Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Л. В. Черепнин
Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. Очерки социально-экономической и политической истории Руси


Введение

Образование централизованного государства на Руси — процесс длительный и сложный. Он начался в конце XIII в. и отчетливо проявился к началу XIV в. С этого времени и ведется изложение в настоящей монографии. Одной из граней процесса образования Русского централизованного государства, весьма существенной и во многих отношениях решающей, являются 80-е годы XV в. Если до этого для Руси была характерна политическая раздробленность, в условиях которой происходило постепенное объединение русских земель и нарастали предпосылки для создания централизованного государственного аппарата, то для периода, наступившего с 80-х годов XV в., имеются все основания говорить о Русском централизованном государстве как уже существующем. Завершение процесса складывания единой государственной территории и политической централизации, оформление единой системы управления, происходившие в конце XV и на протяжении XVI в., мы должны изучать уже в рамках истории централизованного государства.

В чем же заключается то качественно новое, что отличает государственное устройство Руси, начиная с 80-х годов XV в., от политического строя более раннего времени? Каковы же те признаки централизованного государства, которые позволяют утверждать его существование (хотя еще в самой начальной, зародышевой форме) именно с указанного рубежа?

Прежде всего к 80-м годам XV в. была ликвидирована политическая независимость ряда важнейших русских княжеств и феодальных республик. Объединение в составе Русского централизованного государства земель московских, суздальско-нижегородских, ростовских, ярославских, тверских, новгородских, частично рязанских и других означало не только образование единой государственной территории, но и начало перестройки всей политической системы на Руси. Это объединение означало становление монархии централизованного типа, оно сопровождалось ломкой государственного аппарата в утративших свою самостоятельность частях Руси, ранее представлявших собой в большей или меньшей степени независимые государственные образования. Конечно, темпы, методы, формы, степень этой ломки были различны в каждом отдельном случае. И при всем том, если до 80-х годов XV в. взаимоотношения московской великокняжеской власти с князьями тверскими, рязанскими, с Новгородом и т. д. регулировались специальными договорами, не всегда отражавшими реальное соотношение сил, но всегда предполагавшими, что речь идет о соглашениях между правительствами отдельных русских земель, то с указанного времени эти земли уже рассматриваются как части единого государства. Они входят в общую административную систему, подчиняющуюся (хотя и в слабой еще мере) центральному аппарату в Москве и властям, присылаемым из Москвы. Если до 80-х годов XV в. политическое единство Руси осуществлялось в виде союза отдельных земель во главе со своими правительствами под верховным главенством великого князя (сначала владимирского, затем московского), то с этого времени политическое единство тех же земель означает их включение в единое государство с одним центральным правительством.

Ликвидация раздробленности и формирование централизованной монархии были связаны также с перестройкой и изживанием типичной для периода феодального раздробления Руси так называемой «удельной» системы на территории самого Московского княжества, явившегося основным территориальным ядром единого Русского государства и центром политического объединения страны. Изживание этой системы выражалось в предельном сокращении великими московскими князьями территории уделов, уничтожении ряда удельных княжеств, лишении удельных князей значительной части государственных прав в пределах их княжений, превращении их в служилых вотчинников. Процесс ликвидации «удельных» порядков занял длительное время, растянулся даже на вторую половину XVI в., но переломным моментом в этом процессе являются 80-е годы XV в.

Для объединенного государства характерны новые формы аппарата центрального и местного управления. Именно с 80-х годов XV в. наблюдается реорганизация административной системы, существовавшей в период феодальной раздробленности. В качестве постоянного центрального государственного органа при великом князе оформляется боярская Дума с более или менее устойчивым составом членов. С усложнением государственных функций их выполнением начинают ведать специально выделяемые великим князем и боярской Думой дьяки. Тем самым закладываются основы приказной системы управления, которая развивается уже позднее, в XVI в. Усиливается контроль со стороны великокняжеской власти за деятельностью провинциальных административных органов — наместников и волостелей. Урезывались иммунитетные привилегии землевладельцев, лишавшихся права суда по наиболее важным делам (об убийстве, разбое и т. д.) над населением принадлежавших им вотчин. Указанные судебные функции, принадлежавшие ранее землевладельцам, передавались великим князем наместникам, управлявшим в провинциальных городах, или же специально назначаемым для этих целей боярам в Москве.

Образование централизованного государства сопровождалось кодификацией феодального права в общерусском масштабе. В 80-х годах XV в. московским правительством был проведен пересмотр законодательных актов, сложившихся в отдельных феодальных центрах, в целях их приспособления к новым государственным потребностям. Тогда же начались подготовительные работы по составлению Судебника централизованного государства, который был утвержден боярской Думой в 1497–1498 гг.

В 80-х годах подверглись реорганизации и вооруженные силы государства. Была ликвидирована «вольность» боярской службы. Бояре и «слуги вольные» потеряли право «отъезда» от великого князя. Боярский вассалитет в отношении последнего перешел в подданство. Из бывших «вольных слуг» великокняжеского «двора», из контингента «дворов» ранее самостоятельных великих и удельных князей и из числа боярских «послужильцев» (военных слуг-холопов) сформировались ряды служилого дворянства. Сложившаяся к этому времени на Руси новая форма феодальной собственности на землю — поместная система — составила материальную основу укрепления дворянской армии.

В связи с процессом государственной централизации подверглась изменениям и организация финансов. Были урезаны привилегии крупных феодалов. Обязательные трудовые работы, выполнявшиеся в княжеском хозяйстве крестьянами, принадлежавшими землевладельцам разных категорий (светским и духовным), были переведены на денежные повинности, получившие значение общегосударственных налогов. Начали в общегосударственном масштабе производиться переписи тяглого населения.

Все это говорит о том, что 80-е годы XV в. были важной гранью в процессе складывания централизованного государства в России. В это же время произошло освобождение Руси от татаро-монгольского ига, что имело большое значение для всей дальнейшей истории Русского государства.

* * *

Одновременно с созданием Русского централизованного государства такой же процесс происходил в ряде стран Западной Европы. Людовик XI, Генрих Тюдор VII, Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская, при которых образовались централизованные государства во Франции, в Англии и Испании, были современниками князя Ивана III, правление которого явилось решающей вехой на пути государственной централизации Руси. К тому же времени сложилась централизованная монархия в Швеции. Процессы государственной централизации наблюдались в XV в. и в ряде стран Азии. Монархиями централизованного типа были королевство Чосон в Корее и Минская империя в Китае.

Было много общего в условиях образования централизованных государств в XV в. в отдельных странах Запада и Востока. Возникновение этой новой формы политической надстройки, во-первых, вызывалось экономическим развитием той или иной страны, в результате которого в той или иной степени преодолевалась хозяйственная замкнутость ее отдельных районов, а во-вторых, усилением классовой борьбы крестьян и горожан, ответом на которую являлась реорганизация государственного аппарата. Достаточно вспомнить такие крестьянские войны, предшествовавшие появлению централизованных государств, как Жакерия во Франции (XIV в.), восстание Уота Тайлера в Англии (XIV в.), восстание Дэн Мао-ци в Китае (XV в.) и др.

Централизованные монархии выковывались в ходе острых феодальных войн, в которых королевская власть, поддерживаемая связанным с ней дворянством и обычно горожанами, заинтересованными в ликвидации политической раздробленности, преодолевала сопротивление сепаратистских кругов феодалов, противившихся делу централизации. Укрепление королевской власти в Англии произошло в XV в. в результате длительной борьбы двух феодальных группировок (война «Алой и Белой Розы»), возглавленных — одна династией Ланкастеров, другая — герцогами Йоркскими. Затяжная война между «старой» и «новой» партиями (между феодальной знатью и служилым дворянством) шла в XIV–XV вв. в Корее. Удельный вес горожан в феодальных войнах был неодинаков. Все зависело от степени развития городов и их общей роли в экономике и политической жизни данной страны. Но опыт истории показывает, что в большинстве стран и Востока и Запада город представлял собой важный фактор процесса государственной централизации.

В ряде стран образование централизованных государств совершалось в тесной связи с национально-освободительной борьбой. Так было в России, страдавшей двести с лишним лет под гнетом Золотой орды. Так было в Китае и Корее, подвергшихся татаро-монгольскому завоеванию и восстановивших свою национальную и политическую независимость в конце XIV в., почти одновременно с знаменательной победой русского народа над войсками золотоордынского хана Мамая в 1380 г. На западе Европы, во Франции, территориальное объединение страны и создание централизованного государства последовали после победы французского народа над английскими захватчиками в так называемой Столетней войне.

Образование централизованных государств было явлением прогрессивным, ибо с их возникновением создавались более благоприятные условия для экономического развития, культурного роста, повышения обороноспособности, борьбы за независимость. В то же время государственная централизация, как правило, покупалась ценой дальнейшего ухудшения положения трудовых народных масс.

Однако тенденция к государственной централизации побеждала далеко не всюду. В ряде стран этому мешали специфические условия их социально-экономического и политического развития. Япония после десятилетней феодальной войны в конце XV в., известной под именем «Смуты годов Онин», вернулась к политической раздробленности. Не было должных предпосылок для государственной централизации в условиях жизни оседлых и кочевых народов Средней Азии.

В ряде стран созданию централизованных государств препятствовала внешняя агрессия. Так, ряд славянских стран Балканского полуострова и народы Закавказья сделались объектом турецких завоеваний.

Централизованные государства в XV в. возникали как государства феодальные, поскольку феодальный способ производства в это время еще сохранял свое господство. Лишь в отношении некоторых стран того времени (например, Англии) можно говорить о появлении элементов капитализма в промышленности. При этом степень развитости капиталистических отношений далеко не всегда определяла степень государственной централизации. Достаточно указать на то, что в Италии, стране экономически наиболее развитой из всех западноевропейских стран, единое централизованное государство в рассматриваемое время не возникло. К этому же времени не была ликвидирована и даже усилилась политическая раздробленность в Германии.

* * *

Несмотря на общие для ряда стран закономерности процесса образования централизованных государств, этот процесс в России имел некоторые существенные особенности. Главная особенность заключалась в том, что Россия в это время не только еще не вступила в ту стадию позднего феодализма, на которой уже намечаются признаки его будущего разложения, но в ней продолжалось поступательное развитие и укрепление феодального способа производства, его распространение вширь и вглубь. Возникновение централизованного государства в России было связано с ростом и укреплением крепостничества в масштабе всей страны. Ведущей социальной силой в процессе складывания единого Русского государства был класс землевладельцев: на более раннем этапе — главным образом боярство, на более позднем — дворянство.

Второй особенностью процесса образования централизованного государства в России являлось более слабое по сравнению со странами Западной Европы развитие городов. Страна сохраняла аграрный в основном облик, и роль города в ее экономике была менее заметной, чем на Западе. Самый уровень развития городов в России XV в. был ниже, чем городов западноевропейских. Причин этому много: и незавершенность процесса феодализации на территории всей страны, и замедленность экономического развития в условиях татаро-монгольского ига, и оторванность от морских торговых путей, и т. д. И тем не менее без выяснения участия города и горожан в процессе формирования Русского централизованного государства понять этот процесс нельзя.

Третью особенность процесса формирования Русского централизованного государства составляло активное воздействие на этот процесс со стороны политической надстройки. Это воздействие объясняется в свою очередь тремя причинами: 1) сравнительно слабым уровнем экономических связей между различными районами громадной по территории страны; 2) поступательным развитием крепостничества, требовавшим вмешательства сильной власти, чтобы помочь господствующему классу удержать в подчинении закрепощенные и закрепощаемые народные массы; 3) внешней опасностью, грозившей России с нескольких сторон (от Золотой орды и от возникших в результате ее распада татарских ханств, от Литовского государства, Ливонского ордена и Швеции) и требовавшей активного строительства вооруженных сил.

* * *

Проблемой Русского централизованного государства занимались много и дореволюционные исследователи, которые накопили большой материал и сделали ряд серьезных наблюдений, и советские ученые, пересмотревшие достижения буржуазных историков с позиций марксистско-ленинской методологии и поставившие ряд новых, интересных и важных проблем. Но в советской исторической литературе нет еще работы, которая ставила бы своей задачей осветить проблему образования Русского централизованного государства в целом. Подобная попытка и делается в настоящей книге.

Книга состоит из шести глав. Первая из них посвящена историографии вопроса. Во второй главе рассматриваются предпосылки образования централизованного государства на Руси в области аграрных отношений, в третьей — предпосылки этого процесса в области товарно-денежных отношений, ремесла, торговли, города. Автор не ставил своей задачей в двух последних главах полностью осветить социально-экономическое развитие Руси в XIV–XV вв.; он останавливался лишь на тех явлениях, которые помогают понять причины государственной централизации. Кроме анализа социально-экономических процессов, эти главы содержат также попытку выяснить отношение крестьян и горожан к великокняжеской власти и к проводимой последней политике централизации.

В следующих трех главах по этапам рассматривается ход политического объединения русских земель и создание нового, централизованного государственного аппарата. В этой части монографии поставлены три основные задачи: 1) выявить те социальные силы, которые на разных этапах содействовали или противодействовали объединению территории Северо-Восточной Руси и централизации власти; 2) показать на конкретном материале влияние классовой борьбы на создание централизованного государства на Руси; 3) проследить отражение процесса политического объединения и государственной централизации в общественной мысли.

В книге исследуется процесс формирования Русского централизованного государства в рамках феодальной раздробленности XIV–XV вв. В ряде случаев автор расширяет рамки своего исследования, выходя за пределы указанной грани и касаясь явлений конца XV — начала XVI в. Это объясняется, во-первых, состоянием сохранившихся источников, недостаток которых часто заставляет восполнять на основе более поздних данных пробелы, имеющиеся в наших сведениях о более ранних явлениях; во-вторых, тем, что в развитии отдельных сторон государственной централизации не было полной синхронности.

Данная работа не касается проблем внешней политики Руси, поскольку они достаточно изучены в книге К. В. Базилевича[1].

Автор сознает, что его книга далеко не исчерпывает всех вопросов темы, оставляет много пробелов и темных мест. Он рассматривает свою книгу только как некоторый итог того, что сделано до сих пор в области изучения проблемы формирования Русского централизованного государства, и как призыв к дальнейшему исследованию этой проблемы.

Автор приносит большую благодарность всем товарищам, оказавшим ему помощь в подготовке настоящей монографии.


Глава I
Историография вопроса образования Русского централизованного государства


§ 1. Феодальная историография конца XV–XVII в.

Попытки осмыслить ход объединения русских земель в одно централизованное государство делались с момента его возникновения. Феодальную историографию до XVIII в. отличают: 1) провиденциализм как система философского (богословского) мышления, утверждающего подчиненность человеческих действий божественному предначертанию; 2) интерес к истории государства, воплощаемого в личностях отдельных правителей, как основных деятелей исторического процесса, — интерес, вытекающий из классовых основ идеологии феодалов, для которых народные массы не являются субъектом истории.

В общерусском летописном своде конца XV в. проводятся три основные для феодальной историографии идеи образования единого государства на Руси. Они характерны для тех представителей господствующего класса, которые были заинтересованы в ликвидации политической раздробленности.

Первая идея обосновывала непрерывность и преемственность власти русских князей, правивших сначала в Киеве, затем во Владимире, наконец, в Москве. Автор свода связывает этапы эволюции великокняжеской власти со сменой государственных центров Руси: Киев-Владимир-на-Клязьме — Москва. Так, под 1169 г., после описания похода Андрея Боголюбского на Киев, в своде указано: «В се же лето наста княженье Володимерьское князем Андреем Юрьевичем…». Особо отмечено в памятнике время правления «великих князей володимерьских и новогородских и всеа Руси от великого князя Ивана Даниловича…» (Калиты)[2].

Второй идеей надо считать представление о вотчинном характере московского единодержавия. Образование единого Русского государства, согласно концепции свода, — результат собирания московскими князьями своих наследственных владений («отчин»), подчинение их своей «воле». Например, о включении Новгорода в состав единого Русского государства говорится, что Иван III «…отчину свою Великы Новгород привел в всю свою волю и учинился на нем государем, как и на Москве»[3]. Это — применение к явлениям политической жизни характерных для господствующего класса представлений о феодальной собственности на землю.

Третьей важной идеей общерусского свода конца XV в. является мысль о том, что образование на Руси единого государства связано с борьбой против иноземных захватчиков. В памятнике указаны два наиболее важных, с точки зрения составителя, акта этой борьбы: поход в 1380 г. русского войска под руководством Дмитрия Донского против татарских полчищ Мамая и походы Ивана III на Новгород в 70-х годах XV в. Последние, согласно концепции летописного свода, вызваны изменой новгородцев, их обращением за помощью в Литву. Как Дмитрий Донской пошел войной «на безбожного Мамая», так и Иван III двинул свои силы на новгородцев, «яко на иноязычник и на отступник православна»[4]. Отсюда ясно, что в сознании составителя летописного свода конца XV в. задачи объединения русских земель связывались с их освобождением от татаро-монгольского ига, от власти Литвы, а борьба с Золотой ордой и Литвой расценивалась как борьба православной веры со всеми ее противниками.

Эти идеи общерусского летописного свода конца XV в. повторены в Воскресенской летописи — памятнике 40-х годов XVI в.[5]

Вопрос об образовании единого Русского государства трактуется не только в летописных сводах. В конце XV в., в княжение Ивана III, было создано произведение, излагавшее официально признанную московской великокняжеской властью концепцию политической истории Руси. Это — так называемое «Сказание о князьях владимирских»[6]. В этом памятнике речь идет о происхождении власти русских князей, которые расцениваются как преемники древнеримских кесарей и византийских императоров. Согласно «Сказанию», римский кесарь Август, который «пооблада всею вселенною», якобы совершил раздел своих владений, передав часть их («Прусскую землю») своему «сроднику» Прусу. Потомком Пруса, а следовательно, представителем «рода римска царя Августа», был Рюрик, призванный на княжение в Новгород и ставший родоначальником русских князей[7]. Так генеалогически «Сказание» связывает династию, княжившую на Руси, с родом римского императора Августа, делая отсюда соответствующий политический вывод: Русское государство преемствен-но восприняло от древней Римской империи ту роль, которую она когда-то играла на всемирно-исторической арене.

Эта преемственность, по мысли «Сказания», выразились также и в получении русскими князьями от римских кесарей знаков царского достоинства как внешнего свидетельства полноты власти русских князей и независимости от других государств. Эти знаки, как утверждает автор «Сказания», были добыты киевским князем Владимиром Всеволодовичем (XII в.), совершившим поход на Царьград. В дальнейшем царским венцом, переданным Владимиру Всеволодовичу византийским императором Константином Мономахом, стали венчаться «на великое княжение русское» «великии князи владимирстии»[8].

Значительный интерес в качестве памятников феодальной историографии представляют хронографы. Хронограф редакции 1512 г., пытаясь осветить ход мировой истории с позиций ортодоксального православия, рассматривает исторический процесс как смену царств, имевших мировое значение (Израиль, Греческое царство, государство Египетских Птолемеев, Римская империя, Византия). Возвышение и гибель этих царств вследствие божественного предначертания составляют содержание всемирно-исторического процесса. В Хронографе проводится идея, что с падением под турецким натиском православных «благочестивых царствий» («Греческого», «Серпьского» и многих иных) единственным центром православия осталась Русская земля, которая «растет, и младеет, и возвышается»[9].

Таким образом, расценивая с религиозно-богословских позиций образование и расширение единого Русского государства в конце XV — начале XVI в. как факт всемирно-исторического значения, автор Хронографа подчеркивает идею преемственности: Русь наследовала от Византии роль защитницы православной веры во всем мире. В то же время возвышение единого Русского государства, согласно общей концепции Хронографа, это конечное звено в длинной цепи мировой истории, предыдущие звенья которой (ранее существовавшие царства) рассыпались.

Идеология Хронографа и хронографический прием рассмотрения материала русской истории (на фоне всемирно-исторических событий) нашли отражение в интересном памятнике феодальной историографии — Никоновском летописном своде (40–50-е годы XVI в.). Специальные статьи этого свода в соответствии с общими представлениями, типичными для феодальной эпохи, воплощающими исторический процесс в лицах князей и царей, содержат генеалогию «князей русских» (от Рюрика до Ивана III). Эта генеалогия дается на полотне всемирной истории: перечисляются цари иудейские, египетские (Птолемеи), римские, византийские. Для летописца, ревнителя православия, главное в цепи всемирно-исторических событий — падение Византии и выдвижение на ее место в роли мировой православной державы Руси. Отсюда и его особое внимание к «царям, царствующим в Констянтинеграде», среди которых были «православнии же и еретици»[10].

В первой половине XVI в. старец псковского Елеазарова монастыря Филофей в своих «Посланиях» великим князьям Василию III, Ивану IV и великокняжескому дьяку в Пскове М. Г. Мисюрю Мунехину развил далее на религиозной основе теорию всемирно-исторического значения Русского государства: «Москва — третий Рим». Два Рима — древний и новый (т. е. Константинополь) пали вследствие измены православию. Остался незыблемым третий Рим, Москва, — твердыня православия. Русское царство — это последнее мировое государство, его появление на всемирно-исторической арене означает наивысший этап исторического развития человечества, а русский царь — единственный и богом избранный христианский царь на земле. «Блюдый же, внемли, благочестивый царю, — обращался Филофей к Василию III, — яко вся християнская царства снидошася в твое едино, два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти, и уже твое хрестьянское царство инем… не останется…»[11].

Классовый смысл исторической концепции «Москва — третий Рим» заключался в укреплении позиций великокняжеской (царской) власти как власти, поставленной божественным промыслом; в освящении авторитетом церкви борьбы со всеми проявлениями вольномыслия; в идеологической пропаганде международного значения Русского централизованного государства.

В развитии феодальной историографии по вопросу об образовании единого Русского государства определенную роль сыграла «Книга степенная царского родословия» — памятник 60-х годов XVI в. Это произведение содержит историю самодержавия на Руси, витиевато изложенную в виде биографий ряда великих московских князей и доведенную до царствования Ивана Грозного. Согласно концепции Степенной книги, история самодержавия неотделима от истории православия[12].

Центрами самодержавного властвования на разных этапах русской истории, по мнению автора Степенной книги, последовательно выступали Киев, Владимир-на-Клязьме, Москва.

Образование Русского государства с центром в Москве знаменует собой, согласно концепции Степенной книги, третий этап русской истории. Уже в княжение Юрия Долгорукого (XII в.) определяется роль Москвы как преемницы Владимира-на-Клязьме и Киева. «Сий великий князь Георгий Владимеричь в богоспасаемом граде Москве господьствуя, обновляя в нем первоначальственное скипетродержание благочестиваго царствия…»[13]. Князю Даниилу Александровичу (конец XIII — начало XIV в.) было предопределено стать родоначальником московских царей и пересадить на московскую почву самодержавие, зародившееся в Киеве и расцветшее во Владимире-на-Клязьме[14]. Расцвет самодержавия, по мнению автора Степенной книги, падает на княжение Ивана III и царствование Ивана IV[15].

Так в Степенной книге принимает законченный характер концепция феодальной историографии, трактующая складывание централизованного государства на Руси как процесс укрепления самодержавия, являющегося якобы исконным фактом русской истории, освященного провидением и исторической традицией.

Апологетом самодержавия был царь Иван Васильевич Грозный. В послании к князю А. М. Курбскому он изображает историю в России самодержавия (как власти, установленной богом), воплощая эту историю в лицах ряда древнерусских князей: Владимира Святославича (X — начало XI в.), Владимира Мономаха (XII в.), Александра Невского (XIII в.), Дмитрия Донского (XIV в.), Ивана III и Василия III (XV–XVI вв.). Деятельность каждого из названных князей, по мысли Ивана Грозного, знаменует определенный этап в развитии самодержавия. Он отмечает принятие Русью христианства во времена Владимира Святославича, передачу на Русь из Византии знаков царского достоинства в княжение Владимира Мономаха, победы, одержанные над ливонскими рыцарями («над безбожными немцы») Александром Невским и над татаро-монгольскими полчищами Мамая («над безбожными агаряны») Дмитрием Донским. Далее Грозный упоминает об историческом возмездии, постигшем татаро-монгольских завоевателей в княжение Ивана III («мстителя неправдам») за их вторжение на Русь в XIII в., и о завершении собирания основных русских земель во времена Василия III («закосненным прародителствия землям обретателя…»)[16]. Таким образом, единое государство на Руси, согласно концепции Ивана Грозного, создалось в конце XV — начале XVI в. вследствие божественного предопределения, сохранившего в течение веков в целости самодержавие, освященное авторитетом православия («сего православия истинного Российского царствия самодержавство…»). Исполнителями божественной воли на земле выступают, по Грозному, русские князья, добивающиеся политического единства страны путем собирания своих «отчинных» владений и разгрома иноземных захватчиков.

Несколько иное решение, чем у Ивана Грозного, нашел вопрос о едином Русском государстве у его политического противника и оппонента — князя А. М. Курбского, который не отрицал необходимости объединения Руси, но считал, что ранее самостоятельные великие и удельные князья должны были при этом сохранить свои прежние привилегии и пользоваться государственной властью наряду с великим князем московским. В произведениях А. М. Курбского также господствует идея провиденциализма. Но наряду с этим в системе его взглядов уже значительное место занимает представление о роли в историческом процессе естественных свойств людей, оказывающих влияние друг на друга и на историческое развитие в целом. С этих философских позиций А. М. Курбский обосновывает свой взгляд на создание единого Русского государства как на процесс, связанный с уничтожением московскими князьями всех своих противников из числа других русских князей. Страсть к такому уничтожению была, по А. М. Курбскому, природным, наследственным качеством, присущим представителям московского княжеского дома. Московские князья «…обыкли тела своего (т. е. тела представителей княжеского же рода) ясти и крове братии своей пити». Такой установлен у них «издавна обычай». Ссылаясь на свидетельства «летописцов русских», А. М. Курбский приводит в Послании к Ивану Грозному факт убийства в Орде князем Юрием Даниловичем московским князя Михаила Ярославича тверского как первое проявление кровожадной политики московских князей. Преступление Юрия Даниловича, по мысли А. М. Курбского, послужило началом дальнейших злодеяний московских князей, проливавших кровь своих братьев, владевших другими княжествами[17].

Столкновение двух концепций феодальной историографии по вопросу о Русском централизованном государстве (Ивана Грозного и А. М. Курбского), возникших в условиях острой внутриклассовой борьбы, сопровождавшей процесс ликвидации политической раздробленности, нашло отражение и в последующей дворянской и буржуазной исторической литературе. Ее различные представители, защищая монархию, по-разному (то положительно, то отрицательно) оценивали политику московских великих князей.

Особый отпечаток на феодальную историографию наложили события начала XVII в.: крестьянская война и борьба русского народа с иностранными интервентами. Историки и публицисты из среды господствующего класса, извлекшие урок из этих событий, особенно подчеркивают необходимость единства и крепости Русского государства. Они имеют в виду прекращение смут в лагере феодалов и классовой борьбы как условие, которое даст возможность стране противостоять польско-шведской интервенции. В свете этих политических настроений писатели начала XVII в. яркими красками рисуют силу и могущество Русского государства конца XV и XVI в., противопоставляя прошлое настоящему. В этих исторических воспоминаниях используются все элементы господствующей концепции образования единого государства на Руси: теория «Москва — третий Рим», версия о родстве династии русских царей с династией римских императоров, утверждение о божественном происхождении и исконном существовании самодержавия на Руси и т. д. Келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын в специальной главе своей «Истории в память предыдущим родом…», именуемой «Сказание вкратце о разорении царьствующаго града Москвы…», вспоминает, как в прошлом «царствующий сей град Москва, паче же реку Новый Рим», «…растяше и возвышашеся и от многих государств поклоняем, богатством же и славою и многонародным множеством и превеликим пространством, не токмо в Росии, но и во многих ближних и далних государствах прославляем и удивляем бысть…»[18].

Дьяк Иван Тимофеев, начиная свой «Временник» с описания царствования Ивана Грозного, вспоминает его деда Ивана III — «…инорога бывша во бранех, паче же во благочестиих над всеми пресветлыми…», а затем излагает официально признанную генеалогию московских великих князей; «не бо точию от Рюрика начало имяху о нем, но от самого Августа цесаря римскаго и обладателя вселенною, влечахуся во своя роды, яко день днесь…». У Тимофеева встречается мысль и о том, что образование единого Русского государства произошло в результате собирания русских земель великими московскими князьями. Иван IV для него «…по отцы отвсюдный вторособиратель всеа Руския земли, державных самодержавнее…»[19]

И. М. Катырев-Ростовский, идя в своей «Повести» в известной мере за Степенной книгой, считал, что Русское государство с центром в Москве было основано князем Даниилом Александровичем (конец XIII в.), передавшим его своим потомкам. «Царство Московское, его же именуют от давных век Великая Росия, той же град Москву постави великый князь Данил и царствова в нем сам, и дети его, и внучата, и вся степень его доседе…»[20]

В XVII в. в России складывались предпосылки абсолютизма. Идеология русской абсолютистской монархии нашла выражение в составленной в конце 60-х годов XVII в. дьяком Ф. А. Грибоедовым «Истории, сиречь повести или сказании вкратце, о благочестивно державствующих и свято поживших боговенчанных царей и великих князей, иже в Рустей земли богоугодно державствующих…»[21] Это сочинение воспроизводит концепцию истории самодержавия на Руси, изложенную в Степенной книге и продолженную до середины XVII в.

Основные черты самодержавия, выступающие в более ранних исторических трудах (богоустановленность великокняжеско-царской власти, нерушимость исторической традиции, определившие наследственность великокняжеско-царского сана в пределах одного рода), дополняются в книге Ф. А. Грибоедова еще одним новым моментом, получившим особое политическое звучание в условиях русской действительности XVII века — века «бунташного», века беспрестанных народных восстаний. Этим третьим признаком самодержавия является его якобы исконная близость к народу. Самодержавие, по Ф. А. Грибоедову, держится волей божией, которая выражается в голосе народа, признающего своих властителей[22].

С подобных идеологических позиций Ф. А. Грибоедов излагает и историю создания на Руси в XIV–XV вв. единого государства. Воплощая этот процесс в личностях отдельных князей — «самодержавцев», он совсем не останавливается на их конкретных действиях. Каждый из этих князей интересует автора лишь постольку, поскольку он занимает определенное порядковое место («степень») на генеалогической лестнице, идущей от «боговенчанного, великого и равноапостольного князя Владимира Святославича», в свою очередь возводящего свою генеалогию к римскому кесарю Августу[23]. Такая система исторического изложения соответствует пониманию Ф. А. Грибоедовым процесса образования на Руси единого государства как восстановления московскими князьями старинной вотчины, дарованной богом князьям киевским. Даниила Александровича московского, пишет Ф. А. Грибоедов, «избра бог и возрасти, и поручено бысть ему наследие, богоснабдимое державство преименитаго града Москвы»[24].

В памятнике конца XVII в. — «Синопсисе» (особенно в позднейших его редакциях) мы встречаемся со старой версией о Москве как третьем центре самодержавия в России (первыми двумя такими центрами считаются Киев и Владимир-на-Клязьме), причем эта версия обрастает рядом легендарных подробностей, имеющих определенную политическую тенденцию. Слово «Москва» производится от имени Мосоха (шестого сына Афета — сына библейского героя Ноя). От Мосоха, согласно «Синопсису», произошла «вся Русь, или Россия». Процветание Москвы началось после того, как при Иване Калите туда была перенесена великокняжеская столица из Владимира-на-Клязьме. «И тако величеством славы престола княжения, от Владимира града перенесенного, богоспасаемый град Москва прославися…» и «на высочайший степень самодержавного царствия востече…». В Москву переселился из Киева митрополит. Московский великий князь Дмитрий Иванович Донской одержал победу над татаро-монгольскими полчищами: «их поганую силу… победи и Мамая царя татарского на главу порази…»[25]

Как убедительно выяснил И. П. Еремин, «Синопсис» представляет собой памятник определенного целевого назначения. В нем пропагандировалась идея воссоединения в составе Русского централизованного государства всей Украины, как Левобережной, так и Правобережной[26]. Историческим обоснованием этой идеи являются развиваемые в «Синопсисе» положения об общем происхождении от Мосоха русских и украинцев, о непосредственной связи самодержавия московских царей с самодержавием киевских князей и общности их территориальных владений, о роли Москвы как исторически выдвинувшегося центра всего «российского народа», пошедшего от Мосоха (свидетельством чего служит воспринятое от имени последнего название этого города).

XVII веком заканчивается так называемый «летописный период» русской историографии — тот период, когда летописные своды являлись ведущими памятниками исторической мысли. Правда, уже на протяжении XVI–XVII вв. это их значение все более падает и переходит к другим произведениям (повестям, сказаниям и т. д.). На протяжении времени с конца XV до конца XVII в. феодальная историография выработала довольно целостную историческую концепцию образования на Руси единого государства. Этот процесс рассматривается как часть общего процесса развития на Руси самодержавия, а последнее представляется как последовательная передача власти по наследству (на вотчинных началах и с соблюдением старейшинства) в пределах дома «Рюриковичей».

При периодизации развития русского самодержавия русские книжники исходили из представления о последовательной смене трех политических центров Руси (Киев — Владимир-на-Клязьме — Москва). Образование централизованного государства связывалось с третьим историческим этапом, причем различие между государством этого времени, с одной стороны, и древней Русью — с другой, не выявлялось, напротив, подчеркивалась общность начал политического строя со времени первых русских князей и до XVII в. как строя самодержавного.

К феодальной историографии XV–XVII вв. относится зарождение идеи о трех элементах централизованного государства: самодержавия как формы власти, православия как его идеологической основы и народности в смысле этническом (подчеркивание его русского характера) и социальном (утверждение о его близости интересам всего народа). Эта трехчленная формула служила правительству идеологическим орудием во внутренней политике — в борьбе за централизацию, в разгроме боярской оппозиции, а главное — в подавлении народного сопротивления. Та же официальная формула получила распространение и на международной арене: ею обосновывалась борьба за национальную независимость Руси, облекавшаяся религиозным покровом. Она фигурировала в дипломатических переговорах с другими странами русского правительства, ставившего в своих внешнеполитических актах знак равенства между народом и государством, между православием и народностью. Несмотря на классовый смысл идей самодержавия, православия и народности, выработанных феодальной историографией, отражавшей интересы господствующего класса, они имели в то время известное (конечно, относительное) прогрессивное значение, ибо идеологически выражали тенденцию к преодолению политической раздробленности внутри страны, к возвращению исконных русских территорий, захваченных иноземными завоевателями, к политической консолидации русской народности как этнического целого в составе независимого государства.

Образование централизованного государства феодальная историография конца XV–XVII в. вставляла в рамки всемирно-исторического процесса, который в свою очередь представлялся ей в виде смены империй. Расценивая Русское единое государство как третье из самых могущественных царств, имевших всемирно-историческое значение, как третий Рим, подводя под это утверждение основы генеалогического характера (о преемственности власти римского императора Августа и московских князей и царей), феодальные историографы идеологически обосновывали задачи внутренней и внешней политики русского правительства, направленные к укреплению централизованной феодальной монархии и усилению ее международного авторитета.


§ 2. Дворянская историография XVIII — начала XIX в. Исторические взгляды дворянских революционеров

XVIII столетие — важный этап в развитии историографии как в странах Западной Европы, так и в России. История как наука постепенно приобретает самостоятельное значение, все более отделяясь от литературы и публицистики. Расширяется источниковедческий фундамент исторических трудов. В XVIII в. в России был опубликован ряд памятников исторического прошлого (летописи, актовый материал, документы, касающиеся дипломатических сношений, и т. д.). Религиозно-церковная точка зрения на исторические явления все более вытесняется попытками их рационалистического объяснения. Все эти новые явления в области историографии нашли отражение и в трактовке дворянскими историками XVIII в. проблемы складывания Русского централизованного государства.

По своей классовой сущности взгляды дворянских историков XVIII в. на характер и пути образования единого государства на Руси не отличались от взглядов летописцев и книжников конца XV–XVII в. Это взгляды представителей феодального лагеря. Из летописной историографии заимствовали дворянские историки и многие элементы концепции: сведение процесса образования Русского централизованного государства к истории самодержавия, периодизацию этого процесса, его общую оценку.

Все же у дворянских историков XVIII в. было много нового по сравнению с их предшественниками в самом подходе к проблеме складывания Русского централизованного государства. Для дворянской историографии XVIII в. со свойственным ей рационалистическим мировоззрением характерно представление о «естественном законе» (начале, заложенном в самой природе человека) как предпосылке устройства общества и государства. Возникновение государства, с этой точки зрения, есть стеснение воли, свойственной природе людей, но стеснение, полезность которого подсказывается их собственным природным разумом («неволя… по своей воле»). Отсюда представление о том, что государство возникает на основе «естественного закона», сочетается в дворянской историографии XVIII в. с идеей о добровольном договоре людей с носителями власти как начальном моменте в жизни государства. Теория «естественного закона» и добровольного договора применительно к объяснению истории государства (особенно четко раскрытая в России В. Н. Татищевым[27]) пришла на смену теории провиденциализма, свойственной более раннему периоду феодальной историографии.

Наряду с рационалистическим подходом к вопросу о государстве, для дворянской историографии XVIII в. характерно большое внимание к структуре власти в феодальной монархии, к проблеме взаимоотношения монарха и дворянской аристократии. Это объясняется тем интересом, который различные группировки господствующего класса XVIII в. проявляли к путям развития абсолютизма в России. Одно политическое направление ратовало за укрепление абсолютистской монархии, опирающейся на широкие круги дворянства и обеспечивающей Интересы формирующейся буржуазии. Другое направление исходило в своих политических предположениях из стремления обеспечить достаточно полное участие в государственной жизни России родовитой аристократии. В историографической оценке образования Русского централизованного государства одно из этих течений дворянской политической мысли нашло выражение в трудах В. Н. Татищева, другое — в трудах М. М. Щербатова. Собственно говоря, в этих двух исторических концепциях повторилась (в новых условиях XVIII в.) та политическая борьба в феодальном лагере, которая в XVI в. породила две точки зрения на процесс складывания Русского централизованного государства — Ивана Грозного и А. М. Курбского.

Дворянский историк второй четверти XVIII в. В. Н. Татищев, являясь представителем господствующего класса — русского «шляхетства», осознающего себя как привилегированное сословие, и подходя к осмысливанию исторического процесса с рационалистических позиций, лучшей формой государственного устройства считает самодержавие: просвещенный монарх, по его мнению, должен обеспечить стране все возможности поступательного развития. С этой точки зрения В. Н. Татищев рассматривал прошлое России, находя, что с крепостью самодержавия связаны лучшие периоды ее истории, а упадок самодержавия сопровождался несчастьями для страны. История России началась, по В. Н. Татищеву, с установления самодержавия. Уже Рюрик «самовластие утвердил, которое до кончины Мстислава Петра (сына Владимира Мономаха. — Л. Ч.), от его дел великим именованного, ненарушимо содержалось…»[28].

После смерти Мстислава (вторая четверть XII в.) великие князья потеряли свое значение, удельные, напротив, приобрели большую силу. Ослабление власти великого князя облегчило установление над Русью татаро-монгольского ига. «Чрез то самодержавство сила и честь русских государей угасла». Последствия этого были плачевными для Руси. Литовские князья стали захватывать русские земли; в Новгороде, Пскове, Полоцке образовались «собственные демократические правительства» (так называет В. Н. Татищев боярские республики), угасли «духовные науки», народ погряз в суеверии. Все это продолжалось около 150 лет[29].

Восстановителем самодержавия на Руси, по В. Н. Татищеву, явился Иван III. Свергнув татарскую власть, он «паки совершенную монархию восставил, и о наследии престола единому сыну, учиня закон, собором утвердил…». Преемники Ивана III — Василий III и Иван IV довершили его дело, вернули земли, захваченные Литвой и татарскими ханами, расширили пределы государства. Только «бунты и измены» «некоторых безпутных вельмож» помешали Ивану IV удержать за Россией «завоеванную Ливонию и часть не малую Литвы»[30].

Изучение процесса ликвидации политической раздробленности на Руси, по мысли В. Н. Татищева, должно убедить в том, «сколь монаршеское правление государству нашему прочих полезнее, чрез которое богатство, сила и слава государева умножается, а через прочия умаляется и гибнет»[31]. В соответствии со своим классовым дворянским мировоззрением В. Н. Татищев полагал, что движущей силой истории является государство (в форме монархии).

Представитель крупной русской аристократии — князь М. М. Щербатов также сводит русский исторический процесс преимущественно к развитию самодержавия. Следуя летописной традиции, он видит основную линию общественной эволюции России в перемещении столицы государства из Киева во Владимир-на-Клязьме[32], затем — в Москву[33]. В соответствии с этим он, как и составитель Степенной книги, ведет единый счет великим князьям — киевским, владимирским, московским.

Воспринятая М. М. Щербатовым из летописной историографии идея собирания московскими князьями своих вотчинных земель получает в его концепции своеобразное преломление. Сторонник монархии такого типа, в которой значительную роль играет аристократия, М. М. Щербатов переносил этот политический идеал и в прошлое. Ему казался наиболее совершенным строй, при котором великий князь правит при содействии подчиненных ему князей. Поэтому, положительно расценивая объединение Руси, М. М. Щербатов не одобряет политику князей, сурово расправлявшихся со своими противниками, считая это проявлением честолюбия. Когда Россия находилась во «всегдашних смущениях и междоусобных бранях… — пишет М. М. Щербатов, — главные попечения князей, которые не хотели чрез честолюбие свое в конечное разрушение Россию привести, состояло употреблять всевозможные способы, дабы основательными поставленными договорами брани и вражды предупредить»[34]. Относясь, вообще говоря, весьма положительно к Дмитрию Донскому, М. М. Щербатов недоброжелательно отзывается о насильственном подчинении им других князей. По мнению М. М. Щербатова, сооружение в 1367 г. в Москве каменных укреплений «произвело в великом князе мысли честолюбия и самовластия… Оградя каменною стеною град свой», Дмитрий Донской разрушал «ту крепость, которая есть превышающая все, то есть поверенность своих союзников и добрую веру, нарушение коих во всю жизнь его ему безпокойства наносило; он стал требовать, чтобы все российские князья ему безпрекословно повиновались, на желающих же содержать свои правы зачал разные нападения делать»[35].

Ставя процесс объединения русских земель в связь с освобождением Руси от татаро-монгольского ига, М. М. Щербатов полагает, что это освобождение в значительной мере было следствием мирной политики ряда московских князей, своею покорностью татаро-монгольским ханам усыпивших их бдительность, приостановивших их нападения и давших тем самым возможность окрепнуть своей стране. Иван Калита «во всю свою жизнь за главный предмет себе имел исполнять волю татарскую и слепо во всем им повиновался»[36]. И даже Дмитрий Донской, по М. М. Щербатову, поставив перед собой цель «избавиться от ига татарского», действовал весьма осмотрительно («поступок свой умерял») и поэтому татарами «любим и почитаем был…»[37]

Временем образования единого государства на Руси М. М. Щербатов считает княжение Ивана III, отмечая два основных момента в его политике: ликвидацию независимости ряда русских княжеств и освобождение от подданства татарским ханам. Ко времени вокняжения Ивана III, «с одной стороны, татары брали еще дань на России и частыми своими набегами ее опустошали», «с другой стороны, Россия, быв еще разделена на многие княжества, всегда семена междоусобия в себе вмещала». Иван III «первый почти свободился» от зависимости от «татар Большия орды», «покорил себе великие княжения Новогородское и Тверское и лишил не оружием и силою, но давая другие награждения, удельных князей их уделов и прав, которые к престолу великого княжения присоединил…»[38]

Процесс образования Русского централизованного государства, по мнению М. М. Щербатова, поучителен в двух отношениях. Во-первых, ликвидация самостоятельности отдельных князей производилась в основном мирными средствами: Иван III действовал «без великих кровопролитий, предпочитая всегда наименование мудрого в правительстве государя наименованию непобедимого»[39]. Такая тактика кажется наиболее правильной М. М. Щербатову — стороннику политической системы, при которой монарх выступает в союзе с аристократией. Во-вторых, М. М. Щербатов полагает, что пример истории Новгорода доказывает преимущество самодержавия как формы государственного строя перед республикой.

Для исторических воззрений М. М. Щербатова характерно представление (восходящее еще к А. М. Курбскому, но выступающее в новой оболочке рационалистических понятий) о воздействии человеческих свойств (добродетелей и пороков) на общественное развитие. Объясняя действия ряда московских князей честолюбием, стремлением к самовластию, он ищет причины падения Новгородской республики в «развратности нравов» ее правителей и т. д. В этом сказалось стремление дворянского историка в условиях разложения крепостничества и подъема антифеодального движения найти такие черты человеческого характера, которые могли бы служить опорой феодального строя и крепостнического государства.

Важным явлением в развитии дворянской исторической науки было издание в начале XIX в. многотомного труда Н. М. Карамзина «История государства Российского». Обладавшая большими достоинствами в литературном отношении, снабженная обширными выдержками из источников, часто впервые вводимых в научный оборот, «История» Н. М. Карамзина способствовала повышению интереса к русскому прошлому. Но, появившаяся непосредственно после Великой французской буржуазной революции, в условиях кризиса крепостнической системы в России, «История» Карамзина проникнута консервативно-охранительным характером. Исторический процесс Н. М. Карамзин делает объектом познания не для того, чтобы на основе его изучения раскрыть какие-то объективные предпосылки для изменения сложившихся общественно-политических отношений. Напротив, исторический опыт используется им в целях обоснования реакционной идеи о тщетности какой бы то ни было попытки ломки существующего строя, в целях призыва к примирению с настоящим, оправданию его и самоутешению мыслью о том. что в мире нет ничего совершенного.

Исторический процесс автор видит в укреплении самодержавия, успехи которого воплощаются в деятельности отдельных князей и царей. Они являются, по Н. М. Карамзину, подлинными творцами истории. Развитие самодержавия в России автор рисует на широком всемирно-историческом фоне. Монархический режим для Н. М. Карамзина — исконный факт русской истории. Его успехи связаны с благосостоянием Руси, периоды его упадка вызвали большие беды для страны. Киевская Русь, «рожденная, возвеличенная единовластием, не уступала в силе и в гражданском образовании первейшим европейским державам, основанным на развалинах Западной империи народами германскими». Но затем наступило время политического раздробления Руси, исчезло единовластие. «…Разделение нашего отечества и междоусобные войны, истощив его силы, задержали россиян и в успехах гражданского образования: мы стояли или двигались медленно, когда Европа стремилась к просвещению». В XIII в. Россия уже отставала «от держав западных в государственном образовании». Татаро-монгольское нашествие явилось причиной дальнейшего культурного отставания России от западноевропейских стран. «Сень варварства, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу…», «Россия, терзаемая монголами, напрягала силы свои единственно для того, чтобы не исчезнуть, нам было не до просвещения…»[40].

Спасти Россию, по мнению Н. М. Карамзина, могло только восстановление в ней монархии. «Если Рим спасался диктатором в случае великих опасностей, то Россия, обширный труп после нашествия Батыева, могла ли иным способом оживиться и воскреснуть в величии?». Н. М. Карамзин считает, что движущей силой истории являются лишь носители власти, а народ — их слепое орудие. «Народ и в самом уничижении ободряется и совершает великое, но служа только орудием, движимый, одушевляемый силой правителей». Исходя из этой реакционной мысли, Н. М. Карамзин делает и другой вывод столь же реакционного характера: татаро-монгольское иго принесло Руси не только зло, но и благо, ибо благодаря ему исчезло все, «что имело вид свободы и древних гражданских прав» (вече, должность тысяцкого и т. д.)[41]. Этим было облегчено восстановление монархии.

Центром «государственного возрождения» Руси стала Москва. Там «созрела мысль благодетельного единодержавия», которое окончательно укрепилось при Иване III. «Отселе история наша, — пишет Н. М. Карамзин, — приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки княжеские, но деяния царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает вместе с нашим подданством; образуется держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предполагают ей знаменитое место в их системе политической»[42].

В изображении Н. М. Карамзина Иван III выступает подлинным героем как русской, так и мировой истории. Фигуру этого князя Н. М. Карамзин рисует на широком фоне событий всемирно-исторического значения, свидетельствующих с его точки зрения о закате феодализма в Западной Европе и укреплении в ряде стран национальных монархий. «…Иоанн явился на феатре политическом в то время, когда новая государственная система… возникла в целой Европе на развалинах системы феодальной или поместной…». Если до Ивана III Россия «около трех веков находилась, вне круга европейской политической деятельности», то Иван III «сделался одним из знаменитейших государей в Европе»[43].

Дворянские историки XVIII — начала XIX в., несмотря на всю узость, классовую ограниченность, а иногда и прямую реакционность их концепций, в которых содержание исторического процесса сводилось к самодовлеющей деятельности политической надстройки, а история изображалась как цепь деяний князей и царей, роль народных масс в истории игнорировалась как и обусловленность политических отношений явлениями социально-экономической жизни, внесли известный вклад в изучение вопроса об образовании Русского централизованного государства.

Заслуга дворянской историографии XVIII — начала XIX в. заключается в восстановлении (по летописям и актам) ряда конкретных фактов преимущественно политической истории Руси XIV–XV вв.; в постановке проблемы отсталости Руси от ряда стран Западной Европы в связи с татаро-монгольским нашествием на русские земли и их завоеванием; в показе прогрессивности ликвидации политической раздробленности Руси; в уяснении связи между процессом образования Русского централизованного государства и борьбой русского народа с иноземными захватчиками; в попытке раскрыть международное значение этих явлений. Всемирно-исторический аспект рассмотрения дворянской историографией XVIII в. истории России и, в частности, образования Русского, централизованного государства отличен от угла зрения книжников конца XV–XVII в. с их представлением о смене (руководимой рукою провидения) мировых империй.

В конце XVIII — начале XIX в. в России все более проявлялась тормозящая роль крепостнической системы для развития страны; самодержавие все более становилось реакционной силой. Формировалась антикрепостническая идеология. Нарождалась революционная историография.

Представители первого (дворянского) этапа революционного движения, выступая с критикой самодержавия, переносили свое отрицательное отношение к нему на оценку Русского государства XV–XVI вв. Это было положительным фактом в развитии русской исторической мысли, знаменовавшим борьбу ее революционного направления с консервативно-охранительными концепциями официальной историографии, рассматривавшей феодальную монархию как основной прогрессивный фактор исторического развития. Дворянские революционеры отмечали тяжелые последствия политики государственной централизации для народных интересов, подчеркивая при этом роль народа (в широком значении всесословного общества) не как объекта, а как субъекта исторического процесса. Но устремление внимания главным образом к отрицательным сторонам образования централизованного государства на Руси, с одной стороны, не позволяло дворянским революционерам видеть различия политического строя феодальной монархии на отдельных ее этапах. С другой стороны, излишне идеализировались и наделялись демократическим содержанием порядки древней Руси, периода политической раздробленности, например строй Новгородской феодальной республики.

Образованием Русского централизованного государства интересовался первый дворянский революционер А. Н. Радищев, хотя он и не посвятил этой проблеме какого-либо специального труда.

Глашатай гражданской «вольности», борец против крепостничества и самодержавия, подходивший к изучению прошлого своей страны с революционных позиций, А. Н. Радищев искал в древней и средневековой истории России примеров народного правления. В противоположность официальной дворянской историографии, доказывавшей, как правило, исконность самодержавия в России, А. Н. Радищев считал общественный строй древней Руси демократическим. Показателем этого, по мнению А. Н. Радищева, являются вечевые собрания. Он делает специальную выписку из так называемой Иоакимовской летописи, приведенной в «Истории» В. Н. Татищева, доказывая, что «народные собрания» были на Руси «во употреблении»[44]. Статью Г. Ф. Миллера «Краткое известие о начале Новгорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших оного города случаях»[45]. А. Н. Радищев использует для обоснования положения, что на вечевых «зборищах основалась наипаче вольность народа»[46]. В «Сокращенном повествовании о приобретении Сибири» (1791–1796) А. Н. Радищев высказывает мысль о том, что демократические порядки, подобные новгородским (классовой сущности Новгородской феодальной республики А. Н. Радищев не понимал), были издавна свойственны всем восточным славянам: «…вечевой колокол, палладиум вольности новгородской, и собрание народа, об общих нуждах судящего, кажется быть нечто в России древнее, и роду славянскому сосущественно, с того может быть даже времени, одно, как славяне начали жить в городах; другое, когда христианский закон перенесен в Россию и при церквах колокола возвешены»[47].

Полемизируя с В. Н. Татищевым, доказывавшим наследственность княжеской власти в древней Руси, А. Н. Радищев, напротив, утверждал, что древнерусские князья были выборными: «…сие, как думаю, было, как у других народов, что князей выбирали из княжеской фамилии»[48].

«Вольности», господствовавшей в древней Руси, был нанесен удар татаро-монгольским нашествием. Политику московских князей, направленную к образованию Русского централизованного государства, А. Н. Радищев рассматривает, во-первых, в плане ее значения для борьбы с татаро-монгольским игом, и, во-вторых, с точки зрения ее роли в ликвидации самостоятельности отдельных русских земель. Связь в понимании А. Н. Радищева этих двух сторон московской политики выступает в ряде его выписок из «Истории» В. Н. Татищева[49].

Мероприятия московских князей по укреплению безопасности от внешних врагов А. Н. Радищев считал прогрессивными. Он отмечал, например, такие факты: «Дмитрий Иванович Донской построил Кремль»; «При царе Иване Васильевиче (Иване III. — Л. Ч.) начали лить пушки»[50]. Но ликвидацию на Руси политической раздробленности А. Н. Радищев расценивал как подавление народной «вольности» и укрепление деспотизма и поэтому не одобрял действий великокняжеской власти по включению в состав единого государства ранее независимых русских земель. Эти взгляды А. Н. Радищева ярко выражены в замечательных по силе гражданского пафоса строках его книги «Путешествие из Петербурга в Москву», посвященных падению независимости Великого Новгорода. А. Н. Радищев говорит о политике в отношении Новгорода «царя Ивана Васильевича», воплощая в его личности и действиях образы двух исторических лиц: великого князя Ивана III и царя Ивана IV Грозного. Политику эту А. Н. Радищев рисует как деспотическую, вызванную борьбой Новгородской республики, как органа народовластия, с самодержавием московских царей. «Уязвленный сопротивлением сея республики, сей гордый, зверский, но умный властитель хотел ее раззорить до основания». А. Н. Радищев как бы судит посмертно «царя Ивана Васильевича». Он задает вопрос, какое право имел царь «свирепствовать» в Новгороде, «присвоять» его себе, и отвечает: «Но на что право, когда действует сила?», когда деспотизм нарушает «право народов»[51]. Таким образом, процесс образования централизованного государства на Руси А. Н. Радищев расценивает под углом зрения наступления режима деспотизма и бесправия на общественно-политический строй, основанный на народоправстве.

Декабрист Н. М. Муравьев в своей записке «Мысли об «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина» (1818) дает некоторые оценки и тому периоду в истории Руси, когда она находилась под татаро-монгольским игом и когда шел процесс политического объединения русских земель.

Н. М. Муравьев подвергает критике реакционный тезис Н. М. Карамзина о том, что знание истории должно способствовать примирению «с несовершенством видимого порядка вещей, как обыкновенным явлением во всех веках…». Объективно этот тезис означал, что не следует стремиться к изменению существующего социального и политического строя, как бы он ни был плох. Н. М. Муравьев со своей стороны высказывает прямо противоположную мысль: не примирение с политической и социальной несправедливостью, а борьба с ней — вот стимул движения вперед. «Конечно, несовершенство есть неразлучный товарищ всего земного», но это не значит, что история должна «погружать нас в нравственный сон квиетизма», — пишет Н. М. Муравьев. «Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом». И далее, подтверждая свои высказывания историческими примерами, Н. М. Муравьев указывает, что нельзя примириться «с несовершенствами времен порабощенной России, когда целый народ мог привыкнуть к губительной мысли «необходимости»» (имеется в виду время татаро-монгольского владычества над Русью). «Еще унизительнее, — продолжает Н. М. Муравьев, — для нравственности народной эпоха возрождения нашего, рабская хитрость Иоанна Калиты; далее холодная жестокость Иоанна III, лицемерие Василия и ужасы Иоанна IV»[52]. У Н. М. Муравьева морально-психологические сентенции часто преобладают над социальным и политическим анализом исторических явлений. Но эти сентенции служат обоснованию передовой, хотя выраженной в идеалистической форме, идеи о борьбе свободы и деспотизма как критерия для оценки ведущих линий истории.

Интересный отзыв о шестом томе «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, где описывается княжение Ивана III, имеется в дневниковой записи Н. И. Тургенева. Основная мысль этой записи сводится к тому, что хотя политика Ивана III, направленная к государственной централизации, и содействовала укреплению Руси и завоеванию ею авторитета на международной арене, но достигалось это ценою установления в стране страшного деспотизма и угнетения народа. «Конечно, приятно, — пишет Н. И. Тургенев, — в особенности с начала, видеть успехи единовластия. Но не знаю, вместе с сим Россия приемлет какой-то вид мрачный, покрывается трауром: она восстает из своего уничижения, но встает заклейменная знаками рабства и деспотизма, доказывающими, чего она лишилась и что приобрела»[53]. Н. И. Тургенев считает, что в период политической раздробленности Руси было больше условий для развития общества, чем после образования единого государства. Характеризуя самодержавную Россию, Н. И. Тургенев пишет: «как Мемнон, стоит она неподвижная и льдяная, нечувствительная к частной судьбе детей своих, ее столь любящих, так ей преданных»[54].

Конечно, в этом высказывании больше гражданского пафоса и чувства, чем исторического анализа. Но при всем том ясно, что историческая оценка роли русского самодержавия представителями дворянско-революционной историографии (относившими его возникновение к моменту создания централизованного государства) коренным образом отличалась от той оценки, которую дал самодержавию с консервативно-охранительных позиций Н. М. Карамзин. Н. И. Тургенев отмечает, что Н. М. Карамзин, «побеждая размышлением систематическим порывы своей души благородной», стремится представить царствование Ивана Васильевича «выгодным и даже щастливым для России и скрыть и рабство подданных и укореняющийся деспотизм правительства»[55]. Позиции Н. М. Карамзина — «историографа», размышляющего над историей, — Н. И. Тургенев противопоставляет позицию, которую занимает он сам — человек, руководящийся при изучении исторического прошлого чувствами любви и ненависти, причем источником этих чувств является революционное восприятие исторических деятелей и событий. Именно так надо понимать слова Н. И. Тургенева: «Я вижу в царствовании Иоанна щастливую эпоху для независимости и внешнего величия России, благодетельную даже для России, по причине уничтожения уделов; с благоговением благодарю его как государя, но не люблю его как человека, не люблю как русскаго, так, как я люблю Мономаха»[56].

Конечно, Н. И. Тургеневу было чуждо диалектическое понимание процесса образования централизованного государства на Руси как явления, объективно прогрессивного (поскольку с ликвидацией раздробленности создавались более благоприятные условия для экономического и культурного развития страны) и в то же время неизбежно подчиняющегося законам развития классового общества и поэтому связанного с ростом крепостничества и усилением аппарата угнетения. Н. И. Тургенев, говоря об итогах государственной централизации на Руси, подводит их в виде математического баланса, ставя вопрос: что же Россия оказалась в проигрыше или в выигрыше? Самое важное, что этот вопрос решается с точки зрения судьбы «вольности», т. е. гражданских прав общества, классовую структуру которого декабристы еще не были в состоянии правильно раскрыть, но в интересах которого вели борьбу с самодержавием. В княжение Ивана III, — говорит Н. И. Тургенев, — «Россия достала свою независимость, но сыны ее утратили личную свободу надолго, надолго, может быть навсегда. История ее с сего времени принимает вид строгих анналов самодержавного правительства; мы видим Россию важною, великою в отношении к Германии, Франции и другим иностранным государствам. История России для нас исчезает. Прежде мы ее имели, хотя и нещастную, теперь не имеем: вольность народа послужила основанием, на котором самодержавие воздвигло Колосс Российский! — Мы много выиграли, но много, много потеряли»[57]. Идея о том, что образование централизованного государства было куплено тяжелой для русского народа ценой, явилась большим прогрессом в исторической науке.

Ряд интересных высказываний по русской истории имеется в работе декабриста М. А. Фонвизина «Обозрение проявлений политической жизни в России»[58], представляющей собой отклик на книгу Энно и Шеншо «История России»[59]. М. А. Фонвизин возражает Н. М. Карамзину и другим историкам, которые «везде стараются выставлять превосходство самодержавия и восхваляют какую-то блаженную патриархальность, в которой неограниченный монарх, как нежный чадолюбивый отец, дышит только одним желанием осчастливить своих подданных»[60]. М. А. Фонвизин выступает как борец против самодержавия и сторонник «политической свободы».

Его историческая концепция заключается в утверждении, что до образования централизованного государства «все русские были вольные люди», «крепостное рабство землевладельцев» в России не существовало, во всей силе были «муниципальные учреждения и вольности», образец которых можно найти в Новгороде, Пскове, Вятке[61].

Татаро-монгольское нашествие еще не уничтожило «общинный быт русских городов». Но оно оказало влияние на утверждение на Руси самодержавия. Русские князья (Иван Калита и другие), «пресмыкаясь в Орде», «возвращались оттуда грозными, суровыми повелителями и на подданных вымещали свое унижение». Постепенно «во всех русских городах общинная свобода заменилась княжеским произволом». Дмитрий Донской в Москве «своею властию установил смертную казнь и отнял у народа право избрания тысяцких» и прочих «общинных чиновников». «В том же духе действовали его преемники — Василий I и Василий II». На Руси утвердилось единовластие, которое «не замедлило превратиться в самовластие». Великий князь Иван III стал уже «государем самовластным». Он и его сын Василий II, «покорив оружием Новгород, Псков и Хлынов, уничтожили их общинные права и вольности и увезли в Москву, как трофеи, колокола, созывавшие на вече свободных граждан Новгорода и Пскова». Но «дух свободы» продолжал жить в народе[62].

Труды дворянских революционеров конца XVIII — начала XIX в. (хотя и не являвшихся исследователями-профессионалами) представляют собой серьезный этап в развитии русской исторической мысли[63]. Они имеют несомненное значение и для изучения проблемы складывания Русского централизованного государства. В официальную трактовку, нашедшую законченное выражение в консервативно-охранительной концепции Н. М. Карамзина с его апологией самодержавия, была внесена новая революционная струя попыткой рассмотреть процесс создания единого государства на Руси в конце XV — начале XVI в. под углом зрения борьбы деспотизма и гражданской «вольности». В этой попытке было много упрощенного и неисторического. Целый ряд явлений древней Руси получил неверную идеализированную оценку. Как проявления гражданской «вольности» расценивались иногда выступления удельных князей против московской великокняжеской власти, сопротивление московским князьям Новгородской феодальной республики и т. д. Но при всем том был очень важен отказ от точки зрения на монархический строй как исконное для Руси явление, соответствующее духу русского народа, а на Русское государство XV–XVI вв. как на «восстановленную» древнерусскую (киевскую) монархию. Ценность представляла мысль о том, что возникновение централизованного государства не только явилось результатом победы «единовластия» над «разно»- или «много»-властием, но было связано с ростом угнетения народа. Плодотворным надо признать внимание к деятельности вечевых собраний, хотя дворянские революционеры не достигли их правильного понимания.

Значительное место в исторических концепциях дворянско-революционной историографии заняла борьба Руси за свою независимость с внешними захватчиками, прежде всего с татаро-монгольскими завоевателями. Наконец, заслугой дворянских революционеров было их стремление подойти к деятельности московских князей не только с точки зрения ее положительных итогов в деле объединения Руси, но указать также и теневые стороны этой деятельности — использование поддержки Золотой орды в своих междоусобицах и в укреплении власти над народом, стеснение городских вольностей и т. д. При этом, поскольку для дворянских революционеров самодержавие всегда, на всех этапах его существования было явлением отрицательным, в нарисованных ими портретах московских князей преобладали черные краски, и это не всегда давало правильное представление об их исторической роли.


§ 3. Дворянская и буржуазная историография периода кризиса крепостнической системы (до 60-х годов XIX в. включительно)

Критика декабристами с революционных позиций консервативной исторической концепции Н. М. Карамзина убедительно показала, что в этой концепции, построенной на фундаменте наиболее полно подобранных источников, обработанных достаточно совершенными для того времени методами исследовательской техники, проявился идейный кризис дворянской исторической науки. В условиях разложения крепостничества и становления капиталистических отношений развивается буржуазная историография, либеральная по своему политическому направлению. Она отражала идеологию той части буржуазии и обуржуазившихся помещиков, которая видела путь дальнейшего общественно-политического развития в мирных реформах и усовершенствовании монархии.

Исходные предпосылки буржуазно-либеральных и дворянских историков в изучении истории России отличаются известной близостью. Основное внимание русской буржуазной историографии обращено на развитие государства. Но буржуазные историки уже не удовлетворяются прямолинейной и страдающей известным примитивизмом концепцией Н. М. Карамзина, согласно которой единовластие выступает как решающий фактор исторического процесса уже на заре русской истории. Буржуазно-либеральные историки, делая основным объектом своего изучения Русское государство, рассматривают его как известный итог развития народа (в этническом смысле), как результат выделения из семьи и рода человеческой личности, которая находит в государстве наиболее полные условия для самоопределения. Приход на смену союзам, основанным на кровных связях, на смену отдельным местным политическим объединениям единого государства буржуазно-либеральная историография расценивает как показатель прогрессирующего роста народа, сумевшего найти в идее государственной организации гармоническое сочетание запросов и нужд всех сословий и отдельной личности. Объективно подобные взгляды выражали классовые интересы либеральной русской буржуазии, защищавшей идею союза с монархией на основе известного переустройства путем реформы (без революции) общественного строя и политической системы, их приспособления к развивающимся капиталистическим отношениям. Если для Н. М. Карамзина история России — это пример несовершенства любого общественно-политического порядка и в то же время свидетельство того, что самодержавие как форма политического строя наиболее отвечает интересам народа, то для представителей буржуазной историографии история должна показать, как государство выкристаллизовывалось в процессе развития общества, как оно одержало победу над более примитивными формами человеческой организации и в каком направлении, следовательно, пойдет его дальнейшее совершенствование.

Если дворянская историография, рассматривавшая историю самодержавия в России начиная с Киевской Руси, часто не улавливала различий между раннефеодальной древнерусской монархией и централизованной монархией XVI в., то для буржуазных историков первой половины XIX в. характерна точка зрения, что до политического объединения русских земель государство, строго говоря, на Руси вообще не существовало.

Для дворянской историографии показательны при изучении истории России обращение к параллелям из истории других стран и народов, постановка вопроса о взаимодействии развития России и Западной Европы. Н. М. Карамзин доказывал силу и крепость русского самодержавия, в частности, тем, что оно завоевало авторитет на международной арене. Сравнительно-исторические параллели занимают большое место и в буржуазной историографии. Но в ней вопрос ставится уже в более широком смысле — о направлении путей, по которым совершается развитие России и западноевропейских стран, о сопоставлении и противопоставлении этих путей. Вопрос этот решался по-разному различными историками; некоторые из них обращали внимание на близость явлений русского и западноевропейского средневековья, но наибольшее распространение в буржуазной историографии получила идея своеобразия, самобытности русского исторического процесса. Иногда эта идея развивалась на фоне противопоставления истории стран Западной Европы и Азии, причем причину своеобразия русского исторического процесса исследователи усматривали в том, что Россия занимала промежуточное географическое положение между «Западом» и «Востоком». И в данном случае изучение прошлого было тесно связано с осмысливанием представителями либеральной буржуазии и помещичьего дворянства современной им действительности и их взглядами на политическое будущее России. Отрицая путь революционного переустройства общества, деятели различных направлений буржуазно-либерального и помещичье-дворянского толка расходились по вопросу о том, в какой мере должен быть использован опыт западноевропейских стран в отмене крепостнических порядков, в проведении реформ по переустройству государственного аппарата русской монархии, каковы пределы этих реформ, в какой мере и что следует сохранить из порядков, сложившихся в России к первой половине XIX в.

При изучении истории государства в буржуазной историографии в значительной мере еще сохраняется персонификация исторического прошлого, которая была присуща Н. М. Карамзину и его предшественникам. Однако буржуазная историография уже в гораздо большей степени проявляет внимание к процессам общественного развития, выдвигая в качестве определяющих его условий такие факторы, как географическая среда, колонизация, торговые связи и т. д.

Надо отметить расширение источниковедческого фундамента буржуазной исторической науки, издание памятников летописания, законодательного и актового материала и т. д. Особенно следует подчеркнуть большую роль в развитии науки тех публикаций, которые осуществлялись возникшей во второй четверти XIX в. Археографической комиссией.

Один из ранних представителей буржуазной историографии — Н. А. Полевой в своей концепции русского исторического процесса исходит из предпосылки о том, что до второй половины XV в., до свержения монгольского ига, Русского государства не существовало. По его мнению, до указанного времени можно говорить только об истории русского народа (в этническом смысле). Согласно периодизации русской истории, предложенной Н. А. Полевым, образование «одного Русского государства» открывает четвертый период в истории русского народа[64]. В первый период этой истории (IX — середина XI в.) на Руси господствовал феодализм (Н. А. Полевой понимает его в чисто политическом плане, как отсутствие единовластия), принесенный варяжскими князьями и выразившийся в образовании системы соподчиненных и независимых княжений[65]. Следует отметить, что Н. А. Полевой был одним из немногих буржуазных историков, признававших наличие в России в средние века феодализма. Второй период истории Руси (со второй половины XI в. до нашествия татаро-монголов) Н. А. Полевой определяет как время господства «феодализма семейного», или «системы уделов, обладаемых членами одного семейства под властию старшего в роде». «Самобытный мир феодализма варяжского», говорит автор, перешел «в удельную систему»[66]. Третий период русской истории, по Н. А. Полевому, охватывает время от татаро-монгольского нашествия до княжения Ивана III. Это время постепенного «восстановления» «из малых русских княжеств» «великого Российского государства»[67]. Указанный период Н. А. Полевой делит в свою очередь на два этапа, грань между которыми кладет княжение Ивана Калиты, когда произошло «основание самобытности Московского княжества»[68].

Образование единого Русского государства Н. А. Полевой рассматривает на фоне событий всемирной истории, расценивая русское средневековье как своего рода синтез тех явлений, которые имели место в Западной Европе, с одной стороны, в Азии — с другой. В понимании Н. А. Полевого, своеобразие истории России определялось в значительной мере тем, что она занимала «обширное пространство между Европою и Азиею» и поэтому «переходила свой особенный средний век, время феодализма и вольных городов, по подобию Европы, но по образцу Азии»[69].

В числе факторов, содействовавших образованию Русского централизованного государства, Н. А. Полевой важнейшее значение придает борьбе с татаро-монгольским завоеванием. Русское единое государство, — указывает Н. А. Полевой, — возникает в результате «противодействия» Руси «оглушающему удару Азии». Борьбу русского народа за свержение татаро-монгольского ига Н. А. Полевой сопоставляет с крестовыми походами западноевропейских рыцарей, усматривая в обоих этих исторических событиях выполнение христианами предназначенной им провидением роли дать отпор неверным[70]. В данном случае автор использует точку зрения летописных сводов для доказательства мессианистской роли России на Востоке. В условиях обострения «Восточного вопроса» в XIX в. эта мысль служила идейному оправданию внешней политики правительства Николая I. Еще в большей мере это можно сказать о дальнейших выводах Н. А. Полевого.

«Возрождение Руси» в результате свержения татаро-монгольского ига, возникновение Русского централизованного государства расцениваются Н. А. Полевым с точки зрения перехода к русскому народу византийского идейно-политического наследства. Русь сумела оказать сопротивление «неверным», Византия не смогла этого сделать, но, умирая, завещала Руси «православную веру, Царьград и тип восточноевропейского образования»[71]. Так сложившаяся в конце XV — начале XVI в. доктрина «Москва — третий Рим» ставится автором на службу пропаганды завоевательной политики русского царизма на Ближнем Востоке. Надо сказать, что реакционные идеи Полевого используются и современной буржуазной зарубежной историографией, стремящейся доказать вопреки историческим фактам агрессивный характер внешней политики Русского централизованного государства, проводившейся под лозунгом «Москва — третий Рим».

Выше говорилось уже об идейной близости буржуазной и дворянской историографии. В трудах другого историка первой половины XIX в. — М. П. Погодина многое (сточки зрения их идейного содержания) восходит к дворянско-монархической концепции Н. М. Карамзина. Но М. П. Погодин не обладал ни той широтой кругозора и культурой, ни той начитанностью в разновременных источниках, ни тем литературным талантом, которые отличали Н. М. Карамзина. М. П. Погодина следует рассматривать как эпигона дворянской историографии, реакционера по своим политическим взглядам, сторонника официальной теории самодержавия, православия и народности, человека, не давшего чего-либо крупного в научном отношении, хотя и разработавшего ряд специальных вопросов, писателя плодовитого, но мало оригинального.

В трудах М. П. Погодина получила обоснование концепция о своеобразии исторического развития России. Черты этого своеобразия М. П. Погодин видит, во-первых, в том, что западноевропейские государства возникли в результате завоевания, Русское государство — в результате добровольного призвания славянскими племенами варягов. Во-вторых, на Западе, говорит М. П. Погодин, христианство распространилось из Рима, на Руси — из Константинополя, в силу чего в России «духовенство подчиняется государям, в то время как на Западе оно вяжет и решит их». Следствием завоевания было упрочение в ряде европейских стран «феодализма с происшедшим от него рыцарством», а Русское государство «осталось во владении одного семейства, разделившегося на многие отрасли»[72]. «Ослабление феодализма и усиление монархической власти» явились на Западе Европы результатом крестовых походов, на Руси — следствием татаро-монгольского ига[73].

Все эти черты своеобразия русской истории, по мнению М. П. Погодина, определили близость в России власти и сословий. Русский «чиновный боярин» сам отказался от сословных привилегий в виде системы местничества, Россия не знала выступлений, подобных действиям «черни бастильской в минуту зверского неистовства», в России не действовали лица, подобные Гракху, Мирабо, Руссо и др. Отсюда и реакционная политическая программа М. П. Погодина, который в своих взглядах на настоящее и будущее русского народа исходит из мысли, что «российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия, самою верною и надежною»[74].

Рассматривая исторический процесс, М. П. Погодин в духе старой феодально-клерикальной историографии оставляет в нем место для действий ряда необъяснимых случайностей, которые воспринимаются как нечто чудесное, как плод вмешательства в судьбы человеческие провидения. Воздействием таких случайностей М. П. Погодин объясняет и причины возникновения централизованного государства на Руси, вследствие чего решение данного вопроса получается весьма упрощенное. Утверждение на Руси «единовластия» происходило, по М. П. Погодину, просто и легко: «все роды удельных князей вымерли или обмелели», «и Москва должна была только что прибрать их наследства к своим рукам». Целые княжества «покорились» московским князьям, «повинуясь силе какого-то естественного тяготения»[75]. Говоря о роли Москвы в качестве центра единого Русского государства, М. П. Погодин не знает, чему более удивляться: естественному ли ходу вещей, «в котором одно изтекало, кажется, из другого, или тем неожиданным посторонним событиям, которыми заботливо отклонялись все опасности, нещастья…»[76]. Падение татаро-монгольского ига М. П. Погодин объясняет так: «Слабые оковы монгольские свалились с наших рук сами собою»[77]. Историческая концепция Погодина свидетельствует о полном крахе в тот период дворянской историографии, об ее неспособности к объяснению исторических явлений.

В 1834 г. появилась статья Н. В. Станкевича «О причинах постепенного возвышения Москвы до смерти Иоанна III»[78]. Значение этой статьи заключается в том, что она надолго привлекла внимание исследователей, занимавшихся проблемой образования Русского централизованного государства, к одному специальному вопросу, ставшему как бы основным, к вопросу о факторах, способствовавших выдвижению Москвы в качестве государственного центра. Ссылаясь на труды Геерена и Гизо, автор высказывает мысль о том, что политическое значение народа определяется «централизацией», его объединением «в одно неразрывное целое»[79]. Это — общее место русской буржуазной историографии, считавшей, что условием целостности народа является его формирование в государство как организацию якобы общенародную. Далее автор указывает, что для достижения «политической целости» на первых порах необходимо преобладание какого-либо города над остальными частями страны. Для наблюдателя важно подметить «первый момент сего преобладания» и тем самым получить возможность изучить «все степени гражданской жизни, от первых ее следов до значительного развития», проследить, «как разнородные части общества совокупляются в одно гармоническое целое», уловить «первое биение сердца в живом политическом теле». Таким образом, по мысли Н. В. Станкевича, история «постепенного возвышения Москвы» есть ключ к истории государственной централизации страны. С возвышением Москвы «тесно и неразрывно соединен ход России к политическому существованию»[80]. Так произошло сужение большой проблемы создания единого государства и сведение ее к вопросу о роли в этом процессе Москвы и Московского княжества.

Н. В. Станкевич называет четыре причины возвышения Москвы. В качестве первой он отмечает выгодное положение Москвы в центре других княжеств, что давало московским князьям возможность, «приобщая к себе независимые владения», постепенно превращать «центр в окружность». Второй причиной автор считает татаро-монгольское нашествие. Оно уничтожило «принципат» Владимира[81], который перестал быть местопребыванием великих князей; монгольские ханы поддерживали московских князей, последние обогащались от сбора дани с удельных княжеств для передачи в Золотую орду; наконец, со временем московские князья, окрепнув, возглавили борьбу с Ордой. «Вот каким образом чуждое варварское иго было одною из важнейших причин, способствовавших возрастанию нашей древней столицы», — пишет Н. В. Станкевич[82]. Третьей причиной возвышения Москвы явилось, по Н. В. Станкевичу, то, что она сделалась местопребыванием митрополитов, которые «влияние свое на народ употребляли в пользу князей» и стали «орудием князей для утверждения их могущества». Наконец, на четвертое место в ряде причин возвышения Москвы автор ставит политику московских князей, направленную к «расширению границ и приобретению политической значительности»[83].

Конечно, Н. В. Станкевич значительно глубже подошел к вопросу о причинах возвышения Москвы, чем его предшественники, отметив не единичные моменты, а совокупность условий, определивших историческую роль этого центра: географический фактор, внешнеполитические события, значение деятельности церкви, характер политики великокняжеской власти. Но, несмотря на то, что предложенная Н. В. Станкевичем для объяснения поставленной проблемы четырехчленная формула вошла (с известными модификациями) в последующую историографию, она все же не раскрывала этой проблемы, ибо из поля его зрения почти полностью выпадали явления социально-экономического характера. Явно неверное решение со стороны Н. В. Станкевича получил такой важный вопрос, как влияние на историю Руси татаро-монгольского завоевания, расцениваемое автором в положительном плане[84].

Общая концепция русского исторического процесса в буржуазно-либеральной историографии этого времени наиболее полно разработана в трудах представителей так называемой государственной школы — К. Д. Кавелина, Б. Н. Чичерина и особенно в исследованиях С. М. Соловьева. Концепция эта имела определенное политическое значение. Она по существу давала с позиций буржуазии, выступавшей в союзе с царизмом, историческое обоснование процесса развития феодальной монархии, долженствующей мирным путем (без революционных потрясений) перерасти в монархию буржуазную как высший идеал государства.

К. Д. Кавелин рассматривает историческое развитие России под углом зрения борьбы двух начал: «кровного» — «семейного» и «государственного». Из «кровного союза» постепенно выходит личность, которая «ставит себя выше семьи» и отрицает «кровные отношения» во имя «идеи» государства. Появление государства было «началом самостоятельного действия личности», «началом гражданского, юридического, на мысли и нравственных интересах, а не на одном родстве основанного, общественного быта».

Переломным моментом в процессе перехода от «кровных отношений» к государственным было «уничтожение удельной системы» и политическое объединение русских земель. При этом в истории образования единого Русского государства К. Д. Кавелин считает главным не уничтожение независимости отдельных княжеств. Это было «делом возрастающей силы». Гораздо важнее для К. Д. Кавелина другое: то, что при разделе территорий между представителями княжеской линии, укрепившейся в Москве, постепенно увеличивалась доля, принадлежащая великому князю. Это обстоятельство К. Д. Кавелин считает актом сознания: «держава, ее нераздельность и сила поставлены выше семьи»[85]. Образование единого государства, по мысли К. Д. Кавелина, стало возможным в результате победы «идеи» государственного строительства в связи с тем, что личность сбрасывает с себя семейные оковы.

Следовательно, согласно идеалистической концепции К. Д. Кавелина, возникновение Русского централизованного государства было результатом целеустремленной политики московских князей, и в этом отношении его взгляды совпадают с взглядами дворянских историков. Но действия московских князей, по К. Д. Кавелину (и в этом его отличие от дворянской историографии), определяются осознанным и сознательно проводимым в жизнь идеалом государства. Так либеральная буржуазия искала в прошлом подтверждения своим политическим идеалам, якобы характерным для национального сознания и осуществляемым отдельными мыслящими представителями общества.

Для концепции К. Д. Кавелина показательно также представление о полной противоположности исторического развития России и стран Западной Европы («…ни одной черты сходной, и много противоположных»)[86]. Применительно к периоду политического объединения русских земель это означало отрицание существования на Руси феодальных отношений.

В исторических взглядах К. Д. Кавелина много общего с взглядами другого представителя «государственной школы» Б. Н. Чичерина. Согласно теории Б. Н. Чичерина, человечество проходит в своем развитии три ступени, для которых характерны следующие формы общежития: «союз кровный», «союз гражданский», «союз государственный». Кровный союз основывается «на сознании естественного происхождения». Гражданский союз вырастает «из столкновений и отношений личностей, вращающихся в своей частной сфере»; общественные связи на этой ступени истории возникают из вотчинного права землевладельцев, из свободного договора между людьми или из порабощения одних лиц другими. «Высшей формой общежития», «высшим проявлением народности в общественной сфере», — говорит Б. Н. Чичерин, — является государство. В государстве народность, главный признак которой составляет язык, «собирается в единое тело, получает единое отечество, становится народом», а верховная власть «служит представительницею высшей воли общественной…»[87]. Таким образом, государство, с точки зрения Б. Н. Чичерина, — это орган надклассовый, всесословный, выражающий всенародную волю. Образование государства — показатель уровня народного самосознания. Подобное понимание государства типично для либерально-буржуазной историографии.

Процесс образования централизованного государства на Руси Б. Н. Чичерин рассматривает (на материале духовных и договорных княжеских грамот XIV–XVI вв.) как смену союза гражданского союзом государственным. Применяя к объяснению этого процесса гегелевскую диалектику, он делает вывод, что «внутреннее противоречие одной жизненной формы влечет к установлению новой, высшей формы», из анархии возникает порядок, который все частности сдерживает в своем единстве». Конкретно это выражалось в том, что каждый князь раздробленной Руси стремился усилиться за счет своих соседей, а расширив свои владения, делил их, как вотчинник, между наследниками. Так продолжалось до тех пор, пока князья стали понимать, что сохранить могущество княжества можно, лишь усиливая одного наследника за счет других. Тот из князей, кто получал большую долю наследства, стал покорять других. «Этим путем начали собираться раздробленные массы, и создалось, наконец, единое тело, с единым главою, который, сделавшись единодержавием, мало-помалу снял с себя прежний тип вотчинника и стал сознавать себя государем»[88].

Несмотря на идеалистический характер и ярко выраженную классовую сущность концепций К. Д. Кавелина и Б. Н. Чичерина, проявляющуюся в апологии буржуазного государства; несмотря на догматизм мышления названных авторов, в силу которого они переносили в прошлое понятия современного им общества, переживавшего кризис крепостнического строя; несмотря на антиисторичность подхода к государству, которое по существу отождествлялось с понятием централизованной политической системы, эти концепции в известной мере отражают поступательное развитие буржуазной историографии. Особенно важна была попытка связать возникновение единого государства на Руси с исторически обусловленной сменой общественно-политических форм, их борьбой между собой. И хотя эта смена трактовалась как результат претворения в жизнь абстрактных понятий, а в реальной действительности авторы обращали главное внимание на политический строй (и еще уже — на междукняжеские отношения) и правовые нормы, тем не менее это был новый подход к вопросу по сравнению с дворянской историографией. Но в то же время необходимо иметь в виду, что концепции образования Русского централизованного государства, разработанные Кавелиным и Чичериным, отражают общие политические взгляды русских либералов — противников революции. В этом реакционный смысл их концепций. Недаром В. И. Ленин видел в Кавелине одного «из отвратительнейших типов либерального хамства…»[89].

Наибольшими достижениями русская буржуазная историография того времени обязана С. М. Соловьеву (идейно близкому к представителям «государственной школы»). С. М. Соловьев в результате многолетнего упорного труда в архивах собрал громадный, ранее в значительной своей части неизвестный исследователям материал, а на основе его обработки попытался дать целостную схему русского исторического процесса.

Уже в своей первой диссертации «Об отношениях Новгорода к великим князьям» С. М. Соловьев выступил с концепцией, согласной которой политическое развитие Руси до конца XV в. представляло собой постепенную смену порядков, определявшихся родственными междукняжескими взаимоотношениями, порядками государственными, основанными на началах подданства народа княжеской власти. Первоначально русские князья, пишет С. М. Соловьев, «смотрели на себя как на членов одного семейства и на области Русские — как на нераздельную собственность этого семейства, причем старшие владели областями лучшими». Для собирания русских земель в одно целое и для приобретения государственного единства необходимо было ослабление родственных связей среди князей, «отчуждение родов и линий княжеских друг от друга». Это могло произойти только тогда, «когда понятия собственности, наследственности владения начали господствовать над понятиями семейными, когда родовые отношения князей между собою заменились отношениями их как правителей к своим подданным, когда земля, область, город привязали к себе князя тесными узами собственности, сделали его оседлым»[90].

«Оседлость» князей, по С. М. Соловьеву, началась в Северо-Восточной, Владимиро-Суздальской Руси. Там зародились и новые государственные порядки. Для их утверждения Северо-Восточной Руси надо было «освободиться на время от России Южной, где старый быт господствовал и откуда являлись на север непобедимые князья с угрозою задавить новорожденное государство». Этому «освобождению» помогло татаро-монгольское нашествие. «Старая» (т. е. Киевская) Русь, «испепеленная татарами, поддалась князьям литовским и потеряла свой прежний быт»[91]. А во Владимиро-Суздальской Руси со времени Андрея Боголюбского началась борьба «между старым порядком вещей и новым»[92]. Она проявилась в соперничестве «старых» городов (где существовало «вечевое народовластие», а княжеская власть была слаба, ибо из-за господства родовых отношений князья беспрерывно сменялись) и городов «новых», где укреплялись постоянные княжеские линии. Окончательное торжество «нового порядка вещей над старым обозначилось борьбою Новгорода с Москвою» и торжеством последней в конце XV в.[93]

Многое в схеме С. М. Соловьева восходит к старой дворянской историографии (например, мысль об изменении направления исторического развития в связи с перемещением политических центров Руси). Идеи, которые внесены в эту схему С. М. Соловьевым как представителем буржуазной историографии (например, идея борьбы государственных и родовых начал), в их конкретном применении часто неправильно отражают историческую действительность (например, утверждение, что в Киевской Руси князья не были «оседлыми»). В соответствии с общими теоретическими представлениями, характерными для буржуазной «государственной школы» историографии, С. М. Соловьев неправильно мыслит государство как организацию, объединяющую весь народ на общих для него началах, и понятие государства ограничивает формальными признаками государства централизованного. Наконец, междукняжеские отношения для С. М. Соловьева — это не обычная тема исторического исследования. Это — одно из главных проявлений общественной жизни, своего рода ключ к пониманию исторического процесса, ибо С. М. Соловьев не видит подлинных его творцов — трудовых народных масс.

И при всем том даже в этой ранней монографии С. М. Соловьева давалось новое понимание проблемы образования Русского централизованного государства. Его возникновение выводилось из длительной борьбы старых общественных отношений с новыми, в конкретных формах сведенной к соперничеству «старых» (вечевых) и «новых» (княжеских) городов. Плодотворной была мысль об «узах собственности», связывавших князей с землей, хотя эта связь понималась упрощенно, идеалистически, как переход к «оседлости» княжеских линий, в связи с тем, что получило преобладание понятие о наследственности княжеских владений.

Концепция С. М. Соловьева нашла дальнейшее развитие в его второй диссертации: «История отношений между князьями Рюрикова дома». Автор утверждает здесь, как и в книге «Об отношениях Новгорода к великим князьям», что «новый» политический порядок, устанавливавшийся в Северо-Восточной Руси, в отличие от Руси Киевской был основан на понятии о собственности, вследствие чего «все северные князья были собственниками». Отсюда тот «хозяйственный характер, господствующая мысль о приобретении и сбережении, избежание решительных мер, которые отличают большинство северных князей, и преимущественно князей московских, от Даниила до Иоанна III, последнего князя — хозяина и первого государя»[94].

В знаменитом обобщающем труде С. М. Соловьева «История России с древнейших времен» поставлена задача рассмотреть историю нашей страны как органический процесс внутреннего развития[95]. При этом С. М. Соловьев обосновывает необходимость раскрытия исторической закономерности (понимаемой идеалистически).

Главным в процессе исторического развития Руси С. М. Соловьев считает в этом многотомном труде (так же, как и в своих монографиях) «переход родовых княжеских отношений в государственные»[96]. Но большое значение в качестве факторов, влиявших на направление и характер исторического процесса, С. М. Соловьев придавал природе страны. Непосредственное соприкосновение Восточноевропейской равнины со степями Средней Азии предопределило многовековую борьбу восточных славян с кочевниками. Обширность страны и ее малонаселенность явились условием мирной колонизации.

Из этих общих предпосылок С. М. Соловьев исходит в изучении причин и хода складывания Русского государства. При этом он различает два типа государств, из которых одни образовались «неорганически», в результате завоевания, другие — «органически», в процессе «внутреннего возрастания и укрепления». Для Русского государства, по С. М. Соловьеву, характерен второй путь развития: оно «при самом рождении своем является в громадных размерах», обусловленных природою. Пользуясь «удобством водяных путей во всех направлениях», «новое государство», т. е. Киевская Русь (вернее прообраз государства, ибо победа государственного начала на Руси, по С. М. Соловьеву, происходит позднее), быстро охватило ряд племен и «наметило громадную для себя область», но последняя была пустынна, еще «нужно было все населить, все устроить, все создать». И тогда на Руси произошло то, что бывает во всех «органически образованных государствах»: «страна как будто бы разделилась на части, находящиеся под властию разных владетелей», связанных, однако, друг с другом.

С. М. Соловьев намечает два типа «владельческих отношений», из которых один характерен для государств германских (феодализм), другой — для государств славянских (родовые междукняжеские отношения). При феодализме зависимость вассала от сюзерена возникает «из первоначальной зависимости членов дружины к вождю». На Руси (где, по С. М. Соловьеву, феодализма не было) «связью между частями государства служило родовое отношение владельца каждой части к владельцам других частей и к самому старшему из них». Это отношение было основано на «происхождении всех владельцев от одного общего родоначальника» и на том, что «старший стол переходил постоянно во владение к старшему в целом роде княжеском». Феодализму на Западе и родовым княжеским отношениям на Востоке, — замечает С. М. Соловьев, — «бесспорно принадлежала опека над новорожденными европейскими обществами в опасный период их младенчества».

В дальнейшем на Руси «стало заметно образовываться крепкое государственное средоточие», родовые княжеские отношения должны были уступить место единовластию. Это было связано с отливом «жизненных сил» с юго-запада к северо-востоку, в область Верхней Волги: «народонаселение движется в этом направлении — и вместе с ним идет история». Здесь «начинается борьба нового порядка вещей со старым, государственных отношений с родовыми, и оканчивается торжеством первых над последними». «Северо-Восточная Русь собирается в одно целое»[97].

Перед нами целостная, продуманная схема исторического процесса, в которой период политического объединения страны и создания централизованного государства занимает место, принадлежащее ему в силу закономерности общественного развития (так, как ее понимает автор, выдвинувший идею «органического» образования государства). В этой схеме уделяется значительное внимание таким факторам общественного развития, как природа страны, ее колонизация, борьба народа с кочевниками и т. д. Исторические труды С. М. Соловьева — это одно из наиболее выдающихся завоеваний буржуазной историографии. В то же время ограниченность буржуазной методологии автора не позволила ему выйти за пределы рассмотрения государства как правового понятия, лишенного классового содержания. Его попытка выявить преемство форм по существу свелась к изучению изменения форм политической организации в отрыве от истории народа, от его экономической и социальной жизни. Естественно, что такая попытка и не могла привести к раскрытию как общих объективных закономерностей, так и своеобразия развития отдельных стран.

С. М. Соловьев еще раз попытался изложить общие основы своего понимания истории России в тринадцатом томе своего фундаментального труда, в главе «Россия перед эпохою преобразований» — там, где он подводит итоги изучению допетровского времени. Здесь все многообразие исторических явлений им в конечном итоге выводится из географического фактора. С. М. Соловьев приходит к выводу, что «в истории распространения европейской цивилизации» наблюдается «постепенное движение от запада к востоку, по указанию природы, ибо на западе сосредоточиваются самые благоприятные условия для ранних успехов цивилизации», которые «постепенно ослабевают, чем далее на восток»[98].

С. М. Соловьев подчеркивает, что движение русской истории с юго-запада на северо-восток было движением из стран лучших в худшие, в условия менее благоприятные. В Северо-Восточной Руси немногочисленное население было разбросано на громадном пространстве; здесь не было «разделения занятий», отсутствовали «большие города», сообщение между отдельными областями было слабое, население не обладало сознанием общих интересов. «Раздробленные таким образом части» могли быть «стянуты» лишь «правительственною централйзациею». «Централизация, — указывает С. М. Соловьев, — восполняет недостаток внутренней связи, условливается этим недостатком и, разумеется, благодетельна и необходима, ибо без нее все бы распалось и разбрелось: это хирургическая повязка на больном теле, страдающем потерею внутренней связи, внутренней сплоченности»[99].

Итак, выдвинув тезис о возникновении на Руси государственности в результате «внутреннего», «органического» развития, С. М. Соловьев в конечном итоге объясняет образование Русского централизованного государства отсутствием достаточных внутренних предпосылок для дальнейшего органического роста общества. Централизация выступает как извне принесенная сила, сплачивающая народ и дающая ему возможность развиваться как единое целое. Таково буржуазное понимание природы государства.

Выход «Истории России с древнейших времен» вызвал резкую критику со стороны славянофилов. В статье «По поводу VII тома Истории России г. Соловьева» (1858) К. С. Аксаков писал, что «в «Истории России» автор не заметил одного: русского народа». «Русского народа, — продолжал К. С. Аксаков, — не заметил и Карамзин; но в то время этого далеко нельзя было так и требовать, как в наше время; к тому же Карамзин назвал свою историю «Историею государства Российского». Так же и «История России» С. М. Соловьева, — указывает рецензент, — «может совершенно справедливо быть названа тоже историею Российского государства, не более; Земли, народа — читатель не найдет в ней». Но даже история государства как такового «не может быть удовлетворительна», если «она не замечает Земли, народа»[100].

Эти справедливые замечания, бесспорно, указывают на самое слабое место исследований С. М. Соловьева. Но теоретические позиции рецензента, с которых он критикует труд С. М. Соловьева, оказываются еще более слабыми, чем позиции автора критикуемого труда. Как известно, разногласия между славянофилами и так называемыми западниками (к которым примыкали и К. Д. Кавелин, и С. М. Соловьев) не были разногласиями, отражавшими принципиальную противоположность идеологий. И те и другие враждебно относились к революционному движению, и те и другие были сторонниками проведения известных реформ, которые содействовали бы развитию в России буржуазных отношений. Идейные расхождения славянофилов с «западниками» были расхождениями в пределах одного лагеря. В противоположность «западникам», настаивавшим на том, что в дальнейшем политический строй России должен приближаться к политическим отношениям в западноевропейских буржуазных странах, славянофилы были сторонниками сохранения патриархальной, преимущественно допетровской старины, в которой они видели полную гармонию интересов государства и народа («Земли»). Стремясь укрепить роль помещиков в деревне при консервации там патриархальных отношений, славянофилы идеализировали общину как исконное начало в жизни русского народа. Выступая за уважение к национальным традициям, придавая своим выступлениям патриотический характер, славянофилы по существу сводили эти традиции к реакционному лозунгу (самодержавие, православие и народность), характеризующему якобы русское национальное самосознание.

С этих политических позиций и критикует К. С. Аксаков С. М. Соловьева, упрекая его, что он не показал в своей «Истории» русского народа как носителя этих трех начал. С этих же позиций дает К. С. Аксаков свою собственную историческую концепцию, в частности подходит к решению проблемы образования Русского централизованного государства. В статье «Об основных началах русской истории» К. С. Аксаков говорит о разных путях развития государств в России и в странах Западной Европы. «Все европейские государства основаны завоеванием», Русское государство возникло в результате «добровольного призвания власти». Поэтому в основе западноевропейских государств лежат «насилие, рабство и вражда», Русское государство построено на началах «добровольности, свободы и мира». Для России характерен «союз народа с властию». Отношения народа («Земли») и государства в России держатся на «взаимной доверенности»[101].

В статье «Несколько слов о русской истории, возбужденных историею г. Соловьева (по поводу I тома)» (1851) К. С. Аксаков предлагает свою периодизацию русского исторического процесса. Эта периодизация не нова. Следуя давней (еще летописной) традиции, К. С. Аксаков указывает, что «русскую историю лучше разделять, как она сама себя разделила, т. е. по столицам». Но автор подводит под такой принцип периодизации идеологическое обоснование в соответствии со своими общими политическими взглядами. Он считает, что «русская столица вовсе не то, что столица в других государствах», в русской столице нет «деспотического значения», нет «ничего централизирующего»; зато в ней «выражается мысль эпохи», «в столицах сознает себя исторически народ»[102].

В течение трех периодов истории России («Киевского», «Владимирского», «Московского») существовали общины, «соединенные в земском отношении единством веры православной, а также и единством народным быта и языка». Политическое единство сначала строилось на кровном родстве князей. «Москва первая задумала единство государственное и начала уничтожение отдельных княжеств». При этом политика московских князей не затрагивала общин, которые «были довольны, когда падали между ними государственные перегородки». Так постепенно Москва соединила всю Русскую землю в одну «Великую общину»[103].

Историческая схема К. С. Аксакова — монархическая. В его концепции народ как субъект истории по существу отсутствует (и в этом отношении справедливый упрек, брошенный автором С. М. Соловьеву, вполне может быть отнесен и к нему самому). Нельзя назвать историей народа упоминание его в качестве «Земли», постоянно действующей рука об руку с «государством», «властью», шествующей в союзе с монархией.

Сопоставляя между собой две концепции помещичье-буржуазной либеральной историографии по вопросу об образовании Русского централизованного государства — концепцию «государственной школы» и славянофильскую, надо сказать, что именно первая, при всей ее методологической ограниченности, отражала поступательное развитие исторической мысли. При всей общности классовых основ мировоззрения К. С. Аксакова, с одной стороны, и С. М. Соловьева — с другой, исторические построения последнего отличаются диалектичностью (в идеалистическом понимании диалектики); он (отрицая революционные перевороты) обращает внимание на борьбу старого и нового (пусть главным образом в сфере правовых понятий, а не социальных отношений). Построение К. С. Аксакова статично, в нем нет движения и нет никакой борьбы. Историческая миссия русского народа, по К. С. Аксакову, состоит в том, чтобы пронести на протяжении веков незыблемым якобы дорогое ему монархическое начало. Монархическая концепция К. С. Аксакова приближается к концепции Н. М. Карамзина, но последний воплощает ее в действиях исторических лиц, доводит до читателя в виде занимательного рассказа о прошлом, в то время как у первого те же идеи выступают в виде голой схемы, своего рода скелета, с которым не вяжется представление о динамике общественного развития. В ограниченных рамках помещичье-буржуазной либеральной исторической науки исследования С. М. Соловьева содержали прогрессивные тенденции, которых нет у К. С. Аксакова, несмотря на его призыв к изучению истории народа. По своим взглядам К. С. Аксаков мало отличался от представителя официальной охранительной идеологии М. П. Погодина.

В середине XIX в. в русской историографии зарождается интерес к истории отдельных русских земель, вошедших в состав единого централизованного государства. При этом в работах, посвященных этой истории, проявляется своеобразный областной патриотизм, выражавшийся в стремлении подчеркнуть роль той или иной местности в общерусском историческом процессе.

Так, в книге Д. И. Иловайского «История Рязанского княжества» мелькает мысль о том, что во второй половине XIV в. Рязань становилась одним из центров объединения русских земель, причем этим она была обязана политике рязанского великого князя Олега Ивановича. «На Олеге очень ясно отразились современные ему княжеские стремления к собиранию волостей», — пишет Д. И. Иловайский. «Видя, как два главные центра, в Северо-Восточной и Юго-Западной России, притягивают к себе соседние волости, он хочет уничтожить эту силу тяготения и стремится инстинктивно создать третий пункт на берегах Оки, около которого могли бы сгруппироваться юго-восточные пределы». Правда, автор подчеркивает, что для проведения подобной политики у Олега не было под ногами «твердой исторической почвы», а при таких условиях «отдельная личность, как бы она ни была высоко поставлена, не может создать что-нибудь крепкое, живучее…»[104].

Давая сравнительную оценку тем идеям, которые были выдвинуты представителями дворянской и буржуазной (имея в виду либеральное крыло) историографии (до 60-х годов XIX в. включительно) для уяснения процесса образования Русского централизованного государства, необходимо отметить прежде всего поступательный ход исторической мысли. Если дворянские исследователи при решении данной проблемы интересовались в значительной мере историей княжеской династии, то буржуазная историческая наука, сохраняя этот интерес, во главу угла выдвигает эволюцию государства как определенной системы политических отношений. Если дворянская историография рассматривала образование на Руси единого государства как один из этапов на пути перенесения русских столиц, то буржуазные исследователи ставят эту смену столиц в связь с общим процессом движения цивилизации с Запада на Восток. Если для дворянских историков самодержавие является рычагом исторического развития, двигающим вперед народ, то для буржуазной историографии общество выступает творцом идеи государства, воплощающейся затем, в период создания централизованной государственной системы, в жизнь. В буржуазной историографии получили значительно большее обоснование такие факторы формирования государства, как внешняя среда, торговые связи, колонизация и т. д.

Таким образом, буржуазно-либеральные историки уже ближе, чем дворянские, подходили к пониманию закономерного характера общественного развития. И тем не менее, будучи не в силах раскрыть общие исторические закономерности, они не могли установить их и для периода создания централизованного государства на Руси. Препятствием к этому являлись: идеалистический склад мировоззрения буржуазных авторов; скованность их мышления абстрактными юридическими категориями, за которыми они не умели различать реальных классовых интересов, порождаемых материальными условиями жизни. Русские буржуазные исследователи изучаемого времени интересовались борьбой исторических сил в период формирования единого государства, но не видели в ней классового содержания. Противники революционного переустройства существующего строя, они и в прошлом устанавливали лишь эволюционные ряды явлений.


§ 4. Труды революционных демократов

С революционно-демократическим пониманием истории выступили В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский. В своих трудах они использовали все те завоевания дворянской и буржуазной исторической науки в области подбора, анализа, критики исторических источников, установления проверенных исторических фактов, которые были сделаны к их времени. Будучи хорошо знакомы с современными им философскими системами, они освоили те идеи, которые были положены лучшими представителями буржуазно-либеральной исторической мысли (и прежде всего С. М. Соловьевым) в основу объяснения русского исторического процесса и, в частности, процесса политической централизации (смена родовых начал государственными, роль географического фактора и колонизации страны). Но они во многом переработали выводы дворянско-буржуазной историографии той поры с позиций своего революционного мировоззрения. Они подвергли острой критике либеральную концепцию русской истории.

Продолжая традиции революционного подхода к истории, заложенные А. Н. Радищевым и декабристами, объективно отражавшего буржуазную идеологию, революционные демократы связывали изучение прошлого, и особенно вопроса о создании на Руси централизованной государственной системы, с той борьбой против самодержавия и крепостничества, которая была делом их жизни. По сравнению с А. Н. Радищевым и декабристами революционные демократы более глубоко подходили к объяснению основных явлений русской истории, в частности процесса складывания единого русского государства. Деятели второго этапа революционного движения — революционные демократы — подошли уже к решению той задачи (хотя и не решили ее), которая была еще недоступна А. Н. Радищеву и декабристам, — к показу роли трудовых народных масс в истории. Подошли они и к материалистическому миропониманию (хотя и не все одинаково, но все непоследовательно, причем преимущественно применительно к явлениям природы, а не общественной жизни).

Во взглядах В. Г. Белинского по вопросу об образовании Русского централизованного государства много противоречивого. Многие мысли он воспринял от дворянской и буржуазно-либеральной историографии, не сумев сбросить их идеалистическую оболочку. Но с рядом идей он выступил как новатор — представитель революционно-демократического направления в науке[105].

Уже в «Литературных мечтаниях» (1834) В. Г. Белинский указал на сковывающие начала в жизни русского народа: церковное влияние Византии, татаро-монгольское иго, самодержавие[106]. В то же время В. Г. Белинский проводил в своих трудах (в соответствии с выводами лучших представителей дворянско-буржуазной историографии его времени) мысль о прогрессивности процесса государственной централизации. В рецензии (1836) на «Русскую историю для первоначального чтения» Н. А. Полевого В. Г. Белинский, давая характеристику Ивану III, пытается найти в нем черты одновременно и крупного государственного деятеля, при котором Русское государство добилось независимости от Орды, и в то же время правителя, устанавливавшего на Руси порядки восточной деспотии[107].

В рецензии (1839) на исторические романы И. И. Лажечникова «Ледяной дом» и «Басурман» В. Г. Белинский высказывает несколько общих мыслей по вопросу о характере политической раздробленности и последующей государственной централизации на Руси. Сущность исторического процесса в период раздробленности (в «период уделов») автор расценивает как процесс освоения населением территории России. Русский народ («великан-младенец») «путем раздробления разбрасывался в длину и ширину и захватывал себе побольше места на божьем свете, чтоб было где ему развернуться и поразгуляться, когда придет его время…». По существу здесь в поэтической форме ставится вопрос о колонизации страны как основном факторе «удельного» времени.

Условием, способствовавшим образованию Русского централизованного государства, В. Г. Белинский считает то сплочение русского народа, которое последовало в результате татаро-монгольского ига. «Внешняя сила» в виде власти Золотой орды «должна была сдавить Русь; спаять ее же кровию, пробудив в ней чувство единоверия и единокровности». Это высказывание отличается, конечно, в корне от мысли Н. М. Карамзина о положительном воздействии татаро-монголов на процесс государственной централизации на Руси. Речь идет о другом: чужеземное господство заставило русский народ глубже осознать свои национальные интересы.

Процесс государственной централизации автор связывает с укреплением самодержавия. Великого князя Ивана III («могучего Иоанна III») В. Г. Белинский изображает как «первого царя русского», «замыслившего идею единовластия и самодержавия», «сокрушившего представителей издыхавшего удельничества…»[108].

Ряд соображений по вопросу об образовании Русского централизованного государства содержится в статьях В. Г. Белинского о народной поэзии (1841). Здесь он прежде всего в соответствии с распространенным в буржуазной историографии его времени взглядом противопоставляет русскую «удельную систему» феодализму западноевропейского средневековья. «В феодализме, — по мнению В. Г. Белинского, — заключалась идея, удельная система, по-видимому, была случайностью, порождением естественных, патриархальных понятий о праве наследства»[109]. Происхождение «удельной системы» В. Г. Белинский видит в разделах князьями недвижимого имущества между детьми. «Удельная система была точь-в-точь то же самое, что теперь помещицкая система: отец-помещик, умирая, разделяет поровну своих крестьян между своими сыновьями». «Удельная система», — считает В. Г. Белинский, — это «самая естественная и простодушная из всех систем в мире». Междоусобные войны возникали лишь в результате «личных несогласий князей». Значение «удельной системы» В. Г. Белинский видит в том, что она «принесла внешнюю пользу России, сделавшись причиною ее внешнего расширения»[110].

Оценивая значение статей В. Г. Белинского о народной поэзии для изучения проблемы Русского централизованного государства, следует сказать, что при общем идеалистическом подходе к историческим явлениям и нечеткости выводов в этих статьях были высказаны очень интересные и новые мысли. Таково, например, сопоставление «помещицкой» и «удельной» «систем», которое, будучи доведено до логического конца, должно было бы привести автора к выводу о наличии в то время на Руси того, что лежит в основе помещичьего права, т. е. несвободного состояния крестьянства.

В статье 1841 г., посвященной времени Петра I, В. Г. Белинский ставит проблему формирования русской национальности, определяя ее как «совокупность всех духовных сил народа»[111]. Большое значение автор придает влиянию на национальность географических условий, в которых она развивалась. Различая «народы горные» и «долинные» и относя русский народ к числу последних, В. Г. Белинский останавливается на складывании русского национального характера под влиянием природы страны в разные периоды его истории, в частности в период объединения русских земель вокруг Москвы. Отметив, что «колыбель» России из Новгорода через Владимир перешла в Москву, автор художественно изображает воздействие природы страны на русскую национальность и воспитание черт ее характера. «Суровое небо увидели ее младенческие очи, разгульные вьюги пели ей колыбельные песни, и жестокие морозы закалили ее тело здоровьем и крепостию»[112].

Подчеркивая величие и могущество русского народа, В. Г. Белинский в подтверждение этому приводит ряд фактов русской истории, в числе которых фигурируют и «быстрая централизация Московского царства», «и мамаевское побоище», «и свержение татарского ига». Желая показать далее, что в России не было недостатка в «характерах и умах государственных и ратных», В. Г. Белинский называет среди выдающихся исторических деятелей прошлого Ивана Калиту, Семена Гордого, Дмитрия Донского, Ивана III[113].

Считая образование централизованной государственной системы явлением положительным, В. Г. Белинский, отрицательно оценивал роль Новгородского государства в истории Руси, находя, что «это была не республика, а «вольница», в ней не было свободы гражданской, а была дерзкая вольность холопей, как-то отделавшихся от своих господ». «От создания мира не было более бестолковой и карикатурной республики», — пишет В. Г. Белинский. «Она возникла, как возникает дерзость раба, который видит, что его господин болен изнурительной лихорадкой и уже не в силах справиться с ним как должно; она исчезла, как исчезает дерзость этого раба, когда его господин выздоравливает». Ликвидацию новгородской независимости В. Г. Белинский считает делом «необходимым», «оправдывающимся не только политикою, но и нравственностию». По словам В. Г. Белинского, Иван III и Иван Грозный «не завоевывали, но усмиряли Новгород, как свою взбунтовавшуюся отчину»[114].

Взгляды В. Г. Белинского на Новгородскую республику были известной реакцией на идеализацию ее как носительницу начал демократии. Именно этим объясняется его резко отрицательная оценка Новгородского государства.

Постепенно В. Г. Белинский все более вырабатывал целостный взгляд на русский исторический процесс, все более подходил к проблеме его членения на определенные периоды, отличающиеся своими специфическими чертами. Эта проблема выдвинута им в рецензии (1841) на «Историю России в рассказах для детей» А. Ишимовой[115] и нашла дальнейшую разработку в его рецензии (1843) на «Историю Малороссии» Н. Маркевича[116]. Здесь В. Г. Белинский набрасывает «план» русской истории, как он ему представляется. Время от вокняжения Владимира Святославича (X в.) до татаро-монгольского нашествия на Русь В. Г. Белинский называет «удельным периодом». Основное его содержание автор видит, как и раньше, в расселении русского народа по территории своей страны. Политическая централизация тогда отсутствовала: «Русь, в период уделов, расширялась, а не централизовалась». Строго говоря, В. Г. Белинский отрицал для времени до татаро-монгольского нашествия наличие на Руси не только централизованного государства, но и государства вообще. Он писал, что «…Киев, а потом Владимир были больше по имени, чем в сущности, великокняжескими столицами: титло великого князя более льстило честолюбию претендентов, чем доставляло им действительную власть и силу».

Если в этих утверждениях В. Г. Белинского и можно обнаружить известную близость к взглядам историков «государственной школы», то новой и прогрессивной была мысль В. Г. Белинского (правда, не доведенная им до логического конца) о социальном неравенстве как основе, на которой возникали общественно-политические отношения «удельного периода». «Помещичье право было душою удельного периода, и князья тогда были — род помещиков, произошедших из одного дома; бояре их — род домашних людей, а простой народ — крестьяне».

Началом централизации Руси, по В. Г. Белинскому, был «татарский период», продолжившийся до княжения Ивана III. Это время характеризуется двумя основными явлениями. Во-первых, происходит постепенная ликвидация раздробленности и зарождение самодержавия: «удельные княжества ослабевают по мере возвышения Москвы, счастливо выдерживающей свои споры и с Рязанью и с Тверью»; «великий князь постепенно становится из помещика государем, и самодержавие сменяет патриархально-помещичье право». Во-вторых, под влиянием татаро-монгольского ига наблюдается «искажение нравов русско-славянского племени…».

В качестве следующего периода русской истории В. Г. Белинский выделяет время от княжения Ивана III до начала XVII в. («междуцарствия»), когда завершается «падение уделов» и идет «укрепление самодержавия»[117].

Плодотворная идея о «помещичьем праве» как явлении, характерном уже для «удельного периода», намечала верное направление изучения истории формирования централизованного государства в связи с развитием крепостничества. Правда, В. Г. Белинский, оставаясь под воздействием представлений буржуазной историографии своего времени не пошел в таком направлении. Отсюда его противопоставление самодержавия и «патриархально-помещичьего права» как двух прежде всего политических систем, без раскрытия их социальных основ. Однако само это противопоставление подчинялось передовой мысли о том, что политическая централизация сопровождалась установлением для народа более деспотического режима, чем те патриархальные отношения, которые были у него с князьями «удельного» времени, являвшимися еще не государями, а просто помещиками. Этот режим в известной мере воспроизводил, по В. Г. Белинскому, восточный деспотизм, и народ поддался ему в силу «искажения нравов» в результате татаро-монгольского ига.

В десятой статье об А. С. Пушкине (1845), посвященной анализу его произведения «Борис Годунов»[118], В. Г. Белинский снова обращается к проблеме образования Русского централизованного государства. Здесь он более подробно излагает мысль о том, что большую роль в указанном процессе сыграло нашествие на Русь татаро-монголов. «С одной стороны, их жестокое и позорное иго гибельно подействовало на нравственную сторону русского племени, а с другой — было для него благодетельно, потому что чувством общей опасности и общего страдания связало разъединенные русские княжества и способствовало развитию государственной централизации через преобладание московского княжения над всеми другими». При этом В. Г. Белинский подчеркивает, что достигнутое на Руси политическое единство было «более внешнее, нежели внутреннее». Другими словами, по В. Г. Белинскому, централизованная государственная система была порождена необходимостью преодолеть внешнюю опасность, но она не отвечала потребности внутреннего роста народа. Здесь неверная мысль о внешнем факторе как причине образования на Руси единого государства используется как аргумент для доказательства верной и передовой идеи о том, что государственная машина по своей классовой направленности не содействовала внутреннему сплочению народа.

По мнению В. Г. Белинского, образование Русского централизованного государства произошло без серьезной внутренней политической борьбы. «Идея самодержавного единства Московского царства, в лице Иоанна III торжествующая над умирающею удельною системою, встретила в своем безусловно победоносном шествии не противников сильных и ожесточенных, на все готовых, а разве несколько бессильных и жалких жертв». Это было, конечно, ошибочное утверждение; В. Г. Белинский недооценивал силу политических конфликтов, сопровождавших ликвидацию политической раздробленности.

Характеристику единодержавия, установленного на Руси в конце XV — начале XVI в., В. Г. Белинский дает не совсем четко, но, несомненно, связывая ее с политической критикой самодержавия. Иван III, — пишет автор, — «был творцом неподвижной крепости Московского царства, положив в его основу идею восточного абсолютизма, столь благодетельного для абстрактного единства созданной им новой державы»[119].

Очень важно, что В. Г. Белинский попытался выявить классовый антагонизм в русском обществе в период образования централизованного государства. Удельные князья «выродились в простую боярщину, которая перед престолом была покорна наравне с народом, но которая стала между престолом и народом не как посредник, а как непроницаемая ограда, разделившая царя с народом»[120]. Здесь с революционно-демократических позиций подчеркнут отрыв власти от народа, хотя и не раскрыты классовые основы политики царизма. «Боярщина» (т. е. класс помещиков-крепостников) выступает как сила, разъединяющая царя и народ.

В этой же статье В. Г. Белинский высказывает мысль, что гениальные люди порождаются народом, а их деятельность оставляет яркий след в жизни народа. «Явление гения — эпоха в жизни народа. Гения уже нет, а народ долго еще живет в формах жизни, им созданной, долго — до нового гения. Так Московское царство, возникшее силою обстоятельств при Иоанне Калите и утвержденное гением Иоанна III, жило до Петра Великого»[121]. Вопрос о роли личности применительно к проблеме образования Русского централизованного государства не нашел у В. Г. Белинского определенного решения. Но важна мысль, что «Московское царство» возникло «силою обстоятельств», т. е. независимо от воли князей, и лишь «утверждено», т. е. политически оформлено, Иваном III. Это был тезис противоположный прежде всего дворянской, а в известной мере и буржуазно-либеральной историографии.

В конце своей жизни В. Г. Белинский снова вернулся к проблеме формирования русской народности в связи с процессом складывания Русского централизованного государства. В статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» В. Г. Белинский в опровержение утверждения славянофилов, что русскому народу присуще смирение, приводил факты, относящиеся ко времени политической раздробленности Руси и образования Русского централизованного государства. «Удельный период наш отличается скорее гордынею и драчливостию, нежели смирением», — писал он. Установление татаро-монгольского ига на Руси не было результатом проявленного русским народом непротивления, а явилось следствием отсутствия политического единства страны. «Татарам поддались мы совсем не от смирения (что было бы для нас не честью, а бесчестием, как и для всякого другого народа), а по бессилию, вследствие разделения наших сил родовым, кровным началом, положенным в основание правительственной системы того времени». В. Г. Белинский подчеркивал далее активность московских князей в проведении политики, направленной к созданию единого государства и к ликвидации зависимости от Золотой орды. «Иоанн Калита был хитер, а не смирен; Симеон даже прозван был «гордым», а эти князья были первоначальниками силы Московского государства. Дмитрий Донской мечом, а не смирением предсказал татарам конец их владычества над Русью. Иоанны III и IV, оба прозванные «грозными», не отличались смирением»[122]. На решение Белинским проблемы формирования русской народности оказала известное влияние концепция К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева, построенная на предпосылке о постепенной смене на Руси родовых отношений государственными. Но отличает Белинского от представителей «государственной школы» стремление подчеркнуть, что политическая слабость страны не могла сковать народных сил, направленных на борьбу за освобождение Родины от власти захватчиков.

Итак, в трудах В. Г. Белинского были по-новому поставлены некоторые существенные вопросы истории Русского централизованного государства. Подчеркивая его прогрессивное значение, он в то же время отмечал отрицательные стороны самодержавия. Формирование Русского централизованного государства В. Г. Белинский связывал со складыванием русской народности, а в выработке черт русского национального характера придавал большую роль борьбе с татаро-монгольским игом. Он подчеркнул силу народного патриотизма. Он поднял вопрос о взаимоотношении «помещичьего права» и самодержавия. При всей ограниченности методологии В. Г. Белинского и неверности ряда его утверждений, отмеченные моменты обогащали понимание проблемы Русского централизованного государства.

К рассмотрению с революционно-демократических позиций этой проблемы подошел и А. И. Герцен.

В большой работе «О развитии революционных идей в России» (1855) А. И. Герцен излагает свои взгляды по целому ряду вопросов русской истории. Он отмечает известную прогрессивность процесса образования Русского централизованного государства, способствовавшего преодолению политической раздробленности и свержению татаро-монгольского ига. «Необходимость централизации была очевидна: без нее нельзя было бы ни свергнуть монгольское иго, ни спасти единство государства»[123]. В то же время автор подчеркивает, что государственная централизация была достигнута потому, что в жертву ей приносились интересы народа. «Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни». Москва, по А. И. Герцену, потому-то и стала центром политического объединения русских земель, что она представляла собой «молодой город, без преданий, без обычаев»; «народный элемент» не мог быть здесь силен, «это-то и привязывало более всего князей к Москве»[124].

Автор считает, что «московское самодержавие» не было для России «единственным средством спасения». Страна могла пойти по одному из двух возможных путей: она «могла быть спасена или развитием общинных учреждений или самодержавием одного лица». В XV в. оставался нерешенным еще вопрос, «который из двух принципов народной и политической жизни одержит верх: князь или община». Выразителем одного «принципа» была Москва, другого — Новгород[125]. Победа осталась за Москвой, и это привело к утверждению «неограниченной монархии», «ставшей удручающею от того веса, который она приобрела под сенью ханской власти». Объединение русских земель сопровождалось подавлением московскими князьями всякого сопротивления «с кровавым зверством»[126]. В оценке Новгородской республики А. И. Герцен следовал за декабристами, а не за В. Г. Белинским.

За декабристами следовал А. И. Герцен, давая отрицательные характеристики московских князей. «Типом государя той эпохи» он считает Ивана Калиту, «политичного, плутоватого, лукавого, ловкого, старавшегося заручиться покровительством монголов своим чрезвычайным смирением перед ними и в то же время захватывавшего все и пользовавшегося всем, что могло увеличить его власть»[127].

Однако автор указывает, что русский народ, придавленный самодержавием и «византизмом», насаждаемым духовенством, которое хотело сделать из России «государство немое, повинующееся вере слепой», не был побежден. «Потеряв свои права в городах, он их сохранил в глубине сельских общин»[128].

Вопрос об образовании Русского централизованного государства А. И. Герцен поднимает позднее в статье «Старый мир в Россия» (1854). Он говорит о Москве как центре политического объединения русских земель. «Около XIV столетия в России образуется средоточие, около которого тяготеют и кристаллизуются все разнородные части государства, это средоточие — Москва. Со времени ее появления, как центра, она становится столицей всего славянского населения»[129]. Факт образования централизованного государства А. И. Герцен и здесь расценивал как явление, знаменующее упрочение деспотизма. Свое отрицательное отношение к самодержавию он переносил и на историческое прошлое. «В Москве образовалось византийское и восточное самовластье царей. Москва уничтожила все независимое старой Руси, все вольности народные. Все это было принесено на жертву идее государства»[130]. В качестве примера подавления московским самодержавием свободных общин А. И. Герцен приводит присоединение Новгорода к Москве в 1478 г.: «Новгород, великая и вольная весь, был живым упреком едва родившейся столице царей; Москва, с кровавой жестокостью и без малейшего угрызения совести, задушила своего противника»[131].

Образование централизованного государства А. И. Герцен считал насилием над естественными склонностями русского народа. «Славянские народы, — писал он, — собственно, не любят ни государства, ни централизации. Они любят жить в разбросанных общинах, удаляясь как можно больше от всякого вмешательства со стороны правительства»[132].

Как уже говорилось, концепция А. И. Герцена ближе к построениям декабристов, чем В. Г. Белинского. А. И. Герцен в большей мере, чем В. Г. Белинский, наделял государство прошлого чертами современного ему самодержавия. Революционный пафос, вызывавший ненависть к самодержавию, заставлял его иногда забывать об исторической перспективе. Тезис декабристов о борьбе на протяжении всей русской истории вольности с деспотизмом А. И. Герцен дополнил мыслью (отвечавшей его политическому мировоззрению) о роли русской общины (которую А. И. Герцен идеализировал, не замечая шедшего в ней процесса разложения) с ее антигосударственными и антицентрализаторскими тенденциями. Отсюда выявилось искусственное построение А. И. Герцена, утверждающее возможность двух путей развития русского общества в XIV–XV вв.: «московского», ведшего к неограниченной монархии, и «новгородского», который должен был привести к торжеству общинной демократии.

При всем том громадной заслугой А. И. Герцена является попытка осветить светом революционного мировоззрения такую теоретически острую и сложную проблему, как создание централизованного государства, подойти к ее решению с точки зрения интересов широких народных масс, для которых создание централизованного государства означало усиление гнета, рост крепостничества.

Революционное понимание русского исторического процесса развито в трудах Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского, в которых имеется много интересных мыслей и по вопросу о Русском централизованном государстве. Свою концепцию русской истории Н. А. Добролюбов и Н. Г. Чернышевский разрабатывали в борьбе с реакционной дворянской и буржуазно-либеральной историографией. Вместе с тем они отмечали то положительное, что могла дать в то время развивавшаяся буржуазная наука.

Из буржуазных историков середины XIX в. Н. А. Добролюбов и Н. Г. Чернышевский особенно высоко ценили С. М. Соловьева. Н. А. Добролюбов в рецензии на «Учебную книгу русской истории» С. М. Соловьева[133] говорит, что автором верно рассказаны факты, что «связь их показана очень ясно, сделана оценка внутреннего смысла явлений, обращено большое внимание на внутреннее состояние общества в данную эпоху». Таким образом, этот труд по мнению Н. А. Добролюбова, ценен и по фактическому материалу и потому, что в нем дано обобщение конкретных данных. В то же время Н. А. Добролюбов отмечал наличие в «Учебной книге» С. М. Соловьева многих ненужных деталей из истории междукняжеских отношений («подробностей удельной кутерьмы»), незнание которых не составит «решительно никакого пробела в исторических знаниях человека»[134]. Н. Г. Чернышевский в рецензии (1854) на четвертый том «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева (посвященный княжению Василия I и Василия II)[135] отмечает прежде всего достоинство всех вышедших томов этого обобщающего труда как «важнейшего приобретения нашей исторической науки в течение последних пятнадцати лет». Затем он выдвигает некоторые возражения С. М. Соловьеву, главным из которых является возражение против защищавшегося автором тезиса о роли колонизации как «важнейшего» факта древнерусской истории. По мнению Н. Г. Чернышевского, в изучаемое время (до XV в. включительно) «колонизация происходила слабо и медленно, не оказывая большого влияния ни на характер жителей, ни на общественные отношения»[136]. «…Добровольное стремление населения с юга на север, с запада на восток» не было «сильным»[137].

Переходя к историческим взглядам Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского, прежде всего следует указать на то, что они, не будучи историками-профессионалами, в то же время знакомились с русской историей не только по литературе, но в ряде случаев по первоисточникам.

В статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858) Н. А. Добролюбов останавливается на источниках по истории объединения русских земель и борьбе русского народа с татаро-монгольским игом в XIV–XV вв. Он рассматривает «Задонщину», псковские летописи, описания путешествий русских людей и т. д.[138] Интересна попытка Н. А. Добролюбова раскрыть в памятниках письменности этого времени борьбу различных политических тенденций. Так, например, он отмечает, что одна из повестей о присоединении Пскова к Москве, составленная в Москве, «восхваляет подвиги московского воинства, приходя в негодование от своеволия псковитян». «Другая повесть принадлежит псковичу и смотрит на дело с другой стороны: обвиняет московского наместника в притеснениях, князя — в вероломстве и сожалеет об утрате вольности». Самое интересное в данной статье Н. А. Добролюбова — это стремление найти в литературных произведениях проявления идеологической борьбы народа (вернее, широких слоев русского общества) против насилия: «…литературные интересы теперь уже так расширились, что в письменности может даже отражаться мнение большинства народа (в противность покоряющей его силе)»[139].

Во взглядах Н. А. Добролюбова на образование Русского централизованного государства особенно важным является то, что он уже подходил к пониманию связи этого процесса с процессом закрепощения крестьян. В 1859 г. Н. А. Добролюбов выступил с критическим разбором статьи Ю. Г. Жуковского «Общественные отношения России с точки зрения исторической науки права». Как доказывает Н. А. Добролюбов, статья эта «представляет собственно очерк истории крепостных отношений в России и указание на их значение в жизни русского народа». Смысл статьи, по Н. А. Добролюбову, сводится к тому, что та этом праве или на этих отношениях вырощена веками вся общественная организация России, вся ее цивилизация и государственность»[140].

Н. А. Добролюбов соглашается с Ю. Г. Жуковским в том, что политическая централизация на Руси была связана с ростом крепостничества. «Ограничения перехода видны во многих договорах московских князей; срок перехода определен в XV в., в Судебнике Иоанна III; меры закрепления являются с конца XVI в.»[141]. Но Н. А. Добролюбов считает нужным подчеркнуть, что «социальная почва «централизации» подготовлялась единственно в интересах центральной власти, а никак не в выгодах земства, и что общественная жизнь России на крепостных основаниях сложилась принудительно только вследствие отсутствия союзной силы в народе». «Центральная власть действовала единственно в своих интересах», и вряд ли народ может быть «обязанным централизации за что-нибудь»[142].

Хотя Н. А. Добролюбов и выводил крепостничество из политических мероприятий государственной власти, хотя он и отрывал историю формирования централизованного государства от развития социально-экономических отношений, считая централизацию лишь продуктом правительственной политики, но ценна была его попытка показать основы централизованного государства (правда еще не с точки зрения подлинно научного понимания классовой структуры общества), как органа угнетения народа. Добролюбов (как и Герцен) подходил здесь к проблеме образования централизованного государства с точки зрения интересов народа, в то время как концепция либералов отражала интересы господствующего класса и правительства.

С революционно-демократических позиций рассматривал процесс образования централизованного государства в России и Н. Г. Чернышевский. Особенно большое значение для выработки им понимания этого процесса имела критика буржуазно-либеральной концепции Б. Н. Чичерина. Н. Г. Чернышевский вначале благожелательно встретил выступления Б. Н. Чичерина в печати, считая его человеком большого таланта и эрудиции. Но чем более в трудах Б. Н. Чичерина проявлялась платформа либерала, стремившегося к сотрудничеству с царизмом, тем резче и непримиримее становилось отношение к нему Н. Г. Чернышевского. В рецензии (1856) на книгу Б. Н. Чичерина «Областные учреждения в России в XVII веке»[143] Н. Г. Чернышевский ставит вопрос о том, что следует различать понятия «государство» и «централизация». Централизацию вовсе не нужно рассматривать как непременный элемент сильного организованного государства, указывает он. «В Англии и Северной Америке централизации нет; а государства эти и сильны и благоустроены». «Централизация, — пишет Н. Г. Чернышевский, — является необходимою формою только там, где существует партикуляризм, где части одного и того же народа готовы жертвовать областному интересу национальным единством».

Переходя к русской истории, Н. Г. Чернышевский подчеркивает, что характерным ее признаком было «сознание национального единства», которое «всегда имело решительный перевес над провинциальными стремлениями…». С этой точки зрения Н. Г. Чернышевский рассматривает развитие в России форм государства. «Распадение Руси на уделы, по его мнению, было часто следствием дележа между князьями», но не «следствием стремлений самого русского народа». «Удельная разрозненность не оставила никаких следов в понятиях народа, потому что никогда не имела корней в его сердце: народ только подчинялся семейным распоряжениям князей». Процесс ликвидации раздробленности Н. Г. Чернышевский объясняет стремлением русского народа к национальной консолидации, столь сильно выраженным, что политическое объединение не сопровождалось какой-либо борьбой: «Как только присоединяется тот или другой удел к Москве, дело кончено: тверитянин, рязанец — такой же истый подданный московского царства, как и самый коренной москвич; он не только не стремится отторгнуться от Москвы, даже не помнит, был ли он когда в разрозненности от других московских областей: он знает только одно — что он русский».

При «такой силе национального чувства государственное единство, — по мнению Н. Г. Чернышевского, — ни мало не нуждалось в поддержке централизациею управления». Централизация проводилась государственной властью не в интересах политического единства страны (которое было достигнуто благодаря тяге народа к национальному объединению), а в собственных интересах, в целях укрепления аппарата насилия («стремление власти к расширению своих границ…»)[144].

Конечно, в рассматриваемой работе имеется ряд утверждений, которые являются плодом идеалистического подхода Н. Г. Чернышевского к объяснению исторических явлений. К таким утверждениям относятся тезисы о политической раздробленности Руси как следствии земельных разделов князей или об объединении русских земель как результате тяги русского народа к консолидации в одну национальность; о том, что силы национального чувства достаточно для государственной целостности. Противоречит фактам вывод о мирном характере процесса ликвидации раздробленности на Руси. Но бесспорно передовой и разрушающей каноны либеральной историографии была ярко раскрытая Н. Г. Чернышевским идея о том, что национальное единство народа, как этнического целого, и централизация государственного аппарата — это явления не совпадающие, а разнородные, ибо государственный аппарат по своей классовой сущности (еще далеко не раскрытой Чернышевским) направлен против народных масс.

К той же теме (на материале истории Франции) Н. Г. Чернышевский возвращается в рецензии (1857) на статью Б. Н. Чичерина «Новейшие публицисты» (посвященную книге Токвиля «L’ancien regime»). Рецензент упрекает Б. Н. Чичерина в том, что он преувеличивает положительные стороны централизации, в то время как «едва ли предмет его сочувствия заслуживает особенного сочувствия». «Стремления горожан, — пишет Н. Г. Чернышевский, — были основаны на началах более высоких, нежели стремления, одушевлявшие представителей централизации во Франции… Можно сильно сомневаться в том, до какой степени Ришелье и Мазарини были благодетели Франции». С другой стороны, «можно сильно сомневаться и в том, что торжество Этьена Марселя» (связанного с Жакерией) «было бы гибелью для Франции». «Жанна д’Арк вышла не из круга тех людей, которые хлопотали о централизации»[145].

Но, подчеркивая все отрицательные стороны централизации, Н. Г. Чернышевский отмечает и ее известное положительное значение. И с этой точки зрения он полемизирует с Токвилем, «который из нелюбви к централизации без разбора восхищается всем, что только боролось против этого принципа, не разбирая того, что если горожане были во сто раз лучше централизаторов, то централизаторы были в тысячу раз лучше феодалов».

В этой работе Н. Г. Чернышевский дал уже более всестороннее и объективное рассмотрение процесса государственной централизации (в той форме, в которой он совершался во Франции), подчеркнув и его относительную прогрессивность и классовую направленность. Хотя подлинное научное понимание причин и характера классовой борьбы было еще недоступно Н. Г. Чернышевскому, исключительный интерес представляет его мысль о прогрессивности крестьянских восстаний при феодализме, подавляемых органами централизованного государства как антинародной силы.

Близко подошел к пониманию классовых основ образования национальных монархий Н. Г. Чернышевский в статье «Г. Чичерин как публицист» (1859). Возражая против тезиса, защищавшегося Б. Н. Чичериным в книге «Очерки Англии и Франции» (1858), о том, что достижение политического единства было благодеянием для французской нации, Н. Г. Чернышевский пишет: «О, если завоевывать области и по возможности увеличивать свои владения значит быть благодетелем, то почему же не предполагать, что Атилла и Батый были представителями благодетельнейшего принципа: они хотели доставить всему европейскому человечеству то благо, которым обязаны были французы Филиппу Прекрасному, Людовику XI и другим собирателям земли французской»[146].

Следует лишь отметить, что в этой полемике с Б. Н. Чичериным, Н. Г. Чернышевский допускает смешение национальных государств с государствами, возникающими на основе завоеваний и подчиняющими силой оружия ряд племен и народностей.

Подробно вопроса о Русском централизованном государстве Н. Г. Чернышевский касается в статье: «Непочтительность к авторитетам» (1861)[147]. Возражая тем, кто доказывает полезность централизации, поскольку она «дала великорусскому племени государственное единство и освободила восточную половину нынешней России от татар», Н. Г. Чернышевский пытается вначале ответить на вопрос: отчего произошло «раздробление Восточной России на мелкие государства и чем оно поддерживалось»? Он считает, что раздробленность была вызвана не географическими условиями и не отсутствием у русского народа сознания этнической общности. Причинами раздробления Руси были: во-первых, малочисленность населения, жившего «рассеяно»; во-вторых, его «грубость», неспособность к установлению «таких форм администрации, которыми удобно соединялись бы области, далекие одна от другой…».

Отсюда Н. Г. Чернышевский делает вывод, что «прекратиться раздробление великорусского племени» могло в результате его «размножения» («чтобы не оставалось слишком обширных пустынь между его частями») и развития «хотя некоторой цивилизации». Ни тому, ни другому централизация содействовать не могла. Люди «размножались» «силою естественного закона». Развитие цивилизации «задерживалось соседством хищнических азиатских орд: печенегов, татар». Но с усилением русского народа (по мере роста его численности) и с ослаблением кочевников «по внутреннему закону их собственной жизни» (упадок «силы в номадах на земледельческой местности») условий для роста цивилизации становилось больше. Татаро-монголы были побеждены «собственным одряхлением и размножением русского населения, фактами, происходившими совершенно независимо от централизации». Н. Г. Чернышевский считает, что падение татаро-монгольского ига произошло «не от борьбы с великоруссами». Значение Куликовской битвы, по его мнению, преувеличено: она падает на то время, когда «татары совершенно уже охилели». Нашествие Мамая было «предсмертною конвульсиею умирающего зверя».

Далее Н. Г. Чернышевский возражает против утверждения о том, что централизация была «нивелирующею силою, действовавшею в демократическом направлении против аристократии». Он подчеркивает тесную связь между процессом образования Русского централизованного государства и ростом крепостничества. Централизация «создала поместную систему, т. е. иерархию более или менее крупных поземельных владельцев, — иерархию чисто феодальную». Централизация «поставила массу населения в крепостное отношение к феодалам, созданным поместною системою». «Феодальное сословие» с возникновением централизованного государства было превращено «в аристократию более новой формы, чрез постепенное расширение и упрочение поместных прав и, наконец, чрез признание поместий вотчинами»[148].

В этой статье очень хорошо проявились и сильные стороны Н. Г. Чернышевского как историка, и его методологическая ограниченность. Объяснения Н. Г. Чернышевским причин установления, а затем ликвидации политической раздробленности на Руси в теоретическом отношении не шли дальше обычных утверждений буржуазной историографии того времени. Только вместо географического фактора (С. М. Соловьев) он в качестве решающих причин централизации выдвигал рост населения и распространение цивилизации. Оригинальной и новой была мысль Н. Г. Чернышевского о том, что в двух обществах — оседлом славянском и в обществе кочевников, попавших в условия земледельческой страны, действуют два разных закона, направляющих их развитие в противоположные стороны. И хотя Н. Г. Чернышевский недооценивал значение народной борьбы в низвержении татаро-монгольского ига, эта недооценка объясняется его стремлением прежде всего понять законы общественной эволюции. Очень ценны и проникнуты революционным пониманием исторического процесса высказывания Н. Г. Чернышевского о крепостническом характере политики Русского централизованного государства и о связи между развитием крепостнических отношений и изменением форм собственности.

В «Рассказе о Крымской войне (по Кинглеку)», написанном в Петропавловской крепости (1862–1863), Н. Г. Чернышевский, давая небольшие экскурсы из истории России, указывает на отличия русского средневековья от западноевропейского. «Средневековое распадение стран на мелкие владения приняло в Западной Европе форму феодализма, — феодализм имел для каждого светского владения особую местную династию». В России «точно такое же распадение имело другую форму — форму раздробления государства по вотчинному праву (в смешении с республиканским вечевым началом, которое постепенно было подавлено вотчинным)…». Это «вотчинное право» заключалось в том, что каждый из сыновей умирающего князя получал свою долю недвижимого имущества. Отсюда — бесконечные княжеские усобицы[149].

Итак, Н. Г. Чернышевский глубже и острее, чем другие историки революционно-демократического направления, отметил, что с образованием централизованного государства усилилось крепостничество, а ответом на это явились крестьянские восстания; что проводимая властью политика централизации имела антидемократический характер; что национальное единство не означало единства интересов власти и народа. Но Н. Г. Чернышевский не смог раскрыть сущности процесса формирования централизованного государства как процесса объективно закономерного, а считал укрепление централизованной системы результатом мероприятий, предпринятых правительством. Непонимание подлинных социально-экономических предпосылок образования централизованного государства привело Н. Г. Чернышевского к противопоставлению «феодалов» и «централизаторов», феодального и «вотчинного» права, к утверждению, что крепостнический режим есть порождение централизованной государственной системы.

Оценивая в целом взгляды революционных демократов на процесс образования Русского централизованного государства, надо признать их главной заслугой то, что либеральному пониманию этого процесса они противопоставили свое новое понимание, критерием которого явились интересы народа, как активной прогрессивной силы истории.


§ 5. Буржуазная историография второй половины XIX в.

Во второй половине XIX в. проблема централизованного государства продолжала занимать одно из ведущих мест в буржуазно-либеральной историографии. Наметилось несколько направлений в изучении этой проблемы. Одно из них нашло выражение в работах Н. И. Костомарова, которые представляют собой шаг назад по сравнению с трудами С. М. Соловьева — наиболее крупным явлением буржуазной исторической мысли 50–70-х годов XIX в. Для Н. И. Костомарова характерен отказ от попыток подойти к проблеме образования централизованного государства с точки зрения раскрытия внутренней обусловленности этого процесса (хотя бы в области чисто политических отношений, которую рассматривал С. М. Соловьев). Он ищет причину создания централизованного государства во внешнеполитическом факторе — в татаро-монгольском завоевании русских земель.

Причастный в молодости к революционному движению, Н. И. Костомаров был знаком с революционно-демократической историографией. Из нее он воспринял, по-видимому, критическое отношение к самодержавию, выразившееся, в частности, в отрицательных характеристиках отдельных русских князей XIV–XV вв. Но в целом идеология Н. И. Костомарова была буржуазно-либеральной, и поэтому его критика тех или иных исторических лиц, стоявших у власти, давалась не с революционно-демократических позиций, а имела характер либеральной оппозиции. Мало того, через славянофильскую литературу в мировоззрение Н. И. Костомарова проникает реакционная идея о народном характере русской монархии.

Свою общую концепцию образования на Руси единого государства Н. И. Костомаров изложил в статье «Начало единодержавия в древней Руси»[150]. Основная мысль автора заключается в том, что до татаро-монгольского завоевания Русь представляла собой «федерацию земель». «В удельно-вечевом строе этого периода не было никаких признаков, которые приводили бы необходимо к единодержавному порядку». Татаро-монгольское нашествие явилось толчком к объединению русских земель и созданию единого Русского государства в форме монархии. Если раньше «над Русью не было единого господина», то теперь он явился: страна сделалась военною добычею хана, «все русские от князя до холопа стали его рабами без исключения». В таком «рабстве» Русь «нашла свое единство, до которого не додумалась в период свободы».

Татаро-монгольские ханы, по мнению Н. И. Костомарова, создали в Русской земле феодализм, а под феодализмом автор понимает такой политический строй, при котором «весь край находится в руках владетелей, образующих из себя низшие и высшие ступени с известного рода подчиненностью низших высшим и с верховным главою выше всех». Верховным главой Руси был золотоордынский хан, ему подчинялись русские князья, ставшие «из правителей земель вотчинниками земель». Будучи «произведением татарского завоевания», феодализм на Руси продолжался до тех пор, пока была сильна Орда[151]. Когда же Орда начала разлагаться, ханская власть стала слабеть, «верховным государем и собственником Русской земли» постепенно сделался «старейший» русский князь. В результате борьбы «монархизма с феодализмом» образовалось «государство с единодержавным главою». Окончательное установление монархического самодержавного принципа относится ко времени Ивана Грозного, выдержавшего борьбу с «княжеско-боярской оппозицией». Торжество единодержавия Н. И. Костомаров объясняет тем, что «за него было народное чувство», что оно добилось «уважения к себе народной громады»[152].

Итак, федерация «земель» до установления на Руси владычества Золотой орды; феодализм как политическая система, введенная на Руси после ее завоевания татаро-монголами; единодержавие, укрепившееся в результате разгрома феодализма и опиравшееся на сочувствие «народной громады», — вот концепция русской политической истории, предложенная Н. И. Костомаровым. В ней нет никаких новых мыслей и прогрессивных идей. Перед нами скорее попятное движение в сторону от тех завоеваний буржуазной теоретической мысли, которые были сделаны ко времени Н. И. Костомарова.

Проблемы централизованного государства Н. И. Костомаров касается и в «Русской истории в жизнеописаниях ее главнейших деятелей». Эту работу нельзя назвать научно-исследовательским трудом. Это — собрание биографий ряда исторических лиц (без ссылок на источники и с весьма вольным их изложением), представляющее нечто среднее между научно-популярными очерками и рассказами беллетристического характера. Несколько очерков («Московские князья братья Даниловичи», «Великий князь Дмитрий Иванович Донской», «Великий князь и государь Иван Васильевич», «Московский государь великий князь Василий Иванович»)[153] посвящены представителям великокняжеской власти XIV — начала XVI в. Значительную часть этих статей составляет простой пересказ политической жизни князей, заимствованный из летописных памятников. Процесс образования Русского централизованного государства Н. И. Костомаров сводит здесь в значительной мере к вопросу о соперничестве русских земель и укрепившихся в них княжеских линий, добивавшихся политического первенства. Возвышение Москвы автор объясняет (в соответствии со своими историческими взглядами) вначале поддержкой Золотой орды, оказываемой московским князьям («Первенство Москвы, которому начало положили братья Даниловичи, опиралось главным образом на покровительство могущественного хана»)[154], в дальнейшем — успешными действиями московских бояр.

Характеристики, даваемые Н. И. Костомаровым московским князьям, в большинстве своем отрицательны. Автор рисует их или людьми вообще бездарными, или же лицами, лишенными широкого политического кругозора, но расчетливыми, осторожными в своих действиях, скопидомами и приобретателями, именно в силу этих черт своего характера часто добивавшимися успеха[155].

Образование централизованного государства Н. И. Костомаров расценивает как победу деспотизма над началами «земской свободы», которая, по его мнению, характерна для периода политической раздробленности. В «Русской истории» в большей мере, чем в статье «Начало единодержавия в древней Руси», Н. И. Костомаров вскрывает отрицательную роль самодержавия. Его оценка Н. И. Костомаровым внешне иногда как будто совпадает с высказываниями В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского. Но принципиальное отличие Н. И. Костомарова от революционных демократов заключается в том, что он подходил к самодержавию не как борец с ним, а как либерал, ищущий путей его улучшения.

Русское централизованное государство Н. И. Костомаров рисует как неподвижный организм, в котором отсутствует тенденция к прогрессу; это государство «без задатков самоулучшения, без способов и твердого стремления к прочному народному благосостоянию» просуществовало два века (до Петра I), «верное образцу, созданному Иваном III, хотя и дополняемое новыми формами в том же духе, но застылое и закаменелое в своих главных основаниях, представлявших смесь азиатского деспотизма с византийскими, выжившими свое время, преданиями»[156]. Таким образом, критика самодержавия, понимаемого как явление бесклассовое, сочетается у Н. И. Костомарова с неисторическим к нему подходом, с попыткой найти его в сложившемся виде уже в конце XV в., в отрицании его дальнейшей эволюции.

Своеобразное преломление славянофильских взглядов в трактовке проблемы ликвидации политической раздробленности представляет собой построение И. Е. Забелина. В своей статье «Взгляд на развитие московского единодержавия» он высказывает точку зрения, согласно которой образование на Руси единого государства отвечало народным интересам. «Развитие московского единодержавия в сущности есть развитие народного единства», — пишет автор. Основу государственного единства И. Е. Забелин ищет «в посадских промышленных началах народной жизни, постоянно требовавших мира и тишины». Народ не имел возможности думать о каких-либо правах и вольностях, ему приходилось думать «только о насущном хлебе, да о безопасности от сильных людей». Вследствие этого народ «тянул к Москве, под защиту власти, не оставлявшей без должного возмездия в особенности земских обид».

Московский князь Иван Калита «первый высоко поднял знамя народного устройства», провозгласив «заветное слово, чтобы жить всем, как один человек». Со времени его княжения как «явный плод княжеских забот о всенародном добре и благе» наступили «долголетний земский мир и тишина». Вследствие этого вокруг Москвы собралась «народная твердь», которая «стала расти не по дням, а по часам, и не более как через 50 лет была уже способна одержать достославную победу над самими татарами». Начался «прогрессивный ход… русской истории». «Всенародное множество» «все теснее и все плотнее сосредоточивалось около Москвы», рассматривая в качестве своего знамени «самовластительного государя»[157].

С одной стороны, как будто надо положительно расценить стремление И. Е. Забелина в поисках основы общественных изменений обратиться к народу как творцу истории, изучить интересы и запросы посадского мира. Однако эта сама по себе здоровая и плодотворная мысль получала ложное преломление и по существу выливалась в идею официальной народности, обосновавшую рост единодержавия на «народной тверди».

Не отличалась творческим характером и концепция В. И. Сергеевича. В первом томе его труда «Русские юридические древности» несколько страниц посвящены вопросу о «возникновении Московского государства». Основное внимание автора обращено на деятельность московских князей. В. И. Сергеевич полемизирует с теми историками, которые считали Ивана Калиту «собирателем Русской земли», «основателем единовластия и государственного могущества Москвы». По мнению В. И. Сергеевича, Иван Калита, напротив, выступает в качестве «самого решительного проводника взгляда на княжение как на частную собственность князя, со всеми его противогосударственными последствиями…». Об этом свидетельствует произведенный Иваном Калитой раздел между своими наследниками территории Московского княжества. «Отсутствию государственной точки зрения», говорит В. И. Сергеевич, соответствуют и отношения Ивана Калиты к Золотой орде: «он раболепный слуга ханов, по их приказанию воюющий против русских городов»[158]. Процесс образования Московского государства, по В. И. Сергеевичу, является одновременно процессом «освобождения московской территории от тех пут, которыми она была связана завещанием Калиты». «Основателем нового порядка вещей» был, по В. И. Сергеевичу, великий московский князь Дмитрий Иванович Донской. Но его «новаторство» проявилось только в установлении «единонаследия» применительно к территории великого Владимирского княжения. Что касается остальной территории, то, согласно «практике отца и деда», он ее делит между сыновьями. В лице Ивана III «великое княжение получило искусного продолжателя дела, начатого Донским». Он не только расширил территорию формирующегося государства, но установил неотчуждаемость уделов (при отсутствии у удельных князей сыновей их владения присоединялись к великому княжению). Политика Ивана III окончательно «обезвредила» удельных князей.

Таким образом, В. И. Сергеевич подходит к проблеме образования единого государства с очень узкой точки зрения, рассматривая лишь постепенную победу идеи «единонаследия», прокладывающей путь независимо от политики отдельных московских князей[159].

В книге М. А. Дьяконова «Власть московских государей» ставится вопрос о формировании в России в XIV–XVI вв. идеологии самодержавия как показателе «развития национального русского политического самосознания»[160]. Подобная постановка вопроса, при которой идея самодержавной власти выступает в качестве признака национального самосознания, имела тенденциозно монархическую направленность. Но, анализируя памятники древнерусской публицистики, М. А. Дьяконов сделал ряд полезных наблюдений относительно политической истории времени формирования Русского централизованного государства, в частности относительно перестройки взаимоотношений московских князей с их слугами в процессе ликвидации раздробленности.

Поступательная линия развития буржуазно-либеральной историографии идет от С. М. Соловьева к наиболее выдающемуся и талантливому русскому буржуазному историку второй половины XIX в. В. О. Ключевскому. В. О. Ключевский значительно расширил источниковедческую базу своих исследований по сравнению с С. М. Соловьевым (использовав, например, монастырские копийные книги, писцовые книги и другие документы), усовершенствовал приемы исследовательской техники. В. О. Ключевский в значительно большей мере, чем С. М. Соловьев, обратил внимание на социально-экономические процессы, в частности на процесс крестьянского закрепощения в России. Он подошел к историческому материалу с новыми по сравнению с С. М. Соловьевым теоретическими понятиями, наиболее важным из которых было понятие (хотя и даваемое в буржуазно-либеральном аспекте) «общественных классов».

В своей докторской диссертации «Боярская дума древней Руси» В. О. Ключевский выдвигает задачу изучения истории этого «правительственного учреждения» в связи с «историей общества». Это уже была важная и прогрессивная идея. Автор считает большим недостатком ряда трудов, посвященных развитию государственного аппарата, то, что они оставляли «в тени общественные классы и интересы», которые за этим аппаратом «скрывались» и через него «действовали»[161]. Подход к изучению исторического развития с новым понятием «общественные классы», как уже отмечалось, был для буржуазной историографии большим шагом вперед. В то же время нельзя не заметить, что это понятие у Ключевского выглядит весьма аморфно и не только не ведет к раскрытию классовых антагонизмов, но, напротив, стирает их. Так, для Ключевского боярская Дума является «показателем общественных классов», руководивших в данное время народным трудом. Весьма далек В. О. Ключевский и от представления о классовой сущности государства, которое для него является «охранителем общего земского блага». Выражение «национальное» государство, указывающее на момент этнический, на национальность как этническое целое, равнозначно для В. О. Ключевского термину «народное» государство, подчеркивающему момент социально-политический: орган, защищающий интересы всего народа[162].

Русское национальное (народное) государство, по мнению В. О. Ключевского, выросло из того «удельного порядка», который сложился в Северо-Восточной Руси в XIII–XIV вв., когда с упадком Киевской Руси туда хлынула народная колонизация и переместился центр исторического развития. «Зерном народного Русского государства» стало одно из удельных княжеств, «вотчина» князей — потомков Даниила Александровича московского[163]. Превращение Московского княжества в Великорусское государство произошло при Иване III и его ближайших преемниках, ибо к этому времени пределы Московского княжества, «доселе определявшиеся случайными успехами князей собирателей», «встретились наконец с границами народности, незаметно образовавшейся сложным процессом колонизации на север и юг от Верхней Волги». Политическое оформление великорусской народности, «среди удельного дробления остававшейся явлением этнографическим», и есть, по В. О. Ключевскому, то основное, что характеризует образование единого национального (народного) государства[164]. Кроме того, В. О. Ключевский обращает внимание на складывание «плотного общественного класса», «господствующего класса московского общества» — боярства[165].

В. О. Ключевским было сделано очень много интересных наблюдений относительно внутренней структуры княжеской, боярской, монастырской вотчины. Тем самым он гораздо ближе, чем С. М. Соловьев, подошел к выяснению социально-экономических предпосылок образования Русского централизованного государства. Но правильного решения этой проблемы с позиций буржуазной методологии он дать не мог. Идеалистическим было его представление о том, что образование централизованного государства явилось результатом сочетания усилий народа по колонизации страны и усилий князей по собиранию земли. При всей яркости воплощения этой формулы в изображении исторического процесса, воспринимаемом почти в зрительных художественных образах, такая формула давала и научно, и политически неверную ориентацию, подчеркивая якобы народный характер государства на Руси в период ликвидации раздробленности.

В «Курсе русской истории» изучение вопроса о политическом объединении Руси В. О. Ключевский начинает с выяснения причин, определивших роль Москвы как политического центра складывавшегося единого государства[166]. Идя в известной мере за своими предшественниками, он указывает на две такие причины: во-первых, — это выгодное географическое положение Москвы в центре Северо-Восточной Руси, на перекрестке сухопутных и речных путей, определившее ее населенность, сделавшее ее центром колонизации и этнографическим центром Великороссии, а также транзитным пунктом (что способствовало экономическому росту края). Вторая причина быстрого развития Москвы определялась, по В. О. Ключевскому, генеалогическим положением ее князей, занимавших одно из низших мест на лестнице междукняжеских отношений, не рассчитывавших добиться лучшего положения, зависевшего «от очереди старшинства».

В целях повышения своего благосостояния московские князья действовали сначала как «беззастенчивые хищники» — захватчики чужих территорий, а затем — как «скопидомные домовитые устроители своего удела». Но деятельность «москворецкого князька», «мелкого хищника», из-за угла подстерегавшего своих соседей», в конечном итоге привела к «политическому объединению Великороссии»[167]. Постепенно московским князьям удалось расширить территорию своего княжества, добиться прав на великое княжение, возглавить борьбу с татаро-монгольским игом, сделать Москву церковным центром, местопребыванием митрополитов. «Территориальный и национальный рост Московского княжества» сопровождался усилением власти старшего из московских князей («великого») над остальными. При этом В. О. Ключевский подчеркивает, что нет оснований говорить об особых выдающихся качествах и талантах московских князей. Напротив, они представляются «довольно бледными фигурами», они «отличаются замечательно устойчивой посредственностью — не выше и не ниже среднего уровня»; — это «князья без всякого блеска, без признаков как героического, так и нравственного величия». Их успехи объясняются упорным проведением «наследственной политики», «фамильного предания», скопидомством «по мелочам, понемногу»[168].

Образование единого Великорусского государства В. О. Ключевский объясняет тем, что «фамильный своекорыстный интерес московских князей» встретился с «народными нуждами и стремлениями». Сложившаяся к середине XV в. великорусская народность чувствовала «потребность в политическом сосредоточении своих неустроенных сил, в твердом государственном порядке, чтобы выйти из удельной неурядицы и татарского порабощения»[169]. Завершение территориального собирания Северо-Восточной Руси Москвой превратило Московское княжество в национальное Великорусское государство[170].

«Курс» В. О. Ключевского — это большое достижение исследовательской мысли и лекторского мастерства ученого. Яркость исторических образов, созданных В. О. Ключевским с большой силой художественного таланта, увлекает и захватывает читателя настолько, что это подчас мешает понять ошибочность самой идеи, положенной в основу создаваемого образа.

Во второй половине XIX в. и в начале XX в. появился целый ряд работ, посвященных истории отдельных русских земель и княжеств в период политической раздробленности. Хотя в этих работах затрагивались вопросы преимущественно политической истории, а проблемы социально-экономического порядка освещались в меньшей степени, многие из них имели большое научное значение и способствовали выяснению предпосылок создания единого государства на Руси[171].

Подводя итоги развитию буржуазной историографии второй половины XIX в. в области изучения проблемы складывания Русского централизованного государства, следует прежде всего отметить, что конкретно-историческая сторона этой проблемы получает более углубленное рассмотрение. Появляются специальные работы по истории отдельных княжеств, больше внимания, чем ранее, исследователи уделяют вопросам экономического развития Руси XIV–XV вв. и т. д. Совершенствуется источниковедческая база, на которой строятся монографии, затрагивающие вопросы истории формирования единого государства на Руси. Расширяется круг опубликованных памятников письменности — актов и летописных сводов. Появляются источниковедческие работы (например, о памятниках летописания[172]). При написании истории отдельных русских земель и княжеств в научный оборот вводятся археологические материалы. Полезной книгой справочного характера является работа А. В. Экземплярского «Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период», содержащая сведения о деятельности всех известных представителей княжеских фамилий, правивших в различных русских землях в XIII–XV вв.[173]

Очень важно, что в трудах наиболее крупного представителя русской буржуазной историографии второй половины XIX в. В. О. Ключевского концепция образования Русского централизованного государства, в свое время развитая С. М. Соловьевым, обогатилась новыми идеями. Среди них наиболее существенное значение имела идея «общественных классов», позволившая более глубоко раскрыть характер социально-экономических отношений в период ликвидации на Руси политической раздробленности и формирования объединенного государства.

При всем том необходимо подчеркнуть, что с течением времени все более обнаруживалась теоретическая ограниченность, идейная слабость, политическая консервативность русской буржуазной историографии. Эти черты буржуазной исторической мысли проявились даже в трудах ее наиболее даровитого представителя, каким был В. О. Ключевский. В. О. Ключевский говорил об «общественных классах», не раскрывая их борьбы между собой, для него понятие народности государства было равнозначно понятию надклассовости. Еще более явственно вскрылась идейная слабость буржуазной историографии в построениях Н. И. Костомарова, заменившего предложенный С. М. Соловьевым для объяснения процесса складывания Русского централизованного государства принцип «органического развития» факторами внешнего порядка, а критику самодержавия, почерпнутую в трудах революционных демократов, повернувшего в буржуазно-либеральное русло. О том, что буржуазная историография постепенно исчерпывала свои возможности дальнейшего теоретического роста и объективно оказывалась на идеологической службе у царизма, свидетельствовали и неославянофильская попытка И. Е. Забелина возвести на почве «народной тверди» здание самодержавия, и концепция В. И. Сергеевича, лишь несколько обновившего точку зрения Б. Н. Чичерина (сведя при этом на нет ее диалектический характер) о борьбе государственных и частновладельческих начал в период ликвидации на Руси политической раздробленности. Приближался кризис буржуазной историографии.


§ 6. Основоположники марксизма-ленинизма об образовании централизованных государств

Вершиной науки об истории общества явился марксизм-ленинизм. Основоположники марксизма-ленинизма — К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин — раскрыли основные законы общественной жизни. Своими трудами они нанесли сокрушительный удар буржуазным теориям, объявляющим государство надклассовой силой и отрывающим его развитие от развития базиса. Они показали ложность концепций буржуазных историков, считавших основной функцией государства функцию внешнюю и при этом затушевывавших ее классовое содержание. Марксистско-ленинское учение дало возможность рассматривать эволюцию феодального государства в тесной связи с развитием базиса, с историей классовых отношений.

Основоположниками марксизма дана подлинно научная разработка проблемы централизованных государств. Очень важно, что они поставили эту проблему в широком плане мировой истории. Рассматривая процесс создания централизованных государств в странах Западной Европы, Маркс и Энгельс указывали, что он представляет собой явление закономерное в жизни развитого феодального общества. Возникновение централизованных государств было обусловлено социально-экономическими причинами. Эти причины надо искать в развитии производительных сил, эволюции форм собственности, взаимоотношении отдельных классов, характере классовой борьбы. В совместной работе Маркса и Энгельса «Немецкая идеология» (1845–1846) выяснено, что «главной формой собственности в феодальную эпоху была, с одной стороны, земельная собственность, вместе с прикованным к ней трудом крепостных, а с другой — собственный труд при наличии мелкого капитала, господствующего над трудом подмастерьев». Эта характеристика дает ключ к пониманию истории как города, так и деревни во времена средневековья. Структура обоих видов собственности «обусловливалась ограниченными отношениями производства — слабой и примитивной обработкой земли и ремесленным типом промышленности»[174]. Разделение труда было незначительно. При таких условиях не могло быть и политического единства. Царила раздробленность. Необходимыми условиями политического объединения страны и образования национальных государств служили углубление общественного разделения труда, рост городов, возникновение связей между ними, переход «от местной ограниченности к нации…»[175] Выявляя социально-экономические предпосылки государственной централизации в процессе эволюции феодального общества, Маркс и Энгельс находят их в той линии развития, по которой шло формирование буржуазных отношений. Происходит обособление торговли от производства, образование особого класса купцов; из объединений жителей отдельных городов «весьма постепенно» возникает «класс горожан», горожане отрываются «от феодальных связей…»[176].

Это длительный и сложный процесс. Маркс и Энгельс подчеркивают, что «лишь постепенно» формируется буржуазия; она развивается «вместе с условиями своего существования, снова распадаясь в зависимости от разделения труда на различные группы…»[177]. Этот процесс дает возможность понять и закономерности политической истории. Формирование централизованных национальных государств совершалось на феодальном базисе. «Объединение более обширных областей в феодальные королевства, — читаем в «Немецкой идеологии», — являлось потребностью как для земельного дворянства, так и для городов. Поэтому во главе организации господствующего класса — дворянства — повсюду стоял монарх»[178]. Тенденция же развития централизованных государств по пути их превращения в абсолютные монархии, характеризовавшиеся наиболее законченной формой политической централизации, знаменовала постепенное разрушение феодальной системы.

В статье «Морализирующая критика и критизирующая мораль» (1847) Маркс обосновывает тезис о том, что «абсолютная монархия возникает в переходные периоды, когда старые феодальные сословия приходят в упадок, а из средневекового сословия горожан формируется современный класс буржуазии, и когда ни одна из борющихся сторон не взяла еще верх над другой»[179]. Здесь же Маркс подчеркивает ту роль, которую сыграло централизованное государство в форме абсолютной монархии в «разрушении» феодальных сословий[180]. Маркс пишет, что «цивилизаторская деятельность» абсолютной монархии состояла в том, чтобы «централизовать», уничтожая феодальные перегородки[181].

Такую же картину длительного процесса образования централизованных государств в форме абсолютных монархий нарисовал Энгельс в статье «Конституционный вопрос в Германии» (1847), Он доказывает, что «феодальная система» (как политический строй, соответствующий «безраздельному господству дворянства») «везде приходила в упадок в той мере, в какой земледелие переставало быть решающей отраслью производства страны», возникали города и «образовывался класс, занимающийся промышленностью…» — «класс мелких буржуа»[182]. В результате компромисса между дворянством и мелкими буржуа «управление передается третьему классу — бюрократии». С развитием мировой торговли и крупной промышленности из рядов мелких буржуа выходит буржуазия, стремящаяся к политическому господству[183]. Энгельс раскрывает широкую историческую перспективу, показывая, как возникновение городов оказывает влияние на политическую надстройку феодального общества, как на феодальном базисе и при господстве дворянства возникает национальное государство, в котором наряду с дворянами известную роль (не равную роли дворянства)[184] играют горожане, как с развитием абсолютизма наблюдается упадок феодальной системы и рост буржуазных отношений.

Большой интерес представляет рукописный отрывок Энгельса, опубликованный под редакционным заголовком «О разложении феодализма и возникновении национальных государств». В этой работе Энгельс останавливается на характеристике средневекового общества в конце XV в., когда в ряде стран Европы происходило формирование централизованных государств. Он указывает на те новые явления социально-экономической жизни, которые подготовили этот процесс. Энгельс говорит о развитии средневекового ремесла, накоплении первых капиталов, росте потребности «в торговых сношениях городов друг с другом и с остальным миром…» Выдвигаются «городские бюргеры»; они «стали уже более необходимы обществу, чем феодальное дворянство», они «стали классом, который олицетворял собой дальнейшее развитие производства и обмена, образования, социальных и политических учреждений». У бюргеров-ремесленников «хватило силы совершить переворот в феодальном обществе», который привел к ликвидации раздробленности и политическому объединению ряда европейских стран в национальные государства.

Энгельс специально говорит при этом, что государственное объединение происходило еще в условиях феодализма. Земледелие было еще «главной отраслью производства, в нем была занята громадная масса населения». Свободных крестьян было ничтожное количество. Все «успехи производства и обмена» имели «очень ограниченный характер». Производство, скованное «формами чисто цехового ремесла», сохраняло феодальный характер. Торговля происходила «в пределах европейских вод и не распространялась дальше левантийских прибрежных городов…»[185].

Далее Энгельс останавливается на вопросе о роли товарно-денежных отношений, называя деньги могучим оружием против феодализма, говоря о переводе крестьян с барщины и натурального оброка на денежную ренту, но оговариваясь при этом, что «в большинстве случаев в деревне продолжало существовать старинное грубое натуральное хозяйство…»[186].

Наконец, Энгельс указывает на формирование национальностей, развивающихся в нации, как условие образования национальных государств.

В XV в. «феодальная система» (характеризовавшаяся наличием раздробленности) находилась «в полном упадке». Преодоление раздробленности отвечало национальным интересам европейских стран. И в городе, и в деревне «среди населения увеличилось количество таких элементов, которые прежде всего требовали, чтобы был положен конец бесконечным бессмысленным войнам, чтобы прекращены были раздоры феодалов, приводившие к тому, что внутри страны шла непрерывная война даже и в тех случаях, когда в стране был внешний враг, чтобы прекратилось это состояние непрерывного и совершенно бесцельного опустошения, которое неизменно продолжало существовать в течение всего средневековья»[187]. По словам Энгельса, «тенденция к созданию национальных государств» явилась «одним из существеннейших рычагов прогресса в средние века»[188].

Централизованные государства складывались в форме феодальных монархий. Королевская власть явилась «представительницей порядка в беспорядке, представительницей образующейся нации в противоположность раздроблению на бунтующие вассальные государства»[189].

Подводя итоги государственной централизации в странах Европы во второй половине XV в., Энгельс указывает, что там повсюду (кроме Италии и Германии) восторжествовала королевская власть. Он называет при этом Испанию, Португалию, Англию, Францию, Скандинавские страны, Польшу, наконец Россию, где «покорение удельных князей шло рука об руку с освобождением от татарского ига, что было окончательно закреплено Иваном III»[190].

Образование централизованных государств совершалось на феодальной базе. Энгельс подчеркивает, что произошла «победа над феодализмом» (т. е. феодальной раздробленностью) королевской власти, но не бюргерства, ибо мелкие буржуа не могут свергнуть дворян или даже стать им равными[191]. Новые явления в жизни средневекового общества лишь постепенно приводили к замене «феодального отношения» буржуазным[192].

В рукописном отрывке «Заметки о Германии» Энгельс поставил вопрос о роли политической надстройки в преодолении раздробленности и в централизации. Он указывает, что во Франции и Испании «существовала экономическая раздробленность», потом она была «преодолена с помощью насилия». Франция сплотилась в национальное государство «благодаря династической власти, которая постепенно втягивала нацию в свою орбиту». Англия «консолидировалась в результате войны Роз, истребившей высшую знать». Наконец, и Германия могла бы быть «также централизована», «несмотря на отсутствие экономических связей», если бы не стремление ее государей к мировому господству, не завоевательные походы и не «система свободного избрания императора», помешавшая династической императорской власти сделаться «воплощением нации…»[193]. Отсюда видно, какое большое значение придавал Энгельс действию политической надстройки в ликвидации раздробленности.

В трудах основоположников марксизма выяснены и специфические условия образования централизованных государств в отдельных странах Европы. Так, в статье «Начало конца Австрии» (1848) Энгельс отмечал отсталый характер развития Австрии, где долго сохранялись «феодализм, патриархальщина и рабски покорное мещанство, охраняемые отеческой дубинкой…»[194] В то время как ряд европейских стран «одна за другой высвобождались из феодального варварства» и там развивалась промышленность, торговля, росли города, горожане «приобретали политический вес», ряд стран, расположенных по Верхнему Дунаю, оставался «убежищем варварства и феодализма». Но и там должно было сложиться централизованное монархическое государство, ибо этого требовали интересы обороны. Таким государством явилась монархия Габсбургов, многонациональное государство, объединившее «дюжину народностей»[195]. Таким образом, Энгельсом был выдвинут вопрос об особенностях образования некоторых восточноевропейских государств и о значении внешнеполитического фактора в этом процессе.

Теория Маркса и Энгельса получила дальнейшее творческое развитие в трудах В. И. Ленина. Проблему образования Русского национального централизованного государства Ленин поставил в своем труде «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Ленин показал неверность утверждения Н. К. Михайловского, что «национальные связи, это — продолжение и обобщение связей родовых!» По словам Ленина, «если можно было говорить о родовом быте в древней Руси, то несомненно, что уже в средние века, в эпоху московского царства, этих родовых связей уже не существовало, т. е. государство основывалось на союзах совсем не родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким образом, были чисто территориальными союзами»[196]. В этом тезисе, направленном непосредственно против взглядов Михайловского, по существу заключалась критика всей буржуазно-либеральной историографии с ее концепцией о смене в XV–XVI вв. в России родовых отношений государственными.

Далее Ленин поставил вопрос о характере общественно-политического строя России «в эпоху московского царства» до начала XVII в. Он отметил, что в государстве того времени сохранились еще многие пережитки раздробленности; «…о национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить в то время: государство распадалось на отдельные «земли», частью даже княжества, сохранявшие живые следы прежней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особые таможенные границы и т. д.». Наличие сильных остатков политической раздробленности объясняется тем, что еще не созрели необходимые для их ликвидации социально-экономические предпосылки. Такие предпосылки появляются лишь начиная с XVII в. «Только новый период русской истории (примерно с 17 века) характеризуется действительно фактическим слиянием всех таких областей, земель и княжеств в одно целое»[197].

С XVII в. можно говорить о постепенном преодолении изолированности отдельных районов в составе Русского государства, что «вызывалось усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок. Так как руководителями и хозяевами этого процесса были капиталисты-купцы, то создание этих национальных связей было ничем иным как созданием связей буржуазных»[198].

Итак, Русское централизованное государство создалось в период господства феодализма, когда отдельные области в значительной степени сохраняли хозяйственную замкнутость, что определяло и незавершенность политической централизации. Формирование всероссийского рынка и буржуазных связей, сопровождавшееся складыванием русской нации и содействовавшее ликвидации экокомической раздробленности, было связано с изменениями централизованного государства на пути его эволюции в направлении к абсолютизму[199].

Труды основоположников марксизма-ленинизма легли в основу работ И. В. Сталина по национальному вопросу. В статье «Марксизм и национальный вопрос» И. В. Сталин поднял проблему взаимосвязи процессов формирования в странах Западной Европы наций и их превращения в «самостоятельные национальные государства». Главной чертой этих процессов было то, что они завершались «при победоносном шествии торжествующего над феодальной раздробленностью капитализма». В то же время И. В. Сталин указал на «своеобразный способ» образования централизованных монархий на востоке Европы — в Австро-Венгрии, России, где они складывались «в условиях неликвидированного еще феодализма, в условиях слабо развитого капитализма…», причем в виде многонациональных государств. В России в силу неразвитости буржуазии процесс создания многонационального централизованного государства возглавила исторически сложившаяся сильная дворянская военная бюрократия[200].

В «Тезисах к X съезду РКП(б)» 1921 г. и в докладе на съезде И. В. Сталина «Об очередных задачах партии в национальном вопросе» ракрыта мысль о роли внешней опасности в создании централизованных государств на востоке Европы. Там «образование централизованных государств, ускоренное потребностями самообороны (нашествие турок, монголов и пр.), произошло раньше ликвидации феодализма…»[201].

Выводы основоположников и теоретиков марксизма-ленинизма заложили прочные методологические основы изучения проблемы складывания централизованного государства в России.


§ 7. Кризис буржуазной историографии в период империализма

Период конца XIX — начала XX в., когда Россия уже вступила в последнюю стадию капиталистического развития — империализм, явился вместе с тем временем кризиса буржуазной исторической науки. В это время на исторической арене активно выступает пролетариат. Рабочее движение соединяется с социализмом. Россия становится родиной ленинизма. Буржуазным концепциям общественного развития, защищавшим мировоззрение умирающего класса, был нанесен удар марксистско-ленинской теорией, выражавшей идеологию восходящего общественного класса — пролетариата, обобщившей с позиций исторического материализма итоги социально-экономической истории России и опыт классовой борьбы.

Главной чертой кризиса буржуазной исторической науки явился отказ от познания закономерного характера общественного развития. Уход от идеи исторической закономерности принимал разные формы — и в этом сложность кризиса буржуазной науки. Среди ряда буржуазных историков наблюдалось стремление отойти от постановки и разрешения проблем общеисторического значения путем разработки узко специальной тематики. Появляются работы чисто описательного и формально-источниковедческого характера. В то же время развитие буржуазной теории идет под флагом воинствующего идеализма. В буржуазной историографии получили распространение крайне идеалистические течения, отрицавшие закономерность исторических явлений и возможность познания законов истории. Некоторым буржуазным концепциям было присуще отвлечение от действительной исторической жизни и создание идеально-типических построений, не отражавших реальных процессов. Империалистические интересы и тенденции русской буржуазии находили отражение в области историографии и в виде крайнего шовинизма, и в виде космополитических концепций исторического прошлого.

Идейный кризис буржуазной исторической мысли не означал однако, что в это время в области историографии наблюдался полный застой и не было никакого движения вперед. Даже в том идейном тупике, в который зашла буржуазная историческая наука, продолжалось ее развитие. Происходила разработка новых архивных материалов, накопление новых фактов, совершенствование исследовательской техники. Введение в научный оборот новых материалов всегда предполагает какой-то угол зрения, под которым они преподносятся, какую-то концепцию, представляющую собой их обобщение, даже при сознательном отказе от такового. Буржуазные историки периода империализма давали в целом неправильное представление об историческом процессе. Но в преподносимых ими, в общем неверных, концепциях отдельные стороны этого процесса могли находить и находили близкое к истине освещение. Это объясняется тем, что и буржуазные построения вырастали из наблюдений над реальными фактами исторической действительности, препарируемыми под углом зрения классового сознания. И при всей тенденциозности и односторонности того или иного буржуазного исследователя его восприятие отдельных явлений прошлого могло приближаться и приближалось к познанию каких-то моментов объективно реального исторического развития. Наконец, происходило размежевание в среде буржуазных историков, и лучшие из них, даже оставаясь в целом на позициях буржуазной методологии, в своих исследованиях делали наблюдения чисто стихийного характера, прокладывающие пути к научному пониманию исторической закономерности.

Эпигоном «государственной школы» буржуазной историографии был П. Н. Милюков. Говоря в своих «Очерках по истории русской культуры» об образовании Русского централизованного государства, он исходит из мысли о ведущей роли государства в историческом развитии и о подчинении его политики военным нуждам. «Русская государственная организация» складывается, по мнению П. Н. Милюкова, не в результате «органического, внутреннего роста общественной жизни», появление ее вызывается «внешними потребностями, насущными и неотложными: потребностями самозащиты и самосохранения». П. Н. Милюков определяет Русское государство как «продукт экономической неразвитости», оно возникает «на самой скудной материальной основе», но именно в силу этого становится «сильным» и «всемогущим». Для того чтобы объяснить, как это получилось, П. Н. Милюков оперирует категориями долженствования: Русское государство «должно было сделаться всемогущим», ибо ему необходимо было использовать все средства и все силы населения для защиты собственного существования. Если этих сил и средств не хватало, «надо было даже их вызвать, создать…»[202]. В связи с этим П. Н. Милюков выдвигает тезис, согласно которому в России «исторический процесс шел как раз обратным порядком» по сравнению со странами Западной Европы — «сверху вниз». Государству принадлежала «руководящая роль в процессе исторического домостроительства»[203].

Временем, когда создалось на Руси единое государство, П. Н. Милюков. считает XIV–XV вв. Русское государство конца XV в. П. Н. Милюков представляет в виде военного лагеря, а центр этого государства — Москву считает «настоящим военным станом, главным штабом армии, опирающейся на русский север и действующей на три фланга — на юг, на восток и на запад»[204].

Это военное государство в своих целях распоряжается сложившимися к этому времени социальными элементами, пользуясь ими как «неорганической массой, сырым материалом» для возведения «своей собственной постройки». Так произошло превращение «вольного удельного землевладельца в крепостного служилого человека». В то же время государство заплатило последнему за службу «землей, населенной крестьянами», причем обязанности крестьян в отношении помещиков считались «особым видом службы государству»[205].

Наконец, государству П. Н. Милюков приписывает и ведущую роль в выработке национального самосознания. Политическая идеология московской государственной программы скоро становится достоянием «народного сознания»[206].

Политический смысл концепции П. Н. Милюкова заключается в стремлении доказать на опыте истории неразвитость и искусственность экономики России, насажденной государством; невозможность революции ввиду отсутствия сложившихся классов и подчинения всех социальных сил общегосударственным нуждам; неизбежность сохранения царизма как политической силы, совершенно необходимой в условиях слабости общественно-экономического развития, вызывающей нужду в государственной опеке.

Большинство буржуазных историков конца XIX — начала XX в., рассматривая историю России, противопоставляли ее истории стран Западной Европы. Сравнительно редко делались попытки установить здесь какие-то общие моменты.

Сравнительно-историческим методом изучения прошлого пользовался Н. П. Павлов-Сильванский. Он выступил с тезисом о том, что, как и в странах Западной Европы, на Руси в определенный период ее исторического развития (с конца XII в. по 60-е годы XVI в.) господствовал феодализм[207]. Эта мысль не была абсолютно новой для русской дворянско-буржуазной историографии. Еще в XVIII в. С. Е. Десницкий и И. Н. Болтин сопоставляли феодальные порядки на Руси и в западноевропейских средневековых странах. Но русские буржуазные историки XIX в. в своей массе не восприняли идею о том, что и Русь прошла период феодализма, и поэтому работы Н. П. Павлова-Сильванского имели положительное значение, ибо на основе большого материала опровергали господствовавшие в то время в буржуазной литературе представления о «самобытности» русской истории, о противоположности исторического развития России развитию стран Западной Европы.

При всем научном значении работ Н. П. Павлова-Сильванского, содержащих ряд новых верных наблюдений, в теоретическом отношении они являются показателем кризиса буржуазной исторической мысли. Выводы Н. П. Павлова-Сильванского строятся на сравнении «отдельных учреждений русского удельного строя с основными учреждениями феодализма», на сопоставлении «отдельных юридических институтов» (община — марка, боярщина — сеньерия, боярская служба — вассалитет, поместье — коммендация, закладничество — патронат и т. д.). В ряде случаев это сопоставление получается весьма убедительным, свидетельствуя о большей или меньшей близости явлений, имевших место в разных странах в феодальную эпоху. Иногда же эта близость вызывает весьма серьезные сомнения, ибо доказывается она сравнением разновременных источников, отражающих разные стадии исторического развития. И во всех случаях остается недоказанным общий тезис Н. П. Павлова-Сильванского о том, что древнерусские учреждения «по существу своему, по своей природе представляют собой учреждения тожественные соответствующим учреждениям феодальной эпохи»[208]. Объясняется это и неверной постановкой самой задачи исследования — доказать тождество «порядков» в разных странах (когда речь может идти об общих и частных закономерностях исторического развития), и методологией и методикой исследовательской работы, сводящейся к выявлению внешних признаков, вырванных из общего исторического процесса «институтов» (в то время как важно изучение всей системы феодальных отношений).

Феодализм Н. П. Павлов-Сильванский рассматривает как явление политическое. Правда, он говорит «о крупной земельной собственности» как «основе феодального порядка». Но институты, «связанные с крупным землевладением», Н. П. Павлов-Сильванский отличает от «режима феодального» и называет их «сеньериальным», или «домениальным», режимом. Что же касается понятия «феодализм», то Н. П. Павлов-Сильванский, следуя Гизо и Фюстель-де-Куланжу, определяет его как политический строй, характеризующийся тремя признаками: 1) раздроблением территории на домены-сеньерии, 2) объединением их вассальной иерархией, 3) условностью землевладения. Представление о феодальном строе как о совокупности лишь ряда, главным образом правовых, явлений приводило к тому, что Н. П. Павлов-Сильванский различал «феодализм политический и феодализм социальный»[209].

Но надо сказать, что в целом ряде случаев в своих конкретных изысканиях Н. П. Павлов-Сильванский приходил к выводам, которые при всей общей теоретической неправильности его концепции представляли научный интерес. Таковы, например, его выводы о «древности волостной общины», о сохранении крестьянской общины и в период развития феодального землевладения, об ограниченности права крестьянского перехода еще до издания Судебника 1497 г., об иммунитете[210] и т. д.

Образование единого государства на Руси Н. П. Павлов-Сильванский рассматривает в духе своей общей концепции о «трех периодах русского исторического развития», причем в первый период (до XII в.) «основным учреждением является община, или мир», во второй (XIII — середина XVI в.) «основное значение имеет крупное землевладение, княжеская и боярская вотчина, или боярщина — сеньерия», в третий в качестве «основного учреждения» выступает «сословное государство»[211]. Это представление об историческом процессе как смене учреждений характерно для мировоззрения Н. П. Павлова-Сильванского, интересовавшегося не производственными отношениями, а правовыми явлениями в отрыве от базиса. При этом он считает, что «с объединением территорий в XV–XVI веках правительственная власть впервые получает истинно-государственный характер»[212]. Сословная монархия появляется на Руси с падением «феодального порядка» (процесс, начавшийся при Иване III и завершившийся при Иване IV)[213]. Перед нами — концепция русского исторического процесса, отражающая политическую идеологию кадетской партии (к которой принадлежал Н. П. Павлов-Сильванский), искавшей в прошлом историю конституционной монархии.

Специальное исследование о возникновении в конце XV в. единого Русского государства принадлежит А. Е. Преснякову. Он поставил перед собой задачу, по его собственным словам, «восстановить, по возможности, права источника и факта в представлении об одном из важнейших явлений русской истории — образовании Великорусского государства», так как в ряде трудов на эту тему данные первоисточников использовались лишь в качестве «иллюстраций готовой, не из них выведенной схемы»[214]. Сама по себе эта задача была вполне законной, и правильное ее решение могло помочь уяснению и углублению многих темных и спорных сторон поднятой А. Е. Пресняковым проблемы. Надо сказать, что Преснякову удалось по сравнению со своими предшественниками иными глазами взглянуть на источники по данной проблеме, применить к ним новые приемы изучения. Так, автор совершенно справедливо отмечает, что «княжие духовные и договорные грамоты раскрывают подлинный свой смысл только при условии изучения каждой в связи с создавшими ее отношениями, а взятые вне исторической обстановки, использованные, притом, для ответа на вопросы, каких они в виду не имели, они ведут к ложным выводам, какие им навязаны традиционной историографической схемой»[215]. Верно указывает А. Е. Пресняков и на опасность некритического отношения к другому виду исторических источников — летописным сводам. «При безразличном пользовании разными их типами и редакциями, без учета создавших эти типы и редакции тенденций и книжнических точек зрения» они «не дают всего, что могут дать, и, что существеннее, позволяют предпочесть позднюю и нарочитую переделку текста подлинному, первоначальному историческому свидетельству»[216].

Умело расслаивая летописные своды на их составные части (с учетом новых работ по русскому летописанию А. А. Шахматова), строя свои наблюдения на сопоставлении различных вариантов летописных известий с данными духовных и договорных грамот князей и других памятников, А. Е. Пресняков в ряде случаев по-новому изложил политическую историю Руси в XIII–XV столетиях. Он детально вскрывал и иногда своеобразно и интересно интерпретировал сложные перипетии междукняжеских отношений, рассматриваемых им на широком фоне международной жизни того времени. Важно, что поле зрения А. Е. Преснякова не ограничено княжеством Московским, а захватывает княжества Тверское, Суздальско-Нижегородское, Рязанское, Северо-Западную Русь. А. Е. Преснякову удалось в значительной мере показать несостоятельность укоренившегося в предшествующей ему историографии «представления о традиционной магистрали русской истории, идущей из Киева через Владимир в Москву»[217], т. е. о том, что русская история, начавшись на киевском Юге, прерывается там, а затем переносится на Северо-Восток, во Владимиро-Суздальскую и Московскую земли.

И тем не менее методологически монография А. Е. Преснякова свидетельствует об упадке буржуазной исторической науки. Его апелляция к источнику, к факту по существу свелась не к «испытанию правильности традиционных историко-социологических схем и концепций», а к борьбе против «господства теоретических построений»[218] вообще. Критикуя выводы более ранней буржуазной историографии по вопросу о Русском государстве XIV–XV вв. с позиций буржуазной же методологии, Пресняков не смог противопоставить им нового целостного творческого построения. И беда была не в том, что он посвятил свою книгу «только внешней истории образования Великорусского государства — ее междукняжеских отношений и развития великокняжеской политики»[219]. Ограничение темы всегда законно, а в данном случае оно позволило А. Е. Преснякову достигнуть ряда положительных конкретных результатов в освещении ее отдельных сторон. Отрицательно сказалось на выводах А. Е. Преснякова другое — то, что он оторвал процесс образования Великорусского государства от общественного развития, даже в том буржуазном понимании истории «общественных классов», которое было предложено В. О. Ключевским, сведя этот процесс к «собиранию власти»[220] московскими великими князьями. Это не значит, конечно, что А. Е. Пресняков не касается совсем общественных отношений в рассматриваемое им время. Нет, он говорит и о позициях ростовского боярства, и о «вспышках народного восстания» в Северо-Восточной Руси против «ордынского господства» в конце XIII в., и о восстании в Твери в 1327 г.[221] и т. д. Но все это для А. Е. Преснякова лишь исторический фон, помогающий лучше осветить то, что он считает главным, — эволюцию великокняжеской власти. Ее «агония» после татаро-монгольского нашествия[222], «возрождение» в годы Ивана Калиты[223], дальнейший подъем при его преемниках, «кризис» во время «жестокой смуты» (феодальной войны) при Василии Темном и, наконец, «синтез вотчинного властвования и политической силы великокняжеской власти в московском едином самодержавии»[224] — такова схема образования Великорусского государства, предложенная А. Е. Пресняковым.

А. Е. Пресняков упрекал «юридическую школу» буржуазной историографии в «социологическом догматизме», явившемся результатом «прямолинейного понимания идеи «органического» развития» и приведшем к «изучению эволюции форм и начал политического строя вне связи с общими условиями политической жизни»[225]. Самого А. Е. Преснякова нельзя упрекнуть в излишнем социологизировании. Его изложение конкретно. Но когда он переходит от анализа к синтезу, то у него получается схема, лишенная не только классового содержания, но даже той идеи «органического развития», которую выдвинула предшествующая буржуазная историография.

Попытку вскрыть экономические условия создания на Руси единого государства сделал С. В. Бахрушин, в 1909 г. опубликовавший небольшую, но интересную статью «Княжеское хозяйство XV и первой половины XVI в.». Автор на богатом конкретном материале рисует различные отрасли хозяйства великих и удельных князей в период политической раздробленности, а затем подходит к проблеме о причинах ее ликвидации. Эти причины он видит в смене в XV в. натурального хозяйства денежным, что привело к «кризису» ряда землевладельцев, которые не смогли приспособиться «к ощущавшейся потребности в деньгах». «С выгодой для себя вышел из. кризиса самый крупный землевладелец, великий князь московский». Он сосредоточил «в своих руках все торговые пути» и присвоил себе «ордынский выход, который давал ему очень значительные суммы». Благодаря «хозяйственной неприспособленности удельных князей» они вынуждены были брать в долг деньги у великого московского князя и экономически попали к нему «совершенно в руки»[226]. Задолженность удельных князей позволила великому князю московскому свободно распоряжаться их уделами, которые он присваивал.

С. В. Бахрушин сделал ряд верных наблюдений (например, о задолженности некоторых землевладельцев в XV–XVI вв.), широко вошедших в научный оборот и использованных затем советскими исследователями. Но общая его схема значительно упрощала вопрос об экономических предпосылках процесса государственной централизации.

Сравнивая наиболее крупные труды по вопросу о создании Русского централизованного государства, появившиеся в период кризиса буржуазной исторической мысли (Н. П. Павлова-Сильванского, А. Е. Преснякова), с работами С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, относящимися ко времени расцвета буржуазной науки, можно сделать следующие выводы. Во-первых, Н. П. Павлову-Сильванскому и А. Е. Преснякову удалось нарисовать в ряде случаев более разносторонне, ярко и верно фактическую, конкретную картину ликвидации на Руси политической раздробленности, так как был привлечен более богатый материал русских и (в целях сравнения) западноевропейских средневековых документов, источниковедчески более тонко интерпретируемых. Во-вторых, некоторые выводы, к которым уже пришла ранее наука (например, о роли внешней опасности как фактора, способствовавшего политическому объединению Руси, о параллелизме тех или иных явлений феодального политического строя на Руси и в западноевропейских средневековых странах и т. д.), получили теперь более глубокое, разностороннее и убедительное обоснование. В-третьих, были подвергнуты критике некоторые традиционные исторические схемы, в своей основе восходящие еще к феодальной историографии (например, о перенесении арены общерусского исторического процесса из Южной в Северо-Восточную Русь и др.). И при всех этих положительных итогах развития буржуазной исторической науки, которые определились на рубеже XIX и XX вв., тогда же ярко выявилось основное: она уже исчерпывала возможности дальнейшего идейного роста и постепенно заходила в тупик. Идейный рост исторической мысли мог совершаться лишь на базе того мировоззрения, носителем которого был восходящий класс — пролетариат, на базе марксистско-ленинской методологии. Великая Октябрьская социалистическая революция произвела коренное, принципиальное размежевание в среде дореволюционных историков. Некоторые из них, как лидер империалистической буржуазии Милюков, заняв антинародные позиции, порвали свою связь с Родиной и перешли в лагерь эмиграции. А. Е. Пресняков, С. В. Бахрушин и другие лучшие представители дореволюционной интеллигенции посвятили свои силы и знания советской науке.


§ 8. Взгляды Г. В. Плеханова

Хорошо известен вклад, сделанный Г. В. Плехановым в разработку марксистской теории. Большой теоретический интерес представляет и его книга «История русской общественной мысли», в которой он дает свое общее понимание русского исторического процесса. Однако эта книга, писавшаяся в меньшевистский период жизни и деятельности Г. В. Плеханова, содержит и крупные теоретические ошибки.

В «Истории русской общественной мысли» Г. В. Плеханов, как он сам указывает, исходит из положения исторического материализма о том, что «не сознание определяет бытие, а бытие сознание»[227]. Предпосылая поэтому разбору основных течений исторической мысли в России «Очерк развития русских общественных отношений», Г. В. Плеханов ставит своей задачей вскрыть объективные условия места (географическую обстановку) и времени (историческую обстановку), в которых протекал исторический процесс в России. Полемизируя с С. М. Соловьевым, Г. В. Плеханов подчеркивает, что влияние географической среды на характер русского народа происходит «лишь через посредство общественных отношений, принимающих тот или другой вид в зависимости от того, замедляет или ускоряет она (географическая обстановка. — Л. Ч.) рост производительных сил. находящихся в распоряжении данного народа»[228]. Чем больше возрастают производительные силы, тем выше поднимается общество по линии экономического развития, тем более «бьется пульс его экономической жизни» и обостряются противоречия, свойственные господствующему в нем способу производства. Это «обнаруживается, между прочим, в обострении классовой борьбы», ибо развитие всякого общества, разделенного на классы, определяется, «во-первых, их взаимной борьбой там, где дело касается внутреннего общественного устройства, и, во-вторых, их более или менее дружным сотрудничеством там, где заходит речь о защите страны от внешних нападений»[229].

Г. В. Плеханов приходит к выводу, что под влиянием географической обстановки «рост производительных сил русского народа происходил очень медленно сравнительно с тем, что мы видим у более счастливых в этом отношении народов Западной Европы». Историческая обстановка, в которой совершался русский исторический процесс, усиливала обусловленные географической средой его особенности, в силу чего Россия «по характеру своего социально-политического строя все более и более удалялась от Запада и сближалась с Востоком»[230]. Называя «замечательными» труды Н. П. Павлова-Сильванского о феодализме в древней Руси, Г. В. Плеханов отмечал в то же время в качестве его ошибки то, что он сравнивал русские порядки «удельного» времени с порядками средневековой Франции, как страны «классического феодализма», не касаясь хода общественного развития Востока, «т. е., точнее, великих восточных деспотий, например древнего Египта или Китая»[231].

В чем же, по Г. В. Плеханову, сказалось действие географической и исторической обстановки на развитие производительных сил и общественный строй Руси (причем нас интересует прежде всего история Северо-Восточной Руси в период образования Русского централизованного государства)? Отвечая на этот вопрос, Г. В. Плеханов выдвигает три фактора (частично идя за С. М. Соловьевым, частично дополняя и исправляя его): 1) «…Россия была колонизующейся страной»; 2) колонизация эта совершалась при сильном натиске со стороны кочевников; 3) «…хозяйство русского племени, колонизовавшего восточную равнину Европы, было натуральным хозяйством» (географические условия, сложившиеся в междуречье Оки и Волги, не благоприятствовали развитию внешней торговли с Византией и Западом, поэтому основную роль в экономике стало играть земледелие, занятие которым из-за неплодородной почвы требовало больших усилий). В условиях натурального хозяйства правительство, изыскивая средства на покрытие таких важных «функций общественной жизни», как управление страной и ее самооборона, проводит закрепощение крестьян. «Подневольный быт русского крестьянина стал, как две капли воды, похож на быт земледельца великих восточных деспотий». Но если «все общественно-политическое здание держалось в земледельческой России на широкой спине крестьянства, то и положение служилого класса не могло не приобрести в ней очень заметного восточного оттенка». Уже при Иване III складывается поместная система, напоминающая по своему характеру государственную собственность на землю в восточных деспотиях. Образование Русского централизованного государства связано с закрепощением «служилого сословия»[232].

Говоря об условиях, содействовавших формированию Русского централизованного государства, Г. В. Плеханов снова прибегает к аналогиям, взятым из истории восточных государств[233].

Отсутствие в Северо-Восточной Руси развитых классовых антагонизмов определило ту поддержку, которую оказывало все население централизаторской политике великокняжеской власти. «…Северо-восточные русские земледельцы, рассеянные в лесной глуши и разбитые на крошечные поселки, были бессильны против притязаний и злоупотреблений… их же нуждами и их же сочувствием укреплявшейся, центральной власти…»[234]

Сравнивая Русское централизованное государство с западноевропейскими и восточными монархиями, Г. В. Плеханов приходит к выводу, что оно отличалось от первых тем, что «закрепостило себе не только низший, земледельческий, но и высший, служилый класс», а от вторых, «на которые оно очень походило с этой стороны, — тем, что вынуждено было наложить гораздо более тяжелое иго на свое закрепощенное население»[235].

В труде Г. В. Плеханова методологически особенно важно понимание роли производительных сил как первоосновы общественного развития и стремление, исходя из этого понимания, вскрыть особенности социально-экономических отношений в Северо-Восточной Руси XIV–XV вв., в период образования Русского централизованного государства. Заслуживают серьезного внимания соображения Г. В. Плеханова о том, что процесс образования Русского централизованного государства происходил в условиях, близких к тем, в которых складывались некоторые восточные деспотии, в частности интересна его мысль о близости ряда черт поместной системы к формам государственной собственности на землю, существовавшей на Востоке.

В то же время многие моменты, вошедшие в историческую концепцию Г. В. Плеханова и воспринятые им из буржуазной историографии, вызывают серьезные возражения: восходящее еще к С. М. Соловьеву преувеличение географического фактора и значения внешней опасности в истории Северо-Восточной Руси; мысль о содружестве классов в выполнении внешней функции государства и недооценка классовой борьбы в период складывания централизованного государства; заимствованная у В. О. Ключевского теория закрепощения сословий правительством; переоценка действия роли политической надстройки в условиях натурального хозяйства; объяснение земледельческого характера Руси и натуральных основ ее хозяйства отсутствием условий для развития внешней торговли. Характеризуя деспотический режим восточных монархий в целях сопоставления его с политикой Русского государства, Г. В. Плеханов оперирует в ряде случаев явлениями, относящимися к разным стадиям исторического процесса.


§ 9. Труды Н. А. Рожкова и М. И. Покровского

Особое место в развитии русской историографии начала XX в. занимают труды Н. А. Рожкова и М. Н. Покровского. Оба эти исследователя попытались дать общую концепцию русского исторического процесса с марксистских позиций, но, находясь под очень сильным воздействием теоретических положений буржуазной исторической науки, не смогли сделать это удачно и убедительно. Их труды в целом представляют вульгаризацию марксизма. В то же время работы Н. А. Рожкова и М. Н. Покровского в некоторых отношениях были шагом вперед в разработке истории России.

В написанном Н. А. Рожковым «Обзоре русской истории с социологической точки зрения» поставлена задача путем изучения «исторических судеб русского народа в связи с общей социологической теорией» добиться понимания «основных законов его развития», что приведет «к предвидению будущего, хотя бы частичному и мало определенному»[236]. Разрешение выдвинутой проблемы представляется Н. А. Рожкову возможным в результате последовательного рассмотрения «пяти основных процессов: естественного, хозяйственного, социального, политического и психологического», и выяснения, «в какой мере эти процессы могут считаться внутренно-самостоятельными и в какой степени они зависят от других процессов»[237]. Стремление подчинить исследование конкретных явлений прошлого задаче раскрытия закономерностей исторического развития в целях предвидения будущего было, конечно, делом актуальным и важным, но реализация этого стремления производилась автором с буржуазных методологических позиций. Предпринятое Н. А. Рожковым изучение отдельных типов общественных явлений[238] не приводило к уяснению взаимодействия базиса и надстройки, а сделанные им «социологические обобщения» отличаются эклектизмом.

Образование единого государства Н. А. Рожков трактует в соответствии со старой буржуазной историографией как процесс «собирания Руси». Вслед за В. О. Ключевским он считает, что «Московское государство создалось на почве старых условий, выросло из удельной вотчины благодаря хозяйственной деятельности князя приобретателя, хозяина своего удела». У В. О. Ключевского заимствовал Н. А. Рожков и мысль о Русском государстве как «политическом объединении великорусской народности»[239].

Но в труде Н. А. Рожкова (распадающемся на две части: «Киевская Русь» и «Удельная Русь») были и новые (по сравнению с предшествующей буржуазной историографией) выводы и наблюдения.

Новым в концепции Н. А. Рожкова была попытка связать процесс политического объединения Руси и преобразования государственного аппарата с изменениями в экономических отношениях и в социальном строе. «Процессы хозяйственного объединения и сословной организации общества наряду с экономическими преимуществами московского центра повели к собиранию Руси, а непосредственным результатом такого собирания явилось новое положение московского государя, преобразования в областном и центральном управлении, в финансах и законодательстве; наконец, выступили на первый план новые задачи внешней политики»[240]. Эту взаимосвязь социально-экономических и политических явлений Н. А. Рожкову не удалось проследить достаточно четко и последовательно. Но важно, что им был поставлен целый ряд вопросов экономической (отрасли хозяйства, хозяйственная техника, распределение хозяйственных благ и т. д.) и социальной истории Руси XIII — середины XVI в. и сделаны отдельные верные наблюдения: например, о развитии в это время трехпольной системы земледелия[241], об усилении «тенденции к крепостничеству» (т. е. юридическому оформлению крепостного права в масштабе всей страны) и «дифференциации несвободных состояний» и т. д.[242]

И в других своих работах Н. А. Рожков возвращается к теме об экономических предпосылках образования единого Русского государства. Так, в небольшой книге «Город и деревня в русской истории» Н. А. Рожков пишет: «Одной из основных причин успешного собирания Руси московскими великими князьями служило, несомненно, экономическое единство той территории, которая вошла в состав объединенного Московского государства». Далее автор указывает, что «это экономическое единство территории Московского государства не только продолжало сохраняться во второй половине XVI и в XVII веке, но и постепенно усиливалось и развивалось». При этом автор подчеркивает, что «экономическое единство страны» обусловливалось «особенностями в хозяйственном строе отдельных областей», так как «с усилением разделения труда отдельные хозяйственные единицы стали острее ощущать необходимость в обмене между собою, т. е. начали более нуждаться друг в друге, потеряли прежнюю изолированность»[243]. Здесь автор подходит к проблеме общественного разделения труда и формирования рыночных связей, хотя понимает ее неправильно, как проблему лишь обмена, а не производства, и явно неисторически применяет к эпохе феодализма понятие «экономическое единство» страны.

Постепенно у Н. А. Рожкова вырабатывается концепция о смене на Руси в середине XIV в. натурального хозяйства денежным и зарождении в связи с этим самодержавия. Эту концепцию он развивает в книге «Происхождение самодержавия в России». Под «денежным хозяйством» автор понимает такое хозяйство, при котором «товарное обращение начинает проникать в глубины народной жизни», захватывать «уже не одни высшие классы, а отчасти и низшие»[244]. Следовательно, Н. А. Рожков снова касается лишь вопросов товарного обращения, не пытаясь связать их с проблемой товарного производства. Переход на Руси в середине XVI в. к «денежному хозяйству» Н. А. Рожков связывает механически (по существу минуя вопрос о характере производственных отношений) с развитием крепостного права и изменениями в государственном аппарате: «Крепостничество приняло особые резкие формы по той главным образом причине, что русское денежное хозяйство того времени рассчитано было на крупный рынок, на обширный сбыт продуктов». Перемены в управлении «продиктованы были развитием денежного хозяйства с обширным рынком и сословно-крепостным строем»[245].

Н. А. Рожков подошел к своей теме с неправильных методологических позиций и не раскрыл на конкретном материале взаимодействие базиса и надстройки. Однако интересна и важна его попытка показать обусловленность изменений в политическом строе социально-экономическими сдвигами. «Зарождение самодержавия в России», «первые слабые ростки его» автор относит еще к концу XV в.[246]

Последним обобщающим трудом Н. А. Рожкова (над которым он работал в значительной степени после Октябрьской революции) была многотомная «Русская история в сравнительно-историческом освещении». Сам автор рассматривал ее как переиздание «Обзора русской истории с социологической точки зрения», поставленного теперь «на сравнительно-историческую основу», дополненного материалом по истории других стран[247]. Не касаясь здесь вопроса о степени убедительности приводимых Н. А. Рожковым сравнительно-исторических параллелей, остановимся на том новом, что внес он в понимание вопроса об образовании единого Русского государства. Это новое заключалось в признании тезиса о том, что Русь пережила период феодализма (понимаемого Н. А. Рожковым вслед за Н. П. Павловым-Сильванским как явление политическое). «Феодализм в развитом состоянии» господствовал, по Н. А. Рожкову, на Руси в XIII и первой половине XIV в.[248], а на протяжении второй половины XIV — первой половины XVI в. происходит «падение феодализма». Эту схему Н. А. Рожков связывает со своими прежними выводами о том, что «разложение натурального хозяйства и начавшийся переход его к хозяйству денежному, рассчитанному притом на широкий рынок, приводили к необходимости уничтожения удельного распада, к образованию политического единства и собиранию Руси»[249].

Итак, Н. А. Рожков не пошел в своих научных трудах дальше экономического материализма.

Не сумел прийти к подлинно марксистскому пониманию истории и М. Н. Покровский, начавший свою научную деятельность еще в дореволюционное время и продолжавший ее после Октябрьской революции. В своей «Русской истории с древнейших времен» он посвятил специальную главу образованию Русского государства в XIV — начале XVI в. Процесс политического объединения русских земель Покровский рассматривает по традиции буржуазной историографии, как «собирание» Руси вокруг Москвы[250] (правда, термин «собирание» автор берет в кавычки), и отличает от процесса «образования единого государства», которое, по его мнению, явилось уже в XVII в. «результатом ликвидации феодальных отношений в их более древней форме» «под влиянием экономических условий», много более поздних, чем «уничтожение последних уделов»[251]. Здесь правильно подмечено, что политическая централизация в XIV–XV вв. происходила на базе еще недостаточно глубоких и широких экономических связей, которые лишь в XVII в. (в процессе складывания всероссийского рынка) начинают приобретать устойчивый характер. Но М. Н. Покровский был еще далек от понимания характера этих экономических связей; не понимал он и сущности феодализма как системы производственных отношений, переживающих ряд этапов в своем развитии, и поэтому говорил о наличии на Руси буржуазных отношений уже в середине XVI в.[252]

Неправильным было отрицание М. Н. Покровским известного (конечно, еще относительного) политического единства Русского государства к XVI в. Тем не менее он приблизился к верной характеристике Русского государства этого времени, как «огромной ассоциации феодальных владельцев», как «феодальной монархии», «организации командующих общественных элементов»[253]. Но во всех этих определениях отсутствует самый важный элемент — четкое указание на классовую сущность феодального государства как органа господства привилегированных земельных собственников над зависимым крестьянством. Это объясняется тем, что к феодализму Покровский подходил с позиций буржуазной методологии.

Ведя борьбу с «индивидуалистическим методом», сводящим «все исторические перемены к действиям отдельных лиц», М. Н. Покровский отказывается от характеристики московских князей как «собирателей» русских земель и ставит своей задачей выяснение тех социальных сил, которым принадлежало «руководящее значение» в процессе «собирания» Руси. Правильно отмечая, что «раз Московское государство было созданием феодального общества», то в его складывании «большое участие должны были принять феодальные элементы», автор считает этими «элементами» крупных землевладельцев — бояр и церковь[254]. Заслуживает внимания то возражение, которое выдвигает Покровский против «шаблонного» противопоставления «боярства» и «государя», как «сил центробежной и центростремительной в молодом Московском государстве». Он считает такое противопоставление «одним из самых неудачных пережитков идеалистического метода», представлявшего «государство» как некую самостоятельную силу, сверху воздействующую на «общество»[255]. Но, правильно борясь против упрощенчества в понимании взаимоотношений в лагере феодалов, М. Н. Покровский сам сильно упростил ту борьбу внутри господствующего класса, в ходе которой складывалось централизованное государство. А борьба эта была достаточно острой. Поэтому неверным является утверждение М. Н. Покровского о «консервативном характере московского завоевания» Новгорода и Пскова, не сопровождавшегося якобы большой ломкой там политических порядков[256].

Справедливо обращая внимание на первоочередное значение экономики «в ряду безличных факторов, определивших «собирание» Руси около Москвы»[257], М. Н. Покровский, неисторически модернизируя явления, сводит эти экономические предпосылки политического объединения к «борьбе за рынки». Так, новгородско-московская война конца XIV в. — это, по М. Н. Покровскому, «колониальная война большого стиля», а «двумя факторами объединительной политики Москвы» автор называет московское боярство и московскую буржуазию[258].

Характерным для концепции М. Н. Покровского является явная недооценка той роли, которую в политическом объединении русских земель сыграла активная борьба народа с монгольским игом. Роль эта, собственно говоря, почти сведена им на нет. М. П. Покровский пишет, что в XIV в., кроме Твери, нигде на Руси не было «крупного народного восстания против хана». Он почти совсем обходит молчанием Куликовскую битву, а о «свержении татарского ига» говорит (беря это выражение в кавычки) как о простой «торжественной формальности»[259]. Только отпор, данный в 1382 г. населением Москвы войскам Тохтамыша, оценен должным образом М. Н. Покровским.

Умаляя народный характер Куликовской битвы и трактуя ее как «княжеское восстание» против Орды «под главенством Москвы», М. Н. Покровский в то же время не усматривает никаких элементов национального самосознания (понимания «идеи единого национального государства») и в политике московских князей[260].

Труд М. Н. Покровского выгодно отличается от ряда предшествующих ему работ буржуазных историков значительно большим вниманием к социальным противоречиям. Так, описав восстание «черных людей» в Москве в 1382 г., М. Н. Покровский заканчивает это описание яркой фразой: «Вся история как нельзя более характерна для отношений «народа» и «власти» в удельной Руси: и эти «строители» и «собиратели», продающие город татарам, и эта «чернь», умеющая обороняться от татар без «собирателей» гораздо лучше, чем с ними»[261]. Здесь достаточно четко выражена мысль о ведущей роли народных масс в историческом процессе. М. Н. Покровский был близок и к пониманию крепостнического характера политики Русского государства. Говоря о московско-новгородских отношениях, он указывает: «…если низшие классы новгородского общества и склонны были с надеждой оглядываться на Москву, то феодальная Москва отнюдь не склонна была потворствовать низшим классам — и старалась ассимилировать с собою те элементы новгородского общества, которые носили наиболее ярко выраженный феодальный характер». Касаясь вопроса о присоединении к Москве Пскова, М. Н. Покровский пишет: «смерды стали теперь крепостными» «московского государя», «как раньше они были крепостными вечевой общины»[262].

В «Очерке истории русской культуры» М. Н. Покровский в гораздо меньшей степени останавливается на конкретных явлениях процесса образования Русского централизованного государства, чем в «Русской истории с древнейших времен». Автор в большей мере оперирует здесь социологическими формулами. Предпосылкой образования централизованного государства на Руси является, по мнению М. Н. Покровского, рост рыночных связей. «Для страны, разбитой на сеть мелких городских округов, экономически самостоятельных, централизованное управление не было необходимостью»[263]. Подходя к проблеме рынка как к проблеме обмена, а не производства, М. Н. Покровский выдвигает два понятия: «городское хозяйство» (термин немецкого буржуазного экономиста К. Бюхера) и «торговый капитализм», применяя первое к экономике периода феодальной раздробленности, второе — к экономике периода образования единого государства. «Старые «удельные княжества»… вполне удовлетворяли политическим потребностям «городского хозяйства»… Стольный город такого княжества был местным узловым торговым пунктом — крупнейшим местным рынком». То обстоятельство, что «сеть таких пунктов к началу XIV в. подпала власти Москвы», «было одним из характернейших признаков надвигающегося торгового капитализма»[264].

В то же время М. Н. Покровский дает и следующую периодизацию экономического развития России до XVII в:. 1) X–XV века — это период «семейно-племенного хозяйства»; 2) XVI–XVII века — время «докапиталистического ремесленного индивидуализма». С XVII в., по М. Н. Покровскому, наступает период торгового капитализма[265].

Появление в XV–XVI вв. на Руси «нового общественного класса, ремесленников», пишет М. Н. Покровский, вызвало спрос на товарный хлеб[266], дало толчок развитию земледелия, определило смену подсечной системы земледелия трехпольной. Переход к более совершенной сельскохозяйственной технике усиливал потребность землевладельцев в рабочих руках. Поэтому происходило закрепощение крестьян — процесс, новый толчок которому был дан укреплением среднего дворянского поместного землевладения. «В основе двух крупнейших социальных переворотов XVI века, смены боярства дворянством и закрепощения крестьян, лежит, таким образом, прогресс сельскохозяйственной техники — переход к более интенсивной культуре земли»[267].

В связи со всем вышеизложенным характерно, что только к XVI в. М. Н. Покровский относит оформление «общественных классов», вызванное «дифференциацией населения». «Первым общественным классом в истории» М. Н. Покровский считает ремесленников[268].

Концепция социально-экономического развития России, предложенная М. Н. Покровским, надумана. Она построена на базе буржуазной методологии, в ее основу не положены наблюдения, касающиеся развития способа производства. Отсюда — введение в арсенал исторического исследования искусственных категорий. Отсюда — ряд противоречий этой концепции конкретным историческим фактам. Но важна была самая попытка вскрыть экономические причины образования единого государства, интересны были и многие верные наблюдения автора (например, о связи развития крепостничества с распространением поместной системы), теоретически, однако, неправильно объясненные.

К буржуазной историографии (Н. П. Павлов-Сильванский) восходит и тезис М. Н. Покровского о «крушении феодальных порядков» с образованием единого государства, о том, что в России в XIV в. закончилось «политическое существование» феодального строя[269].

Очень популярно рисует М. Н. Покровский процесс складывания Русского централизованного государства в своей книге «Русская история в самом сжатом очерке». В лаконичной формуле он определяет этот процесс (неплохо схватывая его суть) как образование «феодальной монархии (единодержавия)» из «феодального хаоса». Определение М. Н. Покровским тех сил, которые служили опорой московской великокняжеской власти в ее политике, было односторонне и неверно. «Московский князь, — пишет автор, — опирался, с одной стороны, на свое богатство, с другой — на татар, с третьей — на поддержку церкви…»[270] Здесь отсутствует указание на те слои феодалов, которые являлись сторонниками политической централизации, здесь повторяется старое ошибочное представление М. Н. Покровского (восходящее к буржуазной историографии) о татаро-монгольском иге, как факторе, способствовавшем политическому возвышению Москвы. Далее автор подчеркивает, что «экономической причиной» образования «огромного Московского царства» явилось зарождение городской буржуазии. Московская буржуазия «очень завидовала» новгородской и вела с ней борьбу. После того как московская буржуазия одержала победу в этой борьбе и сделалась «полной хозяйкой в деле торговли на всем пространстве тогдашней русской земли», Москва стала «действительной столицей всей Руси»[271]. Указание на роль буржуазии в складывании централизованного — государства противоречит характеристике его самим же М. Н. Покровским как феодальной монархии.

Уже незадолго до своей смерти М. Н. Покровский пересмотрел в печати некоторые свои ошибочные теоретические положения, отразившиеся и на его концепции складывания Русского централизованного государства. Он отметил, что марксист должен подходить к феодализму, как к общественно-экономической формации, характеризующейся «определенными методами производства», интересуясь и феодальной «политической системой», «формой государства»[272]. Однако сущности феодальных производственных отношений, характера взаимоотношения феодального базиса и надстройки М. Н. Покровский не раскрыл. Отказался М. Н. Покровский и от понятия «торговый капитализм», назвав его «безграмотным», поскольку «капитализм есть система производства, а торговый капитал ничего не производит»[273]. В то же время он подчеркнул, что «наличность феодализма как общественно-экономической формации не исключает возможность товарного хозяйства в какой бы то ни было мере»[274]. Вопрос о роли товарного производства в экономике феодализма остался невыясненным.

Ошибочные взгляды М. Н. Покровского получили довольно широкое распространение среди его учеников и последователей и были (уже после его смерти) в 1934 г. осуждены в известном постановлении Коммунистической партии и Советского правительства «О преподавании гражданской истории в школах СССР».


§ 10. Советская историография

Великая Октябрьская социалистическая революция открыла новый период в развитии исторической науки на прочной базе марксистско-ленинской теории. Однако становление марксистско-ленинской науки в борьбе с буржуазными концепциями происходило не сразу. До конца 30-х годов XX в. в марксистской историографии проблема образования централизованного государства по существу отсутствовала. Господствующей являлась точка зрения на образование единого государства на Руси, развитая в работах М. Н. Покровского. По отдельным конкретным вопросам указанной темы появились работы, содержавшие и новый материал, и свежие мысли, но в большинстве своем написанные не с позиции марксистской методологии.

В книге М. К. Любавского поставлен вопрос о складывании на протяжении XIV — первой половины XVI в. территории Русского централизованного государства (автор употребляет термин «Московское государство»), выяснении времени и обстоятельств присоединения к Москве отдельных земель и установлении входящих в состав этих земель населенных пунктов (с указанием местоположения, происхождения таковых и их характеристикой в экономическом и политическом отношениях). М. К. Любавский упрекает (и не без основания) А. Е. Преснякова за то, что он, «сосредоточив в своей монографии о Великорусском государстве внимание преимущественно на внутренней эволюции великокняжеской власти и междукняжеских отношениях в эпоху собирания Северо-Восточной Руси вокруг Москвы», не остановился в достаточной мере на том «материальном фундаменте», на котором «созидалась новая государственная власть Великороссии»[275]. Под этим «материальным фундаментом» М. К. Любавский, употребляя несколько расплывчатые и глухие формулировки, подразумевает «народнохозяйственные и военно-политические факторы совершавшегося объединения». По существу речь идет о границах, природных ресурсах, населенности (с выяснением процесса колонизации), хозяйственном и военно-стратегическом значении отдельных областей, входивших постепенно в состав единого Русского государства. Монография М. К. Любавского — это исследование прежде всего по исторической географии Северо-Восточной Руси XIV — первой половины XVI в., и в этом его ценность. Автор использовал богатый актовый материал и на его основе составил детальную карту «великорусского центра» к середине XVI в.

Но если конкретные данные в книге М. К. Любавского представляют значительный интерес, то теоретические основы его исследования находятся в плоскости буржуазной методологии. Преодоление политической раздробленности Руси он рассматривает как историю «примыслов» московских князей[276]. Политика московских князей, направленная на получение великого владимирского княжения, объясняется М. К. Любавским «подъемом» у них «самочувствия, сознания своей силы и мощи…»[277]. Возникновение сел он объясняет инициативой князей, бояр, детей боярских, княжеских дворовых слуг, или дворян, монастырей[278]. Но труд народа остался незамеченным М. К. Любавским. В его изображении народные массы выступают только пассивной силой. «После того, как прекратился «пополох», произведенный на Руси татарами, — пишет автор, — дальнейшая внутренняя колонизация… территории производилась уже преимущественно под руководством земельных владельцев — князей, бояр, церковных учреждений». Лишенные «крова, скота, хлеба и земледельческих орудий», крестьяне были вынуждены «подсаживаться к тому, у кого имелись хозяйственные средства — постройки, скот, орудия, семена»[279].

Труд С. Б. Веселовского: «К вопросу о происхождении вотчинного режима» посвящен землевладельческому иммунитету (судебному и податному) XIV–XVI вв. На основании большого материала (частично заново введенного в научный оборот) С. Б. Веселовский нарисовал яркую картину тех привилегий, которыми пользовались землевладельцы в период складывания на Руси единого государства. В то же время С. Б. Веселовский выдвинул неверный тезис о том, что источником иммунитета является княжеское пожалование[280], тогда как в действительности князья иногда лишь фиксировали в своих грамотах и утверждали (а иногда реформировали) те отношения, которые сложились независимо от них в результате роста крупного феодального землевладения и обращения ранее свободного крестьянства в зависимость от земельных собственников. На эту ошибку автора обратил внимание и подверг ее критике А. Е. Пресняков[281].

И С. Б. Веселовский, и А. Е. Пресняков связывали изменения в области иммунитета с процессом ликвидации политической раздробленности на Руси. Оба они говорили о широком распространении в это время иммунитетных привилегий на новых великокняжеских слуг — дворян. Но С. Б. Веселовский подходил к указанному вопросу формально-юридически, отмечая «нивелирующую политику» московских великих князей, которые «систематически принижали верхи служилого класса, покровительствовали низам, и в отношениях ко всем служилым людям стремились провести вместо прежних личных отношений безличные общие шаблоны»[282]. Что касается А. Е. Преснякова, то он правильно предлагал связать изменения в области иммунитета в период образования Русского централизованного государства с «подъемом значения и силы нового общественного слоя» — «служилого лица», «пришедшего на смену «старому» феодальному боярству» и занявшего «господствующее положение в народнохозяйственной жизни в формах крепостного хозяйства и крепостного права, и во всех областях общественной и государственной жизни в формах нарождавшейся дворянской сословности». Однако ни С. Б. Веселовский, ни А. Е. Пресняков не раскрыли классовой сущности иммунитета.

В другой книге С. Б. Веселовского — «Село и деревня в Северо-Восточной Руси XIV–XVI вв.» рассматривается эволюция форм поселений на протяжении этих двух столетий. Параллельно автор подымает вопросы истории тягла и земельных описаний в связи с ростом крестьянского закрепощения. Значительная часть книги посвящена конкретному показу различных типов земельных владений и видов поселений на землях монастырей, митрополичьей кафедры, светских вотчинников, построенному на большом новом актовом материале, часто впервые введенном С. Б. Веселовским (он был одним из инициаторов обследования монастырских фондов) в научный оборот. Основным выводом, который делает автор в результате обобщения имевшихся в его распоряжении данных, является вывод об укрупнении со второй половины XV в. селений не только в результате естественного прироста населения, но и в результате политики землевладельческого класса[283]. Заслуживает внимания и другое наблюдение автора, вошедшее в советскую историческую науку, — о возникновении во второй половине XV в. сельских торгово-ремесленных поселений[284]. Наконец, очень важны наблюдения относительно исчезновения в XVI в. мелких земельных собственников, близких к крестьянам[285].

Несомненно, что книга С. Б. Веселовского дает много полезного для изучения и экономических предпосылок образования Русского централизованного государства (преимущественно в сфере аграрных отношений), и для экономической политики господствующего класса.

Но написана книга с позиций буржуазной методологии. Автор вообще отрешается от проблемы феодализма и феодального землевладения, хотя изредка и употребляет терминологию: «феодальная Русь», «феодальный строй», «феодальные отношения», «северо-восточный феодализм»[286] и т. д. С. Б. Веселовский возражает против тезиса марксистской историографии о развитии частной земельной собственности в результате ломки общинных отношений, с известной иронией говоря о «сторонниках исконности и универсальности земельной общины»[287]. Не раскрывая характера феодальной системы производственных отношений, С. Б. Веселовский усматривает главную линию развития землевладения в Северо-Восточной Руси XV–XVI вв. в смене «сотен мелких деревень-хуторов» укрупненными селениями и в изменении состава населения деревень: вместо свободного «предприимчивого и энергичного пионера сельскохозяйственной культуры» появляется «закрепощенный бобыль, иногда бездомный и монастырский детеныш-полухолоп»[288]. Автор не выясняет классового смысла крестьянского закрепощения, находя почву для него в податной ответственности землевладельцев за своих крестьян[289]. Не показывая сущности классовой борьбы между феодалами и крестьянами, говоря лишь об антагонизме между ними, С. Б. Веселовский приравнивает «отказ» крестьянина от монастыря и переход его «в черную» волость, как форму проявления этого антагонизма, к «отъездам с землей мелких княжат и бояр под власть и покровительство более сильных князей»[290].

В ряде работ 30-х годов XX в. уже применялась марксистская методология. Н. Н. Воронин в своем исследовании поставил задачей рассмотреть различные формы поселения на Руси (город, городище, погост, «слобода», село, деревня, замок) в их развитии с XII до XVI в. включительно, в связи с процессом феодализации. Из книги Н. Н. Воронина можно почерпнуть ряд интересных наблюдений, относящихся к экономике и социальному строю времени складывания Русского централизованного государства XIV–XV вв. (например, отражение эволюции социально-экономических явлений в изменении значения терминов «село» и «деревня»). Недостатком работы Н. Н. Воронина является прежде всего очень слабое использование актового материала. Автор оперирует преимущественно иллюстративным методом. С другой стороны, бросается в глаза склонность автора к схематизации процесса развития и изменения сельских поселений, о чем он, впрочем, и сам предупреждает читателя[291].

Наряду с историей русской деревни была поставлена проблема развития города. В исследовании В. Е. Сыроечковского[292] собран и обработан богатый материал, относящийся к внешней торговле Руси (и прежде всего Москвы) в XIV–XVI вв. с Югом и Юго-Востоком, поставлен вопрос о формировании московского купечества, о его социальной природе. В. Е. Сыроечковский считает, что гости-сурожане (крупные московские купцы, торговавшие с Сурожем и итальянскими колониями Причерноморья), а также суконники — это прежде всего горожане, «буржуа», обладавшие денежными капиталами; но владение вотчинами с зависимым населением придавало им «подлинные черты феодала» и ставило их «на грань феодальных элементов общества»[293]. Очень важны наблюдения автора о связях крупного купечества с придворной и приказной дьяческой средой, об участии в торговле феодальной знати через купцов и непосредственно. В. Е. Сыроечковский рисует типичные черты «средневековой» торговли феодальной эпохи — наличие складничества и т. д.[294]

В. Е. Сыроечковский затрагивает и проблему образования Русского централизованного государства (он говорит о «Московском государстве»). Автор подчеркивает, что торговля Русского государства на рубеже XV и XVI вв. «не являлась продолжением и развитием торговли только Московского княжества. Она складывалась из нескольких слагаемых, представляла собою несколько течений, не успевших слиться в единый поток»[295]. «Как само Московское государство в языке дипломатических документов состояло из отдельных земель, так и общая масса купечества делилась на гостей московской, тверской, новгородской и псковской земель»[296]. Здесь правильно подчеркивается отсутствие экономического единства и единой экономической политики, наличие сильной хозяйственной и даже политической раздробленности уже тогда, когда было создано Русское государство.

Заслуживает внимания указание автора на то, что с образованием централизованной монархии на Руси кадры «чиновников» (дьяков) формировались, как и в Западной Европе, и из купечества («буржуа»)[297].

Хотя в книге В. Е. Сыроечковского отсутствует постановка ряда проблем (о процессе общественного разделения труда, о товарном производстве) и несмотря на нечеткость отдельных формулировок, на некоторую неясность освещения вопроса о роли, города XIV–XV вв. в общей системе феодальных производственных отношений, на необоснованное утверждение о наличии в русских городах в это время буржуазных элементов, книга представляет собой ценное исследование, помогающее уяснению экономических предпосылок создания Русского централизованного государства.

Рубеж 30–40-х годов XX в. явился важнейшей гранью в становлении марксистско-ленинской исторической науки. В 1934–1936 гг. состоялись известные решения Партии и Советского правительства по вопросам исторической науки. В них было указано на необходимость отказа от отвлеченных социологических схем при изучении истории, на необходимость строить разбор и обобщение исторических событий на основе конкретного исторического материала[298]. Подъему исторической науки способствовала критика ошибочных положений М. Н. Покровского.

В 1939–1940 гг. Институт истории Академии наук СССР выпустил сборник статей[299], посвященный разбору неправильных теоретических взглядов М. Н. Покровского, приведших его к серьезным ошибкам в освещении целого ряда вопросов русской истории. Не ограничиваясь одной критикой взглядов М. Н. Покровского, авторы статей сделали попытку противопоставить его концепции свое понимание отдельных исторических явлений, в том числе и процесса образования Русского централизованного государства. Последний вопрос затрагивается в той или иной мере в статьях С. В. Бахрушина[300], К. В. Базилевича[301], С. В. Юшкова[302], А. Н. Насонова[303]. При этом в основу решения проблемы складывания Русского централизованного государства (экономические предпосылки и движущие социальные силы этого процесса, политическая форма единого государства и т. д.) авторами статей были положены указания Маркса и Энгельса по вопросу о возникновении в эпоху позднего средневековья объединенных национальных государств в Западной Европе. К. В. Базилевич наиболее четко формулировал проблему в целом: «Объединение мелких феодальных государств в одно политическое целое было вызвано развитием производительных сил внутри феодального общества. Основными социальными силами в этом процессе выступают торгово-ремесленное население городов и землевладельческое дворянство, которое находило в королевской власти опору для борьбы с крупными сеньерами. Объединенное феодальное государство могло сложиться только в «монархической форме», так как усиление королевской власти происходило одновременно с ослаблением власти ее вассалов, являвшихся раньше в своих владениях почти независимыми государями. Образование национального государства поднимало феодальное общество на более высокую ступень общественно-экономического и политического развития»[304].

Конечно, обращение к трудам основоположников марксизма являлось условием дальнейшей правильной теоретической разработки проблемы возникновения и развития Русского централизованного государства. Но необходимо было, исходя из выводов Маркса и Энгельса, построенных на материале западноевропейского средневековья, творчески разработать данную проблему применительно к конкретным условиям исторического развития России. Это, само собою разумеется, не могло быть сделано в рассматриваемом сборнике статей, ставившем перед собой задачи чисто критического порядка (пересмотр точек зрения М. Н. Покровского). Но и в области постановки проблемы в сборнике была допущена некоторая нечеткость. Справедливо указав на важность для изучения социально-экономического развития России высказывания В. И. Ленина о складывании, примерно с XVII в., национальных связей в процессе формирования всероссийского рынка и сопоставив это высказывание с работой Энгельса, С. В. Бахрушин перенес его на весь процесс образования Русского централизованного государства (хотя В. И. Ленин имел в виду завершающий этап этого процесса — переход к абсолютизму). Отсюда С. В. Бахрушин сделал общий неверный вывод о том, что создание национальных государств (по контексту в его понимании этот термин совпадает с термином «единое», т. е. централизованное государство) всегда связано с развитием «буржуазных отношений»[305]. Это положение, конечно, неприменимо к истории России XV–XVI вв.

В ряде статей разбираемого сборника на конкретном материале раскрыт тезис И. В. Сталина о роли внешней опасности, хорошо показано, что это государство складывалось не при содействии Золотой орды, а в борьбе с ней. Но в связи с этим допущена известная переоценка единства интересов населения в поддержке великокняжеской власти, стремившейся к преодолению политической раздробленности. Вряд ли можно безоговорочно согласиться с С. В. Бахрушиным о том, что «в борьбе за объединение феодальнораздробленной страны великий князь-«глава феодального порядка» — опирался не только на узкий круг феодалов, но и на широкие народные массы…»[306]. Здесь односторонне подчеркнуто растущее национальное единство, но совсем опущен момент усиления классовых противоречий.

Но в целом вопрос о классовой природе Русского централизованного государства нашел правильную оценку в статьях Сборника. С. В. Бахрушин подчеркнул, что «сильное феодальное государство» обеспечивало господствующему классу «более широкие возможности эксплоатации» крестьянства[307]. Точно так же С. В. Юшков говорит об усилении крепостничества в период создания Русского централизованного государства[308].

В Сборнике поставлен вопрос о связи процессов образования централизованного государства и складывания русской (великорусской) народности[309].

Марксистская концепция образования Русского централизованного государства изложена в первом томе вузовского учебника «Истории СССР». Автор соответствующего раздела учебника (К. В. Базилевич) называет три причины образования Русского централизованного государства. Во-первых, «экономическое развитие русских земель, выразившееся в появлении общественного разделения труда и товарного обращения, в силу чего усиливались экономические связи между отдельными городами и землями»; во-вторых, «классовая заинтересованность феодальных земельных собственников в создании сильной верховной власти, способной подавить сопротивление крестьян»; в-третьих, «политические условия, требовавшие образования централизованного государства для борьбы с внешней опасностью»[310]. В целом эти причины намечены верно, хотя ряд формулировок и вызывает возражения. Вряд ли можно говорить лишь о появлении общественного разделения труда и товарного обращения во второй половине XV в. (при Иване III), когда, согласно концепции учебника, образовалось централизованное государство. Вряд ли также правомерно борьбу с внешней опасностью, как момент, ускоривший создание централизованного государства на Руси, ставить в одном ряду с социально-экономическими причинами, обусловившими этот процесс.

Вызывает некоторые возражения то обстоятельство, что в учебнике процесс объединения русских земель в XIV — первой половине XV в. оторван от процесса образования централизованного государства во второй половине XV в. Правильно, что «социально-экономические и политические условия, вызвавшие усиление Московского княжества в XIV в., не были еще условиями, необходимыми для создания централизованного государства», что такие условия сложились во второй половине XV в.[311] Однако, с другой стороны, следует отметить, что с политическим объединением Северо-Восточной Руси постепенно нарастали и предпосылки централизованного государственного аппарата. И если действительно история Руси XIV — первой половины XV в. протекала в рамках политической раздробленности, а создание централизованного государства при Иване III надо рассматривать как переломный момент в политической жизни страны, то этот перелом был подготовлен ее развитием начиная с XIV в.

Несколько дробна и не вполне убедительна и дальнейшая периодизация истории Русского централизованного государства, данная в учебнике: «Образование Русского государства при Иване III», «Усиление Русского государства при Василии III», «Начало превращения Русского государства в многонациональное централизованное государство в XVI в.»[312]. Исторические данные позволяют говорить о существовании на Руси с конца XV в. не политической раздробленности, а централизованного государства, но государственная централизация в это время еще далеко не была завершена. Процесс ее завершения падает уже на XVI столетие.

Основные мысли по поводу процесса формирования Русского централизованного государства, изложенные в соответствующих главах учебника «Истории СССР» К. В. Базилевичем, нашли отражение и в курсе лекций, который он читал в Высшей Партийной Школе при ЦК ВКП(б)[313].

Автор проводит здесь заслуживающую внимания мысль, что образованию Русского централизованного государства предшествовала в первой половине XV в. «феодальная концентрация», выразившаяся в усилении власти великих князей в ряде крупных княжеств[314]. Возникновение централизованного государства на Руси К. В. Базилевич считает «наиболее значительным» событием европейской международной жизни второй половины XV в. «В истории средневековой Европы, — пишет К. В. Базилевич, — нельзя найти другого примера столь быстрого сложения могущественной державы народом, который около двух с половиной веков разорялся княжескими усобицами и терпел страшные притеснения от иноземных завоевателей»[315]. Но в лекциях К. В. Базилевича недостаточно раскрыта специфика тех условий, в которых складывалось Русское централизованное государство (сравнительно с условиями, в которых происходили аналогичные процессы в западноевропейских странах)[316].

Первой работой, специально посвященной образованию Русского централизованного государства, была небольшая по объему популярная книга В. В. Мавродина[317]. Причинами объединения русских земель в XIV — первой половине XV в. автор считает потребность борьбы с татаро-монгольским игом и с иноземными захватчиками, наступавшими на Русь с Запада[318], а также «рост феодального землевладения, — настоятельно диктовавшего создание сильной власти, способной держать в повиновении народные массы, и ослабление экономической обособленности феодальных княжеств, обусловленное ростом общественного разделения труда, усилением экономического общения между городами и отдельными областями древней Руси…»[319] В. В. Мавродин останавливается и на процессе формирования великорусской народности как предпосылке ликвидации политической раздробленности[320]. Образование Русского национального государства, подготовленное «экономически, политически и идеологически» предшествующим развитием Руси[321], В. В. Мавродин относит ко второй половине XV в.

В труде Мавродина (1939) возражения вызывает выделение предпосылок двух как бы разных процессов — объединения русских земель и образования централизованного государства. В действительности это — два этапа единого процесса. Ведь сам автор в обоих случаях говорит об одних и тех же явлениях, только на разных стадиях развития. Неправомерно и выдвижение на первый план внешнеполитических, а на второй — внутренних предпосылок образования централизованного государства.

В 1946 г. в журнале «Вопросы истории» была напечатана статья П. П. Смирнова «Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв.»[322]. Опубликование этой статьи открыло дискуссию, заострившую внимание исследователей на данной проблеме. Подвергнув критике работы дореволюционных и советских историков, П. П. Смирнов пришел к печальному выводу о том, что советские ученые «не сумели отойти от традиционного дворянско-буржуазного понимания… природы и развития» централизованного государства[323], советская историография, не создав марксистско-ленинской концепции по этому вопросу, довольствуется «кое-как подправленными устарелыми представлениями ученых XIX столетия»[324]. Обвиняя советских историков, писавших об образовании Русского централизованного государства, в эклектизме[325], П. П. Смирнов предлагает собственное, якобы «монистическое», решение проблемы «об условиях, причинах и процессе образования Русского национального государства»[326]. Исходя из предпосылки, что «решающим фактором в развитии общества является… развитие производительных сил, проявляющееся обычно в изменении техники производства ведущей отрасли народного хозяйства»[327], П. П. Смирнов ищет первопричину образования централизованного государства в изменениях в области техники земледелия. П. П. Смирнов обращает внимание на то, что в русском переводе «земледельческого закона» — византийского юридического памятника VII–VIII вв., датируемом им (вслед за А. С. Павловым) временем Ивана Калиты, упоминается «лемеш» (рабочая часть плуга). Отсюда он делает вывод, что «появление лемеша… в хозяйственном инвентаре Северо-Восточной Руси XIV в. означало переход сельскохозяйственной техники на новый, высший этап развития…», именно «переход от подсечной переложной системы хлебопашества к системе паровой зерновой с трехпольным севооборотом…»[328]. В связи с этим увеличивалось производство хлеба, росла и торговля им.

Развитие производительных сил вызвало изменения в производственных отношениях. Наряду с крупными феодалами (князьями, боярами, церковью) стали укрепляться средние и мелкие землевладельцы (дети боярские, дворяне). С другой стороны, из среды крестьянства выделяются ремесленники, «сосредоточием которых становятся великокняжеские города и слободы, где возникают рынки внутреннего обмена»[329]. Таким образом, два основных класса феодального общества (феодалы и крестьяне) «раскалывались каждый на две борющиеся между собою группы или подклассы», причем в происходившей внутриклассовой борьбе «преимущества были на стороне вновь возникающей части: мелкие феодалы-дворяне одерживали верх над крупными боярами и церковью, а горожане — посадские люди — над крестьянством, из недр которого они были рождены дыханием новой жизни». Русское централизованное государство и явилось, по П. П. Смирнову, государством дворянства и горожан[330].

Русское государство, пишет П. П. Смирнов, зародилось «среди лесных росчистей московского центра и прилегающего к нему «ополья», его основания были заложены упорным трудом русских крестьян и ролейных холопов, удесятеривших производительность своих полей, а вместе с тем и всего современного общества, применением плуга и трехполья»[331].

В дискуссии по вопросам о причинах образования Русского централизованного государства приняли участие И. И. Смирнов[332], В. В. Мавродин[333], С. В. Юшков[334], К. В. Базилевич[335].

Работа П. П. Смирнова подверглась серьезной критике. Были отмечены неверные оценки П. П. Смирновым предшествующей историографии вопроса, неправильность его исходных методологических предпосылок и неубедительность ряда аргументов, приводимых автором в защиту главнейших конкретных положений своей статьи.

Историографическая часть работы П. П. Смирнова страдает нигилистическим отношением как к дореволюционной, так, особенно, к советской литературе. Совершенно лишено основания отрицание П. П. Смирновым принципиальной разницы между концепциями буржуазных и советских историков.

Теоретическая слабость статьи П. П. Смирнова заключается в вульгарно-упрощенном понимании монистического характера исторического материализма. Марксистское положение о том, что изменения в жизни общества начинаются с развития производительных сил, П. П. Смирнов неправильно воспринял в качестве указания на производительные силы (сведенные им только к технике земледелия) как на фактор, объясняющий все стороны процесса образования Русского централизованного государства. Отсюда — упрощенно-механистический подход к проблемам взаимосвязи производительных сил и производственных отношений, взаимодействия базиса и надстройки, в том числе обратного влияния надстройки на базис. Бросается в глаза игнорирование П. П. Смирновым тех процессов, которые определяли развитие городов и экономических связей в стране (рост ремесла, его технический уровень и социальная природа, развитие общественного разделения труда и т. д.). Неверно трактуются П. П. Смирновым те основные социальные антагонизмы, которые были связаны с процессом образования Русского централизованного государства. Нельзя принять тезис П. П. Смирнова о «расколе» под влиянием новой техники сельского хозяйства как класса феодалов, так и класса крестьян на антагонистические группы. Характерно, что главное внимание автора приковывает не классовая борьба феодалов и крестьян, а социальные противоречия внутри этих классов, между «подклассами» бояр и дворян с одной стороны, и посадских людей и крестьян — с другой (в то время как посадские люди, напротив, часто выступали вместе с крестьянами в борьбе против феодального гнета). Нельзя также недооценивать (как это делает П. П. Смирнов) и таких факторов, содействовавших образованию Русского централизованного государства, как необходимость борьбы с внешней опасностью и рост национального самосознания в связи с формированием русской народности.

Концепция образования Русского централизованного государства, предложенная П. П. Смирновым, не выдерживает проверки и с точки зрения правильности положенного в ее основу фактического материала. Главный тезис П. П. Смирнова, на котором воздвигнуто все его построение, — о появлении в Московском княжестве в первой половине XIV в. новой сельскохозяйственной техники — основан на шаткой и произвольной предпосылке о том, что переводный византийский памятник VII–VIII вв. отражает русскую экономическую действительность XIV в. (при этом спорен вопрос и о времени перевода). Цепь рассуждений П. П. Смирнова об изобретении при Иване Калите нового плуга, о переходе к трехполью, о повышении в связи с этим доходности сельского хозяйства в Московском княжестве не имеет под собой твердой почвы исторических фактов.

Но статья П. П. Смирнова имела и положительное значение, ибо она обратила внимание исследователей на наименее изученную сторону процесса образования Русского централизованного государства — на его экономические предпосылки и особенно на развитие сельского хозяйства.

Что касается научной дискуссии, развернувшейся в связи со статьей П. П. Смирнова, то она шла преимущественно в направлении критики выдвинутых им положений, а не творческой постановки новых проблем. Значение дискуссии заключается больше всего в том, что она показала настоятельную необходимость глубокого монографического изучения на конкретном материале проблемы образования Русского централизованного государства. Во время дискуссии выявились разногласия по вопросу о хронологических рамках и периодизации процесса образования Русского централизованного государства. С. В. Юшков предлагал начинать этот процесс с первой половины XIV в., другие исследователи (К. В. Базилевич, И. И. Смирнов и др.) — позднее; одни авторы видели его завершение в конце XV — начале XVI в. (К. В. Базилевич, В. В. Мавродин), другие (С. В. Юшков) — во второй половине XVI в.[336] В итоговой статье редакционная коллегия журнала «Вопросы истории» вместо творческого обобщения материалов дискуссии приняла безапелляционный директивный тон, не способствующий дальнейшему глубокому изучению данной проблемы[337].

Подъем исторической науки, наступивший в связи с критикой ошибок «школы» Покровского, проявился не только в постановке общих проблем образования Русского централизованного государства, но и в монографической разработке отдельных сторон этого вопроса. Значительное внимание стало уделяться в советской историографии аграрной истории Руси в период складывания единого государства.

Углубление изучения аграрной истории Руси XIV–XV вв. стало возможным потому, что в результате обследования ряда монастырских архивных фондов было выявлено и в значительной мере опубликовано большое количество новых актов, относящихся к этому времени[338]. Институт истории Академии наук СССР осуществляет издание всего актового материала с древнейших времен до начала XVI в.

В книге С. Б. Веселовского «Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси» исследован целый ряд вопросов, касающихся истории вотчинного и поместного землевладения, земельной политики князей и царской власти в XIV–XVI вв., характера иммунитета в это время и т. д. Многие поднятые С. Б. Веселовским темы тесно связаны с проблемой образования Русского централизованного государства (хотя она в книге непосредственно и не ставится), а наблюдения автора дают ценный материал для изучения предпосылок, направления и конкретных форм процесса политической централизации. Но вопросы истории феодального землевладения автор рассматривает по преимуществу в правовой плоскости, да и феодализм он понимает не как систему производственных отношений, основанную на классовом антагонизме, а в духе буржуазных исследователей, как совокупность юридических моментов.

Трактовка С. Б. Веселовским ряда явлений, относящихся к проблеме ликвидации политической раздробленности, вызывает возражения. Так, конечно, нельзя объяснить дроблением вотчин (в результате семейных разделов и наделения приданым женщин) подчинение великокняжеской московской власти ряда княжат и бояр, «вотчинные гнезда» которых, по мнению С. Б. Веселовского, «сыграли роль как бы питомников» профессиональных воинов — служилых людей Русского государства[339]. Социальную борьбу, сопровождавшую процесс формирования единого государства, С. Б. Веселовский сводит по преимуществу к противоречиям внутри господствующего класса (видя ее проявление в столкновениях отдельных юридических норм) и почти не касаясь борьбы антагонистических классов. Так он говорит о тех «противоречиях в среде землевладельческого класса», которые отразились во взаимодействии двух противоположно направленных правовых институтов, регулировавших поземельные сделки (право родового выкупа вотчин, стеснявшее их мобилизацию, и отдача их в залог, как форма замаскированного отчуждения). В ликвидации этих противоречий усматривает С. Б. Веселовский один из результатов «объединения Северо-Восточной Руси под властью московских государей», сопровождавшегося «перерождением социальных отношений времен удельной раздробленности Руси»[340]. Отсутствием классового подхода к историческим явлениям объясняется и неправильное утверждение С. Б. Веселовского, что московские великие князья, начиная с Ивана III, проводили политику «общей нивелировки и подчинения всего и всех» их «неограниченной власти», вводили «во всех областях жизни» «безличные общие нормы отношений» и т. д.[341]

Неубедительно выглядит слишком прямолинейно и схематично устанавливаемая С. Б. Веселовским связь между экономическим положением землевладельцев и занимаемой ими политической позицией. Сторонниками «великодержавной политики московских государей и политического единства Руси» выступают, по С. Б. Веселовскому, «землевладельцы общерусского масштаба», бывшие собственники многих вотчин, разбросанных по стране, хозяйство которых, однако, являлось отсталым и строилось на эксплуатации природных богатств. В противоположность этому «многовотчинному богатому боярству», бывшему «пережитком старины» в экономическом отношении и одновременно «передовым элементом» с политической точки зрения, противостояли, по С. Б. Веселовскому, землевладельцы среднего и мелкого калибров, вотчины которых скоплялись в одном или двух соседних уездах; ведя передовое по тому времени земледельческое хозяйство, эти представители господствующего класса, как считает С. Б. Веселовский, долго связывали свои судьбы с удельными князьями, боровшимися за сохранение политической раздробленности[342].

Таким образом, многие обобщения С. Б. Веселовского имеют искусственный характер и очень уязвимы в теоретическом отношении[343]. Но многочисленные отдельные конкретные наблюдения автора, знатока актового материала, использовавшего его не в качестве отдельных иллюстраций, а в массовом масштабе, будучи переосмыслены с марксистско-ленинских позиций, могут очень помочь пониманию процесса образования централизованного государства.

С историей аграрных отношений тесно связан вопрос о положении феодально-зависимого сельского населения. Широкую известность и в СССР и за рубежом приобрела книга Б. Д. Грекова «Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века»[344]. В этой книге впервые всесторонне раскрыта с марксистско-ленинских позиций история русского крестьянства вплоть до Соборного Уложения 1649 г., знаменовавшего значительный перелом в его положении.

Поднят в монографии Б. Д. Грекова и вопрос об изменениях в судьбах крестьян на Руси в связи с образованием Русского централизованного государства. Эти изменения, по мнению Б. Д. Грекова, были связаны с крупнейшими переменами в жизни всей Европы во второй половине XV в. и в первой половине XVI в. Исчезала феодальная замкнутость отдельных государств. Менялась экономическая карта мира. В аграрных странах (к которым принадлежала и Россия) усиливалось производство сельскохозяйственных продуктов «как для удовлетворения нужд тех стран, которые сократили у себя обработку полей, так еще в большей степени для удовлетворения нужд растущего собственного внутреннего рынка»[345].

Б. Д. Греков считает существенным явлением русской истории второй половины XV в. и первой половины XVI в. превращение земледелия «в отрасль хозяйства, производящего товары, под влиянием прежде всего внутреннего рынка». Автор отмечает в качестве показательных фактов этого времени возникновение новых поселений городского типа и оживление старых городов. Б. Д. Греков говорит, что в связи с развитием рынка в экономике Руси увеличивается роль денег. Сокращается применение рабского труда и возрастает значение труда свободного. На деньги переводятся натуральные оброки. В то же время, если некоторые страны Западной Европы в конце XV — первой половине XVI в. «переживали переходный период от средневековья к новому времени, от феодализма к капитализму», то в России «старый способ производства оставался в силе». Здесь, пишет Б. Д. Греков, «капитал шел не по революционизирующему производство пути, а в направлении консервации феодального способа производства»[346].

Необходимость приспособления феодального хозяйства к развивающемуся внутреннему рынку по-разному сказалась на различных категориях землевладельцев. Многие бояре «не сумели перестроить свои хозяйства в связи с требованиями жизни» и разорились. Монастыри, напротив, оказались передовыми хозяевами и увеличили свои владения «на боярских костях»[347]. Экономически более жизнеспособными (чем бояре) показали себя и новые кадры землевладельцев — помещики-дворяне.

Превращение хлеба из «необходимого жизненного продукта» в «заметный товар на внутреннем рынке»[348] явилось побудительным мотивом для землевладельцев к увеличению барской запашки и к переводу своих крестьян с ренты продуктами на барщину. В то же время перед феодалами в связи с расширением их хозяйства встал вопрос о том, «как удержать за собой старые кадры рабочей силы» и «привлечь к себе новые». Так изменения в экономике России вели к усилению крепостничества.

Рассматривая различные категории сельского населения (старожильцы, серебреники, кабальные люди, половники, монастырские детеныши, бобыли), автор приходит к выводу, что русская деревня изучаемого им времени, «втянутая в водоворот товарных (простых) отношений, переживала очень серьезное время» («расслоение внутри», возросшие в связи с образованием централизованного государства требования казны, нажим на крестьян со стороны землевладельцев)[349].

Книга Б. Д. Грекова явилась одним из крупнейших достижений советской исторической науки. Все же ряд выводов автора является спорным. Б. Д. Греков преувеличивает степень развития товарно-рыночных отношений во второй половине XV в. и их роль в процессе крестьянского закрепощения. В то же время он далеко недостаточно показывает значение в этом процессе эволюции форм феодальной собственности и развития вширь и вглубь системы феодальных отношений. Ни теоретически, ни конкретно-исторически недоказуем тезис о большей приспособляемости к рынку поместно-дворянских и монастырских, чем вотчинно-боярских, хозяйств. Вызывает ряд возражений трактовка Б. Д. Грековым различных категорий сельского населения, о чем я скажу в специальной главе.

Экономическое положение русских крестьян XIV–XV вв. явилось предметом исследования А. Д. Горского[350]. Автор прежде всего подробно разбирает (на основе всестороннего изучения скупых данных письменных источников и археологических памятников) состояние на Руси в указанное время земледелия, скотоводства и птицеводства, бортничества, рыбной ловли, охоты, солеварения и других видов хозяйственной деятельности крестьян. Особенно большое внимание А. Д. Горский уделяет земледелию. Он касается вопроса о разводимых хлебных злаках и технических культурах, о системах земледелия (среди которых все больший удельный вес получало трехполье), о земледельческих орудиях (А. Д. Горский считает, что в XIV–XV вв. на смену трезубой сохе приходит более производительное сельскохозяйственное орудие — соха двузубая), об основных производственных процессах (пахота, посев, уборка урожая), об урожайности, о крестьянских трудовых производственных навыках. Детально рассмотрен в книге вопрос и о технике и организации промыслов.

Далее А. Д. Горский ставит вопрос о характере крестьянского землевладения (надельного и вненадельного). Он, по-моему, убедительно возражает против высказанной в печати точки зрения о том, что черные крестьяне владели землей на правах частной собственности, и доказывает, что собственником черной земли было феодальное государство.

Детально изучены А. Д. Горским крестьянские повинности, в частности повинности крестьян в пользу государства. Автор приводит убедительный материал, говорящий о сосуществовании в XIV–XV вв. ренты продуктами и ренты отработочной.

В работе А. Д. Горского впервые в советской литературе нарисована конкретная картина развития производительных сил в русской феодальной деревне в период образования на Руси единого государства. Всесторонне раскрыто экономическое положение в это время основного производящего класса феодального общества — крестьянства.

Вопрос об изменении в положении холопов в период образования Русского централизованного государства ставится в труде А. И. Яковлева. Автор обращает внимание на то, что политическая сила удельных князей и бояр в значительной мере определялась количеством их военных и дворцовых слуг — холопов. Ликвидация политической раздробленности была связана с лишением бывших удельных князей и бояр их «дворовых воинств — своего рода зубов и когтей удельного княжья». Эти «воинства» или переводились «на московскую службу», или просто разгонялись[351]. Однако, «разбивая или опрокидывая малые и великие удельные столы», московское правительство часто «не доламывало» «гнезд» удельных князей с их дворней. Сохранялась дворня и у тех князей, которые перебирались в Москву. Но эта «многотысячная в своей совокупности боярская дворня» вызывала враждебное отношение со стороны служилых людей — помещиков. Под их воздействием и правительство поставило вопрос об ограничении холопства. «Суверенитет Московского государства» столкнулся с «суверенитетом холоповладельца». Однако борьба московского правительства с холопством велась непоследовательно, ибо «крепостному государству неудобно было разрушать до конца основные органические принципы своего социального строя, выгодного всем высшим его классам». В то же время московское правительство «легко и незаметно» превращало бывших княжеских и боярских холопов «в своих городовых служилых людей». А. И. Яковлев считает, что выражение, употреблявшееся служилыми людьми в челобитных царю, — «холоп твой» являлось не «раболепной метафорой», а «простым адекватным выражением фактического положения: масса московского служилого класса вышла именно из холопства, воспитывалась на нем и жила его идейным наследием, нивелируя нехолопьи элементы под общий холопский уровень»[352].

А. И. Яковлев правильно обратил внимание на роль военных холопов в политической борьбе, сопровождавшей процесс образования централизованного государства, на значение, принадлежавшее им в формировании служилого поместного дворянства. Но речь в данном случае идет лишь об одной части холопов. Недостаточно раскрыто А. И. Яковлевым положение другой части холопов — той, которая работала в вотчинном хозяйстве феодалов и в жизни которой в период складывания единого государства на Руси происходили существенные изменения.

Характеристике городов в период образования Русского централизованного государства посвящена первая часть первого тома исследования П. П. Смирнова «Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII века». Автор исходит из предпосылки о принципиальной разнице между русскими городами XIV–XV вв., с одной стороны, и городами XVI–XVII вв. — с другой. Характерным признаком городов XIV–XV вв., которые П. П. Смирнов называет «раннефеодальными», он считает преобладание «крупного феодального землевладения — княжеского, боярского и церковного, представленного городскими вотчинными дворами и слободами феодалов-землевладельцев». Основным признаком городов XVI–XVII вв. («периода цветущего феодализма»), именуемых П. П. Смирновым «среднефеодальными», или «средневековыми», является принадлежность их территории «великому государю московскому», передававшему ее «в держание, военное — белое и оброчное — черное, своим государевым «холопам», т. е. служилым людям и «сиротам» — черным тяглецам». Появление на Руси «среднефеодальных» («средневековых») городов, по П. П. Смирнову, было связано с переходом от «раннего феодализма» к более высокой ступени феодального развития, на которой города становятся «центрами зародившегося менового рыночного хозяйства»[353].

Автор следующим образом рисует процесс превращения «вотчинных», или «своеземческих», городов и слобод (поселков, возникавших из договора между землевладельцем и населением, призываемым им для заселения своих земель и специальных служб) в центры «рыночного хозяйства». Введение паровой зерновой системы и рост производительности «раннесредневекового хозяйства» приводят к «разрушению крупных вотчин и к разложению крестьянского хозяйства». Из крупных вотчин «развивается более жизнеспособное, связанное с рынками, мелкое феодальное землевладение, поместье». Из крепостного хозяйства «выделяется торгово-промышленный посад, население которого образует новую классовую группу — посадских людей»[354].

П. П. Смирнов указывает, что «большие запасы хозяйственных благ», создаваемых трудом крестьян и холопов и выбрасываемых на рынок, привели к снижению цен на припасы и вызвали «настоящий сельскохозяйственный кризис». Началось движение населения из деревни в город, где оно заводило промыслы. В то же время происходили «ломка и разорение старых городов, переходивших в XVI в. от удельной Руси». Процесс «приспособления феодального землевладения к условиям рыночно-ремесленного хозяйства в городах» выражался в массовом превращении крупными феодалами вотчинных городских дворов в промышленные «слободки крестьян и бобылей», в «усиленном накоплении городских слобод». Великие князья, со своей стороны, стремятся к «захвату в свои руки всех городов и к полному по возможности освобождению их от остатков частной зависимости, к монополизации права на владение городскими землями и торгово-промышленными людьми на этих землях»[355].

Хотя в книге П. П. Смирнова собран большой и ценный материал и сделан ряд интересных наблюдений, его концепция истории древнерусского города не принята советской наукой. Нельзя согласиться с тем, что до XIV в. на Руси отсутствовали города как торгово-ремесленные посады. Существование последних убедительно доказывается рядом источников. Тезис П. П. Смирнова о перерастании на рубеже XV и XVI вв. города «своеземческого», частновладельческого в город государев, тяглый, имеет искусственный характер и не подтверждается материалом. И до XVI в. «черное» население ряда городов Северо-Восточной Руси было подвластно непосредственно князьям и несло тягло. Обилие сельскохозяйственных продуктов на русских рынках в конце XV в. (о чем пишут многие иностранцы) свидетельствует не о кризисе, а о слабой покупательной способности населения в условиях натурального хозяйства. При обилии продуктов население часто голодало.

В 1947 г. была опубликована книга М. Н. Тихомирова «Древняя Москва (XII–XV вв.)». В ней использованы как письменные источники (в том числе некоторые неопубликованные летописные записи и литературные памятники), так и археологический материал. Книга написана доступным, живым языком, но представляет собой не просто популярный очерк, а научное исследование, содержащее ряд новых наблюдений и мыслей. Плодотворна основная идея М. Н. Тихомирова о том, что «Москва со времени первого появления своего на страницах летописей была городом, а не боярской усадьбой, что она развивалась вначале как небольшой, а позже как крупный торговый и ремесленный центр Восточной Европы, связанный с большим международным обменом, в который были втянуты страны Востока и Средиземноморья, а позже Запада»[356]. Хорошо показан в монографии «передовой характер московского ремесла»[357] и достаточно раскрыты широкие торговые связи Москвы. Интересны небольшие очерки истории отдельных московских купеческих семейств. Важно, что автор останавливается на восстаниях черных людей в Москве (особенно в 1382 г.).

Книга Тихомирова важна для изучения проблемы образования Русского централизованного государства, ибо в ней дана экономическая, политическая и культурная история Москвы как национального и государственного центра.

Выпущенная к 800-летнему юбилею Москвы монография М. Н. Тихомирова имеет некоторые специфические черты. В частности, в книге несколько идеализировано историческое прошлое Руси, что сказалось прежде всего в оценке деятельности русских князей. Не только Дмитрий Донской рисуется «храбрым и бескорыстным человеком, заботившимся не о личной славе, а об общем благе», но явно переоценивается и Иван Калита. Под пером М. Н. Тихомирова выступает образ «щедрого и даже несколько впечатлительного князя», прозвищу которого придавалась окраска, «изображающая его благотворителем, всегда носившим сумку с деньгами для раздачи бедным». За «восторженными» отзывами современников об Иване Калите, приводимыми М. Н. Тихомировым[358], пропадает классовый смысл его политики. Идеализируются М. Н. Тихомировым и церковные деятели. Митрополита Петра автор рисует «политиком настойчивым и смелым», митрополит Алексей охарактеризован как «замечательный государственный человек XIV века», твердой и уверенной рукой правивший Московским княжеством[359]. Против этих характеристик можно было бы и не возражать, если бы наряду с ними была показана классовая сущность политики и идеологии церкви.

В 1957 г. вышла из печати новая книга М. Н. Тихомирова «Средневековая Москва в XIV–XV веках»[360]. В основе этой монографии лежит прежнее исследование автора о древней Москве. Но в новой книге М. Н. Тихомирова основное внимание устремлено на историю города в XIV–XV вв. Автор привлек свежий археологический материал и сделал много новых наблюдений. Особенный интерес представляет глава, посвященная классовой борьбе и восстаниям черных людей в Москве. В этой книге уже нет той идеализации деятельности московских князей и митрополитов, которая имелась в прежней работе М. Н. Тихомирова.

Капитальное исследование о древнерусском ремесле принадлежит Б. А. Рыбакову. Последний определяет задачи своего труда как «изучение важнейшей части того хозяйственного фундамента, на котором строилась блестящая культура Киевской Руси, а впоследствии создавалось русское национальное государство — изучение промышленности, ее техники, организации и ее удельного веса в общей системе русского исторического процесса»[361].

Во второй части книги Б. А. Рыбакова прослежено развитие русского ремесла со времени установления над русскими землями татаро-монгольского владычества и до середины XV в. Здесь приведен богатый материал для решения вопроса о социально-экономических предпосылках образования Русского централизованного государства. Подробно характеризуя (на основании данных археологии и письменных источников) различные отрасли деревенского, вотчинного и городского ремесла второй половины XIII–XV в., автор приходит к выводу, что в его развитии наблюдаются две переломные грани, одна из которых падает на середину XIV в., другая — на середину XV в.[362] Значение этих двух рубежей Б. А. Рыбаков видит в том, что ими отмечено совершенствование ремесленной техники, все больший отрыв ремесла от земледелия, развитие крестьянских промыслов, выделение промысловых районов и появление ремесленно-торговых поселков, усиление внутренней и внешней торговли, перевод вотчинных ремесленников с натурального на денежный оброк, массовый выход вотчинных ремесленников на посад и т. д. Эти выводы Б. А. Рыбакова, сделанные на большом конкретном материале, представляют несомненный интерес, а значение предложенной им периодизации выходит за рамки развития русского ремесла, намечая основные вехи социально-экономической истории Руси этого времени.

Убедительна мысль автора о том, что «слияние воедино сотен мелких княжеств, создание Русского национального государства происходит на фоне как технического, так и социального роста русского ремесла»[363].

Из-за отсутствия источников в книге Б. А. Рыбакова не мог получить достаточного разбора вопрос об удельном весе товарного производства в русских городах XIV–XV вв.[364] Можно поспорить с Б. А. Рыбаковым по поводу его утверждений о «постоянстве» черных людей «в их симпатии к московскому князю» и о том, что «пути развития русских городов почти полностью совпадают… с развитием Западной Европы»[365].

В последней части своей книги Б. А. Рыбаков делает попытку доказать наличие среди русских ремесленников элементов цехового строя. Автор остается здесь в ряде случаев в плоскости гипотез, на мой взгляд, весьма близких к истине.

Обобщающая работа, посвященная истории городов Северо-Восточной Руси в XIV–XV вв., принадлежит А. М. Сахарову[366]. Используя данные письменных источников и археологии, автор прежде всего восстанавливает конкретную картину развития русских городов в изучаемое им время. Рассмотрев имеющиеся в летописях и актовом материале сведения о 74 пунктах Северо-Восточной Руси, А. М. Сахаров приходит к выводу, что из этого числа лишь 29 пунктов можно считать городами в социально-экономическом понимании этого термина (т. е. торгово-ремесленными центрами). Затем А. М. Сахаров дает характеристику городского ремесла и торговли, ставит вопрос о роли города как центра феодального господства, изучает положение городского населения и характер его повинностей. Специальная глава книги А. М. Сахарова посвящена политическому развитию русских городов в XIV–XV вв. и их значению в процессе образования Русского централизованного государства.

В результате своего исследования А. М. Сахаров приходит к выводу об экономической и политической слабости русских городов XIV–XV вв. Это, по его мнению, города феодальные, защищавшие собственность феодалов и их власть над окрестными владениями. Городское ремесло дополняло натуральную экономику сельской округи, товарное производство существовало в городах в незначительных масштабах. Внешняя торговля, которую вели состоятельные горожане, была слабо связана с производством и не оказывала на него влияния. У горожан не было достаточно сил для того, чтобы добиться успехов в борьбе за свои вольности и самоуправление. Горожане поддерживали сильную княжескую власть, поскольку она могла обеспечить им лучшие условия для развития ремесла и торговли, предоставить защиту от феодальных усобиц и нападения внешних врагов. Но, окрепнув, великокняжеская власть поработила и ограбила своего союзника — город. Она пресекла все возможности для горожан бороться за вольности и распространила на города крепостнические порядки.

Автор прав, доказывая, что русский город XIV–XV вв. еще не стал очагом буржуазных отношений, но в то же время в его труде несколько недооцениваются уровень социально-экономического развития городов в это время и их роль в общественно-политической жизни.

Проблеме социально-экономического развития Руси в период образования централизованного государства в целом посвящены работы А. П. Пьянкова[367]. Представляет интерес нарисованная автором картина социально-экономического состояния Руси к моменту образования централизованного государства (сельское хозяйство, поземельные отношения, ремесло, внутренняя и внешняя торговля, город, положение крестьян и горожан). Ряд интересных мыслей высказал А. П. Пьянков и относительно политики московских князей, определяемой им в терминах старой дореволюционной историографии как «собирание земли и власти»: ограничение иммунитета, стеснение свободы вассальных отношений и т. д.

Проблемы классовой борьбы в период образования Русского централизованного государства, помимо ряда статей, нашли специальное освещение в книге Н. А. Казаковой и Я. С. Лурье[368], в которой рассматриваются проявления на Руси в XIV — начале XVI в. антифеодального протеста в форме еретических движений. Речь идет о ереси стригольников в Новгороде и Пскове в XIV в. и в Пскове в первой половине XV в. (автор Н. А. Казакова) и о так называемой ереси «жидовствующих» в Новгороде и Москве во второй половине XV — начале XVI в. (автор Я. С. Лурье).

Ценность этой работы двух исследователей в методологическом отношении заключается в изучении выступлений еретиков в связи с развитием классовых противоречий в феодальном обществе и рассмотрении ересей как одной из форм оппозиции господствующему феодальному строю и официальной церковной идеологии[369]. С источниковедческой точки зрения важно, что авторы подходят критически к памятникам, содержащим сведения о ересях и в подавляющем своем большинстве вышедшим из среды воинствующих церковников, ведших решительное наступление на еретиков, вскрывают содержащиеся в этих памятниках тенденции, их происхождение и политический смысл. Круг источников в разбираемом издании значительно расширен; в приложении к исследованию Н. А. Казаковой и Я. С. Лурье опубликован ряд новых текстов[370] или же заново воспроизведены исторические материалы, ранее (в дореволюционных публикациях) изданные неудовлетворительно.

Еретические движения рассматриваются Я. С. Лурье в связи с процессом образования Русского централизованного государства. Так, он доказывает, что участники московского еретического кружка Федора Курицына — дьяка, возглавлявшего своего рода правое крыло еретиков, близкого к великому князю Ивану III, ставили своей целью «реформацию в рамках феодально-самодержавного государства». Но социальный смысл взглядов и деятельности лиц, связанных с Федором Курицыным, охарактеризован Я. С. Лурье противоречиво. С одной стороны, он правильно говорит, что они думали «не о борьбе с феодальным государством, а о реформе этого государства, об ослаблении роли крупных феодалов, в частности церковных феодалов». С другой стороны, автор указывает, что «проповедь Федора Курицына и его товарищей получала… более широкое, иногда прямо антифеодальное звучание». Московская ересь, по словам Я. С. Лурье, «вопреки субъективным стремлениям своих руководителей превращалась в движение, опасное для феодального государства»[371]. Поэтому, очевидно, Я. С. Лурье считает, что и это умеренное течение укладывается в то определение, которое дано в заголовке книги: «Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI века». Здесь важно было бы провести более четкое разграничение неоднородных по своей социальной и политической сущности идеологических направлений, одинаково определяемых источниками как еретические, выявить в этом понятии разнообразие оттенков.

Из трудов, посвященных вопросу о роли отдельных русских земель в процессе политического объединения Руси в XIV–XV вв., наибольший интерес представляет монография В. Н. Бернадского «Новгород и Новгородская земля в XV веке»[372]. Это — фундаментальное исследование, содержащее ряд глубоких наблюдений и выводов. Автор доказывает, что в наиболее передовых в экономическом отношении районах Новгородской земли в XV в. зарождались денежные отношения. Это выражалось не только в росте рядков и городов, но и в том, что деревня стала выбрасывать на рынок как пушнину, так и продукты сельского хозяйства и ремесла. Начался процесс формирования небольших местных рынков. Экономическое развитие подтачивало традиционные формы политического строя Новгородской боярской республики, но само по себе не могло привести к его крушению. Падение самостоятельного Новгородского государства было подготовлено классовой борьбой крестьянства и плебейских масс города. Стихийное антибоярское движение народных масс, выступавших не всегда за, великого князя, но всегда против его противников-бояр, объективно содействовало объединению Руси.

Новгородские бояре проводили политику, направленную к сохранению независимости Великого Новгорода, дававшей им возможность осуществлять всю полноту власти в огромных новгородских владениях. Чем более проявлялись успехи объединения Руси, тем более реакционной становилась политика новгородского боярства. Она свелась к тому, чтобы любой ценой сохранить свои вотчины.

Московская великокняжеская власть, направляя свои силы на объединение центра Великороссии, до второй половины XV в. не ставила еще радикально вопроса о включении Новгородской земли в состав формирующегося Русского государства. Когда процесс сплочения центральных русских земель вокруг Москвы был завершен, правительство Ивана III стало подготавливать окончательно присоединение к Московскому княжеству Новгорода. Оно старалось сначала привлечь на свою сторону боярских руководителей Новгородской республики, а в. целях давления на них использовало антифеодальные движения. Мирным путем подчинить Новгородскую землю великокняжеской власти в силу сопротивления новгородского боярства не удалось. В 1478 г. последовала ломка новгородского политического строя. Дальнейшая политика правительства Ивана III в Новгородской земле заключалась в ликвидации светского вотчинного землевладения и сокращении церковного землевладения и насаждении там поместных земель. Содействовало московское правительство и развитию купечества.

Проблема социально-экономических предпосылок включения в состав Русского централизованного государства территории Великого Новгорода рассматривается также в монографии Л. В. Даниловой «Очерки по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле в XIV–XV вв.» Выводы автора в целом не расходятся с выводами В. Н. Бернадского. Л. В. Данилова считает, что новгородская феодальная вотчина в XIV–XV вв. «представляла собой жизнеспособный хозяйственный организм». Характерной чертой экономического развития Новгородской земли в это время был рост общественного разделения труда, развитие в недрах натурального хозяйства товарно-денежных отношений. В этот процесс были втянуты Обонежье и Подвинье. «На основе прогрессирующего отделения ремесла и промыслов от земледелия в сельских местностях расширялась сеть мелких местных рынков — эта необходимая предпосылка рынка национального». «Главным носителем товарно-денежных отношений» в новгородской феодальной вотчине являлось крестьянское хозяйство. В связи с этим в XV в. в составе феодальной ренты значительное место стали занимать денежные платежи. В некоторых вотчинах, расположенных в экономически наиболее развитых районах, наблюдалась частичная, а подчас даже и полная замена натуральной ренты денежной. По-видимому, роль денежной ренты в феодальном хозяйстве Новгородской земли преувеличивается Л. В. Даниловой, но ее общий вывод о том, что накануне включения Новгорода в состав Русского централизованного государства сельское хозяйство в Новгородской земле развивалось «по пути экономического подъема», заслуживает внимания.

Интересен вывод Л. В. Даниловой и о том, что с включением Новгородской земли в состав Русского централизованного государства и развитием там поместной системы произошло «возрождение архаичных видов феодальных повинностей и усиление эксплуатации зависимого крестьянства…»[373].

Наконец, весьма ценны соображения Л. В. Даниловой о классовой борьбе в Новгородской земле, как одной из предпосылок, обусловившей ликвидацию независимости Новгородской боярской республики[374].

Вопросу о присоединении к Русскому централизованному государству Пскова посвящена монография Н. Н. Масленниковой. Правильно расценивая падение независимости Псковской земли как результат «длительного процесса»[375] и рассматривая его всесторонне, автор достаточно подробно и со знанием источников характеризует экономику, социальные отношения, политический строй Псковской земли в XV–XVI вв., главное внимание обращая на установление ее связей с Москвой в сферах хозяйственной, политической, военной, церковной. Сопоставив различные варианты летописного рассказа о «псковском взятии», Н. Н. Масленникова дает анализ социально-политических событий, имевших место в Пскове в 1510 г., когда была окончательно ликвидирована его политическая самостоятельность. Наконец, автор рассматривает и дальнейшие судьбы Псковской земли (на протяжении XVI в.) в составе Русского централизованного государства, характеризуя ее хозяйственное развитие (на материале писцовых книг и других источников) и останавливаясь на идеологической борьбе в Пскове.

В содержательной в целом работе Н. Н. Масленниковой имеются три уязвимых пункта, касающиеся взаимоотношений Псковской земли с Москвой: 1) недостаточная четкость (в ряде случаев) социального анализа; 2) недостаточно отчетливо проводимая грань между объективно нараставшими предпосылками к включению Пскова в состав единого Русского государства и сознательными действиями в этом направлении самого псковского населения; 3) наконец, тенденция к сведению существа растущих псковско-московских связей прежде всего к связям Пскова с московскими князьями. Все эти три момента проявляются в таких, например, довольно часто повторяющихся характеристиках: «передовые псковичи» «ощущали» зависимость от московского великого князя, «понимали ее неизбежность» и т. д.[376]; в политике «псковичей» сказывалась «идейная готовность признать принцип единой для всей Руси власти московского князя»; «на протяжении всей псковской истории, начиная с XIII в., псковичи не порывали связи с великими князьями»[377]. Терминологическая нечеткость влечет за собой и неясность существа социально-политических отношений. Наконец, надо отметить, что, увлеченная стремлением показать силу нараставших псковско-московских связей, Н. Н. Масленникова несколько упростила картину той классовой и внутриклассовой борьбы, которая сопровождала процесс ликвидации политической независимости Пскова.

Книга А. И. Копанева «История землевладения Белозерского края XV–XVI вв.» представляет собой удачно осуществленный опыт монографического изучения характера аграрных отношений в пределах одного крупного княжества — Белозерского, игравшего важную роль в истории Руси того времени. Существенным элементом исследования А. И. Копанева являются составленные им карты, показывающие распределение в Белозерском крае земельных владений различных видов на протяжении времени с конца XV до начала XVII в. Карты иллюстрируют раскрываемый автором в своем исследовании путь развития землевладения монастырского, боярского, мелких частных собственников, черного. Автор убедительно показывает, что землевладение духовных и светских феодалов росло в значительной мере за счет захвата ими черных земель. Рассматривая столкновения черных волостных «миров» с монастырями, «выражающиеся в многочисленных судебных процессах из-за земли, в нарушении крестьянами рубежей монастырских вотчин, в насильственном захвате монастырской земли, в избиениях монастырских приказчиков и слуг», А. И. Копанев приходит к обоснованному выводу, что «все это было проявлением классовой борьбы крестьянина против феодала»[378]. К сожалению, история черного землевладения и вопросы классовой борьбы крестьянства занимают непропорционально малое место в общей структуре монографии А. И. Копанева. Вряд ли можно безоговорочно согласиться с автором, что черные крестьяне владели землей (хотя и не всей) на правах частной собственности[379]. С точки зрения феодального права эта земля находилась в верховной собственности государства.

Исследование А. И. Копанева посвящено вопросам, несомненно входящим в круг проблем, связанных с образованием Русского централизованного государства, ибо решение этой проблемы в целом невозможно без хорошего знания специфики аграрных отношений в различных частях Руси. Сам автор непосредственно касается также мероприятий московских князей — Ивана Калиты, Ивана III, роли монастырей как проводников великокняжеской политики и других вопросов политической истории.

Политическая борьба в период образования Русского централизованного государства освещена в неопубликованном исследовании В. Н. Бочкарева о феодальной войне на Руси во второй четверти XV в.[380] На основе сличения различных летописных текстов автор восстановил конкретную картину феодальной войны на Руси, дав и ее убедительную периодизацию. Он сумел показать, что борьба, шедшая между московской великокняжеской властью и частью удельных князей и боярства на протяжении целой четверти столетия в XV в., представляла собой не простую княжескую усобицу, а феодальную войну, в которой социальные силы, защищавшие режим политической раздробленности, столкнулись со сторонниками системы единого государства. Феодальная война явилась таким же этапом в процессе образования Русского централизованного государства, каким была Столетняя война во Франции или война Алой и Белой Розы в Англии.

Труд В. Н. Бочкарева написан преимущественно на материале летописных памятников. Вне поля зрения В. Н. Бочкарева остался большой актовый материал (за исключением договорных и духовных княжеских грамот).

Попытка нарисовать общую картину политических взаимоотношений на Руси в XIV–XV вв. сделана в моей работе, носящей источниковедческий характер[381].

Вопросам идеологии посвящены интересные труды Д. С. Лихачева[382].

Изучению политической истории Руси в XIV–XV вв. очень содействовали публикации летописных текстов[383].

Проблема взаимоотношений Золотой орды и Руси разработана в трудах А. Н. Насонова, Б. Д. Грекова, А. Ю. Якубовского.

В монографии А. И. Насонова детально исследован вопрос об истории политики на Руси татаро-монгольских ханов на протяжении времени со второй половины XIII до начала XV в. Автор справедливо рассматривает эту политику как активную, выражавшуюся «в стремлении всячески препятствовать консолидации» Руси, «поддерживать взаимную рознь отдельных политических групп и княжеств»[384]. А. Н. Насонов систематически проводит эту точку зрения, подкрепляя ее данными искусно проанализированных им русских и восточных источников и приходя к важным выводам. В качестве примера можно указать на интересные наблюдения автора относительно финансовой политики Орды в целях ослабления «вредных с ее точки зрения сторон великокняжеской организации», предупреждения «опасности концентрации сил в руках одного князя», предоставившей в середине XIV в. ряду местных русских княжеств самостоятельно (помимо великого князя владимирского) вносить ордынский «выход»[385]. Два процесса (политическое объединение Руси и распадение Золотоордынского государства) А. Н. Насонов рассматривает во взаимосвязи и взаимообусловленности. Автор выдвигает и обосновывает правильный тезис о том, что образование Русского централизованного государства явилось «отнюдь не в результате мирной деятельности монголов-завоевателей, а в результате борьбы с монголами, когда борьба стала возможна, когда Золотая орда начала слабеть и разлагаться и на русском Северо-Востоке поднялось народное движение за объединение Руси и за свержение татарского владычества»[386]. Положительной чертой книги следует признать то, что в ней проявляется внимание к народным восстаниям против ордынского ига (например, к восстанию, вспыхнувшему в 1327 г. в Твери и нашедшему отражение в памятниках письменности и в фольклоре)[387]. В то же время автор избежал той идеализации отдельных князей, которая присуща ряду советских историков. Так, об Иване Калите А. Н. Насонов пишет, что он не был «ни объединителем Руси, ни умиротворителем»[388].

Конечно, не на всем протяжении книги А. Н. Насонова нашла полное отражение роль народных масс в борьбе с татаро-монгольским владычеством и достаточно раскрыто значение этой борьбы в истории ханской политики на Руси. Бледны строки, посвященные оценке Куликовской битвы, не дана картина выступления народных масс на защиту Москвы в 1382 г., во время похода Тохтамыша (хотя об этом и сказано в другом месте). Но во всяком случае мысль «о воле низов населения к борьбе с татарами» прозвучала в исследовании А. Н. Насонова вполне отчетливо[389].

Совместный труд Б. Д. Грекова и А. Ю. Якубовского «Золотая орда и ее падение» был задуман авторами потому, что до его напечатания на русском языке не существовало (ни научно-исследовательской, ни популярной) работы по истории Золотой орды в целом, без знания же этой истории нельзя понять процесс образования Русского централизованного государства[390]. Б. Д. Греков и А. Ю. Якубовский поставили своей задачей дать научно-популярный очерк по истории Золотой орды, в котором были бы подведены итоги изучению вопроса в литературе и подвергнуты анализу соответствующие источники.

А. Ю. Якубовский убедительно доказывает, что «Золотая орда не была государством, выросшим на почве нормального развития какого-нибудь одного народа. Золотая орда — искусственное государственное образование, сложившееся путем насильственного захвата чужой земли»[391].

Предпосылки падения Золотой орды автор с должным основанием видит в ее грабительской политике, в том, что «рост золотоордынских поволжских городов опирался не столько на нормальное развитие собственных производительных сил, сколько на средства, добытые путем ограбления других народов»; материальная и духовная культура Орды «создавалась не собственными татарскими силами, а руками, знаниями и талантом покоренных народов». С другой стороны, Орду привели к падению удары по ней со стороны прогрессивно развивающихся народов Руси и Средней Азии[392]. В связи с этим надо отметить известную идеализацию А. Ю. Якубовским Тимура и недостаточное внимание к классовым противоречиям в государстве, во главе которого он стоял.

Опыт детального и всестороннего изучения внешней политики Русского централизованного государства во второй половине XV в. (в княжение Ивана III) представляет собой книга К. В. Базилевича[393]. Книга эта не была закончена автором вследствие его преждевременной смерти, и это надо учитывать при ее оценке.

Монография К. В. Базилевича основана главным образом на русских источниках и лишь частично на иностранных, в том числе неопубликованных (документы венского Государственного архива). Наиболее полное освещение в исследовании К. В. Базилевича нашли взаимоотношения Руси с Великим княжеством Литовским, Золотой ордой, Крымским и Казанским ханствами. При всей скрупулезности проводимого автором анализа источников и яркости и оригинальности изображения в монографии в ряде случаев недостает широкого фона международных отношений, не хватает взгляда на внешнюю политику Руси, брошенного не из ее пределов, а со стороны, глазами других государств, с точки зрения не только задач Русского государства, но и международной ситуации; мало выводов, основанных на обобщении материала по истории ряда стран того времени.

Положительной стороной книги является рассмотрение истории внешней политики в связи с процессом объединения Руси, борьбой отдельных феодальных группировок и внутриполитическими мероприятиями московской великокняжеской власти, хотя и в данном случае сохраняется некоторая эскизность изложения.

В заключение следует сказать несколько слов об обобщающем многотомном коллективном труде Института истории Академии наук СССР: «Очерки истории СССР. Период феодализма». Его задачей является дать всестороннее и связное изложение истории народов нашей Родины примерно с IX по XIX в., подведя итоги достижениям науки и наметив пути дальнейшего изучения ряда вопросов, сейчас еще не ясных. Объединению русских земель вокруг Москвы и образованию Русского централизованного государства посвящен специальный том «Очерков»[394]. Политическое объединение Северо-Восточной Руси и централизация государственного аппарата рассматриваются в «Очерках» как единый процесс, шедший на протяжении XIV–XV вв. в рамках неликвидированной еще раздробленности. В качестве рубежа, начиная с которого можно говорить уже о централизованном государстве на Руси, в «Очерках» принимаются 80-е годы XV в. (хотя централизация государственного аппарата в это время еще не была завершена полностью)[395].

Различные стороны проблемы образования Русского централизованного государства освещены в «Очерках» неравномерно. Превалирует изложение вопросов политической истории. Слабее разработаны вопросы экономики и классовой борьбы.

* * *

Проблема образования Русского централизованного государства представляет собой одну из важнейших проблем истории России в период феодализма. Различные стороны вопроса о Русском централизованном государстве неоднократно освещались в ряде работ советских историков. Этому вопросу посвящались научные дискуссии, которые необходимо продолжить.

По сравнению с дореволюционным временем значительно расширилась база, на которой строится изучение проблемы Русского централизованного государства. Намечено и реализуется издание всех (в настоящее время известных) актов до XVI в. Начата публикация законодательных памятников Русского централизованного государства. Введены в научный оборот ранее неизвестные летописные своды. Издано много памятников русской публицистики.

Расширению источниковедческой базы работ советских историков, посвященных изучению проблемы Русского централизованного государства, помогли археологи. Данные археологических находок и раскопок позволили более глубоко осветить ряд вопросов социально-экономической и политической истории Руси в период складывания единого государства. Особенно много материала дали археологические находки и раскопки для изучения истории русского ремесла, городов, торговли, денежных систем в XIV–XVI вв. Гораздо меньше имеется в нашем распоряжении данных по истории феодальной деревни указанного времени.

В советское время написан ряд исследований источниковедческого характера, посвященных памятникам XIV–XVI вв. (актам, судебникам, летописям и т. д.). Для советских историков характерен принципиально новый подход с позиций марксистско-ленинской методологии к историческим источникам, рисующим процесс формирования Русского централизованного государства, стремление выяснить совокупность породивших их социально-экономических условий, раскрыть их классовую сущность и идейную направленность. Разработка советскими историками на конкретном материале проблематики складывания единого государства на Руси дала уже существенные результаты.

При этом надо сказать, что политическая история (включая и вопросы внешней политики) XIV–XV вв. изучена советскими учеными полнее, чем социально-экономические явления этого времени. Из вопросов социально-экономического развития Руси в период образования централизованного государства наибольшее внимание советские исследователи уделяли истории землевладения и крестьянства. Меньше опубликовано работ по вопросам сельского хозяйства XIV–XVI вв. Достаточно разработана в советской литературе история ремесла, но еще не вполне выяснена роль городов в период возникновения Русского централизованного государства. Не показана по-настоящему и роль классовой борьбы в этом процессе.

Представляют интерес труды по истории отдельных земель и княжеств в период складывания Русского централизованного государства (Новгорода, Пскова, Белоозера и т. д.).

Некоторые вопросы проблемы образования Русского централизованного государства остаются дискуссионными (хронологические рамки и основные этапы этого процесса, роль городов в политическом объединении Руси, вопрос о значении феодальной войны второй четверти XV в.).

Настоящая монография ставит своей целью посильно содействовать уяснению ряда неясных вопросов, касающихся ликвидации политической раздробленности и складывания единого государства на Руси в XIV–XV вв.


§ 11. Современная буржуазная зарубежная историография

Проблема образования Русского централизованного государства интересует современных буржуазных зарубежных историков. Интерес, проявляемый к этому вопросу, конечно, надо всячески приветствовать. Положительным явлением надо признать то обстоятельство, что иностранные ученые изучают советские публикации документов, относящихся ко времени возникновения Русского централизованного государства, и знакомят с ними через печать зарубежных читателей.

Бросается в глаза внимание, уделяемое иностранными буржуазными исследователями первому правовому кодексу Русского централизованного государства — Судебнику Ивана III 1497 г. Вышли работы о Судебнике на французском и английском (в США) языках с комментариями, основанными на использовании русской дореволюционной и советской литературы[396].

На английский язык переведена (в США) Белозерская уставная грамота конца XV в.[397] Имеются и другие издания правовых документов древней и средневековой Руси, вышедшие в Америке на английском языке[398].

Комментарии к памятникам русского права буржуазных ученых, как правило, носят формальный характер, исходят из буржуазного представления о государстве, как общенародном и общесословном органе, проводят мысль о том, что русское право формировалось под воздействием иностранных образцов. Все эти идеи, конечно, неприемлемы для советской науки. Но самый факт введения в оборот зарубежной буржуазной науки русских средневековых текстов является положительным.

Переходя от публикаций источников к их обработке в зарубежной буржуазной печати, надо остановиться: 1) на трудах обобщающего характера и общих курсах русской истории, в которых соответствующее место уделяется и проблеме образования Русского централизованного государства; 2) на монографиях и статьях по специальным вопросам этой проблемы.

За границей вышел ряд общих курсов по русской истории, принадлежащих как русским белоэмигрантам, так и иностранным авторам[399].

Как правило, авторы обобщающих работ по истории России, появившихся за рубежом, вращаются в кругу идей дореволюционной русской буржуазной историографии. Они не вводят в научный оборот новых фактов, игнорируют достижения советской исторической мысли и ищут последнее слово науки в трудах В. О. Ключевского, которые прямо противопоставляются как высшее достижение «науки» марксизму, С. Ф. Платонова, А. Е. Преснякова. Относительно белоэмигрантов надо сказать, что они не только не обогатили науку свежими идеями, но, полностью утратив чувство нового, воспроизводят в своих книгах утверждения, ненаучность которых уже давно доказана. Их работы отличаются антисоветской направленностью, что накладывает отпечаток на все их исторические построения. Теми же чертами отличаются и зарубежные издания типа опубликованной в Нью-Йорке «Иллюстрированной истории России», допускающей прямую фальсификацию истории.

Некоторые зарубежные авторы (например, польский эмигрант Пашкевич)[400] обладают достаточной эрудицией. Они в курсе новейшей литературы и публикаций на разных языках, и ложность их «научных» утверждений нельзя объяснить незнанием материала. Корень ее кроется в политической тенденции и предвзятости концепции.

Еще в силе за рубежом данная П. Н. Милюковым периодизация истории России с делением на периоды «московский» и «петербургский». Этой периодизации придерживается, например, Флоринский. Еще более распространена в зарубежной историографии периодизация, так сказать, по сферам влияния. В разные эпохи русская государственность и русская культура якобы подвергались воздействию со стороны более передовых народов: сначала (в древности) — варягов, затем (с принятием христианства) — Византии, в период средневековья — монголов, начиная со времен Петра I — западноевропейских стран и т. д. С указания на смену этих сфер влияния начинается, например, книга американского историка Бакуса[401].

Конечно, при таком подходе к истории России не могут быть раскрыты социально-экономические предпосылки образования Русского централизованного государства, и процесс его складывания по существу сводится к собиранию власти московскими князьями. При этом особенно пропагандируется идея о прогрессивном значении татаро-монгольского ига для развития Северо-Восточной Руси. Так, эта идея пронизывает концепцию Вернадского, согласно которой Русское централизованное государство сложилось не в процессе борьбы с татаро-монгольским игом, а выросло непосредственно из системы монгольского властвования над Русью. Такая же концепция проводится в «Иллюстрированной истории России», изданной в Нью-Йорке[402], и т. д.

Проводя идею о прогрессивности татаро-монгольского ига, буржуазные авторы часто умаляют роль русского народа в борьбе с золотоордынским игом. Флоринский, например, называет Куликовскую битву «бесполезным эпизодом». Все эти утверждения не могут быть нами приняты, ибо они явно противоречат историческим фактам. Факты свидетельствуют о героическом сопротивлении русского народа ордынским захватчикам, установившим над Русью жестокое иго, которое тормозило ее развитие.

Из проблем социально-экономической истории Руси в период образования централизованного государства в буржуазной историографии рассматриваются вопросы земельной собственности[403], вотчинного землевладения и крепостного права[404]. Понятие феодализма трактуется в традиционном плане буржуазной историографии, как система правовых институтов, причем многие авторы не считают возможным говорить о феодализме в России даже в этом смысле. Так, в статье Коулборна в сборнике «Feudalism in History» феодализм определяется прежде всего как «метод управления», а не «экономическая или социальная система»[405]. Представление о феодализме ассоциируется с представлением о государственной раздробленности. Коулборн определяет феодализм как «способ возрождения общества, в котором государство оказалось в состоянии крайней дезинтеграции»[406]. Отказ от научного подхода к феодализму как системе производственных отношений означает непризнание буржуазными авторами объективных закономерностей исторического развития и революционного характера смены общественно-экономических формаций.

Надо сказать, что трактовка феодализма как чисто политического института не удовлетворяет уже некоторых буржуазных историков. Так, в книге Гайеса, Болдвина и Кола феодализм характеризуется не только как «форма управления», но и как «экономическая система, основанная на земельном держании»[407].

В сборнике «Feudalism in History» помещены статьи, касающиеся специально проблемы феодализма в России. Это статьи Коулборна «Россия и Византия» и Шефтеля «Аспекты феодализма в русской истории». Оба автора пытаются доказать, что ни Киевская Русь IX–XII вв., ни Русь XIII–XV вв. не были феодальными. Отрицает наличие феодализма в России Ельяшевич. Таким образом, правомерен вывод, что некоторые зарубежные буржуазные историки по вопросу о наличии феодализма в России стоят на позициях исторической науки времени, предшествующего даже появлению работ Н. П. Павлова-Сильванского[408].

Распространена в буржуазной историографии давно опровергнутая советскими историками теория «перегнивания» Руси городской в сельскую, деревенскую[409].

Проблема происхождения крепостного права трактуется в буржуазной историографии по преимуществу в соответствии с точкой зрения В. О. Ключевского, как результат закрепощения свободных крестьян-арендаторов. Так, в докладе «Крепостное право в России», сделанном на X Международном конгрессе историков, в Риме, Вернадский вопреки историческим фактам защищал теорию свободы перехода крестьян в России до конца XVI в. Крепостное право, с его точки зрения, возникло под влиянием государственных потребностей[410]. В то же время Вернадский говорит о появлении на Руси под влиянием монголов «полукрепостничества» (имеются в виду некоторые категории зависимого населения)[411].

В полном противоречии с историческими фактами изображается происхождение крепостничества в работах Д. Блюма. Связывая возникновение крупного землевладения с деятельностью пришлых варягов, он рисует взаимоотношения землевладельцев и крестьян как отношения собственников к арендаторам-рабочим. В полемике с Б. Д. Грековым Блюм оспаривал без всяких конкретных аргументов марксистское положение о том, что с зарождением феодальных отношений появляется и зависимость крестьян от феодалов[412]. В буржуазной историографии распространена точка зрения П. Струве, трансформировавшего антинаучные построения Милюкова о том, что возникшее в России в XVI в. так называемое литургическое государство закрепостило все сословия, одинаково как дворян, так и крестьян[413]. Тем самым извращается действительная роль государства, являвшегося органом власти господствующего класса над народом.

Значительное место в зарубежной буржуазной историографии занимает проблема истории церкви в период образования Русского централизованного государства. Ставится в реакционном плане вопрос о взаимоотношении церкви и государства[414].

Некоторые эти работы отличаются реакционной идеологией. Так, Медлин доказывает, что в России якобы по византийскому «рецепту» сложилось «христианское государство». Создателем его было якобы духовенство. «Схема централизованного православного русского государства» существовала в умах духовенства и в период политической раздробленности на Руси. Эта «схема» определяла политику князей. Образование централизованного государства означало воплощение в действительность идеи «религиозной и политической целостности русской нации»[415]. Перед нами не просто идеалистическая трактовка истории. Здесь явно враждебная русскому народу тенденция, заключающаяся в стремлении принизить роль русской нации, самое существование которой якобы было обусловлено развитием православия и самодержавия. Выдвижение подобного тезиса означает фальсификацию истории.

Попытка дать чисто религиозное обоснование проблеме народности и нации имеется в книге Пашкевича[416]. Термины «Русь», «Русская земля» Пашкевич считает не этническими, а чисто религиозными. Прийти к подобному выводу можно было только в результате намеренного игнорирования показаний многочисленных источников.

Одной из излюбленных тем буржуазной зарубежной историографии является внешняя политика России[417].

В ряде работ буржуазных авторов имеются интересные данные, касающиеся, например, взаимоотношений Руси с Польшей, Литвой, Орденом и т. д. Но исследования некоторых зарубежных буржуазных авторов содержат явно ложное утверждение о том, что внешняя политика Русского централизованного государства была якобы с самого начала агрессивной, захватнической. Ставятся такие, например, проблемы исследования: «Империализм в славянской и восточноевропейской истории». Проводятся дискуссии на тему: «Была ли Московская Русь империалистической»[418].

Некоторые авторы усматривают непосредственную связь между агрессивным (по их мнению) характером внешней политики России и теорией «Москва — третий Рим» как идеологическим оправданием агрессии. Так, Туманов видит в «третьеромизме» сочетание древнеиудейского «мессианизма» и вавилонского «империализма». Результатом этого является якобы «диалектика агрессии», характеризующая внешнюю политику России[419]. Это — чисто умозрительное построение, не считающееся ни с какими историческими фактами. А факты, которые позволили бы говорить об агрессии Руси в рассматриваемое время, отсутствуют.

Я не ставил своей задачей дать полный обзор буржуазной историографии по вопросу образования централизованного государства на Руси. Хотелось прежде всего отметить те неверные представления об этом процессе, которые бытуют еще за рубежом. Опровержение хотя бы некоторых из этих представлений на конкретном материале источников является одной из задач данной книги.


Глава II
Предпосылки образования Русского централизованного государства в области аграрных отношений


§ 1. Феодальная раздробленность на Руси в XIV–XV вв. — тормоз развития сельского хозяйства

Феодальная раздробленность являлась большим тормозом для развития сельского хозяйства. В летописных сводах встречаются (причем в новгородских и псковских летописях — довольно часто) сведения о неурожаях, приводивших к повышению цен на хлеб, а в ряде случаев — к страшному голоду. Внимательно присматриваясь к этим сведениям, убеждаешься, что причины голода кроются не только в природных явлениях, в зависимости от которых находится земледелие, не только в низком уровне сельскохозяйственной техники, но и в общих условиях социально-экономического и политического развития Руси.

В обстановке экономической замкнутости отдельных русских земель, усугубляемой наличием политических перегородок между ними, в случае неурожая в какой-либо части Руси ее население иногда оказывалось на грани вымирания. Поступление же хлеба из других частей страны было затруднено в силу ряда причин общего характера (хозяйственная изолированность земледельческих районов, отсутствие между ними постоянных связей, наличие таможенных границ между княжествами, политика местных князей, враждебная своим соседям) и специфических условий данного момента (феодальные войны, набеги татаро-монгольских военных отрядов, нападения литовских феодалов и немецких рыцарей и т. п.).

Особенно плохо приходилось населению тогда, когда голод поражал значительную территорию Руси. Перспектива голодной смерти заставляла население сниматься с насиженных мест и бежать в соседние, а то и отдаленные районы в поисках пропитания. Кроме того, зажиточная часть населения (феодалы, крупные купцы) начинала скупать и перепродавать по вздутым ценам зерно. Масса народа погибала. Чрезвычайно показательную в этом отношении, запоминающуюся картину рисуют летописи, описывая голод 1422 г. Он коснулся всей Русской земли и продолжался три года: «того же лета, разгневанием божиим, умалися хлеба, и бысть драгость по всей земли Руси на три годы»[420]. Согласно Симеоновской летописи, люди ели падший скот, лошадей, собак, кошек, всякую падаль, сохранились даже известия о случаях людоедства («…инии же и мертвыа скоты ядаху, и кони, и псы, и кошкы, и люди людей ядоша»). Цены на зерно неимоверно подскочили. В Москве за оков ржи брали рубль, в Костроме — 2 рубля, в Нижнем Новгороде — 6 рублей. В Кашине оков ржи стоил полтину. В Новгороде Великом от голода умерло столько народа, что трупы заполнили три «скудельницы». Многие бежали в Литву, но смерть настигала их в пути. Стояла к тому же страшно холодная зима, и на дорогах лежали трупы замерзших и погибших голодной смертью[421].

Подробности о голоде 1422 г. и ближайших лет содержатся в Псковской второй летописи, в которой говорится, что голодало население земель Новгородской, Московской, Тверской. Хлеб был настолько дорог, что за одну ковригу люди платили по полтине или отдавали снятую с себя одежду, не останавливались перед любой ценой, чтобы получить хоть немного ржи («а ржи наша четверетка, чего кто запросил, а инии с усердием даваху»). Но купить зобницу ржи или овса было почти невозможно. Смертность была повальная. В Пскове оказались запасы старых лет («А в Пскове тогда бяше старых лет клети всякого обилиа изнасыпани на Крому»). Поэтому в Псков хлынул народ с разных сторон («и поидоша ко Пскову новгородци, корела, чюдь, вожани, и тферичи, и москвичи, и просто рещи с всей Русской земли»). В городе и окрестностях скопилось громадное число народа. В то же время в Пскове, его пригородах и волостях началась скупка ржи для вывоза за границу. Цены на хлеб еще более поднялись. Псковское правительство запретило продажу хлеба за рубеж. Псковские власти стали изгонять пришлых людей. Многие пришельцы вынуждены были разойтись, а из тех, кто остался, большинство перемерло. Едва успевали хоронить покойников. «…И накладоша тех пустотных в Пскове 4 скуделници, а по пригородом и по волостем или по могыльем в гробех покопано, то тем и числа нет»[422].

В ярком изображении летописца наглядно выступает феодально-раздробленная Русь с ее оторванными друг от друга (экономически и политически) областями и княжествами (я пока отрешаюсь от того факта, что уже происходил процесс политического объединения Руси). В условиях подобной расчлененности страны сельское хозяйство в ее земледельческих районах могло, худо ли, хорошо ли (да и то не всегда), прокормить население этих районов. Но в случае неурожаев территория, ими пораженная, оказывалась в замкнутом кругу, и население вставало лицом к лицу перед голодной смертью.

Разными своими сторонами феодальная раздробленность мешала росту земледельческой культуры. При рассмотрении летописных известий о голодных годах не может не броситься в глаза, что в ряде случаев на те же годы, в которые на Руси был голод, падают и междукняжеские усобицы. Конечно, иногда — это простое совпадение. Но иногда между указанными явлениями имеется взаимосвязь. Ее нельзя понимать только примитивно и упрощенно. Летописи часто отмечают природные факторы, определявшие неурожаи. И отрицать их роль было бы нелепо. Но надо иметь в виду, что они усугублялись факторами социально-политическими. А совокупное действие тех и других особенно сильно разрушало народное хозяйство. Бичом для него были феодальные войны.

Сильные неурожаи были на Руси в начале XIV в. В 1303 г. теплая бесснежная зима привела к тому, что в Новгородской и Псковской землях хлеб не уродился, а поэтому цены на хлебные продукты стояли в этом году весьма высокие и населению приходилось очень тяжело[423].

Под 1309 г. летописи отмечают неурожай и голод («меженина зла и глад крепок») как бедствия, от которых пострадала вся Русь и которые были вызваны тем, что «мышь поела рожь, и овес, и пшеницу, и всякое жито…» Следует вспомнить, что указанные годы были как раз временем острой политической борьбы между московскими и тверскими князьями — борьбы, ведя которую Юрий Данилович, князь московский, и Михаил Ярославич тверской не стеснялись в средствах и которая приносила много бед городскому и сельскому населению, отражалась на состоянии их хозяйства, мешала их мирному труду; стремясь захватить побольше земель, князья расширяли арену военных действий. Чтобы нанести ущерб своим противникам, отдельные князья прибегали к таким приемам, как прекращение путем насилия подвоза хлеба в те русские области, которые в нем нуждались. Так, в 1312 г. тверской князь Михаил Ярославич, начав войну с Новгородом, не пропускал в новгородские пределы хлебных запасов[424].

Чрезвычайно важным материалом для изучения социально-экономической и политической истории Руси XIV–XV вв. служат цены на продукты (и прежде всего хлебные), приводимые летописями за разные годы. Они интересны с разных сторон, в том числе важны и для решения вопроса о влиянии феодальной раздробленности на состояние земледелия.

Обычно, когда в летописях говорится о продаже хлеба по дешевым ценам в той или иной из русских земель, то это часто означает одновременно, что такая-то земля в данный момент не втянута в феодальные усобицы и не подвергается нападениям внешних врагов. Так, под 1342 г. в летописи содержится известие о дешевизне хлеба в Новгороде («…хлеб бысть дешев…»), хотя в то же время там был падеж скота[425]. Новгородская земля не была в этом году охвачена феодальными войнами, не нападали тогда на Новгород и ливонские немцы, шведские захватчики или другие неприятели.

Обилие хлеба в Псковской земле (несмотря на дождливое лето) летопись отмечает в 1455 г.: «того же лета много дождя бысть вельми, наполнишася реки аки весне, а хлеба бог умножи». Это было время, когда Псков находился в мирных отношениях и с Великим Новгородом и с московским правительством (в 1455 г. московский великий князь Василий II побывал в Пскове). Хотя в 1453 г. мороз побил значительную посевную площадь в Псковской земле, это не вызвало длительных осложнений с продовольствием[426].

Низкие цены на ряд продуктов, в том числе и на хлеб, сохранялись в Пскове и в 1464–1467 гг. Зобница ржи стоила 17–18 денег, зобница овса — 7–8 денег, пуд соли — 3 деньги. Мед продавался из расчета 7 пудов за полтину. Неустойчивыми были лишь цены на хмель — от 120 до 15 денег за зобницу[427]. И в эти годы у Псковской республики не было серьезных политических и внешнеполитических осложнений ни с правительствами отдельных русских земель, ни с иностранными государствами.

Под 1468 г. псковский летописец с исключительным вниманием к подробностям сельскохозяйственной жизни рассказывает, что с июля месяца, как только была сжата рожь, пошли дожди, которые продолжались четыре месяца. Реки, ручьи, «болонья» заполнились водой, как весной. У крестьян «много по полю вершей погнили». Траву «по рекам и по ручьям отняло». Сельские жители из-за дождей не могли производить посев ржи, и это очень тяжело отражалось на хозяйстве крестьян. Но отрицательные для народного хозяйства последствия дождливого 1468 г. были быстро ликвидированы, и уже под 1469 г. псковский летописец замечает: «того же лета дал бог во Пскове хлеб и все сполу дешево, а со всех сторон мирно и тишина велика»[428]. Очень характерно, что сам летописец прекрасно понимает, что хлеб подешевел не только потому, что был снят хороший урожай, но и потому, что политические условия позволили этим урожаем воспользоваться.

В 1476 г. природа не благоприятствовала псковским крестьянам. С осени пошли большие дожди, мешавшие жатве («…в осень дожчя ело много, ино христиане по селом многи по всем волостем ржи не жяли…»). Но хлеб не вздорожал. Четвертка ржи стоила в этом году 4,5 деньги, зобница овса — 6 денег. За 11 пудов меду брали полтину[429]. В связи с этим интересно отметить, что в 1476 г., когда в Новгороде великий московский князь Иван III производил расправу с враждебными ему представителями боярства, политическая и внешнеполитическая обстановка для Пскова создалась благоприятная.

Феодальные усобицы или военные осложнения сразу отражались на уровне хлебных цен в той или иной из русских земель. В этом отношении хлебные цены могут служить как бы термометром, в известной мере (с учетом других обстоятельств) определяющим градусы политической температуры в разное время в различных княжествах раздробленной Руси.

В 1371 г. было знойное лето, так что хлебные посевы все высохли («бяше же тогда лето сухо, жито посохло, а лесове и борове и дубравы и болота погаряху, инде же земля горяше»). Но «дороговь велика», «меженина в людех», «оскудение брашна» объясняются не только исключительной жарой, но и тем, что в 1371 г. уже не первый год шла война между Московским и Тверским княжествами, во время которой тверской князь Михаил Александрович наводил на Русь и литовские полки[430].

Под 1407 г. в Псковской летописи приведены цены на хлеб и соль: зобница овса тогда стоила гривну, 3 меры ржи — полтину, пуд соли — гривну и 8 мордок, «а сено дорого велми, а веник по мордке бяше». Цены определены в летописи из расчета равенства полтины серебра 15 гривнам. Нельзя сказать, что названные цифры свидетельствуют о сильной дороговизне хлебных продуктов. Однако их стоимость выше, чем в некоторые другие годы, относительно которых сохранились сведения. И это, вероятно, находится в связи с довольно сложной внешнеполитической обстановкой, в которой оказалась Псковская республика в 1407 г., воевавшая с Литвой, Орденом, имевшая ряд столкновений с Новгородским государством: «И бысть псковичемь тогда многыя скорби и беды, ово от Литвы, а иное от немец и от своея братья от Новагорода…»[431].

Хлебный рынок в Пскове в 1499 г. летописец считает дорогим, называя следующие цены: четвертка ржи — 9 денег, четвертка овса — 4 деньги, четвертка жита — б денег, зобница пшеницы — 50 денег; мех соли стоил менее 40 копеек[432]. В этом году у псковского правительства произошел конфликт с Иваном III в связи с тем, что он назначил в Псков князем своего сына Василия III, против чего псковские бояре протестовали. В Москве были арестованы псковские послы. Конечно, неправильно было бы утверждать, что эти политические осложнения повлияли на уровень хлебных цен непосредственно. Но косвенное влияние (в результате политической изоляции Псковской республики от Русского государства и его центра — Москвы) могло быть, ибо такая изоляция усугубляла хозяйственную замкнутость.

В годы, когда в одних частях Руси свирепствовали феодальные войны, в других, лежащих в стороне от территории, на которой подобные войны происходили, и свободных от их разрушающего воздействия на народное хозяйство, земледелие развивалось нормально и на рынке можно было дешево купить зерновые товары. В этом отношении очень показательна кривая хлебных цен на псковском рынке на протяжении 1425–1428 гг. Такая кривая говорит о падении цен на хлеб, следовательно, о том, что сельское хозяйство велось в Псковской земле в благоприятных условиях. Но если вспомнить, что как раз в данные годы в центральных районах Руси началась крупная, длительное время продолжавшаяся и разорительная для населения феодальная война, поднятая князьями Галицкого княжества, то станет ясным, что в Псковской области земледелие могло поступательно развиваться лишь потому, что Псковская республика не участвовала в этой войне. Поэтому в 1425 г. в Пскове уже были несколько изжиты последствия голода 1422 г. Если в 1422 г. на полтину покупали 2,5 зобницы ржи, то теперь на эту же сумму можно было купить 5 зобниц ржи. В 1427 г. положение с продовольствием в Пскове улучшилось еще более благодаря хорошему урожаю этого года («того лета умножи бог всякого обилья…»). В полтину оценивались уже 7 зобниц ржи. Мясо продавалось из расчета 3 яловицы на полтину. В 1428/29 г. цены на рожь снова упали: полтину платили теперь за 8–9 зобниц ржи[433]. К указанному времени как раз окончилась война Псковской республики с великим князем литовским Витовтом, и это обстоятельство не могло не отразиться благоприятно на состоянии хлебного рынка в Пскове.

Урожайным для Псковской земли был 1434 год. Сообщая об этом, псковские летописи сравнивают положение псковских жителей с положением населения Прибалтики, где в то же время свирепствовал голод («…В Немецкой земли бысть глад и хлеб дорог вельми, а во Пскове у святей Троицы дал бог хлеба много»). По первой Псковской летописи, зобница ржи стоила в 1434 г. 9 денег, по второй — на полтину можно было приобрести 13 зобниц ржи. Конечно, параллельные данные о дороговизне хлеба в Прибалтике интересны. Но еще, может быть, интереснее и важнее для нас другое обстоятельство. Обилие хлеба в Пскове наблюдалось как раз тогда, когда в центре Руси происходила жестокая междукняжеская усобица и Москва дважды переходила во владение галицкого князя Юрия Дмитриевича, изгонявшего оттуда великого московского князя Василия Васильевича II. Это, в частности, отметил и псковский летописец: «…князи рускии воюютсяи секоутся о княженьа великоа Роускоа земли»[434]. Только отдаленность Псковской земли от арены этой кровопролитной схватки и нейтралитет псковского правительства в феодальной войне объясняют то, что последняя не повлияла на уровень хлебных цен в Пскове.

Мы не знаем, с какими бедствиями население Русской земли столкнулось в результате очень сильной засухи 1431 г. («тогда же засуха велика была, земля и болота горели, мъгла же стояла шесть недель, яко и солнца не видети, и рыбы в воде мерли…»)[435] Но можно подозревать, что эти бедствия были весьма велики, особенно если принять во внимание, что последствия неизбежного в условиях засушливого лета неурожая население должно было переносить в обстановке изнурительной феодальной войны.

В 1435 г. летописи говорят о неурожае и в центральной Руси («весна была тепла, а лето студено, и мокро, и никакое жито не родилося с тех мест; меженина после мору…»)[436], и в Псковской земле, где мороз побил рожь, и поэтому «бысть убыток крестианом хлебом»[437]. Но последствия недорода для этих разных районов Руси были неодинаковы в силу различия в данное время их политической обстановки. Жаркая весна, холодное и дождливое лето в Северо-Восточной Руси привели к тому, что хлеб не уродился, а ряд районов Русского государства был настолько разорен феодальной войной, что справиться с этим бедствием крестьянскому хозяйству было не под силу.

Феодальные войны являлись громадным препятствием для нормального развития сельского хозяйства, так как во время этих войн варварски уничтожались посевные площади. В 1372 г., когда на Русь напали литовские войска в союзе с тверским князем Михаилом Александровичем, последний взял город Дмитров, литовская же рать подошла к Переяславлю, «посад около города и церькви и села пожгоша, а… жита потравиша…»[438] Описывая поход московских войск на Тверь в 1375 г., летописец говорит, что они «учиниша все волости Тверские пусты… а жита потравиша…»[439]

В 1465 г. имела место усобица между Новгородом и Псковом. Псковичи завладели землями новгородской архиепископии («отнята землю и воду владычню»). Новгородское правительство заключило союз с Ливонским орденом. Тогда из Пскова в Новгород было направлено посольство, которое заявило, что псковское правительство возвращает отнятые у архиепископа земли и воды, что же касается собранного хлеба, то он возвращен не будет[440].

В 1480 г., во время усобицы между Иваном III и его братьями — удельными князьями Андреем и Борисом Васильевичами, последние, «отъехав» от великого князя, прибыли в Псков. Поскольку псковские власти боялись, что это обстоятельство может вызвать политические осложнения Пскова с московским правительством, они не согласились дать у себя приют семьям удельных князей. Тогда последние распустили по волостям свое войско, численность которого летописец определяет примерно в 10 тысяч, причинили много бед населению: «и тако много волостей повоеваша, аки невернии… и пленивше, многих сведоша, а от скоту не оставиша ни куряти, токмо огнем не жгоша, ни оружием не секоша, не противишася бо им никто же»[441].

Тяжелый урон сельскому хозяйству наносили нашествия татаро-монгольских феодалов и тем, что их полчища топтали и выжигали поля с хлебными культурами, и тем, что они грабили русских крестьян, отбирая у них все зерно, и тем, что в результате этих нашествий нарушались нормальные торговые связи между русскими землями. Так, в год нашествия на Русь Едигея там «дороговь бысть велика всякому житу», «множество христиан изомроша от глада», а продавцы хлеба («житопродавци») разбогатели[442].

В 1411 г. нижегородские князья подвели татарское войско под Владимир, который был страшно разграблен. В какой-то связи с этим разорением Владимиро-Суздальской Руси находится и скачок цен на хлеб в Нижнем Новгороде в 1412 г. Названный год, по летописи, был голодным, причем половник ржи стоил «по сороку алтын и по 400 старыми денгами»[443].

Урон сельскому хозяйству Псковской и Новгородской земель наносили набеги ливонских рыцарей. В 1496 г. немецкий лазутчик Чухно, «закратчися» в Псков, поджог Кремль («Кром»), «и клетей много погорело, и ржы много, и платья». После того как пожар был приостановлен, «рожь горелую ссыпали в малые воротца на Пскову реку»[444].

Из летописных памятников видно, как даже в урожайные годы плоды урожая не могли быть реализованы из-за начинающихся в это время войн. Мало того, в военное время посевы гибли под копытами коней своих же русских воинов. В 1403 г. в Псковской земле хлеба уродилось много. Достаточно хлеба было собрано и в 1404 г. Но у Пскова произошли военные осложнения с ливонскими рыцарями, и псковичи в 1403 г. выступили в поход, травя хлеб на корню на своей же территории: пошли они «к Новому городку немецькому, жита потроша на своей земли»[445].

Итак, в условиях феодальной раздробленности земледелие не могло развиваться нормально. Эти условия оказывали сковывающее действие на дальнейший рост сельского хозяйства. Ликвидация же раздробленности должна была явиться стимулом для подъема производительных сил.

Надо остановиться еще на одном чрезвычайно существенном моменте. Постоянные неурожаи и голодовки разоряли крестьянское хозяйство. Оно теряло свою производительность. На этой почве разыгрывались серьезные социальные конфликты. Крестьяне выступали против феодалов, как класса, осуществлявшего социальное и политическое господство в обществе, объективно борясь за возможность расширения своего хозяйства в условиях феодализма, но уже не в тех рамках, которые на данном этапе истории феодальной формации были поставлены политической раздробленностью страны. И классовая борьба крестьянства способствовала ликвидации раздробленности. В этом ее прогрессивное значение. Образование централизованного государства должно было создать больший простор для роста производительных сил в сельском хозяйстве. Но плоды этого роста производительных сил были использованы феодалами. Падение раздробленности и создание единого государства объективно означало усиление крепостнической системы.

Под 1314 г. новгородские летописи говорят о вздорожании хлеба в Новгороде. Некоторые подробности о голоде этого времени сообщают и псковские летописи: мороз побил посевы, хлеб подорожал («и бысть драгость люта, по пяти гривен зобница») и в течение долгого времени народу приходилось очень тяжко. В какую-то связь с повышением цен на хлебные продукты новгородский летописец ставит волнения в Пскове, выразившиеся в разгроме (очевидно, деревенской и городской беднотой) сел и городских дворов и кладовых, принадлежавших зажиточным людям: «почали бяху грабити недобрии людие села и дворы в городе и клети на городе». Собственно это было настоящее антифеодальное выступление. До 50 его участников было перебито псковскими властями. Только в результате этих суровых репрессий господствующий класс заставил население прекратить на какое-то время классовую борьбу («и потом бысть тихо»)[446].

Сильный неурожай («меженина велика») и как его следствие — «дороговь, и глад хлебный, и скудота всякого жита…» в 1332 г.[447], очевидно, были одной из причин обострения в это время классовых противоречий в Новгороде. Там восстали «крамолници», сместили посадника, «пограбили» боярские дворы и села[448].

Одно из серьезных народных волнений описывает летопись под 1443 г. «Та же зима была студена, а сено дорого», — рассказывает летописец. В ряде областей Русской земли и особенно в Твери в течение двух лет был сильный голод. На тверском рынке оков ржи продавался сначала по 16 алтын, потом — по 26 алтын, козлец сена — по 12 алтын. «Скот померль, а люди мерли по улицам». Большое число «голодников» двинулось из Тверской земли в Можайск. Князь «велел был их кормити», но возбужденные люди «хотели и пристава самого съести». Народ стал «с голоду мерети» в таком количестве, что трупами были наполнены «три скуделница». В качестве одного из проявлений всеобщего возбуждения летописец указывает случай, когда в Можайске «хлебника мужика сожьгли…»[449].

Серьезная классовая борьба, развернувшаяся в Новгороде в 1445/46 г., не может быть понята в полной мере, если не учесть, что там в течение десяти лет свирепствовал голод. Несмотря на некоторое колебание цен на хлеб в этот период, они в целом стояли на высоком уровне. «А в Новегороде хлеб дорог бысть не только сего единого году, но всю десять лет: по две коробьи на полтину, иногда боле мало, иногда менши, иногда негде купить…»[450] Летопись отмечает в связи с вздорожанием хлебных продуктов страшное обнищание и усиление смертности населения, участившиеся его побеги за пределы Новгородского государства, распространившуюся самопродажу в рабство («И бысть скорбь и туга християном велми, толко слышати плачь и рыданье по улицам и по торгу; и мнозе от глада падающе умираху, дети пред родители своими, отци и матери пред детьми своими; и много разидошася: инии в Литву, а инии в Латиньство, инеи же бесерменом и жидом ис хлеба даяхуся гостем»). Наконец, летопись указывает и на углубление в это время классовых противоречий, если не вызванное голодом, то происходившее под его влиянием. Формы классовой борьбы были разнообразны, но некоторые из них («грабежи» в городе и по селам, т. е. насильственное отнятие продуктов у зажиточных людей — феодалов, крупных купцов) прямо указывают на то, что народ не мог дальше выдерживать голода.

Известны народные волнения в Пскове на почве недостатка или дороговизны хлебных продуктов. В 1458 г. в Пскове была увеличена хлебная мера — зобница, следовательно, уменьшилась реальная стоимость зерна на рынке (при сохранении той же номинальной его стоимости). Кроме того, к зобнице была привешена специальная «палица» для контроля ее вместимости. Характерно, что всех этих нововведений народ добился в результате открытого выступления на вече, «избиения» старых посадников и выбора нового. Правда, через некоторое время, в 1463 г., псковичи потеряли право контроля объема мер сыпучих тел, так как находившийся в это время у власти посадник «отнял у ползобенья палицу»[451].

В исторической литературе уже давно стало предметом серьезного изучения антифеодальное восстание горожан и смердов в Пскове в 1484–1486 гг. Здесь мы укажем на то, с каким пристальным вниманием псковские летописи описывают состояние земледелия (в связи с природными явлениями) в эти годы, очевидно, усматривая прямую связь между урожайностью и уровнем крестьянского хозяйства, между уровнем крестьянского хозяйства и социальными отношениями. Соответствующие места летописного текста заслуживают того, чтобы их привести подробно, ибо они показательны и для характеристики того интереса, который проявляли современники к вопросам возделывания хлебных злаков, а следовательно, в какой-то мере и для характеристики роли земледелия в экономике страны. Наконец, очень важны летописные сведения о том, что в ряде районов Псковской земли в рассматриваемые годы был неурожай — это существенно для понимания развернувшегося тогда движения смердов.

В июне 1484 г., по летописи, в Пскове шли большие дожди. Рожь стала цвести, «и превратися много ржи на метлу и на костер, а ярового обилиа тогда бог умножи». 24 июля выпал большой град и побил рожь и ярь[452].

Неблагоприятные природные явления 1485 г. вызвали снова недород в Псковской земле. Осенью выпал ранний снег. Затем наступили морозы, «а земля чрезо всю зиму бяше тала». По мхам и болотам «воды и грязи люты не померзли», и «по удолом, где по низкым местом, под снегом подпрел корень ржаной». Когда пришла весна, то недели три было «ведряно, и солнечно, и красно», затем внезапно наступила стужа, ржаные побеги померзли «и бысть черна земля». До июня не шел дождь, поэтому ярь, посеянная в сухую землю, не взошла. В дальнейшем в некоторых местах Псковской земли пошли сильные дожди, в других продолжалась засуха. Поэтому в одних местах был собран хороший урожай, в других собирать было нечего («и где быша дождеве, умножи бог ярового всякого обилья, а рожь инде събраша, семяна ржаныя, а инде и с избытком, а инде и жати нечего, и засеяша старою рожью»). Далее летописец называет цены на хлеб (четвертка ржи — 7–8 денег, четвертка жита — 5 денег, зобница овса — 10–12 денег)[453].

Перед нами настоящая летопись сельскохозяйственной жизни, вдумчивая, ведущаяся с пониманием дела, с любовью к природе, с сознанием того, что земля — это источник существования и богатства. И из этого же описания всех препятствий, на которые натолкнулся земледельческий труд псковского крестьянина в 1484–1485 гг., видно, насколько был связан вопрос производства и распределения хлеба с характером классовых взаимоотношений в Псковской земле, да и в других областях. Одной из предпосылок длительных волнений псковских смердов в указанные годы был неурожай этих лет.

Итак, в XIV–XV вв. в сельском хозяйстве Руси уже отчетливо проявлялось тормозящее влияние политической раздробленности на развитие производительных сил. Это влияние особенно болезненно отражалось, конечно, на крестьянском хозяйстве, но сильно затрагивало оно и феодалов: как экономически (их тенденция к увеличению ренты объективно ограничивалась), так и в социальном отношении (обострялись классовые антагонизмы).

Если преодоление политической раздробленности на базе феодального способа производства становилось условием дальнейшего подъема производительных сил в сельском хозяйстве, то для того, чтобы вывести Русь из состояния раздробленности, требовался в свою очередь определенный уровень производительных сил в земледелии. Этот необходимый уровень был достигнут не столько благодаря изменениям в области сельскохозяйственных орудий, сколько в результате систематического освоения русским крестьянством под пашенное земледелие (с применением трехпольной системы севооборота) массивов ранее нетронутых или длительное время не подвергавшихся обработке земель.


§ 2. Расширение площади пашенного земледелия. «Старые» села и деревни — устойчивые очаги земледелия

Я не ставлю своей задачей дать всестороннюю характеристику сельского хозяйства в Северо-Восточной Руси в XIV–XV вв. Это достаточно детально сделано А. Д. Горским. Он собрал большой документальный материал, дающий возможность составить представление о разводившихся в то время хлебных злаках (рожь, овес, пшеница, ячмень, просо, греча, горох, чечевица) и технических культурах (лен, конопля, хмель, мак). Ставя вопрос о системах земледелия, А. Д. Горский доказывает, что в XV в. в Северо-Восточной Руси все более распространялось (повсеместно) трехполье, упоминание о котором автор нашел в 38 документах (до начала XVI в.). Применялась еще в то время и подсечная система, но, как правило, она подчинялась целям пашенного земледелия с трехпольным севооборотом (участки для пашни расчищались из-под леса). Что касается вопроса о земледельческих орудиях, то А. Д. Горский убедительно показывает несостоятельность точки зрения П. П. Смирнова (получившей известное распространение в советской литературе) о появлении в XIV в. на Руси нового типа сохи — косули. Сам А. Д. Горский высказывает (на основе изучения очень ограниченного и поэтому недостаточного для выводов материала) предположение о постепенном распространении в XIV–XV вв. в Северо-Восточной Руси двузубой сохи (более легкой и более производительной, чем употреблявшаяся ранее соха трезубая). Пока это предположение можно принять только как гипотезу[454].

Отсылая интересующихся историей сельского хозяйства на Руси в XIV–XV вв. к работе А. Д. Горского, я остановлюсь лишь на тех вопросах этой темы, без которых нельзя понять процесса образования Русского централизованного государства и которые мало освещены в литературе (в том числе и в работе А. Д. Горского).

Анализ актового материала показывает, что развитие производительных сил на Руси в XIV–XV вв. нашло отражение в росте разных типов земледельческих поселений, которые различаются в документах довольно четко и строго. Основных таких типов известно три: 1) старые жилые поселения — села и деревни с «тянущими» к ним участками пашенной земли, сенокосами, различными угодьями[455]; 2) селища, пустоши — поселения запустевшие, из которых крестьяне ушли, забросив пашню, но которые не перестают быть на учете, как подлежащие восстановлению и восстанавливающиеся[456]; 3) вновь возникающие в лесу или на пустошах поселения — деревни и починки («починки, что они ставили на лесу»; «починки, что их поставил… ново»; «починки, что они ставили сами на лесу ново»)[457].

О трех категориях поселений (существующих в данный момент или же существовавших ранее и могущих возродиться) говорят многие источники. В данной грамоте Александра Романовича Калягину монастырю 1444–1483 гг. вначале упоминается село Константиновское «с церковью и с деревнями»; затем (во вторую очередь) перечисляются деревни; в третью очередь даются названия пустошей и, наконец, следует заключительная фраза: «да что к тому селу и к деревням потягло исстари пустошей или заполиц, куде ходила моя соха, топор, коса»[458]. В перечневой выписи второй половины XV в., касающейся поселений, «тянувших» к селу Никольскому (на реке Воре) Троице-Сергиева монастыря, фигурируют деревни, пустоши, селища, починки[459]. Таких примеров можно привести неограниченное количество.

Села представляют собой населенные центры земледельческого хозяйства, ведущегося в определенных границах, обычно на старопахотных землях. За нарушение этих границ («меж») взимался штраф. Так, согласно нормам Двинской уставной грамоты 1397 г., если при пахоте или косьбе кто-либо переходил за границу своего земельного участка («а друг у друга межу переорет или перекосит на одином поле»), то с него взыскивалась соответствующая пеня — «вины боран»; за несоблюдение границ между селами пеня бралась в размере тридцати бел[460].

Как для сел, так и для старых деревень Северо-Восточной Руси в большинстве случаев характерна связь с сельским хозяйством, имеющим определенную давность. Многие села и старые деревни расположены на земле обжитой, уже давно возделанной крестьянским трудом. Интересно, что понятие села как жилого пункта неотделимо от представления о земле, которая к нему «тянет», в силу чего самый термин «село» иногда отождествляется с «землей». Так, в 1410–1427 гг. чернец Троице-Сергиева монастыря Есип купил у И. Ф. Карцова «Михаиловского села землю (в Угличском уезде) по рубеж». В жалованной грамоте 1425–1427 гг. Василия II Троице-Сергиеву монастырю упоминаются «земли» Костромского уезда: «В Емецкой волости Клевцовское з деревнями, да в Сорахте Фоминское з деревнями, да… в Еметцкой же волости Грунинское з деревнями». Ниже все эти три названия подводятся под понятие «сел». «Что их [монахов Троице-Сергиева монастыря] земли в моей отчине, в Бежицком Верее, в Городецком стану, село Присеки и з деревнями…», — читаем в жалованной грамоте угличского князя Андрея Васильевича Большого 1467–1474 гг.[461]

Когда совершается купчая на половину села[462], то имеется в виду прежде всего половина земли, прилежащей к данному жилому поселку.

Аналогичные выводы можно сделать и относительно содержания понятия «деревня», неотделимого от понятия «земля». В 1456–1466 гг. Родион Салков дал Троице-Сергиеву монастырю «землю свою Чижовскую деревню, на Понизовье…». Около 50–70-х годов XV в. некто Матвей купил «у своего отца у Петра землю Оксиньинскую деревню». Поскольку под деревней имеется в виду не только поселение, но в первую очередь земля, постольку отчуждаются и части деревни. В одной купчей конца XIV — начала XV в. указано, что игумен Кириллова-Белозерского монастыря Кирилл купил у некоего Серка «пол-деревни Волковские да Ульяныкову полосу», а «другую половину тое ж деревни купил… у Тимошки»[463].

Судя по документам XIV–XV вв., можно утвердительно говорить, что многие села и «старые» деревни Северо-Восточной Руси (особенно центра ее) — это очаги старинной земледельческой культуры на землях, давно уже возделываемых хлебопашцами. Когда речь идет о селах и деревнях, в актах обычно при этом упоминается не просто «земля», но и хлебные злаки: посевы, всходы, собранное зерно. Таким образом, понятие «села» и «деревни» как-то неотделимо от представления не только о пахотной земле, но и о производственном земледельческом процессе и о плодах земледелия.

Некоторые монастырские села в XV в. представляли собой крупные сельскохозяйственные центры. Так, в довольно значительных по тому времени размерах велось земледельческое и скотоводческое хозяйство в селе Меденском, расположенном с «тянувшими» к нему 16 деревнями на р. Тверце, принадлежавшем И. М. Крюкову-Фоминскому, а после смерти последнего в 30-х годах XV в. переданном, согласно его духовной грамоте, в Троице-Сергиев монастырь. В акте передачи земли монастырю значится 22 «лошаков болших и кобыл болших», 20 рабочих («страдных») лошадей, 65 голов рогатого скота (волов, коров, телят), 130 коз и овец. В житнице имелось 700 коробей ржи, 2000 коробей овса, 50 коробей пшеницы, 50 коробей жита, 40 коробей гречи, гороху, конопли. Стоимость села с деревнями была определена в 1500 рублей[464].

В 1504 г., согласно завещанию волоцкого князя Ивана Борисовича, в Иосифов-Волоколамский монастырь было передано его село Спасское с 38 деревнями. При описании села Спасского оказалось, что там было «ужато» ржи 80 сотниц, причем из этого числа «к семяном омолочено» 38,5 сотниц, «а вымолотили 100 чети», и «та рожь высеяна на 51 десятине». «Старой» ржи обнаружили 9 четей, «а в одонье ржы складено» 41,5 сотница, сена 22 копны. «Селетнего овса» было сжато 39 сотниц, «и тот овес складен в скирд». У дворника оказалось некоторое количество скота и птицы; корова, 6 овец, два гнезда гусей, два гнезда кур, 2 свиньи. За крестьянами значилась розданная им в займы князем денежная сумма — 11,5 рублей 7 алтын 2 деньги[465].

Запасы хлеба были в княжеских дворцовых селах. Так, в первой четверти XV в. великий князь Василий I адресует грамоту своему посельскому в Юрьев с предписанием выдавать ежегодно игумену Успенского на Воинове горе монастыря десятую часть урожая зерновых культур, который будет снят с земли села Красного («из моего жита изо ржи, изо пшеницы, из овса отчет, да отсыпати десятое…»)[466].

Приведенный материал однообразен, но показателен уже своим количеством и упорно повторяющимися в нем свидетельствами о земледельческом характере основных типов сельских поселений в разных княжествах и уездах Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. Что дает он для суждения по вопросу об экономических предпосылках образования Русского централизованного государства? Очевидно, к рассматриваемому времени во всех (за малыми исключениями) районах Руси уже сложился устойчивый комплекс обжитых сельским крестьянским населением, из года в год культивируемых старопахотных земель. Образовались постоянные центры сельскохозяйственного производства с устойчивым составом местных жителей, занимающихся земледельческими работами. Таким образом, можно говорить об известном подъеме производительных сил в сельском хозяйстве, достигнутом не столько путем каких-либо существенных изменений его техники (о подобных изменениях никаких данных в нашем распоряжении нет), сколько в результате систематического расширения и упорного многолетнего освоения трудовыми народными массами площади, занятой под земледельческими культурами. Все это было связано с общим экономическим оживлением страны, явившимся предпосылкой ее дальнейшего социально-политического развития.

В связи с ростом в разных частях Руси массива старопахотных земель исчезали резкие различия в уровне производительных сил, создавалась известная общность тех условий, в которых протекала жизнь аграрной страны. «Старые» села и деревни становились объектами притяжения населения, плотность которого возрастала. Эти старые поселения обрастали в разных направлениях, как бы по радиусам, идущим из одной точки, новыми поселками, которые «тянули» к ним, как к своему средоточию. Расширялась площадь, занятая каждым отдельным селом с окружающими его населенными пунктами, и уменьшалась изолированность (даже в условиях еще господствующего натурального хозяйства) таких сельскохозяйственных комплексов (село — деревни — починки) друг от друга.

В источниках сохранились чрезвычайно интересные (и в большом количестве) указания на то, что в связи с появлением в разных частях страны крупных сел менялись пути сообщения. Они начинали проходить через такие села. И делалось это стихийно, в силу того, что само население прокладывало новые дороги через те населенные пункты, которые приобретали известность как центры земледельческой культуры. Владельцы же земель, на которых были расположены подобные пункты, напротив, в ряде случаев стремились добиться от великокняжеской власти запрещения разным «ездокам» передвигаться «непошлыми» дорогами, чтобы избавиться от обязательных постоев, предоставления в своих селах кормов приезжим людям (часто выполнявшим поручения государственной власти) и т. д.

Из жалованной грамоты великого князя Ивана III Спасо-Евфимьеву монастырю 1472–1479 гг. узнаем, что «ездоки» «проложили дорогу непошлую» на монастырское село Мордошское в Суздальском уезде, «а пошлою де дорогою старою не ездят». Князь велел «ту их дорогу непошлую… засечь и заповедати», установив с нарушителей этого постановления штраф в сумме двух рублей[467]. В 1467–1474 гг. бил челом великому князю Ивану III игумен Троице-Сергиева монастыря Спиридоний с просьбой запретить «всяким ездокам» ездить «непошлой дорогой», которая «пролегла» на монастырские села Скнятиновское и Едигеевское в Угличском уезде. Просьба игумена была удовлетворена[468]. В 1473–1489 гг. Иван III по челобитью митрополита Геронтия постановил, чтобы в дальнейшем не было проезда через богатую торговую слободку Караш в Ростовском уезде[469].

Число подобных примеров можно значительно увеличить. При этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что новыми путями сообщения обычно охватываются зажиточные, богатые хлебом, села.

В селах еще в очень слабой мере производился товарный хлеб. Страна жила в условиях натурального хозяйства. Но хлеб, поступавший из разбросанных в разных уездах, принадлежавших крупным землевладельцам (особенно монастырям) сел в центры владельческого хозяйства в качестве оброка, являлся объектом иногда довольно сложных и длительных перевозок. Рента продуктами содействовала установлению связей между различными районами и центром Руси, между селами в пределах разных районов. И в то же время расширению этих связей препятствовала система феодальной раздробленности, постоянных застав и мытов. В архивах разных монастырей сохранились княжеские грамоты, которыми, по просьбе монастырских властей, князья разрешали беспошлинный провоз оброчного хлеба из монастырских сел.

Из грамот тверского князя Михаила Борисовича (1461–1485 гг.) видно, что из Троице-Сергиева монастыря два павозка и две лодки ежегодно отправлялись за хлебом и маслом в монастырские села Прилуки и Присеки Угличского уезда. Оттуда же привозили в монастырь всякие запасы на возах, гнали скот. По распоряжению тверского князя его мытники и другие пошлинники не должны были взимать мыта и прочих пошлин с монастырских судов, возов и с крестьян. Через Козловский мыт в Серебожской волости Дмитровского уезда проезжали крестьяне из сел и приселков Троице-Сергиева монастыря «з житом или з животиною» или с другим каким-либо «товаром». Грамота Ивана III 1467–1474 гг. освобождала их от уплаты мыта и остальных пошлин.

Согласно сведениям, имеющимся в грамоте великого князя Ивана III юрьевскому наместнику 1493 г., явствует, что из суздальского села Шухобалова, принадлежавшего тому же монастырю, доставлялось в монастырь «жито». В грамоте говорится о том, что суздальский наместник взял за провоз монастырского «жита» на 154 возах мыт в сумме полутора рублей и девяти денег. Князь велел вернуть в монастырь эту сумму и распорядился, чтобы в дальнейшем, «коли повезут к ним в монастырь их хлеб из их села из монастырского из Шухобалова», наместник не брал с монастырских приказных людей «никоторых пошлин». Судя по грамотам дмитровского князя Юрия Ивановича 1504 г. и московского великого князя Ивана III 1505 г., в Симонов монастырь ежегодно привозилось беспошлинно на ста возах «жито» из дмитровских сел и деревень[470].

Итак, даже в условиях натурального хозяйства между центрами феодальных владений и отдельными селами в разных землях как земледельческими центрами происходило постоянное общение, подготавливавшее условия для политического объединения на феодальном базисе русских земель.


§ 3. Заселение пустошей и расчистка лесных участков под пашню

На протяжении XIV в. и особенно в XV в. в Северо-Восточной Руси шла интенсивная распашка запустевших, заброшенных земель, на которых когда-то были земледельческие поселения, но откуда крестьяне ушли из-за разорения, вызванного феодальными войнами, набегами татар, неурожаями, недородами, голодом, болезнями и т. д. В актах постоянны указания на запашку пустошей («пахали, господине, те земли на монастырь за пусто»; «пахали есмя, господине, орали и сеяли… на пустоши…»; «поорали, господине, ту пустошь… да и посеяли…»[471] и т. д.).

Землевладельцы и их приказчики стремятся извлечь доход из такого рода земельных участков, долгое время бывших в запустении, и отдают их «в наем» (в аренду) за определенную плату своим и чужим крестьянам. В аренду сдаются и черносошные земли. Так, в 1448–1461 гг. крестьяне Логина Корыткова «поорали» земли митрополичьего владимирского Царевоконстантиновского монастыря, причем владелец крестьян обязался уплатить митрополичьей кафедре «наем с тое земли» в соответствии с существующими расценками («как идет в людех»). В 1462–1464 гг. посельский принадлежавшего князю Андрею Васильевичу села Воиславского Звенигородского уезда Леша говорил на суде относительно пустоши Лагиревой, на которую заявляла права митрополичья кафедра: «…та, господине, земля наша Воиславскаа, а мы, господине…ту землю орем, и сеем и в наем даем»[472]. Из судного списка 1464–1478 гг. по делу между Троицким Махрищским монастырем и старостой великой княгини Марии Ярославны Давыдом Шаболдой видно, что последний «имал наем» у монастырских крестьян с селища (места, где когда-то было село) Лаптева в Переяславском уезде, которое они у него «наимывали» под пашню. В 1474–1475 гг. старожилец Алексей Алферов, живший в деревне Чекмасовской Московского уезда, давал на суде показания о том, что он в течение 30 лет «поляну наимовал» у посельского Троице-Сергиева монастыря. старца Матвея. В 1488–1490 гг. крестьянин Иван Федоров рассказал судье, разбиравшему дело Троице-Сергиева монастыря с черными крестьянами Нерехотской волости Костромского уезда, что он, «живучи за монастырем за Троицким», «пахал, орал и сеял» земли, которые «наймовал» у нерехотского становщика. В докладном судном списке по земельному спору между властями Троице-Сергиева монастыря и черными крестьянами Костромского уезда 1495–1499 гг. имеются сведения о том, что крестьянин Гаврила Лягавин «наймовал» у великокняжеских тиунов пустошь Бураково «в кортому косить». Выступавший на суде в конце XV в. по делу между Троице-Сергиевым монастырем и князем И. К. Оболенским монастырский старец Исайя рассказывал, что он «давал в наймы» селище Зеленево в Малоярославском уезде крестьянам «косити, и орати, и дрова сечи и береста имать на деготь». Крестьяне Троице-Сергиева монастыря со своей стороны подтвердили на суде, что они на этом селище «пахали, орали и борановали», и высевали ячмень а также «лес секли и бересты драли на деготь»[473].

В своей монографии А. Д. Горский правильно отметил как новое явление в экономической жизни русских крестьян XV в. сравнительную распространенность найма ими земель сверх того надела, который они получали от своих землевладельцев. Это явление в значительной мере связано с тем, что на землях, превратившихся в пустоши, возобновлялось земледелие.

Земельные собственники (в пределах своих имений), представители княжеской администрации и выборные крестьянские общинные власти (если речь шла о черных волостях) выдавали также льготные грамоты (с освобождением на ряд лет от податей или повинностей) крестьянам, бравшим на себя обязательство восстановить земледельческую культуру на землях, в течение длительного времени не подвергавшихся обработке, а теперь передававшихся им в надел.

В жалованной грамоте Ивана III Спасо-Евфимьеву монастырю 1479 г. упоминается монастырская слободка Чапиха, «а та де их слободка лежит пуста и лесом де поросла великим». В целях ликвидации «пустоты» и восстановления слободки как населенного пункта монастырские власти получают право перезывать туда «крестьян из иных княженей», причем им предоставляется льгота на 10 лет в княжеских повинностях.

В 1489–1490 гг. боярин и дворецкий П. В. Шестунов «пожаловал» Степана Дорогу Якушева сына пустошью Козловского в Корзеневской волости Московского уезда, «а лежит деи пуста лет с петдесят, и лесом поросла великим, ни двора деи на ней нету, ни кола, ни пашни». Степан Дорога был освобожден на шесть лет от всяких податей, а по истечении льготного срока должен был уплачивать в великокняжескую казну оброк в сумме полполтины ежегодно.

Из правой грамоты Симонову монастырю 1490 г. видно, что митрополит Зосима «посадил» на селище Шишкинском в Дмитровском уезде двух «мужиков» и дал им льготную грамоту, согласно которой они в течение 3 лет не должны были выполнять никаких повинностей.

В 1493 г. сямский сотский Сидор выдал крестьянам Афанасию и Ивану Фоминым детям льготную грамоту на пустошь Гридкину, на которой они должны были поставить двор[474].

В Новгородских писцовых книгах конца XV — начала XVI в. также указываются «пустоши» и «пустые деревни», которые отдаются крестьянам на определенное количество лет «на урок», с условием, что они, после того как «отсидят свой урок», будут обложены оброком. В течение льготного срока «поряженный» крестьянин должен застроить и освоить в хозяйственном отношении данный ему земельный надел («на той пустоши поставити двор да в нем жити»). Иногда он обязуется также заселить бывшие до сих пор заброшенными земли другими крестьянами («звати… себе на те на пустые обжи хрестиан», «и на те пустоши садят хрестьяне людей в тот же оброк собе в тягль»)[475].

Вначале пустоши пашутся «наездом». Затем на пустошах восстанавливаются старые и возникают новые поселения. «То, господине, земля великого князя изстарины… — говорили в 90-х годах XV в. на суде старожильцы, — и на тех селищах [на местах, где когда-то были села]… по грамоте государя великого князя, тот Онтон и двор себе поставил. Дотоле, господине, те селища великого князя… пахали наездом монастырские хрестьяне из Бебякова…». «…Жили на тех селищах хрестьяне за великим князем, — читаем в той же правой грамоте, — а те деревни запустели от ратных людей и от разбоев, а от тех мест на тех селищах люди не живали, а после того учали пахати наездом за пусто монастырские…». В 1490–1498 гг. черный крестьянин Семен Кожа жаловался на суде на крестьянина Симонова монастыря Василия Узкого в том, что он в течение 11 лет пахал «наездом» пустошь Сонинскую, в Московском уезде, которая является тяглой великокняжеской землей и которую старые сотские отдавали «в наем». Сходный случай был установлен на суде в 1497–1498 гг., когда «знахари» показали, что крестьяне Симонова монастыря пахали «наездом» селища Чевыревское и Кермядиновское в Коломенском уезде[476].

В Новгородских писцовых книгах конца XV в. упоминаются запустевшие деревни, которые крестьяне некоторое время пашут «наездом», после чего получают от великого князя на эти деревни льготные грамоты с освобождением от податей на определенный срок, по истечении же этого срока должны «тянуть… дань».

В результате трудовой деятельности русского крестьянства на местах, запустевших в результате выше перечисленных причин, вырастают снова поселения («а то село поставлено на трех селищох»; «поставил у нас на тех на монастырских землях на селищех… избу да клеть» и т. д.). В данной А. Е. Княжнина Троицкому монастырю конца XIV — начала XV в. на селище Гбаловское в Радонеже имеется следующее указание: «А на сей стороне, на старом дворищи, где мелник жил, дал есмь двор поставити, избу да клеть, да огородец капустник»[477]. Таким образом, приобретая пустошь, где было когда-то село («селище»), монастырь рассчитывает восстановить на этом месте двор и хозяйственные постройки.

Вчитываясь в актовый материал, особенно второй половины XV в., видишь, как ликвидируется запустение и растет площадь под земледельческими культурами. Воочию видишь трудовой подвиг русского крестьянства, топором и сохой прокладывающего путь пашенному земледелию на местах, давно оставленных населением и поросших лесом, заводящего жилые поселения.

Пустующие земли становятся местом распространения трехполья. Пустоши «припускаются» в качестве «третьего поля» к селам: «припустил, господине, к Дмитрееву селу к Лаврентьевскому в третье поле деревню Олешинскую, а та, господине, деревня была пуста от великого мору»; «а то, господине, не пустошь, то, господине, третье поле монастырьския деревни Болкошина»[478]; «а та, господине, пустошь Кашино третье поле Маткова к реке»; «а Микулским, господине, назвали пустошь, ино то, господине, третье поле Трястинской деревни, а не Микулское»; «то, господине, селище Поповское митрополичье у Бисеровского села третье поле»[479].

В Новгородских писцовых книгах встречаются указания на «припуск» «в поле» деревень[480].

Конечно, ликвидация «пустоты» — дело длительное и трудоемкое. Она происходила не сразу. И в ряде документов отражаются различные стадии процесса заселения пустующих земель и включения их в орбиту хозяйственной эксплуатации. Так, очень колоритна разъезжая грамота около 1455–1456 гг., в которой указываются границы земель дмитровской княгини Евфросиньи Полиевктовны с великокняжескими землями. В грамоте упоминаются, с одной стороны, старые «поделы» (т. е. места в лесу, расчищенные под пашню), «поля» (т. е. пашенные участки), «заполица» (дальняя пашня), деревни. С другой стороны, фигурируют «ржище» (т. е. бывшее ржаное поле), «селище» (запустевшее село), от которого сохранились следы — «печищо», пустоши[481]. Таким образом, заброшенные пашни и земледельческие поселения чередуются с обрабатываемыми земельными участками и населенными пунктами.

При отводе пустошей в Ярославском уезде, отданных в середине XV в. в Троице-Сергиев монастырь вдовой Р. А. Остеева Василисой, было указано, что их граница идет «серед леса», «поперек болота», но тут же, в глуши лесов и болот, оказались и участки пахоты («загоны»)[482].

В 1495–1497 гг. старец Спасо-Ярославского монастыря Александр жаловался на суде на черного крестьянина Микиту Леонова, который «вгородил себе в поле силно» монастырскую пожню Крестцы и «заросль поженную». Рядом с «поженными зарослями», как выяснилось, находились «боры и старые лесы», принадлежавшие к числу великокняжеских черных земель[483]. Очевидно, когда-то лесом была покрыта и та земля, на которой теперь Микита Леонов вел свое хозяйство.

Результаты хозяйственной деятельности русского крестьянства хорошо отражены в одной грамоте великого князя Василия II Кириллову-Белозерскому монастырю середины XV в. Получив от одного вкладчика пустоши, монастырские власти при помощи своих крестьян «те пустоши розпахали, и людей собрали, и селцо и деревни нарядили». Там, где когда-то были пустоши, через новые деревни «проложили деи дорогу нову», через которую стали ездить «свертывая с старых дорог»[484]. Сельцо и деревни стали оживленными жилыми пунктами.

Процесс освоения пустошей, где ранее были земледельческие поселения, ярко выступает из одной правой грамоты Спасо-Ярославскому монастырю конца XV в. На монастырской земле, на лугах, на одной части которых ставилось сено, а другая заросла лесом («на коси на поженной и на зарослех поженных наволоков»), крестьяне поставили починок. Они «поорали силно» землю, «житом посеяли» и «лес розчищают к тому починку». На суде встал вопрос о том, действительно ли новое земледельческое поселение возникло на земле, представлявшей собой пустошь, т. е. место, где такое поселение уже было раньше. Монастырский старец обратился к княжескому тиуну: «А пожалуй, господине судия, обозри тое земли и зарослей, бывала ли пустошь, и дворищ, и борозд загонных „и из город старых, и пахотные земли, и плужные и сошные по той пожне и по зарослям есть ли?»[485]. Наличие этих следов земледельческой культуры должно было явиться доказательством прав монастыря на эту землю, которую обрабатывали монастырские старожильцы.

Аналогичный вопрос о том, можно ли считать пустошью землю, где прежде были земледельческие поселения, возник в конце XV в. на суде по делу между крестьянином Симонова монастыря Василием Узким и великокняжеским крестьянином Семеном Кожей. С. Кожа называл спорную землю «селищем», указывая на нем «старое каменье». В. Узкий отрицал это, говоря, что это каменье он сам привез[486].

На суде по делу о земле Троице-Сергиева монастыря один из крестьян указывал, что деревни, поставленные якобы на месте, заново вычищенном из-под леса, в действительности находятся там, где сохранились «печища», т. е. следы бывших когда то поселений. «А что, господине, сказывают, что те деревни ставили розсекая лесы, а ныне, господине, на тех пустошах… и сегодня печищо старое, а сами, господине, те печища и пашут»[487].

В Новгородских писцовых книгах также имеются указания на «печища» («печищо в Заходе, писано обжею, а земли пашенные и нет»)[488].

Поскольку пустошь — это место, где когда-то было постоянное жилое поселение крестьянина, имевшего свое земледельческое хозяйство, и поскольку непременным признаком любого крестьянского поселения (починка, деревни, села) является наличие двора (или дворов), постольку таким же признаком пустоши служит «дворище», т. е. следы крестьянского двора как хозяйственной единицы. «Двор», как хозяйственный комплекс, как единое экономическое целое, и «дворище», как какие-то остатки прежнего «двора», противопоставляются в источниках «избе», «клети», как просто жилым или рабочим помещениям, местам хранения запасов, не имеющим постоянного характера, не свидетельствующим о прочной связи крестьянина с землей и после своего исчезновения оставляющим в качестве воспоминания о себе «печищо» (след былого очага). Эти очень интересные терминологические различия («дворище» и «печище»), отражающие различие социально-экономических явлений, отчетливо выступают на материале одного судебного дела 1495–1496 гг. Крестьяне Борковской волости Ярославского уезда Карп и Федор Михалевы завели хозяйство на месте, которое они называли «пустошью и дворищом». Считавшие это место своей собственностью, старцы Спасо-Ярославского монастыря со своей стороны доказывали, что там «пустошь и дворищо не бывало», а «печищо… одно есть: стояла тут изба да клеть при архимандрите при Варламе на приезд-приежжали в сенокос с старци и с людми… пожен косити, а в той избе стояли…»[489]

В процессе освоения пустошей и возобновления на них жилых поселений возникали постоянные споры между черными крестьянами и феодалами (особенно монастырями), пытавшимися присвоить себе вновь заселяемые земли.

В 1485–1490 гг. черные крестьяне Залесской волости Костромского уезда Лаврок Фалелейков и Торопец Степанков сын Панафидина обвинялись в том, что они «поорали… и посеяли» пустошь Кашино, принадлежавшую якобы Троице-Сергиеву монастырю. Крестьяне утверждали, что эту пустошь им дали в надел староста и представители крестьянской общины Залесской волости. Ряд старожильцев подтвердили это показание. И тем не менее крестьяне проиграли дело.

Во время судебного разбирательства, происходившего в 1492–1494 гг. по делу о завладении Троице-Сергиевым монастырем пусто — шами в Мишутинской волости Переяславского уезда, вскрылась картина земельной практики монастырских старцев. Выяснилось, что ряд селищ, которые когда-то представляли собой места поселения великокняжеских черных крестьян, а теперь запустели, монастырские старцы велели пахать своим крестьянам. «Знахари» о рассказывали на суде: «монастырские крестьяне… пашут тех селищ много», «а те селища изстарины великого князя»[490].

XIV и особенно XV века — это время быстрого развития земледельческой культуры не только в результате восстановления хозяйства на пустошах, но и в результате расширения посевных площадей за счет сведения лесов. Многочисленные данные свидетельствуют о том, что леса вырубаются под крестьянские поселения и под пашню. В правых грамотах постоянны такие указания: «…а то, господине, россечен лес Гилевской, что поставил за великого князя Оверкей слоботчик, а называют Дубовицами, а розсекали, господине, тот лес хрестияне гилевские»; «то, господине, с нашей вотчины пришли подели, а х тому болоту». Монастырские власти отдают своим слугам в пользование «пустоши… в лесе» с обязательством их распахать и вернуть «и с хлебом, и з жывотиною»[491].

Монастыри, бояре, князья, привлекая, как было указано выше, крестьян для поселения на запустевших землях, одновременно стремятся использовать их труд для расширения пашни за счет поднятия целины, заведения земледельческого хозяйства на площадях, освобожденных из-под леса. Одним из стимулов, побуждающих крестьян селиться на лесных участках, как и на пустошах, была податная льгота.

Сохранились льготные грамоты 1496–1497 гг., выданные дворскими и десятскими Жабенской черной волости Кашинского уезда черным волостным крестьянам, получающим участки в лесу для разработки. Один крестьянин «порядился» «на лес на старь возле Старьское болото», другой — «на лес на старь на Зеленый остров»; двух крестьян дворский «посадил» «на селище на Матрен — кине». Таким образом, речь идет и о расширении площади пахотных земель путем вырубки лесов и заведения на их месте земледельческого хозяйства, и о восстановлении земледельческой культуры в тех ныне заброшенных местах, где она уже была в прежние времена. Во всех случаях крестьянам предоставляется льгота в податях на 15 лет[492].

К 1499 г. относится льготная грамота, выданная властями Троице-Сергиева монастыря крестьянину Сысою Лукину с детьми. Игумен Васьян «посадил» их «на лесу, на станище» (там, где раньше был стан), «в сутокех» (на месте слияния двух речек) и велел им «лес сечи и дворы ставити и огороды городити и пожни чистите». При этом крестьяне получили на шесть лет податную льготу, по истечении шестилетнего срока они взяли на себя обязательство «потянута со хрестьяны с своею братьею, как и иные хрестьяне дело наше монастырское делают»[493].

На освобожденных от леса местах устраивались новые земледельческие поселения — починки. В одной правой грамоте конца XV в. имеется очень интересное показание черного крестьянина Озарки: «То, господине, лес великого князя Павловского села, а нашего починка, и старец, господине, Никон тот лес посек да и осек, господине, поставил по нашему лесу»[494]. Здесь дано заслуживающее внимания указание на происхождение термина «починок». Выражение «лес такого-то села, а нашего (крестьянского) починка» означает, что крестьянское население села, которому принадлежит лес, проявляет трудовую инициативу («почин») в его освоении под пашню, следствием этой инициативы является то, что в лесу возникает новое поселение (починок).

Вырубка леса под пашню производится и в северо-западных и северных районах. В житии Евфросина псковского говорится, что он, основав монастырь, «нача лес сещи окрест обители и нивы етрадати на гобзования хлебная»[495].

В Новгородских писцовых книгах встречаются названия деревень, указывающие на то, что они возводятся на лесных участках: «деревня на Бору», «Раменье», «Раменье Большое». Имеются прямые указания на то, что возникали новые поселения в лесах («а се посажал Торх починки на нове после писма на лесу на дичи»)[496].

В XV в. один крестьянин получил от старосты Богородицкой церкви в Лявле землю («распаш топорная земля…») с условием на этом участке «сеять, и орать, и парить, и пожни очищать», уплачивая ежегодно празгу (оброк)[497].

При этом в ряде случаев (особенно для центральных районов) при упоминании о сведении лесов речь идет не о подсечном, а о паровом земледелии. Из актов можно извлечь много сведений о посевах на площади, освобожденной от леса, яровых и озимых культур. Крестьяне рассказывают на суде и во время размежевания земель, что они «двор ставили и ярь сеяли, и лес секли»[498]; «лес посекли и ярью посеяли»[499], «рожь и ярь сеяли»[500].

Имеется достаточный материал о распространении трехпольной системы земледелия («да впущена в поле к тем двема деревням деревня Оксеновская»; «то, господине, земля наша монастырская, третье поле Помесского села, а нынечня, господине, на той земле хрестияне великого князя… поставили три деревни, а в деревне по двору»[501] и т. д.). Выше приводились данные о развитии трехполья на пустошах.

Общую картину расчистки лесов под пашню силами монастырских крестьян, получавших от монастырских властей льготные грамоты с освобождением на ряд лет от уплаты податей и заводивших на новом месте хозяйство, рисует судный список из архива Калязина монастыря 1504 г. Монастырский старец Агафон говорил на суде, что крестьяне, жившие в принадлежавших Калязину монастырю в Кашинском уезде «деревнях в старых», из этих «деревенек… лес россекали, и прятали, и косили, и дворы себе на тех местех поставили за монастырь, да и грамоты… льготные на те починки взяли у игумена и у братьи за монастырь…»

На суде была оглашена жалованная грамота Калязину монастырю тверского князя Михаила Борисовича от 1483 г. с предоставлением монастырскому слободчику Кузьме Собине права «копити слободу» в лесу «на стари и на пустошах» (т. е. на участках, как впервые расчищаемых из-под леса, так и бывших уже ранее под пашней и вновь запустевших). Кузьма Собина должен был созывать в слободу крестьян из владений, расположенных в других княжениях или принадлежавших боярам Тверского княжества; ему запрещалось лишь перезывать в слободу крестьян из черных деревень, подведомственных тверскому князю. Вновь поселившиеся в слободе крестьяне получали податную льготу на 20 лет.

Один из крестьян рассказывал на суде, как производилось хозяйственное освоение новых территорий: «сам ся есми…остал на старой деревне», а сына «есми… отпустил на починок жыти…». Следовательно, крестьянская семья отделяет взрослого сына, который основывает новое поселение, становящееся исходным пунктом дальнейшего распространения земледельческой культуры[502].

Упоминание в грамотах XIV–XV вв. большого числа починков является свидетельством интенсивной деятельности русского крестьянства по обработке целинных земель. Заведение починка — это начало трудового процесса крестьянина, который вырубает вокруг починка лес, вспахивает пашню, косит сено на пространстве, «куда ево рука махнеть»[503]. Когда митрополичьи слуги получают во временное условное держание землю, то они берут на себя обязательство «лес сечь и росселивать» (т. е. основывать крестьянским трудом земледельческие поселения)[504]. Починок — это основа постоянного крестьянского поселения, в будущем он вырастет в деревню и село.

Починок — это новое поселение в противоположность «старым» селам и деревням. «А на Ильинском деи починке сели люди ново», — читаем в жалованной грамоте Ивана III митрополиту Геронтию 1474 г. на земли во Владимирском уезде[505]. В Новгородских писцовых книгах встречаются записи, подобные следующим: «Починок на Лютове; двор Исак Машков, пашни у него нет, сел ново», «А безпашонных починков — сели ново…» Попадаются названия деревень, свидетельствующие о их недавнем возникновении: «Новоселье», «Новосилье» и др.[506]

Починки «выставляются» из деревень. В Новгородских писцовых книгах имеются такие указания: «починок выставлен из деревни»; «починок Грива, выставлен из старые деревни от Гривы конец поля»; «починок Выскид на ручью, выставок из деревни из Галибесова»[507]. Очевидно, из деревни выселяется крестьянская семья и заводит новое поселение.

Основа починка — это крестьянский двор, который земледелец, вышедший из какой-то деревни, заводит за ее пределами. В Новгородских писцовых книгах довольно часты такие сведения: «да тое ж деревни выставлен двор Телячья нива»; «да тое ж деревни вынесен двор по конец поля»; «а истари было в той деревне два двора и он [ «человек» владельца] другой двор отнес по конец поля». В результате из одной деревни вырастает другая: «деревня другая Быстрая, и та деревня роставлена из деревни из Быстрой»[508].

В починках часто сначала селится бобыльское население, не имеющее пашни. В Новгородских писцовых книгах можно встретить такие данные: «да тое ж деревни выставлен двор по конец поля Еловой остров; двор бобыль Мишка да Савка, без пашни»; «да на той же земле по конец поля двор Онтипко бобыль без пашни»; «да туто ж на враге двор бобыль Ушак Семенов Смычник без пашни»[509]. Но с течением времени починок может превратиться в земледельческое поселение.

Не всегда, конечно, вновь созданные крестьянами поселения оказываются долговечными. Часто заведенное на новом месте хозяйство через некоторое время забрасывается. Так, в 1497–1498 гг. гороховский волостель Константин Симанский вместе с представителями черного крестьянства («…поговоря… с сотским да с суседы с волостными з гороховскими…») «пожаловал» крестьянина Гаврилу Семеновича Кухмырева с братьями «дубровою» на реке Мортке, лугом и «деревнищами» (участками, где когда-то были деревни), «что у той дубровы за речкою, да и со всем с тем, что х той дуброве изстарины потягло». Новым поселенцам была предоставлена льгота в податях на 10 лет. Крестьяне, получившие льготную грамоту, «поставили» деревню и завели пашню, начали применять трехпольную систему севооборота («и пашню… на том селище пахали два поля, а третье… поле пахали себе на сей стороне речки Мортки, на том месте на деревнищах…»). Затем деревню стало заливать водой («деревню учала у них вода поимати»). Тогда Гаврила Кухмырев перенес ее на другую сторону реки. Но лет через пять крестьяне совсем «покинули» это место, испытав какие-то новые затруднения в ведении хозяйства («потому что им не почасилось»). Деревня простояла «пустой» лет с двадцать, «хоромы» в ней «развалились да и погнили», осталось одно «избищо». Впоследствии сын Гаврилы Кухмырева Данила поставил на этом месте новый починок[510].

О забрасываемых починках имеются данные и в Новгородских писцовых книгах. Так, Нечай и Третьяк Константиновы дети Валовова с братьею «покинули» починки, поставленные «на лесу», «потому что худы и в розни»[511].

Но в целом ряде случаев починки становились основой развития земледелия на новом месте.

Интенсивная расчистка лесов под пашню в условиях, когда не существовало строгих границ в лесных чащах между владениями отдельных земельных собственников, приводила к постоянным столкновениям и тяжбам между различными феодалами, и особенно между феодалами и черными крестьянами.

Из жалованной грамоты угличского князя Андрея Васильевича Троице-Сергиеву монастырю 1472 г. вырисовываются те приемы, к которым прибегали монастыри, расширяя площади под пашни. Монахи посекли лес, находившийся в пределах черной волости, вспахали вырубленный участок и присоединили его к пашне своего сельца Васильевского, а затем добились от князя закрепления за ними этого участка специальной грамотой. «Что секли лес и пахали мой, княж Андреев Васильевича, старь, не делавую землю, к своей земле к манастырской, к Васильевскому сельцу в Кинелке, и во огород выгородили в поле…», — так описывается в названном документе хозяйственный процесс, приводивший к росту пашенных земель. Характерен фигурирующий в грамоте термин «деловая земля». Это — земля старопахотная, противопоставляемая пашне, вновь заведенной на месте, вычищенном из-под леса. Так черные крестьяне лишились части принадлежащего им леса.

Часто монастырские власти настаивают на сносе поселений, основанных черными или дворцовыми крестьянами, доказывая, что они использовали для этих поселений монастырские земли. Так, крестьянин села Павловского Угличского уезда, принадлежавшего князю Андрею Васильевичу, выстроил избу в лесу, положив основание починку. Тогда посельский села Прилук Троице-Сергиева монастыря «бил челом» названному князю, утверждая, что починок находится на земле, принадлежащей монастырю. Расследование, проведенное в интересах монастыря, привело к выводу, что починок поставлен «у монастырских деревень на заполицах» (на залежных землях). В результате князь призвал к себе посельского села Павловского и велел ему «тот починок сметать» (т. е. снести). «И яз, господине, тот починок сметал, и от тех мест, господине, хрестияне монастырские тот лес секут и до сех мест и росчисти свои косят», — говорил посельский в 1495–1497 гг. судье, разбиравшему земельную тяжбу крестьян села Павловского с Троице-Сергиевым монастырем[512]. Дворцовые крестьяне не примирились с тем, что возведенные ими жилые постройки были ликвидированы, не бросили освоенного места и продолжали вырубать для сельскохозяйственных целей лесные заросли.

На 1495–1498 гг. падает спорное дело между властями Спасо-Ярославского монастыря и крестьянами Алексеем и Кондратиком Мартыновыми. Монастырский старец Леонтий обвинял последних в том, что они «поставили сильно» на монастырской пожне починск. Ответчики указали, что спорную землю они получили для заселения по грамоте, данной от великокняжеского имени, что они завели починок на неосвоенном еще месте, где не было следов более ранних поселений, свидетельствующих о праве собственности на это место монастыря: «Сели есмя, господине, на то место на пусто, и не на дворище… и тот есмя, господине, починок поставили…, не ведая, что тот позем монастырски…» Поскольку грамоту, предоставлявшую им право на поселение, ответчики потеряли («и по грехом, господине, та ся у нас грамота утеряла»), но они вложили труд в постройку починка и устройство пашни, они просили оставить в их владении двор и пашенный участок («чтобы, господине, архимандрит, да и ты, старець, нашие силы не похотели, что есмя двор ставили, а ярь сеяли и лес секли…»). Но старец потребовал либо сноса двора, либо передачи его в собственность монастырю за определенную денежную плату: «Силы вашие не хотим, — любо двор снесите, любо архимандрит вам за двор дасть, чем люди добрые обложать на посилие»[513].

В 1504 г. возник судебный спор у Калязина монастыря с черными крестьянами Степаном и Аксеном Щелковыми. Монастырский старец рассказал на суде о том, как принадлежащие Калягину монастырю крестьяне «посекли» лес на двух пустошах Кашинского уезда (Крутце и Красном), основали там починки, возвели «хоромы». Но затем, по словам истца, в этих починках поселились («ввезлися сильно») вышеупомянутые черные крестьяне. Будучи допрошены судьей, последние нарисовали несколько иную картину, чем та, которая изображена была истцом. По их словам, их «посадил» в этих починках дворский черной Жабенской волости. «А хоромы, господине, поставлены и лес, господине, посечен, а не ведаем, господине, хто те хоромы ставил и лес сек», — говорили ответчики, обращаясь к судье. Далее на суде выяснилось, что обвиняемые черные крестьяне неоднократно обращались к дворскому с просьбой выдать им льготные грамоты на полученные починки, но тот все время откладывал это, ссылаясь на болезнь. «Как ся, дасть бог, омогу, и яз у вас буду и грамоты вам льготные подаю», — говорил дворский. Но затем он умер. А монастырский старец, приехав туда, где были расположены спорные жилые постройки, заявил черным крестьянам: «То починки наши, а ставили те починки крестьяне наши на наших пустошех, да и лес секли». Слышав такой «повет» и не имея «крепости… на те починки никоторые», Степан и Алексей Щелковы были вынуждены отказаться от предоставленных им участков и уйти оттуда («и мы… с тех починков ся и свезли и долой»)[514].

Заканчивая анализ документального материала, касающегося заселения крестьянами пустошей и лесных участков, расчищенных под пашню, следует еще раз подчеркнуть, что этот процесс предполагает разукрупнение больших жилых поселков и индивидуализацию сельскохозяйственного производства. На пустующих землях и лесных зарослях создаются, как правило, однодворные — двухдверные починки и деревни, своего рода хутора, выселившиеся из больших сел (частновладельческих или черносошных). Но возникновение таких хуторов, неизбежное в ходе колонизационного процесса, не означает разрыва их хозяйственной, административной, культурно-бытовой связи с породившими их селами. Напротив, оно означает расширение сферы влияния «старых» сел, как центров хозяйства и управления в пределах частных вотчин или государственного черного землевладения. Несмотря на борьбу (иногда разорительную для экономики) за вновь заселенные земли между разными феодалами, между феодалами и черносошными крестьянами, увеличение общей площади пашенных земель, эксплуатируемых крестьянским трудом, и обрастание отдельных сел все большим количеством деревень и починков по непрерывно увеличивавшимся кругам, иногда смыкавшимся и заходившим друг за друга, знаменовали тот процесс в области земледелия, без которого было немыслимо и нарастание материальных предпосылок для централизации.


§ 4. Феодальная собственность на землю. Общие тенденции развития вотчинного землевладения

В условиях подъема производительных сил в сельском хозяйстве Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. наблюдались некоторые новые явления в развитии феодальной собственности на землю. Без рассмотрения этих новых явлений нельзя раскрыть социально-экономических предпосылок образования Русского централизованного государства, ибо это государство было государством феодально-крепостническим, защищавшим интересы господствующего класса земельных собственников.

Подъем производительных сил на Руси в XIV–XV вв., о котором речь шла выше и который выразился в распашке и заселении трудовым русским крестьянством залежных и целинных земель, привел прежде всего к тому, что земля (окультивированная и заселенная) становилась все в большей мере объектом притязаний со стороны феодалов разных групп, предметом борьбы и захватов. Не случайно, что именно ко второй половине XV в. относится целый ряд межевых грамот на земельные владения соседних вотчинников, и очень характерно, что (как видно из этих грамот) при размежевании земель в целом ряде случаев границы смежных вотчин проходили непосредственно между участками пашенной земли.

Феодализм распространялся вширь и вглубь. Увеличивалась роль земли как средства производства, возрастала ее ценность и усиливалась борьба за нее. В условиях раздробленности сильным землевладельцам было удобно увеличивать свои имения за счет более слабых, а тем и другим — укреплять свои экономические позиции на основе крестьянского труда и хозяйства. Но для класса феодалов в целом (при всей противоречивости интересов его отдельных групп) дальнейшее укрепление феодального базиса в достигнутых развитием собственности на землю масштабах было возможно в рамках крепостнического феодального государства.

О повышении в XIV–XV вв. ценности земли в связи с развитием феодальной собственности на нее можно судить и по тому, что земля в это время является объектом купли-продажи и крупные землевладельцы (прежде всего монастыри) затрачивают на нее значительные денежные суммы.

Так, из дошедших до нас купчих грамот из архива Троице-Сергиева монастыря видно, что из 49 земельных покупок, сделанных монастырскими властями (а также некоторыми светскими вотчинниками, земли которых впоследствии попали в монастырь) в конце XIV и в первой половине XV в., одна совершена на 300 рублей, одна — на 90 рублей; четыре — на суммы от 30 до 40 рублей, 7 — на суммы от 20 до 30 рублей, 14 — на суммы от 10 до 20 рублей, 16 — на суммы от одного до 10 рублей каждая; одна — на сумму ниже рубля[515]. Стоимость пяти земельных участков исчисляется на «белы»[516]. Почти в каждой купчей имеется указание на «пополонок», или добавок, к денежной сумме (обычно в виде какого-либо домашнего животного).

По купчим грамотам второй половины XV — начала XVI в. из архива того же монастыря известно 59 актов купли-продажи земли. Из них в одном акте цена земельного участка установлена в 120 рублей, в одном случае цена земли равна 95 рублям, в одном случае — 85 рублям, в двух — за земельные участки уплачено по 80 рублей, в одном — 75 рублей, в одном — 70 рублей, в двух — по 60 рублей, в двух — по 50 рублей, в трех — по 40 рублей, в одном — 30 рублей; 5 сделок совершены на суммы от 20 до 30 рублей, 15 сделок — на суммы от 10 до 20 рублей, 22 — на суммы от одного рубля до 10 рублей, 2 — на суммы менее одного рубля каждая[517].

О довольно значительных затратах на покупку земель, производившихся духовными феодалами, можно судить и по материалам Иосифова-Волоколамского монастыря. В купчих грамотах на земельные участки и селения, приобретенные этим монастырем во второй половине XV в., называются следующие цены: 13 рублей за луг, 25 рублей за сельцо, 30 рублей за село. 40 рублей за деревню, 50 рублей за село, 70 рублей за сельцо, две деревни и селище, 70 рублей за сельцо, 80 рублей за 6 деревень и пустоши, 100 рублей за 6 деревень, 120 рублей за 3 деревни и луга, 230 рублей за село, 14 деревень и 4 пустоши[518]. Во всех случаях я опускаю указание на «пополонок» к денежной сумме (коровами, лошадьми, предметами одежды).

О том, что в XV в. земля играет уже значительную роль в качестве объекта купли-продажи, свидетельствует и установление на нее в это время какой-то шкалы цен, уровень которых менялся в зависимости от качества, местоположения земельных участков и других условий. Поэтому при отчуждении земель иногда производился специальный осмотр в целях определения их продажной цены. Так, согласно условиям купчей грамоты 1474–1496 гг., Ф. И. Пильемов-Сабуров, приобретший у А. Д. Годунова за 60 рублей его вотчину — село Коломенское на реке Москве, должен был вместе с выделенными последним лицами произвести на месте оценку купленной недвижимости («возъехати на ту землю» и «учинити цена тому селу, чего будет то село достойно»). В зависимости от результатов такой оценки или покупатель обязан был сделать доплату к указанной в купчей грамоте денежной сумме, или же, напротив, продавец должен был вернуть покупателю полученный с него (сверх реальной стоимости недвижимости) излишек денег[519].

Весьма показательно, что иногда землевладелец покупает землю, затрачивая на нее определенную сумму, а затем обменивает эту землю (с какой-то денежной приплатой) на другую, тем самым увеличивая или же округляя свои земельные владения. Следовательно, с землей проделываются довольно сложные денежные операции. Так, в 1482–1508 гг. княгиня Мария Голенинас детьми выменяли у М. Я. Шульгина с детьми «их вотчину», сельцо Шульгино с селищем Высоким в Рузском уезде, отдав им со своей стороны «свою куплю» — деревню Оленинскую Рунова и, кроме того, приплатив 40 рублей денег[520]. В 40–70-х годах XV в. князь Ф. Д. Пожарский совершил обмен землями со своим троюродным братом М. И. Голибесовским и доплатил ему при этом 40 рублей[521].

Характерно, что, покупая населенные и обработанные земли (села, деревни), феодалы (особенно, духовные — монастыри) ассигнуют денежные средства и на приобретение земель пустующих (которые также обладают ценностью) с целью завести на них хозяйство в дальнейшем. Так, в 1444–1483 гг. игумен Калязина монастыря Макарий купил ряд пустошей: у Н. И. Лукина — за 3 рубля, у Андрея Александровича — за 3 рубля, у тверского великого князя Бориса Александровича — за 5 рублей и за «деньгу золота», у Я. Г. Ушакова — за 4 рубля[522] и т. д.

При всей несомненности фактов довольно значительной (в среде главным образом господствующего класса) мобилизации земли и роли в этом процессе денег характер, темпы, формы земельной мобилизации регулировались феодальными отношениями.

Весьма показательно, что в условиях натуральной экономики при продаже или обмене земли придатком к денежной сумме, уплачиваемой за отчуждаемый земельный участок, часто служит зерно (рожь, пшеница, овес и т. д.). Такого рода доплата хлебом к выражаемой в деньгах стоимости приобретаемых недвижимых имуществ характеризует, например, земельные сделки небольшого Троицкого Калязина монастыря. Так, в 1458–1459 гг. игумен этого монастыря Макарий выменял у своего слуги Кузьмы Игнатьева землю в обмен на монастырские деревни, «а придал… ему 10 кадей ржи да кадь овса». В 1444–1483 гг. тот же игумен менялся деревнями со Степаном и Борисом Григорьевичами Ушаковыми, доплатив им за их владения деньгами с придачей хлеба (24 кади ржи, 20 кадей овса, «да семяна в земли пять кадей ржи»). В те же годы игумен Макарий купил «пустыню» Кобылинскую, заплатив за нее 3 рубля «да три оковы ржи пополнка». В начале XVI в. игумен Калязина монастыря Пахомий совершил обмен землями с Д. О. Коржавиным, отдав последнему дополнительно к переходящим к нему монастырским земельным участкам 2 рубля деньгами, 20 кадей ржи, 40 кадей овса, 2 кади пшеницы, 3 кади ярицы[523].

Денег у феодалов в их массе явно было мало, лишь наиболее богатые из них (и прежде всего такие крупные духовные феодальные организации, как монастыри, подобные Троице-Сергиеву) могли затрачивать большие денежные суммы на земельные покупки. Часть же мелких феодалов готова была отдать свои земли за хлеб.

Другое, что надо отметить, — мобилизация феодальной земельной собственности в XIV–XV вв. была ограничена и стеснена ее монопольным сословным характером и теми юридическими нормами, которые сложились в условиях политической расчлененности Руси, являвшейся в свою очередь следствием ее экономической раздробленности. Последняя не была преодолена и в процессе государственной централизации. И в централизованном государстве сохранилась (и даже укрепилась) структура феодальной собственности на землю как собственности монопольно-сословной. И там стеснялась мобилизация земли. Но в качестве предпосылки образования централизованной феодальной монархии большую роль сыграло то обстоятельство, что развитие собственности на землю и задачи ее перераспределения среди господствующего класса феодалов уже перерастали те рамки, которые были поставлены строем политической раздробленности.

* * *

В условиях экономической изолированности отдельных областей и княжеств Северо-Восточной Руси сложилась известная юридическая норма, встречающаяся неоднократно в междукняжеских договорах: «тобе знати своя очина, а мне знати своя очина»[524]. Эта формула означала, что верховным собственником всей земли в пределах каждого княжества являлся стоявший во главе его князь и что ни ему, ни его боярам не разрешалось приобретение земельных владений и заведение феодально-зависимого населения в чужих княжествах. «А тобе, брату моему молодшему, в моемь оуделе сел ти не купити, ни твоим бояром, ни закладнев ти, ни оброчников не держати. Тако же и мне в твоем оуделе сел не купити, ни моим бояром, ни закладнев ми, ни оброчников не держати», — читаем в договорной грамоте великого князя Дмитрия Ивановича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем около 1367 г.[525]

Но право собственности князей на различные категории земель в пределах своих «вотчин» было неодинаково, что объясняется феодально-иерархическим характером сословного землевладения, наличием наряду с верховным собственником — князем и других землевладельцев в каждом княжестве.

Среди разновидностей феодальной собственности на землю в княжествах Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. известны: 1) «черные земли» (которые находятся в пользовании крестьянских общин, эксплуатируемых непосредственно государством); 2) земли, дворцовые, раздаваемые княжеским слугам (вольным и невольным), обслуживающим дворцовое хозяйство, обычно в условное держание; 3) земли, принадлежащие отдельным феодалам, светским и духовным — княжеским боярам и слугам и церковным корпорациям (монастырям, церквам и т. д.). Перечисленные категории земель обычно четко различаются в источниках. Так, в договоре Ивана III с угличским князем Андреем Васильевичем 1481 г. названы земли «боярские», «монастырские», «черные», «служни»[526]. По жалованной грамоте 70–80-х годов XV в. вологодского князя Андрея Васильевича Меньшого Леонтию Злобе Васильеву сыну Львову, последнему предоставлено право покупки в Вологодском уезде земли размером в соху из числа «боярскых и служных и черных тяглых людей»[527].

Черная земля является великокняжеской тяглой, т. е. крестьяне, на ней живущие и ею пользующиеся, несут тягло (дань и другие повинности в пользу государства) по разверстке общинных властей, вместе с волостью или станом (т. е. вместе с другими черными крестьянами, связанными с ними поземельно и в административном отношении подчиняющимися власти княжеских волостелей и становщиков).

«Черная», тяглая, великокняжеская, государственная земля противопоставляется земле боярской и церковной. Такое противопоставление выступает в ряде документов. Так, судья ставит на суде вопрос свидетелям: «Чем же ся вы межу себя уличаете? Ты, Лазарь, с товарыщи зовешь землею тяглою становою, а ты, Федор, и Олфер с товарыщи зовете землею боярскою, а не тяглою». Великокняжеский дворский в 1496 г. «отвел» часть монастырской земли «х тяглой земле великого князя». Один из «знахорей» так говорил про дворцовую землю: «а то, господине, земля изстарины звенигородицкаа, а к нам, господине, к черным не тянула, на к бояром»[528].

Если черные крестьяне непосредственно подчинялись (через выборных общинных властей) князю как верховному собственнику земли, то для крестьян боярских и монастырских непосредственными землевладельцами являлись какой-либо светский феодал из числа местных вотчинников или церковная корпорация, а уже над ними стоял верховный собственник всей территории данного княжества — князь великий или удельный.

«Служни» земли (из числа дворцовых княжеских) занимали промежуточное положение между монастырскими и боярскими, с одной стороны, и черными, тяглыми — с другой. В договорных княжеских грамотах они сближаются скорее с последними («земли данные служнии или черных людии»[529]). Дворцовые слуги могли обрабатывать землю собственным трудом, и тогда они сближались с крестьянами, но могли пользоваться и чужим трудом, становясь мелкими феодалами.

Так было в период феодальной раздробленности. Объективный процесс развития феодальной собственности на землю нарушал эту сложившуюся в отдельных княжествах структуру феодального землевладения, приводя к другим формам иерархии централизованного типа. Феодальные вотчины, разрастаясь, не считались с пределами отдельных княжеств. Тем самым нарушалась правовая норма договорных междукняжеских взаимоотношений о запрете земельных покупок в чужих княжествах. Жизнь оказывалась сильнее всяких юридических формул, явно нарушая их. Так, в договоре великого московского князя Дмитрия Донского с серпуховским и боровским князем Владимиром Андреевичем 1389 г. сразу после стандартной статьи о том, что князья-союзники не будут покупать сел один во владениях другого, говорится об отступлении от этого правила в недавнем прошлом, после смерти великого московского князя Ивана Ивановича, когда имел место факт купли землевладельцами одного княжества в пределах другого земель «данных служних или черных людии»[530].

Рамки отдельных княжеств перерастало прежде всего землевладение митрополичьей кафедры, разбросанное на огромной территории Руси, и крупных монастырей, из которых такие, как Троице-Сергиев, подобно митрополичьему дому, владели вотчинами в целом ряде княжеств. Кроме того, следует помнить, что и у митрополичьей кафедры был ряд домовных приписных монастырей и выходцы из Троице-Сергиева монастыря основали новые монастыри в разных частях Руси. Развитие церковного и монастырского землевладения, интенсивно происходившее на протяжении XIV–XV вв., являлось одним из существенных факторов политической централизации, ибо это развитие не считалось с наличием внутри страны политических перегородок. Обладавшие в значительной мере правом экстерриториальности, духовные феодальные корпорации были силой, пробивавшей серьезные бреши в политическом здании феодальной раздробленности. И неслучайно князья, пытавшиеся возглавить процесс политической централизации (сначала тверские, затем московские), стремились обеспечить себе поддержку со стороны церкви. Дело было при этом не только в поддержке материальной и идеологической, айв том, что церковное и монастырское землевладение по самому своему характеру представляло серьезную базу для политического объединения страны. Я думаю, что не случайно дворянские и буржуазные историки в ряду условий, определивших роль Москвы в качестве центра единого Русского государства, выдвигали и то обстоятельство, что она рано стала местопребыванием митрополита. Если дворянско-буржуазные историки придавали при этом решающее значение таким моментам, как моральное влияние церкви на население и важность для народа авторитета митрополитов, на который опирались в своих действиях московские князья, то советская наука должна обратить свое внимание на другое — на роль духовных корпораций в качестве крупных землевладельцев. Церковь обладала большими возможностями и средствами, чем многие другие вотчинники, для расширения своих богатств, при участии церковных феодалов происходила более быстрыми темпами мобилизация земельной собственности, нарушая установленные законом пределы отдельных княжеств. Именно церковные землевладельцы раньше других становились земельными собственниками всероссийского масштаба.

Рост церковного и монастырского землевладения совершался вопреки нормам между княжеских договоров, требовавших охраны князьями черных людей: «блюсти ны их с одного»[531].

Для расширения феодальной (и, в частности, церковной и монастырской) собственности в XIV–XV вв. имели большое значение как раз захваты феодалами черных крестьянских земель. Средства, к которым прибегали монастыри и другие духовные феодалы для завладения черными землями, были различные. Иногда переход к монастырям или иным духовным корпорациям черных земель внешне носил вполне законный характер. Ом облекался в форму земельного пожалования (или разрешения на покупку) монастырю, митрополиту и т. д. со стороны князя — верховного собственника фонда черных земель. Так, в 1420–1421 гг. великий князь Василий II «ослободил» митрополиту Фотию купить деревню Яковльскую в волости Талше Владимирского уезда[532]. В 1467–1474 гг. Иван III «пожаловал» игумена Троице-Сергиева монастыря Спиридония с братьею слободкой Любедецкой Филисовской и пустошью Григорьевскою в Медушском стану Владимирского уезда (кроме двух оброчных деревень). Тогда же князь Андрей Васильевич угличский «пожаловал» игумена Троице-Сергиева монастыря Спиридония «двумя полями» (30 четвертей) земли Павловского села, которую монахи «пригородили» к своей деревне[533]. В 1473 г. князь Юрий Васильевич дмитровский «променил» игумену митрополичьего Новинского монастыря Герасиму «свои земли тяглые» — деревню и два селища в обмен на монастырские владения[534].

В ряде случаев княжескому пожалованию предшествует насильственный захват черной земли монастырем. Князь лишь санкционирует переход к монастырю земельного участка, которым он фактически уже завладел. Так, в жалованной грамоте угличского князя Андрея Васильевича 1472 г. Троице-Сергиеву монастырю указано, что монахи «секли» княжеский лес «и пахали» «старь, не делавую землю» к монастырскому сельцу Васильевскому, в Кинельском стану Угличского уезда, «и огород вгородили в поле». Своей жалованной грамотой князь Андрей Васильевич «придал» указанную землю к монастырскому сельцу «впрок». На суде, происходившем около 1502–1504 гг., выяснилось, что великий князь «придал» к селу Хупани, принадлежавшему Троице-Сергиеву монастырю, половину селища Дьяковского, входившего в состав черных земель Бармазовской волости Переяславского уезда. Это вызвало протест сотника Бармазовской волости Окула, который от имени всей волости стал требовать размежевания. Дело разбирал судья Иван Яковль. Монахи представили в суд старую разъезжую грамоту. Настроение черных крестьян в связи с утратой ими части земельной площади было очень возбужденное, и они демонстративно заявили судье: «А та у них разъежая грамота лживая, и ты ту грамоту положи перед великим князем, а нас в Дьякове селище оправи; а не оправишь, и нам на тобя бити челом государю великому князю»[535]. Судья передал дело на доклад дворецкому князя П. В. Шестунову, после чего был назначен новый разъездщик, проведший земельную границу так, как этого требовали интересы монастыря.

Из документов видно, что иногда черные земли захватывают светские землевладельцы — бояре, великокняжеские слуги, а уже от них эти земли переходят разными путями к монастырям. В 1428–1432 гг. боярин В. Б. Копнин оформил данную грамоту на шесть пустошей в Мишутинской волости Переяславского уезда, переданных им в качестве вклада в Троице-Сергиев монастырь. Можно думать, что пустоши принадлежали когда-то к числу черных, но были затем «обоярены». Это видно из позднейшей пометы на данной грамоте В. Б. Копнина о том, что староста и черные крестьяне Мишутинской волости в княжение Ивана III судились с монастырем по поводу указанных пустошей, но проиграли дело[536]. Около 1455–1460 гг. келарь Троице-Сергиева монастыря Логин купил у Андрея Саватыева землю Саватыевскую, в Верхдубенском стану Переяславского уезда[537]. Но эта земля оспаривалась черными крестьянами Мишутинской волости. Сама купчая была совершена помимо воли продавца, очевидно, не чувствовавшего себя собственником отчуждаемой недвижимости. Во всяком случае Андрей Саватыев указывал, что «купил у него Логин ту землю силно за… приставом великого князя…»[538] На суде, происходившем в 60–70-х годах XV в., выяснилось, что незадолго до «Белевщины», т. е. до того времени, когда в г. Белеве укрепился хан Улу-Мухаммед (конец 30-х годов XV в.), А. В. Лыков передал в Троицкий Махрищский монастырь село Зеленцино с землями, в Переяславском уезде, которые раньше принадлежали к числу дворцовых владений великой княгини Марии Ярославны[539]. В 1485–1490 гг. староста Залесской волости, Костромского уезда, Андрей и черные волостные крестьяне обвиняли старца Троице-Сергиева монастыря Касьяна в том, что он и другие «старци троецьские» «отняли» у них два наволока на реке Костроме. Старец Касьян в доказательство прав монастыря на эти наволоки представил купчую грамоту, в которой говорилось, что они приобретены монастырем у Ивана Калинина[540]. Тогда же черные крестьяне Залесской волости подняли вопрос и о принадлежности им пустоши Тевликовской, которой также завладели монастырские старцы. Но и на эту пустошь в Троице-Сергиевом монастыре оказалась купчая грамота[541]. В 1488–1490 гг. черные крестьяне Нерехотской волости указывали на суде, что старцы Троице-Сергиева монастыря «припустили полтора поля» черной земли Северовской к монастырской деревне Мотайцеву, а кроме того, «пашут» черные земли Рязанцево, Тарасцово, Завражное. Монастырский старец Даниил показал судье купчую грамоту на эти земли, в которой, однако, не были указаны имена населенных пунктов[542]. В те же годы черные крестьяне той же Нерехотской волости, Костромского уезда, добивались на суде возврата им земель Гилева и Дубовицы, захваченных Троице-Сергиевым монастырем. Монастырские старцы ссылались на то, что у них имеются на указанные земли грамоты (данная и купчая), и передали их судье[543]. На суде 1497–1498 гг. по делу между Троице-Сергиевым монастырем и черными крестьянами деревни Михайловской Юрьевского уезда — Фофаником с товарищами — о селище Медвежьем, выяснилось, что это село «от Суздальского бою» (т. е. с 1445 г.) перешло к боярам, а от них — к Троице-Сергиеву монастырю (лет 20 тому назад)[544].

Я не останавливаюсь специально на фактах покупки монастырями земель у самих черных крестьян, так как эти факты собраны и рассмотрены в монографии А. И. Копанева.

Одним из средств захвата духовными феодалами черных земель была распашка пустошей, временно заброшенных черными крестьянами участков. Разрабатывая трудом своих крестьян пустующие черные земли, монастырские власти тем самым присваивали их. Около 1462–1470 гг. Гридя Голузнивый говорил на суде относительно ряда пустошей у Соли Галицкой: «то, господине, земли великого князя черный тяглый», а чернец Симонова монастыря «пашет их без леп, а зовет землями монастырьскими»[545]. В 1463 г. крестьяне Корнил и Иван рассказывали судье Якову Шацевальцеву: «живем, господине, туто с ними [старцами Симонова монастыря] обо враг… а наехали, господине, [старцы] и почали они пахать пустоши»[546]. В 1488–1490 гг. черные крестьяне Нерехотской волости Костромского уезда подали в суд жалобу на старцев Троице-Сергиева монастыря, завладевших черными землями Волосцевым и Пупковым и др. Когда-то это были пустоши, «а старци троицкие поставили на тех пустошех деревни». В предъявленной монастырским старцем Даниилом купчей спорные земли не были названы, но он объяснил это тем, что уже после приобретения земель монастырские крестьяне свели на них лес и устроили новые жилые поселки[547].

Расхват монастырями черных земель производился особенно интенсивно в годы бедствий (неурожаев, эпидемий, вражеских нашествий и т. д.). Около 1465–1470 гг. разбиралось дело о луге Калитниковском Галичского уезда. Выяснилось, что этот луг принадлежал когда-то к числу черных великокняжеских земель, затем этот луг «залегл» «от мору», черные крестьяне его забросили и он перешел во владение старцев Симонова монастыря[548]. В 1500–1501 гг. происходил суд между митрополичьим посельским села Куликовского Костромского уезда Ваней и великокняжескими крестьянами Минского стана по делу о владении рядом деревень и пустошей. Великокняжеские крестьяне Фрол и Копос рассказывали, что тяглые земли Минского стана «запустели… от великого поветрея», и после этого посельский Ваня стал называть их «митропольскими землями», поставил на них деревни, «а пустоши… почал пахати и косити…»[549]

В связи с развитием трехпольной системы земледелия монастырские власти и митрополичьи приказчики стали присоединять пустующие черные земли к своим пашням, используя их в качестве «третьего поля». В конце XV в. возник земельный спор между митрополичьей кафедрой и Андреем Пелепелкиным о селище Поповском Коломенского уезда. Андрей Пелепелкин доказывал, что это селище — «земля великого князя», которой незаконно завладела кафедра. А митрополичий посельский Сенька утверждал, что спорное селище представляет собой третье поле митрополичьего села Бисерова[550]. В 1505 г. черные крестьяне Вольской волости Белозерского уезда — Окиш Олюнов с товарищами жаловались на приказчика Д. В. Шеина — Гридю Тептюкова в том, что он «припустил» к селу Лаврентьевскому «в третье поле деревню Олешинскую, которая была «пуста от великого мору»[551].

Приведенный материал не только указывает на рост монастырского землевладения за счет расхвата (нелегального и облеченного в легальные формы) черных земель. Он свидетельствует и о том, что великие князья были вынуждены вопреки ими самими установленным нормам, охраняющим от распыления фонд черных земель, содействовать переходу последних в собственность митрополичьей кафедры и монастырей. И это, конечно, потому, что расширение площади церковного и монастырского землевладения, разрывавшее установившиеся политические границы, было в интересах политики государственной централизации. Проникновение вотчин митрополичьего дома, Троице-Сергиева и других центральных монастырей в отдельные полузависимые от Москвы или только что попавшие под московский протекторат княжества создавало там экономическую и социальную опору для московской великокняжеской власти. Но на определенном этапе расхищение духовными корпорациями черных земель, верховным собственником которых с объединением основного массива территории Северо-Восточной Руси вокруг Москвы и падением независимости большинства феодальных центров стал великий князь московский, обнаружило в глазах московского правительства и свои отрицательные последствия. Если развитие церковного и монастырского землевладения на протяжении XIV–XV вв. содействовало процессу политического объединения Руси, то закрепление результатов этого объединения, реорганизация государственного аппарата и обеспечение внешнеполитической безопасности Русского централизованного государства в конце XV — начале XVI в. проводились на базе измененной структуры феодальной земельной собственности. В это время развитие получила новая форма земельной собственности — поместная система, служившая материальной базой для завоевывающего ведущее место в системе господствующего класса социального слоя — служилого дворянства. А для его обеспечения требовались земли. Отсюда и возникают планы великокняжеской власти: минимальный — приостановить рост церковного и монастырского землевладения; максимальный — отнять у церковных учреждений и часть тех вотчин, которыми они уже владели.

Во всяком случае я думаю, что в истории роста церковных и монастырских имений необходимо выделение двух этапов, из которых первый явился одной из предпосылок создания централизованного государства, а второй создавал уже известные для этого препоны.

* * *

Церковное и монастырское землевладение увеличивалось не только за счет черного, но в значительной мере за счет боярского. Каковы же были общие линии эволюции боярской земельной собственности в период складывания Русского централизованного государства?

Развитие боярского землевладения приходило в противоречие с существующей в период раздробленности политической системой в том отношении, что при свободе вассального договора боярин и вольный слуга мог быть землевладельцем в одном княжестве, а служить князю — верховному главе другого княжества. Выход из этого противоречия был найден в зафиксированном в междукняжеских соглашениях статусе, согласно которому наряду с правом свободного отъезда бояр и вольных слуг от князей, с которыми они были связаны служебными договорами («а бояром и слугам вольным воля»)[552], декларировались их обязанность «судом и данью тянуть по уделом, где кто живет», и обязанность князей «блюсти» чужих бояр и слуг, «как и своих»[553]. Но этот статус, конечно, не мог быть устойчивым и часто нарушался в условиях тех постоянных усобиц, которыми наполнен период феодальной раздробленности. Поэтому и отношение боярства (в его отдельных группах) к вопросу о централизации не могло не быть противоречивым. С одной стороны, независимость отдельных русских княжеств обеспечивала землевладельческие и политические привилегии местных бояр от поползновений их нарушить со стороны великокняжеской власти. С другой стороны, землевладельческие интересы многих бояр были уже значительно шире тех возможностей, которые им были предоставлены строем политически раздробленной Руси, и они не могли не стремиться к устранению препон, этим интересам мешавших.

Одной из таких препон служил запрет землевладельцам приобретать земли в чужих княжествах. Как видно, жизнь заставляла нарушать его. Так, из договора князя Дмитрия Юрьевича Шемяки с князьями суздальскими Василием Юрьевичем и Федором Юрьевичем 1445 г. узнаем, что служилые князья и бояре московского великого князя «покупили» в Суздальском княжестве у местных князей, бояр и монастырей «волости и села», а некоторые земли продавал великий князь от своего имени («…подавал (их) в куплю и грамоты свои подавал купленые…»)[554].

В обстановке усиливающейся мобилизации земельной собственности и борьбы за землю в среде господствующего класса зародилось и оформилось в качестве одной из юридических основ вотчинного землевладения, положение, согласно которому родственники вотчинника, отчуждающего свою землю, сохраняли право приобрести ее в первую очередь, а если вотчинник не ставил их в известность о предполагаемой им земельной сделке, то за его родичами оставалось право на выкуп отчужденной недвижимости. Подобный статус защищал интересы землевладения целых боярских фамилий, гнезда которых были разбросаны по разным княжествам. Эта норма вотчинного права возникла в период феодальной раздробленности и служила своеобразной броней для боярских родов, отстаивавших неприкосновенность своих владений. В случае вынужденных или добровольных актов (продажи, обмена, залога и т. д.) с родовыми вотчинами со стороны отдельных представителей боярских родов эти лица или другие члены тех же боярских фамилий старались оставить для себя открытым путь к возврату фамильной земельной собственности. Институт выкупа родовых вотчин тормозил земельную мобилизацию и консервировал порядки феодальной раздробленности. В ряде данных, купчих и других грамот на землю фигурирует пункт о том, что если новый собственник земли захочет совершить с ней какую-либо сделку (продать, заложить и т. д.), то он должен прежде всего обратиться к прежнему землевладельцу или его родственникам.

По данной Анастасии Саларевой Троице-Сергиеву монастырю около 1435–1449 гг. на села Фаустовское и Козловское в Московском уезде монастырю запрещалось продавать эти села кому-либо, кроме вкладчицы. «А будет им те села продати, и им, мимо меня, Настасьи, тех сел не продати»[555]. В 1470 г. Иев Прокофьев, завещая свою землю трем сыновьям, с тем чтобы они поделились ею поровну, обязывает каждого из братьев не отчуждать свою землю, не поставив в известность остальных. «А будет сыну которому не до земли, и ему мимо своего брата не продати, ни променити, никому не дать, а взяти ему с своего жеребья с тое земли два рубля»[556]. В 70–80-х годах XV в. Федор Иванович Пильём купил у своих дядьев Василия и Семена Федоровичей село Ивашково с деревнями в Ростовском уезде, взявши на себя обязательство не вступать ни с кем в сделки относительно указанных земель, кроме этих своих родственников[557]. Условие о непродаже покупателем земли никому, кроме продавца, содержится в купчей 70–80-х годов XV в. А. С. Карачева на пустошь Чупрово, проданную ему В. Полукарповым[558].

Иногда в документах находим указания на то, что родственники лица, каким-либо способом (путем продажи, обмена и т. д.) реализовавшего свое право собственности на землю, могут выкупить ее даже независимо от желания нового собственника. Около 1430 г. душеприказчики И. М. Крюкова Фоминского дали Троице-Сергиеву монастырю село Медное с деревнями в Новоторжском уезде. В данную грамоту было внесено условие о том, что дети и родичи вкладчика имеют право дать за это село выкуп в полторы тысячи рублей. В данной конца XIV — начала XV в. князя Ф. А. Стародубского игумену Троице-Сергиева монастырю на озера Смехро и Боровое в Алексинском стану Стародубского княжества говорится: «А хто сю грамоту подвигнет моих детей или моих братаничев, ино ми с ними суд перед богом, а даст тот святой Троице двесте рублев»[559]. Из приведенного текста видно, что вкладчик предполагает возможность того, что кто-либо из членов его фамилии будет претендовать на озера, данные им монастырю, и назначает цену их выкупа.

Право родового земельного выкупа было правом реально действующим. С ним считались и московские князья[560]. Мы знаем ряд фактов, когда родственники того, кто продал или отдал кому-либо фамильную вотчину, выкупали ее. Так в 70–90-х годах XV в. Иван Шадра Вельяминов совершил выкуп у Бориса Враникова «своей вотчины» — села Дубровки, проданной ранее его дядей Ф. Ф. Лайком Якиму Драчу, а от сына последнего перешедшей к Борису Враникову[561]. В 1484–1488 гг. Д. В. Шеин выкупил у Троице-Сергиева монастыря «свою отчину» — ряд сел на реке Шексне, в свое время отданных монастырю им и его матерью[562].

В 1474 г. Иван III специальной грамотой разрешил Ф. С. и И. И. Афанасьевым выкупить у того же монастыря их «отчину», проданную в монастырь их дядей В. Афанасьевым. Условием выкупа вотчинной земли было поставлено не отчуждать ее в дальнейшем никому, помимо монастырских властей. «…И яз вас пожаловал, — читаем в указанной грамоте Ивана III, — велел есми вам ту землю, свою отчину, у монастыря выкупити. А будет вам не до земли, и вам тое земли Офонасьевские мимо монастырь Сергеев, мимо игумена и его братьи, не продати, ни менити, ни в закуп не дати, ни в холопи ся вам с тою землею не датися»[563].

В то же время в XIV–XV вв. институт выкупа родовых вотчин колеблется под натиском ряда землевладельцев, стремящихся к расширению своих имений путем преодоления кастовости старых боярских родов, отстаивавших неприкосновенность фамильных владений. Объективно видоизменение этого института означало устранение правовых тормозов на пути мобилизации земельной собственности на территории Северо-Восточной Руси вне зависимости от имеющихся в ее пределах политических перегородок и от категории землевладельцев, к которой принадлежали продавец или покупатель. В грамоты, касающиеся приобретения земли, часто включаются пункты о том, что это приобретение совершается «впрок» и земля не подлежит обязательному выкупу. В 1425–1440 гг. Илья Молоко купил у Фрола Ивановича Сушатина пустошь Лютиковскую и селище Глинково в Переяславском уезде «собе и своим детем впрок, без выкупа, по грамоте своего государя великого князя Василья Васильевича»[564]. Купля 70–90-х годов XV в. Есипа Андреевича на село Ваганово с деревнями Владимирского уезда, купленное у Ивана Злобы Андреевича Басаровитинова, имеет аналогичную концовку: «А купил есми то село з деревнями и со всем собе и своим детем впрок, без выкупа»[565].

Особенно боролись с правом выкупа родовых вотчин монастыри, стремившиеся сделать своей полной собственностью приобретаемые земли. В данной грамоте Ф. А. Коровая игумену Троице-Сергиева монастыря начала XV в. на село Перетержское с деревнями в Койской волости Угличского уезда содержится условие: «А того села от монастыря святыя Троицы игумену Никону, или хто по нем иныи игумен будет, не дати, ни продати»[566]. В конце данной княгини «иноки» Евпраксии 30–50-х годов XV в. Троице-Сергиеву монастырю на село Воронино в Переяславском уезде сказано: «А то им село не продати никому, держати им за собою въпрок»[567]. Развернутая формула о неотчуждении земельного вклада содержится в данной грамоте начала XV в. В. К. Гуся Добрынского митрополиту Фотию на сельцо Васильевское и другие земли в Московском уезде: «А господа мои митрополиты киевскии и всеа Руси, Фотей и которые по нем будут, то селцо держат в дому пречистыа богородици и святого чюдотворца Петра, а не продаст его, ни променит, ни отдаст никому, занеже дал есмь то селцо, и деревенку, и пустошь на поминок своим родителем и себе и всему своему роду»[568]. Надо при этом отметить, что если вкладчики или продавцы вотчин специальными оговорками, сделанными в соответствующих на них документах, изымали эти вотчины из сферы воздействия на них института выкупа фамильных имений, то дальнейшая мобилизация таких вотчин стеснялась новыми ограничениями: они должны были оставаться в собственности монастыря.

Иногда при сделках на землю составлялись специальные записи об отказе собственника недвижимости или его родственников от всяких на нее претензий. В конце XV — начале XVI в. М. Г. Кутузов с сыном продал 6 деревень Иосифову-Волоколамскому монастырю. Одновременно его родственник И. Г. Маринин составил «отпись» в том, что ему «до тех земель дела нет»[569]. В купчей 1498–1499 гг. Омешата Титова на вотчину Андрея Кульева сына Артемьева в Бежецком Верхе имеется следующее обязательство продавца: «А тое яз, Ондреи, вочины, коя в сеи купчой, опрочь Омешята не продал, ни заложил, ни отдал никому; и неть до тое вочины дела мне, Ондрею, ни моему роду и отроду; волен Омешят, и его жена, и его дети в той в своей вочине, коя в сеи купъчои, продати, и променити, и по душе дать, и комухотять тому отдадуть»[570].

Правительство при разборе исков, возбуждаемых родственниками лиц, совершивших акты отчуждения фамильных вотчин, о разрешении им их выкупить, вынужденное считаться с интересами более широких кругов землевладельцев, чем представители старых боярских фамилий, часто отвечало на такие иски отказом.

В первой четверти XV в. келарь Троице-Сергиева монастыря Савва купил у Григорья Никитина его деревню Назарьевскую в Переяславском уезде. На купчей имеется более поздняя запись, из которой видно, что во второй половине XV в. потомки Григория Никитина — Кузьма Назаров с детьми — возбудили к монастырю иск относительно названной деревни, но проиграли дело на том основании, что «искали земли Назарьевские лет за пятдесят»[571].

В 1455 г. В. М. Ивантин завещал по духовной грамоте часть земель своим сыновьям, а часть — Троице-Сергиеву монастырю. После смерти завещателя его духовную оспорили («в те земли вступили») его сын Григорий с детьми и племянник Иван Борисов. Разбиравший дело володкий князь Иван Борисович истцам «в те земли… вступатися не велел, а велел те земли ведати Троецкому манастырю» по духовной В. М. Ивантина[572].

Около 1474–1475 гг. посельский Троице-Сергиева монастыря старец Антоний купил у Матвея Гаврилова Уполовникова пустошь Мелничищо в Переяславском уезде. В начале XVI в. между детьми М. Г. Уполовникова и монастырем возникло судебное дело относительно этой пустоши. Оно было выиграно монастырскими властями, поскольку Уполовниковы показали на суде, что «не ведают того, отец их ту пустошь продал ли Троицкому монастырю и сию грамоту дал ли», а, согласно утверждению троицкого старца Варлаама, монахи приобрели указанную пустошь 30 лет тому назад и в течение названного срока «пашут» ее[573].

Во второй половине 80-х годов XV в. на суде разбиралось дело по иску Матвея и Бекета Григорьевичей Вельяминовых к их брату Семену Григорьевичу и к Семену Кузьмину. Истцы жаловались, что С. Г. Вельяминов продал их фамильную вотчину в Переяславском уезде С. Кузьмину, не поставив их об этом в известность («а нам, господине, не възвестил»). Ответчики же утверждали, что М. Г. и Б. Г. Вельяминовым о продаже вотчины «было… ведомо». На суде было выяснено, что отчуждение земли состоялось более чем 25 лет тому назад. На вопрос судьи к истцам, «о чем жо вы им (С. Г. Вельяминову и С. Кузьмину) о тех землях молчали до сех мест», М. Г. и Б. Г. Вельяминовы ответили: «Молчали есмя, господине, не надобны были нам». Ввиду того что в течение столь длительного срока вотчина Вельяминовых находилась в собственности С. Кузьмина, суд решил дело в пользу последнего[574].

Эволюция права выкупа фамильных вотчин показывает, что новые явления в области феодального землевладения XIV–XV вв. не укладывались в рамки политического строя раздробленной Руси.

В заключение надо сказать, что в исторической литературе (С. В. Бахрушин, С. Б. Веселовский, Б. Д. Греков) уже давно сделано наблюдение о том, что многие княжеские и боярские фамилии в XV–XVI вв. терпели экономический крах, их представители были вынуждены делать долги, закладывать и продавать свои вотчины монастырям. За счет распада земельных владений отдельных боярских фамилий росло землевладение монастырей. Отсюда делались выводы о большей жизнеспособности, гибкости и приспособляемости к товарно-рыночным отношениям монастырского хозяйства по сравнению с хозяйством боярским. Но этот вывод не доказуем теоретически и не может быть аргументирован конкретными фактами. Дело, очевидно, в другом. Отрешаясь пока от политики великокняжеской власти в отношении бояр отдельных феодальных центров (разгром московскими князьями боярской оппозиции в ряде княжеств и т. д.) и оставаясь лишь в сфере объективных процессов социально-экономического характера, надо сказать, что в XIV–XV вв. для развития церковного и монастырского землевладения были более благоприятные условия, чем для развития землевладения боярского. Это — экстерриториальность, несвязанность права распоряжения церковными и монастырскими вотчинами со стороны их владельцев теми юридическими нормами, которые связывали возможность отчуждения вотчин боярских. Поэтому церковные учреждения и монастыри обладали более гибкими (чем бояре) средствами для округления своих имений путем обмена земельных участков и других операций. Наконец, надо сказать, что, в то время как потребности боярства в деньгах все возрастали в связи с теми новыми условиями, в которые они были поставлены с образованием централизованного Русского государства, а деньги можно было достать, продав или заложив землю, церковь как раз была обладателем денежных средств. Источниками денежных накоплений для духовных феодалов являлись вклады «по душе», ростовщичество, торговля. Накопленные церковью денежные средства шли в значительной мере на увеличение земельных богатств, а, борясь за лучшие условия для расширения этих богатств, церковь поддерживала ту практику, которая была направлена к ликвидации государственной раздробленности.


§ 5. Феодальная собственность на землю. Условное землевладение

Одной из наиболее важных предпосылок образования централизованного государства в сфере аграрных отношений было развитие в течение XIV–XV вв. в Северо-Восточной Руси условного землевладения. До нас дошли сведения о раздаче московскими князьями земель своим слугам под условием исполнения ими военного дела или обязанностей в княжеском дворцовом хозяйстве. Наиболее раннее известие подобного рода сохранилось в духовной грамоте Ивана Калиты около 1339 г., в которой читаем: «А что есмь купил село в Ростове Богородичское, а дал есми Бориску Воръкову, аже иметь сыну моему которому служити, село будет за нимь, не иметь ли служите детем моим, село отоимут»[575]. По всей вероятности, этот акт московского великого князя надо рассматривать в плане его мероприятий, направленных к укреплению политического влияния Московского княжества в пределах Ростовской земли. Речь в духовной Ивана Калиты идет или о вотчине Бориса Воркова, приобретенной у него московским князем, но оставленной за ним же (причем он перешел на положение служилого вотчинника), или же о земле, купленной Иваном Калитой у какого-то другого землевладельца и отданной Воркову на условиях, близких к позднейшему поместному праву. При всех случаях создание московскими князьями комплекса условных земельных владений в других княжествах должно было обеспечить им социально-экономическую опору, помогающую политически там укрепиться.

В дальнейшем по документам вырисовываются два типа великокняжеских «пожалований» земель в условное держание. Первый из них имел в виду дворцовых слуг и ставил задачей, помимо обеспечения последних за службу, заведение хозяйства на пустошах, заселение их крестьянами и тем самым расширение площади обработанных дворцовых земель. Второй тип земельных «пожалований» — это условные держания великокняжеских бояр и детей боярских, на которых московские князья могли опереться в борьбе за расширение политических границ своих владений.

Примером условных держаний первого рода может служить «пожалование» в 1491 г. Иваном III дворцового истопника А. С. Гладкого пустошами Кожевниковым и Федорковым в Мишутинской волости Переяславского уезда. Цель передачи Гладкому пустошей, как это выясняется из текста соответствующей грамоты, заключалась в желании добиться призыва туда крестьянского населения и насаждения там земледельческой культуры. В момент передачи пустующих земель А. С. Гладкому там не было ни «кола, ни двора», их косили и пахали «наездом» крестьяне Троице-Сергиева монастыря. Одной из первых задач, которые выдвинуло перед А. С. Гладким великокняжеское «пожалование», было «поставить себе на тех пустошех двор»[576]. Великокняжеская власть хотела также при этом сохранить фонд черных земель для раздачи своим слугам и старалась предотвратить возможность их дальнейшего расхищения монастырями. Поэтому одновременно с жалованной грамотой А. С. Гладкому была отправлена «посыльная» грамота от имени великого князя мишутинскому дворскому и «всем хрестьяном» с предписанием вместе с А. С. Гладким «стоять» за мишутинские пустоши, не позволяя крестьянам Троице-Сергиева монастыря пахать их «наездом»[577].

Условные земельные «пожалования» московских великих князей боярам и детям боярским как средство политически через них укрепиться в присоединяемых областях и княжествах получают особенное распространение во второй половине XV в. после крупной феодальной войны второй четверти столетия.

В духовной грамоте московского великого князя Василия II 1461–1462 гг. упомянуты «дети боярьские» и «слуги» его жены великой княгини Марии Ярославны, которым и он и его жена передали свои села. В указанной духовной грамоте говорится, что этими землями может распоряжаться по своему усмотрению Мария Ярославна: «…ив тех в своих людех во всих волна моя княгини, и в тех селах, а дети мои в то не въступаются». В той же грамоте содержатся указания на села боярина Федора Васильевича Басенка (оказавшего услуги московскому великому князю во время феодальной войны), полученные им в Коломенском уезде от матери Василия II — великой княгини Софии Витовтовны. Поскольку последняя в своем завещании написала, что в этих селах «волен» ее сын Василий II, он со своей стороны велел их отдать «опосле Басенкова живота» своей жене великой княгине Марии Ярославне[578].

В договорной грамоте великого князя Ивана III с волоцким князем Борисом Васильевичем 1473 г. фигурируют села, которые великий князь «подавал» детям боярским[579]. Аналогичные сведения содержатся в договорах Ивана III с тем же Борисом волоцким и с князем Андреем Васильевичем углицким 1481 и I486 гг.[580] В духовной Ивана III 1504 г. имеется следующий пункт: «А которые села и деревни в Новегороде в Нижнем за моими князми, и за бояры, и за детми за боярскими, за кем ни буди, и то все сыну же моему Василью»[581].

Все приведенные данные, правда, очень глухи. На основе их сопоставления все же можно сделать три вывода. 1) Во второй половине XV в., в период наиболее интенсивного процесса складывания Русского централизованного государства, великокняжеские «пожалования» земель в условное держание боярам и детям боярским приобретают более широкий характер, чем раньше. 2) Эти «пожалования» рассчитаны на укрепление социально-экономической базы московской великокняжеской власти в тех когда-то раздробленных феодальных центрах, на основе которых формируется единое государство. 3) Эти «пожалования» в значительной мере преследуют цель хозяйственного освоения земельной площади, подъема пустующих земель, т. е. объективно они должны были содействовать росту производительных сил в сельском хозяйстве на основе укрепления крепостничества.

Условные земельные держания были распространены и в удельных княжествах. Согласно духовной грамоте серпуховского и боровского князя Владимира Андреевича около 1401–1402 гг., землевладение его «слуг под дворским» было обусловлено исполнением ими службы князю. Если они прекращали службу, то лишались и переданной им князем земли: «А кто тех выйдет из уделов детей моих и княгини моей, ин земли лишен, а земли их сыну моему, чей будет удел»[582].

Ряд данных сохранился о землях, которыми условно владели слуги волоцких и рузских удельных князей. В 1479 г. володкий князь Борис Васильевич «пожаловал» игумена Волоколамского монастыря Иосифа деревнями Ярцевской и Руготинской «под Захаром под подьячим, и с хлебом, и з животом, и со всем с тем, как было за Захаром»[583]. Следовательно, до перехода в монастырь княжеские деревни находились во владении (очевидно, условном) княжеского подьячего. В 1500 г. по жалованной грамоте князя Федора Борисовича волоцкого в Иосифов-Волоколамский монастырь поступили деревня Медведкова и половина слободки Тимофеевской в Кличанском уезде, «что ныне за Ивашком за поповичем»[584]. В духовной грамоте рузского князя Ивана Борисовича 1503 г. имеется распоряжение об отдаче в Покровский монастырь трех деревень, «что были за Тимохою за Внуковым…»[585] Иван попович, Тимофей Внуков, как видно, были временными держателями княжеских деревень.

В 1504 г. была составлена «отпись» о передаче в Иосифов-Волоколамский монастырь, согласно завещанию князя Ивана Борисовича, села Спасского в Рузском уезде с 38 деревнями, «опричь тех деревень, которые за помесщики за Митею за сокольником, да за Слепцом за Отяковым, да за Ивашком за Конановым»[586].

Приказчик князя Ивана Пронского Андрей Мартынов рассказывал в 1505 г. на суде: «…пожаловал меня государь мой князь Иван… деревнею Ватмановскою кулигою, а уже тому три годы»[587].

Масштабы раздачи в условное держание земель удельными князьями были, конечно, более узкие, чем масштабы мероприятий, осуществляемых в этом отношении великими князьями московскими. Целью земельной раздачи являлось обеспечение своих военных слуг и дворцово-вотчинного аппарата в пределах своих уделов. Развитие в удельных княжествах условного землевладения содействовало росту вширь и вглубь феодальных отношений, но база этого развития в пределах уделов была незначительной, а предпосылок поддержания их политической независимости с течением времени становилось все меньше.

Условные земельные держания были распространены и в системе митрополичьего землевладения. Передача митрополитами своих земель в держание собственным боярам или детям боярским была, очевидно, обусловлена несением ими военной или дворцовой службы. Особенно многочисленны данные о земельных держаниях фамилии митрополичьих бояр Фоминых. В 1461–1464 гг. грамота митрополита Феодосия зафиксировала переход в условное владение к Фоме Даниловичу Фомину пустоши Посеченки и лужков Ямника и Великого на реке Печкуре в Переяславском уезде. В 1493 г. митрополичий боярин Семен Васильевич Фомин получил там же «на пашню» деревню Монастырево и две пустоши (Плетнево и Перхурово). В 1498 г. были «пожалованы» в «поместье» землями на Унораже, в Костромском уезде, «и с всем с тем, что к тем деревням и селищем потягло изстарины, да и… митропольским оброком» дети боярские Некрас и Дрозд Васильевичи Фомины. Судя по писцовым книгам Петра и Константина Григорьевичей Заболотских 1497–1498 гг., боярин Василий Юрьевич и Константин Федорович Фомины были помещиками Опольского стана, Владимирского уезда (сел Бухалова и Нового под Березами), а Никита Данилович Фомин — Золотова стана Юрьевского уезда (села Добрячева). По сведениям тех же писцовых книг, поместьями на митрополичьих землях владели Иван и Мизин Соломенны, Семен Косагов и др.

Но в пределах владений митрополичьей кафедры во второй половине XV в. получали земельные участки в пожизненное, наследственное, или бессрочное держание и великокняжеские бояре и слуги. Так, около 1460 г. митрополит Иона передал князю Дмитрию Ивановичу Ряполовскому «по прошенью его и по челобитью» село Кусуново во Владимирском уезде в пожизненное пользование («до его живота»). В 1473–1479 гг. грамотой митрополита Симона была закреплена в бессрочное владение за Василием Федоровичем Образцом Симским земля села Селятина на реке Раменке в Московском уезде. В 1486 г. окольничий Иван Васильевич Ощера Сорокоумов «емлет», по «докладу» митрополиту Геронтию, у игумена Новинского монастыря Геронтия с братьею село Кудрино (бывшее раньше в держании у боярина Ивана Федоровича Товаркова) «до своего живота». В 1495–1511 гг. митрополит Симон «пожаловал» ясельничего Федора Михайловича Викентьева, также «до… живота», сельцом Турабьевым на реке Клязьме[588]. Все упомянутые выше лица — это близкие к московским великим князьям второй половины XV в. (Василию II и Ивану III) представители господствующего класса феодалов[589], и весьма вероятно, что «пожалование» их митрополичьими землями производилось с санкции этих князей.

Имеется и ряд прямых документальных данных о том, что земельные участки кафедры отдавались в держание светским лицам по распоряжению великокняжеской власти. Так, в 1462 г. Б. Ф. Тютчев Слепец получил от митрополита Феодосия жалованную грамоту на землю по великокняжеской инициативе («господина и сына своего для великого князя Ивана Васильевича…»). Аналогичный случай относится к 1464–1473 гг., когда И. Г. Киселев дал «запись» митрополиту Филиппу «доложа князя Ивана Васильевича», причем эта запись была подписана великокняжеским дьяком Василием[590]. О наличии в пределах митрополичьих владений земель, розданных держателям по указанию великих князей, свидетельствует также одна грамота Ивана III 1464–1473 гг. Ивану Шушерину по жалобе митрополита Филиппа. Иван Шушерин «пахал» земли владимирского Царевоконстантиновского монастыря, «сказывая… у себя» «грамоту… жаловальную», которой великий князь «ослободнил» его «те земли пахати, а наем с них давати» монастырю. Не отрицая возможности того, что подобная грамота действительно была выдана, великий князь даже при наличии последней по просьбе митрополита аннулирует ее действие, запрещая И. Шушерину впредь пользоваться монастырскими землями. «И хотя бы у тебя была грамота моя жаловальнаа такова, что тебе те земли пахати, а наем с них давати, и ты б через сю мою грамоту в те земли не вступался ничем, ни пахал бы еси их, ведает свои земли отец нашь митрополит и игумен, кому митрополит прикажет тот свой монастырь ведати»[591].

Итак, можно сделать вывод, что во второй половине XV в. фонд земель митрополичьей кафедры (поддерживавшей великокняжескую власть в ее борьбе за политическое объединение Руси с князьями и боярами отдельных феодальных центров) становится источником обеспечения тех представителей господствующего класса, на которых эта власть опиралась. Но, передавая свои земли великокняжеским боярам и слугам, представлявшим собой социальную опору великокняжеской политики централизации, кафедра преследовала и собственные хозяйственные цели: она желала, во-первых, земельные владения, отдаваемые на время, сохранить в своей собственности, во-вторых, при помощи княжеских бояр и слуг и их крестьян пустующие участки превратить в обрабатываемые. Относясь со вниманием и хозяйственным интересом к практике условных держаний, митрополиты и их приказчики разработали детально их экономические и юридические основы[592].

Экономическое значение условного землевладения заключалось в распространении через него сельскохозяйственной культуры, что в свою очередь, имея предпосылкой применение труда зависимого крестьянства, содействовало расширению и углублению феодальных отношений. В социально-политическом отношении на основе условных земельных держаний укреплялась материальная база той передовой части феодального класса, которая представляла собой силу, заинтересованную в государственной централизации, причем укреплялась путем роста крепостничества.

Те же моменты можно проследить и при изучении земельных «пожалований» временного характера, которые давали власти отдельных русских монастырей своим и княжеским слугам. Сохранились грамоты Троице-Сергиева монастыря, фиксирующие передачу монастырских земель видным представителям московского боярства. Следовательно, и в данном случае подтверждается сделанный выше вывод, что церковные вотчины были в какой-то мере фондом для материального обеспечения нуждавшихся в земле бояр.

Из правой грамоты 90-х годов XV в. на землю села Почап, Малоярославецкого уезда, принадлежавшего Троице-Сергиеву монастырю, видно, что Почап передавался, троицкими игуменами в держание разным лицам. Так, в течение трех лет его «держал от манастыря» великокняжеский сын боярский Богдан Микулин, который сдавал почапские земли «в наймы косити, и орати, и дрова сечи, и береста имать на деготь». Другим держателем Почапа был Семен Васильевич Беклемишев. Одно время село находилось во владении боярина Федора Васильевича Хромого, который его «держал…манастырю на соблюдение»[593].

В 1490–1495 гг. игумен Троице-Сергиева монастыря Симон «пожаловал» Ивана Васильевича Шадру-Вельяминова пустошью Лутковской «в лесе в Синькове» в Дмитровском уезде до его «живота». Держатель дал монастырю обещание не отчуждать этой пустоши («ни продати, ни променити, ни в закуп не дати, ни своей жене, ни детем, ни своему роду не отдати»), а после своей смерти вернуть ее в обработанном виде, со всем сельскохозяйственным инвентарем и припасами («а что на той пустоши уродиться хлеба, или животины, или иное что будет, ино по моем жывоте та пустош Лутковская, и с хлебом, и з жывотиною, в дом жывоначяльнои Троице и чюдотворцу Серьгею со всем с тем»)[594]. Приведенный текст свидетельствует о хозяйственных мотивах, которыми руководствовались власти Троице-Сергиева монастыря, рассчитывая, что, отдав И. В. Шадре-Вельяминову пустошь, они через некоторое время получат от него обратно обработанный и заселенный участок.

Об определенном хозяйственном эффекте, к которому приводила передача пустошей во временное пользование, можно судить и по материалам Чудова монастыря. Б. Н. Павлов получил от властей указанного монастыря две пустоши в Московском уезде, на Яузском Мытище. Он эти пустоши «роспахал, и лес россек, и хоромы на них поставил». По договорной записи 1477–1484 гг., оформленной с доклада великому князю Ивану III, чудовский архимандрит с братьей отобрали у Б. Н. Павлова названные земли, поскольку они входили в естественный хозяйственный комплекс, состоявший из ряда других монастырских владений («того деля, что пришли к манастырским землям…»). В вознаграждение за отнятые земельные участки, в разработку которых держателем были вложены определенные средства и труд («за его роспашь и за хоромы»), монахи отдали Б. Н. Павлову в наследственное владение («впрок ему и его детем…») другую (населенную) землю — деревню Чекмасовскую «со всем, что к ней потягло изстарины». При этом с Б. Н. Павлова была взята в монастырскую казну сумма в семь рублей, а монастырь отказался от права «выкупа» этой деревни[595].

На земле, принадлежавшей Симонову монастырю (в Московском уезде), находился Спасо-Преображенский небольшой монастырь. Вместе со всеми прилегавшими к нему угодьями, водными пространствами, селениями и запустевшими земельными участками («…и с Верхним озером, и с Нижним, и с лесом, и з бортью, и з болоты, и с перевесьи, и з деревнями, и с пустошми») названный монастырек в XV в. передавался властями Симонова монастыря в пожизненное держание духовным лицам. Эта передача оформлялась купчими грамотами особого типа (на срок жизни покупателя — «до…живота»). В 1445–1453 гг. подобная купчая была оформлена от имени попа Иова, заплатившего братье Симонова монастыря за Спасо-Преображенский монастырек «со всем с тем, что потягло» к нему, 5 рублей «да овцу пополнка». В купчую было внесено условие: «А по своем животе ни дати, ни продати и того всего никому, все то по моем животе опять в монастырь Пречистой на Симонова в дом». В 1453–1456 гг. монастырек на тех же условиях перешел в пожизненное владение попа Семена Галичанина[596].

Симонов монастырь отдавал свои земли и в наследственное держание, причем акт такой передачи оформлялся опять-таки в форме купчей грамоты. Так, около 1463 г. дьяк дмитровского князя Юрия Васильевича «купил» за 20 рублей у властей Симонова монастыря сельце Халдеевское в Серпуховском уезде «и что к тому селцу потягло изстарины… и з домницами». С одной стороны, в грамоте фигурирует формула о покупке дьяком указанной земли «себе и своим детем впрок», с другой стороны, — обязательство покупателя «не продати никому, ни променити, ни дати никому» «мимо архимандрита симоновского Антониа» приобретенной недвижимости[597].

Одним из источников условного землевладения являлись земельные вклады феодалов в монастыри, делая которые вкладчики оговаривали для себя право вплоть до смерти пользоваться доходами с отдаваемых земель. Так, около 1440 г. бежецкий князь Дмитрий Юрьевич Красный купил у Фетиньи, жены Ивана Юрьевича, за 300 рублей села Присецкое и Воробьевское в Бежецком уезде. Первое село он завещал после смерти в Троице-Сергиев монастырь, второе оставил в пожизненном владении бывшей собственницы[598]. В 1444 г. вдова князя Юрия Васильевича Шуйского — Софья передала в Спасо-Евфимьев монастырь пустошь слободку Чапиху и др. в Суздальском уезде. В данную грамоту княгини Софьи было включено условие о том, что половина дарения останется пожизненно в ее пользовании: «А до моего живота мне, княгине Софье, ведати тех мест — земли, и пожни, и леса половина; а по моем животе и другая половина тех мест к великому Спасу»[599]. В данной 1448–1469 гг. Есипа Иванова сына Пикина игумену Кириллова-Белозерского монастыря Кассиану на деревню на реке Талице и на «подели» Пепелы на реке Сезьме говорится, что частью земель будет пожизненно владеть вкладчик, частью — его жена. «…А дети мои в тое деревню Талитцкую и в те подели Пепелы не вступаются ни во что», — читаем в данной[600]. По духовной 1454 г. «иноки» Евфросинии Семеновны (рожденной Кушелевой) ее селище Дермлиговское перешло к попу Василию, который не имел права никому его продавать, кроме сына завещательницы и Троице-Сергиева монастыря: «А будет попу Василью не до селища, ино ему мимо монастырь и вочича того селища не продати никому». Следовательно, поп сделался держателем монастырской земли[601]. В 1472–1473 гг. Андриан Федоров сын священник Хотькова Покровского монастыря, купил у Фетиньи Воронцовой с детьми пустошь Коростьковскую в Радонеже «до своего живота», а после своей смерти распорядился отдать ее в Троице-Сергиев монастырь[602].

В 1475 г. Вассиан Уваров по своей духовной грамоте условно завещал свою землю Уваровскую Троице-Сергиеву монастырю. Одновременно он «приказал» своего сына Юрия монастырскому келарю Савве (т. е. отдал его под покровительство монастыря). Юрий имел право вернуть себе Уваровскую землю, заплатив за нее монастырю шесть рублей («А будет моему сыну Юрью до земли, и он даст с тое земли Уваровские шесть рублев игумену и старцем Сергиева монастыря, а оне ему тое землю отдадут»). Но отчуждение земли кому-либо, помимо монастыря, Юрию было воспрещено («А будет моему сыну Юрью не до земли, и моему сыну мимо Сергиев монастырь не дати, ни продати, ни в закуп не дати никому земли»). В случае смерти Юрия Уваровская вотчина становилась собственностью монастыря («А умрет мой сын Юрьи, и та земля Уваровская в дом живоначалной Троице в Сергиев монастырь по мне, и по моем сыне, и по всем по моем роду впрок»)[603].

В 1478 г. Мария Копнина составила завещательный акт о передаче в Троице-Сергиев монастырь села Кармазинского и деревень с условием пожизненно ими владеть: «А в том селе и в деревнях мне, Марье, жити до своего живота; а после моего живота то село и з деревнями и с хлебом в Сергиев монастырь»[604].

Иона Михайлович Плещеев в 1482 г. дал одно свое село (Нахабинское) при жизни в Троице-Сергиев монастырь, другое (Караулово) отдал своей матери. Но ни монастырские власти, ни мать завещателя не могли распоряжаться этими селами без взаимного согласия: «А будет монастырю не до сел, и старцом тех сел и деревень мимо матери моей не продати, ни променити, ни отдати никому; а будет матери моей не до сел, ино мимо братью мою не продати, ни променить, ни отдать никому»[605].

В купчей князей Кемских на сельцо Гридинское в Пошехонье, проданное им в 1490–1499 гг. их дядей Ф. Д. Кемским, имеется условие: «И мне, Федору (продавцу), в тех землях жити до своего живота, а тем ми земель не осваивати, ни продати, ни менити ни в закуп не дати никому. А будет нам, мне Данилу и моей братьи (покупателям), не до земли, и нам мимо своих дядь тех земель не продати, ни менити, ни в закуп не дати никому»[606]. Стало быть, собственниками сельца Гридинского становятся братья Кемские, а их дядя переходит на положение условного держателя этой земли. Но и земельный собственник, и тот, кто фактически пользуется недвижимостью, не могут делать ее объектом продажи, мены, залога и т. д., ибо она не должна выходить из собственности рода князей Кемских.

В заключение можно высказать несколько общих соображений об эволюции условного землевладения. Оно, конечно, не впервые появляется на Руси в период образования централизованного государства. Но в это время оно достигает большого распространения в связи с массовой разработкой залежных и целинных земель. Сыгравши известную прогрессивную роль в деле включения таких земель в орбиту сельскохозяйственной разработки, условные держания в то же время содействовали и расширению сферы крепостничества.

Примерно в XV в. наступает новый этап в развитии условного землевладения, когда оно берется под контроль крепнувшей московской великокняжеской властью, стремившейся использовать земельные держания как средство создания себе социально-экономической базы для политики государственной централизации. Появляются условные земельные держания княжеских слуг на церковных землях, представлявшие собой форму использования государством церковных владений для материального обеспечения светских феодалов, на которых оно опиралось.

Дальнейшее развитие феодального землевладения было связано с распространением в третьей четверти XV в. поместной системы. Ее социально-экономические и политические предпосылки остаются теми же, что и более ранних условных держаний. Это — использование возможно большей земельной площади (в том числе и залежей и целины, а также конфискованных «жилых» владений бояр и монастырей)[607] для обеспечения великокняжеских слуг, формирующихся в сплоченную группу господствующего класса — дворянство, усиление крепостничества. Но поместная система возникает на том этапе процесса складывания централизованного государства, когда заканчивается (несмотря на сопротивление части местных феодалов) объединение основных русских княжеств и областей, идет перестройка государственного аппарата и становится необходимым создание в когда-то самостоятельных феодальных центрах оплота великокняжеской власти в лице дворян, получающих от нее землю в условное владение и на этой основе крепко с ней связанных.

Юридически основы поместной системы разработаны в Судебнике 1497 г. (ст. 62–63). Судебник исходит из деления всех земель Русского государства на две категории: 1) великокняжеские (черные и поместные); 2) не великокняжеские (монастырские и боярские). Объективно это означало признание всех земель находящимися в феодальной собственности (или государства или отдельных вотчинников и церковных корпораций). Это означало, далее, выделение специального великокняжеского земельного фонда (из числа земель черных, конфискованных боярских и монастырских и т. д.) для испомещения дворян, в то время как раньше великие князья прибегали к практике наделения своих слуг землями, собственность на которые сохранялась за церковными корпорациями. Не случайно именно теперь, с возникновением поместной системы, государство делает секуляризационные попытки в целях увеличения великокняжеского земельного фонда как источника испомещения, в то время как раньше таким источником была церковная собственность. Наконец, показательно, что государство юридически приравнивает земли поместные к землям черным, расценивая и те и другие как земли великокняжеские. Что это может означать объективно, как не тенденцию к правовому оформлению в условиях возникшего централизованного государства крепостничества, одним из путей роста которого является переход черных земель к помещикам?


§ 6. Феодальная собственность на землю. Условное владение вотчинами

Происходившая в феодальном обществе мобилизация земельной собственности наиболее полное юридическое выражение находила в форме землевладения вотчинного, предполагавшего право землевладельца передавать по наследству и отчуждать свои имения в пределах данного княжества. Это право признавалось князьями за их боярами и слугами. Так, около 1480–1484 гг. великий московский князь Иван III пожаловал А. А. Рудного Картмазова пустошами в Вышегородском уезде, селом Диким и др. «впрок ему и его детем — волен Андрей то село и с пустошми продати и променити, а по душе дати»[608]. В то же время сословный характер феодальной земельной собственности создавал препоны для ее мобилизации (право выкупа фамильных вотчин и т. д.).

Во второй половине XV в. в истории вотчинного землевладения наступает существенный перелом. Некоторые категории землевладельцев теряют вообще право распоряжения своими вотчинами. В процессе борьбы московской великокняжеской власти за политическое объединение русских земель начало условности землевладения было применено, во-первых, к представителям высшего разряда феодального класса — к князьям, переходившим или вынужденным переходить на службу к великому князю, отдавая под его покровительство свои вотчины (к «служебным князьям»). В договоре Василия II с галицким и звенигородским князем Юрием Дмитриевичем 1428 г. и в других подобных документах имеется пункт: «А князей ти моих служебных с вотчиною собе в службу не приимати. А который имут тобе служити, и им в вотчину в свою не въступатися»[609].

Но, кроме когда-то самостоятельных князей, теперь свою самостоятельность утративших и сделавшихся слугами московского великого князя, на положение служилых вотчинников переводились и представители наименее привилегированной, но наиболее связанной с великокняжеской властью части феодалов — бывшие вольные княжеские военные слуги. Так, например, в духовной грамоте Василия II 1461–1462 гг. говорится об условности всех его земельных пожалований (термином «жалованье» могла обозначаться передача земли и в вотчину и во временное держание) и продаж своим служилым князьям и военным слугам: «А кому буду давал своим князем и детем боярьским свои села в жалованье или хотя и в куплю кому дал, ино те мои села моим детем, во чьем оуделе будет, ино тому то и есть»[610]. Тот же принцип условности владения (предполагающей наличие верховной собственности земли) проводится в духовной Василия II и в отношении «вотчин» и «купель» военных слуг его жены: «А которые дети боярьские служат моей княгине, и слуги ее, и вси ее люди, холопи ее, и кому буду яз, князь велики, тем давал свои села, или моя княгини им давала свои села, или за кем будет их отчина или купля, а в тех в своих людех во всих волна моя княгини и в тех селех, а дети мои в то не въступаются»[611].

Этот новый принцип, определявший зависимость владения вотчиной от службы для определенной категории вотчинников, был противоположен тому, на котором ранее строилось землевладение старинных княжеских бояр и слуг, имевших вотчины и в тех княжествах, князьям которых они не служили. Торжество нового начала, определявшего право владения «служебными» князьями и великокняжескими детьми боярскими своими вотчинами, означало ликвидацию тех правовых норм, которые регулировали развитие боярского землевладения в условиях политической изолированности отдельных княжеств. Новые юридические нормы создавались в процессе борьбы за централизацию, которую вели передовые слои класса феодалов, возглавленных великокняжеской властью. Традиционное начало, зафиксированное в междукняжеских договорах, — «тобе знати своя очина, а мне знати своя очина» — теряло свою силу под влиянием объективных процессов развития феодальной собственности, разрывавших тесные рамки отдельных государственных образований Северо-Восточной Руси времени политической раздробленности. Активное вмешательство в эти процессы вновь складывающейся политической надстройки (формирующейся монархии централизованного типа) приводило к перестройке структуры феодальной собственности на землю — к применению начал условности и служебной обусловленности к владению вотчинами «служебными» князьями (потому что они являлись наиболее опасными противниками московской великокняжеской власти) и бывшими вольными военными слугами (как основной социальной опоры великокняжеской власти).

Перестройка структуры феодальной собственности на землю была связана и с правовым оформлением отдельных новых групп господствующего класса.

Приведенный выше материал, касающийся служилых вотчинников, свидетельствует о том, что происходило расслоение класса феодалов на отдельные категории: когда-то владетельные князья, утратившие свою независимость, старинное московское боярство, дети боярские. Для нас наибольший интерес представляет оформление последней категории — рядовых мелких и средних феодалов, на которых в значительной степени опирались московские великие князья, проводя политику государственной централизации. В таких официальных документах, как княжеские договорные грамоты, дети боярские упоминаются впервые в 1433 г. рядом с боярами в качестве «слуг» великого князя: «А которые, господине, бояря и дети боярьские служат тобе, великому князю, или твоей братье…»[612] Употребление этого термина еще очень нечеткое. Иногда он заменяет термин «вольные слуги». Например: «а бояром и детям боярьским межи нас волным воля»[613]. Иногда же дети боярские фигурируют рядом с вольными слугами: «А бояром, и детем боярьским, и слугам межи нас волным воля»[614]. Эта неустойчивость терминологии, по-видимому, характеризует неустойчивость самой социальной группы. Очевидно, дети боярские — это слой феодалов, формировавшийся из мелких бояр и из вольных княжеских военных слуг. Во всяком случае документы середины XV в. отделяют детей боярских от князей и бояр и противопоставляют всех их, вместе взятых, «земским» (т. е. тяглым) людям[615]. В духовной Ивана III 1504 г. рядом с князьями, боярами, детьми боярскими названы еще дворяне[616]. Это указывает на дальнейшую дифференциацию класса феодалов: дети боярские занимают промежуточное положение между боярами и дворянами.

Интересно терминологию договорных княжеских грамот сопоставить со словоупотреблением, встречающимся в летописных сводах. Конечно, летописные своды для изучения истории терминов — источник менее надежный, чем акты, так как летописцы могли пользоваться более поздней терминологией при описании явлений более раннего времени. Однако по рассматриваемому нами сейчас вопросу наблюдения над летописными текстами подтверждают те выводы, на которые дают право договорные грамоты. Излагая события XIV — начала XV в., летописцы говорят преимущественно о княжеских боярах и слугах, о княжеских боярах и дружине. Например: «А бояре ислугы во Тфери и люди избившии от безбожных татар…» (1329 г.), «князь Василий с бояры и слоугами…» (1339 г.); «и бышеть от князя Василья князю Всеволоду томление велико, и бояром и слоугам продажа данная велика» (1358 г.), князь Дмитрий Иванович «седе в Переславли с своею братьею и з бояры и с своею дружиною» (1362 г.)[617] и т. д. Со второй четверти XV в. уже распространяются термины «бояре» и «дети боярские». Так, под 1433 г. в летописи читаем: «Москвичи же вси, князи, и бояре, и воеводы, и дети боярьскые, и дворяне, от мала и до велика, вси поехали на Кострому к великому князю…»[618]

* * *

Весьма характерно, что принцип условности вотчинного землевладения развивается применительно к митрополичьим боярам и детям боярским и к монастырским слугам если не раньше, то одновременно с применением такого же принципа к великокняжеским слугам. Это лишний раз подтверждает мысль, что развитие митрополичьего и монастырского землевладения служило одной из объективных предпосылок (в сфере аграрных отношений) государственной централизации.

Большой интерес представляют данные, свидетельствующие о том, что некоторые слуги митрополичьего дома были лишены права без разрешения митрополитов отчуждать свои вотчины. Указанное явление объясняется тем, что кадры митрополичьих детей боярских образовались в значительной мере из числа местных землевладельцев, потерявших собственность на свои вотчины, которая перешла к митрополичьей кафедре, а сами землевладельцы стали служить последней на правах условных держателей этих вотчин[619].

Условно владели вотчинами и слуги некоторых монастырей. Такие порядки в монастырских владениях устанавливались в результате того, что монастыри стремились завладеть земельной собственностью мелких вотчинников, лишив их права распоряжения ею. Около 1416 г. ряд землевладельцев возбудил иск к властям Чудова монастыря. Истцы жаловались, что чудовский архимандрит «отъял» у них «деревни и луги», которые представляют собой их «куплю и отчину», «не велит» им «земль своих продавати никому», а самих «высылает вон». Выступивший на суде чудовский чернец Дионисий, напротив, доказывал, что деревни и луга, которые оспаривали истцы, — «земля извечная» монастырская, «а тем [истцам]… ни отчина, ни купля», и ссылался при этом на «давний отвод» (размежевание), произведенный по приказу великого князя. Суд, который производил великий князь московский Василий Дмитриевич, решил дело в пользу монастыря, запретив продавать или покупать земли, значащиеся за ним в отводной грамоте. «А кто имет продавати, или купити, или архимандрит не слушати, тех велел велики князь архимандриту… вон метати»[620].

В 1458/59 г. было оформлено соглашение между игуменом Калязина монастыря Макарием и его слугой Кузьмой Игнатьевым. Между ними произошел обмен недвижимостями, причем в меновную грамоту было включено обязательство Кузьмы Игнатьева выполнять свои служебные повинности в отношении монастыря и не отчуждать без разрешения монастырских властей полученных при обмене земель, которые должны были обеспечить ему возможность нести свою службу. «И с теми деревнями Кузме и его детем у Троицы у игумена з братьею служить, а мимо манастыря тех деревень не продать, ни променить, ни в приданые не отдать, и в закупе не заложить, и по душе не отдать»[621].

В более поздней меновной грамоте 1461–1483 гг. речь идет о передаче Кузьмой Игнатьевым игумену Макарию «своей отчинной земли» (в обмен на другие земли), но эта «отчина» (т. е. наследственное владение) находится в верховной собственности монастыря, слугой которого является Кузьма Игнатьев (Макария он называет «своим осподарем»)[622].

Итак, XV век характеризуется интенсивным развитием различных форм условного землевладения, подготовившим в конце столетия появление поместной системы.


§ 7. Крестьяне. Старожильцы. Люди «пришлые» и «окупленые»

XV век был переломным в истории русского крестьянства, знаменуя собой существенный сдвиг в развитии крепостничества. Для понимания этого сдвига необходимо прежде всего разобраться в содержании постоянно встречающегося в актовом материале с XV в. применительно к какой-то части крестьян термина «старожильцы». Появление старожильства как категории крестьянства означает важный этап в истории сельского населения Руси в период образования Русского централизованного государства. Б. Д. Греков так определяет сущность старожильства: «Старожилец — это феодально-зависимый тяглый крестьянин. За выполнение им тягла отвечает землевладелец. Термин «старожилец» появился тогда, когда возникла потребность отмежевать категорию старых, зависимых от землевладельца, тяглецов от увеличившейся массы новоприходцев»[623]. Ближайшее изучение актового материала позволяет несколько иначе подойти к вопросу о старожил ьцах.

Старожильцы — это основное крестьянское население феодальных вотчин или государственных земель, противопоставляемое не просто новоприходцам (таким термином документы XV в. вообще не пользуются), а крестьянам, вновь призванным феодалами в свои имения из других княжеств. Жалованные грамоты различают среди зависимого крестьянского населения феодальных владений, с одной стороны, «старожильцев», «хто в тех селех и в деревнях тех сел живет», с другой стороны, — «людей пришлых», кого к себе… [феодалы] перезовут людей из-ыных княженей»[624], «пришлых инокняжцов»[625]. Другие названия старожильцев — это «люди пошлые», т. е. старинные («что люди монастырские пошлые в городе и в селех»)[626], или «тутошные», т. е. местные («а которые тутошные разошлися люди по иным местам, а придут на свое места…»)[627]. Признаком старожильцев (согласно определению жалованных грамот) является то, что они живут в определенных местах (т. е. на определенных земельных наделах), в точно указываемых пунктах (селах и деревнях) в пределах тех или иных феодальных имений. Точно так же определяют старожильцев и правые грамоты, когда говорят о их участии на суде в качестве «знахорей» — свидетелей. Так, в середине XV в. дмитровская княгиня Евфросинья «положила… на душах (т. е. положилась на показания) на тех сотнидех и на хрестьянех, на тутошних старожилцех, которые в тех землях живали»[628]. В другой правой грамоте приводятся слова свидетеля Левы, который заявил: «Яз, господине судья, тому месту, где стоим, имяни не ведаю, как то место зовут, яз, господине, тому месту не старожилец»[629]. Крестьянин-старожилец — это старожил, тесно связанный с определенным местом (земельным наделом) в пределах черного, боярского, монастырского землевладения[630].

Крестьяне-старожильцы, ушедшие из феодальных владений, не перестают рассматриваться как старожильцы, и если они возвращаются на те участки, где жили раньше, то феодалы не смешивают их с крестьянами, приходящими из других княжений. Так, в жалованной грамоте 1474 г. на митрополичье село Доброе, Юрьевского уезда, предусматривается возможность, что митрополичий приказчик «призовет… в то село жити людей старожильцев, которые в нем и преж того живали», но «из него розошлись по иным местом», «или кого призовет из иных княженей, а не из моей отчины из великого княженьа»[631].

«Пришлые старожильцы» и «люди пришлые из иных княжений» — это разные понятия. «Пришлые старожильцы» — это старинные крестьяне определенного феодала, которые сначала ушли из его имения, разошлись «по иным местом», а затем вернулись «в те села… жити опять на свои места», снова пришли «в деревни… опять жити на свои места или в дворы…»[632] «Пришлые старожильцы» — это «тутошние старожильцы», местные крестьяне, которые пользовались земельными участками в феодальных вотчинах, бросили их, а по возвращении получают от землевладельцев эти же участки. «…И кого к себе на те пустоши перезовет [архимандрит нижегородского Благовещенского монастыря] людей тутошних старожильцев…»[633] — читаем в одной грамоте XV в.

В жалованных грамотах старожильцы, как живущие в данный момент в феодальных вотчинах, так и вышедшие из них, но могущие вернуться, противопоставляются «людям», призванным из других княжений[634]. В тех случаях, когда речь идет об опустевших поселениях, из которых вышло все наличное крестьянское население, жалованные грамоты не упоминают живущих в этих поселениях старожильцев, а говорят лишь о «людях» которые будут вновь «перезваны» (как из числа ушедших старожильцев, так и из числа крестьян других княжений)[635].

Итак, старожильцы, по словам грамот, «живут в селах и деревнях», принадлежащих определенному феодалу или феодальному государству. Расширяя свое хозяйство или восстанавливая его после опустошений, землевладелед «призывает» в свои села «жити людей» как из числа ушедших от него ранее старожильцев, так и из числа крестьян других княжений. Очевидно, для понимания сущности старожильства необходимо поставить вопрос, какое реальное содержание вкладывают источники в термин «жити»?

Значение этого термина раскрывается многочисленными показаниями актового материала. Так, в правой грамоте конда XV в. приводятся слова крестьянина Троице-Сергиева монастыря: «Яз господине, в той деревне Сарычкине жил за монастырем, а поставил, господине, тое деревню отец мой…; да жил, господине, в той деревне отец мой за монастырем тритцать лет, и десятины, господине, на монастырь в селе в Бебякове пахал; а яз, господине, после отца своего живу в той деревне десять лет, да пахал есми, господине, десятины на монастырь в селе в Бебякове восмь лет»[636].

В этих показаниях названы два момента, характеризующие положение крестьянина, который «живет» «за феодалом»: 1) освоение им земли под земледельческое поселение; 2) выполнение повинностей на владельца земли.

Аналогичные моменты выступают в грамоте властей Троице-Сергиева монастыря на поселение на монастырской земле крестьянину Сысою Лукину (на рубеже XV и XVI вв.). Монастырский келарь «посадил» его в лесу с условием: 1) что он со своей семьей займется освоением лесной площади под пашню, будет «лес сечи, и дворы ставити, и огорода городити, и пожни чистити»; 2) что он по истечении шестилетнего предоставленного ему льготного срока будет нести феодальные повинности наряду с другими монастырскими крестьянами («ино им потянути со хрестьяны со своею братьею, как и иные крестьяне дело наше монастырское делают»)[637].

Для крестьянина «сесть жити» на земле, принадлежавшей определенному феодалу или феодальному государству, значило хозяйственно освоить эту землю своим, крестьянским, трудом, поставить двор, обзавестись инвентарем — все это в целях получения с земли продукта труда, значительная часть которого шла феодалу. Такое значение выражения «сесть жити» ясно выступает из одного судного дела 1498 г. Митрополичьи крестьяне косили луга на черной великокняжеской земле. Один из крестьян дал по этому поводу следующие показания на суде: «Яз, господине, с отцем своим и косил на тех лузех, на которых стоим, и отец мой, господине, мне молвит так — нынечя мы те лузи косим за митрополичи, потому что еще не сел нихто на Парашине (черной великокняжеской земле), а как на Парашине сядут люди жити, и они у нас у митрополичих те лузи отъимут, занеж то земля великого князя Парашинская те лузи»[638]. Из этих слов видно, что выражение «сесть жити» на земле означает приведение этой земли в такое состояние, чтобы она служила источником существования крестьянина и дохода для землевладельца. Пока на землю «еще не сел никто», право собственности на нее феодала не может быть реализовано.

В источниках можно уловить разницу между понятиями, характеризующими отношение крестьянина к земле: с одной стороны, «жити», с другой — «сесть жити», или «посадить жити». Если крестьянин «жил» в том или ином определенном селе или деревне, это значило, что он имел свой двор, свое собственное единоличное хозяйство и, занимаясь земледельческим трудом, выполнял свои обязательства землевладельцу в виде феодальной ренты. Если крестьянин «садился» на землю или его «сажал» феодал, это в ряде случаев означало, что ему еще предстояло превратить земельный участок из пустого в жилой, являющийся источником феодальной ренты.

Но так как крестьяне «садятся» на землю с тем, чтобы сделать ее «жилой», то при описании сел новгородские документы иногда указывают, чье «сиденье» представляют собой эти села, т. е. кто из крестьян, «севших» на данный земельный участок, приведет его в состояние «жилого». Например: «все шунжане даша землю святому Николе, Линдиево сединье на Шунги, где Кивал Тоивод растлал, а в Толвуи Гавшино седенье, и Мустуево седенье, Харлово седенье…» Перечисленные села являются исходными пунктами для дальнейшего распространения земледельческой культуры, расширения площади обрабатываемых земель путем вырубки леса и расчистки лесных площадей под пашню («а лишая земля делать ис тех сел по старине…»). В другой грамоте XV в. (раздельной) упомянуты «3 села земли: Василево седенье, да Елизарово седенье, да Онаньино седенье»[639].

В Новгородских писцовых книгах конца XV — начала XVI в. встречаются деревни, которые называются «поседеньями» тех или иных лиц, например «Олеховское поседенье», «Морщихино поседенье», «деревня Бор, Кирилово сиденье», «деревня Куткуево седенье» и т. д.[640]

Отличие выражений «сесть» на землю и «жить» на земле хорошо выступает на следующем примере из хозяйственной практики Симонова монастыря. Архимандрит «посадил» на монастырской земле «мужиков» и дал им льготную грамоту в повинностях на три года. Крестьяне «отсидели свой урок» и «приходили… в монастырь… били челом, чтобы… датиим еще льготы на 2 годы». Но монастырские власти «им льготы не дали», «и они ис того ся и отказали за великого князя»[641]. Таким образом, «посаженные» на земле крестьяне через три года должны были превратиться в старожильцев, но не стали ими и, «отсидев» срок, в течение которого земля должна была сделаться жилой и приносящей феодальную ренту, потребовали еще двухлетней льготы.

Старожилец — это крестьянин, который «живет» или «жил» на земле феодала в раскрытом выше понимании слова «жити». «Есть, господине, у меня старожилец, которой в той деревне… [великокняжеской] жил, а ту землю пахал», — говорил на суде ответчик по земельному делу. «Яз, господине, на той земле… [Троице-Сергиева монастыря] живу десятой год, а посадил мя, господине, старец Касьян, а потуга, господине, тяну с монастырскими крестьяны», — рассказывал судьям крестьянин. «И Лазарик [крестьянин Троице-Сергиева монастыря] так рек: «Яз, господине, живу на той земле на Усовской три годы, а ту землю пашу и сено кошу»[642]. Два обстоятельства обращают внимание в речах крестьян-старожильцев: 1) что земля, которая дана им в пользование, заселена и является объектом эксплуатации; 2) что крестьянский труд эксплуатируется феодалом, реализующим таким образом экономически свое право собственности на землю.

В некоторых грамотах встречается такая формула: «И хто у них в тех селех и в деревнях имет жити людей, или кого на пустошех тех земель посадят жити людей…»[643] Выражение «имет жити… в селех и в деревнях» означает, что крестьянин будет жить в качестве старожильца в населенном пункте, вести свое хозяйство и продукты своего прибавочного труда в разных формах передавать феодалу. «Жить» в селе или в деревне в этом смысле и значит быть старожильцем. Великокняжеский «разъездщик», определяющий границы земельных владений, именно так поставил вопрос перед крестьянами-старожильцами: «Скажите, вы жили ли есте в той деревни, занеже вы старожильци?[644] Очень интересно, что вместо термина «старожильцы» в актах иногда употребляется название крестьян по формам поселений «сельчанами» или «деревенщиками», причем совершенно ясно из контекста, что речь идет именно о крестьянах-старожильцах («И которые люди у них ныне живут в тех в их селех… и в деревнях во всех в монастырьских… и тем всем их хрестьяном селчаном монастырским и деревенщиком не надобе… ям, ни писчая белка…»)[645].

В грамотах, относящихся к новгородским северным владениям, употребляются еще термины «селники», «селяне». Так, например, в начале XV в. новгородский посадник и тысяцкий дали Палеостровскому монастырю в Толвуйской земле земельные участки, воды, ловища. «Селянам» (т. е. крестьянам) было запрещено ловить рыбу в тонях, ездить с лучом, сечь лес, собирать ягоды, драть лыко[646]. В данном случае слово «селяне» имеет значение поселенцы без твердой хозяйственной оседлости («старожильцы»).

«Садятся жить» крестьяне обычно на пустоши, «живут» в селах и деревнях. Превращение «людей», «посаженных» на пустошах, в старожильцев связано с превращением пустошей в жилую землю. Поэтому «посаженные» «люди» в свою очередь «сажают» на пустошах деревни. «…Посадили митрополичи христиане… три деревни на Жарских землях»[647]; великокняжеский слободчик «посажал» крестьян на землю, и они «поставили три деревни, а в деревне по двору»[648]; боярин А. М. Плещеев купил селище и «посадил… на том селище пять деревень»[649] — такие сведения в большом количестве содержатся в актовом материале.

«Отсидев» определенный («урочный») срок, данный ему для обзаведения хозяйством, крестьянин превращается в старожильца. Так, в 1489–1490 гг. Степан Дорога Якушов «бил челом» великому князю о том, что он «хочет… сесть жити на (дворцовой) пустоши» в Московском уезде. Просьба челобитчика была удовлетворена. Он получил для обработки пустошь и освобождение от повинностей на шесть лет. «А отсидит свой урок шесть лет, ино ему давати с тое пустоши великому князю оброк на Дворец з года на год на рожество Христово полполтины»[650].

По истечении льготного «урочного» срока «перезванные» «люди» уравниваются со старожильцами не только в повинностях в отношении своих землевладельцев, но и в государственных повинностях, прежде всего в платеже дани. В жалованных грамотах часто встречаются такие условия: «А кого к себе игумен призовет людей из иного княжения, а не из моее отчины, и тем людем пришлым не надобе моа дань на десять лет (или на иной срок)… ни инаа никотораа пошлина. А уживут десять лет, и они потянут с старожильци по силе»[651]; «А отседят те люди пришлые свой урок, они потянут в мою дань по силам»[652].

Из грамот, относящихся к волостным землям русского Севера, подвластным Новгороду, также видно, что понятие крестьянской «старины» предполагало, что крестьянин «жил» в пределах данной волостной территории, т. е. имел там свое хозяйство, являвшееся источником уплаты государственных податей. В первой четверти XV в. тяглые волостные крестьяне «княжьостровци» настаивали на суде о включении в «розруб» крестьянина Уласка Тупичина. Последний сначала возражал против этого, говоря: «кладете на мене розруб, а яз у вас не живу», но затем признал, что «жил есмь и розруб есмь с ними давал». После этого суд вынес приговор: «потянуть Уласке с княжьостровци в старину, как отець его тянул».

Но нельзя сказать, что главное отличие частновладельческих старожильцев от других категорий крестьян заключается в том, что они несут государственное тягло, платят дань. Из актового материала видно, что как раз в уплате дани в ряде случаев получают льготу и старожильцы. Так, одна жалованная грамота Троице-Сергиеву монастырю говорит: 1) о монастырских «тутошних людех старожильцех», «которые нынича у них живут»; 2) о «пришлых людях старожильцах», «которые переж сего туто живали»; 3) о «призванных людях из иных княжений». Первые получают освобождение от дани на 5 лет, вторые-на 7 лет, третьи — на 10 лет. «А отсидят те их люди урочные лета, и они потянут в мою дань по силе», — читаем далее в грамоте[653]. Таким образом, признак, выделяющий старожильцев из числа феодально-зависимого населения, — это не просто обязательство уплаты дани, а хозяйственная связь крестьянина с земельным наделом, предоставленным ему феодалом или феодальным государством, — с землей, заселенной, обжитой, возделанной крестьянским трудом и являющейся для феодалов основой получения ренты.

Старожильцы, как старинные жильцы феодальных имений., хозяйственно крепко связанные со своими наделами, отчуждаются вместе с землей. Так, в 1460 г. князь Василий II дал Симонову монастырю жалованную грамоту на два озера «по Новогородцкой рубеж» «да и люди по обе стороны» одного из озер[654]. В конце XV в. князь Федор Борисович «пожаловал» Симонову монастырю в своей «отчине» во Ржеве те же озера, земли, «да и те есми люди дал им старожилцов, которые живут на той земле»[655]. В 1470 г. князь Андрей Васильевич «променил» игумену Саввина-Сторожевского монастыря черные тяглые деревни и вместе с ними крестьян-старожильцев[656]. В 1458–1459 гг. киевская княгиня Анастасия с детьми передала Троице-Сергиеву монастырю две волости в Малоярославецком уезде, Передол и Почап, «со всеми приселкы, и со всеми пошлинами, и с людми, што издавна к тым волостем прислушали и к тым приселком…»[657] Передаются с землей и крестьяне, вновь на ней посаженные, еще не ставшие старожильцами, но только осваивавшие землю. Так, до нас дошла жалованная грамота князя Даниила Александровича Спасо-Каменному монастырю 1497 г., в которой говорится, что он велел своему тиуну «сажати своих крестьян» на пустоши, и когда тиун выполнил это предписание и «посадил» на пустошах «жильцов», то князь «теми починки пожаловал игумена с братьею в дом святого Спаса»[658].

Грамот, прямо говорящих о переходе крестьян с землей от одного владельца к другому, от XV в. сохранилось ничтожное количество. Но ближайший анализ актового материала позволяет сделать вывод, что такой переход был обычным явлением. Так, в конце 1440 г. князь Дмитрий Юрьевич Шемяка передал в Троице-Сергиев монастырь село Присецкое в Бежецком Верхе «и з деревнями, и со всем с тем, что к тому селу потягло». В декабре же 1440 г. он дал монастырю на это село жалованную грамоту, в которой было указано, что в селе живут крестьяне («люди», «сироты»), перешедшие вместе с землей во владение монастыря и подлежащие суду игумена[659]. Точно так же около 1430 г. душеприказчики Ивана Михайловича Крюкова дали в Троице-Сергиев монастырь в качестве посмертного вклада завещателя село Меденское на реке Тверце с «серебром», «животиною» и хлебом. В полученной монастырем примерно в то же самое время жалованной грамоте на это село от великого князя Василия II в селе упоминаются крестьяне («люди»)[660]. Путем такого рода сопоставлений различных документов, относящихся к одним и тем же владениям, выданных одновременно и содержащих в одних случаях указания на землю, в других — на живущих на ней крестьян, становится очевидным, что объектом отчуждения в большом количестве случаев является не только земля, но и феодально-зависимое крестьянское население. Когда отчуждаются населенные пункты («села», «деревни»), вместе с ними, как это видно из приведенных примеров, продаются, передаются «по душе» и т. д. в первую очередь крестьяне-старожильцы.

Итак, крепкая хозяйственная связь старожильцев с полученными земельными наделами выступает достаточно отчетливо.

Несколько иное значение, чем «старожильцы», имел термин «давнии люди», встречающийся в новгородских грамотах уже в XIII–XIV вв. Это — государственные крестьяне, находившиеся в закрепленной давностью даннической зависимости от князей в результате «заклада» за него и, как таковые, не подлежащие выводу в другие княжества: «А кто будеть давных людии в Торжьку, — читаем в договорных грамотах Новгорода с великими князьями тверскими, — а позоровал ко Тфери при Олександре и при Ярославе, тем тако и седети, а позоровати ко мне»[661]. Если при характеристике старожильцев существенное значение имеет различие между терминами «жити» на земле, и «сести жити» на землю, указывающими на хозяйственную зависимость крестьянина от землевладельца, то применительно к «давним людям» употребляется выражение «седети, а позоровати…» Это выражение свидетельствует о закреплении даннических отношений к князю (в данном случае тверскому) перешедших под его патронат («позоровавших» ему) крестьян-общинников, живущих на территории, ранее подвластной правительству другой земли (в данном случае новгородскому) и продолжавших сохранять связь со своей общиной («…тако и седети»). Здесь мы можем наблюдать расширение круга феодально-зависимого населения данного княжества путем включения в эту сферу черного крестьянства новых территорий.

* * *

Старожильцам в жалованных грамотах противопоставляются «люди» «пришлые», «перезванные» из других княжеств и «люди» «окупленые» или «купленые»[662]. Эти два разряда сельского населения обычно стоят рядом («люди пришлые и окупленные»[663]; «купленные и перезванные»[664]). Формулы жалованных грамот, в которых упоминаются эти категории крестьянства, известны в разных вариантах: «А кого к собе призовут в ту деревню людей из-ыных княженей, а не из моей отчины, из великого княжения, или кого себе окупят в ту деревню»[665]; «и кого к себе призовут на те пустоши людей из-ыных княженей, а не из моее отчины, из великого княженья, или кого окупят»[666]; «…или кого окупив посадят»[667]; «или кого людей откупив посадят»[668]. Имеются основания думать, что «окупленые люди» могли быть не «инокняжцами», а местными жителями. В одной грамоте говорится: «И кого призовет игумен в ту деревню из иного княжения, а не из нашие вотчины, из великого княжения, или кого искупит в моей вотчине и посадит…»[669]

Интересны некоторые терминологические различия, которые можно проследить в актовом материале в тех случаях, когда речь идет о различных разрядах сельского населения. Когда упоминаются старожильцы, то говорится, что они «живут» в имении феодала. Когда речь идет о старожильцах, ушедших со своих земельных наделов, то предполагается, что они «придут… опять жити», или владелец их «призовет» жити. В отношении крестьян «иных княжений» также указывается, что феодал их «призовет» или «перезовет»[670] в свои владения. И только в отношении одной категории сельского населения употребляется формула: «окупив посадят». Разница в приведенных выражениях заключается в том, что в первых трех случаях феодал проявляет определенную инициативу закрепощения крестьян, применяет известные методы воздействия на них, но и крестьяне выступают как активно действующие лица, в последнем случае сельское население упоминается лишь как объект закрепощения. На основании этого можно сделать предположение, что «люди» «купленые» или «окупленые» по своему происхождению близки к той части феодально-зависимого населения, которая находилась в полной собственности у землевладельца. Для того чтобы понять характер зависимости от феодалов «людей» «купленых» или «окупленых», очевидно, надо раскрыть значение терминов «окуп», «откуп», «выкуп», «искуп».

В актах слова «окуп», «откуп» употребляются в значении цены выкупа несвободного человека. Так, например, в договорных княжеских грамотах говорится об отпуске на волю (с «окупом» — «откупом» или безвозмездно) полоняников. Например: «А полон ти, брате, наш отпустити без откупа»[671]; «а хто будет нятцев изниман… а тех пустити без окупа»[672]; «а что головы поймано… а те поидуть… без окупа»[673] (т. е. полоняников следует отпустить на волю, не беря за них выкупа). В ряде договорных княжеских грамот вопрос о полоняниках решается дифференцированно: те из них, кто не продан в холопство, должен быть отпущен безденежно; лица, проданные в полные холопы, могут выкупаться на свободу. Так, князья заключают между собой следующие условия: «И кто будет того твоего полону запроважан и запродан в моей отчине, и которой будет слободен, тех ми отпустити, а с купленых окуп взяти»; «А полон ти, брате, нашь тверьскы и кашиньскы отпустити без откупа. А кто купил полоняника, и он возмет цену по целованию»[674].

Таким образом, термины «окуп» — «откуп» означают денежную сумму, уплачиваемую за выкуп человека из холопства. В значении цены выкупа из несвободного состояния употребляется и слово «искуп». Так, в одной правой грамоте начала XVI в. говорится о выдаче ответчика-должника истцу «головою до искупа»[675].

Из всего вышеизложенного можно сделать вывод, что выражения «окупив», «откупив» или «искупив» «посадят» надо понимать в том смысле, что землевладельцы посадят на землю в качестве крестьян людей, выкупленных из холопства, внеся за них полностью «окуп» — «откуп» или оказавши им известную помощь в выкупе на волю. Тем самым «окупленые» люди попадали от феодалов в экономическую зависимость уже в качестве крестьян.

Этот вывод подтверждается некоторыми данными, которые можно почерпнуть из духовных грамот. В них говорится об отпуске холопов на свободу за выкуп. «А что есми купил у Кляпика у Яропкина Васка соколника, — читаем в духовной Ионы Плещеева 1482 г., — а дал есми на нем три рубли, и приказщики мои возмут на нем три рубли, а его отпустят на слободу. А что есми выкупил своего холопа Максимца Безгодка у Тишины у Ленина, дал есми на нем два рубля, и мои приказщики возмут на нем рубль, а рубль ему отдадут, а его на слободу отпустят»[676]. В духовной грамоте Вассиана Уварова 1475 г. читаем: «Да отпустил есми Демина сына Иванца, а дати Деме откупа с своего сына Иванца моему зятю Коптю полтора рубли»[677]. Для выкупа на свободу и для обзаведения хозяйством после выкупа холопам, очевидно, нужно было получить деньги со стороны, причем эти деньги им могли дать феодалы, земельные владения которых были расположены как в том княжестве, где жили холопы, так и в других (выше было указано, что «окупленные люди» могли быть как «инокняжцами», так и местными людьми). Но в обоих случаях, выкупившись на волю, полные холопы попадали в экономическую кабалу к ссудившим их деньгами землевладельцам, которые «сажали» их на землю на положении крестьян. Другими словами, «купленые полные» холопы превращались в «окупленых людей», получивших земельные наделы.

Очень интересно, что документы различают «людей купленых полных» и «людей купленых» или «окупленых». «Люди купленые полные» — это холопы, и как холопы они не платят дани («и что их людей купленых полных…, и ненадобе им моа дань…»)[678]. Люди, которых землевладельцы «окупив посадят», обычно получают освобождение от повинностей на определенный срок, а после того как «…отсидят… те люди урочны свои лета», они должны «потянуть в… дань… с своею братьею по силам»[679].

В грамоте в Псков митрополита Фотия начала XV в. называются «людие купленые в домы церковныя или под судом церковным», т. е. «люди купленые» — холопы и люди, выкупленные из холопства, ставшие крестьянами, подсудными церковным феодалам, которые пользуются судебным иммунитетом[680].

Из актового материала можно извлечь еще некоторые интересные данные, подтверждающие те выводы, которые были сделаны выше о происхождении из холопов «окупленых» людей как определенной категории крестьянства. В грамоте углицкого князя Андрея Васильевича Покровскому собору 1476 г. есть такое распоряжение: «И кого к себе перезовут жити из моей вотчины безвытных людей, или себе откупив посадят, и тем их людем ненадобе моя дань на 10 лет»[681]. Что это за «безвытные люди», из которых вербуются кадры феодально-зависимого сельского населения? Это — люди, не имеющие тяглого крестьянского участка. «Выть» — единица податного обложения. Когда земля «положена в выти», это значит, что она обложена тяглом, который несет крестьянин, получивший и обрабатывающий земельный надел. «…Та, господине, земля наша Воиславскаа, а мы, господине, ту землю орали и косили, а и за Савкою, господине, та земля наша была за нашим христианином в выти»[682], — говорили на суде дворцовые крестьяне в 1462–1464 гг. Откуда брались «безвытные люди»? В частности, из числа холопов, отпущенных на волю. Когда холоп получал свободу, он юридически становился «великокняжеским человеком», т. е. человеком, зависимым не от отдельного феодала, а от феодального государства, великокняжеским данником. «А што мои люди полные, а те по моем животе пойдут на слободу — люди князя великого», — читаем в духовной грамоте Андрея Ярлыка 1460 г.[683] Но, чтобы платить дань, этим «великокняжеским людям», бывшим «людям полным», нужна была земля и средства для обзаведения хозяйством. Землю им предоставлял феодал, «окупая», т. е. закабаляя их как «безвытных людей».

Итак, категория «окупленых людей» появилась в результате сокращения полного холопства и перехода бывших холопов в число крестьян, наделенных землей и средствами производства.

Но были, очевидно, среди «окупленых людей» не только выкупленные на волю холопы, но и закабаленные (получившие ссуду, «подмогу») крестьяне («а где будет какова християнина или на землю окупить или помочи чем ни буди…»)[684].

* * *

Наряду с «окуплеными людьми», как было указано, старожильцам в жалованных грамотах противопоставляются «люди», призванные землевладельцами «из других княжений», причем «людей» в пределах данного княжения феодалам перезывать запрещается. Обычно в грамотах встречается такая формула: «И игумен (или вообще феодал) кого к собе на те земли перезовет людей из-ыного княженья, а не из моее вотьчины, из великого княжения, а моих людей, великого князя, не примати ему…». Здесь требуют разъяснения два выражения: «мои люди, великого князя» и «из моее вотчины, из великого княжения».

Первое выражение часто заменяется в грамотах словами: «люди, тяглые», «люди становые», «люди волостные». Например: «А людей им тяглых отца моего и моих к себе не приимати»[685]; «А тутошних людей становых игумен в монастырь не примает»[686]; «А кого перезовет игумен из иныя волости, то люди святого Спаса [Спасо-Ярославского монастыря], а мне ся в них не вступати»[687]. Великокняжеские, тяглые, становые, волостные крестьяне — это крестьяне черные, живущие на государственной земле и выполняющие повинности в пользу государства. К этой категории сельского населения и относилось» прежде всего запрещение феодалам принимать на их землю «людей» в пределах данного княжения. В условиях феодальной раздробленности, когда существовал ряд независимых княжеств, правительство каждого из них считало нужным соблюдать порядок, согласно которому «перезывать» тяглых великокняжеских крестьян считалось недозволенным. Их можно было «перенять» вопреки существующим обычаям. Так, великий московский князь Василий Дмитриевич в 1423 г. говорил об архимандрите Малахии нижегородского Благовещенского монастыря: «перенял моих сирот… а они пошли из моее отчины, и он их у себя осадил»[688].

Но ограничивалось ли запрещение землевладельцам «перезывать» крестьян в пределах определенного княжества только крестьянами черными, тяглыми, или оно в равной мере касалось и «перезыва» крестьян одним землевладельцем от другого? Для решения этого вопроса, очевидно, надо наряду с формулой «А людей им моих, великого князя, тяглых к себе не примати»[689] проанализировать другую формулу жалованных грамот: «И… кого к себе на те земли [феодал] перезовет людей из-ыного княженья, а не из моее вотьчины, из великого княжения…»[690] Как надо понимать противопоставление «иного княжения» и «моее (княжеской) вотчины»? Имеются ли в виду два княжества, каждое в определенных государственных границах, включающих земли не только черные, но и боярские, монастырские и т. д., или же речь идет о «моей» (княжеской), вотчине в узком смысле слова, под которой подразумеваются лишь, великокняжеские, т. е. черные и дворцовые земли? Анализ актового» материала дает, мне думается, право для первого вывода.

Формула «о призыве» землевладельцами крестьян из других княжений иногда встречается в других вариантах, в которых слова «из иного княжения» заменяются словами: «с-ыных сторон», «с обеих сторон», «из-зарубежья» («И кого призовут к себе на то место новых людей с-ыных сторон»; «и призовет к себе людей с обеих сторон»; «а кого к себе призовет людей из зарубежья»)[691]. Из подобного рода выражений как будто уже напрашивается вывод, что прием крестьян возможен только в том случае, если они пришли из владений, расположенных за пределами данного княжества.

Еще больше оснований для такого вывода дают грамоты, где прямо называются те княжества, из пределов которых считается законным прием крестьян. Например: «А кого себе перезовут людей изо Тверскаго и из Кашинского…»[692]; «И кого собе перезовут людей жити изо Тферьского или из Ноугородцкого…»[693]; «…Кого к собе в те села и в деревни перезовет людей из Можайского»[694]. Во всех этих случаях князья говорят о призыве крестьян из других княжеств (точно их обозначая), но не из своего.

Наконец, очень интересно содержание, вкладываемое актами в слова «моя (княжеская) вотчина», откуда нельзя призывать крестьян. Судя по договорным княжеским грамотам, под княжеской «вотчиной» подразумевается территория княжества с расположенными на ней владениями разных земельных собственников: бояр, слуг и т. д. Например: «А хто имет, господине, жити наших бояр и слуг в твоей вотчине, и тобе, господине, блюсти их, как и своих»; «А кто служит нам или тобе, а живет в нашей вотчине, в великом княженьи, или в твоей вотчине, во Тфери, и на тых нам взяти дань, как и на своих, по целованию, без хитрости»[695]. Следовательно, запрещая землевладельцам перезывать крестьян из пределов «княжеской вотчины», грамоты имеют в виду не только сельское население черных волостей, но вообще феодально-зависимое крестьянство данного княжества, живущее во владениях собственников разных, категорий. Законным считается призыв лишь крестьян — «инокняжцев».

Приведенные соображения можно дополнить еще некоторыми, наблюдениями над актовым материалом. В грамоте княгини Софьи Витовтовны, вдовы московского великого князя Василия Дмитриевича, Троице-Сергиеву монастырю имеется следующая фраза: «А кого к себе перезовут на те пустоши людей не из моих волостей, ни из сел…»[696] Близкие по содержанию слова имеются в грамоте тому же монастырю княгини Марии Ярославны, жены великого князя, Василия Васильевича 1453 г.: «кого к собе на те пустоши перезовут жити людей из-ыных княженей, а не из великого княжения, ни из моих сел»[697]. В обоих случаях, по-видимому, имеется указание, с одной стороны, на великокняжеские волости, с другой — на села, принадлежавшие княгиням на правах частной собственности. Такой вывод подтверждается духовными княжескими грамотами, из которых видно, что, с одной стороны, княгини получали волости и села в пожизненное владение, с другой — в их полной собственности находились земли, лично ими приобретенные[698]. Но и из тех и из других владений перезыв крестьян был запрещен.

Таким образом, под «пришлыми людьми», противопоставляемыми старожильцам и упоминаемыми наряду с «людьми окуплеными» («куплеными»), акты XV в., очевидно, имеют в виду пришлых крестьян из других княжеств[699]. В пределах каждого княжества феодалы могли свободно призывать на свои земли лишь старожильцев, которые уже когда-то на них жили, а также «безвытных людей», лишенных земельных наделов (по своему происхождению часто являвшихся выкупившимися на волю холопами).

В некоторых правых грамотах содержится конкретный материал, рисующий использование труда пришлых крестьян на черных землях и в феодальных частновладельческих вотчинах. Так, из одного судебного дела 1465–1466 гг. вырисовывается судьба таких пришлых крестьян, как Казака с товарищами, осевших на черных землях К ним предъявил иск «строитель» Спасо-Евфимьева монастыря Иов, обвиняя их в том, что они покосили монастырские пожни. Но Казак и его товарищи доказывали, что они косили эти пожни на основании грамоты великого князя, в которой было указано место, где им селиться, что действовали они по распоряжению великокняжеского посельского. Правда, ответчики не смогли представить «знахарей», которые подтвердили бы принадлежность спорных пожен к числу великокняжеских волостных земель: «У нас, господине, на те пожни знахорей нет, говорили они судье, — мы, господине, люди пришлые, а пожен, господине, не знаем; и велел нам, господине, их косити посельской великого князя Тульнев»[700].

Стимулом к тому, чтобы пришлый крестьянин — «инокняжец» осел в определенном феодальном имении, и в то же время средством закабаления и была предоставленная ему владельцем данного имения подмога сельскохозяйственным инвентарем или деньгами. В Новгородских писцовых книгах упоминаются «подможные деньги», полученные крестьянами от помещика[701].

* * *

Выделение категории крестьян старожильцев в противоположность новикам — «людям призванным и окупленным» — произошло в процессе трудовой деятельности русского крестьянства по освоению территории под земледельческую культуру. Бросается в глаза полное соответствие выделенных выше на основе актового материала форм поселений, с одной стороны, и разрядов крестьян — с другой. В старых селах «живут» старожильцы, «тутошние» «люди», «сельчане» и «деревенщики», имеющие земельные наделы, пашущие пашню, несущие феодальные повинности. Селища и пустоши — это запустевшие селения, из которых разошлись «тутошние старожильцы». Но как на пустошах сохраняются «печища», т. е. следы старых хозяйственных построек, прежней оседлости (и суд по земельным делам проявляет интерес к этим печищам — одному из признаков права собственности на землю), так и жившие здесь когда-то «тутошние старожильцы» продолжают считаться держателями своих прежних земельных наделов (предполагается, что они вернутся на «старые места»). Наконец, призванные из других княжеств и «окупленные» люди «садятся» на пустоши или на лесные участки, где «сажают» починки. В противоположность старожильцам, жителям «старых» сел и деревень, это — новики, инициаторы возведения новых поселений, возникающих по их «почину» («починков»). В жалованной грамоте князя Михаила Андреевича белозерского Кириллову монастырю 1468 г. старожил ьцам противопоставляются «люди пришлые новики», которых игумен перезовет «на пустоши, и на лесы… жити из-ыных княженей»[702]. В другой грамоте тому же монастырю указано, что те крестьяне, которых «перезовет игумен… на лес», получают освобождение от дани на 30 лет, те же, «кто сядет… на пустошех», будут «польгочены» на 20 лет[703]. Новики «садятся» на землю («…починок Сауловской, где сел Гридин сын Дьяков, да Новая деревня, где сели Вагоновы дети»)[704]. Они «садятся жити», т. е. с тем, чтобы сделать землю жилой, оседлой. Феодал помогает им в этом, предоставляя податные льготы, а затем, когда земля действительно становится жилой, крестьяне-новики превращаются в старожильцев, феодал пользуется продуктом их прибавочного труда в форме ренты.

В Новгородских писцовых книгах постоянны такие указания: «починок… (такой-то), двор… (такого-то), сел ново, пашни нет», «а на тот починок дана ему грамота на льготу» (на столько-то лет) и т. д.[705]

Переход новиков в старожильцы в процессе распашки новых земельных площадей, возведения новых жилых дворов, устройства сел и деревень означал также процесс их закрепощения, ибо земля, хозяйственно культивируемая крестьянином при помощи топора, сохи, косы, не была его собственностью и труд на ней являлся источником дохода для феодала. Такова связь старожильства с развитием производительных сил и производственных отношений.

В связи с этим можно сделать одно не безынтересное предположение о происхождении имеющейся в ряде грамот формулы «куды топор, и плуг, и соха, и коса ходила», определяющей границы земельных владений. Являясь первоначально, в период существования территориальной общины, выражением представления о том, что граница земельного владения определяется сферой реально возможного приложения труда земледельца, с развитием феодальных отношений эта формула приобрела иной смысл. Пользуясь ею, феодал имел возможность, увеличивая количество феодально-зависимого от него населения, присваивать большее количество земли. Таким образом, указанная формула в актах XIV–XV вв. противоречива. Для крестьян она означает связь между правом пользования землей и трудовым производственным процессом, для феодалов — связь между собственностью на землю и присвоением прибавочного труда обрабатывающих ее крестьян.

Эта противоречивость нашла отражение и в некоторых актах. В 1504 г. возникло судное дело о пожнях на р. Костроме, которые монастырь оспаривал у некоего Ивана Сухоны. Иван Сухона в подтверждение своих прав на эти пожни сослался на то, что он купил их у крестьянина Микулы Яковлева сына Крутикова, и представил в суд правую грамоту. Допрошенный Микула на вопрос судьи: «Почему те пожни твои, что ты их продал?» — ответил: «Те, господине, пожни наши, а розчисть, господине, деда моего… и отца моего… и мои». Таким образом, Микула выразил крестьянскую точку зрения: земля моя, потому что я ее сделал жилой, расчистил от леса. Что касается суда, то он вынес решение, отражая точку зрения феодалов. Он признал продажу земли незаконной, потому что Иван Сухона «купил те пожни у троецкого ж хресьянина у Микулки у Яковлева сына манастырские пожни»[706]. Другими словами, логика суда, как органа класса феодалов, такова: земля монастырская, потому что ее сделал жилой, расчистил из-под леса, монастырский крестьянин.

* * *

Термин «старожильцы» выделился в процессе развития феодальной собственности на землю и закрепощения крестьян в то время, когда основную массу феодально-зависимого населения уже составляли крестьяне, экономически крепко связанные с землей, полученной от феодалов, и трудом в своем хозяйстве и хозяйстве землевладельца обеспечивавшие ему получение прибавочного продукта. В число крестьян-старожильцев постепенно вливались и сливались с ними «люди», призванные из других княжений, «окупленные», холопы. В ряде княжеских жалованных грамот начала XVI в. уже нет этого различия старожильцев, пришлых, «окупленных людей», говорится просто о «христианах»[707]. Это характеризует общую линию исторического развития в направлении слияния отдельных категорий сельского населения в единую крепостную массу.


§ 8. Формы эксплуатации крестьян. Половники. Серебреники

В исторической литературе господствует точка зрения, принадлежащая Б. Д. Грекову, о преобладании в XIV–XV вв. в феодальном хозяйстве Руси ренты продуктами над другими формами эксплуатации крестьян. Лишь в недавнее время эта точка зрения была подвергнута пересмотру в трудах А. П. Пьянкова[708] и А. Д. Горского[709], Оба автора на основе рассмотрения большого документального материала весьма убедительно доказывают наличие в указанный период в ряде русских вотчин в системе крестьянских повинностей барщины и в связи с этим приходят к аргументированному выводу о том, что для XIV–XV вв. можно говорить о сосуществовании на Руси двух форм ренты: отработочной и продуктовой.

Я вполне согласен с таким положением, но думаю, что допустимо (хотя бы и гипотетически) высказать некоторые, более далеко идущие предположения. Имеются основания говорить о росте крепостничества в связи с развитием барщинного хозяйства как об одной: из предпосылок образования Русского централизованного государства, а не только как о последствии этого явления. Можно говорить о наличии в пределах отдельных имений как барщинных, так и оброчных селений, причем распределение оброка и барщины по географическим районам, а в пределах тех или иных районов — по селениям отражает в известной мере картину распространения вширь и вглубь феодальных отношений в связи с развитием производительных сил в сельском хозяйстве.

Рассматривая выше эволюцию сельского хозяйства в XIV–XV вв., я говорил о том, что к этому времени в различных районах Северо-Восточной Руси выделяются «старые» села и деревни как центры земледелия на старопахотных, давно обжитых сельским населением землях. Жители этих сел, как правило, должны были выполнять барщинные повинности на господской пашне. В самом деле, как же иначе понять указания документов о наличии в таких имениях господской ржи и других зерновых культур в земле и на поле? Очевидно, эти культуры возделывались трудом или барской холопьей челяди, или крестьян-барщинников.

Сейчас сделанные выше наблюдения можно пополнить новым материалом, осветив его под углом зрения распространения разных форм феодальной ренты. Несомненно, на дворцовых землях, принадлежавших великим и удельным князьям, был ряд селений, крестьяне которых эксплуатировались на основе барщины. Так, великая княгиня Софья Витовтовна, перечисляя в своей духовной грамоте 1451 г. села в Московском, Коломенском, Юрьевском, Костромском, Вологодском уездах, а также за Волгою на Шексне, пишет: «А что будет в тех в моих селех в всех хлеба стоячего на поли, ржи и яри, оприсно семян ярных, и сын мои, великии князь Василеи Васильевич, тот хлеб стоячии весь велит попродати да серебро роздасть по моей души»[710]. Работали во владениях княгини крестьяне — «изделники»[711]. В ряде уездов были разбросаны барщинные села князя Юрия Васильевича дмитровского, который по духовной 1472 г. роздал их по монастырям с «хлебом, что в земле, опроче стоячего хлеба»[712]. В грамоте волоцкого князя Бориса Васильевича около 1494 г. в село Шарапово посельскому Алексею говорится: «А которые земли пахали мои крестьяне изстарины и сена косили на меня и на себя, а те бы земли и покосы ты ведал по старине»[713]. Стало быть, часть княжеской земли обрабатывалась барщинным крестьянским трудом. Сохранились интересные данные о том, как в конце XV в. дьяк князя Андрея Васильевича угличского Митя Демидов «приежщал» в село Шипинское «пашню на государя наряжати». Для организации барщинного хозяйства он выменил своему князю у некоторых соседних землевладельцев несколько деревень, которые и «припустил… к селу к пашне»[714]. О наличии барщины в ряде владений князя И. Ю. Патрикеева (в Коломенском, Переяславском, Дмитровском, Юрьевском, Можайском, Владимирском, Суздальском и других уездах) можно судить по его духовной грамоте около 1499 г. В княжеских селах было много хлеба «в житницах и стоячего»[715].

Центром барщинного хозяйства во владениях московской митрополичьей кафедры являлся, по-видимому, Владимирский уезд, в котором были сосредоточены старинные митрополичьи села. О том, что митрополичьи крестьяне эксплуатировались на основе сочетания барщинных и оброчных повинностей, можно судить по уставной грамоте митрополита Киприана домовному митрополичьему Царевоконстантиновскому монастырю 1391 г. Документ этот настолько широко известен, что нет смысла излагать его содержание. Из более поздней грамоты митрополита Симона Юрию Масленицкому видно, что в конце XV — начале XVI в. обычной нормой барщинных работ для крестьян Царевоконстантиновского монастыря была обработка одной десятины монастырской пашни на каждые пять десятин пашни крестьянской. Крестьянскую барщину упоминают жалованные грамоты митрополитов Геронтия, Зосимы, Симона бортникам Семену Улыбашеву с детьми и товарищами 1478–1495 гг. О наличии барщины в митрополичьих владениях Переяславского уезда можно судить по тому, что в 1506 г. митрополит Симон предписал одному из своих слуг — Семену Ожерельеву переписать в митрополичьем переяславском Антоньеве монастыре «…хлеб стоячей на поле и в житницах…»[716].

Барщинные села имелись в митрополичьих имениях в Московском уезде. Так, в митрополичьей копийной книге находим запись о том, как крестьяне сел Голенищева и Селятина «безпрестани на дворе митрополичи всякую страдную работу работают». В 1498–1499 гг. по приказу митрополита Симона А. Т. Рчинов выделил в пределах митрополичьей Селецкой волости Московского уезда 76 десятин земли для организации барщинного хозяйства: «И приказал тое землю митрополичю волостелю селецкому ведати и пахати на государя на митрополита». В 1499 г. митрополичий дьяк Яков Кожухов велел «ведать и пахать на государя на митрополита» село Горки-Якшилово, ранее бывшее в держании у митрополичьего сына боярского И. Парфеньева[717].

Имеются сведения и о барщине во владениях Троице-Сергиева монастыря. Передавая в 1454 г. в Троице-Сергиев монастырь монастырек св. Юрия и ряд земель в Пошехонье и отказываясь в пользу монастырских властей от всех повинностей с крестьянского населения этих земель, можайский князь Иван Андреевич упоминает среди повинностей и барщину: «ни сел моих делати… ни в житницу им жита не сыпать». В конце XV в. крестьянин Троице-Сергиева монастыря села Бебякова Переяславского уезда «пахал… десятины на монастырь». В льготной грамоте волоцкого князя Бориса Васильевича Троице-Сергиеву монастырю 1494 г. на две пустоши на реке Клязьме читаем: «…и тем их людем не надобе… селское дело». В 1495–1499 гг. «заказчик» Троице-Сергиева монастыря Афанасий говорил относительно хозяйственной эксплуатации деревни Шипулина Костромского уезда: «а ту, господине, землю пахали на монастырь крестьяне монастырские»[718].

К барщине прибегали власти Симонова монастыря. На суде, происходившем в 60–70-х годах XV в., чернец Симонова монастыря Семен рассказывал, что ряд земель у Соли Галицкой в течение нескольких десятков лет монастырские крестьяне «пахали на монастырь». Около 1463 г. старцы Симонова монастыря, давая показания на суде, указывали, что много лет, при пяти посельских, монастырские крестьяне «пахали на монастырь» землю Куземкино и Дернково в Московском уезде[719].

Можно думать, что барщина была распространена и в боярских имениях. Об этом опять-таки свидетельствуют упоминания в документах отчуждаемых светскими землевладельцами сел с посевами и всходами зерновых культур. В документе, фиксирующем обмен землями между старцем Троице-Сергиева монастыря и боярином В. Ф. Кутузовым, названы села последнего в Дмитровском уезде с «деревенями… и с ужинкою, и с хлебом, которой в земле и на полех, с рожью и с ярью, стоги и с сеном, что к тем селом потягло…»[720]. В 50–70-х годах XV в. П. И. Морозов купил у Ивана Петелина его села Скнятиново и Новоселку с деревнями «и с хлебом, что в земле»[721]. В 60-х годах XV в. Д. В. Бобр Сорокоумов-Глебов приобрел по купчей грамоте у Ермолы Юрьева и у его детей село Старое Федоровское Руиново в Дмитровском уезде «и з деревнями да с половиною хлебом, что в земле»[722]. К 1463 г. относится купчая В. Д. Ермолина на проданное ему Рагозой Терентьевым и его братом Захаром село Спасское-Семеновское Дмитровского уезда с деревнями и с пустошами, «и с хлебом, которой в земле»[723]. В начале XVI в. братия Исифова-Волоколамского монастыря купила у князя Ивана Бараша Иванова сына Смотрин а сельцо Морткино в Рузском уезде «и з земленым хлебом, и скирд овса, да человека его Дроздова рожь»[724]. Подобных примеров можно привести много. Хотя они и не дают прямых сведений о барщинных работах крестьян, но наличие в ряде имений барской запашки косвенно указывает на применение в них отработочной ренты.

Специально следует сказать несколько слов о барщине в Новгородской земле. Барщинное хозяйство рисует обнаруженное А. В. Арциховским письмо (на бересте) приказчика Михаила «к осподину, своему Тимофию» XV в.: «Земля готова, надобе семяна. Пришли, осподине, целовек спроста, а мы не смием имать ржи без твоего слова»[725]. Из рядной крестьян Робичинской волости с новгородским Юрьевым монастырем около 1460 г. можно сделать вывод, что монастырские крестьяне были обязаны и вносить владельческий оброк, и выполнять барщинные повинности[726].

Рассмотренный материал, конечно, недостаточен для каких-либо твердых выводов обобщающего характера. Но известные заключения (пусть в предположительной форме) он позволяет сделать. Прежде всего устанавливается значительно больший удельный вес барщины в феодальном хозяйстве рассматриваемого времени, чем думал Б. Д. Греков. Далее видно, что средоточием барщинного хозяйства были в значительной мере «старые» села, как расположенные в центре Северо-Восточной Руси, так и вклинивавшиеся постепенно в более окраинные уезды. Конечно, барщина в таких селах не была нововведением. Можно думать, что с развитием барщинного хозяйства было в какой-то мере связано и появление старожильства, как начальной формы крепостничества.

В то же время в XIV–XV вв. в системе крестьянских повинностей получает распространение и рента продуктами. На оброке находились отдельные княжеские дворцовые села. Так, около 1440 г. князь Дмитрий Юрьевич купил в Бежецком уезде села «с хлебом, которой хлеб в земле сеян, да и с поспом». В 1467–1474 гг. в жалованной грамоте Ивана III упомянуты «деревни… оброчные» Якуша Пересекина и Гриди Филисова. В 1489–1490 гг. великокняжеский дворецкий князь П. В. Шестунов передал пустошь Козловскую в Московском уезде на оброк крестьянину Степану Дороге Якушову сыну[727].

Оброчные селения имелись и в митрополичьих имениях. Грамота митрополита Ионы середины XV в. называет во Владимирском уезде «старых оброчников церковных домовных» — крестьян Федяя, Никиту и Левона. Митрополичьи дети боярские Фомины, завладевшие в Ликуржской волости Костромского уезда рядом черных деревень, утверждали в 1501–1502 гг. на суде, что «прежние… митрополиты… держали за собою те селца и те деревни все и до сех мест, и оброки имали»[728].

Рента продуктами имела достаточное распространение в монастырских вотчинах. И. А. Голубцову удалось обнаружить чрезвычайно интересный документ, которым была подклеена одна княжеская жалованная грамота Троице-Сергиеву монастырю середины XV в. На подклейке имелась роспись оброков с крестьян ряда деревень (разных уездов) Троице-Сергиева монастыря. В состав оброка входили продукты земледелия и скотоводства: рожь, овес, пшеница, хмель, лен, масло, мясо. Взимался оброк и произведениями домашней промышленности (овчины). Наконец, в отдельных случаях оброк брался деньгами («белами»). Правда, по соображениям И. А. Голубцова, указанную роспись следует датировать второй половиной XVI в.[729], но явления, в ней отраженные, имеют, можно думать, известную давность.

Судя по жалованной грамоте князя Андрея Васильевича угличского, крестьяне волости Илемны Верейского уезда привозили ежегодно «повоз» (хлебный оброк) в Троице-Сергиев монастырь[730]. В духовной грамоте чернеца Троице-Сергиева монастыря Вассиана Уварова 1475 г. упоминаются долговые обязательства ему хлебом крестьян различных деревень (может быть, имеется в виду хлебный оброк). Всего Уварову следует получить 70 четвертей ржи с 11 человек. Долг каждого колеблется в пределах от одной до 12 четвертей. Преобладают долги в 12 четвертей. В одном случае речь идет о том, что рожь должна быть отдана землевладельцу с «наспом» (т. е. с процентами в виде добавочного количества зерна)[731]. Об оброке, взимавшемся с крестьян Саввина-Сторожевского монастыря, узнаем из грамоты князя Андрея Васильевича 1490 г.[732]

В «Ответах» митрополита Киприана игумену Афанасию конца XIV — начала XV в. рекомендуется «приказати» управление монастырскими селами «мирянину некоему богобоязливу» — «в манастырь же бы готовое привозил житом и иными потребами»[733]. Эти «потребы» взимались, очевидно, в виде оброка с крестьян или представляли собой продукты барщинного крестьянского труда.

Показательны данные об оброчных хозяйствах в Новгородской земле. Среди новгородских берестяных грамот А. В. Арциховский нашел документ XIV в., представляющий собой договор («докончание») крестьян с феодалами об уплате последним натурального оброка (хлебом и солодом) и «дара» (продуктами сельского хозяйства и мехами, возможно, ходившими в качестве денежных единиц). «Се доконщяху Мыслове дете Труфале з братьею, — читаем в этом документе, — давати успов 6 коробей ржи да коробья пшеници, 3 солоду, дару 3 куници да пуд меду, детем по белки 3, и 3 горсти лену». Ниже, другим почерком, приписано: «Боран, уновину» (по А. В. Арциховскому, холстину). А. В. Арциховский считает эту приписку дополнением, внесенным феодалом в проект договора, составленный крестьянами[734]. Хозяйство, основанное на продуктовой ренте, выступает из письма (на бересте) некоего Карпа (по-видимому, приказчика) «к осподину моему Фоми» (феодалу). «Было есми, осподинь, на Пустопь ржи, рожь есмь роздилило с Ольксои, с Гафанкомо. Ньмного, осподинь, ржи на твою цасть, два овина цьтвьрти. А Пянтльликь видьль самь»[735]. По всей вероятности, крестьяне в данном хозяйстве эксплуатировались на началах издольщины. Поэтому приказчик и сообщает землевладельцу, сколько хлеба пришлось на его долю из урожая текущего года. Одна дефектная берестяная грамота XV в. сохранила сведения о «поземе» и «даре», поступающих с нескольких сел некоему Фоме. «Позем» и «дар» вносились «белками», хлебом (рожью), мясом («полоть»)[736]. В жалованной грамоте новгородского веча «сиротам» Терпилова погоста начала XV в. говорится о взимании с них посадничьего и тысяцкого «поралья» в размере 40 бел, четырех «севов» муки, десяти хлебов[737].

Приведенных данных опять-таки недостаточно для того, чтобы по-настоящему оценить роль натурального оброка (ренты продуктами) в феодальном хозяйстве XIV–XV вв. Но одно предположение, я думаю, сделать можно. Помимо некоторых «старых» сел, крестьяне которых находились на оброке в силу ряда причин (например, в силу удаленности этих сел от центра владельческого хозяйства и трудности организации здесь барщины), рента продуктами применялась землевладельцами при заведении хозяйства на пустошах. Крестьяне, возводившие поселения на пустующих землях, сначала получали на определенное количество лет льготу в повинностях, а затем облагались оброком, ибо барщину на подобных землях было завести еще трудно. И в этом смысле можно говорить о том, что оброчная система хозяйства служила целям распространения феодальных производственных отношений, развитию феодальной собственности на землю. В этой связи мне хотелось бы коснуться вопроса об особой форме феодальной эксплуатации — издольщине и о происхождении половничества.

* * *

Сведений о половниках для XV в. не так много, особенно немного их для центральных районов. Чаще, чем в актах Северо-Восточной Руси, упоминаются половники в Новгородских писцовых книгах. Те данные, которые у нас имеются, свидетельствуют о том, что половники получали от феодалов землю из доли урожая. Половник — это крестьянин, который «сидит на исполовьи»[738].

На положение половников переходили крестьяне-общинники, передававшие феодалам свои участки земли. Так, от середины XV в. сохранилась купчая крестьян Княжеостровской волости на землю для Богородицкой церкви в Лявле, проданную им Харитоном Родивоновым. Последний выговорил для себя и своего потомства право остаться жить на отчужденном земельном участке в качестве церковного половника («а жить на том селе Харитону до ево роду половья до исхода»). Хозяйство нового половника состояло из двора, дворища, пашенной («орамой») земли и лугов («пожен»)[739]. Таким образом, источником «половничества» для крестьян могло явиться хозяйственное разорение, вынуждавшее их продавать землю[740].

Переходя в половники на частновладельческие земли, волостные крестьяне выходили из тяглой общины, переставали выполнять повинности по «разрубу» волостных властей. Так, в середине XV в. Кирилл Юрьевич заключил ряд с Емецкой слободой о том, что сотские и слобожане не будут облагать никакими повинностями половников, проживающих в селе, купленном им и переданном Богородицкому монастырю: «А хто половеник или два на томо селе, а на тых сочскому и весем слобъжаномо ръзруба не класти… ни во къторыи протор, ни въ что»[741].

Источником «половничества» могла быть кабала. В конце XIV — начале XV в. Елена Кормилицына дала Кириллову-Белозерскому монастырю деревню Нарядовскую в Каргободе «и с серебром, что на половникы, два рубля…»[742]. В грамоте белозерского князя Михаила Андреевича Ферапонтову монастырю середины XV в. упоминаются «половники в серебре»[743]. Таким образом, половники близки к «серебреникам» и «окупленным людям». Половниками, вероятно, могли становиться и отпущенные землевладельцами на волю холопы, из которых формировались, как указывалось выше, «окупленные люди»[744].

Но как и «серебреники», и «окупленые люди», и псковские «изорники», «половники» вовсе не составляли какой-то особой категории крестьян.

У половников, как и у других крестьян, часто было свое собственное единоличное хозяйство («собина»), и они имели право на получение доли урожая («половничьи половины») за пользование землей феодала. Так, в одной грамоте говорится: «купил есми у Ивана у Микулинича у Москотиньева у Болшего деревню Сарьскую на Юзе с хлебы и с семяны опрочь половничьи половины да их собины». Значит при продаже земли из запасов хлеба и семян исключалось то, что принадлежало половникам. В духовной грамоте Матвея Васильевича XV в. упоминаются «житные семена» в селе у его половника[745]. В правой грамоте конца XV в. Троице-Сергиеву монастырю говорится о монастырском ключнике, который «жито… делил с половники на гумне»[746].

Иногда половники составляли основное феодально-зависимое крестьянское население вотчины (например, в рядной Степана Цуникова с Ананием Трофимовым XV в. говорится: «…не надобе Степану, ни его детем до Онаньи, ни до его детей, ни до его половников о тых землях ничто же…»)[747].

Как и вообще среди крестьян XV в., и среди половников наблюдалась имущественная дифференциация. В Новгородских писцовых книгах половники упоминаются часто как люди, зависимые от других крестьян, хотя и живущие в собственных дворах и имеющие собственную пашню и сенокосы. Например: «дв. Онтушко староста, дв. Костко, дв. Михал, половникы Онтушовы, сеют ржи 10 коробь, а сена косят 50 копен, 3 обжы». Некоторые половники жили в чужих крестьянских дворах: «Двор Поташ Гаврилов, а у него половники Огешко да Васко». Но были половники, проживавшие и в собственных дворах[748].

Формой эксплуатации половников (и в этом, очевидно, заключалась специфика их положения) являлась издольщина. В Новгородских писцовых книгах XV–XVI вв. постоянно упоминается в качестве повинности крестьян обязательство сдать землевладельцу половину урожая («а из хлеба половье»)[749]. Наряду с этой нормой были в ходу и другие («а из хлеба четверть», «а из хлеба пятина»)[750]. Существовали специальные термины «половной», «третной» хлеб[751].

Имеются отдельные сведения об усилении эксплуатации половников на протяжении XV — начала XVI в. Например, по писцовой книге Деревской пятины значится крестьянин, вносивший «старого дохода из хлеба четверть…, а ныне половничает»[752].

Вряд ли можно видеть отличие положения половников от обычных крестьян в том (как это иногда предполагают), что они не несли государственного тягла. Были половники, исполнявшие тяглые повинности. Так, в правых грамотах конца XV в. содержатся показания половников Троице-Сергиева монастыря. Один из них, Алексей, обращаясь к судье, «тако рек: яз, господине, помню за пятдесят лет, в той, господине, земле — в Мичкове — отець мой жил, а на старца на Ферапонта на троецкаго половничял, а после отца своего половничяю яз, а дань, господине, даем с монастырскими хрестьяны х Костроме, а службою, господине, приданы х Костроме».

Аналогичные показания дал и другой половник, Гридя: «Та, господине, земля Мичково монастырская троецкая, а половничяю, господине, на монастырь тритцать лет, а дань даем, господине, с монастырскими хрестьяны х Костроме, а службу служим с костромляны»[753].

Третий половник Иван Андронов, по его словам, «пришол» со своим отцом на «землю Оглоблино» «на половничство» и стал «половничать» на Троице-Сергиев монастырь, уплачивая дань костромским даньщикам и неся «службу с костромляны»[754].

Перед нами три половника, выполняющие и владельческие и государственные повинности.

В то же время жалованными грамотами князей половники, как и другие крестьяне, иногда получали тархан от тягла. Так, по жалованной грамоте князя Михаила Андреевича белозерского середины XV в., «езовники и половники» череповецкого Воскресенского монастыря были освобождены от дани и ряда других повинностей[755].

Итак, не отличаясь принципиально (ни экономически, ни юридически) от других крестьян, будучи близкими по своему положению к «серебреникам» и «людям окупленным», половники получили свое наименование от формы эксплуатации — «исполовья» — издольщины. Можно думать, что эта форма эксплуатации развивалась в условиях хозяйственного подъема, вызванного восстановлением пустошей, освоением и обработкой под пашню лесных площадей, заведением новых крестьянских поселений — деревень и починков. Не обладая средствами для подобной деятельности по поднятию целинных и залежных земель, крестьяне (иногда выкупившиеся на волю холопы) получали ссуду от землевладельцев на условиях, выгодных для последних: как только крестьянин основывал на новом месте починок, заводил хозяйство, начинал собирать урожай, половину его (или какую-либо иную оговоренную заранее часть) он должен был вносить землевладельцу, ссудившему его инвентарем или деньгами.

Крестьянские поселения (деревни, починки) не были многодворными, они состояли часто из одного-двух дворов. А население возрастало. Отдельные крестьянские семьи выселялись, заводили новые починки, будучи вынуждены в связи с этим идти в новую кабалу к землевладельцам.

Происхождение половничества в указанных выше условиях сельскохозяйственной жизни хорошо, по-моему, рисуют некоторые документы Кириллова-Белозерского монастыря. В конце XV в., во время размежевания монастырских земель, В. Г. Телибанов показывал межевщикам, что его дед, отец и он сам длительное время жили в деревне Колкаче, принадлежавшей Есипу Пикину, и «половничали» на него. Деревню Колкач Есип Пикин «велел розставити на двое» и «посадил» там деда В. Г. Телибанова. Деревни Сущово и Талицу Есип «розделал на лесе своими людми да посажал половников»[756].

* * *

Остается коснуться вопроса о денежной ренте. Этот вопрос тесно связан с другим вопросом — кто такие «серебреники», упоминаемые в некоторых грамотах XV в. в числе феодально-зависимого населения. Б. Д. Греков противопоставляет серебреников старожильцам, указывая, что они «несколько похожи на зависимых крестьян, но отличаются от них тем, что не несут крестьянского тягла». Однако вряд ли в серебрениках можно видеть особую категорию сельского населения или, как говорит Б. Д. Греков, — «несколько категорий феодально-зависимых людей», отличных от крестьян[757]. Раскрытию сущности серебреничества должно помочь выяснение того, в каком смысле употребляется часто встречающийся в актовом материале термин «серебро».

Этот термин фигурирует в разном контексте. В грамотах о передаче духовными феодалами земли во временное держание слугам обычно имеется такое условие: «А что… яз [держатель] примышлю в том селе… серебра, и хлеба, и животины страдные, и после моего живота то село… и с серебром, и со хлебом в земли, и что будет на поле стоячего жита, и з животиною страдною, и со всем с тем…» возвращается обратно земельному собственнику[758]. Здесь речь идет вообще о тех доходах, которые будут получены с земли, после того как взявший ее в держание слуга заведет на ней хозяйство. В числе хозяйственных доходных статей названы: посевы хлебных злаков и урожай текущего года, рабочий скот, наконец, денежные суммы («серебро»). Под «серебром» в данном случае можно понимать как денежные доходы, полученные от реализации хлеба на рынке феодалом, так и денежную ренту с крестьян, так, наконец, те деньги, которые розданы в долг крестьянам и должны быть с них взысканы (с процентами или без процентов). Словом, поскольку такого рода формулы грамот носят условный характер — речь в них идет о расчетах по «серебру», возможных в будущем, а не о реальном «серебре», фигурирующем в момент передачи земли ее собственником временному держателю, — очевидно, на основании этих формул делать в достаточной мере обоснованные выводы о значении термина «серебро» не приходится.

В ряде грамот говорится об отчуждении (дарении, покупке и т. д.) сел и деревень «и з серебром, и з хлебом з земным и стоячим, и з животиною»; «и з серебром, и з животом, и з деревнями»; «и с серебром, и с хлебом, и с животиною»; «и с хлебом, и с серебром»; «и с серебром, и с хлебом, и с сеном»; «и с серебром, и с хлебом, и с жывотиною, и с бортью»[759] и т. д. В этих случаях речь идет уже о реальном «серебре», фигурирующем в момент совершения сделки на землю. Но значение этого «серебра» также недостаточно ясно (хотя иногда даже указывается определенная сумма серебра, например 60 рублей)[760]. Выдвинутые выше три возможных объяснения термина (деньги от реализации продуктов сельского хозяйства, денежная рента, крестьянский долг) опять-таки остаются в силе.

Для нас очень важно при этом, что в отдельных случаях, несомненно, под «серебром» можно подразумевать денежную ренту с крестьян. Так, в некоторых грамотах вместо фразы о передаче земли «с серебром» имеются слова об ее отчуждении «с оброком» («и с судом, и с данью, и с оброком, и с хлебом, что в земле»)[761]. Оброк действительно взимался и деньгами, как это видно, например, из «оброчной» грамоты князя Михаила Андреевича белозерского Кириллову монастырю 1468 г. об уплате ежегодно «по десяти рублев пятигривенным серебром»[762].

Ряд грамот говорит о том, что «серебро» должно быть собрано с крестьян («серебро» «што в людех») по селам и деревням («и сын мой Михайло, ис тех сел что серебра на людех вымет, да испродасть хлеба, да приказником моим те деньги отдасть…», «а што в моем селе серебро… да и в деревнях, и то серебро прикащики мои зберуть, да дадуть жене моей»)[763]. Из трех форм извлечения «серебра», о которых шла речь выше, в данном случае прямо говорится об одной (продаже хлеба на рынке). Под формулами «что серебра на людех вымет» или «што… серебра зберуть», можно подразумевать с одинаковой долей основания две другие формы (взыскание с крестьян долгов и денежную ренту). Но интересно сопоставить приведенные выше выдержки из источников с имеющимися в грамотах упоминаниями о пожаловании землевладельцам сел «и с оброком с денежным и с хлебным…»[764]. Это сопоставление делает вполне правомерным вывод о том, что в понятие «серебро» включается и денежная рента.

Следующая группа актов говорит о разделе «серебра» между землевладельцами и крестьянами. В духовной грамоте князя Юрия Васильевича дмитровского 1472 г. имеется такое место: «А что мои села в моей отчине в Дмитрове…, и мати моя, великаа княгини, и мой господин, князь великий, возмет ис тех сел изо всех половину серебра, да роздаст по моей души, а другую половину серебра отдаст тем хрестианом, на коих то серебро»[765]. В жалованной грамоте великого князя Василия II Троице-Сергиеву монастырю середины XV в. читаем: «А дал есми им те села и деревни, и с хлебом, и з животиною, да половину серебра денег на людех, и со всем с тем, что в тех селех и в деревнях есть, опричь людей страдных да опричь суда, — суд мой, великого князя»[766]. Взыскание половины «серебра денег на людех» можно понимать двояко: 1) или как взыскание с крестьян половины долга, с прощением им другой половины; 2) или как взыскание денежного оброка с крестьянина, работающего «исполу» («исполовника»).

Сопоставление приведенных источников с некоторыми другими как будто дает основание для того, чтобы видеть в «половине серебра» денежный оброк с половников. Источники, как говорилось выше, знают «половников в серебре»[767]. Во второй четверти XV в. инок Григорий Линяк упоминает в своей духовной «половничье серебро» «на… людех», которое он завещает в Кириллов-Белозерский монастырь[768]. Одна вкладчица передает Кириллову монастырю деревню «и с серебром, что на половникы»[769]. Конечно, под «половниками в серебре» могли подразумеваться и кабальные должники, вынужденные, вследствие того, что они взяли у феодалов денежную ссуду, работать на них исполу. Но с таким же правом мы можем видеть в них крестьян, обложенных денежным оброком из расчета половины стоимости урожая. Наконец, возможно и сочетание обоих моментов: закабаленный должник, кроме возврата долга (с процентами и без процентов), обязан уплачивать и денежный оброк.

В некоторых актах «серебро» детализируется по разновидностям. Одной из таких разновидностей является «серебро издельное» или «дельное» («село… и с жытом и с-ызделным серебром», «…мой брат зберет серебро делное с людей ис того села… и из деревень»). «Серебро дельное» отличается от «серебра ростового» («а что в том селе… серебра моего на крестьянех делного и ростового…, и яз тех денег на крестьянех не велел имати сыну своему, — что на ком есть, тому то и есть»)[770]. Что касается «ростового серебра», то его значение раскрывается довольно ясно: это деньги, отданные феодалами, преимущественно духовными, в рост (под проценты, в ростовщических целях) крестьянам. В грамоте митрополита Симона волостелю Славецкой волости, Владимирского уезда, Оладье Блинову упоминается «серебрецо церковное на людех», причем указывается, что среди крестьян имеются «добрые» (т. е. зажиточные) люди, которые «и нынечя рост дают», и другие (очевидно, бедняки), которые «ростов не платят»[771]. Очевидно, кредитование крестьян феодалами в целях их экономического закабаления было явлением распространенным. О «ростовом серебре» имеются упоминания в Новгородских писцовых книгах конца XV — начала XVI в. Например: «да в тех же деревнях великого князя денег Олферьевских за хрестианы 3 рубли и 2 гривны, а росту на них дают на рубль по гривне и по 2 денги»[772].

Труднее выяснить значение термина «серебро издельное» («дельное»). Это может быть и денежный оброк, который представляет собой повинность крестьян за предоставленный им земельный надел, может быть и денежная сумма, розданная феодалами в долг крестьянам с условием погашения процентов с нее (или частично и самой суммы) работой на барщине. Слово «дело» (от которого происходит «дельное серебро») означает иногда барщину, иногда вообще крестьянские повинности. Об этих повинностях один из крестьян Троице-Сергиева монастыря конца XV в. рассказывал так: «а сел есми, господине, у старца у Фарафонтья у троецкаго… а делал есмь, господине, на монастырь и дань есми давал с монастырьскими хрестьяны…»[773]. Крестьяне, получавшие льготу в повинностях на монастырь, по истечении льготного срока должны были «потянута со хрестьяны со своею братьею, как и иные хрестьяне дело наше монастырское делают»[774]. Митрополичьи бортники получили в пользование деревни, пустоши и бортные ухожаи, и им была дана жалованная грамота о том, что им не «тянути с… [митрополичьими] зарецкими Христианы в сельское… дело»[775]. Предоставляя в конце XV в. податной иммунитет важскому Богословскому монастырю, сын новгородского посадника Иван Васильевич подчеркивал: «а ведают те селяне [крестьяне] дело монастырьское»[776].

Не исключена возможность, что во всех приведенных примерах термин «дело» покрывает сумму повинностей на феодала, которые несут крестьяне со своих земельных наделов. Очевидно, в словах «дельное» («издельное») «серебро» можно видеть указание как на повинность в деньгах с земли (денежную ренту), так и на взятые крестьянами вперед деньги с обязательной отработкой их на барщине (отработочная рента).

Некоторые соображения по вопросу о «ростовом» и «издельном» «серебре» могут быть сделаны на основании духовной грамоты вологодского князя Андрея Васильевича 1481 г. Он упоминает «серебро изделное и ростовое» и «жито… заемное и оброчное» на «хрестианех» его сел[777]. «Жито заемное и оброчное» — это, конечно, хлеб, розданный крестьянам в долг и следуемый с них в качестве оброка. Так же, очевидно, надо понимать и значение упоминаемого параллельно житу серебра в двух его разновидностях («ростовое» — отданное в долг и «издельное» — следуемое в качестве оброка).

О денежном оброке, возможно, речь идет в духовной Софьи Витовтовны 1451 г., которая завещает свои села «и с хлебом со всем, и с животиною, да с половиною изделного серебра, что на людех», оставляя другую половину «изделного серебра» «хрестианом серебреником»[778]. Далее эти серебреники названы «изделныи серебреники» и «изделники». Сопоставив это с данными других источников о том, что монастырские половники «делают» монастырскую землю[779], «пашут на… монастырь, а данью, и тяглом, и задельем тянут с крестьяны с монастырскими»[780], правомерно из ряда взаимно связанных терминов («издельный серебреник», «издельник», «половник в серебре», «половник, делающий землю» или «тянущий задельем») сделать вывод, что духовная Софьи Витовтовны имеет в виду и денежный оброк.

С другой стороны, в источниках имеются данные и о привлечении крестьян к выполнению барщины для погашения долга. В духовной грамоте Патрикея Строева начала XV в. читаем: «Взяти ми на Пануте рубль, на полтину косити ему искос, на полтину взяти два барана. Взяти ми на брате на Панутине на Онисиме полтину, на то взяти искос»[781].

Особо следует упомянуть о том, что в XV в. землевладельцы за «серебро» (деньги) часто сдавали крестьянам землю в аренду. Так, один крестьянин косил монастырский луг, «наймуючи у монастыря, а давывал… найму от него десять денег»[782]. Сдача в аренду крестьянам покосов (о чем говорилось в другой связи выше) стала распространенным явлением в особенности во второй половине XV в. Интересные данные о том, как была организована косьба сена на лугах суздальского Спасо-Евфимьева монастыря, сообщили допрошенные на суде по одному спорному делу в конце XV в. местные дети боярские, старцы, крестьяне. Сначала косьбу производили сами монахи: «…приезжали сами архимандриты с старцы на те луги, да и шатры на тех лугах ставили, и церковь у них была на тех лузех полотняна, да сами старцы те луги и косили». Затем митрополит Филипп «прислал в монастырь к старцом пятнадцеть рублев в-ыскос, чтобы сами старцы не кослли»[783]. Монастырскими властями привлекались к сельским работам и черные крестьяне. Так, черные крестьяне волости Нелши показывали на суде, что они у «строителев» села Стебачова Спасо-Евфимьева монастыря «наймовали косити» селища[784].

Правда, в приведенных примерах не всегда прямо говорится, что покосы арендуются за деньги, однако, как правило, «наем» земли предполагал денежную плату за нее со стороны арендатора владельцу.

В некоторых конкретных случаях вообще трудно раскрыть значение термина «серебро». Так, сохранилась правая грамота конца XV в. по спорному делу между митрополичьими и великокняжескими крестьянами о селищах Алтынове и Дубровке. Митрополичьи крестьяне утверждали, что эти селища «тянут» к принадлежащему митрополичьей кафедре селу Милятину. Свидетели показали на суде: «…пахали, господине, те селища хрестиане милятинские да и пожни косили на серебро тех селищ монастырю»[785]. Здесь можно с одинаковой долей убедительности говорить и о том, что крестьяне пашут и косят селища за ссуду серебром, полученную от митрополичьего монастыря, и о том, что они делают это, уплачивая оброк монастырю, наконец, о том, что земля взята ими в аренду.

Сохранилась интересная (и сравнительно ранняя) берестяная грамота XIV в., упоминающая о «серебре»: «От Якова к Евану. Что слешь ко мне про серебро, то ведаю, аже ты дале серебро на собе, то ведаю, а иного не ведаю: како ли ты венилеся, каколичто дале еси рубль на собе»[786]. К сожалению, ввиду лаконичности текста сущность тех отношений по «серебру» между двумя лицами, которые документ затрагивает, не может быть выявлена в достаточной мере отчетливо. Очевидно лишь, что речь идет о каких-то долговых обязательствах.

Общий вывод, который может быть сделан на основе анализа актового материала, сводится к тому, что к XV в., и особенно во второй его половине, «серебро» начинает играть довольно значительную роль во взаимоотношениях между землевладельцами и крестьянами. Роль «серебра» заключается, с одной стороны, в том, что оно выступает в качестве средства кредитования крестьян феодалами, организующими производственный процесс в своих имениях, стремящимися к расширению площади хозяйственно освоенной земли, увеличению числа зависимых крестьян. Кредитование является одним из средств развития барщинного хозяйства («изделье» в погашение долга). С другой стороны, несомненно, увеличивается удельный вес денежной ренты в феодальном хозяйстве. Реальное значение «серебра», упоминаемого источниками, не всегда может быть раскрыто точно не только в силу лаконизма источников, но и потому, что этот термин покрывает разные явления, в жизни переплетавшиеся. В большинстве случаев серебро — это сумма крестьянского долга феодалу, но задолженность крестьянина складывалась и из ссуды, полученной от феодала, и из невыплаченного феодалу денежного оброка. Б. Д. Греков правильно отмечает, что иногда «крестьянские денежные оброки (рента) и долги (ростовое серебро) собираются феодалом с крестьян без всякого различия, просто сливаются в общую сумму землевладельческих доходов»[787]. Во всяком случае та роль, которую стало играть «серебро» в феодальном хозяйстве, свидетельствует об известных экономических сдвигах в стране, ибо для уплаты «серебра» в любом его качестве крестьянину нужно было реализовать продукт своего труда на рынке.

Очень интересные данные об организации монастырского хозяйства имеются в одном формуляре уставной грамоты митрополита монастырю. В этой грамоте упомянуты разные формы ренты: барщина или натуральный оброк («а что идет им хлеб из сел манастырьских, что на них хрестьяне пашуть»), денежная рента («или на серебро манастырьское пашють»). Кроме того, упоминается отдача земли «в наймы» («А что которых манастырьских земель не испахивають, ни пожен не искашивають, а дают в наймы»)[788]. Данный формуляр с несомненностью свидетельствует об одном: денежные отношения в деревне стали уже явлением не спорадическим, а в достаточной мере распространенным.

Кто же такие монастырские серебреники? Надо сказать, что это термин для XV в. довольно редкий. Все сохранившиеся данные говорят о том, что под серебрениками вряд ли следует понимать какую-то особую категорию крестьянства. Из источников следует, что серебреник — это задолжавший крестьянин, обязанный расплатиться с землевладельцем. Об этом особенно ясно сказано в грамоте Ивана III на Белоозеро в 80-х годах XV в., в которой речь идет о крестьянах Кириллова-Белозерского монастыря. Монастырский серебреник — это крестьянин, который «скажется в их серебре виноват» и должен вернуть «серебро… манастырское»[789]. Источники крестьянской задолженности были разобраны выше при анализе терминов «половник в серебре», «издельный серебреник». Это — деньги, взятые крестьянами у феодала под проценты или с условием погашать их своим трудом, невыплаченный оброк и т. д. Интересные данные о задолженности крестьян-серебреников сообщает грамота князя Михаила Андреевича белозерского середины XV в. В этой грамоте говорится, что «половники в серебре» Ферапонтова монастыря, ссылаясь на княжеское разрешение, «отказывались» из монастырских владений, расплачиваясь с монастырскими властями с рассрочкой в течение двух лет «в истое без росту» (т. е. без процентов с суммы долга). Здесь не обязательно имеется в виду «ростовое серебро», т. е. деньги, взятые в долг иод проценты; долг мог образоваться и из невыплаченного денежного оброка. Князь распорядился, чтобы выплата «серебра» производилась при отказе крестьян. Что касается тех серебреников, которые уже вышли из монастыря, не расплатившись с ним, то они по княжескому распоряжению должны были «дело доделывать на то серебро», «а осень придет, и они бы и серебро заплатили»[790]. Исходя из раскрытого выше значения слова «дело», надо думать, что вышедшие из владений монастыря крестьяне-должники должны были быть возвращены на свои земельные участки и по-прежнему выполнять свои повинности в отношении феодала до полной расплаты с ним.

Серебреники могли быть и среди старожильцев. В грамотах упоминаются «люди добрые старожилци», взявшие в долг «серебрецо церковное» и обязанные платить с него «рост»[791]. И денежное кредитование феодалами крестьян, как явление распространенное, и появление денежной ренты, будучи связаны с ростом товарно-денежных отношений, служили экономическими предпосылками появления и распространения старожильства. Очень интересно, что кредитование распространяется не только на сельскую бедноту, нуждающуюся в деньгах, но и на зажиточную часть крестьянства, на тех, кто «изможен в животе, а не охудел»[792]. Среди кредитуемых феодалами крестьян были «добрые люди», исправно уплачивавшие «рост»[793]. Таким образом, кредитование преследовало дели развития феодального хозяйства, им были охвачены широкие массы крестьянства, и поэтому нет оснований видеть в «серебрениках» какую-то особую группу крестьян, противоположную старожильцам.

Серебро могли получать и «пришлые люди», его получали и «люди окупленые», которые также являлись серебрениками. В этой связи интересно остановиться на значении понятия «серебро головное». В меновной грамоте второй четверти XV в. говорится о промене старцем Троице-Сергиева монастыря монастырской земли «с хлебом, которой в земле и на поле, с рожью и с ярью, и с сеном», но без «серебра головного». Около 1430 г. душеприказчики Ивана Михайловича Крюкова дали в Троице-Сергиев монастырь село Меденское с большим количеством хлеба, рабочего скота, «а серебра головнова» — 54 рубля[794].

Прежде всего можно высказать предположение, что «головное серебро» как-то связано с холопами. Выражение «откупити головою» означало продаться в рабство («…а нама ся тобе нечим откупити сему, толико главою своею…»)[795]. В источниках упоминается «цена серебряная», уплачиваемая за раба («еже бо аще продать, и купят его, владыка хощеть быть купимому, ценою серебреною притяживаеть то»)[796]. Известно, что по делам между холопами и их господами взимались судебные пошлины «с семьи три алтына, а з головы алтын»[797]. Для понимания того, что такое «головное серебро», интересно сопоставить две формулы из грамот, сходных по содержанию. Одна из этих формул (из меновной грамоты второй четверти XV в.) уже была приведена выше. В другой грамоте (Василия II Троице-Сергиеву монастырю 1453 г.) речь идет о передаче сел «с хлебом, и з животиною» и «половины серебра на людех», «опричь людей страдных»[798]. Можно думать, что слова «без серебра головного» в первом случае соответствуют словам «опричь людей страдных» во втором случае. Другими словами, «головное серебро» могло быть ценой «страдных людей».

«Страдные люди» — это холопы, посаженные на землю и выполняющие на феодалов те же повинности, что и крестьяне. Картина барщинного хозяйства, которую рисует грамота на село Медну[799], упоминающая «головное серебро», очень похожа на описание княжеского хозяйства с участием страдников в духовных княгини Софьи Витовтовны[800], князя Михаила Андреевича белозерского[801] и т. д. Характер «головного серебра», вероятно, был столь же сложен, как и характер «серебра издельного». Под «головным серебром» могла подразумеваться цена холопа, посаженного на пашню («страдного человека»); выданная ему на обзаведение хозяйством ссуда; наконец, сумма, необходимая для выкупа страдника в том случае, когда он перешел на положение временной зависимости. Отработка «головного серебра» на пашне приближала холопа к положению крестьянина, «окупленного» феодалом.

В XVI в. под «головным серебром» в широком смысле понимаются долги, которые крестьяне должны выплатить феодалу[802].

Итак, серебреники — это не особая категория крестьян. Это — крестьяне-должники, обязанные вернуть феодалам взятые у них денежные суммы или внести им денежный оброк. Серебрениками могли быть и старожильцы и вновь перезванные феодалами на свои земли люди. Развитие серебреничества — показатель роста крестьянской задолженности, а задолженность крестьян — один из каналов, через которые шел процесс укрепления крепостничества.


§ 9. Процесс юридического оформления крестьянского закрепощения

Рассмотрев социально-экономическую эволюцию сельского населения в период образования Русского централизованного государства, остановимся на юридическом оформлении процесса крестьянского закрепощения. Здесь важно поставить вопрос о том, как изменялось право крестьянского перехода.

Интересна разница в терминологии, употребляющейся источниками XIV–XV вв. применительно к ушедшим от своих владельцев феодально-зависимым людям: холопам, с одной стороны, крестьянам — с другой. В отношении холопов речь идет о побегах. Так, указания на беглых холопов имеются в духовных грамотах. Например: «А что мои люди от меня бегают… и те есми люди дал своим детем, — ищут их себе»[803]; «А что мой холоп Федорец бегает дьяк, и мои приказщики возмут на нем два рубля, а его отпустят на слободу»[804]; «Да что мои холопи беглые…, тех есми дал сыну же своему»[805]. В отношении ушедших из имений феодалов крестьян-старожильцев в актовом материале употребляется термин «розошлись»[806].

Эта разница в терминологии объясняется тем различием, которое существовало в праве собственности феодала на холопа, с одной стороны, и на крестьянина — с другой. Землевладелец был полным собственником холопа и неполным собственником крестьянина. И тем не менее различные выражения, употребляемые в ряде грамот, когда речь идет об уходе крестьян и холопов от своих господ (холопы «бегут», крестьяне «розошлись»), не дают права говорить о полной свободе крестьянского перехода.

Прежде всего надо отметить, что в договорных грамотах Новгорода с великими князьями XIV–XV вв. речь идет уже о «побегах» не только холопов, но и половников («А холоп или половник забежить в Тферьскую волость, а тех, княже, выдавати»). Судебные дела о половниках, так же как о холопах, производятся в Новгороде с участием их владельца-феодала: «А холопа и половника несудити твоим судиям без господаря; судити князю в Новегороде, тако пошло»; «который ли [холоп или половник] въстворить суд собе, судити его в Новегороде». В XV в. в договорных грамотах Новгорода и Пскова с польским королем и великим князем литовским Казимиром IV условия о выдаче «холопа», «рабы», «должника», «поручника», «разбойника», «татя» сопровождаются обязательством о выдаче «смерда» (государственного крестьянина). В договорной грамоте Новгорода с тем же Казимиром IV имеется специальная статья, запрещающая возбуждать дела против господ («вадити на осподу») не только холопу и «робе», но и смерду («а тому, ты, честны король, веры не няти»)[807].

Далее интересно сопоставить терминологию актов Северо-Восточной Руси (отличную от новгородской), касающуюся ухода крестьян, не только с терминологией, употребляющейся применительно к ушедшим холопам, но и к «отъехавшим» от князей боярам. Наблюдения получаются очень показательные: холопы «бегут», крестьяне «расходятся», бояре и вольные слуги «отъезжают». Понятия, заключающиеся в приведенных выражениях, вполне отвечают социальной структуре в период феодальной раздробленности: вольные слуги — это княжеские вассалы, принадлежащие к господствующему классу феодалов, крестьяне — феодально-зависимые люди, представляющие собственность землевладельца.

В отношении бояр и вольных слуг в договорных княжеских грамотах провозглашается право отъезда: «а бояром, и детем боярским и слугам межю нас вольным воля». В отношении крестьян такого права свободного перехода в XV в. не существовало. Во-первых, как было выяснено выше, «перезывать» крестьян феодалам разрешалось лишь из «иных княжений». Во-вторых, князья разных княжений включали в свои договоры условия в отношении черных крестьян, которых они обязывались не принимать, так же как не покупать черных земель («а которые слуги потягли к дворьскому, а черные люди к сотцкому при твоем отце, при великом князи, а тех вам и мне не принимати»; «а которые слуги к дворьскому, а черные люди к становщику, блюсти их с одного, а земель их не купити»[808]). Следовательно, и право перезыва крестьян из других княжений было ограничено.

О таком же запрете перезыва крестьян говорится в договорных грамотах Новгорода с великими князьями XIII в.: «А из Бежиць, княже, людии не выводите в свою землю, ни из инои волости новгородьскои…»[809]. Выделилась также категория половников, которым был запрещен переход («половников… неотхожых людей»)[810].

Наконец, основная часть крестьян — «старожильцы» — начинает рассматриваться как крепкая земле, связанная с определенными земельными участками. Возврат старожильцев считается приходом на свои «старые места». Это выработанное феодальным правом XV в. понятие «старое место» крестьянина-старожильца сыграло большую роль в дальнейшем юридическом оформлении крепостнических отношений. Расценивая в качестве «старожильцев» феодально-зависимое население, не только находящееся в данный момент в составе определенной вотчины, но и вышедшее из нее, закон исходил из предпосылки о том, что землевладелец вернет этих крестьян в свое имение. Отсюда, мне кажется, можно с полным правом сделать вывод, что появление термина «старожилец» было вызвано не «потребностью отмежевать категорию старых, зависимых от землевладельца тяглецов от увеличившейся массы новоприходцев», как думал Б. Д. Греков, а, напротив, распространение данного термина было показателем того, что возможность привлечения «новоприходцев» уменьшилась, что обострилась борьба за рабочие руки. В то же время правовое выделение старожильства, как особой категории крестьян, было вызвано и обострением классовой борьбы, проявлением которой являлись побеги. Закон постановил, что ушедшие из феодальной вотчины старожильцы не перестают рассматриваться в качестве крестьян-старожильцев своего феодала.

Важной гранью в истории крепостнических отношений является середина XV в. Прежде всего с 60-х годов XV в. в актах появляется термин «люди письменные», которых князья запрещают землевладельцам призывать на свои земли. Сопоставление источников показывает, что этот термин обозначает ту же категорию населения, что и термин люди «данские тяглые» («А писменных им людей моих, великого князя, и неписменых к себе не приимати»[811]; «А людей им моих данских тяглых к собе не приимати»[812]; «А данных людей им писменых в те села и в деревни не приимати»[813]). «Данские люди письменные» — это крестьяне, обложенные тяглом и записанные в «данские» книги; «люди неписьменные» — крестьяне, не занесенные в книги («И данщики мои дмитровьские тех монастырьских сел в данстие книги не пишют»[814]). Появление термина «данские люди письменные» было связано с теми систематическими переписями населения, которые, по-видимому, стали производиться с 60-х годов XV в. и о которых впервые имеется упоминание в духовной грамоте Василия II 1461–1462 гг. («…и моя княгини… и мои дети пошлют писцев, да уделы свои писци их опишут по крестному целованью да по тому письму, и обложат по сохам и по людем…»[815]). Если раньше критерием принадлежности к числу «тяглых данских людей» определенного княжества, не подлежащих выводу, служила «давность» зависимости, то теперь таким критерием являлась запись в данские книги.

К середине XV в. относятся и первые известные грамоты, говорящие о крестьянских «отказах». Появление этих грамот нельзя понимать в том смысле, что лишь теперь было внесено ограничение в ранее господствовавшее право свободного крестьянского перехода. Установление правила крестьянских «отказов» представляло собой лишь новую форму ограничения крестьянского перехода (который не был свободным и раньше), в условиях ликвидации феодальной раздробленности и образования Русского централизованного государства. Когда стали исчезать отдельные самостоятельные княжества то, естественно, утратило реальный смысл стеснение права крестьянского перехода по линии разграничения «тутошних людей» (перезыв которых запрещался) и «инокняжцев», которые могли быть тоже с ограничениями перезваны. В условиях единого централизованного государства, внутри которого постепенно исчезали политические перегородки, утрачивало свой реальный смысл и представление о «старом месте» крестьянина-старожильца без твердой регистрации этого «места» не в отдельных княжеских грамотах, а в специальных книгах и без регистрации ухода крестьянина (с ликвидацией всех своих обязательств к землевладельцу).

Перед правительством централизованного государства развитие феодальных отношений выдвигало два возможных решения крестьянского вопроса: или вообще полный запрет крестьянских переходов, или ограничение их какими-то легализованными рамками. Оба эти направления великокняжеской политики нашли отражение в дошедших до нас актах.

К середине XV в. относятся отдельные княжеские грамоты, запрещавшие «отказы» крестьян. В 50–60-х годах XV в. были даны две грамоты Троице-Сергиеву монастырю великим князем Василием 11. В одной из них (на владения в Бежецком уезде) говорится, что если кто-либо «откажет» монастырских крестьян-старожильцев, то монастырские власти имеют право их «не… выпущати ни х кому»[816]. В другой грамоте (на села в Угличском уезде) имеются в виду монастырские крестьяне («люди»), которые «вышли» из монастырских сел в великокняжеские и боярские владения, «не хотя ехати на… службу великого князя к берегу» (т. е. исполнять повинности по обороне берегов рек, через которые совершали нападения татары и другие неприятели). Вышедших из-за монастыря крестьян было предписано «вывести опять назад». Тех же крестьян, «которые люди живут в их селех нынеча», великий князь «не велел пущати прочь». Для задержки и возвращения своих крестьян монастырские власти получили право прибегать к содействию угличского наместника, брать у него пристава[817].

Однако полное запрещение «отказов» было невозможно в условиях, когда еще слишком сильны были следы феодальной раздробленности, когда возникали бесконечные земельные тяжбы и споры о крестьянах, когда шла борьба в лагере феодалов, когда-центральная власть еще не была достаточно сильна для осуществления политики полного юридического закрепощения крестьян, наталкивавшейся на активное сопротивление.

Второе направление княжеской политики нашло отражение в ряде грамот. К середине XV в. относятся грамоты князя Михаила Андреевича на Белоозеро с запретом «отказа» крестьян в иные сроки, кроме Юрьева дня осеннего (26 ноября). Известны и аналогичные грамоты на Белоозеро более позднего времени Василия II, вологодского князя Андрея Васильевича, Ивана III[818].

В грамоте Ивана III 1463–1468 гг. в Ярославль, посланной по жалобе властей Троице-Сергиева монастыря, также были запрещены «отказы» монастырских крестьян в течение года, за исключением одного срока: «неделя до Юрьева, да неделя по Юрьеве дни, в две недели». Крестьян, «отказавшихся» не в этот срок, было велено «вывести… назад»[819]. В 1467–1474 гг. аналогичная грамота была направлена в Суздаль и Юрьев. Согласно этой грамоте, княжеский пристав должен был вернуть монастырских крестьян, вышедших в княжеские или боярские села не в срок, и «посадить их по старым местом, где кто жил, до Юрьева дни до осеннего»[820].

При источниковедческом анализе этих грамот необходимо прежде всего решить вопрос о том, какие категории крестьянства они имеют в виду. Б. Д. Греков высказал предположение, что запрещение «отказов» касалось не всех крестьян, а прежде всего «людей», «через серебро попавших на работу к хозяевам и теряющих право свободно их покидать»[821]. Думаю, что этот вывод не вытекает из наблюдений над источниками. Вот как документы определяют крестьян, об «отказах» которых идет речь: «половники в серебре», «половники серебреники», «люди серебреники», «люди и серебреники», «люди монастырские все и серебреники», «серебреники юрьевские», «серебреники и половники и рядовые люди юрьевские», «люди», «хрестьяне». Совершенно ясно, что речь идет вообще о крестьянстве. На это указывают такие термины, как «люди монастырские все», «люди», «хрестьяне». Остальные термины приводятся в грамотах потому, что при «отказе» крестьян, этими терминами обозначаемых, возникали особо сложные взаимоотношения между ними и феодалами. Это — задолжавшие монастырю крестьяне («серебреники», «половники», о которых речь шла выше); их «отказ» требовал расчета по «серебру» — сумме долга (происхождение которого было разнообразно и рассмотрено выше). Противопоставление «серебреников и половников юрьевских» «рядовым людям юрьевским» — это противопоставление крестьян-должников, «отказывающихся» в Юрьев день, «рядовым людям» — обычным крестьянам, «отказ» которых не был сопряжен с ликвидацией задолженности. Стало быть, с середины XV в. постепенно отдельными княжескими грамотами для отдельных феодальных вотчин вводится правило об «отказе» крестьян, причем грамоты не ограничивают это правило какой-либо отдельной категорией крестьянства. Поэтому мне кажется, что нет никаких оснований говорить о том, что белозерские грамоты не имеют в виду старожильцев[822].

Указания на выходы крестьян имеются от конца XV в. («А отказался, господине, от нас с тою деревнею Васко в Мишутинской стан тому два году»[823]; «а жил, господине, тот Савка в нашей деревне в Захарьинской, да ся, господине, отказал из нашее деревни за великого князя в волость»)[824].

Второй вопрос, который возникает при анализе рассматриваемых грамот, — это вопрос о значении термина «отказ». Этот термин употребляется или применительно к крестьянам, или применительно к феодалам и княжеской и боярской администрации. Феодалы и феодальная сельская администрация «отказывают» у других феодалов «людей», «отказывают» их «из деревень», «з дворца и деревень», «из села и из деревень». В свою очередь крестьяне «отказываются» от феодалов. Уход крестьян без «отказа» от феодалов обозначается термином «выход» («кто деи выйдет», «которой пойдет», «что деи из их сел вышли»). Таких «людей», «вышедших» без «отказа», предписывается «вывести опять назад», «посадить по старым местам».

Эти терминологические наблюдения указывают на эволюцию права выхода. Прежде всего бросается в глаза замена старого понятия (феодал «перезовет», «переймет», «осадит» крестьян) новым (феодал «откажет» крестьян). Эта эволюция понятий связана с переходом от феодальной раздробленности (когда можно было перезывать «инокняжцев») к централизованному государству (когда исчезли «инокняжцы», ибо не стало самостоятельных княжений). На территории единого государства уже нельзя было «перезывать» чужих крестьян, надо было оформить их переход в соответствии с установленными законом правилами.

Крестьянин в условиях феодальной раздробленности рассматривался как «жилец» определенного земельного участка («старого места») и не разрывал связи с этим «местом» и после ухода. На ограниченной территории отдельного княжества, согласно существовавшему тогда праву, другого «места» для него не существовало. В случае ухода в другое княжество средством для его возвращения служила льгота, которая и предоставлялась феодалами ушедшим «тутошним старожильцам». В Русском централизованном государстве пропало различие между «тутошними старожильцами» и «инокняжцами». И в случае нелегального ухода возврат на «старое место» мог производиться уже не путем «перезыва» при помощи льготы, а путем «вывоза» при помощи княжеского аппарата.

То, что термин «отказ» дается в сочетании со словами «село», «деревня» («откажут из села и из деревень»), проливает свет на смысл этого термина. «Отказ» означал разрыв связи крестьянина со своим «старым местом», т. е. крестьянин лишался своего земельного участка и освобождался от связанных с ним повинностей, для чего должен был расплатиться по всем своим обязательствам.

* * *

Известным итогом процесса юридического оформления феодальной зависимости крестьян на протяжении XIV–XV вв. явилась статья 57 Судебника 1497 г. («О христианском отказе»). Судебник уже не говорит о каких-либо разрядах крестьянства, употребляя обобщающий термин крестьянин — «христианин» («О христианском отказе», «а христианом отказыватися», «А которой христианин поживает за ким год» и т. д.). Выше указывалось, что термин крестьянин, вначале обозначавший преимущественно крестьян-старожильцев, к концу XV в. приобретает обобщающий характер, в то время как термины «инокняжцы», «окупленые люди» и т. д. исчезают. Идет процесс слияния отдельных разрядов феодально-зависимого населения в единую массу крепостного крестьянства.

В Судебнике речь идет об «отказах» прежде всего основной части крестьян-старожильцев, т. е. крестьян, имеющих земельный надел, свое единоличное хозяйство и несущих феодальные повинности. Это видно из того, что Судебник имеет в виду «отказы» «из волости, из села в село», т. е. «отказы» «сельчан», живших в «жилых» дворах, на участках, обложенных повинностями. «Пожилое» уплачивается за то, что крестьянин «жил» во дворе, поставленном на земле феодала (в том понимании слова «жить», которое было раскрыто выше, т. е. в смысле проживания на хозяйственно окультивированном наделе, являющемся источником феодальной ренты). Характерным и не случайным является то, что «пожилое» в полном размере платится за четыре года проживания во дворе. Такова была, очевидно, реально распространенная жизненная практика, согласно которой крестьянин получал три-четыре года льготы на хозяйственное обзаведение и устройство двора, как центра своего единоличного хозяйства. Интересной иллюстрацией к постановлению Судебника является изложенный в правой грамоте 1490 г. факт «отказа» крестьян, «посаженных» на землю властями Симонова монастыря и получивших трехлетнюю льготу. Через три года крестьяне должны были перейти на положение старожильцев, но потребовали льготы еще на два года и, не получивши ее, «отказались» из-за монастыря[825].

Условный расчет нормы пожилого за срок проживания на земле феодала менее четырех лет («полдвора», «три четверти двора») производится применительно к крестьянам новикам, «севшим» или «посаженным жити», но еще не превратившимся в полноценных «жильцов». Наконец, количественное различие, делаемое Судебником между нормами «пожилого» за проживание «в полех» и «в лесах», отражает выработанное жизнью различие между хозяйственной трудовой деятельностью крестьян, «садившихся жити» в пустоши, в лесу или на земле, уже бывшей когда-то под пашней.

Составление Судебника 1497 г., в который вошла статья «О христианском отказе», было подготовлено развитием феодального права в разных землях Руси еще в период раздробленности, и это право оформляло рост крепостнических отношений. Статья 57 Судебника является рубежом на пути длительного процесса крестьянского закрепощения и в свою очередь открывает новый этап этого процесса.

Подводя итоги всему вышеизложенному, можно следующим образом представить себе ход правового оформления крестьянской зависимости от феодалов в период образования Русского централизованного государства. Сначала четко определяются категории крестьян «великокняжеских» в противоположность частновладельческим (боярским, монастырским, митрополичьим и пр.). Феодалам запрещается перезывать в свои владения великокняжеских крестьян, живущих «на земле», находящейся в его верховной собственности (в «великом княженье» — княжеской «вотчине»). Основная масса частновладельческих крестьян выделяется в качестве «старожильцев», которые противопоставляются «людям пришлым инокняжцам»[826]. Наряду с «тутошними старожильцами» княжеские грамоты знают также «пришлых старожильцев» (т. е. ушедших из феодальной вотчины и вернувшихся туда обратно). Выделение старожильства и запрещение феодалам перезывать крестьян в пределах данного княжения означало стеснение законом права крестьянского перехода. Законом признавался лишь «призыв» людей «из иных княжений». С объединением русских земель и образованием централизованного государства таких «иных княжений» оставалось все меньше. Так подготавливалось стеснение права перехода крестьян в масштабе всего государства. Неслучайно первые грамоты о разрешении крестьянского «отказа» лишь в Юрьев день осенний появляются на рубеже второй половины XV в., когда с объединением Руси и постепенной ликвидацией самостоятельности отдельных княжеств вопрос о праве крестьянского перехода приходилось решать не в плане противопоставления «старожильцев» «инокняжцам», а иным путем, путем установления легальных форм крестьянского «отказа» в определенный законом фиксированный срок, с соблюдением установленных формальностей. Постановление о Юрьеве дне осеннем, вводимое сначала отдельными княжескими грамотами применительно к отдельным феодальным владениям, с образованием Русского централизованного государства приняло форму общегосударственного закона и вошло в Судебник 1497 г. Введение Юрьева дня осеннего в качестве обязательного для всего государства единственно разрешенного срока крестьянского «отказа» было важным этапом на пути юридического оформления крепостничества. Но эта мера не означала полного перелома в положении крестьянства от свободы перехода к его стеснению. Это была лишь новая форма ограничения крестьянского перехода в условиях образовавшегося Русского централизованного государства, так же как выделение «старожильства» являлось аналогичной формой в условиях существовавшей политической раздробленности.


§ 10. Холопство

К несвободным людям принадлежали холопы. В отношении холопа феодал был полным собственником. Судя по актам, холопы — это «полные люди», на которых у господина имелись «полные грамоты». «А княгине моей те люди, што есм ей подавал при своем животе, и грамоты полные тех людей у нее»[827], — читаем в духовной грамоте московского великого князя Василия Дмитриевича. Другое название для полного холопа — «дерноватый» («…или грамоты дерноватый на кого пописал»)[828]. Холопов холоповладельцы могли передавать по наследству, продавать, покупать, отдавать дочерям в качестве приданого и т. д. В актах среди «полных» холопов упоминаются «купленыи» («а что мои люди куплении в великомь свертце», «хто холопов моих купленых», «или кого буде прикупил»), «приданые» («а что мои люди приданые и полные»)[829] и т. д. При отпуске на свободу холопы получали от владельцев специальные отпускные грамоты («и грамоты есми им свои жаловалные отпускные подавал»)[830].

Спорные дела о холопах упоминаются в актах наравне с «обидными делами»[831] о «данном», «положеном», «заемном», «поручном», «земле», «воде», «кабальном»[832] и т. д. (т. е. с делами о дарении, поклаже, займе, отдаче в заклад как движимого, так и недвижимого имущества и пр.). По этим делам суд производился «от века»[833] «безпереводно»[834] (т. е. по установленным, имеющим длительную давность феодальным законодательным нормам, охраняющим право собственности на «людей»). В соответствии с этим в междукняжеских договорных грамотах обычно имеется условие о выдаче «беглеца»[835], холопа и рабы «по исправе» (т. е. по расследовании)[836] наравне с «должником», «поручником» (поручителем), «рубежником»[837] (или «порубежником» — нарушителем границ), «татем», «разбойником» и «душегубцем»[838] (похитителями чужой собственности и убийцей).

В церковных поучениях провинившийся холоп также ставился рядом с «татем», «разбойником», «душегубцем», «изменником», «двоеженцем», «блудником», «хищником», «должником». Священник, который скрывал при посвящении в сан, что он холоп, считался «повинным» в «злых делех»[839].

В договорных княжеских грамотах имеются специальные постановления, касающиеся суда о холопах. Задержавший холопа или должника не имел права его «вывести» без участия волостеля (представителя местной власти). «А кто имет холопа и должника, а поставит перед волостелем, в том ему вины нет, а выведет, а перед волостелем не поставит, в том ему вина». Холоп, начавший судиться со своим господином, но не выставивший за себя поручителя, считался виновным и оставлялся в холопстве. «А кто холоп или роба имет ся тягати с осподарем и пошлется на правду, а не будет по них поруки, ино их обинити», или «ино их выдати осподарю»[840].

Согласно так называемому «Правосудию митрополичью», убийство холоповладельцем «челядина полного» не считалось преступлением, а рассматривалось только как грех перед богом: «Аще ли убиет осподарь челядина полного, несть ему душегубства, но вина есть ему от бога, а закупного ли наимита, то есть душегубство»[841]. Аналогичное постановление имеется и в Двинской уставной грамоте 1397–1398 гг.: «А кто осподарь огрешится — ударит своего холопа или рабу, а случится смерть, в том наместницы не судят, ни виры не емлют»[842].

Таким образом, холопье право исходит из представления о холопе как полной собственности феодала. Холопы противопоставляются боярам и слугам — представителям господствующего класса. Противопоставляются они и крестьянам («сельчанам»)[843], хотя их и объединяет принадлежность к феодально-зависимому населению, что подчеркивается общим для них термином «люди».

Источники различают среди холопов «приказных» и «страдных» людей. «Приказные» люди — это сельская администрация из числа холопов (тиуны, ключники, посельские и т. д.); «страдные» люди — это рядовая масса непосредственных производителей. «А что моих людей приказных, тиунов, и посельских, и ключников, и кто ся будет у кого женил, и страдные мои люди з женами и з детми, и что у них моей животины, и те все мои люди приказные и страдные, и з животиною на слободу», — читаем в духовной белозерского князя Михаила Андреевича около 1486 г.[844]

Приказные люди часто отрывались от рядовой массы холопов, получали земли, эксплуатировали чужой труд. В середине XV в. в селе Воиславском Звенигородского уезда жил «приданый холоп» князя Юрия Дмитриевича Бортен, затем там же жил холоп Харя Лагир, у которого крестьяне «наймовали» землю под покос[845]. Харя Лагир передал принадлежащую ему пустошь митрополичьей кафедре. У московской великой княгини Софьи Витовтовны были холопы, которым она «давала свои села» и у которых были земельные «купли»[846]. В духовной волоцкого князя Бориса Васильевича 1477 г. говорится о холопах, которые «держали» села по пожалованию его «княгини»[847]. В договорной грамоте рязанских князей 1496 г. упоминается село Переславичи, в котором «сидят» княжеские холопы Шипиловы и которое принадлежит «з данью, и с судом, и со всеми пошлинами» рязанскому великому князю[848]. В писцовой книге 1519 г. Переяславского уезда за холопом великой княгини Митей Лаптевым значится деревня Спасское, в которой, кроме самого Лаптева, живут его «человек» и крестьянин; пашенная земля «положена в сохи»[849].

В противоположность «приказным» людям люди «страдные» (равнозначным этому термину являются термины «в селах во всех полный людии», «деловые люди»)[850] — это непосредственные производители из числа холопов, среди которых были ремесленники и хлебопашцы[851]. У них имелся скот, розданный им феодалами для выполнения барщинных работ[852]. Они отличались от холопьей дворни, получавшей месячину («а кто будет одерноватый, емлет месячину…»)[853], и от крестьян-серебреников[854]. В данной новгородского посадника Василия Степановича важскому Богословскому монастырю середины XV в. упоминаются, с одной стороны, монастырские («цернецески») «страдники», с другой — «селяне»[855].

В Новгородских писцовых книгах конца XV в. значатся «люди… страдники» или «страдные», жившие на земле феодала в собственных дворах, имевшие пашенные участки (на которых они сеяли хлеб) и сенокосы. Большинство из них работало на барщине[856]. Некоторые «страдники»-барщинники проживали в специальном «челядинном дворе»[857].

В XVI в. в Новгородской земле были известны «деловые» (т. е. те же страдные) люди. Например, в писцовых книгах встречаем такие сведения: «Деревня Великая Нива на речке на Северке же: двор — Люди его [помещика] деловые, пашни в одном поле 8 коробей, а в дву потому ж, сена 50 копен, 2 обжы». Или: «Двор большой Яковлевской Шышкина [владельца], а в нем жывут их люди деловые… без пашни»[858].

* * *

В XIV–XV вв. в положении (как экономическом, так и юридическом) холопов на Руси произошли известные изменения. Сущность их в нашей исторической литературе представляется обычно следующим образом: ввиду «экономической невыгодности» «обельного», или полного, холопства как формы эксплуатации труда наблюдалось «сокращение числа холопской челяди в княжеских и боярских владениях». В подтверждение этого вывода исследователи делают ссылку на духовные грамоты великих и удельных князей, которые свидетельствуют якобы о «массовом отпуске холопов на волю»[859].

Ближайшее ознакомление с. названными источниками заставляет отказаться от вышеизложенного мнения и несколько иначе представить себе эволюцию холопства в XIV–XV вв. Рассмотрим последовательно сохранившиеся духовные грамоты великих и удельных князей. Согласно грамотам Ивана Калиты около 1339 г., его сыновья должны были поделиться «куплеными» им «бортниками» и «оброчниками» (перечисленными в особой «росписи»), а также «людьми купленими», список которых имелся в каком-то «великомь свертце»[860]. Следовательно, в княжение Ивана Калиты число его холопов увеличилось путем покупки, а в предсмертном завещании об отпуске их на волю нет ни слова. Наоборот, видно, что они перешли по наследству к его сыновьям.

В духовной грамоте московского великого князя Семена Ивановича 1353 г. уже говорится о том, что после его смерти холопы должны выйти на свободу. Распоряжение об этом сделано в следующих словах: «А что моих людии деловых, или кого буде прикупил, или хто ми ся будеть в вине достал, тако же мои тивуни, и посельские, и ключники, и старосты, или хто ся будеть оу тых людии женил, всем тем людем дал есмь волю, куды им любо. А братье моей, ни моей княгине, те люди не надобны»[861]. Словом, по букве завещания как будто можно сделать вывод, что освобождаются все несвободные люди, работавшие в княжеском хозяйстве (как административный персонал, так и простые «деловые» люди; как дворовая челядь, так и холопы, исполнявшие сельские работы), все, независимо от того, как они попали в холопы (путем ли покупки, в результате ли совершенного преступления или благодаря женитьбе на несвободной). В то же время из текста видно, что при своей жизни князь сам покупал себе «людей». Почему же вдруг происходит полная ликвидация хозяйства, основанного на несвободном труде? Возникает известное недоверие к тексту рассмотренной духовной.

Если мы обратимся к духовным грамотам следующего московского князя, Ивана Ивановича, 1358 г., то увидим, что он (хотя и не буквально) повторяет ту же формулу относительно холопов, что и его предшественник: «А хто будеть моих казначеев, и тивунов, и посельских, или хто будеть моих дьяков, что будеть от мене ведали прибыток ли который, или хто будеть оу тых женился, те люди не надобни моим детям, ни моей княгини, дал есмь им волю. Тако же хто будеть моих людии полных, купленых, грамотных, дал есмь им свободу, куды им любо. А детем моим не надобны, ни моей княгини»[862].

Принимая без всякой критики изучаемый текст, мы должны сделать вывод, что за пять лет, прошедших после смерти брата, освободившего всю челядь, великий князь Иван Иванович снова различными путями обзавелся холопами разных категорий (от таких, которые заняли руководящее положение в системе его вотчинного управления, до сельских старост и простых оброчников и барщинников) и тут же завещал сыновьям освободить их после его смерти (как поступил в отношении своих людей его покойный брат). И снова встает вопрос: так ли надо понимать смысл завещания? Чтобы ответить на этот вопрос уверенно в том или ином смысле, рассмотрим остальные сохранившиеся завещания московских и удельных князей.

Распоряжения об отпуске на свободу холопов (в выражениях, близких к тем, которые были процитированы выше) повторяются в духовных грамотах великого князя Дмитрия Ивановича Донского около 1375 и 1389 гг. В духовной грамоте великого князя Василия Дмитриевича 1406–1407 гг. пункт об освобождении холопов сопровождается специальной оговоркой о том, что к вдове завещателя переходят те холопы, которых он передал ей (вместе с полными грамотами) при жизни. В двух последующих грамотах того же князя (1417 и 1423 гг.) имеются дополнительные указания его жене, чтобы она выделила по пяти семей холопов каждой из княжеских дочерей. Пункт о безоговорочном выходе на волю всех холопов находим в завещании вдовы удельного князя Владимира Андреевича серпуховского и боровского, Евпраксии, 1433 г. («а снохи мои и мои внук тех людей по моем жывоте в холопи не ищут», — добавляет завещательница). Великая княгиня Софья Витовтовна в 1451 г. пишет: «А что оу мене, оу великие княгини, колькое людей моих ни есть, и болших, и менших, и яз их всех пожаловала, ослободила есмь их всех, по моем животе въси слободни». В духовной грамоте великого князя Василия II Васильевича Темного фигурирует традиционная для княжеских завещаний фраза о том, что его холопы (казначеи, дьяки, посельские, тиуны) после его смерти «не надобны» его «княгине» и детям. Дмитровский князь Юрий Васильевич в 1472 г. указал, чтобы его «люди», «ключники», «посельские» и «все приказные люди», которые от него «приказ ведали», получили свободу. В духовной грамоте волоцкого князя Бориса Васильевича 1477 г. перечислены семьи холопов, которых он передал своей жене, а в отношении остальных «людей» имеется стандартное указание: «и те все на слободу». По духовной грамоте вологодского князя Андрея Васильевича 1481 г. отпускаются на волю «люди полные, и кабальные, и приказные», по духовной грамоте верейского и белозерского князя Михаила Андреевича около 1486 г. — «люди приказные и страдные». Наконец, Иван III очень кратко воспроизводит в 1504 г. в своей духовной ту формулу, которую употребляли его отец, дед, прадед и более отдаленные предки: «А кто будеть моих казначеев, или кто будет моих дьяков прибытки мои от меня ведали, или тиуни, или поселские, или кто женился у тех, те все не надобе сыну моему Василью и моим детем, Юрью з братьею»[863].

Совершенно невозможно представить себе дело таким образом, что каждый князь отпускал на волю перед своей смертью всех холопов (ведь в большинстве духовных грамот вопрос ставится именно так, и лишь в некоторых из них делаются оговорки о передаче отдельных холопьих семей наследникам завещателей), а его преемник заново заводил весь административный персонал и всю дворню, с тем чтобы в конце своей жизни снова их распустить. Но нельзя в то же время игнорировать прямые указания источников на предсмертные распоряжения князей о судьбе их холопов. Я считаю, что эти указания (приобретшие в известной мере стандартный характер) надо понимать в том смысле, что уже со второй половины XIV в. применительно к княжеским дворцовым землям вырабатывается общий статус о пожизненности холопства до смерти холоповладельца (тот статус, который в отношении кабальных людей был зафиксирован в указе 1597 г., явившемся законодательным обобщением реальной практики). Однако эта норма, определявшая положение холопов, вовсе не означала, что все холопы по смерти их владельца-князя действительно уходили на волю, так же как введенное с середины XV в. правило о Юрьеве дне как сроке крестьянского «отказа» не означало, что все владельческие крестьяне 26 ноября действительно покидали навсегда своих господ. Пункт духовных княжеских грамот о пожизненности холопства надо понимать в том смысле, что после смерти того или иного князя, согласно его завещанию, совершался пересмотр взаимоотношений: между его несвободными «людьми» (юридически получавшими волю) и его наследниками. При этом многие из «людей» переходили на положение зависимости к наследникам своего умершего господина, т. е. по существу оставались в прежнем состоянии. В пользу правильности предложенной интерпретации положений духовных княжеских грамот о холопах говорит, по-моему, и то обстоятельство, что в случае желания обязательно оставить кого-то из своих людей жене, сыновьям, дочерям и т. д. князь делал об этом специальное распоряжение в своем завещании.

Чем было вызвано появление этих новых правовых норм, регулирующих взаимоотношения между холоповладельцами и зависимыми от них людьми? Прежде всего, конечно, экономическим развитием страны, расширением княжеского хозяйства, основанного на крестьянском труде. Потребность в труде холопов не исчезла (а, может быть, и возросла), но степень этой потребности зависела от наличия или отсутствия, достаточности или недостаточности в вотчинах крестьянских рук. Использование холопов на сельских работах применялось иногда более, иногда менее широко. Холопы составляли известный резерв рабочей силы для сельского хозяйства, к которому прибегали тогда, когда возникала нужда. И та условная пожизненность холопства, которую провозглашали духовные княжеские грамоты, давала возможность холоповладельцам через какие-то (правда, весьма неопределенные) сроки переводить часть холопьей дворни на положение крестьян и освобождаться от тех «людей» из числа дворовых слуг, которые становились ненужными. Иногда же холопы даже прикупались. Словом, пожизненность холопства должна была служить интересам «не страдников», не «деловых людей», а господствующего класса. Установление пожизненности холопства (до смерти господина) облегчало ряду холопов переход в крестьяне, с которыми они сливались в один разряд феодально-зависимого населения, подвергавшегося дальнейшему закрепощению. Поэтому введение принципа пожизненности холопства означало не что иное, как путь к развитию крепостничества, ибо способствовало тому, что бывшие холопы даже без выкупа становились зависимыми от землевладельцев крестьянами.

Если принять выдвинутую гипотезу, то, может быть, станет яснее и происхождение кабального холопства. Оно возникло, как мне представляется, на основе сочетания двух моментов: экономического и правового. В экономическом отношении на возникновение кабального холопства, как особой формы зависимости, повлияли распространившиеся в XV в. сделки с «серебром», которыми землевладельцы опутывали и крестьян и холопов. Если выкупившийся на волю холоп в рассрочку выплачивал господину цену, за которую ему была дарована свобода, и сохранял вплоть до уплаты полностью «головного серебра» свою зависимость от землевладельца, то по существу в аналогичное положение попадал должник, обязавшийся до возврата долга работать на кредитора (с зачетом этой работы за проценты с долговой суммы). А выработанный практикой (хотя бы в пределах княжеских имений) принцип пожизненности холопства (до смерти господина) создавал правовые основы для сделок с «серебром», породивших новый вид зависимости — по «служилой кабале».

Теперь необходимо коснуться вопроса о том, как складывались отношения холопьей зависимости не в великокняжеских и удельно-княжеских, а в боярских вотчинах. В данном случае мы не можем говорить о каком-то едином статусе, определявшем отношения холоповладельцев и холопов, но имеются все основания утверждать, что и духовными грамотами частных светских землевладельцев (так же как великих и удельных князей) регулировалось движение рабочей силы в сельском хозяйстве. Духовные грамоты светских феодалов не позволяют сделать вывод о массовом отпуске землевладельцами холопов на волю. Иногда действительно в завещаниях содержатся специальные пункты об освобождении «полных» или «купленых» «людей». Так, Семен Накваса сделал в 1476 г. распоряжение о предоставлении свободы одной «купленной» им семье, а также принадлежавшим ему «полным людям». «А что мои люди полные, холопи и робы, а те все по моем животе на слободу, — земля им на четыре части», — читаем в упомянутой духовной[864].

Чаще по духовным грамотам лишь части холопов предоставлялась свобода, а часть их завещатель передавал своим наследникам[865]. При этом неосвобождаемые холопы перечислялись поименно, а об отпускаемых на волю говорилось глухо: «А что мои холопи и робы в сеи духовной не писаны, тех всех людей отпустил есми их на слободу, до тех людей сыну моему… дела до них нет; а приказникы мои тем людем дают свои грамоты отпустные»[866]. Князь И. Ю. Патрикеев в своей духовной грамоте 1499 г. после формулы «А людей своих отпущаю на слободу…» сначала назвал ряд имен, а затем добавил: «А которые мои люди не писаны в сеи душевной грамоте, и те мои люди все на слободу и с женами и с детми»[867].

Наконец, иногда все люди завещателя переходили по духовной грамоте к его наследникам[868].

Большой интерес представляют для нас те случаи, когда «полные» холопы переводились духовными грамотами на положение пожизненных (до смерти холоповладельцев). Так, Мария Копнина в 1478 г. пишет в своем завещании: «А что мои люди — слуги и страдники, и те мои люди служат мне до моего живота; а после моего живота и они все на слободу»[869]. Следовательно, в вотчинах Марии Копниной установилось для холопов то же самое положение, которое сложилось с середины XIV в. и в великокняжеских имениях. В духовной некоего Андрея читаем: «А пожаловал есми Савку: послужить ему мне до моего живота, а по моем животе на слободу»[870].

Мы знаем случаи, когда «полное» холопство превращалось даже не в пожизненное, а просто во временное (ограниченное условным или точным сроком). В. В. Галицкий в 1433 г. отпустил своего холопа Федора Прибыткова на волю при условии, что он будет «служити» его жене до ее замужества: «а пойдет моя жена замуж, и Федко не надобен моей жене, ни моим детем», — пишет завещатель[871].

Среди боярских «людей» некоторые находились на пути от полного холопства к зависимому крестьянству. Так, Василий Матвеев в духовной 1453 г. делает распоряжение об отпуске своих холопов на свободу с условием «отслужить» несколько лет его сыну: «…послужит моему сыну Василью пять лет, да пойдет на слободу», «…послужит моему сыну Василью восмь лет, да пойдет на слободу» и т. д. Вассиан Уваров в 1475 г. отпускает на волю своих «людей» при условии, что «послужат те люди моему сыну… год, а отслужив год, пойдут прочь свободны»[872]. Один из освобожденных Вассианом Уваровым холопов должен был дать за себя полтора рубля «откупа».

В церковных поучениях приводятся библейские тексты, также говорящие о временном, ограниченном сроком, холопстве, например: «…и в работу… придается, идеже 14 лет пребысть служа»[873].

Как бы на глазах исследователя совершается замена «полного» холопства условным. А происходила эта замена таким образом, что создавались соответствующие предпосылки для развития крепостничества. Условные формы холопьих отношений были более эластичными в том смысле, что через них бывшие «полные» холопы проникали в ряды крестьянства, подвергавшегося дальнейшему закрепощению.

Но юридически «полное» холопство сохранялось. В Судебнике 1497 г. имеется специальная статья «О полной грамоте» (ст. 66 по нумерации М. Ф. Владимирского-Буданова). И я думаю, что это обстоятельство получает вполне убедительное объяснение в свете предложенного выше понимания характера распоряжений великих и удельных князей, делаемых ими в своих завещаниях об отпуске на волю их холопов. Подобные распоряжения, как я указывал, означали не борьбу с «полным» холопством, а его регулирование в хозяйственных целях путем систематического пересмотра наличного состава челяди. Признание «полных» грамот крепостническим документом давало возможность землевладельцам использовать установленный княжескими духовными грамотами принцип пожизненности холопства (до смерти господина) в своих интересах, а не в интересах холопов. По мысли князей, подобный принцип означал не ликвидацию отношений холопьей зависимости после смерти каждого князя (как могли понимать и, вероятно, понимали этот порядок холопы), а своего рода периодическую перерегистрацию несвободных людей. В действительности свободным становился при перерегистрации лишь тот из «людей», на кого аннулировалась «полная» грамота и кто получал взамен последней «отпускную». Остальные или оставались в прежнем положении или переходили в разряд феодально-зависимых крестьян и т. д.

В самом деле, почему составители Судебника 1497 г. решили еще раз напомнить о положениях Русской Правды касательно «полного» («обельного») холопства, несколько обновив эти положения? Почему потребовалось еще раз громко заявить о том, что «по полной грамоте холоп… по робе холоп, по холопу роба, приданой холоп, по духовной холоп»? Я думаю, потому, что статьи духовных княжеских грамот об отпуске по смерти князей на волю их «людей» «полных», «купленых», «грамотных» «или хто будеть у тых женился» вызывали различные понимание и реакцию со стороны разных социальных групп. Для феодалов — это была перерегистрация их «людей» как средство укрепления крепостничества, для холопов — одно из средств борьбы с крепостническим строем. Я особенно придаю значение фразе «а по духовной холоп», которую понимаю в том смысле, что сама по себе духовная грамота землевладельца не может стать для холопа документом, на основе которого он вправе требовать освобождения (ведь в завещаниях часто говорилось об отпуске на свободу холопов в общей форме, а не поименно). Чтобы «полный» холоп получил по суду освобождение, он должен был представить отпускную своего господина, написанную его собственной рукой и соответственным образом оформленную. Об этом говорит статья 17 Судебника и говорит не случайно, ибо согласно духовным завещаниям отпускные холопам давали и приказчики холоповладельцев, а часто холопы предъявляли, вероятно, в суд и поддельные отпускные.

Словом, Судебник 1497 г., по-моему, констатирует не изживание «полного» холопства, а стремится использовать сложившиеся юридические нормы данного вида зависимости в интересах господствующего класса феодалов, предоставляя им возможность применять труд холопов в той степени и в той форме, в какой этого требовало их хозяйство, развивающееся в условиях роста крепостничества.

Объяснения требует еще одно положение статьи 66 Судебника 1497 г.: «По тиуньству и по ключю по сельскому холоп з докладом и без докладу, и с женою и с детми, которые у одного государя; а которые его дети у иного или себе учнут жити, то не холопи, а по городцкому ключю не холоп». Итак, Судебник устанавливает, что вступление на работу в должность сельского ключника автоматически влечет за собою переход в состояние «полного» холопства, работа же в качестве городского ключника не делает человека несвободным. Какова логика этого закона? По княжеским духовным все ключники (и сельские и городские) обычно получали свободу (следовательно, одинаково считались несвободными). Теперь законодательство ставит в разные условия сельских и городских ключников. Признание несвободными первых, по-моему, могло быть вызвано борьбой государства с проявленной ими тенденцией воспользоваться статьей Судебника о праве крестьян «отказываться» от своих землевладельцев в Юрьев день осенний. Экономическое сближение крестьян и холопов давало основание последним считать применимыми к себе те законы, которые касались крестьянства. Землевладельцы же не желали допустить этого, испытывая нужду в опытной сельской администрации и стремясь удержать ее в своих имениях на тех началах, которые были выработаны в духовных княжеских грамотах (по крайней мере в течение жизни холоповладельца). Изменение в положении городских ключников, думаю, было связано с массовым роспуском московским правительством боярских послужильцев в конце XV в. в связи с объединением русских земель и подавлением московской великокняжеской властью боярской оппозиции. Бывшие послужильцы переходили в число государевых служилых людей, часто получавших поместья. Правительство начинает бороться с возвратом таких людей в холопство.


§ 11. Идеология крестьянства

При изучении вопроса об образовании Русского централизованного государства было бы очень важно поглубже ознакомиться с идеологией русского крестьянства, как такой социальной силы, которая играла первостепенную роль в общественном развитии того времени. К сожалению, у нас для этого почти нет источников. Лишь некоторые сведения о правовых и политических воззрениях крестьян можно почерпнуть из судных списков и правых грамот (актов судопроизводства) по земельным делам. Но они отражают (и то далеко не полно) идеологию лишь одной (правда, значительной) части крестьянства — населения черных (государственных) земель. По правым грамотам в какой-то мере можно судить об отношении черных крестьян к земле, к представителям власти, к верховному носителю власти — великому князю. Их взгляды по этим вопросам (пусть недостаточно четко выраженные, расплывчатые, противоречивые) нельзя не учитывать при рассмотрении проблемы ликвидации политической раздробленности и складывания единого государства.

Черная земля рассматривается крестьянами как земля великокняжеская. Четыре термина (иногда все полностью, иногда выборочно) применяются черными крестьянами для обозначения правовых основ, на которых зиждется этот вид землевладения: 1) земля великого князя, 2) черная (т. е. нечастновладельческая), 3) тяглая (т. е. обложенная государевым тяглом), 4) волостная или становая (г. е. в административном отношении подчиненная представителям княжеской администрации, стоящим над выборными крестьянскими властями, а не вотчинным приказчикам). Так, на суде в 1485–1490 гг. староста Залесской волости Костромского уезда, Андрей, говорил про пустошь Кашино: «та, господине, пустошь Кашино — черная великого князя; а дал яз со крестьяны [т. е. я и другие волостные крестьяне передали ее во владение]… Лавроку да Торопцу…». В те же годы сотский Семен и крестьянин Степан Понафидин так отозвались о пустоши Тевликовской, находившейся в той же волости: «то, господине, земля волосная, тяглая, черная, Тевликовская». «…Земля Бураково — наша волостная, Залеская, черная, тяглая изстарины»[874], — заявил судье тот же Степан Понафидин. Подобные определения характера черного землевладения встречаются в правых грамотах очень часто.

Можно подумать, что взгляды черных крестьян в данном случае вполне совпадают с воззрениями самой великокняжеской власти, которая во всех официальных документах проводит точку зрения на черные земли как земли государственные. В действительности же эти взгляды в корне противоположны. В представлении великокняжеской власти государственная собственность на черные земли связана с вполне реальными правами: эта собственность предполагает право распоряжения ею, отчуждения, передачи земель (вместе с крестьянами) другим земельным собственникам. Черные же крестьяне мыслят свое подчинение великокняжеской власти, которой принадлежит обрабатываемая ими земельная площадь, прежде всего как гарантию того, что этой площадью не может распоряжаться никто, кроме них самих. Никто не имеет права на нее посягнуть, кроме выборных общинных административных органов. Черная земля как бы находится в вечном пользовании крестьян, на ней живущих, за это они платят государству дань и несут в его пользу другие повинности.

В крестьянском сознании земля великокняжеская четко выделяется из числа земель, принадлежащих боярам или монастырям. Так, черные гороховецкие крестьяне, с которыми в конце XV в. затеяли тяжбу монахи гороховецкого Васильевского монастыря, отстаивая свои земельные права, в то же время не претендовали на монастырские владения: «А нам, господине, — говорили они судье, — … до того [селища] Жуковского и до Покровского и дела нет; то, господине, и мы знаем, что то земли монастырские Великого Василиа»[875].

Для черных крестьян утверждение, что земля — государева (т. е. не боярская, не монастырская), почти равносильно тому, что она — крестьянская (отсюда выражения — «земля наша», «волостная»). Что же лежит, по мнению самих крестьян, в основе их права владения черной землей? В 1475–1476 гг. черные крестьяне Фокинской деревни Дмитровского уезда, Михаль и Глазко, так аргументировали это право, отстаивая одну пожню, которую у них оспаривали власти Кириллова-Белозерского монастыря: «…та, господине, пожня наша Остафьевская Фокинской деревни великого князя земля тяглая, а отца нашего, господине, Ермолина и деда нашего Остафьевская, и после, господине… косили мы ж ту пожню Остафьевскую»[876]. Таким образом, черные крестьяне отводят претензии монастыря в отношении пожни доводами о том, 1) что она принадлежит к числу великокняжеских тяглых земель, 2) что ею владели и эксплуатировали ее своим трудом предки Михаля и Глазка (отец, дед), 3) что и они сами теперь вкладывают свой труд в обработку данной земли. Значит, в крестьянском представлении хотя земля, о которой идет речь, и является великокняжеской, но ее законные владельцы, у которых отнять ее нельзя, это — крестьяне. А такими владельцами они выступают, с одной стороны, в силу исторической традиции (отдельные земельные участки переходят «изстарины» по наследству в пределах тех или иных крестьянских семей); с другой стороны, в силу того, что возделывается-то земля трудом крестьянским; без крестьян она лежала бы бесплодной.

Собственно, те же самые рассуждения, конечно, были не чужды и частновладельческому крестьянству, тоже потомственно владевшему земельными наделами, полученными от собственников земли. Но черные крестьяне отделяли себя от боярских и монастырских и своеобразие своего положения видели именно в отношении к земле. В их сознании укрепилась мысль, что контролировать их права на землю может только великий князь (а от его лица этот контроль осуществляют свои же крестьянские власти), в то время как в частновладельческих вотчинах между крестьянами и великокняжеской властью появилось вполне реальное средостение в лице бояр, князей церкви и т. д., имеющих своих приказчиков. И они лишили крестьян их прежних прав. В 1462–1478 гг. черный крестьянин Шаблыка Исааков сын Андреев так сформулировал свое право на пашенную землю и луг Лжевский в Горетове стане Московского уезда, оспариваемые у него посельским Симонова монастыря: «Тот, господине, луг Лжевской и пашня земля черная великого князя моей деревни»[877]. Это — очень своеобразная (и, если угодно, противоречивая) формула, отражающая правосознание черного крестьянства. Шаблыка Андреев говорит здесь не просто о том, что он живет в деревне, построенной на великокняжеской земле, которой он пользуется. Шаблыка Андреев считает черную землю и деревню на ней своими, потому что они — великокняжеские и, следовательно, ими распоряжаются не бояре и монастырские приказчики, а крестьянская община, к которой он принадлежит. Крестьянское сознание не воспринимало и не могло воспринять всей сложности структуры феодальной собственности на землю, ее антагонистического характера и было склонно представлять себе идеальные порядки в пределах черных волостей в виде свободного общинного крестьянского землевладения, охраняемого великокняжеской властью от посягательств на него со стороны бояр и духовных корпораций. Отсюда — наивная (вопреки классовым интересам и стремлениям) вера в справедливость и доброжелательность к крестьянству (и прежде всего черному) со стороны великих князей.

Если для мировоззрения крестьянства характерно представление об исторической традиции как основе его прав на землю, то завладение боярами, монастырями и другими частными собственниками черной землей воспринимается как суровая быль. Сознание крестьян противопоставляет такой были старину, когда господствовали другие порядки. Воспроизвести ушедшую старину могут «старожильцы», память которых сохранила исчезнувшие отношения. Важно только найти таких старожильцев, опыт которых наиболее богат вследствие длительности их жизни. «Господине судья, — говорят черные крестьяне, доказывая свои права на землю, — есть у нас старожилци еще старее тех…», которые дают показания в пользу монастыря, завладевшего черной землей[878].

Представление о черносошных великокняжеских волостях как таких уголках, где крестьяне сами распоряжаются своими землями под верховным контролем государства, побуждает черных крестьян строго и точно установить пределы распространения подобных крестьянских прав. Определение границ между землями черными и частновладельческими — это, согласно крестьянским взглядам, дело самих черных крестьян, отмежевывающих принадлежащие им участки от чужих владений. Основанием для размежевания служат исторически сложившиеся земельные отношения с соседями, наглядно воплощаемые в виде каких-то «признаков» — примет, указывающих, где проходит земельная граница. Чрезвычайно интересным в этом отношении документом является «память» 1482 г., составленная от имени черных крестьян деревни Колкача Татаринова, Белозерского уезда. У них была «прюка о земле» с Кирилловым-Белозерским монастырем. Но затем указанные крестьяне, «меж собою поговоря и доложа» белозерским писцам, «…по излюбленном своем договоре», «ходили по старым признакам полюбовно», т. е. устанавливали на месте, где проходит межа, отделяющая их деревню от деревни Кириллова-Белозерского монастыря, и в конце концов восстановили эту межу[879].

Захватывая черные земли, бояре или монастырские приказчики стремились заручиться от органов власти соответствующими документами, легализовавшими их захваты. Эти документы предъявлялись на суде в том случае, если черные крестьяне возбуждали тяжбы о когда-то им принадлежавших и ныне утраченных владениях или сами захватчики добивались через суд утверждения своих новых приобретений. Что было делать крестьянам? Они воспринимали подобные документы как реальный факт, с которым им трудно было бороться и с которым они вынуждены были считаться. Но они продолжали отстаивать историческую традицию, как один из главных аргументов в системе доказательств своих прав на владение спорными земельными участками.

В 90-х годах XV в. черный крестьянин Семен Кожа обвинял крестьянина Симонова монастыря Василия Узкого в том, что он в течение одиннадцати лет пашет наездом великокняжескую землю — сельцо Сонинское, в Горетове стане, Московского уезда. Судья бросил Семену Коже упрек: «Почему жо ты Васку молчал, а пашот с тобою землю великого князя о межу». Семен Кожа возразил: «Яз, господине, не молчал, и сотцкому есми, господине, говорил, и сотцкои мне, господине, сказал, что у архимадрита у симоновского грамота»[880].

В 1503 г. староста черной Лоскомской волости Белозерского уезда Абросим Кузьмин судился с приказчиком Ивана Леонтьевича Злобина — Овсяником Ивановым, обвиняя его в том, что он незаконно выдает две черных деревни за владения, принадлежащие его господину, и проживает в них. На суде Абросим Кузьмин показал, что эти деревни присвоил себе лет 25 тому назад еще отец И. Л. Злобина. Судья задал вопрос: почему же черные крестьяне в течение такого длительного срока «о тех землях молчали?» Староста Абросим Кузьмин объяснил подобное молчание тем, что отец И. Л. Злобина «на те деревни сказывал грамоты жаловалные, да грамот нам не показывал»[881].

В конце XV в. старцы Симонова монастыря ставили в вину черным крестьянам Долгой слободки на Белоозере, что они «отнимают» (т. е. присваивают) три монастырские деревни. На суде выяснилось, что названные деревни принадлежали ранее к числу черных, но белозерский князь Михаил Андреевич пожаловал их в Симонов монастырь. В течение одиннадцати лет деревни находились во владении монастыря, хотя черные крестьяне продолжали считать их своими. Судья, допрашивая крестьян, поинтересовался: «О чем же паки есте им столь долго молчали?» Слободской староста Никита ответил за всех крестьян: монахи «сказали нам, господине, у себя на те деревни грамоту жаловалную, и мы им, господине, потому молчали»[882]. Но, считая княжескую грамоту таким документом, которому трудно сопротивляться, крестьяне тем не менее не мирятся с самим фактом, этим документом признанным (с переходом черной земли в собственность монастыря). Они, с одной стороны, добиваются восстановления своих прав в Москве, у великого князя, с другой — реализуют эти права силой, путем приложения своего труда к земле, у них отнятой, путем ее обработки. Об этом ярко свидетельствует разбираемая правая грамота по делу крестьян Долгой слободки. Когда монастырские старцы послали недельщика за слободским старостой, прибегавшим, по их словам, к «силе» для доказательства принадлежности спорных деревень к числу черных земель, недельщик «не наехал» старосту, но позднее старцы задержали его и «выдали за… неделщика»[883].

Итак, от отстаивания по суду требований о возврате в состав тяглых великокняжеских волостных владений земельных участков, отторгнутых оттуда и документально закрепленных за собою светскими и духовными феодалами, черные крестьяне переходят к другим формам борьбы за утраченные участки, уже вне легальных рамок феодального права. Борьба крестьян за землю с феодалами — это классовая борьба. Но, ведя ее, черные крестьяне в данном случае апеллируют к имени великого князя, ибо речь идет о землях государственных, которые черное крестьянство одновременно расценивает как свои (великокняжеской властью охраняемые от всевозможных посягательств со стороны частных вотчинников). Лишь в силу неразвитости классового самосознания и примитивности политической идеологии крестьянства (в данном случае — черного) его антифеодальные выступления происходили под наивно монархическими лозунгами. При этом создавалась иллюзия, что охрана великими князьями черного землевладения послужит делу защиты свободной крестьянской (общинной и индивидуальной) собственности, а не укреплению земельной собственности феодального государства (как было на самом деле). Но на этой иллюзии держалась в значительной мере популярность великокняжеского имени в среде черносошного крестьянства. Великокняжеская власть в своей политике использовала подобные монархические настроения, опираясь, например, на поддержку крестьян при подавлении оппозиции со стороны части бояр отдельных феодальных центров делу государственной централизации. Так антифеодальная (антибоярская, антимонастырская) борьба крестьянства объективно содействовала процессу образования централизованного государства, процессу, конечным итогом которого было дальнейшее развитие крепостнических отношений. Достаточно сказать, что черные земли, отстаиваемые крестьянами (по суду и без суда), как земли великокняжеские и в то же время волостные крестьянские, от расхвата по кусочкам частными землевладельцами, послужили в период возникновения централизованного государства мощным резервом для распространения поместной системы, с которой тесно связано и расширение и углубление крепостничества.

Из правых грамот и судных списков можно почерпнуть интересный материал для характеристики политической идеологии черного крестьянства.

Защищая черные земли от поползновений отдельных феодалов эти земли присвоить, крестьяне упорно верят, что стоит добиться личного участия в их деле великого князя, и он обеспечит им настоящую управу в отношении захватчиков. Так, около 1463 г. судья Яков Шацевальцев разбирал спорное дело между «числяками» Ефремом и другими и братьей Симонова монастыря о владении землями Власовской и Левиной в Московском уезде. «Числяки» уверяли, что «люди монастырские силою, неведомо почему», пашут эти земли в течение примерно пятнадцати лет. Судья спросил «числяков»: «от тех пак мест и до сех мест в ти пятнадцать лет о чем есте им молчали, а с ними живучи в одном месте о межу?» «Числяки» отвечали, что они «не молчали», а, напротив, как только старцы Симонова монастыря, привлекши своих крестьян, стали спорные земли «пахати силою», они «били челом на них» великому князю Василию II. По челобитью «числяков» князь послал разобрать их жалобу Михаила Карпова. Последний «на ту землю взъезжал» и обещал довести до сведения великого князя об итогах расследования. Однако он не только не выполнил своего обещания, но, напротив, намеренно тянул с вынесением решения по челобитью «числяков», действуя в интересах монахов, и так и не завершил разбирательства. «И Михайло, господине, — говорили «числяки» судье, — …ялся… сказати великому князю, да великому князю не сказал, а нами волочил, а им [монахам] норовил, а нам не учинил ничего». «Числяки» вторично обратились с челобитьем к великому князю. Тот на этот раз поручил разбор их дела другому лицу — Г. В. Морозову. Но повторилась прежняя история. «И Григорей, господине, также на ту землю взъезжал, да потому ж нас перед великим князем не поставил, а исправы нам не учинил», — жаловались «числяки»[884].

Итак, в том, что пострадали «числяки», виноват не великий князь, виноваты его приказные люди, поступавшие в угоду монастырским властям и не выполнившие княжеского поручения добросовестно разобрать дело «числяков», — такой вывод готовы сделать последние.

К аналогртчному выводу пришли черные крестьяне Мишутинской волости, Переяславского уезда, судившиеся около 1492–1494 гг. о своих селищах со старцем Троице-Сергиева монастыря Маркелом. Когда судья стал допытываться у старожильцев Мишутинской волости: «Почему же вы до сих мест монастырским молчали?», они возразили: «Бивали, есмя, господине, челом великому князю не одинова, и князь великий так молвил: Как поедет мой писец Переелавля писати, и вы ему укажите мои земли, и он мне скажет, — и писец в Переславле давно не бывал»[885].

В 1497–1498 гг. судья К. Г. Заболотский слушал дело по тяжбе крестьян черной деревни Печенкиной — Назара Сенькина с товарищами и посельского Симонова монастыря старца Игнатия Травина. Назар Сенькин и другие обвиняли монахов Симонова монастыря в том, что они захватили два черных селища — Чевыревское и Кермединовское в то время, когда эти селения «запустели от великого, поветрия», и завели там пашню силами монастырских, крестьян. Судья задал истцам стандартный вопрос: «Бивали ли есте челом о той земле государю великому князю, что у вас ту землю пашет симановский поселской своими хрестьяне сильно, наездом?» Черные крестьяне дали судье утвердительный ответ: они «били челом» великому князю, и тот выделил для рассмотрения их жалобы судью — коломенского наместника Федора Давыдовича, но последний действовал на суде пристрастно и, взяв «посул» у монастырских властей (шубу кунью и 15 рублей деньгами), спорную «землю присудил х… селом Симановского монастыря…». Когда судья К. Г. Заболотский поинтересовался, почему же черные крестьяне не возобновили иска, они нарисовали мрачную картину продажности коломенских наместников и недоступности великокняжеской власти. «Доступити нам, господине, великого князя не мощно; а наместником есмя, господине, коломенским о том бивали челом неодинова, и они, господине, нас о той земле с старцы не управливают, норовят, господине, старцом симановским»[886].

И в данном случае лейтмотивом крестьянских сетований является указание на то, что великий князь отделен от народа плотной стеной административного аппарата, в составе которого орудуют его бояре, пробить же эту стену крестьянскими усилиями невозможно. Крестьяне не в состоянии осознать, что та государственная система, которую они (в лице ее реальных представителей) осуждают, является опорой великокняжеской власти, что великокняжеская власть действует через эту систему. Совершенно отчетливо крестьяне представляют себе тесную связь между княжеской администрацией и крупными вотчинниками. Но их политическое сознание не воспринимает того, что великокняжеская власть охраняет интересы феодальной собственности даже тогда, когда по тяжбам черных крестьян с монастырями выносит решения в пользу первых. Правда, в приведенных выше выдержках из крестьянских заявлений на суде можно, пожалуй, уловить еще очень смутно вырисовывающуюся мысль: а нет ли вины и самого великого князя в том, что до него не доходят крестьянские жалобы?

В правых грамотах и судных списках имеется много примеров того, как черные крестьяне ищут «правды» у великого князя по своим земельным нуждам, и им кажется, что они этой правды не находят лишь потому, что наталкиваются на препятствие в лице исполнителей великокняжеской воли — бояр, слуг. Последние прислушиваются к голосу не крестьян, а крупных землевладельцев.

В 1504 г. во время разбора земельной тяжбы между старостой Луковского погоста Белозерского уезда Иваном Павловым и крестьянином Василием Захаровым, с одной стороны, и митрополичьим приказчиком Чеботаем — с другой (спор шел о наволоке), судьи указали истцам на то, что они слишком долго не возбуждали судебного дела. Иван Павлов и Василий Захаров отвели от себя этот упрек. Они рассказали о том, как неоднократно пытались добиться от великого князя посылки разъездщика, который на месте установил бы границы спорной земли («…не молчали есмя, господине, били есмя челом государю великому князю неодинова…»). Благодаря политическому влиянию митрополита, приказчики которого завладели крестьянским наволоком, великокняжеские предписания о «разъезде» (размежевании) черных владений от митрополичьих не выполнялись («…и князь великий, господине, кому не прикажет дати нам в том наволоке розъездщика, и они, господине, переводят, а розъезщика нам не дадут, митрополита для…»). В конце концов крестьяне отчаялись получить управу по их делу со стороны великого князя («…и мы не могли государя доступити…»). Столь же тщетно обращались они к княжескому писцу, приезжавшему для описания земель («…а коли, господине, писал Пошехонье Яков Кочергин, и мы, господине, Якову били челом, и Яков нам управы же не учинил»)[887].

В заявлениях черных крестьян часто звучит мысль о том, что судебные органы являются орудием, используемым в собственных интересах могущественными землевладельцами — духовными и светскими. Около 1474–1475 гг. происходил суд по спорному земельному делу между сотником черной Мишутинской волости Переяславского уезда Малыгою и келарем Троице-Сергиева монастыря. По словам Малыги, монастырские крестьяне в течение последних семи лет пахали селище Кровопусковское, принадлежащее к составу волостных черных земель. Судья поставил обычный в подобных случаях вопрос: почему же черные мишутинские крестьяне до сих пор не обратились по этому делу с жалобой к монастырским властям. Малыга ответил, что жалобы со стороны черных крестьян были, но их результатом явилось лишь то, что монастырский келарь жалобщиков же привлек к ответу через великокняжеского пристава: «…Господине, извечивали есмя им, ини, господине, изветов не рядят. А нынече, господине, про наш извет и келарь по нас жо послал пристава»[888].

Убежденные в продажности судей и во всесилии земельных магнатов, могущих направить решение суда в нужную для них сторону и даже фальсифицировать документацию судопроизводства, черные крестьяне прибегают в качестве одной из форм борьбы за свои земли к опорочиванию судебных приговоров, утверждающих переход черных земель в разряд частновладельческих. В 1504 г. судья Андрей Хвостов производил судебное разбирательство по земельному спору между властями Калязина монастыря и черными крестьянами Артемом Вострым с товарищами. Результаты этого разбирательства он доложил кашинскому князю Юрию Ивановичу. Когда последний, «выслушав» судный список, велел обеим тяжущимся сторонам высказаться по поводу его правильности, то монастырский старец ответил, «что ему суд таков был, как в сем списку писано», а ответчики (черные крестьяне), напротив, утверждали, что «им суд был не таков, как в сем списку писано»[889].

В 1505 г. крестьянин черной деревни Михайловской Белозерского уезда Митя Климов пожаловался в суд на старцев Кириллова-Белозерского монастыря, которые в течение пятнадцати лет незаконно эксплуатировали его пожню. Он указал при этом, что его дело уже разбиралось на суде, было перенесено в Москву на доклад к князю Д. А. Пенкову, который и признал его правым. Но судьи, — говорил Митя Климов, — «у старцов посулы поимали, а нам, господине, конца не доспели»[890].

Достаточно ясно отдавая себе отчет в том, что судьи выполняют волю крупных и могущественных земельных собственников, черные крестьяне в соответствии с их общим монархическим мировоззрением наивно в то же время верят, что подобные действия судебных органов возможны лишь вследствие их бесконтрольности. Если довести о поведении судей до сведения великого князя, то можно якобы найти управу и на судей. Поэтому довольно частым явлением была отправка крестьянских ходоков в поисках «правды» в Москву. В 1495–1499 гг. разбиралась тяжба между попом Покровского монастыря Григорием и крестьянами Михайловского стана Переяславского уезда Родюкою Онфуковым и Нестериком Дешевкиным. Поп обвинял крестьян в том, что они «поставили… сее весны» на монастырской земле «на поле, на ржи и на яри» избу и клеть «сильно», покосили пожни, «а досталь… пожен потравили». Родюка Онфуков и Нестерик Дешевкин не отрицали того, что они действительно возвели постройки на указанной попом земле, посеяли там хлеб и скосили сено. Они только настаивали на том, что земля эта не принадлежит монастырю, а является великокняжеской и получена ими в пользование от становых властей: «Дали нам, господине, ту землю становичи Михайловского стану и грамоту нам, господине, на ту землю дали. А та, господине, земля — становая, Михайловского стану, а не монастырская». Но грамоту, на которую ссылались крестьяне, они согласились показать только в Москве, если их вызовут на великокняжеский суд: «а перед тобою грамоты не положим», говорили они местному судье, «а положим, господине, ту грамоту на Москве перед великим князем». В то же время оба крестьянина заявили, что они и впредь будут пользоваться своим земельным участком: «А те, господине, пожни косили мы, да и травили, да и досталь нам, господине, тое деревни пожни косити». В Москве дело слушал князь В. И. Патрикеев. Но Родюка Онфуков и Нестерик Дешевкин и ему не предъявили грамоты, удостоверявшей их права на землю, о которой шла тяжба. И дело было решено не в их пользу[891].

Довольно активно держался в 1495–1499 гг. на суде крестьянин Степан Дорога Якушев, обвиняемый старцем Троице-Сергиева монастыря Ефремом в том, что он завладел монастырскою землею в Московском уезде. Он утверждал, что земля, на которой ведется его хозяйство, — великокняжеская и дана ему в оброчное держание «по слову» князя Ивана III. В подтверждение своих слов Степан Дорога представил список с великокняжеской жалованной оброчной грамоты 1489–1490 гг. Но когда судья заметил ему: «То передо мною кладешь список, а грамота где?» — крестьянин ответил, что подлинный документ он предъявит только самому великому князю: «Грамота, господине, моя… во Тфери; а положу ее, господине, перед великим князем, а перед тобою ее не положу». Судья перенес дело в суд высшей инстанции в Москву, где обеим сторонам был задан, как обычно, вопрос: «Был ли вам таков суд, как в сем списку писано?» Степан Дорога отказался признать правильным судный список, в котором излагалась его тяжба с Ефремом, и сослался, в обоснование причин отвода судного списка как документального свидетельства, на «судных мужей». До дальнейшего расследования недельщик отдал Степана Дорогу на поруки, но он вместе со своим поручителями убежал: «…список судной оболживил, и послался на судные мужи, да от срока с Москвы збежал и с поручники…»[892].

Итак, крестьяне упорны в своей борьбе за землю. В процессе этой борьбы хотя еще и слабо, но формируются элементы их классового сознания. Крестьяне понимают, что их противниками в борьбе за земельные владения являются бояре, церковные иерархи и духовные корпорации. Они понимают, что, обладая большим политическим весом и материальными богатствами, эти сильные противники находят поддержку со стороны органов государственной власти, что они легко могут подкупить суд и заставить его действовать так, как они хотят. Все эти представления, до которых доходило уже крестьянство, призывали его к выступлению против феодального строя. Это были прогрессивные элементы крестьянской идеологии. Но в мышлении крестьян было много и того консервативного, что отвлекало их от борьбы. Над крупными земельными собственниками, думают крестьяне, стоит великий князь. Ему принадлежит верховное право распоряжения землей вообще и прежде всего черной, на которой живет крестьянство, не подчиняющееся каким-либо иным земельным собственникам. К кому же еще обратиться за управой в случае захвата черных земель вотчинниками, как не к великому князю? Кто же другой может призвать к порядку и захватчиков, и их пособников из числа княжеских приказных людей и судей? Таков, очевидно, примерно был ход мыслей, заставлявший черных крестьян последовательно и упорно добиваться именно великокняжеского суда по своим земельным тяжбам. Такая политическая идеология вырастала на основе отношения черных крестьян к земле, которая им представлялась как своя, волостная, поскольку они непосредственно не воспринимали своей зависимости от государства как зависимости феодальной (хотя она была именно такой). Подобная идеология была в конечном счете консервативной, так как она вызывала неверное восприятие существующих социально-политических отношений (рассматривавшихся как нечто противоречащее устремлениям великокняжеской власти), опутывала крестьянское сознание несбыточными иллюзиями и отводила антифеодальные выступления крестьянства в легальное русло обращения с жалобами к великому князю. Но в то же время на определенном этапе социально-политической истории Руси рассматриваемая идеология крестьянства явилась одним из моментов, содействовавших великокняжеской власти в ее политике, направленной к объединению Руси и борьбе с феодальным сепаратизмом.

Ввиду надежды на то, что великий князь должен обеспечить защиту от притеснений сильных людей, черные крестьяне рассматривают переход тех или иных территорий под власть московских князей как факт положительный. Этот переход, думают черные крестьяне, должен им помочь добиться от великокняжеской власти удовлетворения своих нужд. Так, около 1484–1490 гг. разбиралось спорное дело между братьей суздальского Спасо-Евфимьева монастыря и черными крестьянами волости Нелши о владении несколькими селищами. Черные крестьяне указывали, что монастырь незаконно присвоил эти селища. Когда же судья спросил их, почему они раньше не обратились в суд, крестьяне ответили, что волость Нелша в течение семнадцати лет принадлежала литовскому князю Судиманту и он за них «не стоял», а поэтому они «тех земель не искали». «А нынеча ся, господине, Нелша достала за великого князя, — говорили крестьяне судье, — и мы, господине, тех селищ ищом»[893].

Постепенное изживание монархических иллюзий, веры в великокняжескую «правду» — показатель того, что крестьянская идеология переживает новый этап. В XIV–XVI вв., когда великокняжеская власть на Руси имела действительно прогрессивное значение, среди крестьян еще полностью сохранялась вера в доброго князя. Но отдельные претензии со стороны черных крестьян к великим князьям уже появляются. Уже звучат нотки их осуждения. Так, около 1501/02 г. разбиралось дело по иску черных крестьян Минского стана Костромского уезда Фрола Токарева и Копоса Булгакова к посельскому митрополичьей кафедры о захваченных им черных пустошах. Поскольку, по словам истцов, захват произошел уже давно, судья спросил их: «выкажете, что то земли великого князя, о чем вы до сих мест молчали?» Ф. Токарев и К. Булгаков довольно безнадежно ответили: «били челом есмя, господине, великому князю о тех землях многажды, и князь великий не слушает, государя не мочно доступити, и мы, господине, нынеча перед вами ищем»[894]. В выражениях «государя не мочно доступити» и «князь великий не слушает» отражено различное отношение к носителю верховной власти. В первом случае, возможно, имеется в виду, что он недоступен благодаря своим боярам, не пропускающим к нему народ. Во втором случае великого князя обвиняют в том, что он сам не хочет прислушаться к голосу крестьян.

Надо обратить внимание еще на один момент, показательный для отношения черных крестьян к земле, — на коллективный характер владения и распоряжения ею. Великокняжеской черной землей распоряжается крестьянская община, хотя отдельными дворовыми и пашенными земельными участками наследственно владеют те или иные крестьянские семьи. Поэтому судьи, разбиравшие около 1496–1505 гг. дело по иску черного крестьянина Белозерского уезда Нефеда Занина к Кириллову-Белозерскому монастырю, были очень удивлены, что указанный крестьянин ищет «один… на себя», а «не во всех християн место Чюровские волости»[895]. Обычно черные крестьяне коллективно отстаивали свои земли от расхищения и на суде выступали представителями крестьянской общины. Роль общины как средства совместного сопротивления крестьян феодалам проявлялась заметно и активно.


§ 12. Классовая борьба в деревне

Рассматривая предпосылки образования Русского централизованного государства в XIV–XV вв., необходимо уделить должное внимание развитию классовой борьбы. Последняя являлась фактором, заставлявшим господствующий класс искать новых форм организации государственного аппарата, которые в большей мере (чем государственные органы периода политической раздробленности) обеспечили бы ему возможность держать в подчинении народные массы. Классовая борьба пронизывает всю историю Русского централизованного государства, в силу чего ей уже было и будет в дальнейшем уделено должное место в соответствующих разделах книги, посвященных социально-экономической и политической истории Руси XIV–XV вв. Здесь же я хочу лишь наметить основные виды борьбы крестьян против господствующего класса[896].

Формы классовой борьбы были разнообразны. Попытки холопов и крестьян законным образом, путем апелляции в суд, добиться удовлетворения своих претензий к господам обычно были обречены на неудачу. Феодальное право стояло на страже интересов господствующего класса. В договорах Василия I с великим князем тверским Михаилом Александровичем (около 1396 г.) или Василия II с великим тверским князем (около 1456 г.) читаем: «А кто холоп или роба имется тягати с осподарем и пошлется на правду, а не будет по них поруки, ино их обинити»[897]. В договорной грамоте Новгорода с московским великим князем Василием II содержится аналогичный пункт: «А холоп или роба имет на господу вадити, тому вам веры не няти»[898]. В более позднем договоре Новгорода с Казимиром IV 1470–1471 гг. наряду с холопом упомянут смерд: «А холоп, или роба, или смерд почнет на осподу вадити, а тому ти, честны король, веры не няти»[899].

Лишенные возможности отстоять свои права по суду, холопы выражали социальный протест путем побегов от своих владельцев. Побеги холопов сопровождались иногда хищениями ими у господ и порчей крепостных документов. Так, в 1485–1490 гг. на суде один из вотчинников — И. А. Носов, которому было предложено подтвердить документами свое право собственности на спорную землю, заявил судье: «Во се, господине, у меня на ту мою землю, дедину и вотчину, были грамоты духовные и купчие деда моего и отца моего, да холоп их, господине, пократчи, да попортил у них печяти»[900].

Крестьяне формально пользовались правом ухода от землевладельцев, но это право было ограничено, как я указывал, введением института старожильства. Примерно с середины XV в. феодальное государство фактически начинает расценивать переход крестьян из одного владения в другое как побег. Такое отношение органов власти к уходам крестьян было в значительной мере вызвано массовым запустением вотчин в период феодальной войны второй четверти XV в., когда обострилась борьба в лагере господствующего класса за землю и за крестьян.

Документы, относящиеся к середине XV в., когда феодальная война уже закончилась, отмечают, что некоторые феодальные владения «опустели», «люди деи из них разошлись по иным местом», и «живущих деи людеи осталося мало». Одну из причин, заставлявших крестьян сниматься с тех мест, где они жили, и уходить, грамоты видят в непосильном податном гнете («…от потугов не по силе»)[901].

Когда в качестве срока легального «отказа» сельского населения от землевладельцев государство стало вводить Юрьев день осенний (26 ноября), крестьяне начали нарушать этот срок и покидать вотчины феодалов в неурочное время. Органы великокняжеской власти (как об этом уже говорилось в другой связи) оказывали содействие землевладельцам в борьбе с крестьянскими выходами, не в Юрьев день. Так, в грамоте Ивана III в Ярославль боярину и наместнику князю И. В. Оболенскому 60-х годов XV в. было сказано, что великий князь «не велел» «отпущати» крестьян, уходящих не в урочное время из сел Троице-Сергиева монастыря и приказал силой возвращать тех, кто не будет слушаться («А хотя хто у них и откажется не о Юрьеве дни, и яз им того вывести велел назад»)[902]. В 1467–1473 гг. от имени великого князя Ивана III была отправлена окружная грамота в Суздаль, в Юрьев и в села и слободы, расположенные в уездах названных городов, с извещением о посылке специально пристава для розыска и возврата крестьян, ушедших из владений Троице-Сергиева монастыря с нарушением правила о Юрьеве дне осеннем («…вышли хрестьяне сее зимы о Зборе»). Княжеская администрация должна была оказывать содействие приставу в поимке крестьян и в водворении их на прежние места жительства («и где пристав мои их наедет… и пристав мои тех их хрестьян монастырьских опять выведет вь их села… да посадит по их старым местом…»)[903].

Итак с середины, примерно, XV в. феодальное право постепенно начинает квалифицировать уходы крестьян от своих землевладельцев как побеги. Крестьянские выходы из феодальных имений все более приобретают характер социального протеста.

Протест зависимого сельского населения вызывало и увеличение феодальных повинностей. Одной из форм классовой борьбы была борьба за фиксированную (на основе старинного вотчинного права) ренту. Так, в 1391 г. крестьяне («сироты») митрополичьего Царевоконстантиновского монастыря жаловались митрополиту Киприану на игумена Ефрема, который произвольно повысил норму оброка и барщины: «наряжает нам, господине, дело не по пошлине, чего, господине, при первых игуменех не бывало; пошлины, господине, у нас емлет, чего иные игумены не имали». По жалобе крестьян митрополитом было произведено расследование, выяснен характер той «пошлины», на которую ссылались «сироты», а затем от имени митрополита Киприана была составлена грамота с перечислением крестьянских повинностей как основа дальнейших взаимоотношений между игуменом Царевоконстантиновского монастыря и сельским населением монастырских вотчин. Уставная грамота митрополита Киприана 1391 г. — документ, порожденный классовой борьбой крестьянства[904].

Середина и конец XV в. — это время, когда борьба крестьян против феодальной эксплуатации приобретает особенно острый характер. С другой стороны, централизация аппарата власти, достигшая уже к этому времени значительных результатов, обеспечивала феодалам средства защиты их привилегий. Окончив в середине XV в. феодальную войну, господствующий класс сплотил свои силы для подавления выступлений крестьян.

В результате развития классовых противоречий в феодальной деревне на почве повышения размеров взимаемой с крестьян феодальной ренты в середине XV в. появилась «рядная» грамота крестьян Робичинской волости с новгородским Юрьевым монастырем, фиксирующая крестьянские повинности. Грамота предусматривала возможность сопротивления крестьян, которые «не почнут… управливатися в тех успах [натуральные повинности хлебом] и в тех пошлинах»[905]. В случае «неуправы» «христьян робичичан» монастырские власти могли рассчитывать («по старым по княжим грамотам и по новгороцким») на содействие со стороны князя и боярского руководства Новгородской феодальной республики. Следовательно, «рядная» по форме грамота представляла собой по существу документ, являвшийся в руках феодалов орудием борьбы с крестьянством.

Для конца XV — начала XVI в. также известны случаи отказов крестьян в связи с увеличением феодальной ренты выполнять повинности в том объеме, в каком этого требовали землевладельцы, Так, например, заслуживает внимания поведение крестьян в вотчинах владимирского Царевоконстантиновского монастыря. Монастырские власти обратились к высшему представителю церковной иерархии — митрополиту Симону с просьбой принудить крестьян, которые «монастырские деи пашут пашни мало», исполнять барщинные работы в увеличенном размере[906].

В вотчинах владимирского Сновидского монастыря в то же время отмечены случаи неповиновения монастырских серебреников духовным феодалам. Серебреники отказывались уплачивать монастырю «ростовое серебро» («…иные де хрестиане ростов не платят»). По распоряжению митрополита Симона в монастырские владения был направлен специальный агент, который должен был произвести «обыск» про «серебрецо церковное на людех» и составить опись должников, «на ком что будет церковнаго серебра»[907].

Крестьяне уклонялись и от выполнения государственных повинностей. Из жалованной грамоты Василия II игумену Троице-Сергиева монастыря Вассиану 1455–1462 гг. (которую я выше привлекал в другой связи) видно, что крестьяне монастырских вотчин, расположенных в Угличском уезде, не желая выполнять по предписанию монастырских властей сторожевую военную службу по охране речных бродов, через которые совершались татарские нападения («не хотя ехати на мою службу, великого князя, к берегу»), перешли в великокняжеские и боярские села. Игумену Вассиану и монастырской братии было предоставлено великим князем право обратного вывода разошедшегося сельского населения («…велел есмь те люди вывести опять назад»). Монастырь получил также разрешение от московского князя не допускать в дальнейшем «отказов» со стороны крестьян, которые в момент выдачи грамоты проживали в монастырских вотчинах: «а которые люди живут в их селех нынеча, и яз, князь великий, тех людей не велел пущати прочь»[908]. Для возвращения крестьян, не пожелавших нести береговую службу и в силу этого покинувших монастырские села, монастырский посельский мог обратиться к угличскому наместнику. Рассмотренный документ интересен тем, что ставит запрещение крестьянских переходов в тесную связь с нежеланием крестьян выполнять повинности, т. е. с проявлением социального протеста.

Кроме побегов и отказа от повинностей, крестьяне и холопы прибегали и к таким формам классовой борьбы, которые квалифицировались феодалами как «душегубство», «татьба», «разбой». Это были стихийные выступления зависимого населения против господствующего класса (убийства землевладельцев и холоповладельцев и их слуг), покушения на феодальную собственность, поджоги феодальных владений и т. д.

До нас дошел ряд сведений об убийстве холопами своих владельцев. В Новгородской летописи под 1316 г. говорится о том, что Данила Писцов «убьен бысть на рли от своего холопа»[909].

В 1382 г. митрополичий сын боярский Федор Тимофеевич Валуев «убиен бысть от своего раба лукаваго»[910]. В начале XV в. одна землевладелица Федосья Филиппова говорила митрополиту Фотию: «Муж мой, господине, Филипп мертв напрасною смертию, холопи его убили»[911]. Холопами был убит Федор Шолохов Чертов[912].

Некоторое отражение классовый антагонизм между господами и холопами нашел в повести о «благочестивом рабе», известной в списке XV в. Жена вельможи, которую недавно купленный раб уличил в измене мужу, возненавидела его и решила уничтожить. В этих целях она ложно обвинила раба в покушении на жизнь ее мужа. В повести приведены слова неверной жены, обращенные к своему супругу: «сий новокупленый раб несть добр, о главе твоей мыслит», лучше «его убити, нежели он тебе, моего живота, убьеть»[913]. Ясно, что в повести выявились напряженные отношения холопов к их господам, приводившие к случаям, когда первые предавали последних смерти.

Различные формы принимали разбои. Иногда «разбойники» (беглые холопы, крестьяне) нападали на землевладельцев и отнимали у них крепостные документы. Так, в жалованной грамоте великого князя тверского Михаила Борисовича Ефиму Добрыне 1461–1486 гг. говорится, что перешедшие к нему от отца купчие и меновные грамоты «поймал разбойник»[914].

Вооруженные отряды «разбойников» совершали нападения на монастыри. Около 1352 г. на Онежском озере (на острове Муромском) обосновался монах Лазарь, прибывший из Новгорода. Местное население отнеслось к нему весьма недоверчиво: на Лазаря неоднократно нападали и избивали его, пытались выгнать или убить, поджигали его дом. В житийной литературе от лица самого Лазаря так изображаются его столкновения с окрестными жителями: «…Многи скорби, и биения, и раны претерпех от сих зверообразных мужей. Многажды бивше, и изгнаша мя от острова сего, и хижу мою огню предаша. И сотвориша селитбу близ меня с женами и детьми; и пакости много творяху и глаголаху: калугере! Останися места сего, и хотяху мя сыроядцы убити и тело мое в ядь себе сотворите». Несмотря на протест населения, Лазарь остался на острове, построил там церковь, а через некоторое время «лопяне отъидоша от места сего в пределы окияна-моря»[915].

Во второй половине XIV в. (в княжение московского великого князя Ивана Ивановича) на реке Махрище поселился инок Стефан. Очень скоро у него начались столкновения с окрестными жителями — братьями Юрковскими, которые хотели его убить. По словам жития, они «часто прихождаху в монастырь, поносяше святому, и которующе, и смертью препяше, аще не отъидет от монастыря». Зная о том, что московский великий князь Дмитрий Иванович покровительствует Стефану, братья Юрковские были уверены, что последний завладеет их землями: «и (тии) мняху себе, яко имать владети селом и нивами». Поэтому они «устремляются на святаго, дышуще убийством». Стефан был вынужден, спасаясь от этих преследований, удалиться на реку Сухону[916].

Преследованиям местных жителей подвергались и ученики и последователи Стефана Махрищского — Григорий и Кассиан. По словам жития, «коварный супостат диавол», всех «душ человеческих губитель», вложил «злую мысль» в окрестных крестьян, которые решили напасть на названных монахов, с тем «чтобы их имения разграбить и телеса убить и огнем сожещи». В результате Григорий и Кассиан были умерщвлены, а трупы их сожжены. На месте же их монастыря поселились «татие, и разбойщики, и душегубцы…» Они, по рассказу жития, творили «многыя злыя дела и пакости деяху, грабяху насильно, убиваху…». Далее, согласно данным жития, против тех, кто убил Григория и Кассиана, поднялись другие местные жители («…собрашася тутошних житель многолюдство, чтобы их за то дело убити…»), очевидно, представители зажиточных слоев населения, может быть, действовавшие в контакте с властями. Тогда виновники смерти Григория и Кассиана сожгли монастырь («и все манастырское строение зажгоша») и бежали в сельцо, где находилось их «пристанище», преследуемые «многонародным собранием»[917].

Интересный материал о классовой борьбе в феодальной деревне можно почерпнуть из житийных описаний тех чудес, которые якобы происходили над могилой Григория и Кассиана. Некто Гавриил, по прозвищу Ушак, по сведениям жития, был весьма обеспокоен тем, что весть о чудесах получает широкое распространение и это может привести к тому, что на месте погребения двух убитых монахов снова возникнет монастырь, который захватит все окрестные села («…Аще не престанут бывати чудеса от гроба святых и паче множатися, имать место оное распространитися, и состроится монастырь, и вселятся ту мниси, а аз [Гавриил Ушак] не токмо место оное себе наследую, но и села отцетитися имам»). Согласно рассказу жития, Гавриил Ушак договорился с игуменом Глушицкого монастыря Иоакимом и старцем того же монастыря Иринархом (также не желавшими, чтобы по соседству с ними возник новый монастырь) и вместе с ними разорил гробницу над могилой Григория и Кассиана и надругался над мощами («…Разориша гробницу, иже над мощами святыми, и святыя иконы, иже в ней, повергше на землю…»)[918].

В 70-х годах XIV в. Дмитрий Прилуцкий (родом из Переяславля) построил церковь на реке Леже. Крестьяне соседней волости Авнеги («люди неблагодарные от прилежащия веси…») «подняли ропот велий» и потребовали от Дмитрия, чтобы он ушел отсюда («глаголюще: отче, неугодно нам твое зде пребывание»). Требование это было вызвано опасением, что монахи станут собственниками ряда земель и обратят от себя в зависимость местных крестьян. «…Помыслиша бо в себе, яко аще сей великий старец близ нас жити будет, и по мале времени совладает нами и селы нашими». Дмитрий Прилуцкий, слышав «ненависть их и ропот», вынужден был уйти и направился к Вологде[919].

В житии Дионисия, основавшего в начале XV в. монастырь на реке Глушице, рассказывается, как «нецыи людие» похитили у него семь коней и убежали «в некую весь»[920]. На Сергия Нуромского (XV в.) два раза нападали разбойники, причем один раз избили его до полусмерти[921]. У Григория Пелынемского были ночью украдены все земледельческие орудия, поэтому утром братье основанного им монастыря не с чем было выйти на работу[922]. В житии Корнилия (родом из Ростова), поселившегося в 1497 г. в хижине в Комельском лесу, имеется рассказ о том, как он был ограблен разбойниками[923]. В житии Павла Обнорского (умер в 1429 г.) говорится о тех нападках, которым он подвергался со стороны «ненаказанных человек», стремившихся выгнать его из своей области («да отбегает от места того»)[924]. Жившего в Спасо-Каменном монастыре на Кубенском озере монаха Федора (умер в 1409 г.) местные жители («неразумнии невегласы человекы, еще чудское исчадие») прогнали, а келью его разрушили[925]. По рассказу жития основателей Соловецкого монастыря, Савватия и Зосимы, дьявол «наусти» на них «злых человек, да пакости деют обители и озлобляют начальника тоя и братью»[926].

В повести о Михаиле Клопском имеется рассказ о приходе к нему в монастырь 30 вооруженных людей. Михаил, решивший, что они явились со злым умыслом, пригласил их «на трапезу» и, когда все пришельцы (кроме двух) стали есть, сказал: «ведая будите, яко не имать совершитися совет ваш, иже враг всея в сердца ваша». Два разбойника, еще не вкусившие пищи, тут же сразу были поражены тяжелым недугом, а остальные их товарищи, испугавшись, что их постигнет такая же участь, дали игумену дары с тем, чтобы он помолился о болящих, сами же «отъидоша с миром»[927]. Рассказ построен в плане восхваления прозорливого Михаила Клопского и с целью прославить чудо избавления его монастыря от грозившей опасности. Но за всеми легендарными напластованиями вскрывается реальный факт столкновения монахов Клопского монастыря с каким-то сравнительно многочисленным отрядом холопов или крестьян.

О нападениях феодально-зависимого населения на боярские владения с целью «грабежа» большое количество данных содержится в новгородских летописях. Такие нападения устраивались в Новгороде и Пскове совместно городскими «черными людьми» и холопами и крестьянами окрестных боярских имений. Так, летописец с осуждением говорит, что в 1310 г. «грабиша села около Новагорода», а в 1311 г. во время пожара в Новгороде «злей человеци недобрие, бога не боящеся, видяще людем погибель, падоша на грабежи, пограбиша чюжая имения». В 1314 г. в Пскове «почале бяху грабити недобрии людие села и дворы в городе и клети на городе». В 1332 г., по словам летописи, «въсташа крамолнице в Новгороде» и «пограбиша» боярские «дворы» и «села». В 1340 г. черные люди и крестьяне села боярские «пусты положиша». В 1342 г. снова «въсташа чорныи люди» и «пограбиша домы и села» новгородского посадника и его приспешников. Участники восстания в Новгороде в 1359 г. «взяша села Селиверстова [посадника] на щит, а иных сел славеньскых много взяша». В 1445 г., когда в Новгороде был сильный голод, новгородский летописец отмечал «грабежи» «по селам, и по волостем и по городу»[928].

«Злей человеци», «недобрии людие» — это, конечно, участники — антифеодальных выступлений против господствующего класса: крестьяне, ремесленники, городская беднота. «Грабежи» «сел», «домов», «дворов» — это форма классовой борьбы, выражающаяся в конфискации и распределении между беднотой имущества феодалов.

Известны случаи поджогов крестьянами принадлежащих представителям феодального класса жилых построек. Житие Кирилла Челмогорского (умер в 1368 г.) рассказывает о том, как он начал строить монастырь близ Лекшмозера. По словам жития, местное население, руководствуясь «диаволим научением», «позавидовало» Кириллу и пыталось его выселить. Оно стало вырубать лес на горе, где, как думали жители, Кирилл должен был завести впоследствии пашни на монастырский обиход («яко да сотворит себе нивы на сеяние обилию»). Затем крестьяне подожгли срубленные деревья, рассчитывая, что вместе с ними сгорит и келья Кирилла («егда начнем посеченные древеса жжещи, тогда и келия его сгорит»). Начался пожар. Огонь «ревый и шумя презельною яростью» поднялся по горе. В огне погибли лесные припасы, которые приготовил Кирилл для строительства монастыря, но часовня и келья уцелели. Крестьяне же были вынуждены уйти «со студом»[929].

В 1503 г. разбиралось дело по обвинению крестьянина Спасо-Евфимьева монастыря Михаила Жука в сожжении монастырской деревни Ильинской. По словам монастырского старца Александра, Михаил Жук прожил в этой деревне два года, «да вышол вон…». После того, как старец «взял на нем пожилого за двор полполтины денег, да и паренину… его на монастырь рожью посеял», Михаил Жук, «рнясь тому», «да ту деревню монастырскую Ильинскую зжог и з житом и з животом».

Во время допроса на суде Михаил Жук признал предъявленное ему обвинение: «Что, господине, говорити! — заявил он судье, — грех ко мне пришол. Ту есми, господине, деревню манастырскую Ильинскую зжог и з житом, и з животом». При этом Михаил Жук указал, что он действовал по подговору крестьянина Копоса Чернакова, который в настоящее время находится в бегах.

Суд приговорил взыскать с Михаила Жука 9 1/2 рублей «за манастырскую гибель», но он оказался не в состоянии внести эту сумму, вследствие чего был отдан истцу «до искупа»[930].

В этом деле очень интересна, во-первых, связь между беглым монастырским крестьянином и крестьянином, проживавшим в монастырском имении. Второй существенный факт — это то, что поджог деревни Михаилом Жуком совершается в знак протеста против применения к нему нормы Судебника 1497 г. о взимании при «отказе» «пожилого». Очевидно, что положение Судебника тяжело отражалось на крестьянском хозяйстве.

«Душегубство», «разбои», «татьба» расценивались государством как крупные преступления. Летописи свидетельствуют, что уже Иван Калита во второй четверти XIV в. подавлял проявления народного протеста, принимавшие указанные выше формы. Летописец, представитель класса феодалов, с удовлетворением отмечает, что Иван Калита «исъправи Рускую землю от татей, от разбойник, от всякого мятежа»[931].

В договорных грамотах, оформлявших соглашения между князьями отдельных феодальных центров, фигурируют статьи о выдаче беглых крестьян и холопов, особенно совершивших преступления против феодального права: «…холопа, рабу, должника, поручника, татя, разбойника, душогубца, рубежника, выдати по исправе от века»[932].

Вопрос о «татях», «разбойниках», «душегубцах» являлся предметом специального рассмотрения в договорных грамотах московского великого князя с правительствами Твери и Рязани. Этими грамотами устанавливалось, что нарушители феодального права, бежавшие из пределов своего княжества, подлежали суду там, где они будут пойманы, причем органы власти того княжества, где обнаружен виновный, обязывались судить его («А татя, разбойника, грабежника, душегубца, где имут, тут судят»)[933].

В XV в. великокняжеская власть усиливает ответственность за нарушения прав феодалов той крестьянской общины, к которой принадлежал нарушитель этих прав. Так, в грамоте московского великого князя Василия I нижегородскому Благовещенскому монастырю 1423 г. содержится постановление, чтобы в случае какого-либо преступления против феодального права собственности («а у кого учинится какова гибель»), если след виноватого приведет к владениям монастыря («и кто пригонит какой след на монастырские земли»…»), то крестьянин, пользующийся данным земельным участком, обязан, взяв «земли обрез», отвести от себя след. В противном случае его двор подвергается обыску со стороны потерпевшего, хотя в случае отсутствия в доме поличного он и не обязан возмещать убытки («гибель») истцу. Отказавшийся отвести «следу с своей земли» должен вознаградить потерпевшего («та гибель платить»)[934].

Княжеские грамоты возлагают борьбу с «татями» и «разбойниками» в пределах земельных владений, пользующихся иммунитетом, — на привилегированных земельных собственников, в городах и черных волостях — на наместников и волостелей. Так, в жалованной грамоте 1425 г. московского великого князя Василия Дмитриевича митрополиту Фотию на села во Владимирском уезде содержится положение о «сместных» судах (по делам, затрагивающим одновременно население, подсудное как митрополичьей администрации, так и наместникам и волостелям), причем устанавливается, что «сместные судьи» должны «с одного» «казнити» «татя и разбойника». «А которой судья не имет казнити, тому быти от меня самому кажнену», — отдает распоряжение великий князь[935].

Княжескую власть в борьбе с «татьбой» и «разбоями», как формами крестьянского протеста, поддерживала церковь. В послании Кирилла, игумена Белозерского монастыря (начала XV в.), князю Андрею Дмитриевичу читаем: «Тако же, господине, и разбоя бы и татбы в твоей вотчине не было»[936]. В послании конца XV — начала XVI в. Иосифа Волоцкого «вельможе о миловании рабов» волоколамский игумен призывает своего адресата «наказывати» «рабов» и «сирот» (крестьян) «всегда на благая делеса, иже есть сие: убийства не творити, а граблениа не имети, татбы не держати, и не красти…»[937].

Те данные, которые содержатся в источниках о «татьбе», «разбое» и «душегубстве» как проявлениях классовой борьбы, подтверждают общий вывод, сделанный выше: классовая борьба особенно обостряется, во-первых, в период феодальной войны второй четверти XV в., во-вторых, к концу XV столетия. Характеризуя время феодальной войны, правая грамота Симонову монастырю 90-х годов XV в. отмечает, что тогда были «разбои и татьба великие на дорозе» и «люди на… земле не сели розбоя для»[938]. В другой правой грамоте того же примерно времени имеется показание крестьян о том, что деревни в Нерехотской волости Костромского уезда «запустели от ратных людей и от розбоев»[939]. В житии Даниила Прилудкого дается яркая характеристика феодальной войны как времени, когда не только происходили княжеские усобицы, но и обострились и вылились наружу классовые противоречия: «Много бяше тогда в Рускои земли князем неуправление, и междуусобныа рати, татей и разбоя умножися»[940].

После окончания феодальной войны в жалованных грамотах появляются постановления о том, чтобы крестьяне ставили в известность наместников о всех смертных случаях в отдельных селах и деревнях: «…и по грехом ся у них учинить, человек с дерева убьется; или на воде утонеть, и они то обыскав чисто, да явять моему наместнику… или тиуну…»[941]. Очевидно, это требование было вызвано стремлением правительства в случае обнаружения трупа знать, явилась ли смерть найденного мертвым человека следствием случайных причин или же имело место намеренное убийство (может быть, как акт социального протеста).

Очевидно, усиление классовой борьбы в Псковской земле вызвало включение в Псковскую Судную грамоту статей о предании смертной казни «татя», трижды уличенного в воровстве, «кромского татя» (человека, ограбившего Кремль), конокрада, поджигателя («зажигальника») и т. д.

Договорная грамота Новгорода с Казимиром IV содержит статью о взимании виры за убийство сельского сотского: «А сведется вира, убьют сотцкого в селе, ино тебе взяти полтина, а не сотцкого, ино четыре гривны»[942].

Белозерская уставная грамота 1488 г., основываясь на постановлениях Русской Правды, возлагает ответственность за «душегубство», совершенное в пределах Белоозера, на общину посадских, людей, а в пределах белозерских станов и волостей — на крестьян. Они обязаны «доискаться» «душегубца» и передать его наместникам или волостелям; а если «не доищутся», то уплатить штраф. Требовалось специальное расследование («обыск») о найденном в пределах Белоозера трупе для установления того, что смерть последовала, от случайной причины, а не явилась результатом убийства. «А кого у них в лесе дерево заразит, или с дерева убиется, или зверь съест, или кто в воду утонет, или кого возом сотрет, или кто от своих рук потеряется, а обыщут без хитрости, ино в том вины и продажи нет»[943].

Чрезвычайно интересный случай практического применения статьи жалованных грамот, определяющих порядок выяснения причин смерти людей, трупы которых будут обнаружены в пределах, той или иной крестьянской общины, дает одна правая грамота 1485–1490 гг. В ней рассказывается, как некто Жилинец «лесовал» на пустоши, бывшей предметом спора между Троице-Сергиевым монастырем и черными крестьянами, и его «под векшею… розбили и изрезали». Труп Жилинца был найден «под… овином». Для расследования обстоятельств его смерти приезжал тиун и допрашивал волостного старосту. Можно предполагать, что перед нами случай убийства черного крестьянина монастырскими приказчиками за то, что он рубил монастырский лес[944].

В 80-х годах XV в. московское правительство начинает выделять специальных приставов для охраны монастырей от «лихих людей». Так, в 1485 г. Иван III специальной грамотой поручил Троице-Сергиев монастырь охране пристава Семена Кулпы.

В случае обнаружения «поличного» или поимки «на дорозе» «татя или разбойника» пристав должен был доставить виновных на великокняжеский суд[945].

В 1497 г. был издан Судебник — кодекс общерусского феодального права, классовый смысл которого заключался в мобилизации сил феодалов для борьбы с крестьянским движением, обострившимся в конце XV в. Судебник 1497 г. (ст. 8) вводит смертную казнь для «ведомого лихого человека», причем среди категорий лихого дела названы «душегубство», повторная «татьба», убийство «государя» (землевладельца, господина), поджог и т. д.

* * *

Специального внимания заслуживает вопрос о классовой борьбе черных крестьян в связи с захватами их земель монастырями. Черные крестьяне оказывали в этом отношении решительное сопротивление духовным феодалам. Одной из форм такого сопротивления черного крестьянства наступлению феодалов на принадлежащие им земли было возведение на них жилых поселений. Во второй половине XV в. великокняжеские тяглые крестьяне — Семен Злобай, Иван Федотов, Родюка Окулов — «поставили» дворы на митрополичьих селищах Алтынове и Дубровке Переяславского уезда. Будучи привлечены за это к судебной ответственности, они сослались на великокняжеского посельского Родиона Тимохова, который их «посадил на тех селищах». Последний в свою очередь подтвердил, что он велел крестьянам «на тех селищах дворы ставити», поскольку они представляют собой «земли великого князя»[946].

Около 1488–1490 гг. старец Троице-Сергиева монастыря Иринарх обвинил черных великокняжеских крестьян Федота, Михаля Жировкина и Микиту Федотова в том, что они «поставили три деревни, а в деревне по двору» на земле, представляющей собой якобы третье поле монастырского Поемесского села. Обвиняемые крестьяне заявили, что их «посажал… на той земле слободчик», который «сказывал» им, что «то земля великого князя»[947].

В 1490 г. посельский Симонова монастыря Кузьма требовал от судьи, чтобы тот удалил из монастырского селища Шишкинского Дмитровского уезда крестьян Окулика и Алфера, которые «живут… на той земле сильно, а вон из деревни не идут». Окулик и Алфер со своей стороны отвечали судье: «мы, господине, живем на великого князя земле на черной на тяглой… а не на манастырьскои земле»[948].

В 1495–1497 гг. старец Спасо-Ярославского монастыря Александр утверждал на суде, что крестьяне Борковской великокняжеской волости Карп и Федор Михалевы выстроили починок на «манастырской земле… на поженной и на зарослех поженных наволоков… да и поорали силно, да и житом посеяли, и лес заросли розчищают к тому починку…». Крестьяне доказывали, что оспариваемая монастырем земля является великокняжеской волостной[949].

В 90-х годах XV в. крестьяне Михайловского стана, Переяславского уезда, Родюка Онфуков и Нестер Дешевкин поставили, по словам попа Покровского монастыря Григория, на его земле «на поле на ржи и на яри… избу да клеть силно», покосили и потравили принадлежавшие попу пожни. Крестьяне не отрицали, что они действительно поступили так, как указывал поп Григорий. Напротив, они подчеркивали, что и в дальнейшем будут пользоваться землей («да и досталь нам… тое деревни пожни косити»), ссылаясь на то, что эта земля «становая Михайловского стану, а не монастырская»[950].

В 1504 г. кашинский князь Юрий Иванович присудил Калязину монастырю починки Крутец и Красное селище (близ р. Товы), оспаривавшиеся у него черными крестьянами Степаном и Аксеном Шелковыми. Приговор был мотивирован следующим образом: у Шелковых не оказалось «на те починки крепости… никоторые», они «вошли сами на те починки и в хоромы в готовые в монастырьские», а дворский и волостные крестьяне «в те починки их… не сажывали, ни грамоты им лготные на те починки не давывали…»[951].

Распространенной формой борьбы черных крестьян с феодалами, завладевшими их землями, была самовольная запашка этих земель. Так, около 1474–1475 гг. келарь Троице-Сергиева монастыря Савва жаловался на суде на сотника Мишутинской волости Малыгу, который «поорал» монастырскую землю — селище Кровопусковское в Переяславском уезде[952]. В те же годы келарь Савва принес жалобу великому князю на Михаля Дворянкина, который «пашет землю монастырскую» в волости Воре Московского уезда «и луги косит через межу силно, а называет деи землею великого князя Чекмаковскою». Посельский Троице-Сергиева монастыря со своей стороны указал, что Михаль «ту землю монастырскую поорал силно ту поляну и овсом посеял»[953].

В 1485–1490 гг. слуга Троице-Сергиева монастыря Офанас обвинял Лаврока Фалелейкова и Торопца Степанкова сына Панафидина в том, что они «поорали» и «посеяли» монастырскую пустошь Кашино в Костромском уезде. Обвиняемые ссылались на то, что эту пустошь им предоставили для обработки староста и черные крестьяне Залесской волости[954]. В те же годы старец Герман Симонова монастыря рассказывал на суде, что черные крестьяне Кузьма Фомин и Тимофей Степанов «попахали» землю монастырской деревни Степановской «силно за изветом, да и рожью посеяли». Из показаний старожильцев было выяснено, что эта земля когда-то входила в состав черной Усошской волости, а затем великий князь Иван III передал ее Симонову монастырю[955]. Тогда же Иван Саврасов был привлечен к судебной ответственности за то, что «поорал» землю Симонова монастыря Федотовскую Нелидова. «Знахори» показали, что эта земля была черной великокняжеской, а «косили ее на великого князя конь, на становой»[956]. На суде по делу между старцем гороховецкого Васильевского монастыря Иваном Вороной и гороховецкими черными крестьянами, сотником Фролом Котовским и др., состоявшемся около 1490 г., крестьянам было предложено указать границы между черными великокняжескими и монастырскими землями. Они ответили: «Мы, господине, меж не знаем, а все то земли великого князя, а мы их пашем с одного»[957].

В 1506 г. приказчик Чудова монастыря Якуш Ильин выступил на суде с обвинением черных крестьян Ивана и Федора Петелиных детей Солонина в том, что они «покосили… пожню монастырскую Клеопинского селца Потопловские деревни на тритцать копен силно, да лес посекли и ярью посеяли силно же на три десятины к своей деревни к Зубцову к черной сего лета». Обвиняемые крестьяне мотивировали свои действия тем, что земля, на которой они косили сено, принадлежит к числу черных великокняжеских земель[958].

Иногда запашка черными крестьянами земли, захваченной у них феодалами, сопровождалась активными действиями, выражавшихся, например, в перенесении на другое место изгороди, отделяющей границы спорного земельного участка. Так, в 1470–1478 гг. старец Троице-Сергиева монастыря Геронтий обвинял Нелида Шубина (крестьянина великой княгини Марии Ярославны) в том, что он «припустил» к своей пашне землю села Косовского, принадлежавшего Троице-Сергиеву монастырю («в яровое… поле впустил четверти на три, а в паренину на четверть»), и в связи с этим «собрал с межи» «огороду», отделяющую монастырские владения, и перенес ее на другое место. Кроме того, Нелид Шубин косил «силно» монастырский лужок, «ездячи через ту землю манастырскую…» Ответчик уверял, что он «вгородил к собе в поле землю великие княгини», а не монастырскую, а лужек ему дал косить великокняжеский становщик Сидор Колчигин. После судебного расследования было решено произвести новое размежевание владений Троице-Сергиева монастыря и великой княгини Марии Ярославны[959].

Формой борьбы черных крестьян за отнятую у них феодалами землю была косьба сена на тех лугах, которые крестьяне считали им принадлежащими и которые они не желали никому уступать. Так, в 1473–1489 гг. митрополичьи крестьяне Аристик Ивашков и Козлик Васильев обвиняли сотника Шаховской волости Костромского уезда Некраса Левонова в том, что он «покосил… митрополиче селищо Павлецово сильно, а называет… то селищо великого князя землею…»[960] Около 1474–1475 гг. посельский села Путиловского Троице-Сергиева монастыря Фофан рассказывал на суде, что Михаль Дворянкин «косит… у нас луги силно и землю пашет, а называет землю монастырскую землею великого князя»[961]. В конце 70 — начале 80-х годов XV в. посельский Троице-Сергиева монастыря чернец Матвей жаловался на великокняжеского крестьянина Василия Клешнина в том, что он «перекашивает» монастырские луга и монастырский «лес сечет без доклада». Василий Клешнин ответил, что он «межу… перекосил не ведая», а «извет» ему «о той земли не бывал»[962]. На суде, происходившем в 1484–1490 гг. между властями суздальского Спасо-Евфимьева монастыря и крестьянами волости Нелши, выяснилось, что ряд земель (селищ), которые волостные крестьяне считали черными, монахи объявили своей собственностью. Но за землю шла борьба. Так, черные крестьяне покосили сено на селище Медведкове. В следующем году косить сено на этом селище стали крестьяне, жившие в монастырских владениях. Тогда черные крестьяне отняли у них это сено[963]. В 1498 г. посельский митрополичьего села Куликовского Костромского уезда Ваня жаловался на Ивана Избина, который «покосил… митрополичи пожни Иконничьские у Парашинские перегороды сильно…»[964] В 1498–1499 гг. митрополичий посельский старец Игнатий предъявил обвинение черному крестьянину Семену Терпилову в том, что он покосил митрополичий луг на реке Шексне. Ответчик заявил судье: «тот, господине, луг на реце на Шексне земля великого князя, а тянет, господине, тот луг изстарины к моей деревне к Дорофеевской, а кошу, господине, тот луг яз да и сено вожю»[965]. В конце XV в. черные крестьяне Аргуновской волости Переяславского уезда покосили луг Дудорову луку, который называли своим старцы Антоньева Покровского монастыря[966].

Проявлением классовой борьбы черных крестьян были массовые порубки деревьев в лесах, попавших во владение феодалов. Около 1471 г. от имени Ивана III была составлена и послана коведяевскому волостелю в Переяславский уезд грамота с запрещением черным волостным крестьянам «сечь лес» Троицкого Махрищского монастыря «без доклада» игумену. В то же время в грамоте отмечалось, что черные «хрестьяне коведяевци» «через грамоту… великого князя» вырубают монастырские леса[967]. Из жалованной грамоты Ивана III Троице-Сергиеву монастырю 1485 г. узнаем, что «волостные люди» «секут» монастырский лес в Переяславском уезде «без…доклада». По великокняжескому указу выделяется специальный пристав Палка Ворона, который должен «имати» (задерживать) в лесах нарушителей и отправлять их к переяславским наместникам для наложения на них штрафа. Это великокняжеское предписание было велено «закликати» на торгу. В 1495–1497 гг. черный крестьянин Азарко Трегуб упрекал старца Троице-Сергиева монастыря Никона, который «посекл» лес великокняжеского села Павловского в Угличском уезде. Посельский Павловского села Сыта вспомнил на суде, что старцы Троице-Сергиева монастыря уже давно старались завладеть указанным лесом. Поэтому, когда один павловский крестьянин «поставил… на том лесу… двор», монахи добились распоряжения угличского князя Андрея. Васильевича «тот починок сметати»[968].

До нас дошли правые грамоты, из которых видно, какие острые формы принимала классовая борьба черных крестьян с феодалами. На суде, который производил в 1485–1490 гг. писец И. Г. Наумов по земельному делу между старцами Симонова монастыря и черными крестьянами Усошской волости Можайского уезда Кузьмой Фоминым и Тимофеем Степановым, выяснилась интересная картина перехода по частям Усошской волости к монастырю. Так, московский великий князь Иван III передал в монастырь из числа усошских земель деревню Степановскую. Но черные крестьяне не хотели этого признавать. Кузьма Фомин и Тимофей Степанов отошедшую от Усошской волости прилегавшую к деревне землю «попахали», — как говорили истцы и свидетели, выступавшие на стороне монастыря, — «силно за изветом», «да и рожью посеяли». «Старожильцы», защищавшие на суде интересы черных крестьян, отказались указать границы спорной земли («меж мы, господине, той земле не знаем…»), сославшись на то, что вся Усошская волость является черной великокняжеской («а весь Усох великого князя»). Судья «присудил» спорную землю «с хлебом и с сеном» к Степановской деревне Симонова монастыря, мотивировав свой приговор тем, что черные крестьяне «вступаются» в монастырские владения, переходя пограничный лесной участок («залезши за лес»), и тем, что «старожильцы» «меж не знают»[969].

Но этим дело не кончилось. Крестьяне Кузьма Фомин и Тимофей Степанов продолжали считать отнятую у них землю черной. И поэтому, когда через некоторое время после суда монахи покосили траву на принадлежавшей деревне Степановской пожне, крестьяне, по словам монахов, оттуда сено «погребли сил но, да и доловь свезли…» Крестьяне не отрицали этот факт, причем они считали его законным, ссылаясь на традицию: «Косили, господине, тое пожню отци наши, а мы, господине, тое пожню косили после отцов своих и до сех мест».

Кузьма Фомин и Тимофей Степанов отнеслись очень недоверчиво к тексту правой грамоты по их прошлому делу с Симоновым монастырем, по которой они были признаны виновными. Сначала они вообще заявили, что «таков нам…суд… не был, как в той в грамоте писано». Затем крестьяне согласились с тем, что судебное разбирательство по их делу имело место, но отказались признать достоверность приложенной к правой грамоте печати и указания на присутствовавших на суде судных мужей («…на… печать и на судные мужи, которые в сеи грамоте писаны, не шлемся…»)[970]

О борьбе крестьян за землю имеются данные и в житийной литературе. В житии Александра Ошевенского говорится, что после его смерти в 1479 г. крестьяне начали захватывать монастырские владения: «поселяня же веси тоя, видевше место то никим же брегомо, ни блюдомо, токо же прелстившесь, и начаша угодна монастырьская осваивати и к своим угодиям присовокупляти, иноци же в велице уничижении и нужи бяху». Крестьяне заявляли монахам о том, что монастырь им не нужен, что им достаточно сельского священника. «О, господине отци, что сее ваше пребывание зде, игумена нет у вас, и нам великая нужа о том, священнику не сущу, ныне убо оставите место сие, может бог и инде питати нас. Мы же себе начнем добывати священника белого по своему изволению, яко же есть обычай мирьским человеком»[971].

Кодекс феодального права — Судебник 1497 г. уделил специальное внимание (ст. 63) тяжбам из-за огораживания феодалами пашен и пожен, находившихся ранее в общинном владении черных крестьян, из-за «переорания» меж, из-за земельных захватов и т. п. За уничтожение меж, охранявших феодальные земли, согласно Судебнику, виновных наказывали кнутом.

Имеются некоторые, правда очень глухие, сведения о еретичестве, как одной из форм антифеодального движения крестьян. Из житий мы узнаем, что один крестьянин перестал «богу… молитися» и «крестнаго знамения творити». Житие Сергия Нуромского говорит о крестьянах, которым бесы внушали «богу не молитися и к церкви не ходити». Житие Григория и Кассиана Авнежских говорит о богохульстве со стороны Стефана кузнеца: «не токмо хулу на человека глаголюще, но и на самого бога и на святых его, яко же есть обычай беснующимся творити»[972].

Из предыдущего обозрения, мне кажется, достаточно отчетливо видно, как углубление классовых противоречий и активизация антифеодальных выступлений крестьянства в связи с ростом крепостничества толкали господствующий класс на перестройку органов властвования над народом и организацию более действенных форм централизованного государственного аппарата.

* * *

Подведем итоги рассмотрению предпосылок образования Русского централизованного государства в области аграрных отношений. На протяжении XIV–XV вв. в результате освоения трудом русского крестьянства под пашенное земледелие пустошей и лесных массивов были достигнуты существенные успехи в сельском хозяйстве. Образовался значительный комплекс старопахотных земель с устойчивым составом населения. Появилось большое число сел и деревень, обраставших с разных сторон вновь возникавшими вокруг них починками. Через эти села как центры земледельческой культуры стали прокладываться новые пути сообщения — дороги, связывавшие между собой отдельные районы. С ростом производительных сил объектом феодальной собственности на землю все больше становились не пустоши, а населенные земли. Феодалы, округляя свои владения, стремились к созданию компактных земельных массивов. Повышалась ценность земли. Все это говорит о распространении вширь и вглубь феодальных отношений. Развитие феодальной собственности на землю разрушало существовавшую систему политической раздробленности. Феодальное землевладение, распространяясь, не считалось с границами отдельных княжеств. Особенно быстро росли монастырские и церковные вотчины, поглощавшие черные земли. Получало распространение условное землевладение, на основе которого развилась новая форма феодальной собственности на землю — поместная система. Существенные изменения произошли в сфере вотчинного землевладения. Ряд вотчинников терял право распоряжения своими землями. Служилые помещики и вотчинники из числа бояр, детей боярских, дворян, становились опорой складывавшегося централизованного государства.

На протяжении XV в. стирались грани между отдельными разрядами феодально-зависимого крестьянства. В то же время шло наступление на крестьян со стороны феодалов. Стеснялось право крестьянского перехода. Создавались предпосылки для развития крепостного права в масштабе всего государства. Происходило сближение крестьян и холопов, что являлось одним из условий роста крепостнических отношений. Обострение классовой борьбы в деревне заставляло феодалов усиливать аппарат принуждения. Государственная централизация должна была этому содействовать.


Глава III
Предпосылки образования Русского централизованного государства в развитии городов, товарного производства и обращения


§ 1. Образование промысловых поселков и сельских торжков

Для XIV–XV вв. можно говорить о появлении на Руси специализации в области крестьянских добывающих промыслов. В определенных районах возникают поселки, для населения которых, хотя полностью и не теряющего связь с земледелием, основными занятиями являются добывающие промыслы: бортничество, рыболовство, ловля бобров и т. д. В духовных и других княжеских грамотах упоминаются «деревни бортные», «деревни бобровые», деревни «рыболовли»[973].

Бортники в XV в. продают деревни («се яз, Мартин да Леваш купили есмя у Гриди у бортника деревню…»), ведут тяжбы о земле и т. д. Во главе бортничьих селений на княжеских землях стоят специальные «старосты». Так, в грамоте великой княгини Марии Ярославны Благовещенскому монастырю на реке Киржаче 1453 г. говорится: «А что у них на тех землях манастырских дубье, и чашники мои и староста бортной в то дубье у них не вступаются»[974].

По документам можно проследить историю создания некоторых селений промыслового характера. К югу от города Владимира, за рекой Клязьмой, простирались леса и болота. В этой местности митрополичья кафедра владела большим бортным лесом. Здесь с 70-х годов XV в. появилась слободка митрополичьих бортников. В 1478 г. крестьяне Семен Улыбашев с детьми и Оладья Гаврилов с детьми получили во Владимирском уезде от митрополита Геронтия для поселения две деревни и несколько пустошей, и на них была возложена обязанность эксплуатировать «бортные уходы». Крестьяне-бортники были освобождены от всех других повинностей, которые обычно несло сельское население, и получили судебный и податной иммунитет. За пользование землей и лесными угодьями им было предписано вносить митрополиту оброк медом с доставкой его в Москву. В митрополичьей жалованной грамоте указывалось, что Семен Улыбашев и Оладья Гаврилов должны «призывать» «на те земли и на те борти», которые были им переданы, других людей, с тем чтобы последние «потянули» «в тот же… оброк»[975].

Из последующих жалованных грамот митрополитов Зосимы, Симона, Даниила (1490–1522) [976] вышеназванным бортникам, их товарищам и сыновьям видно, что население бортничьей слободки пополнилось не только в силу естественного прироста, но и потому, что Семен Улыбашев и Оладья Гаврилов использовали свое право призыва других крестьян в основанный ими промысловый поселок. Пустоши, которыми «пожаловал» митрополит Геронтий бортников, превратились в деревни, т. е. были заселены и застроены. В связи со всем этим кафедра повысила взимаемый с бортников оброк.

То обстоятельство, что бортники пользовались податными и судебными льготами, вызывало протест со стороны крестьян Владимирского уезда, которые добивались (и одно время добились) приписки их в тягло. Но в 1522 г. митрополит Даниил вернул бортникам иммунитет («а что их зарецкие мои христиане приписали в тягло в своей грамоте, и та на них грамота не в грамоту»)[977].

Приведенный материал дает возможность проследить конкретно образование промысловых поселков.

Поселки бортников создавались, как можно думать, и во владениях Троице-Сергиева монастыря. От второй половины XV в. в монастырском архиве сохранилась запись о покупке монастырем в Гороховецкой волости Владимирского уезда урочища Лушка «с лесом с бортъным» (в котором было «выделано бортей и старых и новых полторы тысячи») и в Ярополческой волости того же уезда — сельца Перова с «бортным лесом» стоимостью в восемь рублей[978]. К сожалению, о том, как велась эксплуатация этих угодий, данных в нашем распоряжении нет. Можно думать, что в указанных вотчинах Троице-Сергиева монастыря имелись такие же бортничьи деревни, как и на землях, принадлежавших митрополичьей кафедре.

В Нижегородском уезде «бортным ухожаем» в лесу, расположенном и по горной, и по луговой сторонам Волги, владел Амбросиев-Дудин монастырь. До 1485 г. с «ухожая» взимался казенный оброк, который с этого времени по жалованной грамоте Ивана III был отменен, так как выяснилось, «что бортного деревья стало мало не весь высечен»[979]. И в данном случае материал, рисующий формы эксплуатации бортного промысла, отсутствует.

Зато такой материал сохранился по вотчинам Симонова монастыря. Около 1380–1382 гг. последнему достались в результате земельного обмена с великим московским князем Дмитрием Ивановичем церковь Спаса-Преображенья (в Московском уезде, на берегу Медвежья озера), два озера (Верхнее и Нижнее), пять «деревень бортничьих» «и з бортью, и с лесом, и з болотом, и с перевесьи» (т. е. с лесными участками, предназначенными для ловли птиц). Все деревни названы по именам крестьян-бортников, а одна из них именуется «Игнатьева Старостина Жижнева»[980]. Значит, бортничьи деревни в целом представляли собой общий поселок, а жившие там промышленники составляли объединенный коллектив, возглавляемый старостой.

Из грамот князей угличского Андрея Васильевича (1484) и волоцкого Федора Борисовича видно, что тому же Симонову монастырю принадлежали бортные леса в — Угличском и Ржевском уездах. В эти леса не могли «вступаться» княжеские «подлазники». Архимандрит же имел право завести для разработки бортных промыслов специальных бортников, число которых определялось количеством бортей («и колко бортей ни будет со пчелами»), и отвести им землю для поселения («а на той земле… посадит архимандрит бортников»)[981]. По своему социальному положению, судя по всему, бортники принадлежали к числу зависимых крестьян.

Приведем еще один пример из области организации бортничьих промыслов, относящийся к звенигородскому Саввину-Сторожевскому монастырю. В 1404 г. князь Юрий Дмитриевич отдал монастырю «борть свою по речки по Иневе…» в Подмосковье, а одновременно передал игумену «бортника Ондрейка Телицина, з деревнею, в которой живет… и он те борти монастырский делает»[982]. Бортник, о котором идет речь, мог быть и посаженным на землю холопом, и крестьянином. Но во всяком случае он специализировался на разделке деревьев с пчелиными ульями и на добыче меда. Деревня, в которой он жил, могла стать исходной точкой для возникновения более обширного промыслового поселка.

Бортничество — это один из видов промыслов, выделяющихся в специальную отрасль, в некоторых случаях уже мало связанную с земледелием. Другим видом крестьянских промыслов является рыболовство. «Рыболовли деревни» упоминают в своих духовных грамотах великая княгиня Софья Витовтовна (1481) и великий московский князь Василий Васильевич (1461–1462)[983].

Некоторые данные (правда, не всегда прямые) содержат о поселениях рыболовов документы Кириллова-Белозерского монастыря. В конце XIV — начале XV в. князь Андрей Дмитриевич «пожаловал» игумена Кирилла и запретил кому-либо из посторонних монастырю лиц ловить рыбу на озере, «которое озеро под монастырем». Исключение было сделано лишь старожильцам, «которые живут около озера»[984], т. е., по-видимому, крестьянам, для которых рыболовство стало профессией. В 40–70-х годах XV в. слободчик Жалобинской слободки Иван Щапов бил челом белозерскому князю Михаилу Андреевичу с просьбой разрешить ему поледную ловлю рыбы в озере Уломском, где находились рыбные промыслы Кириллова-Белозерского монастыря («Что озеро Оуломское ловит Касьян игумен з братьею на монастырь, ино ми бил челом з Жалобиньской слободки Ивашко Щапов слободщик о поледенъном, а хочет ловити на том озере на пол еденном»[985]). Можно думать, что Жалобинская слободка представляла собой промысловый поселок, жители которого занимались преимущественно рыболовством. То же самое, очевидно, можно сказать относительно жителей белозерских деревень Панкратовской, Васильевской Плавины, Вкемерья, вымененных Алексеем Афанасьевым у князя Михаила Андреевича. Неслучайно князь освободил крестьян этих деревень на три года от взноса «рыбного», получив за эту пошлину от Андрея Афанасьева единовременно пять рублей. «…И хто имет у Алешки в тех деревнях жити людей, и рыбники мои белозерские на Олешке и на его людех рыбного не емлют на три года, занежо то есми рыбное Алешке отдал в придаток за пять рублев»[986].

«Слободки», населенные рыболовами, находились на великокняжеских черных землях в Ржевском уезде. Так, московский великий князь Василий Дмитриевич передал Симонову монастырю право сбора оброка рыбою «со Вселуцкие волости 400 костоголова да с Кличенские волости 400 же костоголова на всякой год». Тот же князь отдал монастырю два озера в Ржевском уезде (Сороменце и Корогощ), «да и люди по обе стороны Сороменця» (как видна из документов, не холопов, а зависимых крестьян-рыболовов)[987].

Поселки рыболовов возникали во владениях Троице-Сергиева монастыря. Так, в 1432–1445 гг. княгиня Аграфена шехонская с детьми предоставила Троице-Сергиеву монастырю право «ез… бить» в Шексне и рыбу «ловити… двема неводы монастырьскыми» в Шексне и Волге[988]. В районе рыбных ловель возникли «слободки»[989].

Промысловый характер имел поселок московского Чудова монастыря — село Филипповское на реке Великой Шерне, где монастырю принадлежали «ловилища рыбьи» и где «опришние люди рыбы не лавливали никто, ни сежь не бивали»[990].

Рыболовы жили в деревне Медведкове и слободе Тимофееве в Кличенском уезде, принадлежавших Иосифову-Волоколамскому монастырю. По жалованной грамоте волоцкого князя Федора Борисовича 1500 г. монастырским крестьянам разрешалось ловить рыбу в озере Селигере двумя неводами и пятью керегодами. «А ловят где хотят, опроче моих тоней, а подлетчики мои на ловлю их не нарежают и пошлины своея на них не емлют»[991].

При наличии не оставляющих сомнения данных о том, что в ряде случаев рыболовство получало значение специальной отрасли крестьянских промыслов, надо сказать, что в целом его связь с земледелием оставалась еще достаточно тесной. Так, например, в одной записи второй половины XV в. указаны рыбные промыслы Троице-Сергиева монастыря на реке Клязьме, выше Гороховца, и расположенные в районе Гороховца монастырские деревни, крестьяне которых, очевидно, были заняты на промыслах. Характерно, что это были пашенные крестьяне[992].

В условиях известного подъема земледелия (о чем речь шла во второй главе) приобретало большое значение мельничное дело (устройство и эксплуатация мельниц). «Мельницы» и «мельники» довольно часто упоминаются в документах. При земельных тяжбах мельницы являлись одним из объектов спора[993]. Использование мельниц, требовавшее определенных технических навыков, было предметом правительственных «дозоров». Так, в 60–80-х годах XV в. дьяк Семен Васильев по приказу Ивана III осматривал на месте мельницы Симонова и Петровского монастырей, поскольку к великому князю поступила жалоба, что «петровской мельник» «подпруживает Симоновскую мельницу, воду держит не по мере». В результате обследования было установлено, что «Петровская мельница Симоновскую мельницу потопила». Тогда дьяк велел «Петровской мельнице… воду спустити» и распорядился, чтобы в дальнейшем вода поддерживалась на уровне специально забитого в пруд перед трубою кола. Нарушение этого постановления должно было повлечь за собой штраф[994].

Но нас сейчас интересует не техника мельничного дела, а его социально-экономическая сторона. Среди мельников были и холопы вотчинников, и зависимые от них крестьяне. Многие мельники, как и обычные крестьяне, занимались сельским хозяйством. В грамоте около 1494 г. волоцкого князя Бориса Васильевича к посельскому села Шарапова говорится о «пожаловании» Троице-Сергиева монастыря мельницею на реке Клязьме «в оброк, и с тою землею, которую мелники пахали, и сена которые косили…»[995] Однако из одновременной жалованной грамоты того же князя Троице-Сергиеву монастырю как будто можно вывести заключение, что земледелие в данном случае перестает быть для мельников основным занятием, что главным их делом становится эксплуатация мельницы. «Что есми их [монахов] пожаловал на Клязме мелницою в оброк, да пустошми Черньцовскою да Подкинскою, что мелники похали, — и хто у них на той мелнице имет жити мелников и на тех пустошех крестьян, и тем их людем не надобе… никоторые пошлины…»[996] Приведенный текст распадается на две части. В первой из них речь идет о прошлом (тогда сельское хозяйство вели мельники), во второй — о будущем (мельники будут работать на мельнице, остальные крестьяне — обрабатывать пустоши).

Часть крестьян находила применение своему труду на солеварнях, принадлежавших князьям, боярам, митрополичьей кафедре, монастырям. Так, в Нерехте на соляных варницах Троице-Сергиева монастыря в середине XV в. были заняты работой в качестве водоливов, дровосеков, дрововозов крестьяне соседнего села Федоровского с деревнями[997]. У Соли Галицкой близ солеварен Троице-Сергиева монастыря находились деревни Гнездниковская, Верховье и др., жители которых, по-видимому, использовались монастырскими властями на варничных работах[998]. В деревне Говядовской у Великой Соли также жили солевары и водоливы Троице-Сергиева монастыря[999]. В починке Реденском у Нерехты в 70–80-х годах XV в. проживали повары, водоливы, «окупленые люди домовые», работавшие на митрополичьей варнице[1000]. Часть работных людей на соляных промыслах, возможно, уже не была связана с земледелием.

Жители отдельных селений белозерских Кириллова и Ферапонтова монастырей, а также черных деревень волости Волочка Словенского специализировались на переправе по суху из одного озера в другое судов с прибывавшими сюда гостями. В жалованной грамоте Верейского и белозерского князя Михаила Андреевича 1454–1455 гг. говорится: «Что приходят гости на Волочек, на Словенское озеро, да с Словенского озера волок на Порозобицькое озеро, или с Порозобицького озера на Словенское озеро, и яз пожаловал двема монастырем, Кирилову монастырю да Мартемьянову, — велел есмь им треть волочити, а два жеребья велел есмь волочити волочаном волостным людем и слугам и черным»[1001].

В нашем распоряжении очень мало данных о таких видах деревенского ремесла, как обработка металла, дерева, кожи и т. д. Материал, собранный и обследованный Б. А. Рыбаковым, относится в значительной мере к Новгородской земле. Б. А. Рыбаков не использовал одну группу источников, касающихся Северо-Восточной Руси, — акты на земли духовных феодальных корпораций, в которых часто встречаются имена деревенских ремесленников. Наибольший интерес представляют по количеству материала акты XV в. Троице-Сергиева монастыря. В них неоднократно встречаются кузнецы (в качестве «послухов» при оформлении земельных актов[1002] и «знахорей» на суде[1003], «мужей» на земельных «разъездах»[1004]). В документах XV в., фиксирующих земельные права Кириллова — Белозерского монастыря, не раз попадается имя кузнеца Михаля[1005]. Видно, что кузнецы занимали видное положение среди крестьян (как черных, так и монастырских). В их работе была нужда, судя же по писцовым книгам Троице-Сергиева монастыря и митрополичьей кафедры конца XV — начала XVI в.[1006], число кузнецов в сельских местностях было ограничено (правда, показания писцовых книг могут быть недостаточно точными).

Из других ремесленных профессий при перечислении послухов, присутствовавших при совершении земельных сделок, и «знахорей», опрашиваемых на суде, в документах называются булатник[1007], иконники, крестечник[1008], серебряный мастер[1009]. Некоторые из этих профессий передавались по наследству: так, у иконника Степана был сын Тимоша Степанов[1010]. Интересно, что последний являлся человеком грамотным и даже писал документы, оформлявшие сделки на землю. Весьма вероятно, что люди указанных специальностей не были связаны с деревней и работали в самом Троице-Сергиеве монастыре. В одной продажной записи Симонова монастыря «златой мастер» и «иконник» названы среди монастырских властей (архимандрита, казначея, строителя)[1011]. Значит, они занимали видное положение в монастыре.

Встречаются в актах Троице-Сергиева монастыря, митрополичьей кафедры и т. д. указания на плотника[1012], токаря[1013], швецов[1014], холщевника[1015], епанечника[1016], скорного мастера[1017].

В целом надо сказать, что ремесленные профессии, восстанавливаемые по актам Северо-Восточной Руси, совпадают (за некоторыми исключениями, например за исключением доменного дела, о котором нет данных для центральных районов Руси) с теми профессиями, список которых составлен Б. А. Рыбаковым по Новгородским писцовым книгам конца XV в.[1018] Установить процент неземледельческого населения среди деревенских ремесленников невозможно. Сведения о них слишком случайны. Во всяком случае, несомненно, что в русской деревне XIV–XV вв. господствовала домашняя крестьянская промышленность. Среди отдельных профессий (например, кузнецов, плотников) имела место и работа на заказ.

С. Б. Веселовский поднял очень интересный вопрос о возникновении в Северо-Восточной Руси в период образования централизованного государства сельских торжков. Автор относит это явление «ко второй половине XV в. и последующему времени». Но для второй половины XV в. он приводит только два примера, свидетельствующих о наличии торжков в селах. Данные, приведенные С. Б. Веселовским и широко затем использованные в советской литературе, относятся к селам Медне Новоторжского уезда и Клементьеву Радонежского уезда[1019]. Между тем в распоряжении исследователей имеется гораздо больший материал о сельской торговле во второй половине XV в.

В духовной Ивана III 1504 г. говорится о торговле «съестным припасом» в подмосковных «селцех»[1020]. Из жалованных грамот можно сделать вывод, что торжки были в принадлежавших Троице-Сергиеву монастырю селах Куноках Дмитровского уезда[1021], Кучках и Деревеньках Юрьевского уезда[1022] и пр.

Сохранилась чрезвычайно интересная грамота Ивана III 1462–1466 гг. переяславским таможникам — Мартыну Черному и Гриде Ильину, которые «откупили» право сбора тамги и «емлют» на «людех» Троице-Сергиева монастыря в Переяславле «тамгу и все пошлины», «да и по селом деи по их по манастырьским посылают поборов брати». По жалобе властей Троице-Сергиева монастыря князь распорядился: «и вы бы [таможники] и нынеча по старине на их людех на манастырских тамги, ни каких пошлин не имывали, ни по селом бы есте по их не посылали поборов брати»[1023]. Раз по селам Троице-Сергиева монастыря, расположенным в Переяславском уезде, собирались таможенные пошлины, значит там производилась торговля.

В Бежецком Верхе у Троице-Сергиева монастыря были довольно крупные села Присеки и Сукромное. В жалованной тарханно-несудимой грамоте на эти села, выданной в 1462 г. Иваном III монастырю, в числе пошлин, от уплаты которых княжеским финансовым агентам освобождаются «все их крестьяне, селчяне монастырские и деревенщики», фигурируют мыт, тамга, осминичее, явка[1024]. Поэтому можно думать, что в Присеках и Сукромном был местный Торжок. Такой вывод находит косвенное подтверждение и в некоторых других источниках. Из жалованной грамоты Троице-Сергиеву монастырю угличского князя Андрея Васильевича 1467–1474 гг. видно, что село Присеки представляло собой оживленный населенный пункт, вблизи которого совершался перевоз через реку Мологу («…а лете деи Мологу перевозятся под Присеками»). Из фискальных соображений князь отдал распоряжение (оглашенное на торгу в Городце), чтобы переправа через Мологу происходила в официально утвержденном месте, под Городцом (где за это взимались, конечно, и соответствующие пошлины). Там же было разрешено держать свой плот и присецким посельским («а поселские присецкие под Городецком на Молозе на перевозе держат плот свои»)[1025]. То обстоятельство, что реальная действительность не укладывалась в княжеские требования, что фактически местом переправы через Мологу являлся перевоз под Присеками, заставляет предположить, что присецкий торжок в какой-то мере конкурировал с городецким торгом. Характерно, что в некоторых грамотах село Присеки называется «слободой»[1026].

Село Троице-Сергиева монастыря Илемна, расположенное в Верейском уезде, было земледельческим и в то же время промысловым. Его население занималось лесным промыслом. По жалованной грамоте Ивана III 1467–1474 гг. «хрестьяном илемничем, селчяном и деревляном» было разрешено «сечи дрова и бревна ронити» в великокняжеских лесах. В 1487 г. угличский князь Андрей Васильевич позволил илеменским крестьянам «в свои лес в Переделскои ездити по дрова и по берна и что им будет иное надобет в лесе». Посельский села Илемны должен был давать крестьянам, отправляющимся на лесной промысел, в соответствии с их численностью («сколько их поедет в лес») «узолки за своею печатью», а княжеские пошлинники по представлении таких «узолков» были обязаны освобождать их от уплаты явки, мыта и от других поборов. Из грамоты волоцкого князя Бориса Васильевича конца 50–70-х годов XV в. видно, что крестьяне беспошлинно прогоняли из Илемны плоты и совершали довольно частые поездки «к монастырю» и в Малый Ярославец, везя оброк «или иное што» (возможно, товар на продажу) или отправляясь «на порожне»[1027].

В Угличском уезде было расположено принадлежавшее Троице-Сергиеву монастырю село Прилуки. Там велось земледельческое хозяйство. В Прилуки монастырские старцы посылали «по масла и по заспу»[1028]. В то же время село представляло собой промысловый центр. Здесь жили «рыболове, черньци и миряне», которые получили от великого московского князя Василия II право ловить рыбу «волно» «всякою ловлею в реке Волге, вниз до Ярославского рубежа». Монастырские рыбные промыслы представляли собой, по-видимому, довольно выгодное предприятие, привлекавшее внимание угличских посадских людей. Не случайно в жалованной грамоте Василия II Троице-Сергиеву монастырю 1447–1455 гг„имеется специальный пункт, запрещающий монастырским приказчикам принимать в Прилуки рыболовов, вышедших из Угличского посада. «А моих рыболовов, великого князя, с Углеча к себе в Прилук не приимають»[1029]. В реках Корожечне и Пукше прилуцкие крестьяне ловили бобров. Население Прилук, очевидно, постоянно пользовалось для своих хозяйственных целей перевозом под Угличем, потому что прилуцкий посельский должен был давать «перевозником оуглечьским с монастырских хрестиан оброкомь по двенатцати алтын на лето»[1030]. Весь приведенный мною материал источников создает представление о селе Прилуках как оживленном земледельческом и промысловом поселке, в котором, вероятно, был местный Торжок. По крайней мере в жалованной грамоте Василия II Троице-Сергиеву монастырю 1455 г. в числе тех пошлин в княжескую казну, от которых были освобождены монастырские крестьяне, названы тамга, осминичее, костки[1031].

В Суздальском уезде Троице-Сергиеву монастырю принадлежало большое село Шухобалово. Это был центр по преимуществу земледельческого хозяйства. Местные крестьяне торговали хлебом. Московские князья своими жалованными грамотами запрещали собирать в Шухобалове тамгу, мыт, что указывает (хотя и не прямо) на наличие там местного торга. С Шухобалова ежегодно уплачивался в великокняжескую казну денежный оброк[1032], что также косвенно может свидетельствовать о втягивании села в товарно-денежные отношения.

Вело торговлю население села Федоровского и «тянувших» к нему деревень, сосредоточенных в центре соляных промыслов — Нерехте. Это видно из того, что жалованной грамотой 1453 г. великая княгиня Мария Ярославна освободила крестьян указанного села с деревнями от платежа ряда торговых пошлин: осминичего, весчего, явленного, пятенного. О том, что в районе Нерехты развивались (хотя мы и не знаем, в какой степени) товарно-денежные отношения, свидетельствует тот факт, что в конце 70-х годов XV в. с села Федоровского и других владений Троице-Сергиева монастыря, здесь расположенных, в княжескую казну шел денежный оброк в сумме 18 рублей ежегодно[1033].

Вероятно, занимались торговлей и крестьяне сел и деревень Троице-Сергиева монастыря, находившихся в районе Соли Галицкой. В пользу этого утверждения говорит то обстоятельство, что, согласно жалованной грамоте Василия II 1455–1462 гг., крестьянские натуральные повинности в пользу волостелей («корм») были здесь переведены на деньги[1034].

С. Б. Веселовский утверждает, что возникновение местного торжка в митрополичьей Карашской слободе Ростовского уезда относится ко второй половине XVI в.[1035] С этим утверждением согласиться нельзя, ибо, судя по документам второй половины XV в., там уже в это время производилась торговля предметами местного производства и «перекупным товаром». Через слободку Караш был проложен «путь непошлой» из Ростова, Юрьева, Переяславля и других мест[1036]. Слободка Караш, по-видимому, была оживленным торговым центром.

Симонов монастырь владел в Ржевском уезде слободкой Рожек, расположенной в районе озер, богатых рыбой. По всей видимости, в слободке производилась торговля продуктами рыболовства[1037].

В Белозерском уезде довольно оживленными поселками были слободки Кириллова монастыря — Рукинская и Романовская. Через, них проходил путь из Волочка, Череповца и из других мест. Во второй половине XV в. князь Михаил Андреевич обложил эти слободки денежным оброком[1038]. В Белозерской таможенной грамоте 1497 г. говорится о белозерской волости Угле как торговом пункте: «А на Угле быти торгу по старине»[1039].

Я не буду специально останавливаться на характеристике тех промыслово-торговых поселков-рядков, которые во второй половине XV в. (а в некоторых случаях и раньше) возникли в Новгородской земле, где процесс развития товарно-денежных отношений, по-видимому, совершался интенсивнее, чем в других районах Руси. Я только напомню некоторые данные об этих рядках, уже хорошо известные в нашей литературе. В Ужинском погосте Шелонской пятины к началу XVI в. (около 1500 г.) числились 81 двор и 143 человека тяглого населения мужского пола. Ни один двор не имел пашни. Большинство жителей поселка занималось рыболовством и продажей рыбы. Во Взвадском рыболовецком погосте той же пятины в то же время значилось по писцовым книгам 88 непашенных дворов и 130 тяглецов. С 1498 г. оброки здесь были переведены на деньги. В Бежецкой пятине, на р. Мете, к концу XV в. вырос рядок Млево. В нем было 225 лавок, в которых крестьяне торговали хлебом и другими товарами. В Деревской пятине, в волости Березовец, около озера Селигер, возник небольшой посад. В 1495 г. там имелось 46 тяглых дворов и 50 тяглецов, которые, однако, не полностью порвали с земледелием. Стерженский погост Деревской пятины представлял собой торгово-ремесленный поселок. В 1495 г. здесь значилось 17 дворов, из них 5 непашенных. В поселке Мореве (той же пятины) в том же году было зарегистрировано 11 пашенных и 7 непашенных дворов, 2 двора церковного причта. Жители Стержа и Морева занимались кузнечным делом. В волости Велия, где были развиты бортничество, рыболовство, льноводство, разведение хмеля, опись 1495 г. отметила 5 тяглых и 19 непашенных дворов, два двора церковного причта, 10 захребетников[1040].

Возникновение в XV в. в ряде областей поселений промыслово-торгового типа, конечно, содействовало образованию экономических связей (пусть пока еще главным образом в ограниченном локально масштабе). И это создавало предпосылки для политического объединения русских земель. Однако надо иметь в виду, что территориальное разделение труда только еще зарождалось и основывалось на различии естественно географических условий в разных районах[1041].

* * *

Мне кажется, что в связи с тем, что некоторые села приобрели во второй половине XV в. значение промысловых и торговых пунктов, в княжеских жалованных грамотах, выдаваемых владельцам этих сел, появляются специальные статьи, запрещающие посторонним людям приезжать «незванными» на «пиры» и «братчины» к крестьянам этих сел. Очевидно, скопление народа в селах, жители которых занимались промыслами, где велась торговля, где среди крестьян выделилась часть зажиточных людей, не представлялось желательным ни землевладельцам, ни князьям, ибо подобное скопление могло повести к неприятным для них последствиям: к материальным убыткам, нарушениям установленного феодалами в своих имениях правопорядка, к уголовным преступлениям, а иногда, может быть, и к социальным волнениям.

Статьи жалованных грамот о запрете «незванным» людям посещать сельские «пиры» и «братчины» по-настоящему еще в исторической литературе не изучены, их социально-экономический и политический смысл должным образом не раскрыт. Чтобы восполнить этот пробел, мне представляется методологически правильным рассмотреть соответствующие жалованные грамоты по отдельным феодальным владениям, ибо только таким путем можно понять, какую роль играли эти грамоты в конкретно-исторических условиях.

Наибольший интерес представляют документы Троице-Сергиева монастыря, во владениях которого в XV в. появился ряд сел, где производились промыслы и торги. Рассматривая жалованные грамоты князей Троице-Сергиеву монастырю, прежде всего, как я уже говорил, можно сделать вывод, что только со второй половины XV в. в них начинают фигурировать пункты, касающиеся «незванных» гостей на крестьянских пирах и братчинах. Далее, следует подчеркнуть, что статьи с запретом «незванным» гостям бывать на крестьянских «пирах» и «братчинах» появляются в первую очередь в жалованных грамотах, относящихся к таким крупным промысловым населенным пунктам, как Клементево в Радонежском уезде, Присеки в Бежецком уезде, Илемна в Верейском уезде, Шухобалово в Суздальском уезде[1042] и т. д.

«Незванные» гости приезжали к монастырским крестьянам на «пиры» и «братчины» в те дни, когда в селах и деревнях, в которых они жили, отмечались какие-либо «праздники»[1043]. Весьма вероятно, что в определенные праздники в тех или иных сельских местностях происходили и торги, в связи с чем там скоплялось много народа. Согласно указаниям жалованных грамот, можно думать, что этот народ собирался не из одних ближних, но также и из сравнительно отдаленных мест. Источники говорят не только о «приходе», но и о «приезде» разных людей на «пиры» и «братчины», о том, что приезжие оставались после пиршеств на «ночлег» у хозяев[1044]. «Пиры» и «братчины» — это, очевидно, представляющие собой пережитки языческого культа коллективные торжественные собрания, во время которых съехавшиеся угощались за праздничным столом. В то же время можно думать, что такие собрания представляли собой примитивные формы организации местного сельского населения. В этих формах проявлялась деятельность сельской крестьянской общины. Во время «пиров» и «братчин» могли обсуждаться крестьянские нужды, решаться мирские дела. «Пиры» и «братчины» были одним из средств сплочения крестьянства в условиях их разобщенности по отдельным, мало связанным еще между собой селениям, разбросанным на огромной территории аграрной страны.

Кто же бывал на «пирах» и «братчинах» в качестве «незванных» гостей? Разные люди. Во-первых, представители княжеской администрации — тиуны, доводчики[1045], кто-либо из лиц, принадлежащих к персоналу наместников и волостелей[1046]. Такие посетители были, конечно, весьма нежелательны для крестьян. Поэтому содержащееся в княжеских жалованных грамотах (в соответствии с челобитьями землевладельцев) запрещение подобным людям приезжать на «пиры» и «братчины» к их вотчинным крестьянам отвечало интересам последних. Столь же нежелательными для крестьян посетителями их пиршеств были и боярские «люди», если понимать под этим термином дворцовых и военных слуг бояр[1047]. Но когда в жалованных грамотах князей поднимается вопрос о недопущении на «пиры» и «братчины», устраиваемые монастырскими крестьянами, великокняжеских или боярских «сельчан», то невольно возникает предположение, что это делалось в интересах не столько сельского населения, сколько землевладельческого класса. Формально соответствующие статьи жалованных грамот звучат так: великокняжеский или боярский «сельчанин» зашел «незванным» на «пир», на «братчину» к монастырским крестьянам. Последние могут его «выслать вон беспенно» (т. е. безнаказанно). В условиях феодальной раздробленности, когда у крестьянства отсутствовала крепкая классовая солидарность, подобные явления вражды между крестьянами отдельных владельцев были достаточно распространенными. А феодалы и феодальное государство эту вражду намеренно поддерживали и разжигали из боязни того, как бы не последовало сплочение антифеодальных сил (пусть даже в местном, локальном масштабе). Такова была сознательная политика, проводимая князьями. Но за соответствующими формулами жалованных грамот раскрывается реальная действительность: «сельчане» разных землевладельцев не только враждовали, но вопреки воле и намерениям их господ между ними происходило общение, у них зарождались какие-то элементы солидарности в борьбе за свои классовые интересы, а одним из путей к этому было соприкосновение на «пирах» и «братчинах».

Из жалованных грамот видно, что на «пирах» и «братчинах» их участники из числа «незванных» гостей совершали (с точки зрения феодального права) преступления, которые квалифицируются как «гибель», «бой», «лихо»[1048], т. е. воровство, драка, убийство. Князья своими жалованными грамотами устанавливают ответственность за эти преступления пришлых людей и берут под защиту местных крестьян от своей администрации, представители которой насильно вторгались к крестьянам. Подобными мерами достигалась популярность княжеской власти в глазах сельского населения и охранялись интересы вотчинников, для которых было важно, чтобы жизнь и имущество их крестьян не подвергались опасности в результате самоуправства со стороны наместничьих и волостелиных тиунов и доводчиков, боярской дворни и т. д. Но нельзя упускать из виду и другое: князья боялись за тех лиц из числа своей администрации, которые попадали на «пиры» и «братчины», как бы они сами не стали жертвой нападения со стороны крестьян, в этих случаях представлявших собой в какой-то мере уже сплоченный коллектив. Опасались князья и общения с местными крестьянами «сельчан», пришедших на «пиры» и «братчины» из других сел. Опасались потому, что «пиры» и «братчины» являлись, очевидно, не просто местом праздничной встречи, а служили (пусть примитивной) организационной формой, через которую проявлялась (еще в зародышевом виде) консолидация классовых интересов крестьянства. Поэтому и «лихо» и «гибель», которые могут случиться во время «пира» и «братчины», — это вовсе не всегда уголовные преступления. За этими терминами могут скрываться и разные проявления классового протеста крестьянства: убийства представителей феодальной администрации, хищение феодальной собственности и т. д.

Таким образом, на основе изучения статей жалованных грамот о «незванных» посетителях крестьянских «пиров» и «братчин», можно, мне кажется, сделать следующий вывод. Появление указанных статей в документах второй половины XV в. связано с образованием в это время крупных населенных земледельческих и промысловых сел с местными торжками. Они становились центрами притяжения для окрестного (в том числе крестьянского) населения. В связи с этим поднималась активность крестьянства. «Пиры» и «братчины», устраивавшиеся в таких населенных пунктах в праздничные дни (может быть, совпадавшие с днями, в которые происходили сельские торги), делались местами сборищ крестьян. Поэтому так подозрительно относились к крестьянским «пирам» и «братчинам» и землевладельцы, и правительство, под видом защиты их участников от непрошенных гостей старавшиеся парализовать возможность каких-либо нежелательных выступлений самих крестьян.

Следует обратить внимание еще на два пункта изучаемых жалованных грамот. Один из них касается «попрошаев», являющихся к крестьянам. Таких «попрошаев», согласно указаниям жалованных грамот, велено «слати з двора беспенно» и ничего им не «давати»[1049]. О ком здесь идет речь, сказать трудно. Может быть, о тех же наместничьих слугах или боярских послужильцах, которые станут заниматься вымогательствами с крестьян. Но, может быть, и об обедневших, обнищавших, обезземеленных крестьянах. «Что их деревни на Колкаче, и в те их деревни из моих волостей ездят попрошаи жита просити», — читаем в грамоте вологодского князя Андрея Васильевича Кириллову-Белозерскому монастырю 1471–1475 гг.[1050] В данном случае совершенно ясно, что «попрошаями жита» являются представители беднейшей части крестьянства, очевидно, лишившиеся земли и не имевшие средств к существованию. Появление таких социальных элементов в феодальной деревне весьма знаменательно, означая дальнейшее обострение классовых противоречий и вызывая в качестве реакции со стороны господствующего класса усиление государственного аппарата.

Другое интересное явление, отраженное в жалованных грамотах второй половины XV в., — это деятельность в селах и деревнях бродячих скоморохов: «такжо и скоморохи у них в тех в их селех не играют»[1051]. Запрещение скоморохам выступать с представлениями среди крестьян говорит о том, что правительство боялось таких выступлений. Вероятно, они таили в себе какую-то социальную опасность, заключая элементы критики феодальных порядков.

Рядом со скоморохами источники иногда упоминают «смычников»: «а скоморохи и смычники к ним играть по деревням и по селом не ходят», — указано в жалованной грамоте рузского князя Ивана Борисовича Симонову монастырю 1502 г.[1052] «Смычники» — это, очевидно, люди, играющие на каких-то инструментах. Надо думать, что термин происходит от слова «смычок», а не «смык» — примитивная борона, как предположил Б. А. Рыбаков[1053].

Скоморохи упоминаются в писцовых книгах в качестве деревенских жителей[1054]. Но, очевидно, земледелием они не занимались и добывали средства к существованию в качестве бродячих актеров.

Характерно, что в некоторых княжеских грамотах скоморохи ставятся рядом с «попрошаями» хлеба («ни скомороси у них в тех селах и в деревнях не играти, ни попрошатаем у них в тех селах и в деревнях не ездити, жита не збирати»)[1055]. Значит, с точки зрения княжеской власти, скоморохи принадлежат к тем элементам общества, которые питаются подаянием и с которыми государство ведет борьбу.

Из приведенного материала, по-моему, хорошо видно, как новые явления в области экономики вызывают обострение классовых противоречий в феодальной деревне, а это обострение заставляет господствующий класс искать новых форм организации своей политической власти.


§ 2. Характер связи крестьянского хозяйства с рынком

Одной из очень важных проблем экономического развития Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. является вопрос о степени связанности в это время с рынком крестьянского хозяйства. Источников для решения указанного вопроса мало. По преимуществу это жалованные грамоты князей монастырям и митрополичьей кафедре, освобождающие население вотчин духовных феодалов от уплаты в княжескую казну пошлин при проезде с товарами и при реализации их на рынке. Соответствующие пошлины должны были взиматься в свою пользу теми духовными землевладельцами, в зависимости от которых находились торгующие крестьяне. Стало быть, узость источниковедческой базы заставляет исследователя изучать вопросы товарного производства через призму материала, характеризующего товарное обращение. Естественно, что вполне убедительные выводы таким путем получены быть не могут.

Общий вывод, который можно сделать на основании названных выше источников, сводится к тому, что экономика XIV–XV вв. являлась натуральной, о развитии товарного производства в сельском хозяйстве по-настоящему говорить еще не приходится. Но продажа крестьянами сельскохозяйственных продуктов была явлением достаточно распространенным. А в некоторых промысловых хозяйствах, может быть, можно усмотреть и элементы производства на рынок. И, конечно, рост (в связи с развитием сельского хозяйства) экономических связей в стране (хотя бы в области товарного обращения, а не производства) служил предпосылкой политического объединения русских земель.

Рассмотрим имеющийся в источниках материал, характеризующий торговые операции крестьянства Северо-Восточной Руси. В большинстве жалованных грамот князей монастырям данные о крестьянской торговле очень лаконичны и скупы. Но и эти скудные указания ценны, ибо они свидетельствуют о том, что (как было мною подчеркнуто) во всяком случае продукция крестьянского земледельческого и промыслового хозяйства фигурировала на рынке как товар.

Жалованная грамота ярославского князя Федора Федоровича Толгскому монастырю на деревню Кукольцино около 1400 г. гласит: «А што купят или што продадут, ине таможником моим не являют»[1056]. Из жалованной грамоты князя Юрия Дмитриевича Саввину-Сторожевскому монастырю 1404 г. на владения в Звенигородском и Рузском уездах видно, что монастырские крестьяне торговали в селах и на «торгах» (может быть, в городах, а может быть, в специальных торгово-ремесленных поселениях — «рядках», о которых шла речь выше). «А который хрестьянин монастырской продаст в торгу или в селе, — и они тамгу платят игумену Саве в монастыре»[1057]. Жалованная грамота князей Василия и Федора Юрьевичей Шуйских Спасо-Евфимьеву монастырю 1445–1446 гг. предусматривает возможность, что кто-либо из монастырских крестьян «купит ли что, продаст ли», освобождая их от уплаты пошлин[1058]. В жалованной грамоте 1447–1455 гг. серпуховско-боровского князя Василия Ярославича Троице-Сергиеву монастырю на двор в городе Дмитрове и на земельные владения в Дмитровском уезде говорится: «…хто у них в тех селех живет людей и в их дворе в городском, ино те люди купят ли што, продадут ли, ино тем людем не надобеть явленное, ни пятенное»[1059]. К 1462–1466 гг. относится распоряжение Ивана III, посланное в Галич таможнику Федору Добрынину, о ненарушении жалованной грамоты, данной князем Троице-Сергиеву монастырю, и о невзимании таможенных пошлин с монастырких старцев и крестьян[1060]. В жалованной грамоте князя Даниила Ярославича игумену Спасо-Ярославского монастыря Христофору на село Вышеславское с деревнями около 1463–1478 гг. читаем: монастырские крестьяне продаваемые товары «…таможником моим не являють, ни пошлин им никаких не дают»[1061]. В одновременно выданной грамоте князя Федора Романовича тому же монастырю на пустошь Головинскую имеется следующее предписание: «и што купят или што продадут, ине таможником моим не являют, являют анхимандриту или ево приказнику»[1062].

Особенно многочисленны в жалованных грамотах данные о крестьянской торговле лошадями. Эти данные фигурируют обычно в грамотах в связи с указанием на то, что при совершении в монастырских вотчинах актов купли-продажи лошадей представители княжеской администрации («пятенщики») не должны были производить их клейменье («пятненье»), сопровождавшееся взысканием соответствующей пошлины («пятна»). И клеймить продаваемых лошадей, и собирать за это пошлины получали право землевладельцы или их приказчики. В некоторых жалованных грамотах по этому поводу содержатся развернутые постановления. Например, в жалованной грамоте Василия II Троице-Сергиеву монастырю на село Шухобалово Суздальского уезда 1449–1450 гг. имеется следующий пункт: «…и кто в том селе живут у них люди, и почнут конми меняти или торговати, продаст ли кто, купит ли, — монастырскии люди, и они являют своему приказнику монастырскому; а монастырской приказник держит пятно свое у себя. А пятенник мой суждальской их коней монастырских не пятнит, ни пошлин с них не емлет никоторых»[1063].

В других случаях жалованные грамоты ограничиваются кратким упоминанием о том, что монастырские власти могут иметь собственное «пятно» (клеймо), что подразумевает и их право на получение пошлин от клеймения продаваемых и покупаемых их крестьянами лошадей. Так, в ряде жалованных грамот князей Иосифову-Волоколамскому монастырю содержится формула: «А пятно держит Иосиф в том селе и в деревнях свое»[1064].

Но в той или иной (в сокращенной или в полной) редакции формула жалованных грамот о монастырском «пятне» достаточно распространена, что, повторяю, служит доказательством распространенности торговли лошадями. О продаже коней крестьянами Троице-Сергиева монастыря имеются сведения, относящиеся к уездам: Московскому, Радонежскому, Дмитровскому, Переяславскому, Бежецкому, Новоторжскому, Тверскому, Кашинскому, Верейскому, Угличскому, Владимирскому, Суздальскому[1065].

Конкретный материал о торговле крестьян продуктами земледелия и животноводства находим в ряде жалованных грамот, выданных князьями властям отдельных монастырей, в которых содержится запрет различным представителям княжеской администрации останавливаться в монастырских владениях и требовать себе с населения бесплатно «корм». В то же время в указанных грамотах говорится, что лица, выполняющие княжеские поручения, могут купить у крестьян продукты по установившимся в соответствующих местностях ценам. Так, в грамоте, выданной около 1471 г. Иваном III Троицкому Махрищскому монастырю, имеется упоминание о княжеских гонцах, которые в монастырских деревнях «корм купят собе и конем»[1066]. В грамоте Ивана III Кириллову-Белозерскому монастырю 1479 г. читаем: «А кому ся прилучит в их селех и в деревнях в монастырьских обед или ночлег, и они у них кормы собе и конем купят по той цене, как коли у них в земле будет, и силою у них не емлют ничего»[1067].

В жалованной грамоте рузского князя Ивана Борисовича Симонову монастырю 1502 г. названы цены (меняющиеся в различные сезоны года) на продукты и товары, которых должны были придерживаться лица, попавшие в монастырские вотчины и вынужденные или пожелавшие там что-либо купить. «А нечто кого на дорозе ниволя изымает, а у них станет, и он у них корм купит и собе и конем. А купит кадь овса в осенинах четыре денги, а весне алтын; за двое хлебов даст денгу; в осенинах двое куров денга, а весне куря по денге. А сена сажень с ноги на руку косая, конец от земли до земли, денга»[1068].

Из приведенных примеров видно, что крестьяне различных монастырских сел и деревень торговали сельскохозяйственными продуктами, что эта торговля имела не спорадический, а более или менее устойчивый характер, что на отдельные произведения земледельческого крестьянского хозяйства в урожайные годы устанавливались более или менее стабильные цены.

О масштабах крестьянской торговли можно в известной мере судить на основании материала большинства жалованных грамот, предусматривающих торговые сделки трех типов: 1) между крестьянами в пределах данного селения; 2) между крестьянами разных селений в пределах одной волости или уезда; 3) между крестьянами и горожанами данного уезда. Сведения обо всех трех названных случаях содержатся в жалованной грамоте дмитровского князя Юрия Васильевича Троице-Сергиеву монастырю 1471 г. на село Куноки в Дмитровском уезде. Прежде всего здесь речь идет о том случае, когда придется «монастырьскому человеку с монастырьским человеком [т. е. двум монастырским крестьянам] между собя купити, или продати, или менити». Подобные сделки не облагаются пошлинами со стороны княжеских чиновников: «и они [крестьяне] таможником моим, ни пошлинником не являют, ни пятенщиком не являют жо, ни пятна у них, ни пошлин с того не дают». Затем грамота останавливается на других случаях, когда «каков торг или мена монастырьскому человеку с гороцким человеком или с волостным человеком». В таких случаях княжеские финансовые агенты облагают пошлинами лишь горожан и черных, но не монастырских, крестьян: «и городцкои человек и волостной являют моим пошлинником, а монастырской являет своему монастырьскому приказнику, а таможники мои и пятенщики не вступаются в монастырьского человека ни в чем, и все пошлинники». Аналогичные условия торга встречаются в грамотах Ивана III Троице-Сергиеву монастырю 1472–1473 гг. на села Кучки и Деревеньку Юрьевского уезда и дмитровского князя Юрия Ивановича тому же монастырю на ряд сел и деревень Дмитровского уезда 1504 г.[1069]

Итак, по-видимому, преобладали торговые сделки крестьян в местном масштабе. Но иногда торговые операции крестьян выходили за пределы данного селения, данного уезда, за пределы ближайшего города. Крестьяне выезжали с продуктами своего производства и в более отдаленные волости или города. Так, жалованная грамота Василия II Троице-Сергиеву монастырю 1432–1445 гг. предусматривала, что монастырские «люди» (крестьяне), проживавшие в Ростове в монастырском дворе и занимавшиеся рыбной ловлей, «…учнут торговати в… городех или в волостех, купят ли что, продадут ли…», и освобождала их от пошлин, взыскиваемых при совершении подобных торговых сделок[1070].

Согласно жалованной грамоте Ивана III Троице-Сергиеву монастырю 1467–1474 гг., крестьяне ряда монастырских сел и приселков, а также монастырские старцы и слуги могли беспошлинно проезжать «з житом или з животиною, с чем ни буди, какой товар ни повезут», через Козловский мыт, в Серебоже Переяславского уезда[1071]. Этот «товар» (и прежде всего хлеб и скот) переправлялся, конечно, в те районы (судя по всему, не очень отдаленные), где на него был бо

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно