Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

ФЕДОР РАЗЗАКОВ
Жизнь замечательных времен
1970–1974 гг.
Время, события, люди

Моим родителям посвящаю

Есть только миг между прошлым и будущим,

Именно он называется жизнь.

Л. Дербенев

1970 год

1970. Январь

Новогодняя грусть Татьяны Егоровой и Виктора Драгунского. Корсет для Георгия Юматова. Ворошилов увековечен. Великая «алкогольная» поэма «Москва — Петушки». Тяжелое время для Александра Твардовского. Фигу под нос канадским профессионалам. КГБ громит столичных валютчиков: в числе его жертв — Юрий Айзеншпис. Малявина — Кайдановский: неожиданная встреча в ярославском поезде. Внезапная смерть космонавта Павла Беляева. Суд над диссидентами. Андрей Миронов потерял сына. Казус в Каннах: была ли Эдита Пьеха любовницей Муслима Магомаева? Скандал на чемпионате Союза по фигурному катанию. Армен Джигарханян покоряет театральную Мрскву. Как спасли от смерти писателя Виктора Драгунского. Антисоветские листовки в центре Москвы. Давление на Твардовского продолжается. Борьба за власть на кремлевском Олимпе: Суслов против Брежнева. Племянница генсека получила квартиру. Как Михаил Козаков переманил Павла Луспекаева. Страсти вокруг фильма «Опасные гастроли». Почему Леонид Филатов не принял предложение Аркадия Райкина. Как начинались «Джентльмены удачи». Подвиг штангиста Василия Алексеева: из инвалидов в первые силачи мира. Тайный канал Андропова. Родился Дима Маликов.

Наступление нового 1970 года советские люди встретили по-разному. К примеру, актриса Театра сатиры Татьяна Егорова, которая в те дни была беременна от Андрея Миронова, встречала его в гордом одиночестве у себя дома в Трубниковском переулке, дом 6. Накануне Нового года она поссорилась со своим любимым и его матерью Марией Владимировной Мироновой и не поехала к ним на дачу справлять торжество. В итоге вечером 31-го она нарядила елку, съела несколько мандаринов и улеглась в постель читать Цветаеву. Но надолго ее не хватило: вскоре книга выпала у нее из рук, и Татьяна заснула, так и не дождавшись полуночи.

Грустной выдалась встреча Нового года и в семье известного писателя Виктора Драгунского — автора популярных «Денискиных рассказов». Несколько месяцев назад с ним случился микроинсульт, и поэтому Новый год он вынужден был встречать не дома, а в совминовском санатории для сердечников в Переделкине. Рядом с ним в те минуты находилась его жена Алла. У них на двоих была маленькая бутылка коньяка, из которой Драгунский выпил половину мензурки.

На больничной койке вынужден был встречать тот Новый год популярный киноактер Георгий Юматов. Причем в больницу он угодил аккурат перед праздниками и, можно сказать, легко отделался — мог и вовсе погибнуть. Беда случилась 25 декабря прошлого года, когда Юматов вместе с женой Музой Крепкогорской и режиссером Геннадием Полокой возвращались на такси из аэропорта Внуково в Москву (они были в Одессе, где снимался фильм «Один из нас»). Дорога была жуткая — гололед. На полпути прямо перед ними внезапно занесло в сторону самосвал, и водитель такси только чудом успел вывернуть руль. Однако избежать столкновения все равно не удалось — «Волга» врезалась в заднее колесо большегрузной машины. Юматов, который сидел на заднем сиденье, успел крикнуть жене, чтобы она закрыла лицо. Та машинально выставила впереди себя кейс, чем и спасла себе жизнь: осколки разбитого стекла ее практически не задели. У актрисы оказались порваны связки и случилась трещина в ноге. А вот водителю не повезло: сорванный двигатель угодил ему в голову, превратив лицо в кровавое месиво. Сидевшие на заднем сиденье Юматов и Полока тоже пострадали: у первого оказалась трещина позвоночника, у второго — раздроблено колено. Поэтому если Крепкогорскую врачи довольно быстро отпустили, то Полоке на пострадавшую ногу наложили гипс, а Юматова почти на месяц уложили в койку, заковав в специальный корсет. В таком положении он и встретил год 70-й.

Между тем подавляющая часть граждан первого в мире государства рабочих и крестьян все-таки встретила Новый год как полагается — бодро и весело, под бой курантов за праздничным столом. К примеру, популярная актриса Наталья Фатеева, прихватив с собой не менее именитого супруга космонавта Бориса Егорова, отправилась в гости к своей тогдашней подруге, тоже актрисе Наталье Кустинской (читатель наверняка помнит, как проникновенно они сыграли двух подруг в задорной комедии — «Три плюс два»). Застолье продлилось до утра, после чего Егоров, видимо, перебрав лишнего, извлек на свет… пистолет и принялся стрелять в открытую форточку. К счастью, патроны в пистолете были холостые. Затем он стал склонять хозяйку отправиться с ним подышать свежим воздухом. Но Кустинская предпочла остаться с мужем. Самое интересное, что некоторое время спустя Егоров все-таки уведет Кустинскую из семьи, о чем разговор еще пойдет впереди.

Лично мне встреча 70-го года запомнилась тем, что встречал его я, восьмилетний мальчишка, в кругу родных на улице Казакова, 29. Настроение было прекрасное: в углу благоухала живая елка, увешанная игрушками, на столе стоял любимый салат оливье и баночка икры, доставшаяся отцу в праздничном наборе, по телевизору шел «Голубой огонек» с любимыми артистами. В довершение всего на дворе стояла отличная зимняя погода, а в школе наступила самая прекрасная пора — каникулы. В такое время мы с друзьями обычно с утра до позднего вечера пропадали на улице, попеременно штурмуя снежную крепость, построенную нами же во дворе. Единственное, что могло оторвать нас от этого занятия и загнать домой, так это — показ по телику какого-нибудь, как теперь говорят, крутого блокбастера. Правда, в те годы их крутили не так часто. Тогда даже существовало такое правило: телевизионные начальники специально вставляли в сетку вещания детские фильмы с утра пораньше, чтобы сразу после просмотра вся советская ребятня больше не засиживалась дома и проводила весь световой день на свежем воздухе. Вот и в январские дни 70-го по телевизору показывали польский блокбастер «Четыре танкиста и собака». Первую серию начали демонстрировать в воскресенье, 4 января, в 10.15 утра и растянули это удовольствие на целую неделю (к тому времени поляки успели снять восемь серий и работали над продолжением).

Что касается взрослого населения, то его пристрастия телевизионные начальники удовлетворяли следующим образом. В сетке вечернего вещания в начале января 70-го практически отсутствовали художественные фильмы. Что же тогда смотрели советские люди после тяжелого трудового дня? — спросит читатель. Во-первых, телеспектакли, которых было в избытке (например, в первой половине января показывали: «Таланты и поклонники» (6 января), «Солярис» (7-го), «Строгая девушка» (8-го), «Неравный бой» (11-го), и, во-вторых, — так называемую «развлекуху» в виде разного рода концертов и юмористических передач («Колобок», «Терем-теремок», «Поет Д. Марьянович» и т. д.). Кстати, даже такая программа, как «Время», в те годы не забивала собой эфир и выходила всего лишь три раза в неделю (вторник, среда, четверг).

2 января Андрей Миронов объявился у Егоровой в Трубниковском. По ее словам: «Вошел совершенно незнакомый человек. Он был очень статичен. Не раздеваясь, прислонился к стене. Молчал. Я вглядывалась в искаженное, даже нельзя сказать лицо — это была овальная плоскость, на которой, потеряв свои места, метались уши, нос, брови, глаза, губы… Умные люди говорят, что самые страшные болезни те, которые искажают человеческие лица. Я с трудом узнала Андрея. Передо мной стоял тяжело больной человек. Видно, «ядро из Царь-пушки» сильно садануло его по совести, и от взрывной волны с лица выскочили все черты и разбежались в разные стороны…»

Миронов, рыдая, стал просить прощения у своей любимой, и та на удивление быстро его простила. «Не горюй ты так, — утешала она его. — Я на тебя не сержусь. Наверное, богу угодно, чтобы мы страдали».

На этот же день выпал день рождения Вячеслава Иванькова, в будущем известного под прозвищем Япончик: ему исполнилось 30 лет. Круглую дату именинник справлял в кругу своих ближайших друзей в одном из столичных ресторанов. Вот уже полгода Иваньков «корешится» с Геннадием Карьковым по прозвищу Монгол, банда которого «бомбит» воротил столичного теневого бизнеса. Но об этом речь у нас впереди.

Четыре дня спустя те же газеты опубликовали постановление об увековечении памяти К. Ворошилова, который ушел из жизни 2 декабря 1969 года. Согласно этому постановлению, город Луганск отныне переименовывался в Ворошиловград, Военной академии Генштаба присваивалось имя К. Ворошилова, а Хорошевский район Москвы становился Ворошиловским.

Газета «Комсомольская правда» в тот же день опубликовала любопытное письмо одного из своих читателей, посвященное весьма насущной проблеме, а именно — пьянству. Мне хоть и было тогда не так много лет, однако я хорошо помню, как сильно «квасили» в те годы люди. Причем вне зависимости от времени года и дня недели. Обычно соображали на троих, и если не было веского повода выпить, то поступали просто — вооружались перекидным календарем. Практически на каждой его страничке стояла какая-нибудь круглая дата (например, 100 лет со дня рождения художника Ореста Кипренского или 50 лет со дня форсирования частями Красной Армии озера Сиваш), которая тут же и «обмывалась». В качестве «горючего» обычно выступала водка (самая ходовая — за 3 рубля 62 копейки) либо вино, причем самое дешевое: сухое («сухарь») типа «Ркацители» чуть меньше рубля, «Вермут» (или как его называли — «Вермуть») за рубь две, «Биле мицне» («Бецман») за рубь семь или «портвешок» за рубь восемьдесят семь.

Но вернемся к письму в «Комсомолке», озаглавленному весьма категорично: «Я — за сухой закон». Написал его некто В. Логинов из Краснодара. Не стану приводить его полностью, ограничившись лишь той частью, которую удивительным образом проглядела бдительная цензура: там автор дает объяснение тому, почему спиртное в стране пользуется таким покровительством со стороны государства — из-за баснословных барышей (доходы от продажи алкоголя стояли на втором месте после доходов от кино). Итак, цитирую:

«О главном мы, как правило, умалчиваем. Охватывает нас этакая застенчивость. Но стоит ли стыдиться правды? Давайте объявим во всеуслышанье: крепкие спиртные напитки дают государству доход. Производство водки, например, очень дешево, а продажная цена высока. Мы можем изъять водку из продажи. Но что предложим взамен? Какими товарами украсим многочисленные полки, на которых стояли шеренги бутылок? На чем наверстаем убыток? Экономика — вещь серьезная. Она болтовни не любит…

Хочу подчеркнуть, что в этой статье нет призыва с Завтрашнего дня изъять из продажи все ядовитое алкогольное зелье. Начать бы надо, естественно, с ограничений. Сейчас водку не продают раньше десяти утра (во всяком случае, так считается). Хорошо бы не продавать ее по субботам и воскресеньям. Очень важно, по-моему, и кому продают водку. Огромное количество ее раскупается зеленой молодежью…»

По иронии судьбы самая знаменитая «алкогольная поэма» «Москва — Петушки» была написана именно в это время. Венедикт Ерофеев приступил к работе над ней в январские дни 70-го, когда находился на кабельных работах сначала на станции Железнодорожная (тянул кабель до Орехово-Зуева), а потом около Лобни. Работяги жили в строительном вагончике и чередовали ударный труд с обильным «квасением». Ерофеев же в свободное время мотался в Петушки к любимой женщине, почему и назвал свою поэму соответствующим образом. Стоит отметить, что поэма писалась Ерофеевым на основе собственного жизненного опыта. Как вспоминает его приятель Вадим Тихонов, которому он и посвятил свою поэму: «Выпивка для Венечки была работой. Он так говорил: «Человек отличается от животного тем, что пьет водку». От выпивки человеческое тело становится дряблым, а душа твердой. Когда выпить было нечего, мы изобретали коктейли. О них Веничка в поэме написал. Все составляющие компоненты перепробовали. Однажды даже какое-то германское средство на синтетической основе пили. У Венички начались такие страшные почечные колики, что он, бедняга, по полу катался. Я его спрашиваю: «Тебе действительно совсем плохо?» А он говорит: «В чудесном месяце мае распустились почки. Помнишь, у Гейне?» Сохранить остроумие, когда ты испытываешь такие муки, мог только Ерофеев. Если на столе стояла бутылка какой-то сомнительной и незнакомой жидкости, все предупреждали Ерофеева: «Не пей, мало ли что может случиться». Он говорил: «О, поверхностные люди, в этой жизни все надо испытать». Ерофеев брал этот стакан и пил. Мы сидели и ждали. Минут через десять он опрокидывал второй. «Тогда и нам наливай», — говорим…»

Между тем начало года принесло новые неприятности для Александра Твардовского. Весь предыдущий год продолжалось давление с самого верха на него лично и на возглавляемый им журнал «Новый мир», и слухи об отставке Твардовского все сильнее распространялись в обществе. Как напишет позднее историк Р. Медведев: «Новый мир» именно в 60-е годы стал не просто лучшим, но и любимым журналом прогрессивной части советской интеллигенции и читающей публики. Этот журнал завоевал свой огромный авторитет не только высоким качеством журнальных публикаций, но и своей верностью линии XX и XXII съездов, исторической правде. Вести легальный журнал в трудных условиях второй половины 60-х годов без всяких компромиссов было невозможно. Но уступки «Нового мира» были минимальными, а достижения — максимально возможными для условий тех лет. Журнал пользовался наибольшим уважением и среди друзей СССР за пределами нашей страны, с его деятельностью связывались надежды на оздоровление общества. Но именно такой журнал вызывал неприязнь и вражду как партийной бюрократии, власть и влияние которой становились все более сильными, так и наиболее консервативной части нашего литературного мира в целом и литературного «начальства» в частности…»

Если «Новый мир» стоял на одном полюсе человеческих воззрений, существовавших тогда в советском обществе, то такие журналы, как «Октябрь», «Молодая гвардия», с их ярко выраженным консерватизмом, славянофильством, — на другом. Именно вокруг этих изданий группировались так называемые антизападники, сталинисты. Например, осенью 69-го свет увидел программный роман главреда «Октября» Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?», который явился открытым и предельно грубым вызовом всем тем, кто выступал против сталинизма, против реабилитации Сталина, за демократизацию и обновление советского общества. Как пишет все тот же Р. Медведев:

«Такого не просто сталинского, но и откровенно черносотенного романа в нашей литературе еще не было. Борьбу со сталинизмом Кочетов прямо считал результатом происков американского империализма. О Сталине он писал как о лучшем из большевиков, революционеров-марксистов, который хорошо подготовил СССР к войне и уничтожил «пятую колонну» в партии. Кочетов высказывал крайнее недовольство советской молодежью, которая якобы слишком беспечна и преклоняется перед западной модой. Главный положительный герой книги — писатель Булатов, в котором нетрудно узнать самого Кочетова. А для Булатова главным положительным героем советской истории является Сталин. Булатов горячо защищает Сталина и в беседе со своим сыном. С откровенной злобой говорят «положительные герои» романа Кочетова о временах Хрущева. Кончается роман сценой, где бывший русский аристократ, он же эсэсовец, воевавший против СССР и вывозивший для Розенберга из России произведения искусства, принявший теперь итальянское гражданство и итальянскую фамилию — Карадонна, неожиданно проникается любовью к Советскому Союзу и произносит патриотические речи перед сыном «ученого» Зародова — Генкой, которому и задает вопрос «Чего же ты хочешь?», ставший заголовком романа…»

Если роман Кочетова стал своего рода гимном сталинизма в СССР, то гимном антисталинизма можно смело назвать поэму Александра Твардовского «По праву памяти», которая была написана им чуть раньше, однако по цензурным соображениям никак не могла найти себе путь к читателю (в отличие от романа Кочетова). В итоге в конце 69-го поэма была опубликована на Западе в издательстве «Посев». И хотя сам Твардовский своего разрешения на это не давал, однако теперь на родине ему грозили серьезные неприятности.

4 января Твардовский приехал домой к своему заму по «Новому миру» Александру Кондратовичу, чтобы обсудить эту проблему. Последний описывает это так: «А. Т. приехал ко мне, сел и очень серьезно посмотрел на меня — глаза в глаза. Я даже чего-то испугался. Он сказал:

— Ну, что же, новый год начался, я принял решение: надо и жить по-новому. Я думаю вот что: надо ставить вопрос о поэме. Я решил твердо и говорил уже с Воронковым (секретарь правления Союза писателей по оргвопросам. — Ф. Р.). Сказал, что секретариат фактически уклонился от обсуждения поэмы, но надо сейчас обсуждать, я не хочу, чтобы обо мне потом говорили, как о Солженицыне: у него, мол, произведения печатаются за границей. И вы знаете, что Воронков ответил мне на это: «Но чего же обсуждать: ведь поэма действительно напечатана за границей». Говорит, во Франции, но он что-то путает. Во Франции — значит, в переводе.

Я сказал, что слышал от Эмилии: поэма опубликована в «Посеве», но не знаю, издательство это или журнал. (Потом Лакшин сказал: издательство.)

А. Т., удивленно: — Может быть. Я спросил Воронкова: опубликована в отрывках? Нет, полностью. Но тем более тогда надо обсуждать. И чего же он молчал? Мог бы поздравить меня в Новый год. А то молчит. Как они хотят все замять, как желают спокойной жизни.

Я заметил, что да, желают, но если дело коснется санкций, то тот же Воронков отдаст А. Т. на растерзание. И напомнил, что для меня до сих пор остается загадкой поздний вечерний звонок Воронкова мне, когда он неожиданно начал расспрашивать меня о том, как живет Солженицын, как обстоит дело с «Раковым корпусом», не нуждается ли он в деньгах и не стоит ли заключить с ним договор. Потом еще несколько дней ворошение, и Воронков снова звонил мне, и мы заключили с его одобрения с Солженицыным договор, сдали в набор часть романа. И вдруг все заскрипело и повалилось набок. Почему так действовал тогда Воронков, ничего не делающий по своей воле? До сих пор это загадка для меня. Кто-то и что-то за этим стояло…

А. Т. не обратил внимания на мои слова, занятый своими мыслями.

— Да, конечно, он предаст меня, в этом нет сомнения. Но я хочу выяснить все. И возникает масса недоуменных вопросов. Если я автор поэмы, которую нельзя опубликовать у нас, и она появляется за границей, то почему я остаюсь редактором журнала и числюсь одним из руководителей Союза? Ведь это же нельзя так просто оставлять без ответа. Но они хотят все замять…

Но я коммунист с большим стажем, лауреат всего на свете и награжден многим. Из меня не сделаешь Солженицына, и это тоже осложняет дело. Но пусть они и из этого ищут выход. А выход простой — напечатать поэму…»

И еще небольшой отрывок из воспоминаний А. Кондратовича, описывающий ситуацию начала января:

«Ходят слухи о присвоении А. Т. в день 60-летия (21 июня. — Ф. Р.) звания Героя Соц. Труда. Но при одном условии — он тут же пойдет на пенсию. Хотят купить золотом и званием? Положение в Союзе, конечно, пикантное. 60-летие не за горами. А как отметить его? А тут еще А. Т. начал свою катавасию с поэмой.

Упорно распространяют слух, что Солженицын — Солженицер. Хотят по этой линии вести черносотенную атаку. Звонил мне Монахов из эмвэдэстского журнала, спрашивает, у нас идет спор — Солженицын или Солженицер. Я ему рассказал как есть и посоветовал заглянуть в Исторической библиотеке в шестую Бархатную книгу, где фамилия Солженицыных занесена как дворянская…»

В те же дни начала января для миллионов советских болельщиков пришло радостное известие из Женевы: там наша молодежная сборная по хоккею во второй раз подряд стала чемпионом Европы. Между тем в тогдашней нашей «молодежке» было 19 игроков, но только пятеро из них сумеют через год-другой стать большими звездами и войти в состав первой сборной Союза. Это: армеец Владислав Третьяк, спартаковец Сергей Короткое и трое «крылышек»: Александр Лебедев, Вячеслав Анисин, Александр Бодунов. Что до остальных, то все они, кто в большей, кто в меньшей мере, станут звездами внутренних чемпионатов страны. Чтобы быть справедливым, назову их всех — вратари: Криволапов и Минеев, защитники: Чистячков, Прокофьев, Одинцов, Терехин, Мартынов, Блохин; нападающие: Климов, Савцилло, Сырцов, Железнов, Заикин, Иванов.

Однако на этом хоккейная тема в январе не исчерпывается. На те дни начала месяца как раз выпадает скандал, связанный с решением ЛИХГ (Международная лига хоккея на льду) отказать канадцам в проведении чемпионата мира по хоккею. Суть же этого громкого дела выглядела следующим образом.

Все началось еще в июле 69-го, когда представители НХЛ добились от своих европейских коллег согласия на то, чтобы в сборную Канады призывали не только игроков-любителей, но и профессионалов. Тогда 25 членов ЛИХГ на своем очередном собрании проголосовали за это решение. Однако это событие вызвало бурю протеста со стороны некоторых европейских хоккейных держав, в том числе и Советского Союза. В основе этого протеста лежали как спортивные, так и политические причины. Например, наша пресса озвучивала эту проблему так: «Участие профессионалов в чемпионатах мира, их присутствие на этом празднике любительского хоккея есть первый шаг к слиянию двух разных спортивных миров, двух спортивных концепций, между которыми — пропасть. На одной стороне — олимпийский дух спортивного благородства, очерченные продуманными правилами игры рыцарские отношения спортивных друзей — соперников. На другой стороне — обусловленная прибылями безжалостная схватка команд во имя победы любой ценой, жестокие правила игры на потребу публике, тотализатор, подкуп, шантаж…»

Против решения ЛИХГ выступил и Международный олимпийский комитет, который принял весьма принципиальное решение о том, что игроки, выступающие вместе с профессионалами или против них в чемпионатах мира, не будут допущены к Олимпийским играм 1972 года в Саппоро. Это решение отрезвило руководителей ЛИХГ, которые в январе 70-го собрались на чрезвычайный конгресс своей организации. На нем было решено переиграть прошлогодний вердикт о допуске профессионалов к чемпионату мира. В ответ канадцы, которые в 70-м году должны были принимать у себя очередной чемпионат мира, заявили, что отказываются предоставлять под это мероприятие ледовые площадки Монреаля и Виннипега. Видимо, канадцы таким способом решили заставить европейцев одуматься и переиграть свое решение. Но ЛИХГ на попятную не пошла: она просто взяла и перенесла чемпионат в Швецию, в Стокгольм. После этого канадцы осерчали по-настоящему и заявили, что прерывают всякие связи с европейским хоккеем. «Ну, и на здоровье!» — примерно так отреагировали на этот демарш некоторые европейские хоккейные державы, в частности, Советский Союз (Анатолий Тарасов 13 января даже разразился в «Комсомольской правде» статьей под названием «Разве это хоккей?»). Тогда многим нашим хоккейным боссам казалось, что мы и без профессионального канадского хоккея вполне обойдемся. Однако пройдет всего лишь пара лет, и это мнение кардинальным образом изменится. Но об этом разговор пойдет чуть позже. А пока вернемся в январь 70-го.

В первые дни января заметное оживление было замечено в коридорах и кабинетах Лубянки: КГБ готовил широкомасштабную операцию против столичных валютчиков. За те девять лет, что прошли с момента самого громкого суда над валютчиками в СССР (так называемое «дело Яна Рокотова»), на валютном фронте страны практически ничего не изменилось. Несмотря на суровый приговор, вынесенный главарям валютчиков (их расстреляли), последователи Рокотова лишь на короткий период свернули свою деятельность, после чего вновь вышли на свой доходный промысел. К 70-му году в одной Москве насчитывалось несколько сот валютных «жуков», которые денно и нощно «ковали железо», что называется, не отходя от кассы. Самое интересное, что КГБ прекрасно знал по именам и кличкам всех столичных валютчиков, однако брать их скопом не торопился. Почему? Во-первых, не было приказа свыше (кстати, Рокотова и К° тоже арестовали только после вмешательства Хрущева), во-вторых — многие валютчики работали на «контору», поскольку имели тесные связи с иностранцами. Вот почему практически в сердце столицы воротилы валютного фронта чувствовали себя, как у Христа за пазухой. Их роскошной жизни мог позавидовать каждый… В 9 утра они завтракали в ресторане «Арбат», после чего ближе к полудню перемещались в ресторан гостиницы «Националь». Там у них происходили деловые встречи с иностранными клиентами, намечались планы на текущую неделю. Заканчивался трудовой день работников валютного фронта в ресторанах «Останкино» или «Сатурн», где играл очень модный в их среде оркестр под управлением Леонида Геллера. Однако в январе 70-го в Кремле произошли какие-то подвижки, и в КГБ был спущен секретный приказ провести ряд показательных акций против столичных валютчиков. В качестве жертв были выбраны несколько валютчиков, пусть и не самых крутых, но более-менее заметных.

Операция началась вечером 4 января. В тот день сразу несколько групп сотрудников КГБ провели аресты в центре города. Сначала был «повязан» таксист Генрих К., который со своей девушкой прогуливался возле Большого театра. У него были изъяты: золотые кольца, браслеты, монеты, пухлые «котлеты» ассигнаций. Почти одновременно с этим арестом прошел еще один — возле гостиницы «Москва» прямо на рабочем месте — в такси — был задержан таксист — некто Олег Ж. и его подельник по «валютке» студент из Танзании Джума К. До этого чекисты в течение нескольких часов сидели у них на хвосте и фиксировали все их незаконные операции, которых оказалось более чем достаточно для того, чтобы предъявить обоим серьезные обвинения. Видимо, валютчики были настолько уверены в своей безнаказанности, что практически не таясь проворачивали свои темные делишки на глазах у чекистов и простых советских граждан. Их деятельность в тот день была весьма насыщена: они пару раз смотались к ресторану «Урал», где приобрели несколько десятков золотых монет, затем потусовались возле кинотеатра «Ударник» (еще одна тогдашняя валютная точка столицы), затем переместились на Зубовскую площадь. Когда все их незаконные действия были аккуратно зафиксированы на пленку, поступила команда на арест.

Всего в тот день, 4 января, было арестовано 6 человек: Генрих К., Арон А. и его супруга, Олег Ж., Галина К., ее любовник гражданин Танзании Джума К. и гражданин Индонезии Сумали Б. Практически с первых же дней своего ареста все шестеро признали свою вину и стали давать подробные показания о своей незаконной деятельности, которая продолжалась на протяжении 4 лет. Позднее некоторые подробности этих показаний были озвучены в советской прессе, в частности, в «Комсомольской правде». Например, рассказывалось о том, какие «бабки» зарабатывали валютчики на своих махинациях. Вот лишь один пример. В 1969 году Джума К. купил Олегу Ж. два 100-граммовых золотых слитка, которые таксист загнал скупщикам за 2600 рублей. Джума на вырученную валюту — купил аж 48 шуб, которые Олег тут же продал за 14 тысяч рублей (для примера: автомобиль «Москвич-412» стоил тогда 4936 рублей).

Не менее широко жил и Генрих К., у которого во время обыска было обнаружено 123 (!) тысячи рублей. Однажды он заработал за раз 3 тысячи рублей и отправился в гостиницу «Россия», где вот уже несколько дней жил его приятель из Баку. Друзья сначала выпили за встречу, после чего сели перекинуться в картишки, причем играли не на интерес, а на деньги. Генриху в тот день явно не везло, поскольку за несколько часов упорной игры он продул приятелю 4800 рублей. Три «штуки» он отдал тут же, не отходя от игрового стола, а остальные привез час спустя, съездив за ними домой на служебном такси.

Между тем в сети КГБ в те январские дни попали еще несколько валютчиков. Перечислять имена всех арестованных не буду, а назову лишь одно, наверняка хорошо известное читателю, — Юрий Айзеншпис. Да-да, известный ныне «акула» шоу-бизнеса был впервые арестован именно в ходе той «валютной» операции КГБ в 70-м году. Но прежде чем рассказать об этом аресте, стоит хотя бы вкратце упомянуть о том, чем конкретно занимался Айзеншпис в те годы.

Примерно с середины 60-х годов Юрий втянулся в продюсерскую деятельность в среде первых отечественных рок-музыкантов, то бишь стал устраивать концерты в различных культурных заведениях. Поскольку в то время рок-групп в Москве было не слишком много, людям, которые имели с ними дело, было сравнительно легко. Однако по мере роста числа самодеятельных рок-групп (а они в конце 60-х как грибы после дождя стали открываться чуть ли не во всех столичных институтах и школах) это движение стало неуправляемым. Все чаще подобного рода тусовки стали заканчиваться либо пьянкой, либо форменным мордобоем. Чтобы как-то упорядочить этот процесс, взять его под контроль, в Моссовете было проведено специальное совещание, где было принято решение: места под проведение концертов могли снимать лишь официальные лица (например, руководство какого-нибудь института, завода и т. д.). Однако ушлые продюсеры рок-групп нашли выход и в этой ситуации: они доставали фирменные бланки различных учреждение, печати, а подписи ставили липовые. Короче, изворачивались, как могли.

Рассказывает Ю. Айзеншпис: «Так, «под официальную организацию» проводили вечера досуга молодежи. В этом мне помогали знакомые, которые где-то выкрадывали бланки. Но даже в этом случае, учитывая, что вечера иногда заканчивались тем или иным инцидентом, уже неохотно нас принимали. Поэтому надо было делать какие-то инъекции. Иногда деньги были выложены не потому, что этого хотел директор клуба, а потому, что у него по графику положен просмотр кинофильма, на который никто не шел. А ему, Директору, нужен кассовый план. Чтобы снять показ, нужно выкупить минимальное количество билетов. Так начинались первые завязки с директорами Дворцов или Домов культуры. А потом уже за прямые взятки, потому что это стало принимать масштабы индустрии. Вечера стали делать очень часто, каждую неделю, каждую субботу и воскресенье.

Нами заинтересовались. Помню, в ресторане «Золотой колос» проводился вечер, присутствовали человек четыреста. Этот зал сняли под письмо «почтового ящика» (закрытые учреждения. — Ф. Р.). И когда разразился скандал (драка), приехала милиция…»

Несколько раз доблестная милиция «вязала» Айзеншпйса за подобного рода деятельность, однако всегда ему удавалось выйти сухим из воды. Казалось, так будет продолжаться вечно, не вмешайся в это дело КГБ. А «контора глубокого бурения» (так в шутку называли КГБ) вмешалась потому, что Айзеншпис, кроме продюсерской деятельности, еще активно занимался валютными операциями. Вот его и взяли аккурат в православное Рождество — 7 января. Выглядело это так.

Юрий встретил своего приятеля Гиви (по иронии судьбы, он впоследствии устроится на работу в милицию), и тот предложил ему купить три тысячи сертификатов серии «Д» по шесть рублей за штуку. А у Айзеншписа с собой было 15 тысяч рублей, и до нужной суммы не хватало трех тысяч. Юрий предложил поехать к нему домой за недостающими деньгами. Поехали. Возле подъезда Юрий сразу обратил внимание на нескольких мужчин, одетых в одинаковые ондатровые шапки. Он сразу просек: ОБХСС или еще что-то такое. Ему бы после этого свернуть с приятелем куда-нибудь в сторону, ан нет — упрямо пошел в ловушку. Видимо, «серты» жгли ляжку.

На втором этаже, возле дверей в собственную квартиру, Юрий заметил еще двух незнакомых мужчин «в ондатре». Только после этого ситуация, в которой он оказался, стала ему понятна, и он попытался схитрить — стал подниматься по лестнице выше. Но тут сзади раздался недоуменный вопрос одного из незнакомцев: «Молодой человек, вы куда?» — «Как. куда, — попытался прикинуться простачком Юрий, — домой». И в это мгновение из-за двери его квартиры раздался голос 12-Летней сестры: «Юра, помоги мне, кто-то звонит в дверь, стучит. Я боюсь». После этого валять дурочку было бессмысленно, и Айзеншпис спустился rfa площадку. Сестра тут же открыла дверь, после чего товарищи в ондатре втолкнули их с Гиви в квартиру и закрыли за собой дверь. Далее послушаем самого Ю. Айзеншписа:

«Тут уже сразу грубость пошла. Нас обыскали и зачитали санкцию на проведение обыска и арест. Нужны были понятые. В нашем доме не оказалось лиц, желающих стать понятыми. Минут через двадцать привели каких-то людей, начался обыск. Как оказалось, у Гиви «сертов» с собой не было — они были у человека, который проживал в гостинице «Москва». Мы должны были привезти деньги. И Гиви должен был там получить свои комиссионные. А у меня в кармане было 15 тысяч 585 рублей, как сейчас помню: 15 тысяч сторублевыми купюрами, потом какие-то мелкие. Короче, вытащили эти 15 тысяч. Естественно, они думали, что будет гораздо больше, и все тщательно пересыпали: все эти продукты, крупы…

Когда они начали допрашивать, первым делом поставили на стол портфель. Это был мой портфель. И в нем была валюта — 6750 долларов. Сейчас это — большие деньги, тогда — нет, потому что цена 1 доллара была гораздо меньше.

Этот портфель я отдал накануне своему приятелю Алексею, который хранил весь криминальный товар: валюту, золото, слитки. Выполнял работу курьера и в то же время предоставлял свою квартиру для хранения, поскольку он жил один со своей сестрой. (Родители у него ученые, они друг с другом не жили. Отец жил все время с любовницей, а мать с любовником. И они бросили своих детей на произвол судьбы.)

Как потом выяснилось, на основе каких-то оперативных данных КГБ стало известно, что я занимаюсь валютными операциями, имею его квартиру. Алексея, моего подельника, проводили в милицию. А в это время его малолетняя сестра (ей было лет 12–13) осталась одна, и ее стали допрашивать, что вообще запрещено законом. Ну и сестра (то ли в ней пионерская честность, то ли еще что-то) заговорила. Или она хотела сделать плохо своему брату? Открыла ящик и говорит: «Вот здесь слитки лежат, а еще монеты лежали». (Там лежали 11 монет царской чеканки 1912 года достоинством десять рублей.) Лежали шубы норковые. И всякая всячина.

Показала им коробки с мохеровой шерстью. И портфель. «Там наверняка слитки золотые», — говорит. Но в портфеле золота не было. Потому что оно было продано накануне. Там была валюта. Естественно, они все это изъяли. Ну и, короче говоря, меня вечером арестовывают. Потом везут на Петровку.

Приходит следователь, представляется: майор КГБ. Его стиль допроса был другой, чем у работников милиции. Те отличаются грубостью, напористостью, а этот сразу: «Больше расскажешь — меньше получишь». Я — в отказе. Ничего не понимаю. Меня отправили в Бутырку, в 252-ю четырехместную камеру…»

Но оставим на время Айзеншписа в Бутырке и отправимся в дальнейшее путешествие по январю 70-го.

В те дни произошла знаменательная встреча двух актеров: уже популярной Валентины Малявиной и мало кому известного Александра Кайдановского. Волею судьбы оба они оказались в одном купе поезда, который мчался в Ярославль, где в тот момент проходили съемки фильма «Красная площадь». В этом фильме Малявина играла одну из главных ролей, а Кайдановский — крохотный эпизод (солдатика).

Стоит отметить, что еще до этой встречи судьба несколько раз сводила этих актеров вместе. Впервые это произошло около двух лет назад в Гнесинском училище, где состоялась премьера спектакля «Гамлет», в котором Кайдановский играл главную роль. В этой роли молодой актер произвел на Малявину сильное впечатление. А потом волею судьбы Кайдановский оказался приглашенным в труппу театра, в котором имела честь состоять и Малявина, — имени Вахтангова. И однажды, когда в театре был выходной, Кайдановский пригласил Малявину к себе домой. Он тогда жил в общежитии театра, причем не один — с женой Ириной, которая на тот момент ждала ребенка. Когда Малявина пришла к нему, первое, что она увидела, — на стене скромной комнаты Кайдановского висели несколько ее снимков из журнала «Советский экран» в фильме «Цена быстрых секунд», где она играла роль конькобежки. Увидев эти фотографии, Малявина, кажется, впервые начала догадываться, что она не безразлична хозяину дома. А когда чуть позже он и сам признался ей в этом, Малявина решила ограничить свои встречи с Кайдановским: во-первых, сама на тот момент была замужем за оператором Павлом Арсеновым, во-вторых — она не собиралась разбивать молодую семью, в которой вот-вот на свет должен был появиться ребенок. Но судьба распорядилась по-своему и вновь свела Малявину и Кайдановского вместе, на этот раз в одном купе ярославского поезда. По ее словам:

«Саша сел близко-близко. Руку положил мне за спину. Обнял. Молчали. Так и не отходил от меня до самого Ярославля. Только иногда сетовал, что курить нечего. И все приговаривал:

— Какая ты умница, что не куришь!

Вышли из теплого вагона, и обрушилась на нас пурга.

К счастью, машина, пришедшая за нами, была недалеко, и поехали мы в гостиницу, но оказалось, что я проживаю в отеле «Медведь», а Саша в другом месте. Лица наши опрокинулись, но мы не сказали ни одного слова о своем испорченном настроении…»

Как я уже упоминал, Малявина играла в картине главную роль и должна была пробыть в Ярославле почти всю экспедицию (до 21 января), а Кайдановского вызвали всего лишь на два дня. Накануне перед своим отъездом он пригласил Малявину погулять по Ярославлю. Та с удовольствием согласилась. Во время той прогулки Кайдановский с увлечением рассказывал своей спутнице о русском зодчестве, о храмах, мимо которых они проходили. Им было хорошо вдвоем, и этот вечер был предвестником больших перемен в личной жизни обоих.

8 января другой столичной актрисе — Татьяне Егоровой — исполнилось 26 лет. По случаю этого знаменательного события Андрей Миронов закатил веселую пирушку у себя дома в Волковом переулке (эту квартиру ему подарили родители). На торжестве было много именитых гостей, в том числе режиссер Марк Захаров, в спектакле которого «Доходное место» Егорова сыграла свою лучшую роль, коллеги именинницы по Сатире Александр Ширвиндт, Павел Пашков с женой Лилией Шараповой и другие. А на следующий день Егорова с Мироновым отправились в Большой театр на французский балет «Собор Парижской Богоматери».

10 января страну потрясла неожиданная смерть космонавта Павла Беляева. 18–19 марта 1965 года вместе с А. Леоновым он совершил в качестве командира полет на космическом корабле «Восход-2» и был удостоен за это звания Героя Советского Союза (как и Леонов, который в этом полете впервые в истории космонавтики вышел в открытый космос). Учитывая, что в космонавты отбирали не только самых достойных, но и самых здоровых людей, преждевременная смерть Беляева (а было ему всего 44 года) породила в народе много слухов. Одни говорили, что он умер от запоя, другие утверждали, что его смерть стала результатом несчастного случая, который власти решили тщательно скрыть. На самом деле, как это ни удивительно, но Беляева действительно подвело здоровье: он умер от перитонита после операции в связи с кровоточащей язвой желудка. Панихида по покойному прошла 12 января в Центральном доме Советской Армии, похороны состоялись на следующий день. Именем П. Беляева было названо научно-исследовательское судно АН СССР, а также один из кратеров на Луне.

12 января в далеком от Москвы Ташкенте состоялся суд над известными диссидентами Ильей Габаем и Мустафой Джемилевым, которые таким образом поплатились за то, что попытались бороться за право крымских татар вернуться на свою родину, в Крым. Стоит отметить, если Джемилева арестовали в Узбекистане, то Габая в Москве, в мае 69-го, в квартире на Лесной. До этого его в течение месяца «пасли» сотрудники КГБ, да еще в таком количестве, что люди, наблюдавшие это, удивлялись. Например, Г. Федотов опишет это так: «Когда Илья куда-нибудь направлялся, за ним повсюду следовала машина, набитая молодыми людьми. Если он заходил в дом, машина дежурила у подъезда, если шел пешком по улице, за ним следовали два или три человека. Время от времени они менялись, и я с удивлением подумал тогда о том, сколько же молодых людей избрали для себя такую «редкую» профессию. По опыту мы уже знали: обычно такая слежка предшествует аресту…»

После ареста Габай в течение нескольких месяцев находился под стражей в Москве, после чего его отправили в Ташкент, подальше от его сподвижников. Дали ему за его правозащитную деятельность три года лагерей.

Между тем в тот день, когда в Ташкенте судили Габая, вся страна прильнула к экранам своих телевизоров. 12 января в 18.30 по первой программе началась демонстрация многосерийного польского боевика со Станиславом Микульским в роли капитана Клосса «Ставка больше, чем жизнь». Видимо, чтобы растянуть удовольствие как можно подольше, фильм демонстрировали не часто — по две серии в неделю. Фильм был настолько популярен в Советском Союзе, что про него даже частушки сочиняли. В основном непристойные. Например: «Кто не знает Клосса — у того х… вместо носа».

13 января очередные неприятности обрушились на Татьяну Егорову. В то время как Миронов играл в спектакле «Безумный день, или Женитьба Фигаро», а она лежала дома в Волковом переулке (два дня назад она поскользнулась на улице и упала спиной на тротуар), у нее внезапно начались страшные боли. Соседка по квартире тут же вызвала «Скорую», которая увезла ее к черту на кулички — аж в Тушино. Тамошние врачи, осмотрев пациентку, вынесли страшный вердикт: ребенка спасти нельзя. При этом врач добавил от себя: «Не надо было травиться!» После этого больную кинули в коридор на стертый кожаный диван, да еще с серыми замызганными простынями. Почти сутки Егорова в страшных муках рожала ребенка, заранее зная, что жить ему уже не суждено. Сама она описывает пережитое так:

«Нянечка постоянно мыла пол вокруг меня и агрессивно опускала в ведро грязную тряпку — мне в лицо летели брызги черной воды с осуждениями: «Сначала с мужуками спят, потом детей травят, убивицы!» Я зажимала зубами губы, чтобы не кричать от боли, а в тот момент передо мной прогуливались пузатые пациентки «на сохранении», в байковых халатах, преимущественно расписанных красными маками, в войлочных тапочках. Они ходили вокруг кучками, показывали на меня пальцами, заглядывали в лицо и хором кричали: «Ее вообще надо выбросить отсюда! Таким здесь не место. Травилась! Травилась! Травилась!» В их глазах было столько ненависти, что если бы им разрешили — они с удовольствием убили бы меня. Сутки промучившись в коридоре на ненавистных глазах всей больницы, я осталась без ребенка…»

Так получилось, но в тот день, когда Егорова родила мертвого ребенка (как ей сказал врач, это был мальчик), случился инсульт у отца Миронова Александра Менакера. Его тоже увезли в больницу, правда, не в Тушино, а в клинику типа «люкс». Миронову пришлось разрываться между отцом и любимой. Когда числа 17-го он позвонил в больницу, где лежала Егорова, чтобы забрать ее домой, кто-то из нянечек по ошибке сообщил ему, что она уже уехала. Миронова прошиб холодный пот, поскольку ему почудилось, что Татьяна задумала что-то страшное. «Уж не убилась ли она, бросившись с моста рядом с роддомом?» — подумал он. К счастью, ему хватило терпения перезвонить в больницу и поинтересоваться, куда именно и с кем ушла его любимая. Подошедший на этот раз к трубке врач сообщил, что Егорова пока никуда не уходила и ждет, когда ее заберут.

Продолжает подводить здоровье и писателя Виктора Драгунского. Как мы помним, этот Новый год он вынужден был встречать в санатории для сердечников. А через несколько дней ему вдруг стало хуже. Из Москвы срочно вызвали консультанта-невропатолога, который принял решение немедленно отправить Драгунского в Москву в больницу. Однако против этого переезда, сопряженного с большим риском для больного, выступила супруга писателя Алла. Она сумела уговорить врачей оставить мужа в переделкинском санатории.

13 января далеко от Москвы — во французском городе Канны — открылся 4-й Международный фестиваль грамзаписи и музыкальных изданий (МИДЕМ). Нас это событие интересует, поскольку в нем участвовали и представители Советского Союза в лице генерального директора фирмы грамзаписи «Мелодия» В. Пахомова и двух артистов: Муслима Магомаева и Эдиты Пьехй. С последней там произошла трагикомическая история. Как известно, мужем Пьехи был руководитель ансамбля «Дружба» Александр Броневицкий. Человеком он был чрезвычайно ревнивым и ни за что не хотел отпускать свою супругу в Канны с Магомаевым, о котором в эстрадной тусовке сложилось прочное мнение как о неисправимом донжуане. Однако из-за какой-то волокиты документы на Броневицкого застряли в ОВИРе, в результате чего Пьеха поехала на фестиваль одна. Причем, отправляясь в поездку, она была уверена, что ее муж так и не сумеет оформить документы на выезд и на фестиваль не попадет, Однако, когда подспорьем в этом деле выступает ревность, человек может совершить невозможное. Далее послушаем рассказ самой певицы:

«Прошел первый день официальных мероприятий. Я пришла, уставшая, в номер. Легла спать. Заперла на замок дверь. Открыла окно. Сплю… Разбудил меня среди ночи Сан Саныч (так Пьеха называла своего супруга. — Ф. Р.), Склонился надо мной и кричит: «Где любовник?» Я говорю: «Да нет у меня никакого любовника! Ты что?!» А он под кровать заглянул, в ванную, в шкаф — в самом деле нет любовника. Успокоился. И вдруг я понимаю, что дверь моя заперта и единственный путь, каким он мог попасть ко мне в номер, — это только через окно! Короче говоря, он подтвердил, что выбрался из окна в коридоре и вдоль гладкой стены по узкому карнизу метра два медленно передвигался до окна моего номера… То есть он с пятого этажа мог спокойно рухнуть!..»

На следующий день как ни в чем не бывало Броневицкий с супругой в компании Магомаева и его брата Кемала, который жил во Франции, отправились в Монте-Карло, чтобы посетить одно из тамошних казино. Приобретя по десять фишек, они сели за стол, чтобы испытать судьбу. Однако за короткое время спустили почти все фишки. Только у Магомаева осталась одна фишка, которую он, не задумываясь, отдал Пьехе. Мол, ты женщина, тебе должно повезти. И точно — Пьеха выиграла. Магомаев после этого долго сокрушался, что не додумался отдать Пьехе все свои фишки с самого начала игры.

Между тем, продув в казино, свое поражение Магомаев компенсировал на сцене. На фестивале Пьеха исполнила песню «Огромное небо», а он — «Вдоль по Питерской». Так вот, его песню публика принимала куда более восторженно, поскольку в ней звучала такая удаль, на которую французы не могли не откликнуться.

В дни, когда в Каннах проходил фестиваль грамзаписи, в Киеве завершился очередной чемпионат Союза по фигурному катанию. Сегодня молодому читателю даже трудно себе представить ту популярность, какая сопутствовала этому виду спорта в 60—70-е годы. Когда состязания по фигурному катанию показывали по телевизору, у голубых экранов собиралась если не вся страна, то половина, это уж точно. Сильнейших фигуристов знали не только по именам, но и в лицо, их боготворили, им поклонялись. В те годы, о которых идет речь, в особом фаворе было несколько пар: среди «стариков» это были Людмила Белоусова и Олег Протопопов (их слава началась еще в начале 60-х), из молодых — Ирина Роднина — Алексей Уланов, Людмила Смирнова — Андрей Сурайкин, Людмила Пахомова — Александр Горшков. Между тем чемпионат-70 запомнился прежде всего беспрецедентным скандалом, который разразился 14 января.

Безусловными фаворитами турнира были Белоусова — Протопопов. Их главные соперники Роднина — Уланов, сорвав поддержку в обязательной программе, проигрывали им 12,8 балла, занимая всего лишь 8-е место. И вдруг после произвольной композиции все переменилось — вперед вышли вчерашние аутсайдеры. Причем этот рывок вперед многими болельщиками был расценен как явно несправедливый. Почему? Дело в том, что судьи, оценивая выступление Белоусовой — Протопопова, явно намеренно занизили им оценки за артистизм. В итоге они с первого места скатились на 4-е (2-е заняли Смирнова — Сурайкин). В тот день, когда это произошло, большая часть зрителей, собравшихся в Киевском Дворце спорта, встретили судейский вердикт продолжительным свистом. Это возмущение длилось несколько минут, при этом шум был таким, что другие фигуристы не могли начать свои выступления. Главный рефери Кононыхин в попытке успокоить зал объявлял: «Решение судейской коллегии окончательное и обжалованию не подлежит», что вызвало еще большее возмущение. Подобных инцидентов советское фигурное катание еще не знало. Публика стала дружно скандировать и требовать выхода на лед Болоусовой и Протопопова. А те в это время сидели абсолютно подавленные в раздевалке. Наконец дирекция Дворца спорта не выдержала и попросила их выйти к публике, успокоить ее. Фигуристы вышли на лед и, в благодарность за поддержку, низко, по-русски, поклонились зрителям. Людмила Белоусова при этом плакала. Как вспоминает О. Протопопов:

«Возвращаясь в раздевалку, встретили Петра Орлова, бывшего тренера Станислава и Нины Жук, который никогда не питал к нам симпатий. Он протянул мне руку и сказал, что сочувствует нам. Я руки ему не подал, вежливо сказав, что никаких сочувствий нам не надо. Потом один наш приятель вспоминал, что П. Орлов, возмущаясь судейством, сказал: «Я бы этого Протопопова своими руками задушил, но три десятки ему — отдай!» Он имел в виду занижение нам оценок за выступление в Киеве…»

Через 16 лет Уланов признался, что тогда уже планировалась их золотая медаль на Олимпиаде в Саппоро. Поэтому они не должны были никому проигрывать, тем более нам…»

Этот скандал имел настолько большой резонанс, что скрыть его было невозможно. Однако размусоливать его, конечно, не разрешили, отделавшись короткой репликой в «Комсомольской правде» от 16 января. Заметка называлась «Почему волновались трибуны?», и автором ее был некий инженер-конструктор из Лобни А. Кузин. В заметке вкратце описывалось, как зрители устроили обструкцию судейскому решению о занижении оценок паре Белоусова — Протопопов, и приводились слова Кононыхина, сказанные им в адрес этой пары: «Но это спорт, у него свои возрастные законы, к сожалению». Эта оговорка рефери ясно указывала на то, что все происшедшее отнюдь не случайность. Видимо, руководство Спорткомитета руками судей собиралось прекратить гегемонию «стариков» в фигурном катании.

Между тем страна жила не только спортом. В той же Москве в свободное от работы время люди, что называется, рядами и колоннами (не то что сегодня) посещали театры, эстрадные площадки, ходили в кино. Вот как выглядела афиша развлечений в столице в первой половине января. Со 2-го в кинотеатрах столицы начали демонстрироваться сразу несколько новых фильмов: комедия «Старый знакомый» (режиссерский дебют Игоря Ильинского, продолжение, но не самое удачное, фильма «Карнавальная ночь» с полюбившимся персонажем — бывшим начальником Дома культуры, а ныне директором парка отдыха Огурцовым); мелодрама узбекского режиссера Эльера Ишмухамедова «Влюбленные» с Родионом Нахапетовым и Анастасией Вертинской в главных ролях; детский детектив «Пассажир с «Экватора», где звучал новый шлягер от Микаэла Таривердиева — песня «Маленький принц». С 13-го в прокат вышли: поэтическая киноповесть о выпускном классе тбилисской школы «Ну и молодежь» Резо Чхеидзе с участием Лейлы Кипиани, Кахи Коридзе и др. и комедия А. Манаряна «Каринэ».

Хронология театральных премьер выглядит следующим образом: 5-го в «Современнике» были показаны сразу два новых спектакля: «С вечера до полудня» (в ролях: Олег Ефремов, Георгий Бурков, Олег Табаков, Игорь Кваша, Алла Покровская и др.) и «Вкус черешни»; 7-го в Центральном театре Советской Армии (ЦТСА) — «Хождение по мукам» (в роли Телегина — Владимир Сошальский); 8-го там же — «Под чужим именем»; в Театре им. Пушкина — «Пока он не выстрелил»; 10-го в театре «Роман» — «За дружеской беседою»; 14-го в Театре им. Маяковского — «Разгром», в Театре им. Ермоловой — «Месть»; 15-го в Театре им. Гоголя — «Коррида».

Из перечисленных спектаклей выделю один — «Разгром» (режиссер — Марк Захаров) в «Маяке», в котором главную роль — командира партизанского отряда Левинсона — сыграл Армен Джищрханян. Именно с этой роли он начал покорять театральную Москву. Как напишет позже критик А. Смелянский: «Напор жизненных сил, неотразимое мужское обаяние, воля к самоосуществлению, все то, что потом станет личным знаком этого актера, было использовано Захаровым для освежения революционного мифа…»

Била ключом жизнь и на эстрадных подмостках Москвы. С 5 января в конференц-зале ВДНХ своим искусством развлекал зрителей молодой вокально-инструментальный ансамбль под управлением Игоря Гранова «Голубые гитары», а 6 — 15 января в Государственном театре эстрады (ГТЭ) выступал патриарх жанра ВИА ансамбль из Грузии «Орэра». 9—10 января в кинотеатре «Октябрь» на эстраде царила Гелена Великанова с новой программой.

В субботу 17 января в Москве случился большой скандал, о котором в течение нескольких дней судачили москвичи. А произошло вот что. В Центральном универсальном магазине (ЦУМе) двое итальянских туристов, студентов из Рима, Тереза Маринуцци и Валентино Такки, с лестничной площадки третьего этажа разбросали несколько сот листовок в защиту видных диссидентов Ильи Габая и Петра Григоренко. Разбрасывали они их в течение нескольких минут, после чего были задержаны нарядом милиции, вызванным администрацией магазина, и препровождены в отделение. Однако сутки спустя скандал повторился: на этот раз местом действия стал Театр оперетты, расположенный неподалеку от ЦУМа. На этот раз в роли прокламатора выступил бельгиец Виктор ван Брантегем. Как это ни странно, но большинство москвичей, оказавшихся в эпицентре этих событий, реагировали на происходящее на удивление спокойно. Никто не бросался на прокламаторов с кулаками и взирал на них скорее с недоумением, чем с презрением. Хотя были, видимо, и такие, о ком журналист Ю. Михайлов писал в газете «Вечерняя Москва» следующее: «И надо было видеть, как в том же ЦУМе и Театре оперетты люди с возмущением рвали гнусные пасквили, топтали листовки ногами».

Как выяснилось позднее, заказчиком этой акции в Москве был президент фламандского католического союза студентов Роджер Де-Бие, которого два года назад выдворили из СССР за попытку нелегального провоза через советскую границу материалов НТС. Поскольку ему самому дорога в Союз была заказана, он подбил на «черное дело» своих сподвижников — студентов из Рима. Тем же за «провокацию» пришлось отвечать собственной свободой: самый гуманный суд на свете влепил им по году тюремного заключения.

В те же дни продолжал «париться» на нарах и Юрий Айзеншпис. В двадцатых числах января его перевели из Бутырки во внутреннюю тюрьму КГБ в Лефортово. По его словам, выглядело это следующим образом: «В Лефортове меня сперва обыскали, потом пригласили врача. Он меня осмотрел, у меня никаких жалоб. Потом отвели в баню, дали белье и привели в камеру. Я сидел, наверное, суток 13 или 15 один. Там раз в неделю или через день делает обход администрация. В один из таких обходов заходит ко мне в камеру начальник следственного изолятора, как сейчас помню, полковник Петренко. Седой высокий мужчина. Единственное, что сказал: «Расплодил вас Рокотов», — и захлопнул дверь. Я спросил: «Долго ли я буду сидеть один?» Он ответил: «Разберемся. Когда нужно будет — переведем в другую камеру». Но меня никуда не перевели. У меня была 88-я, «расстрельная» статья — слитки золота и валютные операции…»

Состоявшийся вскоре суд осудил Айзеншписа на 10 лет лагерей, и он отправился отсиживать свой срок в Красноярск. Но это будет чуть позже, а пока вернемся в январь.

В середине месяца из переделкинского санатория для сердечников выписали писателя Виктора Драгунского. Однако на другой день после приезда из санатория обнаружилась новая беда: у писателя на месте укола, который ему сделали перед отъездом из санатория, образовалась большая твердая опухоль. Тут же был вызван хирург из поликлиники, который назначил больному согревающие компрессы. Однако уже на следующий день у Драгунского поднялась температура, его стал бить сильный озноб. Доктор Голланд, который до этого наблюдал писателя, вынес вердикт: необходимо срочно вскрыть абсцесс, так как это очень опасно в послеинсультном состоянии. Голланд лично договорился с опытным хирургом из института Вишневского, что он прооперирует Драгунского. Однако, для того чтобы попасть в элитный институт, было необходимо заручиться письмом из Союза писателей СССР, в рядах которого состоял Драгунский. Эта миссия выпала на долю жены писателя. Она с этим делом справилась, хотя ей и пришлось пройти через массу бюрократических проволочек. Но на этом ее одиссея не закончилась.

С письмом-ходатайством она отправилась в институт Вишневского. Но там ей сказали, что ее мужа возможно положить туда только при личном согласии самого академика Александра Вишневского. Мол, идите к нему на прием, и если он разрешит… Далее послушаем рассказ самой Аллы Драгунской:

«В приемной тьма народа. Я понимаю, что мне откажут, так как таких «пустяков» у них не делают. Сажусь и жду. Волнуюсь ужасно. Через полтора часа меня зовут к Вишневскому.

Это был человек небольшого роста, широкоплечий, что-то татарское было в его лице. Одет он был в генеральский мундир, почему-то расстегнутый на груди. Всему миру было известно, что он блестящий хирург, но мало кто знал, что у него плохое зрение.

Я представилась, отдала письмо. Он приблизил свое лицо к моему и стал меня беззастенчиво рассматривать. Потом отошел на шаг и сказал:

— А ты ничего… Так что у тебя? Рассказывай!

В двух словах я выложила суть дела, умоляя его прооперировать Виктора в их клинике. И вдруг странный вопрос:

— А как ты считаешь, твой муж хороший писатель?

— Очень.

Он рассмеялся и сказал:

— Ну, ты прямо как Мэри Хемингуэй. Помню, были мы с женой у него в гостях на Кубе, так эта Мэри тоже сказала, что ее муж лучший писатель в мире…

И Вишневский начал свой монолог, который длился не менее часа. Рассказал, как однажды поехал в Латинскую Америку на симпозиум и увидел у нашего посла жену, бывшую певицу оперного театра. Какая она была красивая, и вообще замечательная, и спортсменка, и как в одно мгновение скончалась на теннисном — корте…

Он говорил, говорил, а я разглядывала его необычный кабинет, похожий на зал, уставленный какими-то экзотическими предметами. Тут были и скульптуры, и маски, и экзотические растения, и картины. Стоял белый рояль, а на нем клетка с попугаем. Оказалось, основная часть вещей — это подарки со всего света. Благодарность светилу за операции. К нему же едут со всего света.

Потом Вишневский сказал:

— Завтра привози своего! Все сделаем. Отдадим в лучшие руки. Ну, пока!

Я протянула руку, благодарила…»

Вишневский не обманул — действительно отдал Драгунского в лучшие руки, то бишь в руки своего сына Александра, которого за глаза в институте называли «Александром Третьим». Операция прошла успешно. Жене писателя потом сообщили, что дело было неважнецкое — если бы еще немного продержали больного дома, то ему грозило заражение крови. После этого Алла прошла в палату, где лежал ее муж. По ее же словам, он был бледный, какой-то жалкий. Таким она его никогда не видела. Когда увидел жену, внезапно заплакал, она тоже не смогла сдержать слез.

Продолжают сгущаться тучи над головой Александра Твардовского. После 23 января он дважды встречался с секретарем С.П. Вороковым, и разговор шел все о том же — о публикации за рубежом поэмы Твардовского «По праву памяти». Воронков требовал, чтобы Твардовский сделал резкое заявление по этому поводу: мол, осуждаю, не согласен и т. д. Твардовский спросил: «Заявление будет опубликовано у нас?» — «Да», — ответил Воронков. На что Твардовский резонно заметил: «Но если заявление без публикации поэмы будет у нас, то это смешно». — «Нет, это не смешно, — продолжал упорствовать Воронков. — Если это дело дойдет до Секретариата ЦК, скандал будет сильный. Будет докладывать не Шауро (В. Шауро — заведующий отделом культуры ЦК КПСС. — Ф. Р.), а сам Суслов (М. Суслов — член Политбюро, главный партийный идеолог. — Ф. Р.). Он встанет и скажет: «За границей опубликована поэма Твардовского. Твардовский же вместо того, чтобы дать оценку этому политическому факту, упрямится и настаивает на публикации этой поэмы в Советском Союзе. Я думаю, что надо указать товарищу Твардовскому», — и… все будет обсуждено за полторы минуты».

Твардовский понимал, что Воронков во многом прав, что жаловаться некуда. Однако уже через несколько дней — в конце января — он все же принял решение написать письмо самому Брежневу. 29 января А. Кондратович записал в своем дневнике:

«А. Т. пришел ко мне со словами: «Знаете, что я вам скажу. Помирать, так с музыкой, так, чтобы все зазвенело. Я решил, что буду писать на самый верх. И я уже набросал письмо, и мне удалось все самые спорные положения сформулировать. При этом я не играю в молчанку и говорю все, что думаю, — и о поэме, и о ее содержании, и о том, что с ней происходит. Я даже о Солженицыне говорю, о том, что его исключение было грубой ошибкой (Солженицына исключили из Союза писателей в 1969 году. — Ф. Р.). Я не поддерживаю его последнего отчаянного письма, но исключение его > было ошибкой и привело лишь к тому, что у нас прерваны все связи с передовой художественной интеллигенцией Запаса, нас там теперь бойкотируют. Я все написал, что думаю. Пусть будет грохот». (Потом, повторяя это у себя в кабинете, он сказал: «Это будет последнее письмо», сказал твердо, и, как у него бывает в моменты сильного напряжения, глаза его побелели и несколько выкатились, уставившись на собеседника, а рука с растопыренными пальцами замерла в воздухе.)…»

Коль речь зашла о Брежневе, то стоит отметить, что в те дни он сам находился не в лучшей ситуации, чем Твардовский. Его генсековская судьба тоже висела на волоске, и он мучительно искал выход из создавшейся ситуации. Что же поставило Брежнева в столь серьезное положение?

В конце декабря 1969 года состоялся очередной Пленум ЦК КПСС (собирались они обычно два раза в год), на котором обсуждались итоги уходящего года. По давно заведенному порядку докладчиком обычно выступал председатель Совета министров (тогда им был Алексей Косыгин), после чего происходили краткие прения. Однако на этот раз многолетний ритуал был нарушен. На декабрьском пленуме вместо кратких прений после выступления премьера с большим докладом выступил сам генсек Брежнев. Его речь содержала резкую критику органов хозяйственного управления, в ней генсек откровенно говорил о плохом состоянии дел в советской экономике. Стоит отметить, что этот доклад так и не был полностью опубликован в печати, и только в главной газете страны «Правде» (13 января) появилась передовица, в которой были изложены основные тезисы доклада.

Как оказалось, ни с кем из ближайшего окружения по Политбюро Брежнев этот доклад не обсуждал и выступил с ним по собственной инициативе. Кое-кого из Политбюро — в частности, Михаила Суслова — подобная смелость генсека здорово напугала. Им показалось, что Брежнев начинает свою собственную игру, целью которой является скорое обновление руководства страной. Естественно, безучастно взирать на то, как Брежнев идет к этой цели, Суслов не собирался. Вскоре после пленума он подготовил специальную записку для членов Политбюро и ЦК, которую подписали Александр Шелепин и Кирилл Мазуров. В этом документе его авторы подвергали критике речь Брежнева на пленуме, называли ее политически ошибочной и вредной. Короче, страсти на политическом Олимпе в те дни разгорелись нешуточные, и каждая из сторон рассчитывала одержать верх над другой на предстоящем в марте пленуме ЦК.

Между тем племянница Брежнева, дочь его родного брата Якова, Любовь Брежнева, в том январе пребывала в хорошем настроении. Причина этого объяснялась просто — вместе с мужем, преподавателем МГУ, и маленьким сыном они наконец-то получили свою первую кооперативную квартиру. И хотя дом был заселен всего лишь на треть, не работал лифт из-за отсутствия электричества, однако откладывать переезд новоселы не стали. Уж слишком давно они мечтали о собственном жилье. В один из тех январских дней в новую квартиру были приглашены гости, в том числе и отец новосела Яков Брежнев. За неимением мебели гости расселись на двух матрасах, а всю закуску разложили на одеяле, расстеленном на полу. Погуляли на славу! Кто-то принес с собой гитару, и после обильного застолья началась вторая часть вечера — песенная. Начали с русских романсов, потом перешли на частушки, а затем и вовсе распоясались и, невзирая на присутствие брата генсека, затянули песни Высоцкого, Галича, Окуджавы. Как вспоминает Л. Брежнева, ее отец чувствовал себя в этой исключительно молодежной компании очень хорошо. По ее словам:

«Отвыкнув от человеческого общения, он жался к нам, искал недостающего тепла, сочувствия и понимания. Мне стало жаль его. Просидел он с нами до двух часов ночи и ушел с неохотой, весь какой-то разглаженный от распиравшего его изнутри счастья. Мы пошли провожать его до машины. Он шел по двору легко, заломив по-русски с шиком шапку, засунув руки в карманы. Таким я и запомнила его на всю жизнь. Возможно, потому, что никогда больше не видела в таком приподнятом настроении…»

На момент получения квартиры Любовь Брежнева была на втором месяце беременности, и этот факт придавал переезду особое звучание. Одно дело родить второго ребенка и приехать с ним в коммуналку, другое — в собственную квартиру. Однако в тот момент, когда племянница генсека находилась на седьмом небе от счастья, Татьяна Егорова, только что потерявшая ребенка, наоборот — страдала. Вот уже несколько дней она лежала пластом в мироновской квартире в Волковом переулке и плавала в реке из слез и молока. Миронов, накупив бинтов, теперь два раза в день перебинтовывал ей грудь, после Чего уходил в ванную и плакал. Ведь несколько дней назад он потерял сына. Пролежав у любимого десять дней, Егорова затем собрала вещи и, пока Миронов был в театре, вернулась к себе в Трубниковский.

Режиссер Константин Воинов приступил на «Мосфильме» к работе над фильмом «Чудный характер». На главные роли были выбраны два прекрасных исполнителя — Татьяна Доронина и Павел Луспекаев (в 50-е — 60-е они вместе играли в БДТ). Луспекаев приехал в Москву накануне начала съемок и поселился сначала в гостинице «Пекин», затем переехал в «Минск». Прознав о его приезде, ему однажды позвонил Михаил Козаков, который сообщил, что на Центральном телевидении запускается фильм «Вся королевская рать» и на главную роль — Вилли Старка — до сих пор нет исполнителя. «Ты не хотел бы попробовать?» — огорошил Луспекаева вопросом Козаков. «Но я должен сниматься у Воинова», — ответил Луспекаев. Однако Козаков знал, чем поддеть собеседника. «Паша, что такое фильм Воинова — всего лишь музыкальная комедия! А тут — «Вся королевская рать», роль Вилли Старка! Есть что играть». Короче, Козаков был так настойчив, с таким воодушевлением убеждал коллегу в том, что эта роль может стать лучшей в его послужном списке, что тот не выдержал натиска и сдался. О том, что было в съемочной группе Воинова, после того как Луспекаев сообщил о своем уходе, лучше не рассказывать. Там, конечно, все были в трансе. Но уговорить актера вернуться обратно так и не сумели — он начал работу над ролью Старка.

Между тем в Москве критики ломали копья вокруг фильма Георгия Юнгвальд-Хилькевича «Опасные гастроли», который начал демонстрироваться в Москве с 5 января. Работа над фильмом была завершена еще полгода назад, однако на экраны он пробился только сейчас, в январе. Причем помог этому случай. Вот что вспоминает об этом сам режиссер картины Г. Юнгвальд-Хилькевич:

«Когда мы закончили работу, ее не приняли. Мы сидели в Москве и не знали, что делать. Только что закрыли «Интервенцию» Г. Полоки (еще один фильм, в котором Высоцкий сыграл главную роль. — Ф. Р.), мы понимали, что будем следующими. А дальше произошла история, о которой я узнал через много лет, познакомившись с внучкой Микояна. Оказывается, картину показали в ЦК и на просмотре оказался Анастас Иванович Микоян. А в картине были танцы, девочки в прозрачных костюмах. И он заплакал: «Боже мой! Это же я их привозил. Я тогда был мальчиком, был рядом с Коллонтай!» Действительно, Коллонтай и Литвинов были прообразами двух большевиков в фильме. Вот из-за слез Микояна картину выпустили в прокат. Без каких-либо поправок».

Народ повалил на фильм валом, главным образом, конечно, потому, что в главной роли — артиста Бенгальского — в нем был занят, запрещенный везде и всюду Высоцкий. Я смотрел «Гастроли» несколько месяцев спустя в летнем кинотеатре Сада имени Баумана и помню, что огромный зал кинотеатра был забит битком и, чтобы достать билеты, надо было отстоять длиннющую очередь. Да и то не всем повезло. Нас же выручило лишь то, что билетершей в кинотеатре работала хорошо знакомая нам женщина, которая и достала билеты, минуя очередь. Но вернемся в январь 70-го.

21 января В. Золотухин записал в своем дневнике: «Почему-то все ругают «Опасные гастроли», а мне понравилось. Мне было тихо-грустно на фильме, я очень понимал, про что хочет сыграть Высоцкий».

В отличие от рядового зрителя киношная критика картину безжалостно ругала, уличая ее в дурновкусии, примитивизме и т. д. и т. п. К примеру, 22 января в «Вечерней Москве» была помещена заметка критика В. Кичина под названием «Осторожно: «Опасные гастроли». Приведу лишь отрывок из нее:

«Владимир Высоцкий наполненно произносит банальности, не без успеха имитируя значительность происходящего. Иван Переверзев действует в лучших традициях водевиля, полностью реализуя предложенные сценарием сюжетные коллизии. Ефим Копелян, как всегда, умеет создавать иллюзию второго плана даже там, где это, увы, только иллюзия…

Только крайней неразборчивостью проката можно объяснить тот факт, что этому фильму предоставлены экраны столичных кинотеатров».

В другом популярном издании — «Комсомольской правде» — А. Аронов задавался вопросом: «Зачем подавать одесское варьете «XX век» под революционным соусом? Зачем маскировать музыкально-развлекательную ленту под фильм о революции, зачем разменивать на это серьезную тему?»

Между тем Высоцкого в те дни ругали не только за Бенгальского из «Гастролей». Например, в «Советской культуре» Юрий Калещук лягнул актера и за другую, годичной давности роль в ленте «Хозяин тайги». Критик писал: «Многое здесь «разрушает» В. Высоцкий, которому отведена роль «преступника с философией». Он с таким мелодраматическим надрывом произносит даже самые невзрачные сентенции, что это почти невозможно изобразить словесно… Благодаря Высоцкому образ Рябого получился карикатурным. Это звено, по существу, выпало из добротно сделанного фильма, в котором есть жизненные ситуации и подлинные характеры…»

Несмотря на все наезды критики, «Опасным гастролям» будет сопутствовать хорошая прокатная судьба: в годовом рейтинге они займут 9-е место (36,9 млн. зрителей), обогнав явных фаворитов, в числе которых значились такие ленты, как «Судьба резидента» и «Повесть о чекисте», относившиеся к одному из самых популярных среди зрителей жанру «шпионского» кино.

В родном для Высоцкого Театре на Таганке в те дни состоялось распределение ролей в новом спектакле «Что делать?» по H. Чернышевскому. Роль Автора в этой постановке досталась новичку, пришедшему в театр меньше года назад, — Леониду Филатову. Причем эта роль подвернулась весьма кстати, поскольку Филатов в те дни находился в серьезных раздумьях по поводу того, а не уйти ли ему в более подходящее место. Например, в Ленинградский театр миниатюр под руководством Аркадия Райкина. О том, как и почему Филатов приглянулся мэтру отечественной сатиры, стоит рассказать подробнее.

Еще будучи студентом ВГИКа, Филатов баловался написанием пьес, которые имели устойчивый успех в стенах института. Несколько месяцев назад одну из таких пьес — «Время благих намерений» — Филатов отдал своим однокашникам по ВГИКу, учившимся на два курса младше его (кстати, на этом же курсе училась девушка, в которую Филатов был влюблен, но она не отвечала ему взаимностью). Студенты (среди них были будущие звезды: Константин Райкин, Наталья Гундарева, Юрий Богатырев, Наталья Варлей) поставили по этой пьесе спектакль, на премьеру которого пришли многие известные деятели искусства, в том числе и Аркадий Райкин. Последнему пьеса очень понравилась, и он, не без участия своего сына Константина, пригласил Филатова в свою московскую квартиру в Благовещенском переулке.

Когда тот явился в назначенное время, в доме, кроме хозяина, находились еще два человека, причем тоже известные: писатели Леонид Лиходеев и Лев Кассиль. Легко представить, какие чувства обуревали недавнего провинциального юношу в окружении сразу трех классиков. Но скованность его прошла, как только Райкин налил ему коньяка и он хряпнул пару рюмок для храбрости. Далее послушаем его собственный рассказ:

«Понемногу я пришел в себя, стал шутить. Райкин милостиво улыбался, потом взял меня за руку и повел в кабинет. Там, до сих пор помню, держа меня почему-то за пульс, он стал расспрашивать: «Квартиры нет, конечно, постоянной прописки тоже, и в армию, поди, нужно идти. Да-а… ситуация. Так я вам предлагаю. От меня уходят трое одесских людей. Одному я, к несчастью, успел дать квартиру на Литейном, а второму — нет, так вот она — ваша. Если вы ко мне пойдете работать в театр, я вам обещаю полное освобождение от воинской повинности. Осенью у нас гастроли в Англию, Бельгию, весной — в Польшу».

Я ошалел. Но все же набрался наглости и пролепетал: «Я должен подумать, взять тайм-аут». — «Возьмите, — как-то разочарованно произнес он, — два дня, но больше думать нельзя». На следующий день в Театре на Таганке распределение ролей в новом спектакле «Что делать?» — и у меня главная роль…

Я помчался к маме Ваньки Дыховичного, который в ту пору работал у Райкина и жил в ленинградской гостинице. Александра Иосифовна только руками всплеснула: «Да где же ты сейчас Ивана найдешь? Он же гуляет!» Все же часа через три мы созвонились. Я ему все рассказал, а он в ответ: «Ни в коем случае, я сам мажу лыжи». — «Почему?» — «Потому что двух солнц на небе не бывает». — «Но он меня заведующим литературной частью зовет!» — «Еще новое дело. Ты знаешь, кто от него уходит? Миша Жванецкий, Рома Карцев и Витя Ильченко. Ты хочешь заменить всех троих?» Я, конечно, для себя все решил, но как сказать об этом Мэтру? К счастью, в театр позвонила его жена. Я, мямля, стал говорить, что на Таганке много работы, что я привык к Москве. Она засмеялась: «Вы так же привыкнете и к Ленинграду… Ладно, оставайтесь. Но я вас хочу предостеречь — бросайте курить. На вас же невозможно смотреть!»

27 января все центральные газеты сообщили радостную новость о том, что три дня назад 28-летний тяжелоатлет из города Шахты Василий Алексеев установил на соревнованиях в Великих Луках сразу три мировых рекорда: в жиме выжал 210,5 кг, в толчке — 221,5 кг, в сумме троеборья — 595 кг. Газеты писали, что в январскую субботу 24 января, вполне вероятно, произошла «смена караула» в тяжелой атлетике: многолетний фаворит Леонид Жаботинский последнее время все отдалялся от желанной 600-килограммовой отметки, а Василию Алексееву до нее теперь рукой подать. Так, в сущности, оно и оказалось. Но об этом чуть позже. А пока расскажем о том, чего большинство болельщиков не знало, что осталось за кадром этого эпохального события.

Дело в том, что каких-нибудь полгода назад Василия Алексеева… забраковали. Да-да, именно так поступили с ним врачи, а также тренеры сборной СССР по тяжелой атлетике. В августе 69-го Алексеев приехал в Москву, чтобы показаться в сборную, а также проконсультироваться по поводу сильных болей в спине. Врач-невропатолог, осмотревшая его, вынесла неожиданный вердикт: «Вам сейчас 27 с половиной, а межпозвоночные диски восстанавливаются до двадцати пяти. Оформляйте-ка, дорогой, инвалидность. Вторую группу. Мы вам поможем…» После подобного заявления штангисту не оставалось ничего иного, как вернуться в Шахты.

Между тем ситуация для Алексеева создалась аховая. В Шахтах, где он обитал с женой Олимпиадой и двумя сыновьями — Дмитрием и Сергеем, — им пришлось жить на скудную зарплату жены (она работала администратором магазина и получала 75 рублей), поскольку сам штангист работу потерял: с шахты, где он имел зарплату инженера по технике безопасности в 105 рублей, его рассчитали, а также отобрали небольшую прибавку за то, что он вел занятия с группой физкультурников. И если бы не помощь жены, которая согласилась терпеть безработицу мужа, мирового рекорда Алексеева не было бы вовсе. В один из дней между Василием и его женой произошел серьезный разговор. Он сообщил Олимпиаде, что хочет сделать последнюю попытку вернуться в спорт и просит помочь ему. «Если у меня ничего не получится, — сказал он, — тогда спускаюсь в шахту, и на этом моя тяжелоатлетическая карьера заканчивается. Даю слово». Жена ему такой шанс предоставила. Алексеев споро взялся за дело. Соорудил специальный станок и с его помощью начал «закачивать» больную спину. Результаты не заставили себя ждать: вскоре вокруг позвоночника образовался мышечный «корсет», утихли жуткие боли в коленях. С курением, которое преследовало его многие годы, он в те же дни распрощался бесповоротно. Чтобы набрать вес, стал проводить большую часть времени, лежа на диване. Ему надо было хорошо питаться, чтобы набрать вес (хотя бы 130 кг), однако, учитывая скудную зарплату жены приходилось есть молоко да хлеб с вареной колбасой, понимая, что с такими «суперпротеинами» далеко не уедешь, Алексеев сократил тренировки вдвое по объему, однако интенсивность их не сбавил. К концу года его самоотверженность была вознаграждена сторицей — он стал выжимать в своем подвальчике на два раза по 200 (говоря простым, неспортивным языком, поднимает 200-килограммовую штангу на грудь, выжимает ее над головой, опускает на грудь и выжимает вторично) и рвать — причем три раза подряд — 160 кг. Естественно, вскоре про это прознали «наверху», пошли разговоры.

Однажды в алексеевский подвальчик пришел большой специалист по тяжелой атлетике, ушей которого достигли слухи о подвигах Алексеева. «Ты, говорят, здесь мировые рекорды устанавливаешь?» — с усмешкой спросил он штангиста. «А вам что, не верится?» — вопросом на вопрос ответил Алексеев. «Не очень, — честно признался специалист. — Может, покажешь?» Алексеев не дал упрашивать себя дважды — взял и продемонстрировал гостю все, что умеет. Тот поначалу не поверил. Бросился к штанге и принялся ее разбирать, надеясь уличить рекордсмена в подлоге — мол, тот вместо 20-килограммовых блинов ставит 15-килограммовые. Каково же было его удивление, когда обнаружилось, что Алексеев не мухлюет. «Да ведь это же мировой рекорд!» — только и нашелся, что сказать, специалист. И был прав: в то время 160 кг мог рвать только один человек в мире — олимпийский чемпион Леонид Жаботинский.

В начале 70-го Алексеева срочно вызвали в Москву, чтобы выставить на ближайших соревнованиях в Великих Луках. Однако, чтобы отправиться туда, штангисту пришлось немного понервничать. Дело в том, что в родном спортобществе «Труд» у него нашлись завистники, которые делали все от них зависящее, чтобы он не попал на эти соревнования. Короче, командировку ему не давали, отфутболивая от одного начальника к другому, когда Алексееву это надоело, он сказал: «Бегать за вами не буду! Сами принесете мне нужные бумаги в портфельчике!» И ведь действительно принесли. О том, что произошло в Великих Луках, мы уже знаем: Алексеев один за другим сокрушил мировые рекорды американцев Джозефа Дьюба (в рывке) и Роберта Бернарского (в толчке), плюс улучшил рекорд Леонида Жаботинского в троеборье!

28 января кинорежиссер Георгий Данелия пишет письмо на имя директора объединения «Время» киностудии «Мосфильм» К. Ширяеву, в котором сообщает:

«В настоящее время я и Виктория Токарева работаем над сценарием «Рецидивисты». Беру на себя полную ответственность за производственное осуществление и идейно-художественное качество фильма…»

Читатель вправе спросить: что это за «Рецидивисты» такие? Отвечаю: сценарию «Рецидивисты» вскоре предстоит перевоплотиться в забойный кинохит «Джентльмены удачи». Родился же этот фильм следующим образом, У Данелия был друг — тоже кинорежиссер Александр Серый, с которым они в 1959 году вместе окончили Высшие режиссерские курсы. В 60-е годы Серый снял два фильма («Выстрел в тумане», 1964; «Иностранка», 1966), после чего угодил в тюрьму. Случай проходил по разряду бытовых: Серый из-за ревности ударил некоего мужчину, который неровно дышал в сторону его жены, топором по голове и сделал его инвалидом. За это и сел на несколько лет. Освободили его в конце 60-х, и он какое-то время маялся без работы. Узнав об этом, Данелия и решил ему помочь. Он задумал написать сценарий, по которому его друг поставил бы хорошую комедию. Причем, учитывая, что с тюремными нравами Серый был знаком не понаслышке, сюжет будущего фильма решено было увязать с неволей.

Писать сценарий Данелия стал не один, а пригласил к себе в соавторы молодую, но уже известную писательницу 33 лет от роду Викторию Токареву. Познакомились они еще в 67-м году, когда на «Мосфильме» режиссер Алексей Коренев снимал фильм по ее рассказу «День без вранья» (фильм назывался «Урок литературы»). В процессе работы Данелия и Токарева сблизились настолько, что в киношной тусовке упорно ходили слухи об их любовном романе. Даже тогдашняя супруга режиссера, актриса Любовь Соколова, прекрасно знала об этом, но предпочитала молчать. Чем оказала отечественному кинематографу неоценимую услугу: вдохновленные сценаристы явили миру весьма качественный материал.

Справедливости ради стоит отметить, что в первоначальном варианте сценарий был мало похож на то, что зритель затем увидит на экране. В качестве главного героя в нем выступал майор милиции Леонов, в голову которого приходит весьма оригинальная идея: используя свое сходство с вором по прозвищу «Доцент», он намеревался сесть в тюрьму и попробовать перевоспитать самых трудных уголовников. По сценарию, «трудных» было четверо: фальшивомонетчик Миллиметр (на эту роль предполагалось пригласить Ролана Быкова), профессиональный альфонс и многоженец (Юрий Никулин), автомобильный жулик Пижон (Андрей Миронов) и вор Косой (Савелий Крамаров). Вместе с ними Леонов-Доцент совершал побег из тюрьмы (в цистерне с раствором) и начинал процесс «перековки». К примеру, вот как это выглядело с альфонсом. Зная, что тот очень любит животных, Леонов помогает ему выкрасть из зоопарка тигренка, с тем чтобы затем продать его дрессировщику. Но эта акция срывается, и тогда Доцент предлагает убить животное. Однако альфонс не позволяет ему сделать это: ночью он возвращает тигренка обратно в зоопарк.

С помощью любви — только уже к слабому полу — перевоспитывается еще один «трудный» — Пижон, который волею сценаристов влюбляется в девушку-экскурсовода. В это же время настоящий Доцент, прознав про эксперимент своего близнеца, притворяется приличным человеком и даже сутки живет в квартире майора Леонова, выдавая себя за него его жене и дочери. Короче, в сценарии было множество веселых сцен. Однако затем от линии «майор милиции — воспитатель» пришлось отказаться. Дело в том, что, когда Данелия с Токаревой пришли за консультацией в Главное управление исправительно-трудовых учреждений (ГУИТУ) к будущему консультанту фильма подполковнику И. Голобородько, тот сказал: «Если можно всяких жуликов воспитать добротой, то зачем, спрашивается, карательные органы? Нет-нет, даже и не думайте!» В итоге вместо майора милиции на свет появится воспитатель детского сада Трошкин. Но это будет чуть позже. А пока вернемся в конец января 70-го.

День 29 января выпал на четверг, когда в Кремле обычно собирался на свое очередное заседание верховный ареопаг — Политбюро. В описываемый четверг заседание было особенно бурным. Дело в том, что министр иностранных дел Дндрей Громыко внезапно обрушился с критикой на действия председателя КГБ Юрия Андропова, затеявшего установить между Москвой и Бонном канал, который связывал высших руководителей СССР и ФРГ и через который шли основные переговоры по подготовке и заключению московских договоров, должных положить конец состоянию «холодной войны» в Европе. В существовании подобного канала не было бы ничего предосудительного, если бы он не был тайным. Именно это и возмутило Громыко, который считал, что… Впрочем, лучше послушать рассказ непосредственного участника тех событий, одного из организаторов тайного канала Вячеслава Кеворкова:

«В конце января мне позвонили из секретариата Андропова и попросили зайти к шефу. Преодолев несколько путаных коридоров, связывавших старое здание с новым (речь идет о комплексе зданий ЦК КПСС на Старой площади. — Ф. Р.), я вошел в приемную и направился прямо к двери кабинета. Секретарь за пультом остановил меня, сказав, что шефа еще нет и придется подождать: тот позвонил из машины и попросил вызвать меня, обещая быть с минуты на минуту,

…Минут через пять позвонил дежурный снизу и предупредил, что Андропов поднимается к себе. Несколько праздно толпившихся в приемной людей куда-то тут же исчезли, дежурный выключил телевизор и занял положенное место у пульта. Дверь отворилась, и вошел Андропов.

Одет он был в привычное серое пальто с каракулевым воротником, а меховую шапку нес зажатой в кулаке.

По выражению его лица и тону, которым он бросил, проходя, «Зайдите!», я понял, что произошла неприятность чрезвычайного порядка.

Дежурный несколько задержал меня у двери, чтобы дать шефу время привести себя в порядок. Войдя в кабинет, я застал его стоящим у кресла, голова опущена.

— Только что произошел крайне неприятный разговор, — начал он на октаву ниже обычного. — Громыко в присутствии всех членов Политбюро заявил, что ему мешают проводить согласованный с руководством страны внешнеполитический курс, и обратился к Брежневу с просьбой убрать с пути всех людей Андропова, не способных понять, что «ключи от Германии лежат в Вашингтоне».

Последовавшая пауза не только ясно дала мне понять, до какой степени он взволнован, но и позволила ему несколько взять себя в руки.

— Что же вы стоите, садитесь!

Из последовавшего затем рассказа стало ясно, что, начав открытую кампанию против Андропова, Громыко переоценил свое влияние на Генерального секретаря. Брежнев не поддержал амбиций министра иностранных дел, и тот понял, что допустил неожиданный и непростительный просчет.

Мне неясно и до сих пор, почему не сумел просчитать опытный Громыко, что изощренный в аппаратных интригах Брежнев и его, и Андропова держит на поводке одинаковой длины. И в этом случае он, как обычно, занял апробированную позицию «над схваткой».

— Ты напрасно кипятишься, Андрей Андреевич, — по-отечески начал Брежнев, — Сейчас не то время, чтобы делить сферы влияния. Нам необходимо не противоборство, а сотрудничество. Поэтому сейчас для всех было бы лучше, если бы вы с Андроповым обсудили все накопившиеся проблемы между собой и нашли, наконец, где все-таки лежат ключи от Германии…»

В свете происшедших событий Андропов разъяснил Кеворкову, что теперь установление отношений с канцлером ФРГ Эилли Брандтом — лишь полдела. Главное же — наладить отношения с Громыко. На Кеворкова возлагалась задача нанести визит «господину Нет» (так за глаза называли советского министра иностранных дел) и объяснить ему идею установления канала, убедить его, что речь идет не об установлении «подхлестывающего контроля» за его деятельностью, а о благе государства. Короче, Кеворков должен был превратить Громыко из противника в союзника.

И еще одно событие произошло в четверг, 29 января, но уже не имеющее никакого отношения к политике, — в одном из столичный родильных домов на свет появился мальчик, которого счастливые родители назвали Димой. Отцом новорожденного был молодой эстрадный артист Юрий Маликов, которому через год суждено будет прославиться на весь Советский Союз — он создаст вокально-инструментальный ансамбль «Самоцветы». А новорожденный меньше чем через двадцать лет пойдет по стопам отца и станет не менее знаменитым, чем он.

Во второй половине января в кинотеатрах столицы состоялось несколько премьер, из которых выделю следующие: 19-го в прокат вышел фильм Сергея Урусевского «Бег иноходца», а 23-го — «Цветы запоздалые» Абрама Роома с Ириной Лаврентьевой, Александром Лазаревым и Валерием Золотухиным в главных ролях. С 26 января по 1 февраля в кинотеатрах Москвы начался тематический показ фильмов патриотического содержания под лозунгом «Партия — наш рулевой». Подавляющая часть картин, демонстрируемых под этой «шапкой», шла при полупустых залах. Зато другой кинопоказ, проводившийся в те же дни, наоборот, имел огромный успех у москвичей. Речь идет о показе фильмов, приуроченных к 20-летию провозглашения Республики Индия. В кинотеатрах столицы шли такие блокбастеры, как: «Любовь в Кашмире», «Материнская любовь», «Под покровом ночи», «Сангам», «Ты моя жизнь».

Что касается телевидения, то практически весь январь по нему крутили в основном отечественные фильмы, как старые, так и свежие. В их числе: «Вешающий шаг» (про революционные события в Туркмении), «У твоего порога», «В твоих руках жизнь» (все — 17-го), «Мать» (21-го), «Огненные версты» (22-го), «Ленин в Польше» (23-го), «Живые и мертвые» (23—24-го), «Ставка больше, чем жизнь» (24-го), «Братья Сарояны», «Дети Памира» (25-го), «Анна Каренина» (28—29-го), «Константин Заслонов», «Два билета на дневной сеанс» (30-го) и др. 31 января состоялась премьера многосерийного телеспектакля «Наши соседи», демонстрируемого в рубрике «Телетеатр миниатюр». Кстати, по популярности этот спектакль одно время будет конкурировать со знаменитым «Кабачком «13 стульев».

Весьма насыщенной была во второй половине месяца театральная и эстрадная жизнь столицы. В театрах шли спектакли: 17-го — «Прощай, оружие!» Э, Хемингуэя в Ленкоме; 21-го — «Память сердца» в Театре им. Вахтангова (в ролях: Юлия Борисова, Юрий Яковлев, Николай Гриценко и др.); 23-го — «Соловьиная ночь» В. Ежова во МХАТе; 27-го — «Человек и глобус» В. Лаврентьевой в Малом театре; 31-го — «Мужчины в воскресенье» в «Ромэне».

Из эстрадных представлений выделю следующие: 17–18 января в окружном Доме офицеров выступали такие популярные исполнители, как Батыр Закиров, Алла Иошпе, Стахан Рахимов и др.; 20 — 21-го толпы народа ломились в ГТЭ, где пел безусловный кумир тех лет Валерий Ободзинский. Шлягеры в исполнении певца в те годы распевала вся страна, однако чиновники от искусства всячески его затирали, называя «будуарным» певцом (за то, что в его репертуаре была только любовная лирика и ни одной песни про «партию»), и старались как можно реже выпускать его на столичные подмостки. Вот почему каждое выступление Ободзинского в Москве сопровождалось большим ажиотажем.

27—28 января в окружном Доме офицеров дал несколько концертов ленинградский певец Эдуард Хиль с ансамблем «Камертон»; 28-го в ГТЭ состоялся спектакль «Разноцветные страницы» с участием двух популярных юмористов Александра Шурова и Николая Рыкунина, а 30—31-го в «Октябре» царил Эдди Рознер со своим эстрадным оркестром.

И, наконец, заглянем в каталог фирмы грамзаписи «Мелодия», без которой представить себе тогдашний досуг советских граждан просто немыслимо — грампластинки имелись в любой семье, их слушали гораздо чаще, чем сегодня те же «сидюки», В январе 70-го свет увидели несколько новых пластинок, но я назову лишь некоторые, относящиеся к самому популярному жанру «эстрадная музыка». Начну с диска-гиганта «Поет Анатолий Королев» с песнями: «Крыши» (О. Фельцмана — И. Шаферана), «Ты для меня одна» (С. Пожлаков — Л. Лучкин), «На взлет» (А. Пахмутова — С. Гребенников), «Одиннадцатый маршрут» (В. Шеповалов — А, Ольгин), «Моя звезда» (Е. Красик — В. Крутецкий) и др.

Среди твердых миньонов («твердышей», как их называли в народе) выделю: «Концерт одной песни», на котором были представлены такие исполнители, как Марк Бернес (песня «Журавли»), Муслим Магомаев («Сердце на снегу», «Чертово колесо»), вокальный квартет «Аккорд» («Песня об Одиссее»); «Песни Полада Бюль-Бюль оглы» с хитами: «Фиалки», «Глаза», «Все прошло», «Твоя дорога» в исполнении автора, а также других звезд: Ларисы Мондрус, Муслима Магомаева и др. Из гибких пластинок (народное название «пленка») выделю миньон «Ой, зима, зима» с песнями: «Седая старина», «Новогодняя песня» и др. в исполнении Е. Беляева, А. Савенко, О. Анофриева, И. Кобзона.

Но вернемся к хронике событий.

В журнале «Кругозор» (№ 1) выделю следующие пластинки: «Поет Эдита Пьеха» с песнями: «Белые ночи» (М. Фрадкин — Е. Долматовский), «Никогда» (О. Федьцман — Н. Олев); «Поет Рафаэль» (Испания) с песнями: «Луна» и «Аве Мария».

1970. Февраль

Как влюбился Олег Видов. Твардовский читает коллегам письмо Брежневу. Наши цены — лучше всех! Радостная весть для Юрия Андропова. Ирреальная страсть Андрея Миронова. Чемпионат Европы по фигурному катанию. Геннадий Полока в гипсе, У Ларисы Лужиной инсульт. Советские хиппи — головная боль для коммунистов. «Шизгара» над страной. Андрей Тарковский ждет разрешения снимать «Солярис». Как удалось спасти поэму «Москва — Петушки». Твардовский пишет Брежневу. Дикий случай в Ленинске-Кузнецком. Юматов приходит на съемку в корсете. Отставка Твардовского. Как арестовали жестокого убийцу. Погиб телохранитель Брежнева. Столичные власти «стучат» на Юрия Любимова в ЦК. Запоздалый развод Высоцкого. Леонид Гайдай ищет Остапа Бендера. Муки Петра Тодоровского. Начали снимать «Песни моря». Почему Василий Алексеев осерчал на своего тренера. Кадровые перестановки на Лубянке. Сняли министра внутренних дел Дагестана. Бандиты столицы: бауманские. Банда Монгола. Советские евреи против Голды Меир. Кто такие «антисоветчики». Генерал Григоренко отправлен в психушку.

2 февраля на «Мосфильме» возобновились съемки фильма «Один из нас». Как мы помним, они были прерваны в конце декабря прошлого года, после того как в автомобильную аварию угодили сразу трое участников съемок: режиссер Геннадий Полока, исполнитель главной роли советского разведчика Бирюкова Георгий Юматов и его жена Муза Крепкогорская. Полоке врачи наложили на ногу гипс, а Юматова заковали в специальный корсет (Крепкогорская отделалась легче всех). В Конце января врачи разрешили Полоке возобновить работу, и на свою первую после перерыва съемку 2 февраля он приехал в гипсе, Юматов в тот день в съемках задействован не был.

Снимали эпизод в декорации «германское посольство»: посол Германии в Москве граф фон Шуленбург объявляет своим подчиненным, что началась война против Советского Союза. Работники посольства встречают это известие с восторгом и пьют за скорую победу. Эпизодическую роль жены Шуленбурга играла непрофессиональная актриса Наталья Федотова. В картину она попала по блату: она дружила с автором сценария Алексеем Нагорным, который и порекомендовал ее Полоке, Отказать режиссер не смог: во-первых, Федотова была дочерью влиятельного генерала КГБ и близкой подругой дочери генсека Галины Брежневой, во-вторых — роль у Федотовой была бессловесная.

Сразу после съемок Нагорный повез Федотову ужинать в ресторан гостиницы «Националы». Там за Федотовой внезапно стал ухаживать красивый блондин, которого Федотова до этого не знала. Он представился ей Олегом и своими манерами произвел на женщину приятное впечатление. Когда чуть позже Наталья описала его внешность Галине Брежневой, та сразу опознала незнакомца: «Да это же артист Олег Видов! Отнесись к нему благосклонно, он неплохой парень». Наталья послушалась совета лучшей подруги и стала встречаться с Видовым. А спустя несколько недель и вовсе выскочила за него замуж. Вот как она сама описывает это событие:

«Чтобы как-то меня расшевелить, Галина стремительно взялась за наше сближение. По ее словам, Олег едва ли не валялся в ногах, упрашивая ее уговорить меня выйти за него замуж. На это я шутя парировала: «Завтра или никогда». Я прекрасно знала, что завтра — выходной. Утром примчалась Галина: «Срочно наводи красоту, тебе к девяти в загс». И со смехом рассказала, как Олег за день обегал множество инстанций и уломал сотрудников загса выйти в выходной и расписать нас. Восхищаясь стараниями Олега, она схватила из гардероба платье и натянула его на меня: «В природу впишемся классно!» Представляете, на ней была коричневая бархатная юбка и кремовая блузка, а на мне вместо традиционного белого — зеленое платье. Будучи в полной уверенности, что все это — розыгрыш, я поехала вместе с ней в загс и через сорок минут стала женой Олега Видова…»

Однако вернемся в начало февраля 70-го.

Весьма непростой продолжает оставаться ситуация вокруг Александра Твардовского и возглавляемого им журнала «Новый мир». 2 февраля Александр Трифонович приехал на работу и сообщил Кондратовичу неожиданную новость: «Я перепечатал письмо Брежневу и хочу вам его показать. Сейчас подойдет Дементьев, Это последний вариант, я его согласовал с Симоновым, он в таких делах все понимает».

Примерно в два часа дня Твардовский собрал у себя в кабинете ближайшее окружение и, попросив секретаршу никого к себе не пускать, начал читать письмо коллегам. Далее послушаем рассказ А. Кондратовича:

«Письмо сильное. Начинается с того, что понуждает его обращаться к генсеку партии не только личное положение, но и судьба литературы. Все о «Новом мире», о поэме, о травле и о Солженицыне. Не понравился мне конец, несколько самоуверенный, смысл в том, что я, мол, написал поэму и готов отвечать перед любой партийной инстанцией, вплоть до самой высшей, за каждую строчку и слово. Этого наш партийный этикет не любит. Не гордыня, а смирение почитается у нас за истинную веру в чистоту.

— Ну, что вы скажете? — спросил по окончании чтения.

Что сказать? Сильно. Все правильно. И если что не так — не в этом дело. Я давно убедился, что не в формулировках дело, если все уже решено в ту или иную сторону.

Дементьев, как всегда, начал давать свои поправки. Но я видел, что экземпляр один, еще, правда, не подписанный, и перепечатывать его А. Т. не хочет, а хочет посылать. Он уже предупредил, чтобы машина стояла на месте…

А. Т. стал злиться. Дементьев доказывал свое. А. Т. взорвался:

__ Что ты мне говоришь о каких-то поправках? Не в них дело (это тоже верно). Но видишь, что я уже на изводе нервов и ничего не могу больше с этим письмом делать. Я уже несколько ночей из-за него не спал и обдумывал сто вариантов, — Побледнел. Еле-еле сдерживается от дальнейших резкостей.

Дементьев: — Ну, смотри, ну, смотри… Конечно, можно и так посылать. Я понимаю, что перепечатывать ты не хочешь.

Томительное молчание. А. Т. сидит, что-то думает. Оба молчат.

А. Т.: — Ну ладно.

Отложил письмо в сторону. Вышел. Я тоже вышел. С. X. вся в напряжении: «Что происходит?» Наши бабы откуда-то все узнали — и тоже в приемной. А что я могу им сказать? Я поболтался зачем-то в своем кабинете, вернулся в кабинет А. Т. Там все сидят по-прежнему, говорят кто о чем, как это бывает у нас, о разных делах и пустяках, словно только что не было драматического напряжения.

Постепенно А. Т. перешел на отдаленные темы. Машину задержал, потому что собирался сразу же послать письмо в ЦК. Но не посылает. Потом сказал:

— А интересно все-таки посмотреть, как будет тонуть наш корабль. — И засмеялся. И стало как-то легче. Так у меня бывает, когда спадает высокое давление…»

На следующий день Твардовского вызвали на секретариат Союза писателей, где ему сообщили, что образована специальная комиссия секретариата по укреплению редколлегии и аппарата «Нового мира». То, что противникам журнала не удалось сделать в прошлом году, теперь настойчиво воплощалось в жизнь. И хотя руководители СП постарались как можно тщательнее завуалировать свое решение — Воронков попросил Твардовского остаться после заседания и начал объяснять ему, что все делается во благо журнала, — однако Твардовский прекрасно понимал, что его дни в «Новом мире» сочтены. Однако он не предполагал, что события будут разворачиваться еще стремительнее, чем думалось ему.

4 февраля по «Новому миру» разнеслась неожиданная весть о том, что в СП заседает секретариат. Твардовский в недоумении: «Не может этого быть. О чем секретариат? Если о нас, то ведь должна собраться комиссия — ей дано на это 2–3 дня, А комиссия организована только вчера…»

Между тем о драматических событиях, разворачивающихся вокруг популярного журнала, знают лишь посвященные — подавляющая часть населения огромной страны живет иными заботами. 4 февраля в «Вечерней Москве» на первой полосе была помещена заметка под названием «Дороговизна растет», в которой сообщалось, что только в январе в Чили цены выросли более чем на 40 видов промышленных и продовольственных товаров (14 февраля в этой же газете появится заметка о росте цен в Западном Берлине). Эти заметки наглядно демонстрировали преимущества социалистического строя над капиталистическим, ведь в Советском Союзе цены на товары в течение вот уже нескольких лет оставались незыблемыми. А если и росли, то минимально, во всяком случае, на кошельке рядового покупателя это почти не отражалось. Судите сами. Средняя зарплата по стране в том году равнялась 110–120 рублям. Если брать нормальную семью из трех человек, где двое взрослых работали, то их зарплата равнялась 220–240 рублям. А теперь посмотрим на тогдашние цены. Начнем с продуктов. На алкогольную продукцию я их уже называл, поэтому повторяться не буду. Буханка белого хлеба стоила от 13 до 16 копеек (черный стоил дешевле), килограмм колбасы «Докторская» — 2 рубля 20 копеек, плитка шоколада — 1 рубль 20 копеек, плавленный сырок «Дружба» — 14 копеек, килька в томате — 50 копеек, килограмм конфет «Трюфели» — 7 рублей 50 копеек.

Цены на промышленные товары выглядели следующим образом. Самый дешевый телевизор стоил 354 рубля (новинка 70-го телевизор «Рекорд-102» с 40-сантиметровым по диагонали экраном оценивался в 550 рублей). Электробритва «Харьков» — 22 рубля, радиоприемник «Альпинист» — 27 рублей 94 копейки, велосипед «Школьник» — 29 рублей 80 копеек, часы женские «Заря» — 32 рубля, часы мужские «Полет» — 46 рублей, туристическая палатка — 37 рублей 50 копеек, велосипед «Орленок» — 45 рублей 70 копеек, женский велосипед — 55 рублей, фотоаппарат «ФЭД-З-Л» — 47 рублей, плащ женский из материала «болонья» — 50 рублей, мужской — 55 рублей, радиола «Рекорд-68-2» — 72 рубля, ковер — 84 рубля, стиральная машина — 85 рублей, радиоприемник «ВЭФ-12» — 93 рубля 02 копейки, магнитола «Фиалка-2» — 158 рублей, магнитофон «Комета-206» — 180 рублей, магнитофон «Орбита-2» — 210 рублей, кинокамера «Кварц-5» — 265 рублей, автомобиль «Запорожец» — 3500 рублей, «Москвич-412» — 4936 рублей.

В начале февраля разрядилась ситуация вокруг тайного канала Юрия Андропова. Как мы помним, этой инициативой председателя КГБ был крайне недоволен Громыко, которого теперь следовало перетянуть на свою сторону. Сделать это должен был Вячеслав Кеворков. Он это и сделал, добившись личной аудиенции у министра иностранных дел. Далее послушаем собственный рассказ самого Кеворкова:

«Служебные апартаменты министра представляли собой сравнительно небольшую комнату, отделанную деревянными панелями, с неизбежным зеленосуконным столом, расположенным ближе к задней стене, а слева все пространство стены занимал шкаф с книгами в дорогих переплетах, похоже, полный Брокгауз и Ефрон. На полу ковер, именно такой, как и у всех министров его ранга.

Ковры — вещь особая. Они распределялись в точном соответствии с «табелью о рангах», и по ним уже при входе легко было установить, с кем имеешь дело.

Слева и справа на казенном сукне стола — аккуратные папки в разноцветных переплетах, посередине — документ, который министр читал в данную минуту,

В отличие от ковров документы на столе у Громыко были совсем не такие, как у других министров. Они писались на желтой бумаге. Такого больше никто себе не позволял. Подписывался он только именем, которое включало в себя и титул.

При моем появлении Громыко вышел из-за стола, бросил на меня короткий взгляд и, не найдя ничего интересного, отвернулся в сторону, небрежно протянув мне руку для пожатия. Затем предложил сесть, а сам вернулся на место, дочитал «яичную» бумагу до конца, поставил подпись, захлопнул папку и отложил ее в сторону.

— Я слушаю вас!..»

Кеворков изложил министру свои мысли, которые сводились к следующему: учитывая желание нового руководства ФРГ качественно изменить в лучшую сторону свою политику в отношении Советского Союза, Москве следует установить с Бонном «конфиденциальный канал» для лучшего взаимопонимания. Громыко стал сопротивляться, ответив в следующем духе: мол, вы что, хотите втянуть меня в тайный сговор с немецким руководством, при попустительстве которого в Германии возрождается неонацизм, преследуются прогрессивные партии, в первую очередь — коммунистическая? Но Кеворков не зря считался отменным дипломатом (иначе Андропов бы и не выбрал его в парламентеры). Он напомнил министру его собственные слова, сказанные им прошлым летом во время встречи с заместителем Брандта Гельмутом Шмидтом, о том, что туннель сквозь гору нужно пробивать одновременно с обеих сторон и так, чтобы идущие навстречу друг другу обязательно в итоге встретились. Видимо, Громыко это сильно польстило. И хотя в продолжении разговора он так и не высказался в пользу установления тайного канала, однако в заключение произнес фразу, которая много значила:

— Хорошо, мы еще раз обсудим эту проблему с Юрием Владимировичем.

Когда Кеворков приехал к Андропову, тот находился в хорошем настроении. Оказывается, пока парламентер ехал из МИДа, Громыко успел позвонить председателю КГБ и весьма положительно высказался об итогах этой беседы.

— Вы сделали очень полезную вещь, — подвел итог Андропов, — а потому впредь я буду вас называть исключительно «искусным канализатором»,

И в благодарность за его деятельность шеф КГБ пожал Кеворкову руку.

Однако оставим на время большую политику и вернемся к делам более приземленным — например, личной жизни звезд. В те февральские дни Андрей Миронов репетировал в Сатире в спектакле «У времени в плену». А Татьяна Егорова сидела дома в Трубниковском. Иногда после репетиций Миронов приезжал к ней и они вместе ужинали. Правда, особой радости эти совместные ужины ни ему, ни ей не приносили.

Вспоминает Т. Егорова: «Тонька (соседка Егоровой по квартире. — Ф. Р.) принесла ему тарелку с борщом. «На, ешь, голодный небось». Он молча ел борщ, потом она принесла ему кружку горячего клюквенного киселя с белым хлебом, поставила на стол и, взяв освободившуюся тарелку, ушла на кухню. Он пил кисель, громко отхлебывая, отламывал белый хлеб.

— Ты когда в театр выходишь?

— Не знаю. Когда выпишут врачи. Хоть бы вообще не выходить!

Меня так же, как и его, ранило, что наша любовь, наша жизнь, наша трагедия — на обозрении у всех. И в театре все ждут! С нетерпением! Когда я явлюсь на репетиции, чтобы злорадно посмотреть мне в глаза. Я уже слышала змеиный шепот, визг и сатанинский хохот. Он сидел передо мной, допивая кисель, а я ненавидела его, его волосы, его голос, его бесцветную родинку на левой щеке.

— Ты меня ненавидишь? — застал он врасплох.

— Мне нужно побыть одной некоторое время.

— Я знаю, что это значит. Я сам во всем виноват. Я не смогу жить без тебя. «Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я», — сказал он и попытался улыбнуться.

— Зачем я тебе нужна? Скажи? Ведь столько вокруг тебя вертится всяких барышень!

— Я не знаю. Это что-то ирреальное. Я бы даже хотел, чтобы тебя не было в моей жизни, чтобы так не страдать. Но у меня не получается. Это вне меня…»

Продолжают сгущаться тучи над головой Твардовского. 5 февраля, около двух часов дня, его попросили срочно приехать в Союз писателей СССР. Вернувшись оттуда спустя несколько часов, Твардовский сообщил своим коллегам сногсшибательную весть: что вчера собирался секретариат СП, причем без него, где было принято решение освободить от работы в «Новом мире» пятерых человек: Кондратовича, Лакшина, Виноградова, Марьямова и Саца. «А кого дают вместо нас?» — спросил кто-то из освобожденных» «Мне уже не важно, кого дают, — ответил Твардовский. — Я заявил, что подаю заявление об уходе… Дают Большова. Да нет, они уже все утверждены». — «Без вас?» — «Неужели вы не понимаете, что, конечно, без меня? Все решили без меня! Константин Александрович Федин решил. Он председательствовал… Хотя, — Твардовский сделал паузу, — решение вроде не совсем окончательное. Мне предложили новый вариант редколлегии, с тем чтобы я подумал. А что тут думать?..»

В тот же день в Ленинграде завершился чемпионат Европы по фигурному катанию. Победителями в обязательной программе стала пара Ирина Роднина — Алексей Уланов, «серебро» взяли Людмила Смирнова — Андрей Сурайкин, «бронзу» — фигуристы из ГДР. В произвольной программе чемпионами стали Людмила Пахомова и Александр Горшков, на 2-м месте — Татьяна Войтюк и Вячеслав Жигалин. Последних тренировала Татьяна Тарасова, которая вспоминает:

«До этого чемпионата, сколько бы мы ни тренировались, каждый раз во время соревнований на Славу Жигацина что-то находило, и в произвольном танце он падал. На протяжении трех лет после трех минут двадцати семи секунд танца, точно по часам, какую бы они программу ни исполняли, все кончалось Славиным падением. Причем падал исключительно на соревнованиях уровня чемпионата страны и выше, по мелочам Славик свое тело не разбрасывал. В итоге я обратилась к психологу, и он, поработав с Жигалиным, снял у Славы этот комплекс.

На чемпионате Европы они выступали очень легко. Таня каталась весело, с задорной улыбкой, и чем-то тогда напоминала Наташу Бестемьянову. Она могла «завести» весь зал, вдруг прокрутив на льду «чертово колесо». Ее открытая манера катания нравилась и судьям и зрителям.

В Ленинграде сложилась какая-то странная ситуация с подсчетом очков (а я до сих пор в этом ничего не понимаю, я только вижу, кто лучше выступал, а кто хуже), в оценках я окончательно запуталась и, уверенная в том, что Войтюк с Жигалиным четвертые, увела их с катка. Мы оделись и уже сели в автобус, когда кто-то прибежал с криком: «Войтюк с Жигалиным — на награждение!» А Войтюк с Жигалиным уже приготовились отъезжать в гостиницу. Мы побежали обратно во дворец, скользя и падая по дороге в сугробы. Ребята судорожно в раздевалках надевали коньки, плакали, смеялись, с ними творилось что-то немыслимое. Мы настолько не были готовы к пьедесталу, медалям, пресс-конференциям, что странно, как выдержали этот вечер…»

6 февраля вновь были прерваны съемки фильма «Один из нас». Как мы помним, они возобновились четыре дня назад, причем режиссер фильма Геннадий Полока вынужден был приезжать на съемки с загипсованной ногой. Но его здоровье оказалось отнюдь не богатырским, и спустя несколько дней он вновь слег. Кстати, в эти же дни внезапная болезнь свалила еще одного участника съемок — актрису Ларису Лужину, которая играла роль пособницы немецких шпионов. У Лужиной прямо на съемках случился инсульт, и она была срочно госпитализирована. После недолгих поисков ее место заняла не менее известная актриса Тамара Семина.

6 февраля в «Комсомольской правде» под рубрикой «Очерки с идеологического фронта» была напечатана довольно внушительная статья В. Большакова под названием «Хиппи-энд». Речь в ней шла о тлетворном влиянии на молодежь идей хиппизма. Чтобы читателю было понятно, о чем именно шла речь в этой статье, приведу небольшой отрывок из нее:

«Я видел их (хиппи. — Ф. Р.) в Чехословакии в трудные для республики дни. Контрреволюция нашла среди хиппи самых активных помощников. Их импортированное «отчуждение» обернулось враждебными вылазками против социалистического строя, хотя и не они одни в них участвовали.

Недавно «Комсомольская правда» писала о том, как органы госбезопасности ВНР (Венгерской Народной Республики. — Ф. Р.) обезвредили группу хиппи, которая занималась сбором шпионских сведений для западного диверсионного центра.

А все вроде бы начиналось так невинно. С призывов «бежать к реке» и нести цветы, со «священных воплей», с умилительных рецептов: «В этот день просто существуйте — и больше ничего…»

Идеи хиппи пришли в Советский Союз в самом конце 60-х, однако за короткий промежуток времени (2–3 года) сумели завоевать большое количество сторонников. Особенно это было заметно в крупных городах страны: Москве, Питере, Свердловске, Волгограде. Власти, естественно, всеми силами старались бороться с этим явлением, поскольку хиппи провозглашали идею абсолютного неучастия в общественной жизни, а это, по советским меркам, было равнозначно преступлению. Как же: вся советская молодежь в едином порыве строит коммунизм, а какие-то волосатики этого делать не хотят?! Ату их! Упомянутая статья в «Комсомолке» как раз и преследовала цель навешать на хиппи всех собак, обвинить их не только в антиобщественном поведении, но и в том, что рано или поздно они и родину продадут. Песня, в общем-то, старая. В 50-е годы в подобном обвиняли стиляг: дескать, сегодня слушает он джаз, а завтра родину продаст.

Однако не стоит думать, что вся советская печать относилась к хиппи столь негативно. Например, в журнале «Вокруг света» появилась статья про них, выдержанная в спокойном тоне. Номер журнала с этой публикацией тут же стал библиографической редкостью, поскольку продвинутая молодежь поспешила скупить его в киосках, а те, кому он не достался, выносили его из библиотек. Андрей Макаревич, который в 70-м году заканчивал 10-й класс, вспоминает о том времени так:

«Пресловутых стиляг, коктейль-холла и борьбы с джазом мы практически не₍ застали. К семидесятому году мир заполонили хиппи. Статья в журнале «Вокруг света» открыла нам глаза на истину. Называлась эта статья «Хождение в Хиппляндию». Мы с Борзовым выписывали оттуда цитаты, где хиппи провозглашали свою программу (я, например, помнил все наизусть). Платформа хиппи была принята безоговорочно. Масла в огонь подлила история, когда одного десятиклассника собирались исключить из комсомола за длинные волосы. У него безуспешно пытались выяснить, против чего он протестует, будучи советским комсомольцем, и что хочет доказать. Он виновато молчал, ц праведному гневу комсомольских активистов не обо что было биться. Румяные активисты выглядели отвратительно. Мы с утроенной силой принялись растить волосы. Мы просто тужились, пытаясь ускорить этот процесс, и с отчаянием глядели в зеркало по утрам. Волосы не могли расти быстрее отпущенного природой срока. (За полгода до этого, доведенные до отчаяния придирками педагогов к нашим битловским прическам и будучи удаленными за них с урока, мы отправились в парикмахерскую и побрились наголо. Это была первая сознательная демонстрация. Получилось эффектно, но, увы, не хиппово.)

И вообще школа для нас доживала последние дни, мы уже одной ногой ступили во взрослый мир, где гулял пьянящий ветер свободы. Там по стриту ходили люди с волосами до плеч, подметая асфальт неимоверными клешами. Надо сказать, что до этого момента я рос абсолютно безразличным к своей одежде. У нас в семье как-то так повелось. Но тут дело было не в моде — клеша являли собой знак отличия, удостоверение кастовой принадлежности, и, конечно, я придавал этому соответствующее значение. И вообще, нельзя было играть рок-н-ролл в школьной форме. Штаны мне сшила Света, жена хиппового художника Саши. Жили они на Щербаковской, имели непосредственное отношение к СИСТЕМЕ, что поднимало их в моих глазах на недосягаемую высоту. В их квартире, расписанной цветами и пацификами, все время ютились какие-то хиппи, кто-то ночевал, кто-то играл на гитаре, кто-то вещал о буддизме. Это выглядело как настоящая коммуна. Штаны мои были сшиты из яично-желтого вельвета. От того места, где ноги раздваиваются, они поднимались по телу сантиметров на семь, не более (говоря профессиональным портняжным языком, имели очень низкий пояс). Клеш я просил делать не безумно большой (я все-таки робел), и мы остановились на 30 сантиметрах. Очень хорошо помню, как я шел в этих штанах домой. Сверху их дополняла вельветовая же черная рубаха, из-под которой виднелась (опять же!) желтая водолазка — намек на принадлежность к миру битловской музыки.

Ярко светило солнце. Я нес штаны, как знамя, замирая от гордости, восторженно ощущая спиной суровые взгляды прохожих. Штаны подвели черту, разделив меня и их. Зато любой хиппи с Пушки (Пушкинская площадь, где тусовались хиппи. — Ф, Р.) или из Трубы (подземный переход возле станции метро «Проспект Маркса». — Ф. Р.) мог обратиться ко мне, как к брату. Штаны открывали дверь в другой мир.

Отечественные хиппи бродили по центру Москвы, сидели у памятника Пушкину, толклись в подземных переходах. Помню, тогда я часто думал, сильно ли они отличаются от своих западных собратьев. Сейчас, поездив по миру, с уверенностью могу сказать — ничем не отличались. Это была абсолютно интернациональная волна. Хипповая прослойка называла себя «системой». В системе знали друг про друга почти все. Правда, постоянно возникали ходоки то из Ленинграда, то из Прибалтики. Помню громкие имена — Юра Солнце, Сережа Сержант (не армии, разумеется, а Сержант Пеппер!). Я не входил в систему — у меня просто не было на это времени, но духом я был с ними. К вечеру система начинала кучковаться, выяснять, на чьем флэту сегодня тусовка (это, естественно, определялось отсутствием дома родителей, то есть парентов). Однажды я пригласил такую бригаду к себе на флэт. Собственно, сначала бригада была небольшая. Но радостные новости распространяются в системе очень быстро, и, пока мы шли вниз по улице Горького (по стриту) к метро «Проспект Маркса» (к Трубе), наш отряд обрастал новыми бойцами и их подругами, так что мимо очумевшей лифтерши в моем подъезде уже протопало человек тридцать. В квартире тут же устроились на полу, заняв все пространство, и принялись курить, пить портвейн, слушать «битлов» и спать. Кончилось тем, что одна хипповая девочка спросила у меня, собираюсь ли я на этот флэт завтра, так как тут клево и по кайфу. У меня не повернулся язык сказать, что я, в общем, хозяин. Завтра приехали родители, и встреча не состоялась…»

Коль речь зашла о молодежи, самое время вспомнить о музыке, которую она в те годы слушала. Февраль 70-го стал месяцем «Шизгары». Именно в феврале, 6-го числа, песня «Венера» в исполнении голландской группы «Шокинг блюэ» заняла верхнюю строчку в американском хит-параде, и ее стали крутить чуть ли не все радиостанции мира. Естественно, песню тут же услышали и владельцы радиоприемников в Советском Союзе, Они же донесли этот шлягер и до широких народных масс, переписав его на свои магнитофоны. С этого момента «Шизгара» стала одной из любимых песен продвинутой советской молодежи: не было в стране танцплощадки, где бы ее не крутили, причем не по одному разу. Между тем фирма «Мелодия» начисто игнорировала как эту, так и другие подобные песни, предпочитая потчевать слушателей более попсовой продукцией: например, песнями в исполнении сладкоголосых британских певцов типа Тома Джонса или Энгельберта Хампердинка.

В холодные дни февраля 70-го Венедикт Ерофеев в свободное от работы время продолжал писать поэму «Москва — Петушки». Как помнит читатель, начал писать он ее на станции Железнодорожная, а вот закончил уже на станции Лобня. Однако мало кто знает, что в самом начале работы над поэмой Ерофеев ее едва не потерял. О том, как это произошло, рассказывает участник тех событий И. Авдиев:

«Как-то я приехал к нему в Лобню, в его бригаду монтажников. Вижу — Веничка прячет зеленую тетрадочку. Легендарная вещица. Она посвящалась разным людям. Кто только не пытался ее у него стянуть! Там была и рукопись поэмы «Москва — Петушки», написанная до главы «Станция Усад». Вот я тетрадку у него и вытащил. Украденную поэму прочитал за счи-таные минуты прямо в электричке, когда в Москву возвращался. Вышел на Савеловский вокзал очумевшим. Помчался к Тихонову. Там еще раз рукопись вместе прочитали. Плакали и смеялись от восторга. А утром приезжает бледный Веничка, сам не свой. «Негодяи, это вы тетрадку утащили?» — «Мы». — «Слава богу, что нашлась. Давайте немножечко шлепнем». Вот так по пьяни я чуть не загубил его знаменитую поэму. В самом ее зародыше…»

В расстроенных чувствах в начале февраля пребывал кинорежиссер Андрей Тарковский — в те дни решалась судьба нового фильма, который он собирался снимать. 8 февраля, сидя у себя дома недалеко от проспекта Мира, Тарковский пишет письмо в Ленинград на имя другого режиссера — Григория Козинцева. Приведу его полностью:

«Дорогой Григорий Михайлович!

Вот и настали для меня тяжелые дни. Сижу и жду, когда господа Баскаковы (В. Баскаков в то время был заместителем председателя Комитета по кинематографии. — Ф. Р.) и Кокоревы (И. Кокорев — главный редактор Сценарной коллегии того же комитета. — Ф. Р.) прочтут сценарий, который послал уже две недели тому назад, и изволят что-нибудь сообщить, что они по этому поводу думают. День проходит за днем, растут мои дурные предчувствия.

Просмотр, который я готовил с Неей Зоркой для Д. Д. Шостаковича, сорвался. С «Рублевым» сейчас строго.

В общем, сижу у моря и жду погоды. И, зная, что от меня ровным счетом сейчас не зависит ничего — ни запуск «Соляриса», ни выпуск «Рублева», чувствую себя омерзительно.

Надеюсь, Ваше настроение несколько лучше моего. Скоро Вы кончите фильм (имеется в виду «Король Лир». — Ф. Р.) и начнет он свой нормальный и естественный путь.

Желаю Вам, дорогой Григорий Михайлович, всего лучшего.

Ваш А. Тарковский.

Простите за дурацкое письмо. Что-то тревожно и мысли скачут. А пожаловаться, кроме Вас, некому».

Стоит отметить, что сразу после этого письма новая напасть свалится на Тарковского: свирепствоваший в те дни в Москве грипп уложит его в постель, А едва он поправится, как его супруга Лариса сляжет с тем же диагнозом. Но вернемся на несколько дней назад.

Не утихает скандал вокруг журнала «Новый мир». 9 февраля Твардовский поехал в ЦК и оставил там свое письмо на имя Брежнева. В приемной для писем ему пообещали, что в самое ближайшее время послание будет доставлено адресату. В эти же дни письма с требованиями заступиться за журнал «Новый мир» отослали в ЦК секретари СП Сурков, Симонов, Исаковский. В своих письмах они прямо назвали снятие членов редколлегии журнала неконституционным, настаивали на созыве секретариата СП в полном составе.

10 февраля стало известно, что в завтрашнем номере «Литературной газеты» должна появиться информация о решении секретариата СП о переменах в «Новом мире». Там же должно было быть помещено письмо Твардовского о его отношении к публикации на Западе поэмы «По праву памяти». Прознав про это, «новомирцы» отрядили гонца в газету за сигнальным номером. Через час тот привез сигнал, «новомирцы» его раскрыли и ахнули — письма Твардовского там не было. А в списках новых членов редколлегии не было Наровчатова (позднее выяснилось, что он сам отказался от этого), но есть Овчаренко. Только что последний выступал на пленуме Российского Союза с поношением поэмы Твардовского и намеками на то, что тот молчал о том, что его поэма опубликована на Западе, и вот тебе на — оказался в редколлегии, возглавляемой Твардовским. Возмущенный Александр Трифонович позвонил Воронкову:

— Константин Васильевич! Почему в «Литературке» нет моего письма? Я лучше думал о вас и думал, что вы лучше относитесь ко мне. Однако вы допускаете невозможное и даже меня об этом не предупреждаете. Я требую, чтобы мое письмо было напечатано. Доложите об этом куда следует. Сигнал? Сигнал никакого значения не имеет. Вы меня не предупредили и делайте все, что хотите, время еще есть, но мое письмо должно быть напечатано. Иначе я предприму еще более решительные шаги.

Твардовский повесил трубку и долго после этого не мог прийти в себя. Белый от бешенства, он заявил присутствующим при этом разговоре коллегам:

— Они не знают, что я еще могу предпринять.

Хотя что он мог предпринять в сложившейся ситуации, когда машина по уничтожению журнала была уже запущена и набирала обороты? Эта машина уже вышвырнула из редколлегии людей, с которыми Твардовский создавал «Новый мир», она же собиралась поставить крест и на карьере самого Твардовского в должности главреда. У Твардовского оставался последний шанс — апеллировать к самому Брежневу, — но ни он сам, ни его соратники, кажется, уже не верили в успех. Поэтому в тот же день Твардовский написал заявление о добровольной отставке с поста главреда. Далее послушаем рассказ А. Кондратовича:

«А внизу, на первом этаже, волнение. В отделе прозы — Евтушенко, Можаев, Владимов, Светов, Нема, Левитанский, какие-то незнакомые люди. Я зашел отдать часть рукописей.

— Чего ты спешишь? — сказал кто-то.

— А чего мне ждать?

Оказывается, они сидят и ждут. Послали телеграмму — куда? То ли в ЦК Брежневу, то ли Подгорному (Н. Подгорный — председатель Президиума Верховного Совета СССР. — Ф. Р.). То ли всем вместе. Ждут, надеются, что завтра сообщение о нашем снятии все-таки не появится в газете. Я сказал, что они люди наивные, уже третий час, газета вовсю печатается.

Кто стоит, кто ходит, кто сидит. Молчат. Иногда переговариваются. Я тоже сел. И вдруг почувствовал, а потом уже и понял — на что все это похоже. Так бывает, когда в соседней комнате стоит гроб, а здесь ждут выноса его, оттого и говорят даже чуть ли не полушепотом…

Потом я спустился через час. Кто-то, уже не помню кто, сказав

— Да, газета уже отпечатана. Все. Надо расходиться.

И разошлись. И уже потом, когда в шестом часу я выходил из редакции, у дверей мне встретился Борис Можаев.

— Ничего не получилось, — сказал он.

— А вы думали, что получится, — усмехнулся я. — Наивные люди. Все было утрясено, согласовано. Все было решено…»

Нешуточные страсти разгорелись в те дни вокруг спектакля Театра на Таганке «Берегите Ваши лица» по стихам Андрея Вознесенского. Этот спектакль являл собой нечто необычное: в нем не было жесткой драматургии, он игрался импровизационно, как открытая репетиция. Прямо по его ходу Любимов вмешивался в ход спектакля, делал замечания актерам. Эта необычность весьма импонировала зрителям, которые ничего подобного до этого еще не видели. Премьеру спектакля предполагалось сыграть в середине февраля, однако вмешались непредвиденные события. Известный драматург Петер Вайс в каком-то интервью выступил с осуждением советских властей, из-за чего «верха» распорядились убрать из репертуара «Таганки» спектакль по его пьесе «Макинпотт». Любимову пришлось подчиниться, но он решил в отместку выпустить раньше срока «Лица».

Премьеру сыграли 7 февраля. Спустя три дня эксперимент повторили, да еще показали сразу два представления — днем и вечером. На последнее лично прибыл министр культуры РСФСР Мелентьев. Увиденное привело его в неописуемое бешенство. «Это же антисоветчина!» — буквально клокотал он после спектакля в кабинете Любимова. Крамолу министр нашел чуть ли не во всем: и в песне Высоцкого «Охота на волков», и в стихах, читаемых со сцены, и даже в невинном плакате над сценой, на котором было написано «А ЛУНА КАНУЛА» (палиндром такой от Вознесенского). В этой надписи Мелентьев узрел намек на то, что американцы первыми высадились на Луну, опередив советских космонавтов. Уходя, министр пообещал актерам, что «Лица» они играют в последний раз. Слово свое он сдержит.

11 февраля в «Литературной газете», под рубрикой «Хроника», было напечатано следующее сообщение: «Состоялось заседание бюро секретариата правления Союза писателей СССР, в котором приняли участие К. А. Федин, С. А. Баруздин, К. В. Воронков, С. В. Михалков, В. М. Озеров, Л. С. Соболев, А. Т. Твардовский, Н. С. Тихонов, А. Б. Чаковский, К. Н. Яшен. Бюро утвердило первым заместителем главного редактора и членом редколлегии журнала «Новый мир» Д. Г. Большова, заместителем главного редактора и членом редколлегии — О. П. Смирнова. Членами редколлегии утверждены также В. А, Косолапов, А. И. Овчаренко, А. Е. Рекемчук. От обязанностей членов редколлегии журнала «Новый мир» освобождены И. И. Виноградов, А. И. Кондратович, В. Я. Лакшин, И. А. Сац».

Самое интересное, что в этой «информашке» сообщалось о присутствии на заседании Твардовского, однако на самом деле его там и близко не было. Он присутствовал на заседании 4 февраля, но там шел разговор о необходимости укрепления редколлегии журнала и аппарата СП. Не менее возмутительным было и то, что письмо Твардовского по поводу его поэмы «По праву памяти» хотя и было напечатано в этом же номере, но только в московском тираже. То есть до других регионов оно уже не дошло.

Ближе к вечеру в редакцию заехала писательница Елизавета Драбкина, написавшая несколько книг о Ленине. Она пробыла в кабинете недолго, однако Твардовский после ее посещения несколько повеселел. Проводив гостью до порога, он затем поделился впечатлениями от встречи с ней:

— Вот женщина. Интеллигентная, старая коммунистка. А ведь как сказала о тех, кто нас снимает: бляди, сказала, бляди… Все-таки чувствуется лагерная школа…

В тот же день, но чуть позже, Твардовский стал названивать в ЦК, пытаясь выяснить судьбу своего письма Брежневу. Но ему ответили, что генсек болен, лежит на даче, однако при первой же оказии письмо ему обязательно перешлют. На следующий день редакцию посетил писатель Владимов, который принес удивительную весть: Брежнев действительно безвылазно сидит на даче, однако болен не гриппом, свирепствующим в Москве, а обыкновенным запоем. Когда об этом сообщили Твардовскому, то он засмеялся:

— А вполне возможно. Очень даже похоже.

С 14 февраля весть о крутых переменах в журнале «Новый мир» стала вовсю муссироваться «забугорными голосами». Все без исключения радиостанции говорили о том, что Твардовский занимал должность главреда двенадцать лет и «пытался связать коммунизм со свободой творчества», что «его отставка является крахом такого рода иллюзий». Би-би-си сообщило, что о ситуации вокруг Твардовского пишут все английские газеты (и это при том, что отставку Твардовского в СП еще не приняли и он находился в подвешенном состоянии). Далее приводились выдержки из некоторых статей. Например, в «Обсервере» писали, что отставка Твардовского произвела в Москве тяжелое впечатление. «Будущее советской литературы теперь закрыто плотной завесой тумана…» В другом издании писалось, что в Москве не столько удивляются, что Твардовский теперь ушел, а тому, как ему удавалось так долго находиться на посту главного редактора. «Ошибкой Твардовского было то, что с уходом Хрущева он не понял, что часы советской литературы переведены назад. Яростное сопротивление новым веяниям, в литературе особенно, стало нарастать после вторжения советских войск в Чехословакию».

Между тем было бы неверным утверждать, что Москва в те дни жила событиями вокруг журнала «Новый мир». Подавляющая часть москвичей была далека от баталий, которые бушевали в литературных кругах, людей одолевали обычные земные заботы: работа, семья, досуг. В кинотеатрах столицы в первой половине февраля состоялось несколько премьер, из которых отмечу лишь некоторые. Со 2-го начал демонстрироваться польский боевик «Волчье эхо», повествующий о борьбе польских сил госбезопасности с «лесными братьями» в 1945 году. Фильм пользовался огромным успехом, особенно среди детворы (я сам посмотрел его несколько раз), после чего какое-то время в московских дворах играли не в «наших» и «фашистов», а в «наших» и «лесных братьев». 9-го состоялась премьера комедии Алексея Коренева (будущий создатель «Большой перемены») «Адам и Хева» с Фрунзе Мкртчяном и Екатериной Васильевой в главных ролях.

Телевидение премьерами в феврале зрителей не баловало, показывая старые и не очень картины: «Девять дней одного года» (2-го), «Первый троллейбус», «Путь в «Сатурн» (5-го), «Конец «Сатурна» (6-го), «День ангела», «Отец солдата» (7 февраля), «Ленин в Октябре» (13-го), «Тревожное утро», «Солдаты», «Выстрел в тумане» (14-го).

Не пустовали эстрадные подмостки столицы: 7—8-го — в Доме офицеров Академии им. Жуковского гастролировали Мария Лукач и Бедрос Киркоров (отец Филиппа Киркорова, которому в ту пору было почти три года); 8-го — в кинотеатре «Октябрь» пела Людмила Зыкина, а три дня спустя ее концерт состоялся на сцене Кремлевского дворца съездов; 11— 12-го — столичный люд ломился на концерты популярного вокального квартета из Японии «Ройял Найтс» с певицей Тэруко Ооба; 12-го — в ЦДСА выступал Иосиф Кобзон.

Из пластинок, выпущенных в свет фирмой «Мелодия» в феврале, назову следующие. Диски-гиганты: «Поет Александр Вертинский» (13 песен и романсов); «Играет ВИА-66» (под управлением Юрия Саульского); гибкие пластинки: «Песни Александра Броневицкого», куда вошли произведения в исполнении супруги автора Эдиты Пьехи: «Про любовь», «Это Рена», «Яблони», «Раз, только лишь раз»; «Поет ВИА «Орэра»; «Поет Френки Лайн» с песнями: «Пусть уходит», «Миражи», «Я буду ждать до смерти», «Серенада»; «Поет Энгельберт Хампердинк» с песнями: «Гордая Элен», «Место под солнцем», «Танцуй со мной», «Мы неразлучны».

В те дни центральные газеты были полны материалов о борьбе с пьянством. Об этом пишут «Правда», «Труд», «Комсомольская правда», «Вечерняя Москва», «Литературная газета» и др. Как я уже упоминал, в Советском Союзе той поры пьянство считалось одной из самых серьезных проблем. И это при том, что по всем прогнозам с этим делом все должно было обстоять совершенно иначе. Казалось бы, чего уж людям пить: царя сбросили более полувека назад, самую страшную войну выиграли, до коммунизма (по прогнозам Никиты Сергеевича Хрущева) жить оставалось каких-то десять лет, ан нет — глушат люди горькую литрами, отчего и работа не спорится, и преступность растет.

Преступность в СССР действительно росла, и именно за счет так называемой «бытовухи», львиную долю которой составляли преступления, совершенные по пьяни. Взять тот же февраль 70-го. В одной Москве за месяц было совершено по пьяной лавочке около трех десятков различных преступлений: где-то пьяный муж порезал жену, в другом месте пьяные собутыльники раскроили друг другу головы, в третьем — пьяный водитель сбил пешехода и т. д. Та же картина наблюдалась и в других городах огромной страны. Опишу лишь один случай, когда в городе Ленинске-Кузнецком две пьяные женщины жестоко избили 10-летнюю девочку. Дело было так.

Две закадычные подруги (одной стукнуло 26 лет, другой — 31), по случаю свалившегося на их головы воскресенья (15 февраля), отметили это дело хорошей выпивкой. Затем, посидев дома, пошли проветриться. Погода в тот день стояла хорошая — несмотря на конец зимы, на улице было не слякотно и не шибко холодно. По этому случаю во многих дворах города вернувшаяся из школ детвора устроила массовые катания с ледяных гор. Пьяные подруги шли, шатаясь и громко распевая какую-то застольную песню, как вдруг услышали чей-то громкий разговор. Одна из девочек, катавшихся с горки, — это была Надя, которой по злой иронии судьбы в тот день исполнилось 10 лет, — сказала своей двоюродной сестренке Тане: «Смотри, какие песни пьяные тетеньки поют». Вроде бы невинная фраза, но страшно не понравилась. «А вы что, нас поили?» — повернулись они к девочкам.

Едва Надя попыталась что-то ответить женщинам, как они будто с цепи сорвались.

Побои, которые женщины нанесли девочке, были настолько серьезными, что той пришлось пробыть на больничной койке около месяца. Спрашивается, за что? Да, собственно, ни за что: просто двум пьяным женщинам захотелось покуражиться. Их потом судили, правда, наказание назначили минимальное: одной дали 1,5 года исправительных работ, другой — год.

Однако вернемся к другим событиям февраля 70-го.

В понедельник, 16 февраля, на съемочной площадке фильма «Один из нас» впервые после долгого перерыва появился Георгий Юматов. Как мы помним, его выбила из съемочного процесса декабрьская автомобильная авария, после которой он получил повреждение позвоночника и вынужден был несколько недель провести в постели в специальном корсете. Именно в нем Юматов и появился на съемках 16 февраля. В тот день снимали эпизод, где его герой — советский разведчик Бирюков — на квартире фашистского агента (Игорь Дмитриев) проходит проверку — немцы хотят его завербовать. Съемки этого эпизода шли в течение трех дней. Однако 19 февраля работа вновь была прервана — сразу после съемок Юматов и Полока почувствовали себя неважно и объявили, что несколько следующих дней проведут дома в «горизонтальном» положении (съемки возобновятся 23 февраля).

Вообще тот четверг, 19 февраля, оказался богатым на события. Именно тогда было опубликовано официальное сообщение о том, что художественному руководителю эстрадного ансамбля «Дружба» Александру Броневицкому присвоено звание заслуженного артиста РСФСР. Броневицкий, как мы помним, был мужем популярной певицы Эдиты Пьехи, причем мужем чрезвычайно ревнивым. Он ревновал ее не только к мужчинам, но порой и к тому феноменальному успеху, который она имела у слушателей. Когда осенью 69-го Пьехе присвоили звание заслуженной артистки РСФСР, Броневицкого это тоже ударило по самолюбию — он-то такого звания еще не имел. Однако в феврале 70-го статус-кво был восстановлен, и в звездном семействе на какое-то время установился мир.

Еще одно событие из разряда приятных произошло в тот день в редакции газеты «Комсомольская правда». Туда приехала творческая группа фильма «Белое солнце пустыни» во главе с режиссером Владимиром Мотылем и сценаристом Рустамом Ибрагимбековым, которая привезла свое творение для предварительного просмотра. Работа над фильмом была завершена примерно полгода назад, однако дорога к зрителю у картины оказалась длинной. Какое-то время фильм мариновали, не решаясь выпускать в прокат накануне славной даты — 100-летия со дня рождения Ленина. Согласно легенде, все решил Брежнев, который поздней осенью 69-го у себя на даче посмотрел «Белое солнце…» и дал Добро на его выход в прокат. Поэтому в «Комсомолку» создатели картины приехали, уже зная, что с марта их творение начнет демонстрироваться на экранах столицы и других городов страны.

В этот же день состоялся финальный матч по хоккею на Кубок СССР между двумя столичными командами: «Спартак» и «Динамо». Матч выдался на редкость интересным и завершился победой «Спартака» со счетом 2:1. Шайбы у победителей забросили А. Мыртынюк и В. Старшинов, у побежденных — А. Белоножкин. Победный состав «Спартака» выглядел так: вратарь — Александр Гысин; защитники — Валерий Кузьмин, Игорь Лапин, Алексей Макаров, Владимир Меринов, Владимир Мигунько, Евгений Паладьев; нападающие — Валентин Гуреев, Евгений Зимин, Константин Климов, Сергей Коротков, Геннадий Крылов, Владимир Марков, Александр Мартынюк, Анатолий Севидов, Вячеслав Старшинов, Владимир Шадрин, Александр Якушев, Виктор Ярослав-цев; тренер — Борис Майоров.

19 февраля в редакции журнала «Новый мир» разнеслась весть о том, что Брежнев дал добро на отставку Твардовского. Тот принял это известие спокойно. На следующий день, это была пятница, он приехал в «Новый мир», чтобы проститься с редакцией. Твардовский обошел все кабинеты и с каждым из сотрудников простился лично. Ходил он долго (его сопровождал Лакшин), больше часа, начав обход с четвертого этажа, с библиотеки и корректорской. После этой грустной процедуры все руководство журнала еще какое-то время просидело в кабинете Твардовского, после чего собрались и поехали на квартиру к Лакшину, где уже все было подготовлено к прощальному ужину. Во время застолья Дементьев внезапно выступил с неожиданным предложением: каждый год 20 февраля собираться за столом в таком же составе. Предложение было трогательным, и все тут же с ним согласились. Однако никто из собравшихся не мог тогда предположить, что уже к первой годовщине этой даты среди них не будет главного виновника — Твардовского.

А вот событие из другого ряда: в тот день под Ленинградом состоялся обыск ha даче Артура Сабониса. У этого молодого человека почти год назад при загадочных обстоятельствах погибли родители и пропала 11-летняя сестра Оля (подробно эта история будет описана в хронике за 1969 год). Поскольку пропавшую так и не нашли, а гибель родителей списали на самоубийство, никаких претензий к Артуру у правоохранительных органов не было. Но в начале 70-го вскрылись новые обстоятельства, которые и вынудили следствие заинтересоваться личностью Артура. Например, его молодая жена поведала сыщикам, что после смерти родителей ее муж весьма странно себя ведет: на людях разыгрывает печаль по поводу постигшей его утраты, а дома откровенно издевается над памятью покойных. По словам девушки, ни одного доброго слова об отце и матери она от него не слышала. Более того, она поведала потрясенным следователям, что в день похорон сын снял с лежавшего в гробу отца новый костюм и заменил его на старый. А новый на следующий день отнес в комиссионку.

Дальше — больше. Сняв со сберкнижек родителей большие суммы денег, Артур постоянно говорил, что у отца с матерью должны быть припрятаны еще наличные суммы. Он перевернул вверх дном весь дом в поисках этих денег, но так ничего и не обнаружил. А однажды Артур напугал жену до смерти. Приняв «лишку», он поведал супруге, что в смерти его сестренки виноват отец: это он задушил девочку, а тело закопал на даче в погребе. Когда на следующий день жена попыталась выяснить подробности этого жуткого рассказа, тот заявил… что ему это все приснилось.

Но чашу терпения молодой супруги переполнил другой случай. Артур предложил жене отравиться, оставив перед этим предсмертную записку. Он положил в ее бокал с шампанским большую дозу люминала и заставил выпить. Но она, несмотря на свое полувменяемое состояние, исхитрилась выплюнуть отраву в форточку, когда муж помчался вызывать «Скорую». Этот случай всерьез напугал девушку, и она решила заявить на мужа в милицию.

Сыщики перекопали весь погреб и почти на двухметровой глубине нашли то, что искали, — труп пропавшей девочки. Причем рядом с ним лежали мужские шорты, которые, по показаниям свидетелей, принадлежали Артуру. А в сарае сыщиков ждала еще одна находка: дневник Артура, в который он выписывал афоризмы. Сыщики обратили внимание, что среди сотни крылатых выражений не было ни одного доброго. А были, например, такие: «Деньги — это то, что есть у других и что нужно добыть мне». Или: «Отсутствие денег у людей — порок. Человек без денег — просто не человек», «Дети начинают с любви к родителям, а потом судят их», «Мораль — это выдумка человека, а не вывод из его опыта» и т. д.

Днем 20 февраля Сабониса арестовали, а расследование этого дела поручили Главной военной прокуратуре. Оно попало в руки следователя по особо важным делам Сергея Громова. В тот же день он выехал в Ленинград, а сутки спустя провел первый допрос арестованного, на котором тот, естественно, свою вину в гибели родственников отрицал. Чтобы припереть его к стенке, потребуется еще не один день и даже не неделя. Но об этом чуть позже.

20 февраля Леонид Брежнев потерял одного из своих телохранителей, который погиб в результате несчастного случая. Дело было утром, после смены караула в Завидове. Сменившиеся возвращались в Москву в «ЗИЛе», как вдруг навстречу вылетела грузовая машина, за рулем был неопытный солдат-срочник. Водитель «ЗИЛа» от прямого столкновения ушел, но его автомобиль развернуло и ударило о трейлер. В машине было шестеро сотрудников «девятки», которые успели сгруппироваться и потому отделались только травмами. И только одному телохранителю — Владимиру Егорову — не повезло, поскольку в момент аварии он спал. В результате ему снесло череп. Было ему едва за тридцать.

Продолжается скандал вокруг спектакля «Таганки» «Берегите Ваши лица». Министр культуры РСФСР Мелентьев свое слово сдержал: эту проблему заставили утрясти столичный горком партии. 21 февраля там состоялось специальное заседание, на котором были приняты два решения: 1) спектакль закрыть, 2) начальнику Главного управления культуры исполкома Моссовета Родионову Б. объявить взыскание за безответственность и беспринципность. В Общий отдел ЦК КПСС была отправлена бумага следующего содержания:

«Московский театр драмы и комедии показал 7 и 10 февраля с. г. подготовленный им спектакль «Берегите Ваши лица» (автор А. Вознесенский, режиссер Ю. Любимов), имеющий серьезные идейные просчеты. В спектакле отсутствует классовый, конкретно-исторический подход к изображаемым явлениям, многие черты буржуазного образа жизни механически перенесены на советскую действительность. Постановка пронизана двусмысленностями и намеками, с помощью которых проповедуются чуждые идеи и взгляды (о «неудачах» советских ученых в освоении Луны, о перерождении социализма, о запутавшихся в жизни людях, не ведающих «где левые, где правые», по какому времени жить: московскому?). Актеры обращаются в зрительный зал с призывом: не молчать! Протестовать! Идти на плаху, как Пугачев! и т. д.

Как и в прежних постановках, главный режиссер театра Ю. Любимов в спектакле «Берегите Ваши лица» продолжает темы «конфликта» между властью и народом, властью и художником, при этом некоторые различные по своей социально-общественной сущности явления преподносятся вне времени и пространства, в результате чего смазываются социальные категории и оценки, искаженно трактуется прошлое и настоящее нашей страны.

Как правило, все спектакли этого театра представляют собой свободную композицию, что дает возможность главному режиссеру тенденциозно, с идейно неверных позиций подбирать материал, в том числе и из классических произведений…»

Между тем драматические события вокруг родного театра, кажется, мало волновали одного из его ведущих актеров — Владимира Высоцкого. Он в те дни утрясал свои личные проблемы, в частности, наконец-то оформил развод со своей бывшей женой Людмилой Абрамовой, с которой разошелся почти два года назад. Л. Абрамова вспоминает:

«Мы с Володей по-хорошему расстались… У нас не было никаких выяснений, объяснений, ссор. А потом подошел срок развода в суде. Это февраль семидесятого. Я лежала в больнице, но врач разрешил поехать. Я чувствовала себя уже неплохо. Приехали в суд. Через пять минут развелись… Время до ужина в больнице у меня было, и Володя позвал меня на квартиру Нины Максимовны (матери Высоцкого. — Ф. Р.). Я пошла. Володя пел, долго пел, чуть на спектакль не опоздал. А Нина Максимовна слышала, что он поет, и ждала на лестнице… Потом уже позвонила, потому что поняла — он может опоздать на спектакль.

Когда я ехала в суд, мне казалось, что это такие пустяки, что это так легко, что это уже так отсохло… (Высоцкий и Абрамова расстались еще осенью 68-го. — Ф. Р.) Если бы я сразу вернулась в больницу, так бы оно и было…»

И еще о Высоцком. В те дни режиссер Леонид Гайдай готовился к съемкам фильма «12 стульев» и настойчиво искал исполнителя на главную роль — Остапа Бендера. Пробовались 22 актера, среди которых были такие звезды, как Алексей Баталов, Александр Белявский, Андрей Миронов, Александр Ширвиндт, Ми-хайл Ножкин, Николай Губенко, Никита Михалков, Александр Лазарев и другие. Однако ни один из них так и не смог убедить Гайдая, что Бендер — именно он (в порыве отчаяния он даже предлагал попробоваться на роль Остапа певцу Муслиму Магомаеву, но тот отказался, поскольку, во-первых, прекрасно знал свои возможности, а во-вторых — не любил бессмертное творение двух писателей)

Тем временем подготовительный период, отпущенный Гайдаю, заканчивался и надо было как-то определяться. В конце концов режиссер остановил свой выбор на Владимире Высоцком. Тот, не избалованный чрезмерным вниманием к себе киношных режиссеров (за 10 лет сыграл в кино всего лишь две главные роли, причем один фильм — «Интервенция» — до зрителей при его жизни так и не дошел), поначалу согласился, но потом внезапно передумал. В итоге в назначенное ему время он на «Мосфильм» не явился, а предпочел уйти с приятелями в загул. Гайдай в течение нескольких дней пытался обнаружить его следы, но всё было напрасно — Высоцкий как в воду канул. Тогда на роль Остапа был назначен «условный» исполнитель — Александр Белявский. Съемки с ним должны были начаться в марте.

Другой режиссер — Петр Тодоровский — с не меньшими сложностями снимает на Одесской киностудии свой очередной фильм — «Городской романс». Дело в том, что из-за сбоев в производстве ему пришлось трижды (!) переснимать отснятое. В первый раз фильм снимался на цветную пленку, но та оказалась полностью бракованной (импортная стоила дорого, поэтому приходилось обходиться отечественной, качество которой было низким), во второй раз сбой произошел уже с черно-белой пленкой. Эти два срыва поставили съемочную группу на грань катастрофы — зима кончалась, а ни одного Зимнего эпизода, которых по сценарию было большинство, еще не было снято. Поэтому пришлось создавать чуть ли не искусственную зиму. Но тут киношников поджидала новая напасть.

Надо было снимать прогулку героев фильма (актеры Евгений Киндинов и Мария Леонидова, в будущем — Соломина) по зимнему городу. Но в назначенный день группа выехать не смогла из-за оплошности ассистента режиссера, который отправил запрос из Одессы (там снимался фильм) в Москву, но совсем в другой театр (вместо МХАТа, где работал Киндинов, в какой-то другой). Итог: Киндинов приехал на два дня позже. За это время снег почти сошел. Пришлось подтаскивать снег на съемочную площадку из других мест, где он еще не успел пожухнуть. Наконец дали команду «мотор». Но тут выяснилось, что грим у Киндинова наложен плохо. Стали звать гримера, а тот уже успел исчезнуть с площадки. Пока его искали, прошло еще часа два. Наконец все вроде бы уладили, вновь дали команду «мотор», но… теперь разъехались рельсы, по которым двигалась операторская тележка. Пока их укладывали заново, солнце успело уйти, а рассыпанный снег пожух и посерел. Но, чтобы не запороть съемки окончательно, пришлось снимать эпизод в таком интерьере. Однако неприятности на этом не закончились.

Когда в понедельник киношники собрались снова, выяснилось, что весь отснятый материал запорот: кто-то из мастеров, обрабатывавших пленку, уходя домой на выходные, забыл отключить энергию от машины для промывки негатива. Представляете, что в такие минуты чувствуют люди, которым предстоит снимать все заново? Вот и Тодоровский не сдержался, заявив в интервью «Советской культуры» следующее:

«Что мешает мне делать хорошие фильмы? Очень многое. Прежде всего явный недостаток в так называемом «среднем звене» настоящих профессионалов, людей, влюбленных в свое дело, людей-фанатиков, убежденных, что лучше, святее искусства кино нет ничего на свете. Таких специалистов на студиях становится все меньше и меньше. Да и откуда им взяться? Ведь такого рода работников мы берем, что называется, с улицы… Вот и бегают по студиям мальчики и девочки, которым нужно «набрать» трудовой стаж для поступления в вуз…»

Правда, странно слышать такие слова в наши дни, когда российское кино находится чуть ли не в руинах? Но, как видим, и в начале 70-х проблем в нем было не меньше, хотя их присутствие не мешало появлению на свет прекрасных фильмов. Тот же «Городской романс» — фильм хороший, и описанные выше трудности, сопровождавшие его появление на свет, на экране почти не заметны.

И еще о кино. 21 февраля на «Мосфильме» начались павильонные съемки совместного советско-румынского фильма «Песни моря». Фильм снимал румынский режиссер Франциск Мунтяну, в главных ролях снимались звезда советского кинематографа Наталья Фатеева и звезда румынской эстрады певец Дан Спатару. Первое знакомство двух звезд произошло несколько месяцев назад — в конце ноября 69-го, — когда Фатеева впервые приехала на киностудию «Бухарест» для записи фонограмм к ленте. Тогда между нею и певцом пробежала первая романтическая искра. Теперь, когда Спатару приехал на павильонные съемки в Москву, из этой искры должно было возгореться пламя бурного романа. В те дни на «Мосфильме» снимали практически все павильонные эпизоды, кроме одного — эпизода в вагоне. Также был снят и эпизод на натуре: проезд Фатеевой и Спатару на русской тройке (он в картину так и не войдет).

24 февраля «Комсомольская правда» устами заслуженного мастера спорта, олимпийского чемпиона А. Вахонина больно задела восходящую звезду — штангиста Василия Алексеева. «В отместку?..» — так называлась заметка, в которой ее автор выражал недоумение поведением Алексеева, который в ряде газетных интервью заявил, что своим успехом на помосте обязан одному человеку — тренеру Центрального совета ДСО «Труд» А. Чужину. «Однако почему же Алексеев забыл упомянуть другого человека, — удивлялся Вахонин, — А, Плюкфельдера, у которого он тренировался до Чужина?» Объяснял эту метаморфозу Алексеева автор заметки следующим образом. «Характер у нашего тяжеловеса, по правде говоря, нелегкий. Особенно неприглядно он стал проявляться после того, как Василий «окреп», уверенней почувствовал себя на помосте… Штангисты вместе с тренером упрекали Алексеева за его невыдержанность. Несколько конфликтов такого рода случились и прошлым летом… Признать, казалось бы, человеку справедливую критику, на том и точку поставить. Ан нет! Алексеев обиделся на Плюкфельдера, а в отместку назвал своим тренером… москвича А. Чужина.

Конечно, каждый спортсмен волен выбирать себе тренера. Однако руководствоваться мелкими обидами вряд ли стоит. Думаю, что после того, как В. Алексеев «упорхнул», наша секция не оскудеет…»

И вновь перенесемся на съемочную площадку фильма про шпионов «Один из нас», который на «Мосфильме» снимает Геннадий Полока. 26 февраля киношники оккупировали ресторан гостиницы «Берлин», что напротив «Детского мира», чтобы отснять в нем эпизод встречи немецких агентов. Съемки в ресторане планировалось провести в течение двух-трех дней, но вмешались непредвиденные обстоятельства — внезапно заболела актриса Татьяна Конюхова, после чего съемки эпизода отложили до ее выздоровления.

В те дни из США в Москву вместе с семьей вернулся офицер КГБ Олег Калугин. Около пяти лет он трудился в резидентуре КГБ в Вашингтоне и вот теперь был отозван на родину, чтобы здесь занять должность заместителя начальника Второй службы (контрразведка). О. Калугин вспоминает:

«26 февраля вместе с дочерью и женой рейсом «Аэрофлота» я прибыл в Москву, а через два дня увидел своего нового начальника — полковника Виталия Боярова. К тому времени Григоренко уже переместился на должность руководителя Второго Главного управления КГБ — контрразведки страны.

В те годы ПГУ размещалось на Лубянке, как и все основные подразделения центрального аппарата КГБ. В маленьких улочках и переулках, примыкающих к площади Дзержинского, имелось еще несколько зданий, также принадлежавших разведке. Для меня, почти двенадцать лет общавшегося с Центром главным образом «по переписке», все это было внове. Начался этап освоения премудростей бюрократической жизни.

Мой шеф произвел первоначально не самое лучшее впечатление. В его лице не хватало мягкости и доброжелательности. Он был агрессивен, напорист и безапелляционен. На фоне моих почти дружеских отношений с Со-ломатиным, Барковским и Ивановым Бояров выглядел как человек, с которым нелегко будет найти общий язык. Его заместители — мои коллеги — смотрелись еще хуже. Один, выходец из транспортного отдела, работавший когда-то во Франции, беспрестанно курил, матерился и доказывал всем, что они не умеют работать; другой был суматошлив и непоследователен в своих решениях, третий вообще ничем не выделялся. Оказавшись в этой когорте контрразведывательных асов моложе других лет на десять, я чувствовал на себе постоянно их настороженно-скептический, оценивающий взгляд…»

Пока Калугин дожидался приглашения на заседание коллегии КГБ, где предстояло утверждение его кандидатуры, на него внезапно вышел тогдашний начальник Девятого управления Сергей Антонов, с которым он был знаком еще с 58-го года, и предложил переговорить с ним о работе в правительственной охране в качестве начальника Первого отдела. При личной встрече Антонов сразу взял быка за рога и принялся рисовать перед Калугиным радужные перспективы. «Слушай, — сказал он командирским тоном, — ты же без кола без двора. Я навел справки: у тебя даже телефона нет. Приходи к нам, у меня Лев Бурдюков, ты его помнишь по Первому отделу. Дадим тебе самое крупное подразделение в «девятке». Там больше тысячи человек, агентурная работа. Тебе все это знакомо. Квартиру дам в лучшем в Москве доме, машина у подъезда, и кормежка по первому классу. Через годик-два, глядишь, и на генерала потянешь. Давай, соглашайся».

Однако Калугин сердечно поблагодарил Антонова за доверие и заботу, но предложение отклонил сразу, сославшись на то, что все его документы уже в коллегии…

27 февраля в другом силовом ведомстве — МВД — состоялась коллегия, на которой произошло серьезное событие — смещение с поста министра внутренних дел Дагестана генерала В. Ф. Разуванова. Его обвинили в политической близорукости, развале работы в подведомственном ему учреждении, что привело к разгулу преступности в республике. Сам министр внутренних дел СССР Николай Щелоков, обращаясь к Разуванову, сказал: «Как могло случиться, что вы оказались таким плохим политиком? Вы ведь работали в обкоме партии и первое время на должности министра тоже хорошо работали. Вы проработали в республике 15 лет. Почему так произошло, как получилось такое падение, почему мы должны снимать министра? А ведь можно было все поправить. И нам больно, что товарищ, который проработал столько лет в органах, не оправдал доверия и мы вынуждены снять этого товарища с должности министра внутренних дел».

Стоит отметить, что к началу 70-х криминогенная ситуация в СССР выглядит не столь благостно, как это рисовалось каких-нибудь восемь-девять лет назад, когда тогдашний руководитель страны Никита Хрущев обещал к 80-му году построить в стране коммунизм и вывести на корню последнего преступника. Теперь многим уже понятно, что эти прожекты если и претворятся в жизнь, то не в этом тысячелетии. А пока в стране все больше и больше расцветает взяточничество, растет количество тяжких преступлений, главным образом за счет так называемой «бытовухи». Вот почему власти так остро ставят вопрос борьбы с пьянством — по статистике именно любовь к «зеленому змию» толкает большинство сограждан на скользкую дорожку преступлений. В одной Москве «по пьяни» совершается более половины преступлений. Однако все равно до уровня западной преступности Советскому Союзу еще очень далеко. Взять, к примеру, США. Там только в 1968 году из огнестрельного оружия было убито более 1000 человек, а всего в тот год в Америке было совершено 4,5 млн. преступлений. В Советском Союзе цифры значительно ниже: к примеру, счет погибших от огнестрельного оружия идет не на тысячи, а на сотни.

Примерно такая же картина и с организованной преступностью. 22 февраля в «Комсомольской правде» была опубликована статья В. Грибачева про американскую «козу ностру» под названием «Мясник в «Роллс-Ройсе». В ней сообщалось: «Американская мафия стала своего рода «инкубатором», из которого выходят политические деятели и блюстители порядка. Своих питомцев мафия ставит на ноги и не отпускает из-под назойливой опеки до конца их жизни…»

Чуть позже в той же «Комсомолке» будет помещена заметка Г. Гуркова «Перестрелка гангстеров», посвященная криминогенной ситуации в Западном Берлине. В ней автор расскажет о перестрелке между двумя бандитскими группировками, происшедшей в двух шагах от главной улицы города Курфюрстендамм. Итог боя — один убитый, трое раненых. На поле боя также были найдены немецкий автомат «вальтер», пистолеты «бернаделли» итальянского производства и испанская «астра». Здесь же автор сообщает, что поводом к перестрелке послужил конфликт между бандами по поводу дани, собираемой с владельцев ночных кабачков и торговцев наркотиками.

В Советском Союзе в те годы организованная преступность находилась в зачаточном состоянии. Такого количества преступных группировок, как теперь, тогда не могло быть, поскольку не было почвы для их возникновения — рыночных отношений. Вся злачная жизнь Москвы была сосредоточена в центре города, и для того, чтобы контролировать эту часть города, хватало сил одной группировки. Этой группировкой была бауманская, и создавалась она еще в 60-е под патронажем воров в законе (совместно с бригадами из Днепропетровска, Тбилиси и Киева бауманцы контролировали и окраины, в частности — аэропорт Внуково). Сам я родился и вырос именно в Бауманском районе и хорошо помню разговоры старших пацанов о том, «как бауманские начистили рыло тем-то, кинули мильтонов (название «менты» тогда еще не практиковалось) там-то». Большим подспорьем в деятельности этой группировки было то, что именно в Бауманском районе (на Большой Почтовой улице) в 60-е годы воздвигли дома для многодетных семей. Когда через несколько лет эти дети подросли, многие из них встали под знамена бауманских, сразу увеличив численность группировки на несколько десятков человек. Если учитывать, что почти все эти ребята были записаны в секции борьбы или бокса (я сам около года ходил на классическую борьбу в церквушку недалеко от метро «Бауманская»), то можно себе представить, какая серьезная сила была у бауманских. Кстати, и знаменитая банда Геннадия Карькова по прозвищу Монгол, куда, как мы помним, входил молодой Вячеслав Иваньков (Япончик), одно время имела свою штаб-квартиру именно на Большой Почтовой улице. Но об этом стоит рассказать подробно.

Банда Монгола (он родился в 1930 году) появилась на свет в 1969 году, после того как Карьков, отсидев три года на зоне за кражу, приехал за лучшей долей в Москву (сам он был уроженцем Калужской области). Здесь он быстро сколотил банду из двадцати с лишним человек, костяк которой состоял из матерых рецидивистов. К примеру, один из бандитов по прозвищу Косой имел за плечами восемь (!) судимостей, другой — Сиська — пять, Муха — четыре, Жора, Галка, Миха — по три. Банда Монгола промышляла элементарным рэкетом, причем в жертвах у них ходили те, у кого рыльце было в пушку: наркоторговцы, скупщики-барыги, жулики-бармены, валютчики и т. д.

Иванькову в ту пору было 30 лет, и в тюрьме он еще ни разу не сидел. Однако в силу своего характера и, главное, ума (большинство членов банды имели 4–5 классов образования) авторитет среди подельников имел большой. Именно ему молва приписывает разработку и осуществление самых дерзких преступлений, совершенных бандой Монгола. По инициативе Япончика бандиты обзавелись двумя «Волгами» и грузовиком, включив в состав группировки двух таксистов и шофера ремстройконторы (кличка Золотой). Кроме этого, бандиты купили по знакомству две формы МВД — зеленую и милицейскую, после чего раздобыли и необходимые документы. Причем эту операцию провернул все тот же Иваньков. Вместе с Жорой они познакомились на улице с сотрудником 128-го отделения милиции (обслуживал район Тушино) и уговорили его выпить на брудершафт в ресторане гостиницы «Северная». Там они подсыпали милиционеру в стакан с водкой снотворное и похитили у него документы.

Именно благодаря Иванькову банда заимела надежную блатхату на Большой Почтовой. Закадрив у ресторана «Узбекистан» 20-летнюю красотку Таню, специализирующуюся на торговле морфием, Иваньков вскоре привлек ее к делам банды, наградив кличкой Плутиха. Таня, как наверняка догадался читатель, жила как раз на Почтовой. Кстати, именно Плутиха стала наводчиком банды в наркосреде столицы. Однако о том, какие «подвиги» числились за бандой Монгола, мы поговорим чуть позже, а пока вернемся в конец февраля.

В те дни все центральные газеты были полны материалами о сионизме. Особенно актуальной эта тема стала после того, как премьер-министр Израиля Голда Меир заявила, что она будет добиваться переселения советских граждан еврейской национальности на землю обетованную. Мол, плохо живут советские евреи, отсюда и желание заступиться за них. Однако едва советская пресса донесла это заявление до своих граждан, как по всему Советскому Союзу стали устраиваться митинги протеста. Устраивали их по указанию сверху, однако в прессе об этом, естественно, не сообщалось, и все происходящее должно было выглядеть как волеизъявление народа. К примеру, 27 февраля в столице Еврейского автономного округа, в местном Дворце культуры, состоялось собрание трудящихся численностью около 600 человек под лозунгом «Позор провокаторам!». На нем один из ораторов заявил: «Мы еще раз заявляем категорически всем непрошеным ходатаям за судьбу советских евреев: наша Родина — Союз Советских Социалистических Республик. Не сионистские «доброжелатели», а Советская власть избавила нас и наших сограждан от нищеты и бесправия, открыла двери к творческому труду, к науке, культуре и образованию…»

Между тем было бы неверным полагать, что все население огромной страны как один поддерживало все инспирируемые сверху мероприятия. В те годы даже школьники прекрасно понимали, что с демократией в Советском Союзе дело «швах». Полная картина того, как относились люди в различных регионах страны к собственной власти, открылась только спустя десятилетия, когда были сняты запреты с архивов КГБ. Вот и мы сейчас заглянем в бумаги, датируемые февралем 70-го, и узнаем, кто такие «антисоветчики». В одной из них сообщалось:

«Управлением КГБ по Краснодарскому краю выявлен в городе Туапсе нелегальный «Клуб борьбы за демократию», состоящий из 14 человек, в основном учащихся 8-х — 9-х классов средней школы № 3. Из них 7 членов ВЛКСМ… Участники «Клуба» выработали программу и устав, издавали рукописные журналы «Демократ» и «Русский современник», в которых помещали стихи и статьи, написанные членами «Клуба» на основе сообщений зарубежных радиостанций. Каждый из них дал клятву, имел псевдоним, членский билет, платил взносы.

В программе «Клуба» предусматривалось создание в стране партии «демократов» и завоевание власти, когда члены этой партии станут взрослыми. Ближайшей целью было изготовление и распространение антисоветских документов и вовлечение в организацию новых участников. Осуществляя эту программу, в декабре 1969 года к 90-летию со дня рождения Сталина учинили мелом на асфальте и заборах в различных местах города Туапсе надписи антисоветского содержания. В феврале 1970 года они от имени «Всероссийского союза демократов» изготовили более 40 листовок, содержащих призыв к свержению Советской власти и созданию нелегальных политических организаций, распространили их в Туапсе.

Все участники «Клуба борьбы за демократию» являются несовершеннолетними. В связи с этим принято решение, не привлекать их к уголовной ответственности, а ограничиться мероприятиями профилактического характера…»

На конец февраля выпало и завершение судебного процесса над видным правозащитником генералом Петром Григоренко. 27 февраля в Ташкенте суд признал его невменяемым и направил в спецпсихушку в Казани. Его жена написала открытое письмо, которое заканчивалось словами: «Люди! Петру Григорьевичу Григоренко грозит смерть! Я обращаюсь ко всем демократическим организациям, защищающим права человека, и ко всем свободолюбивым гражданам мира! Помогите спасти моего мужа! Свобода каждого — это свобода всех!»

Однако письмо не возымело никакого действия, и Григоренко продолжал сидеть в психушке.

Во второй половине февраля в московских кинотеатрах прошли следующие премьеры. 17-го в прокат вышел фильм Леонида Головни «Эхо далеких снегов» с участием Армена Джигарханяна, Галины Яцкиной и др.; 21-го — «Яблоки 41-го года» Равиля Батырова с Н. Рахимовым в главной роли; «Это мгновение» Эмиля Лотяну; 27-го — «Балерина» с Майей Плисецкой и «Николай Сличенко» (понятно о ком).

Кино по ТВ: «Майор Вихрь» (18—20-го), «Человек с ружьем», «Семь стариков и одна девушка» (20-го), «Верные друзья», «Баллада о солдате» (23-го), «Человек-амфибия» (24-го), «Граф Монте-Кристо» (26—28-го), «Идиот» (27-го) и др.

Из театральных премьер и эстрадных представлений выделю по одному: «Конец книги шестой» в Театре имени Маяковского 21-го и концерт Майи Кристалинской в ЦДСА 28-го.

1970. март

Переход Александра Ширвиндта в Театр Сатиры, В подземке снимают кино. Последние дни Твардовского в «Новом мире». Высоцкий на дне рождения у Ии Саввиной. Поэма «Москва — Петушки» закончена. Все на защиту советских евреев! Очередное поражение фигуристов Людмилы Бепоусовой и Олега Протопопова. Страсти по фильму «Пусть говорят». Валерий Леонтьев по прозвищу «воркутинский Рафаэль». Высоцкий в гостях у Хрущева. Съемки «12 стульев» начались с плохой приметы. Секретный приказ Андропова об уничтожении останков Гитпера. Брежнев усмирил Суслова. Наши ракетчики в войне Египта с Израилем. Личная жизнь Виктории Федоровой. Очередной поход Андрея Миронова в ЗАГС. Дебош на квартире Высоцкого. Судят Валерию Новодворскую. Нравы казанской психушки. Душегуб сознался. Съемки «12 стульев» остановлены. Цветы для жены первого силача мира Василия Алексеева. Леонид Зорин закончил «Медную бабушку». Кладоискателей подвела жадность. Пьяный скандал на чемпионате мира по хоккею. Гайдай находит Остапа Бендера. Как Высоцкий сжег диван. КГБ против Хрущева. Плевок Вацлава Недомански. Чего испугались академики. В Луганске объявился насильник. Шостакович лечится в Кургане. Неправедный суд по делу о покушении на Брежнева. Наши хоккеисты — чемпионы мира и Европы. Высоцкий в Ялте. Премьера фильма «Белое солнце пустыни».

1 марта актер Театра на Малой Бронной Александр Ширвиндт был зачислен в труппу Театра Сатиры и введен на роль графа Альмавивы в спектакле «Женитьба Фигаро». До этого роль с блеском исполнял Валентин Гафт, но ему пришлось уйти из театра, причем со скандалом. Дело было так. После одного из спектаклей главреж Валентин Плучек собрал всех участников в комнате отдыха и начал отчитывать актеров за какие-то ошибки, допущенные во время спектакля. Когда очередь дошла до Гафта, Плучек раздраженно произнес:

— Гафт, я не могу видеть, когда вы появляетесь на сцене. Вы играете графа, а ведете себя на сцене, как какой-то урка!

В отличие от коллег, которые стоически сносили претензии главрежа, Гафт не стал спускать режиссеру эту выходку и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. В тот же день он написал заявление об уходе и дал себе слово больше никогда не переступать порога этого театра. На какое-то время спектакль «Женитьба Фигаро» был снят с репертуара, пока Миронову не удалось отыскать нового исполнителя на роль Альмавивы — Ширвиндта.

В ночь с 1 на 2 марта киношники из съемочной группы фильма «Один из нас» спустились в столичную подземку: на станции «Площадь Революции» они снимали эпизод встречи советского разведчика Бирюкова (Георгий Юматов) с немецкими агентами. Несмотря на то, что Юматов чувствовал себя не слишком хорошо (на нем по-прежнему корсет, и он иногда поддает, чтобы снять боли в позвоночнике), эпизод удалось снять достаточно быстро. А в 6 утра метро уже открылось для обычных пассажиров.

Утром 2 марта Твардовский отправился на Старую площадь на прием к секретарю ЦК Петру Демичеву. Вернулся в журнал около двух часов дня в невеселом настроении. По словам А. Кондратовича:

«А. Т. разделся. Ничего не говорит. Попросил принести чаю. Потом, сидя в кресле, вздохнул, улыбнулся: «Да, вот так вот… Видимо, это последняя встреча и другой не будет». Ясно, что намекнул на вызов к Брежневу.

Потом он снова повторил почти эту же фразу и добавил, что Демичев сказал: он доложит о «беседе Политбюро. «Конечно, они побоялись допустить меня к Брежневу. Вдруг там я выскажусь». Я почувствовал: он жалеет о том, что встреча не состоялась на самом верху. Но что бы она дала? Ничего. Колесо повернулось, и кто знает, когда оно пойдет в обратную сторону…

— Вот говорят, что сняли Любимова (на самом деле этот слух окажется ложным — Ф. Л). Вполне возможно. А зачем им театр, когда и балета достаточно.

Видно было, что А. Т. не хочет говорить о встрече. «По протоколу полагалось час. Просидели час. Идти на обострение я не хотел. Какая нужда…»

«Коснулись поэмы?» — спросил Хитров. «Да, поэмы коснулись. Но тоже как-то так, что ничего не поймешь… Он говорит мне: «Ходит слух, в том числе в партийном аппарате, что вас сняли за то, что вы якобы передали свою поэму за границу». Утешает меня: «Ну, это ерунда. Мы никого в этом не обвиняем, а уж вас-то тем более»…

Вечером Би-би-си передало, что вышел № 1 «Нового мира», подписанный снятыми членами редколлегии и А. Т. «Но, видимо, № 2 выйдет уже без их подписей. Твардовский остается номинальным редактором журнала». Все знают…»

В этот же день вечером актриса Ия Саввина собрала у себя дома гостей, в компании которых она решила отметить свой 34-й день рождения. Среди приглашенных были: Владимир Высоцкий, кинорежиссер Герман Климов (брат Элема Климова) и др.

Вспоминает Г. Климов: «Гостей было немного, сидели очень тепло и, что называется, душевно. Володя Высоцкий был в ударе, пел часа три, но не подряд, а с перерывами, с разговорами, то включая, то выключая свое высокое напряжение. И опять была эта магия и страх, что у него вот-вот порвутся жилы, порвется голос. Он был как-то особенно возбужден, и вскоре выяснилось почему: он придумал свою концепцию «Гамлета» и в конце вечера начал очень увлеченно и подробно ее рассказывать — это был моноспектакль. Краем глаза я отметил, что кто-то пишет на магнитофон, но кто — сейчас не помню. Рассказ был долгий, час поздний, стол начал разбиваться на фракции, а потом и редеть. Володя прощался, почти не прерывая рассказа, и продолжал свой монолог на той же высокой ноте озарения. Видно было, что этот будущий спектакль — главное его дело. На вопрос «когда?» он усмехнулся: придумать-то придумал, но теперь предстоит самое сложное — убедить Юрия Петровича, что придумал это сам Юрий Петрович. Только тогда он увлечется постановкой.

Мы договорились работать этой ночью, куда-то ехать, однако сильно пересидели всех гостей и вышли на улицу в четвертом часу. Помню долгое ожидание такси и долгую поездку через всю заснеженную Москву. Говорили о спорте, о сценарии, Володя сказал, что тоже пишет сценарий — судя по его рассказу, это должен быть весьма хитроумный психологический детектив, действие которого происходит в поезде, — он был увлечен им так же, как и песнями, которые тогда у него были в работе. Они еще не сложились в стихи, ясна была лишь их концепция, которую он и излагал сжатой прозой. Один такой замысел ему самому очень нравился — на ту же тему, что и песня Ножкина «А на кладбище все спокойненько…», впрочем, и песня почти готова. Снова заговорили о Таганке, о знакомых актерах. Внезапно он погрустнел, замолчал и отвернулся к окну машины. Устал, решил я, мыслимое ли это дело — быть в таком напряжении столько часов.

— Знаешь, — сказал он, — а ведь по-настоящему друзей у меня нет…

Мы виделись еще не раз, но запомнился почему-то этот его голос, боль, с которой это было сказано, запомнился грустный его профиль на фоне темной, тихой, скользящей мимо Москвы…»

3 марта Венедикт Ерофеев закончил поэму «Москва — Петушки», прекрасно понимая, что ни одно советское издательство не посмеет его напечатать. Поэме суждено будет распространяться по стране в «самиздате».

На следующий день в столичном Доме дружбы состоялась пресс-конференция для советских и иностранных корреспондентов по вопросам, относящимся к положению на Ближнем Востоке. На вопросы журналистов отвечали: депутат Верховного Совета СССР В, Дымшиц, актеры Аркадий Райкин, Элина Быстрицкая, генерал танковых войск Давид Драгунский и др.

Суть всех ответов сводилась к одному: евреям в Советском Союзе живется хорошо. Вот, к примеру, что рассказал председатель колхоза «Дружба народов» в Крыму И. Егудин:

«Недавно наш колхоз посетил Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. У меня, в еврейском доме, за еврейским столом, обедал Генеральный секретарь Центрального Комитета нашей партии. Когда, где, в какой стране это возможно? В моем доме был первый заместитель Председателя Совета министров Дмитрий Степанович Полянский. Недавно мы принимали у себя Председателя Совета министров РСФСР Геннадия Ивановича Воронова. Побывал у нас гость из Швеции — Эрландер. С ним приезжало 40 корреспондентов, и вы можете спросить у них о нашей жизни. Нам прекрасно живется в нашей стране, и мы никуда не поедем…»

В начале марта в югославском городе Любляна проходил очередной чемпионат мира по фигурному катанию. И опять «старикам» Людмиле Белоусовой и Олегу Протопопову не повезло — молодежь их обставила. Чемпионские звания в обязательной программе завоевали Ирина Роднина и Алексей Уланов, «серебро» досталось Людмиле Смирновой и Андрею Сурайкину, «бронза» — восточным немцам X.» Вольтер-Штайнер и X. Ульриху Вольтеру. В танцах на льду впервые победили Людмила Пахомова и Александр Горшков. Татьяна Вой-тюк и Вячеслав Жигалов заняли четвертое место. Как будет вспоминать позднее И. Роднина:

«После нашей победы на чемпионате мира в раздевалке стояла гнетущая тишина. Протопопов сидел с поникшей головой. Мы влетели туда, сняли коньки, набросили пальто и побежали в гостиницу, где нас встречали с цветами и бутылкой вина ее хозяева. Выпили и легли спать. А на следующий день пришла телеграмма из Госкомспорта. В ней сообщалось, что нам с Улановым присвоили звание заслуженных мастеров спорта. А я тогда даже звания мастера еще не имела! Эта победа была лучшим подарком для нашего наставника Станислава Жука, которого тогда даже не включили в команду…»

Между тем победа наших фигуристов стала достойным подарком советским женщинам в преддверии праздника 8 Марта, который по традиции с большой помпой отмечался в Советском Союзе. Накануне этого дня в Кремле обычно собирался весь политический и культурный бомонд страны: сначала проходило торжественное собрание, после которого почти три часа шел праздничный концерт с участием звезд эстрады, балета, классической музыки.

В праздничный день 8 Марта в большинстве увеселительных заведений столицы, где собиралась самая разношерстая публика — ресторанах ВТО, Дома литераторов, Дома композиторов («Балалайка»), Дома журналистов и т. д., — устраивались шумные тусовки с участием артистов разных жанров. Вот и в Доме кино состоялся концерт, на который в качестве зрителей пришли многие тогдашние звезды кино и театра. Были там и две семейные пары: Наталья Фатеева — Борис Егоров и Наталья Кустинская со своим супругом. После концерта они вчетвером зашли в ресторан, где отпраздновали Международный женский день. Внешне все выглядело вполне обычно, и ничто не предвещало тех крутых изменений, которые в скором времени произойдут в обеих семьях.

Столичный кинопрокат приготовил женщинам свой подарок: с 8 Марта в кинотеатрах начал демонстрироваться аргентинский блок-бастер «Пусть говорят», где главную роль исполнял испанский певец Рафаэль (полное имя Мигель Рафаэль Мартос Санчес). Ажиотаж вокруг фильма был настолько сильным, что очереди в кассу выстраивались километровые. Среди счастливчиков, кому удалось попасть на фильм в те премьерные дни, оказался и ваш покорный слуга: моя родная тетя каким-то образом раздобыла два билета в кинотеатр «Родина». Помню, сам сюжет (чрезмерно сентиментальный: о том, как младший брат ищет своего непутевого старшего брата) не произвел на меня особого впечатления, а вот песни в исполнении Рафаэля понравились. Я даже потом гибкую пластинку с песнями из фильма купил в магазине «Грамзаписи» за 60 копеек (из четырех песен, представленных на миньоне, больше всего мне нравились две: «Пусть говорят» и «Пусть будет, что будет»).

Между тем отечественная пресса «Пусть говорят» ругала. Например, в «Комсомольской правде» М. Кваснецкая так отзывалась об этом кинобестселлере: «Инженер Владимир П. пишет о фильме «Пусть говорят»: «Вот это настоящий фильм. Смотришь и получаешь удовольствие. Ничего тебе не напоминает о будничных делах, как в наших фильмах. Никто тебя не учит жить. Никаких сложностей, над которыми нужно задуматься, понимать. Ты просто отдыхаешь. Без всяких проблем и непонятных исканий». Именно такой ленивый, нелюбопытный зритель внушает наибольшие опасения.

Известно, что «ничейное пространство» всегда захватывается киномакулатурой. Нашей или зарубежной. А фальшивое искусство притупляет вкус, формирует ложные критерии, дезориентирует зрителя в его поисках духовных ценностей. И приходится ли тогда удивляться, что фильмы «Пусть говорят», «Черный тюльпан», «Белые волки» (о нем речь еще впереди. — Ф. Р.) становятся для людей неискушенных эталоном прекрасного».

Кстати, песни из фильма «Пусть говорят» помогли сделать карьеру многим будущим звездам отечественной эстрады, например, Валерию Леонтьеву. Он тогда жил у старшей сестры в Воркуте, работал лаборантом в НИИ оснований и подземных сооружений и учился на вечернем отделении воркутинского филиала Ленинградского горного института. А все свободное время Леонтьев посвящал художественной самодеятельности: играл в народном театре, пел на сцене Дворца культуры. Основу репертуара Леонтьева в те годы как раз и составили песни из фильма «Пусть говорят», за что поклонницы его прозвали «воркутинский Рафаэль».

Но вернемся в столицу. Раз уж речь зашла о кинопремьерах, назову еще несколько новых фильмов, которые вышли на экраны в те дни. Так, со 2 марта в кинотеатрах начали демонстрировать фильм Надежды Кошеверовой «Старая, старая сказка» с Олегом Далем и Мариной Нееловой в главных ролях; с 10-го сразу два фильма из Средней Азии: узбекская мелодрама «Улица тринадцати тополей» Виктора Иванова (пятью годами ранее снял комедию «Ключи от неба») и Абрама Народицкого и таджикский боевик про борьбу с басмачами «Встреча у старой мечети» Сухбата Хамидова. Главную женскую роль в последнем сыграла актриса Александра Завьялова, в последний раз потрясшая зрителей своей игрой десять лет назад, снявшись в фильме «Алешкина любовь» (лучший фильм актрисы — «Тени исчезают в полдень» — еще не вышел). В эти же дни в прокат вышел фильм Якова Базеляна «Тренер» с очень популярным тогда молодым актером Валерием Рыжаковым в главной роли.

Кино по ТВ: «Садко» (1-го), «Варькина земля» (премьера тф, 2 —5-го), «Анна на шее» (4-го), «Его звали Роберт» (6-го), «Дикий мед» (7-го), «Без борьбы нет победы» (ГДР, премьера тф 9 — 12-го), «Ленин в 1918 году», «Трактористы» (13-го), «Хроника пикирующего бомбардировщика», «Взорванный ад» (14-го) и др.

Из театральных премьер первой половины марта выделю две: 3-го в Театре имени Ермоловой был показан спектакль «Обыкновенный человек»; 7-го в Малом театре — «Так и будет» К. Симонова.

Между тем в начале марта Владимир Высоцкий побывал в гостях у бывшего главы Советского государства, а ныне пенсионера Никиты Сергеевича Хрущева. По словам друга Высоцкого Давида Карапетяна, идея навестить бывшего небожителя пришла Высоцкому неожиданно: он заехал к приятелю домой и, будучи навеселе, предложил рвануть к Хрущеву. Самолично позвонил по телефону внучке Никиты Сергеевича Юлии и стал уговаривать ее устроить ему такую встречу немедленно. А поскольку Высоцкий умел уломать кого угодно, девушка согласилась. Через полчаса они с приятелем были у Юлии на Кутузовском проспекте, откуда та позвонила деду и предупредила, что выезжает к нему с друзьями (при этом она выдала их за актеров «Современника»). Еще через час они были на даче Хрущева в Петрово-Дальнем.

Эта встреча длилась несколько часов. Высоцкий просил Хрущева посодействовать ему в выборе кого-нибудь из членов Политбюро, кто мог бы помочь ему в его песенном творчестве. Так и сказал: «Песни мои ругают, выступать не дают, на каждом шагу ставят палки в колеса. А люди хотят слушать мои песни. К кому из руководства мне лучше всего обратиться?» Хрущев был поставлен в непростое положение, поскольку вот уже шесть лет, как ушел из власти. Но все же одну кандидатуру он назвал — секретаря ЦК КПСС Петра Демичева, который из всего руководства был самым «молодым».

Спустя какое-то время хозяин пригласил гостей за стол. Высоцкий довольно бесцеремонно спросил: «Никита Сергеевич, а у вас не найдется чего-нибудь выпить?» Хрущев извлек из шкафчика бутылку «Московской особой». При этом сам от выпивки отказался: мол, врачи не разрешают. Поэтому бутылку гости «приговорили» на двоих. После чего беседа полилась пуще прежнего. Говорили в основном о политике: о Сталине, Берии, десталинизации. Хрущев рассказывал настолько интересные вещи, что Высоцкий не сдержался: «Никита Сергеевич, и почему вы не напишете мемуары?» На что Хрущев резонно заметил: «А вы мне можете назвать издательство, которое бы их напечатало?» Высоцкий осекся: сам был точно в такой же ситуации, что и Хрущев.

Вспоминает Д. Карапетян: «Володя вел себя так, как будто рядом с ним сидел не бывший руководитель страны, а обыкновенный пенсионер. Он не испытывал какого-то пиетета или трепета по отношению к Хрущеву, скорее — снисходительность. Было видно, что Высоцкий отдает ему должное, но в то Же время за его словами как бы стояло: «Как же это вы прозевали, и мы опять в это дерьмо окунулись?»

Мне показалось, что Никита Сергеевич уже был как бы в отключке от общественной ситуации, у него было совершенно другое состояние — что-то типа прострации. Нужно учесть и его возраст — ему было тогда 76 лет: он выглядел окончательно разуверившимся в «предустановленной гармонии», одряхлевшим Кандидом, который на склоне лет принялся «возделывать свой сад». О событиях своей жизни он говорил без сопереживания, как о чем-то фатальном. Живая обида чувствовалась только в его словах относительно «хрущоб»: «Я же пытался сделать людям лучше… где же благодарность людская?.. Подняли их из дерьма, и они же еще обзывают». И, пожалуй, в его рассказе о «заговоре» тоже звучало живое недоумение по поводу собственной близорукости…»

10 марта в шестом павильоне «Мосфильма» царило праздничное настроение — режиссер Леонид Гайдай приступал к экранизации бессмертных «12 стульев». По этому случаю, как заведено в киношной среде, режиссером должен был быть проведен торжественный ритуал — разбивание об пол тарелки. Однако ритуал хоть и был исполнен, но наполовину: тарелка с первого раза не разбилась. По всем приметам, это был плохой знак. Гайдай тогда здорово расстроился и на все заверения своих коллег, что все обойдется, отвечал: «Нет, я чувствую, что это неспроста. Мы еще хлебнем горя на съемках». Его предположения полностью подтвердятся, однако чуть позже. А пока группа приступила к съемкам. В роли Остапа Бендера, как мы помним, снимается «условный» исполнитель — Александр Белявский.

А вот на съемках другой мосфильмовской ленты — «Один из нас» — опять простой. Он начался 12 марта, после того как стало известно, что из творческого процесса выбыли два главных исполнителя: режиссер Геннадий Полока и актер Георгий Юматов. По студии ходят слухи, что оба то ли запили, то ли простудились во время последних съемок (простой продлится до 23 марта).

Между тем в эти же дни в Кремле внезапно озаботились… останками Гитлера. Дело в том, что территория военного городка в Магдебурге, где в феврале 46-го были захоронены трупы Гитлера, Евы Браун, Геббельса, его жены и детей (всего 10 трупов), переходила под юрисдикцию немецких властей, в связи с чем возникала опасность обнаружения этих останков. Поэтому шеф КГБ Юрий Андропов предлагал руководству ЦК произвести эксгумацию и сожжение останков. Указанное мероприятие нужно было провести строго конспиративно силами оперативной группы Особого отдела КГБ 3-й армии ГСВГ и задокументировать. В ЦК КПСС противников этого предложения не нашлось, и вскоре была проведена акция по уничтожению упомянутых останков. Однако об этом речь впереди.

В тот день, когда была написана докладная Андропова, Генерального секретаря ЦК КПСС в Москве не было. Его тогда мало интересовала судьба останков Гитлера, поскольку он был озабочен собственной судьбой. Как мы помним, на него всерьез наехал главный идеолог Михаил Суслов с группой товарищей, недовольные тем, что Брежнев позволил себе излишнюю самостоятельность — выступил с критическим докладом на декабрьском пленуме ЦК, не поставив об этом в известность членов Политбюро. В итоге Суслов и К° собирались прошерстить Брежнева на мартовском пленуме ЦК, чего он, естественно, не хотел. Видимо, понимал, что случись подобное, и его дни на посту генсека будут сочтены. В этой ситуации от Брежнева требовался максимум выдержки и какой-нибудь хитрый и неординарный ход, которого противники от него не ожидали. И Брежнев (то ли сам, то ли с подачи своих ближайших помощников) такой ход придумал. Он отложил на неопределенный срок пленум и отправился в Белоруссию, где с конца февраля под руководством министра обороны СССР Андрея Гречко проводились военные учения «Двина». Ни один из членов Политбюро не сопровождал генсека в этой поездке, более того, многие из них, видимо, и не подозревали, что он туда уехал.

Брежнев приехал в Минск 13 марта и в тот же день встретился на одном из правительственных объектов, принадлежащих Министерству обороны, с Гречко и приближенными к нему генералами. О чем они беседовали в течение нескольких часов, неизвестно, но можно предположить, что генсек просил у военных поддержки в своем противостоянии Суслову и К°. Поскольку Гречко, да и все остальные военачальники, давно недолюбливали «серого кардинала» Суслова, такую поддержку Брежнев быстро получил. Окрыленный этим, он через несколько дней вернулся в Москву, где его с нетерпением дожидались члены Политбюро, уже прознавшие, где все это время пропадал их генеральный. На первом же, после своего приезда в Москву, заседании Политбюро Брежнев ознакомил соратников с итогами своей поездки в Белоруссию, причем выглядел он при этом столь уверенным и решительным, что все поняли — Суслов проиграл. И действительно: вскоре Суслов, Шелепин и Мазуров «отозвали» свою злополучную записку, и она нигде не обсуждалась. Главный идеолог страны признал свое поражение и с этого момента нацелил весь аппарат подведомственной ему пропаганды на восхваление «выдающегося борца за мир Леонида Ильича Брежнева». Однако эта патока польется со страниц газет чуть позже, а пока мы вернемся в середину марта 70-го.

Примерно в это же время из Советского Союза в далекий Египет прибыли наши ракетчики, которым предстояло выполнять интернациональный долг — защищать египетское небо от налетов израильской авиации. Вот уже в течение нескольких месяцев израильтяне наносили ракетно-бомбовые удары по пригородам Каира, другим населенным пунктам ОАР, не считаясь с решением Совета Безопасности ООН. Самым кровавым был налет 12 февраля на металлургический комбинат в Хелуане, где погибли восемьдесят рабочих и более ста человек получили ранения. Жертвами других налетов стали и арабские школьники — тридцать один убит и сорок шесть тяжело ранены. В это же время израильская авиация нанесла ряд ударов по средствам ПВО египетской армии. Тогда-то по просьбе правительства ОАР Советский Союз протянул руку помощи арабскому народу. В феврале была сформирована часть противовоздушной обороны особого назначения, которая в марте была переброшена в ОАР. Все делалось в обстановке строгой секретности. Вспоминает участник тех событий командир зенитного ракетного дивизиона К. Попов:

«Командировка в Египет началась для меня с приезда в дивизион (служили мы тогда в Московском округе ПВО) Бориса Ивановича Жайворонка. Однажды он говорит: формируется часть для подготовки военнослужащих ОАР в СССР. Предстоит командировка на полигон, нужны грамотные специалисты. Прибыли на полигон и действительно вначале готовили арабских ракетчиков. Долгое время факт предстоящей командировки в Египет держался в тайне. Помню, прошли медкомиссию на предмет службы в местности с жарким сухим климатом. Кто-то высказал мысль — поедем во Вьетнам (он тогда отражал американскую агрессию). Подняли справочники — сухого климата нет ни на севере, ни на юге. Поняли, стрелка клонит на Африканский континент. Нам сообщили о том, что командируемся для оказания интернациональной помощи в Египет, за 15 дней до отъезда. Пролетели эти дни в напряженнейших тренировках. А затем железнодорожным транспортом до черноморских портов — и в Александрию.

В Александрии за ночь транспорт был разгружен. Технику дивизиона перекрасили в желтый, а точнее, в песчаный цвет, погрузили на тягачи. Сами переоделись в такого же цвета форму. Делалось это просто. Каждому специалисту вручили по мешку, где лежало обмундирование без погон, полотенце, столовый прибор, сухой паек…

Глянуло солнце, и мы не узнали самих себя… Непривычная для глаза горящая желтизной техника, мы в странной форме. Все это, а также египетские военнослужащие с оружием на дорогах отчетливо говорило: мы прибыли в страну, ведущую войну. Совершив марш, заняли огневые позиции и были готовы к отражению воздушных налетов противника…»

О своих первых впечатлениях на египетской земле рассказывает еще один участник тех событий — Б. Жайворонок: «Прибыли в Египет весной, когда подул хамсин. Хамсин — по-арабски «пятьдесят». То есть столько примерно дней с небольшими перерывами свирепствует пыльная буря. Адская жара и песок, бьющий в лицо, вызывают слабость, повышают раздражаемость. Скачет давление, скачет сердце. Со временем акклиматизировались, однако до конца так и не смогли привыкнуть. И сейчас вспоминается хрустящий песок: на зубах, в каше, компоте…»

Советские люди знают из газет о том, что происходит в Египте, однако и слыхом не слыхивали про то, что туда отправились с интернациональной миссией воины их страны. Это было тайной за семью печатями всю египетскую кампанию.

В субботу, 14 марта, несколько «новомирцев» решили навестить своего бывшего шефа Твардовского, который вот уже несколько дней безвылазно сидел у себя на даче. Один из участников той поездки А. Кондратович вспоминает:

«Поехали втроем — Хитров, Виноградов и я. Сеялся мелкий снежок. Было тихо… Говорили о многом, и я без системы запищу то, что сказал А. Т.

— Хорошо говорил о письме „трех Анатолий Максимович Гольдберг. Сейчас заграница гудит о письме Суслова, Шелепина и Мазурова, которое они якобы подписали с критикой экономики страны, оказавшейся из-за неумелого руководства Брежнева и Косыгина в плачевном состоянии (как выяснится позднее, и мы об этом уже знаем, суть событий была как раз в обратном: Брежнев выступал с критикой экономики, а не Суслов и К°). Наш МИД вчера опроверг это…

…Все дело в том, что в Советском Союзе ничего не говорится о разногласиях в верхах. А ведь нет такого правительства, как он сказал, где не было бы никогда никаких разногласий. У нас нет гласности — вот во что упирается все дело. А ее не будет и при смене высшего руководства. Я Суслова знаю. «Новый мир» он не любит…

…Куда мы идем, никто не знает. Знаю только одно — хорошего не будет. Экономику резолюциями не спасешь. Единственная возможность спасти положение — это открыть все шлюзы для гласности, для откровенного разговора. Но именно этого они и не могут сделать. Потому что, если бы они думали иначе, они бы не ликвидировали «Новый мир», а, наоборот, поддержали его.

…Вообще впереди много трудного, мне это ясно. Ясно, что как раз самые большие трудности еще впереди, а все-таки есть необратимые вещи, и как говорят, а все-таки она вертится. Не могут они уже многого вернуть при всем желании. Вы думаете, Брежневу не хотелось бы вернуть страх? Хотелось бы. Но он этого не может. Правление Санчо Пансы (так он называет Хрущева), каким бы оно ни было, привело к переменам необратимым, к процессам неостановимым, хотя их и пытаются заморозить, обратить жизнь вспять. Но на этом рано или поздно они голову сломают…»

14 марта в «Комсомольской правде» было напечатано интервью с популярной киноактрисой Викторией Федоровой (дочерью Зои Федоровой). В нем актриса в основном делилась с читателями впечатлениями о своих прошлых ролях, рассказывала о своих планах на будущее. Ни слова о своей личной жизни она не сказала. Между тем ей было что рассказать. Широкий читатель практически не знал о том, что ее отец — дипломат Джексон Тэйт — еще до рождения дочери (в конце 40-х) был вынужден вернуться в Америку и с тех пор ничего не знал о ее судьбе. Став взрослой, Виктория несколько раз пыталась установить с ним контакт, однако у нее ничего не получалось: обращаться за помощью к властям в таком деле по тем временам было бы наивно, тем более было опасно обращаться с такой просьбой к иностранцам.

За ней Вик

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно