азовского моря, изгнан навсегда!

В своём донесении в столицу Сенявин писал: «Выгнанных из Азовского моря судов больших и малых, как то шебек и полугалер, видно было 14, а теперь в заливе Керченском до 30; по сей час я могу уверить… что милостию Божиею на Азовском море владычествует флаг всероссийский императрицы, с чем и имею честь… поздравить».

Заслуги Сенявина без внимания императрицы не остались. За успешное и скорое строительство флотилии он был пожалован орденом Святой Анны, а за бескровную победу при Еникале получил орден Святого Александра Невского, второй по значению в империи!

Сам же флагман Азовской флотилии столь щедрые награды расценивал как аванс, а оттого трудился не покладая рук. На Хопёрских верфях заложил Сенявин сразу два 32-пушечных фрегата для будущих действий на море Чёрном. С названиями не мудрствовал: первый из фрегатов назвал «Первым», второй же — «Вторым». Изыскивал адмирал и способы борьбы с червями-древоточцами, что в южных водах изъедают корабельную обшивку. Самолично травил их всяческими отравами и в банках стеклянных отсылал в Адмиралтейств-коллегию для обозрения.

А в конце июля 1771 года под ударами русских войск пали Еникале и Керчь. Отныне путь в Чёрное море был для русских кораблей свободен!

— Теперь нам надобны настоящие линейные корабли! — сетовал Сенявин. — Без оных с флотом турецким совладать нам трудно будет!

Однако старые верфи строить суда столь большие не могли. И всё же командующий нашёл выход. Он велел закладывать фрегаты, но размеров больших, чем прежде. Сидя ночами над чертежами и расчётами, добился Алексей Наумович и того, что разместил он на тех фрегатах до 58 пушек, почти столько, сколько несли на себе корабли линейные.

Кампанию следующего, 1772 года азовцы начали с дозоров вдоль всего крымского побережья, надёжно прикрывая его от возможных турецких десантов. Отряды контр-адмирала Баранова, капитанов Кингсбергена и Сухотина непрерывно крейсировали на подходах к полуострову. Сам же Сенявин с сильным резервом находился на якорях у Керчи, готовый по первому сигналу броситься на пересечку неприятельской эскадре.

В течение всего года турки так и не решились напасть на русские корабли, ограничиваясь лишь разведкой да мелкими вылазками. Сенявин же, не теряя времени даром, сколачивал экипажи, готовя флотилию к грядущей борьбе за обладание Чёрным морем. Ни у кого сомнений не было, что нынешнее затишье временное: турки Чёрного моря без боя не отдадут.

Весной 1773 года Сенявин объявил своим капитанам:

— Детство и отрочество наше позади. Теперь настала пора возмужания, а посему мы переходим к действиям наирешительным!

Сказано — сделано. Вскоре каперанг Сухотин обнаружил отряд неприятельских судов в устье реки Кубани. Немедленно последовало нападение. Потеряв в ожесточённой перестрелке два судна, турки бежали. А через несколько дней новый успех: на этот раз Сухотин разгромил турецкий отряд, спешивший на помощь первому. И снова неприятель недосчитался нескольких судов.

Но главные события кампании 1773 года были впереди. Основные силы турецкого флота ещё только нацеливали форштевни своих кораблей в сторону Крыма. И 23 июня неприятель был обнаружен неподалёку от селения Балаклава. Турки держались к ветру. Командир российского отряда капитан Кингсберген на своей «Короне» атаковал с ходу, не отставал от флагмана и шедший следом «Таганрог». Сражение длилось более шести часов. «В продолжение сего с обеих сторон чрезвычайного огня… были от них в море многое число убитых… от такого неустрашимого сопротивления ощущал неприятель великий вред и пришёл уже в крайнее изнеможение, принуждён был уступить и, поворотя, поднял все паруса, бросился в бег тем же самым следом, откуда пришёл…» Сам Кингсберген был краток:

— Честь сего боя я приписываю прежде всего храбрости моих команд! С этими молодцами я выгнал бы и чёрта из ада!

Едва Сенявину стало известно о Балаклавской баталии, он поспешил на помощь Кингсбергену. Тем временем бравый кавторанг выдержал ещё одно ожесточённое сражение с турками: 23 августа он решительно атаковал с расстояния картечного выстрела турецкую эскадру в восемнадцать вымпелов. В её составе было три линейных корабля и четыре фрегата. Не выдержав напора, турки отошли под защиту крепости Суджук-Кале. А вскоре подошёл с несколькими кораблями Сенявин, и тогда объединённая русская эскадра повторила нападение. Документы донесли до нас рассказ самого Алексея Наумовича о том сражении: «…И я построил свой флот на той же линии, на коей и они шли, имея на кораблях новоизобретённого рода все паруса, пошёл на них, что неприятель усмотрел и, хотя имел превосходство в числе и величине своих кораблей… сколько можно иметь парусов, побежал к Анатолии: мы гнались за ними до самой ночной темноты…»

А спустя несколько дней Керчь с музыкой и пушечной пальбой встречала победителей. Морская кампания была завершена блестяще! Российские моряки надёжно прикрыли крымские берега от турецких посягательств. Отныне Андреевский флаг развевался над просторами черноморскими. Так начала сбываться мечта многих поколений россиян…

Но успокаиваться было рано. В следующем году турки предприняли ещё одну отчаянную попытку прорваться через Керченский пролив и нанести удар по Таганрогу. Для этой цели был собран весь оставшийся после чесменского погрома флот: пять линейных кораблей, десяток фрегатов, множество галер и мелких судов. Вёл флот сам Гассан-паша, любимец султана и обладатель почётнейшего титула «крокодил морских сражений». Гассан-паша в успехе дела был уверен, перед отплытием из Стамбула он обещал султану:

— Клянусь небом, о великий из великих, что я не оставлю камня на камне от морского прибежища московитов — Таганруха! Самого ж их предводителя Сеняфина обезглавлю, а голову доставлю в Стамбул, чтобы бросить на прокорм бродячим псам!

Но едва на салингах турецких кораблей стали различимы керченские берега, турки сделали неприятное открытие: дорогу им заступили суда контр-адмирала Василия Чичагова. Ещё совсем недавно Чичагов бороздил воды средиземноморские и вот теперь принял под начало отряд судов на Чёрном море. Несколько попыток окружить свой отряд Чичагов отбил, а затем умелым манёвром отсёк турок от пролива. Сам же занял позицию под прикрытием береговых батарей. Не желая рисковать, бросил якоря и Гассан-паша, ожидая подхода подкреплений из Стамбула. Первым, однако, появился в проливе Алексей Сенявин. Он выгреб по азовским портам всё, что мог, и во главе сборного отряда мелких судов явился перед неприятелем, чтобы пасть, но не пропустить его в Азовское море. Подошло подкрепление и к туркам. В отличие от сенявинских шебек да лодок это были мощные линейные корабли и фрегаты. Перевес в силах ещё больше склонился на сторону неприятеля.

Гассан-паша атаковал Азовскую флотилию 28 июня. Турки, уверенные в успехе, шли как на параде. С палуб их кораблей устрашающе размахивали ятаганами бритоголовые янычары, выкрикивая во всю глотку: «У, урус шайтан!»

На палубах русских судов было тихо. Лишь потрескивали горящие фитили в руках готлангеров да шумел ветер в парусах. По распоряжению Сенявина капитанам судов было велено не открывать пальбы, пока неприятель не приблизится на дистанцию картечного выстрела.

…И вот русскую боевую линию заволокло пороховым дымом. Сотни ядер, завывая, понеслись к цели. Точность огня азовцев была поразительной. Их пушки рушили рангоут, поражали корпуса, испепеляли паруса. На одном из турецких судов от многих попаданий обрушился в воду целый борт с пушками и людьми… Турки некоторое время пробовали держаться, но вскоре не выдержали. Бегство «крокодила морских сражений» было паническим. Желая как можно быстрее оторваться от противника, он велел даже буксировать свои корабли галерами.

А вскоре в селении Кучук-Кайнарджи был заключён мир, по которому Турция признавала право России на обладание северным Причерноморьем. В дни победных торжеств высочайшим указом Екатерина присвоила Алексею Сенявину чин полного адмирала.

Отгремели залпы, и Сенявина стали заботить дела иные. Предстояло обустроить Азовскую флотилию на берегах черноморских, построить порты и верфи, береговые батареи и жильё…

Беда пришла, когда адмирал её и не ждал: внезапно обострились старые болезни. Лекаря, осмотрев Сенявина, сказали коротко:

— Немедленно уезжать на север, промедление — гибельно!

В 1776 году Алексей Наумович покидает Таганрог и, сдав дела контр-адмиралу Федоту Клокачёву, уезжает в Петербург.

Но начатое им дело дало добрые всходы. В 1779 году на херсонских верфях заложили первые линейные корабли, а ещё через три года русские корабли бросили свои якоря в Ахтиарской бухте, где вскоре началось интенсивное строительство главной базы Черноморского флота — Севастополя.

В это время Алексей Сенявин уже служил в Адмиралтейств-коллегии: инспектировал корабли, разрабатывал новые проекты судов, изыскивал новые способы предохранения корабельных корпусов от гнили и древоточцев… А болезни всё больше одолевали его. Последние годы своей жизни старый адмирал почти не мог ходить. Адмирала, кавалера многих российских орденов Алексея Наумовича Сенявина не стало 10 августа 1797 года.

Но династия моряков Сенявиных не оборвалась. Эстафету служения Отечеству принял племянник Алексея Наумовича — Дмитрий Николаевич — будущий герой Афона и Дарданелл. Тот самый, которого дядя напутствовал перед отъездом на Чёрное море словами старыми, петровскими:

— Дерзай, чадо!

ГЕРОЙ ПАТРАССКОГО СРАЖЕНИЯ

Месяца мая восьмого числа года 1772 город Ревель прощался с эскадрой контр-адмирала Чичагова. Русские корабли спешили в далёкое Средиземноморье, чтобы подкрепить героев Чесмы и окончательно закрыть туркам выход из Дарданелл.

Укомплектована эскадра была моряками опытными, но корабли в неё включили новые, только что со стапелей. Имена по этой причине присвоены были по следам событий недавних и славных: «Чесма», «Победа», «Граф Орлов». На флагманском «Орлове», что уходил в море под адмиральским флагом, капитаном — Коняев Михайла Тимофеевич, моряк опытный и воин храбрый.

Моряки торопились: их ждали в далёких южных водах боевые товарищи. Шли по этой причине лихо, неся даже при крепком ветре все паруса. Плавание было тяжёлым, но уже в середине августа эскадра бросила якоря на рейде итальянского порта Ливорно. Здесь моряки с удивлением узнали, что адмирала Василия Чичагова высочайшим ордером отзывали в Россию. Там ему предстояло принять под начало эскадру на море Азовском. Эскадру велено было принимать Коняеву как старшему по должности.

В тот же день контр-адмирал съехал на берег, а Коняев поднял над «Графом Орловым» отрядный брейд-вымпел. Кораблям предстояло ещё несколько дней стоянки, чтобы пополнить запасы провизии и питьевой воды, а затем уже следовать к Аузе — главной базе русского флота в греческом архипелаге. Однако ситуация вновь резко изменилась. Буквально через день прибыл курьер от главнокомандующего российскими войсками в Средиземноморье графа Алексея Орлова. Сообщение курьер привёз тревожное: турки скрытно наращивают свои морские силы в Эгейском море. Орлов в связи с этим приказывал идти к островам Крит и Цериго, уничтожая там все турецкие военные суда. В помощь эскадре придавался находившийся уже в тех водах отряд лёгких судов капитана Войновича.

Как же складывалась в это время обстановка на Средиземном море для русских моряков?

Потерпев два года назад сокрушительный разгром при Чесме, султан Мустафа III лишился всего своею линейного флота. Но у турок морские силы ещё оставались, и немалые. В Адриатике и Мраморном море, в Босфоре и у берегов вассального Туниса сосредоточились фрегаты и шебеки, галеры и более мелкие суда. Численность этих судов была велика, что представляло само по себе немалую опасность для российского флота. Было и ещё одно немаловажное обстоятельство, заставлявшее русских моряков всегда быть настороже. Дело в том, что эти суда укомплектованы были не нерадивыми турками-анатолийцами, как линейные корабли, а опытнейшими мореходами-пиратами, постигшими все премудрости своего ремесла.

Пока между Россией и Турцией шли длительные безрезультатные мирные переговоры, продолжавшиеся почти весь 1772 год, турки сумели отремонтировать эти разбойничьи суда, пополнить их экипажи.

Адмирал османского флота Гассан-паша замыслил разгромить русские эскадры. Соединив все разбросанные по средиземноморским портам флотилии, он намеревался внезапным ударом истребить крейсирующие русские отряды. Гассан-паша был уверен, что соблюдающий объявленное перемирие противник давно утратил бдительность. Однако Орлов, заметив передвижения турок по портам, тут же велел удвоить наблюдение. Скоро графу через лазутчиков стало известно, что Гассан-паша усердно собирает под свою команду мощный корабельный кулак. Из порта Дульциньо, что на Адриатике, готовилась к удару по русским флотилия из полусотни фрегатов и шебек. На её борту сидело до восьми тысяч отборных янычар. В поддержку ей должна была выступить из Туниса флотилия неукротимых берберийцев с тремя тысячами профессиональных головорезов. В Босфоре собирались остатки линейного флота, а из Алжира протягивали султану руку дружбы тамошние пираты.

«Такие коварные с неприятельской стороны предприятия, производимые уже в действие, принудили меня принять оборонительное оружие, захватить нужные проходы и отправить в разные места эскадры, а особливо против дульциниотов, морских разбойников, дабы не допустить оных к соединению с тунисцами», — писал в те дни Алексей Орлов в Петербург Екатерине II.

Заступить дорогу дульциниотам и выпало капитану 1-го ранга Михайле Коняеву с сотоварищами.

Едва его эскадра в семь вымпелов встала у берега Люфет, что неподалёку от острова Цериго, от местных рыбаков-греков пришло известие о неприятеле. Дульциниотская флотилия в восемь больших фрегатов и полтора десятка шебек стояла на якорях у острова Патраса, поджидая ещё полтора десятка вымпелов, спешивших к ней из Корфу.

На совете капитанов Коняев заявил решительно:

— Соединения турок допустить невозможно, надо бить поодиночке!

Двадцать пятого октября вдали были усмотрены турецкие суда. Свежий ветер, однако, не дал возможности атаковать немедленно. День следующий начался внезапным нападением. Умело маневрируя, головные «Чесма» и «Граф Орлов» отсекли от основных сил две шебеки и фрегат, буквально изрешетив их своими ядрами. От полного уничтожения турецкие суда спасла лишь непроницаемая южная ночь.

Весь следующий день русские моряки снова боролись со стихией, штормуя с зарифленными парусами. Турки, перейдя под защиту местных крепостей, отстаивались на якорях, готовясь к отражению возможного нападения.

Так настало 28 октября.

Снова поутру был на «Графе Орлове» капитанский совет. Несмотря на жестокую пальбу береговых батарей, решили идти прямиком на неприятельские суда и дать им бой.

— Надежду станем иметь на умелость господ офицеров и матросов да на помощь Господа нашего Всевышнего! — так закончил свои наставления Коняев.

Против 222 пушек на русских кораблях турки имели 420, не считая стрелявших с берега. Но столь большое различие в силах на решение российских капитанов не повлияло.

Красноречивое свидетельство о первых минутах Патрасской баталии оставил в шканечном журнале флагманского корабля штурман Савва Мокеев: «В начале 10-го часа с обеих крепостей и с неприятельского флота начали производить по нас пальбу, но, несмотря на страсть оной, надеялись на своё мужество и на помощь Всевышнего Бога, чем себя охотно побуждали дать баталию, и мы с эскадрою усиливали прийти к неприятелю в ближнее расстояние, дабы наши пушки удобнее их вредить могли».

Сблизившись на кратчайшую дистанцию, русские корабли разом бросили якоря. По сигналу Коняева ударил первый залп, и сражение началось. Впереди остальных дрались линейные корабли «Чесма» и «Граф Орлов», немного поодаль — фрегаты «Николай» и «Слава», шебека «Забияка», с моря эскадру прикрывали «Модон» и «Ауза».

На исходе часа пополудни Коняев, внимательно следивший за ходом сражения в подзорную трубу, заметил большое замешательство в береговой крепости, которую успешно расстреливала «Чесма».

— Вывесить флаги, чтоб огонь усиливали до крайности! — обратился Коняев к стоявшему рядом вахтенному лейтенанту Лопухину. — Чувствую я, что ещё немного поднажать — и турки не выдержат!

— Не разорвало бы на такой стрельбе пушек! — несмело вставил лейтенант.

— Смерти бояться — дома сидеть! — не оборачиваясь, бросил капитан 1-го ранга, снова приставляя к глазам трубу.

Повинуясь приказу, русские суда резко усилили темп стрельбы. Канониры еле успевали отскакивать от дёргающихся на отдаче пушек. И неприятель не выдержал… «…В исходе часа увидели мы: от нашей с эскадрою сильной пальбы с неприятельских судов люди бросалися в воду с великой торопливостью, иные съезжали на берег, и по ним ещё более от нас пальба происходила…» — вспоминал очевидец этой баталии.

Рубя якорные канаты, турецкие суда спешили уйти под самый берег, чтобы там хоть как-то укрыться от смертоносного дождя ядер. Когда турки отошли, Коняев поднял сигнал прекратить сражение с турецкой флотилией и перенести огонь на береговые батареи. До самой темноты гремели русские пушки, и к ночи с берега уже не раздавалось ни одного выстрела.

А с рассветом снова принялись за неприятельские суда. Скоро вся турецкая флотилия пылала единым огромным костром. Это был уже погром!

По распоряжению Коняева вперёд прочих вышла шебека «Забияка», самая вёрткая и манёвренная из русских судов. Ей была поставлена задача особая — захватить оставшиеся целыми турецкие суда. Шебека прикрывала две шлюпки. На шлюпках — известные храбрецы констапель Сукин и лейтенант Макензи. Перед отплытием наставлял их самолично Коняев. Приказ был краток:

— Что можно вывести из огня — выводить, а что нельзя — сжигать карказами!

Сукин с Макензи действовали отчаянно. Под турецкими пулями они приставали к неприятельским судам и фрегатам, поджигали их и хладнокровно следовали дальше. Когда Макензи подпаливал уже третье судно, на нём вспыхнул камзол. Лейтенанта спасла находчивость: не растерявшись, он выпрыгнул за борт.

К четырём пополудни всё было закончено. Дульциниотской флотилии — главной надежды султана на реванш в Эгейских водах — более не существовало. Сожжено и пущено на дно было семь фрегатов и восемь шебек. Бежать удалось лишь одному-единственному судну — новому 30-пушечному фрегату. Прячась за горящими судами, он вырвался из гибельной круговерти. Но повреждения, полученные им от русских пушек, оказались, увы, смертельны. Часы беглеца были сочтены: фрегат едва успел втянуться в Лепантский залив — и затонул.

Поздним вечером Коняев собрал сведения о собственных потерях.

— Один убитый и шестеро раненых! — доложили ему.

— Кто убит?

— Лейтенант Козмин!

— Прими, Господи, его душу! — перекрестился Коняев. — Погребать будем по морскому обычаю. Письмо его матушке я отпишу сам!

Так завершилось сражение, вошедшее в историю под названием Патрасского.

Угроза русским позициям в архипелаге с севера, из Патраса, была устранена. А едва граф Алексей Орлов получил это радостное известие, как последовало новое, не менее приятное: отряд греческого волонтёра лейтенанта Алексиано отличился в южной части Эгейского моря у Дамиетты, где сжёг ещё одну флотилию турок, захватив притом изрядный трофей.

…Что ещё известно о Михаиле Тимофеевиче Коняеве? Служить он начал в 1743 году, в самое тяжёлое для русского флота время — время забвения и всеобщей неустроенности. Неоднократно водил он фрегаты и линейные корабли из Архангельска в Кронштадт, что поручалось морякам наиболее опытным. Известно, что за Патрасскую победу был он удостоен Георгиевского креста 3-го класса.

Как же сложилась его судьба в последующие годы? Об этом мы тоже знаем до обидного мало. Вплоть до самого окончания русско-турецкой войны Коняев находится в непрерывных крейсерствах у Дарданелл. На «Графе Орлове» возвращается на Балтику, командует линейным кораблём, а затем и Ревельской эскадрой. В 1779 году его производят в капитаны генерал-майорского ранга. Чин этот являлся в те годы как бы подслащённой пилюлей наиболее заслуженным капитанам, для которых не имелось контр-адмиральской должности.

В том же 1779 году Коняев тяжело заболел. Сказались, видимо, долгие годы, проведённые в непрерывных плаваниях. Из-за болезни его увольняют в отпуск на два года «с сохранением жалования и с дозволением отлучаться, куда он рассудит за благо, для восстановления своего здоровья». Но прошло два года, а Михаилу Тимофеевичу лучше не стало, и в конце 1782 года он окончательно уволился от службы «с полным жалованием по смерть».

ГРОМАМИ ОТРАЖАЯ ГРОМ

Он был очень толст. Так толст, что в зрелые адмиральские годы уже не мог взбираться по трапам на корабли. Для него вырубали в бортах специальные порты и через них втаскивали на палубу. Вспыльчивый и прямой характер толстяка был причиной многих скандалов с вельможами, а личная отвага вызывала восхищение всего российского флота. О нём, герое многих морских баталий, ходили легенды.

ГЕРОЙ ХИОССКОЙ БАТАЛИИ

Предки Круза были выходцами из Дании. Дед будущего русского адмирала Эген фон Крюйс служил полковником в датской армии, имел небольшие поместья в Скогорской и Остергорской провинциях. Брат его Корнелий записался на службу к Петру I, а через несколько лет Эгер отправил к нему своего сына Иоганна. К этому времени Корнелий стал уже адмиралом, отличился в ряде баталий и был высоко ценим Петром. Рядом с дядей продвигался по службе Иоганн (ставший теперь Иваном). Изменения претерпела и фамилия Крюйсов, постепенно превратившаяся в Крюз, а затем в Круз.

Шли годы. В 1725 году не стало Петра. Вскоре капитан бригадного ранга Иван Круз, не поладив со всесильным Меншиковым, был вынужден подать в отставку и уехал с молодой женой в Москву. Там в октябре 1727 года у него появился первенец, наречённый Александром. Над колыбелью младенца отец повесил написанную маслом картину Гангутской виктории.

Детские годы Саши Круза были наполнены встречами с интересными людьми. Бывал неоднократно в доме отставного бригадира его земляк Витус Беринг, заходил почаёвничать сосед Василий Суворов, а с ним и сын, тоже Саша. Иван Круз денег на воспитание сына не жалел, нанимая ему лучших учителей и гувернёров. Оправдывая ожидания отца, мальчик рос не по годам смышлёным и любознательным. К двенадцати годам младший Круз уже владел несколькими языками, серьёзно увлекался геометрией, отлично чертил и рисовал. А ещё через пару лет с отцовского благословения надел зелёный кафтан морского кадета.

Учился Саша Круз блестяще и по выпуску был одним из первых. Медлительный, но обстоятельный, он всегда любил разбираться во всём до тонкостей, иногда изводя учителей своей въедливостью и дотошностью. По итогам первой морской кампании усердного гардемарина в числе нескольких наиболее способных молодых офицеров отрядили для получения практики дальних вояжей в английский флот. Без малого семь лет отплавал Круз под британским флагом, где только не побывал. Много полезного узнал, но и характером испортился: стал зол и беспощаден, чуть что — сразу матроса кулаком в зубы, и весь разговор! Тяжко служилось потом нижним чинам под его началом, потому и прозвище дали — Бешеный.

В Семилетнюю войну Круз, уже в лейтенантском чине, отличился при бомбардировке прусской крепости Кольберг, где получил сразу две тяжёлые раны. Долго лечился, снова плавал, а несколько лет спустя, уже в чине капитана 1-го ранга, принял под команду новейший 66-пушечный корабль «Святой Евстафий Плакида». В самое короткое время довёл его Круз до высшей степени совершенства. Нигде не было такой чистоты и такой обученной команды.

В июне 1769 года на грот-стеньге «Евстафия» поднял свой флаг командующий Средиземноморской эскадрой адмирал Григорий Спиридов. Шла русско-турецкая война, и эскадра спешила в эгейские воды. Плавание было не из лёгких. Под адмиральским флагом Круз участвовал в осаде крепости Корон. А затем была многодневная погоня за турецким флотом через всё Эгейское море.

Сражение при Хиосе было яростным. «Евстафий» дрался сразу с несколькими вражескими кораблями на предельно короткой дистанции. Стих ветер, и, влекомый течением, корабль Круза свалился на абордаж с флагманским турецким кораблём. Вскоре «Реал-Мустафа» был захвачен, но возникший на нём пожар потушить не сумели. Прогоревшая мачта рухнула прямо на крюйт-камеру «Евстафия», раздался взрыв…

Взрывом Круза отбросило в море. Вынырнув, он скинул с себя камзол, ботфорты и поплыл саженками к обломку мачты, за который уже держалось несколько человек. Существует легенда о спасении Круза, весьма, впрочем, правдоподобная. Когда к держащимся за мачту людям подошла шлюпка с одного из судов эскадры, в неё втащили всех, кроме Круза. Каперанг умолял взять и его, но матросы отталкивали Круза прочь. Узнав в обожжённом офицере ненавистного всем нижним чинам капитана «Евстафия», матросы схватили вёсла, чтобы забить его до смерти. Тогда-то захлёбывающийся каперанг и поклялся им, что, если ему сохранят жизнь, он больше никого пальцем не тронет. Крузу поверили, и жизнь сохранили. К чести каперанга, он не только не предпринял впоследствии никаких попыток разыскать своих обидчиков, которых за покушение на жизнь офицера ожидала бы неминуемая смерть, но и сдержал слово. На протяжении всей дальнейшей службы он пальцем не тронул ни одного матроса, запретив при этом заниматься рукоприкладством на своих кораблях и другим офицерам.

Через сутки после Хиосской баталии турецкий флот был решительно атакован и полностью уничтожен. По указу Екатерины II за проявленную храбрость в сражении Круз был награждён Георгиевским крестом 4-го класса.

КРУШЕНИЕ «РОДОСА»

Ещё не стихли корабельные празднества в честь победы, а граф Алексей Орлов уже определил Круза к новой должности — капитанствовать на пленённом корабле «Родос». Столь почётный трофей Орлов решил отправить морем в Россию, но не учёл одного — корабль был серьёзно повреждён, имел сильную течь. Спиридов с Крузом отговаривали графа:

— Не доплывёт «Родос» до Кронштадта, рассыпется!

Но Орлов был упрям. Плыть — и всё тут! Очень уж хотел императрицу удивить подарками.

Вряд ли можно считать счастливым корабль, который попал в плен к противнику. Для корабля, как во многих случаях, и для воина, гораздо более славной считается смерть в бою. Может быть, именно поэтому судьба большинства захваченных в плен кораблей весьма печальна. За редким исключением они или вскоре погибают, или влачат во вражеском флоте жалкое существование, пока не устав маяться с их бесконечными поломками, трофейные корабли при первом же удобном случае списывают на слом. Не стали исключением из общего правила и корабли, захваченные нашими моряками во время войн с Турцией и Швецией.

Название линкору решено было не менять, а так и оставить «Родосом». Команду укомплектовали офицерами и матросами с погибшего во время боя в Хиосском проливе «Евстафия». Среди офицеров «Родоса» были весьма известные в российской морской истории личности: будущие адмиралы Макензи и Пущин, Георгиевский кавалер князь Гагарин, будущий герой обороны Фридрихсгама в русско-шведскую войну 1788–1790 годов Пётр Слизов. Это и понятно, служить на захваченных в бою кораблях всегда считалось особо почётным! Но почёт почётом, а запущен турками «Родос» был до последней крайности.

Ещё до отплытия Круз докладывал адмиралу Спиридову:

— В бортах нашли массу дыр, мышами проеденных, а в трюмах столько грязи, что матросы в обмороки падают, когда её лопатами выгребают!

На что Спиридов лишь плечами пожимал:

— Всё понимаю, но граф требует плыть к пределам россейским!

Круз был настроен пессимистически:

— Поплыть-то я поплыву, но доплыву ли на этакой колымаге, вот в чём вопрос неразрешимый!

Уже через несколько дней плавания с «Родосом» начались проблемы несусветные. Старые паруса изорвались в раз, пришлось менять на запасные грот и марсели, помпы откачивали воду из трюма беспрестанно, но всё же едва удерживали уровень в 10 дюймов. Когда же корабль качнуло на хорошей волне, уровень воды в трюме сразу поднялся до 50 дюймов, то есть до отметки критической!

Круз вышагивал по шканцам злой как собака:

— И возвращаться нельзя, и плыть далее смерти подобно, лучше бы уж сразу взорваться, как на «Евстафии», и всем бедам сразу конец!

Из грот-люка вылез старший офицер капитан-лейтенант Иван Бахметьев:

— Вода не убывает, а в помпах вот-вот цепные передачи полетят к чёрту! Помповая кожа вся в лоскутья!

Круз хмыкнул и повернулся к вахтенному начальнику лейтенанту Мелихову:

— Курс на ост, будем спускаться к островам Цериго и Занте, авось до берега как-нибудь доковыляем!

Тут же кинули клич и собрали кожу со всего корабля, у кого сапоги, у кого куртки штормовые. Всё тащили к помпам, чтобы те могли ещё хоть немного протянуть.

На пятые сутки команда уже валилась с ног от бессилья — из 250 человек команды сотня уже не могла подняться от слабости. Сам Круз, не сомкнувший ни на минуту глаз, был так слаб, что его водили под руки. Находясь в столь критическом положении, командир велел собрать офицерский совет. Не могущих ходить лейтенанта Демьянова, мичмана Байкова и прапорщика Абатурова принесли туда на носилках. Оглядев прибывших офицеров, Круз сказал, тяжело ворочая языком:

— Положение наше отчаянное! А потому вижу единственный выход — идти к ближайшему берегу, пусть он даже будет турецким, а там будь что будет!

Офицеры своего командира поддержали единогласно. Чтобы облегчить ход корабля, покидали в воду лишние тяжести: большую часть якорей, пушки верхнего дека и ядра. Команде для поднятия духа раздали серебряные рубли. Теперь полузатонувший «Родос» из последних сил ковылял к ближайшему греческому берегу. Наконец, вдали показалась полоска земли.

— Полуостров Майна! — объявил штурман Слизов.

— Хорошо! — слабо кивнул головой Круз. — Ставим корабль на землю и будем спасать людей!

Из хроники плавания линейного корабля «Родос»: «31 октября был принуждён от крепкого ветра, изорвания парусов и сильной течи спуститься к острову Цериго; на другой день едва не затонул — вода в корабле доходила до 7 футов, и притом командир, офицеры и почти вся команда были обессилены болезнями; потому в ночь на 5 ноября спустились к ближайшему берегу в бухту Мезата полуострова Майна, и здесь почти затонувший корабль поставили на мель. Люди были свезены на берег, неприязненный нам в этом месте, и стояли на биваках, окружённые разбойными отрядами майнотов, без малейшего укрытия от непогод и чрезвычайно нуждаясь в пресной воде, которую покупали очень дорого».

Шлюпкой на остров Цериго был послан мичман Ефим Пущин, который встретился с местным правителем и попросил его оказать помощь потерпевшим бедствие русским морякам.

Правитель сразу же запричитал:

— Если я помогу вам, то вызову недовольство турок!

— А если вы не поможете нам, то вызовете мщение со стороны графа Орлова, а он, как известно, в долгу никогда не остаётся!

Имя Орлова было известно в Средиземноморье хорошо, а потому грек был вынужден согласиться:

— Найму шебек и лодок я не препятствую, но если на остров прибудут турки, то я вас от них защищать не буду!

— Обойдёмся своими силами! — махнул рукой мичман Пущин и отправился нанимать местных лодочников и шкиперов.

Только 16 числа стали подходить нанятые суда, на которых команда «Родоса» и была перевезена на остров Цериго. Умерли от изнурения: лейтенант Демьянов, прапорщик Абатуров и 21 человек нижних чинов. Корабль, чтобы не достался неприятелю, 7 ноября был сожжён. Две десятивёсельные шлюпки, медный колокол и ендова — вот всё, что было спасено с этого трофея, так недолго и так плохо служившего России.

ХРАБР, НО СВОЕНРАВЕН

Орлов гибели «Родоса» Крузу не простил и при первой возможности отправил его в Россию. Почти год каперанг был не у дел, а затем его послали капитаном на… фрегат. Героя Чесмы явно затирали. Но вскоре представился счастливый случай поправить пошатнувшуюся карьеру. Крузу поручили доставить из Любека в Санкт-Петербург невесту наследника Павла — принцессу Гессен-Дармштадтскую. Для такого опытного моряка, как Круз, дело это было несложное, зато шуму вокруг него было много. Принцесса путешествием осталась довольна, и Круз вскоре был назначен на линейный корабль «Андрей Первозванный».

Опять начались плавания. Через некоторое время Круз возглавил отряд фрегатов. В 1779 году он надел контр-адмиральский мундир, а ещё через несколько лет — и вице-адмиральский. Хорошо складывалась и личная жизнь. Александр Иванович женился по любви, купил большой каменный дом в Кронштадте близ Петербургских ворот; пошли дети, а потом и внуки. Так бы, наверное, и остался Круз в памяти потомков героем Чесмы, если бы не новые испытания…

Летом 1788 года нападением шведского короля Густава III на Санкт-Петербург началась новая война. Вице-адмиралу Крузу была поручена защита Кронштадта. А так как все боеспособные корабли во главе с адмиралом Грейгом ушли на поиск неприятеля, ему остался лишь списанный на дрова портовый хлам. В секретной инструкции, данной Адмиралтейств-коллегией, значилось: «По высочайшему Ея И. В. именному указу поручается вам главная команда над сооружённою эскадрой для защищения Котлина острова и самого Кронштадта противу покушений и нападения неприятельского. Вы к сему избраны как искусный, храбрый и неутомимый предводитель, доказавший сие опытами, каковых адмиралтейская коллегия ожидает и в сём новом представляющемся случае, конечно, не упустите оныя оказать».

Подлатав свои «самотопы», вице-адмирал смело вывел их на внешний рейд и находился там, пока не стал лёд.

Кампания 1788 года не принесла шведам успеха, несмотря на всю внезапность их нападения. Эскадра русских кораблей под флагом командующего Балтийским флотом адмирала Самуила Грейга в кровопролитнейшем Гогландском сражении отбросила неприятеля от столицы, а затем, преследуя, загнала в шведские порты и блокировала там. С наступлением холодов боевые действия закончились, и русский флот вернулся в базы.

Осенью, простудившись на холодном морском ветру, заболел и внезапно умер адмирал Грейг. Встал вопрос о его преемнике. Офицеры и матросы просили назначить на этот пост Круза. Все с надеждой ждали решения императрицы.

Предоставим здесь слово историку: «Круз пользовался особой любовью и доверием флотской молодёжи и нижних чинов. Храбрый, умный и искусный адмирал с отличным боевым прошлым, много плававший и заботившийся о подчинённых, с неуклонным чувством долга и достоинства. Популярность его была так велика, что Балтийский флот его хотел видеть преемником Грейга. Но поспешная прямота, чувство личного достоинства, непозволение наступать себе на ногу привело к наличию многих именитых врагов, и Екатерина II, считая его неуживчивым и строптивым, не поставила его во главе флота…»

Командующим был назначен скромный и добропорядочный человек, но нерешительный флотоводец — адмирал Василий Чичагов. Круз же остался при прежней должности. Подслащивая пилюлю, вице-президент коллегии Иван Чернышёв писал ему: «Будьте уверены в искреннем моём желании доставить вам случай, где бы вы могли оказать своё усердие, искусство и храбрость, ибо ничем другим оказать не могу моей любви и почтения».

Всю зиму Круз готовил к боевым действиям свою резервную эскадру, а в июне взял курс на Фридрихсгамский залив, где гребная флотилия принца Нассау-Зигена блокировала шведский гребной флот. Екатерина II поставила француза во главе гребных судов по причине его личной храбрости и международной известности (это был воистину непревзойдённый авантюрист).

Четвёртого августа Круз на яхте «Ласточка» прибыл в Роченсальм. Вечером того же дня он провёл рекогносцировку рейда, на котором предстояло драться со шведами. Узкие проходы среди каменистых островов, через которые должны были прорываться русские моряки, вызвали у адмирала самые мрачные мысли.

— Всякий прорыв здесь будет кровав и погибелен, — заявил он сопровождавшим его офицерам.

На состоявшемся вечером того же дня военном совете Круз принялся доказывать всю пагубность затеи прорыва на Роченсальмский рейд.

— Нельзя атаковать здесь парусными судами, а надлежит вести в сии проливы погибельные галеры да скамповеи! — настаивал он. — Иначе кровью матросской берега зальём!

Нассау-Зиген, разъярённый прямотой Круза, принялся обзывать заслуженного адмирала самыми обидными словами, которые успел выучить за своё недолгое пребывание в России. Багровый от негодования Круз сжимал кулаки, едва сдерживаясь.

— Хорошо, — выдавил он, когда принц умолк. — Я исполню ваше повеление и займу своё место по диспозиции, но, исполнив долг, я буду просить её императорское величество об избавлении меня от вашей милости.

Нассау-Зиген ничего не ответил, зато в тот же день отписал жалобу в Санкт-Петербург. Через два дня пришёл ответ Екатерины Крузу: «Если до сих пор не вышли по плану Нассау-Зигена и назначенной позиции не взяли, и в дело не вступили, то сдать команду… а самим через Фридрихсгам сухим путём возвратиться…»

— Боюсь быть оракулом, — сказал своим офицерам на прощанье вице-адмирал, — но думаю, много горя принесёт нам сей Роченсальм и Нассау-Зиген…

Тринадцатого августа разгорелось ожесточённое сражение, вошедшее в историю как Роченсальмское Первое. Брошенный на произвол судьбы передовой отряд (которым должен был командовать Круз) в течение всего дня в одиночку атаковал весь шведский флот, неся огромные потери. Лишь к вечеру Нассау-Зиген ввёл в бой главные силы. Шведы отступили, но цена победы была столь велика, что заставила задуматься многих… Принц же доносил самоуверенно в столицу императрице: «Надеюсь скоро прислать Вам известие о вторичной победе».

Год спустя принц ещё раз попытает счастья в роченсальмских водах, атаковав шведов, как и в первый раз. Второй Роченсальм завершится полным разгромом русской гребной флотилии. Сильный шторм довершит поражение. Нассау-Зигена снимут с должности, а Россия недосчитается несколько тысяч своих сыновей… Так оправдаются все опасения Круза.

Но вернёмся назад. После отстранения от должности опальный вице-адмирал был снова отправлен в Кронштадт, где занимался укреплением фортов и ремонтом повреждённых кораблей.

— Берегите своих людей, — внушал Круз капитанам. — Почём зря в пекло не бросайте! Поверьте мне, старику, что гибели их напрасной вы себе никогда не простите!

Гибель «Евстафия» с командой лежала тяжёлым камнем на его душе.

ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС

Весной следующего, 1790 года вице-адмирал поднял свой флаг на флагманском корабле Кронштадтской эскадры. Он вновь был призван встать на защиту столицы от возможных посягательств со стороны шведов. Но никто ещё не мог знать, что ему предстоит выдержать удар всей мощи главных сил неприятеля. А вскоре поступили и первые сведения от лазутчиков, что шведы и в эту кампанию предполагают нанести удар флотом по Санкт-Петербургу.

Обстановка осложнялась с каждым днём. Стало известно, что неприятельский флот под командованием брата короля герцога Карла Зюдерманландского уже покинул свои базы и движется по направлению к Финскому заливу. Екатерина II, нервничая, ежечасно спрашивала своего секретаря Храповицкого:

— Скажите мне, что сейчас делает Круз?

Близко знавший вице-адмирала Храповицкий отвечал твёрдо:

— Будьте уверены, ваше величество, он пересилит самого беса!

Неудовлетворённая ответом, императрица послала в Кронштадт Алексея Орлова (бывшего начальника Круза по Чесменскому походу) посмотреть, что и как. Прибыв на флагманский «Иоанн Креститель», Орлов спросил вице-адмирала с издёвкой:

— Когда придут шведы в Кронштадт и Петербург?

Круз лишь указал рукой на свою эскадру:

— Только тогда, когда пройдут через щепу моих кораблей!

Вернувшись, Орлов доложил:

— Можешь спать спокойно, матушка. Круз, как всегда, строптив без меры и дерзок без удержу, однако настроен весьма воинственно и грозится шведа от Кронштадта отбить…

Перед выходом в море вице-адмирал приехал попрощаться с семьёй. Поцеловавшись с женой, велел ей при любом исходе сражения не покидать Кронштадт, дабы не вселять робость в души горожан.

Тем временем шведский флот нанёс удар по Ревелю, где стояли на зимовке главные силы Балтийского флота под флагом адмирала Чичагова. Состоялось сражение, и Карл Зюдерманландский был отбит. Неудача не смутила герцога. Расчёт его был верен: пока Чичагов опомнится от баталии и выйдет в море, у шведов будет несколько выигранных дней. Этого вполне хватит для того, чтобы растерзать малочисленную эскадру Круза, прикрывающую Санкт-Петербург, и, высадив десант на берег Невы, продиктовать Екатерине II свои условия. Шведский флот спешил к Кронштадту на всех парусах.

Двадцать третьего мая 1790 года противники обнаружили друг друга и сразу же решительно начали сближаться, перестраиваясь на ходу в батальные колонны. Авангардом русской эскадры командовал храбрый моряк и большой друг Круза вице-адмирал Яков Сухотин, арьергардом — контр-адмирал Повалишин, центр возглавлял сам Круз.

В три часа утра командующий поднял сигнал: «Атаковать неприятеля на ружейный выстрел». Ударили первые залпы — это вступили в бой корабли вице-адмирала Сухотина, и скоро сражение сделалось всеобщим. Всю мощь своего первого удара шведский герцог обратил против русского авангарда. Там было особенно жарко. Ожесточение боя нарастало с каждой минутой. От частого огня рвались орудия, калеча и убивая прислугу. В разгар боя пущенным в упор неприятельским ядром оторвало обе ноги Якову Сухотину. Вице-адмирал, однако, нести себя в корабельный лазарет не разрешил, а, истекая кровью на шканцах, продолжал командовать авангардом.

Один час сменял другой. Шведы всё усиливали натиск. Однако прогуливавшийся по палубе «Иоанна Крестителя» Круз внешне был спокоен: курил свою любимую глиняную трубку и шутил с подчинёнными. На адмирале был простой камзол с красной анненской лентой через плечо. Столь заметная мишень привлекла внимание шведских стрелков, около адмирала то и дело свистели пули. Оставаясь совершенно безучастным к личной безопасности, Круз весьма внимательно следил за безопасностью своих кораблей, то и дело отдавая необходимые приказания.

Один лишь раз побледнел командующий — когда сообщили ему о ранении Сухотина. Тотчас передав командование сражением капитану флагманского корабля, он на шлюпке устремился к авангарду, чтобы проститься с боевым товарищем. Невзирая на сильный огонь, он достиг цели и успел в последний раз обнять Сухотина. Обнял, поцеловал — и обратно. Под неприятельскими ядрами он обошёл всю эскадру. Стоя на шлюпке во весь рост, залитый кровью убитого рядом матроса, он подбадривал команды, отдавал распоряжения капитанам. К всеобщему удивлению, Круз остался жив и снова возглавил сражение.

К вечеру огонь шведов стал ослабевать; их корабли, туша пожары, один за другим выходили из боя. Стихал ветер, и Карл Зюдерманландский занервничал: он боялся штиля. Герцог хорошо помнил, что Круз — известный мастер абордажа. Русская эскадра находилась в прежней позиции. Место боя осталось за ней!

Едва стихли последние залпы, Круз в шлюпке вновь обошёл все корабли. Осмотрел повреждения и поздравил подчинённых с одержанной победой.

В тот же вечер Екатерина II получила донесение от Нассау-Зигена, находившегося с гребной флотилией у Выборга. Неизвестно по какой причине принц сообщал, что Круз наголову разбит и шведы вот-вот прорвутся к Санкт-Петербургу. Во дворце вспыхнула паника. Однако около полуночи пришло сообщение из Кронштадта, что Круз был атакован неприятельским флотом, но отстреливался с раннего утра до позднего вечера и остался на старом месте. Екатерина устало опустилась в кресло.

— Теперь я спокойна! — заявила она придворным.

С рассветом следующего дня сражение возобновилось. Теперь шведский командующий наносил удар по русскому центру. «…Утром принц Карл Зюдерманландский вновь спустился на эскадру Круза, но не подходил близко и, желая воспользоваться многочисленностью своих кораблей, делал различные манёвры, однако все хитрости неприятеля были безуспешны, — писал один из исследователей этой баталии. — И Круз везде противупоставлял ему искусный отпор». Пытаясь достать русские корабли на предельной дистанции, шведы палили ядрами в воду, чтобы те, рикошетя, поражали противника, но это помогало мало. Наши всюду встречали шведов точным и яростным огнём. Ко всеобщему изумлению, в момент наивысшего напряжения на палубе флагмана русской эскадры грянула плясовая музыка! И снова, не выдержав огня, шведы отступили. На этот раз они продержались лишь полчаса. Уже в сумерках Карл Зюдерманландский предпринял ещё одну отчаянную попытку пробить брешь в стене русских кораблей. Подняв боевые флаги, шведы устремились вперёд. Герцог торопился. Где-то на подходе к Финскому заливу вот-вот должна была появиться эскадра Чичагова. Но ведь у Круза в три раза меньше сил, чем у него! Два дня он продержался, но третьего, решающего удара ему не выдержать! Карл Зюдерманландский шёл ва-банк.

Вновь загремели выстрелы, запрыгали по палубам ядра. Шведы напирали со всею мощью, и кронштадтцы изнемогали в неравной схватке. Положение русской эскадры стало отчаянно критическим — неприятелю удалось прорезать строй ослабленной Кронштадтской эскадры. Карл Зюдерманландский уже торжествовал победу — его настойчивость вознаграждена! Однако герцог поторопился: он забыл, кто являлся его противником… По сигналу Круза вперёд устремился бывший до того в резерве отряд фрегатов. Совершив лихой манёвр, отряд атаковал неприятеля и заставил его отойти. Положение было восстановлено. Русская эскадра по-прежнему преграждала неприятелю путь к Кронштадту.

Наступило некоторое затишье. Шведы совещались, как быть дальше. Не терял времени и Круз. Ещё утром, внимательно следя за ходом баталии, адмирал заметил, что противник начал делать холостые выстрелы, стараясь поддержать шум, сберегая в то же время свой порядком истраченный боезапас. Желая проверить догадку, Круз распорядился сделать поворот всей эскадрой на новый курс, чтобы сблизиться с неприятелем. Не приняв боя на кратчайшей дистанции, шведы стали поспешно отходить. Догадка командующего полностью подтвердилась!

Незадолго до полуночи по сигналу с флагмана малочисленная русская эскадра устремилась в погоню за противником. Опасность для столицы была снята вдали уже белели передовые фрегаты эскадры Чичагова. Шведы, поставив все паруса, бежали к Выборгу. Круз преследовал их неотступно.

А Санкт-Петербург праздновал победу. Горожане стеклили окна, выбитые от грома выстрелов. Длинной вереницей потянулись обратно беженцы. Имя Круза было у всех на устах!

Вскоре русский флот блокировал неприятеля у Выборга. Общее командование принял на себя адмирал Чичагов. Спустя месяц неприятель предпринял отчаянную попытку прорваться из окружения и, понеся большие потери, ушёл в порты Швеции. Несмотря на новую победу, бегство остатков шведского флота вызвало у русских моряков известную досаду. Виновником происшедшего все справедливо считали Чичагова.

За победу в трёхдневном сражении между Кронштадтом и Красной Горкой Круз был награждён одним из высших орденов империи — орденом Александра Невского, а по заключении мира со Швецией получил полный адмиральский чин, Георгиевский крест 2-го класса и шпагу с алмазами «За храбрость».

ЛЮБИМЕЦ ФЛОТА

Окончилась война, и теперь адмирал Круз ежегодно выводил в море эскадры для практических плаваний. В свободное от службы время он проживал в Ораниенбауме. Екатерина II разрешила занимать многочисленному семейству Крузов небольшой дворцовый дом поблизости от верхнего пруда и бывшей потешной крепости Петра III.

Отдыхая от флотских забот, адмирал распорядился под звуки оркестра ежедневно поднимать с восходом солнца в потешной крепости Андреевский флаг. А в полдень, обозначая обед, палить холостым зарядом из шестифунтовой пушки. Долго терпевшие столь беспокойное соседство помещики, не выдержав, в конце концов отписали жалобу императрице на шумного адмирала.

Екатерина отнеслась к посланию спокойно.

— Передайте Крузу, — велела она своему секретарю, — пусть палит, ведь он привык палить!

Длинными летними вечерами на даче старый адмирал в кругу своей семьи распивал чаи и любовался искусственным водопадом. В один из таких вечеров перед дремавшим в кресле Крузом предстал художник в широкополой шляпе.

— Господин адмирал, — сказал он, низко кланяясь, — позвольте мне, скромному труженику кисти, живописать вас в память потомкам.

Круз долго отказывался, но в конце концов уступил дружному натиску домашних. Опытному художнику понадобилось всего лишь несколько сеансов, и, писанный сухими красками на холсте, Круз предстал во всём блеске своих многочисленных наград. За спиной героя кипела жаркая морская баталия…

Адмиралу портрет понравился. Однако, приглядевшись получше, он заметил в нижнем углу надпись: «Громами отражая гром, он спас Петров и град, и дом», Круз поморщился:

— Ваша милость хорошо потрудилась, живописав мою натуру, — бросил он недовольно художнику. — Примите деньги. Но немедля сотрите сие сочинительство, потому как не имеете права оценивать деяния мои!

Художник в ответ улыбнулся:

— Я являюсь, ваше превосходительство, академиком-гравёром Скородумовым и послан к вам государыней императрицей. Она же соизволила собственноручно сочинить сии вирши, а портрет с ними вручить вам от неё в дар!

Старик Круз был растроган. Одарив живописца золотой табакеркой, он тут же велел вывесить свой портрет в обеденном зале, а стихи Екатерины внёс в свой фамильный герб.

Жил адмирал довольно скромно, без особых излишеств. Дружбу водил лишь со старыми боевыми товарищами. Во дворец ездить не любил, считая это напрасной тратой времени. Но уж когда появлялся там, то привлекал всеобщее внимание своим видом, добродушной улыбкой и степенной походкой. Один из современников отмечал: «Александр Иванович был высокого роста, имел довольно открытый и проницательный взор, живой и вспыльчивый характер. Строгий во всём, что относилось к службе, и столь же добрый в домашнем быту, Круз никогда не отказывал в помощи ближнему и, всегда защищая своих подчинённых, приобрёл любовь их и уважение».

Умерла Екатерина II, и на престол вступил Павел I. Шестого ноября 1796 года в сопровождении младшего сына и двух адъютантов Круз отправился в столицу, чтобы принести официальные поздравления Павлу в связи с восшествием на престол. Но доехать до Зимнего дворца адмирал не мог: путь преградили натянутые поперёк улицы верёвки. Адмирал высунулся в окошко возка:

— Я адмирал Круз, спешу во дворец, пропустите немедля!

— Его императорским величеством не велено пускать ко дворцу экипажи, когда там идёт развод, — ответил полицейский. — Хотите, следуйте пешком!

Круз прислушался. Со стороны Зимнего гремели барабаны, пронзительно свистела флейта — новый император проводил один из своих первых разводов. Кряхтя, адмирал вылез из возка. Адъютанты подхватили его под руки и повели ко дворцу. Круз едва переступал больными ногами. В это время его увидел Павел и сразу поспешил навстречу.

— Мой друг, я иду к тебе, остановись! — закричал он Крузу, размахивая треуголкой.

Подойдя к адмиралу, император обнял и расцеловал его:

— Благодарю тебя, Александр Иванович, за твоё ко мне усердие, — сказал он. — Желал бы пригласить тебя к себе, но ноги твои так слабы, что прошу тебя возвратиться…

И, ещё раз обняв Круза, Павел пошёл к разводу.

Столь необычная милость императора привела в изумление всю столицу. А вскоре последовала и новая милость — награждением орденом Андрея Первозванного. Однако чуть погодя император сменил милость на гнев и, получив на Круза донос, назначил по адмиралу расследование. Обиженный Круз подал в отставку. Узнавши об этом, Павел I извинился, и адмирал вернулся на службу.

Круз со своим упрямством стал в Петербурге фигурой нарицательной. Когда хотели кого-то упрекнуть в несговорчивости, говорили: «Ну, это просто Круз!»

Своенравность старого адмирала, однако, весьма часто шла на пользу. Так, после долгих споров с императором Круз добился замены прусской формы одежды для морских офицеров на более удобную. Событие по тем временам невероятное! Надо ли говорить, как благодарны ему были на флоте, когда взамен тяжеленных ботфортов ввели короткие облегчённые сапоги, вместо треуголок — фуражки, а нелепые краги с раструбами заменили на обычные перчатки!

Здоровье адмирала меж тем быстро ухудшалось. К ожирению добавилась тяжёлая болезнь ног, часто болело сердце.

Весной 1799 года адмирал готовился, как всегда, возглавить плавание корабельной дивизии. Флагманский корабль «Ростислав» ждал своего командующего, но Круз уже не мог подняться с постели. Узнав о болезни адмирала, Павел I распорядился немедленно перевезти Круза из Кронштадта в Ораниенбаум на отдых и лечение. Первого мая 1799 года его доставили на катер.

— Поднимите меня, хочу в последний раз взглянуть на любимцев моих! — Старик плакал.

Офицеры взяли в руки концы одеяла, на котором лежал адмирал, и подняли его. Вдалеке виднелись паруса кораблей Балтийского флота России. Они готовились выйти в море, готовились к новому походу, но впервые без Круза…

Пятого мая в десять часов пополудни сердце старого адмирала остановилось. Было ему тогда семьдесят два года.

Корабли приспустили флаги, офицеры в знак траура вплели в галстуки чёрные ленты. Проводить Круза в последний путь вышел весь флот. Многотысячная толпа заполнила Кронштадт.

На скромном надгробии его могилы, что находится на Кронштадтском морском кладбище, выбили, согласно завещанию Круза, лишь две строки:

Громами отражая гром,

Он спас Петров и град, и дом…

ЗА МНОЙ, КТО В БОГА ВЕРУЕТ!

Капитана 2-го ранга Христофора Ивановича Остен-Сакена знали на флоте как офицера грамотного и опытного. Нынешняя война против турок, начатая в прошлом, 1787 году, была для него уже второй. Однокашники по морскому корпусу, те, кто на Балтике плавал, дослужились до чинов бригадирских, Сакен же всего-навсего получил капитана 2-го ранга. Причина тому была самая заурядная: Черноморский флот молодой, и штаты на нём невелики. Просился было ещё перед войной Сакен в эскадру Севастопольскую, чтоб чин следующий там получить, но главный начальник морской контр-адмирал Мордвинов не пустил, придержал на флотилии гребной. Да Христофор Иванович сильно и не расстроился: надо — значит, надо!

Командовал в то время Остен-Сакен дубель-шлюпкой, неуклюжим гребным судном о сорока двух вёслах и пятнадцати пушках. И хотя слава об этих дубель-шлюпках на флоте шла самая худая, ибо тонули они при каждом шторме нещадно, Сакен службой был доволен вполне. С началом войны судно сакенское во всех боях участвовало с неизменным успехом, заслужив похвалу самого князя Потёмкина.

Во второй половине мая 1788 года русские гребные суда собрались в низовьях Днепра, у Голой пристани, в ожидании турецкого флота. Впереди, на выходе из днепровского лимана, находился лишь передовой отряд. Его задача — оказать поддержку Кинбурнской крепости и вовремя предупредить командующего флотилией о появлении турецких сил. Отрядом этим и командовал капитан 2-го ранга Сакен. В подчинение его помимо собственной дубель-шлюпки входили ещё два мелких судна под началом француза-волонтёра, Роже Дама, наглеца и авантюриста.

Двадцатого мая на горизонте забелели многочисленные паруса. Скоро стало окончательно ясно, что это турецкий флот. Командующий кинбурнской обороной генерал Александр Суворов велел звать к себе Сакена.

— Вот что, — сказал он, когда кавторанг прибыл. — Уходи, Христофор Иванович, в лиман. Противу турецкого флота тебе не выстоять, а суда и людей губить понапрасну не надобно!

— Шебеки я отправлю немедля, а сам задержусь немного. Надо турок посчитать получше, чтоб знать, с кем ныне дело иметь придётся! — ответил командир дубель-шлюпки.

— Ладно! — кивнул Суворов. — Но поторапливайся!

Вскоре обе шебеки графа Дама покинули Кинбурнскую крепость. Молодой граф, метко прозванный Суворовым «сопливцем», на энергичной гребле уводил свои суда в лиман. Ещё немного — и они скрылись из виду.

— За этих я спокоен! — вытер платком потный лоб Сакен. — Теперь займёмся турками.

Подсчёт сил турецкого флота оказался делом далеко не простым. Близко к берегу неприятель не подходил, а различить число его судов в стелющемся над волнами тумане было сложно. Но вот, наконец, и эта задача выполнена. Сакен срочно прибыл к Суворову. Тот протянул ему запечатанный красным сургучом пакет:

— Передашь принцу! Поспешай! Сведения о турках весьма важны!

В письме к командующему Лиманской флотилией принцу Нассау-Зигену Суворов писал: «20 мая 1788, Кинбурн. Когда я окончил письмо, басурманский флот явился величественно в числе 52 судов. Из них многие уже стоят на якоре под Очаковым. Там их 4 галеры, 2 бомбарды и 4 линейных корабля… Сакен уходит отсюда. Я предполагаю, если только старый капитан-паша находится на флоте, то не пройдёт суток, как он нападёт на нас. Это было написано в 8 часов утра, а в 9 часов мы увидели ещё 22 парусных судна… Галеры, бомбарды, шебеки, шлюпки числом 34 судна стояли вдоль берега Очакова у крепости… Обнимаю Вас, принц. Да увенчает Вас Господь лаврами».

…На выходе Сакен столкнулся со своим старым товарищем подполковником Козловского полка Фёдором Марковым.

— Будь осторожен! — сказал тот, беря капитана 2-го ранга под локоть. — Турки, кажется, в обход крепости к лиману двинулись!

Сакен лишь махнул рукой:

— Положение моё отчаянное. Единственное спасение — прорыв, да и пакет доставить надобно. Ежели турки атакуют меня двумя судами, я возьму их, с тремя буду сражаться, от четырёх не побегу, ну а если нападут больше, тогда прощай, Фёдор Иванович, мы боле не увидимся!

— Ни пуха ни пера! — крикнул Марков вдогонку.

— К чёрту! — отмахнулся Сакен.

Через четверть часа дубель-шлюпка, выгребая на пределе сил, устремилась к Днепровскому лиману. Сакен не знал ещё, что турки, не ограничившись демонстрацией сил у Кинбурна и Очакова, уже направили скрытно часть гребного флота в лиман. Но и не зная этого, опытный кавторанг старался идти ближе к берегу, чтобы быть менее заметным со стороны моря.

Скрытно проскочить, к сожалению, не удалось. Противники заметили друг друга почти одновременно. От скопища турецких гребных судов сразу же отделились тринадцать галер и бросились на пересечку русскому судну.

Наши уходили на вёслах. Матросы гребли отчаянно, до кровавых мозолей на руках.

— Два! Р-р-раз! Два! Р-р-р-аз! — хрипло выкрикивали начальствующие над бортами мичмана. Но куда неуклюжей и тихоходной дубель-шлюпке тягаться в ходкости с быстроходными и манёвренными галерами! Дистанция между судном Сакена и преследователями быстро сокращалась. Вскоре турки уже поравнялись с дубель-шлюпкой.

— Сдавайс, урус шайтан! — кричали они весело, за перила палубные свешиваясь.

— Ишь, губы-то раскатали! — усмехнулся Сакен. — Пали по ним, ребята!

Первые же русские ядра, пущенные почти в упор, буквально разнесли в щепки борт ближайшей галеры. Заваливаясь набок, галера тотчас отвернула к берегу. А Сакен уже разворачивал дубель-шлюпку форштевнем на неприятеля. Это не было безумием! Манёвр был единственно верным решением в сложившейся ситуации. Дело в том, что дубель-шлюпки предназначались для ведения морского боя в строю фронта, а потому почти вся артиллерия располагалась у них в носовой части. У Сакена там стояли две 30-фунтовые пушки и одна 12-фунтовая. Вдоль бортов же находились лишь мелкие орудия да фальконеты.

Но сейчас Сакена волновало иное.

— Шлюпку на воду! — скомандовал он.

В неё попрыгали гребцы. Старшему, седому унтеру, кавторанг вручил судовой флаг и суворовский пакет.

— Уходите под берег! — говорил напоследок. — Пока османы нами заниматься станут, вы и проскочите. С Богом!

— Не сумлевайтесь! Всё сделаем как должно! — отвечал старый моряк, слёзы вытирая. — Может, ещё и свидимся!

— На том свете все повидаемся! — бросил Сакен. — Дорога каждая минута. Отваливайте!

Пока турки робко обходили со всех сторон одинокую дубель-шлюпку, старый унтер сумел уйти на своём судёнышке к берегу и укрыться в прибрежных зарослях. Да турки и не преследовали его. Все были заняты дубель-шлюпкой. Ещё бы: ведь награда за её пленение обещана немалая. По этой причине среди галер творились толкотня и неразбериха Каждый желал быть первым!

Наконец турки разобрались. Действия их стали согласованными и энергичными. Однако за это время русские моряки вывели из строя ещё два неприятельских судна Отвернув в сторону, галеры густо пачкали небо дымом разгорающихся пожаров. Зато остальные бросились в решительную атаку.

Уверенно маневрируя, Сакен трижды уходил от таранных ударов. Но промахиваясь, галеры снова и снова заходили в атаку. И неизбежное случилось… Пока Сакен уворачивался сразу от двух галер, из-за них выскочила третья и на полном ходу врезалась в борт дубель-шлюпки. От сильного удара рухнула мачта, полетел в воду носовой шпирон.

— Алла! Иль Алла! — заголосили турки, ринувшись на палубу.

— За мной, кто в Бога верует! — выхватил шпагу Сакен.

Орудуя мушкетонами, банниками и интрепелями, сакенцы отбросили первых, но на их место уже набегали вторые, третьи… Новый удар — это с другого борта сцепились с дубель-шлюпкой новая галера, за ней ещё и ещё… Вскоре рукопашный бой кипел по всему судну. Наши бились отчаянно, пощады не просили, но силы были неравны. Вот уже большая часть палубы захвачена врагом, вот уже торжествующие турки прицепили на обрубок мачты свой флаг.

— Господин кавторанг! — прохрипел перепачканный своей и чужой кровью боцман. — Кидайтесь за борт, а мы тута вас прикроем!

Сакен, не отвечая, отмахнулся: мол, нашёл о чём!

— Надо пробиваться к крюйт-камерскому люку! — крикнул он боцману. — Прикрывай мне спину!

Так, отбиваясь штыком и шпагой от наседавших турок, офицер и матрос пробивались к цели. Вот и крюйт-камера. У люка вповалку лежат наши и турки. Не теряя времени, Сакен схватил кем-то брошенный у пушки тлеющий фитиль.

— Никак рваться надумали, ваше высокородие? — бросил взгляд на фитиль боцман.

— Иного нам не остаётся! — кивнул Сакен. — Продержись хоть минуту и… прощай!

Одолев в два приёма ведущий в хранилище боезапаса трап, Сакен, не теряя времени, подбежал к ближайшему пороховому бочонку. В тусклом отсвете фитиля пороховая мякоть зловеще отливала блестящим свинцом. А сверху уже слышался топот ног по трапу.

«Всё, значит, отмучился уже мой Ерофей Акимыч! — мелькнула мысль у Сакена. — Теперь мой черёд! Господи, прими душу раба твоего!»

…Огненный столб взрыва буквально разнёс на куски дубель-шлюпку, а вместе с ней и сцепившиеся с ней галеры. Остальные в страхе бежали восвояси…

Известие о гибели судна и его отважного командира принесли принцу Нассау-Зигену матросы с уцелевшей шлюпки. Перед адмиралом они выложили засургученный пакет и Андреевский флаг.

— Так погибают настоящие герои! — сказал потрясённый случившимся французский принц. — Я знал многих храбрецов на всех флотах европейских, сам глядел смерти в глаза у бастионов Гибралтара, но такого видеть не приводилось!

Офицеры же флотильские, поминая погибшего друга, вспомнили об одном давнем разговоре. Как-то, расстроенный известием о попавшем в плен нашем корабле, Сакен сказал во всеуслышание:

— Господа, рассуждайте об этом несчастном обстоятельстве, как думаете и как каждый из нас поступил бы в подобном случае. А что до меня касается, если судьба приведёт вверенное мне судно в опасность достаться неприятелю, я скорее взлечу с ним вместе в воздух, нежели переживу подобное бесславие. В этом уверяю вас честным словом!

А через несколько дней на берегу Буга было найдено изувеченное тело героя. Сакена опознали лишь по чудом уцелевшему Георгиевскому кресту, который был получен кавторангом за восемнадцать морских кампаний.

Вот как описывает подвиг Сакена будущий знаменитый российский флотоводец адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин в своих воспоминаниях. В ту пору будущий адмирал являлся морским адъютантом Потёмкина и был в курсе всех событий, происходивших на юге России: «26-го мая, рано поутру, турецкие 9 кораблей, 6 фрегатов, 10 корветов и до 40 лансонов и кирлингичей показались у Кинбурна. При тихом и переменном ветре стали подходить к Очакову и становиться на якорь. В это время находились у Кинбурна дубель-шлюпка наша, вооружённая с носа двумя 3-пудовыми гаубицами, на бортах имела по три шестифунтовые пушки, и две из них поворачивались на корму. Командир сего дубель-шлона был капитан-лейтенант Иоган Сакен, славный морской офицер. По точным обстоятельствам, Сакен должен был идти на Глубокую пристань в соединение с флотилиею. Откланиваясь, он графу Суворову за завтраком, между прочим, говорил: „Меня турки даром не возьмут“, так точно и поступил.

Около полудня, простившись с графом, Сакен приехал на галион свой, снялся с якоря и поставил все паруса. Ветер ему благоприятствовал, тогда же, в то же самое время турки до 15-ти линейных и столько же гребных судов вооружённых сделали за ним погоню. Сакен был тогда, как казалось, вне опасности, но проплыв с половину расстояния, к несчастью Сакена, ветер стал тихнуть, в это время турки на парусах и на вёслах приближались к нему примерно. Сакен придержался к камышам левого берега, в сумерки ветер совершенно заштилел, и турки приблизились к нему на пушечный выстрел, Сакен храбро отпаливался и наносил большой вред туркам, но отбиться совершенно никак не мог. Сакен решился наконец послать всех людей на бак и приказал, чтобы они понуждали людей, бывших тогда на буксире, как можно сильнее грести, сам вошёл в свою каюту, под полом которой была и крюйт-камера, и в тот же почти миг взорвал своё судно, и сам с ним вместе взлетел на воздух. Турки в то время почти были готовы вскочить на судно, и некоторые уже готовились приставать, но со взрывом судна ужаснулись и с криком „алла, алла“ возвратились назад. Команда почти вся спаслась в камышах. Убитых было 4 унтер-офицера и 27 рядовых.

Сей поступок Сакена остаётся на произвол судить каждому по-своему. Сколько голов, столько и умов! Я знаю только то, что поступок Сакена не был чужд сердцу Императрицы. Она изволила щедро наградить старую мать и двух сестёр Сакена».

Императрица Екатерина II, узнавши о подвиге командира дубель-шлюпки, велела наградить всех родственников Сакена большими пожизненными пенсиями. Тяжело переживал смерть Христофора Ивановича Сакена и Суворов. Узнав о происшедшем вскоре сражении флотилии Нассау-Зигена и жестоком разгроме турецкого флота, он поспешил откликнуться на эту весть: «Здесь поговаривают, принц, что Вы за Сакена воздали с лихвой. Ежели это правда, так дай Бог, чтоб и далее было не хуже…»

Предоставим слово историку: «Сакен был несчастною, но славною и небесполезною жертвою, принесённою для чести и пользы нашего флага. Самоотвержение, им оказанное, изумило неприятелей, и после этого события они не имели духу сваливаться с нашими судами на абордаж. Данный Сакеном урок всегда удерживал их в почтительном расстоянии».

Прошло много лет, и черноморскую волну вспенил быстроходный минный крейсер. На борту его сверкало золотом: «Капитан Сакен». А над палубой реял Андреевский флаг, такой же, что и много лет назад развевался над судном, которое вёл в свой последний бой Христофор Иванович Остен-Сакен.

ПОКОРИТЕЛЬ БЕЙРУТА КАПИТАН КОЖУХОВ

В один из дождливых ноябрьских вечеров 1783 года императрица Екатерина II подписывала указы об увольнении от службы увечных и состарившихся штаб-офицеров. Остро отточенное перо легко летало по листам мелованной бумаги, размашисто чертая: «Быть посему. Екатерина». И вдруг застыло в воздухе…

Близоруко щуря глаза, императрица несколько раз перечитала имя просителя. В рапорте, писанном на её имя, значилось: «Капитан генерал-майорского ранга и кавалер Михайла Кожухов сын Григория». Вздохнув, Екатерина написала поверх прошения: «Уволить с полным абшидом». А когда в кабинет вошёл секретарь Храповицкий, императрица, показав ему прошение Кожухова, сказала с нескрываемой грустью:

— Вот, Александр Иванович, и славные рыцари моей молодости начинают уходить на покой заслуженный. Сегодня наш флот, да и вся держава осталась ещё без одного из своих героев, коим Отечество наше, да и я лично премногим обязана.

Храповицкий понимающе кивнул. Не согласиться с Екатериной было трудно.

ПРЕДЕРЗОСТНЫЙ МИЧМАН

Год и место рождения Михайлы Кожухова историкам неизвестны. В краткой биографии, помещённой в «Общем морском списке», значится лишь то, что в мае 1758 года он «был приписан в штурманские ученики за недоказательством дворянства». Этот факт немаловажен для понимания всего дальнейшего служебного пути Кожухова.

В Морской корпус в те годы брали только недорослей кровей дворянских. Остальным путь в касту морского офицерства был заказан настрого. Вершиной их служебной карьеры был чин корабельного штурмана, относившийся к рангу унтер-офицерскому. Перейти же в строевые офицеры штурман мог лишь за особые подвиги в военное время или же благодаря исключительным способностям…

Ратных заслуг перед Отечеством в ту пору у юного штурманского ученика ещё не было, влиятельных родственников тоже. Так бы и остался навеки Михайла Кожухов презренным «халдроном» (так насмешливо прозывались в ту пору офицерством корабельные штурманы), если бы не случай. На мальчика обратил внимание присутствовавший на одном из экзаменов старый адмирал Талызин. Приглянулся смышлёный юнец петровскому ветерану. Адмирал помог перевести его в морские кадеты.

Надо ли говорить, как истово накинулся на учёбу новоиспечённый кадет? Согласно официальным документам, уже в апреле 1759 года Кожухова производят в гардемарины и выпускают на флот. Менее чем за год прошёл он весь курс наук!

Выпуск из корпуса совпал с большой войной, получившей название Семилетней. В схватке европейских держав участвовала и Россия, отстаивавшая свои интересы на западных рубежах. Главным её противником была Пруссия. Четыре года провёл в боях и походах гардемарин Кожухов. Особо отличился при штурме прусской крепости Кольберг. В году 1761-м стал мичманом.

Тяжёлая война близилась к победному концу. Под развевающимися знамёнами русские полки вступили в поверженный Берлин. Прусский король Фридрих уже готовился принять все пункты капитуляции, но тут внезапно умирает императрица Елизавета Петровна и на российский престол садится её голштинский племянник Пётр III. Первым же указом новоявленный монарх прекращает боевые действия: Пётр III боготворил Фридриха II Прусского. В одно мгновение, казалось бы, подписанный победный мир обратился в мир постыдный. России так и не пришлось вкусить плодов своих побед, щедро оплаченных жизнями её сыновей.

Корабли Балтийского флота вошли в гавани. Потянулись серые будни. Новый император флотских не баловал: денег не давал, в море не пускал. Вместо службы морской насаждал солдатскую.

Было так и в летнюю кампанию 1762 года, когда большая часть кораблей балтийских так и оставалась на приколе. В море ушли лишь немногие счастливцы, остальные маялись на службах караульных. Не попал в тот год плавать и Михайла Кожухов. Кто знает, так и остался бы в его памяти тот год как пропавший, если бы не события большой политики, в которые он оказался вовлечён волею случая. В те дни, когда никому не известный мичман Кожухов обходил рундом кронштадтские караулы да назначал им суточные пароли, в Санкт-Петербурге назревали события важности первостепенной. Позор Прусского мира, преклонение нового императора перед вчерашними врагами возмущали в те дни каждого честного россиянина. Особенно же неистовствовала гвардия, полки Семёновский и Преображенский.

Не сразу, а постепенно сложился в столичных кругах заговор во главе с братьями Орловыми. Знаменем заговорщиков стала жена императора Екатерина. К июню 1762 года всё было готово, а сигналом к выступлению стал отъезд Петра III на отдых в Петергоф. Ранним утром 28 июня заговорщики барабанным боем подняли гвардейские полки. И уже час спустя в Елизаветинском дворце лихорадочно совещались, что следует предпринимать далее. Братья Орловы настаивали на немедленном походе на Петергоф и пленении императора. Гвардейцев осаживал глава Иностранной коллегии Никита Панин. Прося внимания, стучал перстнем о стол.

— Наиважнейшим пунктом для дела нашего сейчас не Ранинбом будет, а крепость Кронштадтская! — убеждённо настаивал он.

— При чём здесь крепость морская, когда голштинец в Ранинбоме сидит? — набросился на дипломата Григорий Орлов.

Панин, вздохнув, покачал головой:

— А при том, что как только господа Орловы на конях своих к Ранинбому поскачут, то император наш, на яхту сядючи, самым спокойным образом в крепость сию и убудет, а потом попробуй, выковырни его оттель.

Сидевшая дотоле молча Екатерина взволнованно заговорила:

— Боюсь, что крепость сия уже извещена супругом моим о наших намерениях и сторону его взяла!

Речь императрицы бесцеремонно оборвал Григорий Орлов:

— Бояться нам нечего, вся сила у нас! А про Кронштадт пусть скажет человек морской. Вон он в углу затаился да помалкивает!

Все оглянулись. В дальнем углу залы, сгорбившись, сидел старенький адмирал Иван Лукьянович Талызин, неважный флотоводец и хороший администратор.

— Давай, давай, Иван Лукьянович, нам и минута дорога! — заторопили его Орловы.

Талызин, кряхтя, встал. Сам маленький, горбатенький, лицо — что печёное яблоко. Откашлялся и прошамкал:

— Известное дело, что Кронштадт императором обо всех наших злонамерениях извещён. Но при всём том Петра моряки наши кронштадтские не любят, а голштинцев его и вовсе презирают!

— Однако сие не мешает командиру кронштадтскому Льюису быть у императора в фаворе великом, а комендант тамошний Нумерс и вовсе из голштинцев! — вставил ядовито Панин.

— С Иваном Ивановичем сговориться завсегда можно, — махнул скрюченной рукой Талызин. — А Нумерс ваш моряк никакой, морем не пытан! За ним никто не пойдёт!

— А тебе, Иван Лукьянович, поверят ли кронштадтцы? — с нескрываемым волнением спросила Екатерина.

— Мне-то поверят! — важно насупился адмирал. — Я в заседаниях коллегии столько штанов протёр, сколько ваш Нумерс и годов не прожил! Меня ещё сам государь Пётр Алексеевич за нерадивость в науках навигацких за ухи драл! Ежели не мне, то кому же на флоте ещё верят?

— Тогда тебе, Иван Лукьянович, и карты в руки! — обрадовалась Екатерина и, подойдя к столу, быстро начертала на листе бумаги: «Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадт, и что он прикажет, то и исполнить. Июня 28 дня 1762 года. Екатерина».

Лист она передала Талызину.

— Езжай, — сказала, — Иван Лукьянович, в крепость Кронштадтскую да сделай всё возможное, что бы сия фортеция к супругу моему не переметнулась и прибежища ему не дала! А я уж заслуг не забуду! Господь с тобой!

До Кронштадта Талызин добирался катером. Ветер был попутный, шли ходко. Адъютант адмиральский лейтенант Елагин дорогой заряжал пистолеты.

— Ты зачем это пульки в стволы кладёшь? — с опаской косился на своего не в меру решительного помощника-адъютанта Талызин.

— А как голштинцы нас на пристани хватать станут, то я их, точно воробьёв, и пощёлкаю! — невозмутимо отвечал тот.

— Типун тебе на язык, дурень! — озлился адмирал. — Как пальнёшь, так на рее и вздёрнут, а заодно и меня с тобою рядышком. Тебе-то что! А каково мне-то будет, старцу почтенному, пред всем честным народом ногами дрыгать? А?

— Зря беспокойство ваше, господин адмирал! — отвечал Елагин, пистолеты за пояс засовывая. — Ежели план наш сорвётся, то всё одно рядышком висеть будем!

— Одно слово — дурень! — плюнул в сердцах Талызин.

Так и плыли.

Тем временем в Петергофе происходили события не менее драматичные. Узнав о заговоре своей супруги, Пётр III стал лихорадочно искать выхода.

— Будь у меня войско, я б немедленно повёл его на Петербург! — говорил он приближённым. — Но войска нет. Посему следует, пока не поздно, бежать в Берлин к Фридриху и во главе его гренадер вернуться обратно…

К растерянному императору подошёл стоявший дотоле в сторонке фельдмаршал Миних. Полководец взял Петра под локоть.

— Не о том думаете, ваше величество! Сейчас не бежать, а самому нападать надобно!

— С чем же я нападать буду, когда у меня и сотни верных солдат не наберётся? — оттолкнул его в гневе император.

В ответ Миних вымолвил лишь одно слово:

— Кронштадт!

Тотчас, не теряя времени, в морскую крепость были отправлены наиболее надёжные люди: генерал Девьер и князь Иван Борятинский.

Ровно в 10 часов утра в крепости Кронштадской смена караула. Утром 28 июня на гарнизонный вахт заступил мичман Михайла Кожухов. Расставив по бастионам часовых и объявив им суточный пароль, доложился он дежур-майору Коняеву и начал править службу. Незадолго до полуденной пушки доложили Кожухову о подходе к крепости императорской яхты. Встретив прибывших согласно караульному артикулу с обнажённой шпагой, сопроводил Кожухов посланцев императора к крепостному коменданту Нумерсу. Доложился — и обратно на свой пост. Нумерс, Девьер и Борятинский сговорились быстро. А как сговорились — сразу к квартировавшему в Кронштадте адмиралу Льюису побежали.

Старый, ещё петровской закваски, адмирал состоял в те годы первейшим членом морской комиссии по флотскому переустройству, одновременно командуя сразу двумя корабельными дивизиями. Седому старцу благоволил сам император: не далее как месяц назад самолично повесил ему на грудь Александровскую ленту. Внимательно выслушав посланцев Петра III, Льюис заверил генералов, что проникновения людей мятежной императрицы в Кронштадт он не допустит.

После разговора Девьер остался для присмотра в крепости, а князь Борятинский поспешил в обратный путь с доброй вестью. На выходе из гавани яхта разминулась с катером под адмиральским флагом. То спешил в Кронштадт Иван Лукьянович Талызин. На причальной стенке прибывших поджидал мичман Кожухов, уже получивший строгий приказ о недопущении посторонних в крепость.

— Отчаливай! Не велено приставать! — кричал он, потрясая шпагой.

Из кормовой каютки высунулся Талызин.

— Это я, твой адмирал! Ты не узнаёшь меня, сынок?

— Узнаю, ваше превосходительство, — смутился мичман. — Да не велено никого пускать!

— Кем не велено?

— Комендантом здешним Нумерсом!

— Это почему ж? — помрачнев, поинтересовался адмирал.

— Сам не ведаю! Говорят, что в Петербурге гвардия мятеж учиняет, а император к нам прятаться вскорости приедет!

— А любишь ли ты императора нашего голштинского, сынок? — повысил голос Талызин.

— Любви к особе его не питаю, а верность храню лишь присяге, Отечеству данной!

— А желаешь ли ты, чтобы Отечество наше стало хлевом голштинским да прусским? Хочешь ли ты, мичман, новых биронов для державы своей?

— Нет!

— Так впусти ж меня в Кронштадт, сынок!

Отступив в сторону, Кожухов крикнул на катер:

— Кронштадт открыт перед вами, ваше превосходительство!

Едва вступив на причальные доски, велел Талызин Кожухову собрать всех караульных. Под барабанный бой сбежались матросы и во главе с адмиралом да мичманом двинулись к комендантскому дому. По пути адъютант Елагин присоединил к отряду команду дежур-майора Коняева. Девьер и Нумерс были застигнуты врасплох. У них отобрали оружие, а Кожухов отвёл их в гаупвахт. Ключ от замка амбарного повесил себе на шею.

— Так надёжней будет! — пояснил Талызину.

Затем двинулись к дому Льюиса. К своему старому сослуживцу Талызин вошёл один. Адмиралы препирались долго. Льюис поначалу противился. Но когда в комнату вошёл адъютант Елагин и принялся, как бы между прочим, взводить курки своих пистолетов, Льюис сдался.

— Делайте что хотите, меня сие не касается! Кто осилит, тому верой и правдой служить стану!

Поднялся с кресла, ругнулся матерно и, хлопнув дверью, ушёл к себе в спальню.

Теперь вся кронштадтская власть окончательно перешла в руки Талызина. Чтобы избежать ненужных волнений среди гарнизона, велел адмирал до поры никого более в заговор не посвящать, доверив дела лишь Коняеву с Кожуховым.

Тем временем в Петергофе царило радостное оживление. Свита императора спешно покидала дворец. В придворную яхту с Петром сели фаворитка Елизавета Воронцова да прислуга, в стоявшую рядом галеру — прусский посол да придворные. Все были веселы. Впереди их ждал верный и неприступный для врагов Кронштадт. Даже известие о том, что гвардейская кавалерия уже подходит к Петергофу, особого огорчения не вызвало.

— Представляю физиономию моей дражайшей супруги, когда ей сообщат, что Ранинбом пуст, а я уже в Кронштадте! — весело смеялся Пётр. — Вперёд! Мы ещё посмотрим, кто кого осилит! Великий Фридрих будет гордиться своим достойным учеником!

Взвились паруса, ударили о волну вёсла, и суда легко понеслись к синевшим вдалеке кронштадским фортам.

…На входе в Кронштадт императорская яхта внезапно упёрлась в перегородивший вход бон (это тоже успел сделать расторопный мичман Кожухов). На причале было до странности пустынно: никто не спешил встречать прибывающего императора. Пётр III заволновался. Пересев в шлюпку и обогнув бон, он направился к причальной стенке. А там уже стоял морской офицер. Широко расставив ноги в ботфортах, он крепко сжимал шпагу.

— Отдать бон! — крикнул Пётр с гневом в голосе. — Немедленно впустите меня в крепость!

— Не велено! — отозвался офицер. — Ретируйтесь в море, покуда целы!

— Ах ты негодяй! — закричал было император, но его одёрнул сидевший рядом фельдмаршал Миних:

— Ваше величество, сей мичман исполняет ваш же приказ о недопущении посторонних лиц в крепость.

— Это другое дело! — обрадовался Пётр. — За верность я награждаю щедро!

Он встал во весь рост и, сорвав с головы треуголку, чтобы лучше было видно лицо, закричал своим тонким голосом:

— Всмотрись, пред тобой твой император!

Однако вопреки всем ожиданиям упоминание титула на моряка никакого действия не возымело. Далее же произошло совсем невероятное. В ответ на императорские слова мичман Кожухов (а это был он) лишь отрицательно покачал головой:

— Нет у нас боле императора, а есть императрица Екатерина Алексеевна! Поворачивай, пока цел!

— Мичман! — вскричал, срываясь на фальцет, Пётр, чуть не плача. — Впусти в Кронштадт — и ты адмирал!

— Лучше быть мичманом флота российского, нежели адмиралом голштинского! — ответил Кожухов. — К бою!

Подбежавшие матросы вскинули свои длинностволые фузеи. Их решительные, обветренные лица не сулили ничего доброго.

Пётр кинулся в отчаянии к Миниху:

— Фельдмаршал! Не попытаться ли нам атаковать наглецов? А этого предерзостного мичмана велите повесить, как только закончится мятеж!

Многоопытный Миних лишь скривил свою бульдожью физиономию:

— Через минуту они постреляют нас, как воробьёв. Сей морской офицер весьма решителен. Это вам не Пруссия, ваше величество, это Россия!

— Но что же тогда делать? — закричал свергнутый император.

— Возвращаться обратно да надеяться на милость вашей супруги! — зло отозвался фельдмаршал и отодвинулся от безутешного Петра.

С причальной стенки было хорошо видно, как со шлюпки высадили низложенного императора на яхту и та, ловя в паруса ветер, понеслась назад к Петергофу.

На пристань вбежали запыхавшиеся дежур-майор Коняев и адъютант Елагин.

— Адмиралом велено, коли голштинцы надумают высадку делать, отбивать их огнём! — закричали они ещё издали.

— Сие уже без надобности, — устало ответил Кожухов. — Их величество следует в свой обратный путь к Петергофу!

Вернувшись в занятый гвардейцами петергофский дворец, Пётр III даже не пытался сопротивляться и был тут же взят под арест. Переворот совершился. Единоличной императрицей стала Екатерина II. Дальнейшая судьба Петра III нам тоже известна.

Ещё не стихла радостная эйфория первых победных дней, а новая императрица уже потребовала к себе списки всех отличившихся при перевороте лиц.

В своём рапорте Талызин особо отметил подвиг Михайлы Кожухова. Адмирал писал: «…Мичман Михайла Кожухов поставлен был на бастионе на карауле, к которому месту бывший император приезжал, и он его по многому прошению в гавань не пустил…» В конце рапорта Талызин испрашивал для отважного мичмана двойной чин и годовое жалование.

— Этот ваш Кожухов — истинный храбрец! — сказала Екатерина, прочитав талызинское прошение. — Не всякий решился бы самодержца обругать да прочь выгнать. Не мог же сей мичман знать, как вся революция наша закончится! Посему подвиг его многого для меня стоит!

Императрица взяла в руки перо и, обмакнув его в чернила, поверх адмиральских каракулей написала: «Два чина и два года жалования».

Так нежданно-негаданно получил Михайла Кожухов звание корабельного секретаря и сделался в один день известным человеком на русском флоте. Здороваться с ним за руку почитали за честь даже адмиралы.

Смена верховной власти — всегда время больших перемен. Приход Екатерины II ознаменовался повышенным вниманием к усилению российского флота, в котором новая императрица не без основания видела важный инструмент своей внешней политики. Осенью того же 1762 года, принимая срочные меры к возрождению боевой мощи Балтийского флота, Адмиралтейств-коллегия решила отправить в Англию группу молодых и способных офицеров для получения практики дальних плаваний.

— Скоро флоту нашему выходить за теснины зундские! — басил, взявши слово, на заседании коллегии гидрограф Нагаев. — А молодёжь наша дале Гогланда водицы и не видывала! Большому плаванию и учиться на воде большой надобно!

— Сие верно, — качал буклями растрёпанного парика адмирал Семён Мордвинов. — Не можем мы завтра плысть в окияны, не имея для того капитанов искусных и в вождении по тем окиянам многоопытных!

В числе первых четырнадцати волонтёров, отправленных на учёбу в Англию, был и корабельный секретарь Кожухов. На дорогу каждому выдали по сто рублей, а на жизнь и стол положили ещё по полтысячи серебром ежегодно, «дабы… по чести офицерской содержать себя могли не подло, но токмо в роскошь не вступать…» Уже перед самым отъездом Михайлу Кожухова переименовали из корабельных секретарей в унтер-лейтенанты, чтобы во флоте английском его за канцеляриста заурядного не приняли.

ПО МОРЯМ И ОКЕАНАМ

В последних числах ноября торговый бриг «Семез» взял курс к берегам туманного Альбиона. Лондон и впрямь встретил русских моряков туманом и дождём. При посредничестве посла распределили волонтёров по судам, назначенным в дальние вояжи. Кожухов попал на бриг, идущий к берегам американским.

Четыре с лишним года не сходили волонтёры с палуб британских судов. Многому научились, многое повидали! А воздух Европы уже был пронизан ветром новой большой войны. Шёл год 1767-й. Русских офицеров спешно отзывали домой.

Вернувшись в Кронштадт и успешно выдержав экзамен, был произведён Михайла Кожухов в капитан-лейтенанты. Должность ему была определена на линейном корабле «Святой Евстафий Плакида». Капитанствовал на «Евстафии» в ту пору грозный капитан Круз. Службу правил жестоко, но корабль содержал отменно, да и делу морскому учил на совесть. Едва принял дела Михайла, как огласили манифест о начале войны с турками. Сразу же начались приготовления к боевым действиям.

«Евстафий» готовился вступить под паруса в составе Первой Средиземноморской эскадры, отправляемой к далёким греческим берегам. По этой причине старший офицер корабля трудился не жалея сил: заготовлял продукты и принимал артиллерийские припасы, обучал новобранцев-рекрутов и руководил обшивкой корабельного кузова. Дел хватало: ведь командующий эскадрой адмирал Спиридов объявил, что намерен держать свой флаг именно на «Евстафии». Вымотанного и осунувшегося в заботах Кожухова поддерживало одно — предстоящее участие в небывалом для российского флота морском походе. Однако судьба изменчива. Когда до выхода в море оставались считанные дни, последовал ордер Адмиралтейств-коллегии о срочном откомандировании Кожухова в Донскую экспедицию. Кинулся было Михайла в столицу вымолить отмену ордеру, но было уже поздно.

Начальник экспедиции контр-адмирал Алексей Сенявин даже обиделся на кожуховское нежелание в его деле участвовать:

— Тоже не на пряники едем! Будем в голом степу флот Азовский воссоздавать, а потому мне офицеры многоопытные до зарезу нужны! Так что плавать тебе, Михайла, вскорости по Понту Эвксинскому!

Линейный корабль «Евстафий», отсалютовав пушками верхнего дека, снялся с Красногорского рейда и взял курс к берегам далёкой Греции. А его старший офицер спешил тем временем в не менее далёкий Тавров, чтобы заложить там суда нового флота России.

Донские степи — место дикое. Свистит над густыми травами пронизывающий ветер, да рыщут в поисках поживы шайки крымских татар. Не раз и не два пришлось Михайле слышать не только звон своего клинка, но и свист волосяного аркана за спиной. Всякое было! Месяцами напролёт мотался по верфям и городкам капитан-лейтенант Кожухов, выбивая лес у разбойных подрядчиков, хватая за грудки вороватых чиновников. Всё создавалось на пустом месте. А когда поддавались унынию офицеры азовские, к ним приходил сам командующий и делился своими планами. А планы у Сенявина были грандиозные.

Радость Чесменской победы была для Кожухова нераздельна с болью о погибших на «Евстафии» друзьях. В разгар сражения корабль схватился на абордаж с флагманским кораблём турок. Вскоре в отчаянной рукопашной схватке неприятельский корабль был захвачен. Но случилось непредвиденное: горящая мачта с турецкого корабля упала на палубу «Евстафия», искры попали в раскрытую крюйт-камеру. Раздался страшный взрыв — и линейный корабль «Святой Евстафий Плакида» исчез навеки в морской пучине. Из команды спаслись единицы.

Гибель «Евстафия» Михайла переживал тяжело. Помянув по православному обычаю погибших, долго сидел молча. Затем вышел на палубу. «Видно, так угодно судьбе, что, оставив меня в живых, ждёт Господь от меня иных деяний во славу свою!» — думал он, глядя на покрытые пенными шапками волны…

У БЕРЕГОВ СИРИЙСКИХ

Военная страда была в самом разгаре. И во всех операциях активно участвовал линейный корабль, на котором служил Кожухов, — «Всеволод». Первым серьёзным испытанием для старшего офицера линейного корабля стал штурм турецкой цитадели Метелино. Высаженный десант внезапным ударом взял неприятельскую крепость, сжёг два строящихся линейных корабля, захватил целую флотилию торговых судов. Среди отличившихся при штурме был и Михайла Кожухов, выказавший изрядную храбрость и хладнокровие под вражеским огнём. Вскоре по представлению адмирала Спиридова он получает под своё начало пушечный фрегат «Надежда».

В жизни каждого человека есть самая любимая женщина, в жизни каждого моряка есть самый любимый корабль, с которым его связывает не только служба, а нечто гораздо большее. Таким кораблём и стала для Кожухова «Надежда». Знакомясь с командой, капитан-лейтенант сказал просто:

— Верю, что надежда всегда останется с нами, как и мы будем верны нашей «Надежде»!

Осенью 1772 года Алексей Орлов и адмирал Спиридов решили нанести повторный удар по Чесме, где турки скрыто скопили много всяческих грузов и припасов, стремясь снова превратить этот порт в важный узел своих морских перевозок. Командиром отряжённых для нападения сил был определён контр-адмирал Самуил Грейг. Флаг свой командир отряда пожелал держать на «Надежде».

Историк русского флота А. Соколов так описывает второе Чесменское сражение: «Отряд… сделал нападение на крепость Чесму, сжёг предместье, магазины, истребил действием морской артиллерии несколько мелких судов…» Сам адмирал Грейг оставил потомкам следующее описание баталии: «…Суда, несмотря на сильный неприятельский огонь, легли на якорь не боле как в 150 саж. от крепости и, открыв свои батареи, стреляли с такой скоростью и точностью, что тотчас принудили крепость молчать, и, сбив с оной пушки, переломали станки, разбили стену, бастионы и множество домов».

Касаясь действия капитанов судов, командир отряда в своём рапорте отмечал следующее: «При сём случае имею честь рекомендовать отличившихся разных команд командующих… штаб- и обер-офицеров: флота капитана Василия Роксбурга, капитан-лейтенантов Кожухова, Извекова как исправных и храбрых офицеров».

За «неустрашимое мужество» при чесменских берегах получил Михайла Кожухов Георгиевский крест 4-го класса. О баталии и награде он говорил друзьям так:

— Совесть теперь моя перед погибшими сотоварищами с «Евстафия» чиста, ибо сражался я в тех же местах против врага единого. Орден же мой есть награда всем евстафийцам, живым и мёртвым, мне же дадена лишь на вечное хранение!

Боевые действия между тем продолжались. Стремясь полностью блокировать турецкую столицу, Орлов со Спиридовым образовали несколько эскадр, состоявших из лёгких быстроходных судов. Одну из таких эскадр в семь вымпелов возглавил Кожухов. Теперь он сторожил дарданелльские теснины, преследовал турецкие торговые суда. Захваченных «купцов» отводили в порт Аузу, где адмирал Спиридов базировал главные силы русского флота.

На исходе мая 1773 года летучая эскадра Кожухова привела в Аузу очередное неприятельское судно. Командир эскадры уже готовился выйти в море, когда его вызвали к адмиралу.

Спиридов был весьма озабочен.

— Вот что, Михайла, — сказал он отечески. — Поручаю тебе дело многотрудное — плыть к берегам сирийским, дабы оказать вспоможение народу тамошнему в войне с турками.

— Когда поднимать паруса? — только и спросил Кожухов.

— Немедля! — был ему ответ.

Адмирал Спиридов торопил своего капитана не зря, дорог был каждый час. Совсем недавно в Сирии поднялось мощное восстание против турецкого владычества. Возглавил его бывший турецкий наместник Али-бей. Против мятежного бея выступил его собственный зять Мехмет. Некоторое время борьба шла с переменным успехом, пока в одном из сражений Али-бей не был убит. После его смерти войну с Мехметом возглавил один из ближайших сподвижников погибшего Шехдаер Омер. Нового вождя активно поддерживали горские племена — друзы. И скоро воинское счастье стало клониться на сторону повстанцев, однако случилось непредвиденное: губернатор крупнейшей крепости Сирии — Бейрута — Чезар-бей поднял мятеж и перешёл на сторону турецкого султана. Обстановка сразу осложнилась. В Стамбуле готовили карательный корпус, который должен был переправиться в захваченный Бейрут. Крепость необходимо было немедленно отбить, но сил у Шехдаер Омера для этого не было. Тогда-то он и обратился с просьбой о помощи к адмиралу Спиридову.

Попутный ветер, господствующий в этих водах в летние месяцы, быстро гнал русские суда к берегам Сирии. Дорогой Кожухов как старший по званию присоединил к себе отряд лейтенанта Ивана Войновича, крейсировавший в этом районе Средиземноморья.

Вскоре прицелы судовых пель-компасов уже прокладывали курс на мыс Рас-Бейрут. Эскадра Михайлы Кожухова достигла цели. Столпившись у фальшборта, русские моряки разглядывали незнакомые берега. Вид сирийской земли был величествен и прекрасен. Побережье утопало в рощах вечнозелёных дубов и елей. Вдалеке, слепя глаза меловыми отрогами, вздымались Ливанские горы. Сама бейрутская крепость возвышалась на откосе крутого холма.

— Сия фортеция — орешек не из лёгких! — поделился своими мыслями Кожухов, оглядев Бейрут в трубу зрительную. — Здесь на арапа не возьмёшь! Придётся по всем правилам науки фортификационной обкладывать!

Не теряя времени, Кожухов съехал шлюпкой на берег на встречу с главой повстанцев Шехдаер Омером. Обсудивши совместный план действий, они подписали союзный договор. В договоре том значилось: «Обретясь в сих сирийских морях, императорская российская эскадра под командой высокоблагородного господина Михайла Козукова (так в документе. — В.Ш.), корабельного капитана, находящегося на службе Ея И. В. императрицы всероссийской, приглашён был… господином Даер-Омером… в помощь князьям и начальникам нации, называемой друзы, как вознамерились учинить осаду городу Бейруту с помощью славных войск Ея И. В.».

— Будет ли высокочтимый Кошухоф-бей жечь и грабить город? — деловито осведомился через переводчика Шехдаер Омер, после того как бумага была скреплена печатями и отпечатками пальцев подписавшихся.

— Нет! — отрицательно покачал головой Кожухов. Сирийский вождь недоверчиво пожал плечами:

— Мы согласны выплатить вам, милосердный капитан, триста тысяч пиастров за ваше великодушие в отношении нашего города!

— Деньги пойдут не мне, а в казну! — прервал капитан цветистую речь своего союзника. — Сейчас же я хотел бы обсудить план осады и штурма крепости!

…Стороны договорились довольно быстро, и Михаил Кожухов приступил к осадным работам. Замысел его был прост. Фрегаты эскадры, как наиболее сильные артиллерийские суда, должны были начать атаку с моря и отвлечь на себя огонь крепостных орудий. Пользуясь этим, остальные суда должны были высадить у стен крепости десант. Затем следовало быстро воздвигнуть осадные батареи и вместе с подошедшими друзами замкнуть кольцо вокруг Бейрута.

— Потом же будем бить ядрами бреши в стенах, а чрез те бреши и на штурм двинем! — разъяснял он свой замысел капитанам судов.

Капитан Кожухов хорошо представлял себе всю трудность предстоящего сражения, тем паче что силы, которыми он располагал, были более чем скромными.

…Один за другим подходили суда вплотную к крепости и, ложась на шпринг, открывали беглый огонь. За «Святым Николаем» — «Святой Павел», за «Павлом» — «Слава» и «Накса», следом «Забияка», а впереди всех флагманская «Надежда». Ударили залпы. Сражение за Бейрут началось!

Воспользовавшись завязавшейся перестрелкой, другая часть русских судов успешно сбросила десант невдалеке от крепостных стен. Следом сгрузили пушки и припасы. А вскоре заговорили и осадные батареи. Спустилось с гор пёстрое и шумное трёхтысячное друзское воинство.

Артиллерийский бой продолжался, не смолкая, более трёх суток. И лишь когда на фрегатах подошёл к концу боезапас, Кожухов отдал ордер на выход эскадры из боя. А береговые батареи продолжали свою дуэль. Через десять суток русские ядра пробили наконец брешь в толстых бейрутских стенах. Кожухов немедленно съехал на берег, чтобы обсудить с союзниками детали предстоящего штурма. Но то, что он увидел, поразило его: многочисленные и крикливые ватаги друзов самовольно расходились по домам.

— Почему ваши воины расходятся по домам? — набросился Кожухов на невозмутимых друзских князей.

— О досточтимый капитан мореходов! Просвещённые аккалы сказали, что пришла пора возвратиться к родным очагам, и мы не в силах остановить людей.

— Что же теперь будет? — сокрушался Кожухов. — Ведь нынче всякое промедление смерти подобно!

— Видимо, так угодно судьбе, что пыл наших воинов иссяк, как вода в песке! — отвечали друзские князья.

— Мои матросы пойдут впереди! Я сам возглавлю атаку! — уговаривал их Кожухов.

— Нам стыдно, но что мы можем! — качал головой старший из князей. «Князь в том извинялся…» — гласит исторический документ.

— Хорошо! — махнул рукой капитан. — В таком случае мы продолжим осаду сами!

Была середина июня, стояла жара. Последние отряды друзов уходили по горным тропам…

— Эх! Нам бы батальон пехоты российской, мы б до захода солнышка реляцию победную писали! — высказывал в горести Ивану Войновичу Кожухов.

— А сил-то у нас кот всплакнул, — соглашался тот. — Что делать, ума не приложу!

Выход всё же Кожухов нашёл: он перерезал городской водопровод. В Бейруте, где вода всегда была в большой цене, сразу же начался ропот. Продержавшись ещё пару суток, Чезар-бей прислал парламентёров. Те передали, что бей готов сдать город, но, боясь бесчинств со стороны греков и славонов, требует убрать десант на суда.

Морские офицеры собрались на совет.

— Бею бейрутскому веры у нас ни на грош! — посовещавшись, решили они. — Но выхода иного у нас нету!

В течение следующего дня все семь десантных сотен взошли на палубу своих судов. Вскоре по покинутому лагерю одиноко бродили лишь бородатые козлы да курдючные овцы.

Тогда же явилась к Кожухову и друзская депутация.

— Князья наши передают вашей милости, что им удалось собрать воинов. Не позднее завтрашнего рассвета они спустятся с гор! — заявили депутаты.

— Что ж, — вздохнул с облегчением капитан 2-го ранга. А тут и от бея бейрутского известие подоспело.

Писал он на бумаге хрусткой, что отказывается нынче от всех обещаний своих и желает показать вскорости, сколь страшен гнев мусульманина правоверного.

Кожухов бумажицу ту порвал да за борт выбросил.

— Будем всё начинать сызнова! — только и сказал.

Поутру вновь русские моряки засыпали турецкий гарнизон тучей ядер. Сошёл на берег и десант, обманами турецкими разъярённый. А тут и друзы с гор спустились…

В отчаянии предпринял было Чезар-бей одну за другой две вылазки, но оба раза был отбит с большим уроном. Тогда бей мятежный запросил мира всерьёз. Вскоре Михаил Кожухов подписал акт капитуляции полной. Турки оставили город вслед за ними в Бейрут вступили русские моряки. Во главе их капитан и Георгиевский кавалер Кожухов, который взял город под свою охрану. «…Российские флаги на крепостях поставил», — отметил историк.

А через некоторое время состоялась торжественная передача бейрутской цитадели друзам. Значение взятия Бейрута было огромно. Отныне Сирия заявляла о своём окончательном выходе из состава Высокой Порты. Летучая эскадра Кожухова нанесла неприятелю удар, равный по силе Чесме и Кагулу…

— Нам, россиянам, чужого не надобно! — заявил, прощаясь с друзскими вождями, боевой капитан. — Живите в мире и согласии да поминайте нас добрым словом!

В шканечном журнале флагманского фрегата «Надежда» осталась запись: «2 января. В третьем часу пополудни из города Бейрута палено из 13 пушек и нам видно, что наша определённая команда для содержания города сдала город. В 4-м часу видны нам выходящие из города наши войска, имея распущенные знамёна и флаги, и слышен барабанный бой».

Покинув бейрутский рейд, эскадра капитана 2-го ранга Кожухова 15 января 1774 года вступила под паруса и вышла в новое крейсерство. На этот раз курс её был проложен к греческому острову Скиато…

ПОСТСКРИПТУМ ГЕРОЮ

А война уже подходила к концу. Истощив свои силы в борьбе с Россией и потерпев от неё ряд сокрушительных поражений, Турция запросила мира. Боевые действия на Средиземном море были приостановлены. Русские моряки собирались в обратный путь, домой.

В этот период Михаил Кожухов исполнил ещё одно важное поручение. Как один из наиболее отличившихся капитанов он был послан вице-адмиралом Елмановым к Алексею Орлову в Ливорно с известием о размене ратификаций с Высокой Портой. А затем был многотрудный переход на изношенных донельзя судах на Балтику. В 1775 году фрегат «Надежда» спустил паруса в Кронштадтской гавани. А вскоре во время морского парада в честь героев Средиземноморья императрица Екатерина II самолично возложила на капитана Кожухова Георгиевский крест 3-го класса…

Затем были в жизни Михайлы Григорьевича новые корабли и новые плавания. Ежегодно он выходил в море — обучать морскому делу молодёжь. В 1780 году Екатерина II объявила политику вооружённого нейтралитета, чтобы оградить от английских посягательств свой торговый флот. Одна за другой ушли в далёкие моря несколько балтийских эскадр. На эскадре контр-адмирала Круза капитаном флагманского корабля «Спиридон» ушёл в Немецкое море и капитан 1-го ранга Кожухов.

В 1781 году Кожухов тяжело заболел и уволился в годовой отпуск для поправления здоровья. Позже он попытался было вернуться на флот, но болезнь обострилась. Получив чин капитана генерал-майорского ранга с полным пенсионом, Кожухов навсегда простился с флотом.

Дальнейшая его судьба нам неизвестна. Скорее всего, она была такой же, как у большинства его сотоварищей, доживавших свой бурный век в небольшом поместье.

ОСВОБОДИТЕЛЬ НЕАПОЛЯ

В июле 1798 года в далёком Средиземном море произошло событие, не имевшее, на первый взгляд, никакого отношения к России. Над столицей Мальтийского ордена Ла Валетта взвился трёхцветный французский флаг. Генерал Бонапарт объявил об упразднении ордена госпитальеров. Отныне Мальта и все её жители становились гражданами Французской республики.

А свежий морской ветер уже наполнял паруса французской эскадры. Форштевни их были развёрнуты на восток. Генерал Бонапарт спешил в Египет, чтобы водрузить своё знамя над древними пирамидами…

Захват Мальты российский император, однако, расценил как личное оскорбление. Ещё бы, совсем недавно Павел I милостиво принял по просьбе мальтийских рыцарей высший сан ордена — великого магистра! И вот теперь такой афронт! Кроме того, столь быстрое продвижение честолюбивого Бонапарта вызывало, и не без оснований, тревогу за безопасность границ южных.

— Я должен положить конец разбою! — объявил император разгневанно. — Мои армия и флот накажут наглеца-якобинца!

Сказано — сделано. В самый короткий срок Петербург заключил союзное соглашение с Лондоном и Стамбулом. Цель соглашения была одна — борьба против неуёмных аппетитов французских республиканцев. А вскоре на средиземноморском ветру затрепетали андреевские флаги: то вступила в «пределы мидетеранские» эскадра вице-адмирала Ушакова. В составе эскадры пенил пологую волну и фрегат «Счастливый», который вёл капитан-лейтенант Григорий Григорьевич Белли.

…В один из летних дней 1782 года на квартиру русского посла в Англии графа Семёна Воронцова явился молодой человек.

— Генрих Белли, — назвал он себя. — Штурманский помощник. Желаю предложить свою шпагу русской императрице.

Воронцов невольно улыбнулся. Офицер был на удивление худ, фамилия же его, в дословном переводе на русский, означала не что иное, как «пузо». Большего несоответствия фамилии и её обладателя граф ещё не встречал. Проситель пришёлся послу по душе, и вопрос о приёме на русскую службу был решён довольно быстро.

Спустя недолгое время в списке офицеров русского флота появился мичман Григорий Григорьевич Белли. Через год он был уже лейтенантом, ещё через три — капитан-лейтенантом и командиром судна «Полоцк», а с открытием военных действий против турок в 1787 году поступил под начальство Фёдора Ушакова, с которым и прошёл все главные сражения — при Керчи, Фидониси, Гаджибее и Калиакрии, получив за последнее орден Святого Владимира.

ПОД ФЛАГОМ АДМИРАЛА УШАКОВА

Экспедиция Ушакова имела целью освобождение от французского гнёта Ионических островов и Южной Италии. Русские моряки шли в южные воды не как завоеватели, но как освободители.

На подходе к острову Цериго от эскадры отделился отряд фрегатов. Капитаны судов имели перед собой задачу ответственную — захватить крепости, господствующие над островом. Артиллерийский бой был недолог, но жарок. Вскоре, не выдержав огня русских пушек, выбросил белый флаг гарнизон крепости «Святой Николай». Следом, после непродолжительной осады, сдалась «на капитуляцию» и вторая крепость — Капсало.

Адмирал Фёдор Фёдорович Ушаков взятию Цериго и Капсало был очень рад. Как-никак первый, пусть даже не очень большой, но успех! Командиров кораблей он пригласил к себе отужинать. За столом расспрашивал о подробностях сражения, просил дать оценку французам, интересовался, как действовали наши матросы.

— Ну а как вы оцениваете нашу подготовленность к долгому пребыванию в здешних водах? — спросил он Белли.

— По моему разумению, господин адмирал, не только с гарнизонами французскими тягаться мы можем сейчас, но и с их линейным флотом. Да и английским морякам наши черноморцы ни в чём не уступят.

За отвагу и находчивость при Цериго по представлению Ушакова капитан-лейтенант Белли удостаивается ордена Святой Анны 2-й степени. Награда высокая, и заслужить её — честь немалая!

Боевая страда на Средиземном море была для русских моряков в самом разгаре. Следом за Цериго пришлось Белли брать остров Занте, освобождать Кефалонию, блокировать и штурмовать неприступную Корфу. Биограф героя так пишет об участии Белли во взятии крепости Корфу: «Во время осады Корфу Белли не сидел сложа руки и если не получил в период блокады острова никакой награды, то только потому, что император Павел был недоволен вообще всей экспедицией…»

Едва были заделаны пробоины в корпусе да заштопаны прорехи в парусах — новое задание. На этот раз курс «Счастливого» лежал к берегам Италии. Вёл отряд кораблей капитан 2-го ранга Сорокин.

В те дни на Апеннинах полыхал пожар войны. На севере громил армии французской директории непобедимый Суворов, на южных берегах против захватчиков поднялось воинственное, но неорганизованное воинство итальянских повстанцев — лаццарони. Центром восстания стало бывшее Неаполитанское королевство. И дело здесь было вовсе не в короле Фердинанде, скудном умом и мелком душой правителе. Пока недоумок-король свежевал коровьи туши (а именно таким было любимое развлечение неаполитанского правителя), страной правила королева, правила без жалости и снисхождений. Неудивительно, что когда французские полки вступили в пределы королевства, Неаполь упал к их ногам, как перезрелый плод. Люди надеялись на лучшее, слепо веря в парижские лозунги о свободе, равенстве и братстве. Увы, скоро им пришлось горько раскаяться в своём легковерии.

Уничтожив королевскую власть, французы основали Партенопейскую республику. Однако вместо обещанных свобод неаполитанцев ожидали грабежи, погромы и насилие. Вместо королевского террора они получили республиканский беспредел. Чаша народного терпения была переполнена. Начались восстания. Их безжалостно давили, но они разгорались вновь и вновь. Часть повстанцев шла под королевскими лозунгами, ведь они были понятны и привычны неграмотным крестьянам; иные же били всех подряд — и республиканцев, и монархистов!

Король Фердинанд слёзно просил через российского императора срочной помощи у адмирала Ушакова. Вскоре из Петербурга на Средиземноморскую эскадру пришла высочайшая бумага, повелевавшая помочь неаполитанскому монарху в установлении законной власти.

Нельзя сказать, чтобы такой оборот дела обрадовал Ушакова. Но приказ есть приказ. Вскоре по указанию Ушакова был выделен отряд кораблей под началом капитана 2-го ранга Сорокина. Ему-то и ставилась задача помочь свергнутому неаполитанскому монарху. В состав отряда вошёл и фрегат «Счастливый», которым командовал капитан-лейтенант Белли.

Двадцать третьего апреля 1799 года капитан 2-го ранга Сорокин подошёл к городу Бриндизи и установил там власть неаполитанского короля. Далее русские суда повернули на север. А затем была осада крепости Марло. Высаженным на берег десантом командовал капитан-лейтенант Белли. Его действия были настолько успешны, что крепость вскоре капитулировала. Такая же участь постигла и монфридонийскую крепость Фаджио.

Развивая успех, Сорокин организует мощный десантный отряд, которому вменяется в обязанность содействовать войскам неаполитанского короля в освобождении приморских городов от французов. Командование отрядом поручается капитан-лейтенанту Белли. Под его начало определяют пятьсот матросов и солдат с шестью полевыми орудиями.

— Действуй по обстановке! — напутствовал Сорокин на прощание капитана Белли. — Сил у тебя немного, значит, следует брать иным: отвагой и смекалкой. До встречи, и желаю удачи!

Белли начал с того, что воздвиг на горе Кольено укрепление, которое назвал фортом Святого Павла. Форт стал местом формирования многочисленных повстанческих отрядов. Вскоре отряд Белли пополнился сотней матросов.

Перед русскими моряками стояла нелёгкая задача. К этому времени основная часть побережья была захвачена союзником России неаполитанским королём Фердинандом, но столица королевства — Неаполь — всё ещё находилась в руках французов. Русскому десанту предстоял поход на Неаполь, небывалый по сложности и опасности. У Белли был выбор: сослаться на малочисленность и остаться на месте или же идти вперёд навстречу врагу. Белли решил выступать. За неимением полкового знамени он приказал взять фрегатский Андреевский флаг. Под его сенью и был проведён этот удивительный поход.

РЕЙД, СТАВШИЙ ЛЕГЕНДОЙ

Двенадцатого мая в поход двинулся авангард — сто двадцать матросов с двумя пушками, через одиннадцать дней — остальные. Беспримерное в истории войн наступление началось. Малочисленный отряд русских моряков шёл брать приступом столицу одного из могущественных государств Европы.

Один за другим русский десантный отряд освобождал города и крепости. Серьёзного сопротивления поначалу не было, и Белли стремительно продвигался вперёд. Слух о русском войске летел далеко впереди его отряда и во многом способствовал успеху.

Оценивая деятельность Белли в те дни, неаполитанский министр Антониу Мишеру, сопровождавший русский отряд, писал Ушакову: «Я написал вашему превосходительству несколько писем, чтобы уведомить вас о наших успехах. Они были чудесными и быстрыми до такой степени, что в промежуток в двадцать дней небольшой русский отряд возвратил моему государству две трети королевства. Это ещё не всё, войска заставили всё население обожать их… Вы могли бы их видеть осыпанными ласками и благословлениями посреди тысяч жителей, которые называли их своими благодетелями и братьями… Конечно, не было другого примера подобного события: одни лишь русские войска могли совершить такое чудо. Какая храбрость! Какая дисциплина! Какие кроткие, любезные нравы! Здесь боготворят их, и память о русских останется в нашем Отечестве на вечные времена». Признание исчерпывающее…

По ходу движения к Белли присоединялись отряды кардинала Руффо, фанатичного католика, исполнявшего у неаполитанского короля должность главного полководца. Под стать своему предводителю было и его воинство: толпа мародёров и разбойников. Пользы от такого союзника Белли было немного, но выбирать не приходилось.

Второго июня 1799 года русские моряки подошли к Неаполю. Один за другим сложили перед ними оружие гарнизоны трёх фортов. Белли торопился: его козырь — внезапность. Впереди была река Себето, через реку — мост Святой Магдалины. На прикрытии места — шестиорудийная батарея да двухтысячная бригада генерала Виртцема. На фланге неприятеля белела парусами флотилия адмирала Королевства обеих Сицилии Карачиолло, принявшего сторону республиканцев. В самом городе тоже не дремали: спешно готовились к обороне, воздвигали баррикады, устанавливали батареи; под ружьё встала многотысячная национальная гвардия, каждый дворец или церковь были превращены в крепость. Особые же надежды защитники возлагали на неприступные замки Кастель-дель-Ово и Кастель-дель-Кармине. Главные силы республиканцев под началом генералов Бассети и Серра сосредоточились на высотах, что господствовали над городом.

На подходе к мосту Белли начал бой. Русские пушки открыли сосредоточенный огонь по неприятельской батарее. Моряки-канониры стреляли отменно, и вскоре все шесть неаполитанских орудий, одно за другим, замолчали. Затем огонь перенесли на канонерки адмирала Карачиолло. Несколько метких залпов — и два судна, оглашая округу взрывами своих крюйт-камер, исчезли в волнах. Остальные отошли, рубя якорные канаты. Ободрённые успехом, русские матросы бросились в штыки, и вскоре две тысячи неприятельских солдат бежали под натиском черноморцев. Пытаясь остановить панику, погиб генерал Виртцем. Достались победителям и шесть брошенных пушек.

Из описания сражения историком В. Овчинниковым: «3 (14) июня войска пошли на штурм. Отряд Белли подошёл к замку Портеже и был готов к атаке. Но якобинцы, увидев приближающийся российский отряд, оставили замок и разбежались. Капитан-лейтенант тут же занял его и водрузил на башне неаполитанский флаг. Оставив в замке небольшой гарнизон, он продолжил свой марш к крепости Велиний, чтобы, не останавливаясь, атаковать её и взять штурмом. Не оказав по „крайней робости“ должного сопротивления, защитники сдали крепость, а Белли шёл уже дальше, на приступ моста Магдалены. Мост был сильно укреплён, и чтобы к нему подступиться, надо было пройти вдоль берега моря под огнём 30 канонерских лодок. Тогда Белли соорудил против них батарею и „произвёл жестокую канонаду“. Две лодки были потоплены, остальные стали отходить в море. Русские солдаты и матросы бросились в атаку и выбили якобинцев с моста. Противник понёс большие потери и оставил на поле боя шесть пушек. Белли же потерь убитыми не имел, а ранены были лишь гардемарин Голенищев и два матроса».

Отряды кардинала Руффо проникли к городу со стороны слабозащищённых ворот Капо-ди-Монте. Сражение за Неаполь ещё только разгоралось. В то время как русские моряки, сбив неприятеля с моста Святой Магдалины, стремительно продвигались к городу, бежавшие от них солдаты генерала Виртцема уже донесли известие о русских штыках воинственным республиканцам. Началось смятение. Воспользовавшись им, на защитников города бросились пробравшиеся в город повстанцы-лаццарони. Не приняв боя, республиканцы отошли, однако затем, придя в себя, контратаковали. Бой на городских улицах длился двое суток. И здесь всё решило мужество и бесстрашие русских моряков во главе с капитан-лейтенантом Григорием Белли. Пока мародёры кардинала Руффо предавались грабежам, матросы Белли штурмом овладели сильнейшим укреплением города — замком Дель-Кармине. А затем был отчаянный штыковой бой с тысячным республиканским отрядом. И снова неприятель был обращён в бегство. Но незахваченными оставались ещё хорошо укреплённые замки Кастель-Нуово и Кастель-Дельово, занятые французскими гарнизонами. Сдаваться они не собирались.

Несколько дней русские моряки готовились к штурму неприступных твердынь. Против крепостей были воздвигнуты батареи. Шестого июня ударили первые залпы. Ожесточённая перестрелка продолжалась двое суток. Наконец почти все французские орудия были сбиты. И снова показали свой высокий класс артиллеристы-черноморцы! Вскоре оба замка один за другим сдались Белли. Очаги сопротивления были ликвидированы.

— Бумагу! — потребовал капитан-лейтенант и тут же, на барабане сидя, принялся составлять победную реляцию.

Русский посланник А. Тамара писал в те дни графу Н. Панину в Берлин: «Успехи оружия нашего противу французов в Неаполитанском королевстве и церковных областях со стороны Адриатики, в рассуждении малого числа войск, представляют нечто подобное первым завоеваниям кастельян (испанцев. — В.Ш.) в Америке. Дай Боже, чтоб конец был столько же славен, сколь начало».

Тем временем в Неаполе происходили события, идущие вразрез с подписанными Белли положениями о капитуляции республиканских отрядов. К городу подошли корабли лорда Нельсона. Английский адмирал не пожелал признать все ранее заключённые обязательства между победителями и побеждёнными. В городе начались беспорядки, жертвами убийц стали сотни ни в чём не повинных людей. Но и в этой тяжелейшей обстановке русские моряки проявили свои лучшие качества. Вот что пишет один из историков: «…Везде, где можно, оказывали помощь и защиту всем, кто её у них просил, и таким образом спасли от смерти пользовавшегося в то время огромной популярностью композитора Чимароза. Наш десант своею замечательной дисциплиной и честностью внушил к себе такое уважение неаполитанцев, что дом, в котором квартировал русский офицер или солдат, делался уже неприкасаемым убежищем…»

Один из свидетелей тех событий пишет: «Режут ежедневно тысячи якобинцев и более. Мёртвые их тела сожжены бывают из опасения заразительных болезней. Посажено в тюрьму до двух тысяч якобинцев, и держать станут их в заключении, пока невиновность их доказана будет…» В те дни по приказу Нельсона были казнены более 4000 «изменников», ещё 30000 (по приказу добрейшего короля) брошены в тюрьмы… Единственным убежищем для подозреваемых в «якобинстве» стали дома, где квартировали русские моряки.

Белли распорядился:

— Принимать всех! Не выдавать никого!

Так были спасены сотни людей. По прошествии лет итальянский историк Ботта скажет о тех страшных днях очень коротко и вполне ясно: «Срам Италии и слава русским!».

Вскоре не без помощи русских моряков удалось навести в городе некоторый порядок. Но и на этом испытания для маленького отряда не закончились. Пока Белли освобождал союзникам столицу Неаполитанского королевства, политическая ситуация на Средиземноморье изменилась, и вице-адмирал Ушаков был вынужден отозвать к Корфу крейсерский отряд Сорокина. Белли остался один. Теперь ближайшим российским воинским начальником стал для него победоносно действовавший в северной Италии фельдмаршал Суворов. Ему и рапортовал капитан-лейтенант о своих успехах: «Мая 10 высажен я с вверенным мне десантным войском… для покорения провинции Апулии, которую привёл в подданство короля двух Сицилий и даже до самого Неаполя, и оный взял силою оружия, разбил неприятеля во многих местах, где только повстречал: при входе в Неаполь взял три замка и одну батарею, а потом Кастель-Нуово, Дельово, крепость Сенто-Эльму и город Капую. Имею честь донести Вашей Светлости, что неаполитанские владения освобождены…»

Когда император Павел узнал о взятии Неаполя, он поначалу отказывался поверить в такое чудо, а затем воскликнул:

— Белли думал удивить меня и Европу, так и я его удивлю!

Павел пожаловал капитан-лейтенанту орден Анны 1-й степени, по статуту положенный особам не ниже полного адмиральского чина.

Что ж, император ничуть не преувеличил: совершённый подвиг был вполне достоин столь высокой оценки. В наградном императорском рескрипте значилось: «Господин флота капитан 2-го ранга Белли. (В капитаны 2-го ранга Белли был произведён одновременно с награждением. — В.Ш.) За взятие Неаполя и храбрость, при этом оказанную, изъявляем вам Наше благоволение и в знак оного Всемилостивейше жалуем Мы вас кавалером ордена Нашего Святыя Анны первого класса, коего знака при сём к вам препровождая, повелеваем возложить ныне на себя. Пребывая, впрочем, всегда к вам благосклонны. Павел. С.-Петербург. Август 4 дня. 1799 г.».

До завершения кампании Белли ещё трижды ходил во главе десантов на итальянский берег и… взял ещё три крепости!

Некоторые сухопутные генералы по сему поводу даже возмущались — почти всерьёз:

— Не по чину замахивается! Ведь сам-то по табели всего лишь подполковник… А крепости — дело генеральское!

Высоко оценил действия русских моряков при освобождении Неаполя от французов и король Фердинанд. В письме Ушакову он писал: «…Со времени, как королевство освобождено от ига неприятельского, не менее были важны прилежание и бдительность российского десанта создающего в Неаполе спокойствие, столь нужное столичному городу… Вы видите, сколько я имею причин быть вам признательным».

Не менее красноречивым было и послание из Неаполя на имя королевского посла герцога Серро-Каприоло в Петербурге: «…Малочисленный русский отряд оказал бесценную услугу королю, приобрёл себе прочную славу, водворил благоденствие в обширной части государства и оставил в здешнем народе на вечные времена самое выгодное мнение о храбрости, дисциплине и отличной нравственности русского войска».

А служба капитана Белли продолжалась. Ещё целых три года нёс боевую вахту в средиземноморских водах фрегат «Счастливый». Лишь в 1803 году вернулся капитан домой в Николаев. По прибытии из экспедиции Белли был назначен командиром 74-пушечного линейного корабля «Азия».

ПОД ФЛАГОМ АДМИРАЛА СЕНЯВИНА

А через год он уже снова вёл корабль знакомым маршрутом. В Европе продолжали полыхать наполеоновские войны. Россия снова воевала в союзе с Англией против Франции. «Азия» поступила под начало командующего Вооружёнными силами России на Средиземном море вице-адмирала Сенявина. Вице-адмирал привёл на Корфу эскадру с Балтики. С Белли при встрече они обнялись, как старые добрые знакомцы.

И сразу же первое поручение — занять важнейший порт на Адриатике Бокко-ди-Катторо, который издревле населяли православные далматинцы-бокезцы. Катторская бухта считалась одной из лучших во всей Адриатике. Владеющий ею сразу же получал возможность контроля над всем далмацинским берегом. Катторский плацдарм не давал покоя уже и Наполеону, который прекрасно понимал всю его стратегическую важность. Занимая бухту, Сенявин мог сразу же рассчитывать на поддержку не только населявших её бокезцев, но и братских им черногорцев, живших поодаль от побережья и давно уже ждавших прихода русских. Австрии Катторо перепало совсем недавно по прихоти Наполеона. По его же прихоти теперь оно отдавалось непосредственно французам. Правда, пока командующий французскими войсками генерал Молитор из-за отсутствия пушек остановился значительно севернее, в Задаре, но пушки могли подвезти со дня на день, и тогда бросок на Катторо был бы неминуем.

По Далмации поползли слухи, что французы посягнут на древние местные вольности. Бокезцы возроптали. Неумолимый молох войны грозил полным разорением торговли, с которой жила и кормилась большая часть прибрежного населения. Война с Англией лишала заработка всех, ибо море отныне становилось закрытым. Бокко-ди-Катторо, как перезревшее яблоко, готово было упасть в руки русского адмирала Бокезцы и жившие выше в горах черногорцы слали на Корфу посла за послом: «Приди и властвуй нами!»

— Зовите ко мне Белли! — распорядился Сенявин немедленно. — Будем делать диверсию в Далмацию!

Встретив старого соплавателя, обнял его за плечи:

— Слушай, душа моя Григорий Григорьевич! Пойдёшь в Катторский залив и подашь катторцам надежду в нашем покровительстве. Постарайся быстро и бескровно занять крепости в том заливе. Затем учредишь блокаду в проливе Каламато меж островами Меледо и Агасто, чтоб и мышь от французов туда не проскочила. Наблюдай за всеми их передвижениями и, сколь возможно, препятствуй водворению их в Рагузе. Ежели же при этом катторцы пожелают не допустить французов в город, то пособляй им всем, чем только возможно! Справишься ли?

Белли лишь развёл руками:

— Не в первый раз, Дмитрий Николаевич!

— Тогда доброго пути! — перекрестил капитана 1-го ранга Сенявин. — И с Богом!

В тот же день Белли, подняв над своей «Азией» отрядный брейд-вымпел, взял курс к берегам Далмации. В кильватер «Азии» держали два фрегата и посыльную шхуну «Экспедицион». На траверзе острова Фано с «Азии» усмотрели мчавшийся среди пенных разводов «Венус». Подозвали пушкой. Белли, расставив ноги на качке, кричал в рупор:

— Егор Федотыч! Твой фрегат придан моему отряду! Давай, заворачивай в кильватер!

— Не могу! — прокричал в ответ командир «Венуса» и показал рукой на сгрудившихся на шканцах пассажиров. — Мне сиих господ на Корфу доставить надо!

— Добро! Иди на Корфу, — вновь приложил к губам жестяной рупор Белли. — Но как сгрузишь, немедленно догоняй меня у Новой Рагузы!

— Ну вот, господин Броневский, кажется, вы и отдохнули от трудов праведных! — нашёл глазами мичмана Развозов. — Командуйте прибавить парусов, нам ещё «Азию» нагонять надобно!

На Корфу разрешили только спешно залиться водой. Пассажиры съехали к командующему, а спустя час вернулись в том же составе от Сенявина с новыми засургученными пакетами.

— Курс на Рагузу! — мрачно объявил Поццо ди Борго и тотчас ушёл спать к себе в каюту.

И снова — изматывающий душу трёхдневный шторм. В клочья разорвало фор-марсель, убило матроса, ещё двоих ранило, но Развозов почитал, что ещё счастливо отделался. Весь путь шли только на штормовых стакселях, но и те то и дело рвало и уносило.

Из дневника мичмана Владимира Броневского: «…Итак, принуждены мы были оставаться без парусов; нас несло по воле ветра, ревущего так сильно, что и в 3-х саженях не слышно было громкого голоса. Вечером, когда бора несколько уменьшилась и позволила нам под бизань-стакселем лечь в дрейф, я сошёл на низ. Гроб и тихое пение псалмов остановили меня. Смертный одр, покрытый флагом, печаль, изображённая на лицах людей, окружавших тело умершего, тусклый свет лампады и слабый голос седовласого монаха, поющего „со святыми упокой“ вливали в душу благоговейный трепет. Я также в сокрушении сердца забыл о буре, забыл о самом себе и молился, как говорится: „Кто на море не бывал, тот Богу не маливался“. Мореходцу нельзя быть вольнодумцем: встречая на каждом шагу гибельные опасности и стоя перед лицом смерти, всякие безбожные мудрствования исчезают, и вся развращающая нравы мнимая философия, при возжённой пред иконою свече умолкает и превращается в духовную молитву».

КТО ЕСТЬ ВИТЯЗЬ!

Корабли отряда Григория Белли были ещё на переходе, когда на центральной площади Бокко-ди-Катторо ударили колокола. Сбежались все — от стариков до детей. Перед собравшимися вышел седобородый глава местного коммуниата граф Савва Ивлеч.

— Братья и сёстры! — сказал он, сняв шапку, — Настало время пробудиться от бездействия! Ныне мы стоим на краю гибели, и бездна под нашими ногами! Защитим дедовы вольности! Спасение наше лишь в мечах и храбрости!

Площадь огласилась тысячами криков:

— Кто есть витязь! К оружию, братья!

Прибежал насмерть перепуганный австрийский губернатор. С испугом смотрел на вооружавшихся горожан. Во главе быстро созданного ополчения встали братья Ивлечи, Савва и Марко (отставной генерал-лейтенант российской службы, помнивший ещё Ларгу и Кагул!). Радостные повстанцы беспрестанно палили в воздух из своих старинных длинных ружей. Женщины кинулись шить знамёна и кисеты.

Уже 27 февраля глава черногорской церкви Пётр Негош собрал скупщину. На ней черногорцы решили направить своего митрополита с двумя тысячами лучших бойцов-юнаков на помощь Бокко-ди-Катторо.

Весь переход дул слабый ветер, и Белли сильно нервничал, боясь опоздать. Возбуждение командира быстро передалось вначале офицерам, а затем и матросам. Теперь уже все то и дело поглядывали на вяло полощущиеся вымпела: когда же задует! Немного пришлось поплутать и из-за неверной карты и бестолкового лоцмана. Но вот, наконец, и залив Бокко-ди-Катторо — высокие горы, покрытые сумрачной пеленой облаков. Державшаяся на выходе из залива дозорная французская шебека, едва завидев российский флаг, бежала в сторону Рагузы. Её не преследовали. Сейчас главным было занять Катторо. Суда бросали якоря меж отмелей и рифов. Едва встали, Белли спрыгнул в капитанский катер:

— Грести к порту!

Не доходя гавани, он велел табанить.

— Трубу! — не оглядываясь, протянул руку.

Сопровождавший командира мичман тут же вложил в руку требуемую трубу. Приставив окуляр к глазу, Белли долго рассматривал порт. И узрел, что хотел. В самом дальнем углу гавани стояла ещё одна большая 16-пушечная французская шебека. На палубе её пустынно, паруса собраны. Всюду тишина. Было очевидно, что французы чувствуют себя здесь в полной безопасности.

— Гребите обратно! — приказал Белли. — Да навалитесь!

В каюту к себе он велел звать лейтенанта Сытина.

— Ты у меня, Ваня, удалец, а потому и дело тебе поручаю удалое! — сказал Белли. — В гавани шебека. Возьмёшь её, тебе ей и командовать!

— А чего не взять-то! — даже удивился Сытин. — Знамо дело, возьмём!

Кликнули охотников. Как стемнело, двинулись в поиск. Ночь выпала тёмная, лил проливной дождь, но это было даже на руку. Вперёд устремились пять шлюпок. Сам Сытин вёл головную. Поодаль встала шхуна «Экспедицион». Если что-то пойдёт не так как следует, она пушками и поддержит, и прикроет. Однако поддерживать и прикрывать в этот раз не пришлось. Шлюпки уже подошли вплотную к покачивавшейся на волнах шебеке, а там ещё вовсю спали, и только когда солдаты с матросами уже влезли со всех сторон на палубу, проснувшаяся вахта начала кричать тревогу, но было уже поздно. Кричавших быстро успокоили прикладами, остальная команда в шесть десятков человек так и осталась сидеть в трюме, только теперь уже под замком и крепким караулом. Сытин самолично поднял над захваченным судном заранее припасённый Андреевский флаг. Весь захват прошёл без единого выстрела и без единой жертвы. Такое бывает разве что в сказках, да ещё тогда, когда за дело берутся русские моряки. К утру шебека была уже у борта флагманской «Азии». Звали захваченное судно «Азард». Под таким именем судно вошло и в состав Российского флота. С тех пор вошло в русский язык и слово «азарт», слово лёгкое, отчаянное и весёлое!

Спустя день, выяснив через лазутчиков, что в Бокко-ди-Катторо нет ни французских береговых батарей, ни гарнизона, Белли смело вошёл всем отрядом в городскую гавань. Приход неизвестных судов всполошил бокезцев. Ударил набат. Весь город с оружием кинулся к набережной. Но вот порыв ветра развернул кормовые флаги, и единый дружный крик восторга потряс Катторо:

— Это пришли русские!

Австрийцы же, завидев русские флаги, всполошились. Приход судов под Андреевским флагом, разом перечёркивал все их хитромудрые расчёты. Белли предъявил австрийцам ультиматум с требованием о передаче бокезцам Герцеговины и других крепостей Катторской области.

— По какому такому праву? — возмутились австрийцы.

Капитан 1-го ранга терпеливо объяснил:

— Несмотря на отсутствие войны между нашими державами, моё требование юридически верно, ибо здешний край уже не является австрийским, потому как уступлен вами Наполеону! А потому сдайте ключи от крепостей капитанам местных коммуниатов. От себя могу лишь гарантировать вашему гарнизону неприкосновенность и возможность вернуться морем домой! На раздумье даю два часа!

По прошествии двух часов на «Азию» прибыли парламентарии.

— Мы не можем выполнить ваших требований, так как письмо адресовано не полномочному представителю австрийского двора маркизу Гизильери, а всего лишь местному коменданту! — заявили они.

— Хорошо! — невозмутимо пожал плечами Белли. — Я напишу ещё раз! Но срок ультиматума теперь будет всего лишь час!

В городской ратуше, где размещался австрийский штаб, царила паника. Венский представитель Гизильери был на грани припадка.

— Мчитесь как можно быстрее навстречу французам! — кричал он, брызгая слюной толпившимся подле чиновникам. — Пусть торопятся сюда, а я пока потяну с русскими время!

По приказу Гизильери наши были оповещены, что австрийская сторона принимает все условия ультиматума, однако просит ещё время подумать.

— Что-то долго они думают! — сказал вслух Белли и не поверил.

Гизильери он велел передать, брови сурово насупив:

— Австрийская сторона по-прежнему не спустила с крепости своих флагов! На это вам остаётся ещё четверть часа, а потом пеняйте на себя!

— Дайте по нам хотя бы один холостой выстрел! — взмолились австрийцы. — Тогда мы сможем оправдаться, что уступили вам крепость в бою!

— Этого не будет никогда! — отрезал Белли. — Мы с Австрией не воюем!

— Тогда примите от нас крепостные ключи! — попытались хотя бы так выкрутиться австрийцы.

— Этого тоже не будет! — покачал головой капитан 1-го ранга. — Ключи передадите местным старейшинам!

Ровно через пятнадцать минут он начал высадку на берег. Россиян встречали как самых дорогих друзей. В их честь звонили колокола и отслуживались молебны, солдат и матросов до упаду закачивали на руках, а затем уже вусмерть поили молодым вином в бесчисленных портовых шинках.

— Так я скоро совсем без войска останусь! — даже забеспокоился Белли, глядя на нескончаемые сцены бурного братания.

— Это не страшно! — заверили его городские старшины. — Это так надо!

— Ну, ладно, — согласился с ними капитан 1-го ранга. — Если надо, значит надо! Три дня гуляем, а потом за дело!

Однако внезапно с брандвахтенной шхуны доложили:

— Со стороны моря парус! Похоже, военное судно!

Однако тревога оказалась ложной. Возмутителем спокойствия оказался «Венус», который за это время успел обернуться от Корфу до Новой Рагузы и вот теперь наконец-то догнал свой отряд.

— Как раз кстати! — обрадовался Белли.

Офицерам и матросам «Венуса» не разрешили даже сойти на берег. Белли был очень озабочен тем, что сенат Новой Рагузы пропустит через свои владения французские войска, снабдит их всем необходимым. Чтобы не допустить этого, они вместе с митрополитом уже выслали отряд черногорцев к рагузинской границе. А для того чтобы неприятель не переправился в Рагузу морем, Белли и решил отправить «Венус». Заодно фрегат должен был доставить в Рагузу и графа Войновича, на которого была возложена непростая миссия — побудить сенат отказаться от помощи французам. Одновременно на Корфу к Сенявину с донесением ушла и шхуна «Экспедицион».

Над крепостями поднимались трёхцветные русские флаги. Первой подняла сине-бело-красный триколор крепость Катторо, за ней Кастельново и Испаньола, следом Будуя, Сан-Стефано, Тринита и Порто-Россо.

Черногорцы в восторге кричали:

— Кто есть витязь! Да здравствует Русь!

Современник писал об этом событии слова восторженные: «Итак, в первый раз водрузился орёл Белого царя между славянскими народами, соединёнными верою, языком, но разделёнными неизмеримым пространством! Заря утешительной надежды воссияла перед ними, и что предполагаемо было Петром Великим, то выполнено Александром! Нельзя изобразить восхищения сего вновь приобретённого народа, покорившегося не оружию, но влечению сердец своих, видевшего в подданстве России торжество своих желаний, торжество своей веры».

Тем временем старейшины и капитаны коммунитатов решили просить русских братьев разрешить им принять присягу на верность России. Своих депутатов они отправили к местному российскому консулу Санковскому и митрополиту Черногории, являвшемуся одновременно и религиозным, и светским правителем этого маленького горного государства. Консул и митрополит дали на то своё согласие. Правда, митрополит Пётр Негош несколько удивился просьбе старшин приморских селений.

— Народ Чёрной Горы уже более девяноста лет считает себя подданными России, чего же нам присягать ей ещё раз? — сказал он прибывшим депутатам.

Впрочем, Негош немедленно велел готовиться к войне с французами и выгнать из Цетина стоявший там небольшой австрийский гарнизон.

— Это ещё почему? — возмутились было австрийцы.

— На территории России вам делать нечего! — ответили им.

Вообще-то черногорцы хотели всех австрийцев сразу и поубивать (чего откладывать хорошее дело на потом?), но Белли, прослышав об их намерении, упросил митрополита всё же отпустить бывших российских союзников живыми и здоровыми. Черногорцы нехотя согласились. Дважды упрашивать австрийцев не пришлось. Они не просто ушли, они бежали, бросив даже ружья…

Затем черногорский митрополит прибыл на «Азию». Большой корабль Негошу понравился, особенно долго осматривал он пушки.

— Если бы такие вокруг нашей горы поставить, мы вообще могли бы и ружей в руки не брать! — сказал он Белли с нескрываемым уважением.

Затем митрополит и Белли убыли на берег. Там их уже встречали хлебом и солью. Десятитысячная толпа кричала: «Да здравствует Александр, царь наш белый!», «До веки поживает наш Александр!»

Митрополит вышел перед народом:

— Мы стоим на краю гибели! Бездна под ногами нашими! Отечество в опасности! И одна стезя остаётся нам к свободе — вместе с Россией: меч и храбрость ваша покажут вам её!

Седые воины плакали от избытка чувств.

Каторская область вместе с Черногорией, будучи всегда преданны России, отделены от захваченной французами Далмации пока ещё независимой Рагузинской республикой, и через Герцеговину они примыкают к Сербии. Занятие Катторо и Чёрной Горы давало Сенявину огромные выгоды. Имея отныне в Катторо безопасную гавань, держащую под контролем всю Адриатику, командующий российской Средиземноморской эскадрой одновременно получал двенадцатитысячный корпус опытнейших и преданнейших славянских воинов, а кроме этого, переносил театр войны от Корфу к Далмации.

К третьему дню нескончаемое веселье несколько спало, и город понемногу начал возвращаться к нормальной жизни.

Немедленно в поддержку Белли был отправлен на транспортах Витебский мушкетёрский полк с полевыми орудиями. А ещё через сутки из Корфу с фрегатом прибыл и сам Сенявин, не утерпевший, чтобы собственными глазами не посмотреть на занятый Белли город.

Командир отряда в парадном мундире встречал вице-адмирала прямо на причальной стенке. Рядом с ним митрополит Чёрной горы Пётр Негош, знатнейшие из горожан. Неподалёку переминался с ноги на ногу и австрийский губернатор, ещё не изгнанный, но уже никому не нужный. Отсалютовав, как и полагается по этикету, шпагой, Белли доложился о содеянном по всей форме. Сенявин сиял от радости. Обняв капитана 1-го ранга, он затем долго троекратно расцеловывался с пришедшими его встречать бокезцами.

БИТВА ЗА ОСТРОВА

Не имея солидных регулярных сил, чтобы противостоять французам на суше, Сенявин всё же успел овладеть не менее важным, чем Рагуза, портом, спутав при этом все карты как австрийцам, так и французам. Теперь своё внимание Сенявин обратил на острова Курцало, Хвар и Брач, лежащие у берегов Далмации. Острова эти были столь малы, что и не на всех картах их рисовали, однако при этом были важны стратегически, ибо контролировали подходы к побережью.

— Куда мне поворачивать форштевни кораблей? — поинтересовался у командующего всегда деловой Белли.

— Тебе, Григорий Иванович, дело у меня всегда найдётся! — усмехнулся Сенявин. — Двинешься сейчас же к лежащим против Далмации островам и овладеешь ими. На борт примешь для этого сотни три черногорцев. Я же, вернувшись на Корфу, отправлю тебе оттуда ещё два-три егерских батальона.

— Справлюсь! — как всегда мотнул головой Белли. — Нам не привыкать!

Вскоре Белли с линейными кораблями «Азия» и «Ярослав» и шебекой «Азард», преодолевая свежий вестовый ветер, уже подходил к острову Курцало. На острове французская крепость и приличный гарнизон. Остров невелик, но положение его чрезвычайно важно. Курцало контролирует всё побережье Далмации, и владеющий им владеет подходами ко всем портам. Стратегическое положение острова оценил в своё время ещё римский император Домициан, который держал на нём всегда сильный гарнизон.

Первыми открыли огонь французы, но ядра ложились с недолётом. Когда же наши подошли вплотную к берегу и «Ярослав» дал полновесный залп всем бортом, крепость яростно отвечала. Тогда Белли поднял сигнал: «Сблизившись на пистолетный выстрел, класть якоря». Один за другим «Ярослав», «Экспедицион» и «Азард» приближались к крепости, пока их днища не начинали скрести о дно, только тогда отдавались становые якоря и сразу же начинался обстрел. Прошло не более получаса, как все пушки со стен были сбиты. Теперь неприятель мог отбиваться лишь редкими ружейными залпами. С французами вроде бы разобрались, разобраться с природой оказалось гораздо сложнее. Из-за сильного ветра и плохого грунта судам всё никак не удавалось удержаться на якорях. Те тащились по грунту, и суда всё время сносило.

Утром следующего дня Белли послал в крепость парламентёра с предложением о сдаче. Французы ответили отказом. Тогда на берег пошёл десант. В кипенье прибоя одна шлюпка за другой свозили людей и припасы. Две роты морских солдат со знаменем и барабанами замаршировали прямо к крепостным воротам.

— Счас постучим хранцузам в калиточку, пущай отворяют! Мы гости званые! — смеялись они, забивая в стволы круглые свинцовые пули.

С другой стороны острова маневрировала «Елена» с девятью купеческими судами. У бортов судов плясали на волнах шлюпки. Белли обманывал врага, пытаясь показать ему, что готовится высадить ещё один десант, которого, увы, у него не было. Ложную высадку прикрывал огнём только что подошедший с Корфу «Летун». Да и остальные корабли не оставляли своих пушек без дела.

В два часа пополудни французы выбросили белый флаг. Гарнизон строем вышел из крепостных ворот и молча сложил оружие на обочине дороги. Никаких условий для себя французы не выдвигали. Писари не успевали записывать в шнуровые «трофейновые тетради»: подполковник — 1, капитанов — 2, офицеров — 5, унтер-офицеров — 20, барабанщиков — 5, рядовых — 227, пушек — 12, трёхмачтовая требака — 1, прочих судов — 8.

Едва смолкли выстрелы, появились и напуганные жители острова. Узнав, что пришли русские, они тотчас заявили, что хотели бы с радостью присягнуть на верность России. Они же рассказали, что несколько десятков французов находится и на небольшом островке Лиссе, что был неподалёку. Захватить остававшихся в неведении «робинзонов» были посланы «Азард» и «Экспедицион». Дорогой они умудрились захватить ещё в плен шебеку с подкреплением для Курцало.

— Кажется, мне крупно не повезло! — расстроился капитан-француз, когда у него отобрали шпагу. — Теперь мне никогда не выбиться в бригадные генералы!

— Напротив, повезло! — заверили его наши, шпагу забирая.

— Отчего же?

— За полчаса бомбардировки мы перебили здесь девяносто человек! Так что ваше подкрепление мы перебили бы в четверть часа!

— Что ж, нет худа без добра! — согласился француз и сразу успокоился.

Комендантом Курцало был определён подпоручик Воейков с полуротой солдат. Подпоручику едва стукнуло восемнадцать, и настоящий бой был для него первым.

Белли нервничал, понимая, что этого явно недостаточно для удержания острова, но больше войск у него просто не было.

— Боязно мне что-то! — честно признался Белли подпоручик, когда тот наставлял его, как править крепостными делами.

— Где ж я тебе генералов на все дела наберу! — покачал головой капитан 1-го ранга, приободряя юношу. — Когда-нибудь начинать-то надо! Справишься!

В последующие несколько дней отряд Белли устроил настоящий погром в местных водах и захватил полтора десятка судов с припасами.

Теперь перед Белли был остров Хвар. Шторм долгое время не давал подойти близко. К тому же, узнав о захвате Курцало, французы успели изготовить к обороне местную крепость Лезину. Ночью высадили десант, чтобы к рассвету поставить батарею. Французы движение шлюпок заметили. Началась перестрелка, когда противники обнаруживали друг друга лишь по пушечным и ружейным вспышкам. Мичман Иван Харламов и корсар Лазарь Жуанович были дерзки и удачливы. Французов они вскоре заставили замолчать. Батарею ставил артиллерии унтер-лейтенант Палеолог, потомок последних византийских императоров. Десант возглавил штабс-капитан Скоробогатов, ветеран итальянского и швейцарского походов. Когда-то Скоробогатов одним из первых прорвался на знаменитый Чёртов мост, за что удостоился похвалы самого Суворова. Теперь он был снова впереди. Десантники ворвались за ограду католического монастыря, где на них обрушились французы. Силы оказались неравными. Пришлось отходить. Как назло, с моря нашёл туман, и корабли прекратили заградительный огонь. Французы, наоборот, приободрились и навалились уже всеми силами. Скоробогатов со старыми солдатами прикрывали отход шлюпок.

— Матвеич! Бросай всё, ещё успеешь! — кричал ему с последней шлюпки мичман Сашка Башуцкий.

— Поздно! Уже поздно! — отмахнулся тот. — Уходите скорее сами!

Штабс-капитан Скоробогатов пал на штыках у уреза воды. Уже умирая, он сумел вырвать из раны окровавленный штык и крикнул, ободряя своих ветеранов:

— Не жалей, робяты, мы своё пожили! Пусть теперича другие поживут!

Десант обернулся неудачей. Несмотря на то что французы тоже понесли большие потери, принудить к сдаче местную крепость так и не удалось. Белли пришлось оставить мысль о захвате крепости. В течение ещё нескольких дней наши всё же обстреливали её, а «Азард» с «Экспедиционом» успешно выдержали бой с семью французскими судами, пытавшимися было прорваться к острову. К этому времени на кораблях стала заканчиваться вода, и Белли пришлось отойти от Хвара.

Настроение у него было мрачным. Однако и захват Курцало был уже большим успехом, ибо он наглухо перекрывал все французские морские сообщения. Для прикрытия острова осталась «Азия» и «Азард». Теперь надо было ждать помощи и отбивать остров снова.

Тем временем Сенявин, держа флаг на «Селафаиле», по пути из Триеста в Катторо повернул на захваченное Курцало. Командующий хотел сам взглянуть на приграничный остров и усилить на всякий случай его гарнизон. В струе «Селафаилу» держались «Святой Пётр» и фрегат «Автроил».

— Ваше превосходительство! На горизонте Курцало! — доложился ему генеральс-адъютант.

— Добро! — Сенявин поднялся на шканцы.

Адъютант подал ему зрительную трубу. Вице-адмирал приложил её к глазу и долго вглядывался вдаль.

— Что-то ничего не пойму! — опустил он трубу. — Над крепостью нет Андреевского флага! Может, я что-то не разглядел.

За трубы взялись и другие офицеры, но и они ничего не увидели.

— Странно, очень странно! — хмурился командующий. — Курс на крепость! Скоро всё выясним!

Когда же до крепости оставалось не более двух кабельтовых, на кронверке внезапно развернулся на ветру трёхцветный французский флаг и над головой просвистали пущенные ядра.

Подошли корабли Белли. Выслушав его доклад, Сенявин покачал головой.

— Флот у нас есть, а вот сухопутных сил кот наплакал! Давай, Григорий Григорьевич, бери остров снова!

Пока Белли маневрировал около Курцало, вице-адмирал захватил все стоявшие под берегом неприятельские транспорты. Затем Белли начал бомбардировку и высадил новый десант. Однако поутру крепость оказалась пуста. Французы, поняв, что развязка близка, бросив всё, ночью бежали на рыбачьих лодках на рагузский берег.

Сбив замок, из подвала вызволили Воейкова с солдатами. Подпоручик плакал навзрыд:

— Первый бой — и такой афронт! Что мне теперь делать? Как смыть позор?

Белли, похлопав по плечу, успокоил мальчишку.

— За битого двух небитых дают! Главные бои у вас, юноша, ещё впереди, а потому готовьтесь к ним! Теперь вы опытный воин!

Губернатором острова Сенявин утвердил старого графа Гризогона, бывшего таковым ещё при австрийцах.

— Когда и куда высылать подати? — деловито осведомился первым делом опытный граф.

— Никаких податей! — отмахнулся Сенявин. — Все доходы оставляйте в свою пользу!

— Неужели такое бывает? — поразился старик.

— Бывает! Бывает! — усмехнулся вице-адмирал. — У нас в России всё бывает!

Вскоре Белли снова отличается при блокаде Новой Рагузы и Пароса, захватывает два крупных французских транспорта с припасами. Поэтому не случайно, что именно Белли, как одному из наиболее отличившихся офицеров эскадры было поручено принять под команду трофейный корабль «Селафаил» (бывший «Сед-аль-Бахр»), захваченный в Афонском сражении.

В 1807 году за свои восемнадцать морских кампаний Белли получает Георгиевский крест, а год спустя его отзывают в Россию. Император Александр I, резко поменяв политический курс, заключил союз с наполеоновской Францией. Моряки же, воевавшие несколько лет кряду с новыми союзниками, были ему нынче как бельмо в глазу, потому и убирали их подальше. Сначала избавились от Сенявина, а затем и от его боевых капитанов. Новый морской министр Чичагов одним росчерком пера вернул французам все ранее завоёванные русскими моряками трофеи: знамёна, пушки, корабельные флаги, вымпела. С Белли же у французов были особые, старые счёты… Историк отечественного флота Ф.Ф. Веселаго пишет о расправе с героем Неаполя: «…Французам не нравилось, что один из командиров кораблей русской эскадры был англичанин Белли, причём и сам Сенявин не избегнул обвинения в близких и частых сношениях с англичанами».

Так начались для капитана годы забвения и бездействия. Первое время он жил в Петербурге, затем перебрался в Москву, а после и в Саратов.

Вынужденную отставку прервало лишь нашествие 1812 года. Тогда-то и вспомнили об опальном Белли. Черноморскому флоту были необходимы опытные моряки. Не исключались боевые действия с французским флотом. И вновь под началом капитана его «Азия». Снова боевая учёба, походы и шторма. Когда же над истерзанной Европой улеглись военные вихри, Белли был переведён командиром 59-го флотского экипажа. В марте 1816 года он получает контр-адмиральский чин, а в следующем году принимает команду над 3-й бригадой линейных кораблей.

До самого последнего дня своей жизни старый моряк выводил в море корабли. Год 1826-й был для него последним…

…В 1913 году на Путиловской верфи был заложен эскадренный миноносец «Капитан 2-го ранга Белли», а в 1918 году в командование этим кораблём вступил «военмор», впоследствии контр-адмирал и профессор Военно-Морской академии Владимир Александрович Белли — прямой потомок славного капитана!

В середине 1920-х годов сверхреволюционное морское начальство переименовало «Капитана Белли» в «Карла Либкнехта», который уж точно принёс славы нашему флоту больше, чем Белли!

Адмирал флота Н.Д. Сергеев одну из наших с ним встреч рассказал мне историю, согласно которой профессор В.А. Белли до самой своей смерти в 1981 году бережно хранил телеграмму, датированную 30 апреля 1945 года. Текст её был такой: «Вчера в 9.15 на Кильдинском плёсе „Либкнехт“ утопил немецкую лодку. Поздравляю! Ваш доблестный предок снова послужил Отечеству. Нарком ВМФ Кузнецов».

Удивительны судьбы корабельные! Удивительны судьбы людские…

«ДВА ХРАБРЫХ ВОИНА, ДВА БЫСТРЫЕ ОРЛА…»

Хвостов! Давыдов! Будьте

Ввек славными и вы!

Г. Державин

Давняя история жизни и дружбы двух героев моего рассказа сегодня почти забыта. А зря! Ведь по обилию невероятных приключений, увлекательнейших путешествий, жестоких сражений она вполне могла бы стать сюжетом десятков романов и кинолент.

Говорят, что император Александр Первый, слыша их фамилии, сразу же раздражённо спрашивал:

— Ну что опять натворили эти сорвиголовы?

А натворили они за свой недолгий век на самом деле немало.

Где только не разворачивались события: на просторах Балтийского моря и Тихого океана, в боях со шведским флотом и индейцами-колошами, в лесах Финляндии и чащах Аляски, на курильских скалах и в сибирской тайге! Дуэли и боевые ордена, схватки с разбойничьими шайками и тюремные остроги, корсарские набеги и монарший гнев — всего там было с избытком! О героях этого рассказа ходили легенды, поэты слагали им оды, они были кумирами молодёжи и сущим бедствием для начальства. А сколько вокруг них было и осталось неразгаданных и по сей день тайн и загадок! И сейчас ещё деяния двух друзей отдаются гулким эхом в большой политике России…

Но видимо, уже настала пора поговорить и о самих героях. Итак, мой рассказ пойдёт об офицерах российского флота Николае Хвостове и Гавриле Давыдове.

Я держу в своих руках старую книгу. Книга с незапамятных времён хранится в нашей редакционной библиотеке журнала «Морской сборник». Это дневник Гаврилы Давыдова «Двухкратные путешествия в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанные сим последним» с «преуведомлением» вице-адмирала Шишкова. Толстая и грубая шероховатая бумага, на такой печатали книги триста лет назад. На титульном листе надпись «Санкт-Петербург в Морской типографии в 1810 году». Перелистываешь страницы и окунаешься в события давно минувшей эпохи…

ДРУЗЬЯ-ТОВАРИЩИ

…В мае 1790 года в Кронштадте царила суматоха. По слухам, вот-вот должен был появиться шведский флот, чтобы в решительной атаке на эскадру адмирала Круза попытаться переломить ход русско-шведской войны и пробиться к Петербургу.

Одеваясь в полотно парусов, русские корабли спешно вытягивались на внешний рейд.

Вице-адмирал Круз лично объезжал шлюпкой эскадру, готовя её к решительной схватке. На крепостных фортах у заряженных пушек денно и нощно дежурили канониры с зажжёнными пальниками. На плацу Морского корпуса в строю под знамёнами весь состав до самых младших рот. Офицеры при орденах и шпагах. Директор корпуса Голенищев-Кутузов кричал зычно:

— Враг стоит у стен кронштадтских! Отечество требует пасть, но не отступить! Пришёл и ваш чред! А потому кадеты пойдут на крепостные стены, а господа гардемарины производятся высочайшим указом «за мичманы» и направляются по кораблям!

Ответом на речь адмирала было дружное «ура!». Тотчас после роспуска строя гардемарины отрядили дворников и сторожей за праздничной выпивкой и закуской. «За мичмана» — это ещё и не мичман, но уже и не гардемарин. Предлог «за» выпускников корпуса не смущал, главное, что они буквально завтра будут в бою. А остальное наверстается!

Среди определённых в виду особых обстоятельств в «за мичмана» был и юный Николенька Хвостов.

Уже через несколько дней пришлось ему с сотоварищами полной мерой хлебнуть лиха в двухдневном яростном Красногорском сражении. Истекая кровью, эскадра вице-адмирала Круза отбила все атаки шведов, а затем, когда с запада подошла Ревельская эскадра Чичагова, вообще погнала противника в выборгские шхеры.

Через месяц — новое сражение в Выборгской бухте. Ожесточение было настолько велико, что на кораблях потоки крови напрочь забивали палубные шпигаты.

На войне мужают быстро, вот и Николенька Хвостов уходил на войну мальчиком, а вернулся пытанным огнём и штормами морским волком.

Николай Александрович Хвостов родился в 1776 году в семье статского советника Александра Ивановича Хвостова и Катерины Алексеевны Хвостовой, урождённой Шелтинг. В семилетнем возрасте Колю определили в Морской кадетский корпус, а в четырнадцать он уже сражался «за мичмана». За храбрость в Выборгском сражении Хвостов был награждён золотой медалью «За победу на водах Финских» и произведён в долгожданный мичманский чин.

По окончании шведской войны Николай четыре года непрерывно плавает на эскадрах у английских берегов и голландских. Россия уже вступала в полосу наполеоновских войн. Время было лихое. На шатких корабельных палубах рождалось новое поколение русских моряков, тех, кому в самом скором времени предстояло явить Андреевский флаг на всех морях и океанах. Лейтенанты Крузенштерн и Головнин, Лисянский и Хвостов — птенцы моря Балтийского, будущие герои великих морских походов…

Хвостов, по описаниям современников, имея средний рост и посредственную силу, «соединял в душе своей кротость агнца и пылкость льва».

Во время многомесячных крейсерств и произошло знакомство лейтенанта Николая Хвостова с только что окончившим Морской корпус мичманом Гаврилой Давыдовым. Первый к тому времени был уже вахтенным начальником на 74-пушечной «Иануарии», второй состоял при нём вахтенным офицером. Наверное, именно тогда, во время долгих томительных вахт и родилась эта удивительная дружба.

Давыдов был совсем ещё молодым, восемнадцатилетним мичманом, только в 1798 году окончившим Морской корпус. Вот как описывает его вице-адмирал Шишков в своём «преуведомлении»: «Он (Давыдов. — В.Ш.) в самой юности отличался не только особенною остротою, но и чрезвычайным прилежанием, приобрёл немалые знания в математике и словесных науках, почему из представленных в том году к производству в офицеры пятидесяти или шестидесяти человек найден по достоинству первым. Он был довольно высокого роста, строен телом, хорош лицом и приятен в обхождении; предприимчив, рассудителен и смел. Нравом вспыльчив и горячее Хвостова, но уступает ему в твёрдости и мужестве. Он одарён был живостью воображения и здравым рассудком, имел острый и примечательный ум. Много читал и любил увеселения, беседы и общества, однако ж охотно оставлял их для несения трудов и подвигов; не устранялся от забав и гуляний, однако ж находил время упражняться и писать дельное и шуточное».

Дневник Хвостова, относящийся к этому времени, не только очень интересен, но и поучителен. Хвостов начал вести свои дневники ещё с молодых лет, и, в частности, довольно интересный дневник плавания в Англию в 1799 году. Он пишет о вахтенной службе, о круге своего чтения. Читает «Аноиды» Карамзина и «какого-то Евгения» — то ли повесть Измайлова, то ли комедию Бомарше, переведённую на русский в 1770 году. Хвостов делает выписки из сочинений прусского короля Фридриха Второго.

Любопытный нюанс: не отказываясь от горячительных напитков и офицерских застолий, он честно записывает в своём дневнике, что однажды, будучи «недовольный креплением парусов, высек несколько матросов и, сменившись с вахты, с досады, что дурно крепили паруса, выпил два стакана пуншу и сделался пьян… Вот как проводим мы наше время, или, лучше сказать, убиваем. Я, правда, всякий день в мыслях собираюсь учиться по-английски…» Он велел выпороть матросов, будучи нетрезв, а потом мучился своей несправедливостью…

Историк отечественного флота А. Соколов сохранил для нас ещё один интересный эпизод из дневника Хвостова. Речь идёт об описании Хвостовым морского сражения 11 августа 1799 года у побережья Голландии. К этому времени Хвостов служил уже на линейном корабле «Ретвизан». Этот линейный корабль был в 1790 году захвачен в бою у шведов, а служить на «призовом» корабле считалось особо почётно. Да и командный состав на «Ретвизане» был как на подбор! Командиром — сын знаменитого адмирала Грейга Алексей Грейг, будущий командующий Черноморским флотом, старшим офицером — знаменитый силач и любимец всего флота Дмитрий Лукин. Хвостов пишет в своём дневнике: «В пять часов утра луч солнца, приводя в радость покойного поселянина, живущего на границах, углублённого, вовремя, когда светило поверх горизонту, над плугом для насыщения разграбляющего его беспрестанно народа; в равной радости находится воин, находящийся под страшнейшими Тексельскими пушками, жаждущий выбрать хороший день, чтоб все препятствующее на берегах Голландии разграбить и предать вечному пеплу, не принося тем ни себе и никому прибыли, кроме разорения… Состояние наше весьма несносно! Все корабли проходят мимо нас, а мы стоим на месте и служим им вместо бакена! Вся надежда наша быть в сражении и участвовать во взятии голландского флота исчезла! В крайнем огорчении своём мы все злились на лоцмана и осыпали его укоризнами, но он и так уж был как полумёртвый».

Друзьям он говорил, что не может служить на берегу, что только в море в нём «возгорался некий новый пламень».

Его спрашивали:

— Что сделаешь ты, ежели дело будет по-особому трудным, потребует особливых трудов и отважности?

— Чем опаснее, тем для меня будет приятнее! — отвечал Хвостов, и в этом ответе не было ни капли бравады.

«Чрезмерная привязанность к родным и беспредельная любовь к славе были двумя главными свойствами его души», — свидетельствовал адмирал Шишков о Хвостове, приходившемуся ему племянником.

Не чурался лейтенант Хвостов и женского общества. Но и здесь он предстаёт перед нами настоящим романтиком: «В самых величайших опасностях просьба и слёзы прекрасных женщин в силах сделать на сердце самого жестокого человека и нечувствительного мужчины такие впечатления, что забудет все окружающие опасности… Я видел пример тут над собой, входя в нежнейшие чувства души милого творения, забывая несчастия и гибель, к нам приближающуюся. О, женщины! Чего вы не в состоянии сделать над нами, бедными!»

В те дни его новый друг, мичман Давыдов, также переживал пору первой юношеской влюблённости. Нам известно лишь имя девушки, которая очаровала молодого моряка — Катерина.

Один из первых биографов наших героев позднее напишет: «Хвостов был уже человек развившийся, возмужалый, страстный и притом довольно искусный моряк, много читавший и многому научившийся, хотя отрывочно; отважный и честолюбивый. Чувствительность и человеколюбие, развитые в нём философиею осьмнадцатого века, в первые годы сильно боролись с порывами к бранным подвигам, с этими, по его словам того времени, „варварскими чувствами, вперёнными в нас с самого младенчества“, и уже заметно были преодолеваемы им, как это свидетельствуют его дневники. По временам, следуя всегдашнему тогда обыкновению, он любил выпить и поиграть в карты, но с некоторым ожесточением отзывался о такого рода препровождении времени, как будто вынуждаемый так „убивать“ его, нетерпеливо ожидая для себя перемен… Давыдов был ещё юноша, красивый лицом, высокий и стройно сложённый, отлично образованный, немножко поэт, пылкий и влюбчивый, столь же отважный, как Хвостов, но гораздо менее его твёрдый… Чудно свела судьба на вечную дружбу этих двух молодых людей, так мало сходных между собой, благословив их на удивительные приключения и отважные подвиги».

После окончания дальнего плавания к Англии и боевых действий в Северном море русские эскадры возвратились в Кронштадт. Наступило временное затишье в войнах, и никто не мог сказать, сколько оно продлится. На смотре флота император Александр остался весьма недоволен выправкой вернувшихся из дальнего плавания моряков.

— Надобно их подтянуть по части фрунтовой! — велел он морскому министру Чичагову.

Нет для настоящего моряка горше жизни, чем на берегу в казарме, а тут ещё утром плац и барабан, днём плац и барабан, да и вечером то же. В Кронштадт — столицу флотскую — понаехали чины армейские.

— Вы штучки свои моряцкие бросайте, ходите, что утки кривобокие! — кричали те чины, слюной брызгая. — А кто маршировать, да ружьями экзерцировать по чести не желает, того пинками гнать будем со службы государевой!

И гнали… Гнали боевых капитанов только за то, что те не тянули изящно носок, гнали в пехоту мальчишек-мичманов, бредивших морями, гнали в деревню седых адмиралов, пред которыми ещё вчера трепетала вся Европа. Многие, не терпя унижений, уходили сами: кто в именья родовые, кто во флот партикулярный, а кто и просто в дома инвалидные да ночлежные…

Лейтенант Хвостов, из-за ненависти к порядкам армейским, стрелялся с каким-то пехотным капитаном, и хотя оба остались, к счастью, живы, морской министр немедленно упёк лейтенанта на гауптвахту. Когда Хвостов вышел, то почесал затылок:

— Так дальше жить, только себя губить!

Историки пишут, что у Хвостова в Петербурге была большая и дружная семья: мать, отец, братья да сёстры. Жили весьма бедно. Для всех них старший сын и брат был не только гордостью, но и главной надеждой и опорой. А заботиться о близких приходилось, решаясь порой на поступки самые, казалось бы, безрассудные. Так, вскоре после вступления на престол императора Александра Первого отец Хвостова лишился из-за тяжбы своего небольшого родового имения. Тогда наш герой подстерёг гулявшего по садовым дорожкам Летнего сада императора и без долгих раздумий бросился перед ним на колени.

На следующий день к Хвостову прибыл адъютант императора с тысячей рублей. Но лейтенант деньги не принял.

— Я не могу их принять, так как получаю жалованье и не имею надобности в деньгах! Но прошу передать его величеству, что осмелюсь просить их для моих отца и матери!

Ответ офицера Александру понравился:

— Тысячу рублей лейтенанту, а отцу ежегодно пенсию в тысячу рублей, а лейтенанту от меня в подарок за преданность семье ещё тысячу!

Кроме этого император велел разобраться и с судебным делом. Оно было пересмотрено, и именье вернули Хвостовым.

Адмирал Шишков так рассказывает об этом случае: «Обрадованный сын отослал немедленно пожалованную собственно ему тысячу к матери, находившейся тогда в деревне, и вскоре имел ещё радость уведомить отца своего о пожалованной ему пенсии».

В 1802 году Хвостов уже начал было подумывать об отставке, но именно в это время был неожиданно для себя вызван в министерство торговли и коммерции. Принял лейтенанта сам министр Румянцев (сын знаменитого фельдмаршала). Ничего конкретного министр Хвостову не сказал, лишь порасспрашивал о службе. Из задаваемых вопросов было понятно, что кое-какие справки о нём Румянцев уже навёл. Затем министр спросил:

— Ежели откроется какая-либо экспедиция, требующая особых трудов и отважности, согласитесь ли вы принять на себя исполнение оной?

— Чем опаснее, тем для меня будет приятнее! — ответил Хвостов.

На этом визит и окончился.

А спустя несколько дней лейтенант был уже вызван в управление Российско-Американской компании. На этот раз с ним беседовал уже действительный статский советник, попечитель и один из директоров русско-американской кампании Резанов.

Николай Петрович Резанов был выходцем из бедной дворянской семьи. Протежировал ему не кто иной, как поэт Гавриил Державин. В это время Резанов переживал не лучшие времена. Он только что похоронил жену (дочь первопроходца Аляски Шелехова) и остался с двумя маленькими детьми на руках. Встречаясь с Хвостовым, Резанов имел свой интерес. Дело в том, что руководство компании весьма волновал вопрос мореплавания между Охотском и Аляской.

Вот как описывал историк тогдашнее тихоокеанское мореходство: «Ходили по морям на судах речных, кое-как построенных, плохо скреплённых и весьма бедно снабжаемых, под управлением людей, едва знавших употребление компаса и часто не имевших никаких карт. Ходили наудачу, выкидываясь в нужде на первый попавшийся берег, погибая на нём или опять стаскиваясь, и гибли во множестве. Бывали примеры, что из Охотска в Кадьяк приходили только на четвёртый год, потому что плавают самое короткое время, идут с благополучными только ветрами, а при противном, лежат в дрейфе… и не имеют понятия о лавировании. Случается, что суда были носимы по месяцу и по два по морю, не зная, с какой стороны у них берег. Люди тогда доходили до крайности от недостатка пищи, а ещё более воды, съедали даже сапоги и кожи, коими обвёртывается такелаж…»

В своём дневнике Давыдов приводит следующий пример. Одно судно от Камчатки зашло далеко к югу. Алеутских островов всё не было. Не зная, что делать и куда идти, мучаясь жаждой, «решились они положиться на волю Божию. Вынесли на палубу образ Богоматери, помолились ему и сказали, что откуда бы ветер ни задул, пойдут с оным. Через час после полил дождь, принёсший им величайшую отраду, и задул южный крепкий ветр, продолжавшийся сряду восемнадцать суток». Не зная, что делать и куда идти, люди предались судьбе. Слава Богу, им повезло. А другие «от невежества гибли».

Именно по этой причине директорат компании и решил пригласить к себе на службу пару знающих и опытных флотских офицеров.

О чём говорили Резанов с Хвостовым, нам не известно. Впрочем, им было о чём говорить. Резанов к этому времени уже побывал на Аляске, а Хвостов вдоволь навоевался на морях. Видимо, Хвостов произвёл самое благоприятное впечатление на Резанова, и тот сразу же предложил офицеру перейти на службу в Российско-Американскую компанию. На Аляске была большая потребность в опытных морских офицерах, умеющих не только плавать «по науке», но если придётся — и воевать. Хвостову было предложено капитанство над компанейскими судами на Аляске.

Вместо лейтенантского оклада Хвостова (триста рублей в год), Резанов предложил ему триста рублей ежемесячно. Помимо этого за ушедшими в компанию офицерами сохранялся не только чин, но, что особо важно, старшинство в чине. Это значило, что вернувшись обратно на флот, офицер сразу получал положенный ему по выслуге следующий чин. Но думается, Хвостова привлекли в данном случае не деньги и чины, а возможность участвовать в дальнем путешествии и невероятных приключениях на самом краю изведанного мира. Разве можно было это сравнивать с бесконечными маршировками на кронштадтском плацу!

— Я согласен! — был его ответ без долгих раздумий.

— Однако мы хотели бы взять на службу в компанию двух офицеров! — сказал Резанов. — Есть ли у вас подходящий кандидат?

— Есть!

— И кто же?

— Мичман Давыдов!

— Годов-то мичману сколько?

— Осьмнадцать стукнуло!

— Мичман осьмнадцати годов! — скривил губы Резанов. — Не молод ли для столь многотрудного дела?

— Самый раз! — весело отвечал Хвостов. — И знающ, и храбр, и в минуту бедственную плечо всегда подставит!

— Хорошо! — кинул головой Резанов. — Я согласен!

В тот же вечер Хвостов навестил Давыдова. Разумеется, тот с радостью согласился с предложением старшего товарища.

«Нельзя не воздать справедливости, — напишет позднее историк, — этим двум офицерам… Они, безусловно, были лучшими моряками во всей „компанейской“ флотилии».

К слову сказать, в Морском министерстве решению Хвостова с Давыдовым даже обрадовались:

— Выписать обоих с флота! Ишь ты, Америк им захотелось!

Перед отъездом Хвостов оставил родителям аттестат на две тысячи рублей. Мать брать его поначалу отказывалась и хотела, было даже порвать, но лейтенант сказал:

— Не отнимайте у меня последнего утешения! Оно будет согревать меня в разлуке и ежечасно напоминать о вас!

Много ли сборов у морских офицеров. Выпили отходную с сослуживцами.

Друзьям Хвостов сказал так:

— Быть может, наконец-то открылся случай, в котором я могу оказать Отечеству больше, нежели обыкновенную услугу!

— С Богом в путь к берегам океана Восточного и Великого! — напутствовал их при расставании Резанов.

Тут же вручил офицерам подорожные бумаги и увесистый мешок с деньгами.

— Отныне вы капитаны судов Российско-Американской компании, а сокращённо слово к запоминанию весьма лёгкое и понятное — РАК!

Затем друзья простились с родными, бросили вещи в обтрёпанные рундучки — и вперёд!

Из дневника Гаврилы Давыдова: «1802 год, апрель. В один день, как я с месяц был уже болен, приходит ко мне лейтенант Хвостов и сказывает, что он отправляется в Америку. На вопрос мой, каким образом сие случилось, узнал я от него, что он вступил в Российско-Американскую компанию… должен был ехать через Сибирь до Охотска, сесть там на судно компании и отплыть в американские её заведения. Сей случай возобновил тогдашнюю страсть мою к путешествиям, так что я в ту же минуту решился ехать в Америку и в тот же час пошёл объявить моё желание господину Резанову, бывшему главным участником в делах компании. Дело сие нетрудно было сладить. По именному его императорского величества указу позволено было морским офицерам, кто пожелает, вступать в Российско-Американскую компанию… Желание видеть столь отдалённые края, побывать на морях и в странах малоизвестных и редко посещаемых не позволило нам много размышлять о собственных выгодах.

Подготовив таким образом самые нужные только вещи к путешествию, долженствующему быть столь продолжительным, в 11 часов ночи выехали мы из Петербурга, в провожании всех своих приятелей. За рогаткою простились с ними, сели на перекладную телегу, ударили по лошадям и поскакали… в Америку».

…Был поздний вечер 19 апреля 1802 года, когда друзья «поскакали в Америку». Давыдов плакал… Позднее он сам напишет об этих тяжёлых для него минутах: «В самое то время я взглянул на Николая и увидал, что он старается скрыть свои чувства, может быть, для того, чтобы меня больше не тревожить. Я пожал у него руку и сказал: „У нас теперь остаётся одна надежда друг на друга“. Так поклялись мы в вечной дружбе…»

«Я скрывал грусть, — вспоминал о тех же минутах Хвостов, — чтобы не терзать твоё сердце мягкое, потом нечаянно столкнулись наши руки, невольно одна другую сжала крепко, я был не в силах более — слёзы покатили рекой, и мы поклялись быть друзьями, заменив этим всех и вся…»

Что ждало наших героев впереди? Ведь края, куда они ехали, были ещё совершенно дики. Население далёкой Аляски было воинственно и жестоко, а поселенцы отличались не только жаждой наживы, но и буйством. Не редкостью был на Аляске и голод, а уж по океану плавали, как придётся.

К АМЕРИКАНСКИМ БЕРЕГАМ

Поездку через Сибирь Давыдов подробно описывает в своём дневнике. Один из его биографов пишет по этому поводу: «Любознательный взгляд автора выхватывает десяток интересных деталей: и при описании Барабинской степи, изобилующей озёрами и болотами; и купеческого города Томска, где к тому времени было „три каменных дома“; и города Красноярска, местоположение которого прекрасно.

Не ускользает от взгляда путешественника и то, что „крестьяне сибирские, особливо Тобольской губернии, вообще очень зажиточны, честны и гостеприимны; они даже более просвещённы, нежели российские“. В Иркутской губернии наблюдается неурожай, что произвело „неслыханную дороговизну хлеба — пуд ржаной муки от 20 до 30 копеек возвысился до двух с половиной и трёх рублей. В иных местах, особливо в городах, нельзя было ничего съестного достать“».

Восторг вызывает Лена, «разнообразные берега её, острова, рассеянные по берегам деревушки и беспрестанно меняющиеся виды». К тому же при таком передвижении «свобода читать книги или писать». В Киренске Давыдов отмечает «необыкновенное построение церквей». А далее Якутск… И тут уж другой способ передвижения. «От непривычки к верховой езде ноги и спина так у меня болели, что я принуждён был часто сходить с лошади и идти пешком». И, конечно, не забыта казнь египетская — оводы, мошка, комары… Пейзажи, пейзажи — и любование ими: «Какую разнообразную пищу почти на каждом шагу нашёл бы для своей кисти или пера искусный живописец или описатель природы».

Ещё одна запись о типичном дне путешественников: «Перешёл Белую (название реки. — В.Ш.) другим бродом, поехали весьма частым лесом и претопким болотом. В недальнем расстоянии оставили медведя. Наконец лошади так устали, что многие падали уже, и мы принуждены нашлись ночевать посреди болота… Только что легли спать, закутавшись шинелями, как пошёл проливной дождь, который промочил нас в четверть часа насквозь… Ночь показалась нам годом… В 10 часов утра пустились мы в путь. Я насилу держался на лошади и завидовал тому, кто сидит в тёплой комнате, не помышляя о дожде, льющем рекою. Отдал бы всё, что имел, дабы укрыться только в шалаше, сквозь который дождь не проходит. Многим таковая слабость покажется смешною, но пусть они посудят о сём, не прежде как не спавши 12 суток и пробыв более половины сего времени на дожде, не имея на себе сухой нитки: тогда только заключения их могут быть справедливы».

Несколько раз в той поездке жизнь друзей была на волоске. В первый раз едва отбились от лихих людей пистолетами. В другой случилось иначе. Когда из леса внезапно выскочили разбойники, Хвостов, без всяких раздумий, бросился на них с обнажённой саблей.

— Бросить ружья! Иначе порублю всех в капусту! — лейтенант был страшен в ярости.

Семеро здоровенных злодеев разом бросили кремнёвые фузеи.

— Обознался, ваше высокородие! — согнул спину предводитель. — Думал, что едут купцы толстосумые, а нарвался на господ офицеров! Будьте моими гостями!

Делать нечего, пришлось, скрепив сердце, разбойничье приглашение принять. Едва спустились в разбойничью землянку, как со всех сторон набежало с два десятка заросших бородами лихоимцев. Видя, что их теперь много, осмелел и предводитель.

— А молоденек ты, брат, с сабелькой на меня бросаться! — стал он задирать Хвостова. — Шумишь больно много, язык-то с головой укоротить недолго!

Один из лихоимцев, дыша перегаром, взял лейтенанта за плечо:

— Ну-ка, оборотись ко мне, ваше высокородие! Глянуть твой страх желаю!

Страшный удар кулаком в скулу тотчас опрокинул его навзничь.

— Ну, кто следующий? Всем хребты поперешибаю! — перешагнул Хвостов через извивающегося в корчах обидчика.

Ответом было всеобщее молчание. В это время Давыдов выхватил пистолеты, взвёл курки:

— Кто нынче храбрый?

Храбрых в тот день среди разбойников так и не нашлось.

Вскоре была ещё одна встреча с разбойниками. Запись Гаврилы Давыдова от 19 июля 1802 года: «Проехали вёрст пять по дороге, остановились в первом часу пополудни кормить лошадей. Едва успели разбить палатку, как услышали ружейные выстрелы, от которых якуты наши тотчас упали ниц, и в то же время с разных сторон появились семь человек, из коих два шли прямо к нам, имея совсем готовые ружья. Не ожидая ничего доброго от такой встречи, стали мы хвататься за свои намокшие ружья. Хвостов, не могши скоро достать своего, с одной саблей побежал навстречу к ним и, подошедши к атаману, спросил: „Как вы смели подойти к военным людям? Положи ружьё, или я велю стрелять“. Сей смелый поступок устрашил атамана. Он велел своим положить ружья и сказал: „Мы видим, что вы военные люди, и ничего от вас не требуем“. Прочие разбойники также кричали нам: „Не пали! Не пали!“ Между тем, однако ж, атаман, посмотря с некоторым удивлением на Хвостова, предложил ему идти в их палатку, отстоящую, по его словам, не далее ста сажень от сего места. Хвостов, чтоб не показать себя оробевшим от его предложения, отвечал: „Пойдём“. Он вошёл с ними в палатку, где набралось их более 10 человек. Один из них стал говорить с ним грубо: „Молоденек, брат, ты, а шумишь много“. И начал его трепать по плечу. Хвостов, видя, что дерзость сия может также и других ободрить к наглостям, решился в то же мгновение из всей силы ударить его в щеку, так что разбойник не устоял на ногах. Потом, подняв саблю, сказал: „Ежели вы что-нибудь против меня подумаете, то дёшево со мною не разделаетесь, я один справлюсь с вами“. Разбойники оцепенели. Атаман закричал на виноватого: „Ты забыл, что ты варнак, а его высокоблагородие — государев офицер“. После чего велел ему кланяться в ноги Хвостову и просить прощения. Так заключён был мир с разбойниками, которые потом даже сами предлагали нам всё, что имеют, кроме сахару, извиняясь тем, что не нашли оного ни у одного купца».

…На исходе четвёртого месяца Хвостов с Давыдовым добрались наконец до Охотска. Позади остался тяжелейший и полный опасностей путь. В Охотске их ждало уже компанейское судно «Святая Елизавета» с пьяной в стельку командой.

— Вылазьте на божий свет, сердешныя! — свесился в трюм Хвостов. — Да подымайте парус!

— Опохмелиться бы нам сперва, господин хороший! — полезли по трапу недовольные мореходы. — Как же нам, горемычным, натощак-то плысть!

— Вот в окиян выйдем, там водичкой солёной и опохмелитесь! — заверил их лейтенант, саблей в руках поигрывая. — Отдавай конец швартовый!

— Куда хоть поплывём? — спросили мореходы, опасливо на саблю поглядывая.

— А прямиком до Америки!

— То-то и делов, так бы сразу и сказал! Что мы, Америк не видывали?

Из дневника Давыдова за август 1802 года: «На судне „Святая Елизавета“ всего было 49 человек: лейтенант Хвостов, начальник оного, я — штурман, подштурман, боцман, трое матросов, 34 промышленных, два алеута с Лисьих островов, один американец с полуострова Аляски, приказчик, помощник его и два наших человека.

…Хвостов и я были первые морские офицеры, вступившие в Американскую компанию: посему всяк удобно себе представить может, какие трудности преодолевать, какие недостатки во всём претерпевать, какие закоренелые предрассудки истреблять, каких привычных к буйству людей усмирять и, наконец, с каким невежеством должны были мы беспрестанно бороться».

Воздев латанный-перелатанный парус, «Святая Елизавета» взяла курс в Охотское море, чтобы, миновав его, через Курильскую гряду выбраться в океан и взять курс к оскаленным аляскинским берегам.

Скрипя изношенным корпусом, судно медленно тащилось по речке к Охотскому морю. Хвостов с Давыдовым, как могли, наводили порядок среди своей команды. Бесед душеспасительных не вели, орудовали больше кулаками. На команду сей воспитательный метод, впрочем, впечатление должное произвёл. Пока к морю по речке выбирались, трижды на отмели выскакивали. Хвостов от души лупил рулевого по зубам:

— Смотри зорче, лахудра пьяная! А то враз инвалидом сделаю!

Но вот впереди и беспредельная свинцовая ширь. В парусах заполоскал свежий ветер. Ударила в борт волна, за ней другая, третья. Отчаянно скрипящую «Елизавету» подняло на высоком гребне, а потом с силой ухнуло куда-то вниз.

— Вот он, океан великий, Магеллановым подвигом воспетый! — был в восторге Давыдов.

Хвостов отмолчался. Сейчас его более интересовал вопрос, как поведёт себя на океанской волне старое судно. Однако старушка «Елизавета», к его радости, держалась и управлялась вполне прилично.

Без малого два месяца длился переход от Охотска до острова Кадьяк, где в бухте Святого Павла располагалось управление американскими колониями.

Первое время мореплавателям не везло. Ветры дули большей частью противные, затем и вовсе пошли непрерывные шторма со снежными метелями. Борясь с обледенением, целыми днями до полнейшего изнеможения рубили топорами лёд. Довелось пережить даже пожар. В одну из ночей внезапно вспыхнула балка над камбузом. И хотя огонь быстро потушили, весь дальнейший путь сидели на сухарях и солонине. Матросы рассказывали, что пожар произошёл из-за пакости охотского печника, таившего злобу на компанейского комиссара.

— Вернёмся живыми, повешу за ноги на первом суку! — ярился Хвостов, давясь прогорклым сухарём с червяками.

Матросы крестились. Этот точно не моргнёт, а повесит!

Впрочем, за время перехода случались вещи и похуже сгоревшего камбуза. Так, однажды в шторм начала быстро прибывать в трюм вода. Ни помпы, ни вёдра не помогали. Когда Хвостов с Давыдовым кинулись в трюм… мама родная! В местах, где доски должны были крепиться друг к дружке болтами, были лишь дырки, замазанные смолой! Кое-как скрепили чем было под рукой. В общем, плыли… Но вот наконец и заснеженные скалы Аляски. В бурунах прибоя предстала перед мореплавателями бухта Святого Павла, мрачная и величественная.

Из дневника Гаврилы Давыдова за 15 октября 1802 года: «На рассвете увидели мы остров Уналашку, состоящий из множества остроконечных гор, из которых иные покрыты были снегом… К утру ветр крепчал, а после полудни должно было взять другой риф у марселе. Ночью оный превратился в совершенную бурю… Порывы ветра были ужасны, жестокое волнение, с великой силою ударяя в судно, потрясало все его члены, и течь сделалась так велика, что вода в трюме прибывала, невзирая на беспрестанное выливание оной в обе помпы. Можно легко себе представить, какое действие производило сие над людьми, не приобыкшими к морским опасностям; страх принуждал их, не щадя своих сил, весьма усердно работать. Течь была в камбузе и с правой стороны около грот-люка, вероятно, от худого законопачения.

…К приумножению опасности груз в трюме тронулся, и балласт на носу двинулся на подветренную сторону. Однако около полуночи вода в трюме начала уменьшаться.

На рассвете буря казалась быть во всей своей ярости; от великой качки не можно было на палубе стоять, держась за что-нибудь. Люди от мокроты и работы у помп измучились, но не было возможности сему пособить; по утру, однако, начали они сменяться на две вахты… К ночи ветр начал стихать, и наконец заштилело».

Только в ноябре 1802 года наши путешественники прибыли к месту своего назначения. Давыдов пишет по этому поводу «Итак, мы в Америке! Я ступил уже на сей дикий и почти неизвестный берег, коего только желал достигнуть!»

НА АЛЯСКЕ

На диком берегу Хвостова с Давыдовым встречал хлебом-солью сам правитель американских колоний легендарный Александр Андреевич Баранов. Разорившийся когда-то сибирский купец, а затем приказчик шелеховской промысловой компании, он теперь уже двенадцать лет был единоличным владетелем огромного североамериканского края, в котором без всякого ущерба уместилось бы с полдюжины Англий.

Лысый и коренастый, свирепый и властный, Баранов был царём и богом Аляски. Историк оставил нам следующую характеристику правителя самого дальнего угла Российской империи: «Человек небразованный и грубый, но весьма умный и честный, горячий и настойчивый, страстью ревностию к славе и пользам Отечества, притом здоровья железного, трудолюбивый и переносливый, он с самыми ничтожными средствами умел покорить диких, всё далее и далее распространяя по этим берегам селения…»

Приходу судна правитель был рад чрезвычайно. Вот уже пять лет из России не было ни единой оказии с грузом. А ведь поселенцам как воздух нужны были порох и железо. К тому же не так давно индейцы захватили селение в Ситхе и напрочь его разорили. Нынче же и вовсе, осмелев, аборигены стали вести себя дерзко даже здесь, на Кадьяке. Да и мягкая рухлядь, которой вот уже какой год были доверху завалены все склады, начинала портиться. Поэтому радость поселенцев при виде входящего в бухту судна понять было можно. Едва ошвартовались, Баранов забрал обоих офицеров к себе, усадил за стол и не отпускал из-за него несколько суток кряду. Команда отчаянно гуляла в избах промышленников. Делалось это, как всегда, с драками и последующими объятьями.

Затем занялись разгрузкой «Елизаветы». От немедленного отплытия в обратный путь Хвостов отказался, сказав, что судно надо основательно чинить. Сообща с Барановым было решено, что «Елизавета» перезимует на Аляске, а по весне двинется к сибирским берегам.

Баранов этому обстоятельству был весьма рад. Никогда ранее не имев дела с кадровыми флотскими офицерами, он был просто потрясён их морскими познаниями, эрудицией и деловитостью. Не ограничиваясь своими обязанностями, друзья помогали правителю во всём: укрепляли по всем правилам фортификации крепость, обучали промышленников воинскому делу, строили крепкие лодки со шпангоутами и стрингерами. Не чинясь, сами часто брались за топор с пилою.

— Эх, Николенька да Гаврилушка, соколики вы мои золотыя! — обнимал Хвостова с Давыдовым правитель. — В вас теперича вся моя надёжа и опора! А потому желаю жаловать вам от компании и меня в подарок по тыще рублёв каждому!

В те времена, когда человек и алтыном сыт бывал, это была сумма почти сказочная. Но друзья на слова такие барановские лишь недоуменно переглянулись. Хвостов обнял старика за плечи:

— Мы, Ляксандр Андреич, не за деньги твои служим, но за присягу!

И тогда Баранов, тот самый Баранов, перед которым трепетали племена и народы… заплакал.

— Батюшка! Батюшка, Николай Александрыч! — говорил он, глотая слёзы. — Могу ли я когда-нибудь заплатить за ваши труды, ведь вы люди без интересу! Что я вам ни предлагаю, вы ничего не изволите принимать!

Иногда, в свободное от работы время, друзья рассматривали остров, ездили в стойбища к воинственным индейцам-колошам, где под восхищённые взгляды собравшихся лихо укладывали «боксами» на лопатки первых индейских силачей, а потом курили в вигвамах с вождями трубку мира. Тогда же индейцы сделали Хвостову на груди татуировку героя — орла, распростёршего крылья. Впрочем, не избегали друзья и попоек, которые тогда устраивались в Ситхе с чисто русским размахом. А какие певались там песни! А какие бывали там драки! Не раз и не два схватывался в кулаки и неистовый Хвостов. И хорошо, если рядом оказывался заботливый Давыдов, который был единственным, кто умел остановить своего буйного сотоварища. После драк противники, как правило, уже на второй день пили мировую, а потом ехали сообща на рыбалку и охоту.

В одной из особенно яростных застольных драк Хвостов в бешенстве проткнул своего соперника кортиком. Затем, потрясённый тем, с каким мужеством и хладнокровием промышленник перенёс ранение, он тут же насквозь пронзил тем же кортиком свою ногу:

— Вот гляди, такой-разэтакий, я не хуже тебя умею кровь терпеть!

И пусть читателя не пугают такие истории, просто таковыми были в те времена нравы на окраинах великой империи!

За невежество от Хвостова и Давыдова местным мореходам доставалось крепко. Как могли, они наскоро обучали шкиперов обращению с компасом и картой. Пытались они втолковать значимость грамотных мореходов и местным купцам, которые не имели «никакого уважения к мореходам своим, коих они часто бивали или заколачивали в каюту».

Вечерами, когда была возможность, друзья старались записывать свои впечатления. Хвостов принимался раза три вести дневник, но «всё покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники, по его мысли, кажутся необходимыми не только для фиксирования «любопытного», но и потому, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами» — и «для памяти не худо подённой запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности». Давыдов был более собран и скрупулёзен, его дневник более подробен и объёмен.

Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гавриле Давыдове, об их дружбе.

«Любя тебя, я во всю жизнь мою не был так огорчён, как прочёл твоё письмо», — пишет Хвостов Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тысяч вёрст и — «навек почтёт себе законом умереть за тебя».

Ребята они оба были, что и говорить, рисковые. Из письма Хвостова с Аляски в 1803 году: «Гаврило уехал за 150 вёрст, отсюда с 4-мя байдарками, оставя меня одного. О, Боже!.. Пустился на такое большое расстояние, можно сказать, в корыте».

В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Весной 1803 года, погрузивши на отремонтированную «Елизавету» пушнину стоимостью более чем на два миллиона рублей, Хвостов с Давыдовым подняли паруса. Снова был изматывающий двухмесячный переход, шторма и цинга. Наконец, впереди Охотск, но зайти в порт «Елизавета» не могла по причине слишком большого наката. Скрипя зубами, Хвостов велел ложиться в дрейф и ждать перемены ветра. Казалось бы, что с того! По тем временам дело обычное, но Давыдов уже сгорал от нетерпения.

— Не могу более ждать, мучаясь безвестием от родных моих! — заявил он Хвостову. — Ты, Николаша, не обессудь, но покуда ты тут ветра дожидаться будешь, я уже все новости разузнаю!

Спрыгнул в байдарку, да и рванул прямо в самые буруны.

Хвостов только перекрестить друга и успел:

— Спаси и сохрани!

Из записей Давыдова, сделанных в Охотске на обратном пути из Америки: «Желая узнать, нет ли в Охотске писем, я отправился на байдарке, но как до устья реки было далеко, то надлежало мне пристать прямо противу судна к берегу, где с отменного силой ходил высокий и крутой бурун. Мы должны были выждать самый большой вал, который донёс нас один к берегу, когда я с передним гребцом тотчас выскочил, и байдарку за собой выдернули на берег, так что другим пришедшим валом только заднего гребца с ног до головы облило… Побыв часа два у господина Полевого и взяв от него ко мне и Хвостову письма, пошёл я к своей байдарке. Тогда уже был отлив, ветр довольно свежий дул с моря и престрашный бурун о берег разбивался. Около байдарки собралось много людей, все говорили о невозможности ехать, с чем и гребцы мои были согласны. Некто бывший тут же передовик (начальник над промышленниками) сказал, что уже 33 года как он ездит на байдарке, а потому смело уверяет, что нет возможности отъехать от берегу. Я захотел доказать ему, что это можно; для этого уговорил гребцов пуститься к судну, несмотря на представления окружающего нас собрания. Итак, мы сели в байдарку на сухой земле, надели камлейки, обтяжки, зашнуровались, дождались, как пришёл самый большой бурун: тогда велели себя столкнуть и погребли из всей силы. Первый встретившийся нам вал окатил только переднего гребца, второй закрыл его с головою, меня по шею и прорвал мою обтяжку. Ворочаться было поздно, исправить обтяжку невозможно, а потому не оставалось нам иного, как всеми силами грести, дабы скорее удалиться от берегу. Ещё один вал накрыл нас, но потом мы выбрались из буруна и увидели столько воды в байдарке, что она едва держалась на поверхности моря. С берегу всё время, покуда мы были между высокими валами, не видали нашей байдарки и считали нас погибшими, но увидев наконец спасшимися, начали махать шляпами в знак их о том радости… Должно признаться, что упрямство составляет немаловажную часть моего нрава, и несколько раз оное весьма дорого стоило. Я не оправдываю сего моего поступка: он заслуживает больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости. Таковым я сам его находил, но после, а не в то время, как предпринимал оный. Могу сказать, что в сём случае одно чрезвычайное счастие спасло меня от крайнего моего неблагоразумия».

В Охотске друзья сдали товары в местную компанейскую контору. Пока сдавали, тоже время даром не теряли. Давыдов занимался устройством порта, а Хвостов ездил на собаках в устье речки Ульи, подыскивал там места для новых причалов.

— Ха-а-а! — кричал каюр, погоняя ездовых собак. На голову лейтенанту щедро сыпался снег с разлапистых сосен.

Переезд через Сибирь от Охотска до Петербурга занял на этот раз у Хвостова с Давыдовым не более трёх месяцев. Время по тем временам весьма малое!

Вернулись в столицу друзья в начале февраля 1804 года. Всё их путешествие было один год и девять месяцев.

В столице лейтенанта с мичманом встречали как национальных героев. Теперь первыми здороваться с ними не гнушались ни адмиралы, ни министры. Подвигом их восхищались в салонах и кают-компаниях, в кабаках и трактирах. Имя отважных было на устах у всех.

Россия распрямляла плечи, сама удивляясь их широте: только что ушли в кругосветное плавание к берегам Японии и Аляски шлюпы «Надежда» и «Нева» под началом Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского (на «Надежде» отправился в плавание и директор РАКа Резанов), а потому интерес к восточным берегам державы был как никогда огромен.

Давыдов радуется Петербургу, встрече с родными и близкими. Все трудности уже позади, и это так здорово. Перо легко скользит по бумаге: «Давно ли, думал я (ибо что значат протёкшие 20 месяцев?), давно ли, когда мы выезжали отселе, сердце наше обременено было страданием разлуки с родными и ближними? Давно ли воображение наше представляло нам неизмеримые расстояния, бесчисленные опасности, иной свет, иное небо? Давно ли отчаянная мысль, что, может быть, мы никогда назад не возвратимся, снедала всю уверенность нашей души? Теперь все прошлые страхи кончились; мы удовольствовали наше любопытство, принесли некоторые заслуги и с приятным воспоминанием о прошедших трудностях летим увидеться с нашими родными, кто бывал в отсутствии, испытал сию радость; но тот больше, в ком меньше было надежды некогда наслаждаться оною».

Морской министр адмирал Чичагов заслушал рассказ Хвостова о плавании к аляскинским берегам.

— Что, по мнению вашему, мешает развитию мореплавания на берегах тихоокеанских? — поинтересовался у друзей министр.

— Прежде всего, отдалённость земель и трудность привлечения искусных в морском знании людей, — ответил ему Давыдов. — Затем дороговизна припасов и снаряжения, корыстолюбие частных правителей и закоренелые привычки, ну а кроме всего, наше давнее вредное правило — вместо поправления скрывать худое.

— Однако при всём том мореходы наши тихоокеанские достойны гораздо более удивления, нежели бывшие под предводительством Язона, ибо при равном невежестве и недостатках в способах должны переплывать несравненно обширнейшие и нимало им не известные моря! — дополнил друга Хвостов.

Министр ответом остался доволен:

— Верю, что придёт время, и будем мы иметь на берегах восточных столь же мощный флот, как на Балтике и Чёрном море. Нам надобно только разделаться с делами европейскими.

— Имеется ли для меня и моего друга какая-нибудь капитанская вакансия? — спросил министра Хвостов.

— Что же касается вас, лейтенант, то готов предоставить вам место старшего офицера на уходящем в кругосветное плавание шлюпе!

— Благодарю покорно, ваше высокопревосходительство, но я привык уже капитанствовать и в подчинение никому идти не желаю! — вежливо, но твёрдо ответил Хвостов.

Чичагов нахмурился. Дерзостных он не любил. К тому же министр уже прознал, что за своё плавание на Аляску этот лейтенант получил от компании такие деньги, которые не получал и он сам. Это тоже симпатий к просителю не увеличило.

Путешествия и приключения двух героев были тогда самой модной темой. А потому Хвостов с Давыдовым были желанными гостями всюду. Рассказы их слушались с открытыми ртами. Когда же, подвыпивши, Хвостов без всякого стеснения расстёгивал мундир и демонстрировал дамам свою волосатую грудь, на которой хищно расправлял крылья вытатуированный орёл, дамы падали без чувств…

Не обошлось, впрочем, и без неприятностей. Однажды, будучи не слишком трезв, Хвостов сильно обидел своего младшего товарища. Отношения между друзьями на некоторое время стали весьма холодными.

Решили друзья попытать счастья и попроситься к вице-адмиралу Сенявину, готовившему эскадру к походу в Средиземное море. Но Сенявин лейтенанту с мичманом отказал, сослался, что все вакансии заняты. Думается, будучи наслышан о приключениях офицеров в Америке, заработанных ими больших деньгах, он отнёсся к ним с определённым предубеждением, предполагая в них не только склонность к непослушанию, но и излишнюю самонадеянность, да и разговоры в ту пору в Кронштадте ходили о друзьях разные. Как бы то ни было, но Балтийский флот уходил воевать в дальние пределы, а Хвостов с Давыдовым оказывались не у дел. После пережитого ими на Тихом океане и в Америке сидеть в Кронштадте при береговых должностях: утром плац и барабан, днём плац и барабан, да и вечером всё то же. Ну уж нет!

И СНОВА ЧЕРЕЗ СИБИРЬ

Меж тем руководство Российско-Американской компании вновь пригласило обоих офицеров к себе.

— Я предлагаю вам снова поступить к нам на службу! — такими словами встретил Хвостова с Давыдовым вице-канцлер империи граф Румянцев, состоявший одновременно и президентом компании. — Люди вы в деле уже проверенные, а потому и жалованье вам будет положено вдвое против прежнего!

Хвостов с Давыдовым переглянулись.

— Ну, решайтесь же! — всё наседал на них вице-канцлер. — Что таким молодцам в балтийской луже киснуть! Вы ведь оба рождены для невероятных дел! Решайтесь! К тому же отныне вы будете не просто служащими компании, а её полноправными акционерами!

— Мы согласны! — ответили разом оба.

В глазах их уже горел азарт будущих приключений.

Недавние размолвки сразу отошли в прошлое, жажда нового перевесила усталость всех перенесённых лишений.

— Каковы будут конкретные поручения? — уже по-деловому спросил Румянцева Хвостов.

— Подчинены вы будете отныне правителю Баранову! — сразу посерьёзнел и тот. — Заботиться же надлежит вам отныне о многом: строить укрепления и суда, составлять карты и учить штурманскому делу тамошних мореходов, возить пушнину и грузы, отстаивать интересы российского флага в восточных пределах! По прибытии же на Аляску камергера Резанова поступите в его распоряжение! Впрочем, подробную письменную инструкцию получите от меня завтра.

Отец и мать Хвостова были против новой поездки сына на край света. Они больше желали видеть его на военной службе, но «не смели ничего ему советовать».

А затем снова было прощание: слёзное с родными и разгульное с сотоварищами.

— Ждите нас и не забывайте! — кричали друзья, уезжая.

Дорога была уже им знакома: за Казанью Пермь, за Пермью Кунгур, за Кунгуром Барабинская степь, потом Томск и, наконец, долгая дорога до Охотска.

Снова перед ними расстилалась бесконечной тайгой Сибирь, снова они были вместе, а впереди их ждала манящая неизвестность.

В конце августа 1804 года Хвостов и Давыдов прибыли в Охотск. Там лейтенанта и мичмана встретил новый портовый начальник Бухарин, а встретив, руки им не подал. Друзья случаю этому тогда значения не придали — и зря! Придёт время, и от этого Бухарина они ещё наплачутся. Пока же портовый начальник злословил о прибывших в кругу своих чиновников:

— Эти проходимцы деньги, видать, прямо лопатой к себе гребут! Сейчас опять в Америку за тысячами подадутся!

— А вы, ваше родие, тожа в ту самую Америку за тыщами и поезжайте! — полез было с советом пьяненький писарчук.

Ответом дураку был хороший тумак, да сопроводившая его фраза философическая:

— В енту самую Америку пусть самоубивцы плавают! Я ж человек с головой, я и здесь своего не упущу! Что же до господ офицеров, то пусть сейчас себе едут, куды хотят, дознание будем им чинить по возвращении!

Хвостов с Давыдовым меж тем осмотрели компанейское судно «Мария». Начальствовавший над ним лейтенант Машин — рубаха-парень, оказавшийся в Сибири за беспробудное пьянство в Кронштадте. Ныне Машин выглядел вполне трезвым, впрочем, возможно, что в Сибири водка его просто не брала. Приехавшим коллегам ссыльный лейтенант обрадовался несказанно. Хвостов же при встрече с Машиным всё время как-то мялся. Дело в том, что, согласно столичной инструкции, Машин должен был уступить Хвостову командование своим судном, оставшись на нём до прибытия на Аляску лишь пассажиром. Для флотского офицера — это большое оскорбление. Однако делать нечего, и Хвостов, повздыхав, выложил бумаги перед лейтенантом. Прочитавши всё, Машин, разумеется, опечалился:

— Вот какова благодарность за все труды мои каторжные!

— Не печалься, — обнял его за плечи Хвостов. — В начальство над судном я вступать не стану. Мы с Гаврилой будем сами при тебе пассажирами. Пусть начальство считает, как ему лучше, а мы делаем как нам виднее!

— Ну, это другое дело! — сразу повеселел Машин. — Тогда поладим!

И тут же отправил денщика за четвертью.

Затем все трое принялись готовить «Марию» к нелёгкому плаванию. Но много ли можно сделать из старого латаного-перелатаного судна, когда ещё и начальник охотский за каждый гвоздь взятку требует. Историк пишет: «В море судно это претерпело великия бедствия: открылась течь, раскололись скрепления, ослабел рангоут. Команды было множество и много больных, пища недостаточная. И потому вместо Кадьяка, куда назначалось им идти, спустились они в Петропавловскую гавань, где и зазимовали».

В Петропавловске они застали шлюп «Надежда» Ивана Крузенштерна.

КАМЕРГЕР РЕЗАНОВ

Зимовка есть зимовка — дело нудное и долгое. Но на исходе мая в Авачинскую бухту вошёл шлюп «Нева» капитан-лейтенанта Лисянского, завершившего первую половину своего кругосветного плавания. Какая была встреча! Все радовались необычайно. Шутка ли, боевые российские корабли впервые достигли столь отдалённых пределов! Среди офицеров, как «Надежды», так и пришедшей «Невы» были бывшие сослуживцы и однокашники Хвостова и Давыдова.

Вместе с офицерами «Невы» на берег сошёл и камергер Николай Резанов, посланный императором Александром для установления дипломатических отношений между Россией и Японией.

Появлению Хвостова и Давыдова на Камчатке Резанов был рад несказанно. Камергера более всего поразило то, что со времени их последней встречи в Петербурге друзья успели побывать на Аляске, вернуться в столицу и снова оказаться на берегу Тихого океана. Такие сорвиголовы были сейчас для камергера просто находкой!

Дело в том, что главной задачей Резанова было заключение мирного договора с Японией. Именно по этой причине Резанов получил высший придворный чин и был возведён в ранг полномочного посла. Но эта миссия закончилась полным провалом. Японские власти отказали посольству Резанова в каких-либо договорах. Более шести месяцев посольство и экипаж «Надежды» находились в Нагасаки под строгим, почти тюремным надзором, а затем отправились назад, не вручив даже подарки русского императора для микадо. Делать было нечего, и Резанов с Крузенштерном ушли в Петропавловск.

Помимо этого во время плавания камергер подвергся бойкоту со стороны Крузенштерна и его офицеров за то, что пытался взять руководство экспедицией на себя. Инструкции были составлены столь двусмысленно, что и Крузенштерн, и Резанов могли претендовать на командование. Конфликт достиг крайних пределов, и Резанов в знак протеста последние несколько месяцев плавания вообще не покидал своей каюты. В Петропавловске Крузенштерн и его офицеры принесли ему свои извинения, отношения между послом и его свитой с одной стороны и Крузенштерном и его офицерами с другой оставляли желать много лучшего.

С появлением же Хвостова и Давыдова Резанов получал двух лично ему подчинённых опытных морских офицеров и в услугах Крузенштерна больше не нуждался.

«Вот человек, которому нельзя не удивляться, — так писал о Резанове Хвостов в июле 1805 года. — Скажу справедливо, что я и Давыдов им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестным знакомством в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или, лучше сказать, страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не думал и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течёт и вовсе ненадёжно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в ту же минуту сказали себе: идём, хотя бы то стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас… Я не могу надивиться: когда он спит! С первого дня нашей встречи я и Давыдов всегда при нём, и ни один из нас не видал его без дела. Но что удивительнее: по большей части, люди в его звании бывают горды; а он совсем напротив, и мы, имея кой-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимает…»

Мнения же историков насчёт личности Резанова достаточно противоречивы.

Американский адмирал Ван Дерс: «Николай Резанов был прозорливым политиком. Живи Н. Резанов на 10 лет дольше, то, что мы называем Калифорнией и Американской Британской Колумбией, были бы русской территорией».

Другого мнения был наш соотечественник, капитан 1-го ранга Д. Афанасьев, писавший в журнале «Морской сборник» № 3 в 1864 году: «…Сей г. Резанов был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания… Рассчитывая, что частные купцы, доставляя свои товары в Охотск и в Камчатку сухим путём через Сибирь, не могли продавать их так дёшево, как товары, привезённые от компании морем, он назначил всем вещам в Камчатке очень низкие цены, даже в убыток компании, с тем намерением, чтобы, уронив частных купцов, захватить в пользу компании монополию; но компанейский комиссар в Петропавловске, зная, что компания не в силах всякий год присылать суда с товарами из Европы, согласился с некоторыми другими купцами, взял на себя большое количество разных товаров из Компанейской лавки, которою сам управлял, и, оставя службу в компании, стал продавать свои товары по прежним высоким ценам и даже самому новому комиссионеру компании на её счёт… После этого первого опыта своего первого искусства в торговых оборотах и после пробы дипломатической тонкости его в Японии (опять неудачной), г. Резанов составил план для другого великого предприятия: он вздумал основать торговлю в Калифорнии, но, отправившись на компанейском судне в Сан-Франциско, он получил там ответ, что о торговле этой должно говорить в Испании, а не здесь. Но и сии три неудачные покушения не ослабили изобретательного духа г. Резанова; он объявил войну Японии и послал два компанейские судна грабить и жечь японские селения, пока правительство их не согласится торговать с нами; а пленных японцев предлагал селить в Америке и употреблять на компанейские работы… Смерть прекратила дальнейшие его планы, которым, вероятно, он не переставал бы служить компании».

Из дневника известного в будущем адмирала, а тогда лейтенанта Макара Ратманова, бывшего в этом плавании «Невы» старшим офицером: «Копенгаген… Посол жил на берегу… и мало нам делал чести, так что я несколько раз должен был напомнить ему о его звании; советовал снять знаки отличия и тогда уже гоняться за известными женщинами в садах и по улице. Тут я мог заметить, что мало будет нам делать чести его превосходительство, и чем более мы были с ним вместе, тем более находили в нём и в свите неблагородного». Вот ещё одна запись Ратманова, сделанная уже на острове Святой Екатерины: «…У нашего посла украли 49 талеров и золотую табакерку; но я стороною слышал, что табакерка попалась в те руки, которые доставляли послу белых и чёрных красавиц. В бытность посла на берегу он мало делал России чести…»

Ряд историков считает, что, возможно, Резанов и был выдворен на самый край света, подальше от столицы из-за своего скандального поведения. Помимо этого ещё много пишут, что Николай Резанов был нечист на руку — ещё с екатерининских времён.

Весьма своеобразной была и свита посла. Граф Фёдор Толстой, известный впоследствии всей России под прозвищем «Американец» — дуэлянт и карточный шулер, барон Фридерихс — мот и аферист, надворный советник Фос — законченный алкоголик. При этом последние два во время плавания отличились ещё и тем, что были уличены с поличным в воровстве денег у капитана Лисянского…

После даже столь краткого знакомства с членами дипломатической миссии вовсе не трудно понять, почему она потерпела полное фиаско в Японии!

Неудача Резанова в Японии ставила крест на его дальнейшей дипломатической карьере. Но камергер не унывал. После неудачи в делах посольских, Резанов теперь собирался вплотную заняться делами Российско-Американской компании и весной после зимовки отправиться на Аляску.

Первым делом, прибыв в Петропавловск, Резанов собрал свои вещи и перебрался с не подчинённой ему «Невы» на подвластную «Марию». Из всей свиты камергер взял с собой лишь естествоиспытателя барона Лангсдорфа.

— В Японии я свои дела уже переделал! — лаконично объявил камергер офицерам «Марии». — Теперь же поплыву с вами на Аляску!

«Не знаю, — провидчески писал в те дни в своём дневнике Хвостов, — счастливая или несчастливая судьба нас соединила с Н.П. Резановым на самой отдалённой точке Российского государства».

…Стылые дремотные волны качали утлое двухмачтовое судёнышко. В промежутках между вахтами сквозь дрёму людям казалось, что они слышат не скрип, а стон старого судна. Миновали остров Прибылова, затем Уналашку. Вот, наконец, и Ситха — столица русской Америки.

Мореплавателей Ситха встретила ещё дымящимися пепелищами. Совсем недавно она была в очередной раз разорена и разграблена воинственными индейцами-колошами, а затем, отбитая капитаном Лисянским, только-только начала отстраиваться заново.

Постаревший Баранов встречал Хвостова с Давыдовым, как отец родных сыновей. Целуя, приговаривал:

— Соколики мои родные, и не чаял вас вновь в местах наших диких увидать!

Резанову же Баранов сказал при встрече так:

— Полагалось бы встретить особу твою высокую хлебом-солью… Да вот беда — нет у нас ни хлебушка, ни соли. Не подвезли сей год из Охотска.

— Что ж вы едите? — спросил Резанов.

— А что придётся. Когда рыбку выловим, когда грибок найдём. А супротив болезни скорбута пиво варим — из еловых шишек… И Богу молимся!

Здесь же, в Ситхе, Хвостов с Давыдовым встретились ещё с одним человеком, который невольно сыграет в их жизни роковую роль, — с американским шкипером Вульфом.

Джон Вульф — шкипер и торговец из Бристоля пришёл на Аляску на своём судне «Жано». Судно Вульфа была загружено различными товарами, продовольствием, оружием, порохом, пулями — вещами, на Аляске необходимыми. Вульф и Баранов вели взаимовыгодную торговлю. Прибытие Вульфа отсрочило голод, но доставленного им продовольствия всё равно было мало для того, чтобы перезимовать. Необходима была ещё одна, и большая, закупка.

Баранов и Вульф подружились, и шкипер принял предложение правителя участвовать в совместной экспедиции к берегам Калифорнии, чтобы купить там хлеба, одновременно взяв на борт несколько десятков индейцев для ловли морской выдры. Но их плану не суждено было осуществиться — в Ново-Архангельск пришла «Святая Мария», и все дела взял в свои руки Резанов.

Из записок Д. Вульфа: «Его командиром был Андрей В. Машин, а в качестве пассажира на борту находился Николай Резанов, дворянин, который после неудавшейся миссии в Японии заехал на Камчатку по пути к факториям на Северо-Западном побережье. Вместе с ним прибыли также два лейтенанта российского флота Николай Хвостов и Иван Давыдов, д-р Лангсдорф и два корабельных плотника Корюкин и Попов, которые должны были построить здесь корабль… Несколько дней после их прибытия прошли в веселье и радости, и дело было полностью приостановлено. Появление столь выдающейся личности, чья власть на короткое время затмила даже власть губернатора было событием большого значения».

Камергер тем временем объявил уже свой план преобразования колонии. Чего там только не было: промышленность и земледелие, рукоделия и ремёсла, торговля и мореплавание. Помимо этого Резанов собирался взять реванш и за японскую неудачу! Хвостову он показал свой план мщения, который наскоро составил во время плавания. Суть его заключалась в том, чтобы продемонстрировать японцам силу русского оружия и изгнать их промышленников с Сахалина и курильских островов, на которые они не имели никаких прав.

Хвостов, бумаги те бегло просмотревши, только хмыкнул:

— Красиво, заманчиво, но… сказочно!

— Они меня ещё вспомнят, косоглазые, а вспомнив, зальются слезами кровавыми! — грозился Резанов кулаком в сторону океана.

Но Япония Японией, а пока надо было срочно заниматься делами аляскинскими. Дело в том, что после сожжения индейцами-колошами Ситхи вместе с крепостью были сожжены и продовольственные склады, и теперь колонии грозил скорый голод. Единственной возможностью его предотвратить была организация морской экспедиции в богатую хлебом Калифорнию. Но для этого нужны были крепкие суда, так как пускаться в столь большое плавание на старой «Марии» было небезопасно.

Прибывшие с Камчатки плотники под руководством Хвостова и Давыдова уже вовсю строили тендер, но судёнышко было слишком маленьким, чтобы на нём можно было доставить продовольствие для всех промышленников Аляски.

Что касается Хвостова с Давыдовым, то они к этому времени, так же как и Баранов, подружились со шкипером Вульфом. Осмотрев его судно, друзья нашли, что это именно то, что надо для плавания в Калифорнию. Сообщили Резанову. Тот сказал:

— Покупайте, сколько бы эта «Жано» не стоила!

Джон был моряком опытным, да и человеком вполне порядочным. Как водится, для начала все трое хорошенько выпили, потом добавили ещё.

— Джонни! — перешёл к делу Давыдов, когда под столом стало тесно от пустых бутылок. — Нам с Николя нужно хорошее судно! Платим сразу и наличными!

— Нет проблем! — пожал плечами мутноглазый Джонни. — Берите мою «Жано»! Девчонка что надо! На ходу легка, а уж на волне удержится, даже если всё днище вырубить!

— Сколько просишь?

— Сто тридцать тысяч рублей! — прикинув в уме, заявил рыжебородый Вульф.

— Запас солонины и сухарей твой! — сразу же добавил Давыдов.

— О'кей! — Ударили по рукам. — За новую покупку наливай по полной!

— Как назовём судно? — спросил друга Давыдов, когда все бумаги были оформлены.

— Называй, как знаешь! — ответил тот.

— Пускай тогда будет «Юноной» — богиней римской! — подумав, сказал мичман.

— Почему именно «Юноной»? — удивился Хвостов.

— Красиво и романтично!

— Тогда строящийся тендер я назову «Авось»! — махнул рукой Хвостов.

— А почему «Авось»? — настала пора уже удивляться Давыдову.

— Авось нам повезёт! — усмехнулся в ответ лейтенант. — Авось притом ещё и живыми останемся!

После недолгого обсуждения было решено, что капитанство над «Юноной» возьмёт Хвостов, а над «Авось» — Давыдов. Пока же мичман достраивал свой тендер, Хвостов опробовал своё новокупленное судно. «Юноной» лейтенант остался доволен. Обшитое медью судно легко всходило на волну и неплохо держало курс. Старина Вульф не обманул!

Колонисты заметно повеселели, но уже к Рождеству стало ясно, что припасов до лета едва ли хватит…

«Нужда в колониях, — писал историк П. Тихменёв, — во всём необходимом доходила до того, что на 200 человек выдавалось хлеба не более фунта на неделю на каждого, и то только до 1-го октября. Рыба перестала ловиться. Сушёная юкола, сивучина и изредка нерпы составляли единственную пищу новоархангельцев. Нужда заставила не пренебрегать ничем: ели орлов, ворон, каракатиц и вообще всякую всячину. Только больным скорбутом (цингой. — В.Ш.), царствовавшим, можно сказать, в заселении, давали пшено с патокою и пиво, сваренное из еловых шишек».

Но дело обстояло не так просто. Дело в том, что Российско-Американской компании было запрещено торговать с чужими государствами. Однако ситуация диктовала свои правила. Надо было плыть в Калифорнию и, несмотря на официальный запрет на торговлю с иностранцами, через миссионеров-контрабандистов обменять меха на продукты. И Резанов принимает решение, беря всю ответственность на себя.

Из записей Хвостова: «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу, — однако и его терпение начинает останавливаться. До сих пор он был удивительно терпелив, но нынче, начиная чувствовать припадки цынготной болезни и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейские поля (то есть умирают. — В.Ш.), намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев…»

Резанов известил Петербург о своём решении: «Нашёлся я принуждён… предпринять путешествие в Новую Калифорнию…»

«Мысль хороша, — писал об этом решении идти в Калифорнию командир „Юноны“ лейтенант Хвостов, — но не очень приятна. Сегодня вряд ли снимемся с якоря».

25 февраля 1806 года «Юнону» снарядили в поход, а колонистам Резанов сказал на прощанье:

— Либо вернёмся к весне с продовольствием, либо не вернёмся вовсе!

Прибыв на стоящую на рейде «Юнону», камергер поинтересовался у Хвостова, когда тот думает поднять якорь.

— Вот дохлебаю пунш, и можем отчаливать! — невозмутимо отвечал Хвостов с удовольствием потягивая из стакана обжигающий напиток.

КАЛИФОРНИЙСКАЯ ЭПОПЕЯ

Итак, «Юнона» взяла курс к берегам испанской Калифорнии. Рядом с Хвостовым на палубе и неразлучный Давыдов. Вместе они и делили между собой капитанские вахты.

Ещё в XIX веке историк флота А. Соколов совершенно случайно нашёл удивительное стихотворение Гаврилы Давыдова, наскоро начертанное им на странице с объявлением о продаже английских книг. Стихотворение это удивительное! Посвящено он, разумеется, Хвостову, вернее, их отчаянному плаванию на «Юноне» в Калифорнию. В небольшом стихотворении есть всё — и русская удаль, и морской профессионализм, и искромётный флотский юмор!

Хвостов во океанах,

Как будто тройками,

На ухарских Иванах,

Нас на «Юноне» мчит,

Чрез горы водяные,

Туманы, мглы густые,

Грот, фок в корню имея,

В пристяжке лисель не жалея.

Дерёт — и пыль столбом летит,

Фок-мачту ломит, та трещит,

Грот-стеньга отказалась,

«Юнона» рассмеялась,

Другую с ростеров тащит.

И ночью ль, днём у ведьмы одне шутки,

Хвостов съякшался с ней,

Морочит всех людей,

Поставит в срок, кричит

Нам стеньги, мачты — дудки!

Смотри, Хвостов, «Юнонины» бока,

Чтоб не дали нам всем

За смелость тумака!

В конце марта 1806 года «Юнона» достигла залива Сан-Франциско. Сойдя на берег, Резанов в сопровождении Хвостова и Давыдова отправился с визитом к местному испанскому коменданту дону Аргуэльо.

— Желаю встретиться с губернатором Калифорнии! — заявил он без обиняков. — Говорить же хочу с ним о взаимовыгодной торговле между российской и испанской коронами!

Внезапное появление в столь отдалённом крае важного русского вельможи вызвало у испанцев настоящий шок. Просьбу Резанова незамедлительно передали в столицу Калифорнии Монтерей. Мгновенно пришёл и ответ: губернатор готов прибыть на встречу с камергером российского императора.

«Местные испанские власти, с недоверием встретившие непрошеных пришельцев с севера, — пишет американский писатель русского происхождения В. Петров, — очень быстро, однако, переменили своё мнение о них, потеплели, подружились, и всё это в основном благодаря дипломатическим способностям, хорошим манерам и такту Резанова».

Калифорния — край благодатный. После аляскинских и сибирских холодов отдыхать здесь было одно удовольствие. Комендант дон Аргуэльо, как гостеприимный хозяин, развлекал гостей зваными ужинами и домашними балами. Здесь и состоялась знаменитая встреча шестнадцатилетней дочери коменданта Консепсии с сорокатрёхлетним российским камергером. Каково было отношение к юной испанской красавице Хвостова с Давыдовым, мы, наверное, уже никогда не узнаем. Ни тот ни другой не оставили на сей счёт ни единой строки в своих записках. Вполне может быть, что девушка могла понравиться романтичному и влюбчивому Давыдову, но куда было отставному мичману до столь многоопытного и прожжённого сердцееда, как Резанов!

Тем временем из Монтерея прибыл губернатор. Ранг полномочного посла российского императора и чин камергера был столь велик, что кроме губернатора никто не имел права вести переговоры со столь значимой фигурой, как Резанов. Испанцы были поражены уровнем уважения к ним со стороны России. Начались долгие и трудные переговоры. Резанов добивался не столько закупки продовольствия для Аляски, сколько установления долгосрочных торговых отношений между русской и испанской колониями. Испанцы с ответом тянули. Дело в том, что им (как и Российско-Американской компании) было категорически запрещено торговать с кем бы то ни было, кроме собственной метрополии. Вот тут-то на помощь Резанову и пришла дочь коменданта Консепсьон (Консепсия) — Кончита.

Предоставим слово одному из первых историков русской Америки П. Тихменёву: «Резанов, заметив в Консепсьон независимость и честолюбие, старался внушить этой девице мысль об увлекательной жизни в столице России, роскоши императорского двора и прочем. Он довёл её до того, что желание сделаться женою русского камергера стало вскоре любимой её мечтою. Первый намёк со стороны Резанова о том, что от неё зависит осуществление её видов, был достаточен для того, чтобы заставить её действовать согласно его желаниям».

Как было дело на самом деле, — неизвестно. Была ли это великая взаимная любовь, о которой столь вдохновенно писал поэт, или же это была всего-навсего красивая легенда? Да так ли уж это сегодня и важно?

Честно говоря, в искренности чувств Резанова к Кончите у меня есть определённые сомнения. Дело в том, что буквально три месяца спустя в одном из своих писем из Сибири Резанов не без бахвальства пишет, что держит у себя двенадцатилетнюю наложницу-аборигенку. На влюблённого романтика это не очень похоже.

Так или иначе, но Резанов сделал Консепсии предложение. Узнав об этом, родители калифорнийской красавицы пришли в ужас. Ревностные католики, они и представить себе не могли, что их дочь-католичка выйдет замуж за православного — схизматика. Но что не сделаешь ради любимой дочери! И комендант дон Аргуэльо после долгих сомнений всё же дал своё согласие на брак. Тогда же в Рим ушло письмо, где Аргуэльо просил благословление папы на этот брак.

Помолвка состоялась в местном католическом храме. Резанов поклялся невесте, что непременно добьётся в Петербурге разрешения на брак и вернётся к ней…

Согласна ли она подождать ещё два года? В ответ Кончита рассмеялась:

— О!.. Да хоть и двадцать раз по два года! Хоть всю жизнь!

С этого момента комендант уже сам всюду отстаивал интересы россиян и своего будущего зятя. В итоге всех интриг просимые для Аляски грузы были в конце концов доставлены в порт и погружены на «Юнону». Судно без промедления взяли курс на Аляску. Можно только предполагать, о чём думал Резанов, навсегда прощаясь со своей невестой…

И снова впереди океан. Сидя в каюте, Резанов писал совету директоров РАК в Петербург: «Мало-помалу можем пробираться далее к югу, к порту Сан-Франциско. В течение десяти лет до той степени можно усилиться, что и Калифорнийский берег всегда иметь в таком виду, чтоб при малейшем стечении обстоятельств можно его было б включить в число российских принадлежностей. Гишпанцы весьма слабы в краю сём». Пройдёт совсем немного времени, и на калифорнийском берегу действительно возникнет русское поселение — форт Росс — самая крайняя южная точка русского продвижения в Америке. Но сам Резанов до этих дней уже не доживёт…

До отказа гружённая продовольствием «Юнона» (4600 пудов пшеницы, муки, ячменя, гороха, бобов, соли и сушёного мяса) возвратилась на Ситху в первых числах июня 1806 года.

В Ново-Архангельске приход «Юноны» встретили ликованием. За время отсутствия судна болезни и голод унесли жизни 17 промышленников и нескольких десятков индейцев.

Резанова промышленники встретили гимном Аляски, сочинённым Барановым:

Честию, славой сюда завлечённы,

Дружбою братской здесь соединённы,

Станем создавати, дальше занимати,

Русским полезен Америки край.

Здесь хоть дика кажется природа,

Кровожадна привычка народа,

Но выгоды важны, Отечеству нужны —

Сносными делают скуку и труд.

Привезённые из Калифорнии продукты продавали по самой низкой цене — четверть хлеба по 3, бобы и горох по 4, масло по 8, сало говяжье по 6 рублей ассигнациями за пуд, в то время как четверть хлеба (7 пудов 10 фунтов) до прихода «Юноны» стоила 34–35 рублей, а крупа — до 60 рублей.

Угроза голода для Аляски миновала.

К этому времени мастера Попов и Корюкин уже закончили постройкой 40-тонный одномачтовый тендер. Капитаном его стал только что вышедший в лейтенанты Гаврила Давыдов.

Пока «Юнона» ходила в Калифорнию, на Аляску обрушилась ещё целая череда несчастий. Сильнейший шторм разбил шедший из Кадьяка бриг «Елизавета», тогда же погибло множество находившихся в океане промысловиков, а в довершение ко всему индейцы-колоши целиком вырезали Якутанское поселение. Поэтому едва «Юнона» бросила якорь на рейде Ситхи, как Хвостов и Давыдов оказались в центре скандала, когда местные начальники стали обвинять друг друга во всех случившихся бедах. Предоставим слово современнику этих событий: «Часто возникающие ссоры Хвостова и Давыдова, иногда ссоры их с Барановым и его помощником Кусковым, наконец, ссоры Хвостова с самим Резановым продолжительны и жарки… Резанов впоследствии рассказывал, что Хвостов приколотил Кускова и угрожал стрелять ядрами по селению Российско-Американской компании в Ситхе, в котором находился Баранов; Хвостов обвинял Резанова в коварстве и дерзостях. Добрый Давыдов, забывая личные неприятности, вызывался „на коленях“ просить примирения. Непрестанная деятельность, труды и огорчения в этой отдалённой и дикой стране сильно потрясали пылкого Резанова, уже расстроенного неудачею его посольства в Японию и неприятностями первого кругосветного плавания; он начал ослабевать…»

Теперь камергеру было уже не до Калифорнии и затеянной ещё ранее того экспедиции на Курилы. Однако Хвостов то и дело напоминал ему о Курильском походе:

— Льщусь будущими подвигами и не желаю ждать более! Нам ли, россиянам, пасовать перед трудностями! — говорил он камергеру.

Тот, уже больной, слабо отмахивался:

— Я в сём предприятии уже не участник, но ты, Коленька, поступай, как знаешь. Хотя японцев выдворить из наших пределов всё же следует непременно!

Резанов тем временем засобирался в Петербург. Делать в этих краях ему, собственно говоря, более уже было нечего. С Японией дипломатических отношений ему установить не удалось, Аляску он проинспектировал и продовольствием обеспечил.

Покидая Аляску, Резанов оставил секретное предписание Баранову. В нём, в частности, говорилось: «Недостаток хлебных припасов подвергает людей болезням, голоду и самой смерти. Охотск не в силах снабдить Америку нужным количеством хлеба, следовательно, необходимость влечёт к обширной торговле, которая из разных мест доставит источники. Произведённый мною опыт торговли в Калифорнии и согласие тамошних жителей поставили уже на вид надёжные и неисчерпаемые источники, которые по возвращении моём постараюсь я представлением правительству выгод от торга сего привесть в действительное исполнение. Второй опыт, ныне мною к японским берегам предпринимаемый, ежели Бог благословит, принудит, может быть, к торговле державу сию, и тогда одно пшено, коим Япония изобилует, составит безбедное уже здешнему краю прокормление».

Был конец июля, когда маленькая эскадра русских судов покинула берега Аляски. Впереди барахталась в волнах «Юнона» (флагманская). Следом то появлялся, то исчезал в разводьях пенных валов маленький «Авось». На полпути к Сахалину суда разошлись. Давыдов, теперь уже в одиночестве, продолжил путь к сахалинской бухте Анива. «Юнона» же повернула на Охотск, чтобы доставить туда больного камергера.

Теперь Резанов опять вернулся к мысли отомстить японцам за срыв переговоров.

План Резанова был предельно прост — необходимо усилить Россию на границе с Японией, чтобы микадо и его ближайшие советники осознали необходимость установления дипломатических, в том числе и торговых, отношений с Россией. Для этого Резанов предполагал создать русскую колонию на Сахалине. Колонию с крепостями, вооружёнными артиллерией, прямо напротив Мацмая — Хоккайдо. Кроме того, с помощью компанейских судов Резанов хотел парализовать торговую связь между островами, захватив в плен неповоротливые купеческие судёнышки японцев, не способные отдаляться от берегов более чем на 3–4 мили. Всё это должно было, по мнению камергера, вызвать ропот в народе и заставить согласиться самых упорных из министров на союз с Россией.

В замыслах камергера был известный резон. Именно в это время японцы, пользуясь отсутствием у России на Дальнем Востоке военной силы, начали наглое завоевание принадлежащих России Сахалина и Курильских островов. Основывая в укромных бухтах одну факторию за другой, они неуклонно продвигались всё дальше на север.

Пригласив в один из дней к себе в каюту Хвостова и Давыдова, Резанов был с ними особенно приветлив:

— Господа! Я знаю вас как людей решительных и предприимчивых. Плавая же с вами, я убедился и в том, что превыше всего прочего вы ставите общую пользу. А потому решил я на будущий год произвесть решительную экспедицию, которая положит процветание этому краю. Готовы ли вы пожертвовать собою, если это потребуется, ради пользы Отечества?

Мало что поняв из туманного резановского монолога, друзья, тем не менее, не моргнув глазом, ответили:

— Готовы!

Потом, правда, более осторожный Давыдов всё же поинтересовался:

— А в чём, собственно говоря, суть дела, вами затеваемого?

— Об этом узнаете в своё время, но не сейчас! — заговорщицки взмахнул своими многочисленными перстнями Резанов.

Спустя некоторое время камергер вновь призвал к себе лейтенанта с мичманом. Заговорщески прикрыв дверь, он усадил их подле себя и вполголоса начал разговор:

— Вам надлежит в самое ближайшее время осмотреть шестнадцатый и восемнадцатый острова гряды Курильской. На первом, как известно, имеется вполне приличная гавань, а на втором — поселение американской компании. Далее направитесь к острову Сахалину, чей берег недавно японцами вероломно захвачен. Там освободите от злодеев местных жителей айнов. Одарите айнов вещами и медалями, а на берегах сахалинских установите знаки границ державы Российской!

— Дело ясное! — кивнул камергеру Хвостов. — Мы флага русского не опозорим! Всё исполним, как должно в точности!

Справедливости ради следует отметить, что ещё во время своего шестимесячного «сидения» в Нагасаки Резанов не постеснялся напомнить личному представителю микадо, что «на север от Мацмая (Хоккайдо) все земли и воды принадлежат российскому императору, и чтобы японцы не распространяли далее своих владений». Но сыны божественной Аматерасу были себе на уме. Доходили до Резанова слухи, что на Сахалине в заливе Анива они учредили свою факторию, а на остров Итуруп они переправили воинский гарнизон и срубили там все русские православные кресты…

В написанной Резановым инструкции говорилось: «Войти в губу Анива и, буде найдёте японские суда, истребить их, людей, годных в работу и здоровых, взять с собою, а неспособных отобрать, позволить им отправиться на северную оконечность Матсмая (Хоккайдо). В числе пленных стараться брать мастеровых и ремесленников. Что найдёте в магазинах, как то: пшено, соль, товары и рыбу, взять всё с собою; буде же которыя будут ею наполненными и одаль строения, таковых сжечь… Обязать на судне вашем всех подписать, чтобы никто не разглашал о намерении экспедиции сей и чтоб исполнение ея в совершенной тайне было…»

Едва ошвартовались в охотской гавани, как Резанов вручил Хвостову ещё одну инструкцию, написанную столь витиевато и двусмысленно, что понять её суть было просто невозможно: «…Оказавшийся перелом в фок-мачте, противные ветра, плаванию вашему препятствовавшие, и самое позднее осеннее время обязывают вас теперь поспешить в Америку. Время, назначенное к соединению вашему с тендером в губе Анива пропущено. Желаемых успехов, по окончании уже там рыбной ловли, ныне быть не может, и притом, сообразуясь со всеми обстоятельствами, нахожу лучше всего прежде предписанное оставя, следовать вам в Америку к подкреплению людьми порта Новоархангельска. Тендер „Авось“ по предписанию и без того возвратиться должен. Но ежели ветры без потери времени допустят вас зайти ещё в губу Анива, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взглянете, в каком состоянии водворение на нём японцев находится. Довольно исполнение сего сделает вам чести, а более всего возвращение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть главным и первым предметом вашего усердия. Итак, подобным наставлением снабдите вы и тендер, буде с ним встретитесь. Впрочем, в плавании вашем могущие быть непредвиденные обстоятельства соглашать вы будете с пользами компании, искусство ваше и опытность, конечно, извлекут лучшее к достижению исполнением сего предписания. Я, с моей стороны, крайне жалею, что здешний порт не способен к перемене вам мачты и что стечение обстоятельств обязало меня к перемене плана».

— Как может сугубо сухопутный человек судить о безнадёжности мачты? Я докажу, что и без мачты могу всё выполнить! — обиделся Хвостов, прочитав новую инструкцию. — И как поступать с японцами?

Специально ли составил Резанов так инструкцию или по недомыслию, так и осталось тайной. На словах же он требовал от Хвостова и Давыдова атаковать японские поселения на Сахалине и Курилах. Друзья таким приказом были несколько ошарашены.

Из дневника Хвостова: «Пойдём, — говорил он (Резанов. — В.Ш.), — пощипать этих дураков (японцев. — В.Ш.), в отмщение за худой приём нашего посла в Японии. Вы, верно, захохочете, да нельзя и не смеяться, что два маленькие судёнка с пятьюдесятью человеками, идут наказывать такой народ, которого боятся пошевелить, как муравейную кучу? Но это всё неудивительно. Вы спросите, каким образом (Николай Петрович), получивши ключ (знак камергера. — В.Ш.), ленту, все почести, век живши в Петербурге, сидевши за пером, вдруг пожелал обнажить шпагу, и где ещё, на море! Сделался из юрисконсульта морским адмиралом! Вот прямо удивительная вещь! Но будьте уверены, всё кончится хорошо…»

Историк пишет: «Призвав Хвостова и Давыдова на „великий подвиг“, „великое дело“, Резанов дал инструкции побывать на Курильских островах, открытых русскими ещё раньше, а затем идти к острову Сахалин, пока действуют японские законы Токуганы, запрещающие японцам поселяться за пределами Японии. Названные земли к тому времени уже были открыты россиянами».

Когда же Хвостов с Давыдовым на следующий день пришли в дом, где остановился камергер, за разъяснениями, то оказалось, что Резанова в Охотске уже нет. Ночью, тайком от всех, камергер попросту… сбежал. Почему, «заварив всю кашу» с японской экспедицией, Резанов перед самым её проведением так сильно перетрусил, навсегда осталось тайной. Об этой тайне, по-видимому, что-то знал тогдашний начальник Охотского порта Бухарин, но пока помалкивал. Его время ещё не пришло…

Отныне вся тяжесть ответственности за проведение карательного рейда была возложена на лейтенанта Хвостова. А он, как известно, отступать не привык!

ОСВОБОДИТЕЛИ ОСТРОВОВ

Вскоре верный офицерскому долгу лейтенант Хвостов уже вывел из Охотска свою «Юнону» в открытое море, чтобы исполнить пожелание сбежавшего камергера и нанести удар по посягнувшим на российские границы японцам. Экспедиция, согласно оставленным Резановым указаниям, была объявлена секретной, а потому команда клялась хранить тайну, целуя крест.

В первых числах октября 1806 года бриг подошёл к Сахалину и вошёл в Анивскую бухту, где, согласно уговору, его должен был дожидаться тендер «Авось» мичмана Давыдова. Но Хвостова ждало разочарование: тендера в бухте не оказалось.

— Что ж, — пожал плечами Хвостов, — мы остались в одиночестве, но это совершенно ничего не меняет! Мы исполним всё, что нам было предначертано!

На следующий день часть экипажа высадилась на берег и посетила айнское селение, 8 октября Хвостов провозгласил Сахалин владением России. Вот как описывает эту церемонию сам командир «Юноны»: «В 8 часов пополуночи отправились на двух судах я, лейтенант Карпинский и корабельный подмастерье Корекин к тому же селению. Подъезжая к берегу, подняли на шлюпке военный, а на баркасе купецкий флаги; добрые айны встретили суда уже в большем числе и присели на колени, когда мы вышли на берег, старались объяснить кое-какими словами, что мы русские и друзья их; я приказал на берегу поставить флагшток, на котором подняли оба флага, как военный, так и коммерческий. Показывая на судно, одарил всех платками и разными безделицами, на тоёна, или старшину селения, надел лучший капот и медаль на владимирской ленте при троекратном из шести ружей выстреле, с судна на каждый залп ответственно из одной пушки. Здесь должно заметить, что ружейная стрельба не произвела на айнов ни малейшего страха, но когда увидели огонь и звук пушек, то ужаснулись и приклонили головы. Старшине при медали дал лист, на котором написано „1806 года октября… дня. Российский фрегат "Юнона" под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I, старшине селения, лежащего на восточной стороне губы Анива, пожалована серебряная медаль на владимирской ленте (на медали значилось: „Союзные России“. — В.Ш.). Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего признавать за российского подданного“».

После этого российские моряки разорили все найденные ими на берегу залива Анива японские магазины и фактории, захватили в плен четверых японцев. Находившиеся на японских складах товары были частично захвачены (всего на «Юнону» было погружено до 1000 пудов риса, до 100 пудов соли, а также невода, посуда, другие предметы), частично, по предложению Хвостова, разграблены айнами. Затем все японские постройки и запасы строевого леса были сожжены. 16 октября «Юнона» покинула залив Анива.

Следующей целью была выбрана крепость Кусюнокотан в княжестве Мацумаэ (столица которого располагалась на острове Хоккайдо). Десант с «Юноны» был стремителен. Японцы почти не сопротивлялись, а сразу разбежались. Победители сожгли магазины, да захватили в плен и четырёх самураев, у которых предусмотрительно отняли кривые ножики, чтоб не повспарывали себе животы. К дому местного владетеля Хвостов самолично прибил доску с надписью, закрепляющей российскую принадлежность селения.

Надпись гласила: «1806 года октября 12 дня, фрегат „Юнона“. Поставлено в знак принятия острова Сахалина и жителей онаго под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I. Российского флота лейтенант Хвостов».

Отошёл, посмотрел, ладно ли получилось. Работой своей остался вполне доволен:

— Знай наших!

Пшено и другие припасы матросы раздали местным жителям айнам. Айны встречали россиян на коленях.

— Если б не ваш приход, нас бы всех убили! — плакали они горько.

— Никого отныне не бойтесь! — объявил им лейтенант, заставив с колен подняться. — Отныне вы все под защитой Российской державы!

А затем был труднейший штормовой переход до Петропавловска. И — как высшая награда за перенесённые испытания — стоящий в бухте тендер «Авось» и братские объятья Давыдова.

Как оказалось, мичман ждал «Юнону» в условленном месте, но ветром переломило фок-мачту, и пришлось идти чиниться в Петропавловск-Камчатский. Друзья в порту долго не задержались. Пополнили припасы провизии, воды — и в путь! На этот раз, посовещавшись, Хвостов с Давыдовым решили вновь идти к Сахалину, чтобы демонстрацией морской силы и решимости навсегда отбить у японцев охоту к захвату чужих территорий. Однако «великость открывшихся повреждений» да повальные болезни заставили мореплавателей отложить свой поход до следующей весны. Морскому министру Чичагову Хвостов доносил о своих ближайших планах так: «Вторичный поход на Сахалин принесёт те пользы, что получим богатый приз и освободим островитян от тиранства Японии, к чему призывает нас долг, приняв единожды Сахалин под покровительство российского монарха».

За зиму Хвостов составил первое научное описания языка и быта айнов, которое до сих пор ценится учёными!

Едва же в начале мая 1807 года Авачинская губа очистилась ото льда, «Юнона» и «Авось» снова вышли в океан. Перед выходом отслужили молебен, и оба капитана просили Господа даровать им удачу и добрую погоду. Во время самого перехода Хвостов и Давыдов, как всегда, не теряли времени даром, а вели тщательную опись Курильской гряды. Штормов, к счастью, на этот раз не было. Зато крайне замедляли плавание непрерывные туманы. Но вот подошли к острову Итурупу. Для начала дали несколько залпов по крепостце Айбо. Потом высадили десант. Японцы разбегались столь стремительно, что поймать успели лишь несколько самых непрытких. Найденные припасы рыбы и соли раздали айнам. Захваченную бухту романтичный Давыдов нанёс на карту как бухта Доброе Начало.

Затем оба судна обошли остров с другой стороны, — а там уже не фактория выстроена, а целая крепость. Теперь уже пушечным огнём наших встретили японцы.

— Кажется, дело обещает быть жарким! — спрыгнул в шлюпку довольный возможностью подраться Хвостов. — Отваливай!

Вскоре на берегу вовсю кипел рукопашный бой. Японцы пытались контратаковать, но матросы дружно приняли их в штыки, часть перебили, а остальных рассеяли.

Коренастый рулевой с «Авось», ещё не остыв от схватки, делился своими впечатлениями с дружками:

— Бегу, значитца, а передо мною ипона раскосый прыгает. И до чего чудно прыгает: руками крендели выделывает, ногами вверх дрыгает, а сам шипит, будто кошка драная! Уж как на его фортели поглазеть ни хотелось, да недосуг был. Приложил я его кулаком в грудину, убил, конешное дело, и дале побёг. И чего прыгал, чего шипел, может, чего сказать хотел, бес его знает!

Разогнав японцев, Хвостов с матросами сожгли все стоявшие на берегу магазины. Крепость, однако, захватить не удалось — кончился порох. Пришлось возвращаться на суда.

На следующее утро десант был свезён снова. На этот раз впереди всех шли с обнажёнными шпагами оба друга. Лейтенант и мичман словно соревновались друг с другом в храбрости. Не выдержав напора, японцы бежали вновь. В распахнутые настежь крепостные ворота моряки вступили, гордо печатая шаг. Трофеи им достались немалые: единороги и пищали, мортиры и ружья. Склады ломились от продуктов и товаров.

— Надолго, видать, обосноваться хотели! — мрачно констатировал Хвостов, меж рисовых завалов вышагивая.

Вечером загрузили припасы на суда. Не обошлось без неприятностей. В захваченной крепости матросы нашли несколько бочек с водкой — саке, и тут же изрядно перепились, празднуя лёгкую победу. На радостях несколько человек отправились в гости к айнам, но вместо айнов напоролись на сидевших в засаде японцев. Обратно вернулись лишь двое…

Предав огню крепость и факторию, суда вышли в океан.

Отметим, что трофейные пушки (две португальского литья, одна японского) были впоследствии доставлены в Петербург и до сего дня сохраняются в Артиллерийском музее…

Так, обследуя остров за островом и разоряя разбойничьи японские гнёзда, Хвостов и Давыдов продвигались всё дальше и дальше к югу. Известия же об их победоносном походе распространялись по островам столь стремительно, что при виде на горизонте парусов японцы уже сами запаливали свои укрепления и разбегались.

Время от времени удавалось перехватить и японские суда. Первым в одной из укромных бухт попался большой японский транспорт, доверху гружённый пшеном и солью. Отпустив на берег насмерть перепуганную команду, судно сожгли. Вскоре та же участь постигла ещё три судна Страны восходящего солнца, что безнаказанно плавали у российских берегов, грабя местное население.

— Теперь уж раскосые надолго запомнят наш стяг Андреевский, за которым не только сила, но и справедливость! — с гордостью объявил своей команде Давыдов, когда оба судна повернули свои форштевни на Охотск.

Вот как описывает этот подвиг Андрей Вознесенский в поэме «Авось»:

В бой, Довыдов и Хвастов!

Улетели. Рапорт:

«Пять восточных островов

Ваши, Император!»

Как стало известно позднее, блистательный рейд Хвостова с Давыдовым произвёл на японцев огромное впечатление. Японская экспансия на север была надолго приостановлена. И как знать, кому бы принадлежали ныне Сахалин с Курильской грядой, если б не Хвостов с Давыдовым! Увы, всё это стало понятным лишь спустя века. А пока героев ждали новые непростые испытания.

Лейтенант с мичманом рассчитывали в Охотске на торжественную встречу — как-никак, а победители, но вышло всё совсем иначе.

…В те дни посреди великого сибирского тракта, где-то под Красноярском умирал камергер Резанов. Уже в агонии, он внезапно приподнялся на локтях и закричал из последних сил:

— Слон! Слон! Слон!

Это были его последние слова. Что они значили, не понял никто. Быть может, слон почудился камергеру перед смертью, быть может, как считали некоторые, он пытался сказать «сон», но костенеющий язык уже не слушался своего хозяина. О противоречивой личности Резанова спустя полторы сотни лет скажет поэт.

Он мечтал, закусив удила,

Свесть Америку и Россию,

Но затея не удалась!

За попытку — спасибо!

Уже после смерти Резанова императору Александру будет доставлено его неотправленное письмо: «Усиля американские заведения и выстроя суда, можем и японцев принудить к открытию торга, которого народ весьма сильно желает у них. Я не думаю, чтоб Ваше Величество вменили мне в преступление, когда имев теперь достойных сотрудников, каковы Хвостов и Давыдов, с помощью которых выстроя суда, пущусь на будущий год к берегам японским разорить на Матсмае селение их, вытеснить их из Сахалина и разнести по берегам страх, дабы отняв между тем рыбные промыслы, и лиша до 20000 человек пропитания, тем скорее принудить их к открытию с нами торга, к которому они обязаны будут. А между тем услышал я, что они и на Урупе осмелились уже учредить факторию. Воля Ваша, Всемилостивейший Государь, со мною, накажите меня как преступника, что не сождав повеления, приступаю я к делу; но меня ещё совесть более упрекать будет, ежели пропущу я понапрасну время и не пожертвую славе Твоей, а особливо когда вижу, что могу споспешествовать исполнению великих Вашего Императорского Величества намерений».

…Через много лет, в 1847 году, Калифорнию посетил директор Гудзон-Бейской компании Джордж Симеон, он-то и сообщил дочери коменданта форта Сан-Франциско Кончите де Аргуэльо достоверные сведения о Резанове. Симеон рассказал, что на пути в Америку побывал в Красноярске и посетил могилу Резанова. После этого Кончита примет монашеский постриг.

АРЕСТ И ПОБЕГ

Дело в том, что к моменту возвращения «Юноны» и «Авось» слухи об успехах прошлогоднего похода Хвостова уже разнеслись по всей Сибири. Особенно взволновали они охотского начальника, капитана 2-го ранга Бухарина, известного своим гнусным характером и чудовищной жадностью.

— Ишь как в воде низко сидят! Небось, все трюма полны золотом да серебром, в Иапонии награбленным! — завистливо шипел он, оглядывая входящие в бухту суда.

Едва же завели швартовы, как Хвостов с Давыдовым были вызваны в комендантский дом. Едва вошли, как навалились на них дюжие молодцы, разом скрутили руки, ноги. Пытались было офицеры отбиться, куда там! Намяли бока и в подвал кинули. А назавтра поволокли на допрос к Бухарину. Кавторанг встретил их отборной матерщиной, в лицо слюной брызгая:

— Почему сия диверсия исполнена без моего ведома? Я тут государем главнейшим поставлен повелевать!

— А что ты за гусь такой, чтоб я тебе докладные чинил? — разлепил Хвостов разбитые в кровь губы. — Над нами один воевода в краях здешних был поставлен — его высокопревосходительство камергер Резанов. Он и приказы нам давал!

— А кроме того, велено было Резановым всё чинить нам в полнейшей тайне, — дополнил друга Давыдов. — На то и бумага у нас гербовая имеется!

— Плевать я хотел на бумагу вашу, да и на камергера, коего след давным-давно простыл! — вновь возвысил голос Бухарин. — Скажите мне лучше, куда золото награбленное подевали?

Несмотря на всю трагичность ситуации, пленники рассмеялись:

— Ну, ты и даёшь, Бухарин! Так вот что тебе от нас надо! Однако запомни, что мы не какие-нибудь разбойники барбантские, а офицеры российские, а потому на золото всякое нам наплевать с самой высокой мачты!

— В холодную обоих! — взревел Бухарин, ботфортами топая. — Я вас выведу на чистую воду, а богатства ваши сыщу и отниму!

Из воспоминаний мичмана Давыдова: «18 октября 1807 года. Когда я взошёл к капитану Бухарину, он, призвав караульного унтер-офицера, велел арестовать меня. Ни мне, ни лейтенанту Хвостову не позволялось выходить из дому и даже видеть лицо какого-нибудь смертного… Лейтенант Хвостов впал в опасную горячку. Вот картина моего состояния! Вот награда, если не услуг, то, но крайней мере, желания оказать оные. При сравнении прошедшей моей жизни и настоящей сердце обливается кровью и оскорблённая столь жестоким образом честь заставляет проклинать виновника и самую жизнь».

Затем учинено было следствие, начались допросы с побоями. «Юнону» с «Авосем» разоружили. Матросов тоже всех под арест посадили. Звеня кандалами, они ругались промеж себя:

— Мы на море-окияне за дела державные живота своего не жалели, а здесь острог с дыбой! Ах, жизнь наша клятая!

Бухарин меж тем твердил, как одержимый, одно и то же:

— Коль богатства на судах нет, значит, золото награбленное они на островах в кладах закопали, да знаком особым для памяти пометили! Всех допрашивать с усердием!

— Дыбу аль огонь? — подобострастно испрашивал топтавшийся подле мастер дел пытошных, бывший душегуб, забранный Бухариным в своё время с работ каторжных.

— И то, и другое! — ярился Бухарин. — Языки только не рви, тогда уж точно ничего не вызнаем!

— Дозволено ли мне будет офицеров-то пытать? Дворяне, чай! — вопросительно глянул на своего благодетеля палач.

— Что я велю, всё дозволено! — кивнул ему Бухарин. — Начинай тотчас же!

И пошли кости трещать! Однако, как ни старался палач из душегубов, как ни злился Бухарин, Хвостов с Давыдовым молчали, как каменные. Так же стойко держались и остальные. Под огнём начали говорить лишь штурмана Ильин с Фёдоровым, но и их показания полностью совпадали со шканечными записями.

Состряпанное Бухариным дело рассыпалось на глазах, но тот всё продолжал упорствовать. Когда ж его спрашивали, почему он считает, что золото закопано на острове, то капитан 2-го ранга на полном серьёзе отвечал:

— Так всегда разбойники поступают, я про то в книжке читал!

Выпускать Хвостова с Давыдовым Бухарин уже боялся. Штурмана с матросами — эти не в счёт, а от лейтенанта с мичманом, которые в столице всем известны, уже ничего не скроешь. За клевету и утеснения, им учинённые, можно не только должностью поплатиться. А потому решил Бухарин офицеров из острога живыми не выпускать. Мёртвые молчат крепко!

Два месяца отсидели в охотском остроге Хвостов с Давыдовым, обросли бородами и завшивели вконец Наконец, Хвостов объявил другу:

— Вот что, Гаврюша, сдаётся мне, что живыми нас отсюда Бухарин не выпустит, а потому пока ещё есть силы, надо в побег кидаться!

Сказано — сделано! Офицеров в Охотске уважали. Удаль и храбрость всегда привлекают к себе. В условленное ночное время засовы темницы отворились. Чтобы отвести подозрение от помогавших им стражников, Хвостов тут же наскоро написал на клочке бумаги записку, что последние были усыплены опием. Верные матросы снабдили беглецов сухарями, одеждой, ружьями. А потом, не теряя ни минуты, — в тайгу.

Историк пишет: «Горожане снабдили беглецов одеждой, обувью, сухарями и двумя ружьями. С такой убогой экипировкой им, истощённым длительным бесчеловечным заточением, предстояло пройти до Якутска — ближайшего населённого пункта — около 700 километров. Поразительно, но они проделали этот путь — зимой, по горным кряжам, нехоженым лесам и болотам (надо было запутать следы), то впадая в отчаяние, то вновь обретая волю к жизни. Последняя оказалась сильней».

Если бы в своей жизни наши герои ничего более не совершили, кроме этого небывалого в истории Охотска побега, то и тогда их имена были бы достойны памяти! Ведь от Охотска до Якутска почти семьсот вёрст. И это по зимней тайге, по бездорожью, преследуемые погоней! Можно только представить, чего стоил друзьям этот отчаянный бросок навстречу свободе. Не раз они были на волосок от смерти, но воля к жизни всё же всякий раз оказывалась сильней. Вот и Якутск. Но избавления беглецы здесь не нашли. Уже извещённый Бухариным местный начальник тотчас арестовал измождённых офицеров. Бить их здесь, правда, уже не били, а, бросив в арестантскую кибитку, повезли дальше в Иркутск к сибирскому губернатору Пестелю (отцу декабриста) для окончательного разбирательства. В Иркутске начались новые допросы, что да как, заставили писать и бумаги объяснительные. Неизвестно, чем бы всё кончилось, но неожиданно пришло письмо от морского министра Чичагова: следовать обоим в столицу и препятствий в том никому не чинить. Наконец-то смогли Хвостов с Давыдовым отдышаться и отправиться в новый неблизкий путь. Чем-то встретит их Санкт-Петербург, что ждёт их там? Об этом они могли пока только гадать.

ПОД СВИСТ ЯДЕР

Лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова привезли в Санкт-Петербург в мае 1808 года. Позади остались почти четыре года странствий и плаваний. Нынешняя встреча разительно отличалась от той, какая была оказана покорителям Великого океана в первый раз. Тогда офицеров буквально носили на руках, теперь до них никому не было никакого дела. Россия только что пережила шок и позор Тильзита, и дела восточные никого ныне в столице не волновали.

Впрочем, через некоторое время после приезда Хвостова с Давыдовым всё же вызвал к себе министр коммерции Румянцев. Выслушав рассказ, все деяния оправдал, заметив, однако, что все недоразумения проистекли в их деле от того, что «они находились в невозможности объяснить противоречий в данных им предписаниях».

После возвращения с Дальнего Востока моряки оказались между Сциллой и Харибдой, между двумя государственными ведомствами. Министром коммерции графом Румянцевым Хвостов и Давыдов были оправданы в их действиях, которые произошли «более от того, что они находились в невозможности объяснить противоречия в данных им предписаниях». И, согласно такому представлению, морской министр думал иначе.

Император Александр отнёсся к Хвостову с Давыдовым вполне благосклонно и, бумаги их мельком глянув, сказал:

— Дела японского сим бравым офицерам в вину не ставить!

Казалось бы, теперь-то всё должно было быть в полном порядке, да не тут-то было! Жалобы Хвостова с Давыдовым на жестокое обращение с ними начальника Охотского порта капитана 2-го ранга Бухарина легли на стол к адмиралу Фондезину. Известный казнокрад и трус, снятый с должности за позорное поведение во время знаменитого Гогландского сражения (в котором отличился Хвостов!), он ныне прекрасно чувствовал себя в высоком кабинете. Почему Фондезин столь яростно обрушился на наших героев, непонятно. Вполне возможно, что, будучи большим взяточником (за что в своё время даже привлекался к суду!), он имел какие-то подарки от Бухарина, благо пушнины в тех краях всегда хватало. А может, чем-то не понравились адмиралу и сами офицеры, уж слишком гордые на вид и дерзкие на язык. Как бы то ни было, но Фондезин их жалобе хода не дал, а заявил, что сами офицеры и виноваты в своём аресте.

— Как я понимаю бедного Бухарина! — восклицал адмирал, тряся толстыми брылями своих щёк. — О, как я его понимаю! Этим проходимцам палец в рот не клади, откусят вместе со всей рукой!

По его приказу кинулись искать жалобщиков, то ли для ареста, то ли для дорасследования, а их уже в столице и след простыл.

— Сбежали, такие-разэтакие! — разозлился Фондезин. — Подать их в сыск!

13 ноября 1808 года Фондезин внёс предложение «предать лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова военному суду». Но адмирала быстро поправили:

— Ежели есть высочайшее повеление дела в вину не ставить, какой может быть суд?

Впрочем, Хвостову с Давыдовым тут же намекнули, что в столице их нахождении не слишком желательно.

Пока друзья обретались на краю мира, в Европе снова началась череда войн. В очередной раз принялись выяснять отношения и Россия со Швецией. Решали, кому обладать Финляндией. В августе 1808 года одиннадцатитысячный корпус генерала Каменского перешёл в наступление и в целой серии сражений (при Куортане, при Салми и при Оровайсе) нанёс поражение главным силам шведов. Попытки шведского флота высадить десанты в районе Або были отражены отрядом генерала Петра Багратиона.

О присутствии двух знаменитостей в столице узнал командующий Финляндской армией граф Буксгевден, который вёл тогда тяжёлые бои со шведами в заснеженных лесах Карелии, и попросил отдать храбрецов ему.

— Мне такие сорвиголовы сейчас вот как нужны!

В министерстве лейтенанту с мичманом сказали так:

— Ну, а коли вы такие храбрецы, то самое вам время показать себя в драке со шведом!

— Да и покажем! — пожали плечами Хвостов с Давыдовым. — Экая невидаль — снова подраться!

— Тогда вот вам предписания и отправляйтесь на озёрную флотилию к капитану 1-го ранга Селиванову!

Оба начальствовали канонерскими лодками, да дрались так, что шведы издали, завидев их вымпела, тут же поворачивали восвояси. Канонерки свои звали по старинке «Юнона» да «Авось», в память о делах своих тихоокеанских. В одной из схваток Хвостов был серьёзно ранен, но не покинул палубы своей канонерки, пока враг не был повержен. В другой раз отряд из полутора десятка лодок под началом Хвостова случайно наткнулся на троекратно превосходившие шведские силы.

— Что делать будем? — спросил друга верный Давыдов.

— Известно что! — усмехнулся тот. — Только вперёд!

Друзья участвовали в сражении 6 сентября при Пальво и 19 сентября — в не менее яростном сражении у острова Тавсало. В обоих случаях Хвостов командовал авангардами, оказывая редкую расторопность, искусство в распоряжениях и неустрашимость, «поражал он превосходного числом неприятеля», и в обоих случаях рядом с ним неизменно находился Давыдов.

О Давыдове в представлении на награждение значится: «проявлял отличное мужество и был весьма похваляем».

Услышав начавшуюся перестрелку между нашей и шведской флотилиями у острова Тавсало и зная о многократном перевесе шведов, Буксгевден расстроился:

— Шведы превосходят нас по всем статьям, вряд ли кто спасётся!

Когда же к нему примчался с донесением об одержанной победе Хвостов, то генерал даже потерял дар речи. Радость его была так велика, что он, проходя мимо гауптвахты, отдавшей ему честь, сказал: «Не мне, не мне, а победителю!» — и указал на Хвостова.

Из хроники сражения: «…Гребная флотилия под командованием капитана 1-го ранга Селиванова, состоящая из 24 судов, направила путь свой к острову Вартсалана на защиту правого фланга. В 11 часов утра (17 числа) авангард наш, состоящий из 6 лодок под командою Давыдова и Кременчугского мушкетёрского полка майора Винклера, приближаясь к южной оконечности острова Судсало, обложенного множеством шхер, получил через крейсеров своих извещение, что неприятель более нежели с 46 канонерскими лодками и 6 галерами, пользуясь попутным довольно сильным ветром, идёт на всех парусах прямо против направления нашей флотилии.

Дабы удержать стремление неприятеля и не дать ему выйти из-за мыса на плёс, могущий доставить ему наилучший ордер для баталии, авангард наш расположился около небольшого острова и в проливе оного. Шведы немедленно открыли огонь ядрами.

Лейтенант Хвостов и полковник Пшеницкой, командовавшие отделением флотилии, долженствующим по диспозиции подкреплять авангард, тотчас построя линию, пошли вперёд и, примкнув к левому флангу авангарда, решились не выпускать неприятеля из узкого прохода, дабы сим не дать ему обойти наши фланги. В сём намерении суда наши пошли вперёд и, выдержав неприятельский огонь, сблизились на картечную дистанцию, не делая ни одного выстрела. Спокойное и мужественное сие движение остановило быстроту неприятеля. Произведённая потом канонада, несмотря, что суда его шли под ветром и что весь дым обращался против наших судов, расстроила его намерение, принудя стать в позицию оборонительную.

В 3 часа все наши суда были уже в деле под картечными выстрелами. Безумолчная канонада превосходила возможность описать. Невероятная твёрдость духа войск наших и героическое стремление к победе начальников отделений поставили неприятелю, при всём его превосходстве, повсюду непреодолимость, и каждое усилие расстроить нашу линию было мгновенно изпровергаемо.

В 4 часа две неприятельские лодки на правом и левом флангах взорваны посредством бранскугелей на воздух. Ободрённые сим, храбрые войска наши, закричав „ура“, всею линией пошли вперёд, причём в глазах всей флотилии ещё 6 неприятельских судов были потоплены.

Неприятель в замену оных выдвинул 6 галер. В 7 часов капитан 1-го ранга Селиванов, объезжая всё отделение, узнал, что остаётся немного зарядов и что некоторые лодки, имея пробоины, не могут уже держаться. Он приказал лейтенанту Хвостову отойти и соединиться со вторым отделением, дабы сформировать одну линию.

Неприятель, пользуясь сим случаем, пустился на всех вёслах в атаку… суда наши, выждав неприятельское нападение, подвинулись также вперёд и, сделав удар, затопили ещё две лодки… Наступившая темнота ночи прервала сражение… Потеря наша состоит убитыми нижних чинов 45 человек, ранеными Кременчугского полка капитан Чедаев и нижних чинов 68.

…Капитан 1-го ранга Селиванов, отзываясь Главнокомандующему с особенной признательностью о мужестве всего отряда, превосходно свидетельствует о лейтенанте Хвостове, который оказал пример невероятной неустрашимости. Пренебрегая сыплящимся градом картечи и не взирая, что четыре шлюпки под ним были потоплены и из 6 гребцов остался только один, он шёл вперёд и поражал неприятеля, а равным образом и сухопутные начальники отзывались Главнокомандующему о его мужестве. Все нижние чины его превозносят и вообще, где он только появлялся, храбрость оживотворялась. Лейтенант Мякинин, заслуживший предпочтение и оказавший превосходную храбрость в первых сражениях, оправдывает сие о нём мнение при всяком случае. Полковники Горбунов и Пшеницкой распоряжением и примером своим заслужили по всей справедливости имя неустрашимых, а равно заслужили внимание лейтенанты Давыдов, Тутыгин и мичман Трубников».

После сражения при Тавсало Буксгевден отправился на берег, осмотрел повреждённые лодки. Подойдя к матросам, спросил:

— Кто главный герой победы?

— Лейтенант Хвостов! — в один голос ответили матросы.

— Это не моряки, а сущие черти! — восторгался подвигами друзей генерал Буксгевден. — Их надо сдерживать, а то они мне всех шведов в раз перетопят! С кем же я тогда воевать стану!

Особенно же был доволен «аляскинскими» офицерами командующий морскими силами на военном театре контр-адмирал Мясоедов.

— Этим ребятам только прикажи, так они и полмира перевернут! — расхваливал он их. — Одно слово — орлы!

Биограф наших героев пишет: «Четыре раза ядра и картечь топили лодки, каждый раз погружая его (Хвостова. — В.Ш.) в воду, и четыре раза возникал он из глубины моря, не теряя нимало присутствия духа, повсюду разъезжая впереди, распоряжался, ободряя людей и повелевая следовать за собою. Когда одна лодка была под ним разбита и он, вытащенный из воды, сел на другую, тогда первое его слово было „вперёд“, и когда ударившее в нос второй лодки ядро сделало пробоину и убило несколько человек, команда пришла в смятение. Видя, что лодку заливает, он снял мундир и заткнул пробоину, крича: „Ребята, греби вперёд!“» Не правда ли, более чем красноречивое признание заслуг?

В последнем бою Давыдов был ранен в ногу. Состояние Хвостова было весьма тяжёлым. Хотя он и не был ранен, но сказались все перенесённые за долгие годы лишения. Видя это, Буксгевден забрал Хвостова к себе на яхту для восстановление здоровья и поручил его своему врачу.

Из письма командующего корпусом генерала Буксгевдена: «Все нижние чины его (Хвостова. — В.Ш.) превозносят и вообще, где он только появлялся, храбрость оживотворялась».

Очень высоко о профессионализме и храбрости Хвостова и Давыдова отзывался и вице-адмирал Мясоедов, под командой которого они потом находились.

Пекле окончания войны, в следующую зиму командующий граф Буксгевден причислил их, в виде награды, к своей свите и возвратил в Петербург. Оба были представлены к наградам: Хвостов — к ордену святого Георгия 4-й степени, а Давыдов — Святого Владимира 4-й степени.

Казалось бы, что здесь наконец-то должна была восторжествовать справедливость, но вновь вмешалось Провидение! К императору Александру бумагу о награждении принесли одновременно с прошением Фондезина об аресте офицеров. Подумав немного над обеими бумагами, император начертал: «Неполучение награждения в Финляндии послужит сим офицерам в наказание за своевольства противу японцев». Так наказание за одну победу во славу Отечества было компенсировано другой победой.

— За что же мы несём крест свой тяжкий, когда ни в чём не виноваты? — обиделся было Давыдов, когда узнал о царском решении.

— Ладно, Гаврила, — обнял его Хвостов. — Чего тут правду искать? И на что они нам — эти ордена?

ТАИНСТВЕННАЯ СМЕРТЬ И РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

Осенью финляндские озёра замёрзли, и боевые действия на них прекратились. Пользуясь передышкой, друзья выправили себе небольшой отпуск и отправились в Петербург отдохнуть и навестить родных. Но праздно время они не проводили. Давыдов, по настоянию адмирала Шишкова, берётся за описание путешествия. Очевидно, свою лепту должен был внести и племянник Шишкова Николай Хвостов, но пока дело обстоит именно так. Тем временем Шишков готовит к печати первую книгу «Двукратного путешествия в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанного сим последним». Разумеется, ему деятельно помогает Хвостов.

Сам же Давыдов спешно дописывает второй том с описанием острова Кадьяк и жителей оного, языка айнов, их нравов, обычаев и готовит материалы для описания второго путешествия в Америку.

4 октября 1809 года Хвостов и Давыдов были в гостях у старого своего друга — личного врача Резанова, натуралиста и естествоиспытателя Григория Ивановича Лангсдорфа (будущего академика) на Васильевском острове. Доктор, он же известный учёный, натуралист, а позже и российский дипломат, принимал ещё одного дорогого гостя из Америки — бывшего хозяина «Юноны» и давнего приятеля Хвостова и Давыдова Джона Вульфа. На следующий день тот уезжал в Кронштадт, где стояло его судно, которое должно было уйти в Америку. Что касается Лангсдорфа, то он в это время заканчивал работу над своим трудом о кругосветном путешествии — «Замечания о путешествии вокруг света в 1803–1807 гг.» (книга была издана в 1812 году на немецком языке), так что Давыдову и Хвостову было о чём переговорить и с хозяином, и с его гостем. За разговорами и воспоминаниями подзадержались. Думается, не обошлось и без хорошей выпивки. Возвращались поздно…

В два часа ночи, возвращаясь с пирушки, друзья подошли к разведённому Исаакиевскому мосту. Разве это преграда для отважных морских офицеров? Под мостом как раз проходила барка. Хмель ли, всегдашняя ли удаль явились тому виной, но им показалось, что не составит труда соскочить на судно, а с него — на другую половину моста… Больше Хвостова и Давыдова никто не видел.

Николаю Хвостову шёл тогда 33 год, а Гавриле Давыдову всего 26! Сколько они могли бы ещё сделать для Отчества! Увы, не пришлось…

Из воспоминаний Ф.В. Булгарина: «Вдруг оба они пропали без вести, а как в это же время американский купеческий бриг прошёл без осмотра, при сильном ветре, мимо брандвахты, за Кронштадтом, и не заявил бумаг, то многие, зная беспокойный дух Хвостова и Давыдова, полагали, что они, по страсти к приключениям, ушли в Америку. Это казалось тем более вероятным, что шкипер американского брига был приятель Хвостова и Давыдова, оказавших ему услугу в Ситхе. Наряжена была комиссия для исследования дела, но она ничего не открыла.

Два года прошли в неизвестности о судьбе наших храбрых моряков, а на третий год прибыл в Петербург тот же самый американский шкипер. Он объяснил дело. За день до отъезда его из Петербурга в Кронштадт Хвостов и Давыдов обедали у Лангсдорфа, на Васильевском острове. Они пропировали долго за полночь, и возвращались, когда уже начали разводить Исаакиевский мост. Только один плашкоут был выдвинут наполовину. „Воротимся!“ — сказал американский шкипер, провожавший их. „Русские не отступают! — возразил Хвостов. — Вперёд! Ура!“ Хвостов и Давыдов хотели перепрыгнуть через пространство, казавшееся небольшим в темноте, упали в воду — и поминай как звали! Опасаясь задержки, шкипер тогда промолчал, а люди, разводившие мост, также боялись ответственности, и несчастный случай остался тайной. Замечательно, что тел не выброшено нигде на берег».

В одном из исторических изысканий я встретил намёк, что якобы в воду упал с моста Давыдов, а Хвостов бросился вслед за ним, чтобы попытаться спасти друга. Это вполне реально, так как у Давыдова имелось лёгкое ранение ноги и, прыгая с моста на барку или с барки на мост, он вполне мог недопрыгнуть. Впрочем, никаких доказательств этому нет.

Многие, зная беспокойный дух Хвостова и Давыдова, долго считали, что герои не погибли столь нелепо, а, учитывая их страсть к приключениям, вместе с Вульфом отправились в Америку. Насколько далеко может зайти фантазия, свидетельствует и такое предположение: «Ходил один любопытный слух, конечно, ни на чём не основанный, и потому более забавный, чем заслуживающий внимания, именно будто знаменитый Боливар был не кто иной, как считавшийся погибшим Хвостов».

К версии бегства в Америку наиболее был причастен Фаддей Булгарин, вышеназванные воспоминания которого полны домыслов и непроверенных фактов. В своих бойких воспоминаниях он представил Хвостова и Давыдова как лихих героев молодечества и удальства, видевших все наслаждения в жизни в том, чтобы «играть жизнию». Однако на самом деле фактически обвинил наших героев в дезертирстве — ведь они состояли в рядах действующей армии и находились всего лишь в зимнем отпуске! Позиция Булгарина вызвала гневную отповедь флотских офицеров, хорошо знавших Хвостова и Давыдова.

Адмирал Пётр Иванович Рикорд написал в газету «Северная пчела» своё возражение Булгарину, заметив, что рассказ его «об упомянутых лицах не вполне верен». Рикорд закончил письмо словами: «Покорнейше прошу вас, милостивый государь, в вашем прении впредь для защиты вашей не употреблять моего имени». Булгарин издавал «Северную пчелу» и полемизировал с издателем «Литературной газеты» Полевым, критически оценивая его «Воспоминания». Словом, Рикорд защищал честь морских офицеров достойно.

Необыкновенная судьба морских офицеров Хвостова и Давыдова привлекла внимание и великого Державина. Гаврила Романович пишет своё стихотворение «В память Давыдова и Хвостова». В 1832 году Николай Полевой в своём журнале «Московский телеграф» напечатал статью «Сочинения Державина», в которой не обошёл и это стихотворение. «Всё великое и прекрасное увлекало Державина. Так, например, он почтил стихами память Хвостова и Давыдова, юных героев, погибших несчастно, и как юный певец, оживляется всякою славою отечества до самой своей кончины».

В своей оде Державин просит Музу воспеть память героев, вдыхавших российский дух, героев, от которых ждали новых громких подвигов в будущем Все основные этапы жизни были схвачены в едином сюжете «колесницы счастья», и завершалось стихотворение философскими размышлениями о смысле человеческого бытия:

Вдыхавшая героям

Российским к славе дух,

Склони днесь к струнам томным,

О Муза! их твоим

И юных двух отважных

Сподвижников оплачь,

Что сквозь стихиев грозных

И океанских бездн

Свирепых и бездонных,

Колумбу подражая,

Два раз Титана вслед

Пошли к противуножным.

Меж гор лазурных, льдистых,

Носящихся в волнах,

И в ночь, под влагой звездной,

По рейнам, парусам

Блестящей, — солнца тропы

Преплыв сквозь мраз и жар,

Они, как воскрыленны

Два орлия птенца,

Пущенные Зевесом,

Чтоб, облетев вселенну,

Узнать ея среду, —

Три удивили света

Там, на летучих Этнах,

Иль в чолнах морь средь недр,

Там в нарах, на оленях,

В степях на конях, псах,

То всадников, то пеших,

Зимой средь дебрь и тундр

Одних между злодеев,

Уж их погибших чтут.

Без пищи, без одежды

В темницах уморенных:

Но вдруг воскресших зрят,

Везде как бы бессмертных.

И Финн, и Галл был зритель

Бесстрашья их в боях,

Когда они сражались

За веру, за царя;

За отчество любезно;

Но благовенью в них

Всяк к родшим удивлялся,

Кариоланов зрев.

Всяк ждал: нас вновь прославят

Грейг, Чичагов, Сенявин,

Круз, Сакен, Ушаков

В морях великим духом

Но мудрых рассужденье

Коль справедливо то,

Что блеск столиц и прелесть

Достоинствам прямым

Опасней, чем пучины

И камни под водой:

Так красны струи невски!

Средь тихих наших недр,

В насмешку бурям грозным

И страшным океанам,

Пожрать не могшим их,

Вы, вы их проглотили!

Увы! в сем мире чудном

Один небрежный шаг

И твердые колоссы

Преобращает в перст —

Родители! ах, вы,

Внуша глас скучной лиры,

Не рвитесь без мер;

Но будьте как прохожий,

Что на цветах блеск рос

Погасшим зрел, — и их

Вслед запах обоняйте.

Жизнь наша жизни вечной

Есть искра, иль струя;

Но тем она ввек длится,

Коль благовонье льет

За добрыми делами

О, так! исполним долг,

И похвалы за гробом

Услышим коль своим, —

Чего желать нам больше?

В пыли и на престоле

Прославленный герой

Глав злых, венчанных выше.

Хвостов! Давыдов! Будьте

Ввек славными и вы.

Меж нами ваша память,

Как гул, не пройдет вмиг.

Хоть роком своенравным

Вы сесть и не могли

На колесницу счастья;

Но ваших похождений звук,

Дух Куков и Нельсонов

И ум Невтона звездна,

Как Александров век,

Не позабудут Россы.

Вот так, на уровне героев морских плаваний и сражений, на уровне звёздных открытий Ньютона и всего «Александрова века» ценит простых русских лейтенантов-мореходов наш Державин! Вот это ода так ода — не царям, не владыкам, а отважным и грешным мореходам!

После гибели Хвостова и Давыдова в «Русском вестнике» в 1809 году были опубликованы стихи Анны Волковой:

Уж ночь осенняя спустила

На землю мрачный свой покров,

И тихая луна сокрыла

Свой бледный свет средь облаков.

Лишь ветр печально завывая,

Глубокой тишине мешал,

И чёрны тучи надвигая,

Ночные мраки умножал…

Сбирался гром над головами

России верных двух сынов.

Идут поспешными стопами

К реке Давыдов и Хвостов.

Тут рок мгновенно разделяет

Мост Невский надвое для них:

Отважный дух препятств не знает:

Могло ли устрашить то их?

Моря, пучины проплывая,

Ни пуль, ни ядер не боясь,

Опасность, бедства презирая,

Неустрашимостью гордясь,

Идут… И обретя препону

Нечаянну в своём пути,

Внимая храбрости закону,

Стремятся далее идти.

А вы! судьбы завистной жертвы!

Герои храбрые в боях!

Хотя бесчувственны и мертвы,

Но живы в мыслях и сердцах;

Утехи, бедствия делили,

Вы меж собой по всякий час,

В сей жизни неразлучны были,

И смерть не разлучила вас.

Особенно тяжело переживал трагедию известный знаток российской словесности адмирал Шишков. Хвостов приходился ему племянником, а Давыдов по возвращении из Финляндии, работая над книгой, жил у него дома. Именно адмирал благословил его на литературный труд. «Жизнь их была цепь несчастий, не могших однако же никогда поколебать твёрдости их духа… Умолчим о сожалении друзей, — писал Шишков, — о горести бедных родителей их: никакое перо изобразить того не может».

Адмирал тоже откликнулся стихотворением на смерть друзей. На мой взгляд, это лучшее из стихотворений о Хвостове и Давыдове:

Два храбрых воина, два быстрые орла,

Которых в юности созрели уж дела,

Которыми враги средь Финских вод попраны,

Которых мужеству дивились Океаны,

Переходя чрез мост в Неве кончают век…

О странная судьба! о бренный человек!

Чего не отняли ни степи, ни пучины,

Ни гор крутых верхи, ни страшные стремнины,

Ни звери лютые, ни сам свирепый враг,

То отнял всё один… неосторожный шаг!

С тех пор минула не одна эпоха. За это время в России появилось немало новых героев, но Хвостов с Давыдовым не были забыты.

Время от времени о наших героях пишутся книги, статьи. Их образ увековечен в популярной рок-опере «„Юнона“ и „Авось“». Именем Давыдова названы бухта и мыс на Сахалине и остров в гряде Алеутских островов.

Действия лейтенанта Хвостова и Давыдова, к сожалению, не были поддержаны правительством Российской империи. В итоге японцы вскоре вновь вернулись на Сахалин и восстановили свои укрепления на Итурупе. А в июле 1811 года на Кунашире японцы арестовали в знак мести командира шлюпа «Диана» Василия Головнина. Командир «Дианы» провёл в японском плену более двух лет и был освобождён только после получения японцами от российской администрации заверений в том, что набеги на Сахалин и Итуруп носили самочинный характер, а сами Хвостов и Давыдов уже «были судимы, найдены виновными, наказаны и уже не находятся в живых».

В итоге всех этих дел Санкт-Петербург был вынужден чётко обозначить южную границу своих владений на Курильских островах. В новых привилегиях, дарованных 13 сентября 1821 года Российско-Американской компании императором Александром I, крайним владением империи на Курилах был назван южный мыс острова Урупа.

Японцы со времени экспедиций по выдворению японских захватчиков с Сахалина и Курил именуют наших героев не иначе как пиратами и при каждом удобном случае стараются вспомнить их как пример русской жестокости и вероломства, хотя, как мы теперь знаем, ни того, ни другого Хвостов с Давыдовым не проявили.

Что касается брига «Юнона» и тендера «Авось», то они ненадолго пережили своих капитанов. Через несколько лет они погибли во время сильного шторма у берегов Камчатки со своими командами.

Из записок Кирилла Хлебникова («Сын Отечества», 1838 год): «Живучи в Камчатской Петропавловской Гавани, я имел привычку спать после обеда. Так было и 5 ноября 1811 года. Вдруг во сне я стал спрашивать у бывших тут: пришли ли люди от судна, которое недалеко отсюда разбилось? Над этим засмеялись, и когда я проснулся, пересказали мне о вопросе. Тут я вспомнил, что видел во сне нечто ужасное, но не мог привести виденного в соображение.

К вечеру того же дня входит ко мне незнакомый человек. Увидев его, я узнал одно из лиц, виденных во сне, и вздрогнул от удивления. Тут он уведомил меня, что корабль „Юнона“ потерпел крушение при устье речки Вилюя во время сильного шторма, и при этом погибли командир судна и весь экипаж, кроме его и ещё двух матросов, спасшихся неожиданно, и что они нашли бывших там за ловлею рыбы наших людей, и ими сюда доставлены».

Что касается главного гонителя наших героев — Бухарина, то в 1808 году он был арестован. Даже генерал-губернатор Сибири Пестель (сам тот ещё держиморда!) писал из Иркутска министру морских сил Чичагову, «что для спасения жителей Охотского края от зверства и истязаний, Бухарина необходимо сменить немедленно». Новым начальником Охотского порта был назначен однокашник Хвостова по морскому корпусу капитан-лейтенант Михаил Миницкий.

Это о таких героях-первопроходцах, как Хвостов и Давыдов, сказал в своё время великий Михайло Ломоносов:

Колумбы Росские, презрев угрюмый рок,

Меж льдами новый путь отворят на восток,

И наша досягнёт в Америку держава…

И как не вспомнить напоследок слова самого Николая Хвостова: «Идём, хотя бы то и стоило жизни: и ничто в свете не остановит нас…»

ГЕРКУЛЕС РУССКОГО ФЛОТА

Для начала приведём несколько отзывов людей, хорошо знавших героя этого очерка. Соплаватель Броневский: «…Лукин всегда был отличный морской офицер, храбрый, строгий, справедливый и всеми подчинёнными любимый и уважаемый… Подвиги его… с прибавлением рассказываемые, прославляли его наиболее в Англии, там с великим старанием искали его знакомства, и в России кто не знал Лукина?.. Имя его известно было во всех европейских флотах, и редкий кто не слыхал о нём».

Граф В.А. Соллогуб: «Лукин был силач легендарный, подвиги его богатырства невероятны».

Фаддей Булгарин: «Кто не слыхал о капитане Лукине и его геркулесовой силе?»

А.Я. Булгаков в письме к брату: «…Капитан Лукин престрашный силач… Он ломает талер надвое так, как наш брат пряник».

Соратник Лукина П.П. Свиньин: «Капитан 1-го ранга Лукин — знаменитый российский Геркулес… Имя его известно и прославляемо во всех англицких приморских городах…»

Декабрист Михаил Бестужев: «Помню, с каким жадным любопытством и мы, юная мелкота, пили занимательные рассказы о Лукине…»

Современники утверждают, что когда известие о геройской смерти легендарного капитана достигло столицы, император Александр I плакал…

И много лет спустя лейб-кучер императора, а в прошлом слуга Лукина Илья Байков любил вспоминать, сидя с сотоварищами в придорожном кабаке:

— Много повидал я бар да ампираторов на своём веку, всяких понагляделся, но Митрий Ляксандрыч один был!

— Какой же? — спрашивали кучера, ближе подвигаясь.

— Э! — махал рукой старик. — Таких нонче уже и нету боле. Одно слово — орёл! Ведь и прозвище его было не иначе как Геркулес — бог греческий!

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ГЕРОЯ

Шёл год 1807-й. Июнь уже перевалил за середину, и российская эскадра под флагом вице-адмирала Сенявина наглухо закрыла Дарданелльский пролив, блокировав неприятельский Стамбул. Флот султана попытался было отогнать русских моряков от своих берегов, но, завидев Андреевский флаг, побежал…

Российская эскадра, несмотря на малые силы, бросилась в погоню, и вскоре неподалёку от Афонской горы враг был настигнут. Напрасно турецкий командующий Сеид-али тешил себя мыслью, что московиты не посмеют задирать вдвое превосходящего противника. Сенявин — посмел!

По команде с русского флагмана: «Спуститься на неприятеля!» — корабли один за другим шли прямо под тучи турецких ядер. Впереди остальных спешил в сражение 74-пушечный «Рафаил». Командир «Рафаила» каперанг Лукин уже поздравил команду с новой баталией и теперь зорко следил в зрительную трубу за происходящим. Уже на подходе к своей кильватерной колонне турки буквально засыпали передовой линейный корабль ядрами. С треском рвались паруса, рушился рангоут, падали убитые и стонали раненые матросы.

— Перебита брам-рея! Разбит вельбот! Убито семеро! — докладывали капитану помощники. Но Лукин внешне оставался совершенно безучастным.

Над шканцами одно за другим пронеслось несколько ядер.

— Дмитрий Александрович! Прикажете открывать огонь? — подошёл к командиру старший офицер.

— Рано! — лаконично ответил тот. — Сходимся на пистолетный! Как заряжены пушки?

— В два ядра! — приложил пальцы к треуголке капитан-лейтенант Быченский.

— Хорошо! — кивнул Лукин. — Пройдите ещё раз по декам и ободрите людей!

«Рафаил» стремительно пожирал расстояние до ближайшего неприятельского корабля. Вот он уже почти рядом. Вот стали видны не только прорехи в парусах, но и испуганные лица турок.

— Теперь пора! — скомандовал капитан. — Залп!

Секунда — и над «Седель-Бахри» (так назывался флагманский турецкий корабль) вздымается туча огня и щепы. Снова залп! И падает, путаясь в снастях, сбитый флаг капудан-паши…

Ещё несколько раз рафаиловские комендоры разряжают свои пушки в упор, и «Седель-Бахри» — гордость и опора турецкого флота — трусливо петляя, вываливается из боевой линии, стремясь спрятаться за бортами соседних судов.

Увлёкшись охотой на капудан-пашу, Лукин вырвался значительно вперёд всей остальной эскадры и оказался один на один с целым неприятельским флотом. Но пугаться времени не было! Бой разгорался, ядра свистели вовсю.

Несмотря на серьёзные повреждения в парусах, «Рафаил» дерзко прорезал турецкую боевую линию прямо под кормой спрятавшегося было «Седель-Бахри». Русские пушки в несколько минут буквально вычистили продольными залпами палубу вражеского флагмана. Одновременно Лукин учинил погром и на соседнем «Месудие», который вскорости, бросив строй, также бежал, гася языки пожаров.

— Ну и пекло! — утёр пот со лба командир «Рафаила» и малость огляделся. — Эко нас угораздило забраться в самую серёдку турецкую!

На ближайшем вражеском корабле воинственно размахивали ятаганами, желая абордажной схватки.

— Что ж! — оценил ситуацию Лукин. — Нам сей трофей знатный не помешает! Кличьте абордажных!

Хрипло запела сигнальная труба, ударил дробью корабельный, барабан. Взволнованные важностью момента, лейтенанты Максим Ефимьев да Павел Панафидин, торопясь, строили матросов. В лейтенантских руках хищной синевой сверкали обнажённые шпаги.

— Ребята, не робей! Счас пойдём турку абордировать! — кричали они в запале.

Но до абордажа дело так и не дошло. Лукин смёл ретирадными коронадами воинственных ятаганщиков, и неприятельский капитан счёл за лучшее отвернуть в сторону. Одновременно «Рафаил» разнёс вдребезги попавшийся ему на пути турецкий фрегат и разогнал целую свору бригов, крутившихся неподалёку в ожидании лёгкой поживы.

Всё это может показаться невероятным, но это подлинный факт. Пока вице-адмирал Сенявин с эскадрой наседал на турок по всему фронту, командир «Рафаила» Лукин громил их с тыла.

Утром, на исходе десятого часа, Дмитрий Александрович подозвал к себе лейтенанта Панафидина.

— Только что турками сбит кормовой флаг! Потрудитесь поднять новый!

Лукин стоял на трапе, ведущем на шканцы, облокотясь на фальшборт.

Быстро исполнив приказание (неприятель не должен видеть российский корабль без флага), Панафидин бросился доложить командиру. Прыгая через две ступени, лейтенант уже взбегал на шканцы, и тут турецкое ядро, пущенное с ближайшего вражеского корабля, поразило командира в грудь. Легендарный храбрец и силач без стона повалился на палубу, забрызгав близстоящих своей кровью. Панафидин поднял перешибленный надвое командирский кортик… (Этот кортик он сохранит до конца своих дней как самую дорогую реликвию.) Тело Дмитрия Александровича было тут же завёрнуто в холстину и перенесено в его каюту. В командование корабля вступил старший офицер Быченский.

Тем временем вице-адмирал Сенявин продолжал крушить турок с фронта. Прошло совсем немного времени, и неприятель дрогнул, а затем, не выдержав яростного напора, побежал в такой панике, что по пути сжигал свои повреждённые корабли.

Поражение турок в сражении при Афонской горе было полным. Султан недосчитался в тот чёрный для себя день шести лучших кораблей. Дарданелльская «бутылка» отныне была наглухо запечатана русскими моряками.

Но радость крупной победы была омрачена смертью командира «Рафаила». Русский флот лишился в тот день своего любимца. По обычаю похоронили Дмитрия Александровича в море. Вот как описывает погребение лейтенант Павел Панафидин:

«Наконец настала горестная минута расстаться нам с почтенным нашим капитаном. Со всеми почестями, должными начальнику корабля, опустили его в воду, под голову человек его положил большую пуховую подушку, тягости в ногах было мало, и тело его стало вертикально, так что место его головы, впрочем, закрытой, осталось на поверхности воды. Вся команда в голос закричала, что „батюшка Дмитрий Александрович и мёртвый не хочет нас оставить“. Простой сей случай так нас поразил, что мы все плакали, пока намокшая подушка перестала его держать на поверхности воды. Он от нас скрылся навсегда. Мир тебе, почтенный, храбрый начальник. Я знал твоё доброе, благородное сердце и во всё время службы моей не был обижен несправедливостью! Тебе много приписывали неправды, твой откровенный характер был для тебя вреден, и твоя богатырская сила ужасала тех, которые тебя не знали…»

Завершилась русско-турецкая война, и эскадра Сенявина вернулась в родные воды. Шли годы… Некоторые из воспитанников Лукина уже носили адмиральские эполеты, другие, давно вышедши на пенсию, занимались делами житейскими, но разговоры вокруг имени его не утихали, наоборот — с каждым годом появлялись новые, порой невероятные подробности, о которых друзья погибшего никогда и не слышали. Может, это и вынудило в 1857 году выступить на страницах «Морского сборника» Павла Ивановича Панафидина. Бывший бравый лейтенант «Рафаила» бесхитростно поведал, правду о своём командире. Так появились знаменитые «Письма морского офицера», ставшие классикой отечественной маринистики.

ЮНОСТЬ В ШТОРМАХ

Родом Лукин был из тульских дворян. Осиротел рано, и опекал мальца дядюшка. Мальчишка рос смышлёным: читал запоем книги, сочинял стихи, а в минуты озорства гнул подковы да валил наземь жеребцов. Когда стукнуло Дмитрию четырнадцать годов, дядюшка решил, что пришла пора определять его в люди, и сдал в Морской корпус.

— Дело морское — многотрудное, — делился своими соображениями опекун на родственном совете. — А потому до буйства и шалостей там недосуг! На службе морской из Митюхи скорее человека сделают, нежели в драгунах али гусарах каких!

Годы корпусные пролетели быстро и беззаботно. Учёба Дмитрию давалась легко, да и жили кадеты весело. Выпуск же Лукина совпал с большой войной: королевская Швеция дерзнула ещё раз попытать военного счастья в споре с Россией. Конечно же, мичман Лукин просился на боевые корабли, но его отправили в далёкий заснеженный Архангельск, где на Соломбальской верфи спускали на воду линейный корабль «Александр Невский». Затем — переход с отрядом контр-адмирала Повалишина в Копенгаген, где «Невский» вошёл в состав стоявшей там русской эскадры. Зиму корабли простояли, вмёрзшие в лёд; офицеры тем временем отдыхали от дел ратных на берегу. Гуляли от души. Дмитрий Лукин, как всегда, во всём стремился быть впереди прочих, а потому веселился с чисто русским размахом, прокутив к весне в копенгагенских ресторациях половину своего имения.

— Чёрт с ними, с деньгами! — говорил он друзьям. — Зато будет что вспомнить в старости печальной!

Летом следующего года Лукин на том же «Александре Невском» участвует в крейсерствах по Балтийскому морю. Расторопность и распорядительность его не остаются без внимания начальства, и Лукина производят в чин лейтенантский. Именно в это время рождаются первые легенды о его необычайной силе. Что правда, то правда: Лукин шутя перетаскивал на себе орудийные стволы, жонглировал тяжеленными ядрами да на спор вгонял пальцем гвозди в дубовую корабельную обшивку. Надо ли говорить, сколь обожала его команда. А вскоре о лейтенанте с «Невского» заговорил и весь Балтийский флот.

Следующий, 1790 год стал годом боевого крещения Лукина. В двух кровопролитных сражениях со шведским флотом при Красной Горке в Выборге проявил он себя храбрым и грамотным моряком. Известие о заключении мира встретил уже в капитан-лейтенантском чине. А едва корабли втянулись в кронштадтские гавани, прикатил к Лукину дядюшка из губернии Тульской. Был дядюшка взволнован до крайности необычайной. Ещё один хороший загул — и всё имение фамильное с молотка пойдёт. Настроен по этой причине дядюшка был весьма решительно, но как человек, житейским опытом умудрённый, начал издалека:

— Ничего нету лучше, Митя, чем жизнь семейная! — повёл он разговор, едва только расцеловался с племянником и сел за стол. — Ну, представь себе, дружок. Ты в кресле посиживаешь, романы французские читая, а жёнушка-голубушка вокруг тебя хлопочет!

Однако племянник к этой теме оставался совершенно равнодушен. Позёвывая в кулак, Митя с тоской поглядывал на своего воспитателя. Дядюшка вскорости уехал ни с чем, а племянник продолжил разорять родовое имение. Так, наверное, через год-другой и остался бы капитан-лейтенант Лукин гол как сокол, если бы… Любовь Дмитрия Лукина была подобна урагану. Очаровательную Настеньку Фандер-Флит он встретил на балу в Кронштадтском морском собрании. Встретил — и тут же сделал предложение. Испуганная таким оборотом девушка робко пожала плечами:

— Поговорите с папенькой, ведь так скоро жениться — это неприлично!

— Моряку долго ждать не полагается по причине краткости его жизни! — мрачно ответил Лукин девушке и отправился к её папеньке.

Директор кронштадтских доков Ефрем Иванович Фандер-Флит был человек обстоятельный.

— Сколько душ имеете и в каких губерниях? — поинтересовался он.

— Восемьдесят пять в Тульской да Орловской! — отвечал жених бойко.

— А насколько серьёзные чувства питаете к дочери моей?

— Любовь к ней превыше всех иных страстей моих!

В большом волнении сжал капитан-лейтенант спинку стула, подле него стоявшего, и… щепки с глухим треском посыпались к ботфортам жениха.

— Что ж, в чувства ваши я верю! — молвил будущий тесть, печально оглядев останки стула. — Можете объявлять помолвку!

Спустя месяц была помолвка, а ещё через полгода Настя Фандер-Флит стала госпожой Лукиной. Из церкви молодую жену вёз домой гневный папаша. Молодой муж в это время уже спешил на свой корабль: Лукин уходил в крейсирование по Немецкому морю.

— Были у тебя женихи приличные из полка Измайловского да коллегии иностранной, так нет, подавай ей моряка! Вот теперь и сиди одна как перст, на волны глядючи! — ругался директор кронштадтских доков.

Дочь не отвечала, рыдая в фату.

Мимо набережной, салютуя крепости, проплывала громада линейного корабля «Память Евстафия», на котором её молодой муж отправлялся в далёкие края…

СЛУЖБА ЧЕРНОМОРСКАЯ

А через год с Лукиным приключился конфуз. Повздорив с вороватым портовым чиновником, он не нашёл в споре иных аргументов, как выбросить несогласного из окошка. Чиновник написал жалобу, и капитан-лейтенанта отправили в далёкий Херсон. На Чёрном море Лукину дали шхуну. Адмирал Фёдор Ушаков, прочитав бумагу сопроводительную, оглядел ссыльного.

— Стенька Разин вам, молодой человек, не родственником каким приходится?

— Нет, но спуску я не дам никому! — вскинул голову Лукин.

— Служите с Богом! — махнул рукой адмирал. — У нас главное, чтоб дело знал!

Служба черноморская не чета балтийской. Здесь парадизов нет, зато плаваний и штормов хватает. Капитан-лейтенант Дмитрий Лукин ходил на своей шхуне между Николаевом и Константинополем, возил дипломатическую почту и пассажиров. Только отгрузится — и сразу в новый рейс.

— Был я офицером боевым, а стал ямщиком морским! — шутил порой Лукин.

Вместе с мужем приехала на юг и Анастасия Ефремовна. При супругах — слуга Илья (тот самый, будущий лейб-кучер императора). Жили небогато. Бывало, привезёт Илья бочку воды с речки и зовёт барина:

— Выходь, Митрий Ляксандрыч, бочку сымать!

Выйдет Лукин, поплюёт на руки и вдвоём с Ильёй бочку сорокавёдерную с телеги снимет.

Анастасия Лукина в кронштадтском обществе в числе первых красавиц числилась, а в Николаеве вовсе ей равных не было. Однако ловеласы местные обходили её стороной: мужа опасались. Но один всё же нашёлся — из шустрых итальянцев, каких немало крутилось тогда подле главного начальника Черноморского флота адмирала Мордвинова. Итальянец познакомился с Анастасией Лукиной на одном из балов, а затем стал хвастать среди дружков её благосклонностью. Врал, конечно, но по Николаеву слух пошёл. Едва Дмитрий с моря — к нему жена в слезах: так, мол, и так.

— Ладно! — сказал капитан. — За такое действо следует наказать примерно!

На первом же балу у командира порта он без труда нашёл своего обидчика. Ничего не подозревавший итальянец вовсю любезничал с дамами. Проходя мимо, Лукин как бы нечаянно наступил итальянцу на ногу, да так, что тот закричал голосом истошным.

— Ежели я вас обидел, давайте драться! — объявил ему Лукин и тут же уехал домой.

Вечером Дмитрий Александрович молча пил пунш. Жена плакала:

— Зачем тебе драться, пожалей меня!

Итальянец меж тем, от боли в себя придя, понял, что дуэль с таким человеком, как Лукин, может кончиться для него печально. Кинулся тогда он к своей сестре, что была на короткой ноге с адмиралом Мордвиновым. Сестрица тут же посадила брата под замок, а сама бегом к своему сердечному другу. Наговорила всякого: дескать, пьяный Лукин поносил Мордвинова словами мерзкими, а врага его, Ушакова, наоборот, нахваливал; когда же брат её, лейтенант, храбро вступился за честь адмирала, то Лукин его по ноге ударил, а назавтра грозился и вовсе убить.

Надо ли говорить, в какой ярости был Мордвинов? Тотчас к Лукину отправился полицейский наряд, и капитан-лейтенант был посажен под крепкий арест. Однако в тот же день хромой итальянец срочно выехал в другой город. Следствие доказало полную невиновность Лукина. Теперь уже николаевское общество подшучивало над самим Мордвиновым.

Говорят, что когда севастопольскому адмиралу Ушакову рассказали об истории с Лукиным, он долго смеялся:

— Сей разинец мне сразу по душе пришёлся! Голову кладу, что воин он отменный! Буду его у Мордвинова в Севастополь на эскадру просить!

Но Мордвинов Лукина не отдал: дело здесь было во взаимной неприязни двух адмиралов. Вместо Севастополя спровадил Мордвинов Лукина на Балтику.

— Езжай, голубчик, откуда приехал, — сказал, ордер свой вручая. — От тебя здесь одни хлопоты.

РУССКИЙ КУЛАК ПРОТИВ АНГЛИЙСКОГО БОКСА

Вернувшись в Кронштадт, взял Дмитрий Александрович отпуск и с женой и дочерью отправился в своё тульское имение. Была зима, и дороги заметало позёмкой. На козлах восседал неизменный Илья. За Петербургом дорога была ещё сносная, а ближе к Москве — сугроб на сугробе. А тут ещё и метель. Решили Лукины остановиться на ночёвку в ближайшей деревеньке. Нашли избу, договорились с хозяевами. Бабка самовар, жаром пышущий, на стол поставила. И пока супруги чай пили, Илья отправился порасспросить местных мужиков, как далее ехать. Вошёл в хату соседнюю, видит, за столом сидят трое, все с кнутами, лица хмурые, недобрые.

— Чего надо? — говорят. — Ступай прочь, скоро сами придём — не возрадуетесь!

Илья шапку скомкал и поспешил восвояси. Рассказал всё Лукину. Тот дочь спать укладывал.

— Поди к их дверям, Иваныч, да послушай, о чём они там беседу ведут.

Вскоре Илья возвратился и позвал Лукина в сени для разговора.

— Вот что, Дмитрий Ляксандрыч, худо наше дело! Слышал я, что хотят сии душегубы всех нас перебить, а пожитки пограбить! Бежать надобно!

— С пожитков наших корысть небольшая! — почесал затылок Лукин. — Бежать же нам зазорно, да и ребёнок спит! Придётся самим сходить в гости!

— Куда это вы с Ильёй на ночь глядя? — спросила жена тревожно.

— Да к старосте, дорогу узнать! — отвечал Дмитрий Александрович, шубу запахивая. — Мы скоро!

Дверь в хату он распахнул ногой.

— Что вы за люди? — спросил грозно. — И что замышляете?

Сидевшие оторопели. Немного погодя один поднялся, подступил вплотную к Лукину. В руке его был нож.

— И ходить никуды не надобно! Сам заявился! — оскалился он и приставил нож к горлу Лукина. — Ну-ка, барин, скидай шубейку! Она тебе боле ни к чему!

Лукин только хмыкнул:

— Ну и ухарь! Держи, родимый! — И навернул негодяя кулаком промеж глаз. Второй раз бить не пришлось: тот уже не поднялся. Зато повскакивали дружки Лукин, однако, остался невозмутим:

— Илья, принимай!

— Готов, Митрий Ляксандрыч! — отозвался верный слуга, сам косая сажень в плечах.

Лукин тем временем ловко схватил за загривок ближайшего, встряхнул так, что тот лишь захрипел, и кинул кучеру. Ну а Илья для надёжности о стенку головой стукнул и в сторонку положил. Глядь, а к нему уже второй летит…

Кучер всех троих повязал вожжами, погрузил на санки да отвёз в ближайший околоток.

Когда Лукин вернулся, жена ещё не спала.

— Ну что, узнал дорогу? — поинтересовалась она, зевая.

— Да, милая, — отвечал Дмитрий Александрович раздеваясь. — Завтра поутру выезжаем!

Весной Лукины вернулись в Кронштадт. Глава семьи уходил в море. Предстояло многомесячное крейсерство в Северной Атлантике в составе эскадры вице-адмирала Ханыкова. Для пополнения припасов и отдыха команд были определены английские порты Чатем и Ширнесс.

Поход в эскадре вице-адмирала Ханыкова — особая глава в жизни Лукина. Именно тогда слава о его силе и бесстрашии разнеслась по всей Европе. А началось всё с пустяка.

В один из заходов эскадры в Чатем, будучи на берегу, набрёл Лукин с друзьями на француза-иллюзиониста. Огромный быкоподобный француз потчевал англичан фокусами. Трюк был прост. Француз подставлял щеку для удара всякому желающему. Если трюкачу удавалось после удара устоять не шелохнувшись, он получал приличную сумму денег, если же нет — три часа должен был гавкать в ближайшем кабаке из-под лавки. А так как француз был огромен и крепок, то кошельки азартных англичан быстро худели. Увидя столь редкостное зрелище, друзья принялись уговаривать Лукина принять участие в этой забаве. Тот долго отнекивался, но всё-таки решился. С первого же удара незадачливый фокусник полетел с ног и долго не мог прийти в себя. Англичане с криками восторга подхватили Лукина на руки и отнесли в трактир, где он щедро угостил всех своих поклонников.

В следующий раз эскадра отстаивалась в Ширнессе. И здесь Лукину представился случай отличиться: ему предложили помериться силой в «боксы» с лучшим местным бойцом.

— Одного мало! — резюмировал русский моряк, оглядев противника. — Выводи четырёх лучших!

Бой продолжался несколько минут. Один за другим английские мастера «боксов» были перекинуты через канаты.

От призовых денег Лукин наотрез отказался:

— Отдайте их своим «боксам». Пусть горе запивают!

На другой день, отряжённый с двумя десятками нижних чинов в местное адмиралтейство для получения такелажа, Лукин стал свидетелем драки между английскими матросами и береговыми канонирами Ширнесса. Дмитрий Александрович долго наблюдал за дракой и понял, что канониры дерутся нечестно. Он решил вступиться за моряков. Своим матросам вмешиваться не велел, строго-настрого наказав:

— Чтобы скандалу не было, стойте и смотрите! А я разомнусь маленько!

Вначале Лукин разогнал толпу канониров, а затем, разозлившись за что-то на английских матросов, объявил войну обеим партиям и в кулачном бою со своими двадцатью удальцами разогнал всех. В городе заперли лавки, жители попрятались в домах, а Лукин, празднуя победу, с песнями возвратился на корабль.

Надо ли говорить, какой популярностью пользовался он после этого среди матросов эскадры? Служить под его началом считалось великой честью. А если прибавить к этому, что Лукин был необыкновенный добряк и хлебосол, готовый раздать все свои деньги нуждающимся, то можно представить, как велик был его авторитет среди русских моряков.

В воображении читателя наш герой может предстать неким громилой. Это ошибочное мнение! Вот описание внешности Дмитрия Александровича, оставленное одним из его друзей: «Лукин посредственного росту, широк в плечах, и грудь его твёрдостью похожа на каменную… всё тело необыкновенно плотно и упруго».

Во время следующего захода в Ширнесс излишняя популярность могла дорого обойтись Лукину, но он вновь с честью вышел из почти безнадёжного положения. Дмитрий Александрович, посланный для закупки провизии на шестивёсельной шлюпке, уже возвращался назад из города и подходил к берегу, когда увидел толпу подвыпивших бродяг.

— Люкин! Люкин! — кричали они. — Сейчас мы пощупаем этого хвалёного русского! Попотчуем его «боксами»!

Дмитрий Александрович был уже шагов за триста от берега, когда целая толпа разогретого алкоголем сброда бросилась на него в надежде повергнуть наземь русского богатыря. Но Лукин не растерялся. Видя, что со всей толпой ему не справиться (англичан было более сотни), Дмитрий Александрович схватил за галстуки двух зачинщиков и, крепко держа их, стал отступать к шлюпке, где его ждали верные матросы. Едва толпа начинала наседать, он так сжимал в своих руках пленников, что оба поднимали душераздирающий вой, от которого их приятели разбегались в сторону. Так бы, наверное, и пробился Лукин к шлюпке, если б не коварная подножка, которую подставили ему в неразберихе. И хотя Дмитрий Александрович не упал, оба пленника вырвались на свободу, и тотчас на Лукина посыпались удары. Но русский офицер не думал сдаваться, кулаками прокладывая себе путь к причалу. Матросы, увидев драку, кинулись к нему на помощь. Бой был короткий, и враг обратился в постыдное бегство.

«Подвиг сей приумножил к нему почтение английских моряков», — писал об этом случае один из современников. И тем не менее, на следующий день к вице-адмиралу Ханыкову поступило несколько десятков жалоб на Лукина за нанесённые увечья. Командующий вызвал офицера.

— Кто зачинщик? — грозно спросил вице-адмирал.

— Я, ваше превосходительство, никогда бы не додумался бросаться в драку с сотней пьяных головорезов! — скромно ответил капитан-лейтенант.

— В следующий раз будь с англичанами повежливей, всё ж союзники! — улыбнулся Ханыков. — А то, не ровён час, всех переколотишь!

Но более драться Лукину в английских портах не пришлось. Теперь при его появлении все почтительно вставали и приветствовали. Лишь иногда, уступая надоедливым поклонникам, он шутки ради поднимал под одобрительные крики толпы за шиворот желающих. По четверо за один раз. Уже перед самым отплытием в Кронштадт заспорил с Лукиным в трактире один английский капитан, чей народ смелее и решительней.

— Вы, русские, никогда не пойдёте на то, на что без всяких раздумий покусится англичанин! — задирал Лукина капитан.

Лукин покраснел от обиды:

— Это на что, к примеру?

— А вот сможешь ли ты отрезать мне нос? — смеялся англичанин капитан-лейтенанту в лицо.

— Изволь! — ответствовал Лукин и, взяв нож, не моргнув глазом отхватил у задиры кончик носа.

— Как видишь, мы народ решительный! — сказал он, кладя свой трофей на тарелку. — Но для сего нас обидеть крепко надо! Ты меня обидел, а потому и получил своё!

История эта нашла продолжение значительно позднее, когда англичанин, старый и отчаянный мореход, приехал навестить друга в Кронштадт и оба, вспоминая своё знакомство, весело хохотали над давней проказой…

КАПИТАН, СТАВШИЙ ЛЕГЕНДОЙ

В это время Россия вступила в войну с Францией. Из Севастополя ушла к греческим берегам эскадра адмирала Ушакова, в Италию двинулись полки фельдмаршала Суворова, к голландским берегам отправились корабли флота Балтийского. И среди них катер «Диспач», в командование которым вскоре после возвращения из Англии вступил Лукин.

Наиболее крупной операцией балтийцев в этой войне стала высадка десанта на голландское побережье. Шлюпки подходили к берегу при большом накате, и вёл их парусник Лукина. Крупные корабли из-за мелей близко подойти не могли. Высадка, несмотря на активное противодействие французов, прошла успешно, и Лукин за проявленную храбрость и расторопность был награждён орденом Святой Анны 3-й степени.

Вскоре отличившегося капитан-лейтенанта определили старшим офицером на линейный корабль «Ретвизан», которым командовал сын известного российского адмирала С.К. Грейга Алексей. Назначение на такую должность — большое доверие, ибо на ней офицер готовится к вступлению в капитаны линейного корабля. И сразу же испытание. Преследуя французского адмирала, «Ретвизан», шедший в кильватерном строю вслед за британским линкором «Глаттон», сел на мель. Британцу удалось увернуться от атаки. Потом выскочили на отмель ещё два английских корабля. Наступила ночь, разыгрывался шторм, грозивший выбросить «Ретвизан» на берег. И тогда Лукин нашёл остроумное решение. По его предложению Грейг велел поднять стакселя. Огромным давлением ветра в паруса корабль буквально сорвало с мели, и он без особого труда вышел в открытое море. Воспользовавшись советом Лукина, спасли свои корабли и англичане. Командующий английской эскадрой адмирал Митчел дал обед в честь русского капитан-лейтенанта.

А затем были многочисленные бои с французскими летучими эскадрами и бомбардировки прибрежных крепостей. И, как всегда, Лукин действовал смело и находчиво. Отличился он и при пленении голландского корабля «Вашингтон» у стен крепости Гельдер.

Капитан «Ретвизана» каперанг Грейг с некоторой обидой признавался в узком кругу:

— Ежели меня и убьют, никто на корабле сего происшествия не заметит, ибо все — от кают-юнги до вахтенных лейтенантов — находятся под очарованием моего старшего офицера. Но я не обижаюсь за это на Лукина — это славный моряк, и сам я общаюсь с ним с превеликим удовольствием.

Была в жизни Лукина и поистине знаменательная встреча. В крейсировании у острова Текселя совместно с эскадрой адмирала Нельсона за быструю работу с парусами заслужил он похвальный отзыв великого английского адмирала. В 1801 году Дмитрий Александрович производится в капитаны 2-го ранга и получает под командование новейший линейный корабль «Рафаил». А в следующем году за восемнадцать морских кампаний награждается Георгием 4-го класса. Тогда же была вручена ему и ещё одна награда — орден Святого Владимира 4-й степени за спасение «Ретвизана» при голландских берегах.

Из воспоминаний современника: «У капитана Лукина была прекрасная нюфаундлендская собака. Всякий раз, как пробьёт известный звонок, после которого разбирают матросы свои койки, она является с ними вместе к шкафуту, безошибочно выбирает свою койку и относит её на место. А на другой день поутру приносит её обратно в положенное для всех время».

Тем временем молва о славных делах Лукина достигла и родных берегов. Высший свет изумился: вот ведь какой богатырь да герой у нас имеется, а мы про то и не ведаем! Супругов Лукиных стали приглашать на вечера, рауты во всевозможные салоны. Дмитрий Александрович походил-походил туда, да и перестал. Скучно! С большим удовольствием он занимался детьми: совсем уже большой стала дочь Екатерина, подрастали сыновья-погодки Константин и Николай.

Сыновей наставлял, преподавая урок чести:

— Первым не задирайся! Слабого не тронь, лежачего не бей! Подножка да тычки в спину — последнее дело! Но уж коли обиду вам нанесли крепкую, тогда за честь свою стойте до конца! Помните, что вы Лукины!

Прослышав о подвигах Лукина, пригласила его к себе в гости в Павловск императрица Мария Фёдоровна. Вот как описал это событие один из современников: «…Её величество императрица Мария Фёдоровна, за обедом просила, чтоб Лукин показал свою силу. „Ваше Величество, с радостью исполнил бы ванте милостивое желание, но ничего не найду, что вам показать“. В это самое время, как он оглядывался, поставил ему придворный лакей серебряную тарелку. Он потребовал другую. Государыня обратила своё внимание. Он взял в руки обе тарелки, свернул в дудочку самым лёгким образом, встал и поднёс сверченные обе тарелки, — и так искусно, что нельзя было сказать, что тут две тяжёлые серебряные тарелки».

Но подобные визиты были редкостью. Единственно, куда любил хаживать Лукин, так это во французский театр. Там-то с Лукиным произошла история, навсегда вошедшая в копилку русских анекдотов.

В тот вечер в театр пожаловали два дружка — известный острослов и шутник гофмейстер Кологривов, церемониймейстер Соллогуб, а с ними целая куча приятелей. Соллогуб заявился франтом в синем плаще, подбитом красным бархатом. Во время спектакля друзья вертелись на своих местах и поглядывали, как реагируют окружающие на столь необычный наряд. Кологривов с презрением окинул взглядом одного случайного, как ему показалось, зрителя, который и в представлении-то ничего не понимал.

— Сейчас я сделаю из него посмешище всего Петербурга! — объявил Кологривов.

Спустившись в партер, Кологривов обратился к незнакомцу:

— Понимаете ли вы по-французски?

Тот смерил его взглядом и ответил отрывисто:

— Нет!

— Так не угодно ли, чтоб я объяснил вам, что происходит на сцене?

— Сделайте одолжение.

Кологривов понёс столь отчаянную галиматью, что сидевшие рядом просто помирали со смеху. В ложах прислушивались и фыркали. Когда же красноречие острослова иссякло, молчавший дотоле незнакомец вдруг поинтересовался на чистейшем французском:

— А теперь потрудитесь объяснить мне, зачем вы несли такой вздор?

Кологривов опешил, ошарашенно развёл руками:

— Я не думал… Я не знал…

— Вы не знали, что я одной рукой могу взять вас за шкирку и закинуть в ложу к тем дамам, с которыми вы так приятно только что перемигивались?

— Извините! — лепетал вмиг растерявший самоуверенность Кологривов.

— Знаете ли вы, кто я?

— Нет, не имею чести!

— Я — Лукин!

Кологривов побледнел смертельно. Толпа любопытных потихоньку ушла от греха подальше, оставив его один на один с легендарным силачом.

— Дорогая, я вернусь к концу антракта! — обернулся Лукин к жене. И велел поникшему острослову: — Идите за мной!

В буфете Лукин заказал два огромных стакана пуншу, наполненных до краёв, один подал Кологривову:

— Пейте!

— Но я не пью! — взмолился тот.

— Пейте!

Захлёбываясь, Кологривов судорожно опорожнил стакан. Лукин залпом выпил свой и тут же заказал ещё по стакану. Напрасно Кологривов отнекивался — он был обречён. Затем выпили ещё и ещё. После восьмого стакана острослов свалился замертво, и его через весь театр поволокли к выходу. Дмитрий Александрович же, как ни в чём не бывало, возвратился к жене и досмотрел спектакль.

ВОКРУГ ЕВРОПЫ

В сентябре 1805 года Кронштадт покинула эскадра вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина. Корабли держали курс в Средиземное море, где разворачивались боевые действия против наполеоновской Франции, которую поддерживал Стамбул. Тогда же началась подготовка резервного отряда. В командование 74-пушечным кораблём «Рафаил» вступил капитан 1-го ранга Лукин. С тех пор дома он почти не бывал: началось вооружение корабля.

В заботах пролетел май, а за ним июнь. В последних числах июля корабли вытянулись на рейд. Командовал отрядом капитан-командор Иван Александрович Игнатьев, активный участник русско-шведской войны 1788–1790 годов. С 1804 года он управлял провиантским департаментом, с 1805 года командовал кораблём «Сильный». Игнатьев героически погиб в Дарданелльском сражении 10 мая 1807 года.

Уже перед самым отходом отряда гребных катеров на рейд прибыл император Александр I. Осмотр он начал с «Рафаила». Александр спустился в трюм, отведал матросской каши, оглядел абордажные орудия.

— А можешь ли ты, Дмитрий Александрович, пушку поднять? — ни с того ни с сего обратился он к Лукину.

— Это можно, ваше величество! — улыбнулся тот. — Дело привычное!

Подойдя к шестифунтовому фальконету, Лукин легко приподнял его руками и, оттащив шагов за десять, бережно поставил на палубу.

— Да, силой тебя Господь не обделил, — резюмировал император, взяв капитана под локоть. — С желанием ли идёшь ты в этот поход?

— Какой же моряк, ваше величество, откажется от столь многотрудного, но и славного плавания. Это же не в луже Финской карасями барахтаться!

— А в каком положении семейство своё оставляешь? — продолжал расспросы император.

— Известно в каком, — усмехнулся Лукин. — В ожидательном. На то она и семья моряка, чтобы с моря его поджидать. В остальном же надеюсь, что они смогут иметь покровителя в лице вашего величества!

— Не изволь сомневаться, Дмитрий Александрович, всё, что должно, я исполню с тщанием. За семейство своё будь спокоен!

Александр I сдержал слово, данное Д.А. Лукину. После гибели мужа А.Е. Лукиной была назначена «приличествующая ей» пенсия, а сыновья были определены в Пажеский корпус.

На «Рафаиле» меж тем уже сыграли парусную тревогу. Император, поглядывая на карманные часы, лорнировал бегавших по палубе матросов. Наконец к нему подошёл Лукин:

— Паруса поставлены, ваше величество! Рифы взяты, а марсели подняты!

Александр ещё раз взглянул на часы: с момента подачи команды прошло не более трёх минут.

— Превосходно! Молодцам марсовым по целковому, всей команде по лишней чарке, офицерам моё благодарение, а тебе, Дмитрий Александрович, спасибо и счастливого пути! — сказал Александр, покидая палубу «Рафаила».

Вечером того же дня, обменявшись салютацией с кронштадтскими фортами, отряд командора Игнатьева взял курс в открытое море. Прошли Ревель, миновали Копенгаген, впереди была Атлантика. Зашли в Портсмут. Здесь Лукина встречали как старого знакомого.

Рядом с «Рафаилом» стоял британский линкор «Центавр», только что вернувшийся из Вест-Индии. Лукин тотчас пригласил офицеров с английского корабля на обед к себе. За обедом англичане рассказывали, что выдержали на пути к метрополии отчаянный шторм и бой с четырьмя французскими фрегатами. Сам обед прошёл весело. Хлебосольный Лукин выставил на стол всё, что имел в своих припасах. Один из соплавателей Лукина так описывал это застолье: «Обед был в английском вкусе: грог перед обедом, а за столом — портвейн, херес ходили кругом стола. Только и было слышно: „Капитан такой-то, ваше здоровье!“ — и мы все вышли из-за стола, как говорится, с красными носами».

Но вот отдых закончен, и корабли снова взяли курс на далёкое Средиземноморье. Стремясь сплотить офицеров (чтобы плавание не казалось им утомительным), Лукин придумывал разные забавы. «Кают-компания приняла вид если не роскошной гостиной, то щеголеватой военной комнаты: стол сервируется хорошим стеклом, превосходною посудою и вдобавок — чистое, немешанное вино; на стенах бронзовые гвозди, ковры на рундуке, словом, Англия преобразила кают-компанию. Забавная выдумка не класть шляп на стол, а вешать на гвозди, также неосторожность с трубкою и многие другие вещи, за неисполнение которых положен штраф, — и на штрафные-то деньги, с прибавкою с каждого, приняла наша каюта тот вид, что заметили офицеры, приезжающие с других кораблей. Любезный наш капитан участвовал в сей шутке и нарочно нарушал постановленные правила, чтобы только заплатить более штрафу. Между офицерами было сохранено вежливое и дружеское обращение. После сего можно ли было желать приятнее и веселее службы?» — вспоминал уже известный нам Павел Иванович Панафидин.

И вот, наконец, Средиземное море. Шли вдоль испанских берегов, затем повернули к Сардинии. У островка Стромболи пришлось задержаться: не было лоцманов для прохода Мессинским проливом. И вновь здесь проявляется нетерпеливый и открытый нрав капитана «Рафаила». Прознав, что один из его корабельных лейтенантов, будучи стажёром на английском флоте, уже ходил этим проливом, Лукин оповещает Игнатьева, что у него есть человек, способный провести отряд. Игнатьев немедленно даёт согласие — время-то дорого. Но сам лейтенант, узнав о таком решении, отказывается от столь опасного предложения.

— Что же это вы, голубчик, делали, в морях бывая? — ядовито поинтересовался Лукин у лейтенанта, с огорчением узнав об отказе. — Тем настоящий моряк и отличается от пассажира, что не просто по морю катается, а морскому делу учится!

Наконец лоцмана прибыли, и корабли продолжили свой путь. Пополнив запасы в Мессине, отряд Игнатьева к Новому году прибыл в распоряжение вице-адмирала Сенявина. Рождество встречали в Бокко-ди-Катторо. На Крещение при море была устроена Иордань: погрузили крест в воду, корабли открыли частую пальбу… Затем — обед на берегу за огромными столами: офицеры в доме, матросы на улице. После обеда пляски. Развеселившийся Лукин, напрочь забыв о своём высоком положении, пошёл вприсядку с лихим брам-марсельным матросом — кто кого перепляшет! Матрос был парень хват, но капитана своего переплясать так и не смог, умаялся.

ПОКОРИТЕЛЬ ЛЕМНОСА

А вскоре Россия объявила войну Турции, и эскадра взяла курс на Архипелаг. У Дарданелл настигли английскую эскадру вице-адмирала Дукворта, которая только что попытала счастья, надеясь прорваться к Стамбулу. Многочисленные знакомые Лукина говорили, что прорыв сквозь череду мощнейших турецких крепостей невозможен. Немного погодя англичане ушли совсем, и русские моряки остались одни.

Через несколько дней началась бомбардировка неприятельской крепости на острове Тенедос. «Рафаил» первым открыл огонь и заставил замолчать турецкие пушки.

Десятого мая Сенявин атаковал турецкий флот у входа в Дарданеллы. Атака русских моряков была стремительна. Потери турок не поддавались счёту. «Рафаил» совместно с «Ретвизаном», вырвавшись вперёд, погнался за убегающим турецким флотом. Вскоре у «Ретвизана» разорвало пушку, и он вышел из боя. Лукин же, несмотря на все повреждения, догнал неприятеля и, следуя с ним борт в борт, расстреливал его в упор, пока встречным течением «Рафаил» не отнесло в сторону от разбитого вконец противника. Турок спасла лишь ночь. Уже на выходе из пролива Сенявин обнаружил, что гребные турецкие суда тащат к Дарданеллам четыре повреждённых корабля. Началась атака, и как всегда, впереди прочих — «Рафаил» Лукина. Обрубив буксиры, турки бежали в панике, выбросив свои линейные корабли на мель, где они и были сожжены.

— Все капитаны сражались во вчерашнем сражении доблестно, но капитан Лукин был выше прочих. Вот вам пример для подражания! — заявил Сенявин при разборе Дарданелльской баталии.

Сенявин решает отобрать у турок крепость на острове Лемнос. Определяя кандидатуру командира десанта, он долго не думал:

— Как известно, Лемнос был родиной Ахиллеса. Это земля богатырей. У нас тоже есть свой богатырь, ему мы и поручим взять Лемносскую цитадель!

Лукин лишь склонил голову в знак согласия на столь ответственное поручение.

Произведя стремительную высадку на остров, Лукин решительно атаковал растерявшихся турок и погнал их в крепость. С моря его надёжно прикрывал огнём корабль «Елена». Захватив богатые трофеи, Лукин приступил к осаде крепости и подготовке штурма.

— Думаю, денька через три-четыре сможем начать! — делился он со своим помощником мичманом Хрущёвым.

Но штурмовать крепость не пришлось. Обстановка резко изменилась, и Сенявин прислал фрегат для снятия десанта. Лукин покидал Лемнос с видимым сожалением:

— Единожды судьба даровала мне случай взять приступом крепостицу сухопутную, и тот не удался. Не судьба!

И снова эскадра на всех парусах мчалась к Дарданеллам, где робко высунулся из своей норы неприятельский флот.

С зарёю 19 июня восточнее Лемноса были, наконец, обнаружены турецкие корабли. Предоставим слово Павлу Панафидину: «…Общая радость была на всём флоте. Никогда не забуду, как Д.А. Лукин поздравлял меня, когда я вышел на шканцы, что турецкий флот открылся. Думал ли он, что через несколько часов он не будет уже существовать для его детей, почтенной супруги и для всех, кто его знал и любил…»

СТАРАТЕЛЬНЫЙ ПУСТОШКИН

Был на исходе апрель 1783 года, и новгородские дороги тонули в непролазной грязи. В одинокой коляске, что едва тащилась по разбитой колее, сидел молодой розовощёкий человек. На коленях он держал огромную треугольную шляпу с пышным плюмажем. То был лейтенант российского флота Пустошкин. Не далее как несколько дней назад получил он от маменьки тревожное письмо, и вот теперь торопился из Кронштадта в родовое сельцо Чернецово. Мать просила сына о срочном приезде, причиной тому была тяжёлая болезнь отца.

Вот, наконец, и родные косогоры, деревушка, старый деревянный помещичий дом на пригорке. Отец уже не мог выйти встретить сына, лежал в перинах, обессиленный старостью и недугами.

Всю неделю провёл Семён подле него: поправлял подушки, поил чаями и настоями. Незадолго до кончины Афанасий Фёдорович призвал к себе сына:

— Благословляю тебя на верную службу, на радость и счастье в жизни!

Затем велел жене принести старинный хрустальный штоф с голубями, лавровыми венками и надписью «Непременно».

— Сын мой, Сеня, — сказал старик, плача. — Даю тебе сей скудельный сосуд, что возвращён нам из степей южных, куда ноне и ты служить едешь. Принадлежал он брату моему Митрию, что погиб под крепостью Очаковом в войну турецкую. Друзья переслали мне сей сосуд как память. Возьми его с собой на удачу. Знай, что за Богом молитва, а за царём служба никогда не пропадают! Да помни, что мы Пустошкины, не из блистательных, но из старательных!

Голова старика бессильно упала в подушки. Рядом вытирала слёзы платком мать, Евдокия Макарьевна…

В ПОТЕ ЛИЦА СВОЕГО…

Путь лейтенанта Пустошкина лежал через всю Россию в далёкий и неизвестный Херсон. Семён имел притом задание особое, важности чрезвычайной! Вёл он в далёкие херсонские степи партию рекрутов. Дело это в те времена было настолько многотрудным, что тем из начальников, кому удавалось довести больше половины людей, получали ордена, как за боевые подвиги, ну а кто умудрялся малую часть потерять, тех знали поимённо, а Семён Пустошкин не потерял ни одного человека. Черноморский флагман Федот Клокачёв самолично перед всеми целовал смущённого лейтенанта.

— Будешь состоять при мне! — объявил он Пустошкину.

— В чём же будет моя обязанность? — вопросил тот.

— Дел всем хватит! — отвечал вице-адмирал. — Мы ведь целый флот строим — Черноморский!

А вскоре на Херсон обрушилась беда, сравнимая разве что с набегом татарским. Имя ей было — чума. Люди вымирали тысячами. Смерть не щадила никого — от молоденьких рекрутов до седых адмиралов. Умер и первый черноморский флагман Клокачёв, не стало многих иных знающих и опытных. Но, несмотря на все потери, работы не прекращались ни на день. Круглосуточно строились верфи, и на них тут же приступали к закладке кораблей и судов. Время не ждало, и дорог был каждый день!

Новый черноморский начальник вице-адмирал Сухотин был немногословен и строг. Едва первые корабельные корпуса закачались на днепровской волне, тотчас зачитали его приказ о начале первой морской кампании. Семён Пустошкин получил назначение на корабль с громким именем «Слава Екатерины».

— Хватит по речкам прятаться, пора учиться штормовать в морях открытых! — напутствовал Сухотин своих питомцев.

Первые походы и первые испытания свежим ветром и волной!.. Как первая любовь, память о них остаётся на всю оставшуюся жизнь. Уже через год Семён был аттестован как исправный и старательный офицер, которому можно поручить самостоятельное дело.

Наградой за труд стал маленький номерной транспорт. И пусть пушек на нём не было вовсе и команды всей — полтора десятка, но был на этом судёнышке Семён уже полноправным капитаном, а оттого гордости его не было предела. Как лихо входил он тогда на Ахтиарский рейд, как лихо швартовался! Знай, мол, наших!

В мае 1786 года Пустошкин внезапно был вызван в Херсон. Принимал его главный командир черноморских портов контр-адмирал Николай Мордвинов — прекрасный администратор, но неважный флотоводец, известный либерал, но капризный барин и сибарит. Пустошкин Мордвинову нравился своей хозяйской основательностью и служебным старанием.

— Ну, Семён, почисть кафтан да готовься. Представлять тебя самому светлейшему буду! — огорошил он прибывшего лейтенанта.

— За что ж честь такая? — изумился, озадаченный таким оборотом дела, Пустошкин.

— Придёт время — узнаешь! — уведомил его Мордвинов.

Приём у Потёмкина был недолог. Расспросив в нескольких фразах о служебном пути, князь сказал оробевшему моряку:

— Назначаю тебя капитаном фрегатским. Задание же будешь иметь весьма необычайное и опасное. Рекомендации от Николая Семёновича имею на тебя хвалебные, посмотрим в деле!

Только когда вышли с Мордвиновым от князя, рассказал контр-адмирал Пустошкину о сути его нового назначения. Дело в том, что по Кучук-Кайнарджийскому мирному договору между Россией и Турцией, последняя открывала черноморские проливы для русских торговых судов. Это турок, разумеется, устраивать не могло. А вот для того, чтобы отвадить предприимчивых московитов от южных морей, турки нашли выход. Турецкий регулярный флот торговые суда не трогал, зато в лабиринте эгейских островов их сторожили алжирские и тунисские пираты. Так, буквально в течение какого-то месяца были разграблены два наших купеческих судна. Россия требовала объяснений. Турки пожимали плечами, всё сваливая на африканских разбойников. Для выяснения обстоятельств этого запутанного дела и было решено отправить в Средиземное море «торговый» фрегат «Пчела».

— На живца посылаем! — напутствовал лейтенанта Мордвинов. — Сделаешь всё как должно — честь тебе и хвала! Инструкции получишь у нашего посла в Константинополе!

— Справимся! — отвечал ему Пустошкин. — Пчела, она не только трудится отменно, но и жалит крепко!

Перед выходом в море Семён спрятал часть пушек в трюм, завалив их товаром купеческим. Трудности были и с командой: турки не разрешали брать на борт более четырёх десятков человек.

В первый день июня «Пчела» бросила якорь на Константинопольском рейде. Приехала турецкая таможня, чтобы осмотреть судно и груз. С этим управились легко. Пустошкин молча дал таможеннику увесистый кошелёк с золотом. Турки молча раскланялись и съехали на берег. Сам же капитан фрегата тотчас отправился к российскому посланнику Булгакову. Тот передал секретные инструкции. На словах же велели, пройдя проливы, немедленно ставить все пушки и пополнять команду за счёт местных греков.

И вот позади дарданелльские теснины. Команда увеличена за счёт греческих волонтёров, пушки грозно смотрят в горизонт, паруса полны ветра. Вперёд!

Булгаковские инструкции предписывали, помимо всего прочего, вести тщательную разведку турецких портов и приморских крепостей. Неукоснительно следуя от острова к острову, Пустошкин прочертил замысловатым зигзагом всё Эгейское море: за Тенедосом Лемнос, за Митиленом Хиос, за Паросом Наварин. Всё увиденное и услышанное лейтенант тщательно записывал в особый журнал.

Затем был дерзкий бросок к африканскому берегу — подразнить пиратов. И хотя алжирцев так и не встретили, но по прибытии в Марсель от местных шкиперов стало доподлинно известно, что разбойники Пустошкина искали, но разминулись в море. Сумел достать лейтенант в Марселе и важные документы, подтверждавшие, что султан всячески поощряет нападения на русские торговые суда, награждая при этом отличившихся! Понимая большую важность своих известий для всей российской внешней политики, Пустошкин тотчас отсылает письмо на имя посла нашего при Версальском дворе Смолина, «писанное цифирным шифром».

Тем временем, разгрузив судно, лейтенант заполнил трюм обратным грузом: французской водкой да сахаром. Пока же решались дела портовые, задумал Пустошкин посетить как частное лицо Тулон, важнейшую французскую крепость на Средиземноморье.

Остановившись в недорогой гостинице, отправился осматривать город. Обедал в попавшемся на глаза трактире. Соседом по столу оказался французский артиллерийский поручик. Увидев, что обед у француза весьма скуден, предложил ему Пустошкин распить с ним бутылку вина, что и было с радостью принято. Дальнейшие прогулки по городу они уже продолжали вдвоём. Осмотрели гавань, порт и доки. Поручик у него то и дело допытывался:

— Если бы ты с моря на крепость нападал, как бы стал корабли расставлять?

Пустошкин отвечал и, в свою очередь, интересовался:

— А ты, друг сердешный, как бы пушки свои стал ставить, когда бы посуху пришлось сию фортецию брать?

Француза интересовало, какие льготы получают иностранцы, на русскую службу поступающие, спрашивал, не перейти ли ему. На прощанье подарил он Пустошкину две камышовые трости, а потому как денег у дарителя не водилось, то расплачиваться за подарок пришлось самому одариваемому. На том и расстались. Имя артиллерийскому поручику было Наполеон Бонапарт…

Подаренные Наполеоном трости Пустошкин хранил до конца своих дней, впоследствии с удовольствием показывая друзьям, как курьёзный эпизод своей молодости.

На обратном пути из Марселя в Севастополь «Пчела» встретилась с пиратской шебекой. Но первый же точный залп убавил прыти у африканских разбойников, и преследователь тотчас превратился в убегающего.

Успешное исполнение столь опасного и важного поручения не осталось без внимания начальства, и Пустошкину вскоре по прибытии вручили патент на капитан-лейтенантский чин.

А затем была война, долгая и кровавая. Семёну Пустошкину, однако, отличиться в ней не удалось. Капитан-лейтенанта ждало иное поприще. Как знатока дел канатных и парусиновых, его отправили комиссионером в далёкое местечко Кричев, что в губернии Могилёвской, на канатную фабрику помещика Голынского. Шесть с лишним лет отбыл Пустошкин в Кричеве, добротность канатов да брезентов проверяя. Там и чин следующий получил, там и судьбу свою встретил — девицу Софью Фёдоровну, дочь местного полковника Зернигаузена.

Друзьям он в те годы говорил:

— Трудимся в поте лица своего! И пусть труды наши не видные, зато флоту зело нужные!

Отозвали Семёна Афанасьевича к флоту лишь тогда, когда решено было в самом Херсоне канатную фабрику строить. Надо ли говорить, как радовался Пустошкин, что о нём наконец-то вспомнили.

— Думал я уже, что и смерть приму в сиих чащобах! — восторженно сообщил он жене, с бумагой о своём переводе ознакомившись. — Ан нет! Значит, поплаваем ещё по хлябям зыбким!

И снова неприметная и кропотливая работа, ведь фабрику херсонскую приходилось создавать на голом месте. А едва старательный капитан 2-го ранга поставил дело канатное, отрядили его на якорное. Мотался Семён Афанасьевич по заводам ижевским и боткинским, добивался, чтоб железо шло на Черноморский флот качества первостатейного.

Вскоре о Пустошкине заговорили как об опытнейшем хозяйственнике, к тому же и бескорыстном, к которому и полушка не пристанет. И снова назначение. На этот раз высокое и почётное — капитаном Севастопольского порта с чином капитана 1-го ранга.

Перевёз Семён Афанасьевич туда из Херсона семью, выстроил дом. У Пустошкиных всегда весело: детишки по комнатам бегают, стол накрыт щедро, и каждому гостю рады. Сам хозяин от интриг да шептаний подалее держится. Всех всегда выслушает, улыбнётся и тарелку ближе подвигает:

— Прошу от нашего стола отведать, а словесные поносительства дело пустое и никчёмное. Всё перемелется!

Наверное, поэтому Пустошкина уважали все: и чопорный, осторожный Мордвинов, и своенравный, злой на язык Ушаков.

До нас дошло описание внешности и характера Пустошкина. Вот оно: «С.А. Пустошкин был среднего роста, строен собою, имел прекрасные и приятные черты лица, в которых ясно отражалась доброта души, и всегда играл свежий румянец. До самых последних дней жизни сохранил он свежесть чувств, твёрдую память и светлый ум, украшенный многолетней опытностью. Счастливая наружность его невольно привлекала к нему любовь и почтение. Он постоянно отличался весёлым и кротким нравом; был терпелив и умел управлять собою; имел нежное и чувственное сердце, но никогда не предавался до излишеств ни в радости, ни в печали; любил помогать всякому, кому и как мог. В обществе был любезен и приветлив; отличался искренностью в разговорах, непринуждённым и ласковым обращением. Будучи верным исполнителем… он требовал того же и от своих подчинённых, которыми был любим как начальник, и как отец и друг». Много ли мы найдём в анналах нашей истории столь трогательных и искренних описаний человеческих качеств?

Последний год восемнадцатого столетия принёс Пустошкину долгожданное участие в боевых делах. Высочайшим указом велено было спешить ему в Николаев, где собрать транспортную флотилию. Император Павел I заступился за битого французами неаполитанского короля и пообещал ему прислать в помощь три гренадерских батальона.

Вот и Николаев. Времени на особую подготовку к длительному плаванию уже не было. Под своё начало Пустошкину пришлось брать всё, что было под рукой — и старое, и гнилое. Генерал Бороздин, гренадерский начальник, при посадке заметно нервничал:

— Насколько опасным будет сие путешествие?

— Пусть вас успокоит то, что тонуть станем с вами вместе! — отвечал ему, улыбаясь, Пустошкин. — Не переживайте! Доставим, как в почтовой карете, в целости и сохранности. Ну, а за качку уж не обессудьте! Царю морскому «ура!» покричать никогда не грех!

29 сентября 1799 года закончили посадку десантных войск, а 12 ноября Пустошкин уже вводил свою флотилию в только что освобождённый Ушаковым порт и крепость Корфу. Там флотилия стала на зимовку, приводясь в порядок и латая изношенные суда. В марте следующего года Пустошкин завершил операцию и высадил гренадерские батальоны в южной Италии. Командующий Средиземноморской эскадрой адмирал Ушаков, старый знакомец и сослуживец Пустошкина, был его действиями весьма доволен. В своём приказе по эскадре он отмечал: «Гребного флота г. капитану 1-го ранга Пустошкину, за ревностное и усердное старание, прилежность и скорое выполнение в доставление… войск… при противных погодах, успешно и благополучно, за высаживание оных в Отранте… отношу признательнейшую мою похвалу и благодарность; также похваляю ревность и усердие его… за исправное доставление оных войск… до Корфу в прошедшее время глубокой осени, на судах, не весьма благонадёжных».

Приведши же обратно флотилию в Николаев в гораздо лучшем состоянии, чем он её оттуда уводил, Семён Афанасьевич удостоился похвалы даже придирчивого Мордвинова: «Поздравляю Вас от всего моего сердца с благополучным возвращением. Вы можете почитать себя спасшимся после бурного плавания на судах гнилых. Мы сопровождали вас молениями, зная, сколь великим опасностям подвержены вы были».

Отдохнувши в семье и получивши первое адмиральское звание, был определён Пустошкин на испытания новых кораблей. Осенью 1801 года вывел он на чистую воду новостроенные 110-пушечный гигант «Ягудиил» и 66-пушечный «Варахаил». Попали в шторм. Корабли держались хорошо. По результатам похода контр-адмирал доложился севастопольскому начальству:

— Против прежних наших много имеют лучшего. Особо ж прекрасны на ходу — что птицы летят!

А жизнь продолжалась. Многочисленное семейство Пустошкиных перебралось из Севастополя в Николаев, где в то время определили к службе их главу. Купили дом с вишневым садом и беседкой, обвитой хмелем.

Софья Фёдоровна почти каждый год дарил мужу то сына, то дочь. Дружная семья Пустошкиных множилась — за Марией Меланья, за Александрой Надежда с Семёном. Всего же детей было шестнадцать… Воспитывал их Семён Афанасьевич в строгости. Но ругани и побоев у Пустошкиных не знали, достаточно было, что глава семьи нахмурился, — это успокаивало самых завзятых шалунов.

По воскресеньям Пустошкины прогуливались по городской эспланаде. Впереди Семён Афанасьевич с супругой под ручку, следом вся детвора: мал мала меньше. Обыватели николаевские, в окошки выглядывая, судачили:

— Ишь, Пустошкины со своими цыплятами выхаживают, а Софья Фёдоровна чтой-то пополнела, никак опять прибавления ожидают!

ОТ АККЕРМАНА ДО АНАПЫ

Осенью 1806 года началась очередная русско-турецкая война. Тогда же Пустошкин снова был поставлен командовать гребными судами, которые и привёл к Одессе. Там ему шлюпкой с берега передали пакет. Адмирал сорвал печати.

— Курс на Днестровский лиман! — объявил он своим капитанам.

— Есть! — коротко отвечали те.

Гребная флотилия, оглашая воды шумом вёсел, набирала ход к Аккерману — турецкой цитадели неподалёку от Одессы. Там уже вели бои сухопутные войска во главе с дюком де Ришелье.

Как назло, внезапно ударил мороз, диковинка для этих мест.

— Топоры да заступы в руки! Марш на лёд! — скомандовал Пустошкин.

Так, рубя ледяные глыбы и растаскивая их в стороны, канонерки пробивались к крепости. Внезапное их появление у крепостных стен поразило турок несказанно. Ещё бы, ждать подобного подвига от своего флота гарнизону не приходилось, десятки же русских канлодок, каждая из которых являлась маленьким фортом, делали надежды на успех обороны иллюзорными. Над турецкой цитаделью был незамедлительно поднят белый флаг.

— Не овладеть бы вам Аккерманом, если б не налетели эти чёрные вороны! — в сердцах бросил паша, сдавая свой ятаган Ришелье.

И хотя корпуса судов уже разваливались на глазах, а люди были изнурены до крайности, Пустошкин был доволен несказанно:

— Ладно получилось: и крепость взяли, и сирот на Руси не прибавилось!

Наградой контр-адмиралу Пустошкину за бескровную победу под Аккерманом была Анна 1-й степени.

Всю зиму в поте лица команды латали свои изношенные канонерки, а по весне флотилия двинулась к следующей турецкой крепости — Килии.

Сбросив десант и поддержав пехоту точным огнём, моряки внесли достойную лепту в овладение и этой неприятельской твердыней.

А Пустошкин уже знакомился с секретным посланием морского министра Чичагова. Дело затевалось необычайное! Министр предписывал контр-адмиралу взять под своё начало лучшие корабли Черноморского флота, десантные войска и курс прямо на Константинополь. При входе в Босфор предполагалось сжечь брандерами турецкие корабли и дерзкой атакой захватить турецкую столицу. Чичагов писал: «Вам представляется через сие способ приобресть государству бессмертную славу и себе воздвигнуть бессмертный памятник на вечные времена…»

Засучив рукава, Пустошкин тотчас принялся за дело. Ещё бы, наступал звёздный час всей его жизни!

Корабельный состав готовил маркиз де Траверсе, десант — дюк де Ришелье. Они-то и принялись настаивать на отмене экспедиции.

— Даже если всё удачно выйдет, то пользы от этого никакой! — горячился маркиз.

— Не осмеливаюсь отвадить наудачу честь и славу России! — вторил ему герцог.

Возражения же самого Семёна Пустошкина никто во внимание не принял. «Радетели» России во мнении рядового контр-адмирала не нуждались! Вняв советам черноморских маркизов, Чичагов Босфорскую экспедицию отменил. Пустошкина же велел отправить куда-нибудь из Севастополя подалее, чтобы от горячности своей поостыл малость.

— Пусть отправляется на другой конец моря и берёт крепость Анапу! — решили Траверсе и Ришелье.

— Анапу — так Анапу! — заявил контр-адмирал жене, с приказом ознакомившись. — Всё одно воевать надо!

— Чем в деле сём руководствоваться мне? — испросил он у главного командира Черноморского флота.

— Благоразумием! Деятельностью и ревностью к службе! — был ответ.

Под начало Пустошкина отдали всё лучшее, что было на Черноморском флоте: шесть кораблей, пять фрегатов, бриги и брандеры. Свой флаг контр-адмирал поднял на 110-пушечном красавце «Ратном».

На рассвете 28 апреля 1807 года флот внезапно для турок бросил якоря подле анапского берега. Надворный советник Дандри при флагоносце и барабанщике прибыл в крепость с предложением о сдаче. Турки с парламентёрами разговаривать не пожелали.

— Что ж, — пожал плечами Пустошкин. — Вольному воля! Начинаем!

Вступив под паруса, эскадра подошла к берегу и открыла беглый огонь. Неприятель отвечал незамедлительно. Весь день над волнами стелились клубы порохового дыма, разгорячённые орудия не успевали окачивать едким уксусом. И чем дальше, тем очевидней становилось, что турки начинают выдыхаться. Огонь их, поначалу кучный и прицельный, постепенно терял меткость и темп. Над городом то и дело взмётывались ввысь костры пожаров.

А перед самым заходом солнца сюрприз — к флоту прибыл на бриге маркиз де Траверсе. Озадаченный Пустошкин уже готовился было сдать командование старшему по чину, но маркиз прислал шлюпкой письмо, объявив, что является здесь только гостем, а не начальником. Случай сам по себе редкостный для русского флота. Что-что, а «гостями» российские флотоводцы на полях бранных никогда не бывали! Но Семёну Пустошкину, наверное, в эти часы было не до умствований особых. Посланные им передовые баркасы уже вовсю мерили подходы к берегу. А только встало солнце, туда были высажены гренадерские батальоны. С развёрнутыми знамёнами и барабанным боем они двинулись на крепость.

Видя, что нападающие настроены самым решительным образом, анапский Янычар-ага сам напросился на новые переговоры о сдаче. Но, как оказалось, это была уловка едва десант остановился, крепостная артиллерия открыла по нему яростный картечный огонь. Снова прозвучал сигнал к атаке, и снова солдаты устремились на приступ. Поддерживая наступающих, вплотную к берегу подошли и корабли. Огонь их был всесокрушающ! Анапский форштадт был разнесён буквально в щепки. Затем ядра начали крушить крепостные стены. Гренадеры ещё и не подошли к крепости, как городские ворота внезапно распахнулись и оттуда повалили толпы турок.

— Никак контратакуют! — сжал кулаки Пустошкин. — Ставь пушки на картечь дрефгагельную! Будем пехоту выручать!

Однако спасать никого не пришлось. К изумлению русских моряков, турки бросились врассыпную, крепость была пуста. Но радоваться пока причин не было. В раскрытые ворота навстречу потоку убегавших в город уже устремился иной поток. То разбойники-черкесы, чуя лёгкую поживу, бросились грабить пустую Анапу.

— Вот хищники! — возмущались на кораблях. — Щас мы вам всыплем!

И всыпали! Да так, что гордые сыны гор так же стремительно ретировались, как только что нападали. А в город уже вступали русские батальоны. Биограф Пустошкина Ф. Савваитов писал об этих незабываемых минутах: «В это время посланный с фрегата „Воин“ для занятия двух турецких судов храбрый мичман Неверовский, заметив, что неприятель удалился от прилегающей к морю стороны крепости, поспешил к берегу, взошёл на бастион с шестью бывшими при нём матросами и поднял на нём наш кайзер-флаг. Радостное „ура!“ всей эскадры огласило черноморские воды и приветствовало победоносного орла русского».

Остаток дня прошёл в отыскании пороховых погребов и хлебных складов. Покорённую крепость осматривал уже с видом победителя сам маркиз Траверсе. Поучал Пустошкина, что и как надлежало бы лучше ему сделать. Тот по причине своей всегдашней спокойственности и почтительности не перечил, молча кивая головой.

Вскоре маркиз убыл обратно, а Семён Пустошкин, захватив в прибрежных водах ещё с полдесятка гружёных товарами призов и взорвав крепостные бастионы, повёл эскадру в Севастополь. Навстречу кораблям вышел весь город. Так встречают только победителей! Пустошкин и его подчинённые были таковыми. Анапа — старое разбойничье гнездо, снабжавшая окрестные горские племена оружием и подстрекавшая их к вражде с Россией, была уничтожена. Турция навсегда лишилась возможности возмущать приграничные народы.

Император Александр был приятно удивлён столь быстрым и удачным исходом экспедиции. После поражения на полях европейских войн известие с берегов Чёрного моря радовало особо. По случаю анапской победы в придворной церкви служили благодарственный молебен.

ПОД ТРАПЕЗУНДОМ

Корабли Анапской эскадры ещё только швартовались к причальным стенкам, а в Николаеве уже происходили события, которые скоро самым прямым образом коснулись Пустошкина.

В столицу Черноморского флота прибыл российский консул Рубо де Понтевезо, до войны находившийся в Трапезунде. С началом боевых действий консула арестовали, но затем, сменив гнев на милость, обменяли на какого-то важного пашу. Консул вернулся в Россию не с пустыми руками. Горя мщением, он горячо убеждал де Траверсе в лёгкости захвата Трапезунда.

— Войск в Трапезунде нет совсем, и даже тысячного десанта вполне хватит, чтоб овладеть крепостью, наведя на турок страх великий!

Маркиз сомневался. Но консул приводил новые и новые доводы:

— Помимо того, твёрдо знаю, что тамошние христиане только и ждут, чтобы соединиться с нами. Вот и план крепости трапезундской имею, мною рисованный, и карту рейда со всеми глубинами!

В общем, убедил! Теперь и сам де Траверсе размечтался о новой победе. Когда же стал вопрос, кого назначать начальником Трапезундской экспедиции, маркиз долго не думал:

— Конечно, Пустошкина! Он старательный, он справится!

Самого контр-адмирала, естественно, о желании никто не спрашивал. Едва же корабль «Ратный» бросил якорь-дагликс в Севастопольской бухте, как Семёна Пустошкина ждал уже новый ордер: готовить эскадру для похода к берегам трапезундским.

Нельзя сказать, что был контр-адмирал своим новым назначением доволен. Опытный моряк, он понимал, что Трапезунд — это не Анапа. Трапезунд — крепость первоклассная, и с ходу овладеть ею нет никакой возможности, всё будет решать длительная осада или кровавый штурм.

Отписал Семён Афанасьевич письмо жене о своих делах, порадовался известию о прибавлении в семействе и принялся снаряжать корабли в новый поход. Для атаки Трапезунда Пустошкину были дадены тридцать три вымпела. Погрузили десант: полтавских мушкетёров, егерей, полевую артиллерию.

31 мая в шесть утра при тихом норд-остовом ветре эскадра покинула Севастополь. Впереди кильватерной колонны под контр-адмиральским флагом — линейный корабль «Ратный». За ним дозорное судно — шхуна «Экспедицион». Её командиру Ивану Елизарову поручена задача сложная и ответственная — передать трапезундскому паше предложение о капитуляции незамедлительной.

На подходе к Трапезунду завернул Пустошкин эскадру к небольшому порту Платан. Атака русских кораблей была внезапна и неотразима. В какие-то полтора часа все стоявшие в порту суда были перетоплены, а береговые батареи расстреляны напрочь. Пока Пустошкин громил Платанский порт, к Трапезунду подошёл второй его посланец — бриг «Елизавета».

Капитан-лейтенант Хомутов передал местным властям ещё одно предложение о сдаче. Бумагу доставил на ялике греческий волонтёр Яни Пало. Прочитав её, паша погладил бороду:

— Ведомо ли вам, что султан Селим уже свергнут, а новый наш падишах Мустафа обещал лишать жизни всех, кто сложит свой ятаган перед неверным? Из двух зол я выбираю меньшее! Мы будем сражаться!

Трапезундский паша не был до конца искренним. Только что он принял гонца, сообщившего весть радостную: к городу вот-вот должен подойти пятнадцатитысячный отряд анатолийской гвардии, личного резерва султана во внутренних провинциях.

…Подходящая русская эскадра дугой окружала гавань и крепость. Пустошкин внимательно рассматривал крепостные стены. Недовольно качал головой:

— Разве так нападения делаются? Траверсе даже не удосужился собрать хоть какие-нибудь сведения о сей цитадели, поверил на слово этому проходимцу Понтевезо!

Вдали свечами пронзали небо многочисленные минареты да зеленело буйной листвою устье речушки Термен-Дери. На крепостных стенах устанавливали пушки, пробовали их холостыми выстрелами. Трапезунд готовился к обороне по-настоящему.

А вскоре раздались и первые боевые залпы — турецкая батарея точно била по стоявшему под берегом «Ягудиилу», другая целила по «Варахаилу».

— Ишь, пристрелялись! — почесал подбородок Пустошкин. — Подымайте сигнал «Береговые батареи подавить немедля!»

Теперь настал черёд турок считать потери. В отчёте об экспедиции этот эпизод описан так: «Оба означенных корабля скоро подбили неприятельские орудия и, производя пальбу по городу и по купеческим судам, нанесли им величайший вред… неприятель же, собравшийся на берегу в большом числе, понёс значительную потерю в людях».

Всю ночь с берега слышались раскатистые взрывы; то турки, боясь десанта, рвали склады и пороховые магазины. Тогда же от перебежчиков стало известно и другое: в Трапезунде чума.

Утром следующего дня на флагманском «Ратном» собрался совет капитанов. Решали: спускать десант или нет. Контр-адмирал выступил против десантирования. Своё мнение Пустошкин аргументировал веско:

— Погром в порту и крепости мы навели. Все суда неприятельские, что на здешнем рейде находились, сожжены. Пускать же солдат в город нельзя, потому как кратковременное занятие Трапезунда обернётся бедой для всего Причерноморья и унесёт тысячи жизней невинных! Чума шуток с ней не прощает!

Переживший в молодости подобный кошмар в Херсоне, адмирал знал, что говорил. Возражений ни у кого не было.

В течение дня русские орудия сокрушали крепостные стены. Особенно доставалось прибывшим под Трапезунд анатолийцам. Неся огромные потери, они вынуждены были в беспорядке бежать за ближайшие холмы. В сумерках разрядив свои пушки в последний раз, корабли повернули форштевни на север — на Севастополь.

Пока шли обратно, дозорными фрегатами захватили ещё несколько призов. Имена давали с юмором. Так они и остались в истории нашего флота: «Антип», «Трофим», «Христофор» и «Пётр» и даже названная забавы ради шебека «Малая шайка».

10 июля эскадра уже входила на Севастопольский рейд. Траверсе итогами экспедиции остался недоволен, хотя открыто и не высказывался, ибо Петербург нашёл действия Пустошкина совершенно правильными.

В СТОЛИЦЕ

В декабре того же года Семён Афанасьевич стал вице-адмиралом и директором штурманского училища в Николаеве. Война закончилась, и Пустошкин новому назначению был несказанно рад. Он возвращался к семье. Прошло ещё несколько лет, и адмирала отозвали в столицу.

— Всё возвращается на круги своя! — вздохнул наш герой, ознакомившись с бумагой. — Когда-то мичманом ведь в Кронштадте начинал. Так что прощай, понт Эвксинский! Здравствуй, понт Балтический!

Определили в Петербурге Пустошкина состоять при морском министре. Занимался он там баллотировкой флотских чинов, да подготовкой кадет. В 1816 году за четверть века беспорочной службы получил Георгия 4-й степени, а через год — Владимира. Затем было назначение членом Адмиралтейств-совета. Ведал там старый адмирал ремонтом судов, инспектировал порты и верфи, проверял приходящие в министерство жалобы.

Дома тоже забот хватало. Тяжело заболела жена, и на Семёна Афанасьевича обрушились многочисленные хлопоты. Одна за другой пошли свадьбы: дочь Маша — за князя Алексея Урусова, Меланья — за надворного советника Ниротморцева, Надежда — за надворного советника Фёдора Эллинского, все разлетелись… Осталась при отце с матерью лишь младшая, Александра.

В памятном декабре 1825 года во время гвардейской смуты Пустошкин проявил твёрдость и решимость. Едва в столице начался мятеж, он, не дожидаясь исхода дела, поспешил в Кронштадт и самолично привёл тамошний гарнизон на верность Николаю. Узнавши о картечном расстреле на Сенатской площади, Семён Афанасьевич опечалился, но о действиях своих не сожалел:

— Не пристало никому противу законной власти выступать! Сие есть якобинство предерзостное!

Затем была кропотливая и неприметная с виду, но чрезвычайно важная работа в комитете для образования флота, куда собрали цвет российской морской мысли, лучших из лучших: Дмитрия Сенявина, Гавриила Сарычева, Фаддея Беллинсгаузена. В апреле 1831 года Пустошкин уже полный адмирал. Эполеты с тремя орлами вручал ему на Пасху сам император Николай. А вскоре Семён Афанасьевич простился с делами флотскими. Высочайшим указом был определён он в сенаторы.

Биограф адмирала писал: «Прослужив более полустолетия верою и правдою престолу и Отечеству, С.А. Пустошкин спокойно мог оглянуться на пройдённое им поприще и обозреть круг своей деятельности с душевным наслаждением и с уверенностью, что жил на свете недаром, что трудился для пользы Отечества по мере сил и способностей и внёс свою лепту в сокровищницу общественную…»

Ранней весной 1846 года по дороге в сенат адмирал простудился и слёг. Здоровье его с каждым днём ухудшалось. Врачи лишь извинительно качали головами:

— Перед старостью лекарства бессильны!

Любимица отца Александра поила тяжелобольного с ложечки, читала Святое писание. Чувствуя, что жить ему осталось недолго, велел адмирал звать в столицу своего старшего сына Семёна, что состоял в то время выборным дворянским судьёю в Новгородском совестном суде. Когда же тот приехал, взял Семён Афанасьевич в руки штоф работы старинной, с голубями да лаврами и надписью «Непременно» и передал сыну:

— Отдаю тебе сосуд сей, что был мне в своё время отцом на счастье завещан. Храни и ты его!

19 апреля 1846 года в десять часов пять минут пополудни Семёна Афанасьевича Пустошкина не стало. Погребли старого адмирала на Волховом кладбище. В надгробный камень вставили образ Божией Матери, с которым умерший не расставался в морских походах…

Семён Пустошкин не был великим флотоводцем, не совершал необычайных подвигов и открытий. Он лишь честно и ревностно служил своей Родине — России, положив на это всю свою жизнь. Но согласитесь, разве этого мало, чтобы заслужить память и доброе слово потомков?

ЛЕЙТЕНАНТ НЕВЕЛЬСКОЙ. ПОГИБАЕМ, НО НЕ СДАЁМСЯ!

Летом в усадьбе костромского помещика Ивана Невельского было шумно. Впрочем, усадьбу-то и усадьбой назвать можно было с натяжкой: старый деревянный дом в несколько комнат с садом, да в низине деревенька Лисицыно, на десяток дворов. Причина шумства летом 1802 года в Лисицынской усадьбе была всем окрестным помещикам известна. Дело в том, что у хозяина гостили сразу трое его сыновей: все морские офицеры и орлы. Костромская губерния всегда посылала дворянских сыновей офицерами на флот. Именно там, в дальней российской глубинке, рождались многие знаменитые флотские династии: Бутаковы и Куприяновы, Бошняки и Григоровы…

СО СВАДЬБЫ НА ВОЙНУ

Не отставали от иных и Невельские. Старший из сыновей Иван Иванович уже вдоволь повоевал в шведскую войну, дрался при Гогланде и Эзеле, при Красной горке и Выборге. Сейчас же, уже в немалом чине капитана 2-го ранга, приехал в Костромскую губернию заниматься отводом лесных угодий под корабельный лес. Средний сын Гавриил совсем недавно участвовал при блокаде Голландии и в боях у острова Тексель. Ныне же в чине лейтенантском только что вернулся из очередного похода в Северное море на фрегате «Венус» в эскадре вице-адмирала Макарова. Младший Никифор также успел понюхать пороха у Теселя, а нынче служил на линейном корабле «Принц Карл», что был захвачен у шведов в прошлую войну. Между сидевшими братьями (у каждого косая сажень в плечах) металась счастливая матушка Ирина Никифоровна, не знавшая, как уж ей ублажить своих любимых дитятей.

Повод для сбора братьев был также весьма значимый — свадьба среднего. Избранницей Гавриила Невельского была дочь местного кологривского помещика Афанасия Перфильева Ольга. Невеста была девушкой красивой и видной, ни ростом, ни силой бог её не обидел. Зимой вместе с отцом ходила невеста с рогатиной на медведя, а летом более всего иного обожала объезжать горячих лошадей. Да и рука у Ольги Афанасьевны была тяжёлой, по этой причине, несмотря на красоту, женихи её побаивались. А вот с Гавриилом сложилось как-то сразу. Даже сильной девушке иногда хочется почувствовать себя слабой, а как не почувствовать себя таковой рядом с моряком-героем? Гавриилу же, в свою очередь, нравилась отчаянная храбрость избранницы. Была у него и тайная мечта: вместе с женой плавать по морям и драться с врагами, как капитан Кроун, захвативший в прошлую войну со шведами в плен целую эскадру шведских судов.

Свадьбу справляли шумно и весело. На пруду соорудили плот под флагом Андреевским, на том плоту установили древний фальконет, из которого оглушительно палили порохом так, что у соседских помещиков стёкла из окон вылетали. Знай, как моряки гуляют!

Увы, к сожалению, всё хорошее когда-либо кончается. Пришло время и жениху возвращаться в дождливый и неприветливый Кронштадт. Впереди ждала служба.

Вскоре после возвращения из отпуска Гавриил Невельской был определён в своё первое капитанство. И пусть судно, которое было ему поручено под команду, было самым малым — всего лишь одномачтовый катер-тендер, но отныне он был уже полноправным капитаном и на совещаниях у флагмана сидел рядом с другими капитанами, хоть на дальнем конце стола, но почти что на равных.

Едва Гавриил стал капитаном тендера «Опыт», как сразу к нему посыпались письма от дальних родственников и соседских помещиков с просьбой взять к себе под крыло чьего-то сына или племянника. А что поделать, и брал! Взял к себе на «Опыт» сына соседского помещика Станюковича (дядю будущего знаменитого писателя-мариниста), потом племянника (сына сестры Марьемьяны) Павла Баранова (в чине гардемаринском) и двоюродного племянника гардемарина Серёжу Сухотина. Просился к нему ещё один племянник — Николай Сухотин, но должности на тендере для него уже не было. Мичмана определили служить на галеру. К слову сказать, все племяши оказались ребятами толковыми, да и сам дядюшка спуску им не давал, а гонял на службе в три шеи.

А тут и новая война пришла, причём не только с вечно чем-то недовольной Швецией, но и с Англией, с которой, казалось бы, последние десятилетья и ссорится не думали. Но большая политика — дело тонкое и для простых моряков совершенно непонятное.

История войны 1807–1812 годов между Англией и Россией и поныне полна недомолвок и умолчаний. Основоположник российского международного права профессор Мартенсон в своём капитальном труде «Собрание трактатов и конвенций, заключённых Россией с иностранными державами», относительно той войны говорил: «Война, объявленная Россиею Англии в 1808 году, существенным образом отличается от всех войн, когда-либо происходивших: она отличалась полным отсутствием военных действий… Русские коммерческие суда, правда, подвергались в эту войну задержанию и конфискации со стороны английских каперов. Однако случаев такого захвата было весьма мало. Никаких других военных действий между русскими и английскими войсками или флотами не происходило».

Уважаемый профессор покривил душой, на самом деле всё было иначе. Были и сражения, щедро лилась и кровь.

Всё началось с того, что сразу же после Тильзита король Швеции вернул императору Александру «за ненадобностью» ранее даденный ему орден Андрея Первозванного. Это было не просто оскорбление — это была пощёчина, прозвучавшая на всю Европу!

Эхо пощёчины долетело и до Парижа. Позиция Стокгольма, не признающего континентальную блокаду и поддерживающего Лондон, давно раздражала Наполеона.

— Такие поступки смываются кровью! — как бы между прочим заявил послу Толстому французский император на одном из приёмов. — Мне кажется, что в Швеции ваша армия могла бы оживить свои несколько поникшие лавры!

Мнение Наполеона немедленно было передано Александру.

— Что ж, — согласился тот. — После Тильзита нам и вправду нужна победа, хотя бы для того, чтобы успокоить общество. Кроме того, давно уже пора и поставить точку в вопросе с Финляндией. Близость шведских границ к столице империи становится небезопасной!

С выступлением против Швеции надо было торопиться и по иным причинам. Как стало известно, Стокгольм и Лондон уже заключили против России секретный договор, согласно которому Англия должна была перебросить на защиту Финляндии экспедиционный корпус генерала Мура, караван с которым уже покинул берега Туманного Альбиона.

В феврале 1808 года русская армия вступила в Финляндию, где встретила весьма слабое сопротивление. К весне было занято уже почти всё побережье Ботнического залива и Аландские острова. Тогда же пал главный морской форпост шведов в Финляндии Свеаборг, где победителям достались восемь десятков гребных судов.

Что касается Гавриила Невельского, то его «Опыт» всегда был впереди. В морской стратегии берегут корабли большие, а потому и особо ценные. Мелкие же суда и их команды — это расходный материал, который не слишком-то ценят. По этой причине маленький «Опыт» почти не вылезал из боёв. Учитывая же его небольшую осадку, тендер использовали у самого побережья, где каждый выход в море превращался в гонки со смертью. Но благодаря опыту и удачливости Невельского пока всё обходилось.

А ситуация на море складывалась для нас не слишком удачно. К сожалению, не удалось избежать и поражений. Так, высаженный на Аландские острова небольшой десант был вскоре пленён высаженным вслед за ним шведским корпусом.

Не сидели сложа руки и французы. Посол Коленкур настойчиво внушал императору Александру:

— Ваше величество! На правах вашего доброго союзника советовал бы вам, пока не поздно, прибрать к рукам остров Готланд! Посудите сами, сколь много выгод вы с того будете иметь: остров сторожит всё Балтийское море, и займи вы его, английскому флоту здесь уже негде будет развернуться, а кроме того для своего флота вы приобретаете прекрасную незамерзающую передовую базу, которая сторожит все проливы! К тому же на острове нет никаких войск, как перезрелый плод, он сам упадёт в ваши руки, остаётся только тряхнуть!

И Александр «тряхнул». Едва закрылась дверь над искусителем Коленкуром, он вызвал к себе морского министра Чичагова:

— Ваше мнение о десанте на Готланд?

Чичагов пытался уклониться от ответа:

— Предприятие сие весьма в нынешних обстоятельствах рискованное, ибо наш флот в Кронштадте ещё скован льдом и не сможет явиться скоро к готландским берегам!

— Неужели мои министры лишены всякого мужества? — громко высказался император и велел готовить экспедицию немедленно.

Не дожидаясь вскрытия Финского залива, уже в апреле из Либавы на девяти зафрахтованных судах на Готланд были переброшены полторы тысячи солдат. Высадившись, они без боя заняли главный город острова Висби. «Опыт» сопровождал десант. Вместе со всеми на тендере радовались, как всё удачно обошлось. Но как показали дальнейшие события, радовались рано.

Едва о десанте стало известно в Стокгольме, как к острову была направлена эскадра контр-адмирала Целестрема с ответным десантом в пять тысяч человек. Российский Балтийский флот, всё ещё зажатый в тисках ледовых полей, был бессилен что-либо предпринять в ответ. Главные силы не могли ничего сделать, а «Опыт» и ещё несколько таких же мелких судёнышек были бессильны против армады тяжёлых линейных кораблей. Всё, что смогли только сделать — вывезти часть раненых и полковые знамёна. На головы русского десанта обрушилась шведская артиллерия, затем высадились войска. Спустя несколько дней остатки либавцев сдались на капитуляцию. Узнав о Готландской неудаче, Александр обвинил во всём того же Чичагова.

— Вы меня всё больше разочаровываете! — желчно заявил он ему при встрече.

С этой минуты отставка морского министра была уже делом предрешённым.

Но вот льды в Финском заливе растаяли, и Балтийский флот наконец-то вырвался в море. Наши рвались в бой, но море было пусто. Захватить удалось лишь дозорный зазевавшийся фрегат да несколько транспортов. Помня былые уроки, шведы заблаговременно укрылись в своих портах. Они ждали прихода союзников-англичан, чтобы уже сообща обрушиться на русских.

Российский гребной флот упорно продвигался вместе с армией вдоль финского побережья. А навстречу ему уже спешили гребные эскадры шведов. Противники столкнулись лоб в лоб у мыса Гангут — места, славного историей петровской победы. Против 14 наших галер под началом контр-адмирала Мясоедова у шведов было 23 во главе с известным знатоком финских шхер адмиралом Гиельстиерном.

Перед боем Мясоедов на шлюпке обошёл суда своей флотилии.

— Ребята! В этих водах рождалась русская морская слава! — вдохновенно говорил он выстроенным на палубах матросам. — Будем же достойны подвига пращуров! Не посрамим сегодня чести российских моряков!

Команды отвечали ему дружным «ура!».

Адмирал Гиельстиерн атаковал, но был отбит на всех пунктах и отошёл с немалым уроном. Спустя несколько дней шведы получили подкрепление, а потому Гиельстиерн вновь решил испытать удачу. На сей раз соотношение сил было таковым: 26 против 58!

И вновь шведы были отброшены от русской позиции в восьми милях от Або. Обе неудачи Гиельстиерн не считал решающими. Он ждал новых подкреплений, чтобы нанести русской гребной эскадре генеральное поражение и отбросить её в пределы Санкт-Петербурга.

Но и наши не сидели сложа руки. Мясоедов вызвал к себе отрядного командира капитана 1-го ранга Гейдена, голландца на русской службе. Развернул перед ним карту финских шхер.

— Вот остров Кимито! — ткнул в неё прокуренным пальцем. — Шведы сторожат нас со стороны залива, при этом между островом и материковым берегом есть фарватер. Он весьма узок и набит камнями, но пройти можно! Двигайся по внутренней опушке шхер — и выйдете в тыл шведам. Я же тем временем с главными силами встану у Юнгфер-зунда на внешней опушке шхер. Первый твой залп — сигнал к общей атаке!

— Есть! — коротко кивнул Гейден и тут же, взяв рупор, крикнул на свои суда. — Вёсла на воду!

Передовым в авангарде — неутомимый тендер «Опыт». Пройти между Кимито оказалось делом непростым. Двое суток тащились сквозь него суда Гейдена. Выматывала адова работа по очистке пролива от камней, которыми тот был завален ещё в стародавние петровские времена. Разборкой завалов руководил недавний герой Тенедоса, капитан-лейтенант Додт.

Храбрый датчанин так и не успел доехать до своей родины. Началась война со Швецией, и храбрец немедленно решил драться с давними врагами своего Отечества вместе с балтийцами.

Голландец Гейден и датчанин Додт вели русских моряков в бой против шведов. Честь им за то и хвала!

Но вот каменные завалы разобраны, галеры протиснулись в узкую щель фарватера, и вскоре пролив остался позади. Вырвавшись на простор, галеры Гейдена неожиданно ударили в тыл шведской гребной флотилии. Против них развернулся арьергард контр-адмирала Раялина. Четыре часа неумолчно гремели пушки. Галеры кидались на абордаж и на разгоне били друг друга форштевнями, ломая борта и сминая гребцов. Уже упал на палубу ничком раненный Гейден и его место заступил Додт, а шведы всё ещё не уступали. Над «Опытом» клубился пороховой дым. Неумолчно палили пушки.

— Целься вернее! — кричал племяшу в мятый жестяной рупор Невельской. — Смотри у меня, Пашка, будешь мазать, уши надеру!

— Не сумлевайтесь, дядюшка, не промахнусь!

Но вот пламя взрыва разнесло в куски очередную неприятельскую канонерку, и нервы врага не выдержали. Шведы дрогнули, а потом и побежали. Над шхерами гремело неумолчное русское «ура!».

— Ну как, господин капитан-лейтенант, мы дерёмся? — прокричал на проходящую мимо галеру мичман Сухотин. — Не хуже ли средиземноморских?

— Не хуже! Не хуже! — помахал рукой ему Додт.

Шведы бежали к островку Сандо, где снова встали в оборонительную позицию, прикрывшись отмелями и подводными скалами. Сковырнуть их оттуда было нелегко, но сделать это было надо.

Не давая врагу опомниться, Додт атаковал шведов у Сандо. Ни сильная позиция, ни численное превосходство не смогли удержать воинского пыла наших моряков. Шведы были разгромлены и бежали. Среди гранитных скал догорали чадящими кострами брошенные командами суда. Победа у Сандо разорвала шведскую флотилию надвое. Часть шведов осталась в нашем тылу и искала теперь спасения у Юнгфер-зунда, остальные бежали вдоль берега на запад и перед галерами Додта теперь был свободный путь до самого Або.

Остатки неприятеля у Юнгфер-зунда добивал со своими судами командир новообразованного резервного отряда капитан 2-го ранга Новокшёнов. Это яростное сражение вошло в историю как битва при Рилаксе. Понимая, что уходить им некуда, шведы дрались отчаянно. Начав бой на артиллерийской дистанции, противники вскоре сошлись вплотную, и начался абордажный бой, кровавый и беспощадный. Подвергшиеся таранному удару тонули тут же со всеми командами. Спасшихся почти не было. На пять погибших наших судов было столько же шведских.

На галеру мичмана Николая Сухотина (того самого племянника Невельского, для которого не нашлось должности на тендере) навалилось сразу три шведских канонерки. Ведя своих матросов в контратаку, мичман получил пулю в живот. Упав, пополз к капитанской рубке. Неприятельские солдаты, перебив команду галеры, кинулись за ним.

— Там сигнальная книга! Её надо захватить во что бы то ни стало! — кричал их офицер, размахивая саблей.

Пинком он распахнул дверь в рубку. Но было поздно. Истекающий кровью мичман уже бросал секретный свод сигналов в мешке со свинчаткой в окно. Плеск падающего мешка совпал с выстрелом. Это разъярённый швед добил Сухотина из пистолета.

Спустя четверть часа сухотинская галера была, в свою очередь, взята на абордаж нашими и отбита. Именно поэтому потомкам и стал известен подвиг отважного мичмана.

Из хроники русско-шведской войны 1808–1809 годов: «Сражение при Рилаксе стоило резервному отряду 3 офицеров и 80 нижних чинов убитыми и 98 ранеными; суда были сильно повреждены. Шведы, в свою очередь, потеряли 3 канонерские лодки и 2 баркаса, потопленные со всеми людьми».

Результатом этого боя стало полное освобождение прибрежного пути для бесперебойного снабжения нашей наступающей армии транспортными судами.

Оставшиеся шведские суда сосредоточились уже за Або, у скалистого островка Судсало.

— Не будем давать врагу передышки! — объявил контр-адмирал Мясоедов и велел командиру своего авангарда капитану 1-го ранга Селиванову хорошенько «прощупать противника».

Результатом «прощупывания» стал новый тяжёлый бой, когда на вышедшие для рекогносцировки три десятка наших судов внезапно из-за острова набросилось пять десятков неприятельских. Но и здесь шведы просчитались. Опытный вояка, Селиванов сразу увидел, что противник, поторопившись, допустил непростительную ошибку: шведы начали бой, не успев миновать узкости. В этой-то узкости между гранитными скалами Селиванов их и зажал в тиски. Этот бой длился без малого восемь часов, после чего шведы бежали. Наши потеряли две затонувшие канонерки, с которых, впрочем, успели снять и людей, и флаги. Неприятель оставил на прибрежных отмелях гораздо больше: десять судов и почти три сотни людей.

Спустя две недели там же, у Судсало, Мясоедов вновь атакует противника и вновь добивается победы. Оттянувшись дальше на запад, шведы больше о нападениях и не помышляли. Теперь им впору было прятаться самим.

Корабельный флот в море в тот год вывел старейший из адмиралов России Ханыков, принявший своё боевое крещение ещё в достопамятном Чесменском сражении. Перед отплытием Чичагов вручил ему следующую инструкцию: «…Стараться истребить шведские морские силы или овладеть ими прежде соединения их с англичанами, очистить финляндские шхеры от неприятельских судов и содействовать сухопутным войскам недопущением высадки неприятельского десанта». В довершение всего старого адмирала подчинили ещё и командующему финляндской армией графу Буксгевдену, который тут же велел Ханыкову искать и сразиться с английскими эскадрами. Адмирал был таким приказанием поражён:

— У меня девять старых кораблей да шесть дырявых фрегатов! Команда сплошь рекруты, а вся лучшая часть флота накрепко заперта в Лиссабоне! Куда я с этим барахлом против английских эскадр! Умереть мы, конечное дело, умрём, но будет ли от этого какая польза? Здесь одно из двух: либо наша непроходимая дремучесть, либо и того хуже — предательство!

В те дни Чичагов писал маркизу де Траверсе: «Ханыков, которого отправляют с жалкими остатками нашего несчастного флота с тем, чтобы он нанёс решительный удар шведскому…» Послание более чем красноречивое и говорящее о том, что морской министр был уже по существу отстранён от дел и все приказания Ханыкову отдавались, минуя его, людьми, в деле морском мало что смыслившими.

Буксгевден панически боялся высадки английского экспедиционного корпуса, который должен был помочь шведам остановить движение русских войск в Финляндии. Для того чтобы обезопасить себя от нового противника, он готов был бросить остатки Балтийского флота хоть в пекло. Однако общая политическая ситуация к этому времени серьёзно изменилась. Быстрое завоевание Финляндии свело на нет все планы Стокгольма и Лондона. И англичане почли за лучшее перебросить десантный корпус Мура в Португалию против войск Жюно.

Пока Ханыков (опять же по приказу Буксгевдена) охранял приморский фланг его армии, в Балтийское море вступила английская эскадра и соединилась со шведами. На подходе к Балтике была ещё одна.

ПОДВИГ ТЕНДЕРА «ОПЫТ»

В начале июня 1808 года произошло первое боевое столкновение между бывшими союзниками, и героем его выпала честь стать лейтенанту Гаврииле Невельскому.

Произошло это при следующих обстоятельствах. Из взятого нашими войсками Свеаборга в разведку были направлены корвет «Шарлотта» с тендером «Опыт». Неподалёку от Гангута они обнаружили английские корабли. После этого «Шарлотта» осталась сторожить противника, а «Опыт» поспешил в Свеаборг, чтобы сообщить о появлении британского флота у наших берегов. Передав сообщение, командир тендера лейтенант Невельской получил приказание вновь выйти в море, чтобы вернуть в базу дозорный корвет, ибо нахождение последнего вблизи значительных сил противника становилось небезопасным. Командир «Шарлотты» к этому времени убедился в том и сам, а потому корвет, не дожидаясь приказа сверху, успел укрыться от неприятеля в Балтийском Порту (ныне город Палдиски в Эстонии). Не найдя «Шарлотты», Невельской из-за сильной пасмурности внезапно оказался нос к носу с английским фрегатом «Сальстет».

Из воспоминаний отставного генерал-майора Баранова, бывшего в этом бою на «Опыте» гардемарином: «Утром 11 июня, выйдя из Свеаборга при тихом переменном ветре, ясном небе и пасмурности по горизонту, мы увидели через несколько часов трёхмачтовое судно близ того места, где должны были найти корвет „Шарлотт“. Пасмурность лишила нас возможности отличить неприятельский фрегат большого ранга от своего корвета, бывшего прежде французским приватиром и купленного нами за его отличные качества… Припоминая опытность капитана и верность его морского взгляда, не смею утверждать, вполне ли умышленно мы приближались к ждавшему нас противнику; но когда нельзя было сомневаться, что это не корвет „Шарлотт“, а сильный неприятельский фрегат, то, сделав опознавательный сигнал и не получив на него ответа, мы по приказанию командира, положив сигнальные флаги и книги в ящики, наполненные песком, бросили их за борт и приготовились к бою. Спустя несколько времени неприятельский фрегат, сблизясь с нами, сделал пушечный выстрел и поднял английский флаг. Мы же медлили поднятием своего флага, и эти минуты были самыми тягостными! Фрегат повторил ещё холостой выстрел и вслед за тем послал нам выстрел с ядром. На это приветствие командир приказал тотчас ответить тем же и поднять наш флаг. С тендера раздался выстрел 12-фунтовой коронады, на ноке гафеля развился русский военный флаг, томительное ожидание кончилось! Всё ожило, всё встрепенулось; каждый старался употребить все свои силы и способности на поражение неприятеля, хотя бой был далеко не равен…»

Даже с первого взгляда было ясно, что расклад сил далеко не в пользу маленького «Опыта». Против сорока четырёх тяжёлых орудий «Сальстета» у Невельского было всего полтора десятка мелких пушек. Против четырёхсот матросов «Сальстета» на «Опыте» не было и пятидесяти. У Невельского даже не было подчинённых офицеров. Вместо них двое мальчишек-гардемаринов, бывших в плавании практикантами.

С фрегата сигналом потребовали немедленной сдачи. Уверенные в удачном захвате посыльного судна, англичане сгрудились на палубе. Размахивая руками, они торопили:

— Давай, давай, Ванюш-ша! Езжай к нам, будешь кушать вкусный потаж, будешь пить горячий грог!

— Нам и без вашего грога неплохо живётся! — огрызались наши, порты орудийные открывая. — Сейчас будет вам и грог, и какава с чаем!

Лейтенант Невельской выбрал бой.

— Жизни свои мы сохраним вряд ли, зато честь — наверняка! — сказал он мальчишкам-гардемаринам. — Готовы ли вы к славной смерти?

— Мы-то готовы! — отвечали те. — Только маменек жалко, больно уж по нас убиваться будут!

Над посыльным судёнышком дерзко взлетел ввысь красный стеньговый флаг. Маленький тендер бросал вызов своему грозному противнику. Даже без зрительной трубы было видно, как врассыпную бросились к орудиям английские матросы. Палуба «Сальстета» в мгновение опустела.

Первым открыл огонь «Сальстет». Минуту спустя ответил и «Опыт». Неравный поединок начался. Малый ветер не уносил дыма, и вскоре противники уже только по вспышкам выстрелов определяли местонахождение противника.

Из воспоминаний участника боя Баранова: «Будучи гардемарином на тендере и в самом начале первой моей компании, я солгал бы, если бы стал рассказывать о всех направлениях и переменах курса; знаю только, что мы изменяли его нередко. Ветер был тих и переменялся очень часто. Догнал ли нас фрегат, или мы подошли к нему, также не могу сказать утвердительно; но твёрдо помню, что мы сблизились, — и фрегатские ядра стали перелетать чрез наш тендер, повреждая его рангоут. Впоследствии и наши ядра стали долетать до фрегата. Мы не скупились на выстрелы, и бой сделался жарким! Но ветер стих; тендер имел большие повреждения в корпусе и вооружении, и потому командир приказал прекратить стрельбы и выкинуть вёсла. Как теперь вижу артиллерийского бомбардира, просившего позволения наложить фитиль на коронаду, говоря, что она уже наведена на фрегат; позволение дано, выстрел раздался; но в то же мгновение неприятельское ядро раздробило ногу храброму артиллеристу гораздо выше колена. Упав, он на руках и остальной ноге дополз до фор-люка, спустился на кубрик и, не доверяя операции лекарскому ученику, неопытному мальчику, сам отрезал висевшую на жилах свою раздробленную ногу…

Действие вёслами во время штиля и маловетрия дало тендеру ход до 4 ¹/₂ узлов. Фрегат, лежащий с нами борт о борт, стал отставать и очутившись у нас за кормой, приводил лагом, палил залпами и, наконец, ядра его не стали долетать до нас. Нарген был близок. Мы спешили на Ревельский рейд, а впоследствии — даже к ближайшему берегу. Уже мечтали мы, с каким восторгом будем рассказывать о нашем деле товарищам, а те из нас, которые были свободны от дела, собравшись у гака-борта, прокричали с командою троекратное „ура!“, махнувши шляпами отставшему от нас неприятельскому фрегату. Но радость наша была слишком преждевременна! Впереди тендера появилась чёрная туча, мгновенно налетел шквал, и паруса разлетелись на части. Тендер сильно накренило; подветренные паруса забуровали; иные сломались, другие надобно было перерубить, чтобы не отнимали ходу и не препятствовали править рулём. Из 14 коронад многие были подбиты; снасти и реи избиты, тендер расстрелян; люди изнурены до крайности 4-часовым действием. Фрегат, убрав бом-брамсели и брамсели, грот и фок, подошёл к нам менее нежели на ружейный выстрел, спустился под корму, дал два залпа из шканечных и баковых орудий, разбил штурвал, убил и изувечил несколько человек из команды, лёг в дрейф близь правого нашего траверза и потребовал немедленной сдачи…»

К этому времени на «Опыте» уже оставалась целой единственная пушка, а в живых — не более десятка человек. Самому Невельскому ядром отшибло нижнюю челюсть. Он упал, но затем, опершись рукой о палубу и замотав то, что осталось от челюсти, окровавленным шарфом, продолжил, как мог, командовать боем. Говорить Невельской уже не мог, ибо рот превратился в одну сплошную рану. Объяснялся знаками: «Приготовиться прорубить днище!» — написал он свинцовым карандашом на клочке бумаги боцману.

Тот понимающе кивнул, вооружился топором и, перекрестившись, полез в трюм.

К этому времени несколько раз ядрами уже сшибало кормовой флаг, а потому Невельской велел крепко прибить его к флагштоку гвоздями. Неравный бой продолжался в ярости и отчаянии. Наконец, после очередного фрегатского залпа ядром отшибло ствол последней пушки. Невельской выхватил саблю — сигнал к абордажу. Но англичане, видя решимость русских, вплотную не подходили, а продолжали забрасывать беспомощный тендер ядрами.

Из воспоминаний Баранова: «Подошедшие офицеры представили ему (Невельскому. — В.Ш.), что дальнейшее упорство с нашей стороны без всякой пользы повлечёт за собой неминуемую гибель остальных людей, которые храбростью своею и беспрекословным исполнением воли командира вполне заслуживают, чтоб была спасена жизнь их. Действительно, всё убеждало в бесполезности и даже невозможности дальнейшего сопротивления; тем более, что жестокая рана лишала нашего капитана возможности непосредственно участвовать в деле. Исполнив до последней минуты всё, что требовал долг чести, решено было сказать фрегату, что мы прекращаем действие… Горька подобная минута! Мы сознавали, что исполнили долг свой, а между тем по лицам нашим, закопчённым дымом пороха, катились слёзы глубокой грусти! Нам велено было спустить флаг. Но флаг, у которого сигнальный фал перебило ещё в первую перестрелку, привязан был наглухо к ноку гафеля, оставшемуся на одном дирик-фале, потому что гордень также была перебита (грот, расстрелянный ядрами и картечью, разорван был пополам нашедшим шквалом). Мы отвечали, что флага нельзя спустить; тогда потребовали, чтоб мы разостлали английский флаг по борту; что и было исполнено в 11-м часу вечера».

Впрочем, существует мнение, что Невельской преднамеренно отказался спускать Андреевский флаг и не поднял английский. Это означало, что тендер официально так и не был сдан, а захвачен с боя. Так как впоследствии вопрос о сдаче никогда и никем не поднимался, думается, всё происходило именно так.

К разбитому и беспомощному «Опыту» от борта «Сальстета» уже спешили шлюпки с абордажной партией. Когда они вступили на тендер, их взгляду предстала страшная картина: вся палуба была завалена мёртвыми телами. Среди павших находились несколько раненых, готовые отбиваться тесаками и отпорными крюками. У матросов не оставалось даже пуль! Впереди всех, широко расставив ноги, стоял лейтенант Невельской. С оторванной челюстью и свисающим вниз языком он был ужасен. Скрестив руки на груди, командир «Опыта» молча смотрел на своего противника.

Офицер абордажной партии демонстративно бросил саблю в ножны:

— Мы, англичане, умеем ценить истинную доблесть, а потому прошу быть вас на борту нашего фрегата не пленниками, а гостями!

Жестом Невельской показал, что иного выхода у него попросту не было.

Когда раненых «опытовцев» перетаскивали на «Сальстет», те успели разглядеть десятки мёртвых тел, уложенных рядами на шканцах, рваный такелаж, разбитые пушки и развороченные ядрами борта.

— Хороши гост! — мрачно пошутил кто-то. — Не без гостинцев пришли к хозяевам!

Из воспоминаний отставного генерал-майора Баранова: «Нельзя не вспомнить о редком бесстрашии и хладнокровии особенно отличившихся в этом деле: товарища моего по корпусу, бывшего тоже гардемарином на тендере, а ныне отставного флота капитана 1-го ранга Сухонина; штурманского помощника унтер-офицерского чина, впоследствии умершего на службе корпуса флотских штурманов капитаном, Халезова; и старшего нашего артиллериста, бывшего унтер-офицером, а ныне начальника морской артиллерии в Ревеле, полковника Федотова — старавшихся всё, до сего усердно ими хранимое, бросать за борт и портить, чтоб не досталось неприятелю. Посланные с английского фрегата в шлюпках офицеры с вооружёнными солдатами и матросами у всех нас, кроме капитана, отобрали оружие; капитану же присланный с фрегата лейтенант объявил, что он не считает себя вправе взять саблю от такого храброго офицера и что только один капитан его фрегата может получить её. Первыми были перевезены командир и раненые, а потом уже остальная команда».

Историческая хроника гласит, что героическая и отчаянная защита «Опыта» внушила англичанам столь сильное уважение к команде тендера, что все оставшиеся в живых во главе с Невельским были почти сразу освобождены от плена и переправлены на берег. При этом Невельской оказался на высоте и здесь! Он наотрез отказался давать капитану «Сальсета» Баттосу расписку за себя и за своих подчинённых о дальнейшем неучастии в боевых действиях. Англичане повозмущались, но возиться с остатками перераненной команды у капитана Баттоса охоты не было никакой. Раненых хватало и своих! А потому, спустя несколько дней, команда «Опыта» была высажена на берег у Либавы.

Что касается «Опыта», то вконец разбитый тендер англичане передали своим союзникам-шведам.

Любопытно, что узнав о подвиге «Опыта», император Александр распорядился никогда более не назначать Невельского ни к кому в подчинение, а предоставлять ему, по излечении, только самостоятельное командование кораблями. Попадание его в плен велено было не считать препятствием к получению Георгиевского креста. Офицеры «Опыта» за совершённый подвиг получили годовой оклад жалованья, а гардемаринам от «монарших щедрот» было выдано по сто рублей ассигнациями. Что касается матросов, то им было убавлено несколько лет службы, и все они были определены служить в загородные дворцы и на придворные яхты.

Дерзкое поведение маленького тендера наглядно показало всем, что лёгких побед у англичан на Балтике, скорее всего, не будет, зато крови может пролиться немало.

ДЕЛО «ВСЕВОЛОДА»

Главные же силы противников встретились неподалёку от Балтийского порта на рассвете 14 августа. Старый линейный корабль «Всеволод», шедший концевым в эскадре Ханыкова, отстал от главных сил и был атакован английскими линкорами «Центавром» и «Импекэйблом». В течение часа «Всеволод» изо всех сил отбивался от превосходящего противника. Услышав выстрелы и поняв, что это ведёт бой отставший «Всеволод», Ханыков немедленно развернул эскадру на контркурс и устремился на помощь попавшему в беду кораблю. Завидев приближение русской эскадры, англичане сочли за лучшее убраться. Поставив паруса, они отошли мористее, к главным силам объединённой англо-шведской эскадры.

Адмирал Ханыков приказал командирам кораблей готовиться к генеральному бою. Одновременно он начал отход к Балтийскому Порту, рассчитывая принять сражение, заманив противника под огонь своих береговых батарей.

Избитый ядрами «Всеволод» тащил на буксире фрегат «Поллукс». В одиннадцать часов дня внезапно обрывается буксир, и повреждённый «Всеволод», не имея возможности двигаться самостоятельно, был вынужден бросить якорь у мыса острова Рогге, в шести милях от Балтийского Порта. На помощь «Всеволоду» Ханыков немедленно выслал все бывшие у него шлюпки и гребные суда. К четырём часам пополудни «Всеволод» уже буксировался общими усилиями и должен был вот-вот миновать каменистый мыс. В это время одинокий линкор нагоняет британский линейный корабль «Центавр». Картечным огнём он разгоняет шлюпки и бросается в атаку на неуправляемый «Всеволод». Командир «Всеволода» собирает офицерский совет, который решает защищаться до последней крайности, затем же выбросить корабль на ближайшую мель и сжечь, а людей таковым образом спасти.

Но положение почти сразу же сделалось крайним, так как «Всеволод» совершенно не слушался руля, и англичане грозили зайти ему в корму. А потому «Всеволод» был приткнут к мели, обратив борт в сторону моря «Центавр», пытаясь сманеврировать рядом с русским кораблём, в свою очередь, приткнулся носом к отмели совсем рядом со «Всеволодом». Лишённые возможности двигаться, оба корабля начали яростную пушечную и ружейную перестрелку. Неоднократно, то с одного, то с другого линкора посылались для захвата противника отряды, и тогда на каменистой отмели вспыхивали яростные рукопашные схватки. Силы противников были примерно равными, и перевеса не мог добиться никто. Было очевидным, что победа достанется, в конечном счёте, тому, к кому первому прибудет помощь. Первыми подошёл к месту поединка английский «Импекэйбл» и продольными залпами стал громить наш и без того сильно разбитый корабль. К этому времени на «Всеволоде» только убитых было уже за три сотни! Не желая сдаваться в плен, оставшиеся в живых матросы и офицеры бросались в воду и устремлялись к острову. Когда на борт «Всеволода» высадились английские абордажные партии, там оставалось всего несколько десятков человек, занятых уничтожением документов, прорубанием днища и заклёпыванием пушек. Среди них был и будущий первооткрыватель Антарктиды, герой Наварина и знаменитый флотоводец, а тогда ещё мичман Михаил Лазарев, только что вернувшийся со стажировки… в английском флоте. Тот бой со своими недавними соратниками и друзьями был для мичмана первым и закончился пленом, но разве это умаляет храбрость офицера?

Попытка англичан снять «Всеволод» с мели успеха не имела, кроме того, через прорубленное днище линкор быстро наполнялся водой. А со стороны Балтийского Порта уже спешила к месту боя русская эскадра. Не дожидаясь развязки, англичане почли за лучшее сжечь останки «Всеволода», а самим отойти подальше в море.

Дореволюционный историк отечественного флота лейтенант Н.Д. Каллистов (в годы Первой мировой войны командовал эсминцем на Черноморском флоте, а в 1918 году был расстрелян матросами-анархистами на Малаховом кургане в Севастополе) так писал об этом прискорбном случае в истории нашего флота: «Потеря корабля „Всеволод“ была одной из причин отдачи адмирала Ханыкова под суд, приговоривший его к разжалованию в матросы, на что высочайшей конфирмации не последовало, а было повелено предать весь суд над Ханыковым забвению „во уважение прежней его службы“. Что касается „Всеволода“, да и не только „Всеволода“, то Ханыков в этом был вовсе не так виноват. Для оказания помощи „Всеволоду“ из Балтийского Порта пытались выйти корабль и некоторые фрегаты, но противное маловетрие не позволило им этого сделать. Сам „Всеволод“, наконец, — это старый, уже тимберованный корабль, очень тихоходный и неповоротливый, а его команду в громадном большинстве составляли только что прибывшие ратники, ещё не успевшие даже снять свои ополченские кафтаны. И если „Всеволод“ в таком виде и с таким личным составом был послан не только в море, но и для военных действий, то сделано это было только потому, что всё лучшее из Балтийского флота — и корабли, и личный состав — находились в это время в распоряжении императора Наполеона (имеется в виду период пребывания эскадры Сенявина в Лиссабоне. — В.Ш.)».

Зимой 1809 года корпуса генералов Багратиона и Барклая-де-Толли по льду стремительно перешли Ботнический залив и нанесли внезапный удар в сердце Швеции. Именно тогда Европа услышала о предводителе российского авангарда полковнике Кульневе, храбрейшем из благородных и благороднейшем из храбрых! С этого времени судьба войны была уже предрешена.

В кампанию этого года шведский флот вообще не показывался в море; что касается англичан, то столкновения с ними носили случайный характер и происходили исключительно у берегов Финляндии, куда англичане время от времени наведывались.

В июне у Гангута англичане попытались высадить десант с двух линейных кораблей, но последний был тут же сброшен в море ротой Псковского полка. Преследуя английские баркасы, наши гребные суда потопили несколько из них со всеми людьми.

Спустя несколько дней четыре вооружённых английских баркаса столкнулись у Паркалауда с тремя нашими канонерками. Столкновение закончилось потоплением двух баркасов и бегством третьего. Чтобы загладить эту явную неудачу, англичане отправили к Паркалауду два линейных корабля и два фрегата. С них спустили свыше двух десятков вооружённых пушками баркасов и катеров. Пройдя шхерами, англичане атаковали стоявшие на якоре суда гребной флотилии. Бой был жесток. Противнику удалось захватить на абордаж четыре вспомогательных судна-иола и две лодки, нам — утопить пятнадцать баркасов и катеров.

10 июля английский линкор пытался подстеречь отряд наших транспортов, доставлявших грузы для армии. Но из этого ничего не получилось. Едва линкор открыл огонь, как немедленно был с тыла атакован отрядом канонерских лодок. Потеряв фор- и крюйс-брам-стеньги, он едва успел бежать в море от абордажа.

Последним значительным делом стал бой на Аспенском рейде. Тогда на отряд мичмана Коробки (4 канонерские лодки, 2 бота, 2 кухонных судна) напали два десятка английских вооружённых баркасов со стоявших мористее двух линкоров и трёх фрегатов. Одной из канонерских лодок удалось прорваться, и она благополучно добралась в Свеаборг, остальные суда (почти не имевшие вооружения) были в течение трёх часов непрерывного боя взяты на абордаж. Вторую канонерку удалось захватить только тогда, когда из 44-х человек её команды уже не было в живых ни одного. Сам Коробка продолжал драться саблей, имея уже две тяжёлые раны. В плен его взяли в бессознательном состоянии.

На кухонных судах, которые вообще не имели ничего кроме суповых котлов, повара отбивались от наседавших англичан разделочными ножами и защищались крышками от кастрюль. Мужество, с которым дрался отряд Коробки, вызвало восхищение англичан. «Русские, — говорит об этом деле английский историк, — сражались с величайшей храбростью».

Сами победители боя на Аспенском рейде впоследствии старались о нём не вспоминать. Известие о рукопашной с поварами на кухонных судах быстро стало достоянием всего английского флота и породило множество анекдотов о «доблести» нападавших, пытавшихся с боем добраться до котлов с кашей.

После этого дела англичане и вовсе ушли от российских берегов. И то — кому хочется стать посмешищем своих же товарищей! Действия английского флота сами собой сошли на нет. Да и Лондон, разочаровавшись в Стокгольме, явно махнул на него рукой.

Брошенная на произвол судьбы союзниками-англичанами, Швеция запросила пощады. Вскоре во Фридрихсгаме был заключён мир, согласно которому Россия получала Финляндию с Аландскими островами и часть Ботнии. Не упустил своего и вездесущий Наполеон, тут же включивший Стокгольм в свою континентальную блокаду против Лондона. Так закончилась последняя из многочисленных русско-шведских войн. Но война с Англией ещё продолжалась. Однако утратив возможность базирования в шведских портах, британские эскадры покинули балтийские воды, так и не стяжав там никакой славы.

ПОМЕЩИК СЕЛА ЖУРАНОВО

Что касается Гавриила Невельского, то несмотря на то, что все только и говорили о его подвиге, герой ничем награждён не был. Впрочем, он, со своей стороны, получить бело-эмалевый крест и не пытался. Когда друзья-товарищи спрашивали, почему его обошли наградой, отшучивался:

— Не надо ордена, жила бы Родина!

Рана у Невельского была тяжёлая, и хотя разбитую челюсть хирург ему кое-как собрал да зубы фарфоровые поставил, но говорил Невельской теперь очень невнятно. Начальство указание императора о том, что отныне не назначать Невельского ни к кому в подчинение, а только в командиры, исполняло прилежно. После излечения Гавриил Иванович принял под команду галиот № 3. Тоже не Бог весть какое судно, но всё же уже несколько поболее тендера. В 1812 году, с началом Отечественной войны, он получает уже фрегат «Быстрый», на котором плавает в течение всей войны, совершая походы в составе эскадры к берегам Англии и Франции. По окончании войны Невельской получает ещё один фрегат — «Меркуриус», потом бриг «Олимп», на котором совершает достаточно продолжительное плавание к испанским берегам. В 1816 году Невельской всё же получает Георгия 4-й степени за 18 морских кампаний. Наконец, в 1822 году вершина его командирской карьеры — линейный корабль «Георгий Победоносец», а ещё два года спустя становится капитаном 1-го ранга. Несмотря на свою известность на флоте, особой карьеры Невельской так и не сделал. Скорее всего, виной тому его излишняя самостоятельность и независимость, как во взглядах, так и в поступках. Строптивого капитана ещё кое-как терпеть можно, но строптивого адмирала — уже извините!

После 38-летней флотской службы капитан 1-го ранга Невельской выходит в отставку «с пенсией и мундиром». Покидая «Георгий Победоносец», Невельской поцеловал на прощание Андреевский флаг. В глазах мужественного моряка стояли слёзы…

Шума больших городов ветеран никогда не любил, а потому, по выходе в отставку, сразу же уехал с женой в усадьбу Жураново близ города Кологрив, что в его родной Костромской губернии.

Там, вдали от столичной суеты, жил наш герой с супругой своей Ольгой Афанасьевной, несмотря на свой непростой характер, в мире и согласии. Вырастил дочерей Анну да Катерину. Выдал замуж. Заметим, что Екатерина Ивановна вышла замуж за кологривского помещика Михаила Жохова. Она стала бабушкой знаменитого полярного мореплавателя лейтенанта Алексея Жохова, участника первой сквозной экспедиции Северным морским путём в 1914 году, умершего у побережья Таймыра в 1915 году во время зимовки. Алексей Жохов оставил потомкам, наверное, самое пронзительно-поэтическое признание в любви, которое сочинил перед смертью, и попросил начертать над его могилой:

Под глыбой льда холодного Таймыра,

Где лаем сумрачным испуганный песец

Один лишь говорит о тусклой жизни мира,

Найдёт покой измученный певец.

Не кинет золотом луч утренней Авроры

На лиру чуткую забытого певца —

Могила глубока, как бездна Тускароры,

Как милой женщины любимые глаза.

Когда б он мог на них молиться снова,

Глядеть на них хотя б издалека,

Сама бы смерть была не так сурова

И не казалась бы могила глубока.

Что и говорить, правнук был столь же мужественен, как и его храбрый прадед!

В последние годы жизни любил Гавриил Иванович заниматься и хозяйственными делами, однако подлинной хозяйкой усадьбы была всё же его властная супруга.

Исследователь дворянских родов Костромской губернии А.А. Григоров так пишет о супруге Невельского: «Она (Ольга Афанасьевна. — В.Ш.) была смелой и мужественной женщиной. От соседских помещиков и окрестных крестьян она получила прозвище „Медведица“. Гавриил Иванович имел необычайно вспыльчивый характер, и иногда на него находили такие минуты (а то и часы) гнева, что к нему буквально нельзя было подступиться. Он терял всякое самообладание, особенно в тех случаях, когда сталкивался с какой-либо подлостью или нечестным поступком, совершённым как соседями-дворянами, так и крестьянами, как его собственными, так и окрестных помещиков. И в такие минуты только одна „Медведица“, горячо его любившая, могла его успокоить. Ольга Афанасьевна была очень сильная. Особенно любила заниматься с лошадьми и сама выезжала и объезжала лошадей, причём ей доставляло удовольствие объезжать лошадей самых горячих, необузданного нрава. Наряду с верховой ездой зимой она сама выезжала и сама правила, то есть держала вожжи, на парах и на тройках, запряжённых „гусем“. И никогда не брала с собой кучера».

13 декабря 1841 года в возрасте 68 лет герой скончался в своём имении. Хоронили его в старом флотском мундире, который Невельской берёг именно для данного случая. На крышке гроба лежал позеленевший в морях кортик. Проводить в последний путь заслуженного моряка съехались окрестные старики-помещики, тоже многие в прошлом флотские офицеры.

— Прощай, Гавриил Иваныч! — говорили они, комья стылой земли в могилу ему бросая. — Окончил ты плавание земное, а ныне отправляешься уже в плавание небесное!

А спустя три года трагически погибла и его «Медведица».

Снова обратимся к запискам А.А. Григорова: «Ей, как „вещему Олегу“, приключилась „смерть от коня“. Однажды, запрягши в сани пару самых горячих лошадей, она поехала их „проезжать“, но не смогла справиться. Лошади понесли, сани опрокинулись, однако Ольга Афанасьевна не выпустила вожжей из рук, и лошади протащили её по дороге очень большое расстояние. Бедная женщина получила сильные ушибы. Лошади были остановлены при въезде в усадьбу, а бедная „Медведица“ получившая очень тяжёлые телесные повреждения, через несколько дней скончалась».

Что можно ещё добавить ко всему вышесказанному? Наверное, то, что спустя несколько десятилетий внучатый племянник Гавриила Невельского адмирал Геннадий Иванович Невельской поднимет русский флаг в устье Амура и навсегда закрепит эту дальневосточную землю за Россией.

ЛИЧНЫЙ ВРАГ ФРАНЦУЗСКОГО ИМПЕРАТОРА

Весной 1814 года русские войска, пройдя с кровопролитными боями всю Европу, подошли к стенам Парижа. Исход кампании, а вместе с ней и всей эпохи Наполеоновских войн, был предрешён, хотя сам французский император этого ещё не понимал. Во главе главной армии Наполеон действовал далеко в тылу союзнических войск. Оборону Парижа он поручил маршалу Мармону. В войсках французских царило уныние, парижане пребывали в панике. Стотысячная русско-прусская армия широким кольцом охватывала город.

Император Александр Первый, шпоря коня, подскакал к осматривавшему местность генералу Михаилу Орлову, назначенному командовать штурмом французской столицы.

— Лишённый лучших своих защитников и вождя, город не в силах нам долго противостоять! — сказал Александр генералу. — А посему во избежание напрасной крови вы, Михаил Фёдорович, прекращайте бой всякий раз, когда появится надежда на мирный исход!

— Слушаюсь, ваше величество! — приложил руку к треуголке бравый генерал. — А сейчас мы начинаем!

Ударили первые залпы орудий. Над колоннами русской пехоты взлетели ввысь полковые знамёна. Сражение за Париж началось…

30 марта в пять часов пополудни, не выдержав натиска русских войск, маршал Мармон сдался на капитуляцию. Наполеон узнал о сдаче Парижа, находясь с войсками в Фонтенбло. Новость поразила его. Некоторое время император подавленно молчал.

— Несчастный Мармон не представляет, что его ждёт! — промолвил, наконец, Наполеон бывшему рядом генералу Коленкуру. — Имя его навеки опозорено в истории, ведь он уже второй раз пытается уничтожить меня!

— Когда же был первый раз, сир? — удивился Коленкур. — Неужели Огюст участвовал в каким-то заговоре?

Наполеон тяжело поднял глаза на своего генерал-адъютанта.

— Это было восемь лет назад в Спалато! — чуть помедлив, покачал он головой. — Уже тогда мне был дан знак свыше, что этот негодяй погубит меня руками русских! Мармон никогда не имел ни мужества, ни чести! Увы, я тогда не придал случившемуся должного значения! Я слишком долго верил изменнику!

На сей раз Коленкур промолчал. Больше расспрашивать императора он не решился.

…Уже был сдан Париж, а император Франции подписал манифест о своём отречении. Русские пушки стояли на вершинах Монмартра, а на Елисейских полях стояли бивуаком донские казаки. В те дни маршал Мармон внезапно поинтересовался у коменданта главной квартиры русской армии генерал-майора Ставракова.

— Не могли бы вы, женераль, узнать о судьбе некоего Скаловского, который служил в вашем флоте в кампанию 1806 года на Средиземном море!

Скрыв недоумение, Ставраков утвердительно кивнул:

— Я постараюсь!

Спустя пару недель он сообщил маршалу, что капитан-лейтенант Скаловский жив и здоров. Он по-прежнему служит на Черноморском флоте, где командует каким-то судном.

Выслушав Ставракова и молча кивнув, Мармон ушёл. А комендант главной квартиры ещё долго недоумевал, зачем французскому маршалу понадобилось интересоваться судьбой заурядного морского офицера. Однако ещё более поразился Семён Христофорович Ставраков, когда его известили, что судьбой Скаловского интересуется и свергнутый французский император.

— Видимо, и вправду много дел понаделал этот морячок в своё время, коли его сам Наполеон позабыть не может! — поделился своими мыслями генерал-майор в разговоре с друзьями. — Не каждому даже из генералов наших выпадает честь числиться в личных врагах французского императора!

ЛЕЙТЕНАНТ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА

…Служба на парусном флоте никогда лёгкой не была, а потому считалась в России уделом дворян худородных, тех, о ком говорили презрительно: «У них и дворни-то есть, что собака с курицей!»; такие худородные и шли в Санкт-Петербургский Морской корпус, чтобы стать офицерами флота российского. Но были и такие, кого за худородностью и туда-то не брали. Вот к таким-то «не доказавшим своё благородное происхождение» и относился однодворец Семён Скаловский. Сам он был из губернии Орловской, а на юг двинул в поисках лучшей жизни. Время было уж больно смелое — екатерининское! Россия осваивала берега Чёрного моря. Получил Семён в степях херсонских надел земли, отстроился. А тут и время подоспело сыновей в люди выводить. Старший Михаил, как водится, при отце остался. Ему всему нажитому быть наследником. Младшие же, Иван да Пётр, на службу ратную идти возжелали. Да только куда отцу их отдать? Так бы, наверное, и не сбылась мечта мальчишеская, если бы не указ потёмкинский об основании в Херсоне ещё одного Морского корпуса для флота Черноморского. Дворян в ту пору в Новороссии было кот наплакал, а потому в корпус велено было брать всех. Так в 1790 году Иван с Петром морскими кадетами и стали.

В разгаре была очередная русско-турецкая война, и эскадра контр-адмирала Ушакова наносила оттоманскому флоту поражение за поражением. Флот нуждался в офицерах, а потому учили кадет наскоро. Давали лишь самое необходимое.

— Остальному служба научит! — говорили учителя (из увечных офицеров), когда не в меру любознательные кадеты приставали с расспросами. — А коли убьют в первой же баталии, то оно вам и вовсе ни к чему!

В мае следующего 1791 года братья Скаловские, уже в чинах гардемаринских, вступили на зыбкие корабельные палубы.

Первые шаги в морской службе проделали Иван с Петром под началом ветеранов Калиакрии и Гаджибея, Очакова и Керчи. Суровые вояки жалости к мальчишкам не имели. Если что не так, могли и в глаз кулаком заехать.

— У нас — это вам не на флоте Балтическом, где всю войну из залива и носа не высовывают! — поучали мальчишек сорокалетние лейтенанты, за кают-компанейским самоваром сидючи. — У нас за мысами Ахтиарскими Понт Эвксинский плещет, а по нему прямая дорога до самого Царьграда. А там и вся Европа как на ладошке лежит!

Год 1798-й ознаменовался для России новой войной. На этот раз её противником выступила французская директория. До Петербурга доходили смутные слухи о подготовке Наполеоном крупной морской экспедиции в Тулоне. Судачили о возможном вторжении французов через проливы и в Чёрное море.

Масла в огонь подлил и захват генералом Бонапартом Мальты. Теперь уже оскорблённым посчитал себя российский император Павел, носивший титул великого мальтийского магистра. Тогда-то и было им решено отправить в Средиземное море Черноморскую эскадру во главе с вице-адмиралом Ушаковым. На линейном корабле «Мария Магдалина» ушёл в поход мичман Иван Скаловский. На линейном корабле «Михаил» — мичман Скаловский Пётр.

В боях и штормах Средиземноморской экспедиции мужали братья. Служили достойно: перед врагом труса не праздновали, перед начальством поясницы не гнули. Оба заслужили похвалу Ушакова при взятии крепости острова Видо. Отличились примерной храбростью и при блокаде Анконы. Однако фортуна более благоволила к Петру. В Севастополь он вернулся уже в чине лейтенантском и с орденом Анненским. Что касается Ивана, то он остался при старом.

По возвращении Петра, как кавалера, определили служить на новейший линейный корабль «Варахаил». Ивана же — на шхуну безвестную, что возила грузы да пассажиров из Херсона в Очаков и обратно. Лишь спустя три года получил Иван вахтенную должность на боевом корабле. Вскоре показал себя с лучшей стороны во время шторма. После этого начальство, может быть, в первый раз на него внимание и обратило, после чего был определён лейтенант Скаловский капитанствовать на бриг «Александр».

11 декабря 1806 года флагманский «Селафаил» под вице-адмиральским флагом покинул Котогорскую бухту. За ним в кильватер потянулись остальные линкоры и фрегаты. Сенявин появился у острова Курцало внезапно для французов. «Вице-адмирал Сенявин предлагал французскому коменданту, дабы он, видя наши превосходные силы, в отвращение горя городу и невинным жителям, сдал крепость; но он отказался с изъявлением упрямства в рассуждении сдачи…»

И тогда эскадра обрушила по тамошней крепостице шквал огня. Гарнизонные пытались было поначалу как-то отвечать, но были подавлены и раздавлены в какую-то четверть часа.

Спустили десант. Боевые колонны вели опытнейшие из опытнейших: полковники Буасель, Бобоедов и герой боёв за Рагузу Велизарьев, уже в чине подполковничьем! Во главе десанта сам Сенявин. С ним, как всегда в трудное время, и митрополит Пётр Негош, с ним и архимандрит Савва Маркович, и эскадренный обер-иеромонах Стефан Вукотич. Все трое — с пистолетами за кушаками и ятаганами в руках. Впереди прочих застрельщиками егеря и неутомимые черногорцы. «Каждая из колонн следовала особым путём, переходя с одной возвышенности на другую, дабы атаковать неприятеля, находившегося в редуте, состоящем от крепости в полтора ружейных выстрела».

Французы пытались контратаковать, но колонна полковника Бобоедова приняла их сильным огнём, а затем ударила в штыки. Ну а кто выдержит русский штык? Французы, естественно, побежали…

Трудный бой выдался и за передовой редут, но и здесь французы долго не задержались. При взятии редута особо отличились морские солдаты полковника Буаселя. Нам известно даже имя солдата, первым вошедшего на редут. То был фельдфебель Харитонов. Честь ему за то и слава!

«Среди дня приблизились наши колонны к возвышенности редута и обложили оный с трёх сторон. Вице-адмирал Сенявин остановился с резервом на ближнем холму от редута; французы, отойдя от оного шагов на 300 вперёд, залегли за каменьями и в таком положении с готовностью ожидали наши войска. Черногорцы подползли к ним как можно ближе и первые открыли огонь. Полковник Бобоедов вмиг подкрепил их своей колонною, с другой стороны из колонны подполковника Велизарева подбежали с ротами 13-го егерского полка капитаны Рыбкин и Избаш и поручик Воейков и с великим жаром начали действовать по неприятелю. Полковник Бобоедов, ободряя всячески солдат к преодолению неприятеля, получил тяжёлую рану в бок, а вместе с ним ранены роты его штабс-капитан и поручик, и как от того рота была несколько поразстроена, то французы, искавшие себе убежища в редуте, устремились было опять на наши войска, но сие стремление удержал брат митрополита, который вместе с несколькими черногорцами и приморцами и посланными от вице-адмирала Сенявина к нему на помощь егерями отменно храбро и скоро ударил неприятеля в левый фланг и заключил его в редуте. Но всё ещё нельзя было подойти к оному по причине беспрерывного огня из ружей и картечи из пушек, до тех пор, пока втащили на высоту свои два горняе орудия, кои, по немногих удачных выстрелах, подбили у обеих неприятельских пушек станки; тогда рота 2-го морского полка полковника Боаселя с яростию бросилась на редут, потом и прочие и, вломясь усиленно в ворота, довершили тем дело, продолжавшееся один час с четвертью».

А вскоре, рискуя сесть на камни, вплотную к берегу подошёл линейный корабль «Ярослав» и обрушил на неприятеля шквал картечи. Французы пытались какое-то время ответствовать, но потом их батареи замолчали.

Ближе к вечеру Сенявин снова предложил французам капитуляцию. Комендант крепости полковник Орфанго был на этот раз уже куда более сговорчив.

— Я понимаю, что положение моё теперь безнадёжное, однако перед сдачей крепости прошу вашего адмирала провести хотя бы ещё одну атаку, чтобы мне было чем потом оправдаться перед своим начальством! — попросил он прибывшего капитана-парламентёра.

— Хорошо! — заверил тот полковника. — Будет вам и атака, и ядра на голову!

На рассвете следующего дня «Ярослав» с канонерскими лодками подошёл к крепости и открыл столь сильный огонь, что над крепостью немедленно был поднят белый флаг. А ещё спустя пару часов комендант полковник Орфанго, встав на колено, отдал Сенявину свою шпагу.

— Берите ваше оружие обратно! — махнул ему рукой вице-адмирал. — Вы храбрый солдат!

Француз непонимающе забегал глазами. Контуженный выстрелами, он был совершенно глух. В плен было взято более четырёхсот человек, дюжина пушек.

— Каковы наши потери? — поинтересовался вице-адмирал у своего флаг-офицера.

— Двадцать четыре убитых и семь десятков раненых! — доложился тот. — Из них черногорцев…

— Не надо! — остановил офицера Сенявин. — Мы все славяне и сражаемся за единое дело!

Для Сенявина приятным сюрпризом стал обнаруженный на Курцало большой арсенал боеприпасов и склады военного имущества.

— Спасибо Мармону, — смеялись офицеры. — Заботлив о нас, что отец родной!

— Эти хранцузы — дюже добрые робяты! — шутили матросы, припасы по судам растаскивая. — Сколь добра нам понадарили. У нас-то уж ничего не пропадёт даром!

А затем последовала очередь острова Брацо. На линейном корабле «Москва» туда была доставлена сотня черногорцев. Сыны гор были поражены морской стихией, впервые попав на палубу корабля. Вначале они несколько робели и даже боялись подходить к борту, но потом освоились. Об этом плавании его участники будут потом рассказывать своим детям и внукам, а в горах о нём будут петь героические песни. Храбрых горцев подкрепили четырьмя сотнями егерей капитана Романовича и приморцами мичмана Фаддея Тизенгаузена. На Брацо всё закончилось гораздо раньше, чем предполагалось. Зная, что Курцало уже пал и понимая, что долго теперь не выстоять, гарнизон после небольшой перестрелки сложил оружие.

«Вице-адмирал Сенявин, узнав, что французов у прикрытия батарей не более 100 человек, ссадил своих регулярных и нерегулярных, всего 400 человек; войска наши первым приступом, без малейшего с своей стороны урона, принудили французов, по коротком сопротивлении, сдаться…»

На обоих островах были учреждены гарнизоны, пополнены запасы ядер и пороха.

Мармон был вне себя от известия о потере Курцало и Брацо. Дело в том, что генерал недавно получил известия из Парижа, что в самом скором времени следует ожидать обострения русско-турецких отношений, а значит, вполне возможного ухода Сенявина к берегам Греции и Дарданеллам. Теперь же диверсия адмирала говорила о том, что ни о каком уходе он и не помышлял. Всю злость за утерю Курцало Мармон выместил на контуженном Орфанго. Сорвав с него эполеты, Мармон объявил бывшего полковника военным преступником и отправил на четыре года в тюрьму.

В Париж же он, однако, отписал, что на курцальскую скалу был жестокий приступ десанта и русские смогли захватить остров лишь ценой огромных потерь.

Верный своему человеколюбию, сразу же после взятия обоих островов, Сенявин распорядился отправить всех раненых и убитых французов в расположение их войск. Для этой миссии был определён корвет «Днепр» лейтенанта Бальзама. Прибыв на рейд рагузского порта Спалато, Бальзам сгрузил погибших и передал раненых. Считая свою миссию выполненной, он попросил французов позволить ему налиться водой. Ему не отказали, но и не пообещали. Самого же лейтенанта вызвал к себе Мармон.

— Ваш флот совершает нападение на мои гарнизоны, а потому вы будете моим пленником! — без обиняков заявил генерал Бальзаму. — Впрочем, я готов буду вас отпустить, если Сенявин вернёт мне обратно захваченные на Брацо пушки! Пишите об этом письмо своему адмиралу.

— Кто же возвращает во время войны захваченные в бою трофеи? — поразился логике Мармона Бальзам. — Я такого письма писать не буду!

— Тогда шлите письмо старшему после вас офицеру, чтобы он немедленно ввёл ваш бриг в гавань!

— Это ещё зачем?

— Будете разоружаться!

— Хорошо! — примирительно ответил Бальзам и тут же написал письмо своему старшему офицеру мичману Кованько, что он задержан французами и приказывая как можно скорее уходить в море.

Тем временем «Днепр» уже окружили со всех сторон лодки с вооружёнными солдатами. Взошедший на палубу капитан Спалатийского порта требовал от мичмана немедленно войти в гавань и начать разоружение. Кованько это сделать отказывался наотрез, ссылаясь то на противный ветер, то вообще на безветрие. На бриге зарядили пушки и приготовились к бою.

— Если не отпустят нашего командира, будем сами нападать на французские гребные суда! — объявил Кованько матросам. — Пальбу услышат с наших судов и непременно придут к нам на помощь! Готовы ли вы помочь мне в том?

— И не сумлевайтесь, господин мичман! — отвечали матросы дружно. — Так влепим ядрами, что мало этим поганым мармонтам не покажется!

Одновременно Кованько отправил французскому командующему ультиматум: «Если вы, господин генерал, неуважением к переговорному флагу нарушаете народные права, и если начальник мой не будет освобождён, то я задержу суда ваши и могу сжечь стоящие в порте. Только полчаса буду ожидать вашего ответа».

Получив письмо с «Днепра», Мармон не на шутку разъярился, поняв, что Бальзам написал в своём послании совсем обратное, чем он велел. В ответ Бальзам лишь развёл руками:

— Господин генерал! При всём моём к вам уважении вы не можете давать приказаний русскому офицеру, ибо я подчинён не вам, а своему государю!

Поняв, что переборщил, Мармон пригласил Бальзама к себе на обед. Сидя за столом, он расспрашивал лейтенанта о числе и силе сенявинского флота, удивляясь, что Сенявин держится в море в столь ненастное время осенних бурь. Насчёт бурь Бальзам говорил много, что же касается состава своего флота, больше помалкивал. Расстались внешне почти дружески. Мармон отпустил Бальзама к себе на корвет, пригласив завтра посетить его к завтраку.

— Постараюсь! — ответил лейтенант неопределённо.

Едва Бальзам добрался до «Днепра», как сразу же распорядился к снятию с якоря.

— Завтра я приглашён в гости! — сообщил он мичману Кованько. — Однако боюсь, что этот завтрак грозит мне новым пленением, а потому не станем ещё раз испытывать судьбу!

Едва стемнело, корвет поднял паруса и поспешил в открытое море. Спустя несколько часов он уже встретился с линейными силами у Курцало. Сенявин, выслушав доклад Бальзама, только хмыкнул:

— Ну и шутник этот Мармон, таких ещё поискать надо!

На душе Сенявина было тяжело. Только что он получил известие о том, в каких нечеловеческих условиях содержат французы взятых в плен русских солдат. Мало того, что их всех раздели, морили голодом, но и насильно принуждали вступать во французскую армию. Чтобы показать рагузинцам, что дела на фронте идут хорошо, захваченных пленников, а их насчитывалось шестьдесят человек, ежедневно водили через город, выдавая за вновь захваченных. И всё это тогда, когда у нас французские пленники получали нормальное солдатское довольствие и имели возможность даже заработать! Но и это ещё не всё! Мармон в очередной раз показал полное отсутствие порядочности. Дело в том, что после окончания активных боёв Сенявин предложил Мармону разменять пленных, а так как у нас в плену имелось куда больше французов, чем у французов наших, то Сенявин согласился отпустить всех излишних под расписку, с тем, что такое же число будет отпущено домой из находящихся наших пленных во Франции. Это предложение было принято, но никогда не исполнено. Хуже того, Мармон отказался вернуть даже часть пленных, находившихся у него самого, заявив, что это не русские, а поляки. События с Бальзамом и пленными заставили Сенявина взяться за перо.

Он писал: «Господин генерал Мармонт… Как вы, генерал, обходитесь с русскими пленными! Последний поступок ваш с начальником корвета, который послан был от меня в Спалато под переговорным флагом, может служить доказательством, что следствия просвещения и образованности бывают иногда совершенно противны тем, каких по-настоящему ожидать от них должно. Скажу только вам, г. генерал, что из тридцати солдат, названных вами поляками, четверо явились ко мне и были природные русские. Пусть Бонапарте наполняет свои легионы, я ничего другого от вас не требую, как возвращения моих солдат, и если вы сего не исполните, то я найду себя принуждённым прервать с вами все отношения, существующие между просвещёнными воюющими нациями. Дмитрий Сенявин. Вице-адмирал Красного флага, Главнокомандующий морскими и сухопутными силами в Средиземном море».

На столе адмиральского салона грудами лежали морские карты и планы приморских крепостей. Дырявя их растворённым циркулем, Сенявин высчитывал, как лучше расположить сухопутные и морские силы, чтобы не оставить французам ни одной лазейки.

КОМАНДИР «АЛЕКСАНДРА»

С каждым днём вице-адмирал всё туже и туже затягивал удавку блокады на шее своих противников. Теперь, после взятия Курцало, на очереди был последний из островов, прикрывавший Рагузу — Лезино. Размерами ещё меньше своего соседа — Брацо, Лезино вовсе напоминало кем-то забытый камень. На Лезино гарнизон был весьма невелик. Когда же российская эскадра подошла к островку, с него не раздалось ни единого выстрела. Лезино оказался совершенно пустынен. Лишь истошно лаяла пара брошенных дворняг. Прознав о судьбе своих соседей, солдаты не стали ждать неминуемой развязки, а сев в лодки, поспешили на материк.

— Что ж, — довольно потёр руки Сенявин. — Запечатали мы с моря дружка нашего Мармония! Пусть теперь распечатывает, коль сумеет!

К себе на «Селафаил» вице-адмирал велел звать командира брига «Александр» Ивана Скаловского.

— Тебе, лейтенант, задача особая, — сказал Сенявин, подозвав Скаловского к брошенной на столе карте. — Станешь в дозоре у Брацо и будешь сторожить французов. Отряду Гетцена надо хоть немного подлатать свои посудины. Он постарается обернуться в несколько дней. Возможно, французы ничего и не заметят. Постарайся удержаться до их возвращения!

— Уж не подведу, ваше превосходительство! — даже обиделся за такое напоминание лейтенант. — У меня и мышь не проскочит!

— В чём нуждаешься?

— В офицерах, ибо у меня некомплект!

— Много не обещаю, а кого-нибудь пришлю!

Сенявин перекрестил Скаловского.

— С Богом!

Лейтенант вышел. Сенявин уселся за заваленный документами стол. Стремительное взятие Курцало и Брацо ещё более упрочило положение Сенявина в Адриатике. Оба острова стали отныне своеобразным мостом между Бокко-ди-Катторо и Корфу. В то же время было ясно как день, что уйди русская эскадра сегодня из здешних вод — завтра же здесь снова будут французы. Вывод из этого напрашивался только один: при любом раскладе в здешних водах необходимо было держать мощный корабельный отряд, способный держать Мармона в должном почтении.

Гриша Мельников только что закончил дела со сдачей своих четырёх трофейных требакул, когда его вызвал флаг-капитан эскадры.

— Ты с «Уриила»? — спросил без предисловий.

— Точно так!

— Пока корабль твой в дозоре, сходишь в дозор с черноморцами на «Александре», проветришься!

— Да я и так на берегу ещё не засиделся! — ответил Мельников, которому не очень-то хотелось идти в море на чужом судне, да ещё с малознакомыми офицерами-черноморцами.

— Это распоряжение главнокомандующего! — сдвинул брови флаг-капитан. — Вернёшься с моря — и тогда уже к себе на «Уриил»!

Встретившиеся на улице знакомые армейские капитан с поручиком Мельникову от души посочувствовали:

— Нет, брат, ничего более худого, чем драться в составе чужого полка! Среди своих и смерть в радость! По себе знаем!

Наняв лодку, Мельников прибыл на борт маленького черноморского брига, стоявшего на выходе из бухты.

— Прибыл по распоряжению главнокомандующего на время предстоящего дозора! — доложился он коренастому лейтенанту с крючковатым носом и синими от бритвы щеками.

— Меня зовут Иван Семёнович Скаловский. Я командир сего славного брига, на котором, думаю, понравится служить и вам! Порядки у нас куда проще линкоровских, а потому прошу в общении не чиниться! Стоять же вахту будете не вахтенным офицером, а вахтенным начальником. Справитесь?

— Справлюсь! — со значением кивнул Мельников. — Я уже и самолично призовыми судами покомандовать успел!

— Вот и чудненько! — кивнул Скаловский. — Чувствую, что сплаваемся!

Знал бы тогда Гриша Мельников, что с прибытием его на бриг «Александр» судьба предоставила ему возможность, о которой безнадёжно мечтали многие поколения гардемаринов и мичманов: возможность вскоре участвовать в сражении, которое войдёт во все анналы русской истории!

Командующий французским корпусом выслушал доклад об отходе отряда кораблей капитана 1-го ранга Гетцена. Информация была поставлена у Мармона неплохо. Около российских кораблей всё время крутилась купеческая шебека с переодетым офицером-разведчиком. А потому, едва Гетцен развернул форштевни своих кораблей на зюйд, это стало сразу же известно. Перед Мармоном раскатали штабную карту.

— Где отряд русских кораблей сейчас? — спросил дивизионный генерал вернувшегося с моря наблюдателя.

Тот молча чиркнул ногтем по карте на значительном удалении от острова Брацо.

— Где позиция оставленного дозорного брига?

— Вот здесь? — показал офицер. — Между Брацо и островом Сольта!

— Сколько у него пушек?

— Восемнадцать, сир!

— Калибр?

— Малый, сир!

— Что ж, — подытожил разговор Мармон. — У нас есть все возможности преподнести маленький подарок императору! Как именуется этот бедолага?

— «Александр»!

— Забавно! — усмехнулся Мармон. — Особенно если учесть, что у нас имеется тартана «Наполеон». Если наш «Наполеон» спустит флаг с их «Александра» — это будет неплохим каламбуром и повеселит Париж! Готовьте наши суда к выходу в море. Пора и нам показать зубы!

…Тем временем, пуча штормовые паруса, «Александр» боролся со штормовым ветром, удерживая предписанное ему место. Устало трещал изношенный корпус, сквозь прогнившую обшивку сочилась вода. Когда отряд Гетцена скрылся из виду, лейтенант Скаловский собрал на шканцах команду.

— Вот что, ребята! — сказал он просто. — Мы остались одни, а потому надеяться надо только на себя. Ежели придётся биться, то надо будет биться до последнего. Ежели убьют меня, то наперёд приказываю судна не сдавать, а кто последним в живых останется, тому взрывать крюйт-камеру. Не дадим Мармону взять верх над моряками русскими!

Матросы дружно кричали «ура!». Перед обедом Скаловский велел выдать всем двойную порцию вина.

— Видать, для сугреву! — говорили меж собой матросы, к чарочке прикладываясь. — Чтоб веселее было!

Холодный пронизывающий ветер рвал с голов шляпы, завёртывал полы кафтанов.

Сам Скаловский тем временем ещё раз обошёл судно. Осмотрел придирчиво орудия, проверил исправность последнего нововведения — пушечных замков, попробовал, ладно ли крючки спусковые к шнурам замковым прицеплены, нет ли какой слабины. Замки пушечные — придумка отменная. Она не только облегчает сам выстрел, но и увеличивает скорострельность. И хотя все пушки всего лишь четырехфунтовые, про которые шутят, что уже не мушкет, но ещё не пушка, всё же при умелом обращении и они кое-что значат.

Закончив с пушками, Скаловский спустился в трюм, оглядел борта — крепки ли ещё? Вызвал к себе тимермана, велел ему подкрепить кое-где обшивку на всякий случай подпорами. Мера нелишняя. «Александр» — судно старое, ещё при штурме французской крепости Корфу захватил его капитан Белли. С тех пор вот уже семь лет под Андреевским флагом, а сколько ещё до того времени по морям ходил, кто знает?

Вернулся Скаловский на шканцы, оглядел ещё раз свой бриг внимательно и осмотром тем доволен остался.

Уже затемно к «Александру» подвалила рыбачья фелука. Забравшийся на борт бородатый рыбак с тревогой сообщил Скаловскому, что сегодня поутру, покидая Спалато, обратил внимание на суету на французских судах.

— Спасибо тебе, приятель! — поблагодарил его лейтенант. — Дай Бог тебе попутного ветра и доброго улова!

Тотчас с брига был спущен на воду шестивёсельный баркас с фальконетом под началом гардемарина Ушакова. Гребцы налегли на вёсла, и баркас направился в сторону Спалато. Задача Ушакова — известить о приближении неприятеля.

А французы уже заканчивали последние приготовления к выходу. Для операции Мармон определил три канонерские лодки (каждая по две 18-фунтовых пушки), да тартану «Наполеон» с двумя 18-фунтовыми орудиями в носу и шестью 12-фунтовыми — по бортам. Сил для захвата старенького брига было определено более чем достаточно. Командира отряда Мармон инструктировал лично:

— Следом за вами выходят транспорта с десантом. Захват брига — сигнал к операции по захвату Брацо и Сольте. Управляйтесь побыстрее. Вечером я приглашён на сенатский бал и надеюсь, что к его окончанию увижу вашего пленника уже в гавани! Вы же берите с собой батальон марсельцев для абордажа.

— Слушаюсь, сир! — лихо отсалютовал шпагой офицер. — Прошу лишь предупредить дам, чтобы не слишком пугались пушечной канонады. Пусть она будет им сегодня самой приятной из всех музык!

Вскоре французский отряд, неся все возможные паруса, уже спешил к лежавшему в дрейфе русскому бригу.

— На всю прогулку я отвожу не более полутора часов! — объявил в рупор своим капитанам командир отряда. — Мы должны ещё успеть развезти своих дам по домам!

Капитаны не возражали.

ПОЕДИНОК

В одиннадцатом часу с дозорного баркаса были усмотрены неприятельские суда, быстро спускавшиеся строем фронта. Немедленно известив Скаловского об увиденном выстрелом из фальконета, гардемарин Ушаков повернул баркас обратно под защиту бриговских пушек. Тем временем «Александр» уже вступил под паруса, и подошедший баркас поднимали уже на ходу. Скаловский ждать врага не желал, а сам поспешил ему навстречу!

— Иван Семёнович! По числу пушек и калибрам мармонцы превосходят нас пятикратно! — опустил зрительную трубу мичман Мельников.

— Это даже неплохо! — отозвался Скаловский. — Чем сильнее неприятель, тем почётней победа! Наш козырь — пистолетная дистанция и манёвр!

Командир брига поднял голову вверх. Эка напасть! Будто нарочно упал ветер! А ведь французы имеют вёсла. Это ещё больше осложняло ситуацию.

Французские суда приближались, стремясь охватить бриг со всех сторон. Чтобы ускорить манёвр, яростно гребли, надеясь свалиться на абордаж. Скаловский же, в свою очередь, как мог, избегал рукопашной схватки, в то же время стремясь держать противника на минимальной дистанции, где его мелкие пушки могли конкурировать с крупнокалиберными орудиями французов. Дело это было весьма непростое, но иначе было нельзя.

Первыми открыли пальбу французы. Ядра с посвистом легли позади брига.

— Перелёт! — хладнокровно констатировали на «Александре».

Наши сближались с французами молча, как это было всегда принято в русском флоте. И только тогда, когда «Александр» сошёлся с неприятельскими судами вплотную, Скаловский велел разом разрядить все орудия. Первый залп оказался на редкость точным. Ядра прошили канлодку насквозь. Треск дерева… крики раненых… ругань уцелевших… Проба сил состоялась.

В течение первого часа боя «Александр» успешно отбивал все атаки правым бортом. Французы же со своей стороны всё время стремились обойти бриг сразу с двух бортов. Наши пока уворачивались, но предательски быстро стихал ветер. В конце концов сразу двум канонеркам удалось зайти в корму русскому бригу. Противник «с великою жестокостью производил со всех лодок пушечную и ружейную пальбу». Продольные залпы тяжёлых французских пушек в несколько минут вдребезги разнесли корму брига. Положение складывалось самое критическое. И всё же Иван Скаловский нашёл выход!

По приказанию командира мичман Мельников сумел под огнём спустить на воду судовой баркас. Став на шпринг и подцепив «Александр» на буксир, он сумел развернуть бриг бортом к неприятелю. Положение было восстановлено.

Вот французы предпринимают очередную атаку. Угадав и в этот раз направление их удара, Скаловский даёт команду на баркас. Мельников машет в ответ шляпой (мол, понял) и сразу же разворачивает бриг в нужном направлении. Залп! Французы отходят, сбивая пламя с парусов. В это время следует новая команда — и «Александр» уже развёрнут другим бортом ко второй паре канонерок. Так, вертясь волчком, Скаловский успешно отбивался ещё в течение двух долгих часов. Над морем была уже ночь, но ярко светила луна, и противоборствующие стороны не думали прекращать выяснение своих отношений. Сражаясь сам, Скаловский одновременно пресекал все попытки французов добраться до надоевшего им баркаса.

История оставила нам многочисленные примеры мужества команды «Александра» в том достопамятном бою. Отважно сражался канонир Афанасьев. Тяжело раненный в ногу, он, тем не менее, вернулся к своему орудию и продолжал оставаться подле него на всём протяжении боя. Не покинул своего поста, будучи раненым, матрос Устин Фёдоров и многие иные. Храбро стрелял по противнику из мушкета судовой лекарь Ганителев, а когда на борту появились раненые, он «с таковым же усердием, рачением и неустрашимостью имел попечение» и о них. Примерную храбрость показал подштурман Корольков, который в течение всего сражения командовал двумя орудиями, «действуя оными с успехом и отличием».

Особенно запомнилось участникам боя бесстрашие и мужество судового юнги. Имя его осталось неизвестным потомкам, а жаль! Невзирая на смертельную опасность, мальчишка от первой до последней минуты боя заряжал пушку, повиснув за бортом на виду неприятеля… Но подобные примеры храбрости на «Александре» не удивляли никого, ибо героями были все! Пример в том подавал сам командир. В парадном мундире, надушённый и при орденах, он распоряжался спокойно и чётко, словно на учениях. Ни одного бранного слова, ни одного окрика не услышали от него в тот день матросы. Казалось, что он находится не под ядрами, а на каком-то рауте.

Не раз и не два пытались французы взять на абордаж упрямый бриг, и всякий раз неудачно. Но вот меткий выстрел с «Александра» поразил одну из канлодок прямо в крюйт-камеру. Раздался оглушительный взрыв. Над волнами встал столб огня и дыма. Когда пелена рассеялась, на месте канлодки плавали только обломки рангоута и несколько чудом оставшихся в живых человек. Чадили дымами пожаров и другие французские суда. Темп их стрельбы сразу же заметно упал. А Скаловский всё наращивал и наращивал темп огня.

— Веселей, ребята! — ободрял он и без того в поте лица орудующих артиллеристов. — Подсыплем Бонапартию ещё горсть орехов! Пусть зубы-то пообломает!

Меткость русских пушек была поразительной. Вот где сказались долгие месяцы тренировок, которыми Скаловский так изнурял команду.

Уже под утро, окончательно убедившись в том, что пленить русский бриг не удастся, французы повернули вспять. Казалось бы, бой выигран, чего же ещё? Но не таков был лейтенант Иван Скаловский, чтобы останавливаться на полпути!

— В погоню! — велел он.

И произошло самое настоящее чудо: маленьких бриг погнал впереди себя три вражеских судна, каждое из которых превосходило его в силе. Воистину — небывалое бывает! Нагоняя неприятеля, «Александр» отворачивал в сторону и разряжал борт по концевой канонерке. Видя, что от брига отбиться не так-то просто, французы изо всех сил налегли на вёсла и только тогда смогли оторваться от преследования.

— Подсчитать потери! — распорядился лейтенант.

— Четверо побитых и семеро раненых! — доложили ему.

— Слава Богу, что малой кровью! — перекрестился тот. — Зато победа немалая! Надолго нас Мармонт запомнит!

С многочисленными пробоинами в корпусе и разбитой кормой «Александр» вернулся на своё исходное место между островами.

А в это время на виду Спалато медленно тонула вторая французская канонерка. Все попытки довести её до порта оказались безуспешными: едва успели снять людей. В Спалато два последних судна встречал сам Мармон. Внезапно на глазах у потрясённого генерала стал тонуть и «Наполеон». Тартану спасли, только успев выбросить её на ближайшую отмель. Восстановлению она уже не подлежала. Незадачливого «Наполеона» ожидала разборка на дрова.

— Где же русский бриг? — вопросил Мармон командира отряда, и глаза его налились кровью.

— Он в море! — был более чем лаконичный ответ.

— Где тогда ваши суда?

— Они на дне, сир!

— Что?! — в бешенстве накинулся на своего несчастного флотоводца генерал. — Ведь я уже известил императора о своём сюрпризе!

— Я искренне сожалею! — вздохнул офицер. — Но вы явно поторопились с докладом!

Прямо на причальной стенке Мармон отобрал у командира отряда шпагу и отправил под арест.

— Мне совершенно не стыдно! — завил арестованный, представ перед военным судом. — Ведь я дрался с противником, слабейшим физически, но сильнейшим, чем я, по искусству и мужеству!

Боясь императорского гнева, Мармон строжайше запретил всякое упоминание о позорном деле у острова Брацо. Рассчитывал, что всё забудется само собой. Но шила, как известно, в мешке не утаить. Осведомители Наполеона работали прекрасно, и вскоре император уже знал всё о бесславной потере трёх своих судов и более двух сотен солдат.

— Мармону не хватило мужества не только одержать победу над несчастным бригом, но и доложить мне правду о своём позоре! — возмутился Наполеон.

Особенно неприятен был для императора тот факт, что победитель в сражении звался «Александром», а побеждённый флагман — «Наполеоном».

— Отныне я запрещаю давать свои имена любым суднам! — сказал он своему адъютанту генералу Лористону. — Так будет спокойней!

А русский бриг, сменившись с дозора, уже стоял на рейде Бокко-ди-Катторо. Было крещение, и все праздновали. На российской эскадре гремели орудийный, а затем и ружейный салюты. Греки были в восторге, видя столь явное торжество православной веры.

По приходе в порт «Александра» на его борт немедленно прибыл Сенявин. Приняв рапорт об итогах сражения, он горячо благодарил команду за верность присяге, храбрость и молодечество.

В тот же день Сенявин составил подробный доклад о подвиге брига на имя морского министра Чичагова: «…Не могу умолчать, чтоб не доложить о похвальном поступке лейтенанта Скаловского, командующего бригом „Александр“, оказанном при сражении 16 декабря 1806 года с французскими канонерскими лодками. По прибытии брига „Александр“… я сам видел, сколько избиты у него корпус, особливо корма, весь такелаж и паруса картечами и пулями, и даже невероятно, что при таком жестоком сражении на бриге убито 4, да раненых 7 человек. Всё сие я не могу иному причесть, как особливой расторопности, мужеству и храбрости лейтенанта Скаловского».

А потом был праздничный крещенский обед. Матросам накрыли столы на улице, офицерам — в помещении. Офицеры пили за здоровье адмирала, потом — отличившихся товарищей. При этом все подходили поздравить героя дня. Наконец, поднялся и сам Сенявин:

— Здоровье храброго лейтенанта Скаловского, командира брига «Александр»!

Разом вознеслись ввысь пенные кубки. Офицеры кричали дружно:

— Ура, Скаловский!

«Выстрелы полевой артиллерии громом подтвердили достойные заслуги сего храброго офицера…» — писал об этих незабываемых минутах один из очевидцев.

За мужество в сражении при острове Брацо лейтенант Иван Скаловский был награждён Георгиевским крестом 4-й степени и произведён в следующий чин вне линии. Случай для того времени весьма нечастый. Но ведь по подвигу и награда! Мичман Григорий Мельников, который, «будучи особенно от прочих офицеров рекомендован за то, что он почти во всё время сражения, находясь на шлюпке, буксировал оною бриг для необходимо нужных в то время ему поворотов», получил орден Святого Равноапостольного князя Владимира 4-й степени с бантом, а остальные офицеры: мичман Ратченко, лекарь Ганителев и штурманский помощник 14-го класса Корольков — орденом Святыя Анны 3-й степени.

НА РУМБАХ ЧЁРНОГО МОРЯ

К 1828 году капитан 1-го ранга Скаловский уже командовал на Черноморском флоте линейным кораблём «Пармён».

С началом русско-турецкой войны излишняя осторожность Грейга выводила командира «Пармёна» из себя.

— Наша главнейшая задача — надёжно запереть Босфор! — высказывал он в сердцах капитану 2-го ранга Мелихову. — Пока флот бесполезно торчит у Сизополя, а это только на руку туркам!

Умница Мелихов в ответ разводил руками:

— Увы, на этом концерте не я играю первую скрипку!

— Командующий не понимает главного! — резал правду-матку Скаловский. — Флот нужен не для защиты приморских крепостей, а для овладения морем!

Наконец, высказывания командира «Пармёна» дошли до ушей Грейга.

— Хорошо! — сказал он. — Пусть Скаловский на деле покажет, как он будет завоёвывать господство на морском театре!

Спустя несколько дней «Пармён», вспенив волну, взял курс к Босфорским теснинам. В кильватер ему клали руль линейный корабль «Иоанн Златоуст», бриги «Меркурий» и «Мингрелия». Впереди отряда дозорные фрегаты «Штандарт» и «Поспешный». Над «Пармёном» ветер полоскал брейд-вымпел отрядного командира.

Неподалёку от пролива были усмотрены турецкие корабли. Но сразиться не удалось. Не приняв боя, турки сразу же бежали в Босфор.

— Ладно! — процедил сквозь зубы Скаловский. — Поищем удачи в другом месте!

Спустя день у местечка Шили он настиг турецкий конвой. Огонь русских пушек был точен. Семь турецких судов взлетели на воздух, а оставшиеся два успели выбросить белые флаги…

Победа при Шили стала первой победой Черноморского флота. Но упрямый Скаловский на этом не успокоился. От пленных он узнал, что в турецком порту Пендераклия вооружается только что спущенный на воду линейный корабль, а неподалёку, в Акчесаре, готовится к спуску 26-пушечный корвет.

— Решаю произвесть нападение на неприятеля до полного его уничтожения! — объявил командир отряда на капитанском совете.

Иных мнений не было.

Третьего мая 1829 года отряд Скаловского подошёл к мысу Баба, что прикрывает Пендераклийский порт с севера. Ознакомившись с рейдом и изучив защищающие адмиралтейство береговые батареи, Скаловский решил атаковать ближайшей ночью.

— Медлить нельзя хотя бы по двум причинам! — делился он своими соображениями на шканцах «Пармёна». — Прежде всего, любое промедление турки используют для своего усиления, а кроме того, следует опасаться и «осторожности» нашего командующего. Ежели он, не дай Бог, прознаёт про нашу диверсию, то тут же погонит сторожить свою любимый Сизополь!

К вечеру оба линейных корабля встали напротив береговых фортов. Фрегат «Штандарт» напротив города, а его собрат «Поспешный» — против почти достроенного турецкого линейного корабля.

Была ясная лунная ночь. Вдоль побережья горели сотни костров — то грелась турецкая пехота. Едва с наших линкоров спустили шлюпки с «охотниками», как они сразу же попали под сильный огонь с берега. Желая избежать лишних потерь, Скаловский вернул десант.

— Будем лупить артиллерией! — распорядился он.

Весь следующий день, с раннего утра и до самой темноты ревели русские пушки, посылая ядра и брандскугели в неприятеля. К ночи удалось сбить большую часть береговых пушек. Бежала за холмы и турецкая пехота.

— Кличьте охотников! — велел командир отряда, когда солнце стало садиться за горизонт.

Из многочисленных добровольцев-офицеров он отобрал двоих: мичмана Трескина и штурманского кондуктора Черкасова. Первый молод и азартен, второй опытен и осмотрителен. Задача «охотников» была особая: незаметно подойти на шлюпке к борту неприятельского линейного корабля и поджечь его. Дело не только многотрудное, но смертельно опасное.

— Может, передумаете? — спросил отважных Скаловский перед отплытием.

— Мы отходим, прощайте! — помахали те рукой.

Бесшумно опустились в воду вёсла, обёрнутые в уключинах ветошью. Гребцы работали вёслами осторожно, чтобы не плеснуть ненароком водой. Разговаривать тоже было строжайше запрещено. Шлюпка незамеченной проскользнула к самому борту турецкого корабля. Трескин с Черкасовым быстро прибили в нескольких местах к борту пеньковые кранцы, облили их смолой и зажгли. Едва шлюпка отошла от своей жертвы, как турецкий линкор вспыхнул огромным костром, а затем грянул взрыв… В огромном огненном вихре навсегда исчезли вместе с линейным кораблём стоявший подле него военный транспорт и полтора десятка коммерческих судов. Это был уже погром!

В это же время фрегат «Поспешный» разнёс в щепки и достраивавшийся турецкий корвет.

— Кажется, больше нам здесь делать нечего! — покачал головой Скаловский, оглядевши горящий порт. — Выбирать якоря!

В это время подошла шлюпка. Скаловский встречал героев у шторм-трапа. Едва измученные греблей, пропахшие порохом «охотники» взобрались на борт «Пармёна», командир отряда их расцеловал.

— Спасибо вам, ребята! Вы настоящие герои! Я счастлив, имея под своим началом столь отважных моряков! — говорил растроганный капитан 1-го ранга, не выпуская Трескина с Черкасовым из своих объятий.

— Что вы, Иван Семёнович, — потупили те глаза. — Мы лишь ваши ученики! А пример для подражания брали с командира брига «Александр»!

Над Пендераклией стояли столбы густого чёрного дыма. То там, то здесь взмётывались в воздух огненные факелы — это рвались артиллерийские погреба на батареях. Пендераклии как военно-морской базы более не существовало. Неприятельскому флоту был нанесён первый сокрушительный удар. Бывший командир легендарного брига ещё раз показал, на что он способен!

Учинив погром вдоль всего Анатолийского побережья, Скаловский взял курс на Сизополь. К концу подходили вода и ядра. За время перехода — ещё одна победа. На этот раз перехватили три крупных турецких транспорта.

Рейд капитана 1-го ранга Скаловского вызвал мгновенную реакцию в Петербурге и Константинополе. Если Николай I, оставшись довольным действиями лихого командира, велел немедленно произвести его в контр-адмиральский чин, то султан Махмуд, узнав о Пендераклийском погроме, приказал своему флоту незамедлительно выходить в море и проучить дерзких гяуров.

В спешке турки покинули Константинополь и, поставив все паруса, устремились на поиск русских корабельных отрядов. Но едва те показались, как смелость мореходов султана сразу сошла на нет, и они не замедлили снова спрятаться в проливе.

На сей раз османский флот отстаивался на рейде Буюк-дере вплоть до окончания байрама. Но и это самое благоприятное время не было в полной мере использовано чересчур осторожным Грейгом. После ряда бесполезных выходов к турецким берегам он вновь загнал флот в Сизопольский залив.

Прошёл байрам, и турки снова зашевелились. Снова началась старая игра в прятки: турки уходят в Босфор — наши подходят к проливу, Грейг уходит от Босфора, турки высовываются из пролива.

— Никак не могу поймать окаянных! Всё время ускользают, больно уж хитры! — разводил руками командующий на совете флагманов.

— Никакой хитрости здесь нет и в помине! — не сдержался Скаловский. — Надо лишь постоянно держать у Босфора сильную эскадру, как это делают балтийцы в Дарданеллах, и тогда туркам каюк! Кто ищет боя, тот всегда его находит!

Грейг отмолчался, но обиделся сильно.

23 июня командующий всё-таки решился вывести в море весь Черноморский флот. Семь линейных кораблей, четыре фрегата и три брига устремились к Босфору. Скаловский был определён командиром авангардии. На подходе к проливу с дозорного фрегата доложили, что у входа в Босфор, не далее пяти миль, держатся несколько турецких кораблей. Время не ждало, и Грейг поднял сигнал командиру авангарда: «Гнать за неприятелем». Три передовых линкора сразу прибавили парусов и помчались по указанному курсу. Остальная же часть флота продолжила свой путь.

Атака Скаловского была, как всегда, лихая, и неприятель, несмотря на полное превосходство в силах, в последний момент всё же ускользнул в пролив под защиту береговых фортов.

— Если бы Грейг с остальными силами хоть немного меня поддержал и поспешил бы на пересечку курса неприятелю, то сегодня мы праздновали бы победу, достойную Ушакова и Сенявина! — сокрушался из-за упущенной возможности Скаловский.

Ничего не добившись, Черноморский флот повернул на осточертевший всем Сизополь. Грейг всё же уступил упорным настояниям Скаловского и нехотя отпустил его с отрядом кораблей в самостоятельное крейсерство к берегам Анатолии.

— Пусть уж лучше в море обитается, чем у меня перед глазами мелькать и словами дерзкими раздражать моё терпение! — обосновал своё решение адмирал в кругу своих любимцев — контр-адмирала Критского и флаг-офицера Рогули.

Новый рейд Скаловского напрочь отбил у турок последнюю охоту совершать даже самые незначительные каботажные рейсы. Об этом эпизоде из биографии бывшего командира брига «Александр» лучше всего сказал один из историков нашего флота: «Это 2-недельное крейсерство у Босфора и Анатолии отряда Скаловского было единственным временем действительной блокады пролива, вследствие чего не только турецкий флот не показывался в море, но и было совершенно прекращено сообщение Константинополя с Анатолией. Но Грейг и этого не учёл, так как имел в своём распоряжении в Сизополе 5 кораблей, 2 фрегата и мелкие суда. На смену ему (Скаловскому. — В.Ш.) отправил всего один корабль, т.е. опять не для блокады, а лишь для пассивного наблюдения».

Это боевая операция стала для Ивана Скаловского последней в той войне.

СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ БУНТ

Вскоре после окончания войны Скаловскому был присвоен контр-адмиральский чин, и он получил назначение командиром бригады на Балтику. Но там у него служба не заладилась. Черноморцы вообще всегда плохо приживались на Балтийском флоте.

На Чёрном море к этому времени изменилось многое. Самым главным было то, что адмирал Грейг сдал дела командующего контр-адмиралу Лазареву, а сам отъехал в столицу. К новому командующему Скаловский давно питал большую симпатию.

Тридцатые годы XIX века ознаменовались на русском флоте появлением первых пароходов, прозванных острословами за свои длинные тонкие трубы «самоварами». И хотя линейный флот всё ещё радовал адмиральский глаз ослепительной белизной парусов и расторопностью марсовых матросов, наиболее дальновидные уже с интересом поглядывали на пыхтящие сажей «самовары», прикидывая, что готовит флоту завтра эта грязная диковинка?

Два флота России, Балтийский и Черноморский — как две руки великой державы. Но уж очень были несхожи они на рубеже тридцатых… Не зря, наверное, балтийцы, переведённые на Чёрное море, с трудом уживались на новом месте, а черноморцы, в свою очередь, под любыми предлогами открещивались от холодной Балтики. И дело здесь было вовсе не в личных амбициях. Флот Балтийский — флот придворный. Рядом министерство, столица и государь-император. Там, на Балтике, в мгновение ока, не выходя из кабинетов, можно было сделать блестящую карьеру, но так же, в одно мгновение, и всё потерять. По этой причине корабли балтийские больше стояли, нежели ходили, ведь карьера делалась совсем не на них. Нетерпеливым да непоседливым давали отдушину — кругосветные вояжи. Каждый год по одному судну покидало Кронштадт, отправляясь к дальневосточным берегам. Хочешь плавать? Плавай, но с глаз долой подальше!

На Чёрном море всё обстояло по-иному. Об экзотических кругосветках там и не помышляли, ведь море наглухо закрыто турками. Зато уж плавали черноморцы вволю! Ходили в море и в летний штиль, и в зимние шторма, да не праздности ради. Черноморский флот был ответственен за Кавказское побережье. Там в горах вот уже много лет шла кровопролитная непрекращающаяся война, и моряки оказывали посильную помощь армии. Суда возили войска и припасы, поддерживали армейские батальоны на приморском направлении, высаживали десанты и перехватывали военную контрабанду. В делах этих передышки не было. Едва одна эскадра, истощив запасы, брала курс на Севастополь, как оттуда на смену ей уже спешила другая. На Черноморском флоте не было парадов и торжественных салютаций. Там шла тяжёлая, черновая работа, внешне, может быть, не слишком приметная, без громких побед и высоких наград, но работа для России самая необходимая.

Окончанию службы на Балтике способствовал неприятный для Скаловского случай. Во время одного из смотров Николаем I кораблей на кронштадтском рейде флагман Скаловского не смог отсалютовать императору. Можно понять бешенство Скаловского и всю суматоху на корабле при неожиданном подъёме штандарта, а «салютовать мы не могли вместе с другими — пушки не были заряжены…» И хотя вина полностью лежала на командире корабля капитане 2-го ранга Баскакове, Николай выразил своё большое неудовольствие Скаловскому. Иван Семёнович, воспользовавшись моментом, стал просить о переводе на родной Черноморский флот. Николай не возражал. И на следующий год, сдав дела контр-адмиралу Хрущёву, Скаловский отправился в Севастополь.

И вот Иван Скаловский снова в родной черноморской семье. Должность ему предложили такую же, как и на Балтике, — командиром бригады линейных кораблей. Скаловский согласился без раздумий. Ведь здесь его ждали настоящие плавания, а не бессмысленные болтания в «Маркизовой луже»! Но контр-адмиралу предстояло ещё одно испытание, и не в штормовом море, а на берегу в Севастополе…

В то время в городе было тревожно. Из-за чумного карантина севастопольская беднота вот уже несколько месяцев влачила полуголодное существование: через санитарные кордоны в город продукты не завозились, и люди перебивались, кто как мог. Русский народ долготерпелив, но наступает всё же когда-то момент, когда и его терпению приходит конец. Настал день, когда истощилось оно и у севастопольцев, и тогда начался бунт!

Волнения охватили всю Корабельную сторону и так называемый Хребет беззакония — центральный городской холм, где издавна ютились в своих лачугах нищие и обездоленные. Недовольство началось, как это обычно бывает, с публичных поносительств начальства, затем в дело пошли камни, и, наконец, по улицам засвистали пули…

Насмерть перепуганный генерал-губернатор Столыпин созвал совещание старших должностных лиц. От армейцев был приглашён генерал Примо, от флота должен был быть Грейг, но командующий флотом поспешил дистанцироваться от происходящего и определил вместо себя Скаловского.

— Вы, Иван Семёнович, только что из столицы и мятеж декабристский знаете не понаслышке. Каково ваше мнение, как разогнать бунтовщиков, чтоб урок был преподан, и государь на нас не прогневался? — обратился к контр-адмиралу Столыпин.

— В делах карательных я не знаток! — отвечал тот. — Но думаю, что лучше иного будут переговоры!

— Хорошо! — после некоторого раздумья решил губернатор. — К вам претензий у бунтовщиков не имеется, так вы к ним и поедете!

На Корабельную сторону Скаловский отправился в открытой коляске. Едва остановился на Бомборах, коляску обступила возбуждённая толпа.

— Сюда! Сюда! — кричал кто-то надсадно. — Енерал прикатил! Пужать будет!

Скаловский встал на подножку. Невольно поёжился под недобрыми взглядами окружавших его людей, кашлянул в кулак:

— Не путать я вас прибыл, а узнать о бедах ваших и просьбах!

Толпа тотчас буквально взорвалась криками. Люди, казалось, только того и ждали, чтоб высказать наболевшее.

— Долго ли ещё будут нас голодом морить?

— Пошто здоровых в карантинах месяцами томите?

— Отчего доктора зимой в море купаться силком сгоняют?

— Почему баб наших донага раздевают, а потом над ними гогочут?

— Всё вами сказанное я передам губернатору немедля! — заявил Скаловский, когда поток претензий стал иссякать. — Думаю, он непременно накажет виновных и должный порядок во всём наведёт. Вы ж не бунтуйте, а расходитесь по домам.

Контр-адмирала провожали враждебным молчанием. В справедливость губернатора Столыпина никто не верил.

— Вот видите, Иван Семёнович, сказывал я вам, что переговоры здесь никак не помогут! — недобро усмехнулся Столыпин, когда Скаловский рассказал ему о поездке.

— Но разве трудно наказать виновных в тех беззакониях, что творились с людьми, ведь очевидно, что на Корабельной стороне голод! — наивно поинтересовался контр-адмирал.

— Я вам удивляюсь! — покачал головой Столыпин. — Непорядки у нас были и будут всегда, но исправление оных есть дело лиц чиновных. Согласен, что пока чумы в городе нет, что врачи переусердствовали, но ведь делали они всё для пользы общей. Потому за сие их не наказывать, а награждать надобно. Что касается черни, то ослушание её есть не что иное, как самый настоящий бунт! Никаких переговоров более вести с бунтовщиками я не намерен, пришла пора штыков и картечи — это лучшее из всех лекарств!

— Честь имею кланяться! — сухо попрощался Скаловский.

Адъютанту он велел везти свои вещи на корабль, при этом сказал:

— Здесь нам более делать нечего! Моряки жандармам не товарищи!

А восстание охватывало тем временем всё новые и новые улицы матросских слободок. В те минуты, когда в губернаторском доме совещались о том, какие меры лучше употребить на усмирение толпы, повстанцы уже вовсю громили дом вице-адмирала Патаниоти. Оказавшийся там флаг-офицер черноморского флагмана пытался было защитить адмиральское добро, крича:

— Наш адмирал хороший! Нельзя его разорять!

— Врёшь! — ответили ему мастеровые. — Он нас, плотников, по зубам лупцевал? Лупцевал! Теперь за евойные хфокусы и тебе врежем!

И врезали, да так, что незадачливый лейтенант едва уполз. Горели дома, то там, то здесь слышались выстрелы, крики, ругань.

По дороге на Графскую пристань коляску Скаловского внезапно остановили. Теперь толпа была настроена куда решительнее, чем при первой встрече. Это контр-адмирал понял сразу.

— А ну-ка выходь! — дёрнул его за рукав какой-то отставной унтер. — Щас мы те покажем!

С контр-адмирала сорвали эполеты, силой затащили в ближайшую церковь.

— Дай расписку, что чумы в городе нету! — кричали ему яростно.

— Я не врач! — пытался отнекиваться Скаловский.

Внезапно он увидел в толпе своего бывшего канонира с «Александра» Трофима Афанасьева Тот едва заметно кивнул и схватил за рукав больше всех кричавшего, того, кто призывал собравшихся убивать всех начальников подряд без разбора.

— Что мелешь! — оттолкнул оратора в сторону. — Отличать надобно настоящих мироедов от невинных людей! Сей адмирал — Скаловский! Он в сенявинской средиземной кампании один с пятью хранцузскими кораблями дрался и всех побил! А Егорий его не за порки шпицрутенами получен, а за храбрость военную!

Речь отставного канонира должное впечатление произвела. Внимание к Скаловскому ослабло. Повстанцы решили идти ловить настоящих мироедов. Воспользовавшись этим, Афанасьев помог контр-адмиралу покинуть церковь. Выбравшись на улицу, Скаловский примкнул к колонне солдат Орловского полка, направлявшегося на перекрытие улиц. Вёл колонну генерал-майор Турчанинов. Но вскоре встала и колонна. Восставшие окружили солдат. Те сразу побросали ружья — «мы против своих не вояки». Офицеры обнажили сабли.

— Что будем делать? — обратился к Скаловскому Турчанинов.

— Давать расписку! — ответил тот. — Главное сейчас не допустить крови!

Тут же на барабане Скаловский с Турчаниновым начертали: «1830 года, июля 3 числа, мы, нижеподписавшиеся, даём расписку жителям города Севастополя в том, что в городе Севастополе не было чумы и нет, в удостоверение чего подписываемся. Турчанинов, Скаловский».

Лишь к вечеру добрался контр-адмирал на корабль, где и слёг с приступом сердечным.

Через несколько дней в город уже вступали верные престолу войска. Вёл их граф Воронцов. Начались аресты, суды, казни. Свидетелем пытались привлечь к судам и Скаловского. Ведь контр-адмирал был среди повстанцев и должен был знать зачинщиков. Но Скаловский от участия в судилищах отказался наотрез. Когда же следователи наехали к нему на квартиру, он выставил их за дверь, заявив:

— Зачинщиков и зачинщиц я не заметил. Вся толпа упорствовала одинаково!

Это показание Скаловского осталось в материалах судебного дела.

Севастопольские события произвели на боевого контр-адмирала самое гнетущее впечатление. Чтобы как можно скорее забыть всё это, он старается с утра до вечера заниматься служебными делами, бывать на кораблях и ходить в море.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Походы к берегам Кавказа стали последней страницей богатой событиями жизни Ивана Семёновича Скаловского. По несколько раз в году он водил всё новые и новые отряды кораблей туда, где вздымались до горизонта синие горы, где пули горцев легко находили себе жертву. А подорванное службой здоровье всё уходило. Всё труднее становилось взбираться по крытым корабельным трапам, но, как и прежде, на бизань-мачте флагманского корабля очередной крейсерской эскадры развевался его флаг. Пришло время, и старый адмирал почувствовал, как болит изношенное сердце. Командующий флотом адмирал Лазарев приехал, чтобы навестить больного.

— Штаб-лекарь весьма озабочен вашим состоянием! — произнёс он, присаживаясь в изголовье больного.

Скаловский лишь слабо махнул рукой и тотчас перевёл разговор на другую тему.

— Волнует меня, что на «Варшаве» рангоут худо поставлен, а «Андрианополь» тимберовки требует!

— Будет тебе! — остановил его Лазарев. — Сейчас думай о своём здоровье и лежи!

— Нет уж, — привстал на локтях разобиженный Скаловский. — Мне нынче отлёживаться недосуг, мне корабли к берегам абхазским вести надобно!

И водил. Водил, когда уже отказывали ноги, и на шканцах он мог только сидеть на принесённом раскладном стуле, водил, когда стаканами валерьяновой настойки глушил боль в сердце.

— Умирать сегодня страшно! — отшучивался он от друзей, настаивавших на поездке на воды. — А когда-нибудь — ничего!

— Пора уж тебе и отдохновиться от дел ратных, ведь и чин, и пенсион давным-давно имеется. Сколько я буду одна сидеть дома, в окно на море глядючи? — плакала жена.

— На том свете и отдохновлюсь! — смеялся через силу Скаловский, тряся гривой седых волос. — Да и жив я ещё только потому, что служу.

— Когда же теперь-то домой ждать? — вытерла платочком заплаканные глаза жена.

— Через пару месяцев, когда припасы кончатся! — был ей ответ.

— Ты уж там себя побереги! — попросила супруга, смирившись с неизбежным.

— Поберегу всенепременно! — поцеловал её в солёную щеку муж. — Не волнуйся, не в первый раз!

Смерть пришла к старому адмиралу внезапно. Писал в каюте бумаги, почувствовал боль в сердце. Единственно, что успел — дёрнул за шнур сигнального колокольца. Когда адъютант вбежал в салон, Скаловский был уже мёртв.

Гроб к месту последнего упокоения несли командиры кораблей: Нахимов, Корнилов, Новосильцев, Панфилов… Те, кто мужал под его началом.

— Так умирают праведники! — сказал на похоронах Лазарев, бросив ком жёлтой крымской земли в могилу. — Мир праху твоему!

На единственном дошедшем до нас портрете Скаловского, видно, что был он человеком достаточно суровым. Черты лица грубы и резки, горбатый нос и кустистые брови дополняют его мужественный облик.

Нам, живущем ныне, Скаловский памятен, прежде всего, своим легендарным боем на бриге «Александр», навсегда вошедшим в историю отечественного флота. Вспомним же ещё раз слова старого суворовца Ставракова: «Не каждому и из генералов наших выпала честь числиться в личных врагах французского императора!»

ШТУРМАН ПОЛЯРНОГО МОРЯ

Ах, как он мечтал о море! О том море, что плескало волной у самых его ног, о том море, в котором белели паруса кораблей, таких загадочных и таких недостижимых…

Осенью 1833 года в Гидрографическом департаменте на стол делопроизводителей лёг толстый засургученный конверт с письмом от некоего подпоручика Петра Пахтусова. В нём никому не ведомый архангелогородский штурман предлагал план полярной экспедиции к северным берегам Ледовитого океана. По рассмотрении прожект сей нашли дерзким, но оригинальным, и подпоручик был вызван в Санкт-Петербург для личного доклада. Допрашивали его с пристрастием. Как бы между делом адмиралы выведывали, сколь сей штурман знающ в науках да на что способен.

— На чём основываете свои утверждения, что море к востоку от Новой Земли ото льда весьма свободно бывает? — допытывались одни.

— На рассказах, что долгие годы собирал от поморов да людей промышленных!

— А что будете предпринимать, ежели погода будет вам благоприятной? — интересовались другие.

— Обязуюсь нанесть на карты весь остовый берег!

— А ежель не повезёт?

— Вынужден буду ограничить себя южной половиной полуночных земель до пролива Маточкин Шар, а затем поверну на вест!

— На чём мыслите плыть и когда?

— Хотел бы снарядить малое судно, коее можно и на лёд втащить, и в укромном месте на зиму припрятать. Плыть же следует не ранее июля, а возвращаться не позже сентября.

Посовещавшись, адмиралы объявили:

— Прожект одобрен, но… надлежит под него искать деньги, ибо в нашей казне пусто!

— Да мне и надобно-то несколько тыщ рублей! — пытался возразить Пахтусов.

— Сказано — нет! — отводили взгляд адмиралы. — К тому ж и прожект ваш весьма несбыточен, ибо никому ещё не удавалось проникнуть в столь гибельные места! Ступайте с Богом!

Домой в Архангельск Пахтусов возвращался удручённый. Где-то за Череповцом на почтовой станции в ожидании экипажа разговорился с пожилым смешливым толстяком. Вначале болтали о пустяках, затем подпоручик рассказал о своих столичных злоключениях. Толстяк внезапно замолчал и задумался, затем грустно вздохнул:

— И я в молодости мечтал о морях дальних, а судьба вот занесла лесами строительными заведовать! Но задумка у меня и ныне есть, как бы путь нам возобновить морской на восток, чтобы торговлю с губерниями сибирскими иметь и суда водить аккурат до Енисея!

— Так и я о том мечтаю! — буквально подскочил с места Пахтусов. — А остров мой и есть станция промежуточная по пути к морям восточным!

— Ладно, штурман! — что-то надумав, прищурил глаз толстяк. — Авось что-нибудь и придумаем!

Далее они ехали уже вместе. Пахтусов прямо на коленях рисовал планы воображаемой экспедиции, а толстяк (им оказался советник Северного округа корабельных лесов Павел Клоков) тут же прикидывал, во что это выйдет в деньгах. А едва прибыли в город, повёл Клоков Пахтусова к своему приятелю, купцу Брандту. Поставили кварту вина, придвинули стулья к столу и начали долгий разговор.

В начале следующего, 1832 года была образована торгово-промышленная компания купца Брандта и советника Клокова. Она-то и взяла на себя заботу о снаряжении и снабжении будущей экспедиции. За содействие делам исследовательским компания выторговала себе право на привилегию промысла морского зверя в Ледовитом океане в течение четверти века. Купец Брандт исходом переговоров с правительством был доволен:

— Чем бы ни закончилось это плавание, я не внакладе, потому как свободный промысел мне уже даден!

А тем временем в избе, где квартировал беспокойный подпоручик, по ночам не тушили свечей. Там работали напряжённо и кропотливо. У Пахтусова собирались самые знающие и нетерпеливые: капитан-лейтенант Миша Рейнеке, лейтенант Кротов, штурманские кондуктора Крапивин, Циволька да Моисеев. Последним прибегал обычно запыхавшийся поручик Казаков:

— Опять в экипаже задержался, матросов учил лот-линем пользоваться!

Усаживались друзья-моряки за карты и начинали плавать. Учитывали всё: и ветер, и течения, и мощь ледяных полей. Прорабатывали маршрут предстоящей экспедиции. Наконец сошлись на том, что Кротову с Казаковым следует идти к Маточкину Шару западным берегом, а пройдя его, держать курс к устью Енисея. Пахтусову же с Крапивиным надлежало произвести опись берега восточного. Денег на всё про всё купец Брандт отпустил в обрез, потому Кротов решил идти в плавание на старой, но ещё крепкой шхуне «Енисей». Пахтусов же заявил, что в отпущенную сумму уложится и построит себе судно сам.

Первым вышел в море Кротов. На прощанье друзья обнялись. Они ещё не знали, что больше никогда не встретятся. Петра Пахтусова задержала достройка карбаса да погрузка припасов. Наконец, в полдень 5 августа карбас «Новая Земля» оставил за кормой город Архангельский. Впереди был Ледовитый океан.

Море встретило мореплавателей шквальным ветром. В тумане прошли остров Колгуев. Там Пахтусов записал первую фразу в своём дневнике: «Я расскажу как было, а вы судите как угодно».

Что знали тогда люди о затерянном среди льдов архипелаге Новая Земля? Увы, немного. Вот как описывает его один из современников Пахтусова: «В продолжение девяти месяцев к этому острову нет приступу, с сентября до конца мая, а иногда до половины июня месяца он окружён сплошною массою льда; кроме того, в продолжение трёх месяцев непрерывная ночь объемлет эту землю, потому что солнце совсем не показывается из-за горизонта; после того оно явится на несколько минут, потом на полчаса, на час и наконец более месяца совсем не заходит, короче сказать, там зимою ночь, а летом день. Там не увидишь ни цветка, ни деревца, но кой-какая травка, дикий лук да тощие кустарники, недостойные назваться даже деревцом. И неужели там живут люди? Нет… А живут белые медведи, моржи, тюлени…»

ШКИПЕРСКИЙ СЫН ПАХТУСОВ

В 1800 году в семье кронштадтского шкипера Кузьмы Пахтусова родился сын, наречённый Петром. Вскоре шкипер занемог и помер, оставив вдову с малыми детьми. Бедствуя, семья перебралась в Архангельск, где жизнь была подешевле. Едва Пётр встал твёрдо на ноги, его ждала военно-сиротская школа. Ученикам науками там не досаждали, зато лупили часто да кормили так, что животы у мальчишек пухли… Но именно тогда родилась у маленького Петруши страсть, заглушавшая вечное чувство голода и унижения. Страстью этой были книги. Читал сиротский воспитанник днём на уроках, читал вечерами, читал ночами, запершись в ротной кладовке.

Способности подростка, как и его тяга к морю, были замечены, и вскоре, в 1816-м, на одном из военных судов, уходивших из Архангельска в Кронштадт, его отправили учиться, на сей раз — в штурманское училище. Его юный Пахтусов окончил через четыре года, получив чин унтер-офицера.

В пятнадцать лет он стал хозяином старой, залатанной лодки, на которой совершал свои первые плавания по Белому морю, забираясь миль за тридцать от берега. Затем — учёба в Кронштадтском штурманском училище. Незадолго до окончания курса, будучи на летней практике, попал Петруша в кораблекрушение. Транспорт «Кармин», на котором он следовал из Испании, наскочил на риф у мыса Скаген. Погибли капитан и многие офицеры. Тогда, спасая пассажиров, проявил 18-летний штурманский ученик решительность и должную смекалку.

Год 1820-й. Штурманский помощник унтер-офицерского класса Пётр Пахтусов, сдав выпускные экзамены, возвращается попутным транспортом в Архангельск. Впереди у него новое поприще — гидрографическое. И дни, месяцы, годы тяжёлого, кропотливого труда. Вот далеко не полный перечень проделанных им работ: топографическая съёмка дельты Печоры и берега Ледовитого океана от мыса Канин Нос до острова Вайгач, острова Колгуев и беломорского побережья. Первые системные замеры глубин в Белом море тоже на его счету.

За этим событием последовал обратный путь — из Кронштадта в Архангельск, и на этот раз морем — на военном корабле. В Архангельске новоиспечённый штурман поступил в экспедицию под командованием штурмана 12-го класса Иванова, которая занималась исследованиями восточного побережья Баренцева моря и устья реки Печоры. После этого офицер Пахтусов перешёл в другую экспедицию — штурмана Бережных. Его люди исследовали уже западную часть того же побережья.

К тому же времени относится и первое знакомство Пахтусова с практическими знаниями местных поморов, которые вели активный промысел рыбы и зверя на Новой Земле. Её острова к началу XIX века были ещё крайне мало изучены, и сама идея Пахтусова исследовать их побережье совпала по времени с устремлениями русского Морского ведомства обратить внимание на восточное побережье Новой Земли.

В 1829-м Пётр Кузьмич предложил свой проект экспедиции. И хотя он был утверждён, по разным причинам экспедиция не состоялась. Одной из причин была нехватка финансовых средств.

Идею удалось осуществить лишь в 1832-м, когда один из самых известных и удачливых архангельских предпринимателей Вильгельм Брандт поддержал исследователей. В Арктику были снаряжены сразу две группы: лейтенанту Кротову поручалась разведка морского пути к устью Енисея, а подпоручику Пахтусову — опись восточного берега Новой Земли.

Интересна в связи с этим запись, которую делает Пётр Пахтусов в дневнике: «Исполнение таким образом давнишнего моего желания привело меня в восторг. Заботы и физические труды, неизбежные в сборах в такую дальнюю дорогу, казались для меня лёгкими. Я чувствовал себя здоровее и веселее, чем когда-либо…»

Толкового, работящего штурмана отличало начальство. За усердие дали ему чин прапорщический, а затем и подпоручицкий. Для штурманов тех лет это не так уж и мало, казалось, можно и о должности спокойной портовой подумать. Тогда-то Пахтусов и взял в руки перо, чтобы изложить столичному начальству свой дерзновенный прожект.

НАВСТРЕЧУ НЕВЕДОМОМУ

Весь переход до Новой Земли карбас терзали штормовые ветра, природа будто решила испытать мореходов на выносливость. «Казалось, что каждый находящий на нас вал старался покрыть судно наше седым своим гребнем, — вспоминал впоследствии Пахтусов. — Но бот наш гордо рассекал валы и нёсся на хребтах их, не страшась ярости бури».

И вот на горизонте Новая Земля: чёрно-ледяные скалы, ревущий у берега прибой. Лавируя между льдинами, подошли к берегу.

— С почином, друзья! — поднял чарку командир. — Сегодня начинаем!

Вполголоса все десятеро прокричали «ура». На обед по случаю праздника были подстреленные гагары, которых варили в «братском» котле.

С каждым днём судёнышко уходило всё дальше и дальше на север. Пахтусов с Крапивиным непрерывно зарисовывали берег, мерили глубины, определяли своё место. Работа тяжёлая и кропотливая. На входе в пролив Никольский Шар едва уцелели. Внезапно пришёл в движение лёд и двинулся всей массой на судно, но Господь сжалился, и торосы остановились буквально в аршине от борта карбаса. А короткое северное лето было уже на исходе. Каждая новая миля давалась с огромным усилием. Команда приуныла, стало меньше шуток и смеха. Пахтусова это беспокоило, и он как мог ободрял своих молодцов.

— Ну, ребята! — обращался к ним. — Чего носы повесили? Нам ли, поморам, привыкать! А ну давай песню!

Бородатый кряжистый рулевой Акимыч, не выпуская из рук тяжёлого румпеля, начинал глухим низким басом:

Уж как по морю, по морю синему,

По синему было морю да по бурному,

Тут плывёт Сокол-корабль.

За ним дружно подхватывали остальные:

Тридцать лет корабль на якоре стаивал,

Ко крутому бережку да не причаливал.

А бока-то сведены да по-туриному,

Ну а нос да и корма по-змеиному.

Атаманом был на нём Илья Муромец.

«Частые неудачи в описи от туманов, дождей и большей частью от льдов, — писал Пётр Пахтусов в те дни в своём дневнике, — делали положение наше для меня невыносимым… Только примеры предшествовавших экспедиций в полярные страны несколько ободряли меня».

Вскоре стало ясно, что обратно в Архангельск уже не успеть и придётся зимовать на Новой Земле. Карбас стал на якорь в губе Каменка. Ждали судно промышленника Гвоздарева, который должен был доставить сруб для избы и продукты. Но Гвоздарев так и не появился. Как стало известно впоследствии, его судно было затёрто льдами, и он не смог пробиться к условленному месту. Теперь мореплавателям приходилось рассчитывать только на себя.

На счастье, недалеко от берега обнаружили ветхую избушку, забили щели мхом, на крышу накидали песка, натащили брёвен-плавника, пристроили баньку. А вскоре ударили морозы. К середине сентября стужа была уже лютая. Бухту покрыл лёд. Теперь больше всего Пахтусов заботился о том, чтобы уберечь людей от цинги.

— У зимовщика должно быть три правила: чистота, движение и бодрость духа! — повторял он своим подчинённым. — Иначе смерть!

Ежедневно экспедиция отправлялась в длительные прогулки, ставили ловушки-кулёмы на песцов, шили одежду. Да мало ли было дел!

Не забывали полярники и об основной работе: каждые два часа Пахтусов с Крапивиным записывали сведения о направлении ветра, замеряли давление, температуру.

В самом начале зимовки удалось подстрелить трёх оленей из проходившего мимо большого стада. Это позволило надолго запастись хорошим мясом. Захаживали на зимовье и медведи. По воскресеньям, сев в кружок, читали общую молитву, пели песни. Питались так утром горячий сбитень, в обед мясо с кашей, вечером чай.

Как-то днём с берега прибежал взволнованный Крапивин:

— Пётр Кузьмич! — закричал он с порога. — Беда! Вода с моря пошла!

Все выскочили из избы. В бухте нагоняемая ветром волна ломала лёд и уже заливала прибрежные камни. Через несколько минут она достигла карбаса и стала с силой бить его о скалы, ломая днище.

— За мной! — крикнул Пахтусов. — Погибнет бот, погибнем все!

С неимоверным трудом в конце концов удалось спустить судно на воду, а затем перетянуть в более безопасное место.

Над Новой Землёй ещё бушевали яростные весенние метели, а Пахтусов уже повёл своих людей пешком на топографическую съёмку берега. В марте положили на карту Никольский Шар. Тогда же едва не погибли. Когда группа была в пути, разразилась страшная пурга, которая погребла Пахтусова с двумя матросами под толщей снега. Жуткий холод сковывал тесно прижавшиеся друг к дружке тела, мучила жажда Так прошли сутки, за ними вторые… «Мы потеряли всю надежду на спасение… — вспоминал позже об этих страшных часах отважный подпоручик. — Тщетно мы держали по свинцовой пуле во рту; сначала, казалось, жажда несколько утихла, но через несколько минут возродилась она с ещё большей силой. Наконец мне пришла мысль, что снег можно растопить в кружке за пазухой. И не более как через полчаса достал я таким образом чарки полторы воды, которая в то время была для меня столь драгоценна, что, казалось, не отдал бы её ни за какие миллионы». Лишь на исходе третьих суток, когда наконец стих ветер, люди смогли вернуться в зимовье. Отогрелись, отлежались и через несколько дней снова в путь.

В один из таких походов, где-то в сотне миль от зимовья, обнаружили они старую избу, а подле — сломанный деревянный крест. Стерев с него снег, Пахтусов прочитал:

— Кормщик Савва Феофанов!

Ниже была дата «1742 году июля 9 дня». Бухту, в которой была найдена изба, он так и назвал — Саввина губа. Таким это название осталось и до наших дней.

В июле продолжили плавание на карбасе. А затем началась цинга, унёсшая жизни двух матросов. Снова попали в сжатие льда, едва не раздавившее судно. Но вопреки всем испытаниям на карте появлялись всё новые и новые бухты и острова, заливы и реки.

Наконец, в один из дней вперёдсмотрящий матрос закричал:

— Залив! Вижу огромный залив!

— Это не залив! — констатировал Пахтусов, сделав расчёты. — Это Маточкин Шар! Мы обошли Южный остров!

— Ура! — кричали матросы. — Половина дела сделана!

Но радоваться долго не пришлось. Погода резко испортилась, и карбас, тяжело зарываясь в воду, едва продвигался вперёд. А с севера уже налетали первые снежные заряды — предвестники новой зимы. Пахтусов собрал команду. Решали, что делать дальше.

Вначале высказывались матросы, затем — кто чином постарше. Последним взял слово командир.

— Вот что, ребята! — сказал он, с грустью оглядев своих товарищей. — Идти далее — значит снова зимовать. Но на вторую зимовку у нас ни припасов, ни сил нет. До следующего лета нам не дотянуть. Будем поворачивать домой.

Но и обратный путь был нелёгок. Не вынесши тягот и лишений, умер ещё один матрос. В Баренцевом море карбас снова попал в жестокий шторм. «Представьте себе, — писал в те дни в своём путевом дневнике подпоручик, — среди необозримого океана под небом, покрытым чёрными облаками, маленький наш бот, осыпаемый брызгами волн, то сильно бросаемый на хребет вала, то поглощаемый бездною…»

Пытались пристать в устье Печоры, но были выброшены на мель. Кое-как снялись, однако вскоре снова оказались на камнях. На пределе сил спасли судно — и опять камни… В трюме ходили волны, пробоины не успевали заделывать, но и на этот раз Пахтусов с товарищами снял судно с мели. Но вот впереди показалась река Печора, домишки промышленников, маленькая бревенчатая пристань. Всё, плавание завершено! Когда мореплаватели сошли на землю, то сил идти уже не было. Они отдали всех себя, до донышка!

А едва подпоручик пришёл в себя, собрал он карты, журналы, засунул их в мешок дорожный, попрощался с командой, которую оставлял на попечение кондуктора Крапивина, и отправился в долгий путь. Более полутора месяцев кочевал по стойбищам самоедов, от семьи к семье, от чума к чуму. День и ночь верхом на оленях. Так добрался до Мезени, а оттуда уже прямиком в Архангельск.

Появление Пахтусова вызвало в городе восторг небывалый. Там уже давно потеряли всякую надежду дождаться мореплавателей живыми. Радость же самого подпоручика была омрачена: известий об отряде Кротова всё ещё не было…

Не успел подпоручик отдышаться как следует, снова дорога На этот раз в Петербург. В Морском министерстве покорителя полярных морей встречали радушно. Седые адмиралы снисходительно похлопывали штурмана по плечу, вот, дескать, и мы такими же героями когда-то были. Пахтусов не возражал: довольны старики — и ладно. Особо приятна была встреча с капитаном 1-го ранга Фёдором Литке, начальником только что завершившейся кругосветной экспедиции, а ныне воспитателем великого князя Константина. В своё время Литке четыре года отдал новоземельским экспедициям. О, им было о чём поговорить, двум колумбам российского флота!

В Гидрографическом департаменте бумаги его разве что не нюхали. И так глядели, и этак.

— Будто не на зыбком боте, а на доске графической всё ладно выведено! — удивлялись.

О плавании Пахтусова заговорили сразу и все. Ещё вчера никому не известный штурманский подпоручик мгновенно стал столичной знаменитостью. Начали, как в таких случаях бывает, зазывать его на обеды да балы в салоны модные. Но подпоручик свободное время проводил в книжных лавках, где на последние деньги скупал книжки по астрономии и минералогии, зоологии и ботанике. Усиленно посещал кунсткамеру. Времени было у Пахтусова до обидного мало, и он очень торопился.

Докладывая на учёном совете об итогах своей экспедиции, Пахтусов поставил вопрос о её продолжении.

— Пока не завершена опись побережья новоземельского до крайнего северного мыса Желания, нельзя говорить об окончании нашего дела! — горячо убеждал он седовласых учёных мужей. — К тому же надобно торопиться весьма. Возможно, что живы ещё где-то на зимовье люди отряда лейтенанта Кротова, и в нынешнее лето их надо непременно сыскать!

Последний аргумент заставил согласиться всех. Тревога за пропавших без вести не могла оставить равнодушным никого. Наверное, ещё ни одна российская экспедиция не снаряжалась так быстро. Весной 1834 года подпоручику корпуса флотских штурманов Петру Пахтусову вручили инструкцию. В ней значилось: «Главная цель делаемого вам поручения состоит в том, чтобы описать восточный берег северного острова Новой Земли, доселе никем ещё не осмотренный». Тогда же высочайшим указом удостоен он был и ордена Анны 3-й степени.

В Архангельске Пахтусова ждала прибывшая от Печоры санным путём команда. Кондуктора Крапивина подпоручик нашёл тяжело больным.

Новую экспедицию снаряжали быстро и основательно, денег не жалели. В распоряжение Пахтусова архангельский губернатор Галл выделил два судна: шхуну и карбас. Подпоручик назвал их в честь пропавших без вести друзей — «Кротов» и «Казаков». Там же, в Архангельске, произошло в это время и ещё одно, весьма важное для Пахтусова событие — он влюбился в племянницу купца Брандта Лизавету, первейшую архангелогородскую красавицу. Лизавета отвечала подпоручику полной взаимностью: может, настоящие чувства имела, а может, льстила ей громкая слава храброго морехода, кто теперь знает? Как бы то ни было, договорились с возвращением из плавания засылать сватов.

Утром 24 июля Пётр Кузьмич Пахтусов взошёл на борт шхуны «Кротов». В руках он держал толстую связку купленных в столице книг. Выбрали якоря — и в путь! Карбас на этот раз вёл кондуктор Август Циволька. Наводя на удаляющийся берег трубу зрительную, долго ещё видел Пахтусов, как махала платком стоявшая в отдалении от остальной толпы девушка — его невеста Лизанька. И от того сердце его переполнялось печалью расставания и гордостью за дело, им совершаемое.

Через месяц плавания суда вошли в пролив Маточкин Шар. Именно здесь должны были отыскаться следы отряда лейтенанта Кротова. Ведя топографическую съёмку побережья, борясь со льдом и ветрами, мореплаватели искали следы своих друзей и нашли их. На камнях одной из бесчисленных бухточек обнаружились обломки шхуны «Енисей» — и всё… Что случилось с её экипажем, так и осталось загадкой. Север умеет хранить свои тайны.

Остаток короткого полярного лета пролетел быстро. Не успели оглянуться, на носу уже сентябрь, а значит, и новая зимовка. Готовились к ней основательно: выстроили просторную избу, суда во избежание всяких случайностей вытащили на берег. Эта зимовка была на редкость удачной — не был потерян ни один человек. За всем этим стоял труд Пахтусова. Подпоручик остался верен себе. Прежде всего чистота: еженедельно топилась жаркая баня, а через каждые три дня менялось бельё. Затем бодрый дух: зимовщики поднимали, соревнуясь, тяжести, ходили на лыжах, когда позволяла погода. Душой зимовки был кондуктор Циволька. Образованнейший и начитанный (он прекрасно владел шестью языками), Циволька был непревзойдённым мастером весёлых рассказов, знал бесчисленное множество анекдотов. Вокруг него всегда слышались смех, шутки, дружеские подначки.

Пахтусов меж тем каждую свободную минуту уделял книгам научным.

— Ещё два раза позимую — и можно в академики записываться! — шутил он.

Ранней весной Пахтусов с двумя матросами двинулся по льду вдоль южного берега Маточкина Шара, определил точные координаты устьев пролива. Циволька тем временем пошёл вдоль побережья на север. А в июле у пахтусовского зимовья неожиданно появился со своими людьми промышленник Афанасий Ерёмин, судно которого прихватило льдом у западного берега Маточкина Шара.

— Нынче, почитай, все наши двинулись в здешние воды зверя бить, когда прознали про ваше плавание да про карты берегов здешних! — говорил он подпоручику, руку крепко пожимая. — За то вам, Пётр Кузьмич, низкий поклон и вечная благодарность от всего люда поморского!

И было за что: если в 1831 году у Новой Земли промышляло лишь одно поморское судно, то в 1835 году — 118, цифра по тем временам огромная.

Затем перешли к делам насущным. Ерёмин поинтересовался:

— Куда лучше путь держать, чтоб на хорошие моржовые лежбища выйти?

Пахтусов развернул карту. Сощурился, прикидывая, что и как.

— Думаю, вот сюда, сюда и сюда! Желаю удачи!

На том и расстались.

И снова, так и не дождавшись, когда вскроется лёд, подпоручик устремился вперёд. Решился он на этот раз на вещь рискованную, почти погибельную: с запада обогнуть северную часть Новой Земли, а затем описать её восточный берег, спускаясь к югу. Пахтусов пошёл на карбасе. В лагере за старшего остался Циволька. Бросок на север был стремителен, но мореплавателей поджидала беда. При подвижке льда в один из дней как ножом срезало якорный канат. Затем ледяные глыбы с треском раздавили маленькое судёнышко. Люди едва успели сгрузить на лёд лодки, покидать в них ружья да муку. Пока сгружались на лёд, льдину тащило в океан. Насилу добрались до ближайшего острова Берха. В своих дневниковых записках Пахтусов оставил следующую запись: «Мы же до крайности перемокли и устали. Разведя огонь и устроя палатку из парусов, мы обратились к перетаскиванию оставленной на прибрежном льду провизии и бочки со смолою. Последняя нам была нужна для исправления лодок, потерпевших от перетаски по ледяным торосам; но льдина, на которой всё это стояло, уже ушла в море. Таким образом, мы лишились значительной части наших вещей». Люди оказались на краю гибели, но духом не пали: чинили лодки и ждали попутного ветра. Между делом на острове Берха обнаружили остатки двух старинных лодий и несколько покосившихся крестов поодаль. Мыс, близ которого погиб карбас «Казаков», Пахтусов так и назвал — мыс Крушения.

Помощь пришла неожиданно. Сразу два промышленных судна причалили к берегу. Кормщики даже спорили, кому выпадет честь доставить столь известных на Севере мореплавателей к зимовью. Чтобы не было обид, разделились поровну.

Вскоре Пётр Кузьмич с сотоварищами был уже на зимовье. Небольшая передышка — и снова в путь! На этот раз подпоручик стремился достичь северной оконечности Новой Земли с востока. Но и это плавание было на редкость тяжёлым. Дождь и шквальный ветер, лёд и туман — природа, казалось, делала всё, чтобы остановить смельчаков. Предоставим слово биографу первопроходца: «Ценою невероятных усилий Пахтусов к 23 августа достиг островов, расположенных на 74° 24' северной широты. Пройти сквозь узкие проливы между островами, несмотря на многократные попытки, не удалось. Льды плотно прижимались к берегу. Пахтусов нанёс на карту очертания части островов, обозначил мысы, вдававшиеся в море; самому отдалённому высокому мысу он дал имя Дальний. Позже этот маленький архипелаг в честь бесстрашного полярного исследователя получил название островов Пахтусова.

Путь на север был закрыт льдами. Пришлось возвращаться назад, чтобы успеть пройти через Маточкин Шар до того, как его скуют льды».

В первых числах сентября, вернувшись на зимовье и погрузив остававшихся там людей, Пахтусов взял курс на Архангельск. Начальник экспедиции уже был тяжело болен «грудной лихорадкой», как тогда говорили. В тесной каморке-каютке, мерцая, качалась лампада под образом святого Николы.

Когда подпоручику становилось лучше, доставал он из-под подушки писанный маслом портрет своей супруги, что был подарен ему перед расставаньем. Скоро, скоро уже их встреча, осталось совсем немного!

На берег Пахтусова сводили уже под руки…

ОТ ДОМАШНИХ ОГОРЧЕНИЙ…

Ещё вчера полный новых планов, мечтавший на будущий год вновь идти штурмовать новоземельские берега, он как-то сразу утратил интерес к жизни. Отчёт об экспедиции так и остался недописанным, а коллекции минералов и каменного угля — неразобранными.

Изнурённый лишениями двойного девятисотсуточного похода и преданный любимым человеком, подпоручик корпуса флотских штурманов Пётр Пахтусов умер 7 ноября 1835 года. Проводить в последний путь героя полярных морей вышел весь Архангельск. Положили его в землю на соломбальском кладбище, где исстари хоронили мореходов. На каменном надгробии высечены изображение парусного корабля и слова «Новая Земля, Берег Пахтусова Карское море». А чуть ниже сделана надпись: «Корпуса флотских штурманов подпоручик и кавалер Пётр Кузьмич Пахтусов умер в 1835 году седьмого дня, отроду 36 лет, от понесённых в походах трудов и д… о…»

Историк Г. Захаров так пишет о возможной тайне букв на могильном камне Пахтусова:

«Известно, что после смерти Петра Кузьмича осталось его семейство — жена, сын и две дочери. К слову, в конце 80-х годов XIX века они ещё были живы. Сын Николай, подпоручик в отставке, доживал свой век в Петергофе, где имел дом. Дочь Александра, вдова губернского секретаря Погорелова, жила в Кронштадте, а вторая дочь — Клавдия — в Петербурге. Обе дочери проживали в бедности, получая за отца годовую пенсию в 33 рубля и пособие от Морского министерства в 150 рублей. Загадочные буквы „д“ и „о“, по объяснению большинства исследователей, могут означать „домашние огорчения“. Петра Кузьмича Пахтусова, который уже больным человеком вернулся с Новой Земли, „добило“ семейное обстоятельство. Перед отъездом в экспедицию он вручил жене конверт с деньгами, которые были накоплены им с огромным трудом. При этом Пётр Кузьмич якобы настоятельно просил жену не вскрывать конверта до его возвращения или же получения известия о его гибели. Однако супруга Пахтусова по своей ветрености в отсутствие мужа растратила все деньги…

Есть и те, кто считает, что Пахтусова сгубило известие о неверности жены. Однако и в этом случае можно сказать — „от домашних огорчений“.

В пользу этой версии говорит и обстоятельство, подмеченное современниками, хорошо знавшими Петра Кузьмича. Всем им он был известен не только своими трудолюбием, смелостью, решительностью, даже горячностью, но и весёлым нравом и любезностью… А сразу же после возвращения из экспедиции Пахтусов резко изменился характером и сделался до крайности раздражительным.

Что же повлекло скоропостижную смерть сравнительно молодого человека, или что именно приблизило её, мы, верно, никогда не узнаем».

Каким же запомнился современникам наш герой, каким он остался в их памяти? Сохранились воспоминания одного из современников Пахтусова. Он пишет: «…Был решителен, смел и иногда горяч, но всегда соединял это с благоразумием. По настойчивости же и твёрдой решимости характера его… можно сравнивать с Куком… Пахтусов вообще был человеком необыкновенной доброты и всеми любимый; смолоду отличался весёлостью и даже любезностью в своём кругу… И, что особенно странно при его уме, он слепо верил снам. Но кто же без слабостей или странностей?»

Спустя девять лет в Петербурге были изданы «Дневные записки» Пахтусова, посвящённые его второй экспедиции. В 1875 году в Кронштадте, на родине полярного штурмана, ему был открыт памятник. Деньги на него собрали по подписке штурмана со всех уголков России. На постаменте серого гранита, гордо вскинув голову, стоит Пётр Кузьмич Пахтусов. На плечи небрежно накинута шинель, в руке свёрнутая карта Новой Земли. Внизу на бронзовых барельефах слова: «Польза», «Отвага», «Труд» — девиз всей его короткой, но славной жизни!

Тогда же в одной из газет появились строчки: «Память и честь подобным деятелям более почтенна и плодотворна, чем даже великим воителям и государственным мужам».

Ах, как он любил море! Море, над которым переливались сполохи полярных сияний, где трещал под напором волн вековой лёд, где за пургой и штормами ждало его ещё столько неоткрытых земель!

ДУШОЮ ЧИСТ И ЛЮБИТ МОРЕ…

Нахимов… Имя его давно стало олицетворением служения Отечеству для многих поколений россиян. С именем Нахимова связана целая эпоха нашего флота с победами при Наварине и Синопе, кавказскими десантами и великой Севастопольской эпопеей. Ни один из отечественных флотоводцев никогда не был столь обожаем и любим соратниками при жизни, как Нахимов. Ни один не удостоился такой общенародной любви после своей гибели, как он. Нахимова помнят, им восхищаются, его чтят. Что же такого совершил этот человек, что и сегодня в его честь называют военно-морские училища и улицы, боевые корабли и площади? Почему и сегодня молодые лейтенанты надевают свои фуражки с особым шиком — «по-нахимовски», а седые адмиралы с гордостью носят на груди как высшую награду моряка ордена его. В чём же феномен этого человека, чьё имя неотделимо от Севастополя? Того, чьё обаяние мы ощущаем через века?

СТУПЕНИ ФЛОТСКОЙ СЛУЖБЫ

Родился Павел Нахимов под Вязьмой в далёком 1802 году в семье отставного екатерининского секунд-майора. Жили скудно, а потому вскоре Павел был определён в Морской корпус на «казённый кошт». В пятнадцать лет Нахимов уже мичман. Бриг «Феникс» — его первое судно, а первым плаванием стало крейсерство по Балтике. Наверное, уже в это время начала проявляться и главная отличительная черта Нахимова. Морская служба сделалась для него не просто любимым делом, как для подавляющего большинства других флотских офицеров, она стала для него делом ЕДИНСТВЕННЫМ. Делом, которому он посвятил всю свою жизнь без остатка, отказавшись во имя этого от всех мирских забот и даже личной жизни.

Вскоре на Нахимова обращает внимание один из самых выдающихся моряков той эпохи Михаил Петрович Лазарев. В то время мичман Нахимов совершил поступок, по мнению многих, совершенно глупый и безрассудный. Он отказался от перевода в престижный гвардейский экипаж, а попросился служить на новостроящийся корабль в неблизкий Архангельск.

Там Нахимов познакомился с человеком, преклонение перед которым он пронесёт через всю свою жизнь. Вскоре на фрегате «Крейсер» под командой Лазарева он уходит в трёхлетнее кругосветное плавание, ставшее прекрасной практической школой для молодого моряка. Канарские острова — Рио-де-Жанейро — Тасмания — Аляска — Сан-Франциско — Таити — Портсмут — вот основные этапы этого беспримерного похода. И на «Крейсере» Нахимов поражает своих сотоварищей совершенно истовым отношением к делу. Из воспоминаний сослуживца: «В глазах наших, он был труженик неутомимый. Я твёрдо помню общий тогда голос, что Павел Степанович служит 24 часа в сутки. Нигде товарищи не упрекали его в желании выслужиться, а веровали в его призвание и преданность самому делу. Подчинённые его всегда видели, что он работает более их, а потому исполняли тяжёлую службу без ропота и с уверенностью, что всё, что следует им, или в чём можно сделать облегчение, командиром не будет забыто».

Во время плавания на «Крейсере» произошёл случай, который как нельзя лучше характеризует Нахимова. В ненастную погоду упал за борт матрос. Быстро спустили шлюпку. Старшим в неё спрыгнул, конечно же, Нахимов. Спасти матроса, к сожалению, не успели. Но на этом беды не кончились. Внезапно налетевшим шквалом шлюпку отнесло так далеко от фрегата, что её потеряли из виду. Только после четырёхчасового поиска в океане шлюпка возвратилась к фрегату. За самоотверженный поступок Лазарев представил Нахимова к награде. В докладной бумаге он написал: «Сию готовность Нахимова при спасении жертвовать собой я долгом почёл представить на благоусмотрение господ членов государственной Адмиралтейств-коллегии и льщу себя надеждой, что подвиг не найдётся недостойным внимания…» Увы, в поощрении Нахимову Петербург отказал.

Из общего контекста блестящих характеристик Нахимова в этот период выпадает отзыв его соплавателя по «Крейсеру» будущего декабриста Дмитрия Завалишина. Он упрекает Нахимова в чересчур подобострастном отношении к командиру. Что ж, Нахимов никогда не делал секрета из того, что обожал Лазарева, считая его своим главным учителем. Хорошо известна и язвительность Завалишина, который в своих воспоминаниях не щадил никого.

В кругосветные плавания (или, как в то время говорили, — кругосветный вояж) Нахимов ушёл ещё совсем юным моряком, вернулся же возмужавшим морским волком, прошедшим три океана. Отныне и навсегда судьба Нахимова переплелась с судьбой Лазарева. В служебной характеристике командир фрегата «Крейсер» написал о Нахимове: «…Душою чист и любит море». Эти слова могли бы, наверное, стать девизом всей жизни Нахимова. Наконец, «Крейсер» вернулся в Кронштадт. Но задерживаться на берегу долго Нахимов уже не мог. Море снова звало его к себе. Вскоре вместе с Лазаревым он убывает в Архангельск принимать новостроенный 74-пушечный линейный корабль «Азов». Затем был трудный переход штормовыми морями в Кронштадт. На «Азов» Лазарев подбирал офицеров самолично. Вместе с Нахимовым пришли туда бывшие «крейсерцы» лейтенант Бутенёв и мичман Домашенко, мичман Корнилов и гардемарин Истомин.

В это время резко осложнилась политическая ситуация в Средиземноморье. Турция утопила в крови восставшую против порабощения Грецию, и император Николай решает послать к греческим берегам эскадру, чтобы демонстрацией силы прекратить избиение единоверцев и поддержать повстанцев. В состав эскадры был включён и «Азов». А перед самым выходом в море на «Азов» прибыл прославленный флотоводец, герой Афонского и Дарданелльского сражений адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин. Когда-то Сенявин сам начинал свой ратный путь под флагом великого Ушакова. Теперь же от него эстафету служения Родине перенимало новое поколение: Лазарев и Нахимов, Корнилов и Истомин, те, кому судьбой было предопределено сохранять и приумножать славу российского флота дальше… Преемственность поколений, имён, подвигов… От Петра Великого к Спиридову, от Спиридова к Ушакову, от Ушакова к Сенявину, от Сенявина дальше, дальше и дальше… Непрерывающаяся связь времён и традиций… Впрочем, во время плавания на «Азове» произошёл и неприятный случай с Нахимовым. За жестокое обращение с матросами он был наказан в приказе самого Сенявина. Так в лице Нахимова столкнулись две морские школы: английская с её равнодушным отношением к нижним чинам и старороссийская, пусть тоже барская, но видевшая в матросе не вербованного наёмника, а соотечественника, служившего не за призовые деньги, а за живот. Отеческое Сенявинское «внушение» сыграло свою роль — отныне Нахимов навсегда не только поймёт, что матрос тоже человек, но и постепенно настолько сроднится с ним, что впоследствии заслужит даже прозвище «матросского адмирала».

В Портсмуте эскадра простилась с Сенявиным. Прославленного адмирала отзывали в Петербург. Далее эскадру повёл уже контр-адмирал Логин Гейден. Свой флаг он также поднял на «Азове».

Соединившись с британской и французской эскадрами, наши корабли подошли к Наварину, где укрылся турецкий флот. Союзники не желали кровопролития. Командующий турецким флотом был предупреждён о немедленном прекращении карательных экспедиций в Греции. Турки не ответили, и тогда в Наваринскую бухту вошли союзные корабли. Пятьдесят семь лет назад здесь уже грохотали пушки русских кораблей эскадры адмирала Спиридова, принёсшие славу русскому оружию. Теперь сюда пришли сыновья героев тех лет, чтобы вновь сразиться за свободу братского народа. История подвига повторилась, сделав ещё один виток…

Первыми ударили турецкие пушки, им незамедлительно ответствовали орудия с русских, английских и французских кораблей. Так началась знаменитая Наваринская битва. «Азов» сражался в самом пекле против пяти, а то и шести противников сразу. От частых разрывов вода в бухте буквально кипела, в воздухе висел тяжёлый пороховой дым. В один из моментов боя Лазарев увидел, что турки буквально расстреливают английский флагман «Азия». Не раздумывая долго, Лазарев тут же прикрывает своим бортом союзника, невзирая на большие повреждения от огня. Весь бой Нахимов сражается на баке. Там он командует артиллерийской батареей.

— Зажечь фитили, приготовить замки! Забить снаряды! — распоряжался на баке «Азова» лейтенант Павел Нахимов. — Изготовиться к пальбе с обоих бортов!

Всё готово к открытию огня. Последние минуты самые томительные. Наконец со шканцев прокричали:

— Открыть огонь!

— Батарея, пали! — мгновенно отреагировал Нахимов и другие батарейные командиры.

«Азов» в одно мгновение окутывается дымом.

Вдалеке, в сплошной туче чёрного дыма по самые клотики — «Азия» Кодрингтона. Гейден с Лазаревым с беспокойством поглядывали на английский флагман: ведёт огонь или горит? Разглядеть подробно было невозможно.

— Мы в точке, определённой нам диспозицией! — доложился Лазареву штурман.

— Передайте на бак, чтобы клали дагликс! — велел командир «Азова» вахтенному офицеру.

Тот репетовал команду на бак линкора Нахимову:

— Приготовиться к положению якоря!

Тот в ответ поднимает вверх руку: мол, понял.

Из шканечного журнала линейного корабля «Азов»: «В 3 часа пришёл по назначенной диспозиции в своё место, на глубине 25 саж, грунт ил, брошен якорь „даглист“ и, отдав канату до 50 саж, привели помощью шпринга правый борт корабля противу неприятельского двухдечного корабля и фрегата в расстоянии от первого на один кабельтов, и тогда открыли сильный огонь с правого борта».

Обнажённые по пояс матросы закладывали гандшпуги и ворочали ими, наводя пушки для очередного залпа. Внезапно случайная искра попала на сложенные пороховые картузы. Те мгновенно вспыхнули, и огонь быстро побежал по палубе. Часть матросов бросилась было в сторону.

— Стой! — закричал Нахимов. — Кому жизнь не дорога — за мной!

Ободрённые матросы кинулись за Нахимовым. Вместе с ними, оказавшиеся рядом, мичман Путятин и гардемарин Истомин. Общими силами они быстро потушили ещё не разгоревшийся пожар.

Из шканечного журнала линейного корабля «Азов»: «В 3 ¹/₂ часа с неприятельского корабля сбиты были все мачты и перебиты канаты, которые и понесло за корму. В сие время совершенно открылся стоявший во 2 линии в интервале турецкий адмиральский двухдечный фрегат и некоторые корветы, продолжали пальбу с правого борта…»

— Залп! — выхватив сабли, кричали плутонговые командиры. — Залп! Залп! Залп!

До турок было рукой подать, а против «Азова» обратили свои орудия сразу пять турецких судов. Едва же азовцы успели в первый раз разрядить свои пушки, как корабль внезапно вздрогнул раз, затем ещё и ещё. Турецкие 6-фунтовые ядра в упор поражали русский флагман.

Бой был тяжёл и яростен. У борта «Азова» — стена фонтанов от падающих ядер. На самом корабле тоже жарко. То и дело вспыхивали пожары, рвались снасти, рушился такелаж. Но и азовцы в долгу не оставались. Прошло менее четверти часа с начала боя, как меткими выстрелами комендорами флагмана была разбита грот-мачта ближайшего турецкого фрегата. Верхняя её часть рухнула в воду, по пути разнеся в щепки фальшборт. Упав, мачта потянула за собой паутиной вант весь фрегат. Турки кричали истошно. И было от чего! Судно сильно накренилось на борт, задрав в небо ближний к «Азову» борт. И очередной пушечный залп пришёлся точно в небеса.

— Аллаху своему презент послали! — усмехнулся Гейден. — Теперь уж точно не видать им от него милостей!

Зато уж «Азов» не промахнулся, и через несколько минут превратил своего противника в горящую груду дров. Вскоре чадящий пожарами фрегат на буксирах оттащили под защиту береговых укреплений.

— Какие повреждения? — спрашивал Гейден Лазарева.

— Фок-мачту выбило из степсов. Едва держится на цепях!

— Что с грот-мачтой?

— Трещина до нижнего дека. От бизани, сами видите, одни обломки!

Мимо санитары тащили окровавленного матроса.

— Живой? — закричал им Лазарев.

— Куда там, — ответили санитары. — Наповал!

— Да, только начали, а уже жарко! — вздохнул Гейден и, взяв трубу, принимается рассматривать турецкий флот.

Ни Гейдену, ни Лазареву, однако, причин радоваться пока ещё никаких не было. Перед кораблём было ещё четыре противника. Батарейные командиры лишь утёрли рукавами пот, перенацелили пушки, и всё началось по новой.

Вскоре очередное меткое ядро, пущенное с «Азова», пробив борт, попало прямо в крюйт-камеру очередного корвета. Взрыв был оглушителен, и останки судна разметало по всей бухте. Высоко в воздухе в клубах дыма летели доски и снасти, головы и руки…

Бой продолжался. «В жару битвы палубы наших кораблей представляли зрелище одинаково ужасное: без мундиров, с завязанными или заткнутыми ушами, дабы совсем не оглохнуть, те люди, которые за несколько часов (до боя) казались кроткими и добрыми, теперь казались бешеными. С диким взором, с растворёнными устами, не замечая никакой опасности, они бросались и опрометью бежали туда, куда приказывали. Храбрейшие возвышали голос; им охотно и стремительно повиновались, и никто не узнал бы робкого. Тяжелораненые и умирающие, одни лежали смирно, другие ползли на перевязку, не произнося ни одного жалобного стона. Вскоре „ура!“ подменилось отчаянным молчанием, и тут-то каждый, можно сказать, работал за четверых, и силы по мере утомления, казалось, увеличивались. Томимые жаром, жаждой и усталостью, матросы обливались морской водою (коею в осторожность от пожара палубы поливаются), прикладывались к ядрам или держали свинцовые пули во рту и тем освежали горящие губы и запёкшийся язык. В таком положении ничто не устрашало их; большой ужас возбуждал большую храбрость: каждый взрыв сопровождался радостным „ура!“, даже раненые на кубрике провозглашали сей символ славянской храбрости…»

— Не суетись, ребята! — кричали азовские офицеры вошедшим в азарт артиллеристам. — Целься вернее под ватерлинию, чтоб тонул исправно!

Лейтенанты Павел Нахимов и Иван Бутенёв, мичмана Владимир Корнилов и Ефим Путятин, гардемарины Дмитрий Шишмарёв и Владимир Истомин — все при деле!

Над «Азовом» занимаются (в который уже раз) языки пламени. Их сбивают, аварийные партии мечутся от бака к юту.

…Очередной залп с турецкого фрегата — и падает, заливая кровью палубу, лейтенант Бутенёв. В горячке он пытается подняться. Из раздробленной ядром руки хлещет кровь. Лейтенант рвёт зубами рубаху.

— Затяни узлом повыше! — хрипит он подбежавшему матросу. — И живо назад к орудию!

Ещё некоторое время Бутенёв руководит своей батареей, но силы оставляют его и он падает на руки своим артиллеристам. Пушки среднего дека принимает под своё начало мичман Константин Истомин. Невозмутимо вышагивая средь свистящих ядер в сдвинутой на затылок фуражке, он подбадривает матросов:

— Это что — в аду, говорят, ещё почище-то будет! Залпировать по моей команде! А целить под срез палубный!

Позднее Нахимов вспоминал: «…Бедный Бутенёв потерял правую руку по самое плечо. Надо было любоваться, с какой твёрдостью перенёс он операцию и не позволил себе сделать оной ранее, нежели сделают марсовому уряднику, который прежде его был ранен…»

Теперь против «Азова» оставалось всего лишь три противника. Но радость экипажа линейного корабля была недолгой. На место выбитого из линии фрегата уже выходил откуда-то из-под берега другой, ещё невредимый. На «Азове» же к тому времени повреждений хватало: шаталась во все стороны выбитая из степса фок-мачта, вышло из строя немало и пушек. В неразберихе боя кто-то по неосторожности, отбрасывая в сторону зажжённый картуз, попал им в кучу других, приготовленных для пальбы. Начались взрывы и большой пожар. В конце концов, хотя и с большим трудом, но с ним всё же справились.

Усмотрев, что русскому флагману приходится нелегко, на выручку ему поспешил капитан Ла-Бретоньер. Его «Бреслав» оставил назначенное ему диспозицией место, с которого французы почти не могли вести огня по туркам. Обрубив якорный канат, «Бреслав» сумел протиснуться в узкий промежуток между «Азовом» и стоявшим рядом британским «Альбионом». С подходом Ла-Бретоньера положение Лазарева несколько улучшилось. «Бреслав» отвлёк на себя сразу несколько турецких судов, и русские моряки смогли немного перевести дух.

В свою очередь азовцы, несмотря на своё почти полное окружение турками, умудрялись оказывать посильную помощь «Альбиону», сражавшемуся с 84-пушечным флагманом Мухарем-бея. Турецкий линкор сопротивлялся отчаянно, огонь его был на редкость точен. Но вот англичанам как-то удалось перебить его шпринг, и оставшийся без якоря турецкий корабль очередной порыв ветра внезапно развернул кормой к «Азову».

— Лупи его анфиладным! — не сдержавшись, яростно крикнул Лазарев.

— Причешем строптивца, коль напрашивается! — репетовали в свою очередь матросам батарейные командиры.

— Держите, гололобые! — в азарте забивали пробойниками ядра и пыжи матросы. — Счас не нарадуетесь!

Первый же залп полностью смёл в воду корму турецкого корабля. После второго корабль занялся огнём. В течение получаса сразу четырнадцать пушек верхнего дека сосредоточенно били по пылавшему турку, пока не превратили его в совершенное месиво. Непрекращавшийся огонь «Азова» лишил турок возможности тушить всё разраставшийся пожар. Вот они уже принялись прыгать за борт, вначале ещё ровно по одному, а затем посыпались десятками. Полыхающий языками пламени флагман Мухарем-бея понесло куда-то в сторону. Но вот, наконец, огонь достиг крюйт-камеры, и 84-пушечный гигант разорвался с грохотом и треском.

Из донесения Гейдена Николаю I о Наварине: «…Командир французского корабля „Бреславль“, заняв невыгодную при начале сражения позицию и усмотрев, что корабль „Азов“ весьма много терпит от неприятеля, сражаясь в одно время против 5 военных судов, и почти не наносит им никакого вреда, немедленно обрубил свой канат и занял позицию между „Азовом“ и английским кораблём „Альбионом“, чрез что некоторым образом облегчил наше положение. „Азов“, со своей стороны, тогда как сам был окружён турками, много помог английскому адмиралу, который сражался с 80-пушечным кораблём под флагом Мухарем-бея, и когда сей последний, по причине перебитого у него шпринга, повернулся к „Азову“ кормою, то 14 орудий на левом борту были немедленно отделены для действия против сего корабля и действовали с таким успехом, что через ¹/₂ часа разбили ему всю корму, и когда в констапельской каюте сделался пожар, и турки употребляли все усилия, чтобы погасить возгорание, сильный картечный огонь с „Азова“ сему воспрепятствовал, турецкий корабль вскоре обнялся пламенем и, наконец, взорван на воздух; между тем один из английских бригов, который много в сражении потерпел и потерял свои якоря, взят на бакштов капитаном Хрущёвым, командиром фрегата „Константин“ и чрез то в продолжение целой ночи сохранён от всякого вреда».

«Казалось, весь ад развернулся перед нами, — писал позднее об этих минутах лейтенант Павел Нахимов. — Не было места, куда бы не сыпались книпели, ядра и картечь. И ежели бы турки не били нас очень много по рангоуту, а били в корпус, то я смело уверен, что у нас не осталось бы и половины команды. Надо было драться именно с особым мужеством, чтобы выдержать весь этот огонь и разбить противников, стоящих вдоль нашего борта (в чём нам отдают справедливость наши союзники)… О, любезный друг, кровопролитнее и губительнее сражение едва ли когда флот имел. Сами англичане признаются, что при Абукире и Трафальгаре ничего подобного не было».

Наградой за мужество в Наваринском сражении стал для Нахимова внеочередной капитан-лейтенантский чин и Георгиевский крест. В наградном листе против фамилии Нахимова имеется приписка: «действовал с отличной храбростью». Вместе с ним получили свои первые боевые награды и Корнилов с Истоминым.

Вскоре после сражения Нахимов получает и новое назначение. Теперь он командир захваченного у турок корвета, названного в честь одержанной победы «Наварин». Можно только представить себе, как счастлив был он, получив под своё начало боевое судно. В кратчайшие сроки Нахимов приводит ещё недавно запущенный и грязный корвет в образцовое состояние. Затем — долгие месяцы крейсерских операций в Средиземном море и блокада Дарданелл. И снова Балтика. Боевые отличия не остались без внимания начальства, и Нахимова ждёт новое назначение, на этот раз командиром строящегося фрегата «Паллада».

Наверное, ни один из судов парусного флота не получил такой известности, как «Паллада». Её воспел в одноимённом романе Иван Гончаров, а подвиги экипажа фрегата во время обороны Петропавловска-Камчатского давно стали легендой. Но первым командиром, вдохнувшим жизнь в это знаменитое судно, был именно Нахимов.

Командуя «Палладой», Нахимов ещё раз находит возможность показать свои блестящие морские навыки. В ненастную погоду, идя в голове эскадры, он обнаруживает, что заданный курс ведёт прямо на камни. Немедленно оповестив следом идущие корабли сигналом: «Курс ведёт к опасности», Нахимов отворачивает в сторону. Надо ли говорить, какую ответственность взял на себя молодой капитан, когда выявил ошибку такого знаменитого и сурового флотоводца, как адмирал Фаддей Беллинсгаузен, опытнейшего моряка и первооткрывателя Антарктиды.

А затем новый поворот судьбы! И капитан 2-го ранга Нахимов навсегда расстаётся с Балтикой. Отныне его жизнь, смерть и бессмертие будут связаны с флотом Черноморским. Пока Нахимов пересекает на почтовых империю с севера на юг, приглядимся к нему внимательней. Внешне он ничем не примечателен: высок, сутул, худощав и рыжеволос. В поведении и привычках весьма скромен. Общеизвестно, что он никогда не разрешал писать с себя портретов. Единственная карандашная зарисовка Нахимова была сделана в профиль, со стороны и наспех. Таким его образ и остался для потомков. Всю жизнь Нахимов бережно хранит память о своём старшем товарище Николае Бестужеве, сгинувшем после восстания декабристов в сибирских рудниках. Он никогда не забывает своих друзей-однокашников Михаила Рейнеке и Владимира Даля. Он постоянен в своих привязанностях, не искушён в интригах, но в делах службы до педантизма требователен к себе и другим.

Назначению на Чёрное море Нахимов всецело был обязан своему учителю и наставнику Лазареву. Лазарев к этому времени уже полный адмирал и только что назначен командовать Черноморским флотом. Лазарев собирает к себе своих единомышленников, таких как контр-адмирал Авинов (женатый на сестре жены Лазарева), всех своих воспитанников, тех, в кого верит, тех, на кого он может положиться в любом деле: Корнилова, Истомина и, конечно же, Нахимова.

Владимир Алексеевич Корнилов, также переведённый на Черноморский флот, имел к тому времени чин лейтенанта, два ордена, репутацию блестящего боевого офицера и эрудита. Лейтенант Владимир Иванович Истомин, приобретя к этому времени опыт крейсерских операций, также имел самые лестные отзывы. Так, в 1834 году на Чёрном море собрались воедино все те, кому двадцать лет спустя придётся обессмертить здесь свои имена — пасть, но не отступить перед врагом.

Прибыв в Николаев, Нахимов получает многообещающее назначение командиром на строящийся линейный корабль «Силистрия». И сразу же, как всегда, энергично принимается за работу. Одному из своих друзей он пишет в это время: «В Кронштадте я плакал от безделья, боюсь, чтоб не заплакать здесь от дела». Тогда же за отличие в службе получает он и свой следующий чин — капитана 2-го ранга.

Естественно, что предводимая рукой столь ревностного командира, «Силистрия» вскоре по праву становится лучшим кораблём Черноморского флота. Поразительно, но Нахимов относился к своему кораблю как к существу одушевлённому, именуя его не иначе как «юношей». Когда же он по болезни вынужден был некоторое время отсутствовать, то в письмах очень переживает за то, в какие руки попадёт его «юноша» и как пойдёт его «воспитание» дальше.

Командуя «Силистрией», Нахимов участвует в высадках десанта против кавказских горцев при Туапсе и Псезуапе. В ходе этих операций на «Силистрии» неизменно держал свой флаг адмирал Лазарев. Там же был и начальник штаба эскадры, только что произведённый в капитаны 2-го ранга Корнилов. Рядом с флагманским кораблём неотлучно следовала и посыльная шхуна «Ласточка» под началом капитан-лейтенанта Истомина. Снова учитель настойчиво передавал знания и опыт своим ученикам, словно предчувствуя, какие страшные испытания выпадут на их долю.

И опять, как несколько лет назад на Балтике, поведение Нахимова рождает множество легенд. Во время одного из выходов в море на «Силистрию» наваливается неудачно сманеврировавший корабль «Адрианополь». Тут же командир «Силистрии» бросается в самое опасное место, туда, где разлетается в щепу борт и рвутся снасти. Когда же недоумевающие офицеры корабля спрашивают своего командира, зачем он подвергал свою жизнь опасности, — Нахимов невозмутимо отвечает:

— В мирное время такие случаи редки, и командир должен ими пользоваться. Команда должна видеть присутствие духа в своём командире, ведь, может быть, мне придётся идти с ней в сражение!

И здесь Нахимов идёт своим, только ему присущим путём, и здесь он живёт одним — подготовкой к возможной войне!

Впрочем, Михаил Петрович Лазарев своему ученику доверяет безгранично, по праву считая его лучшим из лучших. В 1845 году Нахимов получает контр-адмиральские эполеты. Однако в жизни его ничего не меняется, всё отдаётся только службе. Даже в редкие минуты отдыха он занят флотскими делами. Именно Нахимова избирают севастопольские офицеры общественным директором Морской библиотеки. Говорят, что любил он иногда выходить на Графскую пристань и в подзорную трубу подолгу рассматривать входящие и выходящие из бухты суда. От придирчивого взгляда адмирала нельзя было скрыть ни малейшей погрешности в такелаже.

Никогда не имея своей семьи, Нахимов считал своей семьёй матросов. А потому зачастую все свои деньги отдавал им, их жёнам и детям. Зная доброту и отзывчивость адмирала, к нему шли все — от молодых офицеров до старух-вдов, и Нахимов старался помочь каждому. Вспомним, что тогда ещё властвовало недоброй памяти крепостное право, и россияне делились на бар и мужиков. Отношения между ними были соответствующие. Тем зримее для нас видна большая и добросердечная нахимовская душа, которая никогда не могла остаться равнодушной к чужому горю…

…Пушкин никогда не был в Севастополе и не был лично знаком ни с Нахимовым, ни с Корниловым. Он был почти рядом, в Георгиевском монастыре, где провёл ночь, любуясь на Чёрное море с высоты взметнувшейся ввысь скалы. Однако и сам Севастополь не остался без внимания поэта. Сегодня мало кто знает, что старший брат будущего героя Севастопольской обороны Корнилова Александр был однокашником Пушкина по Царскосельскому лицею. Кроме этого, именно в Севастополе служил в течение многих лет его ближайший лицейский друг Фёдор Матюшкин, ещё мальчишкой получивший прозвище «Плыть хочется» за неистовое стремление к морской службе.

ВО ГЛАВЕ ЭСКАДРЫ

На Чёрное море Матюшкин попал в числе иных «птенцов» адмирала Лазарева, а потому имя его стоит в одном ряду с именами Корнилова и Нахимова. Да и сам командующий Черноморским флотом всегда ставил их рядом: «…Я разумею преимущественно капитана 2-го ранга Нахимова и капитан-лейтенанта Матюшкина. Они старательные и неутомимые по службе офицеры». С Корниловым и Нахимовым Матюшкин был дружен. И если с первым Матюшкина объединяла общая петербургская молодость, язвительный ум, то со вторым — холостяцкий быт и неистовое увлечение службой. Из писем Матюшкина: «Что сказать вам о своём быте? Вы знаете Севастополь. Живу я в доме поблизости гауптвахты… стена о стену с Нахимовым и Стодольским…» Ещё письмо — и снова слова о Нахимове: «Я живу по-старому — каждый божий день в хижине и на корабле, вечером — в кругу старых братцев — Нахимова, Стодольского…»

В 40-е годы Нахимов очень сближается не только с Матюшкиным, но и с Корниловым. Одно время они с последним являются даже соперниками. Нахимов командует «Силистрией», Корнилов — «Двенадцатью Апостолами». Между капитанами и кораблями идёт нескончаемое соревнование. Кто быстрей поставит паруса, кто быстрей поймает ветер. Всякий раз, бывая в Николаеве, Нахимов неизменно останавливается в семье Корнилова, занимаясь и играя с его детьми. Корнилов же, будучи в Севастополе, — всегдашний гость Нахимова. Соратники по наваринской эпопее, они постепенно становятся не только друзьями, но и единомышленниками в деле развития Черноморского флота.

Из воспоминаний современников о Нахимове: «…Доброе, пылкое сердце, светлый пытливый ум; необыкновенная скромность в заявлении своих заслуг. Он умел говорить с матросами по душе, называя каждого из них при объяснении „друг“, и был действительно для них другом. Преданность и любовь к нему матросов не знали границ».

Из рассказов князя Путятина: «По утрам, раз в месяц Нахимов приходит на пристань. Там его уже ожидают все обитатели Южной бухты из матросской слободки и безбоязненно, но почтительно окружают его. Старый матрос на деревянной ноге подходит к нему: „Хата продырявилась, починить некому“. Нахимов обращается к адъютанту: „Прислать к Позднякову двух плотников“. „А тебе что надо?“ — обращается Нахимов к какой-то старухе. Она вдова мастера из рабочего экипажа, голодает. „Дать ей пять рублей“. „Денег нет, Павел Степанович“, — отвечает адъютант. „Как денег нет? Отчего нет?“ — „Да все уже розданы“. — „Ну, дайте пока из своих“. Но и у адъютанта нет денег. Тогда Нахимов обращается к другим офицерам: „Господа, дайте мне кто-нибудь взаймы“. И старуха получает просимую сумму».

Может, именно за эту простоту и любовь к простым матросам его недолюбливало столичное начальство, называя порой за глаза то боцманским, а то и матросским адмиралом. Думается, Нахимов на это не обижался. Дел у него всегда было вдосталь.

Знаменитая картина Айвазовского «Смотр Черноморского флота». Сколько в ней скрытого смысла! Вот император Николай I, облокотившись на фальшборт, восторженно взирает на безукоризненный строй парусных линейных кораблей. За его спиной тесной сплочённой кучкой стоят те, кому через несколько лет придётся лечь в склепе Владимирского собора: Лазарев, Корнилов и Нахимов.

Белизна наполненных ветром парусов ласкает взор императора. Увы, мощь его могучего и эффектного флота призрачна. Англия и Франция уже спешно спускают на воду паровые суда. Россия отстанет всего лишь на несколько лет, но цена этого отставания будет кровавой…

В 1850 году в Новороссийской бухте встретились два черноморских фрегата — «Кулевчи» и «Кагул». На первом держал свой флаг Корнилов, на втором — Нахимов. Думаю, что настроение у обоих друзей-соперников в тот день было прекрасным, да и обстановка, видимо, позволяла расслабиться. Неизвестно, кто из них первым предложил устроить гонку, да важно ли это? Участники этой удивительной гонки спустя много времени вспоминали, что азарт у всех её участников был небывалый.

В облаках белоснежных парусов фрегаты мчались в Севастополь. «Кулевчи» только чуть-чуть опередил «Кагул». Кто мог тогда знать, что впереди друзей-адмиралов будет ждать война и долгий бой за родной им Севастополь? Кто мог тогда знать, что смерть свою они примут в той же последовательности, в какой они мчались на всех парусах в ждущий их Севастополь: вначале Корнилов, а затем и Нахимов. Никому не дано предугадать своей судьбы…

В 1851 году после тяжёлой болезни умирает Лазарев. Тело умершего в далёкой Вене адмирала в Севастополь привозит младший из его наваринских учеников — Истомин. Командование Черноморским флотом переходит к престарелому адмиралу Берху, который тут же устраняется от всех дел, передав фактическое руководство всем в руки начальника штаба флота контр-адмирала Корнилова. Нахимов в это время командует флотской дивизией. Теперь именно они — Корнилов и Нахимов остаются в ответе за Черноморский флот, теперь именно по ним равняются все остальные, теперь им предстоит продолжить эстафету черноморской доблести и славы.

К весне 1853 года политическая обстановка в Европе с каждым днём обостряется. Турция, подстрекаемая Англией и Францией, провоцирует войну. Не теряя времени даром, Нахимов с Корниловым демонстрируют Стамбулу боевую мощь Черноморского флота, осуществляя блестящую операцию по перевозке за один рейс из Севастополя на Кавказ целой пехотной дивизии с лошадьми и артиллерией! И сегодня историки военно-морского искусства приводят эту операцию как классическую.

В мае 1853 года происходит окончательный разрыв отношений между Оттоманской Портой и Россией. Чёрное море, в который уже раз, становится ареной битв между флотами двух держав. Понимая ситуацию, Корнилов и Нахимов буквально осаждают морского министра и главнокомандующего Вооружёнными силами юга России князя Меншикова просьбой нанести удар непосредственно по турецкой столице, захватить Босфор и лишить англичан с французами всякой возможности проникновения в черноморские воды. Для этого у флота есть всё: мощные корабли и умелые капитаны, десантные войска и опыт их высадки. Но Меншиков колеблется, а когда, наконец, решается, то уже поздно. А Нахимов уже уходит во главе эскадры в боевое крейсерство. Вице-адмирал ищет неприятельский флот, ищет, чтобы уничтожить его и тем самым решить исход войны. Корнилов тем временем готовит к походу остальные корабли; укрепляет береговую оборону.

Эскадра Нахимова держалась в море до полного истощения запасов воды до конца июня. «Наблюдая за Босфором, — писал один из современников, — эскадра крейсеров съела последний сухарь, тратя воду по порциям, пируя на одной солонине, сторожа денно и нощно неприятелей, не сбросивших ещё своей личины, приготовляясь к должному приёму их упражнениями боевыми, под зноем летнего черноморского солнца». В те дни на кораблях эскадры распевали кем-то сочинённую песню о турках-лиходеях. Едва боцманы свистали «команде песни петь и веселиться», как на «Двенадцати Апостолах» заводили:

Турки наши лиходеи,

Христианских душ злодеи

За морем живут. Эх, живут!

«Апостольских» песенников подхватывали на «Ягудииле» и «Варне»:

Кораблей наших боятся,

Моряков наших страшатся:

В море не идут. Эх, не идут!

Нахимов всегда любил вникать во все мелочи. Прогуливаясь по шканцам и глядя на обучение молодых матросов, он частенько сам брал на себя обязанности учителя.

Из воспоминаний современника, лейтенанта Зарудного:

«— Что за вздор-с, — говорил он (Нахимов. — В.Ш.) офицерам. — Не учите их, как попугаев, пожалуйста, не мучьте и не путайте их; не слова, а мысль им передавайте.

— Муха! — сказал Павел Степанович одному молодому матросу, имевшему глуповатое выражение лица, — чем разнится бомба от ядра?

Матрос дико посмотрел на адмирала, потом ворочал глазами во все стороны.

— Ты видал бомбу?

— Видал.

— Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро?

Матрос молчал.

— Ты знаешь, что такое булка?

— Знаю.

— И пирог знаешь что такое?

— Знаю.

— Ну, вот тебе: булка — ядро, а пирог — бомба. Только в неё не сыр, а порох кладут. Ну что такое бомба?

— Ядро с порохом, — отвечал матрос.

— Дельно! Дельно! Довольно с тебя на первый раз».

Дозорная служба безоблачной не была. Периодически из пролива появлялись турецкие, а то и английские суда, которые имитировали обстрелы наших судов. Наши отвечали тем же, и пока этим дело кончалось. Когда провокации стали учащаться, Нахимов произвёл рокировку. Вперёд к проливу он выдвинул уже более тяжёлые фигуры — фрегаты, а бриги, наоборот, оттянул к главным силам.

Жизнь на крейсирующей эскадре шла своим чередом, авралы чередовались с ученьями парусными и артиллерийскими, а нескончаемые вахты — с редкими минутами отдыха. Это был свой особый мир, скрытый от взоров и понимания непосвящённых. Чтобы разнообразить жизнь своих офицеров, а заодно преподать им уроки тактики, Нахимов ежедневно приглашал корабельных офицеров к себе на обед, причём предпочтение отдавал молодёжи. «Нахимовские обеды» эти офицеры запомнили на всю оставшуюся жизнь.

Из рассказа лейтенанта В. Зарудного об обеде у адмирала Нахимова: «В этот день Павел Степанович пригласил к своему столу, по обыкновению, несколько офицеров. Командир фрегата постоянно обедал вместе с ним. Этот раз были приглашены Александр Александрович, вахтенный лейтенант, несколько мичманов, и я в том числе.

Когда мы вошли в каюту, то застали адмирала в весёлом расположении духа: он смеялся, ходя взад и вперёд по каюте, и тотчас же рассказал Александру Александровичу происшествие, которое его так развеселило. Дело было в том, что ютовой матрос сказал адмиралу какую-то добродушную грубость, отличавшуюся простонародной остротой. Жалею, что забыл содержание анекдота; мы невнимательно слушали Павла Степановича, потому что были заняты созерцанием стола с изящным убранством и гостеприимным содержанием.

— Сегодня арбуз будет, — сказал мне У. шёпотом, толкая меня вбок.

Павел Степанович услышал его и быстро обратился к нам с вопросом:

— Откуда взяли, что арбуз будет? Вы ошибаетесь, арбуза не привозили с берега.

— Я уже видел в шкафе, — ответил У., показывая рукой то направление, на котором, действительно, виднелся привлекательный предмет чрез полуоткрытые дверцы шкафа. Мы взглянули на него с особенною нежностию.

Происшествие это огорчило Александра Александровича. Мичман У. служил при авральных работах на грот-марсе. Иногда при досадных для старшего офицера неудачах на грот-марсе Павел Степанович советовал старшему офицеру не давать мичману У. арбузов. И без того раздражённый Александр Александрович отвечал: какое мне до него дело, пусть себе ест, что хочет.

— Нет-с, нет-с, — говорил Павел Степанович, — вы не сердитесь, а согласитесь со мной, что мичману У. не следует давать арбузов-с: хуже этого для него нельзя ничего придумать.

С удовольствием сели мы за стол.

— Просматривал я газеты, полученные с последней почтой, — сказал Павел Степанович, садясь за стол. — Думал найти в фельетоне что-нибудь о новой книжке „Морского сборника“. Нет ни слова, а как много пишут они пустяков! Споры ни на что не похожи-с; я был заинтересован последним спором, захотел узнать, из чего они бьются, — как скучно ни было, прочёл довольно много. Дело вот в чём-с. Один писатель ошибся, слово какое-то неверно написал-с; другой заметил ему это довольно колко, а тот вместо того чтобы поблагодарить его за это, давай браниться! И пошла история недели на две; что ни почта, то всё новая брань. Нет, право-с, эти литераторы непонятный народ-с, не худо бы назначить их хоть в крейсерство у кавказских берегов, месяцев на шесть, а там пусть пишут что следует.

Все засмеялись, и Павел Степанович также.

— Да не досадно ли, право-с, — продолжал адмирал: — ведь вот хоть бы „Морской сборник“, — радостное явление в литературе! Нужно же поддержать его, указывая на недостатки, исправляя слог не в специальных, а в маленьких литературных статьях. Наши стали бы лучше писать от этого-с.

— Как критиковать начнут, так и охота пропадёт писать, — сказал один из мичманов хриплым голосом.

— Не то, не то вы говорите-с: критиковать — значит указывать на достоинства и недостатки литературного труда. Если бы я писал сам, то был бы очень рад, если бы меня исправлял кто-нибудь, а не пишу я потому, что достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем самому соперничать с ними.

— У нас и без того хорошо пишут, — ответил тот же хриплый господин.

— Едва ли так-с. Мне, по крайней мере, кажется, что у нас чего-то недостаёт, сравните с другими журналами, увидите разницу, иначе и быть не может. Всякое дело идёт лучше у того, кто посвятил на него всю свою жизнь. Что же хорошего в нашем журнале, когда он весь покрыт одной краской, когда не видишь в нём сотой доли того разнообразия, которое мы замечаем на службе?

Я решился возразить Павлу Степановичу и заметил ему, что, по моему мнению, в специальном журнале всё должно быть подведено под одну форму.

— Не в том дело-с, господин Корчагин (так именует себя в рассказе Зарудный. — В.Ш.), не о форме говорю я, а о содержании.

— Да и на службе всё однообразно, здесь каждый день одно и то же делается.

— Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? Иногда особенности эти свойственны не одному лицу, а целой области, в которой он родился. Я уверен, что между двумя губерниями существует всегда разница в этом отношении, а между двумя областями и подавно. Очень любопытно наблюдать за этими различиями, а в нашей службе это легко: стоит только спрашивать всякого замечательного человека, какой он губернии: через несколько лет подобного упражнения откроется столько нового и замечательного в нашей службе, что она покажется в другом виде.

Мысль эта необыкновенно поразила меня. В первый раз я услышал её от Павла Степановича, и с тех пор она не выходила из моей головы. Наблюдения над людьми, в особенности когда они спорят, исследование нрава человека, с которым мы сами приведены в столкновение, — очень любопытны. Преодолевая порывы собственного негодования и отстраняя влияние пристрастия, можно упражнять наблюдательные способности свои, — тогда, не допуская помрачения ума, случающегося в минуту вспыльчивости, можно с удивительною ясностью определить отличительные черты характера и темперамента людей. В этом отношении, действительно, каждая губерния и каждый человек должны иметь свою особенность, зависящую от климатических и других внешних условий, особенность, которую безбоязненно можно назвать оригинальностью. Павел Степанович Нахимов обладал в высшей степени подобною наблюдательною способностью, которая развивается житейской практикой, следовательно, нелегко приобретается.

Кроме того, Нахимов, как народный юморист, имел доступ ко всякому подчинённому; кто говорил с ним хоть один раз, тот его никогда не боялся и понимал все мысли его и желания. Такие качества составляют не простоту, понимаемую в смысле простодушия, а утончённость ума и энергию светлой воли, направленные к известной цели. Этими обстоятельствами и объясняется очевидное могущественное влияние Нахимова на большие массы разнохарактерных людей. Как специалист и превосходный практик, он быстро достигал своей главной цели приучить и приохотить подчинённых ему матросов и офицеров к военному морскому ремеслу.

Счастливый результат куплен им ценою бесчисленных неприятностей и самых разнообразных огорчений, употреблённых в пользу философией твёрдого ума, который не избегал, а искал неприятностей, когда ожидал от них хороших последствий. Подобные характеры, редкие по своей силе и настойчивости, развиваются не под влиянием надзора товарищей и нравоучений начальников, а, напротив, укрепляются под гнётом зависти и злобы первых и себялюбивых угнетений последних. Ничто не в состоянии подавить творческую силу природы хорошо созданного человека, силу, которая, подобно стальной пружине, выпрямляется при малейшем облегчении.

Вот выгодная сторона службы на море, вот что развивает характеры многих моряков. Но та же причина убивает энергию молодых, не укрепившихся умов и даёт им ложное направление в жизни.

— Мало того что служба представится нам в другом виде, — продолжал Павел Степанович, — да сами-то мы совсем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчинёнными, и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно. Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые говорят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в России. Будь они и отличные моряки, а всё ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или распустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в корпусе; помните, как редко случалось, чтобы иностранные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том заключается, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в своё время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим пренебрегать? Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками — простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее — уже их дело; а каково пойдёт служба, когда все подчинённые будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действовать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь — несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицерьё от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится.

Павел Степанович вспыхнул; яркий румянец покрыл его лицо, и он быстро начал мешать ложкой в супе.

Эта мысль, удивившая меня тогда ещё больше той, которая ей предшествовала, сменилась скоро другими впечатлениями и недолго держалась в голове; в одно ухо вошла, а из другого вышла. Но когда эхо Синопского боя долетело до этих самых ушей, когда весь мир был поражён неслыханным в истории фактом, — истреблением крепости и значительной эскадры в несколько часов полдюжиной парусных линейных кораблей, — тогда возобновилась в уме моём давно забытая мысль и отозвалась в сердце каким-то упрёком.

В Нахимове могучая, породистая симпатия к русскому человеку всякого сословия не порабощалась честолюбием; светлый ум его не прельщался блеском мишурного образования, и горячее сочувствие к своему народу сопровождало всю жизнь его и службу. Неужели мы будем приписывать одной сухой науке успех победы, зависевшей от энергической деятельности множества людей?

Во время этой беседы с адмиралом, несмотря на мои двадцать лет от роду, я, вследствие особенных обстоятельств и условий нашего воспитания, находился ещё в том периоде жизни, когда запас школьных познаний ставит человека в странное положение на службе при недостатке опытности честолюбие искусственным образом развитое системой школьного образования, мешает иногда нам верно оценить своё положение в обществе и видеть множество ступеней, отделяющих нас от людей, много проживших и много сделавших. По школьной привычке мы судим ещё о достоинстве людей, измеряя его экзаменным масштабом, как будто всё достоинство человека заключается в количестве его учёных познаний, а не в полезных действиях его жизни. Имея эту слабость, общую почти всем молодым людям нашего века, я давал слишком важное значение скудному запасу своих познаний, не убедившись опытом, как легко всё забывается и как много уже мною забыто. Этому обстоятельству я приписываю излишнюю смелость в обращении с сановниками, недопустимую условиями общественных приличий, смелость, которая внезапной импровизацией часто поражала меня самого больше чем других. Удивительно, как медленно развивается иногда нравственное начало в человеке и как быстро совершаются в нём перевороты, изменяющие взгляд его на самого себя и на окружающую сферу.

Приписывая вспышку Павла Степановича тому, что он рассердился на меня за возражение, я надулся. Чего тут, думаю себе, обижаться возражениями; разговор неслужебный; значит, всякий может иметь своё мнение. Отчего же Александр Александрович всегда может спорить, а я не могу? — я не виноват, что я мичман. Возобновление разговора о литературе очень скоро примирило меня с Павлом Степановичем; по выражению добрых его глаз я убедился, что он нисколько не сердится на меня за участие в споре.

— Все неудачи в литературе, — говорил Павел Степанович, — при доказанной опытности писателей происходят от того-с, что все одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на одном месте, выпишет из головы всё, что в ней было, а там и пойдёт молоть себе что попало. Другое дело-с, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал, и притом поработал довольно над своей статьёй, и отделал её, как следует-с. Боюсь я за „Морской сборник“, чтобы с ним не случилась та же оказия-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Нужно всем помогать, особенно вам, молодые люди, вас это должно интересовать больше, чем нашего брата-старика, а выходит обратно-с. Ну, что бы вам, например, г. Фермопилов, написать что-нибудь для „Сборника“ о подъёме затонувшего судна; ведь вы сами там работали, так можете описать всё как следует…

Вечером в этот день случилось со мною происшествие, оставившее неизгладимое впечатление в моём уме и сердце Когда бора стихла, тотчас подняли рангоут и вечером после заката солнца спускали брам-реи и брам-стеньги. Сойдя с марса на палубу, я увидел, что поднимают шлюпку на боканцы, и тут же наблюдал за работой. В этот день шлюп-боканцы были выкрашены, и потому лопарь талей был загнут через борт и завёрнут на марса-фальном кнехте. Мат не был подведён под лопарь, отчего и стиралась краска на сетках. Старший офицер был занят чем-то на шканцах, и Павел Степанович заметил вскользь об этой неисправности командиру фрегата. Абасов (командир фрегата. — В.Ш.) обратился прямо ко мне, хотя на юте был офицер старше меня, которому по справедливости и должно было сделать замечание, а не мне, так как я только что сошёл с марса, где мог бы ещё оставаться, если бы захотел избегать работ.

— Ступайте на бак, — сказал мне Абасов, раздосадованный тихим замечанием адмирала.

— Не за кусок ли стёртой краски приказываете идти, куда не следует?

На фрегате вдруг всё стихло; все слушали с величайшим вниманием, что будет дальше. Некоторые матросы смотрели с марсов вниз: к ним долетели отголоски небывалой сцены. Павел Степанович тотчас же прекратил объяснение.

— Ступайте, — сказал он мне твёрдым, решительным, но спокойным голосом, — за краску или другое что, вы должны помнить, что на вас смотрят и слушают вас другие.

Я пошёл на бак, туда, где держат под арестом и наказывают матросов. Я пошёл не потому, чтобы сознавал в этом необходимое условие военной дисциплины, а просто повинуясь магическому влиянию власти человека, могучего волей и опытностью, чувствуя нравственное превосходство его над собою и своё бессилие. Не успел я дойти до бака, как меня догнал Александр Александрович, чтобы передать приказание адмирала о том, что с меня арест снят. Я сошёл вниз; кают-компания была наполнена офицерами; у всех были бледные лица, и все громко и горячо о чём-то говорили. Я не слышал ничего; ушёл в свою каюту и заплакал от злости.

Теперь только я могу спокойно вспоминать и разбирать обстоятельства прошедших невзгод а тогда я обманывал себя разными умозаключениями, опасаясь пристально заглянуть в своё сердце и сознаться в том, что я ещё не узнал себя хорошо. Всех и всё унижал я перед собою и оправдывал себя во всех отношениях. С ненавистью смотрел я на бледные лица сослуживцев и только впоследствии с удовольствием думал о том, что эта драматическая сцена доказывала успех воспитания нашего общества. Успокоившись несколько от первого порыва негодования, я пошёл к адмиралу объясниться: твёрдою рукою взялся за ручку двери адмиральской каюты, с нетерпением желая увидеть человека, который всегда превозносил достоинство дворянина и так унизил его сегодня.

Павел Степанович был сильно взволнован и быстрыми шагами ходил по каюте.

— А, это вы, Корчагин, очень рад вас видеть.

— Ваше превосходительство, я пришёл покорнейше просить вас списать меня на один из крейсеров вашей эскадры.

— Зачем-с?

— После сегодняшнего происшествия я не могу служить на фрегате с охотою и усердием.

— Вы читали историю Рима?

— Читал.

— Что было бы с Римом если бы все патриции были так малодушны, как вы, и при неудачах, обыкновенных в тех столкновениях, о которых вы, вероятно, помните, бежали бы из своего отечества?

Я молчал, потому что не был подготовлен к экзамену в таком роде.

— Нам не мешает разобрать подробнее обстоятельства неприятного происшествия. За ничтожную неисправность вам сделали приказание, несообразное с обычаями и с честью, а вы поторопились сделать возражение, несогласное с законами. Внимание всей команды было возбуждено в присутствии адмирала; неужели вы поступили бы иначе на моём месте в настоящее время, когда у нас нет устава. При таком условии начальник рискует потерять право на уважение общества и быть вредным государству вследствие своей слабости.

Сердце моё мгновенно освободилось от тяжкого бремени, и я вздохнул свободнее.

— Господин Корчагин, нужно иметь более героизма и более обширный взгляд на жизнь, а в особенности на службу. Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют. Матрос управляет парусами, он же наводит орудие на неприятеля; матрос бросится на абордаж, ежели понадобится; всё сделает матрос, ежели мы, начальники, не будем эгоистами, ежели не будем смотреть на службу, как на средство для удовлетворения своего честолюбия, а на подчинённых — как на ступени для собственного возвышения. Вот кого нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги отечества. Вы помните Трафальгарское сражение? Какой там был манёвр, вздор-с, весь манёвр Нельсона заключался в том, что он знал слабость своего неприятеля и свою силу и не терял времени, вступая в бой. Слава Нельсона заключается в том, что он постиг дух народной гордости своих подчинённых и одним простым сигналом возбудил запальчивый энтузиазм в простолюдинах, которые были воспитаны им и его предшественниками. Вот это воспитание и составляет основную задачу нашей жизни; вот чему я посвятил себя, для чего тружусь неусыпно и, видимо, достигаю своей цели: матросы любят и понимают меня; я этою привязанностью дорожу больше, чем отзывами каких-нибудь чванных дворянчиков-с. У многих командиров служба не клеится на судах, оттого что они неверно понимают значение дворянина и презирают матроса, забывая, что у мужика есть ум, душа и сердце, так же как и у всякого другого. Эти господа совершенно не понимают достоинства и назначения дворянина. Вы также не без греха: помните, как шероховато ответили вы мне на замечание моё по случаю лопнувшего бизань-шкота? Я оставил это без внимания, хотя и не сомневался в том, что мне ничего не стоит заставить вас переменить способ выражений в разговорах с адмиралом; познакомившись с вашим нравом, я предоставил времени исправить некоторые ваши недостатки, зная из опыта, как вредно без жалости ломать человека, когда он молод и горяч. А зачем же ломать вас, когда, даст Бог, вы со временем также будете служить, как следует; пригодятся ещё вам силы, и на здоровье! Выбросьте из головы всякое неудовольствие, служите себе по прежнему на фрегате; теперь вам неловко, время исправит, всё забудется. Этот случай для вас не без пользы: опытность, как сталь, нуждается в закалке; ежели не будете падать духом в подобных обстоятельствах, то со временем будете молодцом. Неужели вы думаете, что мне легко было отдать вам то приказание, о котором мы говорили, а мало ли что нелегко обходится нам в жизни?

Не без удивления выслушал я монолог адмирала. Куда девался тон простака, которым Павел Степанович беседовал с мичманами наверху по вечерам? Откуда взялись этот огненный язык и увлекательное красноречие? Эти вопросы задавал я себе, выходя из адмиральской каюты, совершенно вылеченный от припадка нравственной болезни, с которой вошёл в неё. Как опытный лекарь, Павел Степанович умел подать скорую и верную помощь; а это было ясным доказательством того, что он был великий моралист и опытный морской педагог…»

Что ж, великое счастье, что в столь трудный для России час у руля её флота были такие флотоводцы, как Нахимов. Пройдёт совсем немного времени, и именно им предстоит остановить объединённую Европу, но вначале надо было дать по рукам зарвавшимся туркам. Стояла уже глубокая осень 1853 года. Непрерывно штормило. Нахимов по-прежнему упорно искал турок. Упорство и терпение его было, в конце концов, вознаграждено. Турецкий флот под командой Осман-паши был обнаружен в Синопской бухте. Немедленно блокировав бухту, Нахимов, несмотря на недостаток сил, готовится к сражению. По его просьбе к Синопу подходит эскадра контр-адмирала Новосильского. Теперь можно и атаковать! В преддверии сражения на шканцах нахимовских кораблей перед командами читают адмиральский приказ: «…Не распространяясь в наставлениях, я выскажу мысль, что в морском деле близкое расстояние от неприятеля и взаимная помощь друг другу есть лучшая тактика. Уведомляю командиров, что в случае встречи с неприятелем, превышающем нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает своё дело…»

Приказ заканчивался словами: «…Государь император и Россия ожидают славных подвигов от Черноморского флота. От нас зависит оправдать ожидания».

Под началом Нахимова к этому времени имелись корабли: «Императрица Мария», «Париж», «Три Святителя», «Константин», «Ростислав» и «Чесма» с двумя фрегатами. Турецкий флот насчитывал четырнадцать пароходофрегатов, фрегатов, корветов и других судов. Стоящий на якорях у берега флот прикрывался мощными береговыми батареями. Противник был не из лёгких, но отступать Нахимов намерен не был.

СЛАВА СИНОПА

В полдень 17 ноября русская эскадра держалась под парусами в нескольких милях к северо-востоку от Синопа. По сигналу с «Марии» было уменьшено расстояние между кораблями. Эскадра легла в дрейф. Затем по сигналу флагмана эскадра построилась в две колонны. Нахимов сигналом приказал командирам кораблей «заметить порядок ордера похода 2-х колонн». Первую колонну составили корабли «Императрица Мария», «Константин», «Чесма», вторую — «Париж», «Три Святителя» и «Ростислав».

Ближе к вечеру последние тренировки команд и приготовления были закончены. Старший артиллерийский офицер по эскадре капитан Яков Морозов доложил Нахимову:

— Ваше превосходительство, по докладам с кораблей, артиллерия к бою готова и люди отработаны!

— Хорошо-с! — кивнул Нахимов, вымерявший что-то в это время на карте.

Он только что, в сопровождении своего адъютанта Острено, обошёл «Императрицу Марию» и объявил благодарность капитану 2-го ранга Барановскому «за быстрое приведение нового корабля в боевой порядок». Такой же похвалы удостоился и командир «Великого князя Константина» Ергомышев.

Ночь на 18 ноября русская эскадра провела в 10,5 мили к северо-востоку от Синопского перешейка. Ночь перед сражением была мрачная, ветреная и дождливая. Утренняя заря медленно пробивалась сквозь закрывавшие небо свинцовые тучи. Над нашей эскадрою ревел порывистый ветер с мелким холодным дождём… Для атаки турецкой эскадры нам надлежало вначале держать курс на норд-вест, ветер для этого был почти попутный, однако для последующей постановки на шпринг он представлял серьёзное неудобство.

Из воспоминаний участника сражения: «После ужина… кто писал письма, кто тихо передавал друг другу свои последние мысли, свои последние желания. Тишина была торжественная. У всех было одно слово на уме: „завтра…“»

Ночь эскадра провела под парусами в 10 милях к норд-осту от Синопского перешейка. Спал ли кто из русских моряков в эту ночь, нам не известно. Утро 18 ноября было мглистым. Моросил мелкий противный дождь. Видимость оставляла желать много лучшего. Однако при этом к утру установился тихий ONO, который способствовал сближению с неприятелем.

Отслужив молебен, эскадра, с развевающимися на брам-стеньгах национальными флагами, взяла курс на Синоп. На ходу, по сигналу, эскадра перестраивалась в две колонны. На кораблях зачитывали последние слова из приказа командующего: «Государь Император и Россия ожидает славных подвигов от Черноморского флота; от нас зависит оправдать ожидания». Матросы кричали «ура!».

В батарейных палубах заканчивались последние приготовления. Канониры раскрепили пушки, оставив их только на боковых и задних талях. К орудиям поднесли банники, ганшпуги, прибойники и пыжи. В вёдра налили воду, у люков сложили запасные колёса и тали, предназначенные для замены повреждённых. В камбузе затушили огонь, на палубах приготовили баки с водой для питья, батарейные палубы полили водой и посыпали песком, чтобы не скользить по крови. Трюмные унтер-офицеры с плотниками спустились вниз, чтобы быть в готовности заделывать пробоины. На салинги поднялись мичмана для наблюдения за действиями артиллерийского огня.

В 7 часов 15 минут эскадра окончательно построилась в две колонны. Правую, наветренную возглавил Нахимов на «Императрице Марии». В кильватер «Марии» держал «Великий князь Константин», следом за ним неотступно «Чесма» и концевым фрегат «Кагул». Левую подветренную колонну возглавлял Новосильский, держащий по-прежнему свой флаг на «Париже». Следом за ним шли «Три Святителя», «Ростислав» и «Кулевчи». Двигавшаяся ранее на зюйд-вест-тень-вест эскадра затем изменила курс на зюйд-ост. По сигналу с «Марии» на кораблях отдали рифы у марселей, и эскадра сразу начала набирать скорость.

— Каков ход? — поинтересовался Нахимов у вахтенного офицера мичмана Вальда.

Тот опрометью метнулся к лотовому унтер-офицеру:

— Шесть узлов, ваше превосходительство!

— Это хорошо-с, — буркнул Нахимов себе в усы.

В 8 часов утра Нахимов дал приказ: по входу в бухту быть готовыми встать на якорь со шпрингом. С кораблей отрепетовали о его приёме. Четверть часа спустя эскадра по сигналу Нахимова легла в дрейф и на воду спустили гребные суда. На воде шлюпки и баркасы во время боя будут целее, чем на палубе, к тому же у них много своих дел: заводка шпринга, доставка донесений, спасение погибающих. В баркасы и полубаркасы сложили верпы с кабельтовыми для быстрой постановки на шпринг.

В 9 часов 30 минут все шлюпки были спущены, корабли снялись с дрейфа и продолжили движение прежним курсом. На фалах «Императрицы Марии» рассыпались новые флаги: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд».

В 9 часов 45 минут команды пообедали. Ели наскоро, без обычных шуток и прибауток. Некоторые отказывались от обеда, говоря:

— Коль ядро в брюхо попадёт, а оно пустым будет, то намного лучше, чем когда щами да кашей набито!

— Лучше тебе уже тогда не будет! — говорили их сотоварищи, ложки облизывая. — Эх, хорошо я сегодня две пайки уговорил! Что б ещё кто отказался!

— Дураков более нету! — отвечали ему сидевшие вокруг бака артельщики философски. — С чего енто ядру турецкому обязательно нам в брюхо лететь? Оно может и в голову, и в ногу, чего ж тогда лишать себя обеда сытного!

В 10 часов 30 минут на кораблях пробили тревогу. Каждое орудие зарядили двумя ядрами, чтобы первый залп был всесокрушающим. Кое-кто из строевых офицеров засомневался было, выдержат ли такой заряд стволы. Но артиллеристские офицеры заверили: выдержат!

К этому времени эскадра уже обогнула Синопский полуостров.

— Мы на траверзе мыса Боз-Тепе! — доложился Барановскому корабельный штурман, визировавший береговую линию в пелькомпас.

— Есть! — коротко отозвался командир «Марии» и поспешил к командующему.

— Павел Степанович, мы на траверзе Боз-Тепе!

— Хорошо! — кивнул головой Нахимов.

Корабли двигались медленно и в полном молчании. Лишь тихо посвистывал в такелаже ветер да плескала за бортами волна. В этом безмолвном движении было некое священнодейство, ощущение высшей торжественности наступающей неотвратимости. И офицеры, и матросы целовали нательные кресты, творили молитвы. Каждый из них в эти минуты думал о чём-то своём, о самом для него дорогом. Каждый понимал, что с первым выстрелом его судьба более ему не подвластна. И как знать, доведётся ли встретить следующее утро…

Судьба порой будто специально играет людьми, сводя их в схожих ситуациях снова и снова. Вот и сейчас при Синопе она вновь свела старых противников — вице-адмирала Павла Нахимова и вице-адмирала Османа-пашу. В 1827 году они уже сражались друг против друга при Наварине, правда, будучи ещё далеко не в адмиральских должностях: Нахимов — лейтенантом на линейном корабле «Азов», а Осман-паша — капитаном небольшого брига. И вот теперь, спустя более четверти века, им предстояло, по существу, переиграть старую партию. Каждый из них двоих прекрасно помнил Наварин, каждый из них двоих имел за плечами огромный опыт, каждый много лет готовился к этой битве. Как сложится всё на этот раз? Этого пока не мог сказать никто…

Ветер по-прежнему был попутным, и всё так же моросил мелкий холодный дождь. В двенадцатом часу дня обе колонны русских кораблей, следуя движениям флагмана, легли на курс в центр Синопского рейда. На «Марии» подняли приказ: «Учитывая порывистый ветер, адмирал приказывает при постановке на шпринг вытравить цепи на 10 саженей больше, чем было указано накануне». Нахимов оставался самим собой и старался предусмотреть каждую мелочь.

По расчётам Нахимова, против его колонны должно было прийтись шесть турецких судов и батарея, против колонны Новосильского — четыре и береговая батарея на набережной. Каждой из колонн, кроме того, предстояло выдержать и подавить батареи, прикрывающие вход в бухту. Ещё две батареи Нахимов рассчитывал обойти стороной, огибая полуостров так, чтобы остаться вне зоны их огня.

Несколько минут спустя фрегат «Кагул» запросил у адмирала, держаться ли ему рядом, на что Нахимов сигналом отвечал «да». Немного ранее фрегату «Кулевчи» было велено держаться по левому борту левой колонны.

С салинга «Марии» мичман Ваня Манто прокричал срывающимся мальчишеским голосом:

— Впереди ясно вижу турецкую эскадру! Располагается в боевой линии полумесяцем под берегом. Вижу семь фрегатов и три корвета.

— Есть! — коротко отреагировал на доклад Барановский.

Ветер снёс последние остатки тумана, и теперь даже с палубы было хорошо видно, что турецкие суда были поставлены на близком расстоянии от берега, береговые батареи прикрывают фланги и центр боевой линии. У якорей некоторых фрегатов были видны шлюпки, там копошились люди. Похоже, турки тоже заводились на шпринги, но почему они этого не сделали раньше?

Нахимов прохаживался вдоль фальшборта, сложив руки за спиной. Десять шагов в одну сторону, десять в другую. Наверное, если сложить всё пройденное им за службу расстояние, получится едва ли не кругосветное плавание…

— Никак на целую милю растянулись! — подал голос из-за спины верный Острено.

— Да уж! — хмыкнул вице-адмирал, продолжая движение. Десять шагов в одну сторону, десять в другую.

Нахимов приложил к глазам зрительную трубу, прошёлся ею вдоль турецкой линии и, затаив дыхание, остановил трубу. В предметном стекле был отчётливо виден большой фрегат. Неужели это «Фазли-Аллах»? Не может быть! Нахимов ещё раз придирчиво осмотрел корпус и рангоут. Действительно он! Ну, наконец-то встретились. Теперь-то он его не упустит.

Командир «Марии» Барановский вынул из кармана сюртука серебряный «мозер». Ногтем открыл крышку с двуглавым орлом. Было без пяти минут двенадцать. Спрятав часы, Нахимов по-прежнему прохаживался у фальшборта, посматривая в строну турок.

— Вон видите, Пётр Иванович, на турецких пароходах пары разводят, никак нас атаковать намереваются! — кивнул вице-адмирал подходящему к нему командиру «Марии».

— Ваше превосходительство, двенадцать выходит! — обратился Барановский к командующему.

— Корабельный устав никто не отменял! Велите поднять эскадре полдень! — распорядился Нахимов и, взяв зрительную трубу, снова принялся разглядывать дымящие пароходы.

Вахтенный мичман быстро отобрал нужные сигнальные флаги. Сигнальщики сноровисто прицепили их к фалу. Вот свёрнутые флаги медленно поползли вверх по фалу грот-брам-стеньге и наконец, в вышине рассыпались разноцветным сигналом.

Очевидец пишет: «Взоры всех устремлены на „Марию“. Какую команду даст сейчас флагман? Внезапно по фалам линейного корабля взлетели вверх сигнальные флаги. Все напряглись. Наверное, адмирал собрался сообщить что-то весьма важное. Когда же читают сигнал, то оказывается, что Нахимов сообщает: „Адмирал указывает полдень“. Поступок чисто нахимовский! Сколько в нём глубокого смысла. Командующий успокаивает людей, показывает им, что всё идёт своим чередом и он, их адмирал, уверен в исходе предстоящего сражения».

Уже позднее бывший в Синопе австрийский консульский агент Пиргенц сообщил, что перед началом боя русский адмирал дал знать турецкому адмиралу, что желает вступить в переговоры, и даже хотел послать шлюпку. Разумеется, на самом деле ничего этого не было. Нахимов входил на Синопский рейд сражаться, а не вести переговоры. Скорее всего, незадачливый агент принял за сигнал к примирению сигнал полдня.

Между тем с каждой минутой всё более приближался скалистый берег, всё ближе был виден частокол турецких судов и пики городских минаретов. Эскадра приближалась к центральной части Синопской бухты.

В двенадцатом часу дня обе колонны русских кораблей, следуя движениям флагмана, легли на курс в центр Синопского рейда. На «Марии» подняли приказ: «Учитывая порывистый ветер, адмирал приказывает при постановке на шпринг вытравить цепи на 10 саженей больше, чем было указано накануне».

И вот он, первый залп! От гулкого эха взметнулись дремавшие в волнах чайки На наших кораблях коротко переглядывались: никак началось!

Это был первый выстрел, который дал турецкий флагман «Ауни-Аллах». Корабельные хронометры показывали 12 часов 28 минут. Так началось Синопское сражение.

Наши сближались по-прежнему в полном молчании. В этом молчании сквозило какое-то высшее презрение к смерти и уверенность в победе. Дойдя до неприятеля, правая колонна должна был развернуться на шпринге и палить по туркам правым бортом, а левая — левым. Всё, на первый взгляд, очень просто, но эта простота кажущаяся. За ней опыт многих поколений российских моряков, опыт их нынешнего флагмана.

На подходе к рейду Нахимов приказал уменьшить ход.

— С большого хода линейным кораблям при попутном ветре будет трудно согласно диспозиции встать на якорь! — пояснил вице-адмирал свою мысль стоявшему подле него старшему адъютанту Ф.Х. Острено.

На кораблях одновременно убрали брамсели, отдали марса-фалы. Фрегаты «Кагул» и «Кулевчи» с разрешения флагмана отделились от главных сил и пошли в назначенные для них места у входа в бухту. Их задача — прикрыть эскадру со стороны моря от всяких неожиданностей.

С линейных кораблей до шканцев «Императрицы Марии» доносилась дробь барабанов и протяжные звуки сигнальных горнов. Это по приказу командующего на эскадре играли боевую тревогу.

Нахимов настолько ювелирно рассчитал курс входа в бухту, что береговые батареи № 1 и № 2 оказались слишком далеко от русских кораблей, а прислуга № 3 и № 4 батарей опоздала, так как спала в другом месте, опоздала к моменту прохода эскадры мимо этих батарей. Поэтому с началом боя нам мешали становиться на шпринг только батареи № 5 и № 6.

После первого залпа с турецкого флагмана огонь открыла уже вся турецкая эскадра. Офицеры и матросы наскоро рвали паклю и запихивали её в уши. Теперь для подачи команды на палубе надо было показывать жестами или кричать на самое ухо. Впрочем, так было в морских сражениях всегда. Вскоре появились первые попадания, корабли несли ущерб, как от фрегатов, так и от батарей. Появились первые раненые и убитые.

На подходе к расписанным по диспозиции местам наши корабли попали под сильнейший перекрёстный огонь турецкой эскадры и береговых батарей. Стоявшие на левом фланге боевой линии турок фрегаты «Навек-Бахри», «Несими-Зефер», батареи № 3 и 4 били что есть силы по правому борту подходящих к ним линкоров. Одновременно фрегаты «Ауни-Аллах», «Лампад», «Каиди-Зефер», «Низамие» и батарея № 6 поражали русские корабли особо опасными продольными залпами.

Осман-паша, наблюдая за входящей в бухту русской эскадрой, всё ещё надеялся, что московиты не выдержат столь сосредоточенного и яростного огня и повернут вспять. Но московиты были настойчивы, и их корабли приближались неумолимо. Что касается наших, то они стремились как можно быстрее прорваться сквозь зону заградительного огня, стать на якорь и начать прицельный огонь.

Историк пишет: «По счастию нашему, вместо того чтобы сосредоточивать продольный огонь на палубы, а боковой — на подводную часть русских судов, турецкая артиллерия — в надежде замедлить наступательное движение русских и в ожидании, что наши команды пойдут по мачтам убирать или закреплять паруса, — била преимущественно вверх, по мачтам и по всему такелажу. Но у наваринского героя П.С. Нахимова были свежи в памяти поучения прошедшего: ему был известен свойственный турецким морякам расчёт, и потому судам был дан приказ взять на гитовы, то есть уменьшить давление ветра на паруса».

Однако с каждой минутой огонь турок усиливался. Турецкие ядра летели вверх, ломали на наших кораблях реи и стеньги, дырявили паруса, рвали фалы и ванты. Огонь турок был столь ожесточён, что уже через несколько минут после начала боя на головной «Императрице Марии» была перебита большая часть рангоута и стоячего такелажа. Беспомощно повисли на разбитых реях фалы, а на грот-мачте осталась лишь одна невредимая ванта. Флагман Нахимова, принявший первый удар противника, почти лишился возможности передавать сигналы. Бой только начался, а связь между флагманом и эскадрой была уже затруднена. Как это скажется на дальнейшем развитии событий, не мог предсказать никто. Получил своё и шедший вслед за флагманом «Великий князь Константин». Борт линейного корабля принял подряд несколько залпов ядер, книпелей и картечи.

Несмотря на серьёзные повреждения, «Мария» уверенно продолжала идти вперёд, увлекая за собой эскадру.

Наконец над «Марией» взвился долгожданный сигнал: «Открыть огонь».

И тогда разом грянуло! Грохот шестисот пушек потряс Синопскую бухту. Всё заволокло дымом. Где-то в турецкой линии взметнулось кверху пламя, полетел разнесённый вдрызг такелаж. Теперь уже наши корабли один за другим проходили вдоль турецкой линии, осыпая неприятельские фрегаты и корветы бомбами и ядрами, стараясь занять положенные им по диспозиции места.

Проходя мимо фрегата «Навек-Бахри», флагман Нахимова воздал ему должное и накрыл фрегат полновесным бортовым залпом Не останавливаясь, «Мария» прошла дальше, вглубь бухты, осыпав по пути градом ядер и бомб ещё один попавшийся ей на пути фрегат.

Позднее историками будет подсчитано, что бортовой залп шести российских линейных кораблей из 312 пушек весил 5627 кг против 2706 кг из 262 корабельных и береговых турецких орудий. Имели мы превосходство и в тяжёлой артиллерии. Мы имели 44 бомбических и 206 36-фунтовых пушек против 5 бомбических на берегу и на «Таифе», и 80 32-фунтовых — на турецких фрегатах. Перед боем, разумеется, соотношение сил могли лишь прикидывать весьма приблизительно.

Из воспоминаний участника боя лейтенанта А. Сатина: «…Но вот на турецком адмиральском фрегате показался клуб дыму, раздался первый выстрел, и не успело ядро просвистать, как неприятельская эскадра опоясалась белой пеленой, и ураган ядер проревел над нами. За первым залпом последовал всеобщий батальный огонь. Турки, кажется, этого не ожидали. Они воображали, что, бросив якоря, мы пошлём людей по реям убирать паруса, а потому орудия их были наведены по мачтам, и первый залп не причинил нам почти никакого вреда. Потом под нашим огнём и при густом дыме им было трудно взять верный прицел… Что было первые пять–десять минут, сказать трудно. Мы стреляли, по нас стреляли. Не только в батареях, но даже с палуб ничего в дыму не было видно… Гром выстрелов, рёв ядер, откат орудий, шум людей, стоны раненых — всё слилось в один общий адский гвалт. Бой был в разгаре…»

Сам командующий находился неотлучно на шканцах «Марии», там, где чаще всего падали ядра. Из рассказа матроса «Императрицы Марии» Антона Майстренко: «А Нахимов! — вот смелый, ходит по юту, да как свистнет ядро, только рукой, значит, поворотит: туда тебе и дорога! Другой бы ходил по юту? нет, я вам скажу…»

Вскоре кусок стеньги, разбитой ядром, рухнул вниз, прямо на плечо Нахимову. Вице-адмирала спасла от перелома плеча лишь толстая шинель и эполет сюртука. На постоянно сыпавшиеся сверху мелкие щепки, куски разорванных парусов и вант внимания никто и не обращал. Эка невидаль!

Ну вот, кажется, скоро и определённое диспозицией место напротив адмиральскому фрегату «Ауни-Аллах». Подойдя к нему на расстояние около 200 саженей, вице-адмирал приказал стать на шпринг.

— Мы в точке! — наконец доложился корабельный штурман Родионов.

— На шпринг становиться! — подал команду с «Марии» Барановский.

Из-за повреждений рангоута «Мария» и следовавший за ней «Великий князь Константин», не мудрствуя лукаво, встали на шпринг так, как и шли, курсом норд-вест. Что касается «Чесмы», «Парижа», «Трёх Святителей» и «Ростислава», то они становились на шпринг, повернувшись носом к ветру, на норд-ост.

Находившаяся на бакштове шлюпка с заводным верпом сразу устремилась вперёд. Матросы во главе с флаг-штурманом Иваном Некрасовым мастерски вытравили якорь-цепь, уладили шпринг, и адмиральский корабль стал разворачиваться, готовясь открыть огонь всеми орудиями правого борта. На всё про всё ушло какая-то четверть часа.

Почти одновременно встал на шпринг и «Париж». Командир «Парижа» Истомин ювелирно вывел свой корабль в указанную ему позицию. «Париж» встал против центра боевой линии турок и начал разворачиваться против фрегата «Дамиад» и корвета «Гюли-Сефид».

Глядя, как быстро и точно стал на шпринг «Париж», Нахимов хотел было поднять сигнал с благодарностью Истомину за отличную работу, но поднять сигнал оказалось невозможным — все фалы были перебиты.

Вслед за «Императрицей Марией» и «Парижем» становились на шпринги и другие корабли нахимовской эскадры. Корабль «Великий князь Константин» стал против турецких фрегатов «Навек-Бахри» и «Несими-Зефер», «Чесма» — против береговой батареи № 4. Корабли левой колонны, равняясь по флагманскому кораблю и следуя за кораблём Новосильского, также занимали места согласно намеченному плану.

Шедшие за «Парижем» «Три Святителя» и «Ростислав», развернувшись веером влево от головного корабля, заняли места против правого фланга турецкой эскадры. «Ростислав» встал против мыса Киой-Хисар, на котором была расположена береговая батарея № 6, а «Три Святителя» — против неприятельского фрегата «Низамие» и корвета «Фейзи-Меабуд». Учитывая глубину Синопского рейда и ост-зюйд-остовый ветер, почти все корабли нахимовской эскадры встали против боевой линия турецкой эскадры на расстоянии 150–200 саженей. Это была дистанция пистолетного выстрела!

Шканечные журналы лаконично отметили, что корабли эскадры открыли огонь только после того, как два передовых мателота встали на шпринг.

Тем временем «Мария» уже развернулась к стоявшему напротив неё турецкому фрегату всем бортом. Это был «Ауни-Аллах». Вместе с близстоящей батареей № 5 он палил по «Марии» из всех своих пушек.

— Открыть огонь правым бортом! — скомандовал Барановский. — Пальба по декам, начиная с нижнего!

— Залп! — кричал командир нижнего дека лейтенант Пётр Прокофьев.

— Залп! — кричал командир среднего дека Дмитрий Бутаков.

Впоследствии Нахимов напишет, что оба проявляли «личную храбрость и распорядительность во время боя, при метком и быстром действии их деков».

Спустя мгновение борт русского линейного корабля озарился вспышками и клубами дыма. Оглушительный грохот. Это почти разом ударили все 42 орудия правого борта, включая 68-фунтовые бомбические орудия нижнего дека. Было отчётливо видно, что чертящие свой гибельный след бомбы и ядра не пролетели мимо цели. Над турецким фрегатом взметнулась часть такелажа, на палубе заплясали языки огня. Но турки сдаваться не собирались. Ответный залп с фрегата — и вот уже на «Марии» стонут раненые и в палубные шпигаты (отверстия в палубе для слива палубной воды) ручьём сбегает пузырящаяся чёрная кровь.

Новый залп флагмана русской эскадры — и зарево пожара над «Ауни-Аллахом». Турецкому фрегату удаётся сделать ещё несколько залпов, после чего он уже весь в огне. Откуда-то из этого огня ещё слышны выстрелы — это отдельные турецкие артиллеристы ещё пытаются отстреливаться. Горящему «Ауни-Аллаху» пытались помогать рядом стоящий фрегат «Фазли-Аллах» и береговая батарея.

Этот фрегат имел непростую историю, моряки называли его «позором русского флота». Когда-то это был русский 36-пушечный корабль и носил он гордое имя — «Рафаил». На боевом счету имел несколько славных дел, но 11 мая 1829 года, в районе Босфора, не желая погибать в неравном бою с турецкой эскадрой, команда сдала «Рафаил» на милость победителям. Корабль был введён в состав турецкого флота под новым именем — «Фазли-Аллах» («Данный Богом»).

Бой продолжался — спасти горящий «Ауни-Аллах» им уже не дано. С «Марии» следует ещё один всесокрушающий залп. На «Ауни-Аллахе» расклёпывают якорную цепь в надежде, что прижимной ветер и волны выбросят пылающее судно на прибрежную отмель. Но туркам отчаянно не везёт. Лишившегося якоря и не имеющего управления «Ауни-Аллаха», однако, не выбросило сразу на берег. Прибрежным течением его понесло вдоль берега, в результате чего пылающий фрегат попал под продольный бортовой залп встававшего на шпринг рядом с «Марией» «Парижа». Этого для истерзанного «Ауни-Аллаха» было уже более чем достаточно. Почти полностью разрушенный, заваленный трупами, он в конце концов выбросился на мель под самой батареей № 6 и там чадно догорал. Таким образом, спустя каких-то полчаса после начала сражения турецкая эскадра уже лишилась своего флагмана. Дрейф горящего адмиральского фрегата на виду у всей эскадры произвёл ошеломляющее впечатление на турок. Но отдадим должное — драться никто из них не прекратил!

Разделавшись с первым фрегатом, артиллеристы «Марии» немедля перенесли огонь на второй. Это был «Фазли-Аллах». Нахимов не скрывал своего возбуждения.

Теперь он безотрывно смотрел в зрительную трубу, с удовлетворением отмечая про себя каждое новое попадание. Вице-адмирал был удовлетворён, что судьбой именно ему выпала честь поставить точку в давней и постыдной истории с «Рафаилом». Вскоре над «Фазли-Аллахом» заплясали языки пламени. Ещё несколько всесокрушающих залпов бомбических орудий — и позор русского флота будет навсегда смыт!

Но и «Марии» тоже пришлось нелегко. Она всё время была под перекрёстным огнём. Помимо огрызающегося «Фазли-Аллаха» по линейному кораблю вела огонь и пристрелявшаяся береговая батарея. В какой-то момент «Императрице Марии» перебили шпринг, но благодаря предусмотрительности Нахимова быстро завели новый верп, и корабль без всякого перерыва продолжал стрельбу.

Начав сражение залпами, наши вскоре перешли к непрерывному батальному огню. В отличие от турок корабли Нахимова били их в корпус бомбами и ядрами, поливали палубы картечью. Позднее историки придут к выводу, что именно первые точные залпы во многом решили исход сражения, ибо затем в густом пороховом дыму точно наводить орудия было уже весьма сложно.

Несмотря на низкий прицел, изначально много наших ядер летело очень высоко, при этом часть их падала в море за перешейком, на расстоянии более километра.

Нахимов внешне был совершенно спокоен. Заметив частые перелёты, он подозвал к себе Барановского:

— Пётр Иванович, распорядитесь снизить прицелы! Чтобы не было перелётов, цельте под ватерлинию!

Немногим легче, чем «Марии», пришлось стоящему неподалёку «Парижу». Бортовые залпы линейного корабля следовали с чёткостью хронометра. «Париж» дрался одновременно с фрегатом «Дамиад» и корветом «Гюлли-Сефид». Между делом Истомин добил и дрейфовавший мимо него «Ауни-Аллах». Бой был яростный и ожесточённый. Турки дрались умело и зло. Но вот в час пять минут пополудни в вихре пламени и страшном грохоте взлетел на воздух корвет «Гюлли-Сефид». Меткий выстрел с «Парижа» поразил открытую крюйт-камеру турецкого судна. Зрелище разорванного в клочья корвета было настолько жутко, что на мгновение артиллеристы «Парижа» прекратили огонь, смотря, как густо падают в воду ошмётья корпуса, такелажа и человеческих тел, всё то, что ещё несколько мгновений назад называлось корветом «Гюлли-Сефид». Но вот пушки «Парижа» заговорили снова. Теперь, подвернувшись на шпринге, «Париж» полностью развернулся к следующему своему противнику — фрегату «Дамиад». Последний всеми пушками поддерживал турецкий флагман «Низамие». Даже с палубы «Марии» было видно, как ядра турок точно поражают корпус «Парижа», видны падающие на палубе люди. Бой был в самом разгаре. Залп по противнику. Ответный залп. Залп по противнику. Ответный залп. Страшная и смертельная чехарда, в которой кто-то должен победить, а кто-то погибнуть. Третьего здесь просто не дано.

«Императрица Мария» тем временем сосредоточила весь свой огонь на фрегате «Фазли-Аллах»; вскоре на последнем вспыхнул пожар и, следуя примеру своего флагмана, он также отклепал якорную цепь и бросился к берегу у самого города. Но и это его не спасло от возмездия. «Мария» по-прежнему продолжала рушить ядрами и бомбами вражеский фрегат. Выброшенный к берегу, «Фазли-Аллах» вскоре был объят пламенем. Таким образом, исполнился приговор, определённый бывшему «Рафаилу» двадцать пять лет назад императором Николаем I: «Предать фрегат „Рафаил“ огню, как недостойного носить русский флаг, когда возвращён будет в наши руки…» Позорное пятно с репутации Черноморского флота была смыто навсегда.

Покончив с «Фазли-Аллахом», Нахимов хотел было придти на помощь «Парижу», но тот к этому времени уже добивал своего третьего противника. Не выдержав огня «Парижа», фрегат «Низамие» с перебитыми мачтами и заваленной трупами палубой отклепал свою якорную цепь и выбросился на берег. Вскоре он запылал, подожжённый бежавшей на берег командой. Уничтожив все стоявшие против них суда, те четыре фрегата и корвет, «Императрица Мария» и «Париж», поворотившись параллельно батарее № 5, сосредоточили против неё весь свой огонь.

Вслед за головными флагманами Нахимова и Новосильского остальные корабли эскадры один за другим становились на якорь и продолжали пальбу, удерживаясь на шпринге. В правой колонне против корабля «Великий князь Константин» стояли два 60-пушечных турецких фрегата — «Навек-Бахри» и «Незими-Зефер», 24-пушечный корвет «Неджми-Фешан», а также батарея № 4.

Пристально наблюдая за действиями «Парижа», Нахимов повернулся к Барановскому:

— Не правда ли, отлично-с действует сегодня Владимир Иванович? Один фрегат-с к берегу лихо отбросил, а теперь и второй расстреливает всем бортом! Поднимите ему мою благодарность.

Барановский, скользнув взглядом по оборванным вантам и фалам, покачал головой:

— Сами видите, ваше превосходительство, что пока никаких флагов поднять не можем!

Нахимов кивнул головой:

— Что ж, на войне, как на войне!

Подозвав к себе Острено, он велел ему, не откладывая времени, идти шлюпкой и передать Истомину благодарность флагмана.

— Может быть, отложить сие до окончания боя? — робко заикнулся старший адъютант.

— Никак невозможно-с, — покачал головой Нахимов. — Всё должно делаться в своё время, не раньше и не позже!

Спустившись по мусингам в стоявшую под бортом шлюпку, Острено скомандовал!

— На вёсла!

— Куда хоть идём, ваше благородие? — спросили гребцы.

— На «Париж»!

Матросы дружно перекрестились.

— Вёсла на воду! И ра-а-аз!

Буквально через несколько минут после убытия Острено пролетевшим совсем рядом ядром контузило в грудь стоявшего на верхней палубе капитана 2-го ранга Барановского. Из последних сил Барановский опёрся на планширь, его шатало.

— Пётр Иванович! Ступайте в лазарет! — кричал ему на ухо Нахимов. — Без вас справимся!

Барановский отрицательно помотал головой. Было видно, что ему очень плохо, но он держался. Спустя несколько минут обломок мачты на излёте ударил ему в ноги, переломав их. Барановский молча упал на палубные доски.

— Санитаров! — крикнул Нахимов.

Подбежали санитары Фёдор Жемарин и Иван Дмитриев. Оба в чужой крови и в собственном поту. Санитарам тоже достаётся, и раненых в лазарет носят, и ядра из трюма к орудиям, причём всё «с особым рвением и смелостью». Подхватив под руки командира линейного корабля, санитары потащили его в корабельный лазарет.

В командование «Императрицей Марией» вступил старший офицер капитан-лейтенант Коцебу.

Почти одновременно одному из флаг-офицеров Нахимова мичману Костыреву оторвало осколком гранаты два пальца на левой руке; кроме него, ранено было ещё два молодых офицера и человек шестьдесят матросов. Шестнадцать матросов оказалось убито.

Нахимов подозвал к себе старшего из своих адъютантов, Острено.

— Вот что, Феофан Христофорович, Барановский ранен, и в случае моей смерти или ранения заканчивать сражение придётся тебе! С замыслами моими ты знаком, потому и карты в руки!

«Я передал ему, — писал впоследствии Нахимов, — мой план сражения, и он бы довёл его до конца, если б меня не стало».

Помимо Острено рядом с Нахимовым неотлучно находились флаг-штурман эскадры, капитан корпуса флотских штурманов Иван Некрасов и старший артиллерийский офицер эскадры капитан корпуса корабельной артиллерии Яков Морозов — они глаза и уши командующего. Относительно капитана Некрасова Нахимов напишет в представлении на награду следующее: «Во время боя оказал примерную храбрость и мужество и под сильными неприятельскими выстрелами завёл верп как нельзя было лучше желать».

А раненых и убитых становилось всё больше. Вот потащили в лазарет находившегося у флага прапорщика Павла Полонского, которому ядром оторвало руку. Из окровавленной культи ручьём лилась кровь. В аффекте Полонский пытался вырваться из рук санитаров и куда-то бежать.

— Быстрее тащите в лазарет! — кричали санитарам матросы. — А то кровью изойдёт!

Нахимов со зрительной трубой под мышкой прохаживался по шканцам, наблюдая, как работают артиллеристы. Многих из них, тех, кто были старослужащими, Нахимов давно знал. Вот распоряжаются у своих пушек неразлучные друзья Григорий Савин и Алексей Самотаев. Вот Артемий Попов — пьяница и матерщинник, но канонир от Бога. На нижних деках сейчас наводят орудия и палят бывшие сослуживцы, ещё по «Силистрии», — Иван Кондратьев, Пётр Верещагин и Василий Стрельников.

Свой бой «Императрица Мария» завершила в 14 часов пополудни, когда перед ней больше не было достойных целей. Матросы лили на обжигающе-горячие орудийные стволы воду с уксусом. Стволы шипели, как гигантские змеи. Здесь же, прямо у пушек садились на палубу и вытирали чёрные от гари лбы.

— Хосподи, неужели уже всё кончено?

* * *

Левую колонну вёл за собой в бой «Париж» под флагом младшего флагмана. Контр-адмирал Новосильский был личностью на флоте Черноморском известной и всеми почитаемой. Когда-то старшим офицером под началом Казарского он дрался на героическом бриге «Меркурий», за что получил орден, чин и пистолет в фамильный герб, затем, спустя несколько лет, тем же бригом и командовал. Водил эскадры, командовал дивизией, и вот теперь он ведёт за собой колонну боевых кораблей в главное морское сражение своей жизни.

Рядом с высоким и худым Новосильским — командир «Парижа», крепко сбитый и курносый Истомин. Он ещё мичманом прошёл Наварин, а затем всю жизнь считался одним из любимейших учеников адмирала Лазарева. «Парижем» он командует уже четыре года, с момента спуска корабля на воду, а потому и корабль, и команду знает, да и в себе уверен.

Уверенность командира передаётся и остальным. На шканцах «Парижа» царит полная тишина, а если кто и говорит, то только вполголоса. Громко подаются лишь общекорабельные команды. Так заведено на «Париже» с первого дня, так происходит и сейчас, в бою.

Старший офицер «Парижа» Павел Перелешин время от времени поглядывал на окутанного уже первыми пороховыми клубами «Великого князя Константина». Где-то там, среди вспышек орудий сейчас сражался его старший брат Михаил, в такой же должности старшего офицера и в таком же чине капитан-лейтенанта. Братья — представители старого морского рода. Шутка ли — одновременно на флоте в ту пору служило России сразу пять братьев Перелешиных! Мало этого, на «Париже» при Павле ещё и племянник Николай — 16-летний юнкер, пусть обвыкает!

За «Парижем» грузно ворочал в бухту «Три Святителя», коневым мателотом в колонне «Ростислав».

Корабли второй колонны нашей эскадры противостояли правому флангу турецкой боевой линии. Едва головной «Париж» вышел на дистанцию огня, Новосильский повернулся к Истомину:

— Владимир Иванович, пора!

— По местам! — кричали, срывая голоса, батарейные офицеры.

Заряжающие ловко засовывают в разгорячённые стволы пороховые картузы, быстро принимают от подавальщиков ядра. Секунда — и чёрные шары тоже исчезли в пушечных жерлах, затем туда же досылаются в два удара прибойниками и пыжи. Пушки разом накатываются в порты.

— Готово! — кричит прислуга.

— Пальба по порядку номеров! — несётся откуда-то сверху сквозь клубы пороховой гари.

— Пали! — кричат батарейные офицеры, и линейный корабль сотрясается от одновременного залпа десятков орудий.

«Париж» открыл огонь сразу же после «Марии», поражая турецкий корвет «Гюли-Сефид», фрегат «Дамиад» и центральную береговую батарею № 5. Первый залп был самым сокрушительным и страшным. Матрос Антон Майстренко вспоминал: «Он („Париж“) как подтянулся, залпом как дал (60 орудий сразу), так батарею и разбил — только пыль пошла. Она, батарея, стояла как бы над самой водой, а тут в море и повалилась со всем запасом».

Одновременно «Париж» встал и на шпринг, на что ему потребовалось всего 4,5 минуты — результат, недоступный большинству даже на ученьях!

На первый взгляд, правое крыло турецкой эскадры, состоящее из трёх фрегатов и корвета под общим началом Гуссейн-паши, выглядело несколько слабее левого, но его поддерживали весьма мощные батареи № 5 и № 6. В то время как «Париж» вёл перестрелку с корветом «Гюли-Сефид» и отражал яростный огонь фрегатов «Дамиада» и «Низамие», его задний мателот, корабль «Три Святителя» сошёлся в поединке с фрегатом «Каиди-Зефер». На долю же «Ростислава», помимо корвета «Фейзи-Меабуд» пришлась и батарея № 6.

Орудия правого борта «Парижа» работали безостановочно. Позднее будет подсчитано, что «Париж» выбросил бомб больше, чем любой другой корабль — 7011. Немудрено, что через полчаса после начала сражения турецкий корвет «Гюли-Сефид», стоявший рядом с фрегатом Осман-паши и оказывавший ему огневую поддержку против флагманского корабля Нахимова, был уже сильно избит русскими снарядами, потерял фок-мачту и несколько орудий. Командир корвета Сали-бей оставил свой корабль и предпочёл спастись бегством. Вскоре на корвете возник пожар, и огонь стал постепенно добираться до крюйт-камеры. Наконец, в 1 час 15 минут пополудни раздался сильный взрыв, и «Гюли-Сефид» взлетел на воздух. Уничтожив неприятельский корвет, Истомин оказал непосредственную поддержку своему флагманскому кораблю.

Историк пишет: «Капитан 1-го ранга Истомин, увидев, что флагманский корабль Нахимова находится под жестоким огнём нескольких турецких судов, избрал основной мишенью для орудий „Парижа“ не правый фланг турецкой боевой линии, против которого он должен был действовать по диспозиции, а корвет „Гюли-Сефид“, стоявший против „Императрицы Марии“. Только после того как положение русского флагманского корабля улучшилось в результате уничтожения и выхода из строя трёх неприятельских судов („Навек-Бахри“, „Гюли-Сефид“, „Ауни-Аллах“), Истомин перенёс огонь на правый фланг противника».

Пренебрегая опасностью, под градом неприятельских ядер, книпелей и картечи матросы во главе со шкипером Иваном Яковлевым исправляли такелаж и заделывали пробоины. Раненые отказывались уходить с боевых постов.

Мичман Коля Ребиндер с верхней батареи никак не мог из-за плотного дыма разглядеть цель. Увидев на юте штурмана Родионова, закричал ему:

— Укажите направление батарее!

Из-за пушечных выстрелов Родионов Ребиндера скорее понял, чем расслышал. С юта ему действительно было лучше видно, так как дыма в корме было значительно меньше.

— Сейчас! — крикнул Родионов и начал высматривать цель для Ребиндера, но тут вдруг очередное ядро попало в стоящий около него катер. Летящая от него во все стороны щепа вонзилась сразу в нескольких местах в лицо штурмана. Родионов левой рукой обтёр кровь с лица, а правую протянул, чтобы показать направление мичману. В этот момент следующее ядро ударило в руку, оторвав её.

Покончив с неприятельским корветом, «Париж» мимоходом обстрелял продольным огнём дрейфовавший мимо «Ауни-Аллах», а затем сосредоточил огонь по фрегату «Дамиад» и береговой батарее № 5. Бомбические снаряды русского корабля производили сильные разрушения на батарее и на неприятельском фрегате. Лейтенант Никитин, руководивший огнём бомбических орудий, проявил «отличное мужество и превосходные распоряжения при действиях бомбической батареи». Вскоре фрегат «Дамиад», не выдержав меткой прицельной стрельбы русских комендоров, обрубил цепь и вышел из боевой линии турецкой эскадры. Течением и ветром его отбросило к юго-западному берегу полуострова. Турецкая эскадра лишилась ещё одного фрегата.

Турки ожесточённо сопротивлялись. Поворотившись на шпринге, «Париж» обратился свой левый борт против наиболее мощного турецкого фрегата на этом фланге «Низамие», над которым трепетал флаг Гуссейн-паши. Младший флагман турецкого флота дрался отчаянно и яростно. Уже второй час оба дека фрегата «Низамие» озарялись вспышками выстрелов, корпус судна содрогался от непрерывной стрельбы. Некоторые орудия «Низамие» были исковерканы ещё в результате обстрела «Ростиславом», но младший флагман Гуссейн-паша (человек не робкого десятка) решил сражаться до последней возможности. Конец «Низамие» пришёл от «Парижа». К 2 часам пополудни несколько залпов «Парижа» разворотили турецкий фрегат окончательно. С треском рухнула и полетела в воду фок-мачта, вслед за ней фрегат лишился и бизани. Для флагмана Гуссейн-паши всё было кончено. На «Низамие» творилась что-то невообразимое, смерть была всюду, ядра и бомбы разносили в щепы верхнюю палубу и галереи, крушили переборки, взламывали наружную обшивку. В начале третьего часа пополудни горящий «Низамие» бросился к берегу. Ни о каком сопротивлении речи уже не шло. Сотни турок кинулись к выходным трапам, прыгая за борт. Гуссейн-паша, тоже старый наваринец, как и его старший флагман, до последнего не покидал шканцев и сошёл в шлюпку, когда пожар подобрался к нему уже вплотную. Спустя несколько минут горящий остов «Низамие» ветром вынесло на берег и навалило на ещё огрызающийся фрегат «Дамиад», который к этому времени также испытал на себе силу орудий «Парижа».

Моряки «Парижа» посылали последние снаряды по турецким судам, и командующий эскадрой, наблюдая за ходом боя, высоко оценивал умелые действия капитана I ранга Истомина. «Нельзя было налюбоваться, — доносил впоследствии П.С. Нахимов, — прекрасными и хладнокровно рассчитанными действиями корабля „Париж“; я приказал изъявить ему свою благодарность во время самого сражения, но не на чём было поднять сигнал: все фалы были перебиты». Адъютант Феофан Острено, подойдя на шлюпке к борту «Парижа» под непрерывным обстрелом противника, передал морякам Истомина благодарность командующего, которая была воспринята криками «ура!».

Расправившись с фрегатами, «Париж» сосредоточил внимание на батарее № 5, после чего судьба её была также предрешена.

Из воспоминаний очевидца: «…Картина была восхитительная. Посредине рейда, как громадные кресты над могилами, торчали мачты потопленного фрегата с реями поперёк. На отмели горел турецкий пароход. Город пылал в нескольких местах… Русские корабли в дыму, как в облаках, извергали смерть и огонь. Турки не могли более бороться, они начали садиться на гребные суда, спасаясь на берег; другие, расклёпывая цепи, бросались на отмели и оттуда спасались вплавь. В 4-м часу всё было кончено; только два фрегата, свалившись с мели… продолжали бой; наконец, и их турки начали оставлять, лишь несколько фанатиков отстреливались из трёх орудий… Фёдор Михайлович Новосильский рассердился. „Париж“ дал залп, и Синопский бой отошёл в историю».

К исходу первого часа произошёл перелом в сражении, и боевая линия турецкой эскадры была окончательно расстроена. Фрегаты «Ауни-Аллах», «Несими-Зефер», «Дамиад», «Каиди-Зефер» выбросились на берег. От «Навек-Бахри» и корвета «Гюли-Сефид» остались к этому времени лишь плавающие обломки. «Посредине рейда, как громадные кресты над могилами, торчат мачты потопленного фрегата с реями поперёк», — писал очевидец.

Крепко досталось и другим судам, над которыми поднимался дым пожаров. Однако турки продолжали оказывать сопротивление. Начальники, подбадривая матросов, кричали им о помощи из Босфора, которая вот-вот должна подойти. Некоторое время это позволяло удерживать турок у своих пушек. Против наших кораблей вели огонь к этому времени фрегаты «Фазли-Аллах», «Низамие», корветы «Фейзи-Меабуд», «Неджми-Фешан», пароходы «Таиф», «Эрекли» и береговые батареи № 3, 5 и 6.

Тем временем на горящем «Ауни-Аллахе» происходили события поистине драматические. Ещё в начале боя Осман-паша получил тяжёлое ранение ноги. Несмотря на это, он до последней минуты поединка «Ауни-Аллаха» с «Императрицей Марией» оставался наверху и командовал фрегатом. Когда же «Ауни-Аллах» приткнулся к отмели, Осман-паша пытался было навести на судне хоть какой-то порядок, перенести флаг на какое-нибудь дерущееся судно. Но не тут-то было! Команда вышла из повиновения. Вчера ещё робкие матросы-галионджи, которые дрожали при одном взгляде на своего адмирала, теперь с явным удовольствием плевались ему в лицо. Когда же Осман-паша пригрозил им расправой и гневом султана, они и вовсе разъярились. Раненного Осман-пашу пинали ногами, харкали ему в лицо. Затем сорвали с его плеч дорогую шубу, которой некогда флотоводца одарил сам султан, затем стянули шёлковые шальвары, сорвали с пальцев золотые перстни, забрали ключ от каюты, которую туг же и разграбили. На прощанье матросы попинали своего командующего ногами, а затем и вовсе выкинули за борт. Напрасно взывал Осман-паша к их милости и состраданию. Никто не обращал на него уже никакого внимания. Кое-как Осман-паша доплыл до остова флагманского судна, обхватил плававшую у борта мачту и, шепча молитвы, бессильно взирал, как один за другим взрываются его суда. Эскадры его больше не существовало, а сам он, избитый и ограбленный собственными матросами, был предоставлен теперь самому себе.

Мимо Осман-паши проплывали обезглавленные и растерзанные трупы. Бухта пылала и чадила.

— О Аллах, забери меня к себе в райские кущи! Я исполнил свой долг до конца! Вина же моя в том, что я не был сегодня счастлив! Даруй же мне быструю смерть, как избавление от позора! — шептал старый моряк.

Но судьба в тот день отказала ему даже в этой малости…

* * *

А на Синопский рейд уже входили пароходы вице-адмирала Корнилова. Его флаг развевался на мате «Одессы». На подходящих к эскадре пароходах офицеры и матросы кричали «ура!». «Одесса» сбавила ход подле «Императрицы Марии». Корнилов, вооружившись рупором, беспокойно спрашивал у всех: «Здоров ли адмирал?» Выехавший на катере навстречу Корнилову командир «Константина» Ергомышев первый порадовал его:

— Слава богу, Павел Степанович жив!

Подле «Императрицы Марии» «Одесса» сбавила ход. Со шканцев линейного корабля начальнику штаба махал рукой Нахимов. Увидев наконец-то друга, Корнилов перебрался на «Марию» и сразу бросился обнимать Нахимова.

— Поздравляю вас, Павел Степанович, с победою, которою вы оказали большую услугу России и прославили своё имя в Европе!

Из воспоминаний Корнилова: «Мы могли наблюдать, как турецкие фрегаты один за другим взлетали на воздух. Ужасно было видеть, как находившиеся на них люди метались на горевших палубах, не решаясь, вероятно, кинуться в воду. Некоторые же сидели неподвижно, ожидая смерти с покорностью фатализма. Подойдя к нашему флагману „Марии“, мы переправились на сей корабль…»

Увидев Нахимова, Корнилов кричал ему издали:

— Браво, Павел Степаныч!

И махал приветственно фуражкой.

Лейтенант Барятинской, свидетель встречи Корнилова с Нахимовым, вспоминал: «Мы проходим совсем близко вдоль всей линии наших кораблей, и Корнилов поздравляет командиров и команды, которые отвечают восторженными криками „ура!“, офицеры же машут фуражками. Подойдя к кораблю „Мария“, мы садимся на катер нашего парохода и отправляемся на корабль, чтобы его (Нахимова) поздравить. Корабль весь пробит ядрами, ванты почти все перебиты, и при довольно сильной зыби мачты так раскачивались, что угрожали падением. Мы поднимаемся на корабль, и оба адмирала кидаются в объятия друг другу, мы все тоже поздравляем Нахимова. Он был великолепен, фуражка на затылке, лицо обагрено кровью, новые эполеты, нос — всё красно от крови, матросы и офицеры, большинство которых мои знакомые, все черны от порохового дыма…»

— Поздравляю вас, Павел Степанович, с победой! — обнял Корнилов пропахшего порохом и гарью Нахимова. — Вы оказали большую услугу Россия и прославили своё имя в Европе!

— Да ведь я тут при чём же? — вполне искренне удивлялся Нахимов. — Ведь это всё команды сделали, а я только стоял на юте и смотрел-с!

— Команды? А команды кто так обучил — не вы ли?

— Нет-с, — покачал головой скромный Нахимов. — Это всё дело рук Михаил Петровича Лазарева.

— Ах, скромник! Ах, какой вы скромник, Павел Степаныч! — тряс ему руку восторженный Корнилов. — Ну уж, так ли, иначе ли, а победа славная! Гораздо выше Чесмы победа! Что Чесма? Выше Наварина!

Вместе с Корниловым на борт флагмана поднялся и Бутаков, исполнявший должность его флаг-офицера. Узнав об обстоятельствах победного боя «Владимира» с «Перваз-Бахри», Нахимов так растрогался, что тут же сняв собственный, полученный ещё за Наварин Георгиевский крест, одел его на сюртук капитан-лейтенанта.

— Ты уже для меня Георгиевский кавалер, а пока не пришлют твой из Петербурга, носи мой! — сказал он, расцеловав при всех храбреца.

Что касается фрегатов, то, получив сигнал Корнилова о соединении с эскадрой, «Кагул» и «Кулевчи» легли на курс зюйд-вест. В 14 часов 37 минут «Кулевчи» подошёл к эскадре и лёг в дрейф. Спустя десять минут по сигналу Нахимова «Оказать помощь поврежденному кораблю» капитан-лейтенант Будищев направил свой фрегат к «Трём Святителям», но заметив, что на «Императрице Марии» вот-вот может упасть перебитая мачта, встал под кормой флагмана и, помогая ему, открыл огонь по турецким фрегатам.

К 2 часам 30 минутам пополудни воды Синопской бухты приняли ещё несколько турецких судов. Затонули транспорты «Фауни-Еле», «Ада-Феран» и купеческие бриги, которые, как оказалось, были гружены порохом, оружием и снаряжением для кавказской армии и горцев. Последним досталось хуже всего: оставленные бежавшими командами, они просто взрывались от снарядов и горящих обломков турецких судов. Пароход «Эрекли» выбросился на берег, спасаясь от обстрела русской артиллерии. «Бой в 2 часа 30 мин. почти прекратился, — записано в шканечном журнале линейного корабля „Три Святителя“. — Правый фланг, не имея у себя ни одного противника, умолк, меж тем как на левом были слышны изредка выстрелы с фрегата „Дамиад“, который, лёжа на мели под прикрытием навалившегося на него фрегата „Низамие“, снова открыл огонь; мы и „Париж“ по ним действовали, но в 3 часа всё смолкло и бой был окончен совершенно: неприятельской эскадры не существовало».

Тогда же прекратили сопротивление и последние береговые батареи № 5 и 6, на которых к исходу сражения уцелело только несколько орудий. «Париж», «Ростислав», а также подошедшие позднее «Кагул» и «Кулевчи» добили эти батареи последними залпами.

Теперь вдоль берега на камнях лежали и горели девять судов, тогда как остальные уже перестали существовать.

«Неприятельские суда, брошенные на берег, — писал позднее Нахимов, — были в самом бедственном состоянии. Я велел прекратить по ним огонь, хотя они и не спускали флагов, как оказалось, от панического страха, которым были объяты экипажи».

К 15 часам прекратилась всякая ответная стрельба с турецких фрегатов.

Затем ещё в течение часа «Париж», «Три Святителя», «Ростислав», «Императрица Мария» и «Кулевчи» продолжали ещё время от времени стрелять, сокрушая последние очаги сопротивления.

Прежде всего, — береговые батареи, которые всё ещё вели огонь калёными ядрами. В это время загорелись турецкие суда у берега. Взрывы «Фазли-Аллаха», а затем «Неджми-Фешана» вызвали многочисленные пожары в турецкой части города. Жителей охватила паника. Ещё в начале сражения губернатор Синопа Хуссейн-паша бежал на заранее приготовленных лошадях; его примеру последовали жители-мусульмане, и остались лишь греки, считавшие русских друзьями. Пожары никто не тушил.

Историк Богданович пишет: «…Брошенные на берег неприятельские суда были в самом бедственном состоянии, и потому было приказано прекратить огонь. Из показаний пленных выяснилось, что только панический страх воздержал их спустить флаги, т.е. сдаться. На фрегате „Незими-Зефер“ флаг был немедленно спущен, без сопротивления, по требованию проезжавшего мимо парламентёра, посланного для объявления городскому начальству, что эскадра пришла для истребления военных судов, но не желает вредить городу. Транспорты и купеческие суда затонули от попавших в них снарядов; фрегаты „Фазли-Аллах“, „Низамие“ и „Каиди-Зефер“, корвет „Неджми-Фешан“ и пароход „Эрекли“ — все были объяты пламенем; по-видимому, большая их часть была зажжена оставлявшими их командами. По мере того как огонь доходил до крюйт-камеры, суда взлетали на воздух. Взрыв фрегата „Фазли-Аллах“ покрыл горящими обломками турецкую часть города. Это произвело сильный пожар, значительно увеличившийся от взрыва корвета „Неджми-Фешан“. Пожар продолжался во всё время пребывания нашей эскадры в Синопе. В городе некому было тушить его: все жители разбежались. По словам г. Базанкура, парламентёр, не найдя никого, вручил встретившемуся ему австрийскому консулу прокламацию командира русской эскадры».

На остатках «Ауни-Аллаха» был найден избитый командующий турецкой эскадрой Осман-паша. Нашёл его мичман Панютин с «Императрицы Марии». С перебитою ногой, избитый в кровь и ограбленный своими же матросами, он сидел по пояс в воде, держась руками за пушечный канат-брюк, почти в бессознательном состоянии. Пришлось Косте Панютину самому прыгать в воду, чтобы вытащить полумёртвого старика. Командующий турецкой эскадрой неминуемо бы погиб, если бы его не сняла с горящего фрегата наша шлюпка. В числе других пленных находились ещё два капитана, также ограбленные и брошенные на горящих судах своими командами — тяжело раненый командир фрегата «Фазли-Аллах» и капитан одного из корветов.

Позднее капитан «Фазли-Аллаха» на допросе расскажет, что лично видел, как русское ядро попало в шлюпку, на которой переправлялся на берег с тонущего «Низамие» младший флагман Гуссейн-паша. От удара ядра шлюпка перевернулась кверху килем, и Гуссейн-паша, побарахтавшись в воде, утонул.

К вечеру Синопская бухта представляла печальное зрелище. Фрегат «Ауни-Аллах» и корвет «Фейзи-Меабуд» приткнулись к отмели у батареи № 6, восточнее к мели приткнулись фрегаты «Низамие», «Дамиад», «Каиди-Зефер», далее виднелся пароход «Эрекли» и вблизи него мачты двух затонувших торговых судов. Под батареей № 5 лежал на боку корвет «Неджми-Фешан», у турецкого предместья виднелись останки «Фазли-Аллаха», а у греческого — «Несими-Зефера».

Отметим, что турки бежали с разбитых судов так быстро, что даже не удосужились спустить свои флаги, что спасло бы их от дальнейшего обстрела. Впрочем, видя бедственное состояние горящих и полузатопленных судов, наши и так прекратили огонь. Только на «Несими-Зефер» турки всё же спустили флаг по требованию проходившего мимо к берегу мичмана Манто.

Турецкие корабли лежали на мели и горели. Когда огонь добирался до крюйт-камер, они взлетали на воздух. Вдоль берега валялись десятки и сотни убитых турок. Отовсюду раздавались стоны раненых, едва успевших выбраться с погибших кораблей. «Мы видели у берега остатки и раскиданные обломки взорванных на воздух судов и среди них массу трупов. По мере нашего приближения живые турки, занятые разграблением убитых товарищей, покидают свою добычу и уползают с награбленным имуществом», — писал очевидец. В беспорядочном нагромождении лежали груды ядер разбитые пушки, всюду царила смерть и разрушение.

От горящих обломков взрывавшихся в близости от берега судов пожары в городе увеличивались с каждой минутой. Восточный ветер разносил головешки в город, и языки пламени быстро пожирали дома, местное адмиралтейство, склады и казармы «Взрыв фрегата „Фазли-Аллах“ покрыл горящими обломками турецкий город, обнесённый древней зубчатой стеной; это произвело сильный пожар, который ещё увеличился от взрыва корвета „Неджми-Фешан“: пожар продолжался во всё время пребывания нашего в Синопе, никто не приходил тушить его, и ветер свободно переносил пламя от одного дома к другому», — писал очевидец событий.

К 9 часам утра 19 ноября лишь обломки турецких судов, плавающие по рейду, да торчавшие над водой перебитые мачты напоминали о минувшем сражении.

Всего в результате сражения турки потеряли десять боевых судов, пароход, два транспорта; были потоплены также два торговых судна и нейтральная шхуна. По сведениям неприятеля, турок погибло в день сражения до четырёх тысяч человек. В воспоминаниях Осман-паши отмечены и полторы тысячи бежавших. Кроме самого вице-адмирала в плен попали ещё три капитана фрегатов и около двух сотен матросов. Больше просто не брали, так как их некуда было размещать. Прибывшие несколько дней спустя в Синоп англо-французские пароходы нашли в городе и его окрестностях ещё более двух сотен тяжелораненых турок.

С нашей стороны были убиты: корпуса штурманов прапорщик Высота и 37 нижних чинов; ранены: командир корабля «Императрица Мария» капитан 2-го ранга Барановский, мичманы Зубов, Костырев и Варницкий; корпуса штурманов штабс-капитан Родионов, прапорщик Полонский, морской артиллерии поручик Антипенко и 233 нижних чина. Более всего поредели команды кораблей «Императрица Мария» и «Ростислав», потери которых ранеными и убитыми составили 185 человек. На кораблях были подбиты 13 орудий и десяток станков.

«Ведомости о числе убитых и раненых в Синопском сражении» от 29 ноября 1853 года показывают, что на первый подвергшийся обстрелу корабль «Императрица Мария» приходится 16 убитых (42%) и 59 раненых (40%) из числа потерь эскадры. Второе место по потерям занимает «Ростислав» с 5 убитыми (12%) и 105 ранеными (45%); однако половина раненых появилась от разрывов собственных орудий, а другие могли явиться следствием стрельбы высоко расположенной батареи. На корабле «Великий князь Константин», вторым попавшем под огонь, насчитывалось 8 убитых (20%) и 24 раненых (24%); потери прочих экипажей были меньше. Если учесть, что в числе раненых насчитывалось немало легко пострадавших, оставшихся в строю, потери оказываются ещё меньше. В частности, при сравнении ведомости состава моряков на эскадре 18 и 25 ноября 1853 года видна разница всего в 80 человек. Так как вряд ли за неделю, включавшую переход в Севастополь, поступили значительные пополнения, следует полагать, что число убитых, умерших от ран и определённых в госпиталь не превышало сотни.

Позднее специалисты определят, что эффект от действия бомб мог оказаться больше, если бы Нахимов перед боем не рекомендовал по возможности не наносить ущерба консульским домам. Увы, но иного выхода у командующего эскадрой просто не было. Вице-адмирал пытался сделать всё возможное для сбережения города, прекрасно понимая, что это может стать поводом к конфликту с Лондоном и Парижем. В письме австрийскому консулу Нахимов писал, что искренне сожалеет о невольном разрушении города, и только необходимость подавить батареи заставила его стрелять бомбами. В подтверждение этим словам следует вспомнить, что с «Императрицы Марии» выпустили всего лишь пять бомб. Другие командиры не были столь щепетильны.

Вскоре, преодолев штормовое море, Черноморская эскадра уже входила в Севастопольскую бухту. Главная база Черноморского флота торжественно встречала победителей.

Известие о Синопской победе вызвало бурю восторга по всей России. Вице-адмирал Нахимов был награждён Георгиевским крестом II степени, младшему флагману Новосильскому было присвоено звание вице-адмирала, а командир героического «Парижа» Истомин стал контр-адмиралом. Получили награды и другие участники сражения.

Однако Синопский погром внезапно явил и обратную сторону медали… После истребления турецкой эскадры Европа как бы фактически лишалась своего действенного влияния на весь ход событий в этом важнейшем куске земного шара, в том числе и своего скрытого влияния на русское завоевание Кавказа, ведь именно турки не без ведома англичан и французов поставляли на своих кораблях оружие и боеприпасы отрядам Шамиля. Это был провал всей европейской политики, и это было прямое оскорбление!

Из письма Наполеона III императору Николаю I: «До сих пор мы были просто заинтересованными наблюдателями борьбы. Синопское дело заставило нас занять более определённую позицию. Синопское событие было для нас столь же оскорбительно, как и неожиданно. Пушечные выстрелы при Синопе болезненно отозвались в сердцах тех, кто в Англии и во Франции обладает живым чувством национального достоинства».

Как явно напоминают нам те, казалось бы, далёкие события день сегодняшний, когда во имя неких надуманных «зон национальных интересов» в мире творится произвол и беззаконие! Ничто не ново под луной! Поняв, что Турция войну России уже фактически проиграла, решили действовать англичане и французы. Война из русско-турецкой отныне становилась войной европейской. В Чёрное море вошёл огромный паровой англо-французский флот. Первой подверглась бомбардировке беззащитная Одесса. А 13 сентября 1854 года Нахимов и Корнилов с вышки севастопольской морской библиотеки увидели на горизонте несметную массу судов. Окутанный дымом флот медленно направлялся к Евпатории. Адмиралы долго стояли молча, понимая, что столкновение с этой армадой кораблей и войск неизбежно…

БАСТИОНЫ ЧЕСТИ

Спустя день союзники уже высадились у Евпатории, а ещё через шесть дней произошла кровавая битва на реке Альме. Несмотря на храбрость русских войск, оно было проиграно. Главнокомандующий Крымской армией князь Меншиков увёл армию к реке Кача, оставив неприятелю, по существу, беззащитный Севастополь.

Из письма князя Меншикова князю Горчакову: «Любезный князь, из Петербурга, Варшавы и Вены меня извещают, что главные силы англо-французов направляются против Севастополя, как к главной цели войны — истребить здешнее адмиралтейство и уничтожить Черноморский флот. И приказание, и долг повелевают мне защищать их до последней капли крови, но вместе с тем предвижу, что буду раздавлен».

Из обращения адмирала Корнилова к морякам-черноморцам: «Войска наши после кровавой битвы с превосходным неприятелем отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его. Вы пробовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах? Он привёл двойное количество таких, чтобы наступать с моря. Нам надо отказаться от любимой мысли — разбить врага на воде. К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства. Главнокомандующий решил затопить несколько старых кораблей на фарватере. Они временно преградят вход на рейд и, вместе с тем, усилят войска. Грустно уничтожать свой труд. Но надо покориться необходимости. Москва горела, а Русь от этого не погибла».

Из донесения генерала Тотлебена: «Наше положение критическое, ежеминутно готовимся мы встретить штурм вдесятеро сильнейшего неприятеля и, по крайней мере, умереть с честью. Начертание укреплений и расположение войск определил мне генерал-адмирал Корнилов вместе с храбрейшим адмиралом Нахимовым, но случаются дни, когда мы все теряем даже малейшую надежду».

Союзниками было решено, обойдя Севастополь, напасть с юга, чтобы иметь в своём распоряжении главные гавани, которых не было с северной стороны. Эта была громадная стратегическая ошибка, поскольку северная часть была практически не защищена. Если бы они атаковали с севера, город был бы взят безусловно. Впрочем, и с русской стороны были свои проблемы — воровство и мздоимство, и некоторые исследователи приписывали наше поражение в Крымской войне прежде всего тому, что все запасы хлеба, сена, овса, рабочего скота и лошадей — всего, что могло дать население — всё было направляемо туда только на бумаге, а на деле было разворовано. Деньги, отпускаемые из столицы миллионами, оседали в карманах интендантских и полковых начальников.

Из воспоминаний артиллерийского офицера: «Прихожу в канцелярию, спрашиваю: „Вы управляющий?“ — „Так точно. Что Вам угодно?“ — „Могу ли я получить деньги для бригады?“ — „Деньги Вы можете получить, но это будет зависеть от Вас самих“. — „Как сие понимать?“ — „А сколько Вы дадите процентов?“ Это был грабёж — абсолютно бесстыдный и холодный».

Из воспоминаний командира батареи: «Не можем сладить с мортирами. Поставили вчера на бастион мортиру, в которую не лезет бомба, равно как и бомбовые трёхпудовые орудия не выдерживают пальбы».

Из донесения казачьего офицера: «Казаки просят сапог, а также жалованья, которое в последний раз я и не упомню, когда им выдавали».

Телеграмма из Петербурга: «Если Севастополь ещё не взят, приступите к усилению его защиты».

Телеграмма из Петербурга: «Ввиду скорой сдачи Севастополя уничтожить всё, что нельзя вывезти».

Из донесения князя Меншикова: «В Севастополе я не могу сделать никакого распоряжения об уничтожении материальной части, матросы видят в защите этой крепости защиту своего рода собственности и защиту флота».

Из воспоминаний пехотного офицера: «От начала бомбардировки и, можно сказать, до самого конца четвёртый бастион находился более всех под выстрелами неприятеля, и не проходило дня, который бы оставался без пальбы. Даже в праздники французы на свои места сажали турок, и этим не давали нам ни минуты покоя». В Париже и Лондоне ждали известия о падении города со дня на день, но так и не дождались!

Всё произошло совсем по-иному. Когда неприятельские авангарды подошли к внешнему обводу города, они были поражены. Впереди, ощетинившись сотнями стволов, их ждали только что воздвигнутые укрепления. Поражённые увиденным, командующий французской армией генерал Конробер и английский лорд Роглан от немедленного штурма отказались. Не менее удручающая картина ожидала союзников у Севастополя и со стороны моря. Вход в Севастопольскую гавань был надёжно перекрыт.

Так что же происходило в эти дни в Севастополе? Брошенный князем Меншиковым город был оставлен даже без руководителя-единоначальника. Всё руководство по собственной инициативе взяли на себя Корнилов и Нахимов, взяли фактически самовольно и властно. Первый отвечал за оборону Северной стороны города, а второй — Южной.

На второй день после Альминского сражения Корнилов собрал на совещание командиров кораблей. Вице-адмирал предложил выйти в море и атаковать неприятеля. Гибель Черноморского флота была бы при этом почти неизбежной, но Корнилов рассчитывал нанести немалый урон и союзникам, заставив их отказаться от действий в Крыму. Меншиков выходить в море флоту не разрешил, приказав затопить часть кораблей на входе в бухту, а Корнилову велел отправляться в Николаев. История донесла до нас ответ Корнилова:

— Остановитесь! Это самоубийство — то, к чему вы меня принуждаете! Но чтобы я оставил Севастополь, окружённый неприятелем, — невозможно!

Утром следующего дня на входе в бухту, преграждая путь возможному прорыву неприятельского флота, легли на дно семь судов. Обходя на катере обречённые суда, Корнилов говорил плачущим матросам:

— Грустно уничтожать свой труд!.. Но надобно покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла!

Экипажи затопленных кораблей с пушками и абордажным оружием были сразу направлены на создаваемые бастионы. Там уже вовсю трудились солдаты гарнизона и местные жители. На бастионах неотлучно находились и Корнилов с Нахимовым. Они же назначили своего младшего товарища контр-адмирала Истомина командиром важнейшей оборонительной позиции города — Малахова кургана.

Душой обороны Севастополя стал Корнилов. Его, как и Нахимова, видели всюду. Скромный Нахимов, не раздумывая, признал старшинство своего младшего товарища и помогал ему во всём, не зная ни сна, ни отдыха.

В чём же главная заслуга вице-адмирала Корнилова? Да прежде всего в том, что именно он вдохнул веру в защитников брошенного на произвол судьбы города, именно он сумел задать столь высокий дух патриотизма и мужества, что его с лихвой хватило до конца обороны. Сошедшие по его приказу на берег моряки, привнесли на бастионы то особое отношение к выполнению своего долга, каким во все времена славился наш флот. Бастион воспринимался ими не иначе как корабль, ведь командовали там их же командиры, а служба правилась, согласно морскому уставу, по боцманским свисткам. А потому дрались моряки за бастионы, как за свои корабли, на которых ни при каких обстоятельствах нельзя спускать Андреевского стяга. Впоследствии с каждым днём обороны количество матросов на бастионах из-за больших потерь уменьшалось, но их боевой дух и морские традиции оставались неизменными.

Подойдя к городу, союзники начали окапываться и устанавливать осадные батареи. И вот грянуло 5 октября — день первой генеральной бомбардировки Севастополя. Едва началась пальба, Корнилов и Нахимов были уже на линии огня. Объезжая под выстрелами линию обороны, они встретились на Пятом бастионе. Затем Корнилов поспешил на Малахов курган. Мог ли кто тогда знать, что адмиралы видятся последний раз?

Буквально через час только что прибывший на курган Корнилов будет смертельно ранен ядром в пах. Упав наземь, он успеет ещё прошептать подбежавшим к нему офицерам:

— Отстаивайте же Севастополь!

Буквально на следующий день матросы выложили из ядер на месте гибели адмирала памятный крест. Позднее же здесь будет поставлен памятник: умирающий Корнилов, показывающий рукой на раскинувшийся у подножья кургана город, а ниже — его слова, обращённые к потомкам: «Отстаивайте же Севастополь!» А сам Малахов курган матросы станут теперь называть не иначе, как Корниловским бастионом.

Они были очень разными людьми — Нахимов и Корнилов. И если первый был матросским любимцем, то второй отличался аристократизмом и романтичностью. Ранний портрет Корнилова: он капитан брига «Фемистокл». Элегантно расслабленная поза, «байроновский» платок, небрежно обвязанный вокруг шеи. Нахимова представить таким просто невозможно. Карьера Корнилова была столь стремительна, что он обошёл многих, в том числе и старшего возрастом Нахимова.

После смерти Лазарева Корнилов номинальный начальник штаба Черноморского флота, но фактический его командующий. Ещё год-два — и он поднимет на грот-мачте полный адмиральский флаг.

Отношения двух великих флотоводцев не были, увы, столь идеальными, как их пытаются представить некоторые историки. Корнилов, признавая талант Нахимова и по-человечески любя его, в то же время ревновал Нахимова к славе.

Ещё когда они вдвоём планировали десантную операцию на Босфор, Корнилов предлагает Меншикову убрать Нахимова с эскадры, назначив его командиром Севастопольского порта. Эскадру на Босфор Корнилов хотел вести сам. Начальник штаба флота мечтал о личной победе. Именно поэтому он, бросив всё на пароходофрегате, мчится к Синопу, чтобы успеть вступить в командование эскадрой до начала сражения. Но опаздывает. Нахимов уже победитель. И его имя, а не Корнилова, отныне занесено в скрижали истории. Но Корнилов не успокаивается. Всю жизнь он мечтал о подвиге, а потому вновь хочет выйти во главе флота, теперь уже на бой с англичанами и французами. И лишь «холодный душ» Меншикова возвращает его к реальности. Именно затопление кораблей на входе в бухту меняет Корнилова. От былого байроновского романтизма не остаётся и следа. Всё мелкое, наносное как-то сразу отступает в нём прочь, оставляя место лишь самому главному — желанию во что бы то ни стало отстоять Севастополь, защитить от врага эту малую, но святую для него пядь отеческой земли.

Именно в Севастополе Корнилов обретёт свою славу, уже совершенно не заботясь о ней. Здесь он примет смерть и станет бессмертным.

«…Будем держаться до последнего. Отступать нам некуда — сзади нас море. Всем начальникам я запрещаю бить отбой; барабанщики должны забыть этот бой. Если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите такого начальника, заколите барабанщика, который осмелится ударить позорный бой. Товарищи, если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот подлец будет из вас, кто не убьёт меня…» — Из обращения В.А. Корнилова к гарнизону Севастополя.

Роковую весть о смерти друга Нахимов узнал, когда неприятельский огонь уже начал слабеть. Вечером его видели у гроба Корнилова. Не стесняясь своих слёз, Нахимов плакал и целовал павшего товарища.

Из рассказов капитан-лейтенанта Асланбекова: «Нахимов, узнав о гибели Корнилова, поехал проститься с ним и, войдя в зал, где лежало его тело, стал целовать мёртвого Корнилова и горько плакать».

По распоряжению Нахимова останки Корнилова погребли во Владимирском соборе подле могилы Лазарева. Глядя, как опускают гроб, Нахимов сказал:

— Здесь хватит места ещё на одного. Этим третьим буду я!

Как отмечают современники, вице-адмирал не желал пережить обороны Севастополя, твёрдо решив погибнуть здесь, но не отступить…

Теперь их, тех, кто с самого начала вдохновлял немногочисленный гарнизон, тех, в кого истово верили защитники черноморской твердыни, осталось всего лишь двое: Нахимов и Истомин. Им двоим отныне приходилось рассчитывать лишь на себя, ибо князь Меншиков (метко прозванный матросами «анафемой»), похоже, вообще махнул на Севастополь рукой.

Из письма Меншикова военному министру В. Долгорукову: «Севастополь падёт в обоих случаях: если неприятель, усилив свои средства, успевает занять бастион № 4, и также если он продлит осаду, заставляя нас издерживать порох. Пороху у нас хватит только на несколько дней…»

Однако севастопольцы думали иначе! Главная власть в городе после смерти Корнилова как-то сама собой перешла к Нахимову. Он создаёт новые бастионы, занимается снабжением и организацией огня, формирует морские батальоны, вникая всегда в каждую мелочь.

Тем временем Меншиков проиграл союзникам ещё одно сражение, на этот раз при Инкермане. А Севастополь продолжает держаться.

2 марта 1855 года Нахимов, бывший до сих пор официально лишь помощником начальника гарнизона, наконец-то стал командиром Севастопольского порта и военным губернатором города. Меж тем каждый день обстрелов уносил всё новые и новые жизни.

7 марта защитников города постиг тяжёлый удар — погиб от попадания ядра в голову бессменный комендант Малахова кургана контр-адмирал Владимир Иванович Истомин. Нахимов тяжело переживает смерть ещё одного своего верного соратника. В письме к его брату Константину он пишет: «Общий наш друг Владимир Истомин убит неприятельским ядром; Вы знали наши дружеские с ним отношения, и потому я не стану говорить о своих чувствах, о своей глубокой скорби при вести о его смерти. Спешу Вам только передать об общем участии, которое возбудила во всех потеря товарища и начальника, всеми любимого. Оборона Севастополя потеряла в нём одного из своих главных деятелей, воодушевлённого постоянно благородною энергиею и геройской решимостью… Даже враги наши удивляются грозным корниловским бастионам. Посылаю Вам кусок георгиевской ленты, бывшей на шее у покойного в день его смерти, сам же крест разбит вдребезги.

По единодушному желанию всех нас, бывших его сослуживцев, мы погребли тело его в почётной и священной могиле для черноморских моряков — в том склепе, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича и первая, вместе высокая жертва защиты Севастополя — покойный Владимир Алексеевич. Я берёг это место для себя, но решил уступить ему…»

Теперь из трёх наваринцев, стоявших у истоков Севастопольской обороны, Нахимов остался один. Ежедневно он направляется на самый страшный Четвёртый бастион, и обречённые почти на неизбежную гибель тамошние матросы и солдаты сияли, когда видели своего любимца.

27 марта 1855 года Нахимов был произведён в полные адмиралы. В своём приказе по Севастопольскому порту он пишет: «Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно, я горжусь вами с детства…»

Из рассказов капитана Асланбекова: «Как сейчас вижу Нахимова, его незабвенный тип, верхом на казацкой лошади, в адмиральских эполетах, в фуражке, надетой на затылок, в панталонах, сбившихся от верховой езды чуть ли не до колен, так что было видно далее исподнее бельё. „Здравия желаю, Павел Степанович!“ — „Не надобно нам поклонов, нагайку лучше подайте, милостивый государь, у нас здесь порядок должен быть иного рода!“ — „Вы ранены?“ — „Неправда-с, — отвечал Нахимов, но, заметив на своём лице кровь, прибавил: — Чепуха, слишком мало-с“. „Поцелуй и поклон Вам от императора“, — выкрикнул тогда флигель-адъютант. „Благодарю Вас покорно, но я и от первого поклона был целый день болен-с“. Затем он сделал себе папироску и стал её курить буквально под пулями, чтобы придать своим матросам куражу и доказать им, что противник плохо стреляет. А потом и вовсе вышел из завала и прошёл мимо всех неприятельских траншей с левого на правый фланг».

Из воспоминаний пехотного офицера: «На пятом бастионе мы нашли Павла Степановича Нахимова, который распоряжался на батареях, как на корабле, и ядра свистели около, обдавая нас землёй и кровью убитых».

Из записей адмирала Нахимова: «В последние дни, после заката солнца, когда в Севастополе наступает совершенная тишина в воздухе, неприятель бросает к нам конгревовы ракеты; вчера выпустили шестьдесят. Ракеты, бросаемые неприятелем, разрывные и с сильным зажигательным составом».

Из воспоминаний артиллерийского офицера: «Каждый из защитников после жаркого дела осведомлялся прежде всего: жив ли Нахимов, и многие из нижних чинов не забывали своего отца-начальника даже и в предсмертных муках. Так, во время одного из штурмов рядовой полка графа Дибича-Забалканского лежал на земле близ Малахова кургана. „Ваше благородие! А ваше благородие!“ — кричал он офицеру, скакавшему в город. Офицер не остановился. „Постойте, ваше благородие! — кричал тот же раненый в предсмертных муках. — Я не помощи хочу просить, а важное дело есть!“ Тогда офицер возвратился к раненому. „Скажите, ваше благородие, адмирал Нахимов не убит?“ „Нет“, — отвечал офицер. „Ну, слава Богу! Я могу теперь умереть спокойно“. Это были последние слова умирающего».

Оборона Севастополя продолжается: бомбардировки сменяются атаками, а атаки новыми бомбардировками. Огромна убыль в людях, в тылу процветает воровство и спекуляция, но бастионы по-прежнему держатся. Достаётся и союзникам. Болезни, холод и русские ядра наносят и им немалый урон.

Кровопролитные бои идут постоянно за передовой Камчатский люнет. В один из дней, когда люнет был почти захвачен внезапной атакой французов, туда прибыл Нахимов. Присутствие любимого начальника удесятеряло силы. Всюду кипела рукопашная. Нахимов каким-то чудом оставался ещё жив. Французы тем временем обошли люнет с тыла. Теперь адмирал с горсткой матросов оказался в полном окружении. В этот критический момент на выручку Нахимову устремляется генерал Хрулёв. С криком: «За мной, благодетели!» он увлекает случайно оказавшихся рядом солдат. Камчатский люнет переходит несколько раз из рук в руки. Наконец французам удаётся его окончательно захватить. Но адмирал в окружении верных матросов всё же пробивается на Малахов курган, где немедленно организует обстрел захваченного люнета. В бою за Камчатский люнет Нахимов был сильно контужен, но зная, какое гнетущее впечатление произведёт это известие на подчинённых, старательно скрывает свою контузию.

А 6 июня началась генеральная бомбардировка города. Главный удар союзники на этот раз решили нанести по Селенгинскому, Волынскому редутам и Камчатскому люнету, прикрывавшим Малахов курган. По этим маленьким укреплениям била почти вся артиллерия союзников. А затем начался штурм. В атаку на бастионы бросилось более сорока тысяч человек. На редутах и люнете после жестокой бомбардировки оставалось не более шестисот защитников. Бой был отчаянный. Матросы дрались штыками и банниками. Французский командующий генерал Пелисье ещё пять раз поднимает войска на приступ, но каждый раз они отбрасываются с огромными потерями. Союзников громят пушки с бастионов, их накрывают бомбические орудия с маневрирующих по бухте кораблей и пароходов. Штурм буквально захлёбывается кровью. Первыми, не выдерживая, откатываются англичане, за ними французы. Севастополь одержал ещё одну победу!

Буквально через несколько дней из Петербурга следует указ о новом награждении адмирала Нахимова награждают… денежной арендой. Узнав об этом, адмирал был искренне раздосадован:

— Да на что мне аренда? — бросил он в сердцах. — Лучше бы они мне бомб прислали!

Жить Нахимову оставалось совсем немного. Смерть, которой он каждодневно бросал вызов за вызовом, уже стояла за его спиной.

И вот он наступил, роковой день 28 июня 1855 года. Утром Нахимов с адъютантами верхом отправился осматривать бастионы. Давая указания, он доехал до Малахова кургана. Поговорив с матросами, взял подзорную трубу и поднялся на банкет. Его высокая фигура в адмиральских эполетах была прекрасной мишенью для стрелков неприятеля. Бывшие рядом офицеры попросили его поберечься. Нахимов им не ответил, продолжая молча рассматривать в трубу позиции неприятеля. Рядом с ним просвистела пуля.

— Они сегодня довольно метко стреляют! — заметил Нахимов.

В этот момент грянул новый выстрел, и адмирал без единого стона упал на землю.

Из воспоминаний казачьего офицера: «28 июня 1855 года, на Малаховом кургане Нахимов отдал приказания начальнику батареи и пошёл прямо на вершину бастиона. Его догнали офицеры и стали всячески удерживать, зная, как он в последнее время ведёт себя под огнём. Но Нахимов отстранил их и взял подзорную трубу. Его высокая сутулая фигура в золотых эполетах была бросающейся в глаза мишенью прямо перед французской батареей. Офицеры и адъютант сделали ещё последнюю попытку предупредить несчастье и стали убеждать Нахимова хотя бы пониже нагнуться или зайти за мешки, чтобы смотреть оттуда. Нахимов не отвечал, и всё смотрел в трубу в сторону французов. Просвистела пуля, уже явно прицельная, и ударилась около самого локтя Нахимова в мешок с землёй. „Они сегодня довольно метко стреляют“, — сказал Нахимов. И в этот момент грянул новый выстрел. Адмирал упал на землю как подкошенный и без единого стона. Штуцерная пуля ударила прямо в голову, пробила череп и вышла у затылка».

В сознание Нахимов уже не приходил. Его перенесли на квартиру. Прошёл день, ночь, снова наступил день. Нахимов лишь изредка открывал глаза, смотрел неподвижно и молчал. Утром 30 июня его не стало. Вокруг дома в молчании стояла толпа моряков и горожан. Вдали грохотали пушки.

А затем были похороны. Адмирала погребли там, где он и желал, в ногах у своих боевых товарищей: Лазарева, Корнилова и Истомина. Гроб с его телом был покрыт простреленным и изорванным флагом «Императрицы Марии», под которым он вёл эскадру в день Синопа.

Верил ли Нахимов, что можно отстоять Севастополь? Те, кто близко знал адмирала в те дни, говорят однозначно: нет, не верил. В узком кругу с Корниловым Нахимов не раз и не два говорил, что удержать город невозможно, но невозможно и отдать его. Есть ли ещё выход? Оказывается, есть — это смерть. Сомнения в возможности защиты ни на минуту не оставляют Нахимова. Но вот гибнет самый близкий из соратников — Корнилов, и Нахимов преображается. Теперь больше никто никогда не услышит от него и намёка о невозможности защиты Севастополя. Вдохновляя и ободряя, адмирал уже сделал свой страшный выбор. Теперь он спокоен душой. Он знает, что непременно, рано или поздно, ляжет подле своих товарищей. Теперь ему остаётся лишь до конца исполнить свой долг перед живыми и павшими.

Смерть Нахимова потрясла всю Россию. «Нахимов получил тяжёлую рану! Нахимов скончался! Боже мой, какое несчастье!» — эти роковые слова не сходили с уст в Петербурге и Москве, Смоленске и Оренбурге…

Лишённый своего вождя Севастополь будет держаться ещё несколько месяцев, а затем его защитники перейдут на Северную сторону бухты, куда союзники сунуться уже не решатся. Так завершится многомесячная героическая оборона города русской славы. Лев Толстой, одним из первых понявший всё величие битвы за Севастополь, напишет: «Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, героем которой был русский народ».

Прошло почти сто лет, и в 1944 году учреждены орден и медаль Нахимова. В статуте ордена Нахимова было записано: «Орденом Нахимова награждаются офицеры военно-морского флота за выдающиеся успехи в разработке, проведении и обеспечении морских операций, в результате которых была отражена наступательная операция противника или обеспечены активные операции флота, нанесён противнику значительный урон и сохранены свои основные силы».

Академик Е.В. Тарле о Нахимове и Севастопольской битве: «С самого начала Нахимов не верил в возможность спасти Севастополь. Но с самого начала он принял для себя единственное решение: он, Нахимов, не желает пережить Севастополь. И даже окружающие как-то чутьём понимали, что либо Нахимов и Севастополь погибнут в один день, либо Нахимов погибнет перед гибелью Севастополя. Следовательно, делая всё зависящее, чтобы отсрочить падение крепости, он тем самым боролся за продление своего существования. Твердыня, за которую Нахимов отдал жизнь, не только стоила врагам ужасающих жертв, но и своим, почти год длившимся, отчаянным сопротивлением, которого решительно никто не ожидал, ни в Европе, ни у нас, полностью изменила былое умонастроение неприятельской коалиции, заставив Наполеона III немедленно после войны искать дружбы с Россией, и принудила Англию отказаться от самых существенных требований и претензий, фактически сведя к ничтожному минимуму русские потери при заключении мира».

Когда приходишь поклониться праху адмиралов к Владимирскому собору, то невольно останавливаешь взгляд на мраморных досках с их именами в стенах храма. Все они буквально иссечены осколками. То память уже об ином времени. Эти доски хранят память уже о другой войне. Никого из них не пощадили вражеские осколки.

Не так давно на раскопках в Херсонесе была найдена икона, сделавшая настоящую сенсацию в научном мире. Редкостная по качеству исполнения и сохранности, она вот уже на протяжении целого ряда лет служит эмблемой многих международных археолого-исторических выставок в Европе и Америке. Изготовленная из камня-стеатита, она именуется специалистами, как «Коронование Христом святых воинов мученическими венцами». На иконе изображена знаменитая триада драконоборцев. Вот слева Фёдор Стратилат с его узнаваемой канонической бородой, рядом, посредине, Георгий Победоносец в шапке густых, зачёсанных в два ряда волос. Справа от них демоноборец Дмитрий Солунский, с традиционно несколько оттянутыми мочками ушей. Все трое держат в руках миндалевидные щиты и длинные копья, все трое напряжённо всматриваются вдаль, ожидая врага.

Когда я в первый раз увидел икону, мне сразу же невольно вспомнились «Богатыри» Васнецова. Как много общего в сюжете между иконой и картиной! Как много общего между людьми, изображёнными на них! Но ведь была и ещё одна тройка героев-мучеников, павших за православие и обретших бессмертие на севастопольской земле!

Минут многие десятилетия, но имена Корнилова, Нахимова и Истомина, тех, кто легли под плиты Владимирского собора, станут легендой. В России будет ещё немало иных прекрасных адмиралов и флотоводцев, немало сделавших как для её флота, так и для её города славы, но такой плеяды великих мужей моря у неё уже не будет никогда.

Иллюстрации

Оглавление

ПЕРВЫЙ ОХОТНИК РОССИЙСКОГО ФЛОТА

  ЦАРСКИЙ ЛЮБИМЕЦ

  ГЕРОЙ ЭЗЕЛЯ

  ОКО ГОСУДАРЕВО

  ПОСЛЕДНИЕ БОИ

ПОСЛЕДНИЙ КОРАБЛЬ ПЕТРА

ВСЕНИЖАЙШИЙ ПАТРИОТ…

  ПИТОМЕЦ НАВИГАЦКОЙ ШКОЛЫ

  ВОЛНЫ КАСПИЙСКОГО МОРЯ

  НА СЛУЖЕБНЫХ ПЕРЕПУТЬЯХ

  КОНФИДЕНТ КНЯЗЯ ВОЛЫНСКОГО

  ДЕЛА КАТОРЖНЫЕ

  ГУБЕРНАТОР ВСЕЯ СИБИРИ

  ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

ИЗ РОДА СЕНЯВИНЫХ…

  НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

  НА МОРЕ АЗОВСКОМ

ГЕРОЙ ПАТРАССКОГО СРАЖЕНИЯ

ГРОМАМИ ОТРАЖАЯ ГРОМ

  ГЕРОЙ ХИОССКОЙ БАТАЛИИ

  КРУШЕНИЕ «РОДОСА»

  ХРАБР, НО СВОЕНРАВЕН

  ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС

  ЛЮБИМЕЦ ФЛОТА

ЗА МНОЙ, КТО В БОГА ВЕРУЕТ!

ПОКОРИТЕЛЬ БЕЙРУТА КАПИТАН КОЖУХОВ

  ПРЕДЕРЗОСТНЫЙ МИЧМАН

  ПО МОРЯМ И ОКЕАНАМ

  У БЕРЕГОВ СИРИЙСКИХ

  ПОСТСКРИПТУМ ГЕРОЮ

ОСВОБОДИТЕЛЬ НЕАПОЛЯ

  ПОД ФЛАГОМ АДМИРАЛА УШАКОВА

  РЕЙД, СТАВШИЙ ЛЕГЕНДОЙ

  ПОД ФЛАГОМ АДМИРАЛА СЕНЯВИНА

  КТО ЕСТЬ ВИТЯЗЬ!

  БИТВА ЗА ОСТРОВА

«ДВА ХРАБРЫХ ВОИНА, ДВА БЫСТРЫЕ ОРЛА…»

  ДРУЗЬЯ-ТОВАРИЩИ

  К АМЕРИКАНСКИМ БЕРЕГАМ

  НА АЛЯСКЕ

  В ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

  И СНОВА ЧЕРЕЗ СИБИРЬ

  КАМЕРГЕР РЕЗАНОВ

  КАЛИФОРНИЙСКАЯ ЭПОПЕЯ

  ОСВОБОДИТЕЛИ ОСТРОВОВ

  АРЕСТ И ПОБЕГ

  ПОД СВИСТ ЯДЕР

  ТАИНСТВЕННАЯ СМЕРТЬ И РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

ГЕРКУЛЕС РУССКОГО ФЛОТА

  ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ГЕРОЯ

  ЮНОСТЬ В ШТОРМАХ

  СЛУЖБА ЧЕРНОМОРСКАЯ

  РУССКИЙ КУЛАК ПРОТИВ АНГЛИЙСКОГО БОКСА

  КАПИТАН, СТАВШИЙ ЛЕГЕНДОЙ

  ВОКРУГ ЕВРОПЫ

  ПОКОРИТЕЛЬ ЛЕМНОСА

СТАРАТЕЛЬНЫЙ ПУСТОШКИН

  В ПОТЕ ЛИЦА СВОЕГО…

  ОТ АККЕРМАНА ДО АНАПЫ

  ПОД ТРАПЕЗУНДОМ

  В СТОЛИЦЕ

ЛЕЙТЕНАНТ НЕВЕЛЬСКОЙ. ПОГИБАЕМ, НО НЕ СДАЁМСЯ!

  СО СВАДЬБЫ НА ВОЙНУ

  ПОДВИГ ТЕНДЕРА «ОПЫТ»

  ДЕЛО «ВСЕВОЛОДА»

  ПОМЕЩИК СЕЛА ЖУРАНОВО

ЛИЧНЫЙ ВРАГ ФРАНЦУЗСКОГО ИМПЕРАТОРА

  ЛЕЙТЕНАНТ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА

  КОМАНДИР «АЛЕКСАНДРА»

  ПОЕДИНОК

  НА РУМБАХ ЧЁРНОГО МОРЯ

  СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ БУНТ

  ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

ШТУРМАН ПОЛЯРНОГО МОРЯ

  ШКИПЕРСКИЙ СЫН ПАХТУСОВ

  НАВСТРЕЧУ НЕВЕДОМОМУ

  ОТ ДОМАШНИХ ОГОРЧЕНИЙ…

ДУШОЮ ЧИСТ И ЛЮБИТ МОРЕ…

  СТУПЕНИ ФЛОТСКОЙ СЛУЖБЫ

  ВО ГЛАВЕ ЭСКАДРЫ

  СЛАВА СИНОПА

  БАСТИОНЫ ЧЕСТИ

Иллюстрации

• Реклама на сайте

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно