Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика

ЗАКАТ
и
ПАДЕНИЕ
РИМСКОЙ
ИМПЕРИИ
Том VII

Последний том исторической эпопеи Э.Гиббона посвящен финальному этапу истории Византийской империи, завершившемуся падением Константинополя и завоеванием части Европы турецкими захватчиками. Осмысливая историю Византии и Рима, автор рисует широкую картину трагических событий этого времени — окончание крестовых походов, татаро-монгольское нашествие на земли Восточной Европы, походы великого Тимура, гражданские междоусобицы в Италии — обозначивших конец существования некогда грозного и великого государства.

ГЛАВА LXI
Разделение империи между французами и венецианцами. — Пять латинских императоров из княжеских домов Фландрии и Куртенэ. — Их войны с болгарами и с греками. — Слабость и бедность латинской империи. — Греки снова овладевают Константинополем. — Общие последствия Крестовых походов.1204-1261 г.г.

Уверенные в справедливости своего дела и в успехе своего предприятия, французы и венецианцы приступили после кончины законных монархов к разделу своих будущих владений. Формальным договором было условлено, что будут назначены двенадцать избирателей, по шести от каждой из двух наций, что большинство голосов решит, кому быть восточным императором, и что в случае, если бы голоса резделились поровну между двумя кандидатами, окончательный выбор будет предоставлен жребию. Тому, кто будет провозглашен императором, они заранее предоставили вместе со всеми титулами и прерогативами византийских монархов два дворца — Буколеонский и Блахернский и четвертую часть греческой империи. Было решено, что три остальные части будут поровну разделены между Венецианской республикой и французскими баронами, что все ленные владельцы (только в пользу дожа было сделано почетное исключение) формально признают свою верноподданническую зависимость от верховного главы империи и будут нести по его требованию военную службу, что та нация, из среды которой будет выбран император, предоставит своей союзнице выбор патриарха и что как бы ни было сильно желание пилигримов скорее посетить Святую Землю, они посвятят еще один год на завоевание и на защиту греческих провинций. После взятия Константинополя латинами этот договор был подтвержден и приведен в исполнение, а их первой и самой важной заботой было избрание императора. Шестеро французских избирателей были все без исключения духовного звания; то были: аббат Лoxeca, выборный архиепископ Акры в Палестине и епископы городов Труа, Суассона, Гальберштадта и Вифлеема, последний из которых исполнял в лагере должность папского легата; они внушали уважение своей профессией и своей ученостью, а так как выбор не мог пасть ни на одного из них, то они могли лучше всех других исполнить обязанности избирателей. Шестеро венецианцев принадлежали к числу высших государственных сановников, а знатные роды Кверини и Контарини до сих пор гордятся тем, что в этом списке находят своих предков. Двенадцать избирателей собрались в дворцовой капелле и после торжественного призывания Святого Духа приступили к совещаниям и к подаче голосов. Из уважения и из признательности они пожелали увенчать короной доблести дожа; его мудрость побудила их взяться за это предприятие, а подвигам этого слепого старца могли завидовать и удивляться самые юные рыцари. Но у патриота Дандоло вовсе не было личного честолюбия, и он был вполне удовлетворен тем, что его признали достойным царствовать. Сами венецианцы не желали его возведения на престол; его соотечественники и, быть может, даже его друзья указывали с красноречием искренности на вред, который могло причинить национальной свободе и общему делу крестоносцев соединение в одном лице двух несовместимых званий: первого сановника республики и восточного императора. Устранение дожа расчистило путь к престолу для равных по достоинству кандидатов Бонифация и Балдуина; перед их именами почтительно отказались от своих притязаний все менее знаменитые кандидаты. Для маркиза Монферратского служили рекомендацией его зрелый возраст и прекрасная репутация, выбор авантюристов и желания греков, и я не могу поверить, чтоб этот владелец маленькой территории у подножия Альп мог внушать серьезные опасения царившей на морях Венеции. Но граф Фландрский стоял во главе богатого и воинственного народа; он был храбр, благочестив и целомудрен; он был еще очень молод, так как ему было только тридцать два года; он происходил от Карла Великого, был двоюродным братом короля Франции и сотоварищем прелатов и баронов, которые неохотно подчинились бы верховенству иноземца. Эти бароны с дожем и маркизом во главе ожидали у входа в капеллу решения двенадцати избирателей. Оно было объявлено епископом Суассонским от имени его сочленов: "Вы поклялись повиноваться тому принцу, который будет нами выбран; в силу нашего единогласного решения граф Фландрский и Геннегауский Балдуин с этой минуты ваш государь и восточный император". Графа приветствовали громкие радостные возгласы, которые стали раздаваться по всему городу и из уст торжествовавших латинов, и из уст греков, из страха старавшихся угождать победителям. Бонифаций прежде всех поцеловал руку своего соперника и сам поднял его на щит; затем Балдуина перенесли в собор и торжественно обули в пурпуровые полусапожки. Через три недели после избрания он был коронован папским легатом, временно заменявшим Патриарха; но венецианское духовенство скоро заняло все церковные должности Софийского собора, возвело Томаса Морозини на церковный престол и прибегло ко всевозможным хитростям для того, чтобы предоставить своим соотечественникам почетные отличия и бенефиции греческой церкви. Преемник Константина немедленно известил Палестину, Францию и Рим об этом достопамятном перевороте. В Палестину он послал в качестве трофеев константинопольские городские ворота и цепи, загораживавшие вход в константинопольскую гавань, и заимствовал из иерусалимского регламента те законы или обычаи, которые были самыми удобоприменимыми в этой французской колонии и в завоеванных на Востоке странах. В своих посланиях он приглашал французских уроженцев расширять эту колонию и обеспечить это приобретение, переселяясь в великолепный город и в плодородную страну, которая способна вознаградить за их труды и духовенство, и солдат. Он поздравлял римского первосвященника с восстановлением его власти на Востоке, просил его положить конец расколу греков своим личным присутствием на Вселенском соборе и умолял его благословить и простить тех пилигримов, которые оказали ему неповиновение. Иннокентий соединил в своем ответе благоразумие с достоинством. Разрушение Византийской империи он приписывал людским порокам и видел в этом событии волю Провидения; он говорил, что оправдание или осуждение завоевателей будет зависеть от их поведения, а законность заключенного между ними договора — от усмотрения св.Петра; но он требовал как самой священной их обязанности введения такой правильной субординации, которая заставила бы греков повиноваться и уплачивать дань латинам, светских сановников — повиноваться и уплачивать дань духовенству, а духовенство — повиноваться и уплачивать дань папе.

При дележе греческих провинций доля венецианцев была более велика, чем доля латинского императора. В его владение поступила только четвертая часть; по крайней мере половина остального была предоставлена Венеции, а другая половина была разделена между французскими и ломбардскими авантюристами. Почтенный Дандоло был провозглашен деспотом Романии, и его обули по обыкновению греков в пурпуровые полусапожки. Он окончил в Константинополе свою продолжительную и славную жизнь, и хотя его прерогатива была личной, его титул носили его преемники до половины четырнадцатого столетия со странной, хотя и основательной прибавкой названия повелителя одной с половиною четверти Римской империи. Дожу, который был рабом государства, редко дозволялось удаляться от кормила республики, на его место заступал бальи, или регент, которому предоставлялась высшая власть над венецианской колонией; во власти венецианцев находились три из восьми городских кварталов, а их самостоятельный трибунал состоял из шести судей, четырех советников, двух казначеев, двух адвокатов по финансовой части и одного конетабля. Благодаря давнишнему знакомству с условиями восточной торговли они выбирали свою долю добычи с верным пониманием своих выгод; они поступили опрометчиво, взявшись за управление и защиту Адрианополя, но их политика стремилась к более благоразумной цели — к владычеству над целым рядом факторий, городов и островов вдоль морского побережья на всем пространстве от окрестностей Рагузы до Геллеспонта и Босфора. Труды и расходы по управлению такими обширными завоеваниями истощили их денежные средства; они отказались от своей прежней системы управления, усвоили систему феодальную и стали довольствоваться вассальною зависимостью тех знатных венецианцев, которые предпринимали новые завоевания или брались защищать старые. Этим путем род Санута приобрел герцогство Наксос, в которое входила большая часть архипелага. За десять тысяч марок республика купила у маркиза Монферратского плодородный остров Крит, или Кандию, вместе с развалинами ста городов, но для всяких улучшений служили преградой гордость и недальновидность венецианской аристократии и самые здравомыслящие из венецианских сенаторов были вынуждены напоминать о том, что сокровище св. Марка заключалось не во владениях на суше, а во владычестве на морях. На самую большую долю из той половины, которая досталась авантюристам, имел бесспорное право маркиз Бонифаций, и за свое устранение от престола он был вознагражден островом Крит, королевским титулом и провинциями по ту сторону Геллеспонта. Но он из благоразумия променял это дальнее и непрочное приобретение на королевство Фессалоникское, или Македонское, которое находилось на расстоянии двенадцати дней пути от столицы и могло находить для себя опору у царствовавшего неподалеку оттуда Бонифациева зятя, венгерского короля. При проезде Бонифация по этим провинциям туземное население встречало его с искренними или с притворными изъявлениями радости, а Греция — настоящая древняя Греция — снова подпала под власть латинского завоевателя, равнодушно попиравшего ногами эту классическую почву. Он не обратил никакого внимания на красоты Темпейской долины, осторожно пробрался сквозь Фермопильское ущелье, занял незнакомые ему города Фивы, Афины и Аргос и взял приступом укрепленные города Коринф и Наполи, попытавшиеся оказать ему сопротивление. Доли латинских пилигримов определялись или случайностью, или выбором, или обменом, и они с невоздержанной радостью употребляли во зло свою власть над жизнью и достоянием многочисленного населения. После тщательного обзора провинций они взвешивали на весах корыстолюбия доходы каждого округа, выгоды его географического положения и изобилие или недостаток ресурсов для содержания солдат и лошадей. Они были так самоуверенны, что делили между собою давно утраченные Римскою империей провинции; Нил и Евфрат катили свои волны по их воображаемым царствам, и счастливым считал себя тот воин, которому достался в удел дворец царствовавшего в Иконии турецкого султана. Я не буду останавливаться на их генеалогии и на смете доходов с их владений, но я считаю нужным заметить, что графам Блуа и Сен-Поля достались герцогство Никейское и Демотика, что главные ленные поместья были розданы с обязанностью нести службу конетабля, камергера, виночерпия, ключника и дворецкого и что наш историк Готфрид Виллардуэн получил прекрасное поместье на берегах Гебра и соединил в своем лице двойное звание маршала Шампани и маршала Романии. Каждый из баронов отправлялся в свои новые владения во главе своих рыцарей и стрелков и сначала не встречал сопротивления. Но оттого, что бароны разошлись в разные стороны, военные силы крестоносцев ослабели, и само собой разумеется, что тысячи ссор должны были возникнуть между людьми, для которых меч устанавливал законы и был единственным правом на владычество. Через три месяца после завоевания Константинополя император и фессалоникский король выступили во главе своих приверженцев один против другого; они примирились благодаря влиянию дожа, советам маршала и мужественной самостоятельности своих боевых товарищей.

Два беглеца, прежде царствовавшие в Константинополе, все еще отстаивали свои права на императорский титул, а бывшие подданные этих низвергнутых монархов могли увлечься состраданием при виде несчастий старшего Алексея и могли быть увлечены мужеством Мурзуфла до жажды мщения. Последний из этих двух узурпаторов решился действовать заодно с первым, с которым его связывали семейные узы, общие интересы, одинаковое преступление и та заслуга, что он прекратил жизнь врагов своего соперника. Мурзуфл был принят в лагере Алексея с лаской и с почетом; но порочные люди не способны любить и редко могут полагаться на сообщников своих преступлений; он был арестован в то время, как находился в бане; его лишили зрения, отняли у него все войска и сокровища и выгнали его вон из лагеря; ему пришлось бродить без пристанища и сделаться жертвою отвращения к нему и презрения тех, кто имел более, чем Алексей, права ненавидеть и казнить убийцу императора Исаака и его сына. В то время как терзаемый страхом или угрызениями совести тиран старался пробраться в Азию, он был захвачен константинопольскими латинами и осужден после публичного разбирательства на позорную смерть. При выборе способа казни его судьи не знали, чему отдать предпочтение — отсечению головы, колесованию или сожжению на костре; наконец было решено поставить Мурзуфлана вершине той колонны из белого мрамора, которая называлась Феодосиевой и имела высоту сто сорок семь футов. Он был низвергнут с этой высоты головою вниз и, ударившись о мостовую, разбился в куски в присутствии бесчисленных зрителей, наполнявших форум Тавра и удивлявшихся исполнению старинного предсказания, смысл которого был объяснен этим странным событием. Судьба Алексея была менее трагична: маркиз отправил его пленником в Италию и подарил королю римлян; он был осужден на тюремное заключение и изгнание и немного выиграл оттого, что местом заключения ему назначили вместо одной из находившихся в Альпах крепостей один из азиатских монастырей. Но еще прежде постигшего греческую нацию бедствия его дочь вышла замуж за юного героя, который восстановил и сам занял трон греческих монархов. Феодор Лacкарис выказал свое мужество во время двух осад Константинополя. Когда Мурзуфл спасся бегством, а латины уже были внутри города, он предложил себя солдатам и народу в императоры, а это честолюбивое предложение, быть может, было внушено благородными чувствами, но бесспорно свидетельствовало о его мужестве. Если бы он мог вдохнуть в народное сборище свою собственную душу, оно могло бы растоптать иноземцев своими ногами; но впавшие в постыдное отчаяние жители отказались от его помощи и Феодор удалился в Анатолию, где мог дышать воздухом свободы вдали от победителей и в безопасности от их преследований. Под титулом деспота, который был впоследствии заменен титулом императора, он привлек под свои знамена тех отважных людей, в которых ненависть к рабству усиливалась оттого, что они не дорожили жизнью, а так как всякие средства считались дозволенными, когда речь шла об общественной безопасности, то он без всяких угрызений совести обратился к турецкому султану с просьбой о помощи. Никея, которую Феодор избрал своей резиденцией, Пруса и Филадельфия, Смирна и Эфес отворили ворота перед своим избавителем; его силы и его репутация росли не только от его побед, но даже от его поражений, и этот преемник Константина удержал в своей власти обломок империи от берегов Meандра до предместий Никомедии, а впоследствии и до предместий Константинополя. Другою отдаленною и незначительною частью этой империи владел потомок Комнинов - сын добродетельного Мануила и внук тирана Андроника.

Он назывался Алексеем, а прозвище Великий, вероятно, относилось к его высокому росту, а не к его подвигам. Благодаря снисходительности императоров из дома Ангелов он был назначен трапезундским губернатором или герцогом, знатность его происхождения разожгла его честолюбие, а совершившийся в Константинополе переворот доставил ему независимость, и он, не переменяя своего титула, спокойно владычествовал над берегами Черного моря на всем пространстве от Синопы до Фасиса. Его сын и преемник, имя которого нам неизвестно, был, как рассказывают, вассалом султана, по требованию которого был обязан нести военную службу во главе двухсот вооруженных копьями всадников. Этот принц из дома Комнинов был не более как герцогом Трапезундским, а императорский титул был впервые принят внуком Алексея из высокомерия и зависти. На западе третий обломок империи был спасен от общего крушения незаконнорожденным потомком Ангелов Михаилом, который был известен до переворота тем, что был заложником, воином и мятежником. Своим бегством из лагеря маркиза Бонифация он сохранил свою личную свободу; своей женитьбой на дочери губернатора Дураццо он приобрел этот важный город; и затем он принял титул деспота и основал сильное и игравшее выдающуюся роль княжество в Эпире, Этолии и Фессалии, которые всегда были населены воинственною расой. Греки, предлагавшие свои услуги своим новым повелителям, были устранены высокомерными латинами от всех гражданских и военных почетных отличий в качестве людей, обреченных своим происхождением на то, чтоб дрожать от страха и повиноваться. Из оскорбленного самолюбия они постарались доказать, что могли бы быть полезными друзьями, так как могли сделаться опасными врагами; их мужество окрепло от невзгод, и те из них, которые выделялись из толпы ученостью или добродетелями, знатностью происхождения или храбростью, стали переселяться в независимые государства Трапезундское, Эпирское и Никейское, и только один из патрициев удостоился сомнительных похвал за свою привязанность и преданность франкам. И городское, и сельское население охотно подчинилось бы рабской зависимости, если бы эта зависимость была умеренна и имела правильную организацию, а временные бедствия, причиненные войной, могли быть заглажены несколькими годами промышленной деятельности и внутреннего спокойствия. Но свойственная феодальной системе неурядица не давала внутреннего спокойствия и уничтожала плоды промышленной предприимчивости. Когда царствовавшие в Константинополе римские императоры не были лишены некоторых дарований, они находили в мудрых законах и в несложной администрации достаточные средства для того, чтоб охранять своих подданных. Но трон латинов был занят номинальным монархом, который был главою и нередко слугою своих своевольных союзников; все подчиненные империи ленные поместья, начиная с королевств и кончая отдельными замками, находились в руках баронов и управлялись их мечем, а вследствие раздоров, бедности и невежества этих баронов тирания проникала до самых уединенных селений. Греки страдали под двойным гнетом — под гнетом духовенства, которое было наделено светскою властью, и под гнетом солдат, которых воодушевляла свойственная фанатикам ненависть, и, сверх того, туземцев отделяла от иноземцев непреодолимая преграда религии и языка. Пока силы крестоносцев были сосредоточены в Константинополе, воспоминание об их победе и страх, который они внушали, сдерживали побежденных; но когда они разбрелись в разные стороны, их немногочисленность и недостатки их дисциплины стали бросаться в глаза, а некоторые промахи и неудачи доказали, что они не были непобедимы. По мере того как уменьшался страх греков, усиливалась их ненависть. Они стали роптать, стали составлять заговоры, и прежде нежели истек год их рабской зависимости они испросили или приняли помощь варвара, могущество которого уже испытали на самих себе и на признательность которого полагались.

Мятежный вождь болгар и валахов, называвшийся Иоанном, или Иоаникием, или Калояном, поспешил приветствовать латинских завоевателей отправкой к ним торжественного посольства. Он считал себя их собратом, потому что принадлежал к числу приверженцев римского первосвященника, от которого получил королевский титул и священное знамя, а в качестве соучастника в ниспровержении греческой империи он мог заявлять основательные притязания на название их друга. Но Калоян был поражен удивлением, когда узнал, что граф Фландрский усвоил пышность и высокомерие преемников Константина и что его послы были отпущены с надменным требованием, чтоб мятежник снискал помилование, прикоснувшись лбом к подножию императорского трона. Его оскорбленное самолюбие могло бы разразиться насилиями и пролитием крови; но он принял к руководству более благоразумные политические рассчеты, стал наблюдать за усиливавшимся неудовольствием греков, стал обнаруживать сострадание к участи страдальцев и дал им обещание, что, лишь только они предпримут борьбу из-за свободы, он поможет им и личным участием, и всеми силами своего королевства. Национальная ненависть способствовала распространению заговора и сохранению замысла в тайне; греки с нетерпением ожидали той минуты, когда под их мечом падут победоносные иноземцы, но исполнение их замысла было благоразумно отложено до того времени, когда брат императора Генрих перевезет цвет своей армии на ту сторону Геллеспонта. Фракийские города и селения восстали в назначенную минуту по данному сигналу, и безоружные, ничего не подозревавшие латины пали жертвами гнусной и беспощадной злобы своих рабов. Из Демотики, которая была первой сценой этого избиения, оставшиеся в живых вассалы графа Сен-Поля спаслись бегством в Адрианополь; но занимавшие этот город французы и венецианцы были или перебиты, или выгнаны рассвирепевшим народом; гарнизоны, которым удалось отступить, нагоняли одни других на дороге к столице, а крепости, защищавшиеся поодиночке от мятежников, ничего не знали ни об участи других, ни о том, что сталось с их государем. Молва и страх распространили слух о восстании греков и о быстром приближении их болгарского союзника, а не полагавшийся на военные силы своего собственного королевства Калоян призвал из скифских степей четырнадцатитысячный отряд куманов, которые, как рассказывали, пили кровь своих пленников и приносили христиан в жертву на алтарях своих богов. Встревоженный этой неожиданной и беспрестанно усиливавшеюся опасностью, император торопливо отправил к графу Генриху посланца с приказанием возвратиться назад вместе с его армией, а если бы Балдуин дождался прибытия своего храброго брата с подкреплениями из двадцати тысяч армян, он мог бы напасть на врага с такими военными силами, которые были бы не менее многочисленны, чем неприятельские, но на стороне которых было бы решительное превосходство вооружения и дисциплины. Но рыцарское мужество редко умело отличать осмотрительность от трусости, и император выступил в поход во главе ста сорока рыцарей и состоявших при них стрелков и сержантов. Маршал отговаривал императора, но подчинился полученным приказаниям и повел авангард по дороге в Адрианополь; главными силами командовал граф Блуа; престарелый венецианский дож следовал за ними с арьергардом, а эта немногочисленная армия значительно увеличилась благодаря тому, что к ней со всех сторон присоединялись спасавшиеся бегством латины. Она намеревалась осадить адрианопольских мятежников, и таково было "благочестие" крестоносцев, что в течение всей Святой недели они грабили окрестности с целью запастись съестными припасами и строили военные машины с целью истребить своих христианских единоверцев. Но эти занятия латинов были скоро прерваны легкой кавалерией куманов, которая отважно нападала на них, проникая вплоть до окраины их слабых окопов; тогда маршал Романии издал прокламацию, что по данному трубачами сигналу всадники должны садиться на коней и выстраиваться в боевом порядке; он грозил смертною казнию тем, кто отойдет далеко от центра армии, увлекаясь опасным желанием преследовать неприятеля. Это благоразумное предписание было впервые нарушено графом Блуа, вовлекшим в свою опрометчивость и свою гибель самого императора. Куманы, научившиеся военному искусству у парфян или у татар, обратились в бегство при первом нападении латинов, но, проскакав две мили, внезапно повернули назад и окружили тяжелые эскадроны франков в то время, как и сами рыцари, и их кони едва могли переводить дух от усталости. Граф был убит на поле сражения, император был взят в плен, и хотя первый из них не захотел искать спасения в бегстве, а второй не хотел отступить перед врагом, их личное мужество не могло искупить их невежества или небрежности при исполнении обязанностей военачальников.

Ободренный этой победой и взятием в плен самого императора, болгарский король двинулся далее с целью освободить Адрианополь и довершить поражение латинов. Они были бы неизбежно истреблены, если бы маршал Романии не выказал такого хладнокровного мужества и таких воинских дарований, которые редки во все века, но были особенно редки в те времена, когда война была скорее страстным увлечением, чем наукой. Свою скорбь и свои опасения он излил перед своим мужественным и верным другом — венецианским дожем, но в лагере он умел внушить ту самоуверенность, без которой спасение армии было бы немыслимо. В течение целого дня Виллардуэн держался на своей опасной позиции между городом и варварами; с наступлением ночи он без шума выступил из своего лагеря, и его мастерское трехдневное отступление вызвало бы похвалу от Ксенофонта и его десяти тысяч греков. В арьергарде маршал давал отпор преследовавшему армию неприятелю, в авангарде он сдерживал тех, кто спешил спастись бегством, и повсюду, где появлялись куманы, они встречали непроницаемые ряды копьеносцев. На третий день измученные войска увидели море, уединенный городок Родосто и своих соотечественников, прибывших с азиатского берега. Они обнялись и вместе плакали; но они направили свои соединенные усилия к одной цели, а граф Генрих вступил на время отсутствия своего брата в управление империей, едва зародившейся и уже одряхлевшей. Куманы удалились во избежание летней жары; зато семь тысяч латинов покинули в минуту опасности Константинополь и своих ратных товарищей, отказавшись от данного обета. Для некоторых частных успехов служила противовесом утрата ста двадцати рыцарей, павших в сражении при Рузие, а из императорских владений ничего не уцелело, кроме столицы и двух или трех соседних крепостей на берегах Европы и Азии. Король Болгарский был непобедим и беспощаден; он почтительно отклонил требования папы, который умолял этого новообращенного возвратить огорченным латинам мир и императора. "Освобождение Балдуина, — отвечал он, — уже не в человеческой власти"; этот монарх кончил жизнь в тюрьме, а невежество и легковерие распространили на счет причин его смерти разноречивые слухи. Любители трогательных легенд охотно поверят, что царственного пленника вовлекала в соблазн влюбчивая болгарская королева, что его целомудренное сопротивление навлекло на него клевету женщины и ревность варвара, что у него были отрублены руки и ноги, что его окровавленное туловище было брошено туда, куда бросали дохлых собак и лошадей, и что прежде, чем он был съеден хищными птицами, он дышал в течение трех дней. Лет через двадцать после того живший в нидерландских лесах пустынник объявил, что он — Балдуин, константинопольский император и законный государь Фландрии. Среди народа, одинаково склонного и к мятежу, и к легковерию, он распустил слухи о своем удивительном избавлении, о своих необыкновенных похождениях и о своем покаянии, а жители Фландрии, в первом порыве своего увлечения, признали его за давно считавшегося умершим своего государя. Но французский двор вывел наружу обман после непродолжительного расследования, и самозванец был наказан позорной смертью; но фламандцы все еще не отказывались от приятного заблуждения, и самые серьезные историки винили графиню Анну в том, что она пожертвовала для своего честолюбия жизнью своего несчастного отца.

У всех цивилизованных народов заключаются во время войн договоры о размене или выкупе пленных, и если эти последние долго остаются в руках неприятеля, их положение ни от кого не скрывается и с ними обходятся сообразно их рангу с человеколюбием или с почетом. Но дикий болгарский король на был знаком с законами войны; то, что совершалось в его тюрьмах, было покрыто мраком и безмолвием, и прошло более года, прежде чем латины убедились в смерти Балдуина и прежде чем его брат, регент Генрих, согласился принять императорский титул. Греки превозносили его скромность как образчик редкой и неподражаемой добродетели. Их легкомысленное и вероломное честолюбие всегда спешило воспользоваться той минутой, когда императорский престол оказывался вакантным или когда он мог сделаться вакантным, между тем как законы о престолонаследии, которыми охраняются интересы и монарха, и народа, мало помалу вводились и упрочивались во всех европейских монархиях. Генриху мало помалу пришлось защищать восточную империю без всяких помощников, так как герои Крестового похода или переселялись в другой мир, или покидали театр борьбы. Венецианский дож, почтенный Дандоло, сошел в могилу, достигши самых преклонных лет и самой блестящей славы. Маркиз Монферратский мало помалу прекратил войну в Пелопоннесе для того, чтоб отомстить за Балдуина и защитить Фессалонику. На личном свидании императора с королем были улажены неважные разногласия касательно феодальной подчиненности и службы; их прочно примирили взаимное уважение и общая опасность, и их союз был скреплен вступлением Генриха в брак с дочерью итальянского принца. Ему скоро пришлось оплакивать смерть друга и тестя. По настоянию преданных ему греков Бонифаций предпринял смелую и удачную кампанию в Родопских горах; болгары бежали при его приближении и воротились для того, чтоб беспокоить его во время отступления. Узнав, что на его арьергард сделано нападение, он не дождался, чтоб ему принесли латы, вскочил на коня, взял свое копье наперевес и отразил неприятеля; но во время опрометчивого преследования ему была нанесена смертельная рана, и отрубленная голова фессалоникского короля была поднесена Калояну, который воспользовался трофеями победы, одержанной без его участия. На описании этого печального события как будто прерывается или совершенно замирает голос Готфруа Виллардуэна, и если он по-прежнему занимал военную должность маршала Романии, то его дальнейшие подвиги покрыты мраком забвения. По своему характеру Генрих не был ниже своего трудного положения; и во время осады Константинополя, и по ту сторону Геллеспонта он снискал репутацию храброго рыцаря и искусного полководца, а его мужество смягчалось осмотрительностью и кротостью, с которыми не был знаком его заносчивый брат. Во время войн с азиатскими греками и с европейскими болгарами он всегда был впереди всех или на борту корабля, или на коне, и хотя он не пренебрегал никакими предосторожностями, которые могли обеспечить успех его военных предприятий, упавшие духом латины нередко воодушевлялись его примером и устремлялись вперед вслед за своим неустрашимым императором. Но все усилия Генриха и помощь, которую он получал из Франции людьми и деньгами, принесли латинам менее пользы, чем ошибки, жестокосердие и смерть самого грозного из их врагов. Когда доведенные до отчаяния греки обратились к Калояну с просьбой о помощи, они надеялись, что он будет охранять их свободу и оставит в силе введенные у них законы; но опыт скоро заставил их сравнивать свирепость одних завоевателей со свирепостью других, и они возненавидели болгарина, который уже не скрывал своего намерения обезлюдить Фракию, разрушить города и переселить жителей на ту сторону Дуная. Многие из фракийских городов и селений уже были покинуты жителями; груда развалин обозначала то место, где прежде находился Филиппополь, и такой же участи ожидали в Демотике и в Адрианополе главные виновники восстания. Они обратились к Генриху с выражениями своей скорби и своего раскаяния, а император был так великодушен, что простил их и положился на их преданность. Он не мог собрать под своим знаменем более четырехсот рыцарей с их сержантами и стрелками; с этой небольшой армией он выступил навстречу болгарскому королю и принудил его отступить, несмотря на то, что в болгарской армии было, кроме пехоты, сорок тысяч конницы. Во время этой экспедиции Генрих узнал на опыте, как важно иметь на своей стороне местное население; он предохранил от разрушения уцелевшие города, а разбитый и покрытый позором варвар был вынужден выпустить из рук свою добычу. Осада Фессалоники была последним несчастием, которое Калоян причинил другим или сам испытал; он был заколот ночью в своей палатке, а тот генерал, который, быть может, и был его убийцей и который нашел его плавающим в крови, приписывал смертный удар копью св. Дмитрия, и ему все поверили. После нескольких побед благоразумие побудило Генриха заключить почетный мир с преемником тирана и с греческими принцами, царствовавшими в Никее и в Эпире. Хотя он и отказался от некоторых спорных пограничных территорий, он сохранил для себя и для своих ленников довольно обширные владения, и его царствование, продолжавшееся только десять лет, было тем коротким промежутком времени, в течение которого империя пользовалась внутренним спокойствием и благосостоянием. Он не придерживался близорукой политики Балдуина и Бонифация и с доверием раздавал грекам высшие государственные и военные должности, а этот великодушный образ действий был уместен тем более потому, что владетели Никеи и Эпира уже научились переманивать к себе и употреблять в дело продажную храбрость латинов. Генрих старался водворять согласие между своими подданными и награждать самых достойных из них, не обращая внимания на то, какой они национальности и на каком говорят они языке; но он был менее заботлив о том, что касалось неосуществимого на практике объединения двух церквей. Папский легат Пелагий, распоряжавшийся в Константинополе как монарх, наложил запрещение на греческий культ и строго требовал уплаты десятинной подати, веры в двойное происхождение Святого Духа и слепого повиновения римскому первосвященнику. Подобно всем тем, кто принадлежит к более слабой партии, греки ссылались на долг совести и молили о религиозной терпимости:"Наше тело, — говорили они, — принадлежит Цезарю, но наша душа принадлежит одному Богу". Император решительно воспротивился религиозному гонению, а если правда, что сами греки отравили его, то этот факт должен внушать нам самое низкое понятие о здравом смысле и признательности человеческого рода. Храбрость Генриха была вульгарным достоинством, которое он разделял с десятью тысячами рыцарей; но он был одарен таким более высоким мужеством, что в веке суеверий вступил в борьбу с гордостью и с алчностью духовенства. Он осмелился поставить в Софийском соборе свой трон по правую сторону от Патриарха, а эта смелость вызвала чрезвычайно строгое порицание со стороны папы Иннокентия Третьего. Благотворным эдиктом (который был одним из первых образчиков тех законов, которыми устанавливалась неотчуждаемость недвижимой собственности) он воспретил отчуждение ленных поместий; причиной этого было то, что многие из латинов, желавших возвратиться в Европу, уступали свои владения церкви или за духовное, или за мирское вознаграждение, а эти священные земли немедленно освобождались от военной службы, так что колония солдат могла бы мало помалу превратиться в корпорацию лиц духовного звания.

Добродетельный Генрих умер в Фессалонике, защищая это королевство и малолетнего сына своего друга Бонифация. Со смертью двух первых константинопольских императоров пресеклась мужская линия графов Фландрских. Но их сестра Иоланда была женой французского принца и матерью многочисленного семейства, а одна из ее дочерей была замужем за храбрым и благочестивым поборником Креста, венгерским королем Андреем. Если бы бароны Романии возвели его на престол, они приобрели бы сильную опору в могущественном соседнем королевстве; но осмотрительный Андрей не хотел нарушать законов о престолонаследии, и латины пригласили принцессу Иоланду вместе с ее супругом, графом Оксерским, Пьером де-Куртенэ вступить в обладание восточной империей. Для этого близкого родственника французского короля служили рекомендацией в глазах французских баронов высокое происхождение его отца и знатное происхождение его матери. Он пользовался хорошей репутацией, его владения были обширны, а во время кровопролитной экспедиции против альбигойцев его усердием и мужеством были вполне довольны и солдаты, и священники. Тщеславие могло радоваться возведению француза на константинопольский престол, но в людях благоразумных это непрочное и мнимое величие должно было возбуждать не зависть, а сострадание. Чтоб с достоинством поддерживать свое звание, Пьер де-Куртенэ был вынужден продать или заложить лучшую часть своих наследственных владений. Этим способом и благодаря как щедрости своего родственника короля Филиппа Августа, так и рыцарскому духу французской нации, он получил возможность перейти через Альпы во главе ста сорока рыцарей и пяти с половиною тысяч сержантов и стрелков. После некоторых колебаний папа Гонорий Третий согласился короновать Константинова преемника, но он совершил эту церемонию в храме, находившемся вне городских стен, потому что опасался, чтоб в ней не усмотрели признания верховенства над древнею столицей империи. Венецианцы взялись перевезти Пьера и его армию через Адриатическое море, а императрицу вместе с четырьмя детьми — в византийский дворец, но в награду за эту услугу они потребовали от нового императора, чтоб он отнял Дураццо у эпирского деспота и возвратил им этот город. Михаил Ангел, или Комнин, который был основателем своей династии, завещал свои владения и свое честолюбие своему законнорожденному брату Феодору, который уже стал угрожать владениям латинов и нападать на них. Император уплатил свой долг, безуспешно попытавшись взять Дураццо приступом; вслед за тем он снял осаду и предпринял длинный и опасный поход из Дураццо в Фессалонику. Он скоро сбился с дороги в горах Эпира; горные проходы оказались укрепленными; его съестные запасы истощились; он был задержан и введен в заблуждение обманчивыми мирными переговорами, а после того как Пьер де-Куртенэ и римский легат были арестованы на банкете, французские войска, оставшиеся без вождей и без всяких ресурсов, скоро променяли свое оружие на обманчивое обещание пощады и хлеба. Ватикан стал метать свои громы и грозить нечестивому Феодору мщением на земле и на небесах; но пленный император и его солдаты были позабыты, и упреки папы ограничивались задержанием его легата. Лишь только папа был удовлетворен освобождением этой духовной особы и обещанием религиозной покорности, он простил эпирского деспота и стал оказывать ему покровительство. Его положительные приказания сдержали пылкое усердие венецианцев и венгерского короля, и только естественная или преждевременная смерть освободила Пьера де-Куртенэ из его безвыходного плена.

Продолжительная неизвестность на счет участи, постигшей Пьера де-Куртенэ, и присутствие его жены или вдовы, которая считалась законной императрицей, были причиной того, что провозглашение нового монарха замедлилось. Незадолго перед своей кончиной горевавшая о муже Иоланда разрешилась от бремени сыном, которому было дано имя Балдуина и который был последним и самым несчастным из всех латинских принцев, царствовавших в Константинополе. Его происхождение давало ему право на преданность баронов Романии; но его детство грозило государству продолжительными смутами, и потому было отдано предпочтение правам его братьев. Старший из этих братьев, Филипп де Куртенэ, получивший в наследство от матери Намюр, был достаточно благоразумен для того, чтоб предпочесть действительное обладание маркизством призрачному обладанию империей, и вследствие его отказа был призван на константинопольский престол второй сын Пьера и Иоланды, Роберт. Несчастье, постигшее его отца, послужило для него предостережением, и он медленно и безопасно подвигался вперед сухим путем через Германию и вдоль берегов Дуная; бракосочетание его сестры с венгерским королем открыло ему свободный проход, и император Роберт был коронован Патриархом в Софийском соборе. Но его царствование было эпохой бедствий и унижений, и латинская колония, которой давали в ту пору название Новой Франции, была со всех сторон теснима греками никейскими и эпирскими. После победы, которою он был обязан скорее своему вероломству, чем мужеству, Феодор Ангел вступил в Фессалоникское королевство, выгнал оттуда сына маркиза Бонифация, слабого Димитрия, водрузил свое знамя на стенах Адрианополя и из тщеславия присовокупил свое имя к числу трех или четырех соперничавших между собою императоров. Последние остатки азиатских провинций были захвачены зятем и преемником Феодора Ласкариса, Иоанном Ватацесом, который в течение своего блестящего тридцатитрехлетнего царствования выказал дарования и полководца, и политика. Под его руководством меч наемных франков сделался самым надежным орудием его завоеваний, а то, что эти франки отказались от служения своему отечеству, было в одно и то же время и доказательством, и причиной возрождавшегося преобладания греков. Благодаря сооружению флота Ватацес стал господствовать над Геллеспонтом, завладел островами Лесбос и Родос, стал нападать на утвердившихся в Кандии венецианцев и перехватывал подкрепления, которые присылались латинам с запада и редко, и в незначительном объеме. Раз, и только один раз, латинский император выслал армию против Ватацеса, а при нанесенном этой армии поражении легли на поле битвы те рыцари-ветераны, которые были последними представителями первоначальных завоевателей. Но малодушного Роберта огорчали не столько успехи внешнего врага, сколько дерзкие выходки его латинских подданных, употреблявших во зло и слабость императора, и слабость империи. Его личные несчастья свидетельствуют о господствовавшей в его управление анархии и о свирепости нравов того времени. Влюбчивый юноша отказался от своей греческой невесты, которая была дочерью Ватацеса, и ввел в свой дворец красавицу, которая была родом из Артуа, и хотя была благородного происхождения, но была дочерью частного человека, а ее мать, соблазнившаяся блеском императорского звания, нарушила обещание, данное одному знатному бургундскому юноше. Любовь этого последнего перешла в ярость; он собрал своих друзей, силою проник во дворец, бросил в море мать, а у жены или любовницы императора безжалостно отрезал нос и губы. Вместо того чтоб наказать преступника, бароны одобрили его варварское злодеяние, которого Роберт не мог простить ни как монарх, ни как мужчина. Он бежал из преступного города и обратился с мольбой о правосудии или о сострадании к папе; ему хладнокровно посоветовали возвратиться на свое место; но прежде чем он успел последовать этому совету, он изнемог под бременем скорби, стыда и бессильной злобы.

Только в веке рыцарства личное мужество могло проложить частным людям путь к престолам иерусалимскому и константинопольскому. Верховная власть над существовавшим только по имени Иерусалимским королевством перешла к дочери Изабеллы и Конрада Монферратского и внучке Алмерика или Амори — Марии. Общественное мнение и личная воля Филиппа Августа дали ей в мужья Иоанна Бриеннского, который происходил от одного жившего в Шампани дворянского семейства и считался самым надежным защитником Святой Земли. Во время Пятого крестового похода он ходил завоевывать Египет во главе ста тысяч латинов, и довел до конца осаду Дамиетты, а постигшая его вслед за тем неудача с основанием приписывалась гордости и корыстолюбию папского легата. После бракосочетания его дочери с Фридрихом Вторымне-благодарность императора побудила его принять главное начальство над папской армией, и, несмотря на то что он был преклонных лет и был лишен престола, меч и мужество Иоанна Бриеннского всегда были готовы служить христианству. Балдуин де-Куртенэ еще не вышел из детского возраста на седьмом году царствования своего брата, и бароны Романии сознавали настоятельную необходимость вручить скипетр человеку, который был одарен энергией и снискал репутацию героя. Престарелый иерусалимский король, быть может, пренебрег бы титулом и званием регента; поэтому было решено облечь его на всю жизнь титулом и правами императора лишь с тем условием, чтоб Балдуин женился на его второй дочери и наследовал ему по достижении зрелого возраста. Выбор Иоанна Бриеннского, его репутация и личное присутствие воодушевили греков и латинов новыми надеждами; они восхищались и воинственным видом седого и энергичного старца, которому было уже более восьмидесяти лет, и его необычайно высоким ростом. Но корыстолюбие и желание покоя, как кажется, охладили его пылкую предприимчивость; его солдаты самовольно разбрелись в разные стороны, и он провел два года в постыдном бездействии, пока не был пробужден из своего усыпления опасным союзом никейского императора Ватацеса с болгарским королем Асеном. Эти союзники осадили Константинополь и с моря, и с сухого пути со стотысячной армией и с флотом из трехсот военных кораблей, между тем как все военные силы латинского императора состояли из ста шестидесяти рыцарей и небольшого числа сержантов и стрелков. Я с трудом решаюсь повторять рассказ, что герой не ограничился защитой города, сделал вылазку во главе своей кавалерии и что из сорока восьми неприятельских эскадронов не более трех спаслись от его меча. Воодушевленные его примером, пехотинцы и городские жители взяли на абордаж неприятельские корабли, стоявшие на якоре у самого подножия городских стен, и двадцать пять из них с триумфом привели в константинопольскую гавань. По зову императора его вассалы и союзники взялись за оружие, преодолели все встретившиеся на пути препятствия и одержали в следующем году вторую победу над тем же врагом. Грубые поэты того времени сравнивали Иоанна Бриеннского с Гектором, с Роландом и с Иудой Маккавеем; но их кредит и его славу умаляет молчание самих греков. Империя скоро лишилась своего последнего защитника, а перед своей смертью монарх пожелал переселиться в рай в одежде францисканского монаха.

В описаниях двойной победы Иоанна Бриеннского я не нахожу упоминаний об имени или о подвигах его воспитанника Балдуина, который уже достиг такого возраста, что мог носить оружие, и который вступил на императорский престол после смерти своего приемного отца. На царственного юношу была возложена задача, более подходившая к его характеру: его отправили в Европу с поручением посетить западных монархов, и в особенности папу и короля Франции, возбудить в них сострадание своей невинностью и своим бедственным положением и исходатайствовать от них помощь людьми и деньгами для поддержания разрушавшейся империи. Он три раза возобновлял эти нищенские посещения, по-видимому, всячески стараясь продлить их, чтоб дольше не возвращаться в Константинополь; из двадцати пяти лет своего царствования он провел большую часть вне своих владений, и нигде он не считал себя менее стесненным в своих действиях и менее уверенным в своей личной безопасности, чем на своей родине и в своей столице. В некоторых торжественных случаях его тщеславие удовлетворялось титулом августа и царскими почестями, а в то время как Фридрих Второй был отлучен от церкви и низложен на Лионском соборе, его восточный коллега восседал на троне по правую руку папы. Но сколько раз приходилось этому нищенствовавшему коронованному бродяге унижаться и в своих собственных глазах и в глазах всех наций, то вынося оскорбительные вспышки гнева, то пользуясь позорным состраданием! Когда он в первый раз прибыл в Англию, он был задержан в Дувре строгим укором за то, что осмелился, не испросив на то дозволения, поставить ногу на территорию независимого королевства. Впрочем, после непродолжительной задержки ему дозволили ехать далее; он был принят с холодной вежливостью и возвратился из Англии с подарком в семьсот марок. От папского корыстолюбия он добился только провозглашения Крестового похода и сокровища, состоявшего из индульгенций, цена которых значительно упала вследствие того, что они раздавались слишком часто и без всякого разбора. Его происхождение и несчастия расположили в его пользу его великодушного двоюродного брата Людовика Девятого; но воинственное рвение святого короля избрало для себя целью не Константинополь, а Египет и Палестину, и Балдуин временно облегчил как свою личную, так и государственную нужду продажей последних остатков своих наследственных владений — маркизства Намюрского и поместья Куртенэйского. Благодаря таким постыдным и разорительным мерам он возвратился в Романию с тридцатитысячной армией, которую страх удвоил в глазах греков. Первые депеши, посланные им во Францию и в Англию, возвещали о его победах и надеждах — о том, что он завладел окрестностями столицы на протяжении трехдневного перехода и что если ему удастся взять один важный город, которого он не называет по имени (это, вероятно, был Хиорли), то граница будет безопасна и проход будет удобен.

Но эти ожидания (если Балдуин высказывал их искренно) очень скоро рассеялись как сон; войска и сокровища Франции улетучились в его неумелых руках и, чтоб поддержать трон латинского императора, пришлось прибегнуть к позорному союзу с турками и с куманами. Чтоб упрочить союз с турками, он согласился выдать свою племянницу за царствовавшего в Иконии султана; чтоб угодить куманам, он допустил исполнение их языческих обрядов; на промежуточном пространстве, разделявшем две армии, была принесена в жертву собака, и каждый из договаривавшихся монархов отведал, в залог своей искренности, крови той жертвы, которая была принесена его новым союзником. В своем константинопольском дворце, или, вернее, в своей константинопольской тюрьме преемник Августа приказал разломать никем не занятые помещения для того, чтоб добыть на зиму топливо, и приказал снять с церквей свинцовые кровли для того, чтоб покрывать ежедневные расходы на содержание своего семейства. Итальянские купцы с трудом согласились дать ему взаймы денег за лихвенные проценты, а его сын и наследник Филипп служил в течение некоторого времени залогом за долг, сделанный императором в Венеции. Жажда, голод и нагота, несомненно, принадлежат к числу тяжелых лишений, но понятие о богатстве условно, и тот монарх, который был бы богат в положении частного человека, доводит себя до тревожного и горького положения бедняка, если не в меру увеличивает свои нужды.

Но при этой позорной нищете император и империя еще обладали одним идеальным сокровищем, которое было обязано своей фантастической ценой суеверию христиан. Ценность подлинного Креста несколько уменьшилась от его многократного разделения на части, а его продолжительное пребывание в руках неверных внушало некоторое недоверие к тем его обломкам, которые показывались и на Востоке, и на Западе. Но в императорской капелле в Константинополе хранилась другая не менее драгоценная и подлинная святыня — терновый венец, который был возложен на голову Христа. Египетские должники имели в старину обыкновение отдавать в залог мумии своих родителей, так как и честь, и религия обязывали их выкупать этот залог. Подобно им и бароны Романии заложили, в отсутствие императора, священный венец за тринадцать тысяч сто тридцать четыре золотые монеты, они не были в состоянии исполнить свое обязательство, и богатый венецианец Николай Кверини согласился удовлетворить их нетерпеливых кредиторов с тем условием, что святыня будет храниться в Венеции и сделается его полной собственностью, если не будет выкуплена в условленный короткий срок. Бароны уведомили своего государя о тяжелых условиях заключенного ими договора и об опасности лишиться залога, а так как империя не была в состоянии внести выкуп в семь тысяч фунтов стерлингов, то Балдуин постарался вырвать драгоценный залог из рук венецианцев и передать его в руки христианнейшего короля, что было бы и более прилично, и более выгодно. Но при переговорах по этому предмету были неизбежны некоторые затруднения деликатного свойства. Святой король не захотел бы приобрести святыню покупкой из опасения провиниться в святотатстве, а приискав более приличные выражения, можно было уплатить долг, принять священный дар и выразить за него свою признательность. Два доминиканца были отправлены в Венецию в качестве послов Людовика с поручением выкупить и принять священный венец, уцелевший и от опасностей морского переезда, и от преследовавших его галер Ватацеса. При вскрытии деревянного ящика они признали подлинность печатей, которые были приложены дожем и баронами к серебряной раке, а внутри этой раки находился золотой ящик, в котором был положен памятник страстей Господних. Венецианцы поневоле подчинились требованиям справедливости и влиянию могущественного короля; император Фридрих дал свободный и почетный пропуск через свои владения; французский двор выехал до города Труа в Шампани для того, чтоб с благочестием встретить эту неоценимую святыню; ее с триумфом нес по парижским улицам сам король босоногим и в одной рубашке, а Балдуина примирил с этой утратой подарок из десяти тысяч марок. Эта удачная сделка побудила латинского императора предложить Людовику с таким же великодушием и остальные украшения своей капеллы — большой обломок подлинного Креста, пеленки Сына Божия, копье, губку и оковы, которые были употреблены в дело во время страданий Христа, жезл Моисея и частичку черепа св. Иоанна Крестителя. Для помещения этих духовных сокровищ святой Людовик издержал двадцать тысяч марок на постройку в Париже той великолепной святой капеллы, которую комически обессмертила муза Буало. Подлинность этих священных предметов, находившихся в отдаленной стране и принадлежавших к отдаленной древности, не может быть доказана ссылкою на какие-либо человеческие свидетельства; но она должна быть признана теми, кто верит в совершенные этими предметами чудеса. В половине прошлого столетия застарелая язва была залечена священным уколом от прикосновения к священному терновому венцу; это чудо удостоверено самыми благочестивыми и самыми просвещенными французскими христианами, а не верить ему может только тот, кто запасся противоядием против всякого религиозного легковерия.

Владычествовавшие в Константинополе латины были окружены и теснимы со всех сторон; они надеялись удержаться там только благодаря раздорам между их врагами — греками и болгарами; но у них отняли эту надежду военные успехи и политика никейского императора Ватацеса. В его царствование Азия наслаждалась внутренним спокойствием и благоденствием на всем протяжении между Пропонтидой и утесистыми берегами Памфилии, а исход каждой из предпринятых им кампаний увеличивал его влияние в Европе. Он отнял у болгар укрепленные города, построенные в горах Македонии и Фракии, и принудил их довольствоваться теми владениями на южных берегах Дуная, которыми и в настоящее время ограничивается их территория. Единственный император римлян не мог долее выносить, чтоб владевший Эпиром принц из дома западных Комнинов оспаривал у него или разделял с ним почетные отличия императорского звания, и смиренный Димитрий, переменив цвет своих полусапожек, с признательностью принял титул деспота. Его собственные подданные, выведенные из терпения его низостью и неспособностью, обратились к своему верховному повелителю с просьбой о защите. Фессалоникское королевство было присоединено к Никейской империи после слабого сопротивления, и Ватацес стал владычествовать без соперников от пределов турецких владений до Адриатического моря. Европейские монархи уважали его за личные достоинства и за его могущество, а если бы он согласился подчиниться православным верованиям, папа, вероятно, охотно перестал бы поддерживать трон царствовавших в Константинополе латинских императоров. Но смерть Ватацеса, непродолжительное и смутное царствование его сына Феодора и беспомощное малолетство его внука Иоанна замедлили восстановление греческого владычества. Происходившие у этих греков внутренние перевороты я опишу в следующей главе, а теперь нахожу достаточным заметить, что юный монарх сделался жертвою честолюбия своего опекуна и соправителя Михаила Палеолога, который выказал в этом случае свойственные основателям новых династий добродетели и пороки. Император Балдуин льстил себя надеждой, что ему удастся снова приобрести некоторые из утраченных провинций или городов путем переговоров, не поддержанных военною силой. Его послы были отпущены из Никеи с насмешками и с презрением. Какую бы местность они ни указали, Палеолог ссылался на какую-нибудь особенную причину, по которой та местность была для него мила и дорога: в одной он родился, в другой он впервые стал командовать армией, в третьей он наслаждался и еще долго надеялся наслаждаться удовольствиями охоты. "Что же намерены вы дать нам?", — спросили удивленные послы. "Ничего, — отвечал грек, — ни одного дюйма земли. Если ваш повелитель желает мира, пусть он уплачивает мне ежегодно дань, равную той сумме, которую он получает с константинопольских таможен. На этих условиях я могу дозволить ему царствовать. Его отказ приведет к войне. Я не лишен опытности в военном деле и рассчитываю на успех, полагаясь на Бога и на мой меч". Экспедиция против эпирского деспота послужила прелюдией для его дальнейших предприятий. Хотя его победа сопровождалась поражением и хотя род Комнинов, или Ангелов, устоял среди гористой местности против его усилий и пережил его царствование, зато взятие в плен ахайского владетеля Вилардуэна лишило латинов самого деятельного и самого могущественного вассала их издыхавшей монархии. Республики Венецианская и Генуэзская вели в ту пору первую из своих морских войн из-за владычества на морях и из-за восточной торговли. И гордость, и собственная выгода побуждали венецианцев защищать Константинополь, а их соперники стали помогать его врагам, и союз генуэзцев с завоевателем-еретиком возбудил негодование в римской церкви.

Император Михаил, сосредоточивший все свое внимание на своей великой цели, лично осмотрел стоявшие во Фракии войска и увеличил построенные там укрепления. Он вытеснил латинов из их последних владений и попытался взять приступом предместие Галату; но эта попытка не удалась оттого, что один вероломный барон, с которым он находился в тайных сношениях, не мог или не захотел растворить перед ним ворота столицы. Весной следующего года его любимый генерал Алексей Стратегопул, которому он пожаловал титул цезаря, переправился через Геллеспонт во главе восьмисот всадников и небольшого числа пехотинцевдля исполнения данного ему тайного поручения. Данные Алексею инструкции предписывали ему приблизиться к столице, вслушиваться и всматриваться, но не пускаться ни на какое сомнительное или опасное предприятие. Прилегавшая к столице территория между Пропонтидой и Черным морем была заселена отважными поселянами и разбойниками, которые привыкли владеть оружием, не питали никакой преданности к установленному правительству и склонялись на сторону греков, как вследствие сходства по языку и религии, так и из материальных расчетов. Их прозвали добровольцами, а благодаря их добровольной службе армия Алексея разрослась, после присоединения к ней регулярных фракийских войск и доставленных куманами подкреплений, до двадцати пяти тысяч человек. Рвение волонтеров и собственное честолюбие Цезаря побудили его уклониться от исполнения данных ему положительных приказаний в той основательной уверенности, что успех послужит для него и оправданием, и наградой. Волонтерам нередко приходилось замечать бессилие Константинополя, нужду и страх латинов, и они стали настоятельно доказывать, что настоящая минута — самая благоприятная для нечаянного нападения и для завладения городом. Опрометчивый юноша, незадолго перед тем назначенный губернатором Венецианской колонии, отплыл с тридцатью галерами и с лучшими французскими рыцарями в безрассудном намерении завладеть городом Дафнузией, лежащим на берегу Черного моря на расстоянии сорока миль от столицы, а остальные латины были бессильны или ничего не подозревали. Их известили о переправе Алексея через Геллеспонт; но их опасения рассеялись, когда они узнали, как были немногочисленны переправившиеся с ним войска, а за происшедшим после того усилением неприятельской армии они по неосмотрительности не уследили. Алексею советовали оставить на месте главные силы его армии для того, чтоб они оказали ему поддержку в случае надобности, а самому пробраться в город ночью с отборным отрядом. В то время как нападающие стали бы приставлять штурмовые лестницы к нижней части городских стен, один престарелый грек провел бы их товарищей к подземному проходу в свой собственный дом; оттуда можно было проложить грекам дорогу внутрь города через Золотые ворота, которые уже давно были загорожены; таким образом завоеватель мог бы проникнуть в самый центр города прежде, нежели латины узнали бы о своем опасном положении. После некоторых колебаний Алексей положился на обещания волонтеров; они были искренни и отважны, и их предприятие увенчалось успехом, а описывая план предпрятия, я уже описал его успешное выполнение. Но лишь только Алексей перешел через порог Золотых ворот, он испугался своей собственной опрометчивости; он остановился и задумался над тем, что будет делать; но отчаянные добровольцы убедили его подвигаться далее, доказывая, что отступление подвергло бы его более серьезной опасности, чем нападение. Между тем как Цезарь держал свои регулярные войска в боевом порядке, куманы рассеялись во все стороны; в городе забили тревогу, а угроза разграбить и сжечь Константинополь побудила жителей принять окончательное решение. Константинопольские греки еще не позабыли своих законных монархов; генуэзские торговцы действовали под влиянием недавнего вступления в союз с греками и под влиянием своей вражды к венецианцам. Во всех городских кварталах жители взялись за оружие, и воздух огласился со всех сторон возгласами: "Долгая жизнь и победа августейшим императорам римлян Михаилу и Иоанну!" Эти возгласы долетели до слуха соперника греческих императоров Балдуина; но даже самая крайняя опасность не заставила его обнажить меч на защиту города, который он покидал, быть может, не с сожалением, а с удовольствием; он бежал из дворца к морскому берегу, откуда увидел паруса флота, возвращавшегося из своей безрассудной и безуспешной экспедиции против Дафнузии. Константинополь был утрачен безвозвратно; но латинский император отплыл вместе с самыми знатными латинскими семействами на венецианских галерах и направился к острову Эвбее, а оттуда — в Италию; там царственный беглец нашел у папы и у короля Сицилии гостеприимство, отзывавшееся в одно и то же время и презрением, и состраданием. Со времени утраты Константинополя и до своей смерти он провел тринадцать лет в том, что упрашивал католических монархов возвратить ему соединенными силами престол; он делал то же в своей молодости, и потому это положение просителя было для него не ново, и нельзя сказать, чтоб в своем последнем изгнании он был более жалок или более достоин презрения, чем во время своих трех первых поездок к европейским дворам. Его сын Филипп унаследовал воображаемую империю, а притязания дочери Филиппа Екатерины перешли путем бракосочетания к брату короля Франции Филиппа Красивого — Карлу Валуа. Женская линия дома де-Куртенэ имела немало представителей путем брачных союзов, пока слишком высокий и слишком звонкий для частных людей титул константинопольских императоров не угас незаметным образом в безмолвии и в забвении.

Окончив описание латинских экспедиций в Палестину и в Константинополь, я не могу расстаться с этим сюжетом, не указав, какое влияние имели эти достопамятные Крестовые походы на те страны, которые были их театром, и на те нации, которые были в них действующими лицами. Лишь только военные силы франков удалились, их влияние на магометанские владения в Египте и в Сирии прекратилось, но воспоминание об этом влиянии не осталось бесследным. Верные последователи пророка никогда не обнаруживали нечестивого желания изучать законы или язык идолопоклонников, и простота их первобытных нравов не подверглась ни малейшим изменениям от их мирных сношений и войн с западными чужеземцами. Греки, которые считали себя выше западников и этим обнаруживали лишь свое тщеславие, были менее неподатливы. Стараясь восстановить свое владычество, они старались не отставать от своих противников в храбрости, дисциплине и военной тактике. Новейшую западную литературу они могли основательно презирать; но ее вольный дух познакомил их с принадлежащими всем людям правами, и они заимствовали от франков некоторые правила общественной и частной жизни. Сношения между Константинополем и Италией распространили знание латинского языка, и некоторые из произведений отцов церкви и классических писателей были наконец удостоены перевода на греческий язык. Но национальные и религиозные предрассудки восточных жителей усилились от гонения, и разделение двух церквей упрочилось от владычества латинов.

Если мы сравним живших в эпоху Крестовых походов европейских латинов с греками и с арабами и сопоставим успехи, сделанные теми и другими в сфере знаний, промышленности и искусств, нашим необразованным предкам придется довольствоваться третьим местом в ряду цивилизованных народов. Их позднейшие успехи и теперешнее превосходство следует приписать особенной энергии их характера, их предприимчивости и склонности к подражанию, которых не было у их более образованных соперников, находившихся в ту пору в состоянии застоя или вступивших на попятный путь. Понятно, что при таких наклонностях латины немедленно извлекли существенную пользу из таких событий, которые знакомили их с тогдашним миром и ставили их в продолжительные и частые сношения с более цивилизованными восточными странами. Первые и самые очевидные успехи обнаружились в сфере торговли, промышленности и тех искусств, для которых служат сильным поощрением жажда наживы, физические потребности и удовлетворение чувственных влечений или тщеславия. Среди неспособных мыслить фанатиков легко мог найтись какой-нибудь пленник или пилигрим, способный подметить и оценить введенные в Каире и в Константинополе остроумные улучшения; первый, кто заимствовал оттуда устройство ветряных мельниц был благодетелем своего народа, и хотя те, которые пользовались такими благодеяниями, не платили за них признательностью, история удостоила упоминания более ярко бросающееся в глаза производство шелка и сахара, перенесенное в Италию из Греции и из Египта. Но не так скоро сказались и нашли для себя удовлетворение умственные потребности латинов; научную любознательность пробудили в Европе различные причины и более поздние события, а во времена Крестовых походов латины относились к литературе греков и арабов с беззаботным равнодушием. Они, быть может, усвоили на практике некоторые первоначальные понятия о медицине и о математике; необходимость, быть может, создала переводчиков для посредничества в делах торговцев и солдат; но торговые сношения с восточными народами не распространили в европейских школах изучения и знания восточных языков. Если в силу того же принципа, который преобладал среди магометан, латины не хотели изучать язык Корана, то желание понимать подлинный текст Евангелия должно бы было возбуждать их любознательность и прилежание, а та же самая грамматика раскрыла бы им глубину мыслей Платона и красоты произведений Гомера. Однако в течение шестидесятилетнего владычества константинопольские латины пренебрегали языком и ученостью своих подданных, и манускрипты были единственным сокровищем, которым туземцы пользовались без опасения, что оно может возбудить зависть или быть у них отнято. Правда, Аристотель служил оракулом для западных университетов, но это был варварский Аристотель, потому что его латинские приверженцы не потрудились добраться до самого источника, а смиренно заимствовали неверный и старый перевод от андалузских евреев и мавров. Побудительной причиной Крестовых походов был дикий фанатизм, а самые важные из их последствий были однородны с этой причиной. Каждый из пилигримов желал возвратиться домой со священной добычей — с приобретенными в Греции и в Палестине мощами, а каждые из этих мощей совершали чудеса и вызывали видения и до, и после того, как перешли в руки пилигримов. Новые легенды извратили верования католиков, а новые суеверия извратили их культ, и священная война сделалась тем пагубным источником, из которого возникли учреждения инквизиции, нищенствующие монашеские ордена, крайнее употребление во зло индульгенций и окончательное торжество идолопоклонства. Деятельный ум латинов питался на счет их здравого смысла и их религии, и если девятое и десятое столетия были веками невежества, то тринадцатое и четырнадцатое были веками нелепостей и вымыслов.

Исповедуя христианство и возделывая плодотворную почву, завоевавшие Римскую империю северные народы мало помалу смешались с местным населением и снова раздули огонь, который еще таился под пеплом древних искусств.

Незадолго до времен Карла Великого их поселения, уже успевшие достигнуть некоторого порядка и прочности, сделались жертвами нового нашествия норманнов, сарацинови венгров, снова погрузивших западные европейские страны в прежнюю анархию и в прежнее варварство. Перед началом одиннадцатого столетия эта вторичная буря стихла благодаря отражению врагов христианства или их обращению в новую веру. Так долго убывавший поток цивилизации стал течь с постоянно усиливавшейся быстротой, и для надежд и усилий нового поколения открылась более блестящая перспектива. В течение тех двухсот лет, когда предпринимались Крестовые походы, успехи были блестящи и быстры, а некоторые философы превозносили благотворное влияние этих священных войн, между тем как, по моему мнению, они скорее препятствовали, чем благоприятствовали умственному развитию европейцев. Жизнь и труд тех миллионов людей, которые погибли на Востоке, могли бы быть употреблены с большею пользой на введение улучшений на их родине; накоплявшиеся продукты промышленной деятельности стали бы искать для себя сбыта путем мореплавания и торговли, и мирные сношения с восточными странами послужили бы для латинов источником обогащения и просвещения. Только в одном отношении я усматриваю благотворное влияние Крестовых походов, и не столько в том смысле, что они принесли положительную пользу, сколько в том смысле, что они уничтожили прежде существовавшее зло. Большая часть европейского населения была прикована к земле без свободы, без собственности и без умственного развития, а сравнительно немногочисленные члены сословий духовного и дворянского одни считались достойными названия граждан и людей. Эта тирания поддерживалась коварством духовенства и мечом баронов. Влияние духовенства служило во времена более грубого невежества благотворным против него противоядием; оно предотвратило совершенный упадок просвещения, смягчило свирепость нравов, доставило убежище людям бедным и беззащитным и поддержало или восстановило в гражданском обществе внутреннее спокойствие и порядок. Но независимость, хищничество и раздоры феодальных владельцев не принесли никакой сколько-нибудь заметной пользы, и под железной рукой воинственной аристократии не было никакой надежды на развитие промышленности и на какие-либо улучшения. Между причинами, подготовившими разрушение этого готического здания, Крестовым походам должно быть отведено выдающееся место. В этих дорогих и опасных экспедициях истрачивалось состояние баронов и нередко угасало их потомство. Их бедность одерживала верх над их гордостью, принуждая их выдавать те хартии свободы, которые снимали с рабов оковы, охраняли жилище крестьянина и лавку ремесленника и мало помалу возвратили средства жизни и человеческую душу самому многочисленному и самому полезному сословию. Пожар, который уничтожает высокие и не приносящие плодов лесные деревья, доставляет воздух и простор выходящим из земли более мелким питательным растениям.

Отступление касательно рода Куртенэ

Высокое положение трех царствовавших в Константинополе латинских императоров послужит достаточным мотивом или извинением для отступления, в котором я намереваюсь описать происхождение и странную судьбу рода Куртенэв его трех главных ветвях: I) эдесской, II) французской и III) английской, из которых только последняя пережила восьмисотлетние перевороты.

I. Преимущества происхождения чувствуются всего сильнее и признаются с самым большим смирением в те времена, когда еще не развилась промышленность, рассыпающая богатства во все стороны, и не распространилось просвещение, разгоняющее предрассудки. Законы и нравы германцев во все века устанавливали различие между разрядами граждан; герцоги и графы, разделившие между собою империю Карла Великого, обратили свои должности в наследственные, и каждый феодальный владелец стал оставлять в наследство своим детям и свое почетное положение, и свой меч. Самые тщеславные роды принуждены примиряться с тем фактом, что во мраке средних веков совершенно исчезает их родословное дерево, которое — как бы оно ни было высоко — в конце концов оказывается выросшим из какого-нибудь плебейского корня, а их историки принуждены обращаться к событиям первых десяти столетий христианской эры, чтоб отыскивать в прозвищах, гербах и архивах доказательства их происхождения от знатных предков. При первых лучах исторического светамы различаем знатность и богатство французского рыцаря Антона; его знатность видна в ранге и титуле его отца, имя которого осталось неизвестным, а его богатство обнаружилось в том, что он построил замок Куртенэ в округе Гатинэ, в пятидесяти шести милях к югу от Парижа. Со вступления на престол сына Гуго Капета, Роберта, жившие в Куртенэ бароны выделялись между непосредственными вассалами короны, а родившийся от знатной матери внук Атона, Жоселин, принадлежал к числу героев Первого крестового похода. Родственные узы првязывали его к знамени второго графа Эдесского Балдуина Брюггского (их матери были родные сестры); тот факт, что он был признан достойным великолепного ленного поместья и умел сохранить это поместье, доказывает, что служившие под его начальством приверженцы были многочисленны, а после отъезда своего двоюродного брата сам Жоселин сделался владетелем эдесского графства, лежавшего по обеим сторонам Евфрата. Благодаря внутреннему спокойствию его владения заселились латинскими и сирийскими подданными; благодаря бережливости его магазины наполнились зерновым хлебом, вином и оливковым маслом, а его замки — золотом и серебром, оружием и конями. В течение Тридцатилетней священной войны он был попеременно то победителем, то пленником; но он умер настоящим воином на носилках во главе своих войск, а его предсмертный взгляд видел бегство турок, напавших на него в расчете на его преклонные лета и недуги. Его сыну и преемнику, носившему одинаковое с ним имя, не доставало не храбрости, а осмотрительности, и он иногда забывал, что владычество и приобретается, и сохраняется одними и теми же способами. Он вступил в борьбу с турками, не уверившись в дружбе принца Антиохийского, и, живя в Турбесселе, в Сирии среди мирных наслаждений, пренебрегал охраной христианских владений, находившихся на той стороне Евфрата. Главный из атабеков Зенги осадил в его отсутствие и взял приступом его столицу Эдессу, которую слабо обороняли трусливые и вероломные восточные уроженцы; франки не имели успеха в своей смелой попытке снова завладеть Эдессой, и Куртенэ окончил свою жизнь в алеппской тюрьме. После него все-таки осталось богатое и обширное наследственное владение. Но его вдова и его сын, будучи со всех сторон теснимы победоносными турками, уступили греческому императору за ежегодную пенсию и обязанность защищать последние остатки латинских завоеваний, и позор, сопряженный со утратой этих завоеваний. Вдовствующая графиня Эдесская удалилась со своими двумя детьми в Иерусалим; ее дочь Агнеса сделалась супругой и матерью короля; ее сын Жоселин Третий принял на себя звание первого в королевстве сенешала и за свои новые владения в Палестине был обязан нести военную службу во главе пятидесяти рыцарей. Его имя с честью фигурировало во всех событиях и мирного, и военного времени; он исчез при падении Иерусалима, и имя графов Куртенэ, принадлежавших к этой эдесской ветви, угасло вследствие вступления двух его дочерей в брак с баронами французским и немецким.

II. В то время как Жоселин царствовал по ту сторону Евфрата, его старший брат Милон (сын Атонова сына Жоселина) владел на берегах Сены замком своих предков, который впоследствии перешел к младшему из его трех сыновей Рено, или Регинальду. В летописях старинных родов редко встречаются примеры гениальных дарований или добродетелей, и гордые потомки этих родов жадно отыскивают в летописях подвиги хищничества и насилия, лишь бы только там проглядывало выдающееся мужество или, по меньшей мере, могущество. Потомки Регинальда де-Куртенэ должы бы были краснеть за этого разбойника, обобравшего и заключившего в тюрьму нескольких купцов после того, как ими были уплачены в Сенсе и в Орлеане пошлины в пользу короля. Но они будут гордиться этим злодеянием, потому что преступник не изъявлял покорности и не возвращал награбленной добычи, пока временно управлявший королевством граф Шампани не приготовился выступить против него во главе целой армии. Регинальд завещал свои владения своей старшей дочери, которая была замужем за седьмым сыном короля Людовика Толстого, а от этого брака осталось многочисленное потомство. Можно бы было ожидать, что имя Куртенэ возвысится до одного уровня с именем членов королевского рода и что потомки французского принца Пьера и Елизаветы де-Куртенэ будут пользоваться титулом и почетными отличиями принцев крови. Но их основательные притязания долго оставались в пренебрежении и в конце концов были отвергнуты, а изложение причин их опалы познакомит нас с историей этой второй ветви рода Куртенэ. 1. Из всех до сего времени непресекшихся старинных родов самый древний и, бесспорно, самый знаменитый тот, который царствует во Франции; он занимал французский престол в течение более восьмисот лет и ведет свое начало от половины девятого столетия в прямой нисходящей мужской линии. Во времена Крестовых походов он уже пользовался уважением и на Востоке и на Западе. Но женитьбу Пьера отделяли от времен Гюго Капета только пять царствований, или пять поколений, а права этих королей были еще так непрочны, что старших сыновей из предосторожности короновали при жизни их отцов. Пэры Франции долго удерживали за собою старшинство над младшими линиями королевского дома, и потому принцы крови еще не пользовались в двенадцатом столетии тем блестящим положением, какое занимают в настоящее время самые отдаленные кандидаты на престолонаследие. 2. Следует полагать, что Куртенэйские бароны стояли очень высоко и в своем собственном, и в общественном мнении, так как они могли наложить на вступившего с их дочерью в брак королевского сына обязанность принять для себя и для всех своих потомков родовое имя и герб этой дочери. Когда наследницы ленных владений вступали в брак с людьми низшего или равного звания, такой обмен имен и гербов часто требовался и допускался; но по мере того как потомки Людовика Толстого отдалялись от королевского рода, они мало помалу смешивались со своими материнскими предками, и новые Куртенэ, быть может, были сами виноваты в утрате почетных отличий своего знатного происхождения, от которых их побудил отказаться личный интерес. 3. Позор был гораздо более долговечен, чем приобретенная выгода, и после минутного блеска наступил продолжительный мрак. Родившийся от этого брака старший сын, Пьер де-Куртенэ, женился — как уже было ранее замечено — на сестре тех графов Фландрских, которые были двумя первыми царствовавшими в Константинополе латинскими императорами; он опрометчиво принял предложение баронов Романии; его двое сыновей Роберт и Балдуин царствовали один вслед за другим в Византии и утратили последние остатки латинских владений на Востоке, а внучка Балдуина Второго снова соединила этот дом родственными узами с домами Франции и Валуа. Для покрытия расходов бурного и непрочного царствования их наследственные владения были заложены или проданы, и последним константинопольским императорам приходилось жить денежными пособиями, которые доставлялись им из Рима и Неаполя.

Между тем как старшие братья расточали свое состояние на романические приключения, а Куртенэйский замок был профанирован новым плебейским владельцем, младшие ветви этого рода расширялись и размножались. Но бедность и время затмили их прежний блеск; после смерти Роберта, бывшего главным виночерпием при французском дворе, они низошли с ранга принцев на ранг баронов; следующие поколения смешались с мелким дворянством, и в лице землевладельцев Танлэя (Tanlay) и Шампиньеля (Champignelles) уже нельзя было узнать потомков Гуго Капета. Самые предприимчивые из них посвящали себя, без унижения, военному ремеслу, а менее предприимчивые и самые бедные низошли, подобно своим родственникам, принадлежавшим к ветви Дрё, до положения простых поселян. В покрытый мраком четырехсотлетний промежуток времени их знатное происхождение становилось с каждым днем все более сомнительным, а их родословная не вносилась в летописи королевского дома, и ее с трудом могут прследить тщательные розыски знатоков геральдики и генеалогии. Только в конце шестнадцатого столетия, при вступении на престол такого рода, который находился почти в таком же, как и они, отдаленном родстве с царствовавшим домом, Куртенэ снова вспомнили о своем происхождении, а возникшие на этот счет сомнения побудили их представить доказательства их происхождения от королевской крови. Они прибегли к справедливости и к состраданию Генриха Четвертого, получили благоприятные отзывы от двадцати итальянских и германских законоведов и скромно сравнивали себя с потомками Давида, у которых не могли отнять их прав ни время, ни плотническое ремесло. Но к их законным притязаниям все были глухи, а обстоятельства того времени были для них неблагоприятны. Короли из дома Бурбонов ссылались на пренебрежение со стороны дома Валуа; более близкие к царствовавшему дому и более гордые принцы крови пренебрегали таким незнатным родством; парламент не опроверг их доказательств, но, во избежание опасного прецедента, постановил решение по своему произволу и признал святого Людовика за родоначальника королевского дома. Возобновлявшиеся жалобы и протесты постоянно оставлялись без внимания, а эти бесплодные усилия прекратились в настоящем столетии со смертью последнего представителя этого рода. Их тяжелое и тревожное положение облегчалось гордым сознанием их достоинства; они решительно отвергали соблазнительные предложения богатств и милостей, и даже на смертном одре Куртенэ был способен пожертвовать своим сыном, если бы этот сын отказался из-за мирских благ от прав и титула, принадлежавших принцам французской королевской крови.

III. По старинным регистрам Фордского аббатства, девонширские Куртенэ происходили от второго сына Пьера и внука Людовика Толстого, принца Флора. Эта басня, выдуманная признательным или продажным монахом, была слишком почтительно усвоена нашими антиквариями Кем-деном и Дугдалем, но она до такой степени несовместима с истиной и с условиями того времени, что благоразумная гордость этого рода теперь уже не признает этого мнимого родоначальника. Самые достойные доверия историки полагают, что, выдав свою дочь за королевского сына, Регинальд де-Куртенэ отказался от своих владений во Франции и получил от английского монарха новую жену и новое наследственное поместье. По меньшей мере, не подлежит сомнению, что Генрих Второй отличал за военные и гражданские доблести какого-то Регинальда, носившего одинаковые с французскими Куртенэ имя и герб и, по всей вероятности, принадлежавшего к этому роду. Сюзерен мог в качестве патрона награждать своих вассалов браком со знатными наследницами ленных поместий, и Регинальд де-Куртенэ приобрел таким путем в Девоншире богатое поместье, остававшееся в руках его потомков в течение более шестисот лет. От Балдуина Брионийского, возведенного в звание норманского барона Вильгельмом Завоевателем, супруга Регинальда, Гавиза, получила почетное право владеть Окегамптонским поместьем, которое было обязано выставлять для военной службы девяносто трех рыцарей, и, несмотря на свой пол, она имела право на занятие мужских должностей наследственного виконта или шерифа и начальника королевского замка в Эксетере. Их сын Роберт женился на сестре графа Девонского; через сто лет после того, когда пресекся род Риверсов, его правнук Гюг Второй унаследовал титул, который все еще считался связанным с поземельною собственностью, и в течение двухсот двадцати лет процветали двенадцать девонширских графов, носивших имя Куртенэ. Они стояли наряду с самыми могущественными баронами и только после упорного спора уступили Арундельскому ленному владению первое место в английском парламенте; они были в родственных связях с самыми знатными семействами — с Вересами, с Деспенсерами, с Сен-Джонсами, с Тальбо, с Богунами и даже с самими Плантагенетами, а тот Куртенэ, который сначала был лондонским епископом, а потом кентерберийским архиепископом, подвергся во время спора с Джоном Ланкастерским обвинению, что он проникнут нечестивым доверием к могуществу и к многочисленности своих родственников. В мирное время Девонские графы жили в каком-нибудь из принадлежавших им в западной части Англии многочисленных замков и поместий; их огромные доходы тратились на дела благочестия и на гостеприимство, а эпитафия Эдуарда, прозванного вследствие постигшего его несчастья Слепым и за его добродетели — Добрым, заключает в себе остроумное нравоучение, которое, однако, может быть употреблено во зло неосмотрительною щедростью. После признательного упоминания о пятидесяти пяти годах согласия и счастья, доставленных ему его супругой Мабелой, добрый граф так выражается из своей могилы:

What we gave, we have;

What we spent, we had;

What we left, we lost.

(Что мы роздали, то имеем; что мы издержали, то прежде имели; что мы после себя оставили, то утратили.)

Но их утраты в этом смысле слова много превосходили то, что они раздавали и истрачивали, и их наследники были не менее бедняков предметами их отеческой заботливости. Суммы, которые они уплачивали за ввод во владение, свидетельствуют об обширности их поместий, а некоторые из этих поместий сохранились в их роде с тринадцатого и четырнадцатого столетий. В военное время английские Куртенэ несли обязанности рыцарства и удостоивались его почетных отличий. На них нередко возлагалась обязанность собирать девонширскую и корнваллийскую милицию и командовать ею; они нередко сопровождали своего верховного повелителя на границу Шотландии, а поступая за условленное вознаграждение на иностранную службу, они иногда имели при себе до восьмидесяти оруженосцев и столько же стрелков. Они сражались и на море, и на суше под знаменем Эдуардов и Генрихов; их имена выделялись при описании битв и турниров и в первом списке кавалеров ордена Подвязки; трое братьев из рода Куртенэ принимали участие в победе, одержанной Черным принцем над испанцами, и в течение шести поколений английские Куртенэ приучались презирать ту нацию и ту страну, к которым принадлежали по своему происхождению. В борьбе между приверженцами двух Роз графы Девонские приняли сторону Ланкастерского дома, и трое братьев кончили свою жизнь или на полях сражений, или на эшафоте. Их почетные отличия и поместья были им возвращены Генрихом Седьмым; дочь Эдуарда Четвертого не сочла за унижение брак с одним из Куртенэ; их сын был возведен в звание маркиза Экзетерского и пользовался милостивым расположением своего двоюродного брата Генриха Восьмого, а в так называемом Парчевом лагере (Camp of Cloth of Gold) он переломил копье в борьбе с французским монархом. Но милостивое расположение Генриха послужило прелюдией для опалы; эта опала была предвестницей смерти, а между теми, которые пали жертвами недоверчивости тирана, маркиз Экзетерский был одним из самых знатных и самых невинных. Его сын Эдуард жил пленником в лондонской башне и умер изгнанником в Падуе, а тайная любовь королевы Марии, к которой он относился с пренебрежением, быть может из привязанности к принцессе Елизавете, набросила романтический оттенок на историю этого красивого юноши. Остатки его наследственного достояния перешли в посторонние семьи путем бракосочетаний его четырех теток, а его личные почетные отличия были ему возвращены патентами следующих королей, как если бы они считались легально утраченными. Но до сих пор еще не пресеклась младшая ветвь рода Куртенэ, происходившая прямо от первого графа Девонского Гюга и постоянно жившая в Поудергамском замке со времен Эдуарда Третьего по настоящее время, то есть в течение более четырехсот лет. Ее владения увеличились от пожалований и от разработки земель в Ирландии, и ей недавно было возвращено почетное звание пэров. Тем не менее Куртенэ до сих пор сохранили плачевный девиз, в котором отстаивается невинность их старинного рода и оплакивается его упадок. Скорбь о прошлом величии, конечно, не мешает им наслаждаться теперешними благами; в длинном ряде летописей самая блестящая эпоха рода Куртенэ была вместе с тем и эпохой самых больших для них несчастий, а богатые пэры Великобритании не могут завидовать тем константинопольским императорам, которые странствовали по Европе, вымаливая подаяния для того, чтоб добыть средства для поддержания своего достоинства и для защиты своей столицы.

ГЛАВА LXII
Греческие императоры, царствовавшие в Никее и в Константинополе. — Возвышение и царствование Михаила Палеолога. — Его притворный союз с папой и с римской церковью. — Враждебные замыслы Карла Анжуйского. — Восстание в Сицилии. — Война каталонцев в Азии и в Греции. — Перевороты в Афинах и теперешнее положение этого города. 1204 ^_ 1456 г.г.

Утрата Константинополя на минуту возвратила грекам энергию. Принцы и знать были вынуждены покинуть свои дворцы, чтоб взяться за оружие, и обломки разваливавшейся империи попали в руки самых энергичных или самых ловких кандидатов. В длинных и бесцветных византийских летописях не легко найти такие две личности, которые могли бы стоять наряду с Феодором Ласкарисом и с Иоанном Дукой Ватацесом, снова водрузившими и поддержавшими римское знамя в Никее, в Вифинии. Различие в их личных достоинствах удачно соответствовало различию их положений. В начале своей деятельности спасшийся бегством Ласкарис владычествовал только над тремя городами и имел под своим начальством только две тысячи солдат; его царствование было эпохой самоотверженной неутомимой борьбы, вызванной отчаянием; во всех военных предприятиях он рисковал и своею жизнью, и своей короной, а живших на берегах Геллеспонта и Меандра его врагов поражала удивлением быстрота его движений и покоряла его отвага. В течение его победоносного восемнадцатилетнего царствования Никейское княжество расширилось до размеров целой империи. Владычество его преемника и зятя Ватацеса было утверждено на более прочном фундаменте, имело более широкую цель и располагало более обильными ресурсами, и, как по своим природным наклонностям, так и из личных интересов, Ватацес заранее взвешивал риск каждого предприятия, выжидал благоприятную минуту и обеспечивал успех своих честолюбивых замыслов. Описывая упадок Латинской империи, я вкратце упоминал о расширении владычества греков и о постепенных успехах того осмотрительного завоевателя, который в свое тридцатитрехлетнее царствование вырвал провинции из рук местных и иноземных узурпаторов и наконец окружил со всех сторон столицу — этот безлистный и высохший пень, готовый пасть под первым ударом топора. Но его внутреннее мирное управление еще более достойно упоминания и похвалы. Общественные бедствия того времени уменьшили и народонаселение, и средства существования; уже не было ни побудительных причин, ни средств для занятия земледелием, и самые плодородные поля оставались невозделанными или незаселенными. Часть этих свободных земель была возделана по распоряжению императора и в его личную пользу; под его управлением и бдительным надзором доходы стали превосходить то, что могло бы добыть искусство частных фермеров; императорские домены сделались садом и житницей Азии, и император создал обильный источник богатств, не разоряя своего народа. Сообразно свойствам почвы его поля или засевались хлебом, или отводились под виноградники; его пастбища были покрыты лошадьми и волами, овцами и свиньями, и когда Ватацес подарил императрице корону, украшенную бриллиантами и жемчугом, он с улыбкой на устах сообщил ей, что эти драгоценные украшения добыты продажей яиц от его бесчисленных домашних птиц. Доходы с его поместий шли на содержание дворца и госпиталей, на поддержание его личного достоинства и на благотворительность. Влияние его примера было еще более полезно, чем увеличение его доходов; земледелию были возвращены и прежняя безопасность, и прежний почет, а знать научилась извлекать из своих поместий верный и независимый доход, вместо того чтоб обирать народ или (что почти то же самое) вымаливать придворные должности для прикрытия своей нищеты. Излишек зернового хлеба и скота охотно покупали турки, с которыми Ватацес старался поддерживать тесную и искреннюю дружбу; но он не поощрял ввоза иностранных товаров — дорогих восточных шелковых материй и изящных произведений итальянских мануфактур. "Природные требования и нужды, — говорил он, — должны быть удовлетворены; но моды могут возникать и исчезать по воле монарха"; а его поучения и личный пример поддерживали простоту нравов и хозяйственную деятельность. Воспитание юношества и распространение научных познаний были самыми серьезными предметами его забот; он основательно утверждал — не касаясь вопроса о первенстве, — что в человеческом обществе самые важные личности — принц и философ. Его первой женой была дочь Феодора Ласкариса Ирина, славившаяся гораздо более своими личными достоинствами и свойственными ее полу кроткими добродетелями, чем своим происхождением от Ангелов и Комнинов, кровь которых текла в ее жилах, передавая ее мужу наследственные права на империю. После ее смерти Ватацес был помолвлен с незаконнорожденной дочерью императора Фридриха Второго, Анной или Констанцией; но так как его невеста еще была слишком молода для вступления в брак, то он завел любовную связь с находившейся в ее свите итальянкой и по свойственной влюбленным слабости окружил свою любовницу почестями законной императрицы, хотя и не дал ей соответствующего титула. Монахи порицали это увлечение как гнусный грех, за который он будет осужден на вечные мучения, а их суровые угрозы лишь обнаруживали терпеливость царственного любовника. Наш философский век может извинить этому монарху только одну порочную склонность, которая выкупалась множеством добродетелей, а приговор его соотечественников над его слабостями, точно так же как и над более бурными страстями Ласкариса, смягчался признательностью к этим двум новым основателям империи. Рабы, жившие, под владычеством латинов и не знавшие ни законов, ни внутреннего спокойствия, завидовали счастью своих соотечественников, снова приобретших свою национальную свободу, а Ватацес сумел внушить всем грекам убеждение, что они должны, ради своего собственного интереса, поступать в число его подданных.

Нравственный упадок сильно заметен при переходе от Ватацеса к его сыну Феодору — от основателя империи, поддерживавшего ее на своих плечах, к наследнику, наслаждавшемуся блеском своего величия. Однако в характере Феодора не было недостатка в энергии; он был воспитан в отцовской школе, в занятиях войной и охотой; он еще не пытался завладеть Константинополем, но в течение своего непродолжительного трехлетнего царствования три раза проникал во главе своих армий внутрь Болгарии. Его добродетели были запятнаны раздражительностью и недоверчивостью; первый из этих недостатков может быть приписан непривычке к какому-либо контролю, а второй мог натурально возникнуть из неясного и неправильного взгляда на нравственную испорченность человеческого рода. Во время одного похода в Болгарию он спросил у своих главных министров совета по какому-то политическому вопросу, и греческий логофет Георгий Акрополит осмелился оскорбить его выражением своего самостоятельного и искреннего убеждения. Император обнажил до половины свой палаш, но сдержал свою ярость для того, чтоб подвергнуть Акрополита более позорному наказанию, несмотря на то что Акрополит принадлежал к числу высших должностных лиц в империи, ему было приказано сойти с коня в присутствии императора и армии; с него сорвали одежду, и двое гвардейцев или палачей, разложив его на земле, били его палками так долго и так сильно, что, когда Феодор приказал им остановиться, у великого логофета едва достало силы, чтоб встать на ноги и дотащиться до своей палатки. После нескольких дней, проведенных взаперти, Акрополит получил от императора безусловное приказание занять прежнее место в совете, и до такой степени заглохли у греков чувства чести и стыда, что сам пострадавший рассказал нам о своем позоре. Жестокосердие императора усилилось от мучительной болезни, от преждевременного приближения смерти и от подозрения, что он был жертвою яда и магии. Его родственники и приближенные платили за каждый взрыв его гнева жизнью или состоянием, утратой зрения или какого-нибудь члена тела, и сын Ватацеса заслужил перед смертью от своих подданных или, по меньшей мере от своих придворных, название тирана. Одна матрона из рода Палеологов прогневила его тем, что отказалась выдать свою красавицу-дочь за низкого плебея, которого рекомендовал император из прихоти. Без всякого внимания к ее происхождению и летам ее посадили по шею в мешок вместе с кошками, а этих кошек кололи острыми иглами для того, чтоб они сильнее царапали несчастную пленницу. Перед смертью император выразил желание миловать и быть помилованным; его основательно тревожила будущность его сына и преемника Иоанна, которому было только восемь лет и потому предстояло переживать опасную эпоху продолжительного несовершеннолетия. Император возложил опекунские обязанности на святость Патриарха Арсения и на мужество высшего дворцового служителя Георгия Музалона, столько же любимого своим монархом, сколько ненавидимого народом. Вследствие частых сношений с латинами в греческой империи мало помалу вошли в употребление наследственные титулы и привилегии; а потому знатные семьи были оскорблены возвышением недостойного фаворита, влиянию которого они приписывали ошибки и бедствия прошлого царствования. На первом совете, собравшемся после смерти императора, Музалон произнес с высокого трона тщательно обработанную речь, в которой защищал свое поведение и свои намерения; его скромность была награждена единодушными выражениями уважения и преданности, а самые закоренелые из его врагов всех громче приветствовали в его лице защитника и спасителя римлян. Восьми дней оказалось достаточно для того, чтоб подготовить успех заговора. На девятый деньсовершалось торжественное погребение умершего монарха в соборной церкви азиатского города Магнезии, лежащего на берегах Герма, у подножия горы Сипила, — то есть в том самом городе, где он испустил дух. Священные обряды были прерваны восстанием гвардейцев; Музалон был умерщвлен вместе со своими братьями и со своими приверженцами у подножия алтаря, а в товарищи к отсутствовавшему Патриарху был назначен самый выдающийся по рождению и по личным достоинствам греческий аристократ Михаил Палеолог.

Из тех, кто гордится своими предками, большинство должно довольствоваться местною или домашнею славой, и только очень немногие осмеливаются вносить свои семейные воспоминания в публичные летописи своего отечества. Еще в половине одиннадцатого столетия знатный род Палеологов занимал важное и видное место в византийской истории; храбрый Георгий Палеолог был тот, кто возвел на престол родоначальника Комнинов, а его родственники или потомки не переставали при каждом новом поколении командовать армиями и руководить государственными делами. Императорское семейство не считало для себя унижением родственные с ними связи, и если бы строго соблюдался закон о престолонаследии в пользу женщин, супруга Феодора Ласкариса должна бы была уступить свои права своей старшей сестре, матери того Михаила Палеолога, который впоследствии возвысил свой род до императорского престола. Знатность происхождения возвеличивалась в его лице достоинствами полководца и государственного мужа; в своей ранней молодости он был возведен в звание коннетабля, или начальника французских наемников; его личные ежедневные расходы никогда не превышали трех золотых монет; но его честолюбие делало его и жадным, и щедрым, а подаркам, которые он раздавал, придавала особую ценность приветливость его обхождения. Привязанность, которую он внушил солдатам и народу, возбуждала зависть при дворе, и Михаил три раза избежал опасностей, в которые был вовлечен своей собственной неосмотрительностью или неосмотрительностью своих друзей.

 I. В царствование Справедливости и Ватацеса возник между двумя офицерами спор: один из них обвинял другого в отстаивании наследственных прав Палеологов. Согласно с новой юриспруденцией латинов спор был разрешен поединком; обвиняемый был побежден, но он не переставал настоятельно утверждать, что виновен был он один и что он выражал свое опрометчивое или преступное мнение без одобрения или без ведома своего патрона. Тем не менее невинность коннетабля возбуждала сильные подозрения; недоброжелатели не переставали преследовать его своими наветами, а хитрый царедворец архиепископ филадельфийский убедил его подчиниться суду Божию и вынести испытание огнем. За три дня до испытания на руку обвиняемого надели мешок, который запечатали царской печатью, и он должен был три раза пронести раскаленный докрасна железный шар от алтаря до балюстрады святилища, не прибегая ни к каким уверткам и не подвергаясь никаким физическим повреждениям. Чтоб уклониться от этого опасного испытания, Палеолог прибегнул к остроумной шутливости. "Я воин, — сказал он, — и не боюсь вступить в борьбу с моими обвинителями с оружием в руках; но я — мирянин и грешник, не одаренный способностью творить чудеса. Ваше благочестие, святой епископ, достойно небесного заступничества, и я готов принять из ваших рук раскаленный шар, который будет служить поручительством за мою невинность". Архиепископ смутился, император улыбнулся — и оправдание или помилование Михаила было упрочено новыми наградами, с одной стороны, и новыми заслугами, с другой.

 II. Состоя в следующее царствование в звании никейского губернатора, Михаил был втайне извещен, что отсутствующий император питал к нему недоверие и что ему придется поплатиться или жизнью, или зрением. Вместо того чтобы дожидаться возвращения Феодора и его приговора, коннетабль бежал с несколькими приверженцами из города за пределы империи, и хотя дорогой его ограбили степные турки, он нашел при дворе султана гостеприимное убежище. В своем неловком положении изгнанника Михаил сумел согласовать долг признательности с долгом патриотической преданности: он обнажал свой меч для борьбы с татарами, предостерегал от опасностей стоявшие на римской границе гарнизоны и содействовал своим влиянием заключению мирного договора, в который было включено условие о его помиловании и возвращении в отечество.

 III. В то время как Михаил охранял западные провинции от царствовавшего в Эпире деспота, он снова возбудил при дворе подозрения и подвергся осуждению, и такова была его верноподданническая преданность или слабость, что он подчинился приказанию заковать его в цепи и вести пешком из Дураццо в Никею на расстоянии шестисот миль. Вежливость посланца, на которого было возложено это поручение, облегчила его несчастное положение; болезнь императора рассеяла его опасения, а то, что Феодор поручил ему перед смертью своего сына, послужило доказательством и невинности Палеолога, и его влияния.

Но его невинность была так сильно оскорблена, а его влияние было так велико, что уже ничто не могло сдерживать этого даровитого подданного на открывшемся для его честолюбия поприще. На совете, собравшемся после смерти Феодора, он прежде всех принес присягу в верности Музалону и прежде всех ее нарушил, а вел он себя с такой ловкостью, что пожал плоды происшедшей через несколько дней после того резни, не навлекши на себя не только никаких обвинений в этом преступлении, но даже никаких упреков. При выборе регента он взвешивал личные интересы и страсти кандидатов, отклонял их зависть и ненависть от самого себя, направляя ее на их соперников, и доводил их всех до сознания, что после их притязаний самыми основательными были притязания Палеолога. На время продолжительного несовершеннолетия монарха он принял или присвоил себе правительственную власть с титулом великого герцога; Патриарх пользовался почетом, но не имел никакого влияния, а мятежную аристократию он подкупал или сдерживал преобладающим влиянием своего гения. Плоды бережливости Ватацеса были положены на хранение в укрепленном замке на берегах Герма под надзором верных варангов; коннетабль удержал за собою высшее начальство над иноземными войсками или умел подчинять их своему влиянию; он употребил гвардейцев на то, чтоб овладеть сокровищем, а сокровище употребил на то, чтоб подкупить гвардейцев, и какое бы он ни делал неправильное употребление из общественных сумм, его характер не допускал подозрений в личном корыстолюбии. Он старался и сам, и через своих эмиссаров распространять между подданными всех классов убеждение, что их собственное благосостояние будет увеличиваться соразмерно с прочностью его власти. Он облегчил податное бремя — этот постоянный повод для народных жалоб — и воспретил как испытания огнем, так и судебные поединки. Эти варварские учреждения уже были отменены или утратили свою обязательную силу и во Франции, и в Англии, а обращение к приговору меча было оскорбительно как для здравого смысла народа образованного, так и для нравов народа невоинственного. Ветераны были признательны за то, что средства существования были обеспечены для их жен и детей; священники и философы хвалили пылкое рвение, с которым Палеолог поддерживал религию и ученые занятия; а его неопределенное обещание награждать заслуги каждый применял к своим собственным надеждам. Сознававший влияние духовенства, Михаил с успехом старался снискать расположение этого могущественного сословия. Он нашел удобный для этого случай в дорого стоившей поездке духовенства из Никеи в Магнезию; самых влиятельных прелатов соблазнила щедрость, которую он выказывал во время своих ночных визитов, а неподкупный Патриарх был польщен почетом, который ему оказывал его новый коллега, ведя по городу за узду его мула и отодвигая на почтительное расстояние докучливую народную толпу. Не отказываясь от прав своего царского происхождения, Палеолог поощрял свободное обсуждение выгод, доставляемых наследственной монархией, а его приверженцы спрашивали наглым тоном победителей, какой бедный вверит свое здоровье искусству наследственного доктора и какой торговец вверит управление своим кораблем искусству наследственного кормчего? Ввиду юности императора и неизбежных при несовершеннолетии монарха опасностей требовалось назначение достигшего зрелых лет и опытного регента — требовалось назначение такого соправителя, который стоял бы выше зависти своих сверстников и был бы облечен титулом и правами царского достоинства. Великий герцог согласился опекать и воспитывать Феодорова сына для пользы юного принца и его народа, не ища никаких выгод ни для самого себя, ни для своего семейства; но он с нетерпением ожидал той счастливой минуты, когда он передаст в более надежные руки императора управление его наследственным достоянием и когда сам станет в неизвестности наслаждаться жизнью частного человека. Сначала ему были даны титул и прерогативы деспота, дававшие ему право носить пурпуровую мантию и занимать второе место в империи. Впоследствии было условлено, что Иоанн и Михаил будут провозглашены соимператорами и будут подняты на щит, но что первенство будет предоставлено более высокому происхождению первого из них. Два царственных соправителя поклялись во взаимной дружбе, а на случай, если бы между ними произошел разрыв, подданные поклялись восстать против зачинщика ссоры; это было двусмысленное выражение, которое легко могло сделаться источником раздоров и междоусобиц. Палеолог казался довольным, но в день коронования в Никейском соборе его ревностные приверженцы стали горячо отстаивать его права на первенство и по летам, и по заслугам. Этот неуместный спорный вопрос был устранен тем, что коронование Иоанна Ласкариса было отложено до более удобной минуты, и юный император фигурировал в свите своего опекуна с легкой короной на голове, а императорскую корону получил из рук Патриарха один Михаил. Арсений не без крайней неохоты перестал отстаивать интересы своего питомца; но варанги размахивали своими боевыми секирами; от напуганного юноши вынудили знак одобрения, а иные стали громко утверждать, что жизнь ребенка не должна долее служить препятствием для благосостояния целого народа. Признательный Палеолог щедро осыпал своих приверженцев почестями и должностями. В среде своего собственного семейства он возвел одного из своих родственников в звание деспота и двоих — в звание севастократоров; Алексею Стратегопулу он пожаловал титул цезаря, а этот старый полководец отплатил за оказанное ему отличие тем, что возвратил греческому императору Константинополь.

На втором году царствования Михаила, в то время как для него служили резиденцией дворец и сады Нимфея подле Смирны пришло в ночную пору первое известие об удивительном событии, о котором ему сообщила его сестра Евлогия осторожно его разбудив. Вестник был человек никому не известный или незнатный; он не привез никаких писем от победоносного Цезаря, а после поражения Ватацеса и после недавней неудачи, постигшей самого Палеолога, трудно было поверить, чтоб столицей мог овладеть врасплох отряд из восьмисот солдат. Подозрительного посланца задержали, объявив ему, что, если сообщенное им известие окажется вымышленным, он будет наказан смертью, а если оно окажется верным, он получит щедрую награду; двор колебался в течение нескольких часов между надеждой и страхом, пока не прибыли от Алексея посланцы, которые подтвердили известие и привезли с собой победные трофеи — меч и скипетр, полусапожки и шапку, брошенные узурпатором Балдуином во время торопливого бегства. Немедленно были созваны епископы, сенаторы и представители знати, и никогда еще никакое известие не было принято с более искренней и всеобщей радостью. В тщательно обдуманной речи новый константинопольский монарх выразил свою радость по случаю счастья, выпавшего на его долю и на долю всей нации. "Было время, — сказал он, — давно прошедшее время, когда Римская империя простиралась от Адриатического моря до берегов Тигра и до границ Эфиопии. После утраты провинций в то бедственное время даже нашу столицу вырвали из наших рук западные варвары. После того как счастье нам совершенно изменило, оно снова возвратилось к нам; но это было счастье беглецов и изгнанников, и когда нас спрашивали, где находится отечество римлян, мы, краснея, указывали на страны этого мира и на небесные пространства. Теперь божеское Провидение возвратило нам город Константина — этот священный центр религии и империи; наше мужество и наша предприимчивость могут сделать из этого важного приобретения залог и предвестие будущих побед". Нетерпение монарха и народа было так сильно, что Михаил совершил свой торжественный въезд в Константинополь через двадцать дней после изгнания латинов. Перед ним растворились Золотые ворота; благочестивый завоеватель сошел с коня, и перед ним несли чудотворную икону Марии Путеводительницы, будто Святая Дева сама вела его в храм своего Сына — в Софийский собор. Но когда стихли первые порывы благочестия и гордости, он с горестью заметил, что его столица была безлюдна и в развалинах. Дворец был в копоти и в грязи, и повсюду были видны следы грубой невоздержанности франков; целые улицы были уничтожены огнем или обратились в развалины от ветхости построек; и со священных, и с несвященных зданий были сняты все украшения, и, как будто предчувствовавшие свое скорое изгнание из Константинополя, латины ограничивали свою предприимчивость тем, что все грабили и разоряли. Торговля прекратилась под гнетом анархии и материальных лишений, а народонаселение уменьшилось вместе с обеднением города. Греческий монарх прежде всего позаботился о возвращении знатным семействам дворцов, составлявших собственность их предков, а когда-то принадлежавшие этим предкам дома или земли из-под домов были возвращены тем семьям, которые могли предъявить законные доказательства своих наследственных прав. Но старинные роды большей частью пресеклись или вымерли, и оставшаяся без владельцев собственность перешла в руки монарха. Чтоб снова населить Константинополь, Михаил стал привлекать туда своими щедрыми пособиями провинциальных жителей, и храбрые добровольцы переселились в столицу, которая была им обязана своим освобождением. Французские бароны и знатные французские семьи удалились вместе со своим императором; но терпеливая толпа незнатных латинов привязалась к стране и была равнодушна к перемене властителей. Вместо того чтоб выгонять пизанцев, венецианцев и генуэзцев из их факторий, благоразумный завоеватель принял от них верноподданическую присягу, стал поощрять их предприимчивость, подтвердил их привилегии и дозволил им жить под юрисдикцией их собственных должностных лиц. Пизанцы и венецианцы остались на жительство в тех же городских кварталах, где прежде жили; но генуэзцы приобрели своими заслугами право на признательность греков и вместе с тем возбуждали в них своим могуществом зависть. Их независимая колония была первоначально поселена в приморском порте Гераклее, во Фракии. Их скоро отозвали оттуда и предоставили им в исключительное владение предместье Галату; это был выгодный пост, на котором оживилась их торговля и с которого они стали оскорблять величие Византийской империи.

Взятие Константинополя было отпраздновано как начало новой эры для империи; завоеватель по праву сильного один повторил в Софийском соборе обряд своего коронования, а титул и высокое положение его питомца и законного государя Иоанна Ласкариса были мало помалу преданы забвению. Но права царственного юноши еще были живы в памяти народа и он уже приближался к той поре возмужалости, когда пробуждается честолюбие. Палеолог побоялся или посовестился марать свои руки в крови невинного юноши; но тревожное положение узурпатора и родственника побудило его обеспечить за собою престол посредством одного из тех недоконченных преступлений, с которыми так освоились новейшие греки. Потеря зрения делала нового принца неспособным к какой-либо деятельности; но вместо того чтоб безжалостно выколоть ему глаза, у него уничтожили зрительный нерв ослепительным блеском докрасна раскаленного металла, и Иоанн Ласкарис был отправлен в один из отдаленных замков, где провел много лет в одиночестве и в забвении. Такое хладнокровное и обдуманное преступление, по-видимому, несовместимо с раскаянием; но если бы Михаил и мог расчитывать на небесное милосердие, он не был недоступен для упреков и для мщения со стороны тех, кто был возмущен его жесткосердием, и, запуганный его жестокостью, раболепный двор или одобрял его поступок, или хранил молчание; но духовенство имело право говорить от имени их общего невидимого властителя, а во главе его святых легионов стоял прелат, который по своему характеру был недоступен ни для каких соблазнов, внушаемых надеждой или страхом. После непродолжительного отречения от своего звания Арсений согласился снова вступить на духовный константинопольский престол и руководить восстановлением церкви. Хитрость Палеолога долго вводила в заблуждение благочестивую наивность прелата, который надеялся, что своей терпеливостью и покорностью смягчит узурпатора и оградит личную безопасность юного принца. Когда Арсений узнал, как бесчеловечно поступили с этим принцем, он обнажил духовный меч и на этот раз суеверие стало на стороне человеколюбия и справедливости. На собрании епископов, воодушевившихся его примером и рвением, Патриарх отлучил императора от церкви, хотя из предосторожности не переставал произносить имя Михаила в публичных молитвах. Восточные епископы не усвоили опасных принципов древнего Рима и не подкрепляли своих духовных кар низложением монархов и освобождением народов от верноподданической присяги. Но тот христианин, который был отлучен от Бога и от церкви, делался предметом общего отвращения, а среди буйного и фанатического столичного населения это отвращение могло вызвать покушение на жизнь императора или могло возбудить народное восстание. Палеолог понял опасность своего положения, сознался в своей вине и стал молить своего судью о помиловании; но что было сделано, было непоправимо; плодами преступления император уже воспользовался, а самая строгая эпитимия, о наложении которой он молил Патриарха, могла бы возвысить преступника до репутации святого. Неумолимый Патриарх не указал никаких средств для искупления и не дал никакой надежды на помилование, а только объявил, что за такое великое преступление велико должно быть и наказание. "Не полагаете ли вы, — сказал Михаил, — что я должен отречься от престола?" При этих словах он подал Патриарху свой императорский меч как будто с готовностью отказаться от него. Арсений торопливо протянул руку к этому символу верховной власти, но, когда он заметил, что император вовсе не расположен купить свое помилование такой дорогой ценой, он с негодованием удалился в свою келью, оставив перед дверью преклонившего колена и проливавшего слезы императора.

Созданные этим отлучением от церкви опасности и скандал не прекращались в течение более трех лет, пока время и раскаяние преступника не смягчили народного негодования и пока высшее духовенство не стало осуждать Арсения за непреклонность, столь несогласную с тем беспредельным милосердием, которому поучает Евангелие. Император стал с коварством намекать на то, что, если к нему по-прежнему не будут снисходительны в его собственных владениях, он постарается найти более снисходительного судью в римском первосвященнике; но было гораздо более удобно и гораздо более целесообразно найти или создать такого судью в начальнике византийской церкви. Имя Арсения приплели к каким-то неясным слухам об открытии заговора между недовольными; в его возведении на патриаршеский престол и в его управлении нашли какие-то неправильности, которые нельзя было оставлять безнаказанными; собрание епископов постановило приговор о его низложении, и он был отправлен под военным конвоем на один из маленьких островов Пропонтиды. Перед своим отправлением в ссылку он внезапно потребовал, чтобы была сделана строгая проверка церковных сокровищ; он хвастался тем, что все его богатство, состоявшее из трех золотых монет, было приобретено переписыванием псалмов, ни на минуту не отрекался от свободы своих убеждений и до последнего издыхания отказывал в помиловании, которого просил царственный преступник. После некоторых колебаний на византийский патриаршеский престол был возведен адрианопольский епископ Григорий; но его авторитет оказался недостаточным для отпущения императорских грехов, и это важное дело было возложено на пользовавшегося общим уважением монаха Иосифа. Это назидательное зрелище было устроено в присутствии сената и народа; после шестилетнего отлучения от церкви смиренный кающийся был снова принят в общество верующих, а человеколюбие было удовлетворено тем, что император обязался в доказательство своего раскаяния мягче обходиться с содержавшимся в заключении Ласкарисом. Но мужество Арсения перешло к той могущественной партии недовольных, которая образовалась из монахов и лиц духовного звания и которая упорно придерживалась раскола в течение более сорока восьми лет. Михаил и его сын относились к убеждениям этих недовольных с осторожностью и с уважением, и примирение с последователями Арсения сделалось предметом серьезных забот и для церкви, и для государства. Со свойственной фанатикам самоуверенностью они предложили доказать основательность своих убеждений посредством совершения чуда, и когда две бумаги с изложением их собственных мнений и мнений их противников были брошены в пылавшую жаровню, они ожидали, что пламя пощадит католическую истину. Увы! обе бумаги были уничтожены неразборчивым пламенем, а это неожиданное обстоятельство, восстановив согласие на один день, продлило ссору, не прекращавшуюся при жизни целого поколения. Окончательный мирный договор засвидетельствовал победу последователей Арсения; духовенство воздержалось в течение сорока дней от исполнения церковных обязанностей; на мирян была наложена легкая эпитимия; тело Арсения было положено в святилище, а монарху и народу были отпущены грехи их отцов от имени усопшего святого.

Для преступления, совершенного Палеологом, служило мотивом или, по меньшей мере, предлогом желание обеспечить будущность его семейства, и он поспешил упрочить наследственную передачу верховной власти, разделив ее внешние отличия со своим старшим сыном. Андроник, впоследствии прозванный Старшим, был провозглашен и коронован римским императором на пятнадцатом году от рождения и постоянно носил этот титул с самого начала своего продолжительного и бесславного царствования — в течение первых девяти лет как соправитель своего отца, а в течение остальных пятидесяти как его преемник. Даже Михаил был бы признан более его достойным престола, если бы умер частным человеком, а нападки его светских и духовных врагов оставляли ему немного времени для забот о его собственной славе и о счастьи его подданных. Он отнял у франков некоторые из лучших островов архипелага — Лесбос, Хиос и Родос; его брату Константину было поручено высшее военное командование в Малвазии и Спарте, и греки снова завладели восточной частью Морей от Аргоса и Наполи до мыса Тенар. Патриарх громко порицал это пролитие христианской крови и с наглостью прерывал военные предприятия императоров выражениями своих опасений и сомнений; но в то время как эти завоевания совершались на Западе, страны, лежащие по ту сторону Геллеспонта, были оставлены беззащитными на произвол турок, а опустошения, которым они подверглись, оправдали предсмертное предсказание одного сенатора, что возвращение в Константинополь будет гибелью для Азии. Победы Михаила были одержаны его генералами; его меч ржавел во дворце, а в своих сделках с папой и с королем Неа-польским император запятнал свою политическую ловкость жестокосердием и обманом.

I. Ватикан был самым натуральным убежищем для свергнутого с престола латинского императора, и папа Урбан Четвертый, выказывавший сострадание к несчастьям Балдуина, по-видимому, намеревался вступиться за его права. Он приказал проповедовать Крестовый поход против греческих еретиков, обещая полное отпущение грехов; он отлучил от церкви союзников и приверженцев этих еретиков, просил Людовика Девятого вступиться за его родственника и потребовал десятой доли церковных доходов Франции и Англии для покрытия расходов этой священной войны. Хитрый Михаил, внимательно наблюдавший за подымавшейся с Запада бурей, старался приостановить или ослабить неприязненные действия папы путем отправки смиренных посольств и почтительных писем; при этом он намекал на то, что заключение мира послужит подготовкой для примирения двух церквей и для подчинения восточной церкви папскому верховенству. Римское правительство не поддалось на такой грубый обман, и Михаилу отвечали, что сыновнее раскаяние должно предшествовать отцовскому помилованию и что только одна вера (какое двусмысленное слово) могла служить основой для дружбы и для союза. После разных отсрочек и отговорок приближение опасности и настойчивость Григория Десятого принудили Михаила вступить в более серьезные переговоры; он стал ссылаться на пример великого Ватацеса, а греческое духовенство, понимавшее намерения своего государя, не встревожилось от первых шагов к примирению и к изъявлению покорности. Но когда Михаил стал торопиться с заключением договора, оно решительно объявило, что латины были еретики, хотя и не по имени, но на самом деле, и что оно чувствует отвращение к этим иноземцам как к самой гнусной и самой презренной части человеческого рода. Императору пришлось подкупать и застращивать самых популярных епископов и склонять их поодиночке на свою сторону, ссылаясь то на христианское милосердие, то на общественную пользу. Тексты отцов церкви и военные силы франков были взвешены на весах теологии и политики, и самые умеренные из членов духовенства были доведены до сознания, что можно было, не одобряя прибавки к никейскому символу веры, согласовать противоположные учения об исхождении св. Духа от Отца через Сына и об исхождении св. Духа от Отца и Сына и объяснить их в одном и том же правильном и католическом смысле. Учение о верховенстве папы было не так трудно понять, но было не легко ему подчиниться; впрочем, Михаил доказывал своим монахам и епископам, что они могут признавать римского епископа лишь по имени первым из Патриархов и что, живя в большом от него отдалении, могут охранять свободу восточной церкви от вредных последствий права апелляции. Он заявил, что скорее пожертвует своей жизнью и своим престолом, чем откажется от малейшей доли православных верований или национальной независимости, и это заявление было скреплено золотою буллой.

Патриарх Иосиф удалился в монастырь с целью выждать заключение договора и, смотря по тому, каковы будут его последствия, или отказаться от патриаршеского престола, или снова вступить на него; документы, свидетельствовавшие о примирении и покорности, были подписаны императором, его сыном Андроником, тридцатью пятью архиепископами и митрополитами и членами местных соборов, а чтоб увеличить список епископств, в него внесли немало таких епархий, которые утратили свое существование под игом неверующих. Посольство, состоявшее из самых надежных министров и прелатов, отправилось в Италию с драгоценными украшениями и редкими благовониями для алтаря св. Петра и с тайным приказанием быть беспредельно уступчивыми. Папа Григорий Десятый принял послов на Лионском соборе во главе пятисот епископов. Он со слезами на глазах обнял своих долго заблуждавшихся и наконец раскаявшихся детей, принял присягу от послов, отрекшихся от ереси от имени обоих императоров, украсил прелатов перстнями и митрами, пропел по-гречески и по-латыни никейский символ веры с присовокуплением слова filioque и выразил свою радость по поводу того, что именно в его царствование совершилось объединение церквей восточной и западной. Для довершения этого благочестивого дела папские нунции были немедленно отправлены вслед за возвращавшимися домой византийскими депутатами, а данные им инструкции доказали, что политика Ватикана не могла довольствоваться пустым верховным титулом. Им было предписано предварительно ближе ознакомиться с характером монарха и народа и затем отпустить грехи тем членам еретического духовенства, которые подпишут клятвенное обещание отречься от своих заблуждений и впредь быть послушными; им было приказано ввести во всех церквах настоящий символ веры, подготовить прием для кардинала-легата, который будет облечен всеми полномочиями, соответствующими его званию, и объяснить императору, какие мирские выгоды он может извлечь из того, что будет пользоваться покровительством римского первосвященника.

Но они не нашли ни одного друга среди нации, произносившей с отвращением слова "Рим” и "уния". Правда, Патриарх Иосиф был устранен; его место было занято ученым и умеренным Векком, а император, руководствуясь прежними соображениями, все еще придерживался своих прежних публичных заявлений. Но в интимных беседах Палеолог делал вид, будто сожалеет о высокомерии латинов и порицает их нововведения, а между тем как он унижал себя этим двойным лицемерием, он поощрял и наказывал сопротивление своих подданных. Совокупное решение нового и древнего Рима подвергло упорных еретиков отлучению от церкви; меч Михаила приводил в исполнение наложенные церковью наказания, а когда нельзя было достигнуть цели путем убеждений, император прибегал к аргументам иного рода: к тюремному заключению и ссылке, к бичеванию и изувечению — этим пробным камням трусости и мужества, как выразился один историк. В Этолии, Эпире и Фессалии еще царствовали два греческих принца с титулом деспотов; они подчинились верховенству Константинополя, но не захотели подчиниться узам римского первосвященника и успешно поддерживали свой отказ с оружием в руках. Спасшиеся бегством монахи и епископы собрались под их покровительством на собор и отплатили своим противникам тем же, что сами от них получили, — объявили их еретиками с присовокуплением оскорбительного названия вероотступников; владетель Трапезунда согласился принять императорский титул, на который уже утратил свое право Михаил, и даже жившие в Негропонте, Фивах, Афинах и Морее латины, позабыв заслугу новообращенных, стали явно или тайно помогать врагам Палеолога. Его любимые генералы, принадлежавшие по рождению к числу его родственников, мало помалу покинули его или отказались от участия в таком деле, в котором усматривали святотатство. Его сестра Евлогия, одна из его племянниц и две двоюродные сестры стали составлять против него заговор; другая из его племянниц, королева Болгарская Мария вступила, с целью его низвергнуть, в переговоры с египетским султаном, а их измена выдавалась общественным мнением за самую высшую из добродетелей. Когда папские нунции стали настаивать на довершении начатого дела, Палеолог откровенно рассказал им все, что сделал для них, и все, что из-за них вытерпел. Он доказал им, что преступные сектанты обоего пола и всякого звания были лишены почетных отличий, состояния и свободы, и показал им список конфискаций и наказаний, которым подверглись многие из самых близких к императору и самых достойных его милостивого расположения людей. Их повели в тюрьму и показали им четырех принцев царской крови, сидевших закованными в цепи в четырех углах комнаты и потрясавших своими оковами от скорби и ярости. Двое из этих заключенных впоследствии освободились из тюрьмы; одному из них дала свободу покорность, а другому — смерть; но их двое товарищей были наказаны за свое упорство лишением зрения, и даже те греки, которые менее всех противились соединению двух церквей, оплакивали эту ужасную и не предвещавшую ничего доброго жестокость. Кто преследует людей за их религиозные верования, тот должен ожидать, что гонимые будут его ненавидеть; но он может находить некоторое утешение в свидетельстве своей совести, в одобрении со стороны своих приверженцев, а иногда и в успехе своего предприятия. Напротив того, лицемерие Михаила, руководствовавшегося одними политическими расчетами, должно было внушать ему ненависть к самому себе, презрение к его приверженцам, уважение и зависть к мятежникам, которые ненавидели и презирали его. Между тем как его насилия внушали жителям Константинополя отвращение, в Риме его укоряли в мешкотности и не доверяли его искренности; наконец папа Мартин Четвертый исключил греческого императора из лона той самой церкви, в которую этот император старался ввести своих еретических подданных. Лишь только тиран кончил жизнь, единство двух церквей было уничтожено и отвергнуто по единодушному желанию всех греков; в церквах был совершен обряд очищения; люди, подвергнутые эпитимии, снова вступили в лоно церкви, а сын Михаила Андроник, оплакав прегрешения и заблуждения своей юности, из благочестия отказал трупу своего отца в приличном для монарха и для христианина погребении.

II. В эпоху бедственного положения латинов константинопольские городские стены и башни пришли в упадок; они были восстановлены и укреплены Михаилом, который сложил там обильные запасы зернового хлеба и соленой провизии из опасения, что ему скоро придется выдерживать осаду против западных монархов. Между этими монархами самым опасным соседом был владетель обеих Сицилий; но пока эти страны находились во власти незаконного сына Фридриха Второго, Манфреда, его монархия была скорее оплотом, чем угрозой для Восточной империи. Хотя узурпатор был храбр и предприимчив, ему было достаточно забот об охране его престола; папы один вслед за другим отлучали его от церкви и тем побудили его отказаться от защиты общих латинских интересов, а те армии, которые могли бы осадить Константинополь, были задержаны Крестовым походом, предпринятым против внутреннего врага римского правительства. Корона обеих Сицилий должна была служить наградой тому, кто отомстит за папу; она досталась брату св. Людовика, герцогу Анжуйскому и Прованскому Карлу, который стоял во время этой священной экспедиции во главе французского рыцарства. Так как Манфред был нелюбим своими христианскими подданными, то он набрал армию между сарацинскими колонистами, которые были поселены его отцом в Апулии, и этой отвратительной мерой объясняется недоверие христианского героя, отвергавшего всякие условия примирения. "Передайте от меня султану Нокеры, — сказал Карл, — что нашими судьями будут Бог и меч и что или он отправит меня в рай, или я отправлю его в ад". Две армии вступили в бой, и хотя мне неизвестно, какая участь постигла Манфреда в том мире, мне известно, что в здешнем мире он лишился в кровопролитной битве при Беневенте своих приверженцев, своего королевства и жизни. Неаполь и Сицилия были немедленно заселены воинственной расой французских дворян, а их честолюбивый вождь задумал завоевание Африки, Греции и Палестины. Особые соображения могли направить его предприимчивость прежде всего на Византийскую империю, а не полагавшийся на свои собственные силы Палеолог неоднократно сдерживал честолюбие Карла тем, что взывал к человеколюбию св. Людовика, который еще не утратил своего влияния на ум своего свирепого брата. Внимание этого брата было на короткое время занято внутренними делами вследствие вторжения последнего представителя швабского императорского дома Конрадина; но этот юноша не устоял в неравной борьбе, а его публичная казнь на эшафоте доказала соперникам Карла, что они должны дрожать как за свои владения, так и за свою жизнь. Последний Крестовый поход св. Людовика на берега Африки еще раз отсрочил опасность, которая угрожала византийскому императору. И личные интересы, и чувство долга побудили короля Неапольского содействовать успеху этого предприятия и своими войсками и своим личным присутствием. Смерть св. Людовика избавила его от докучливых наставлений добродетельного цензора; владетель Туниса признал себя данником и вассалом Сицилийского королевства, и уже ничто не мешало самым отважным из французских рыцарей предпринять под начальством Карла поход на греческую империю. Договор и брачный союз связали интересы Карла с интересами дома Куртенэ; его дочь Беатриса была помолвлена за сына и наследника императора Балдуина, Филиппа; на содержание Филиппа была назначена пенсия в шестьсот унций золота, а его великодушный отец заранее распределил между своими союзниками восточные царства и провинции, ограничив владения самого императора только Константинополем и его окрестностями на протяжении одного дня пути. В эту опасную минуту Палеолог поспешил подписаться под символом веры и прибегнуть к покровительству римского первосвященника, который в этом случае с успехом принял на себя и разыграл роль ангела мира и общего отца всех христиан. По его требованию меч Карла остался прикованным к своим ножнам, и греческие послы видели в папской прихожей, как Карл, глубоко оскорбленный отказом одобрить и благословить его предприятие, грыз в порыве ярости зубами свой скипетр из слоновой кости. Он, по-видимому, с уважением подчинялся бескорыстному посредничеству Григория Десятого; но Карла мало помалу оттолкнули высокомерие и пристрастие Николая Третьего, и привязанность этого папы к его родственникам из дома Орсини отняла у церкви самого ревностного из ее приверженцев. Союз, составленный против греков латинским императором Филиппом, королем обеих Сицилий, и Венецианской республикой, созрел до того, что было решено приступить к делу, а избрание на папский престол французского уроженца Мартина Четвертого скрепило союз между зачинщиками предприятия. Филипп дал союзу свое имя, Мартин снабдил его буллой об отлучении от церкви, венецианцы доставили ему эскадру из сорока галер, а грозные военные силы Карла состояли из сорока графов, десяти тысяч рыцарей, многочисленного отряда пехоты и флота, в котором насчитывалось более трехсот кораблей и транспортных судов. Был назначен отдаленный срок, в который эти грозные военные силы должны были собраться в порт Бриндизи; но еще прежде истечения этого срока отряд из трехсот рыцарей вторгся в Албанию и осадил крепость Белград. Его поражение могло на минуту польстить тщеславию константинопольского двора, но более прозорливый Михаил, не полагавшийся на свои военные силы, возложил свою надежду на успех заговора — на тайную работу крысы, которая переедала тетиву у лука сицилийского тирана.

В числе живших в изгнании приверженцев швабского дома находился Иоанн Прокида, у которого был отнят небольшой остров того же имени, принадлежавший ему в Неаполитанском заливе. Он происходил из благородного семейства, но получил образование ученого и, во избежание нищеты, в то время как жил в изгнании, стал на практике заниматься медициной, которую изучил в Салернской школе. Ему уже нечего было терять, кроме жизни, а презрение к жизни — главное качество в мятежнике. Прокида был одарен искусством вести переговоры, придавать убедительность своим доводам и скрывать свои тайные побуждения, а в своих различных сделках с правительствами и с частными людьми он умел внушать им убеждение, что заботится только об их интересах. Новые владения Карла терпели финансовые и военные угнетения всякого рода, жизнь и состояние его итальянских подданных приносились в жертву величию их повелителя и бесчинству его приверженцев. Ненависть неаполитанцев сдерживалась его присутствием; но более слабое управление его наместников внушало сицилийцам и презрение, и отвращение; своим красноречием Прокида расшевелил в этих островитянах стремление к свободе и внушил каждому из баронов убеждение, что их собственные интересы требуют их участия в общем предприятии. В надежде на помощь иноземцев он посетил дворы греческого императора и короля Арагонского Петра, владевшего приморскими странами Валенсией и Каталонией. Честолюбивому Петру была предложена корона, на которую ему давали законное право его брак с сестрой Манфреда и предсмертная воля Конрадина, который бросил с эшафота кольцо своему наследнику и отмстителю. Палеолога было не трудно склонить к тому, чтоб он отвлек своего врага от внешней войны при помощи внутреннего восстания, и греческая субсидия из двадцати пяти тысяч унций золота была с выгодой употреблена на вооружение каталонского флота, который отплыл под священным знаменем с притворною целью напасть на живших в Африке арабов. Неутомимый миссионер восстания, переодевшись монахом или нищим, поспешил из Константинополя в Рим и из Сицилии в Сарагосу; враг Карла папа Николай скрепил договор своей собственной печатью, а своей дарственной записью он передал ленные поместья св. Петра из владения дома Анжуйского во владение дома Арагонского. Несмотря на то что заговор был широко распространен и что в нем участвовало огромное число людей, он хранился в непроницаемой тайне в течение более двух лет, и каждый из заговорщиков усваивал заявление Петра, что он отрежет свою левую руку, если она узнает о намерениях его правой руки. Мина была подведена глубоко и искусно, но едва ли можно с уверенностью решить, что было причиной происшедшего в Палермо взрыва — случайность или заранее обдуманный умысел.

Накануне Светлого Воскресенья, в то время как процессия из безоружных граждан направлялась к одной из загородных церквей, французский солдат грубо оскорбил одну девушку из благородного семейства. За свою попытку изнасиловать женщину виновник был немедленно наказан смертью, и хотя войскам сначала удалось разогнать народную толпу, многочисленность и ярость этой толпы в конце концов одержали верх; заговорщики воспользовались этим благоприятным случаем; пламя восстания разлилось по всему острову, и восемь тысяч французов лишились жизни во время безразборной резни, которой было дано название Сицилийских вечерень. Во всех городах были вывешены знамена свободы и церкви; мятежники воодушевлялись личным присутствием или мужеством Прокиды, а отплывший от африканских берегов в Палермо Петр Арагонский был приветствован жителями как король и спаситель острова. Карл был поражен удивлением и растерялся, когда узнал о восстании народа, над которым он так долго безнаказанно тиранствовал, а в первом порыве скорби и благочестия он, как рассказывают, воскликнул: "О Боже! если ты захотел унизить меня, то по меньшей мере низводи меня с вершины величия не вдруг, а мало помалу!" Его флот и его армия, уже собравшиеся в итальянских портах, были торопливо отозваны от участия войне с греками, а городу Мессине пришлось, по его географическому положению, прежде всех других выдержать первые взрывы его мстительности. Местные жители не были в состоянии сопротивляться и не могли ожидать помощи извне; поэтому они изъявили готовность раскаяться и покориться, если им будет дана всеобщая амнистия и если им будут возвращены их прежние привилегии. Но в монархе снова заговорило прежнее высокомерие, и папский легат, несмотря на самые горячие настояния, ничего не мог от него добиться кроме обещания, что он помилует всех тех, кто не попадет в список восьмисот мятежников, участь которых будет предоставлена на произвол государя. Отчаяние вдохнуло в мессинцев новое мужество; на помощь к ним пришел Петр Арагонский, а недостаток съестных припасов и страх, который внушала морякам эпоха равноденствия, побудили его соперника удалиться к берегам Калабрии. В то же время знаменитый каталонский адмирал Рожер де Лория очистил канал от неприятельских судов во главе своей непобедимой эскадры; французский флот, состоявший не столько из галер, сколько из транспортных судов, был сожжен или уничтожен, а это событие, обеспечив независимость Сицилии, вместе с тем обеспечило и безопасность греческой империи. За несколько дней до своей смерти император Михаил был обрадован известием о гибели врага, которого он и ненавидел, и уважал, и, быть может, был доволен общим мнением, что, если бы между Карлом и Палеологом не возникло вражды, Константинополь и Италия скоро подчинились бы одному повелителю. С этой несчастной минуты жизнь Карла была рядом невзгод; его столица подверглась нападению, его сын был взят в плен, а он сам сошел в могилу, не успев снова вступить в обладание островом Сицилия, который был окончательно отделен от Неаполитанского королевства после двадцатилетней войны и был передан в качестве независимого королевства во владение младшей линии арагонского дома.

Никто, полагаю, не обвинит меня в склонности к суевериям; тем не менее я должен заметить, что даже в этом мире в натуральном ходе событий иногда ясно видны следы нравственного возмездия. Первый Палеолог спас свою империю тем, что вовлек западные страны в восстания и в кровопролитную борьбу, а из этого семени раздоров выросло целое поколение жестокосердных людей, которые расшатали трон его сына. В наше время государственные долги и налоги составляют тот тайный яд, который отравляет нашу жизнь даже при полном внутреннем спокойствии, а под слабым и беспорядочным управлением средневековых монархов внутреннее спокойствие нарушалось остававшимися без дела войсками. Наемники, которые из лености не хотели добывать трудом средства пропитания, а из гордости не хотели просить милостыни, приучались жить грабежом; становясь под знамя какого-нибудь вождя, они могли грабить и с большим достоинством и с большим успехом, а не нуждавшийся в их службе и тяготившийся их присутствием монарх старался излить этот поток на какую-нибудь из соседних стран. После восстановления внутреннего спокойствия в Сицилии тысячи генуэзцев, каталонцев и др., сражавшихся на море и на суше под анжуйским или под арагонским знаменем, соединились в одну нацию благодаря сходству своих нравов и тождеству своих интересов. Узнав о вторжении турок в принадлежавшие грекам азиатские провинции, они пожелали получить в этой войне свою долю жалования и добычи, а король Сицилии Фридрих не пожалел расходов на то, чтоб доставить им средства для морского переезда. В течение двадцатилетних войн они не знали никакого другого отечества, кроме своего корабля или лагеря; военное ремесло было их единственной профессией; оружие было их единственной собственностью; они не признавали никаких других добродетелей кроме храбрости; сопровождавшие их женщины впитали в себя бесстрашие своих любовников и мужей; о каталонцах рассказывали, что одним ударом своих палашей они рассекали надвое и всадника и его коня, а этот слух уже был сам по себе грозным оружием. Рожер де-Флор был самым популярным из их вождей, а своими личными достоинствами он затмевал своих более гордых арагонских соперников. Он родился от брака одного, служившего при дворе Фридриха Второго, германского дворянина со знатной уроженкой города Бриндизи; сначала он был тамплиером, потом он был вероотступником и морским разбойником и наконец сделался самым богатым и самым могущественным из всех, кто командовал эскадрами на Средиземном море. Он отплыл из Мессины в Константинополь с восемнадцатью галерами, четырьмя большими кораблями и восемью тысячами авантюристов, а Андроник Старший верно исполнил заключенный с ним договор и принял этих грозных союзников с радостью, к которой примешивался страх. Для приема Рожера был отведен дворец, и одна из племянниц императора была выдана замуж за храброго иноземца, который немедленно вслед за тем был возведен в звание великого герцога или адмирала Романии. После необходимого отдыха Рожер перевез свои войска через Пропонтиду и смело повел их против турок; в двух кровопролитных сражениях он положил на месте тридцать тысяч мусульман, принудил неприятеля прекратить осаду Филадельфии и удостоился названия избавителя Азии. Но вслед за непродолжительным благосостоянием эта несчастная провинция снова сделалась жертвою рабства и разорения. Жители попали (по выражению одного греческого историка) из огня в полымя, и неприязнь турок оказалась менее пагубной, чем дружба каталонцев. Эти последние считали своей собственностью жизнь и состояние тех, кого они защищали от неприятеля; молодые девушки спасались от тех, над кем был совершен обряд обрезания, только для того, чтоб волей или неволей переходить в объятия христианских воинов; взыскание денежных пеней и субсидий сопровождалось необузданным хищничеством и самовольными экзекуциями, и великий герцог осадил принадлежавший Римской империи город Магнезию в наказание за оказанное ему сопротивление. Эти бесчинства Рожер оправдывал увлечениями и раздражением победоносной армии, которая, быть может, не захотела бы ему повиноваться или подвергла бы его собственную жизнь опасности, если бы он осмелился наказывать своих верных приверженцев, которых лишали справедливой и условленной награды за их заслуги. Угрозы и жалобы Андроника обнаруживали бессилие и бедность империи. Своей золотой буллой он пригласил к себе на службу только пятьсот всадников и тысячу пехотинцев; тем не менее он добровольно принял и содержал толпы нахлынувших добровольцев. Между тем как самые храбрые из его союзников довольствовались месячным жалованьем в три византина или в три золотых монеты, каталонцам было назначено по одной или даже по две унции золота, так что их годовое жалованье доходило почти до ста фунтов стерлингов; один из их вождей скромно оценивал свои будущие заслуги в триста тысяч крон, и уже более миллиона было издержано государственной казной на содержание этих дорогих наемников. Труд земледельца был обложен тяжелым налогом; из жалованья должностных лиц стали удерживать одну треть, а при чеканке монеты стали прибегать к таким постыдным подделкам, что на двадцать четыре доли приходилось только пять долей чистого золота. По требованию императора Рожер очистил провинцию, в которой уже нечего было грабить; но он отказался распустить свои войска, и между тем как на словах был почтителен, он вел себя и как человек независимый, и как враг. Он заявил, что, если бы Андроник выступил против него, он сделал бы сорок шагов вперед для того, чтоб пасть ниц перед императором, но, снова встав на ноги, он не позабыл бы, что его жизнь и его меч находятся в распоряжении его друзей. Великий герцог Романии согласился принять титул Цезаря и внешние отличия этого звания, но он не принял на себя управления Азией, которое было ему вновь предложено с тем условием, что его будут снабжать зерновым хлебом и деньгами и что он уменьшит свою армию до безопасной цифры — трех тысяч человек.

Смертоубийство служит последним ресурсом для трусов. Цезарь увлекся желанием посетить императорскую резиденцию в Адрианополе и был заколот служившими в гвардии аланами в апартаменте императрицы и в ее присутствии, и хотя это преступление было приписано личной злобе гвардейцев, соотечественники Рожера, жившие в Константинополе в мирной беззаботности, были все осуждены монархом и народом на изгнание. Испуганные смертью своего вождя, авантюристы обратились в бегство и рассеялись по берегам Средиземного моря. Но один закаленный в боях отряд из тысячи пятисот каталонцев или французов удержался в сильно укрепленном Галлиполи, на берегах Геллеспонта, развернул арагонское знамя и предложил выставить десять или сто воинов для борьбы с таким же числом врагов с целью отомстить за своего вождя или доказать его невинность. Вместо того чтоб принять этот смелый вызов, сын и соправитель Андроника император Михаил решился подавить неприятеля численным превосходством своих военных сил; он напряг все свои усилия к тому, чтоб организовать армию из тридцати тысяч всадников и тридцати тысяч пехотинцев, и Пропонтида покрылась кораблями греков и генуэзцев. В двух сражениях эти грозные силы не устояли ни на море, ни на суше против отчаянного мужества и дисциплины каталонцев; юный император спасся бегством и укрылся в своем дворце, оставив небольшой отряд для охраны ничем не защищенной страны. Победа оживила надежды авантюристов и увеличила их число; люди разных наций соединились под названием и под знаменем Великой роты, и три тысячи турецких новообращенных покинули императорскую службу для того, чтоб принять участие в этом военном товариществе. Обладание городом Галлиполи дало каталонцам возможность пресечь торговлю, которая велась с Константинополем и по Черному морю, и опустошать берега Европы и Азии по обеим сторонам Геллеспонта. Чтоб предотвратить их нападение на столицу, греки сами опустошили большую часть византийских окрестностей; крестьяне укрылись вместе со своим домашним скотом в городе и в один день убили без всякой для себя пользы огромное число овец и волов, которых негде было поместить и нечем было кормить. Четыре раза император Андроник искал мира и четыре раза он получал непреклонный отказ, пока недостаток съестных припасов и раздоры вождей не принудили каталонцев удалиться от берегов Геллеспонта и от окрестностей столицы. Остатки Великой роты, отделившись от турок, двинулись через Македонию и Фессалию в Грецию в надежде найти там новые места для поселения.

После нескольких веков забвения греки были пробуждены из своего усыпления нападением латинов для того, чтоб испытать новые бедствия. В течение двухсот пятидесяти лет, отделяющих первое завоевание Константинополя от последнего, владычество над этой почтенной страной было предметом спора между разными мелкими тиранами; ее старинные города снова испытали бедствия внешних и внутренних войн, не будучи за это вознаграждены дарами гения и свободы, а если рабство заслуживает предпочтения перед анархией, то они могут теперь с удовольствием отдыхать под игом турок. Я не буду излагать историю малоизвестных династий, то возвышавшихся, то приходивших в упадок на континенте и на островах; но умолчание о судьбе Афин было бы с нашей стороны доказательством непростительного неуважения к этому первому и самому благородному центру наук и свободных искусств. При дележе империи княжество Афинское и Фиванское досталось знатному бургундскому воину Оттону де-ла-Рош вместе с великогерцогским титулом, который латины понимали по-своему, но который, по безрасудному уверению греков, вел свое начало от времен Константина. Оттон следовал за знаменем маркиза Монферратского; обширные владения, которыми он был обязан своей необыкновенной ловкости или своему необыкновенному счастью, мирно переходили по наследству к его сыну и двум внукам до той минуты, когда вследствие брака одной из наследниц они перешли к старшей ветви Бриеннского дома, без перемены национальности своих правителей, а лишь с переменой семейства. Родившийся от этого брака сын Вальтер Бриеннский унаследовал герцогство Афинское и с помощью каталонских наемников, которым раздал ленные поместья, он завладел более чем тридцатью замками, принадлежавшими его вассалам или соседним владетелям. Но когда его известили о приближении и о намерениях Великой роты, он собрал семьсот рыцарей, шесть тысяч четыреста всадников и восемь тысяч пехотинцев и смело вступил с неприятелем в бой на берегах реки Кефиса в Беотии. У каталонцев было не более трех с половиною тысяч всадников и четырех тысяч пехотинцев, но эту малочисленность они возместили хитростью и дисциплиной. Они искусственным образом затопили поля, окружавшие их лагерь; герцог устремился вместе со своими рыцарями на зеленеющий луг безо всяких опасений или без всяких предосторожностей; их лошади увязли в грязи, и герцог был разбит наголову вместе с большею частью французской кавалерии. Члены его семейства и его соотечественники подверглись изгнанию, а его сын Вальтер Бриеннский, сохранивший титул герцога Афинского, был во Флоренции тираном, во Франции коннетаблем и кончил свою жизнь в битве при Пуатье. Аттика и Беотия послужили наградой для победоносных каталонцев; победители женились на вдовах и на дочерях убитых врагов, и в течение четырнадцати лет Великая рота наводила страх на греческие государства. Их раздоры заставили их подчиниться верховенству арагонского дома, и короли Сицилии располагали до конца четырнадцатого столетия Афинами, как располагают провинцией или наследственным уделом. После французов и каталонцев третьей династией было семейство Аккайоли, которое во Флоренции считалось плебейским, но пользовалось большим влиянием в Неаполе, а в Греции было облечено верховною властью. Члены этой династии украсили Афины новыми зданиями и сделали из них столицу государства, в состав которого входили Фивы, Аргос, Коринф, Дельфы и часть Фессалии. Их владычеству был положен конец Мехмедом Вторым, который приказал удавить последнего герцога и воспитал его сыновей в дисциплине и в религии сераля.

Хотя от Афиносталась только тень того, чем они были прежде, они до сих пор имеют от восьми до десяти тысяч жителей, из которых три четверти — греки по религии и по языку, а остальные — турки, отчасти утратившие свою национальную гордость и степенность от частого соприкосновения с местным населением. Дар Минервы — оливковое дерево — все еще цветет в Аттике, а мед горы Гиметта еще ничего не утратил из своего тонкого аромата, но вялая местная торговля находится в руках чужеземцев, а обработка этой бесплодной почвы предоставлена бродячим валахам. Афиняне до сих пор отличаются остротою и проницательностью своего ума; но когда эти качества не облагорожены свободой и не озарены светом знания, они перерождаются в коварство, направленное к удовлетворению личных интересов; оттого-то и вошла в обыкновение поговорка: "Милосердный Боже, избави нас от евреев, которые живут в Фессалониках, от турок, которые живут в Негропонте, и от греков, которые живут в Афинах!" Чтоб увернуться от тирании турецких пашей, этот хитрый народ прибегнул к такому средству, которое облегчило его рабскую зависимость, но увеличило его позор. В половине прошедшего столетия афиняне выбрали себе в покровители кизляр-агу, или главного из черных евнухов сераля. Этот эфиопский раб, пользующийся доверием султана, снисходит до того, что принимает ежегодную дань в тридцать тысяч крон; еще пять или шесть тысяч крон берет себе местный воевода, который ежегодно утверждается в своей должности этим евнухом, а афиняне такие искусные политики, что им редко не удается сместить или наказать правителя, который их притесняет. Их частные распри разрешаются архиепископом; это — один из самых богатых прелатов греческой церкви, так как он пользуется доходом в тысячу фунтов стерлингов; сверх того, существует трибунал из восьми геронтов, или старшин, выбираемых восемью городскими кварталами; знатные семьи не в состоянии проследить свою генеалогию более чем за триста лет, но их главные представители отличаются степенным видом, меховыми шапками и пышным титулом архонтов. Иные утверждают из склонности к сравнениям, что новейший язык афинян — самый испорченный и самый варварский из семидесяти диалектов простонародного греческого языка, это мнение преувеличено, но в отечестве Платона и Демосфена не легко можно найти экземпляр их сочинений или человека, читавшего эти сочинения. Афиняне прогуливаются с беспечным равнодушием среди славных развалин древности и дошли до такого нравственного упадка, что даже неспособны восхищаться гением своих предков.

ГЛАВА LXIII
Междоусобные войны и разрушение Византийской империи. — Царствование Андроника Старшего, Андроника Младшего и Иоанна Палеолога. — Регентство Иоанна Кантакузина; его восстание, царствование и отречение от престола. — Поселение генуэзской колонии в Пере и в Галате. — Войны этих генуэзцев с империей и с городом Константинополем. 1282-1391 г.г

Продолжительное царствование Андроника Старшего достопамятно главным образом спорами, которыми занималась греческая церковь, вторжением каталонцев и усилением оттоманского могущества. Он считался самым ученым и самым добродетельным из всех монархов того времени; но его добродетели и его ученость не содействовали ни его личному нравственному усовершенствованию, ни благосостоянию общества. Будучи рабом самых гнусных суеверий, он был со всех сторон окружен видимыми и невидимыми врагами, и пламя ада было для его воображения не менее страшно, чем пламя войны с каталонцами или с турками. В царствование Палеологов избрание Патриарха было самой важной государственной заботой; во главе греческой церкви обыкновенно стояли честолюбивые и фанатические монахи, а их пороки или добродетели, их ученость или невежество были одинаково вредны или достойны презрения. Патриарх Афанасий навлек на себя ненависть духовенства и народа тем, что был не в меру взыскателен во всем, что касалось правил церковного благочиния; он, как рассказывали, заявил, что грешники должны испить до дна чашу покаяния, и в народе ходил нелепый слух, будто он подверг наказанию за святотатство осла, который ел латук в одном монастырском саду. Когда общее неудовольствие принудило Афанасия отказаться от патриаршеского сана, он, прежде чем удалиться, составил два письменных документа, совершенно противоположных один другому по своему характеру. Его публичное завещание было написано в духе человеколюбия и смирения, а секретная припись к этому завещанию изливала самые ужасные проклятия на виновников его опалы, которых он навсегда отлучал от общения со Святою Троицей, с ангелами и со святыми. Этот последний документ он положил в глиняный горшок, который был по его приказанию поставлен на верхушке одной из колонн Софийского собора в надежде, что он когда-нибудь будет найден и отомстит за него. Через четыре года после того эта роковая тайна была открыта мальчишками, взобравшимися по лестнице на колонну в надежде найти там голубиные гнезда, а так как отлучение от церкви относилось и к самому Андронику, то он был объят ужасом при мысли, что стоит на краю пропасти, которая была таким коварным образом вырыта под его ногами. Для обсуждения этого важного дела были немедленно собраны на соборе епископы; они единогласно осудили опрометчивость этих тайных проклятий; но так как узел мог быть развязан не иначе, как тою же рукой, которая завязала его, и так как эта рука уже не держала патриаршеского посоха, то никакая земная власть, по-видимому, не была в состоянии отменить состоявшегося приговора. От виновника этого несчастья были исторгнуты некоторые слабые доказательства раскаяния и помилования; но совесть императора все еще не могла успокоиться, и он не менее самого Афанасия желал возвращения патриаршеского звания тому, кто один был в состоянии доставить ему нравственное исцеление. Какой-то монах дерзко постучался ночью в дверь императорской спальни и сообщил императору об откровении свыше, предвещавшем моровую язву и голод, наводнения и землетрясения. Андроник встал с постели и провел ночь в молитвах, пока не почувствовал или пока не вообразил, что земля слегка колышется под ним. Император отправился пешком, во главе епископов и монахов, в келью Афанасия, и этот святой человек (от которого и был послан монах, напугавший Андроника) согласился после приличного сопротивления помиловать государя и управлять константинопольскою церковью. Не смирившийся от опалы и ожесточившийся от одиночества, пастырь снова сделался предметом ненависти для своей паствы, а его враги придумали оригинальный и, как впоследствии оказалось, удачный способ мщения. Они унесли ночью скамейку или подстилку, находившуюся у подножия патриаршеского трона и, нарисовав на ней карикатуру, возвратили ее на прежнее место. Император был представлен с уздой во рту, а Афанасий вел это послушное животное к стопам Христа. Сочинители этого пасквиля были открыты и наказаны, но так как их жизнь была пощажена, то Патриарх с негодованием снова удалился в свою келью, и на минуту открывшиеся глаза Андроника снова закрылись под влиянием Афанасиева преемника.

Если можно допустить, что это происшествие принадлежит к числу самых интересных и самых важных событий всего пятидесятилетнего царствования Андроника, то я, по меньшей мере, не могу жаловаться на скудность находящихся в моем распоряжении материалов, так как я излагаю на нескольких страницах содержание громадных фолиантов Пахимера, Кантакузина и Никифора Грегораса, написавших подробную и скучную историю того времени. Имя и общественное положение императора Иоанна Кантакузина могут возбуждать самое сильное любопытство. Его мемуары обнимают сорокалетний период времени — от восстания Андроника Младшего до его собственного отречения от престола, и он был, подобно Моисею и Цезарю, главным действующим лицом в тех событиях, которые описывал. Но мы стали бы тщетно искать в этом красноречивом произведении искренности героя или кающегося. Удалившись от мирских пороков и страстей в монастырь, он пишет не исповедь честолюбивого политика, а его апологию. Вместо того чтоб разоблачать людские замыслы и влечения, он изображает сглаженную и благовидную внешнюю сторону событий, сильно прикрашивая ее похвалами самому себе и своим приверженцам. Их побуждения всегда чисты; их цели всегда похвальны; они составляют заговоры и принимают участие в восстаниях без всяких личных интересов, а насилия, которые они совершают или допускают, восхваляются как натуральные продукты здравомыслия и добродетели.

Следуя примеру первого Палеолога, Андроник Старший разделил почести верховной власти со своим сыном Михаилом, и этот принц считался вторым по рангу греческим императором с восемнадцатилетнего возраста до своей преждевременной смерти, то есть в течение более двадцати пяти лет. Во главе армии он не внушал ни страха неприятелю, ни зависти при дворе; он был так скромен и так терпелив, что никогда не считал годов своего отца, а этот отец никогда не находил ни в добродетелях, ни в пороках своего сына никакого повода, чтоб сожалеть об оказанных ему милостях. Сын Михаила был назван Андроником по имени своего деда, который стал с ранних пор питать к нему расположение благодаря этому именному сходству. Ум и красота ребенка усилили привязанность Старшего Андроника, который ожидал со свойственною его летам самоуверенностью, что его надежды, неосуществившиеся при первом поколении, осуществятся при втором. Мальчик воспитывался во дворце как наследник престола и как любимец императора, а в присяге, которую приносил народ, и в народных возгласах имена отца, сына и внука составляли августейшую триаду. Но Младшего Андроника скоро развратило его преждевременное величие, и он с ребяческим нетерпением взирал на двойное препятствие, которое сдерживало и еще долго могло сдерживать порывы его честолюбия. Он так жадно желал власти не из любви к славе и не потому, что надеялся сделать счастье своих подданных; богатство и безнаказанность были в его глазах самыми ценными атрибутами верховной власти, и он начал свои нескромные требования с того, что пожелал быть владетелем какого-нибудь богатого и плодородного острова, на котором мог бы жить в независимости и в удовольствиях. Императору были крайне неприятны шумные и частые пирушки, нарушавшие спокойствие его столицы; деньги, в которых он отказывал из бережливости, доставлялись жившими в Перу генуэзскими ростовщиками, а накопившиеся тяжелые долги упрочили преданность приверженцев молодого принца, но могли быть уплачены не иначе, как путем государственного переворота. Красивая женщина, которая была знатной матроной по происхождению и проституткой по своим нравам, преподала Младшему Андронику первые уроки в любовной науке, но он имел основание подозревать, что по ночам ее насыщает какой-то соперник, и поставленные им в засаде подле дверей ее дома телохранителя пронзили своими стрелами проходившего по улице неизвестного мужчину. Этот неизвестный мужчина был его брат, князь Мануил, который долго страдал от нанесенной ему раны и наконец умер от нее, а их общий отец император Михаил, здоровье которого и без того уже было расстроено, испустил дух через неделю после этого происшествия, скорбя о гибели своих обоих сыновей. Хотя Андроник Младший совершил это преступление без предвзятого намерения, смерть его брата и его отца, очевидно, была последствием его порочной жизни, и потому все люди с умом и с сердцем были глубоко огорчены, когда заметили, что в его душе нет ни скорби, ни раскаяния и что он с трудом скрывает свою радость по поводу того, что наконец избавился от двух ненавистных конкурентов. Вследствие этих печальных событий и новых бесчинств со стороны Андроника Младшего привязанность престарелого императора мало помалу охладела, и, когда он убедился, что все его наставления бесплодны, он перенес свои надежды и свою любовь на другого внука. Об этой перемене было возвещено отобранием всеподданнической присяги царствующему монарху и тому, кого он назначит своим преемником, а после того как прежде назначенный наследник престола совершил несколько новых бесчинств и вызвал несколько новых упреков, он был подвергнут позору публичного ответа перед судом. Прежде чем был постановлен приговор, который, вероятно, осудил бы Андроника Младшего на заключение в тюрьме или в монастырской келье, императора уведомили, что дворцовый двор наполнился вооруженными приверженцами его внука; тогда судебный приговор был смягчен до такой степени, что превратился в мирный договор, а этот успех молодого принца послужил поощрением для его приверженцев.

Впрочем, и столичное население, и духовенство, и сенат были привязаны к особе старшего императора или, по меньшей мере, к его правительству и потому партия недовольных могла достигнуть своей цели и свергнуть императора с престола только в том случае, если бы ей удалось возбудить восстание в провинциях и получить помощь от иноземцев. Душою этого предприятия был высший дворцовый служитель Иоанн Кантакузин, его бегство из Константинополя послужило началом и для его подвигов, и для его мемуаров, и если его собственное перо было занято всего более восхвалением его патриотизма, зато один историк, принадлежавший к числу его недругов, превознес усердие и ловкость, которые он выказал на службе у юного императора. Этот принц удалился из столицы под предлогом отъезда на охоту; он развернул свое знамя в Адрианополе и в течение нескольких дней собрал пятьдесят тысяч всадников и пехотинцев, которых ни честь, ни долг не могли бы заставить взяться за оружие для борьбы с варварами. Этих военных сил могло быть достаточно для того, чтоб спасти империю, или для того, чтоб приобрести над нею верховную власть; но в намерениях мятежников не было единомыслия; они действовали медленно и нерешительно, а константинопольское правительство замедляло их успехи интригами и мирными переговорами. Пагубная ссора между двумя Андрониками длилась, то прекращаясь, то возобновляясь, в течение семи лет. Первым мирным договором они разделили между собою остатки греческой империи; Старшему были оставлены Константинополь, Фессалоника и острова, а Младший получил большую часть Фракии от Филипп до византийских пределов. Вторым договором Младший Андроник выговорил уплату жалованья своим войскам, свое немедленное коронование и равномерное разделение верховной власти и государственных доходов. Третья междоусобная война окончилась тем, что Константинополь был взят врасплох, старый император окончательно удалился, а его победоносный внук стал властвовать один. Причину такой медленной развязки можно найти в характере людей и в духе того времени. Когда наследник престола впервые стал высказывать свои жалобы и свои опасения, ему внимали с сочувствием и с одобрением, а его приверженцы повсюду повторяли противоречившее самому себе обещание, что он увеличит жалованье солдат и облегчит лежавшее на народе податное бремя. Предлогом для возбужденного им восстания послужили все ошибки, совершавшиеся в течение сорокалетнего царствования, а молодому поколению надоело бесконечное владычество монарха, фавориты и принципы которого принадлежали к иной эпохе. В своей молодости Андроник не обнаруживал никакой энергии, а в своей старости он не внушал никакого уважения; налоги доставляли ему ежегодный доход в 500000 ф. ст.; но, несмотря на то что он был самым богатым их всех христианских монархов, он не был в состоянии содержать три тысячи всадников и два десятка галер для того, чтоб приостановить опустошительные нашествия турок. ^"Как мое положение не похоже на положение Филиппова сына! — говорил Младший Андроник, — Александр мог жаловаться на то, что после смерти его отца ему уже нечего будет завоевывать; увы! после смерти моего деда мне уже нечего будет терять". Но греки скоро убедились, что общественные недуги не излечиваются междоусобицами и что их юному фавориту не предназначено сделаться спасителем разваливавшейся империи. При первой неудаче его партия распалась частью по причине его собственного легкомыслия, частью по причине внутренних раздоров, частью вследствие интриг старого двора, который подстрекал недовольных отказываться от участия в восстании или изменять тому делу, за которое взялись. Младший Андроник или внял голосу своей совести, или утомился от деловых забот, или был введен в заблуждение мирными переговорами; он искал не столько власти, сколько наслаждений, а данного ему разрешения содержать тысячу охотничьих собак, тысячу соколов и тысячу ловчих было достаточно для того, чтоб запятнать его репутацию и обезоружить его честолюбие.

Посмотрим теперь, к чему привела эта сложная драма и в каком положении очутились после ее развязки главные действующие лица. Старший Андроник провел свою старость во внутренних раздорах, а его войны и мирные договоры постоянно ослабляли его могущество и роняли его престиж до той роковой ночи, когда ворота его столицы и его дворца беспрепятственно растворились перед его внуком. Главный комендант пренебрегал советами тех, кто предостерегал его от приближавшейся опасности; он спал с обманчивой беспечностью невежества, между тем как окруженный священниками и пажами слабодушный монарх проводил в тревоге бессонную ночь. Эту тревогу скоро оправдали возгласы врагов, провозглашавших титулы и победу Андроника Младшего; тогда престарелый император пал ниц перед иконой Богородицы и отправил к победителю посла с извещением о своем отречении от престола и с просьбой о пощаде. Ответ его внука был благопристоен и почтителен; Младший Андроник объявил, что по просьбе своих друзей будет один управлять империей, но что Старший Андроник будет пользоваться названием и первенством старшего императора, будет жить в большом дворце и будет получать пенсию в двадцать четыре тысячи золотых монет, одну половину которых будет уплачивать государственная казна, а другая будет собираться с константинопольских рыбопромышленников. Но лишенный власти, Старший Андроник скоро сделался предметом общего презрения, и о нем скоро все позабыли; безмолвие, окружавшее его обширный дворец, нарушалось только домашними животными и птицами, безнаказанно бродившими по пустынному двору, а его пенсия была уменьшена до десяти тысяч золотых монет, это было все, на что он имел право, и это было более того, чего он мог ожидать. Его бедственное положение сделалось еще более тяжелым вследствие постепенной утраты зрения; его заточение становилось с каждым днем все более и более суровым, а во время отсутствия и болезни его внука его безжалостные сторожа принудили его под угрозой немедленной смерти променять его пурпуровую мантию на монашеское одеяние и на монашескую профессию. Монах Антоний (так стал он называться) отказался от мирской роскоши; однако ему понадобилась в зимнюю пору недорогая шуба, и так как вино было ему запрещено его духовником, а вода была запрещена его доктором, то его обыкновенным напитком был египетский щербет. Престарелый император не без труда добыл три или четыре золотые монеты для удовлетворения этих скромных потребностей, и если правда, что он употребил это золото на облегчение еще более тяжелого положения одного друга, то это самоотвержение должно иметь некоторое значение на весах человеколюбия и религии. Через четыре года после своего отречения от престола Андроник, или Антоний, испустил дух в своей келье на семьдесят четвертом году от рождения, и его последние льстецы могли обещать ему только венец славы на небесах, более блестящий, чем тот, которым он был украшен на земле.

Царствование Младшего Андроника не было ни более славно, ни более благополучно, чем царствование Старшего. Он пожал плоды своего честолюбия, но они были и недолговечны, и горьки; на своем высоком посту он утратил остатки своей прежней популярности, а недостатки его характера стали еще более для всех заметны. Общий ропот побудил его лично выступить в поход против турок, и нельзя сказать, чтоб его мужество изменило ему в минуту опасности; но поражение и рана были единственными трофеями его азиатской экспедиции, упрочившей основание Оттоманской империи. Злоупотребления гражданского управления достигли при нем полной зрелости и совершенства; его пренебрежение к установленным обычаям и к национальной одежде считалось греками за роковые признаки упадка империи. Андроник состарился преждевременно: излишества, которым он предавался в юности, ускорили наступление эпохи старческих недугов, и после того как он был исцелен от опасной болезни или натурой, или докторами, или Святой Девой, смерть похитила его, когда ему еще не было сорока пяти лет. Он был женат два раза, а так как успехи латинов в военном деле и на поприще искусств смягчили предрассудки византийского двора, то он выбрал своих обеих жен между германскими и итальянскими принцессами. Первая из них, называвшаяся у себя дома Агнессой, а в Греции Ириной, была дочь герцога Брауншвейгского. Ее отецбыл мелкий владетельбедной и дикой страны на севере Германии, впрочем, он извлекал некоторые доходы из своих серебряных рудников, а греки превозносили его род как самый древний и самый знатный из всех носивших тевтонское имя.

После смерти этой бездетной принцессы Андроник посватался к сестре графа Савойского Иоанне, и его предложению было отдано предпочтение перед искательством французского короля. Граф оказал своей сестре почет, соответствовавший ее высокому званию римской императрицы; ее свита была составлена из рыцарей и знатных дам; ее перекрестили в другую веру и короновали в Софийском соборе под более православным именем Анны, а во время брачных празднеств греки и итальянцы состязались на турнирах в боях на копьях.

Императрица Анна Савойская пережила своего супруга; их сын Иоанн Палеолог остался сиротой и сделался императором на девятом году от роду, а его беспомощность нашла себе покровителя в самом знатном и самом добродетельном из всех греков. Продолжительная и искренняя привязанность его отца к Иоанну Кантакузину делает одинаковую честь и монарху, и подданному. Она возникла среди юношеских удовольствий; их семьи были почти одинаково знатны, а душевная энергия, приобретенная путем скромного воспитания, возмещала для подданного блеск императорского звания, лишь незадолго перед тем перешедшего в род монарха. Мы уже говорили о том, как юный император был спасен Кантакузином от преследований своего деда и как после шестилетней междоусобной войны тот же фаворит привел его с триумфом в константинопольский дворец. В царствование Андроника Младшего высший дворцовый служитель управлял и императором, и империей; благодаря его мужеству и ловкости к империи были снова присоединены остров Лесбос и княжество Этолийское. Его враги сознавались, что в то время как вокруг него все расхищали общественное достояние, он один был скромен и воздержан, а добровольно составленная им самим опись его имущества подтверждает предположение, что его богатства не были накоплены хищничеством, а достались ему по наследству. Правда, он не определяет ни суммы своих капиталов, ни ценности своей посуды и своих драгоценных каменьев; но после того как он раздарил двести серебряных ваз и после того как множество других ваз было спрятано его друзьями и расхищено его врагами, его конфискованных богатств оказалось достаточно для снаряжения флота из семидесяти галер. Он не указывает объема и числа своих поместий, но его житницы были наполнены громадным количеством пшеницы и ячменя, а принадлежавшая ему тысяча пар волов могла обрабатывать по существовавшему в древности обыкновению около шестидесяти двух с половиною тысяч акров пахотной земли. На его пастбищах кормились две тысячи пятьсот племенных кобыл, двести верблюдов, триста мулов, пятьсот ослов, пять тысяч штук рогатого скота, пятьдесят тысяч свиней и семьдесят тысяч овец, эта опись сельского богатства особенно интересна потому, что относится к последнему периоду империи и к такой стране (вероятно к Фракии), которая была неоднократно опустошаема внешними и внутренними войнами. Милости монарха были для Кантакузина еще более ценны, чем его состояние. В задушевных беседах и в минуты физических страданий император высказывал желание уничтожить разделявшее двух друзей расстояние и упрашивал Кантакузина принять пурпуровую мантию и диадему. Добродетель высшего придворного служителя, засвидетельствованная его собственным пером, устояла против этого опасного предложения, но своим последним завещанием Андроник Младший назначил Кантакузина опекуном своего сына и регентом империи.

Если бы регенту было отплачено за его заслуги покорностью и признательностью, он, быть может, заботился бы о своем питомце с безупречною и усердною преданностью. Стража из пятисот солдат охраняла особу этого питомца и его дворец; похороны покойного императора совершились с приличной пышностью; столица была спокойна и покорна, а провинции были извещены о понесенной ими утрате и о возложенном на них новом верноподданническом долге пятьюстами письмами, которые были разосланы Кантакузином в течение первого месяца его управления. Но надежда спокойно пережить эпоху несовершеннолетия была разрушена великим герцогом или адмиралом Апокавком, а из старания выставить в самом черном цвете вероломство этого адмирала царственный историк преувеличивает свое собственное неблагоразумие, обвиняя себя в назначении Апокавка на его высокий пост наперекор советам своего более прозорливого государя. Апокавк был смел и хитер, жаден и расточителен; его корыстолюбие и его честолюбие попеременно служили орудиями одно для другого, а свои дарования он употребил на гибель своего отечества. Он возгордился тем, что ему было вверено главное начальство над флотом и над неприступным замком, и под маской преданности и лести стал составлять заговор против своего благодетеля. Придворные дамы императрицы были подкуплены им и действовали по его указаниям; он убедил Анну Савойскую предъявить ее природное право на звание опекунши; ее властолюбие прикрылось материнскою заботливостью о сыне, а пример первого Палеолога служил для его потомства предостережением против вероломства опекунов. Патриарх Иоанн Априйский был высокомерный и слабый старик, окруженный многочисленными и голодными родственниками. Он предъявил старое письмо, в котором Андроник поручал своего сына и свой народ его благочестивым попечениям; он помнил, какая участь постигла его предшественника Арсения, и находил, что лучше предотвратить преступление узурпатора, чем подвергать его наказанию, а Апокавк с усмешкой взирал на плоды своих льстивых подстрекательств — на то, как византийский епископ усваивал пышную обстановку и мирские притязания римского первосвященника, эти три лица, столь различные и по своему общественному положению, и по своему характеру, вступили в тайный между собою союз; сенату была возвращена тень прежней власти, а народ увлекся словом "свобода". Эта могущественная лига стала нападать на высшего придворного служителя сначала из-за угла, а потом с открытым забралом. Она стала оспаривать его права, пренебрегать его мнениями, преследовать его друзей и угрожать его личной безопасности и в лагере, и в столице. В то время как он находился в отсутствии, исполняя лежавшие на нем государственные обязанности, его обвинили в государственной измене, объявили врагом церкви и государства и предали вместе со всеми его приверженцами мечу правосудия, мщению народа и власти дьявола; его имения были конфискованы; его престарелая мать была заключена в тюрьму; все его прошлые заслуги были преданы забвению, и оказанная ему несправедливость побудила его совершить то самое преступление, в котором его обвиняли. Прежнее поведение Кантакузина не дает повода думать, чтоб он питал какие-либо изменнические замыслы; если можно заподозрить его невинность, то единственно потому, что он слишком горячо отстаивал ее и сам превозносил необыкновенную чистоту своих добродетелей. В то время как императрица и Патриарх еще скрывали свою вражду под личиной единомыслия, он неоднократно просил позволения отказаться от регентства и даже удалиться в монастырь. После того как он был объявлен общественным врагом, он выразил горячее желание пасть к стопам юного императора и безропотно подставить свою голову под плаху палача; он неохотно подчинился голосу рассудка, который возлагал на него священную обязанность спасти его родственников и друзей, и убедил его, что он может спасти тех и других не иначе, как обнажив свой меч и провозгласив себя императором.

В укрепленном городе Демотике, принадлежавшем к числу его наследственных владений, на императора Иоанна Кантакузина были надеты пурпуровые полусапожки; его правую ногу обували его знатные родственники, а левую — латинские вожди, которых он возвел в рыцарское звание. Но даже совершая это мятежническое деяние, он старался проявить свою преданность царствующему дому и приказал провозглашать имена Иоанна Палеолога и Анны Савойской прежде своего собственного имени и прежде имени своей супруги Ирины. Соблюдение этой пустой формальности служило плохим прикрытием для мятежа, и едва ли есть такие личные обиды, которые дают подданному право восстать с оружием в руках против своего государя; но тот факт, что не было сделано никаких приготовлений к восстанию и что это восстание сначала не имело успеха, может служить подтверждением для заявлений узурпатора, что он решился на это предприятие не столько по доброй воле, сколько по необходимости. Константинополь остался верен юному императору; король Болгарский был призван на помощь к Адрианополю; главные города Фракии и Македонии после некоторых колебаний, отказались от повиновения высшему дворцовому служителю, а начальники войск и губернаторы провинций из своих личных интересов предпочли слабую власть женщины и священника. Свою армию Кантакузин расположил шестнадцатью отрядами на берегах Мелана с целью вовлечь в восстание или запугать столичное население; она рассеялась от измены или из страха, а офицеры, в особенности те, которые принадлежали к числу латинских наемников, приняли предложенные византийским двором подарки и перешли к нему на службу. После этой неудачи мятежник-император (он был чем-то средним между мятежником и императором) направился с отборными остатками своих войск к Фессалонике, но ему не удалось овладеть этим важным городом, а его враг великий герцог Апокавк преследовал его и на суше, и на море во главе более многочисленной армии. Во время своего отступления, которое более походило на бегство, Кантакузин был оттеснен от морского берега к горам Сербии; тогда он собрал все свои войска с целью выбрать из них те, которые были достойны или желали разделять его горькую участь. Составлявшие большинство слабодушные люди откланялись и удалились, и отряд преданных Кантакузину людей уменьшился сначала до двух тысяч добровольцев, а в конце концов до пятисот. Краль или деспот, Сербов оказал ему великодушное гостеприимство; но Кантакузин мало помалу низошел с роли союзника на роль просителя, заложника и пленника, и в этой унизительной зависимости нередко дожидался приема у дверей варвара, в руках которого находились жизнь и свобода римского императора. Самые заманчивые обещания не могли склонить краля к нарушению правил гостеприимства; но он скоро стал склоняться на ту сторону, где была сила, и, не причинив своему другу никакой обиды, отправил его в погоню за новыми надеждами и новыми опасностями. В течение почти шести лет пламя внутренних раздоров свирепствовало с изменчивым успехом и с неослабною яростью; преданная Кантакузину аристократическая партия и преданная Палеологам партия плебейская нарушали своими раздорами внутреннее спокойствие городов и обращались за помощью к болгарам, сербам и туркам, которые служили орудиями и для их личного честолюбия, и для их общей гибели. Регент оплакивал общественные бедствия, виновником и жертвою которых был он сам, и, вероятно его собственный опыт внушил ему основательное и остроумное размышление касательно различия в характере войн внешних и войн междоусобных: "Первая, — сказал он, — то же, что внешняя летняя жара, которую всегда нетрудно переносить и которая нередко бывает благотворна; а вторая — то же, что пагубный лихорадочный жар, который безвозвратно снедает в человеческом организме его жизненные силы".

Привычка вмешивать варваров и дикарей в раздоры между цивилизованными нациями всегда была источником позора и вреда, и если она иногда и приносила минутную пользу, зато никогда не могла быть согласована с требованиями человеколюбия и здравого смысла. Каждый из двух соперников обыкновенно взваливал на своего противника ответственность за первую попытку заключить такой унизительный союз, а тот из них, которому эта попытка не удавалась, всех громче порицал дурной пример, которому завидовал и был готов подражать. Азиатские турки, быть может, были менее варварским народом, чем болгарские и сербские пастухи, но по своей религии они были непримиримыми врагами Рима и христианства. Чтоб снискать дружбу их эмиров, обе партии старались превзойти одна другую низостями и щедрыми обещаниями; ловкость Кантакузина доставила ему предпочтение; но помощь иноземцев и победа были куплены дорогой ценой — бракосочетанием дочери Кантакузина с неверующим, пленом нескольких тысяч христиан и появлением оттоманов в Европе, которое было последним гибельным ударом для разрушавшейся Римской империи. Смерть Апокавка, которая была заслуженным, хотя и оригинальным возмездием за его преступления, склонила колеблющиеся весы на сторону Кантакузина. Множество знатных и незнатных людей, которых Апокавк или боялся, или ненавидел, было по его приказанию арестовано в столице и в провинциях, а для их заключения был отведен старый дворец Константина. Чтоб предотвратить их побег и чтоб ухудшить их бедственное положение, было приказано возвысить стены и сузить тюремные камеры, а тиран приходил туда каждый день для того, чтоб ускорить производство работ. В то время как он, оставив своих телохранителей у ворот, наблюдал во внутреннем дворе без всяких опасений или подозрений за распоряжениями архитектора, двое энергичных пленников из рода Палеологов, вооружившись палками и воодушевившись отчаянием, бросились на него и повергли бездыханным на землю. Толпы заключенных огласили тюрьму требованиями мщения и свободы; они разбили свои оковы, укрепили свою тюрьму и выставили в амбразуре голову тирана в надежде вызвать сочувствие народа и милосердие императрицы. Анна Савойская, быть может, радовалась смерти высокомерного и честолюбивого министра; но между тем как она колебалась, не зная, на что решиться, черный народ, и в особенности матросы, взбунтовались по наущению вдовы великого герцога, напали на тюрьму и умертвили всех, кто в ней содержался. Арестанты (из которых большая часть была невинна в умерщвлении Апокавка или не могла ставить его себе в заслугу) укрылись в соседней церкви; они были перебиты у подножия алтарей, так что и в своей смерти чудовище оказалось таким же кровожадным и зловредным, каким было при жизни. Однако только его дарованиями отстаивались интересы юного императора; а оставшиеся в живых его сообщники, не питая друг к другу никакого доверия, отказались от продолжения войны и отвергли все предложенные им выгодные условия примирения. В начале распри императрица понимала, что враги Кантакузина обманули ее, и со скорбью это высказывала; Патриарх внушал ей, что обид не следует прощать, и ее обещание питать вечную ненависть было скреплено клятвой под страхом отлучения от церкви. Но Анна скоро научилась ненавидеть без помощи наставника; она взирала на бедствия империи с равнодушием чужеземки; соперничество другой императрицы внушило ей опасения, и лишь только Патриарх обнаружил склонность к примирению, она стала грозить ему созванием собора и отрешением от должности. Кантакузин мог бы достигнуть решительного успеха, если бы воспользовался неспособностью и раздорами своих противников; но междоусобную войну продлило бессилие обеих партий, и сдержанность Кантакузина не избежала упреков в робости и беспечности. Он мало помалу завоевывал провинции и города, и владения его питомца наконец стали граничить с городскими стенами Константинополя; но обладание одной столицей стоило обладания остальной империей, и, прежде чем предпринять это важное завоевание, Кантакузин хотел расположить в свою пользу общественное мнение и завести в городе тайные сношения. Итальянец Фаччиолати занял вакантную должность великого герцога; флот, гвардия и Золотые ворота находились в его власти; но его скромное честолюбие не устояло против подкупа и сделалось орудием измены; благодаря этому переворот был совершен без риска и без кровопролития. Несмотря на то что у Анны не было никаких средств сопротивляться и никакой надежды на чью-либо помощь, она намеревалась защищать дворец и предпочла бы обратить столицу в пепел, чем отдать ее в руки соперницы. Она уступила настояниям и друзей, и врагов, а победитель, предписывая условия примирения, выразил свою неизменную и ревностную преданность сыну своего благодетеля. Бракосочетание его дочери с Иоанном Палеологом наконец было совершено, и наследственное право его питомца на престол было признано, но управление империей было возложено на десять лет исключительно на опекуна. На византийском троне стали восседать два императора и три императрицы, а всеобщая амнистия рассеяла опасения самых преступных подданных и упрочила их имущественные права. Коронование и свадьба были отпразднованы с единодушною радостью и пышностью, но и радость, и пышность были одинаково обманчивы. Во время последних смут государственные сокровища были растрачены и даже была продана дворцовая мебель; на императорском банкете кушанья подавались в оловянной или в глиняной посуде, и такова была тщеславная нищета того времени, что недостаток золота и драгоценных каменьев был восполнен стеклом и кожей, покрытою позолотой.

Я спешу досказать личную историю Иоанна Кантакузина. Он одержал верх и стал властвовать, но и его победа, и его царствование были омрачены неудовольствием и его собственных приверженцев и его противников. Его приверженцы видели во всеобщей амнистии доказательство того, что он был снисходителен к своим врагам и позабывал о своих друзьях, их имения были конфискованы или разграблены за то, что они приняли его сторону, и, когда им пришлось бродить по городским улицам без одежды и без пищи, они стали проклинать себялюбивое великодушие вождя, который, достигнув престола, мог бы без всякой со своей стороны заслуги отказаться от своего наследственного состояния. Приверженцы императрицы краснели от стыда при мысли, что их жизнь и состояние зависят от ненадежного милостивого расположения узурпатора, а свою жажду мщения они прикрывали нежною заботливостью о наследственных правах и даже о личной безопасности ее сына. Они были основательно встревожены тем, что друзья Кантакузина просили освободить их от принесенной Палеологам верноподданнической присяги и в виде предосторожности вверить им защиту нескольких городов; в пользу этой меры были приведены красноречивые аргументы, но "она была отвергнута, — говорит царственный историк, — моей высокой и почти невероятной добродетелью". Его спокойствие нарушалось заговорами и мятежами, и он постоянно опасался, чтоб какой-нибудь внутренний или внешний враг не похитил законного монарха и не надписал его имя и вынесенные им обиды на знамени мятежа. Так как сын Андроника приближался к зрелому возрасту, то он стал мыслить и действовать по-своему, а его зарождавшееся честолюбие скорей усиливалось, чем сдерживалось тем, что он унаследовал пороки своего отца. Кантакузин — если можно верить его собственным словам — с бескорыстным усердием старался сдерживать низкие чувственные влечения юного принца и возвышать его ум до одного уровня с его высоким положением. Во время сербской экспедиции войска и жители провинций могли лично убедиться в том, что два императора жили в искреннем между собою согласии, и младший соправитель был в ту пору посвящен старшим в тайны военного искусства и государственного управления. После заключения мира Кантакузин оставил Палеолога в лежавшей на границе империи императорской резиденции — Фессалонике в надежде, что юноша обеспечит своим отсутствием спокойствие Константинополя и избегнет соблазнов роскошной столицы. Но дальность расстояния ослабила надзор, и Андроникова сына окружили коварные или легкомысленные товарищи, от которых он научился ненавидеть своего опекуна, скорбеть о своей ссылке и отстаивать свои права. После заключения тайного договора с сербским кралем, или деспотом, он открыто восстал против регента, а восседавший на троне Старшего Андроника Кантакузин стал отстаивать те самые права старшинства по возрасту, на которые так сильно нападал в своей молодости. Вдовствующая императрица предприняла по его просьбе поездку в Фессалонику и взяла на себя роль посредницы; но она возвратилась без успеха, и мы могли бы поверить искренности или, по меньшей мере, усердию Анны Савойской в исполнении этого поручения только в том случае, если бы мы знали, что ее характер совершенно изменился под влиянием невзгод. Между тем как регент с твердостью и с энергией старался удержать скипетр в своих руках, Анне было поручено заявить, что законные десять лет его управления скоро истекут и что, изведав на опыте всю тщету земного величия, он мечтает лишь о спокойной монастырской жизни и стремится только к царствию небесному. Если бы эти чувства были искренни, он мог бы, добровольно отрекшись от престола, возвратить империи внутреннее спокойствие и, удовлетворив этим путем требования справедливости, облегчить свою совесть. Ответственность за будущее управление империей лежала бы на одном Палеологе, и, каковы бы ни были порочные наклонности этого императора, они, конечно, были бы менее пагубны, чем междоусобная война, во время которой варвары и неверующие снова призывались греками на помощь для того, чтоб довершить гибель обеих партий. В этой третьей ссоре Кантакузин одержал верх благодаря содействию турок, которые на этот раз пустили в Европе глубокие и прочные корни, а теснимый и на море, и на суше юный император нашелся вынужденным искать убежища у живших на острове Тенедос латинов. Его смелость и упорство побудили победителя сделать такой шаг, после которого примирение становилось невозможным: Кантакузин назначил своего сына Матвея соправителем, облек его в пурпуровую мантию и этим путем перенес право престолонаследия в род Кантакузинов. Но Константинополь еще не утратил привязанности к роду своих прежних монархов, и эта последняя обида ускорила возвращение престола законному монарху. Один знатный генуэзец принял сторону Палеолога, получил обещание, что за него выдадут сестру императора, и совершил государственный переворот, имея в своем распоряжении две галеры и вспомогательный отряд из двух с половиною тысяч человек. Под предлогом какого-то несчастья галеры испросили разрешения войти в маленькую гавань; городские ворота растворились, и на возгласы латинов: "Долгая жизнь и победа императору Иоанну Палеологу!" — население отвечало восстанием. Кантакузин еще мог рассчитывать на многочисленных и преданных приверженцев, но он уверяет в своей истории (неужели он воображал, что ему кто-нибудь поверит?), что его деликатная совесть помешала ему одержать победу, которая была несомненна, что он отказался от престола, добровольно повинуясь голосу религии и философии, и что он с удовольствием облекся в монашеское одеяние и поступил в монашеское звание. После того как он перестал быть монархом, его преемник не мешал ему пользоваться репутацией святого: его остальная жизнь была посвящена благочестию и ученым занятиям; и в константинопольских монастырских кельях, и на Афонской горе монах Иоасаф пользовался особым уважением, как светский и духовный отец императора, и если он покидал свое убежище, то не иначе как в качестве мирного ходатая — для того чтоб преодолеть упорство своего непокорного сына и вымолить от него помилование. Однако и внутри монастыря ум Кантакузина находил для себя занятие в богословских спорах. Он изощрялся в полемических нападках на иудеев и на магометан и при всех переменах своего общественного положения с одинаковым рвением вступался за божественный свет горы Фавор, служивший предметом того достопамятного спора, которым завершились религиозные безрассудства греков. Индийские факирыи монахи восточной церкви были одинаково убеждены в том, что, вполне отрешившийся от умственных и физических способностей, чистый дух способен возвыситься до того, что будет наслаждаться созерцанием божества. Какие мнения и привычки господствовали в монастырях Афонской горы, всего лучше видно из следующих слов одного аббата, славившегося в одиннадцатом столетии: "Когда вы остались одни в вашей келье, — говорит этот проповедник аскетизма, — затворите вашу дверь и сядьте в уголке; вознеситесь умом над всем, что суетно и преходяще; наклоните вашу бороду и ваш подбородок к груди; устремите ваши взоры и ваши мысли на середину вашего живота — туда, где находится пупок, — и ищите то место, где находится седалище души — сердце. Сначала все будет для вас неясно и неутешительно, но если вы будете это делать и днем и ночью, вы почувствуете несказанную радость, и лишь только душа отыщет место сердца, она будет окружена мистическим и небесным светом". Этот свет был продуктом болезненной фантазии, пустого желудка и пустого мозга, но квиетисты признавали его за чистую и цельную сущность самого Божества, а пока это безрассудство не проникало далее Афонской горы, простодушные отшельники не допытывались, каким образом божественная сущность могла быть материальной субстанцией и каким образом телесные очи могли созерцать бесплотную субстанцию. Но в царствование Андроника Младшего эти монастыри посетил калабрийский монах Варлаам, который был одинаково сведущ и в философии, и в богословии, владел языками греческим и латинским и был одарен таким изворотливым умом, что был способен отстаивать самые противоположные мнения сообразно с тем, чего требовали интересы данной минуты. Один нескромный аскет раскрыл перед любознательным путешественником тайну мысленной молитвы, и Варлаам воспользовался этим случаем, чтоб поднять на смех квиетистов, считавших пупок за седалище души, и чтоб обвинить монахов Афонской горы в ереси и богохульстве. Его нападки принудили самых ученых монахов отвергать или скрывать простодушные верования своих собратьев, и Григорий Палама ввел схоластическое различие между сущностью Божества и ее проявлениями. По мнению Григория, недоступная сущность Божества пребывает среди несотворенного и вечного света, и это спасительное убеждение святых проявилось для приверженцев горы Фавор в преображении Христа. Однако это различие не могло избегнуть обвиненией в многобожии; вечность света горы Фавор вызвала энергичные возражения, и Варлаам обвинил паламитов в признании двух вечных субстанций, двух Богов — видимого и невидимого. Чтоб спасти свою жизнь от ярости монахов Афонской горы, калабриец удалился в Константинополь, где своей угодливостью и хорошими манерами снискал милостивое расположение и высшего придворного служителя, и императора. И придворные, и горожане вовлеклись в этот богословский спор, разгоравшийся среди бедствий междоусобной войны; но Варлаам уронил свое учение в общественном мнении тем, что спасся бегством и совершил вероотступничество; паламиты одержали верх, а их противник Патриарх Иоанн Априйский был низложен по единодушному согласию всех политических партий. В качестве императора и богослова Кантакузин председательствовал на том собрании греческих епископов, которое признало несотворенный свет горы Фавор за догмат веры, а после того как человеческий рассудок уже вынес столько унижений, его не могли глубоко оскорбить тем, что к старым нелепостям присовокупили только одну новую. Немало свертков бумаги или пергамента было исписано спорщиками, а закоренелые сектанты, упорно отвергавшие этот новый православный догмат, были лишены почестей христианского погребения; но в следующем столетии этот вопрос был предан забвению, и мне неизвестно, что помогло искоренить Варлаамову ересь — секира палача или сожжение на кострах.

Я отложил до конца этой главы описание войны с генуэзцами, которая потрясла трон Кантакузина и обнаружила бессилие греческой империи. Генуэзцы, поселившиеся в предместии Пере или Галате после того как Константинополь был отнят у латинов, получили это почетное ленное владение от щедрот монарха. Им было дозволено управляться их собственными законами и их собственными должностными лицами, но они должны были исполнять обязанности вассалов и подданных; они носили заимствованное из латинской юриспруденции выразительное название ленников, а их podesta, или начальник, приносил перед своим вступлением в должность присягу в верности императору. Генуя вступила в тесный союз с греками и в случае оборонительной войны обещала доставлять сто галер, из которых пятьдесят обещала вооружить и снабдить экипажем на счет республики. Михаил Палеолог заботился о восстановлении морских сил империи для того, чтоб не нуждаться в помощи иноземцев, а его энергичное управление сдерживало живших в Галате генуэзцев в тех пределах, за которые они нередко пытались переходить из смелости, внушаемой богатством и привычкой к свободе. Один из их матросов высказал угрозу, что его соотечественники скоро будут хозяевами Константинополя, и убил того грека, который захотел отомстить за это оскорбление всей нации, а одно генуэзское военное судно, плывя мимо дворца, не отдало чести и вслед за тем провинилось в морских разбоях на Черном море. За виновных вступились их соотечественники, но длинное и неукрепленное селение Галата было немедленно окружено императорскими войсками, и в ту минуту как эти войска приготовились к приступу, генуэзцы стали униженно молить своего государя о помиловании. Их беспомощное положение было залогом их покорности, но оно вызывало нападения со стороны их соперников — венецианцев, которые осмеливались в царствование Андроника Старшего посягать на величие императорского престола. При приближении венецианского флота генуэзцы перебрались в город вместе со своими семействами и пожитками; покинутые ими жилища были обращены в пепел, а слабый монарх, на глазах у которого было разорено принадлежавшее ему предместье, выразил свое негодование не с оружием в руках, а путем отправки посольства. Впрочем, это несчастье оказалось выгодным для генуэзцев, так как они получили и незаметным образом стали употреблять во зло данное им опасное разрешение окружить Галату крепкими стенами, провести в ров морскую воду, построить высокие башни и поставить на валу военные машины. Узкая полоса земли, на которой они были поселены, оказалась недостаточной для размножившихся колонистов; они ежедневно приобретали новые земли и покрыли окрестные холмы своими виллами и замками, которые соединялись и обносились новыми укреплениями. Плавание по Черному морю и торговля, которая велась по его берегам, были наследственным достоянием греческих императоров, господствовавших над тем узким проходом, который служит воротами для входа во внутреннее море. В царствование Михаила Палеолога эта императорская привилегия была признана египетским султаном, который испрашивал и получил дозволение ежегодно посылать корабль для покупки невольников в земле черкесов и в Малой Татарии — дозволение весьма вредное для интересов христиан, так как воспитание и дисциплина превращали купленных юношей в грозных мамелюков. Живя в Пере, генуэзцы занялись выгодною торговлей на Черном море и благодаря своей предприимчивости стали снабжать греков рыбой и зерновым хлебом — двумя видами съестных припасов, почти одинаково необходимых для народа, зараженного суевериями. В Украине, по-видимому, сама природа заботилась об изобилии жатвы, несмотря на то что хлебопашество находилось там в диком и варварском состоянии, а громадный вывоз соленой рыбы и икры ежегодно возобновлялся благодаря тому, что близ устьев Дона, или Танаиса, ловятся громадные стерляди в то время как они останавливаются в тинистых и глубоких водах Меотиды.

Воды Аму-Дарьи, Каспийского моря, Волги и Дона служили неверным и трудным торговым путем для вывозившихся из Индии драгоценных каменьев и пряностей, и выходившие из Хорезма караваны достигали после трехмесячного перехода крымских гаваней, где их ожидали итальянские корабли. Эти разнообразные отрасли торговли были захвачены предприимчивыми и могущественными генуэзцами. Их соперники — венецианцы и пизанцы — были вынуждены совершенно устраниться от этой торговой деятельности; местных жителей держали в страхе замки и города, выросшие на тех местах, где находились генуэзские фактории, а главное генуэзское поселение — Кафу безуспешно осаждала татарская армия. Не имевшие в своем распоряжении флота, греки жили под гнетом этих высокомерных торговцев, кормивших или моривших голодом Константинополь сообразно со своими собственными интересами. Эти торговцы захватили в свои руки таможни, рыбную торговлю и даже пошлины, собиравшиеся при проходе через Босфор, и между тем как они извлекали из всех этих источников ежегодный доход в двести тысяч золотых монет, они неохотно предоставляли в пользу императора небольшую долю в тридцать тысяч таких монет. Колония Перы, или Галаты, вела себя и в мирное, и в военное время как независимое государство, и — как это обыкновенно бывает в отдаленных колониях — генуэзский подеста слишком часто забывал о том, что над ним есть старшие.

Для этих захватов служили поощрением бессилие Андроника Старшего и междоусобные войны, свирепствовавшие во время его старости и во время несовершеннолетия его внука. Свои дарования Кантакузин употреблял не столько на восстановление могущества империи, сколько на ее гибель, а после того как он восторжествовал над своими внутренними врагами, ему пришлось вести позорный спор о том, кто должен властвовать в Константинополе — греки или генуэзцы. Жившие в Пере торговцы оскорбились его отказом уступить им какие-то соседние земли и господствующие над окрестностями высоты, на которых они намеревались построить новые укрепления, а во время отсутствия императора, задержанного в Демотике нездоровьем, они попытались воспользоваться слабостью женского управления. Одно византийское судно, осмелившееся ловить рыбу у входа в гавань, было потоплено этими смелыми чужеземцами, а рыболовы были умерщвлены. Вместо того чтоб молить о прощении, генуэзцы потребовали удовлетворения; они дерзко заявили, что греки должны отказаться от мореплавания, а первым взрывам народного негодования противопоставили регулярные военные силы. Они немедленно заняли спорную землю, и благодаря тому, что все население без различия пола и возраста принялось за работу, они с невероятной быстротой построили стену и вырыли ров. В то же время они напали на византийские галеры, из которых три были ими сожжены, а три остальные, составлявшие весь императорский флот, спаслись бегством; дома, находившиеся вне городских ворот или на берегу моря, были разграблены и разрушены, а заботы регента и императрицы Ирины ограничились защитой столицы. Возвращение Кантакузина всех успокоило; сам император желал уладить дело мирно, но он был вынужден действовать иначе ввиду упорства своих врагов, отвергавших всякие благоразумные мирные условия, и ввиду горячности своих подданных, грозивших словами Священного Писания, что они сокрушат генуэзцев, как сосуд скудельный. Однако эти подданные неохотно уплачивали подати, наложенные для сооружения кораблей и для покрытия военных расходов; а так как одна из этих двух наций владычествовала на суше, а другая на море, то Константинополь и Пера подверглись всем бедствиям обоюдной осады. Жившие в колонии торговцы обманулись в своем ожидании, что война окончится в несколько дней, и стали роптать на понесенные убытки; прибытие подкреплений, которых они ожидали из своего отечества, замедлилось вследствие возникших в Генуе внутренних раздоров, и самые осторожные из них воспользовались отплытием одного родосского судна для того, чтоб удалиться от театра войны вместе со своими семействами и со своим имуществом. Византийский флот, состоявший из семи галер и нескольких мелких судов, вышел весною из гавани, поплыл, выстроившись в одну линию, вдоль берегов Перы и по неловкости стал боком к носовой части неприятельских судов. Его экипаж состоял из крестьян и ремесленников, у которых незнание дела не возмещалось врожденною варварам храбростью; дул сильный ветер, волны вздымались высоко, и лишь только греки завидели вдали еще надвигавшегося неприятеля, они стали опрометью бросаться в море, подвергая свою жизнь неминуемой опасности во избежание опасности еще не наступившей. Войска, которые выступили для нападения на укрепления Перы, были в ту же самую минуту поражены точно таким же паническим страхом, и генуэзцы были удивлены, даже почти пристыжены легкостью своей двойной победы. Их суда, украсившись цветами и взяв на буксир отнятые у неприятеля галеры, несколько раз проплыли взад и вперед мимо дворца; терпение было единственной добродетелью, которую выказал в эту минуту император, а его единственным утешением была надежда отмщения. Однако затруднительное положение обоих противников побудило их вступить на время в соглашение, и позор империи был прикрыт тонкой оболочкой достоинства и могущества. Призвав к себе начальников колонии, Кантакузин выразил им притворное пренебрежение к ничтожному предмету спора и, слегка упрекнув их за то, что случилось, великодушно пожаловал им земли, которыми они завладели и которые он только для виду отдал перед тем под надзор своих должностных лиц.

Но император был скоро вынужден нарушить это соглашение и взяться за оружие в союзе с вечными врагами Генуи и ее колоний, венецианцами. В то время как он взвешивал мотивы в пользу мира и мотивы в пользу войны, жители Перы нанесли ему такое дерзкое оскорбление, которое принудило его быть менее снисходительным; они выстрелили со своего вала громадным камнем, который упал посреди Константинополя. На его основательную жалобу они отвечали хладнокровным порицанием неосторожности своего инженера; но на следующий день оскорбление повторилось, и они восхищались этим вторичным доказательством того, что столица не была недосягаема для их артиллерии. Кантакузин немедленно подписал договор с венецианцами; но Римская империя не была в состоянии оказать большого влияния на исход борьбы между этими богатыми и могущественными республиканцами. Их флоты сталкивались с изменчивыми результатами на всем пространстве между Гибралтарским проливом и устьем Танаиса, а одно достопамятное сражение происходило в узком проливе под стенами Константинополя. Нелегко согласовать рассказы греков, венецианцев и генуэзцев, поэтому, придерживаясь рассказа одного беспристрастного историка, я буду вместе с тем заимствовать от каждой из этих наций те факты, которые не говорят в ее пользу и делают честь ее врагам. Венецианцы вместе со своими союзниками каталонцами имели на своей стороне численное превосходство: их флот, со включением слабого подкрепления из восьми византийских галер, состоял из семидесяти пяти судов; у генуэзцев было не более шестидесяти четырех судов, но их военные корабли отличались в ту пору необыкновенной величиной и крепостью. Имена и фамилии начальников этих двух эскадр — Пизани и Дориа прославлены в летописях их отечества; но личные достоинства первого затмевались славой и дарованиями второго. Противники вступили в бой в бурную погоду и не прерывали его от рассвета до наступления ночи. Храбрость генуэзцев восхваляют их противники; поведением венецианцев недовольны их друзья, но обе стороны сходятся в похвалах искусству и отваге каталонцев, выдерживавших борьбу несмотря на множество нанесенных им ран. Когда флоты разошлись, исход сражения мог показаться сомнительным, но если генуэзцы и лишились тринадцати галер, потопленных или захваченных неприятелем, зато они нанесли союзникам вдвое более значительные потери, уничтожив четырнадцать венецианских галер, десять каталонских и две греческих; да и скорбь победителей свидетельствовала о том, что они ожидали более решительного успеха. Пизани сознался в своем поражении, удалившись в укрепленную гавань, откуда — под предлогом полученных от сената приказаний — отплыл с остатками обращенного в бегство флота к острову Кандии и предоставил владычество на морях своим соперникам. В публичном послании к дожу и сенату Петрарка тратит свое красноречие на то, чтоб примирить две морские державы, которые называет светилами Италии. Оратор превозносит мужество и победу генуэзцев, которых считает самым искусным народом в ведении морских войн, оплакивает несчастье их собратьев — венецианцев, но убеждает тех и других преследовать огнем и мечом низких и вероломных греков и очистить столицу Востока от ереси, которою она заражена. Покинутые своими союзниками, греки не были способны сопротивляться, и через три месяца после битвы император Кантакузин стал искать мира и подписал договор, которым навсегда изгонял венецианцев и каталонцев, а генуэзцам предоставлял монополию торговли и нечто похожее на верховное владычество. Римская империя (нельзя не улыбнуться, называя ее этим именем) могла бы низойти до положения генуэзской провинции, если бы честолюбие этой республики не было обуздано утратой ею свободы и морского могущества. Продолжительная стотридцатилетняя борьба окончилась торжеством Венеции, и партии, на которые разделялись генуэзцы, принудили эту нацию искать внутреннего спокойствия под покровительством иноземного властителя — герцога Миланского или короля Французского. Впрочем, дух торговой предприимчивости пережил влечение к завоеваниям, и поселившаяся в Пере колония наводила страх на столицу и содержала флот на Черном море до той минуты, когда турки подвергли ее одинаковому порабощению с самим Константинополем.

ГЛАВА LXIV
 Завоевания Чингис-хана и монголов на пространстве от Китая до Польши. — Опасность минует Константинополь и греков. — Происхождение оттоманских турок, утвердившихся в Вифинии. — Царствование и победы Османа, Орхана, Мурада Первого и Баязида Первого. — Основание и усиление турецкой монархии в Азии и в Европе. — Опасное положение Константинополя и Византийской империи. 1206-1425 г.г

От мелких ссор между столицей и ее предместиями и от низости и внутренних раздоров выродившихся греков я перейду теперь к победоносным туркам, у которых домашнее рабство облагораживалось военной дисциплиной, религиозным энтузиазмом и энергией народного характера. Появление и успехи оттоманов, в настоящее время владычествующих в Константинополе, находятся в связи с самыми важными событиями новейшей истории, но их описание требует предварительного знакомства с великим нашествием монголов и татар, быстрые завоевания которых можно сравнивать с теми конвульсиями природы, которые когда-то потрясали земной шар и изменили его внешнюю оболочку. Я давно уже заявил о моем намерении выводить на сцену те народы, которые были прямо или косвенно виновниками разрушения Римской империи, и я во всяком случае не мог бы умолчать о таких событиях, которые по своей необычайной важности останавливают внимание философа на истории кровопролитий.

С обширных возвышенностей, лежащих между Китаем, Сибирью и Каспийским морем, неоднократно изливались потоки переселенцев и воинов. Это старинное место жительства гуннов и турок было занято в двенадцатом столетии несколькими пастушескими племенами, которые были одного происхождения и имели одинаковые нравы; грозный Чингис соединил их под своею властью и повел завоевывать мир. Чтоб достигнуть своего высокого положения, этому варвару (сначала носившему имя Темучина) пришлось попрать ногами всех ему равных. Он был знатного происхождения, но только при высокомерии, внушенном победой, сам монарх или его народ стал уверять, будто предок Чингиса в седьмом колене родился от непорочного зачатия девы. Его отец царствовал над тринадцатью отделами, состоявшими из тридцати или сорока тысяч семейств; более двух третий этих семейств отказались уплачивать десятину или повиноваться его несовершеннолетнему сыну, и когда Темучину было только тринадцать лет, ему пришлось выдержать сражение с его возмутившимися подданными. Будущий завоеватель Азии был вынужден уступить и спастись бегством, но он стоял выше случайностей фортуны и на сороковом году от рождения упрочил и свою славу, и свое владычество над соседними племенами. При том состоянии общества, когда искусство государственного управления грубо, а храбрость составляет общее достоинство, влияние одного человека может опираться только на его могущество и на его решимость наказывать врагов и награждать друзей. Первый военный союз Темучина был скреплен тем, что был принесен в жертву конь и что союзники пили воду из одного и того же ручья; Темучин обещал своим приверженцам делить с ними и радости, и горе, а после того как он раздал им своих коней и свои украшения, все его богатство заключалось в их признательности и в его собственных надеждах. После своей первой победы он велел поставить на огонь семьдесят котлов и побросать в кипящую воду вниз головами семьдесят самых виновных мятежников. Сферу его влияния постоянно расширяли гибель непокорных и покорность тех, кто был более осторожен, и на самых отважных вождей мог наводить страх отделанный в серебро череп того хана кераитов, который под именем священника Иоанна вел сношения с римским первосвященником и с европейскими монархами. Честолюбие Темучина не пренебрегало орудиями суеверия, и он принял титул Чингиса (Zingis), или самого великого, и божественное право завладеть и управлять всем миром от одного полунагого пророка, одаренного способностью подыматься на белом коне на небеса. На общем курултае, или сейме, он сидел на войлочной подстилке, которую долго после того чтили как святыню, и был торжественно провозглашен великим ханом или императором монголов и татар. Из этих двух названий, хотя и родственных по происхождению, но впоследствии обозначавших двух соперников, первое перешло к царствовавшему роду, а второе — случайно или по ошибке — было распространено на обитателей обширных северных пустынь.

Свод законов, составленный Чингисом для его подданных, был приспособлен к поддержанию внутреннего спокойствия и к поощрению внешних войн. Смертью наказывались прелюбодеяние, убийство, клятвопреступление и кража коня или вола, и самые свирепые от природы люди сделались кроткими и справедливыми в отношениях друг с другом. Избрание великого хана было впредь предоставлено принцам его дома и начальникам племен, и были изданы особые постановления касательно охоты, которая служила для татарских лагерей источником удовольствий и вместе с тем снабжала их съестными припасами. Победоносная нация была освобождена от всяких низких работ, которые были предоставлены рабам и иноземцам, а низкою считалась всякая работа, кроме военного ремесла. Войска были вооружены луками, палашами и железными палицами и разделялись на сотни, тысячи и десятки тысяч, а их упражнения и дисциплина свидетельствовали о многолетней опытности вождя. Каждый офицер и каждый солдат был ответствен под страхом смертной казни за безопасность и за честь своих боевых товарищей, и только влечение к завоеваниям могло внушить то предписание, которое запрещало вступать в мирное соглашение с врагом до тех пор, пока этот враг не будет побежден или пока он не будет просить пощады. Но нашего удивления и наших похвал всего более заслуживает религия Чингиса. Между тем как в Европе католические инквизиторы прибегали к самым жестоким мерам, чтоб защищать бессмыслицу, их мог бы пристыдить пример варвара, который предупредил поучения философии, установив своими законами систему чистого деизма и полной веротерпимости. Его главным и единственным догматом веры было существование Бога, сотворившего все доброе и наполняющего своим присутствием небеса и землю, которые созданы его могуществом. Для татар и монголов служили предметом поклонения особые идолы различных племен, а многие из них были обращены иностранными миссионерами в религию или Моисея, или Магомета, или Христа. Эти различные религиозные системы преподавались и применялись на практике внутри одного и того же лагеря, не подвергаясь никаким стеснениям и не вызывая никаких раздоров; и бонзы, и имамы, и раввины, и несториане, и латинские священники пользовались одинаковым почетным освобождением от службы и от податей; возгордившийся победитель мог попирать в бухарской мечети Коран ногами своего коня, но в минуты душевного спокойствия законодатель уважал пророков и первосвященников самых враждебных сект. Рассудок Чингиса не был просвещен книгами; хан не умел ни читать, ни писать, а, за исключением племени уйгуров, большая часть монголов и татар была так же необразованна, как и ее монарх. Воспоминание о его подвигах сохранялось преданиями; через шестьдесят восемь лет после смерти Чингиса эти предания были собраны и записаны; краткость этих домашних летописей может быть восполнена летописями китайскими, персидскими, армянскими, сирийскими, арабскими, греческими, русскими, польскими, венгерскими и латинскими, а каждой из этих наций можно верить в том, что она рассказывает о своих собственных несчастьях и поражениях.

Оружие Чингиса и его полководцев покорило одну вслед за другой те степные орды, которые раскидывали свои палатки на пространстве между Китайской стеной и Волгой, и монгольский иператор сделался властителем всего пастушеского мира — повелителем многих миллионов пастухов и солдат, сознававших могущество своих соединенных сил и с нетерпением желавших устремиться в более теплые и более богатые южные страны. Его предки были данниками китайских императоров, и сам Темучин был унижен почетным титулом, свидетельствовавшим о его рабской зависимости. Пекинский двор был удивлен прибытием послов от своего прежнего вассала, который потребовал тоном могущественного царя такой же дани и такой же покорности, какие прежде требовались от него самого, и который делал вид, будто считает Сына неба за самого ничтожного из людей. Высокомерный ответ прикрыл тайные опасения китайцев, а эти опасения скоро оправдались наступлением бесчисленных эскадронов, проникавших со всех сторон через слабую преграду, которую представляла Великая китайская стена. Девяносто городов были взяты монголами приступом или голодом; только десять городов спаслись, а Чингис, знавший, как сильна сыновняя привязанность китайцев, прикрывал свой авангард их пленными родственниками; это был низкий способ употреблять во зло добродетели своих врагов — такой способ, который мало помалу становился недействительным. Для Чингисова нашествия послужило подпорой восстание ста тысяч охранявших границу киданей; однако он внял мирным предложениям и ценою его отступления были: китайская принцесса, три тысячи коней, пятьсот юношей и столько же молодых девушек, и дань из золота и шелковых тканей. Во время своей вторичной экспедиции он принудил китайского императора удалиться за Желтую реку в более южную резиденцию. Осада Пекинабыла продолжительна и трудна; жители были доведены голодом до того, что убивали и пожирали своих сограждан; когда их боевые запасы истощились, они стали стрелять из своих военных машин слитками золота и серебра; но монголы подвели подкоп под середину столицы, и пожар дворца продолжался более тридцати дней. Китай изнемог и от войны с татарами и от внутренних раздоров, и Чингис присоединил к своим владениям пять северных китайских провинций.

На западе владения Чингиса соприкасались с владениями хорезмийского султана Мохаммеда, который царствовал на всем пространстве от Персидского залива до границ Индии и Туркестана и из высокомерного желания подражать Александру Великому позабыл, что его предки были рабами дома сельджуков, нарушившими долг признательности. Чингис желал войти в дружеские и в торговые сношения с самыми могущественными из мусульманских принцев и отверг тайные заискивания багдадского калифа, изъявившего готовность пожертвовать безопасностью церкви и государства в отмщение за нанесенные ему личные обиды. Но один опрометчивый и бесчеловечный акт насилия послужил поводом и оправданием для вторжения татар в южную Азию. Мохаммед приказал задержать в Отраре караван, состоявший из трех послов и ста пятидесяти торговцев, и всех умертвить, а монгольский император прибегнул к помощи Бога и своего меча только после того, как ему было отказано в удовлетворении, и после того как он провел на вершине горы три ночи в молитвах и посте. Наши европейские битвы, сказал один писатель-философ, не более как мелкие стычки в сравнении с многочисленностью тех армий, которые сражались и погибали на азиатских равнинах. Под знаменем Чингиса и его четырех сыновей двинулись, как рассказывают, семьсот тысяч монголов и татар. На обширных равнинах, которые тянутся на север от Сыр-Дарьи или Яксарта, они встретились с четырехсоттысячною армией султана, и в первой битве, прекратившейся лишь с наступлением ночи, лишились жизни сто шестьдесят тысяч хорезмийцев. Мохаммед был удивлен многочисленностью и храбростью своих врагов; он отступил и разместил свои войска по пограничным городам в том расчете, что у непобедимых в открытом поле варваров не достанет терпения правильно вести столько продолжительных и трудных осад. Но предусмотрительный Чингис организовал отряд из китайских инженеров, которые были опытны в механических искусствах, быть может, обладали секретом приготовления пороха и были способны под его руководством нападать на чужие владения с большим мужеством и успехом, чем выказали при защите своего собственного отечества. Персидские историки описывают осаду и взятие Отрара, Ходжента, Бухары, Самарканда, Хорезма, Герата, Мерва, Нишапура, Балха и Кандагара, равно как завоевание богатых и многолюдных стран — Мавераннахра, Харезма и Хорасана. Мы уже ранее ссылались на примере Чингиса и монголов с целью объяснить, как были опустошительны нашествия Аттилы и гуннов, а здесь я ограничусь замечанием, что между Каспийским морем и Индом завоеватели опустошили на пространстве нескольких сот миль страны, покрытые человеческими жилищами и возделанные человеческим трудом, и что пяти столетий было недостаточно для того, чтоб загладить следы опустошений, совершенных в течение четырех лет. Монгольский император поощрял или допускал неистовства, которым предавались его войска; увлекаясь грабежом и убийствами, они не заботились о будущей участи завоеванных стран, а их природная свирепость усиливалась при мысли, что предпринятая ими война была справедлива и была вызвана желанием мщения. Падение и смерть султана Мохаммеда, испустившего дух в одиночестве на пустынном острове Каспийского моря и не возбудившего ни в ком сожалений, были недостаточным искуплением за бедствия, которых он был виновником. Если бы Хорезмийская империя могла быть спасена геройством одного человека, то ее должен бы был спасти сын Мохаммеда Джелаладдин, который был так предприимчив и отважен, что неоднократно останавливал монголов на их победном поприще. Отступая к берегам Инда, он не мог устоять против бесчисленных неприятельских сонмищ; с отчаяния пришпорив своего коня, он устремился в волны, переплыл самую широкую и самую быструю из азиатских рек и вызвал выражения удивления и похвалы со стороны самого Чингиса. Именно после этой победы монгольский завоеватель неохотно преклонился перед ропотом своих усталых и разбогатевших солдат, желавших насладиться жизнью на своей родине. Обремененный собранною в Азии добычей, Чингис медленно повел назад свои войска, обнаружил некоторое сострадание к бедственному положению побежденных и заявил о своем намерении вновь выстроить те города, которые были снесены бурей его нашествия. После того как он перешел через Аму-Дарью и Сыр-Дарью, к нему присоединились те два генерала, которых он отрядил с тридцатью тысячами всадников для завоевания западных персидских провинций. Они одолели сопротивление тех народов, которые пытались остановить их наступление, проникли за Дербентские ворота, переправились через Волгу, перешли степь и совершили обход Каспийского моря, который никогда не был кем-либо предпринят и который никогда не был еще раз совершен. Отступление Чингиса ознаменовалось завоеванием непокорных или независимых царств, и он умер в глубокой старости и в полном блеске своей славы, при последнем издыхании преподавая своим сыновьям наставления, как довершить завоевание Китайской империи.

Гарем Чингиса состоял из пятисот жен и наложниц, а между его многочисленными детьми четверо сыновей, отличавшихся знатностью происхождения и личными достоинствами, занимали под начальством своего отца высшие мирные и военные должности. Джучи был главным егермейстером, Джагатай— высшим судьей, Октай — министром, Тули — полководцем, а их имена и подвиги нередко бросаются в глаза в истории его завоеваний. Трое из этих братьев и их семьи были тесно связаны между собою и личными интересами и желанием общей пользы, и потому довольствовались положением зависимых владетелей, а Октай был с общего согласия провозглашен великим ханом, или императором, монголов и татар. Ему наследовал его сын Гуюк, после смерти которого императорская власть перешла к его двоюродным братьям, сыновьям Тули и внукам Чингиса, Менгу и Хубилаю. В течение шестидесяти восьми лет, протекших со смерти Чингиса, его первые четыре преемника покорили почти всю Азию и значительную часть Европы. Не стесняясь порядком времени и не вдаваясь в подробности событий, я опишу в общих чертах успехи монгольского оружия: 1) на востоке, 2) на юге, 3) на западе и 4) на севере.

1. Перед нашествием Чингиса Китай был разделен на две империи, или династии, — Северную и Южную, а различие происхождения и интересов смягчалось общим сходством законов, языка и национальных нравов. Северная империя, у которой Чингис отнял несколько провинций, была окончательно завоевана через семь лет после его смерти. После утраты Пекина император перенес свою резиденцию в город Кайфын, который имел несколько миль в окружности и, по словам китайских летописцев, заключал в своих стенах миллион четыреста тысяч семейств, частью постоянно там живших частью искавших там временного убежища. Он бежал оттуда только с семью всадниками и укрылся в третьей столице, но, будучи доведен до отчаяния, заявил во всеуслышание, что виною всех напастей не он, а злая судьба, затем взошел на погребальный костер и приказал зажечь этот костер, лишь только он сам себе нанесет смертельный удар кинжалом. Династия Сун — этих старинных наследственных владетелей всей империи — пережила почти сорока пятью годами падение северных узурпаторов, а окончательное завоевание всей страны было совершено Хубилаем. В этот промежуток времени монголы нередко занимались внешними войнами, отвлекавшими их внимание от Китая, и хотя китайские солдаты редко осмеливались вступать с завоевателями в борьбу в открытом поле, они отличались таким пассивным мужеством, что неприятелю пришлось брать бесчисленное множество городов штурмом и убить миллионы людей. При нападении на города и при их обороне употреблялись в дело старинные военные машины и греческий огонь; в ту пору уже было, как кажется, хорошо известно употребление пороха в пушках и в бомбах, а осады велись магометанами и франками, привлеченными на службу к Хубилаю щедрыми наградами. После переправы через великую реку войска и артиллерия были перевезены по многочисленным каналам до императорской резиденции Гамшу, или Квинсэ, в страну шелководства, отличавшуюся во всем Китае своим восхитительным климатом. Носивший звание императора беспомощный юноша отдался в плен и отказался от престола, а перед тем как его отправили в ссылку в Татарию, он девять раз ударял лбом о землю или в знак того, что молит о пощаде, или в знак того, что благодарит великого хана за оказанное ему милосердие. Однако сопротивление (в ту пору оно уже называлось мятежом) еще продолжалось в южных провинциях от Гамшу до Кантона, и остатки тех, кто еще отстаивал свою независимость, перешли с сухого пути на корабли. Но когда флот Зонгов был со всех сторон окружен превосходящими неприятельскими силами, самый храбрый из их защитников бросился в волны, держа на руках малолетнего императора. "Лучше умереть монархом, — воскликнул он, — чем жить рабом". Сто тысяч китайцев последовали его примеру, и вся империя от Тонкина до Великой стены подпала под владычество Хубилая. Его безграничное честолюбие стремилось к завоеванию Японии; его флот два раза потерпел кораблекрушение, и на эту безуспешную экспедицию была потрачена жизнь ста тысяч монголов и китайцев. Но силою своего оружия или страхом он наложил в различных видах бремя налогов и зависимости на соседние страны — Корею, Тонкин, Кохинхину, Пегу, Бенгал и Тибет. Он отправил флот из тысячи судов для осмотра берегов Индийского океана; после шестидесятивосьмидневного плавания этот флот достиг равноденственной линии — по всему вероятию, острова Борнео, и, хотя он возвратился не без добычи и не без славы, император был недоволен тем, что варварский царь не попался к нему в руки.

2. Индостан был завоеван магометанами в более позднюю пору, в царствование ханов из рода Тимура; но завоевание Ирана, или Персии, было довершено внуком Чингиса Хулагуханом, который был братом и полководцем двух царствовавших один вслед за другим императоров Менгу и Хубилая. Я не буду перечислять всех султанов, эмиров и атабеков, которых он обратил в пыль и в прах, но то, что он искоренил персидских ассасинов, или измаилитов, можно считать за оказанную всему человечеству услугу. Среди гор, лежащих на юге от Каспийского моря, эти гнусные сектанты владычествовали безнаказанно в течение более ста шестидесяти лет, а их монарх, или имам, назначал наместника для управления той колонией Ливанских гор, которая была такой знаменитой и грозной во времена Крестовых походов. К фанатизму последователей Корана измаилиты присоединяли индийское учение о переселении душ и произведения фантазии своих собственных пророков и считали своим первым долгом слепо подчинять свою душу и свое тело приказаниям наместника Божия. Миссионеры этого наместника употребляли в дело свои кинжалы и на Востоке и на Западе; христиане и магометане указывали и, быть может, преувеличивали число тех знаменитых людей, которые были принесены в жертву религиозному рвению, корыстолюбию или мстительности "старца", неправильно называвшегося "старцем горы". Но его единственное орудие — кинжал было сломлено мечом Хулагу, и от врагов человеческого рода не осталось ничего, кроме слова ассасины, усвоенного всеми европейскими языками в его самом отвратительном смысле. Пресечение рода Аббасидов не может ускользнуть от внимания тех, кто следил за его возвышением и упадком. С тех пор как тираны Аббасидов Сельджуки утратили свое могущество, халифы снова вступили в обладание своим наследственным достоянием — Багдадом и арабским Ираком; но спокойствие их столицы нарушалось богословскими спорами, а повелитель правоверных не выходил из своего гарема, состоявшего из семисот наложниц. Нашествию монголов он противопоставил слабую армию и высокомерные посольства. "Трон потомков Аббаса, — говорил калиф Мустасим, — воздвигнут по воле небес; их врагов ожидает неизбежная гибель и в этом мире и в том. Кто же этот Хулагу, осмеливающийся восстать против них? Если он желает мира, пусть немедленно удалится со священной территории; тогда он, быть может, получит от нашего милосердия прощение своей вины". Эту самоуверенность поддерживал коварный визирь, уверявший своего повелителя, что если бы варвары проникли в город, женщины и дети забросали бы их с городского вала каменьями. Но лишь только Хулагу прикоснулся к призраку, этот призрак исчез как дым. После двухмесячной осады Багдад был взят монголами приступом и разграблен, а их варварский повелитель осудил на смерть халифа Мустасима — этого последнего из светских преемников Магомета, знатные потомки которого из рода Аббаса владычествовали в Азии в течение более пятисот лет.

Каковы бы ни были дальнейшие замыслы завоевателя, аравийские степи оберегали от его нападения священные города Мекку и Медину, но монголы разлились потоком по ту сторону Тигра и Евфрата, ограбили Алеппо и Дамаск и грозили помочь франкам в освобождении Иерусалима. Египет был бы утрачен, если бы его защищали одни малодушные туземцы; но мамелюки с детства надышались крепительным воздухом скифских степей: они не уступали монголам в храбрости, но превосходили их дисциплиной и не раз с успехом боролись с врагом в открытом поле; они оттеснили поток пришельцев на восток от Евфрата, но этот поток разлился с непреодолимой стремительностью по Армении и Анатолии, из которых первая находилась во владении христиан, а вторая — во владении турок. Царствовавшие в Иконии султаны оказали некоторое сопротивление монгольским армиям, но один из них по имени Аззадин наконец был вынужден искать убежища у константинопольских греков, а персидские ханы окончательно уничтожили его слабых преемников, которые были последними представителями Сельджукской династии.

3. Лишь только Октай довершил завоевание Северной китайской империи, он решился направить свои армии на самые отдаленные западные страны. В военные списки были внесены имена миллиона пятисот тысяч монголов и татар; из этого числа великий хан выбрал одну третью часть и поручил главное над ней начальство своему племяннику Батыю, сыну Тули, царствовавшего над теми странами, которые были завоеваны его отцом на севере от Каспийского моря. После сорокадневных празднеств Батый выступил в поход и таковы были быстрота и рвение его бесчисленных эскадронов, что менее чем в шесть лет они прошли расстояние в девяносто градусов широты, то есть четвертую часть окружности земного шара. Через великие азиатские и европейские реки — через Волгу и Каму, через Дон и Днепр, через Вислу и Дунай они или переплывали на своих конях, или переходили по льду, или переправлялись в кожаных ладьях, которые следовали за их лагерем и употреблялись для перевозки их повозок и артиллерии. Первые победы Батыя искоренили последние остатки национальной свободы на обширных равнинах Туркестана и Кипчака. В своем быстром наступлении он прошел через царства, известные в настоящее время под названиями Астраханского и Казанского а войска, которые он отрядил в направлении к Кавказским горам, проникли в самые отдаленные уголки Грузии и земли черкесов. Внутренние раздоры между русскими великими князьями или монархами предали их отечество в руки татар, которые разлились по всему пространству, отделяющему Ливонию от Черного моря, и обратили в пепел русские столицы новую и старую — Москву* и Киев, а это временное зло было менее пагубно, чем та глубокая и, быть может, неизгладимая печать, которую наложило на характер русских двухсотлетнее рабство.

* Москва стала столицей Руси позднее, в XIV в., а до нее резиденцией великих князей являлся Владимир. (Здесь и далее примеч. ред.)

 Татары опустошали с одинаковой свирепостью и те страны, которые надеялись удержать в своей власти, и те, которые торопливо покидали. Прочно утвердив свое владычество над Россией, они предприняли хотя и временное, но опустошительное нашествие внутрь Польши и достигли границ Германии. Они стерли с лица земли города Люблин и Краков, приблизились к берегам Балтийского моря, а в битве при Лигнице разбили силезских герцогов, польских палатинов и гросмейстера Тевтонского ордена и наполнили девять мешков правыми ушами убитых. От Лигницы, которая была крайним пределом их западного нашествия, они поворотили к Венгрии, а их пятисоттысячное сонмище воодушевлялось личным присутствием и мужеством Батыя; они перешли отдельными колоннами через Карпатские горы, а жители поверили их приближению только тогда, когда испытали на себе их ярость. Король Бела Четвертый собрал военные силы своих графов и епископов; но он утратил любовь своего народа вследствие того, что поселил у себя кочевую орду куманов, состоявшую из сорока тысяч семейств, а этих варварских гостей вовлекло в восстание подозрение, что их князь был убит изменническим образом. Вся страна к северу от Дуная была утрачена в один день и в течение одного лета лишилась своего населения, а развалины городов и церквей были усыпаны костями туземцев, поплатившихся за прегрешения своих турецких предков. Один священник, бежавший из Варадина в то время как монголы грабили этот город, описал бедствия, которых он был свидетелем и которые он сам вытерпел, а кровожадная ярость, которую монголы обнаруживали во время осад и на полях сражений, была гораздо менее возмутительна, чем их обхождение с укрывавшимися в лесах беглецами: они убедили этих беглецов покинуть их убежища, обещая им спокойствие и помилование, а когда те окончили работы по уборке жатвы и винограда, хладнокровно всех их умертвили. Зимой татары перешли через Дунай по льду и достигли Эстергома — германской колонии, служившей столицею для королевства. Против городских стен были поставлены тридцать военных машин; рвы были наполнены мешками с землей и трупами, а после резни, во время которой татары убивали всех без разбора, триста знатных матрон были умерщвлены в присутствии хана. Из всех венгерских городов и крепостей уцелели от татарского нашествия только три, и несчастный Бела нашел для себя убежище на островах Адриатического моря.

Это нашествие варваров навело ужас на все латинские страны; один спасшийся бегством русский встревожил Швецию своими рассказами, и самые отдаленные нации, жившие на берегах Балтийского моря и океана, были напуганы приближением татар, которых они считали или из страха, или из невежества за существа, непохожие на обыкновенных людей. Со времени нашествия арабов в восьмом столетии Европа еще никогда не испытывала таких бедствий, а если бы последователям Магомета удалось уничтожить ее религию и ее свободу, то можно бы было опасаться, что вместе с этим они сотрут с лица земли ее города, ее искусства и все учреждения гражданского общества. Римский первосвященник попытался укротить этих непобедимых язычников и обратить их в христианство, отправив к ним с этой целью францисканских и доминиканских монахов; но его поразил удивлением ответ хана, что сыновья Бога и Чингиса облечены божественною властью покорять или истреблять народы и что папа будет вовлечен в общее истребление, если не явится в царскую орду лично в качестве просителя. Император Фридрих Второй прибегнул к более благородному способу обороны; он разослал к королям Франции и Англии и к германским принцам письма, в которых говорил об угрожавшей всем им опасности и приглашал их собрать их вассалов для участия в этом справедливом и благоразумном Крестовом походе. Сами татары были напуганы слухами о храбрости франков; пятьдесят рыцарей и двадцать стрелков храбро защищали против них город Нейштадт в Австрии, и они сняли осаду при приближении германской армии. Опустошив соседние королевства — Сербию, Боснию и Болгарию, Батый медленно отступил от берегов Дуная к берегам Волги для того, чтоб насладиться плодами своих побед в городе Сарае и во дворце, выстроенном там среди степей по его приказанию.

4. Даже бедные и холодные северные страны сделались целью предприимчивости монголов; брат великого Батыя Шейбани-хан повел в сибирские степи орду из пятнадцати тысяч семейств, а его потомки царствовали в Тобольске в течение более трехсот лет до той поры, когда эта страна была завоевана русскими. Подвигаясь вперед вдоль течения Оби и Енисея, монголы, вероятно, достигли бы берегов Ледовитого океана. Отложив в сторону нелепые рассказы о людях с собачьими головами и раздвоенными ногами, мы узнаем, что через пятнадцать лет после смерти Чингиса монголам были знакомы имя и нравы самоедов, которые живут вблизи Полярного круга в подземных хижинах и добывают меховые одежды и пищу только посредством охоты.

Между тем как монголы и татары одновременно проникали в Китай, в Сирию и в Польшу, виновники этих страшных бедствий довольствовались тем, что одно их слово было смертным приговором. Подобно первым калифам первые преемники Чингиса редко лично появлялись во главе своих победоносных армий. На берегах Онона и Селенги царская или Золотая орда представляла контраст между простотою нравов и могуществом: там подавали на банкетах жареную баранину и кобылье молоко, а между тем раздавали в одни день золото и серебро, наполнявшие пятьсот повозок. Европейские и азиатские послы и монархи были вынуждены предпринимать это далекое и утомительное странствование, а жизнь и владычество русских великих князей, грузинских и армянских королей, царствовавших в Иконии султанов и персидских эмиров зависели от того, наморщит ли брови или улыбнется великий хан. Сыновья и внуки Чингиса были приучены к пастушескому образу жизни; но деревня Каракоруммало помалу расширилась вследствие того, что в ней происходило избрание ханов и что она служила для этих ханов резиденцией. Происшедшая в нравах перемена обнаружилась в том, что Октай и Менгу стали жить не в палатках, а в домах, а их примеру последовали члены их семейства и высшие сановники. Их склонность к охоте стали удовлетворять взамен беспредельных лесов огороженные парки; их новые жилища украсились произведениями живописи и скульптуры; избыток их сокровищ превратился в фонтаны, в бассейны и в статуи из массивного серебра, а артисты китайские и парижские стали соперничать между собою из желания услужить великому хану. В Каракоруме было две улицы, из которых одна была населена китайскими ремесленниками, другая — магометанскими торговцами, а места богослужения — одна несторианская церковь, две мечети и двенадцать храмов, в которых поклонялись различным идолам, — могли в некоторой мере служить указанием того, как было многочисленно население и из каких оно состояло элементов. Впрочем, один французский миссионер утверждал, что находящийся подле Парижа Сен-Дени более обширен, чем татарская столица, и что весь дворец, в котором жил Менгу, едва ли равнялся десятой части находящегося в Сен-Дени бенедиктинского аббатства. Завоевание России и Сирии могло льстить тщеславию великих ханов; но они постоянно жили вблизи от китайской границы; завоевание Китайской империи было их ближайшей и главной целью, а из своего знакомства с условиями пастушеской жизни они могли извлечь убеждение, что пастух должен из своих личных интересов заботиться о целости и о размножении своего стада. Я уже воздал похвалу мудрости и добродетелям того мандарина, который предотвратил опустошение пяти многолюдных и хорошо возделанных провинций. В течение своего безупречного тридцатилетнего управления этот друг своего отечества и всего человеческого рода постоянно старался уменьшать или прекращать бедствия, причиняемые войнами; он предохранял монументы от разрушения, возбуждал склонность к научным занятиям, сдерживал деспотизм военных начальников, передавая власть гражданским должностным лицам, и внушал монголам любовь к мирной жизни и к правосудию. Он боролся с варварством первых завоевателей, но уже при втором поколении его благотворные поучения принесли обильную жатву. Сначала Северная империя, а потом мало помалу и Южная подчинились управлению Хубилая, который сначала был наместником Менгу, а впоследствии сделался его преемником, и вся нация осталась верна монарху, воспитанному в китайских нравах. Он восстановил старинные формы китайской конституции, и победители усвоили законы, моды и даже предрассудки побежденного народа. Эта мирная победа (в истории было немало подобных примеров) может быть приписана в значительной мере многочисленности и раболепию китайцев. Монгольская армия рассеялась по обширной и многолюдной стране, а ее императоры с удовольствием усвоили такую политическую систему, которая удерживала за монархом существенное пользование деспотическою властью, предоставляя в пользу подданным бессодержательные слова "философия", "свобода" и "сыновняя покорность". В царствование Хубилая стали процветать литература и торговля, а его подданные стали наслаждаться внутренним спокойствием и правосудием; из Нанкина был проведен в столицу большой канал длиною в пятьсот миль; хан избрал для своей резиденции Пекин и завел при своем дворе такую же пышность, в какой жили самые могущественные из азиатских монархов. Однако этот ученый государь уклонился от чистых и безыскуственных религиозных верований своего великого предка; он приносил жертвы идолу Фо, а его слепая привязанность к тибетским ламам и к китайским бонзам вызвала порицание со стороны последователей Конфуция. Его преемники осквернили дворец, наполнив его толпами евнухов, докторов и астрологов, между тем как в провинциях тринадцать миллионов их подданных умирали с голоду. Через сто сорок лет после смерти Чингиса его выродившиеся потомки, принадлежавшие к Юаньской династии, были выгнаны восставшими китайскими уроженцами, и монгольские императоры исчезли в забвении среди степей. До этого переворота они утратили верховенство над второстепенными ветвями своего рода; ханы, царствовавшие в Кипчаке, в России, в Джагатае, или Мавераннахре, и в Иране, или Персии, воспользовались своей отдаленностью и своим могуществом для того, чтоб отказаться от повиновения, и после смерти Хубилая не захотели принимать от его недостойных преемников ни скипетра, ни титулов. Сообразно со своим положением они или сохраняли простоту пастушеского образа жизни, или вводили у себя роскошь азиатских столиц; но как эти ханы, так и их орды были одинаково расположены усвоить какой-нибудь иностранный культ. После некоторых колебаний между Евангелием и Кораном они приняли религию Магомета и, сделавшись единоверцами арабов и персов, прекратили все сношения с древними монголами, поклонявшимися в Китае идолам.

В то время как нации гибли одна вслед за другою, к нашему удивлению уцелела Римская империя, остатки которой поделили между собою в эпоху монгольского нашествия греки и латины. Будучи менее могущественны, чем Александр, греки были, подобно македонскому царю, теснимы скифскими ордами и в Европе, и в Азии, и если бы татары предприняли осаду Константинополя, этот город подвергся бы одинаковой участи с Пекином, Самаркандом и Багдадом. Когда Батый со славою добровольно удалился от берегов Дуная, тщеславные франки и грекиставили себе в заслугу его отступление, а когда он предпринял вторичную экспедицию, смерть застигла его в то время, как он шел прямо на столицу цезарей. Его брат Берке повел татарскую армию в Болгарию и Фракию; но его отвлекла от нападения на Византию поездка в лежащий под пятьдесят седьмым градусом северной широты Новгород, где он занялся переписью русского населения и распределением дани. Монгольский хан вступил с мамелюками в союз против своих соотечественников, живших в Персии: триста тысяч всадников проникли сквозь дербентские ворота и греки могли радоваться этому первому примеру внутренней междоусобицы. После того как Константинополь был отнят у латинов, Михаил Палеолог, находившийся далеко от своего двора и от своей армии, был застигнуть врасплох и окружен в одном из фракийских замков двадцатью тысячами татар. Но целью их нападения было освобождение турецкого султана Аззадина, и они удовольствовались тем, что увели с собою этого султана и завладели императорской казной. Их генерал Ногай, увековечивший свое имя в названии астраханских орд, восстал против третьего из кипчакских ханов, Менгу Тимура, получил в супружество незаконную дочь Палеолога Марию и стал охранять владения своего союзника и тестя. Позднейшие нашествия, отличавшиеся общим характером скифских нападений, были нашествиями разбойников и изгнанников, а несколько тысяч выгнанных из своего отечества аланов и куманов отказались поступить на императорскую службу. Таково было влияние монгольского нашествия в Европе. Страх, внушенный первыми победами монголов, скорее обеспечил, чем нарушил внутреннее спокойствие римской Азии. Султан Икония искал личного свидания с Иоанном Ватацесом и своей хитрой политикой побуждал турок защищать их владения, служившие оплотом против общего врага. Правда, эта преграда была скоро ниспровергнута, а рабская зависимость и гибель сельджуков оставили без всякого прикрытия бессилие самих греков. Грозный Хулагу угрожал двинуться на Константинополь во главе четырехсоттысячной армии, а необоснованная паника, овладевшая жителями Никеи, дает нам понятие о страхе, который внушало имя этого завоевателя. По случаю какой-то религиозной процессии духовенство распевало заунывную молитву: "Милосердный Боже, избави нас от ярости татар"; тогда в городе распространился ни на чем неоснованный слух, будто татары намереваются взять город приступом и перебить всех его жителей. Улицы Никеи наполнились тысячами людей обоего пола, ослепленных страхом и не знавших, от кого и куда бежать, и только через несколько часов гарнизонным офицерам удалось убедить горожан, что нападение врага есть плод их собственного воображения. Но честолюбие Хулагу и его преемников, к счастью, отвлеклось в другую сторону завоеванием Багдада и продолжительной, не всегда успешной, войной в Сирии; их вражда к мусульманам побудила их вступить в союз с греками и с франками, а их великодушие или их презрение побудило их дать Анатолийское королевство в награду одному из их армянских вассалов. Эмиры, владычествовавшие в городах или жившие среди гор, стали оспаривать друг у друга остатки сельджукской монархии; но все они признавали верховенство персидского хана, который часто употреблял в дело свой авторитет и нередко даже свои военные силы, чтоб сдерживать их грабежи и оберегать спокойствие и равновесие на своей турецкой границе. Со смертью одного из самых могущественных и самых добродетельных преемников Чингиса, Казана, прекратился этот благотворный контроль, и упадок монголов расчистил поле для возникновения и для расширения Оттоманской империи. После отсутпления Чингиса хорезмийский султан Джелаладдин возвратился из Индии для того, чтоб снова вступить в обладание своими персидскими владениями и для того чтоб защищать их от новых нападений. В течение одиннадцати лет этот герой лично начальствовал в четырнадцати битвах и был так неутомим, что в семнадцать дней прошел со своей кавалерией тысячу миль из Тифлиса до Кермана. Но он не мог устоять против зависти мусульманских принцев и против бесчисленных монгольских армий и после своего последнего поражения погиб позорною смертью среди гор Курдистана. С его смертью распалась испытанная в боях и храбрая армия, в состав которой входило под названием хорезмийцев немало туркменских орд, связавших свою судьбу с судьбой султана. Самые отважные и самые могущественные из их вождей вторглись в Сирию и наложили в Иерусалиме руку на гроб Господен; самые смиренные из них поступили на службу к султану Икония Аладдину, и в числе их находились незнатные предки оттоманской расы. Эти предки первоначально раскинули свои палатки подле южных берегов Аму-Дарьи, на равнинах Магана и Нисы, и нельзя оставлять без внимания того факта, что из того же места вышли первые основатели империй Парфянской и Турецкой. Сулейман-шах, командовавший или авангардом, или арьергардом одной хорезмийской армии, утонул при переправе через Евфрат; его сын Ортогрул сделался солдатом и подданным Аладдина и раскинул близ Сургута на берегах Сангара лагерь из четырехсот семей или палаток, которым он управлял в течение пятидесяти двух лет и в мирное и в военное время. Он был отец того Тамана, или Атмана, турецкое имя которого перешло в имя калифа Османа; а если мы называем этого вождя пастухом и разбойником, то мы должны совершенно отстранить обыкновенно соединяемое с этими словами понятие о чем-то низком и позорном. Осман обладал обыкновенными доблестями солдата и даже, быть может, стоял выше их, а условия времени и места были благоприятны для его независимости и для его успехов. Сельджукская династия уже окончила свое существование, а отдаленность и бессилие монгольских ханов скоро избавили его от всякого контроля. Он жил близ границ Византийской империи; Коран поощрял гази, или священные войны, с неверующими, а политические ошибки этих неверующих раскрыли перед ним проходы горы Олимп и побудили его спуститься на равнины Вифинии. До вступления на престол Палеолога эти проходы тщательно охранялись местной милицией, находившей для себя вознаграждение в том, что она вместе с тем охраняла свою собственную безопасность и была освобождена от налогов. Император отменил ее привилегию и взял на себя ее обязанность; но подати взыскивались строго, а проходы охранялись небрежно, и отважные горцы превратились в толпу трусливых селян, у которых не было ни мужества, ни дисциплины. Осман напал на территорию Никомедии 27 июля 1299 года по христианскому летоисчислению, а это точное указание дня, когда он взялся за оружие, заставляет думать, что как-будто уже заранее предвиделось быстрое возрастание могущества этого грозного для империи чудовища. Летописи его двадцатисемилетнего царствования наполнены описаниями похожих одно на другое нашествий, а его армия увеличивалась после каждого похода от присоединения к ней пленников и добровольцев. Вместо того чтоб удаляться в горы, он стал держаться на самых выгодных и самых удобных для обороны позициях, стал укреплять разграбленные им города и замки и променял пастушескую жизнь на бани и дворцы основанных им городов. Но только тогда, когда Осман стал изнемогать под бременем лет и старческих недугов, он получил приятное известие о завоевании Прусы, которую его сын Орхан взял голодом или обманом. Слава Османа основана главным образом на славе его потомков, но турки сохранили или сами сочинили его завещание, в котором он преподает перед смертью совет быть справедливыми и воздержанными.

Завоевание Прусы можно считать за настоящее начало существования Оттоманской империи. Христианские подданные выкупили свою жизнь и собственность взносом налога или денежного штрафа в тридцать тысяч золотых крон, и благодаря стараниям Орхана город принял вид магометанской столицы; Пруса украсилась мечетью, училищем и госпиталем; сельджукские монеты были заменены новыми, на которых были изображены имена и отличия новой династии, и самые опытные преподаватели знаний человеческих и божеских стали привлекать туда персидскую и арабскую учащуюся молодежь из старинных восточных школ. Должность визиря была учреждена для Орханова брата Аладдина, а для того чтоб можно было отличать граждан от поселян и мусульман от неверующих, тем и другим было приказано носить различные платья. Все войска Османа состояли из вольных эскадронов туркменской кавалерии, служивших без жалованья и сражавшихся без всякой дисциплины; но его предусмотрительный сын впервые организовал и обучил отряд регулярной пехоты. Он принял к себе на службу множество волонтеров, которым назначил маленькое жалованье и дозволял жить дома, пока они не будут призваны на войну; их грубый нрав и склонность к неповиновению побудили Орхана воспитывать его юных пленников так, чтоб из них вышли преданные ему солдаты и служители пророка, но турецким поселянам все-таки дозволялось садиться на коней и становиться под его знамя под названием мародеров и с надеждою обогатиться добычей. Этим путем он организовал армию из двадцати пяти тысяч мусульман и завел машины для осады городов, а первое удачное испытание этих нововведений было сделано над городами Никеей и Никомедией. Орхан дал свободный пропуск всякому, кто желал удалиться вместе со своим семейством и со своими пожитками; но вдовы убитых были отданы в жены победителям, а награбленные священные книги, сосуды и иконы были куплены или выкуплены жителями Константинополя. Император Андроник Младший был побежден и ранен Орханом, который завоевал всю провинцию или королевство Вифинию вплоть до берегов Босфора и Геллеспонта, и даже христиане сознавали справедливость и милосердие монарха, умевшего снискать преданность азиатских турок. Однако Орхан довольствовался скромным титулом эмира, а между равными с ним по положению князьями Рума или Анатолии эмиры Гермиана и Кармании превосходили его своим военным могуществом, так как каждый из них мог выставить сорокатысячную армию. Владения этих эмиров находились в самом центре Сельджукского государства, но в истории играют более важную роль те священные воины, которые хотя и были менее могущественны, но успели основать внутри греческой империи новые княжества. Приморская страна от Пропонтиды до Меандра, равно как остров Родос, которому так долго грозило иноземное владычество и который так часто подвергался опустошениям, были окончательно утрачены на тридцатом году царствования Андроника Старшего. Два турецких вождя Сарухан и Аидин оставили свое имя завоеванным странам, а завоеванные страны — своему потомству; они довершили порабощение или падение семи азиатских церквей, и варварские владетели Ионии и Лидии до сих пор попирают своими ногами памятники классической и христианской древности. В утрате Эфеса христиане видели падение первого ангела и погашение первого светильника, о которых говорится в Откровении; разорение было полное, и любознательный путешественник стал бы напрасно искать следов храма Дианы или церкви св. Марии. Находившиеся в Лаодикее цирк и три великолепных театра служат в настоящее время приютом для волков и для лисиц; Сарды превратились в ничтожную деревушку; в мечетях Фиатиры и Пергама поклоняются Магометову Богу, у которого нет никакого соперника или сына, а Смирна обязана своим многолюдием внешней торговле, которую ведут франки и армяне. Одна Филадельфия была спасена пророческим предсказанием или своим мужеством. Ее храбрые граждане, находясь вдалеке от морского берега и будучи позабыты императорами, защищали в течение более восьмидесяти лет свою религию и свою свободу от окружавших их со всех сторон турок и наконец сдались на капитуляцию самому высокомерному из оттоманов. Из находившихся в Азии греческих колоний и церквей до сих пор уцелела Филадельфия — точно колонна, возвышающаяся среди развалин; это может служить утешительным доказательством того, что честный путь иногда бывает и самым безопасным. Порабощение Родоса замедлилось двумя столетиями, благодаря тому что там поселились рыцари св.Иоанна Иерусалимского; под их управлением этот остров сделался славен и богат; знаменитые и воинственные монахи этого ордена прославились и на суше, и на море, и этот оплот христианства нередко привлекал к себе и отражал армии турок и арабов.

Внутренние раздоры были главной причиной окончательной гибели греков. Во время междоусобных войн между Старшим Андроником и Младшим сын Османа довершил завоевание Вифинии почти без всякого сопротивления, и те же самые раздоры побудили турецких эмиров Лидии и Ионии построить флот и заняться опустошением соседних островов и европейского морского побережья. Защищая свою жизнь и свою честь, Кантакузин попытался предупредить своих противников или последовать их примеру, призвав к себе на помощь явных врагов своей религии и своего отечества. Сын Аидина Амир скрывал под внешностью турка человеколюбие и образованность грека; он был связан с высшим придворным служителем взаимным уважением и обоюдными услугами, а их дружбу сравнивали, на напыщенном языке того времени, с взаимной привязанностью Ореста и Пилада. При известии об опасном положении своего друга, преследуемого неблагодарным правительством, владетель Ионии собрал в Смирне флот из трехсот судов и двадцатидевятитысячную армию; он отплыл с этим флотом среди зимы и бросил якорь близ устья Гебра. Оттуда он прошел с избранным отрядом из двух тысяч турок вдоль берегов этой реки и освободил императрицу, осажденную в Демотике дикими болгарами. В то время еще не была известна участь ее дорогого Кантакузина, спасшегося бегством в Сербию; но признательная Ирина с нетерпением желала видеть своего спасителя и пригласила его вступить в город, сопровождая свое приглашение подарком богатого одеяния и сотни коней. Из странной деликатности благовоспитанный варвар отказался посетить жену своего друга в его отсутствии и насладиться удобствами дворцовой жизни; он провел суровую зиму в своей палатке и не захотел принять предложенного ему гостеприимства для того, чтоб разделять лишения своих боевых товарищей, столько же, как и он сам, достойных такой чести и такого отличия. Недостаток съестных припасов и желание отомстить за Кантакузина могут служить оправданием для опустошительных нашествий, которые он совершал морем и сухим путем; он оставил для охраны своего флота девять с половиною тысяч человек и тщетно пытался отыскать Кантакузина; наконец его побудили к отплытию подложное письмо, суровое время года, жалобы его добровольцев и то, что он был обременен добычей и пленниками. В течение междоусобной войны владетель Ионии два раза возвращался в Европу; он соединил свои войска с войсками императора, осаждал Фессалонику и угрожал Константинополю. Клеветники могли не без некоторого основания ставить ему в вину его слабое содействие, его торопливый отъезд и полученный им от византийского двора подарок в десять тысяч крон; но его друг был им доволен, и для поведения Амира служила оправданием более священная обязанность защищать его наследственные владения от латинов. Против морского могущества турок предприняли похвальный Крестовый поход папа, кипрский король, Венецианская республика и рыцари ордена иоанни-тов; галеры союзников напали на берега Ионии, и Амир был поражен насмерть стрелой в то время, как старался вырвать смирнскую цитадель из рук родосских рыцарей. Перед своею смертью он великодушно доставил своему другу другого союзника из своих соотечественников, который был не более его искренен и усерден, но был более способен оказать скорую и солидную помощь благодаря тому, что его владения тянулись вдоль берегов Пропонтиды и находились в непосредственной близости от Константинополя. Надежда на более выгодный договор побудила турецкого владетеля Вифинии отказаться от обещаний, данных Анне Савойской, и Орхан из тщеславия самым формальным образом заявил, что если ему дадут в супружество дочь Кантакузина, он будет неуклонно исполнять обязанности подданного и сына. Честолюбие одержало верх над родительской любовью; греческое духовенство смотрело сквозь пальцы на брачный союз христианской принцессы с последователем Магомета, а отец Феодоры сам с постыдным удовольствием описал это унижение императорского достоинства. Отряд турецкой кавалерии сопровождал послов, подъехавших к его лагерю в Селибрии на тридцати кораблях. В нарочно построенном великолепном павильоне императрица Ирина провела ночь вместе со своими дочерьми. Утром Феодора взошла на трон, закрытый занавесками из шелка и золота; войска выстроились в боевом порядке, но один император был верхом на коне. По данному сигналу занавески мгновенно раздвинулись, и глазам зрителей представилась невеста или жертва, окруженная стоявшими на коленях евнухами и свадебными светильниками; звуки флейт и барабанов возвестили о радостном событии, а мнимое счастье новобрачной сделалось темой для песнопений, написанных лучшими поэтами, какие были в то время. Феодора была отдана во власть своего варварского повелителя без соблюдения церковных обрядов, но было условлено, что живя в Бурсе, в тамошнем гареме, она сохранит свою религию, а ее отец восхвалял смирение и благочестие, которые она выказала в этом затруднительном положении. Когда греческий император счел свою власть достаточно упроченной, он посетил своего турецкого союзника, который ожидал его в Скутари, на азиатском берегу, вместе со своими четырьмя сыновьями, родившимися от различных жен. Два монарха, по-видимому, в искреннем согласии участвовали в удовольствиях банкета и охоты, а Феодоре было дозволено обратно переехать через Босфор и провести несколько дней вместе с ее матерью. Но дружба Орхана подчинялась требованиям его религии и его интересов, и он не краснея принял сторону врагов Кантакузина во время войны с генуэзцами.

В договор с императрицей Анной оттоманский принц включил странное условие, что ему будет дозволено продавать его пленников в Константинополе или перевозить их в Азию. Он приказал выводить на публичный рынок для продажи толпы нагих христиан обоего пола и всякого возраста — священников и монахов, женщин и девушек; чтоб возбудить в зрителях сострадание и желание скорей выкупить пленников, употреблялась в дело плеть, а тем грекам, которые были бедны, приходилось оплакивать горькую участь их родственников, обреченных на рабство физическое и духовное. Кантакузин был вынужден согласиться на такие же условия, а их исполнение было, как кажется, еще более пагубно для империи. На помощь к императрице Анне был отправлен отряд из десяти тысяч турок, но свои главные военные силы Орхан употребил на то, чтоб помогать своему отцу. Впрочем, эти бедствия были преходящи; лишь только буря утихала, беглецы возвращались в свои прежние жилища, и по окончании междоусобных и внешних войн Европа была совершенно очищена азиатскими мусульманами. Во время своей последней ссоры со своим питомцем Кантакузин нанес своему отечеству ту глубокую и смертельную рану, которую никогда не могли залечить его преемники, и сделать ту пагубную ошибку, которой не могли искупить его богословские диалоги против пророка Магомета. Новейшие турки так мало знакомы со своей собственной историей, что смешивают свою первую переправу через Геллеспонт с последней по их словам, сын Орхана был ночной разбойник, проникший на неприятельский и малоизвестный берег вместе с восемьюдесятью товарищами при помощи военной хитрости. Сулейман был перевезен с десятитысячным конным отрядом на кораблях греческого императора, который принял его как друга. Во время свирепствовавших во Фракии междоусобных войн он оказал некоторые услуги и причинил еще более зла; но в Херсонесе мало помалу размножилась турецкая колония, и византийский двор тщетно требовал обратной уступки фракийских крепостей. После нескольких лукавых отсрочек со стороны оттоманского принца и его сына выкуп этих крепостей был определен в шестьдесят тысяч крон; а после того как была сделана первая уплата, стены и укрепления провинциальных городов были разрушены землетрясением; лишившиеся своих стен города были заняты турками, а ключ ко входу в Геллеспонт, Галлиполи был заново отстроен и населен Сулейманом из политических расчетов. Отречение Кантакузина от престола разорвало слабые узы семейного союза, и он перед смертью убеждал своих соотечественников уклониться от неблагоразумной борьбы и сравнить их собственную слабость с многочисленностью и мужеством, с дисциплиной и энтузиазмом мусульман. Его благоразумные советы были оставлены без внимания упрямым и тщеславным юношей, а их основательность была скоро доказана победами оттоманов. Но в то время как Сулейман занимался в открытом поле военными упражнениями, носившими название жерид, он лишился жизни, упав с лошади, а престарелый Орхан от скорби испустил дух над могилой своего храброго сына.

Но грекам было некогда радоваться гибели их врагов, так как турецкий палаш оказался не менее страшным в руках Орханова сына и Сулейманова брата Мурада Первого. При слабо мерцающем свете византийских летописей мы узнаем, что он без сопротивления завладел всей провинцией Фракией от Геллеспонта до горы Гема и до предместий столицы и что он избрал Адрианополь средоточием своего управления и своей религии в Европе. Константинополь, начавший приходить в упадок едва ли не со времени своего основания, много раз подвергался в течение своего тысячелетнего существования нападениям варваров и восточных, и западных, но до этой роковой минуты владения греков еще ни разу не были окружены и в Азии, и в Европе военными силами одной и той же неприятельской державы. Однако это легкое завоевание было на время отложено благоразумием или великодушием Мурада; его тщеславие довольствовалось тем, что император Иоанн Палеолог и его четверо сыновей часто и смиренно появлялись по первому требованию при дворе и в лагере оттоманского монарха. Он выступил в поход против славянских народов, живших между Дунаем и Адриатическим морем, — против болгар, сербов, босняков и албанцев, и своими опустошительными нашествиями неоднократно приводил в покорность эти воинственные племена, так часто оскорблявшие величие империи. Эти страны не изобиловали ни золотом, ни серебром, а их деревенские хижины и городки не были обогащены торговлей и не были украшены дорогими произведениями искусств; но местные уроженцы отличались во все времена физической силой и душевной энергией; благоразумные учреждения превратили их в самую непоколебимую и самую надежную опору оттоманского могущества. Визирь Мурада напомнил своему государю, что по магометанскому закону он имел право на пятую часть добычи и пленников и что эту дань будет нетрудно собирать, если в Галлиполи поселить бдительных офицеров с приказанием осматривать проходящие суда и забирать самых здоровых и самых красивых христианских юношей. Этот совет был приведен в исполнение, и был издан эдикт, вследствие которого много тысяч европейских пленников были воспитаны в турецкой религии и в турецкой дисциплине; один знаменитый дервиш благословил эту новую милицию и дал ей особое название: ставши перед фронтом милицинеров, он покрыл рукавом своей одежды голову стоявшего впереди всех солдата и дал свое благословение в следующих выражениях: "Пусть они называются янычарами (yengi cheri или новыми солдатами); да будет их внешний вид всегда бодр, их рука — всегда победоносна, их меч — всегда остр! Пусть их копье всегда висит над головами их врагов и куда-бы они ни пошли, пусть они возвращаются с белыми лицами." Таково было происхождение этих надменных воинов, наводивших страх не только на все нации, но иногда и на самих султанов. Их мужество ослабело, их дисциплина пришла в упадок и их беспорядочные ряды не могут устоять против новейшей военной тактики и против усовершенствованного оружия теперешних армий; но в то время когда они получили свою первоначальную организацию, они имели решительное превосходство над всеми другими армиями, так как ни один из христианских монархов не содержал в ту пору такого отряда регулярной пехоты, который занимался бы постоянно военными упражнениями и получал бы постоянное жалованье. Янычары сражались против своих языческих соотечественников с тем усердием, которое свойственно новообращенным, и в битве при Косове окончательно уничтожили и союз, и независимость славонских племен. Осматривая поле сражения, победитель заметил, что большая часть убитых состояла из безбородых юношей, а его визирь, из желания польстить его тщеславию, отвечал, что будь они старше и благоразумнее, они не стали бы сопротивляться его непобедимой армии. Но меч янычаров не мог предохранить Мурада от кинжала тех, кто был доведен до отчаяния: один сербский солдат устремился на него из груды мертвых тел и нанес ему в живот смертельную рану. Внук Османа был кроткого нрава, не любил окружать себя пышностью, уважал людей ученых и добродетельных, но мусульмане были недовольны тем, что он редко присутствовал на публичных молитвах; он получил за это выговор от одного энергичного муфти, который осмелился отвергнуть его свидетельство в гражданской тяжбе; примеры такого сочетания свободы с рабством нередки в восточной истории.

Характер Мурадова сына и преемника Баязида ясно обрисован в данном ему прозвище Ильдерим — Молния, и он мог гордиться этим прозвищем, так как оно было ему дано за пылкую энергию его души и за быстроту его опустошительных нашествий. В течение своего четырнадцатилетнего царствования он беспрестанно был в походе во главе своих армий на пространстве между Бурсой и Адрианополем, между берегами Дуная и берегами Евфрата, и хотя он горячо заботился о распространении своей религии, он с беспристрастным честолюбием нападал на царствовавших в Европе и в Азии как христианских, так и магометанских монархов. Он подчинил своей власти северную часть Анатолии от Анкары до Амазии и Эрзерума, отнял наследственные владения у своих собратьев — эмиров, царствовавших в Германии и в Кармании, в Аидине и в Сарухане, а после того как он завладел Иконией, прежнее могущество сельджуков ожило в оттоманской династии. И в Европе завоевания Баязида не были ни менее быстры, ни менее значительны. Лишь только он подчинил сербов и болгар прочной рабской зависимости, он перешел через Дунай, чтоб искать внутри Молдавии новых врагов и новых подданных. Все, чем до той поры владела греческая империя во Фракии, Македонии и Фессалии, подчинилось турецкому властителю; один услужливый епископ провел его через Фермопилы в Грецию, и мы можем по этому случаю упомянуть о том странном факте, что вдова одного испанского вождя, владевшего той страной, где в старину находилось дельфийское прорицалище, купила милостивое расположение Баязида тем, что принесла ему в жертву свою красавицу-дочь. Сношения турок между Европой и Азией были опасны и ненадежны до той минуты, пока Баязид не поставил близ Галлиполи флота из галер, который господствовал над Геллеспонтом и перехватывал подкрепления, которые присылались латинами в Константинополь. Между тем как сам монарх не стесняясь приносил своим страстям в жертву и справедливость, и человеколюбие, он подчинял своих солдат самым суровым требованиям скромности и воздержанности, так что в присутствии его армии жатва созревала и ее плоды мирно продавались в его лагере. Узнав, что при отправлении правосудия господствуют произвол и подкуп, он собрал в одном здании всех находившихся в его владениях судей и законоведцев, и виновные ожидали, что немедленно будет зажжен костер, который их всех обратит в пепел. Его министры молча трепетали от страха; но один эфиопский буффон осмелился указать ему настоящую причину этого зла, и он уничтожил на будущее время причину продажности судей, назначив всем кади приличное содержание. Скромный титул эмира уже не соответствовал величию Оттоманов, и Баязид согласился принять патент на звание султана от тех калифов, которые жили в Египте под игом мамелюков; это было последнее и чисто внешнее изъявление верноподданической преданности к Аббасидам и к преемникам арабского пророка, которое было вынуждено от турецкого завоевателя общественным мнением. Честолюбие султана усилилось от сознания обязанности оправдать такой высокий титул, и он направил свое оружие на Венгерское королевство, которое постоянно служило для турок театром и побед, и поражений. Венгерского короля Сигизмунда связывали с западными монархами узы привязанности и сыновней, и братской; его интересы были тождественны с интересами Европы и христианской церкви, и при известии об угрожавшей ему опасности самые храбрые французские и германские рыцари поспешили стать под его знамя и под знамя Креста. В битве при Никополе Баязид разбил союзную армию, состоявшую из ста тысяч христиан, которые самонадеянно хвастались, что если бы небо грозило обрушиться на их голову, они удержали бы его на своих копьях. Большая часть из них легла на поле сражения или потонула в Дунае, а спасшийся бегством Сигизмунд достиг по Дунаю и по Черному морю Константинополя и оттуда сделал длинный объезд, чтоб возвратиться в свое разоренное королевство. Возгордившийся от победы Баязид грозил, что осадит Буду, проникнет внутрь Германии и Италии и накормит своего коня овсом в Риме на алтаре св.Петра. Его дальнейшее наступление было приостановлено не чудотворным заступничеством апостола и не Крестовым походом христианских монархов, а продолжительными и мучительными подагрическими припадками. Нравственные недуги иногда исцеляются недугами физическими, и едкая мокрота, бросившаяся на какой-нибудь член человеческого тела, может предотвратить или прекратить страдания целого народа.

Таков был в общих чертах ход венгерской войны; но неудачному предприятию французов мы обязаны некоторыми мемуарами, которые служат иллюстрацией для побед Баязида и для его характера. Владетель Фландрии, дядя Карла Шестого, герцог Бургундский не умел сдержать пылкого рвения своего сына графа Иоанна Неверского и дозволил этому неустрашимому юноше выступить в поход в сопровождении четырех принцев, которые были его двоюродными братьями и в то же время двоюродными братьями французского монарха. Их неопытностью руководил один из самых даровитых и самых старых христианских полководцев — сир де-Куси, но в армии, находившейся под начальством французского коннетабля, адмирала и маршала, было не более тысячи рыцарей и оруженосцев, а блестящие имена этих рыцарей были источником самоуверенности и препятствовали введению дисциплины. Между ними было так много людей, считавших себя достойными звания главнокомандующего, что никто из них не хотел повиноваться; из свойственного их нации высокомерия они относились презрительно и к своим врагам и к своим союзникам, и будучи вполне уверены, что Баязид или обратится в бегство, или погибнет, они уже рассчитывали, через сколько времени они достигнут Константинополя и освободят гроб Господен. Когда разведчики известили их о приближении турок, веселые и беззаботные юноши сидели за столом и уже были разгорячены вином; тотчас одевшись в латы и севши на коней, они устремились вперед и сочли за оскорбление совет Сигизмунда, лишавший их права и чести прежде всех напасть на неприятеля. Сражение при Никополе не было бы проиграно, если бы французы последовали благоразумным советам венгров; но оно могло бы окончиться блестящей победой, если бы венгры выказали одинаковую с фрацузами храбрость. Французы прорвали первую неприятельскую линию, состоявшую из азиатских войск, разрушили преграду из кольев, воздвигнутую против кавалерии, привели в расстройство после кровопролитной борьбы самих янычаров и наконец были подавлены многочисленными эскадронами, вышедшими из лесу и со всех сторон напавшими на эту кучку неустрашимых бойцов. В этот день Баязид умел так хорошо скрывать от неприятеля быстрые передвижения своих войск и все его военные эволюции совершались в таком порядке, что даже его враги отдавали справедливость его воинским дарованиям; но они обвиняли его в жестокосердии, с которым он воспользовался своей победой. За исключением графа Неверского и двадцати четырех принцев, знатность и богатство которых были удостоверены латинскими переводчиками, остальные французские пленники были приведены к подножию Баязидова трона и вследствие отказа отречься от их веры были обезглавлены в присутствии султана. Баязид был крайне раздражен гибелью самых храбрых из его янычаров, а если правда, что накануне битвы французы умертвили своих турецких пленников, то они сами дали повод к отмщению. Один из тех рыцарей, которые избегли смертной казни, получил позволение возвратиться в Париж для того, чтоб рассказать там об этом печальном событии и добыть выкуп за знатных пленников. Тем временем графа Неверского вместе с французскими принцами и баронами водили вслед за турецкой армией, выставляли в качестве победных трофеев напоказ перед европейскими мусульманами, а в Бурсе подвергали строгому тюремному заключению всякий раз, как Баязид жил в своей столице. Султана ежедневно упрашивали искупить их кровью кровь турецких мучеников; но он обещал пощадить их жизнь, а когда он миловал или карал, данное им слово было ненарушимо. Возвращение посланца, равно как подарки и просьбы королей Франции и Кипра убедили его, что его пленники были люди богатые и знатные. Люзиньян подарил ему золотую солонку изящной работы, стоившую десять тысяч дукатов, а Карл Шестой прислал ему через Венгрию норвежских соколов и навьюченные на шести лошадях красные материи, реймские тонкие полотна и аррасские обои, на которых были изображены победы Александра Великого. После разных отсрочек, причиною которых была не столько хитрость, сколько дальность расстояний, Баязид согласился принять выкуп в двести тысяч дукатов за графа Неверского и за остававшихся в живых принцев и баронов; знаменитый воин, маршал Бусико, был в числе этих счастливцев; но французский адмирал пал на поле сражения, а коннетабль и сир де-Куси умерли в Бурсе в тюрьме. Этот тяжелый выкуп, удвоившийся от разных случайных расходов, пал главным образом на герцога Бургундского или, верней, на его фламандских подданных, которые по феодальным законам были обязаны покрывать расходы при возведении старшего сына их государя в рыцарское звание и при освобождении его из плена. В обеспечение уплаты этого долга некоторые генуэзские купцы дали залог, впятеро превышавший сумму выкупа; а для той воинственной эпохи этот факт мог служить поучительным доказательством того, что торговля и кредит служат связью между народами. В договоре было между прочим условлено, что французские пленники никогда не будут браться за оружие против своего победителя; но это неблагородное стеснение было уничтожено самим Баязидом. "Я презираю, — сказал он наследнику бургундского престола, — и твои клятвы, и твое оружие. Ты еще молод и, быть может, пожелаешь загладить позор и неудачу твоего первого военного предприятия. Собери твои военные силы, заяви о твоих намерениях и будь уверен, что Баязид охотно еще раз померяется с тобою на поле сражения". Перед отъездом пленников из Бурсы им было дозволено свободно появляться при дворе и пользоваться его гостеприимством. Французских принцев восхищало великолепие султана, содержавшего для охоты с собаками и с соколами семь тысяч ловчих и столько же сокольничих. В их присутствии был разрезан по приказанию Баязида живот у одного из его камергеров вследствие поданной одною бедною женщиной жалобы, что этот камергер выпил молоко от ее коз. Иноземцы были поражены этим актом правосудия, но это было правосудие султана, не взвешивавшего ни судебных доказательств, ни степени виновности.

После того как Иоанн Палеолог избавился от своего неприятного опекуна, он провел тридцать шесть лет беспомощным и, по-видимому, равнодушным зрителем упадка империи. Его единственной сильной страстью была любовь или, вернее, склонность к сладострастию, и этот раб турок позабывал в объятиях константинопольских девушек и женщин о позоре императора римлян. Его старший сын Андроник вошел, живя в Адрианополе, в тесную и преступную дружбу с сыном Мурада Зозом, и двое юношей составили заговор против власти и против жизни своих родителей. Прибытие Мурада в Европу скоро вывело наружу и разрушило их опрометчивые замыслы, и повелитель оттоманов, лишивши Зоза зрения, объявил своему вассалу, что с ним будет поступлено как с участником преступления и врагом, если он не подвергнет своего собственного сына такому же наказанию. Палеолог испугался и исполнил приказание, а из безжалостной предусмотрительности он распространил наказание и на сына преступника, на малолетнего и невинного Иоанна. Но операция была сделана так деликатно или так неискусно, что один из принцев мог видеть одним глазом, а другой только стал косить глазами; оба они были устранены от престолонаследия и заключены в башне в Анеме; а второй сын императора Мануил был награжден за свою преданность тем, что на него была возложена императорская корона. Но по прошествии двух лет буйство латинов и легкомыслие греков привели к государственному перевороту: содержавшиеся в башне два пленника были возведены на престол, а вместо них были заключены в тюрьму оба императора. По прошествии других двух лет Палеолог и Мануил нашли средство бежать; оно было им доставлено магией или ловкостью одного монаха, которого выдавали то за ангела, то за дьявола; они укрывались в Скутари; их приверженцы взялись за оружие, и обе византийские политические партии выказали такое же честолюбие и такую же взаимную вражду, какими отличалась борьба между Цезарем и Помпеем из-за всемирного владычества. Римский мир до того в ту пору сузился, что состоял только из уголка Фракии между Пропонтидой и Черным морем длиною почти в пять миль, а шириною в тридцать; по его размерам его можно бы было поставить наравне с самыми незначительными германскими и итальянскими княжествами, если бы богатство и многолюдность уцелевшей части Константинополя не напоминали о том, что там была столица большого государства. Для восстановления общественного спокойствия было признано необходимым разделить эти обломки империи, и между тем как Палеологу и Мануилу было предоставлено обладание столицей, почти все, что находилось вне городских стен, было уступлено слепым принцам, которые избрали своими резиденциями Родосто и Селибрию. Между тем как Иоанн Палеолог спокойно дремал на своем троне, его страсти пережили и его рассудок, и его физические силы; он отнял у своего любимца и наследника молодую и красивую трапезундскую принцессу, и в то время как слабосильный император старался довершить свой новый брачный союз, Мануил был отправлен с сотней самых знатных греков в распоряжение оттоманской Порты по ее недопускавшему возражений требованию. Эти греки с честью служили в армии Баязида; но в нем зародилось подозрение при известии, что предположено укрепить Константинополь; он стал грозить им смертною казнью; новые сооружения были немедленно разрушены, и мы воздадим Палеологу, быть может, не вполне заслуженную похвалу, если допустим, что это последнее унижение было причиной его смерти.

Немедленно извещенный об этом событии, Мануил втайне и торопливо бежал из Бурсы и вступил на византийский престол. Баязид сделал вид, будто относится с гордым пренебрежением к утрате этого дорогого заложника, и между тем как он продолжал свои завоевания в Европе и в Азии, император вел борьбу со своим жившим в Селибрии слепым двоюродным братом Иоанном, который в течение восьми лет отстаивал свои наследственные права на престол. Победоносный султан наконец пожелал удовлетворить свое честолюбие взятием Константинополя, но он внял совету своего визиря, который предупредил его, что такое предприятие может подвигнуть всех христианских монархов на новый и еще более прежнего грозный Крестовый поход. Его послание к императору было написано в следующих выражениях: "Наш непреодолимый палаш милостию Божией подчинил нам всю Азию и немало обширных стран в Европе за исключением только Константинополя, так как вне стен этого города ты уже ничем не владеешь. Откажись от этого города; выговори себе вознаграждение или страшись для тебя самого и для твоего несчастного народа последствий опрометчивого отказа". Но его послам было приказано смягчить это требование и предложить заключение договора, на который греки согласились с покорностью и с признательностью. Они купили десятилетнее перемирие обязательством уплачивать ежегодную дань в тридцать тысяч золотых крон и скорбели о дозволении публично исповедывать религию Магомета, а Баязид гордился тем, что в митрополии восточной церкви будет жить турецкий кади и будет построена мечеть. Однако неусидчивый султан скоро нарушил это перемирие, принял сторону жившего в Селибрии законного императора и стал снова угрожать Константинополю, а Мануил обратился с просьбой о покровительстве к королю Франции. Его жалобное посольство возбудило сильное сострадание и добилось некоторой помощи, а начальство над отправленными вспомогательными войсками было вверено маршалу Бусико, в котором благочестивое рыцарское мужество воспламенялось от желания отомстить неверным за свой плен. Он отплыл с четырьмя военными кораблями из Эгесморта к Геллеспонту, силою открыл себе проход, который охраняли семнадцать турецких галер, высадил подле Константинополя шестьсот рыцарей и тысячу шестьсот стрелков и сделал своей армии смотр на близлежащей равнине, не обратив никакого внимания на то, как многочисленны греки и какова их военная выправка. Благодаря его прибытию блокада была снята и со стороны моря, и со стороны суши; летучие эскадроны Баязида были принуждены держаться на более почтительном расстоянии, и несколько замков в Европе и в Азии были взяты приступом императором и маршалом, которые сражались рядом друг с другом с одинаковым мужеством. Но оттоманы скоро возвратились в более значительном числе, и по прошествии целого года, проведенного в борьбе, неустрашимый Бусико решился покинуть страну, которая уже не была в состоянии ни уплачивать его солдатам жалованье, ни снабжать их съестными припасами. Маршал предложил Мануилу посетить французский двор для того чтоб лично просить о помощи людьми и деньгами, и посоветовал ему положить конец всем внутренним раздорам, уступив, престол своему слепому сопернику. Это предложение было принято; владетель Селибрии был приглашен прибыть в столицу, и так было в ту пору бедственно положение государства, что судьба изгнанника казалась более завидной, чем судьба монарха. Вместо того чтоб радоваться счастью своего вассала, турецкий султан предъявил свои права на столицу как на принадлежавшую ему собственность, а когда император Иоанн отказался удовлетворить это требование, Константинополь стал более прежнего страдать от бедствий войны и голода. От такого врага нельзя бы было спастись ни просьбами, ни сопротивлением, и варвар поглотил бы свою добычу, если бы не был низвергнут в решительную минуту с престола другим, более его могущественным варваром. Благодаря победе, одержанной Тимуром, или Тамерланом, падение Константинополя замедлилось почти на пятьдесят лет, а эта важная, хотя и случайная услуга заставляет нас включить в эту историю описание жизни и характера монгольского завоевателя.

ГЛАВА LXV
 Возведение Тимура, или Тамерлана, на самаркандский престол. — Его завоевания в Персии, Грузии, Татарии, России, Индии, Сирии и Анатолии. — Его война с турками. — Поражение и взятие в плен Баязида. — Смерть Тимура. — Междоусобная война между сыновьями Баязида. — Восстановление турецкой монархии Мехметом Первым. — Мурад Второй осаждает Константинополь. 1361-1448 г.г.

Завоевать мир и владычествовать над ним было главною целью Тимурова честолюбия. Жить в памяти и в уважении потомства было вторым желанием его благородной души. Все мирные и военные события его царствования записывались его секретарями; их описания просматривались теми, кому были всех ближе знакомы их подробности, и как между подданными, так и между родственниками Тимура существовало убеждение, что монарх сам писал комментарии к своей биографии и сам составил Учреждения для своего правительства. Но эти заботы о посмертной славе были бесплодны, а те драгоценные памятные заметки были написаны на монгольском или на персидском языке и потому с их содержанием не был знаком остальной мир или, по меньшей мере, не была знакома Европа. Побежденные им народы увлекались низким и бессильным желанием отомстить за свое унижение, а невежество долго повторяло выдумки тех клеветников, которые распространяли неверные сведения о его происхождении, характере и внешности и даже заменили его имя именем Тамерлана. Однако если бы он действительно возвысился из звания простого крестьянина до владычества над Азией, то этот факт не унизил бы его, а возвысил в общем мнении, и его хромота могла бы ставиться ему в упрек только в том случае, если бы он сам имел слабость стыдиться этого природного или, быть может, делающего ему честь увечья.

В глазах монголов, считавших верховную власть неотъемлемою принадлежностью Чингисова рода, он конечно был мятежником; однако он происходил от благородного племени Берласса; его предок в пятом колене Карашар Невиан был визирем при Джагатае в основанном этим последним царстве - Мавераннахре, а за несколько поколений перед тем род Тимура находился в родственной связи с императорским родом, по меньшей мере по женской линии. Он родился в сорока милях к югу от Самарканда, в селении Зебзаре, на плодоносной территории Каша; его предки жили там наследственными вождями и имели под своим начальством тумен из десяти тысяч всадников. Он родилсяв один из тех периодов анархии, которые предвещали падение азиатских династий и открывали поприще для честолюбия авантюристов. Род джагатайских ханов пресекся; эмиры стали стремиться к независимости, а их внутренним распрям могли на время положить конец только победа и тирания кашгарских ханов, которые вторгнулись в Трансоксианское царство (Ма-вераннахр) во главе армии, состоявшей из гетов или калмыков. Тимур выступил на общественное поприще на двенадцатом году от рождения, на двадцать пятом году он предпринял освобождение своего отечества, и народ обратил свои взоры и возложил свои упования на героя, который с самоотвержением вступался за его интересы. Высшие гражданские и военные должностные лица поклялись спасением своей души, что будут поддерживать его, не жалея ни своей жизни, ни своего состояния; но в минуту опасности они убоялись и хранили молчание, и Тимур, проведя на самаркандских высотах семь дней в напрасном ожидании, удалился в степь только с шестидесятью всадниками. Беглецы были настигнуты отрядом из тысячи гетов; Тимур отразил их после страшного побоища и принудил своих врагов воскликнуть: "Тимур — удивительный человек; на его стороне и счастье, и милость Божия". Но в этом кровопролитном сражении число его приверженцев уменьшилось до десяти, а вскоре после того оно еще уменьшилось вследствие дезертирства трех хорезмийцев. Он бродил в степи, имея при себе жену, семерых товарищей и четырех коней, и провел шестьдесят два дня в отвратительной темнице, из которой спасся благодаря своему собственному мужеству и благодаря угрызениям совести своего гонителя. Переправившись вплавь через широкий и быстрый Жихун или Аму-Дарью, он в течение нескольких месяцев вел жизнь бродяги и изгнанника на окраинах соседних государств. Но невзгоды придали новый блеск его репутации; он научился распознавать тех, кто был лично ему предан и кто соединил свою судьбу с его судьбой; он научился употреблять в дело разнообразные способности людей для их пользы, и главным образом для своей собственной. Когда Тимур возвратился на родину, к нему стали присоединяться отряды союзников, тщательно отыскивавших его в степи, и я нахожу уместным цитировать описание одной из таких счастливых встреч во всей его трогательной простоте. Он явился в качестве проводника к трем вождям, имевшим при себе семьдесят всадников. "Когда они увидали меня, — говорит Тимур, — они были вне себя от радости; они сошли с коней, подошли ко мне, стали на колена и поцеловали мое стремя. Я тоже сошел с коня и обнял каждого из них. На голову первого из этих вождей я надел мою чалму, второго я опоясал моей перевязью, украшенной драгоценными каменьями и отделанной в золоте, на третьего я надел мое собственное верхнее платье. И они плакали, и я плакал, а когда настал час молитвы, мы молились вместе. Потом мы сели на коней и отправились к моему жилищу; там я собрал мой народ и угощал его". К этим отрядам его приверженцев скоро присоединились самые храбрые племена; он повел их против более многочисленных врагов, и после разных превратностей военной фортуны геты были окончательно вытеснены из Мавераннахра. Он уже много сделал для своей личной славы, но чтоб принудить равных с ним по положению людей повиноваться ему как повелителю, ему еще предстояло немало работы — нужно было вести себя с большой ловкостью и даже проливать кровь. Самой любимой из его жен была сестра эмира Гуссейна, которого он принял в соправители ради знатности его происхождения и ради его могущества; но Гуссейн оказался негодным и недостойным соправителем. Их согласие было скоро нарушено взаимным недоверием; но в часто возобновлявшихся между ними ссорах Тимур умел сделать так, что обвинения в несправедливости и вероломстве падали на его соперника, а после того как Гуссейн потерпел окончательное поражение, он был убит несколькими предусмотрительными друзьями Тимура, осмелившимися в последний раз ослушаться приказаний своего повелителя. Когда Тимуру было тридцать четыре года, общий сейм, или курултай, облек его императорскою властью; но он делал вид, будто чтит род Чингиса, и в то время как эмир Тимур владычествовал в Джагатае и на Востоке, тот, кто носил титул хана, служил простым офицером в армии своего подчиненного. Плодородные владения, простиравшиеся на пятьсот миль и в длину и в ширину, могли бы удовлетворить честолюбие подданного; но Тимур стремился к всемирному владычеству, и перед его смертью джагатайская корона была одной из двадцати семи корон, которые он возложил на свою голову. Я не буду вдаваться в подробности побед, одержанных им в тридцати пяти кампаниях, и не буду следить за ним в его многократных походах на азиатском континенте, а вкратце опишу его завоевания I) в Персии, II) в Татарии и III) в Индиии затем перейду к более интересному описанию его войны с оттоманами.

I. В юриспруденции завоевателей всегда легко отыскивается какой-нибудь законный мотив для войны — собственная безопасность или мщение, честь или религиозное рвение, право или выгода. Лишь только Тимур присоединил к своим джагатайским владениям зависевшие от них Хорезм и Кандагар, он обратил свои взоры на Иран, или Персию. После смерти последнего из потомков великого Хулагу, Абусаида, эта обширная страна, простиравшаяся от берегов Аму-Дарьи до берегов Тигра, осталась без законного государя. В течение более сорока лет она не знала ни внутреннего спокойствия, ни правосудия, и Тимур, нападая на нее, как будто исполнял желание угнетенного народа. Местные маленькие тираны могли бы отразить его соединенными силами; но они защищались поодиночке и пали один всед за другим, а различие в их судьбе зависело только от того, что одни из них спешили изъявить покорность, а другие упорствовали в своем сопротивлении. Владетель Ширвана, или Албании, Ибрагим поцеловал подножие императорского трона. Его приношения состояли из шелковых тканей, коней и драгоценных каменьев, а по татарскому обычаю в каждом из этих отделов было по девяти предметов; но один склонный к критике зритель заметил, что рабов было только восемь: "Девятый раб — я сам", — возразил Ибрагим, заранее приготовившийся выслушать этот упрек, и его лесть была награждена улыбкой Тимура. Владетель Фарса, или собственно так называемой Персии, шах Мансур был самым слабым из врагов Тимура, но оказался самым опасным. Во время битвы под стенами Шираза он с тремя или четырьмя тысячами солдат привел в расстройство куль, или центральный отряд, который состоял из тридцати тысяч всадников и в котором сражался сам император. Вокруг знамени Тимура оставалось не более четырнадцати или пятнадцати телохранителей; но он стоял неподвижно как скала, и на его каску упали два тяжелых удара палаша, монголы снова собрались вокруг него и бросили к его стопам голову Мансура, а он изъявил свое уважение к храбрости врага тем, что приказал истребить всех мужчин, принадлежавших к этой неустрашимой расе. Из Шираза его войска двинулись к Персидскому заливу, а богатство и бессилие Ормузаобнаружились в том, что он обязался уплачивать ежегодную дань в шестьсот тысяч золотых динаров. Багдад уже не был городом мира и резиденцией калифов, но самое лестное из завоеваний хана Хулагу не могло быть оставлено без внимания его честолюбивым преемником. Тимур покорил все страны, лежащие вдоль течения Тигра и Евфрата от устьев этих рек до впадения их в море; он вступил в Эдессу и наказал поклонявшихся черному барану туркменов за то, что они совершили святотатство, ограбив шедший в Мекку караван. Жившие в горах Грузии христиане еще отвергали религию магометан и не подчинялись их владычеству; Тимур предпринимал туда три экспедиции, которые были поставлены ему в заслугу в качестве гази, или священной войны, а владетель Тифлиса сделался его приверженцем и другом.

II. Для нашествия на Туркестан, или восточную Татарию, могло служить мотивом заслуженное возмездие. Из личного достоинства Тимур не мог оставлять гетов безнаказанными; он перешел через Сыр-Дарью, покорил Кашгарское царство и семь раз проникал внутрь их страны. Самый отдаленный его лагерь был раскинут к северо-востоку от Самарканда в двух месяцах пути, или в четырехстах восьмидесяти милях, а его эмиры, переправившись через реку Иртыш, наложили на лесах Сибири грубую печать в воспоминание о своих подвигах. Завоевание Кипчака, или западной Татарии, было вызвано двойным мотивом — желанием оказать помощь угнетенным и желанием наказать неблагодарных. Спасшийся бегством принц Тохтамыш был принят при дворе Тимура и нашел там защиту; послов Аврусс-хана Тимур с высокомерием отправил назад и в тот же день послал вслед за ними джагатайскую армию, которая возвратила Тохтамышу владычество над Северной монгольской империей. Но после десятилетнего царствования новый хан позабыл об услугах и о могуществе своего благодетеля, которого он считал узурпатором священных прав Чингисова рода. Он проник в Персию сквозь дербентские ущелья во главе девяноста тысяч всадников; имея в своем распоряжении бесчисленные военные силы, которые добыл из Кипчака, из Болгарии, из земли черкесов и из России, он переправился через Сыр-Дарью, сжег Тимуровы дворцы и принудил Тимура защищать среди зимних снегов Самарканд и свою собственную жизнь. После того как император обратился к своему противнику с легкими укорами и затем одержал блестящую победу, он решился отомстить за себя и два раза вторгался в Кипчак с востока и с запада, со стороны Каспийского моря и со стороны Волги, с такими громадными военными силами, что правое крыло его армии было отделено от левого расстоянием в тринадцать миль. Во время пятимесячного похода эти войска редко встречали следы человеческих ног, а их ежедневное пропитание нередко зависело от случайностей охоты. Наконец армии двух противников сошлись одна с другой; но вероломство знаменосца, опустившего в пылу сражения императорское знамя Кипчака, окончило борьбу в пользу джагатайцев, и Тохтамыш (я выражаюсь словами Учреждений) оставил род Туши на произвол ветру запустения. Он сначала бежал к христианскому владетелю Литвы, потом опять возвратился оттуда на берега Волги и, выдержав пятнадцать сражений с одним домашним соперником, наконец погиб в пустынях Сибири. Преследуя бегущего врага, Тимур проник внутрь подчиненных ему русских провинций; один член владетельного княжеского дома был взят им в плен среди развалин его резиденции, а из гордости или по невежеству восточные жители легко могли принять Елец за столицу государства. Москва была объята страхом при приближении татар, а ее сопротивление было бы слабо, так как русские возлагали свои надежды на чудотворную икону, заступничеству которой приписали случайное или добровольное отступление завоевателя. Честолюбие и предусмотрительность влекли его на юг; страна была опустошена, а монгольские солдаты уже успели обогатиться добычей, состоявшей из дорогих мехов, из антиохийских полотени из слитков золота и серебра. На берегах Дона, или Танаиса, он принимал смиренную депутацию от египетских, венецианских, генуэзских, каталонских и бискайских консулов и купцов, занимавшихся торговлей в городе Тане, или Азове, лежащем близ устья названной реки. Они поднесли ему подарки, пришли в восторг от его великолепия и поверили его царскому слову, что им не грозит никакая опасность. Но вскоре вслед за мирным прибытием одного эмира для осмотра магазинов и порта началось опустошительное нашествие татар. Город они обратили в пепел; мусульман они ограбили и выгнали, а не успевших укрыться на своих кораблях христиан осудили или на смертную казнь, или на рабство. Мстительность побудила Тимура сжечь города Сарай и Астрахань — эти памятники зарождавшейся цивилизации; тщеславие побудило его заявить, что он проник в такую страну, где царствует вечный дневной свет, — а это необычайное явление дало магометанским законоучителям право освободить его от обязанности совершать вечернюю молитву.

III. Когда Тимур впервые предложил своим князьям и эмирам поход в Индию, или Индостан, они отвечали ему ропотом, выражавшим их нежелание пускаться на такое предприятие: "А реки! — восклицали они, — а горы и степи! а покрытые броней воины! а слоны, которые убивают людей!" Но гнев императора был более страшен, чем все эти ужасы, а своим высоким умом он понимал, что замысел, казавшийся таким опасным, мог быть легко приведен в исполнение. Он узнал от своих шпионов, что Индостан не был в состоянии упорно сопротивляться и что в нем господствовала анархия, что провинциальные субаи подняли знамя восстания и что никогда не выходившего из младенчества султана Махмуда презирали даже в его гареме в городе Дели. Монгольская армия выступила в поход тремя отрядами, и Тимур с удовольствием замечает, что девяносто два эскадрона, в каждом из которых было по тысяче всадников, очень удачно соответствовали девяноста двум именам или эпитетам пророка Магомета. Между Аму-Дарьей и Индом они перешли через тот горный хребет, который арабские географы называют каменным поясом земли. Жившие в горах разбойники частью покорились, частью были истреблены; но среди снегов погибло много людей и лошадей; сам император спускался в одну пропасть на носилках, у которых веревки были длиною в сто пятьдесят локтей, и прежде чем он достиг дна пропасти, эта опасная операция повторялась пять раз. Тимур переправился через Инд там, где обыкновенно совершается переправа — у Аттока, и, идя по стопам Александра, перешел через Пенджаб, или Пять речек, впадающих в главную реку. Большая дорога, которая ведет из Аттока в Дели, имеет не более шестисот миль в длину; но оба завоевателя — и Александр, и Тимур — уклонились от нее к югу-востоку, а для Тимура служило в этом случае мотивом его желание соединиться с внуком, довершившим по его поручению завоевание Мультана. На восточном берегу Гифазиса, на окраине степей, македонский герой остановился и проливал слезы, а монгол проник в степи, завладел крепостью Батниром и появился во главе своей армии перед воротами Дели — города обширного и богатого, находившегося в течение трех столетий под владычеством магометанских царей. На осаду города, и в особенности на осаду его замка, пришлось бы потратить много времени; но Тимур скрыл от неприятеля многочисленность своей армии, и этим завлек султана Махмуда и его визиря на равнину; они вышли из города с армией, состоявшей из десяти тысяч кирасиров, сорока тысяч пеших телохранителей и ста двадцати слонов, у которых клыки были, как рассказывалось, вооружены острыми и отравленными клинками. Чтоб предохранить армию от этих чудовищ или, вернее, от страха, который они ей внушали, он принял необычайные предосторожности — развел огни, выкопал ров, приказал втыкать в землю железные колья и устроил вал из щитов; но исход сражения доказал монголам, что их страх был неоснователен; лишь только эти неуклюжие животные обратились в бегство, и низший разряд животных (сами индийцы) исчезли с поля битвы. Тимур совершил торжественный въезд в столицу Индостана, восхищался архитектурой великолепной мечети и изъявил намерение построить точно такую же; но данное им приказание или дозволение грабить и убивать запятнало его победу. Он решился искупить злодеяния своих солдат кровью идолопоклонников, или генту, которые до сих пор вдесятеро многочисленнее мусульман. С этим благочестивым намерением он подвинулся на сто миль к северо-востоку от Дели, переправился через Ганг, выдержал несколько сражений на суше и на воде и достиг знаменитого Купельского утеса, который имеет вид коровы и точно будто изрыгает реку, истоки которой находятся в горах Тибета. Он возвратился вдоль окраины северных гор, и эта непродолжительная кампания, длившаяся только один год, не оправдала предсказания его эмиров, что их дети переродятся под влиянием жаркого климата в расу индийцев.

На берегах Ганга Тимур узнал от своих быстрых гонцов о смутах, возникших на границах Грузии и Анатолии, о восстании христиан и о честолюбивых замыслах султана Баязида. Его умственные и физические силы не ослабели от шестидесятитрехлетнего возраста и от вынесенных им бесчисленных лишений; проведя несколько месяцев на покое в самаркандском дворце, он объявил о намерении предпринять семилетнюю экспедицию в западные страны Азии. Солдатам, участвовавшим в индийском походе, он предоставил на выбор или оставаться дома, или следовать за их государем, но войскам всех персидских провинций и царств было приказано собраться в Исфагани и ожидать там прибытия императора. Они были направлены прежде всего против грузинских христиан, все оборонительные силы которых заключались в их утесистых горах, в их замках и в зимнем времени года; но эти препятствия Тимур преодолел своим рвением и своей настойчивостью; мятежники подчинились требованию или уплачивать дань, или исповедывать Коран, и хотя последователи обеих религий хвастались своими мучениками, на это название имели более прав христианские пленники, которым были предоставлены на выбор отречение от их веры или смертная казнь. В то время как император спускался с гор, он принял в аудиенции первых послов Баязида и завел с этим последним те неприязненные сношения, которые заключались в жалобах и угрозах и привели по прошествии двух лет к окончательному разрыву. Между двумя завистливыми и высокомерными соседями редко бывает недостаток в мотивах для ссоры. Завоевания монголов и оттоманов соприкасались в окрестностях Эрзерума и Евфрата, а границы между теми и другими не были точно установлены ни продолжительным владением, ни договорами. Каждый из двух честолюбивых монархов мог обвинять своего соперника в нарушении неприкосновенности его территории, в опасности, грозившей его вассалам, и в покровительстве мятежникам, а под именем мятежников каждый из них разумел тех спасшихся бегством князей, владения которых он себе присвоил и которых он безжалостно преследовал с намерением лишить их жизни или свободы. Сходство их характеров было еще более опасно, чем противоположность их интересов; в своей победоносной карьере Тимур никого не признавал себе равным, а Баязид был уверен, что никого нет выше его. Первое посланиемонгольского императора должно было не смягчить, а раздражить турецкого султана, о семействе и нации которого Тимур отзывался с притворным презрением. "Разве ты не знаешь, что большая часть Азии нами покорена и подчинилась нашим законам? что наши непреодолимые военные силы владычествуют на всем пространстве от одного моря до другого? что земные монархи выстраиваются в линию перед нашими дверями? и что мы заставили саму фортуну охранять благоденствие нашей империи? На чем основаны твоя дерзость и безрассудство? Ты выиграл несколько сражений в лесах Анатолии; это достойные презрения трофеи! Ты одержал несколько побед над европейскими христианами; твой меч был благословлен апостолом Божи-им, и только ради того что ты исполнил требование Корана, ведя войну с неверующими, мы не хотим раззорять твои владения, которые служат пределом и оплотом для мусульманского мира. Будь благоразумен вовремя; одумайся, раскайся и отврати от себя громовые удары нашего мщения, которые еще висят над твоей головой. Ты ничего более как муравей; зачем же ты стараешься раздражить слонов? Ведь они раздавят тебя своими ногами". В своем ответе Баязид излил негодование души, глубоко оскорбленной такими непривычными для нее выражениями презрения. Осыпав своего противника унизительными упреками в том, что он степной разбойник и мятежник, вождь оттоманов перечислил славные победы, одержанные им в Иране, в Туране и в Индии, и старался доказать, что Тимур одерживал верх над своими врагами только благодаря своему вероломству и благодаря порокам своих противников. "Допустим, что твоим армиям нет числа; но разве можно сравнивать стрелы летучих татарских отрядов с палашами и с боевыми секирами моих непоколебимых и непобедимых янычаров? Я удержу при себе тех принцев, которые искали моего покровительства; ищи их в моих палатках. Города Арзинган и Эрзерум принадлежат мне и, если они не уплатят мне положенной дани, я потребую уплаты этих недоимок под стенами Тебриза и Султании". Неукротимая ярость побудила султана нанести его противнику оскорбление, которое имело более личный характер. "Если я обращусь перед тобою в бегство, — сказал он, — пусть мои жены будут удалены от моего ложа тройным разводом; но если у тебя недостанет смелости сразиться со мною в открытом поле, пусть твои жены возвратятся к тебе, три раза побывав в объятиях чужеземца". Всякое нарушение тайн гарема на словах или на деле считается у турок непростительным оскорблением, поэтому политическая вражда между двумя монархами усилилась от желания отомстить за личные обиды. Впрочем, в свою первую экспедицию Тимур удовольствовался осадой и разрушением крепости Сивы, или Себасты, лежавшей на границе Анатолии, а нескромность вождя оттоманов он выместил на гарнизоне из четырех тысяч армян, которых приказал похоронить живыми за то, что они с мужеством и преданностью исполняли свой долг. В качестве мусульманина он, по-видимому, относился с уважением к благочестивой деятельности Баязида, который был в ту пору занят блокадой Константинополя; дав своему противнику этот полезный урок, монгольский завоеватель приостановил преследование неприятеля и повернул в сторону, в направлении к Сирии и к Египту. В рассказах об этих событиях и восточные писатели, и даже сам Тимур давали оттоманскому монарху титул Румского Кесаря, или Романского Цезаря, который можно было не без основания давать такому монарху, который владел странами, когда-то принадлежавшими преемникам Константина, и угрожал их столице.

Военная республика мамелюков еще господствовала в Египте и в Сирии, но турецкая династия была свергнута династией черкесской и любимец мамелюков Баркок сначала возвысился до престола из звания раба, а потом снова перешел из тюрьмы на престол. Среди мятежей и раздоров он относился с пренебрежением к угрозам монгольского императора, сносился с его врагами и задерживал его послов, а Тимур с нетерпением дожидался смерти Баркока, чтоб выместить преступления отца на его слабом сыне Фараже. Сирийские эмиры были созваны в Алеппо для того, чтоб отразить нашествие Тимура; они рассчитывали на репутацию и дисциплину мамелюков, на закал их копьев и мечей, сделанных из самой лучшей дамасской стали, на крепость своих обнесенных стенами городов и на многолюдность шестидесяти тысяч селений, и вместо того чтоб выдержать осаду, они растворили городские ворота и выстроили свои войска на равнине. Но в этих войсках не было ни воинских доблестей, ни внутреннего единства, и некоторые из могущественных эмиров, соблазнившись обещаниями Тимура, покинули своих боевых товарищей или втайне им изменили. Фронт Тимуровой армии был прикрыт рядом индийских слонов, на которых стояли башенки, наполненные солдатами, которые метали в неприятеля стрелы и обливали его греческим огнем; быстрые эволюции Тимуровой кавалерии довершили замешательство и расстройство неприятельской армии; сирийцы толпами устремились одни на других и тысячами были раздавлены или убиты при входе в главную городскую улицу; монголы проникли в город вслед за беглецами, а неприступная алеппская цитадель после непродолжительной обороны была сдана Тимуру ее трусливыми или подкупленными защитниками. В толпе просителей и пленников Тимур отличил законоведов и оказал им опасную честь, пригласив их на личную с Ним беседу. Монгольский монарх был ревностный мусульманин; но в персидских школах его научили чтить память Али и Гусейна, и он питал глубокое предубеждение против сирийцев, которых считал врагами сына Магометовой дочери. Этим законоведам он предложил щекотливый вопрос, которого не были в состоянии разрешить казуисты бухарские, самаркандские и гератские: "Кто настоящие мученики — те ли воины, которые пали, сражаясь за меня, или те, которые сражались на стороне моих врагов?" Но один изворотливый алеппский кади зажал ему рот или вполне его удовлетворил, ответив ему словами самого Магомета, что заслуга мученичества определяется мотивами, а не знаменем, под которым служишь, и что мусульмане той и другой партии достойны этого священного названия, если сражались только для славы Божией. Законное преемство калифов было более деликатным предметом прений, и откровенность одного законоведа, который был при своем положении не в меру чистосердечен, вызвала из уст императора восклицание: "Ты так же лжив, как и дамаскские ученые: Моавия был узурпатор, Иезид был тиран; один Али — законный преемник пророка". Осторожный ответ успокоил его и он перешел к более фамильярным сюжетам разговора: "Сколько вам лет?" — спросил он у кади. — "Пятьдесят". — "Столько же лет было бы моему старшему сыну; вы видите здесь во мне (продолжал Тимур) слабого, хромого, дряхлого смертного, однако Всемогущему угодно было покорить моими руками царства Иранское, Турецкое и Индийское. Я не кровожадный человек, и Бог мой свидетель в том, что во всех моих войнах я никогда не был зачинщиком ссоры и что мои враги всегда сами были виновниками своих несчастий". Во время этой мирной беседы улицы города Алеппо обагрялись потоками крови и оглашались стонами матерей и детей и пронзительными криками изнасилованных девушек. Предоставленная на разграбление солдатам богатая добыча могла служить возбуждением для их корыстолюбия, но их жестокосердие было возбуждено положительным приказанием доставить определенное число отрубленных голов, которые Тимур обыкновенно приказывал складывать в колонны и в пирамиды, и между тем как монголы праздновали свою победу, оставшиеся в живых мусульмане привели ночь в слезах и в оковах. Я не буду останавливаться на походе Тимура из Алеппо в Дамаск, где египетские армии с энергией напали на него и почти совершенно разбили. Его отступление приписывалось его бедственному положению и отчаянию; один из его племянников перешел к неприятелю, но в то время как сирийцы радовались его поражению, восстание мамелюков принудило султана торопливо и с позором укрыться в его каирском дворце. Покинутые своим государем, жители Дамаска еще оборонялись внутри своих городских стен, и Тимур согласился снять осаду, если ему будет заплачено за его отступление подарком или выкупом, в котором каждый предмет будет в девяти экземплярах. Но лишь только ему удалось проникнуть внутрь города под предлогом перемирия, он вероломно нарушил договор, наложил на жителей контрибуцию в десять миллионов золотом и поощрял свои войска умерщвлять потомков тех сирийцев, которые убили Магометова внука или одобрили его убийство. Тимур спас от общей резни только семейство, с почетом похоронившее голову Гусейна, и колонию ремесленников, которую он перевел в Самарканд; таким образом, Дамаск был обращен после семисотлетнего существования в развалины оттого, что татарин пожелал из религиозного рвения отомстить за кровь араба. Понесенные во время этой кампании потери и усталость принудили Тимура отказаться от завоевания Палестины и Египта; но на своем возвратном пути к берегам Евфрата он предал пламени Алеппо и доказал благочестие своих намерений тем, что помиловал и наградил две тысячи последователей Али, изъявивших желание посетить гробницу его сына. Я долго останавливался на анекдотических подробностях, потому что они знакомят нас с характером монгольского героя; но я вкратце упомянул о том, что на развалинах Багдада он воздвигнул пирамиду из девяноста тысяч отрубленных голов, снова посетил Грузию, раскинул свой лагерь на берегах Аракса и объявил о своем намерении выступить в поход против оттоманского императора. Сознавая важность этой войны, он созвал войска из всех провинций; в списки его солдат было внесено восемьсот тысяч имен, но блестящие названия начальников пятитысячных и десятитысячных конных отрядов обозначали не столько число находившихся налицо солдат, сколько ранги и содержание вождей. Монголы приобрели огромные богатства, ограбив Сирию; но уплата их жалованья и недоданных им за семь лет сумм еще более крепко привязывала их к императорскому знамени.

Между тем как монгольский император был занят этими экспедициями, Баязид мог в течении двух лет собирать свои военные силы для более серьезной борьбы. Они состояли из четырехсот тысяч всадников и пехотинцев, вовсе не отличавшихся одинаковыми достоинствами и одинаковой преданностью. В этом числе находились и янычары, число которых мало помалу достигло сорока тысяч, и национальная кавалерия, известная в новейшие времена под названием спали, и двадцать тысяч европейских кирасиров, покрытых черною и непроницаемою броней, и войска из Анатолии, владетели которой укрылись в Тимуровом лагере, и колония татар, которых Тимур выгнал из Кипчака и которых Баязид поселил на равнинах подле Адрианополя. Неустрашимая самоуверенность побудила султана выступить навстречу его противнику, и он стал лагерем подле развалин злосчастной Сивы, как будто избрав эту местность театром своего мщения. Тем временем Тимур шел от берегов Аракса через Армению и Анатолию; его отвага не пренебрегала самыми благоразумными предосторожностями; его быстрое наступательное движение совершалось в порядке и с соблюдением дисциплины, а шедшие впереди и расчищавшие ему путь летучие эскадроны тщательно осматривали леса, горы и реки. Твердо придерживаясь своего намерения вести войну внутри оттоманских владений, он уклонился в сторону от оттоманского лагеря, искусно повернул влево, занял Кесарию, перешел через солончаки и через реку Галис и осадил Анкару; между тем султан, стоявший неподвижно на своем месте и не имевший никаких сведений о том, что делалось, сравнивал быстроту татарского наступления с медленными движениями улитки, он с негодованием повернул назад и быстро двинулся на помощь к Анкаре, а так как оба полководца горели нетерпением сразиться, то окружающие этот город равнины сделались театром достопамятной битвы, увековечившей славу Тимура и позор Баязида. Этой решительной победой монгольский император был обязан самому себе, своей находчивости в критическую минуту и тридцатилетней дисциплине. Он усовершенствовал военную тактику без нарушения привычек своей нации, главная сила которой заключалась в искусстве ее стрелков и в быстрых эволюциях многочисленной кавалерии. Способ нападения был одинаков и для отдельных отрядов, и для всей армии; в атаку сначала шла передовая линия, поддержанная в правильном порядке эскадронами многочисленного авангарда. Вождь не спускал глаз с того, что происходило на поле сражения, и по его приказанию правое и левое крыло подвигались вперед одно вслед за другим своими отдельными отрядами то в прямом, то в косвенном направлении; неприятелю приходилось выдерживать восемнадцать или двадцать атак, а каждая из этих атак могла окончиться победой. Если же все атаки оказывались бесплодными или безуспешными, император находил необходимым свое личное участие в битве; тогда он подавал сигнал для выступления главных сил своей армии, находившихся под его личным предводительством. Но в битве при Анкаре даже эти главные силы были поддержаны с флангов и с тылу самыми храбрыми резервными эскадронами, находившимися под начальством сыновей и внуков Тимура. Завоеватель Индостана с гордостью выставил вперед линию слонов, которые были скорее трофеями, чем орудиями победы; с употреблением греческого огня были хорошо знакомы и монголы и оттоманы; но если бы они заимствовали от Европы недавнее изобретение пороха и пушек, этот искусственный гром, вероятно, решил бы битву в пользу той стороны, которая сумела бы употребить его в дело. В этот день Баязид отличился и как солдат, и как полководец; но его гений должен был преклониться перед более высоким гением его противника, а в решительную минуту большая часть его войск покинула его по различным мотивам. Его чрезмерная строгость и жадность вызвали мятеж среди турок, и даже его сын Сулейман слишком торопливо удалился с поля брани. Анатолийские войска взбунтовались из сознания своего долга и перешли на сторону своих законных государей. Татарские союзники Баязида поддались влиянию писем и посланцев Тимура, который упрекал их в позорной рабской зависимости от тех, кто был рабом их предков, и обещал им освобождение их древней отчизны или даже владычество в их новой отчизне. На правом крыле Баязидовой армии европейские кирасиры напали на неприятеля с полной преданностью своему вождю и с непреодолимым мужеством; но притворное бегство неприятеля и его быстрое преследование скоро привели в изнеможение этих воинов, одетых в железную броню, и янычары были со всех сторон окружены монгольскими стрелками, не имея при себе ни кавалерии, ни метательных снарядов. Их мужество в конце концов ослабело под влиянием жары, жажды и многочисленности врагов, а несчастный султан, страдавший от подагры и в руках, и в ногах, ускакал с поля сражения на самом быстроногом из своих коней. Его преследовал и настиг номинальный джагатайский хан, а после того как он был взят в плен и могущество оттоманов было сломлено, Анатолийское царство подчинилось завоевателю, который водрузил свое знамя в Киотагии и разослал во все стороны своих грабителей и опустошителей. Старший и самый любимый из его внуков, мирза Мехмед Султан был послан в Бурсу с тридцатью тысячами всадников, и таков был его юношеский пыл, что он прибыл только с четырьмя тысячами к воротам столицы, проскакав в пять дней двести тридцать миль. Но движения страха еще более быстры, и Баязидов сын Сулейман уже успел перевезти в Европу царские сокровища. Тем не менее найденная во дворце и в городе добыча была громадна; жители спаслись бегством, а дома, выстроенные большею частью из дерева, были обращены в пепел. Из Бурсы внук Тимура достиг Никеи, которая еще была красивым и цветущим городом, и монгольские эскадроны были остановлены только волнами Пропонтиды. Таким же успехом увенчались нашествия других мирз и эмиров; одна Смирна, охраняемая усердием и мужеством родосских рыцарей, оказалась достойной личного присутствия самого императора. После упорного сопротивления город был взят приступом и все жители были перебиты, а со стоявших в гавани на якоре двух карак, или больших европейских грузовых судов, монголы метали из военных машин головы христианских героев. Жившие в Азии мусульмане радовались тому, что избавились от опасного внутреннего врага, и, сопоставляя дарования двух соперников, замечали, что Тимур взял в две недели крепость, которую Баязид осаждал или, по меньшей мере, блокировал в течение семи лет.

Рассказы о железной клетке, в которой Баязид будто бы был заключен Тамерланом и на которую так долго и так часто ссылались как на поучительный пример, считаются новейшими писателями за вымысел и за доказательство народного легковерия. Эти писатели с доверием ссылаются на "Историю Персии" Шерефеддина Али, с которой мы знакомы по французскому переводу и из которой я извлеку краткое и более достоверное описание этого достопамятного события. Лишь только Тимура известили, что пленный оттоман приведен ко входу в его палатку, он любезно вышел навстречу своему пленнику, посадил его рядом с собою и вместе с основательными упреками выразил нежное сострадание к его рангу и к его несчастью. "Увы! — сказал император, — веления судьбы исполнились по вашей собственной вине; это — ткань, которую вы сами соткали; это — иглы растения, которое вы сами насадили. Я намеревался щадить мусульманского поборника и даже помогать ему; вы отнеслись с пренебрежением к нашим угрозам; вы пренебрегли нашей дружбой; вы принудили нас вступить в ваши владения с нашими непобедимыми армиями. Теперь вы видите, к чему все это привело. Мне небезызвестно, какую участь вы готовили мне и моим войскам в случае, если бы вы победили. Но я не унижусь до мщения; ваша жизнь и ваша честь находятся в безопасности, и я выражу мою признательность к Богу моим милосердием к человеку". Царственный пленник обнаружил некоторые признаки раскаяния, принял унизительный подарок почетного одеяния и со слезами обнял своего сына Мусу, который по его просьбе был отыскан между взятыми на поле сражения пленниками. Оттоманские принцы были помещены в роскошном павильоне, а уважение, с которым к ним относилась стража, было превзойдено только ее бдительностью. По прибытии гарема из Бурсы Тимур возвратил монарху его супругу Деспину и его дочь, но он из благочестия потребовал, чтоб эти сербские принцессы, до тех пор свободно исповедывавшие христианскую религию, немедленно приняли религию пророка. Во время победных празднеств, на которые был приглашен и Баязид, монгольский император надел на голову пленника корону, дал ему в руки скипетр и положительно обещал ему возвратить престол его предков еще более блестящим, чем когда-либо. Но исполнению этого обещания помешала преждевременная смерть султана; несмотря на попечение самых искусных докторов, он кончил жизнь от паралича в Акшере, или Писидийской Антиохии, почти через девять месяцев после понесенного поражения. Победитель проронил слезу над его могилой; его тело было перевезено с царской пышностью в мавзолей, выстроенный им в Бурсе; его сын Муса получил от Тимура богатые подарки золотом и драгоценными каменьями, лошадьми и оружием; вслед за тем ему был выдан написанный красными чернилами патент, возводивший его в звание владетеля Анатолии.

Таков портрет великодушного победителя, нарисованный по указаниям его собственных мемуаров и посвещенный его сыну и внуку через девятнадцать лет после его смерти, то есть в такое время, когда правду еще помнили тысячи людей, а явная ложь была бы принята за сатиру на то, как он поступал на самом деле. Эти бесспорно веские свидетельства служили руководством для всех персидских историков, но лесть, в особенности на Востоке, гнусна и смела, а безжалостное и позорное обхождение с Баязидом удостоверено рядом свидетелей; мы приведем некоторые из сообщаемых ими сведений по порядку времени и национальности. 1. Читатель, конечно, не забыл, что маршал Бусико, уезжая, оставил французский гарнизон для защиты Константинополя. Эти французы должны были прежде всех и самым достоверным образом узнать о гибели своего грозного противника и более нежели вероятно, что некоторые из них сопровождали греческое посольство, отправлявшееся в лагерь Тамерлана. Через семь лет после совершившегося факта слуга и историк маршала описал по их рассказам страдания Баязида в тюрьме и его смерть. 2. Имя итальянца Поджио пользуется заслуженною известностью наряду с именами тех людей, которые содействовали оживлению ученых исследований в пятнадцатом столетии. Свой изящный диалог о превратностях фортуны он написал на пятидесятом году своей жизни, через двадцать восемь лет после победы, одержанной над турками Тамерланом, которого он ставит наряду с варварами, прославившимися в древнем мире. О военных подвигах Тимура и о введенной им дисциплине Поджио имел сведения от некоторых очевидцев; он не позабыл указать и на столь подходящий к избранному им сюжету пример оттоманского монарха, которого скиф посадил, как дикого зверя, в железную клетку и выставлял напоказ по всей Азии. Я могу к этому присовокупить свидетельство двух итальянских хроник, быть может, еще ранее написанных; они, по меньшей мере, служат доказательством того, что эта вымышленная или правдивая подробность распространилась по Европе вместе с первыми известиями о происшедшем перевороте. 3. В то время как Поджио славился в Риме, Ахмед Эбн Арабшах писал в Дамаске цветистую и недоброжелательную историю Тимура, для которой собрал материалы во время своих путешествий по Турции и Татарии. Оба писателя — латинский и арабский — говорят о железной клетке, а так как нет возможности допустить, чтоб между ними существовали какие-либо сношения, то их единомыслие служит ясным доказательством их правдивости. Ахмед Арабшах упоминает о другом нанесенном Баязиду оскорблении, которое отличается более семейным и более деликатным характером. Нескромность, с которою Баязид говорил в своем письме о женах и о разводах, глубоко оскорбила ревнивого татарина; поэтому на победном пиршестве вино подавалось гостям женщинами, и султан сам видел, как его собственные наложницы и жены служили вместе с рабынями и, не будучи прикрыты покрывалами, останавливали на себе нескромные взоры гостей. Рассказывают, будто его преемники, за исключением только одного, воздерживались от законных браков в предупреждение подобного позора, а что такого обыкновения и такого образа мыслей оттоманы придерживались по меньшей мере в шестнадцатом столетии, удостоверено наблюдательным Бузбекием, который ездил от венского двора послом к великому Сулейману. 4. Вследствие различий языка свидетельство греческих писателей не менее самостоятельно, чем свидетельство писателей латинских и арабских. Я оставляю в стороне Халкокондила и Дуку, которые славились в более позднюю эпоху и выражались менее положительным тоном; но мы должны обратить более серьезное внимание на свидетельство Георгия Франца, который был протовестиарием при последних императорах и родился за год до битвы при Анкаре. Через двадцать два года после этой битвы он был отправлен послом к Мураду Второму, и этот историк, вероятно, разговаривал с какими-нибудь старыми янычарами, которые были взяты в плен вместе с султаном и сами видели, как он сидел в своей железной клетке. 5. Последним и самым лучшим свидетельством служат те турецкие летописи, с которыми справлялись или из которых делали выписки Леунклавий, Покок и Кантемир. Во всех них со скорбью говорится о заключении пленника в железной клетке, и мы не можем отказать в некотором доверии национальным историкам, которые не могли клеймить позором татарина, не покрывая вместе с тем позором и своего монарха, и свое отечество.

Из этих противоположных указаний можно сделать правдоподобный вывод, занимающий середину между двумя крайними мнениями. Я охотно допускаю, что Шерефедин Али верно описал официальное свидание, на котором смягчившийся вследствие одержанной победы завоеватель выказывал притворное великодушие. Но Баязид мало помалу оттолкнул его от себя своим неуместным высокомерием; ненавидевшие Баязида анатолийские принцы были и правы, и настойчивы в своих обвинениях, и Тимур обнаружил намерение торжественно вести своего царственного пленника в Самарканд. Попытка подвести под палатку Баязида подкоп, чтоб доставить ему возможность спастись бегством, заставила монгольского императора подвергнуть пленника более тяжелым стеснениям, а так как Тимур беспрестанно переезжал с места на место, то можно полагать, что поставленная на повозку железная клетка была придумана не с целью подвергнуть Баязида бесцельному унижению, а в видах предосторожности. Тимур читал в каком-то баснословном рассказе, что точно так же было поступлено с одним из царствовавших в Персии его предшественников, и он заставил Баязида изображать личность и искупать вину римского цезаря. Но душевные и физические силы Баязида не выдержали этого испытания, и его преждевременная смерть, может быть не без основания, приписана жестокосердию Тимура. Император не вступал в борьбу с мертвыми; слеза и гробница — вот все, чем он мог почтить пленника, который уже высвободился из-под его власти, а хотя сыну Баязида Мусе и было дозволено царствовать над развалинами Бурсы, тем не менее большая часть анатолийской провинции была возвращена завоевателем ее законным владетелям.

Азия была во власти Тимура на всем протяжении от берегов Иртыша и Волги до Персидского залива и от берегов Ганга до Дамаска и до Архипелага; его армии были непобедимы, его честолюбие было беспредельно, и он из религиозного рвения замышлял завоевание и обращение в магометанство западных христианских царств, уже трепетавших от страха при одном его имени. Он уже достиг самых отдаленных окраин твердой земли; но между континентами европейским и азиатскимкатились волны хотя и неширокого, но непроходимого моря, а у повелителя стольких туменов, или мириад всадников, не было ни одной галеры. Переправа через Босфор в Константинополь находилась во власти христиан, а переправа через Геллеспонт в Галлиполи находилась во власти турок. Ввиду серьезной опасности и те и другие позабыли о различии своих религиозных верований для того, чтоб действовать в общих интересах сообща и с энергией; они загородили обе переправы кораблями и укреплениями и отказывали в транспортных судах, за которыми Тимур обращался то к той, то к другой нации, ссылаясь на свое намерение напасть на ее врагов. В то же время они льстили его гордости подарками, походившими на уплату дани, и отправкой смиренных посольств и старались склонить его к отступлению со всеми подобающими победителю почестями. Сын Баязида Сулейман молил его о милосердии к своему отцу и к самому себе, принял от него написанный красными чернилами патент на владение Романией, которая уже принадлежала ему по праву завоевания, и снова выразил горячее желание броситься к стопам повелителя всего мира. Греческий император (или Иоанн, или Мануил) обязался уплачивать такую же дань, какую платил турецкому султану, и скрепил это обязательство присягой, от которой освободил свою совесть, лишь только монгольские армии удалились из Анатолии. Но страх и воображение приписывали честолюбивому Тамерлану новые, более обширные и более фантастические замыслы; ему приписывали намерение покорить Египет и Африку, пройти все пространство, отделяющее берега Нила от Атлантического океана, проникнуть в Европу через Гибралтарский пролив и, наложив свое иго на христианские государства, возвратиться домой через степи России и Татарии. Эта отдаленная и, быть может, воображаемая опасность была отклонена изъявлением покорности со стороны египетского султана; о верховенстве Тимура свидетельствовали в Каире почести, которые ему воздавались в молитвах, и монеты, а об обязанности Африки уплачивать дань свидетельствовали в Самарканде редкий жираф и девять страусов. Наше воображение не менее поражено удивлением при мысли, что монгольский завоеватель мог, живя в своем лагере подле Смирны, задумать и почти осуществить нашествие на Китайскую империю. В это предприятие вовлекали Тимура национальная честь и религиозное рвение. Пролитые им потоки мусульманской крови могли быть искуплены только истреблением такого же числа неверующих, а так как он уже стоял в ту пору у ворот рая, то он мог всего вернее обеспечить свое блестящее туда вступление уничтожением китайских идолов, основанием в каждом городе мечетей и введением поклонения единому Богу и его пророку Магомету. Недавнее изгнание Чингисова рода было унижением монгольского имени, а неурядица внутри империи представляла удобный случай для отмщения. Основатель династии Мин, знаменитый Гонгву, умер за четыре года до битвы при Анкаре, а его внук, слабый и несчастный юноша, сгорел в своем дворце, после того как миллион китайцев погибли в междоусобной войне. Прежде чем очистить Анатолию, Тимур отправил на ту сторону Сыр-Дарьи многочисленную армию или, верней, колонию из своих старых и новых подданных для того, чтоб они расчистили ему путь, покорили языческих калмыков и монголов и основывали в степи города и заводили магазины, а благодаря усердию своих полководцев он скоро получил подробный план и описание неизвестных стран, лежащих между устьями Иртыша и Китайской стеной. Во время этих приготовлений император довершил завоевание Грузии, провел зиму на берегах Аракса, усмирил возникшие в Персии волнения и медленно возвратился в столицу после кампании, продолжавшейся четыре года и девять месяцев.

Во время своего непродолжительного отдыха Тимур восседал на самаркандском престоле со всею пышностью могущественного монарха, выслушивая жалобы своих подданных, распределяя в надлежащей мере награды и наказания, употребляя свои богатства на сооружение дворцов и храмов и давая аудиенции послам египетским, арабским, индийским, татарским, русским и испанским; эти последние поднесли ему обои, которые затмили искусство восточных художников. Бракосочетание шести императорских внуков было принято за доказательство и религиозности Тимура, и его отеческой нежности; оно было совершено с такой же пышностью, какая соблюдалась при древних калифах, и происходило в садах Канигула, украшенных бесчисленными палатками и павильонами, в которых были выставлены напоказ и богатства обширного города, и добыча победоносной армии. Целые леса были срублены для снабжения кухонь топливом; равнина была усеяна сложенными в пирамиды яствами и сосудами, которые были наполнены напитками; тысячи гостей были приглашены на этот пир; все государственные сословия и все народы имели своих представителей за царским банкетом; не были исключены (говорит высокомерный перс) и европейские послы, так как и самые маленькие рыбки (casses) находят себе место в океане. Общая радость выражалась в иллюминациях и маскарадах; всем самаркандским ремесленникам был сделан смотр, и каждый из них постарался выдумать что-нибудь изящное и выставить напоказ какой-нибудь удивительный образчик своего искусства. После того как кади утвердили брачные договоры, новобрачные удалились в свои покои; по азиатскому обыкновению, они девять раз одевались и раздевались и при каждой перемене платья на их голову сыпались жемчужины и рубины, которые с пренебрежением оставлялись в пользу прислуги. Было обнародовано помилование в пользу всех без исключения; все законы были отложены в сторону, и все удовольствия были дозволены; народ получил свободу, а монарх бездействовал, и историк Тимура мог заметить, что после пятидесяти лет, проведенных в созидании империи, единственной счастливой эпохой в жизни завоевателя были те два месяца, во время которых он не хотел пользоваться своею властью. Но его скоро пробудили из бездействия правительственные заботы и приготовления к войне. Он развернул свое знамя для похода на Китай; эмиры донесли ему, что уже собрано двести тысяч отборных и испытанных солдат, участвовавших в кампаниях иранской и туранской; их багаж и провизии перевозились на пятистах больших повозках и на огромном числе лошадей и верблюдов, и войска приготовились к продолжительному отсутствию, так как даже для беспрепятственно двигавшихся караванов было недостаточно шести месяцев для переезда из Самарканда в Пекин. Ни преклонные лета, ни суровое зимнее время не могли сдержать Тимурова нетерпения; он сел на коня, переправился через Сыр-Дарью по льду, проехал от своей столицы семьдесят шесть парасангов, или триста миль, и раскинул свой последний лагерь в окрестностях Отрара, где его ожидал ангел смерти. Усталость и неумеренное употребление воды со льдом усилили мучившую его лихорадку, и завоеватель Азии испустил дух на семидесятом году своей жизни, через тридцать пять лет после своего вступления на джагатайский престол. Его замыслы рассеялись, его армии разбрелись в разные стороны, Китай спасся, а через четырнадцать лет после его смерти самый могущественный из его сыновей посылал в Пекин послов для засвидетельствования своей дружбы и для устройства некоторых торговых дел.

Слава Тимура распространилась и на Востоке и на Западе; его потомки до сих пор носят императорский титул, а похвалы или признания его злейших врагов могли служить в некоторой мере оправданием для его подданных, чтивших его почти наравне с божеством. Несмотря на то что он хромал одной ногой и не мог свободно владеть одной рукой, его телосложение и осанка не были недостойны его высокого положения, а его крепкое здоровье, столь необходимое и для него самого, и для его империи, поддерживалось воздержанностью и телесными упражнениями. В фамильярных беседах он был серьезен и сдержан, и хотя он не был знаком с арабским языком, зато плавно и изящно говорил по-персидски и по-турецки. Он любил беседовать с образованными людьми о сюжетах исторических и научных, а в часы досуга развлекался игрой в шахматы, которую усовершенствовал или испортил своими нововведениями. В своей религии он был ревностным, хотя, быть может, и не вполне правоверным мусульманином, но его здравомыслие дает нам право предполагать, что его суеверное уважение к предзнаменованиям и пророчествам, к святым и к астрологам было притворно и служило орудием для его политических замыслов. Своей обширной империей он управлял один с неограниченною властью; в его царствование не было ни бунтовщиков, которые восстали бы против его могущества, ни фаворитов, которые употребляли бы во зло его милостивое расположение, ни министров, которые вводили бы его в заблуждения. Он неуклонно держался того правила, что слово монарха никогда не должно вызывать возражений и никогда не может быть взято назад; но его враги со злорадством замечали, что те из его приказаний, которые давались из гневного раздражения на чью-либо погибель, исполнялись с большею точностью, чем те, которые были внушены милосердием и милостивым расположением. Его сыновья и внуки, оставшиеся после его смерти в числе тридцати шести, были его первыми и самыми покорными подданными, а когда им случалось уклониться от исполнения их долга, их наказывали по законам Чингиса палочными ударами и затем им возвращали прежний почет и прежние должности. В душе Тимура, быть может, крылись и общественные добродетели; он, быть может, не был неспособен любить своих друзей и миловать своих врагов; но правила нравственности основаны на общественных интересах, и, быть может, будет достаточно воздать похвалу мудрости монарха за щедрость, которая не разоряла его, и за правосудие, которое упрочивало его власть и обогащало его. Действительно, на монархе лежит обязанность поддерживать гармонию между начальниками и подчиненными, наказывать высокомерных, защищать слабых, награждать заслуги, изгонять из своих владений пороки и леность, охранять путешественников и торговцев, сдерживать хищнические увлечения солдат, уважать труд землепашца, поощрять промышленность и ученые занятия и путем справедливого распределения податей увеличивать государственные доходы, не увеличивая налогов; но исполнение этих обязанностей приносит ему обильное и немедленное вознаграждение. Тимур мог похвастаться тем, что при его вступлении на престол Азия была жертвой анархии и грабежа, между тем как во время его благополучного царствования ребенок мог без страха и без опасности пройти с кошельком золота в руке от восточной до западной границы его владений. Тимур полагал, что эта реформа служила оправданием для его завоеваний и давала ему право на всемирное владычество. При помощи следующих четырех соображений мы будем в состоянии оценить по достоинству его притязания на всемирную признательность и, быть может, придем к заключению, что монгольский император был не столько благодетелем человеческого рода, сколько его бичем. 1. Если меч Тимура и положил конец некоторым бесчинствам и злоупотреблениям, это лекарство было более пагубно, чем болезнь. Если мелкие персидские тираны и делали несчастие своих подданных своим хищничеством, своими жестокостями и внутренними раздорами, зато под стопами реформатора были раздавлены целые нации. Место, на котором прежде стояли цветущие города, нередко обозначалось воздвигнутыми им отвратительными трофеями — колоннами или пирамидами из отрубленных человеческих голов. Астрахань, Хорезм, Дели, Исфагань, Багдад, Алеппо, Дамаск, Бурса, Смирна и множество других городов были разграблены, или сожжены, или совершенно разрушены его собственными войсками и в его присутствии, и, быть может, ему самому стало бы стыдно, если бы какой-нибудь священнослужитель или какой-нибудь философ осмелился сосчитать миллионы тех несчастных, которые были принесены в жертву для восстановления внутреннего спокойствия и порядка. 2. Самые опустошительные из его войн были скорей нашествиями, чем завоеваниями.

Он вторгался в Туркестан, в Кипчак, в Россию, в Индостан, в Сирию, в Анатолию, в Армению, в Грузию, не имея никакой надежды или никакого желания удержать в своей власти эти отдаленные страны. Он возвращался оттуда обремененным добычей, но он не оставлял там ни войск, чтоб держать в страхе непокорных туземцев, ни должностных лиц, чтоб охранять тех, кто изъявлял готовность повиноваться. Ниспровергнув правительство, под которым до того времени жили эти туземцы, он оставлял их в бедственном положении, которое было усилено или создано его нашествием, и эти бедствия не вознаграждались никакими наличными или будущими благами. 3. Он особенно заботился о внутреннем благосостоянии и внешнем блеске Мавераннахра и Персии, так как считал эти страны вечным наследственным достоянием своего рода. Но отсутствие завоевателя нередко прерывало его мирную работу, а иногда и уничтожало ее плоды. В то время как он одерживал победы на берегах Волги или Ганга, его служители и даже его сыновья позабывали и о своем повелителе, и о своих обязанностях. Публичные и частые злоупотребления плохо заглаживались запоздалыми расследованиями и наказаниями, и мы вынуждены похвалить Тимуровы "Учреждения" только как соблазнительный идеал безукоризненного монархического управления. 4. Каковы бы ни были благодеяния его управления, они исчезли с его смертью. Его сыновья и внуки, желавшие не управлять, а царствовать, были врагами один другого и врагами своих подданных. Над одним обломком империи не без славы властвовал его младший сын Шарох, но после его смерти сцена его деятельности снова покрылась мраком и кровью, и еще до истечения того столетия Мавераннахр и Персию опустошили северные узбеки и туркмены черной и белой овцы. Род Тимура пресекся бы, если бы происходивший от него в пятом колене герой не предпринял завоевания Индостана, спасаясь бегством от узбеков. Преемники этого героя (Великие моголы) распространили свое владычество от возвышенностей Кашмира до Коморинского мыса и от Кандагара до Бенгальского залива. После царствования Аурангзеба их империя распалась; их сокровища, хранившиеся в Дели, были разграблены одним персидским хищником, а самое богатое из их прежних владений в настоящее время принадлежит компании христианских торговцев, утвердившейся на одном из отдаленных островов Северного океана.

Вовсе не такова была судьба Оттоманской монархии. Громадное дерево было согнуто до земли, но лишь только прошла буря, оно снова выпрямилось со свежею силой и дало более яркую зелень. Когда Тимур совершенно очистил Анатолию, он оставил тамошние города без дворцов, без казны и без монарха; по открытой стране разбрелись орды пастухов и грабителей татарского или туркменского происхождения; эмиры снова вступили во владение странами, которые были незадолго перед тем отняты у них Баязидом; один из них разрушил из низкой мстительности его гробницу, а его пятеро сыновей скоро утратили и остатки своего наследственного достояния, занявшись внутренними раздорами. Я перечислю их имена в порядке их возраста и их подвигов. 1. Я не уверен, буду ли я рассказывать историю настоящего Мустафы или же историю самозванца, который выдавал себя за этого погибшего принца. Он сражался подле своего отца в битве при Анкаре; но когда попавшемуся в плен султану было дозволено отыскивать его сыновей, ему удалось отыскать только одного Мусу, а турецкие историки, старавшиеся из раболепия угождать торжествующей партии, высказывали убежедение, что брат Мусы затерялся в числе убитых. Если Мустафа спасся с поля сражения, то следует полагать, что в течении двенадцати лет он скрывался и от друзей и от врагов, пока не появился в Фессалии, где многочисленная партия признала его за Баязидова сына и преемника. Его первое поражение было бы и последним, если бы этот настоящий или ложный Мустафа не был спасен греками, которые возвратили ему после смерти его брата Магомета и свободу, и его владения. Его низкая душа, по-видимому, свидетельствовала о его самозванстве, и хотя в то время как он восседал на адрианопольском престоле, в его лице чтили оттоманского султана, он сделался предметом общего презрения, когда спасся оттуда бегством, был заключен в оковы и умер позорною смертью на виселице. Такие же притязания заявлялись несколькими претендентами, и, как рассказывают, тридцать человек, носивших имя Мустафы, были казнены смертью, а эти частые экзекуции дают повод думать, что турецкое правительство не было вполне уверено в гибели законного монарха. 2. После того как Баязид попался в плен, его сын Иса некоторое время владычествовал над окресностями Анкары, Синопы и Черного моря, а его послы были отпущены Тимуром с лестными обещаниями и с почетными подарками. Но царствовавший в Амасии его завистливый брат скоро лишил его и владений, и жизни, а этот исход их ссоры вызвал благочестивый намек на то, что законы Моисея и Иисуса, Исы и Мусы, были отменены более высоким авторитетом Магомета. 3. Сулейман не значился в списке турецких императоров; однако он остановил победоносное наступление монголов, а после их удаления некоторое время царствовал и в Адрианополе, и в Бурсе. На войне он был храбр, деятелен и счастлив; его мужество смягчалось милосердием, но вместе с тем он легко увлекался самонадеянностью и был склонен к невоздержанности и к лени. Он ослабил узы дисциплины при такой системе управления, которая требует, чтоб монарх держал своих подданных в постоянном страхе, так как иначе ему самому пришлось бы дрожать от страха; его пороки оттолкнули от него начальников армии и законоведов, а ежедневное пьянство, столь гнусное в монархе и в мужчине, было еще более гнусно в последователе Магомета. Сулейман был застигнут врасплох своим братом Мусой в то время, как был погружен в сон от опьянения; он бежал из Адрианополя в направлении к византийской столице, был настигнут на пути и был лишен жизни в бане, процарствовав семь лет и десять месяцев. 4. Муса унизил себя тем, что доказал свою рабскую зависимость от монголов, принявши от них свою инвеституру; его Анатолийское царство, обложенное данью, было заключено в узкие пределы, а с пришедшей в расстройство милицией и с пустой государственной казной он не был в состоянии бороться с отважными ветеранами, находившимися в распоряжении владетеля Романии. Муса, переодевшись, бежал из Бурсы, переправился через Пропонтиду в открытой лодке, пробродил некоторое время в горах Валахии и Сербии и после нескольких неудачных попыток наконец вступил на адрианопольский престол, незадолго перед тем обрызганный кровью Сулеймана. В его царствование, продолжавшееся три с половиной года, его войска одерживали победы над христианами Венгрии и Морей, но Мусу погубили природная трусость и неуместная снисходительность. Он отказался от обладания Анатолией и вслед за тем пал жертвой коварства своих министров и преобладающего влияния своего брата Мехмеда. 5. Окончательное торжество Мехмеда было справедливой наградой за его благоразумие и умеренность. До своего пленения Баязид поручил этому юноше управление Амасией, находившейся на расстоянии тридцати дней пути от Константинополя и служившей для турок оплотом против христиан трапезундских и грузинских. Тамошний замок считался, при азиатском способе вести войны, неприступным, а самый город Амасия, разделявшийся рекой Ирисом на две равные части, возвышался по обеим сторонам этой реки в форме амфитеатра и напоминал в малом размере Багдад. В своих быстрых нашествиях Тимур, как кажется, оставил без внимания этот глухой и непокорный уголок Анатолии, а Мехмед в тишине отстаивал свою независимость, стараясь ничем не раздражать завоевателя, и очистил свои владения от последних мародеров, оставленных там татарской армией. Он сам избавился от опасного соседства Исы, но во время борьбы между его более могущественными братьями его нейтралитет не был нарушен ни одним из них, и только после того как Муса одержал верх, он выступил в качестве наследника несчастного Сулеймана и в качестве мстителя за его смерть. Мехмед приобрел Анатолию по мирному договору, Романию — силой оружия, а тот солдат, который принес ему голову Мусы, был награжден как благодетель и монарха, и народа. Восемь лет своего единоличного и мирного царствования он с пользой употребил на то, чтоб загладить следы внутренних раздоров и утвердить Оттоманскую империю на более прочном фундаменте. Его последней заботой было назначение двух визирей Баязида и Ибрагима, которых он выбрал в руководители для своего малолетнего сына Мурада, и таковы были единодушие и предусмотрительность этих визирей, что они скрывали смерть императора в течение более сорока дней — до прибытия его преемника в Бурсу. В Европе возжег новую войну принц или самозванец Мустафа; первый визирь лишился и своей армии, и своей жизни, но более счастливый Ибрагим, имя и род которого до сих пор пользуются у турок почетом, прекратил жизнь последнего претендента на Баязидов престол и положил конец внутренним раздорам.

Во время этой неурядицы не только самые благоразумные из турок, но и почти все их соотечественники горячо желали объединения разрозненных частей империи, и несмотря на то что Романия и Анатолия так часто отделялись одна от другой для удовлетворения личного честолюбия правителей, они неудержимо стремились к соединению в одно целое. Эти стремления могли бы служить поучительным указанием для христианских держав, и если бы эти державы поставили союзный флот в проливе подле Галлиполи, могущество оттоманов было бы скоро уничтожено — по меньшей мере на европейском континенте. Но отделение западной церкви от восточной, а также несогласия и войны между Францией и Англией отвлекли латинов от этого благородного предприятия; они пользовались временным избавлением от опасности, не заботясь о будущем, и нередко до того увлекались минутными интересами, что помогали врагам своей религии. Генуэзская колония, поселившаяся в Фокее, на берегу Ионии, обогащалась от исключительного права торговать квасцами, а ее спокойствие под турецким владычеством было обеспечено ежегодной уплатой дани. Во время последней междоусобной войны между оттоманами отважный и честолюбивый юноша Адорно, занимавший должность генуэзского губернатора, принял сторону Мурада и взялся перевезти его армию на семи галерах из Азии в Европу. Султан отплыл с пятьюстами телохранителями на адмиральском корабле, экипаж которого был составлен из восьмисот самых храбрых франков. В руках этого экипажа находились и его жизнь, и его свобода, и мы неохотно воздаем похвалу преданности Адорно, который во время морского переезда преклонил колена перед султаном и с признательностью принял от него сложение недоплаченной дани. Они высадились на берег в виду Мустафы и города Галлиполи; две тысячи итальянцев, вооруженных копьями и боевыми секирами, помогли Мураду завладеть Адрианополем, а за эту продажную услугу было отплачено разорением фокейской торговли и колонии.

Если бы Тимур великодушно двинулся по просьбе греческого императора к нему на помощь, он имел бы право на похвалы и на признательность христиан. Но мусульманин, возбуждавший в Грузии гонение на христиан и питавший уважение к священной войне, предпринятой Баязидом, не мог питать сострадание к европейским идолопоклонникам и не был расположен оказывать им свое покровительство. Татарский монарх следовал внушениям своего честолюбия, а освобождение Константинополя было случайным последствием его предприятий. Когда Мануил сложил с себя верховную власть, он молил Бога отложить гибель церкви и империи до конца его несчастной жизни; но он едва ли надеялся, что это желание сбудется, и по возвращении из своей поездки на запад для богомолия ежеминутно ожидал известия о печальной катастрофе. Поэтому он был столько же поражен удивлением, сколько обрадован известием об отступлении, поражении и взятии в плен оттоманского императора. Мануил немедленно отплыл из находящегося в Морее Модона, вступил на константинопольский престол и отправил своего слепого соперника в обставленную всеми удобствами ссылку на остров Лесбос. Послы от Баязидова сына были скоро допущены в его присутствие, но их гордость спала, их тон был умерен, и их держало в страхе основательное опасение, что греки откроют монголам доступ в Европу. Сулейман приветствовал императора названием отца, просил о своем возведении в звание правителя Романии и обещал, что заслужит его милостивое расположение неизменной дружбой и уступкой Фессалоники вместе с важными городами, лежащими на берегах Стримона, Пропонтиды и Черного моря. Союз с Сулейманом навлек на императора вражду и мстительность Мусы; турки появились с оружием в руках у ворот Константинополя, но были отражены и на море и на суше, и если столицу не обороняли какие-нибудь наемные иноземные войска, то греки должны были удивляться своему собственному триумфу. Но вместо того чтоб поддерживать раздоры между оттоманскими владетельными князьями, Мануил из политических расчетов или из личных влечений принял сторону самого сильного из Баязидовых сыновей. Он заключил договор с Мехмедом, для военных успехов которого служил непреодолимой преградой пролив подле Галлиполи; султан был перевезен вместе со своими войсками через Босфор; в столице он нашел любезное гостеприимство, и его удачная экскурсия послужила первым шагом для завоевания Романии. Падение Константинополя замедлилось благодаря благоразумию и сдержанности завоевателя; он верно исполнял и свои собственные обязательства и обязательства Сулеймана, подчинялся требованиям признательности, не нарушал внутреннего спокойствия и назначил императора опекуном над своими двумя младшими сыновьями в тщетной надежде предохранить их этим способом от завистливого жестокосердия их брата Мурада. Но исполнение его предсмертной воли было бы оскорблением для национальной чести и для национальной религии, и диван единогласно решил, что охрана и воспитание царственных юношей не могут быть предоставлены собаке христианину. Этот отказ возбудил разномыслие на происходивших в Византии совещаниях; но над осмотрительностью престарелого Мануила одержала верх самоуверенность его сына Иоанна, и они прибегли к опасному орудию мщения, выпустив на свободу настоящего или мнимого Мустафу, который задолго перед тем был задержан в качестве пленника и заложника и на содержание которого турки ежегодно вносили пенсию из трехсот тысяч асперов. Чтоб выйти из тюрьмы, Мустафа согласился на все требования и обязался заплатить за свое освобождение уступкой ключей от Галлиполи, то есть от Европы. Но лишь только он утвердился на престоле Романии, он с презрительной улыбкой отослал назад греческих послов и благочестивым тоном заявил им, что в день суда предпочитает дать ответ в нарушении клятвы, чем в уступке неверующим мусульманского города. Тогда Мануил сделался врагом обоих соперников, из которых один оскорбил его, а другой был им оскорблен, и восторжествовавший Мурад приступил следующей весной к осаде Константинополя.

Религиозная заслуга тех, кому удалось бы завладеть столицей цезарей, привлекла из Азии массу добровольцев, желавших удостоиться мученического венца; их воинственный пыл разжигала надежда, что они найдут там богатую добычу и красивых женщин, а для честолюбия султана служили освящением присутствие и предсказание Магометова потомка Сеида Бехара, прибывшего в его лагерь верхом на муле с многочисленной свитой из пятисот последователей. Но неудача этого предсказания могла бы вызвать краску стыда на лице Сеида Бехара, если бы фанатики были доступны для стыда. Крепкие городские стены устояли против усилий двухсоттысячной турецкой армии; ее приступы были отражены вылазками греков и их иноземных наемников; старые средства обороны были противопоставлены вновь придуманным осадным машинам, а на энтузиазм того дервиша, который был унесен на небеса для беседы с Мехмедом, служило возражением легковерие христиан, видевших, как, одетая в платье фиолетового цвета, Дева Мария ходила по городскому валу и воодушевляла их мужеством. После двухмесячной осады Мурада заставило возвратиться в Бурсу восстание, которое было возбуждено коварством греков и было скоро прекращено смертной казнью невинного брата. В то время как он предпринимал со своими янычарами новые завоевания в Европе и в Азии, Византийская империя наслаждалась в течение тридцати лет раболепным и непрочным спокойствием. Мануил сошел в могилу, а Иоанну Палеологу было дозволено царствовать с условием уплачивать ежегодную дань в триста тысяч асперов и отказаться почти от всего, чем он владел за константинопольскими предместьями.

Как самые важные события в человеческой жизни зависят от личных свойств одного действующего лица, так и в деле основания и восстановления Турецкой империи главная заслуга, без всякого сомнения, должна быть приписана личным качествам султанов. Они отличались один от другого тем, что не все были в одинаковой мере одарены мудростью и добродетелями, но в период девяти царствований или двухсот шестидесяти пяти лет, с воцарения Османа до смерти Сулеймана, престол был занят, только за одним исключением, рядом воинственных и предприимчивых монархов, умевших внушать своим подданным покорность, а врагам — страх. Наследники престола воспитывались не в изнеживающей роскоши сераля, а в занятиях государственными делами и в военных лагерях; с ранней молодости их отцы поручали им управлять провинциями и командовать армиями; и хотя такое воспитание нередко бывало причиной междоусобных войн, оно, без сомнения, много способствовало той дисциплине и той энергии, которыми отличалась новая монархия. Оттоманы не могли называть себя, подобно арабским калифам, потомками или преемниками апостола Божия, а их притязания на родственную связь с татарскими ханами из рода Чингиса, как кажется, были основаны скорей на лести, чем на истине. Они были незнатного происхождения, но в умах их подданных скоро созрело непоколебимое убеждение, что им принадлежит такое священное и ненарушимое право царствовать, которого не может изгладить никакая давность и не может уничтожить никакое насилие. Султана слабого или негодного можно было свергнуть с престола и задушить, а его наследственная власть все-таки переходила к его малолетнему или слабоумному сыну, и самые отважные мятежники не осмеливались воссесть на престол своего законного государя. Между тем как непрочные азиатские династии нередко свергались с престола каким-нибудь хитрым визирем или победоносным полководцем, престолонаследие оттоманов было упрочено пятисотлетней привычкой и в настоящее время составляет один из тех основных принципов, с которыми связано самое существование турецкой нации.

Однако на характер этой нации и на ее государственное устройство имело сильное влияние одно оригинальное нововведение. Первыми подданными Османа были те четыреста семейств кочевых туркменов, которые следовали за его предками от берегов Аму-Дарьи до берегов Сангария, а равнины Анатолии до сих пор покрыты белыми и черными палатками их грубых соотечественников. Но эта первоначальная капля исчезла в массе народов, которые волей или неволей поступали в число подданных и которые под общим именем турок связаны между собой сходством религии, языка и нравов. Во всех городах от Эрзерума до Белграда это национальное название принадлежит всем мусульманам, составляющим высший и самый почетный разряд населения; но они предоставляли христианским крестьянам деревни и обработку земли, по меньшей мере в Романии. Когда управление оттоманов еще было полно энергии, сами турки были устранены от всех гражданских и военных отличий, и при помощи основанного на дисциплине воспитания был создан из рабов искусственный народ, которому было предназначено повиноваться, побеждать и властвовать. Со времен Орхана и первого Мурада султаны были убеждены, что для военной системы управления требуются при каждом новом поколении новые солдаты и что этих солдат следует искать не среди изнеженного азиатского населения, а среди отважных и воинственных европейских народов. Провинции Фракия, Македония, Албания, Болгария и Сербия сделались постоянными питомниками турецкой армии, а когда завоевания уменьшили поступавшую в распоряжение султанов пятую часть военнопленных, на христианские семьи была наложена бесчеловечная подать, заключавшаяся в том, что у них отбирали или пятого сына, или одного сына в каждые пять лет. Самых здоровых юношей, достигших двенадцатилетнего или четырнадцатилетнего возраста, силой отнимали от родителей, вносили в военные списки и с этой минуты одевали, воспитывали и содержали для государственной службы. Сообразно с тем, что обещала их внешность, их или помещали в царские школы Бурсы, Перы и Адрианополя, или поручали попечению пашей, или размещали по жилищам анатолийских крестьян. Их воспитатели заботились прежде всего о том, чтоб их научить турецкому языку; их заставляли заниматься разными физическими упражнениями, развивающими физические силы; их учили бороться, прыгать, бегать, стрелять из лука, а впоследствии из мушкетов, и, наконец, помещали их в артели и в отряды янычаров, где их приучали к строгой военной или монастырской дисциплине этого сословия. Юноши, отличавшиеся знатностью происхождения, талантами и красотой, принимались в низший разряд агиамогланов или в более почетный разряд ихогланов, из которых первые состояли на службе при дворце, а вторые — при самом монархе. Они постепенно проходили четыре школы, в которых ежедневно упражнялись под надзором белых евнухов искусству ездить верхом и метать дротики, а те из них, которые обнаруживали склонность к серьезным занятиям, изучали Коран и языки арабский и персидский. По мере того как они достигали зрелого возраста и нужных познаний, они назначались на разные военные, гражданские и даже церковные должности; чем долее они сохраняли свои места, тем более могли рассчитывать на блестящую будущность; наконец, когда они достигали периода полной зрелости, они поступали в число тех сорока ага, которые состояли при султане, возводились по его усмотрению в звание губернаторов провинций и достигали высших почестей. Учреждение такого рода удивительно хорошо приспособлялось к форме и к духу деспотической монархии. Министры и генералы были в самом строгом смысле слова рабами императора, милостям которого они были обязаны своим образованием и своими средствами существования. Когда они выходили из сераля и отпускали свои бороды в знак того, что сделались людьми, они вступали в отправление какой-нибудь важной должности, не будучи связаны ни духом какой-нибудь партии, ни узами дружбы, не имея ни родственников, ни наследников и вполне завися от того, кто возвысил их из ничтожества и кто мог из-за малейшей вины вдребезги разбить эти стеклянные статуи, как их метко называет одна турецкая пословица. В то время как они медленно и с трудом проходили все ступени школьного образования, прозорливым воспитателям было не трудно подметить особенности их характера и дарований; мужчина вступал на житейское поприще одиноко и без всяких прикрытий; его значение определялось одними личными достоинствами, и если монарх умел выбирать людей, его ничто не стесняло при выборе. Эти кандидаты на высшие должности приучались к воздержанию для того, чтоб быть способными к труду, и приучались к повиновению для того, чтоб быть способными повелевать. Войска были проникнуты таким же духом; их молчаливость и воздержанность, их терпение и скромность вызывали невольные похвалы даже из уст их христианских противников. В том, что они должны были побеждать, не мог сомневаться тот, кто сравнил бы дисциплину и военную подготовку янычаров с наследственной гордостью и самостоятельностью рыцарей, с невежеством новобранцев, с мятежным нравом ветеранов, с невоздержанностью и бесчинством, которыми так долго была заражена европейская армия.

Греческая империя и соседние с ней царства могли бы спастись только при помощи какого-нибудь нового оружия или при помощи такого открытия в военном искусстве, которое доставило бы им решительное превосходство над турками. Оружие этого рода находилось у них под рукой, и такое открытие было сделано в ту минуту, когда решалась их судьба. Китайские или европейские химики нашли случайно или путем тщательных исследований, что смесь селитры, серы и древесного угля производит от одной искры огня страшный взрыв. Скоро было замечено, что если эту силу сосредоточить в крепкой трубе, то из этой трубы можно будет метать каменные и железные ядра с непреодолимой и разрушительной стремительностью. Сомнительные предания и двусмысленные выражения писателей не позволяют нам с точностью определить время, когда был изобретен и введен в употребление порох, но не подлежит сомнению, что с ним были знакомы раньше половины четырнадцатого столетия и что прежде конца этого столетия артиллерия была в употреблении в битвах и в осадах, на море и на суше, в Германии, в Италии, в Испании, во Франции и в Англии. Вопрос о том, которое из этих государств стало употреблять порох прежде всех других, не имеет большой важности; ни одно из них не могло извлекать особых выгод из более раннего или более близкого знакомства с новым изобретением, и введение этого усовершенствования не изменило прежнего уровня их могущества и военного искусства. Это открытие не могло долго оставаться исключительным достоянием христиан; с ним скоро познакомили турок измена вероотступников и самолюбивая политика соперников, а у султанов было достаточно здравого смысла для того, чтобы воспользоваться искусством христианских инженеров, и достаточно денег для того, чтоб вознаграждать их за труд. Генуэзцев, которые перевезли Мурада в Европу, можно винить в том, что они познакомили его с этим изобретением, и есть основание полагать, что именно они и отливали и наводили те пушки, которые он употреблял в дело при осаде Константинополя. Правда, этот первый опыт оказался неудачным; но в войнах того времени перевес обыкновенно был на стороне пушек, которые большей частью употреблялись в дело теми, кто нападал; равновесие между средствами нападения и средствами обороны было нарушено, и этой грозной артиллерией стали громить городские стены и башни, которые были построены лишь с той целью, чтоб они могли устоять против менее сильных военных машин, употреблявшихся в древности. Венецианцев нельзя было упрекать в том, что они познакомили с употреблением пороха султанов египетского и персидского, которые были их союзниками в борьбе с оттоманами; тайна скоро огласилась до самых оконечностей Азии, и на долю европейцев осталась только та выгода, что они могли одерживать легкие победы над дикарями Нового Света. Если сравнить быстрое распространение этого зловредного изобретения с медленным и требующим стольких усилий распространением здравых понятий, наук и мирных искусств, то философу придется — сообразно с его характером — или хохотать, или плакать над безрассудством человеческого рода.

ГЛАВА LXVI
 Восточные императоры обращаются за помощью к папам. — Поездки Палеологов Иоанна Первого, Мануила и Иоанна Второго на Запад. — Соединение церквей греческой и римской, предложенное на Базельском соборе, утверждено в Ферраре и во Флоренции. — Положение литературы в Константинополе. — Ее возрождение в Италии при содействии греческих выходцев. — Любознательность и соревнование латинов. 1339-1500 г.г.

В течение последних четырехсот лет владычества греческих императоров их дружелюбные или неприязненные отношения к папе и к латинам могли служить термометром их благосостояния или стесненного положения и указанием возвышения или упадка варварских династий. Мы уже видели, что, когда турки из рода Сельджука стали покорять азиатские провинции и угрожать Константинополю, смиренные послы Алексея явились на соборе в Пьяченцу для того, чтоб просить защиты у общего отца всех христиан. Лишь только французским пилигримам удалось оттеснить султана из Никеи в Иконий, греческие монархи снова почувствовали или перестали скрывать ненависть и презрение к западным раскольникам и тем ускорили первое падение своей империи. Эпоха монгольского нашествия отмечена скромным и человеколюбивым тоном, которым выражался Иоанн Ватацес. После того как Константинополь был отнят у латинов, трон первого Палеолога был окружен внешними и внутренними врагами; пока меч Карла висел над его головой, он с низостью заискивал милостивого расположения римского первосвященника и приносил минутной опасности в жертву и свою религию, и свои добродетели, и любовь своих подданных. После смерти Михаила и сам монарх и его народ стали отстаивать независимость своей церкви и чистоту своего символа веры; Андроник Старший и не боялся латинов, и не любил их; когда он был доведен до крайне бедственного положения, его гордость служила охраной для его суеверий и он не мог без нарушения приличий отвергать в своих преклонных летах те православные убеждения, которые с такой твердостью высказывал в своей молодости. Его внук Андроник Младший был более раболепен и по своему характеру, и по своему положению, и завоевание Вифинии турками побудило его искать мирского и духовного союза с западными монархами. После пятидесятилетнего разрыва и молчания к папе Бенедикту Двенадцатому был отправлен в качестве тайного агента монах Варлаам, а данные Варлааму лукавые инструкции, как кажется, были написаны мастерскою рукой высшего придворного служителя. "Святейший отец (так приказано было ему выражаться), император не менее вас самих желает соединения двух церквей; но в этом деликатном деле он не должен унижать своего собственного достоинства и не должен оскорблять предрассудков своих подданных. Есть два пути к объединению — насилие и убеждение. Бесполезность насилия уже была доказана на опыте, так как латинам удалось овладеть империей, но не удалось овладеть умами греков. Путь убеждения хотя и более медлен, но ведет к более верным и более прочным результатам. Депутация из тридцати или сорока наших богословов, вероятно, сошлась бы с богословами Ватикана в любви к истине и в тождестве верований; но после ее возвращения домой какую пользу принесло бы такое соглашение или какая была бы за него награда? — негодование соотечественников и упреки ослепленного и упрямого народа. Однако этот народ привык уважать вселенские соборы, которыми установлены догматы нашей веры; если же он отвергает изданные в Лионе декреты, то это потому, что на том самоправном собрании не были ни выслушаны, ни допущены к участию представители восточных церквей. Для нашей благотворной цели было бы полезно и даже необходимо отправить в Грецию осмотрительно выбранного легата для того, чтоб он сговорился с патриархами константинопольским, александрийским, антиохийским и иерусалимским и с помощью их подготовил созвание свободного и вселенского собора. Но в настоящую минуту (продолжал хитрый агент) турки поставили империю в опасное положение, завладев четырьмя самыми большими городами Анатолии. Христианские жители этих городов выразили желание снова поступить под управление своего законного государя и возвратиться в лоно своей церкви; но военных сил и доходов императора недостаточно для их освобождения, и надо, чтоб вслед за римским легатом или впереди его шла армия франков, которая выгонит неверующих и откроет путь к Святому Гробу". На случай, если бы недоверчивые латины потребовали какого-нибудь ручательства за искренность греков или какого-нибудь предварительного доказательства их искренности, у Варлаама был готов убедительный и разумный ответ: 1. "Только вселенский собор может довершить объединение церквей; но такой собор не может быть созван, пока не будут освобождены от магометанского ига три восточных патриарха и множество епископов. 2. Греков восстановил против латинов длинный ряд угнетений и обид; их следует примирить с латинами каким-нибудь доказательством братского расположения, оказанием какой-нибудь действительной помощи, которая подкрепила бы авторитет и аргументы императора и приверженцев объединения. 3. Если бы и оказалось невозможным устранить некоторые различия в верованиях и обрядах, то все-таки не следовало забывать, что греки — последователи Христа, а турки — общие враги всех, кто носил название христиан. Жителям Армении, Кипра и Родоса также грозила опасность, и французские принцы доказали бы свое благочестие, если бы обнажили свой меч на общую защиту религии. 4. Даже если бы на подданных Андроника смотрели как на самых гнусных раскольников, еретиков и язычников, все-таки западные державы должны бы были из политической предусмотрительности постараться приобрести полезного союзника, поддержать приходящую в упадок империю, которая прикрывает Европу, и скорей соединиться с греками против турок, чем выжидать соединения турецких армий и сокровищ с войсками и сокровищами завоеванной Греции". Доводы, предложения и просьбы Андроника были отклонены с холодным и надменным равнодушием. Короли Франции и Неаполя уклонились от опасностей и славы Крестового похода; папа отказался созвать новый собор для рассмотрения старых догматов веры, а из уважения к устарелым притязаниям латинского императора и латинского духовенства сделал на своем ответе восточному императору следующую оскорбительную надпись: "Модератору греков и тем, которые называют себя патриархами восточных церквей". Для такого посольства трудно бы было выбрать менее благоприятную минуту и менее благоприятный личный характер папы. Бенедикт Двенадцатый был тупоумный мужик, которого постоянно тревожили сомнения и который был погружен в пьянство и леность; его гордость могла обогатить папскую тиару третьей короной, но он был неспособен управлять ни государством, ни церковью.

После смерти Андроника греки были заняты междоусобной войной и потому не могли помышлять о единении всех христиан. Но лишь только Кантакузин одолел и помиловал своих врагов, он поспешил оправдать в общественном мнении или хоть сколько-нибудь загладить то, что ввел турок в Европу и выдал свою дочь замуж за мусульманского принца. Два государственных сановника и латинский переводчик отправились от его имени к римскому у двору, который переехал в Авиньон на берега Роны, где оставался в течение семидесяти лет; они объяснили папе, что тяжелая необходимость принудила императора вступить в союз с бусурманами, и произнесли, по данному им приказанию, благовидные и назидательные слова: "уния" и "Крестовый поход". Преемник Бенедикта папа Климент Шестой оказал им гостеприимство и почет, признал невинность их государя, пожалел о его затруднительном положении, похвалил его великодушие и выказал близкое знакомство с положением греческой империи и с происходившими в ней переворотами; эти сведения он почерпнул из добросовестных рассказов одной савойской дамы, находившейся в свите императрицы Анны. Хотя Климент и не отличался добродетелями духовной особы, он был одарен свойственными монархам великодушием и склонностью к роскоши, и с одинаковой щедростью раздавал и бенефиции и царства. В его царствование Авиньон сделался центром роскоши и удовольствий; в своей молодости он превосходил даже баронов своей нравственною распущенностью, а когда он сделался папой, его дворец и даже спальню украшали или грязнили своими посещениями его фаворитки. Войны между Францией и Англией не позволяли думать о святом предприятии, но тщеславию папы льстила эта блестящая мысль, и греческие послы возвратились домой вместе с командированными папой двумя латинскими епископами. Когда они прибыли в Константинополь, император восхищался благочестием и красноречием папских нунциев, а нунции восхищались благочестием и красноречием императора; на своих частых совещаниях они осыпали друг друга похвалами и обещаниями, которые доставляли удовольствие обеим партиям, но не могли ввести в заблуждение ни ту ни другую. "Мне очень нравится (говорил благочестивый Кантакузин) проект нашей священной войны; она увеличит мою славу и будет полезна для христианства. Мои владения откроют свободный пропуск для французских армий; мои войска, мои галеры и мои сокровища будут посвящены на служение общему делу, и счастлива будет моя судьба, если я заслужу и получу венец мученика. Я не в состоянии выразить словами, как горячо желал бы соединить разрозненные члены Христовой церкви. Если бы моя смерть могла этому способствовать, я охотно отдал бы мой меч и подставил бы под него мою голову; если бы такой духовный феникс мог восстать из моего праха, я сам воздвиг бы для себя костер и зажег бы его моими собственными руками". Тем не менее греческий император позволил себе заметить, что те догматы веры, которые были причиной разделения церквей, были введены высокомерием и опрометчивостью латинов; он порицал раболепный и самовольный образ действий первого Палеолога и решительно заявил, что подчинит свою совесть не иначе, как постановлениям свободного и вселенского собора. "Теперешние обстоятельства (продолжал он) не позволяют ни папе, ни мне собраться в Риме или в Константинополе; но можно бы было выбрать какой-нибудь приморский город на границе двух империй, собрать там епископов и просветить умы восточных и западных верующих". Нунции, по-видимому, остались довольны этим предложением, а Кантакузин притворно оплакивал неисполнение своих надежд, которые были скоро разрушены смертью Климента и совершенно иными влечениями его преемника. Его собственная жизнь еще долго не прекращалась, но он окончил ее внутри монастырских стен, откуда этот смиренный монах мог влиять на образ действий своего питомца и на управление империей только своими молитвами.

Однако этот питомец, называвшийся Иоанном Палеологом, был более всех других византийских монархов расположен верить и повиноваться пастырю западной церкви. Его мать Анна Савойская получила святое крещение в лоне латинской церкви; ее брак с Андроником принудил ее переменить имя, одежду и культ, но ее сердце по-прежнему принадлежало ее родине и ее религии; она руководила как воспитанием своего сына, так и его действиями, когда он сделался мужчиной если не по уму, то, по меньшей мере, по росту, и стал царствовать. Когда он избавился от своих врагов и снова вступил на престол, турки еще владычествовали на Геллеспонте, сын Кантакузина еще держался с оружием в руках в Адрианополе, а Палеолог не мог полагаться ни на самого себя, ни на свой народ. По совету своей матери и в надежде получить иноземную помощь он отказался от прав, принадлежащих церкви и государству, и втайне переслал папе через одного итальянского агента раболепный документ, подписанный красными чернилами и скрепленный золотою печатью. Первая статья этого договора состояла из клятвы в преданности и покорности Иннокентию Шестому и его преемникам — верховным первосвященникам римской и католической церкви. Император обещал принимать с должным почетом их легатов и нунциев, отвести дворец для их резиденции и церковь для их богослужения и отдать своего второго сына Мануила в залог своей искренности. За эти уступки он просил как можно скорее прислать подкрепления из пятнадцати галер с пятьюстами рыцарями и тысячью стрелками для того, чтоб защищать его от христианских и магометанских врагов. Палеолог обязывался наложить такое же духовное иго на свое духовенство и на своих подданных; но так как следовало ожидать сопротивления со стороны греков, то он предлагал два способа преодолеть это затруднение — подкуп и воспитание. Легату было предоставлено право раздавать вакантные бенефиции тем лицам духовного звания, которые подпишутся под ватиканским символом веры; для того чтоб познакомить константинопольское юношество с латинским языком и с латинскими доктринами, были основаны три школы и имя наследника престола Андроника было поставлено во главе списка учеников. Палеолог заявил, что если не достигнет цели ни убеждением, ни силой, он сочтет себя недостойным царствовать, передаст папе всю свою царскую и отеческую власть и уполномочит Иннокентия руководить семейством, управлением и бракосочетанием своего сына и преемника. Но этот договор не был приведен в исполнение и не был опубликован; римские галеры существовали только в воображении монарха точно так же, как и покорность греков, и только благодаря тайне, которою был покрыт договор, император избежал позора такого бесплодного унижения.

Над его головой скоро разразилась буря турецкого нашествия; после утраты Адрианополя и Романии он оказался запертым в своей столице в качестве вассала высокомерного Мурада и в унизительной надежде, что этот варвар поглотит его после всех других. В этом позорном положении Палеолог решился отплыть в Венецию и броситься к стопам папы; он был первый византийский монарх, посетивший незнакомые западные страны; однако только там мог он искать утешения и помощи, а его появление в священной коллегии было менее унизительно для его достоинства, чем его появление в оттоманской Порте. В ту пору римские первосвященники только что возвращались после долгого отсутствия из Авиньона на берега Тибра; Урбан Пятый, отличавшийся кротким и добродетельным характером, поощрял или разрешил благочестивую поездку греческого монарха и мог гордиться тем, что в течение одного и того же года принимал в Ватикане два царственных призрака, изображавших в своем лице величие Константина и Карла Великого. Во время этого унизительного визита константинопольский император, утративший все свое тщеславие под влиянием своего бедственного положения, зашел в выражениях своей покорности на словах и на деле за пределы того, чего можно было ожидать. Он был подвергнут предварительному испытанию и в присутствии четырех кардиналов признал в качестве истинного католика верховенство папы и двойное исхождение Святого Духа. После того как он исполнил этот обряд очищения, его допустили на публичную аудиенцию в храм св. Петра; окруженный кардиналами, Урбан восседал на своем троне; после трех коленопреклонений греческий монарх поцеловал у святого отца ногу, руки и, наконец, рот; папа отслужил в его присутствии обедню, дозволил ему вести своего мула за узду и угостил его роскошным обедом в Ватикане. С Палеологом обходились дружески и с почетом; однако между императорами восточным и западным соблюдалось некоторое различие и первому из них не было дано право читать нараспев Евангелие вместо диакона. В пользу этого новообращенного Урбан постарался снова воспламенить религиозное рвение французского короля и других западных монархов, но они были совершенно равнодушны к тому, что касалось общей пользы, и были заняты только домашними распрями. Свою последнюю надежду император возложил на Иоанна Гауквуда, или Акуто, который во главе отряда авантюристов, называвшегося белым братством, опустошал Италию на всем пространстве от Альпов до Калабрии, продавал свои услуги тем, кто в них нуждался, и навлек на себя отлучение от церкви тем, что пускал из лука стрелы в папскую резиденцию. На ведение переговоров с этим разбойником папа дал особое разрешение, но Гауквуду не доставало сил или мужества для такого предприятия, а для Палеолога, быть может, было счастьем то, что он не получил ожидаемой помощи, которая стоила бы ему дорого, не достигла бы цели и могла сделаться для него опасной. Разочарованный грек приготовился к отъезду, но даже на возвратном пути он был задержан крайне унизительным препятствием. При проезде через Венецию он занял там большие суммы денег за громадные проценты; но его денежный сундук был пуст, его кредиторы были нетерпеливы, и он был задержан в качестве самого верного обеспечения уплаты долга. Его старший сын Андроник, исполнявший в Константинополе обязанности регента, неоднократно получал от императора настоятельное приказание истощить все ресурсы, даже обобрать церкви для того, чтоб избавить отца от плена и позора. Но этот бесчувственный юноша был равнодушен к несчастью своего отца и втайне радовался его задержанию; государство было бедно, духовенство было неподатливо, а в оправдание такого равнодушия и такой мешкотности нетрудно было подыскать и кое-какие религиозные соображения. За такую непростительную небрежность регент получил строгий выговор от своего благочестивого брата Мануила, который немедленно продал или заложил все, что имел, отплыл в Венецию, освободил своего отца и отдал самого себя в залог за его долг. По возвращении в Константинополь Палеолог и в качестве отца, и в качестве императора отблагодарил каждого из своих двух сыновей по их заслугам; но благочестивая поездка в Рим не изменила к лучшему ни верований, ни нравов предававшегося лени Палеолога, а его вероотступничество или его обращение в истинную веру, не имевшее никаких ни духовных, ни мирских последствий, было скоро позабыто и греками и латинами.

Через тридцать лет после возвращения Палеолога из Италии его сын и преемник Мануил предпринял по таким же мотивам, но в более широких размерах, поездку на Запад. В одной из предшествующих глав я говорил о его договоре с Баязидом, о нарушении этого договора, об осаде или блокаде Константинополя и о прибытии французских подкреплений под начальством отважного Бусико. Мануил обращался к латинским монархам за помощью через своих послов, но его уверили, что личное присутствие несчастного монарха способно разжалобить самых грубых варваров и вызвать от них содействие, а советовавший предпринять эту поездку маршал подготовил прием византийскому монарху. Страна была во власти турок, но морской переезд в Венецию был беспрепятствен и безопасен; Италия приняла Мануила как первого или, по меньшей мере, как второго из христианских монархов; он внушал сострадание, потому что в нем видели поборника христианской религии, а достоинство, с которым он себя вел, не дозволило этому состраданию перейти в презрение. Из Венеции он отправился в Падую и в Павию, и даже тайный союзник Баязида герцог Миланский доставил ему почетный конвой до самой границы своих владений. На французской границекомандированные королем должностные лица приняли на себя все заботы о его особе, о его путешествии и о его путевых издержках, а в находящийся вблизи от столицы Шарантон выехали к нему навстречу верхами и в полном вооружении две тысячи самых богатых граждан. У ворот Парижа его приветствовали канцлер и парламент; затем Карл Шестой, сопровождаемый принцами своего дома и своими вельможами, радушно обнял своего собрата. Константинова преемника одели в белую шелковую одежду и посадили верхом на белого как молоко коня; эта последняя подробность имела важное значение во французском придворном этикете; белый цвет считался символом верховной власти, а германский император во время своего последнего пребывания в Париже высокомерно потребовал этого отличия, но, получив решительный отказ, был принужден довольствоваться черным конем. Мануилу отвели помещение в Лувре; празднества и балы сменялись одни другими, и французы изощряли свою любезность на то, чтоб выставлять напоказ свою роскошь и развлекать скорбь императора банкетами и охотой; ему дозволили пользоваться его собственной часовней, а язык, обряды и одеяния греческого духовенства поражали удивлением сорбоннских богословов и, быть может, производили между ними скандал. Но при самом поверхностном знакомстве с положением королевства император должен был прийти к убеждению, что было бы напрасно ожидать существенной помощи от Франции. Хотя у несчастного Карла и бывали такие минуты, когда к нему возвращался рассудок, но он беспрестанно снова впадал в бешенство и в беспамятство; его брат герцог Орлеанский и его дядя герцог Бургундский попеременно захватывали в свои руки бразды правления и своим пагубным соперничеством подготовили междоусобную войну. Первый из них был пылкий юноша, проводивший жизнь в роскоши и любовных похождениях; последний был отец того графа Иоанна Неверского, который был незадолго перед тем выкуплен из турецкого плена, и хотя бесстрашный сын с нетерпением желал отомстить за свое поражение, более благоразумный отец не желал вовлекаться в новые расходы и опасности. Когда Мануил насытил любопытство французов и, быть может, успел им надоесть, он решился посетить соседний остров. На пути из Дувра в Лондон ему было оказано в Кентербери почтительное гостеприимство настоятелем и монахами св. Августина, а в Блакгеде, окруженный своими придворными, король Генрих Четвертый сам приветствовал греческого героя (я выражаюсь словами нашего древнего историка) и в течение нескольких дней оказывал ему в Лондоне почет, подобающий восточному императору. Но положение Англии было еще менее благоприятно для замыслов о священной войне, чем положение Франции. В том самом году наследственный монарх был свергнут с престола и лишен жизни; царствовавший в ту пору король был счастливый узурпатор, который был наказан за свое честолюбие недоверием к окружающим и угрызениями совести, и Генрих Ланкастерский не мог ни сам удалиться, ни удалить свои войска от трона, который беспрестанно потрясали заговоры и восстания. Он скорбел об участи константинопольского императора, ценил его личные достоинства и устраивал в честь его празднества; но если английский монарх и согласился поступить в число крестоносцев, то он сделал это только для того, чтоб удовлетворить своих подданных, и, быть может, для того, чтоб успокоить свою совесть притворным намерением взяться за такое святое дело. Осыпанный подарками и почестями, Мануил возвратился в Париж и после двухлетнего пребывания на Западе направился через Германию и Италию в Венецию; оттуда он отплыл в Морею, где стал спокойно дожидаться момента своей гибели или своего спасения. Однако он избегнул позорной необходимости публично или втайне торговать своей религией. Латинскую церковь раздирал раскол: папы римский и авиньонский оспаривали один у другого право владычества над европейскими королями, народами и университетами, а император из желания снискать дружбу обеих партий воздерживался от всяких сношений с бедными и непопулярными соперниками. Время его путешествия совпало с юбилейным годом, но он проехал через Италию, не попытавшись получить или заслужить полную индульгенцию, которая заглаживает грехи верующих или избавляет их от необходимости покаяния. Римский папа оскорбился этим пренебрежением, обвинил императора в неуважении к одному изображению Христа и обратился к итальянским владетелям с советом не оказывать никакой помощи этому упорному еретику.

В эпоху Крестовых походов греки с удивлением и с ужасом взирали на поток переселенцев, непрерывно вытекавший из неведомых западных стран. Посещение этих стран их последними императорами отдернуло завесу и раскрыло перед их взорами могущество европейских народов, которых они с тех пор уже не осмеливались клеймить названием варваров. Наблюдения как самого Мануила, так и сопровождавших его более внимательных наблюдателей, были записаны одним современным византийским историком. Я соберу в одно целое и вкратце изложу его отрывочные замечания, так как для читателя будет интересно и, быть может, даже поучительно познакомиться с этим грубым очерком Германии, Франции и Англии, с древней и новой историей которых мы теперь так хорошо знакомы. 1. Германия (пишет грек Халкокондил) — обширная страна между Веной и океаном; она простирается (какое странное географическое указание) от Праги в Богемии до реки Тартесса и до Пиренейских гор. Ее почва довольно плодородна, хотя не производит ни винных ягод, ни маслин; воздух там здоровый; туземцы крепкого и здорового телосложения, и эти холодные страны редко страдают от моровой язвы и от землетрясений. После скифов и татар германцы — самый многочисленный из всех народов; они храбры и терпеливы, и если бы они были соединены под властью одного вождя, их могущество было бы непреодолимо. Они получили от папы право выбирать римского императора, и никакой другой народ не питает более искренней привязанности к религии латинского Патриарха и не обнаруживает более усердной готовности повиноваться ему. Большая часть страны разделена между князьями и прелатами, но Страсбург, Кельн, Гамбург и более двухсот вольных городов управляются разумными и справедливыми законами, установленными по общему желанию в видах общей пользы. У них и в мирное, и в военное время часто случаются дуэли, или единоборства, между пешими бойцами; они отличаются своим превосходством во всех механических искусствах и могут похвастаться изобретением пороха и пушек, с которым уже познакомились почти все народы. 2. Французское королевство тянется на протяжении более пятнадцати или двадцати дней пути между Германией и Испанией и от Альп до Британского океана; в нем много цветущих городов, а между этими городами Париж, служащий резиденцией для короля, превосходит все остальные богатством и роскошью. Немало принцев и знатных особ поочередно дежурят в его дворце и признают его своим государем; самые могущественные между ними — герцоги Бретанский и Бургундский; этот последний владеет богатой провинцией Фландрией, гавани которой посещаются кораблями и торговцами и из нашего отечества, и из самых отдаленных стран. Французы — древний и богатый народ; своим языком и нравами они хотя и отличаются от итальянцев, но имеют некоторое с ними сходство. Они до такой степени гордятся императорским титулом Карла Великого, своими победами над арабами и подвигами своих героев Оливье и Роланда, что считают себя первым из западных народов; но эта безрассудная гордость была недавно унижена несчастным исходом их войны с англичанами, живущими на Британском острове. 3. Британия лежит на океане, напротив берегов Фландрии; ее можно считать или за один остров, или за три острова, связанные между собою общими интересами, одинаковыми нравами и одним для всех правительством. Она имеет в окружности пять тысяч стадий; вся страна усеяна городами и селениями; хотя в ней вовсе не растет виноград и мало плодовых деревьев, она изобилует рожью и ячменем, медом и шерстью, а ее жители выделывают в большом количестве суконные материи. Главный город острова Лондонможет по своей многолюдности и по своему могуществу, по своему богатству и роскоши заявлять притязание на первенство между всеми западными городами. Он лежит на широкой и быстрой реке Темзе, которая на расстоянии тридцати миль от него впадает в Галльское море, а благодаря ежедневным морским приливам и отливам торговые суда могут безопасно и входить в эту гавань, и выходить из нее. Король стоит во главе могущественной и буйной аристократии; его главные вассалы владеют своими поместьями по наследственному и неотъемлемому праву, а законы устанавливают и пределы королевской власти, и обязанности вассалов. Королевство нередко бывало жертвою иноземных завоевателей и внутренних восстаний; но туземцы храбры и отважны, славятся своими воинскими доблестями и победоносны в войнах. Форма их щитов заимствована от итальянцев, а форма их мечей — от греков; употребление длинного лука доставляет англичанам решительное преимущество над их противниками. Их язык не имеет сходства с теми, на которых говорят жители континента; по привычкам домашней жизни их нелегко отличить от их соседей французов; но самую странную черту в их нравах составляет их пренебрежение к супружеской чести и к женскому целомудрию. Когда они посещают друг друга, гостеприимство выражается прежде всего в том, что гостя целуют жена и дочери хозяина дома; между друзьями жены даются и берутся взаймы без всякого стыда, а островитяне вовсе не возмущаются такими странными отношениями и их неизбежными последствиями. Так как мы хорошо знакомы с обычаями древней Англии и вполне уверены в целомудрии наших матерей, то мы можем смеяться над легковерием или приходить в негодование от несправедливости греческого историка, который, должно быть, принял скромное приветствие за преступный поцелуй. Но его легковерие и его несправедливость преподают нам важный урок — они заставляют нас не полагаться на рассказы путешественников об отдаленных странах и считать за вымыслы те факты, которые не согласуются с законами природы и с народным характером.

После своего возвращения в Константинополь и после одержанной Тимуром победы Мануил царствовал много лет в благоденствии и спокойствии. Пока сыновья Баязида искали его дружбы и не беспокоили его владений, он довольствовался национальной религией и употреблял часы досуга на сочинение в ее защиту двадцати богословских диалогов. Появление византийских послов на Констанцком соборе свидетельствовало об усилении как турецкого влияния, так и влияния латинской церкви; завоевания султанов Мехмеда и Мурада примирили императора с Ватиканом, а осада Константинополя едва не вовлекла его в признание двойного исхождения Святого Духа. Когда Мартин Первый, избавившись от всяких соперников, вступил на престол св. Петра, между Востоком и Западом завязались дружелюбные сношения посредством писем и посольств. С одной стороны — честолюбие, а с другой — стесненное положение заставляли выражаться одинаково приличным языком, который отзывался кротостью и человеколюбием; хитрый грек выражал желание женить своих шестерых сыновей на итальянских принцессах, а не менее хитрый римлянин отправил в Константинополь дочь маркиза Монферратского в сопровождении знатных девиц в надежде, что они смягчат своей красотой упорство еретиков. Однако людям прозорливым было нетрудно заметить, что под маской религиозного рвения все было фальшиво и при константинопольском дворе, и в константинопольской церкви. Сообразно с тем, усиливалась ли опасность или ослабевала, император делал то шаг вперед, то шаг назад, то уполномочивал своих министров на ведение переговоров, то уничтожал эти полномочия и отклонял настоятельные требования окончательного ответа, ссылаясь на необходимость предварительно выслушать мнения своих патриархов и епископов и на невозможность собрать тех и других в такое время, когда турецкая армия стояла у ворот его столицы. Из происходившей по этому предмету официальной переписки видно, что греки настаивали на последовательном исполнении трех условий — присылки подкреплений, созвания собора и затем соединения церквей, а латины отклоняли второе из этих условий и соглашались на первое только с той оговоркой, что оно будет последствием исполнения третьего условия и добровольной за него наградой. Впрочем, мы в состоянии раскрыть самые сокровенные замыслы Мануила, так как он изложил их в одной интимной беседе без всяких хитростей или притворства. На склоне своих лет император взял в соправители своего старшего сына Иоанна Палеолога Второго и возложил на него большую часть правительственных забот. В присутствии только своего любимого камергера, историка Франца, он однажды объяснил своему соправителю и преемнику те принципы, которыми он руководствовался в своих переговорах с папой. "Наш последний ресурс против турок", — говорил Мануил, — "их опасение, что мы вступим в союз с латинами, и страх, который им внушают воинственные западные народы, способные нас защитить, а их истребить. Всякий раз, как басурманы будут угрожать вам, указывайте им на эту опасность. Предлагайте созвание собора, совещайтесь на счет способов осуществить это намерение, но постоянно затягивайте переговоры и уклоняйтесь от созвания собора, который не может доставить нам ни духовной, ни мирской пользы. Латины высокомерны; греки упрямы; ни та, ни другая сторона не согласится на уступки и не отречется от своих верований, и попытка полного объединения упрочит раскол, поселит вражду между двумя церквами и оставит нас без всякой надежды на спасение и без всякой защиты на произвол варваров". Эти полезные наставления не понравились юноше; он встал и молча удалился, а благоразумный монарх посмотрел на меня (продолжает Франц) и продолжал так: "Мой сын считает себя великим человеком и героем, но увы! наше жалкое время не доставляет никакого поприща для геройства или для величия. Его отвага была бы уместна в более счастливые времена наших предков, а при нашем теперешнем положении нужен такой император, который осмотрительно оберегал бы последние остатки нашего наследственного достояния. Я хорошо помню, какие блестящие надежды он возлагал на наш союз с Мустафой, и я сильно опасаюсь, что его опрометчивая храбрость будет причиной гибели нашего рода и что даже религия может ускорить наше падение". Однако благодаря своей опытности и своему влиянию Мануил сохранял мир и уклонялся от созвания собора до конца своей жизни; он умер на семьдесят восьмом году от роду в монашеской одежде, разделив свою дорогую движимость между своими детьми и бедняками, между своими докторами и любимыми служителями. Второй из его шести сыновей, Андроник, получил в удел княжество Фессалонику и умер от проказы вскоре после того, как продал этот город венецианцам и как им окончательно завладели турки. Благодаря счастливой случайности к империи был снова присоединен Пелопоннес или Морея, а в более счастливую эпоху своего царствования Мануил укрепил узкий перешеек на протяжении шести миль каменною стеной и стапятьюдесятью тремя башнями. Стена была разрушена при первом напоре оттоманов; плодоносный полуостров мог бы считаться достаточным для четырех младших братьев Феодора и Константина, Димитрия и Фомы; но они истощили остатки своих сил во внутренних раздорах, и те из них, которые не имели успеха, были вынуждены жить в зависимости в византийском дворце.

Старший сын Мануила, Иоанн Палеолог Второй, был признан после смерти своего отца единственным императором греков. Он прежде всего занялся разводом со своей женой и новым вступлением в брак с трапезундской принцессой; красота была, по его мнению, главным достоинством в императрице, а духовенство преклонилось перед его решительным заявлением, что если оно не согласится на развод, он удалится в монастырь и предоставит престол своему брату Константину. Первая и единственная победа Палеолога была одержана над евреем, которого он обратил в христианскую веру после продолжительных и ученых споров, и эта достопамятная победа была тщательно занесена в летописи его времени. Но он снова взялся за проект соединения восточной церкви с западной и, как кажется, искренно согласился на предложение съехаться с папой на вселенском соборе, который предполагалось созвать по ту сторону Адриатического моря. Мартин Пятый поддерживал этот опасный замысел, а его преемник Евгений относился к нему равнодушно; наконец после томительных переговоров император получил приглашение от собрания, отличавшегося новым характером, — от независимых базельских прелатов, называвших себя представителями и судьями католической церкви.

Римский первосвященник вступился за свободу церкви и отстоял ее; но одержавшее эту победу духовенство скоро подверглось тирании своего избавителя, который благодаря своему священному характеру был недосягаем для того оружия, которое оказалось таким острым и так хорошо достигавшим своей цели в борьбе со светскою властью. Право избрания, служившее для духовенства великой хартией свободы, папа уничтожал при помощи апелляций; он парализовал это право путем временного назначения на церковные должности, или так называемых комменд, путем назначения на должности с правом передачи их по наследству и при помощи предварительных и произвольных оговорок. При римском дворе был заведен публичный аукцион; кардиналы и папские любимцы обогащались добычей, которая собиралась со всех наций, и каждая страна имела основание жаловаться на то, что самые важные и самые доходные бенефиции раздавались чужеземцам и людям, проживавшим вне государства. Во время пребывания пап в Авиньоне их честолюбие уступило место более низким страстям — корыстолюбию и сладострастию: они строго взыскивали с духовенства аннаты и десятины, но открыто допускали безнаказанность пороков, бесчинств и разврата. Эти скандалы всякого рода казались еще более возмутительными вследствие великого раскола, длившегося на Западе более пятидесяти лет. Во время яростной борьбы между папами римским и авиньонским каждый из них старался огласить пороки своего противника; непрочность их положения уменьшало их авторитет, ослабляло обязательность правил их церковного благочиния и увеличивало как их нужды, так и их вымогательства. Чтоб залечить раны церкви и восстановить ее могущество, были созваны один вслед за другим соборы в Пизе и в Констанце, но эти многолюдные собрания сознали свою силу и решились отстоять привилегии христианской аристократии. Святые отцы, участвовавшие в Констанцком соборе, начали с того, что постановили приговор над личностью двух первосвященников, которых не хотели признавать, и низложили третьего первосвященника, которого прежде признавали своим главой; за тем они перешли к установлению характера и пределов папской власти и разъехались только тогда, когда подчинили пап верховенству вселенского собора. Было решено, что для управления церковью и для введения в ней реформ такие соборы будут созываться по прошествии положенного промежутка времени и что каждый собор, прежде чем закрыть свои заседания, должен назначать время и место будущего съезда. Римскому двору удалось отклонить открытие следующего собора в Сиене, но смелый и решительный образ действий Базельского собора едва не оказался гибельным для царствовавшего в то время папы Евгения Четвертого. Предвидевшие его намерения отцы церкви поспешили обнародовать свой первый декрет, в котором было сказано, что на представителей воинствующей церкви на земле возложена божественная и духовная юрисдикция над всеми христианами, не исключая и папы, и что вселенский собор не может быть ни распущен, ни отсрочен, ни перенесен в другое место иначе, как по свободному решению и согласию его членов. Узнав, что Евгений издал буллу о закрытии собора, они осмелились призывать непокорного преемника св. Петра к ответу, делать ему выговоры и угрожать наказанием. Они несколько раз отсрочивали свое решение для того, чтоб дать ему время одуматься, и наконец объявили ему, что если он не подчинится по прошествии шестидесяти дней, он будет лишен права пользоваться какою-либо светскою и церковною властью. А чтоб заявить о своем верховенстве над папой и как над монархом, и как над духовной особой, они взяли в свои руки управление Авиньоном, признали недействительным отчуждение церковных владений и запретили облагать Рим новыми налогами. Для их смелости служили оправданием не только общее одобрение со стороны духовенства, но также могущественная поддержка со стороны главных христианских монархов; император Сигизмунд объявил себя слугою и покровителем собора; Германия и Франция приняли их сторону; герцог Миланский был личным врагом Евгения, а восстание римского населения принудило папу удалиться из Ватикана. Так как его власти не хотели признавать ни его светские, ни его духовные подданные, то ему не оставалось ничего другого, как покориться; крайне унизительной для него буллой он отменил свои собственные постановления, утвердил постановления собора, включил своих легатов и кардиналов в состав этого почтенного собрания и с виду подчинился декретам верховной законодательной власти. Слава членов Базельского собора распространилась по восточным странам, и в их присутствии Сигизмунд принимал послов турецкого султана, которые поставили к его стопам двенадцать больших сосудов, наполненных шелковыми материями и золотыми монетами. Святых отцов воодушевляло желание привлечь как греков, так и богемцев в лоно католической церкви, и они через своих депутатов приглашали греческого императора и Константинопольского Патриарха присоединиться к собранию, пользовавшемуся доверием западных народов. Палеолог был готов согласиться на это предложение, и его послы были приняты католическим сенатом с надлежащим почетом. Но выбор места, по-видимому, был непреодолимым препятствием, так как император отказывался и от переезда через Альпы, и от переезда через сицилийское море и положительно требовал, чтоб собор был созван в каком-нибудь итальянском городе или, по меньшей мере, неподалеку от Дуная. Другие статьи договора были установлены с меньшим трудом: было условлено, что все путевые издержки императора и его свиты из семисот человек будут уплачены, что ему немедленно будет выдана сумма в восемь тысяч дукатовдля оказания пособий его духовенству и что на время его отсутствия из Константинополя будет доставлено для охраны столицы десять тысяч дукатов, триста стрелков и несколько галер. Город Авиньон доставил нужные для предварительных расходов суммы, а в Марселе начались приготовления к морскому переезду, хотя и делались не без затруднений и не без мешкотности.

Несмотря на то что положение самого Палеолога было крайне бедственное, его дружбы искали обе западные церковные власти, а изворотливая предприимчивость монарха одержала верх над свойственными республикам нерешительностью и упорством. Базельские декреты постоянно стремились к ограничению папского деспотизма и к учреждению верховного и постоянного церковного трибунала. Евгений тяготился этим игом, а желание удовлетворить греков могло служить благовидным предлогом для перенесения мятежного собора с берегов Рейна на берега По. Отцы церкви утратили бы свою независимость, переехав на другую сторону Альп; они неохотно соглашались на перенесение собора в Савойю или в Авиньон, но в Константинополе воображали, что эта страна и этот город находятся далеко за Геркулесовыми Столбами; император и его духовенство боялись длинного морского переезда и были оскорблены высокомерным заявлением собора, что после уничтожения новой ереси богемцев он искоренит и старую ересь греков. Со стороны Евгения все отзывалось кротостью, уступчивостью и уважением, и он приглашал византийского монарха исцелить своим присутствием еретические заблуждения и латинской церкви, и восточной. Находящаяся вблизи от берегов Адриатического моря Феррара была предложена местом их дружеского свидания, и при помощи обмана и кражи был добыт подложный декрет собора, одобрявший перенесение его заседаний в этот итальянский город. В Венеции и на острове Кандия были снаряжены для переезда девять галер; они были готовы прежде базельских кораблей; римскому адмиралу было приказано жечь, топить и уничтожать корабли соперников, так что эти священнические эскадры могли столкнуться в тех самых морях, где Афины и Спарта когда-то оспаривали одна у другой славу первенства. Палеологу докучали две политические партии, постоянно готовые вступить между собою в открытую борьбу из-за обладания его особой, и он не решался покинуть свой дворец и свои владения для такого опасного предприятия. У него были свежи в памяти отцовские советы, а здравый смысл должен был внушить ему убеждение, что раздираемые внутренними раздорами латины никогда не будут заодно отстаивать интересы чужеземца. Сигизмунд не советовал пускаться на это несвоевременное предприятие, и его нельзя было подозревать в пристрастии, так как сам он желал созвания собора, а его предостережениям придавал вес распространившийся странный слух, будто германский цезарь назначит грека своим наследником и преемником в обладании западною империей. Он получил советы даже от турецкого султана, на которого нельзя было полагаться, но которого было бы опасно обидеть. Мурад ничего не понимал в спорах между христианами, но опасался их соглашения. Он предложил удовлетворить денежные нужды византийского двора из своей собственной казны и с притворным великодушием заявил, что безопасность Константинополя будет ненарушима во время отсутствия его государя. Палеолог принял окончательное решение под влиянием великолепных подарков и самых положительных обещаний; он желал на время удалиться от театра опасностей и несчастий и, отпустив посланцев собора с двусмысленным ответом, объявил о своем намерении отплыть на римских галерах. Патриарх Иосиф был так стар, что был доступен для страха более, чем для надежды; он дрожал при мысли об опасностях морского переезда и высказывал опасение, что его слабый голос, поддержанный голосами трех десятков его православных собратьев, будет заглушен в чужой стране влиятельными и многочисленными членами латинского собора. Он подчинился воле императора, лестным уверениям, что его будут слушаться как оракула всех народов, и тайному желанию научиться от своего западного собрата, каким способом можно освободить церковь от императорского ига. При нем было назначено состоять пятерым хоругвеносцам, или архиереям, Софийского собора, а один из них — великий эклесиарх, или проповедник, Сильвестр Сиропул написал правдивую и интересную историю мнимой унии. Духовенство неохотно подчинилось требованиям императора и Патриарха, но покорность была его первым долгом, а терпеливость — его самой полезной добродетелью. В списке отборных двадцати епископов мы находим митрополитов Гераклеи и Кизика, Никеи и Никомедии, Эфеса и Трапезунда и двух новых епископов Марка и Виссариона, возведенных в это звание из расчета на их ученость и красноречие. В этот список также было внесено несколько монахов и философов с целью выказать ученость и святость греческой церкви, а хор императорской капеллы был составлен из отборных певчих и музыкантов. Патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский послали от себя настоящих или мнимых депутатов; русский примас был представителем русской национальной церкви, и греки могли соперничать с латинами объемом своего духовного владычества. Драгоценные сосуды Софийского собора были предоставлены на произвол морским бурям и волнам для того, чтобы Патриарх мог совершать богослужение с приличной пышностью; все золото, какое мог добыть император, было употреблено на массивные украшения его кровати и его колесницы, а между тем как греки старались с виду не изменять своей прежней роскоши, они ссорились между собой из-за раздела тех пятнадцати тысяч дукатов, которые были первой милостыней, полученной от римского первосвященника. Когда все приготовления были окончены, Иоана Палеолога сопровождали до гавани его брат Димитрий и самые знатные церковные и государственные сановники; оттуда он отплыл со своей многочисленной свитой на восьми парусных и весельных судах через находившийся во власти турок Галлиполийский пролив в направлении к архипелагу, к Морее и, наконец, к Адриатическому морю.

После скучного и утомительного семидесятисемидневного плавания священная эскадра стала на якорь подле Венеции, а в оказанном ей приеме обнаружились и радость, и роскошь этой могущественной республики. Владычествовавший над всем миром скромный Август никогда не требовал от своих подданных таких почестей, какие были возданы независимым государством его слабому преемнику. Палеолог восседал на троне, поставленном на корме его корабля, когда дож и венецианские сенаторы приехали к нему с визитом или, по греческой манере выражаться, для того, чтобы воздать ему поклонение. Они прибыли на "буцентавре", который сопровождали двенадцать великолепных галер; море было усеяно бесчисленными гондолами, на которых жители Венеции выехали частью для того, чтобы увеличить пышность зрелища, частью для собственного удовольствия; музыка и радостные возгласы оглашали воздух; не только матросы, но даже корабли были одеты в шелк и в золото, а во всех эмблемах и внешних украшениях римские орлы фигурировали наряду со львами св. Марка. Триумфальная процессия направилась по большому каналу и проехала под мостом Риальто; восточные чужеземцы с удивлением смотрели на дворцы, на церкви многолюдного города, как будто всплывшего из глубины моря, но им было невесело смотреть на украшавшие город трофеи, которые были вывезены из Константинополя после его разграбления. После двухнедельного пребывания в гостеприимной Венеции Палеолог продолжал свое путешествие в направлении к Ферраре частью сухим путем, частью водою, и по этому случаю Ватикан подчинил свою гордость требованиям политики, оказав Палеологу такой же почет, какой исстари воздавался восточным императором. Греческий монарх въехал в город на черном коне; но впереди его вели белого как молоко коня, на котором сбруя была украшена золотыми орлами; а балдахин несли над его головой князья дома д’Эсте — сыновья и родственники Николая, который состоял в звании римского маркиза и был более могуществен, нежели сам император. Палеолог сошел с коня только у подножия дворцовой лестницы; папа встретил его у входа в свои апартаменты, не допустил его до коленопреклонения и, обняв его, как сына, посадил рядом с собой по левую руку. Патриарх не хотел сойти со своей галеры на сушу, пока не будет условлено исполнение такого церемониала, который свидетельствовал бы о почти полном равенстве епископов римского и константинопольского; этот последний получил от первого братский и дружеский поцелуй, и ни один из греческих епископов не согласился целовать ногу западного примаса. При открытии собора представители светской и духовной власти заявили притяжение на почетное место в центре и Евгению удалось уклониться от древнего церемониала, введенного Константином и Маркианом, только при помощи указания на тот факт, что его предместники не присутствовали на соборах Никейском и Халкедонском. После долгих прений было решено, что одна из двух наций займет правую сторону церкви, а другая — левую, что кафедра св. Петра будет поставлена на первом месте перед рядами латинского духовенства, а трон греческого императора будет поставлен впереди его духовенства против второго места, не занятого западным императором, и на одинакой с ним высоте.

Но лишь только празднества и исполнение формальностей уступили место более серьезным переговорам, греки оказались недовольными и своей поездкой, и самими собой, и папой. Посланцы Евгения уверяли в Константинополе, что положение папы самое блестящее и что он стоит во главе европейских монархов и прелатов, готовых по его требованию верить ему в то, что он прикажет и взяться за оружие, когда он этого захочет. Его бессилие обнаружилось в незначительном числе съехавшихся на вселенский собор в Феррару епископов: при открытии первой сессии соборных заседаний латины были в числе только пяти архиепископов, восемнадцати епископов и десяти аббатов. За исключением герцога Бургундского, ни один из западных монархов не удостоил соборные заседания своим личным присутствием или присылкой послов; к тому же не было никакой возможности отменить те постановления Базельского собора, которые были направлены против достоинства и против личности Евгения и которые имели последствием избрание нового папы. При таком положении дел Палеолог счел нужным испросить отсрочку, чтобы иметь время выговорить от латинов какое-нибудь мирское вознаграждение за соединение церквей, столь непопулярное среди его подданных, — и публичные заседания собора были закрыты после первой сессии более чем на шесть месяцев. Император поселился на лето вместе со своими отборными фаворитами и "янычарами" в обширном монастыре, находившемся среди красивой местности, неподалеку от Феррары; предаваясь тем удовольствиям охоты, он позабыл о бедственном положении церкви и государства и упорно истреблял дичь, не обращая никакого внимания на основательные жалобы маркиза и землепашцев. Тем временем его несчастным грекам приходилось вести тяжелую жизнь изгнанников и бедняков; на ежемесячное содержание каждого чужеземца было назначено от трех до четырех золотых флоринов, и хотя эта сумма не доходила до семисот флоринов, ее уплата неоднократно задерживалась римским правительством по недостатку денег или из политических расчетов. Они с нетерпением ожидали своего освобождения, но их отъезду препятствовала тройная преграда: при выезде из Феррары от них требовали паспортов, выданных их начальством; венецианское правительство обязалось задерживать и отсылать назад беглецов, а в Константинополе их ожидало неизбежное наказание — отлучение от церкви, денежные пени и судебный приговор, подвергавший их, несмотря на их духовное звание, раздеванию догола и публичному бичеванию. Только ввиду необходимости выбирать одно из двух — или выносить голод, или не отказываться от религиозных прений — греки согласились на открытие первого заседания и с крайней неохотой последовали за беглым собором из Феррары во Флоренцию. Это новое перенесение собора в другой город было вызвано настоятельной необходимостью: в Ферраре появилась моровая язва; преданность маркиза внушала подозрения; наемные войска герцога Миланского стояли у ворот города, а так как они занимали Романию, то папе, императору и епископам пришлось не без труда и не без опасностей пробираться во Флоренцию по редко посещаемым тропинкам Апеннин.

Но над всеми этими препятствиями восторжествовали время и политика. Запальчивость членов Базельского собора принесла Евгению более пользы, чем вреда; европейским народам был крайне неприятен раскол; они отвергли избрание Феликса Пятого, который был сначала герцогом Савойским, потом пустынником и, наконец, был выбран папой, и самые могущественные монархи, сблизившись с его соперником, мало помалу перешли от дружелюбного нейтралитета к прочной преданности. Легаты перешли вместе с несколькими пользовавшимися уважением членами собора на сторону римлян, многочисленность и репутация которых постепенно росли; на Базельском соборе осталось только тридцать девять епископов и триста членов низшего духовенства, между тем как собравшиеся во Флоренции латины могли ссылаться на подпись самого папы, восьми кардиналов, двух патриархов, восьми архиепископов, пятидесяти двух епископов и сорока пяти аббатов или начальников религиозных орденов. После девятимесячных трудов и после прений, на которые было употреблено двадцать пять сессий, они достигли той выгоды и той славы, что ввели единение с греками. Четыре главных вопроса были предметом прений между представителями двух церквей: 1. Употребление пресного хлеба в Евхаристии. 2. Свойства чистилища. 3. Верховенство папы. 4. Однородное или двойственное исхождение Св.Духа. Интересы каждой из двух наций отстаивались десятью богословами; латины находили твердую опору в неистощимом красноречии кардинала Юлиана, а самыми отважными и самыми даровитыми вождями греческой рати были Марк Эфесский и Виссарион Никейский. Мы можем заметить в похвалу успехов человеческого рассудка, что первый из этих вопросов был признан относящимся к такому несущественно важному обряду, который можно без греха видоизменять сообразно с господствующими в данную минуту и в данном месте мнениями. Относительно второго вопроса обе стороны сошлись в убеждении, что для очищения верующих от тех грехов, которые могут быть прощены, должно существовать переходное положение, а о том, будут ли их души очищаться стихийным огнем, существовали сомнения, которые могли быть по прошествии нескольких лет правильно разрешены спорщиками на самом месте очищения. Вопрос о притязаниях папы на верховенство казался более важным и более существенным; но жители Востока всегда чтили римского епископа как первого из пяти патриархов, и они без затруднений согласились на то, что он будет пользоваться своей юрисдикцией согласно с церковными уставами; это была такая неопределенная уступка, которую можно было истолковывать или обходить сообразно с требованиями данной минуты. Исхождение Святого Духа от одного Отца или от Отца и Сына составляло такой догмат веры, который гораздо глубже проник в человеческое сознание, и на соборных заседаниях в Ферраре и во Флоренции латинская прибавка слова filioque была разделена на два вопроса: легальна ли она и православна ли. Едва ли представляется надобность заявлять о том, что я отношусь к этому предмету с беспристрастным равнодушием; тем не менее я полагаю, что для греков служило твердой опорой постановленное Халкедонским собором запрещение прибавлять какие-либо новые статьи к никейскому или, верней, константинопольскому символу веры. В делах этого мира нелегко объяснить, каким образом собравшиеся на совещание законодатели могут связывать руки у своих преемников, облеченных одинаковою с ними властью. Но то, что внушено свыше, должно считаться истинным и неизменным, и никакой епископ или никакой провинциальный собор не имеет права делать нововведения, несогласные с постановлениями католической церкви. Что касается сущности этого догмата, то аргументы обеих сторон были одинаково вески и спорам не предвиделось конца; рассудок приходит в замешательство при мысли об исхождении Божества; положенное на алтаре Евангелие не давало на этот счет никаких указаний; разнородные тексты писаний св. отцов могли быть извращены подлогом или могли быть истолкованы софистами вкривь и вкось, а греки были незнакомы ни с характером латинских святых, ни с их богословскими произведениями. Мы можем быть уверены только в том, что ни одну из двух партий не могли убедить аргументы противников. Разум может просветить человека, зараженного предрассудками, а более точное и более полное знакомство с предметом, доступным для нашего понимания, может исправить составленное по первому взгляду ошибочное о нем мнение; но епископы и монахи с детства привыкли повторять формулу, составленную из таинственных слов; и честь их нации и их личная честь зависели от повторения тех слов, а их узкие умы ожесточились и воспламенились от раздражительных публичных диспутов.

Между тем как они терялись в лабиринте сомнений и недоумений, папа и император старались достигнуть цели своего свидания путем благовидного соглашения и смягчить упорство спорщиков путем личных и тайных внушений. Патриарх Иосиф изнемог под бременем лет и недугов; его предсмертные советы дышали миролюбием и кротостью, а надежда занять его место была приманкой для честолюбивого духовенства. Торопливая и усердная покорность архиепископов русского и никейского, Исидора и Виссариона, была приобретена и награждена их немедленным возведением в сан кардиналов. Во время первых прений Виссарион выказал себя самым непоколебимым и самым красноречивым защитником греческой церкви, и хотя его отечество отвергло его как вероотступника и как незаконнорожденного сына, он представляет в церковной истории редкий пример такого патриота, который снискал милостивое расположение двора резкой оппозицией и своевременной уступчивостью. При содействии своих двух духовных помощников император прибегал к такой аргументации, какая всего более подходила к общему положению всех епископов и к личному характеру каждого из них, и они подчинились один вслед за другим влиянию авторитета и примера. Их доходы были захвачены турками; сами они находились в руках латинов; у иного епископа все богатство состояло из трех облачений и из сорока дукатов, так что его денежные средства скоро совершенно истощались; их желание возвратиться домой ставило их в зависимость от венецианских кораблей и от папских подаяний, и они были так бедны, что уплата сумм, остававшихся в долгу за римским правительством, была бы принята ими за особую милость и могла повлиять на них как подкуп. Желание избавить Константинополь от угрожавшей ему опасности могло служить оправданием для осмотрительного и благочестивого лицемерия, а им сверх того внушали, что упорные еретики, которые будут противиться примирению восточной церкви с западной, будут покинуты в недружелюбной стране для того, чтоб сделаться жертвами мстительности или правосудия римского первосвященника. На первом частном собрании греков формула соглашения была одобрена двадцатью четырьмя членами и отвергнута двенадцатью; но пятеро хоругвеносцев Софийского собора, выдававших себя за представителей Патриарха, были устранены при помощи ссылки на старинные правила церковного благочиния, а их право на участие в подаче голосов было передано более податливым монахам, грамматикам и мирянам. Воля монарха создала притворное и раболепное единомыслие, и только два патриота осмелились выразить свои собственные чувства своих соотечественников. Брат императора Димитрий удалился в Венецию для того, чтоб не быть свидетелем соглашения, а Марк Эфесский, быть может, ошибочно принимавший внушения своей гордости за внушения совести, отказался от всякого общения с латинскими еретиками и объявил себя поборником и исповедником православного символа веры. В договор между двумя нациями было предложено внести несколько таких формул соглашения, которые могли бы удовлетворить латинов, не унижая греков; слова и частицы речи взвешивались до тех пор, пока богословские весы не склонились слегка на сторону Ватикана. Было решено (я должен просить от читателя особого внимания), что Святой Дух исходит от Отца и Сына, как из одного принципа и как из одной субстанции; что он исходит через Сына, так как одной с ним натуры и субстанции, и что он исходит от Отца и Сына одним дуновением (spiration) и произрождением. Менее трудно понять те статьи предварительного договора, в которых говорилось, что папа обязан уплатить все расходы возвратного путешествия греков, что он должен постоянно содержать две галеры и триста солдат для защиты Константинополя, что в константинопольский порт должны заходить все суда, занимавшиеся перевозкой пилигримов в Иерусалим, что всякий раз, как о том будет предъявлено требование, папа будет доставлять десять галер на один год или двадцать галер на полгода и что он будет энергически ходатайствовать перед европейскими монархами в случае, если бы императору понадобились сухопутные военные силы.

Один и тот же год и почти один и тот же день ознаменовались низложением Евгения на Базельском соборе и состоявшимся во Флоренции соединением греков с латинами. Первый из этих соборов (названный папою собранием демонов) заклеймил Евгения обвинениями в святокупстве, в клятвопреступлении, в тирании, в ереси и в расколеи объявил его неисправимым в своих пороках, недостойным никакого церковного титула и неспособным занимать какую-либо церковную должность. Второй собор чтил в лице Евгения истинного и святого Христова наместника, примирившего восточных католиков с западными после шестисотлетних раздоров и соединившего тех и других в одну паству под властью одного пастыря. Акт соглашения был подписан папою, императором, главными представителями обеих церквей и даже теми, кто, подобно Сиропулу, был лишен права подачи голоса. Для Востока и Запада было бы достаточно двух экземпляров договора; но Евгений потребовал, чтоб были составлены четыре достоверные и снабженные подписями копии, которые хранились бы как памятники одержанной им победы. В достопамятный день 6-го июля преемник св. Петра и преемник Константина воссели на своих тронах; обе нации собрались во Флорентинском соборе; их представители — кардинал Юлиан и архиепископ никейский Виссарион взошли на кафедру и, прочитав акт соединения — каждый на своем языке, — обнялись от имени и перед глазами своих собратьев среди выражений общего одобрения. Затем папа отслужил вместе со своим духовенством римскую обедню; символ веры был пропет с присовокуплением filioque; для одобрения со стороны греков служило плохим оправданием непонимание этого благозвучного, но невнятно произнесенного слова, а более добросовестные латины отказались публично совершать какие-либо византийские обряды. Впрочем, император и его духовенство несовершенно позабыли о национальной чести. Они подписали договор с тем словесным условием, что в их символе веры и в их церковных обрядах папы не будут пытаться делать какие-либо нововведения; они оставили безнаказанной и втайне уважали благородную непреклонность Марка Эфесского, а после смерти Патриарха отказались приступить к избранию его преемника иначе, как в Софийском соборе. При раздаче публичных и частных наград щедрый папа превзошел их ожидания и сделал более того, что обещал; греки возвратились домой прежней дорогой через Феррару и Венецию, но не с прежней пышностью и не с прежним высокомерием, а о том, как их приняли в Константинополе, будет идти речь в следующей главе. Успех этой первой попытки поощрил Евгения на возобновление таких же назидательных сцен, и депутаты от армян, от маронитов, от сирийских и египетских яковитов, от несториан и эфиопов были одни вслед за другими допущены к целованию ноги римского первосвященника и к удостоверению покорности и православия Востока. Эти восточные послы, о командировке которых ничего не знали те страны, за представителей которых они себя выдавали, распространили по всему Западу славу Евгения, и со всех сторон стали раздаваться искусственно вызванные жалобы на то, что одни швейцарские и савойские еретики препятствуют гармонии всего христианского мира. Энергия оппозиции ослабла от утомительной и бесплодной борьбы; члены Базельского собора мало помалу разъехались, а Феликс отказался от папской тиары и снова удалился в Рипалл, в свое прежнее благочестивое или приятное уединение. Общее согласие было восстановлено обоюдным забвением обид и вознаграждением за причиненный вред; все помыслы о реформации были отложены в сторону; папы стали по-прежнему пользоваться и злоупотреблять своею деспотическою властью над церковью, и спокойствие Рима уже с тех пор не нарушали споры о правильности папских выборов.

Поездки трех императоров не доставили им никаких мирских выгод и едва ли содействовали их спасению в той жизни, но они имели то благотворное последствие, что с греческою ученостью познакомилась Италия и что оттуда она распространилась между самыми отдаленными западными и северными народами. Несмотря на то что положение византийских подданных было крайне раболепное и бедственное, в их руках все еще хранился драгоценный ключ, который мог открывать доступ к оставшимся от древности сокровищам, — они все еще говорили на том благозвучном и богатом языке, который вкладывает душу в произведения человеческого ума и облекает в форму отвлеченные идеи философов. С тех пор как варвары проникли внутрь империи и даже внутрь столицы, они, конечно, извратили и внешнюю форму, и внутреннюю субстанцию национального языка, и пришлось составлять обширный толковый словарь для объяснения множества слов, заимствованных из языков арабского, турецкого, славонского, латинского и французского. Но более чистый греческий язык был в употреблении при дворе и в школьном преподавании, а его цветущее состояние описано и, быть может, разукрашено одним ученым итальянцем, который вследствие продолжительного пребывания в Константинополе и вследствие женитьбы на знатной гречанке перешел в греческое подданство. "Общеупотребительный язык, — говорит Филельф, — испортился в устах простого народа и подвергся искажениям в устах многочисленных иноземцев и торговцев, которые ежедневно толпами стекаются в столицу и смешиваются с ее населением. Произведения Аристотеля и Платона были так неясно и так бесцветно переведены на латинский язык последователями именно этой школы. Но мы придерживаемся тех греков, которые избегли этой заразы и которые одни достойны нашего подражания. В домашних беседах они до сих пор говорят на языке Аристофана и Эврипида, на языке афинских историков и философов, а слог их произведений еще более обработан и еще более правилен. Люди, состоящие при византийском дворе по своему происхождению или по своим должностям, сохраняют старинное изящество и чистоту языка без малейшей посторонней примеси, а природная грация этого языка всего более заметна среди знатных матрон, которые не имеют никаких сношений с иноземцами — и не только с одними иноземцами: ведь они живут в полном уединении и в их среду не проникают взоры даже их собственных соотечественников. Их редко можно встретить на городских улицах, так как они выходят из дому только в вечерние сумерки для посещения церквей и самых близких родственников. В этих случаях они выезжают верхом, закрываются вуалем и их обыкновенно сопровождают родственники, мужья или прислуга".

Среди греков многочисленное и богатое духовенство посвящало себя религиозным обязанностям; их монахи и епископы всегда отличались степенностью и строгостью нравов и не следовали примеру латинского духовенства, увлекавшегося не только мирскими целями и удовольствиями, но даже военными предприятиями. Истратив значительную долю своего времени и своих дарований на благочестие, на праздность и на церковные и монастырские раздоры, самые любознательные из них и самые честолюбивые принимались за изучение духовных и светских произведений, написанных на их родном языке. Духовенство руководило образованием юношества; школы философии и красноречия не закрывались вплоть до падения империи, и можно положительно утверждать, что внутри стен Константинополя хранилось более книг и знаний, чем сколько их было разбросано по обширным западным странам. Но мы уже ранее указывали на одно важное различие: греки или вовсе не двигались вперед, или делали попятные шаги, между тем как латины делали быстрые успехи. Народы воодушевлялись сознанием своей независимости и соревнованием и даже в узкой сфере итальянских государств было более многолюдства и предприимчивости, чем в суживавшихся пределах Византийской империи. В Европе низшие классы общества высвободились из-под ига феодального рабства, а приобретение свободы есть первый шаг к любознательности и к просвещению. Употребление латинского языка, хотя и в грубом извращении, поддерживалось суеверием; университеты на всем пространстве от Болоньи до Оксфорда посещались тысячами учащихся, а дурно руководимое рвение этих учащихся могло быть направлено на более благородные и более возвышенные занятия. При возрождении знаний Италия прежде всех сбросила свой саван, а поучения и пример красноречивого Петрарки могут основательно считаться предвестниками лучшей будущности. Изучение древних римских писателей и подражание им придали слогу чистоту и вызвали более благородные чувства и более основательные суждения, и ученики Цицерона и Виргилия стали с уважением и с любовью приближаться к святилищу, где хранились произведения тех греков, которые были наставниками этих писателей. При разграблении Константинополя французы и даже венецианцы относились с пренебрежением к произведениям Лизиппа и Гомера и уничтожили их; но памятники искусства могут быть уничтожены одним ударом, а бессмертные произведения ума могут быть вопроизведены пером в бесчисленных копиях; честолюбие Петрарки и его друзей заключалось именно в том, чтобы добывать такие копии и достигать понимания их содержания. Турецкое оружие, конечно, ускорило бегство Муз, и мы пугаемся при мысли, что греческие школы и библиотеки могли быть уничтожены, нежели Европа успела восстать от наводнившего ее варварства, и что семена знаний могли быть разбросаны по ветру, когда итальянская почва еще не была готова к их культуре.

Самые ученые из итальянцев пятнадцатого столетия сознавали и одобряли возрождение греческой литературы, находившейся в забвении в течении многих сот лет.

Однако и в Италии и по ту сторону Альпов было несколько замечательных ученых, отличавшихся в века невежества знанием греческого языка, а национальное тщеславие громко превозносило редкие примеры такой учености. Не вдаваясь в оценку их достоинств, мы должны заметить, что их ученость не имела никаких особых мотивов и не приносила никакой пользы, что им нетрудно было удовлетворять и самих себя, и своих еще более невежественных соотечественников, что у них было мало манускриптов, написанных на языке, которому они научились таким удивительным образом, и что этот язык не преподавался ни в одном из западных университетов. Только в одном уголке Италии от него уцелели некоторые остатки в том диалекте, на котором говорило местное население или, по меньшей мере, местное духовенство. Следы влияния колоний дорических и ионийских никогда не были совершенно изглажены; калабрийские церкви были долго привязаны к константинопольскому престолу, а монахи св. Василия продолжали свои ученые занятия на Афонской горе и в восточных школах. Калабрия была родиной того Варлаама, о котором нам уже прежде приходилось упоминать как о сектанте и посланнике; этот Варлаам прежде всех воскресил по той стороне Альп воспоминания о Гомере или, по меньшей мере, знакомство с произведениями греческого поэта.

По словам Петрарки и Боккачо, он был небольшого роста, хотя и был велик своей ученостью и своим гением, отличался проницательностью своего ума, хотя выражался медленно и с трудом. В течение многих столетий (как они уверяют) Греция не производила человека, который мог бы равняться с ним по историческим, грамматическим и философским познаниям, и его личные достоинства прославлены аттестациями константинопольских монархов и ученых. Одна из таких аттестаций дошла до нас, где, оказывавший покровительство его противникам, император Кантакузин был вынужден сознаться, что этому глубокомысленному и прозорливому логику были хорошо знакомы произведения Евклида, Аристотеля и Платона. При авиньонском дворе он вступил в близкую связь с первым из латинских ученых Петраркой, а главным мотивом их литературных сношений было обоюдное желание учиться. Тосканец принялся за изучение греческого языка с пылкой любознательностью и с усидчивым прилежанием и после борьбы с сухими и трудными основными правилами языка стал мало-помалу понимать красоты поэтов и философов, умы которых были сродны с его собственным; но он недолго пользовался обществом и уроками этого полезного помощника: Варлаам отказался от своего бесплодного звания посла и по возвращении в Грецию раздражил толпы фанатических монахов, попытавшись заменить светом разума тот свет, который они искали в своем пупке. После трехлетней разлуки два друга снова встретились при неапольском дворе, но великодушный ученик отказался от этого удобного случая усовершенствоваться в греческом языке, доставив Варлааму своими рекомендациями маленькое епископство на его родине, в Калабрии. Петрарку отвлекали от изучения иностранного языка его разнообразные занятия, любовь и дружба, переписка с разными лицами и частые путешествия, лавры, которые он пожинал в Риме, и его тщательно обработанные сочинения в прозе и в стихах, а по мере того как он старел, знание греческого языка становилось не столько предметом его надежд, сколько предметом его желаний. Когда ему было около пятидесяти лет, один византийский посол, принадлежавший к числу его друзей и владевший обоими языками, подарил ему экземпляр произведений Гомера; в ответе Петрарки сказались и его красноречие, и его признательность, и его сожаления. Расхвалив великодушие дарителя и достоинства подарка, в его глазах более драгоценного, чем золото и рубины, он продолжает так: "Присылая мне подлинный и оригинальный экземпляр произведений божественного поэта, этого источника всякой изобретательности, вы сделали мне такой подарок, который достоин и вас самих, и меня; вы этим исполнили и ваше обещание, и мои желания. Но ваша щедрость не может удовлетворять меня вполне; вы должны бы были подарить мне вместе с произведениями Гомера и вас самих, то есть того, кто мог бы водить меня по этим полям света и мог бы раскрыть перед моими удивленными глазами все, что есть чудесного в "Иллиаде" и в "Одиссее". Но увы! Гомер для меня нем или я для него глух, и я не в состоянии наслаждаться красотой, которая находится в моем обладании. Я поместил его рядом с Платоном, царя поэтов рядом с царем философов, и горжусь, смотря на таких знаменитых гостей. Я уже приобрел все, что было переведено из их бессмертных произведений на латинский язык, но хотя я и не могу извлекать никакой для себя пользы из того, что эти почтенные греки представляются мне в своих национальных костюмах, я все-таки нахожу в этом удовольствие. Я с наслаждением смотрю на Гомера, и всякий раз, как беру в руки безмолвный том его произведений, я со вздохом восклицаю: великий бард! с каким удовольствием я стал бы внимать твоим песнопениям, если бы смерть одного друга и прискорбное отсутствие другого не притупляли моего слуха! Впрочем, я еще не теряю всякой надежды: пример Катона служит для меня утешением и поощрением, так как Катон познакомился с греческой литературой только в последнем периоде своей жизни.

Знание, которого тщетно старался достигнуть Петрарка, было приобретено его другом, творцом тосканской прозы Боккаччо благодаря счастливому стечению обстоятельств и трудолюбию. Этот популярный писатель, обязанный своею репутацией сборнику забавных и любовных рассказов — "Декамерону", имеет более основательное право на ту заслугу, что в Италии было восстановлено изучение греческого языка. Один из учеников Варлаама по имени Лев или Леонтий Пилат, отправлявшийся в 1360 году в Авиньон, был задержан на пути советами и гостеприимством Боккаччо, который поместил этого чужеземца в своем доме, выхлопотал для него у Флорентийской республики ежегодную пенсию и посвятил часы своего досуга занятиям с этим первым преподавателем греческого языка в западных европейских странах. Внешность Льва могла бы оттолкнуть самого ревностного ученика: он носил плащ философа, походивший на плащ нищего; его наружность была отвратительна; его лицо было покрыто черными волосами; он носил длинную бороду, которую никогда не расчесывал; его обхождение было грубо; характер у него был мрачный и непостоянный, а своей манере выражаться он не придавал привлекательности ни красотой, ни даже ясностью латинских оборотов речи. Но в его уме хранился богатый запас греческой эрудиции. Он был одинаково хорошо знаком с историей Греции и с ее баснословными преданиями, с ее философией и с ее грамматикой и объяснял поэмы Гомера в флорентийских школах. По его указаниям Боккаччо сделал тот буквальный перевод прозой "Иллиады" и "Одиссеи", который удовлетворил любознательность его друга Петрарки и который в следующем столетии, быть может, служил тайным руководством для латинского перевода Лоренцо Валлы. Из рассказов Льва тот же Боккаччо собрал материалы для своего трактата о происхождении языческих богов, который считался в то время продуктом необычайной учености и который был усеян описаниями греческих нравов и цитатами из греческих писателей с целью вызвать удивление и похвалы со стороны самых невежественных читателей. Первые шаги на пути к просвещению всегда бывают медленны и трудны: во всей Италии нельзя было насчитать более десяти почитателей Гомера, а к этому списку не могли прибавить ни одного имени ни Рим, ни Венеция, ни Неаполь. Но число учащихся, без сомнения, увеличиось бы, и они стали бы делать более быстрые успехи, если бы неусидчивый Лев не отказался, по прошествии трех лет, от своего почетного и доходного места. При проезде через Падую он остановился на короткое время у Петрарки, который восхищался его ученостью, но был основательно возмущен его мрачным и неуживчивым нравом. Недовольный всеми столько же, сколько самим собой, Лев не умел ценить того, что имел, и переносился воображением к отсутствующим лицам и предметам. В Италии он был фессалийцем, в Греции — калабрийским уроженцем; среди латинов он обнаруживал пренебрежение к их языку, религии и нравам, а лишь только прибыл в Константинополь, стал вздыхать о богатой Венеции и о роскошной Флоренции. Его итальянские друзья оставались глухи к его докучливым просьбам; расчитывая на их любознательность и снисходительность, он вторично пустился в путь, но при входе в Адриатическое море его корабль был настигнут бурей и несчастный профессор был поражен молнией в то время, как, подобно Улиссу, привязал себя к мачте. Человеколюбивый Петрарка пролил слезу при известии об этом несчастии, но он более всего озаботился розысками, нельзя ли спасти из рук матросов какой-нибудь экземпляр произведений Эврипида или Софокла.

Но слабые зачатки греческой учености, которые старался развивать Петрарка и которые насадил Боккаччо, скоро рассеялись по ветру и исчезли. Следующее поколение довольствовалось на время тем, что старалось усовершенствовать латинское красноречие, а новое неугасаемое пламя снова зажглось в Италии не прежде конца четырнадцатого столетия. Прежде чем предпринимать свою поездку на Запад, император Мануил попытался возбудить сострадание в западных монархах через посредство своих послов и ораторов. Между этими послами самым выдающимся или самым ученым был Мануил Хризолор; это был человек знатного происхождения, а его римские предки, как полагают, переселились вслед за Константином Великим в новую столицу. После посещения дворов французского и английского, где он добился кое-каких денежных вспомоществований и еще более щедрых обещаний, он был приглашен на должность профессора, а честь этого вторичного приглашения и на этот раз принадлежала Флоренции. Благодаря своему знакомству не только с греческим языком, но также и с латинским Хризолор был признан достойным пенсии и превзошел ожидания республики. Его школу посещала масса учеников всякого звания и всех возрастов, а один из этих учеников изложил в своей "Всеобщей истории" причины своей любознательности и своих успехов. "В то время, — говорит Леонардо Аретино — я занимался изучением юриспруденции; но мое сердце пылало любовью к литературе, и я стал иногда заниматься изучением логики и риторики. По прибытии Мануила я находился в нерешительности, не следует ли мне отказаться от изучения юриспруденции или же следует отказаться от преставлявшегося редкого случая познакомиться с греческой литературой; с пылкостью юноши я так рассуждал с самим собою: неужели ты откажешься от своего призвания и от твоей фортуны? Неужели ты не захочешь близко познакомиться с Гомером, Платоном и Демосфеном — с теми поэтами, философами и ораторами, о которых рассказывают такие чудеса и которые считались во все века великими наставниками человечества? В наших университетах всегда найдется достаточный запас профессоров и ученых по части юриспруденции; но если мы выпустим из наших рук знатока греческого языка, и такого замечательного знатока, мы никогда не будем в состоянии кем-либо заменить его. Эти доводы окончательно убедили меня, и я перешел к Хризолору, а мое рвение было так пылко, что уроки, которые были предметом моих дневных занятий, были постоянно предметом моих ночных сновидений". В то же самое время и в том же городе объяснял латинских классиков домашний воспитанник Петрарки Иоанн Равеннский; в этой двойной школе воспитались те итальянцы, которые прославили свой век и свое отечество, и Флоренция сделалась плодовитым рассадником греческой и римской учености. Прибытие императора вызвало Хризолора из школы ко двору; но он впоследствии преподавал в Павии и в Риме с прежним усердием и вызывал такое же, как прежде, общее одобрение. Остальные лет пятнадцать своей жизни он провел частью в Италии, частью в Константинополе, то исполняя обязанности посла, то занимаясь преподаванием. Благородно посвящая свое время на распространение просвещения среди чужеземной нации, грамматик не забывал и более священных обязанностей по отношению к своему монарху и к своему отечеству, и Эмануил Хризолор кончил жизнь в Констанце, куда был послан императором с официальным поручением к членам собора.

По его примеру Италию знакомили с греческой литературой многочисленные эмигранты, нуждавшиеся в средствах существования и если не принадлежавшие к разряду ученых, то, по меньшей мере, хорошо знавшие греческий язык. Жители Фессалоники и Константинополя, покидавшие свою родину из страха, который наводили турки, или из желания избавиться от турецкого ига находили убежище в свободной стране среди любознательного и богатого итальянского населения. Собор познакомил Флоренцию со светилами греческой церкви и с оракулами Платоновской философии, а соглашавшимся на соединение двух церквей выходцам приписывалась та двойная заслуга, что они отказывались от своего отечества не только для пользы христианства, но и для пользы католицизма. Патриот, который жертвует своей партией и своей совестью из расчета на личные выгоды, все-таки может обладать семейными и общественными добродетелями; вдали от своей родины он не слышит оскорбительных названий раба и вероотступника, а уважение, которое он приобретает среди своих новых единомышленников, восстанавливает его личное достоинство в его собственных глазах. За свою благоразумную податливость Виссарион был награжден кардинальским достоинством; он поселился в Италии на постоянное жительство; этого греческого кардинала и номинального Константинопольского Патриарха там чтили как главу и протектора его нации; свои дарования он употреблял в дело в качестве легата в Болонье, в Венеции, в Германии и во Франции и даже едва не был выбран конклавом на кафедру св. Петра. Его высокое церковное звание придавало особый блеск его литературным заслугам и трудам; его дворец был вместе с тем и школой; всякий раз, как кардинал появлялся в Ватикане, его сопровождала многочисленная свита из греческих и латинских ученых, которые и сами знали себе цену, и пользовались общим уважением и произведения которых покрыты в настоящее время пылью, а в свое время были и популярны, и полезны. Я не буду перечислять всех тех, кто содействовал в пятнадцатом столетии восстановлению знакомства с греческой литературой, и считаю достаточным с признательностью назвать имена Феодора Газы, Георгия Трапезундского, Иоанна Аргиропула и Димитрия Халкокондила, преподававших свой национальный язык в школах Флоренции и Рима. Их труды ни в чем не уступали трудам Виссариона, в лице которого они чтили кардинальское достоинство и счастливая судьба которого была предметом их тайной зависти. Но эти грамматики вели скромный и уединенный образ жизни; они уклонились от прибыльной церковной карьеры, их одежда и нравы отдаляли их от светского общества, а так как они довольствовались заслугами ученых, то им приходилось довольствоваться и наградами за такие заслуги. Только Иоанн Ласкарис имел право на исключение из этого общего правила. Его красноречие, благовоспитанность и происхождение от императорского дома расположили к нему французских монархов, и ему нередко поручали заниматься в одном и том же городе и преподаванием и ведением политических переговоров. И по обязанности и из личных интересов эти ученые занимались изучением латинского языка, а некоторые из них достигли того, что могли говорить и писать на чужеземном языке плавно и изящно. Но они никогда не могли отстать от закоренелой привычки гордиться своим отечеством; предметом их похвал или, по меньшей мере, их уважения были только их национальные писатели, которым они были обязаны и своей славой, и своими средствами существования, и они иногда выражали свое презрение к латинским писателям в непристойных рецензиях или сатирах, в которых нападали на поэтические произведения Вергилия и на риторику Туллия. Эти преподаватели были обязаны своим положением тому, что свободно говорили на живом языке, а их первые ученики не были способны заметить, в какой мере они уклонились не только от теоретических познаний, но и от практических приемов своих предков. Введенное ими неправильное произношение было изгнано из школ здравым смыслом следующего поколения. Они не понимали значения греческих ударений, и те музыкальные звуки, которые были в аттических устах и для аттического слуха тайной причиной гармонии, были в их глазах точно так же, как и в наших собственных, не более как безмолвными и лишенными всякого смысла знаками, излишними в прозе и стеснительными в стихах. Их грамматические познания были основательны; они объяснили своим ученикам содержание драгоценных отрывков Аполлония и Геродиана, а их трактаты о синтаксисе и этимологии хотя и лишены философского направления, но до сих пор полезны для тех, кто изучает греческий язык. Во время раззорения византийских библиотек каждый беглец хватался за какую-нибудь частичку сокровища, за какой-нибудь экземпляр старых сочинений, который иначе мог бы совершенно пропасть; они снимали с этих экземпляров многочисленные копии руками трудолюбивых переписчиков, иногда отличавшихся изяществом своего почерка, а самый текст они исправляли, объясняя его или своими собственными комментариями, или комментариями более старых схолиастов. Латинский мир познакомился не с духом греческих классиков, а с буквальным смыслом их произведений; красоты слога исчезают в переводе; но Феодор Газа благоразумно выбирал самые солидные произведения Аристотеля и Феофраста, в которых излагалась натуральная история животных и растений и которые послужили обильным источником основательных опытных знаний.

Но за неуловимыми метафизическими призраками все гонялись еще с большею любознательностью и с большим рвением. После долгого забвения гений Платона ожил в Италии благодаря одному почтенному греку,преподававшему в доме Козьмы Медичи. Эта изящная философия могла принести некоторую пользу в такое время, когда Флорентийский собор был погружен в богословские споры; слог Платона представляет самый чистый образчик аттического языка, а его возвышенные мысли иногда отличаются тоном фамильярной беседы, иногда окрашены в самые роскошные цвета поэзии и красноречия. Платоновы диалоги представляют драматическую картину жизни и смерти мудреца, а всякий раз, как он спускается с облаков, его система нравственности внушает любовь к истине, к отечеству и к человеческому роду. Сократ внушал своими правилами и своим примером склонность к сомнениям и к свободе исследований, а энтузиазм последователей Платона, слепо преклонявшихся перед мечтами и заблуждениями своего божественного учителя, мог служить поправкой для сухого догматического метода перипатетиков. Достоинства Платона и Аристотеля до такой степени равны и вместе с тем противоположны, что их взвешивание может служить предметом бесконечных споров; но из столкновения двух противоположных рабств может возникнуть искра свободы. Новейшие греки разделились на эти две секты и сражались под знаменами своих вождей не столько с искусством, сколько с яростью, а выходцы перенесли поле битвы из Константинополя в Рим. Но этот философский спор скоро превратился в личную вражду между грамматиками, а Виссарион хотя и был приверженцем Платона, поддерживал национальную честь, вмешиваясь в борьбу с советами и с авторитетом посредника. В садах Медичи академическая доктрина привлекала к себе людей образованных и ученых; но это философское общество скоро разбрелось в разные стороны, и если произведения аттического мудреца еще читались кем-нибудь в домашнем уединении, зато более могущественный Стагирит по-прежнему был оракулом церкви и школы.

Я беспристрастно описал литературные заслуги греков, но следует сознаться, что латины не уступали им в рвении и даже превосходили их. Италия была разделена на несколько независимых государств, а честолюбие итальянских монархов и итальянских республик сказывалось в ту пору в том, что они старались превзойти одни других в поощрении литературных занятий и в наградах, которыми они осыпали ученых. Слава Николая Пятогобыла ниже его заслуг. Из плебейского звания он возвысился до папского престола благодаря своим добродетелям и своей учености; в нем личный характер человека всегда брал верх над тем, что могли ему внушать папские интересы, и он сам заострил то оружие, которое было вскоре направлено на римскую церковь. Он был в дружбе с самыми учеными людьми своего времени и сделался их покровителем, а его нрав был такой кроткий, что происшедшая в его положении перемена почти вовсе не была заметна ни для других, ни для него самого. Когда он просил принять от него какой-нибудь щедрый дар, он предлагал этот дар не как мерило заслуг, а как доказательство его благосклонности; если же какой-нибудь скромный труженик не решался воспользоваться такой милостью, знавший сам себе цену, папа говорил ему: "Примите это, ведь не всегда найдете другого Николая". Влиянию папской власти подчинялось все христианство, и папа пользовался этим влиянием для приобретения не бенефиций, а книг. Он разыскивал покрытые пылью манускрипты древних писателей и в развалинах византийских библиотек, и в самых малоизвестных германских и британских монастырях, а когда нельзя было добыть оригиналов, ему списывались и пересылались верные копии. Ватикан, издавна бывший хранилищем продуктов суеверия и подлога, булл и легенд, стал ежедневно наполняться более ценными запасами, и в этом отношении Николай был так деятелен, что в свое восьмилетнее церствование составил библиотеку из пяти тысяч томов. Его щедрости латинский мир был обязан переводами сочинений Ксенофонта, Диодора, Полибия, Фукидида, Геродота и Аппиана, "Географии" Страбона, "Илиады", самых ценных произведений Платона и Аристотеля, Птолемея и Феофраста и отцов греческой церкви. Примеру римского первосвященника следовал тот флорентийский торговец, который управлял республикой без всяких военных сил и без всякого титула. Козьма Медичи был родоначальником целого ряда монархов, которых имена и время царствования тесно связаны с возрождением знаний; его влияние возросло до того, что доставило ему всемирную известность; свои богатства он посвящал на пользу человечества; он вел сношения и с Каиром, и с Лондоном, и ему нередко доставляли на одном и том же корабле и индийские пряности, и греческие книги. Благодаря своему гению и своему образованию его внук Лоренцо сделался не только покровителем тех, кто подвизался на литературном поприще, но также их судьей и конкурентом. В его дворце признавалось право нищеты на пособие и право заслуг на награду; часы досуга он с наслаждением проводил в Платоновской Академии; он поощрял соревнование Димитрия Халкокондила и Анджело Полициано, а его ревностный миссионер Иоанн Ласкарис возвратился из своей поездки на Восток с сокровищем из двухсот манускриптов, из которых восемьдесят были до того времени неизвестны европейским библиотекам. Остальная Италия воодушевлялась такими же влечениями, а успехи этой нации на пути к просвещению вознаградили ее правителей за их щедрость. Собственная литература латинов осталась их исключительным достоянием, но эти ученики греков скоро сделались способными передавать другим и усовершенствовать полученные ими уроки. После непродолжительного наплыва иноземных наставников прибытие греческих переселенцев прекратилось; но язык, на котором говорили в Константинополе, уже проник по ту сторону Альп, и уроженцы французские, германские и английские стали распространять на своей родине то священное пламя, которое вынесли из школ флорентийских и римских. В произведениях ума, точно так же как и в произведениях почвы, предприимчивость и искусство ценнее даров природы: греческие писатели, преданные забвению на берегах Илисса, прославлялись на берегах Эльбы и Темзы, а Виссарион и Газа могли позавидовать научному превосходству варваров — точности Будея, вкусу Эразма, плодовитости Стефенса, учености Скалигера и прозорливости Рейске или Бентлея. Изобретение книгопечатания случайно доставило перевес латинам; но это полезное изобретение было употреблено Альдом и его бесчисленными преемниками на то, чтоб увековечивать и размножать произведения древних писателей. Вывезенный из Греции одиночный манускрипт воспроизводился в десяти тысячах экземпляров, и каждый из этих экземпляров был красивее подлинника. В этой форме произведения Гомера и Платона были бы более приятны даже для их авторов, а те ученые, которые объясняли смысл этих произведений, должны уступить пальму первенства трудам наших западных издателей.

До возрождения классической литературы европейские варвары были погружены в невежество и говорили на таких языках, которые носили на себе отпечаток их грубых нравов и бедности. Для тех из них, которые познакомились с более изящными языками Рима и Греции, открылся новый мир света и знаний; они вошли в общение со свободными и образованными древними народами и стали фамильярно беседовать с теми бессмертными людьми, которые выражались высоким языком красноречия и здравого смысла. Сношения такого рода должны были изощрять вкус и возвышать умы новейших народов; однако, судя по первым последствиям, можно бы было подумать, что изучение древних писателей не придало человеческому уму крыльев, а скорей наложило на него оковы. Как ни достойна похвалы склонность к подражанию, она носит на себе отпечаток раболепия, и первые ученики греков и римлян походили на колонию иноземцев, не имевшую ничего общего с характером своего времени и своей страны. Подробное и тщательное изучение самой отдаленной древности могло содействовать улучшению тогдашнего положения общества, но критики и метафизики сделались рабами Аристотеля; поэты, историки и ораторы гордились тем, что могли повторять мысли и выражения времен Августа; произведения природы наблюдались глазами Плиния и Феофраста, а некоторые приверженцы язычества стали втайне поклоняться богам Гомера и Платона. Итальянцы были подавлены могуществом и многочисленностью своих прежних союзников; в течение ста лет после смерти Петрарки и Боккаччо появилось множество латинских подражателей, произведения которых покоятся на полках наших библиотек; однако не легко бы было отыскать в этом ученом веке какое-нибудь замечательное научное открытие или какое-нибудь произведение фантазии или красноречия, написанное на общеупотребительном местном языке. Но лишь только почва глубоко пропиталась небесной росой, на ней стала быстро появляться новая жизнь; новые языки усовершенствовались; классики афинские и римские распространили изящный вкус и вызывали благородное соревнование: сначала в Италии, а потом во Франции и в Англии вслед за приятным господством поэзии и вымысла распространился свет умозрительной и опытной философии. Гению дается то, что достигается другими лишь в период умственной зрелости; но при воспитании целого народа, точно так же как и при воспитании одного человека, необходимо развить его память для того, чтоб он был в состоянии употреблять в дело все силы своего ума и своей фантазии, и никакой артист не достигнет одного уровня со своими предшественниками или не превзойдет их, пока не научится подражать им.

ГЛАВА LXVII
 Раскол между греками и латинами. — Царствование и характер Мурада Второго. — Крестовый поход венгерского короля Владислава. — Его поражение и смерть. — Янош Хуньяди. — Скандербег. — Последний восточный император Константин Палеолог. 1421-1552 г.г.

Один красноречивый грек, бывший прародителем итальянских школ, сопоставлял и прославлял сравнительные достоинства Рима и Константинополя. Внешний вид древней столицы, которая была жилищем его предков, превзошел все ожидания Эмануила Хризолора, который с тех пор перестал порицать одного древнего софиста за его восклицание, что Рим был местом жительства не людей, а богов. Те боги и те люди уже задолго перед тем исчезли; но в глазах просвещенного энтузиаста величие римских развалин воспроизводило прежнее величие города. Памятники консулов и цезарей, мучеников и апостолов со всех сторон привлекали к себе внимание философа и христианина, и он признавал, что военному могуществу и религии Рима было предназначено во все века владычествовать над землей. Между тем как Хризолор восхищался почтенною красотой матери, он не забывал самой красивой из ее дочерей, ее царственной колонии, которая была его родиной, и этот византийский патриот с жаром и основательно восхвалял как природные преимущества Константинополя, так и менее долговечные памятники могущества и искусства, которыми этот город был украшен или в ту пору, или в былые времена. Но совершенства копии (как он скромно замечает) делают честь оригиналу, и родители радуются, когда дети равняются с ними или даже превосходят их своими достоинствами. "Константинополь, — говорит оратор, — занимает господствующее положение между Европой и Азией, между архипелагом и Эвксинским Понтом. Он служит соединительным пунктом для двух морей и двух континентов на общую пользу всех народов и может по своему произволу запирать или открывать ворота, через которые ведется торговля. Его гавань, окруженная со всех сторон морем и континентом, самая безопасная и самая обширная в мире. Константинопольские городские стены и ворота можно сравнить с вавилонскими; город окружен многочисленными башнями; каждая башня представляет прочно построенное и высокое здание, а второй городской стены или внешних укреплений было бы достаточно для защиты и для достоинства обыкновенной столицы. В окружающие город рвы можно впускать широкие и быстрые потоки воды, и этот искусственный остров может быть, подобно Афинам, со всех сторон окружен то твердою землей, то водой". Он указывает две причины, сильно и естественно содействовавшие совершенству постройки Нового Рима. Основатель города царствовал над самыми знаменитыми во всем мире народами и для исполнения своих замыслов пользовался как могуществом римлян, так и искусствами, и научными познаниями греков. Другие города были обязаны своим великолепием случайности и времени; к тому что в них есть хорошего всегда примешивается что-нибудь неуклюжее и безобразное, а их жители из нежелания покидать место своего рождения неспособны исправлять ни ошибок своих предков, ни первоначальных неудобств, зависящих от географического положения или от климата. Но проект постройки Константинополя был задуман и приведен в исполнение одним человеком, а первоначальный план был усовершенствован покорным рвением подданных и преемников первого константинопольского монарха. На соседних островах находились неистощимые запасы мрамора; но все другие строительные материалы привозились с самых отдаленных берегов Европы и Азии, а размеры публичных и частных зданий, дворцов, церквей, водопроводов, водохранилищ, портиков, колонн, бань и ипподромов соответствовали величию столицы Востока. Избыток богатства разлился вдоль европейских и азиатских берегов, так что окрестности Византии, вплоть до Эвксинского Понта, Геллеспонта и длинной стены, походили на многолюдные предместья и на непрерывный ряд садов. В этой привлекательной картине искусно смешивались прошлое с настоящим, времена благосостояния с временами упадка; но из уст оратора вырывается прискорбное сознание, что его несчастное отечество было лишь тенью и гробницей своего прежнего великолепия. Произведения древних ваятелей были изуродованы или религиозным рвением христиан, или неистовством варваров; самые великолепные здания были разрушены, а мраморы паросские и нумидийские жглись на известь или употреблялись взамен самого грубого материала. От многих статуй ничего не осталось кроме пьедесталов; о размерах иных колонн можно было судить только по величине их разбитых капителей; развалины императорских гробниц были разбросаны по земле; бури и землетрясения ускоряли разрушительную работу времени, а народные предания украшали порожние места баснословными монументами из золота и серебра. Впрочем, между этими диковинами, существовавшими только в воспоминании или в воображении, оратор отличает колонну из порфира, колонну и колоссальную статую Юстиниана и храм, а в особенности купол св. Софии, о которых считает уместным упомянуть после всего, потому что их нельзя описать соответственно с их достоинствами и потому что после них уже все показалось бы недостойным упоминания. Но он забывает, что за сто лет перед тем благовременная заботливость Андроника Старшего спасла от окончательного разрушения и колоссальную статую, и храм. Через тридцать лет после того как император укрепил здание Софийского собора двумя новыми устоями или пирамидами, восточная часть купола внезапно обрушилась и погребла под своими развалинами и иконы, и алтари, и святилище. Впрочем, следы этого несчастья были скоро заглажены: место было очищено от мусора неустанными усилиями людей всех званий и всех возрастов, и греки употребили жалкие остатки своих богатств и своей прежней предприимчивости на восстановление самого великолепного и самого почтенного из восточных храмов.

Последние надежды разрушевшегося города и разрушевшейся империи возлагались на сердечное согласие между матерью и дочерью, на материнскую нежность Рима и на дочернюю покорность Константинополя. На Флорентийском соборе греки и латины и обнимались, и подписывались, и обменивались обещаниями; но эти выражения дружбы были притворны и бесплодны, и все химерическое здание унии скоро исчезло как сон. Император и его прелаты возвратились домой на венецианских галерах; но в то время как они приставали к Морее и к островам Корфу и Лесбосу, подданные латинов жаловались на то, что воображаемая уния сделается орудием для угнетений. Лишь только император высадился на византийский берег, его встречали или, верней, осыпали выражениями неудовольствия, в которых сказывалось религиозное рвение. Во время его отсутствия, продолжавшегося более двух лет, столица была лишена своих светских и духовных правителей; фанатизм усилился среди анархии; самые свирепые монахи стали владычествовать над совестью женщин и ханжей, и ненависть к латинам сделалась главным принципом жизни и религии. Перед своим отъездом в Италию император обещал своим подданным скорую и могущественную помощь, а полагавшееся на свое православие и на свою ученость духовенство обещало им и своей пастве легкую победу над ослепленными западными пастырями. Двойное разочарование вывело греков из терпения; в подписавшихся под унией прелатах заговорила совесть; минута соблазна миновала, а милостивое расположение императора и папы не могло вознаградить их за то, чем им угрожало общее негодование. Вместо того чтоб оправдывать свое поведение, они стали оплакивать свое малодушие, выражать свое раскаяние и взывать к милосердию Бога и своих единоверцев. Когда их спрашивали тоном укора, какие же имел итальянский собор последствия или какую принес он пользу, они отвечали со вздохами и со слезами: "Увы! мы создали новую религию; мы променяли благочестие на нечестие; мы отказались от чистоты жертвоприношений — мы сделались азимитами". (Азимитами называли тех, кто употреблял при св. причащении пресный хлеб, и я вынужден взять назад или видоизменить похвалы, с которыми отзывался о возрождавшейся в то время философии.) "Увы! мы не устояли против материальной нужды, против обмана и против надежд и опасений здешней временной жизни. Следовало бы отрезать ту руку, которая подписалась под унией, и вырвать тот язык, который произнес латинский символ веры". Лучшими доказательствами их раскаяния было их усилившееся рвение к исполнению самых мелочных обрядов и к проповедыванию самых непонятных доктрин и их безусловное отдаление от всех (не исключая и императора), кто сколько-нибудь дорожил своею честью и здравым смыслом. После смерти Патриарха Иосифа архиепископы Гераклей и Трапезунда имели смелость отказаться от открывшейся вакансии, а кардинал Виссарион предпочел свое выгодное и комфортабельное убежище в Ватикане. Император и преданное ему духовенство поневоле остановили свой выбор на Митрофане Кизикском; он был посвящен в звание Патриарха в Софийском соборе, но храм оставался пустым. Церковные хоругвеносцы отказались от исполнения своих обязанностей; зараза проникла из города в деревни, и Митрофан безуспешно громил церковными карами народ, впавший в раскол. Взоры греков обратились на защитника своего отечества, Марка Эфесского, и этот святой мученик был вознагражден за свои страдания общими выражениями похвал и одобрения. Его пример и его сочинения распространили пламя религиозной вражды; он скоро изнемог под бременем лет и недугов; но "Евангелие" Марка не дышало человеколюбием, и он потребовал перед смертью, чтоб никто из приверженцев Рима не присутствовал на его погребении и не смел молиться о спасении его души.

Раскол не ограничился узкими пределами Византийской империи. Патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский, не боявшиеся под владычеством мамелюков за свою личную безопасность, созвали многочисленный собор, отказались от тех, кто был их представителем на соборах в Ферраре и во Флоренции, осудили символ веры и собор латинов и пригрозили константинопольскому императору строгим приговором восточной церкви. Между последователями греческого вероисповедания русские были самыми могущественными, самыми невежественными и самыми суеверными. Их первосвятитель кардинал Исидор поспешил из Флоренции в Москву, для того чтоб подчинить независимую нацию римскому игу. Но русские епископы получили свое образование на Афонской горе, а монарх и народ держались богословских понятий своего духовенства. Они были скандализированы титулом, пышностью и латинским крестом папского легата — друга тех нечестивых людей, которые брили свои бороды и совершали богослужение с перчатками на руках и с кольцами на пальцах; Исидор был осужден собором; его заключили в монастыре, и этот кардинал с величайшим трудом спасся из рук свирепого и фанатического народа. Русские отказали в пропуске римским миссионерам, намеревавшимся обращать в христианство живших по ту сторону Танаиса (Дона) язычников, а их отказ был основан на убеждении, что идолопоклонство менее преступно, чем раскол. Они извиняли богемцам их заблуждения ради их отвращения к папе, и греческое духовенство отправило к этим кровожадным энтузиастам депутацию из желания снискать их дружбу. Между тем как Евгений гордился соглашением с греками и их обращением в православие, у него вовсе не было приверженцев вне городских стен Константинополя или, вернее, вне константинопольского дворца. Рвение Палеолога было возбуждено личными интересами; оно скоро охладело от встреченного им сопротивления; попытка силою изменитиь национальную религию угрожала опасностью и его жизни, и его короне, а благочестивые мятежники, конечно, нашли бы защитников и вне государства и внутри его. Его брат Димитрий, хранивший в Италии благоразумное молчание, которое сделало его популярным, был готов обнажить свой меч на защиту религии, а турецкий султан Мурад был и недоволен, и встревожен кажущимся примирением греков с латинами.

"Султан Мурад, или Амурат, жил сорок девять лет, а царствовал тридцать лет, шесть месяцев и восемь дней. Он был монарх справедливый и храбрый, с высокой душой, терпеливый в трудах, ученый, снисходительный, религиозный и милосердый; он любил и поощрял как ученые занятия, так и всех тех, кто отличался в какой-нибудь сфере научных познаний; он был добрым императором и великим полководцем. Никто не одерживал более многочисленных или более решительных побед, чем Мурад; только Белград устоял против его нападений. В его царствование солдаты всегда были победоносны, а граждане — богаты и спокойны. Когда он завоевывал какую-нибудь страну, его первой заботой была постройка мечетей и каравансараев, госпиталей и училищ. Он ежегодно давал по тысяче золотых монет потомкам пророка и отсылал по две с половиной тысячи благочестивым людям, жившим в Мекке, в Медине и в Иерусалиме". Эта характеристика выписана из произведений историка Оттоманской империи; но похвалы раболепных и суеверных людей нередко расточались самым отвратительным тиранам, а добродетели султанов нередко оказывались пороками, самыми полезными для них самих или самыми приятными для их подданных. Народ, незнакомый с равною для всех пользой свободы и владычества законов, может быть ослеплен выходками самодержавной власти; жестокосердие деспота он может принять за правосудие, расточительность — за щедрость, а упорство — за твердость характера. Под владычеством того, кто может отвергать самые основательные оправдания, можно считать возможными почти всякие выражения покорности, и преступник должен дрожать от страха там, где невинность не всегда находит для себя защиту. Спокойствие народа и дисциплина войск поддерживались непрерывными войнами; война была ремеслом янычаров, а те из них, которые оставались в живых и участвовали в дележе добычи, превозносили благородное честолюбие своего монарха. Распространение истинной религии было обязанностью правоверного мусульманина; неверующие были его врагами и врагами пророка, а палаш был в руках турок единственным орудием для обращения в их веру. Впрочем, о справедливости и воздержанности Мурада свидетельствует его поведение; в этом отношении ему отдавали справедливость даже христиане, считавшие его благополучное царствование и его спокойную смерть за награду его редких личных достоинств. Находясь в полном цвете лет и на вершине военного могущества, он редко предпринимал войны, не будучи к тому вынужден какими-нибудь основательными мотивами или серьезными оскорблениями; изъявление покорности обезоруживало победоносного султана, а в том, что касается мирных договоров, его слово было ненарушимо и свято. Нападающими обыкновенно были венгры; его раздражило восстание Скандербега, и оттоманский монарх два раза побеждал и два раза миловал вероломного карманца. Перед его вторжением в Морею деспот завладел врасплох Фивами; завладев Фессалоникой, внук Баязида отнял у венецианцев город, приобретенный ими незадолго перед тем покупкой, а после первой осады Константинополя султан не пытался положить конец существованию Византийской империи, несмотря ни на бедственное положение Палеолога, ни на его отсутствие, ни на полученные от него обиды.

Но самою поразительною чертою в жизни и в характере Мурада было его двоекратное отречение от турецкого престола, и если бы его мотивы не были запятнаны примесью суеверия, мы должны бы были воздать должную похвалу царственному философу, который в сороколетнем возрасте был способен сознавать тщету человеческого величия. Отказавшись от скипетра в пользу своего сына, он удалился в красивую Магнезию, но жил там в обществе святых людей и отшельников. Религия Магомета была извращена столь противным ее духу учреждением не прежде четвертого столетия эгары; но в эпоху Крестовых походов различные классы дервишей размножились по примеру христианских и даже латинских монахов. Повелитель стольких народов стал поститься, молиться и без конца кружиться вместе с фанатиками, принимая головокружение за умственное просветление. Но нашествие венгров скоро пробудило его из этого религиозного усыпления, а его покорный сын предупредил желания народа, обратившись в минуту опасности за помощью к своему отцу. Под предводительством своего опытного вождя янычары одержали победу, но он удалился с поля битвы под Варной в Магнезию, для того чтоб опять молиться, поститься и кружиться вместе со своими единоверцами. Эти благочестивые занятия были еще раз прерваны угрожавшей государству опасностью. Победоносная армия относилась с пренебрежением к неопытности своего юного начальника; город Адрианополь был оставлен на произвол грабителей и убийц, и диван обратился к Мураду с единодушной просьбой усмирить буйных янычаров и предупредить их восстание. Хорошо знакомый им голос их повелителя заставил их смириться и покориться, и султан стал поневоле выносить свое блестящее положение, от которого его избавил ангел смерти по прошествии четырех лет. Монархи не раз отказывались от престола вследствие преклонных лет или болезней, вследствие несчастий или прихоти, а в часы досуга сожалели о том, что не могли отступиться от принятого решения. Но один Мурад вторично предпочел жизнь частного человека при полной свободе выбора и после того как пожил жизнью и монарха, и пустынника.

После удаления своих греческих единоверцев Евгений не терял из виду их мирских интересов, а его заботливость о Византийской империи усиливало основательное опасение, что приближающиеся к пределам Италии турки скоро вторгнутся в эту страну. Но влечение к Крестовым походам уже угасло, и равнодушие франков было так же безрассудно, как была безрассудна их первоначальная опрометчивая горячность. В одиннадцатом столетии один фанатический монах был способен вооружить Европу против Азии для того, чтоб вступить в обладание Гробом Господним; но в пятнадцатом столетии самые настоятельные религиозные и политические мотивы не могли подвигнуть латинов на защиту христианства их совокупными силами. Германия представляла неистощимые запасы людей и оружия, но чтоб привести в движение это сложное и безжизненное тело, была нужна энергическая рука, а у Фридриха Третьего не было никакой энергии ни в его личном характере, ни в его системе управления. Продолжительная война ослабила Францию и Англию, не ослабив их взаимной вражды; но Бургундский герцог Филипп был склонен к тщеславию и к пышности; не подвергая себя никаким опасностям и расходам, он ставил себе в заслугу отважное благочестие своих подданных, отплывших с флотом от берегов Фландрии к берегам Геллеспонта. Приморские республики Венецианская и Генуэзская, находившиеся в менее далеком расстоянии от театра военных действий, соединили свои морские силы под знаменем св. Петра. Королевства Венгерское и Польское, служившие по своему географическому положению как бы прикрытием для внутреннего лона латинской церкви, были более всех заинтересованы в противодействии успехам турецкого оружия. Военное ремесло было наследственным достоянием скифов и сарматов, и этим народам была бы по силам борьба с турками, если бы они могли направить против общего врага оружие, которое обнажали в своих кровавых внутренних распрях. Но их мужество делало их одинаково неспособными и к внутреннему согласию, и к покорности; бедная страна и ограниченный монарх не способны содержать постоянную армию, а не знавшие никакой дисциплины отряды польской и венгерской конницы не имели ни тех чувств, ни того оружия, которые, в некоторых случаях, придавали французскому рыцарству непреодолимую силу. Впрочем, замыслы римского первосвященника и красноречие его легата, кариданала Юлиана, нашли с этой стороны благоприятное стечение обстоятельств: соединение двух корон на голове молодого и честолюбивого полководца Владислава и мужество называвшегося Яношем Хуньяди героя, имя которого уже было популярно между христианами и страшно для турок. Легат рассыпал неистощимый запас отпущений грехов и индульгенций; под священное знамя собралось немало воинов из Франции и Германии, а приобретенные в Европе и в Азии новые союзники увеличили если не силы крестоносцев, то, по меньшей мере, их репутацию. Один бежавший из Сербии деспот преувеличил бедственное положение и рвение живших по ту сторону Дуная христиан, будто бы готовых единодушно восстать для защиты своей религии и свободы. Греческий император выказал несвойственное его предшественникам мужество, взявшись охранять Босфор и дав обещание, что выступит из Константинополя во главе своих национальных и наемных войск. Султан Кармании известил об отступлении Мурада и о своем намерении сделать сильную диверсию, вторгнувшись внутрь Анатолии, а если бы западные флоты могли в ту же самую минуту занять Геллеспонтский пролив, то Оттоманская империя, по его словам, неизбежно распалась бы и была бы уничтожена. И небеса и земля, конечно, должны были желать гибели басурман, и легат распространял в осторожных двусмысленных выражениях надежду, что Сын Божий и его Божественная Матерь окажут невидимое, а, быть может, и видимое содействие.

На сеймах польском и венгерском было единогласно решено предпринять религиозную войну, и Владислав, перейдя через Дунай, довел армию своих соединившихся польских и венгерских подданных до столицы Болгарского королевства Софии. Во время этой экспедиции были одержаны две решительные победы, которые основательно приписывались мужеству и искусству Хуньяди. В первом сражении он напал врасплох на турецкий лагерь, имея под своим начальством только десятитысячный авангард; во втором сражении он разбил и взял в плен самых знаменитых турецких генералов, на стороне которых было двойное преимущество: выгодной позиции и численного превосходства. Приближение зимнего времени и как естественные, так и искусственные препятствия, которые приходилось преодолевать при переходе через горы Гема, остановили наступательное движение героя, уже рассчитывавшего, что в короткий шестидневный промежуток времени он успеет пройти расстояние, отделяющее подножие тех гор от неприязненного Адрианополя и от дружественной столицы греческой империи. Отступление совершилось беспрепятственно, а вступление в Буду было и военным, и религиозным торжеством. Король шел вместе со своими воинами пешком вслед за церковной процессией; он беспристрастно взвесил заслуги обеих наций и распределил между ними наградами, а гордость победителя умерялась христианским смирением. Бесспорными трофеями победы были тринадцать пашей, девять знамен и четыре тысячи пленных; а так как все были расположены верить победителям, но никто не стал бы им противоречить, то они с бесстыдной самоуверенностью преувеличивали массы турок, которых они положили на полях сражений. Самым солидным доказательством победы и самым благотворным ее последствием было прибытие посольства, которому диван поручил вести мирные переговоры, возвратить Сербию, выкупить пленников и обещать удаление турок от венгерской границы. Мирным договором были достигнуты все разумные цели войны; на сегединском сейме король, деспот и сам Хуньяди получили все, чего могли желать для общей пользы и для самих себя; перемирие было заключено на десять лет; последователи Христа и Магомета клялись над Евангелием и над Кораном, призывая имя Бога как защитника истины и мстителя за вероломство. Турецкие уполномоченные предлагали заменить Евангелие евхаристией как действительным присутствием католического Бога; но христиане не захотели профанировать своих Священных Таинств. Суеверную совесть менее крепко связывает внутренняя сила клятвы, чем ее внешние и видимые символы.

В то время как совершалась эта сделка, не одобрявший ее кардинал-легат упорно хранил молчание, так как не был в силах воспротивиться желанию короля и народа. Но еще до закрытия сейма он получил утешительное известие, что карманцы вторглись в Анатолию, а греческий император проник во Фракию, что флоты генуэзский, венецианский и бургундский господствовали в Геллеспонте и что союзники, знавшие об одержанной Владиславом победе, но ничего не знавшие о заключенном им договоре, с нетерпением ожидали возвращения его победоносной армии. "Неужели вы обманете их ожидания, — воскликнул кардинал, — и сами откажетесь от того, что вам сулит фортуна? Вы дали слово, что будете помогать этим союзникам, что будете служить Богу и вашим единоверцам-христианам, а это ранее принятое обязательство уничтожает ту опрометчивую и святотатственную клятву, которой вы себя связали с врагами Христа. Его земной наместник — римский первосвященник, без разрешения которого вы не можете ни давать обещаний, ни действовать. От его имени я разрешаю вам нарушить данную вами клятву и благословляю вас на выступление в поход; идите по моим стопам на пути к славе и к вечному спасению, а если ваша совесть все-таки не успокоится, я беру на себя и вину, и наказание". Эта зловредная казуистика нашла для себя опору в священном характере легата и в легкомыслии народных сборищ; война была решена на том самом месте, на котором незадолго перед тем была принесена клятва соблюдать мир, и вместо исполнения мирного договора христиане напали на турок, которые могли не без некоторого основания называть их "неверными". Религия того времени извиняла Владиславу нарушение данного слова и клятвы, а самое лучшее или, по меньшей мере, самое популярное для себя оправдание он мог бы найти в успехе своего предприятия и в освобождении восточной церкви. Но тот же самый договор, которым была связана его совесть, ослабил его силу. Лишь только было объявлено о заключении мира, французские и германские добровольцы удалились с ропотом негодования; поляки были утомлены ведением войны на таком далеком расстоянии от своего отечества и, быть может, были недовольны тем, что им приходилось подчиняться приказаниям иноземного вождя, а их палатины поспешили воспользоваться первым удобным случаем, чтобы возвратиться в свои провинции и в свои замки. Даже венгры разделились на партии или держались в стороне под влиянием похвальных угрызений совести, так что участвовавшие во второй экспедиции остатки крестоносцев образовали незначительную двадцатитысячную армию. Один валахский вождь, присоединившийся к королевской армии вместе со своими вассалами, имел смелость заметить, что она не превышает своим числом той свиты, которая иногда сопровождает султана на охоту, а подаренные им Владиславу два необыкновенно быстроногих коня могли служить указанием на то, какого исхода он ожидал от войны. Но сербский деспот, получивший обратно и свои владения и своих детей, увлекся обещаниями расширить его государство, а неопытный король, увлекавшийся религиозным энтузиазмом легат и расчитывавший на свои воинские дарования Хуньяди были проникнуты убеждением, что все преграды падут перед непреодолимой силой меча и Креста. После переправы через Дунай можно было достигнуть Константинополя и Геллеспонта двумя дорогами; одна из них, прямая, утесистая и неудобная, шла через Гемские горы, другая, более длинная и более безопасная, пролегала по ровной местности и вдоль берегов Эвксинского моря; держась этого последнего направления, можно было, по скифскому обыкновению, прикрывать фланги передвижными укреплениями из следовавших за армией повозок; ему и было отдано основательное предпочтение. Католики прошли по равнинам Болгарии, предавая с безжалостным жестокосердием огню церкви и селения туземных христиан, и их последней стоянкой была лежащая вблизи от морского берега Варна, которой придали громкую известность поражение и смерть Владислава.

Достигнув этого рокового места, они не нашли союзного флота, который должен был содействовать их военным операциям, и были встревожены известием о приближении самого Мурада, который покинул свое уединенное убежище в Магнезии и привел военные силы Азии на защиту своих европейских владений. По словам некоторых писателей, греческий император под влиянием страха или заманчивых обещаний доставил ему возможность переправиться через Босфор, а тот генуэзец или папский племянник, который занимал пост католического адмирала, не мог очистить себя от позорного подозрения, что не охранял Геллеспонта, потому что был подкуплен. Из Адрианополя султан стал быстро подвигаться вперед во главе шестидесяти тысяч человек, а когда кардинал и Хуньяди ближе познакомились с многочисленностью и дисциплиной турецкой армии, эти пылкие воины предложили запоздалую и неисполнимую на деле меру — отступление. Один король высказал решимость или победить, или умереть, которая едва не увенчалась блистательной и спасительной победой. Два монарха сражались в центре один напротив другого; а беглербеги, или генералы, Анатолии и Романии начальствовали на правом и левом флангах напротив тех дивизий, которыми командовали деспот и Хуньяди. При первом напоре оба крыла турецкой армии были прорваны; но этот успех оказался гибельным: опрометчивые победители в пылу преследования зашли слишком далеко и от неприятельской армии, и от своих ратных товарищей. Когда Мурад увидел бегство своих эскадронов, он отчаялся и в своей собственной судьбе, и в судьбе своей империи; один старый янычар удержал его лошадь за узду, и он великодушно простил и наградил солдата, осмелившегося заметить трусость и воспрепятствовать бегству своего государя. Перед фронтом неприятельской армии была выставлена копия мирного договора, свидетельствовавшего о вероломстве христиан, а султан, как рассказывают, возвел в минуту отчаяния свои взоры к небесам, моля Бога истины о покровительстве и приглашая самого пророка Иисуса отомстить за нечестивое осмеяние его имени и его религии. Во главе немногочисленного отряда, ряды которого не были прочно сомкнуты, венгерский король устремился вперед с уверенностью в победе, но был остановлен непроницаемой фалангой янычаров. Его лошадь — если можно верить оттоманским летописям — была поражена дротиком Мурада; он упал на копья пехоты, и один турецкий солдат громко воскликнул: "Венгры, вот голова вашего короля!" Смерть Владислава послужила сигналом для поражения венгров. Возвратившийся из опрометчивого преследования турок, Хуньяди оплакивал и свою ошибку, и понесенную потерю; он попытался вырвать из рук неприятеля труп короля, но не мог проникнуть сквозь смешанные толпы победителей и побежденных и употребил последние усилия своего мужества и своего искусства на то, чтоб спасти остатки своей валахской кавалерии.

В гибельной битве под Варной пало десять тысяч христиан; потери турок были более значительны числом, но были менее значительны пропорционально с их военными силами; тем не менее султан-философ не постыдился сознаться, что другая такая же победа довела бы его до гибели. По его приказанию была поставлена колонна на том месте, где пал Владислав; но сделанная на этой колонне скромная надпись напоминает о мужестве юного венгерского короля и оплакивает его гибель, вместо того чтоб обвинять его в опрометчивости.

Я не хочу потерять из виду поле битвы под Варной, не познакомив читателя с характером и с историей двух главных действующих лиц — кардинала Юлиана и Яноша Хуньяди. Юлиан Цезарини происходил от знатного римского семейства; в сферу своих занятий он внес ученость и латинскую, и греческую, законы и божеские, и человеческие, а благодаря гибкости своего ума он был на своем месте и в школах, и в военных лагерях, и при дворе. Лишь только он достиг кардинальского звания, его отправили в Германию с поручением склонить империю к войне против богемских мятежников и еретиков. Склонность к религиозным гонениям недостойна христианина, а военная профессия неприлична для особы духовного звания; но для первой служили оправданием нравы того времени, а вторая была облагорожена мужеством Юлиана, который один неустрашимо стоял на своем посту во время позорного бегства германских полчищ. В качестве папского легата он открыл заседания Базельского собора; но этот председатель скоро оказался самым горячим поборником церковной свободы; его искусство и усердие руководили в течение семи лет оппозиционной деятельностью этого собора. После того как он поощрял самые энергичные меры, направленные против авторитета и личности Евгения, он внезапно покинул народную партию по каким-то тайным мотивам, основанным на личным интересах или на требованиях совести. Кардинал удалился из Базеля в Феррару, и во время богословских споров между греками и латинами представители обеих наций удивлялись ловкости его аргументов и глубине его богословских познаний. Мы уже видели, как были пагубны последствия его софизмов и его красноречия, в то время как он состоял послом при венгерском короле, и как он сам сделался их первой жертвой. Кардинал, исполнявший обязанности и духовного сановника, и военоначальника, пал в битве под Варной. Подробности его смерти описываются различно; но существует общее убеждение, что тяжелые запасы золота замедлили его бегство и возбудили свирепую жадность в каких-то спасавшихся бегством христианах.

Янош Хуньяди был низкого или, по меньшей мере, незнатного происхождения и возвысился до командования венгерскими армиями благодаря своим личным достоинствам. Его отец был валах, а его мать была гречанка; нет ничего невозможного в том, что ее ничем не прославившиеся предки происходили от константинопольских императоров, а притязания того валаха, который носил прозвище Корвина по месту своего рождения, дают повод предполагать, что в роде Хуньяди текла кровь древних римских патрициев. В своей молодости Янош Хуньяди участвовал в итальянских войнах и был задержан вместе с двенадцатью всадниками епископом Заградским; под именем белого рыцаря он скоро обратил на себя внимание своей храбростью; он улучшил свое положение браком со знатной и богатой наследницей, а защищая венгерскую границу, он одержал в течение одного года три победы над турками. Благодаря его влиянию польский король Владислав получил венгерскую корону, а за эту важную услугу Хуньяди был награжден титулом и должностью трансильванского воеводы. Первый из Крестовых походов Юлиан прибавил к украшавшим его голову лаврам еще два турецких венка, а пагубные ошибки, сделанные им под Варной, были позабыты среди общественных бедствий. Во время отсутствия и малолетства номинального короля Владислава Австрийского Хуньяди был избран высшим начальником армии и правителем Венгрии, и хотя в первое время один страх сдерживал завистников, все-таки двенадцатилетнее управление Хуньяди может считаться за доказательство того, что он обладал дарованиями не только военачальника, но и государственного человека. Впрочем, из описания его кампаний не видно, чтобы он был замечательным полководцем; белый рыцарь сражался не столько головой, сколько руками, как истый вождь недисциплинированных варваров, нападавших без страха и обращавшихся в бегство без всякого стыда, и вся его военная жизнь состояла из романтического чередования побед с поражениями. Турки, пугавшие его именем своих непослушных детей, извратили это имя в Jancus Lain (проклятый) ; но их ненависть была доказательством уважения, которое он им внушал; они никогда не могли проникать в королевство, которое он охранял, и он оказался самым отважным и самым грозным именно в то время, когда они считали и его самого, и его отечество окончательно погибшими. Вместо того чтобы ограничиваться оборонительной войной, он через четыре года после поражения под Варной снова проник внутрь Болгарии и на равнинах близ Косово удерживал до третьего дня напор оттоманской армии, которая была вчетверо многочисленнее его собственной. В то время как герой один спасался бегством через леса Валахии, он был застигнут двумя разбойниками; но между тем как они спорили из-за висевшей на его шее золотой цепи, он успел схватиться за свой меч и одного из разбойников убил, а другого обратил в бегство и, преодолев новые опасности, грозившие ему пленом или смертью, утешил встревоженных венгров своим появлением. Последним и самым блестящим из его подвигов была оборона Белграда против всех турецких военных сил, находившихся под личным начальством Мехмеда Второго. После сорокадневной осады уже проникнувшие внутрь города турки были вынуждены отступить, а обрадованные этим успехом народы стали называть Хуньяди и Белград оплотами христианства. Почти через месяц после этого успешного избавления сам избавитель испустил дух, а самой лестной для него эпитафией было выраженное оттоманским монархом сожаление, что он утратил надежду отомстить единственному противнику, одерживавшему над ним победы. Лишь только престол оказался вакантным, признательные венгры выбрали и короновали королем восемнадцатилетнего юношу Матвея Корвина. Его царствование было благополучно и продолжительно; Матвей мечтал о славе завоевателя и святого; но самой бесспорной его заслугой было поощрение ученых занятий, и те латинские ораторы и историки, которые были вызваны из Италии сыном Яноша Хуньяди, осветили блеском своего красноречия личность самого Яноша.

В списке героев Янош Хуньяди и Скандербег обыкновенно ставятся рядом один с другим; оба они имеют одинаковое право на наше внимание, так как, отвлекая военные силы оттоманов, они замедлили падение греческой империи. Отец Скандербега Иоанн Кастриот был наследственным владетелем небольшого округа в Эпире, или в Албании, лежавшего промеж гор и Адриатического моря. Не будучи в состоянии бороться с военными силами султана, Кастриот подчинился обременительным мирным условиям и обязанности уплачивать дань; в залог своей верности он выдал своих четырех сыновей, а эти христианские юноши, после совершения над ними обряда обрезания, были воспитаны в магометанской религии и освоились с турецкой дисциплиной и с приемами турецкого управления. Три старших брата смешались с толпою рабов, а отравление, которому приписывалась их смерть, не может быть ни удостоверено, ни опровергнуто никакими положительными свидетельствами. Впрочем, это подозрение в значительной мере устраняется милостивым отеческим обхождением султана с четвертым братом Георгием Кастриотом, с ранней молодости обнаруживавшим энергию и неустрашимость воина. Он снискал милостивое расположение Мурада тем, что поборол одного татарина и двух персов, обратившихся с надменным вызовом на бой к турецким придворным, а его турецкое прозвище Скандербег (Iskender Beg) — владыка Александр — осталось неизгладимым свидетельством и о его славе, и о его рабстве. Владения его отца превратились в провинцию, но он был вознагражден за эту утрату рангом и титулом санджака, командованием пятитысячного конного отряда и надеждой достигнуть высших государственных должностей. Он с честью служил в войнах европейских и азиатских, и нас заставляет невольно улыбаться лукавство или легковерие того историка, который полагает, что во всех битвах Скандербег щадил христиан, а на всех мусульманских врагов устремлялся, как молния. Слава Хуньяди ничем не запятнана; он сражался, защищая свою религию и свое отечество; но враги, превозносившие венгерского патриота, заклеймили его соперника названиями изменника и вероотступника. В глазах христиан восстание Скандербега оправдывается нанесенными его отцу оскорблениями, подозрительной смертью его троих братьев, его собственным унижением и рабскою зависимостью его родины, и они превозносят благородное, хотя и запоздалое рвение, с которым он стал отстаивать завещанные ему предками религию и независимость. Но он с восьмилетнего возраста впитывал в себя учение Корана и не имел понятия о Евангелии; религия воина установляется авторитетом и привычкой, и потому нелегко понять, каким новым светом могла озариться его душа, когда ему было сорок лет. Его мотивы не так сильно отзывались бы желанием удовлетворить его личные интересы или его мстительность, если бы он сбросил с себя оковы, лишь только почувствовал их тяжесть; но его права, бесспорно, уменьшились от того, что он так долго о них не вспоминал, а каждый год, проведенный в покорности и в пользовании наградами, скреплял те узы, которые связывали султана с его подданным. Если Скандербег уже давно питал в себе верования христианина и намерение восстать против султана, то всякий честный человек осудит низкое притворство, которое служило орудием только для измены, давало обещания только для того, чтоб их не исполнять, и много содействовало мирской и духовной гибели стольких тысяч его несчастных собратьев. Можно ли похвалить его тайные сношения с Хуньяди в то время, как он командовал авангардом турецкой армии? Можно ли оправдывать его в том, что он изменнически покинул свой пост и тем доставил победу врагам своего благодетеля? Среди вызванного поражением смятения Скандербег не спускал глаз с Рейс-Эффенди, или главного секретаря; приставив к его груди кинжал, он принудил этого секретаря выдать ему фирман, или патент, на управление Албанией, а из опасения, что обман будет немедленно обнаружен, умертвил этого невинного сановника вместе с теми, кто при нем состоял. В сопровождении нескольких отважных товарищей, которым он сообщил о своем замысле, он ночью покинул поле сражения и быстро направился в свои горы. При виде фирмана Кройя растворила перед ним свои ворота, а лишь только Георгию Кастриоту удалось завладеть тамошней крепостью, он сбросил с себя маску притворства, отрекся от пророка и от султана и объявил, что намерен отомстить за свое семейство и за свое отечество. Слова "религия" и "свобода" вызвали общее восстание; принадлежавшие к воинственной расе, албанцы единодушно решились жить и умереть вместе со своим наследственным владетелем, а оттоманским гарнизонам был предоставлен выбор между мученическою смертью и крещением. На собрании эпирских штатов Скандербег был выбран главнокомандующим в войне с турками, а каждый из союзников обязался доставить свою соразмерную долю людьми и деньгами. Благодаря этим контрибуциям, доходам со своих наследственных поместий и находящимся в Селине богатым соляным копям он ежегодно получал двести тысяч дукатов и всю эту сумму употреблял на общественные нужды, ничего не уделяя из нее на требования роскоши. Он был приветлив в обхождении, но поддерживал строгую дисциплину, изгонял из своего лагеря все вредные пороки, поддерживал свой авторитет тем, что сам мог для всех служить примером, и под его предводительством албанцы были непобедимы и в их собственном мнении, и в мнении их врагов. Его слава стала привлекать самых храбрых французских и германских авантюристов, которых он принимал к себе на службу; его постоянная милиция состояла из восьми тысяч всадников и семи тысяч пехотинцев; в его кавалерии лошади были невелики ростом, а сами кавалеристы были очень ловки; он ясно сознавал, какие препятствия и какие ресурсы представляет гористая местность, и лишь только зажигались сигнальные огни, вся нация размещалась по неприступным позициям. С такими-то неравными силами Скандербег в течение двадцати трех лет боролся с Оттоманской империей, и два завоевателя — Мурад Второй и его сын, который был еще более велик, чем отец, неоднократно терпели неудачи в войне с мятежником, которого они преследовали с притворным презрением и с непримиримою ненавистью. Мурад проник в Албанию во главе шестидесяти тысяч всадников и сорока тысяч янычаров; ему ничто не помешало опустошать открытую местность, занимать беззащитные города, превращать церкви в мечети, подвергать христианских юношей обрезанию и наказывать смертью упорно привязанных к своей религии пленников; но все завоевания султана ограничились маленькой крепостью Стефитрадом, а гарнизон этой крепости не устоял не против его нападений, а против низкого обмана и религиозного суеверия. Мурад отступил с позором и со значительными потерями от стен Кройи, которая служила для кастриотов и укрепленным замком, и резиденцией; и во время его похода, и во время осады, и во время отступления его постоянно тревожил неотвязчивый и почти непобедимый враг, а неудача этой экспедиции отравила и, быть может, сократила последние дни султана. Когда Мехмед Второй совершил самые блестящие из своих завоеваний, он все-таки не был в состоянии вырвать из недр своих владений эту занозу; его заместителям было дано разрешение завести мирные переговоры, и албанский принц оказался вполне достойным названия непоколебимого и даровитого защитника своей национальной независимости. Рыцарский и религиозный энтузиазм ставил его наряду с Алесандром и Пирром, которым, конечно, не пришлось бы краснеть за такого неустрашимого соотечественника; но его владения были так необширны, а его военные силы так незначительны, что его никак нельзя равнять с теми древними героями, которые одерживали победы над восточными армиями и над римскими легионами. Рассказы о его блестящих подвигах, о побежденных им пашах, о разбитых им армиях и о том, что он собственноручно убил три тысячи турок, должны быть взвешены на весах недоверчивой критики. Его пристрастные биографы могли безопасно дозволять себе вольности романистов, описывая борьбу, которая велась с необразованными врагами в глухом уголке Эпира; но история Италии вывела наружу их вымыслы, и они сами подорвали к себе недоверие баснословными рассказами о подвигах, которые Скандербег совершил после того, как, переправившись с восемьюстами всадниками через Адриатическое море, пришел на помощь к королю Неапольскому. Они могли бы, не омрачая его славы, сознаться, что он в конце концов был подавлен могуществом оттоманов: крайность заставила его просить у папы Пия Второго убежища в церковной области, и следует полагать, что его рессурсы почти совершенно истощились, так как он умер изгнанником в Лиссе, на венецианской территории. Его гробницу осквернили завладевшие страной турки; но янычары, вставлявшие его кости в свои запястья и носившие их в качестве амулетов, свидетельствовали этим суеверным обыкновением о своем невольном уважении к его мужеству. К славе героя можно отнести и тот факт, что его отечество погибло немедленно вслед за его смертью; однако если бы он с самоотверженностью патриота взвесил последствия покорности и последствия сопротивления, он, быть может, отказался бы от неравной борьбы, успех которой зависел от жизни и от гения одного человека. Правда, Скандербег, быть может, питал обманчивую, но не совсем неосновательную надежду, что папа, король Неапольский и Венецианская республика соединят свои силы для защиты свободной христианской нации, охранявшей побережье Адриатического моря и небольшое пространство, которое отделяет Грецию от Италии. Его малолетний сын спасся от национального крушения; кастриоты получили герцогство в неаполитанских владениях, и их кровь до сих пор течет в жилах самых знатных неаполитанских семейств. Для поселения албанских изгнанников были отведены земли в Калабрии, где они до сих пор сохранили язык и нравы своих предков.

В длинной истории упадка и разрушения Римской империи я, наконец, дошел до царствования последнего из тех константинопольских монархов, которые так слабо поддерживали славу и величие цезарей. После кончины Иоанна Палеолога, пережившего Крестовый поход венгров почти четырьмя годами, после смерти Андроника и удаления Исидора в монастырь, императорское семейство состояло только из трех сыновей императора Мануила — Константина, Димитрия и Фомы. Первый и третий находились в отдаленной Морее; но владевший Селибрией Димитрий находился в предместьях столицы во главе преданной ему партии; общественные бедствия не ослабили его честолюбия, а заговоры, которые он составлял при содействии турок и еретиков, уже не раз нарушали внутреннее спокойствие страны. Погребение умершего императора было совершено со странною и даже подозрительною торопливостью. Димитрий основал свои притязания на престол на том устарелом и нелепом софизме, что он был старший из сыновей, родившихся в порфире, то есть во время царствования своего отца. Но вдовствующая императрица, сенат и армия, духовенство и народ единодушно приняли сторону законного наследника, а деспот Фома, ничего на знавший о происшедшей перемене и случайно возвратившийся в столицу, вступился с приличным рвением за интересы своего отсутствовавшего брата. Историк Франц был немедленно отправлен к адрианопольскому двору в качестве посла. Мурад принял его с почетом и отпустил с подарками; но милостивое одобрение турецкого султана свидетельствовало о его верховенстве и о приближавшемся падении восточной империи. Два знатных депутата возложили в Спарте императорскую корону на голову Константина. Весною он отплыл из Морей, избежал встречи с турецкой эскадрой, насладился радостными приветствиями своих подданных, отпраздновал свое вступление на престол публичными увеселениями и своими щедрыми подарками довел до истощения и без того уже крайне бедную государственную казну. Император немедленно уступил Морею своим братьям, а свою непрочную дружбу Димитрий и Фома скрепили в присутствии своей матери ненадежными узами клятв и взаимных обниманий. Первой заботой Константина был выбор супруги. Ему предложили дочь венецианского дожа; но византийские аристократы восстали против такого выбора, ссылаясь на огромное расстояние между наследственным монархом и выборным сановником, а впоследствии, когда они впали в крайне бедственное положение, глава этой могущественной республики вспомнил о нанесенном ему оскорблении. После того Константин колебался в выборе между царственными домами Трапезунда и Грузии, а подробности того, как вел себя посол Франц и в общественной, и в частной жизни, знакомят нас с последними днями Византийской империи.

Протовестиарий, или главный камергер, Франц отплыл из Константинополя в качестве уполномоченного от жениха, а на его пышную обстановку были издержаны последние остатки богатства и роскоши. Его многочисленная свита состояла из знати и гвардейцев, из докторов и монахов; его сопровождал хор певчих, а эта дорого стоившая поездка длилась более двух лет. Когда он прибыл в Грузию, или Иберию, городские и деревенские жители стекались толпами вокруг чужеземца и таково было их простодушие, что они восхищались музыкальной гармонией, не понимая, что ее производит. В толпе находился старец, которому было более ста лет и который когда-то был уведен в плен варварами; он забавлял слушателей рассказами о чудесах, виденных им в Индии, откуда он возвратился в Португалию по неизвестному морю. Из этой гостеприимной страны Франц отправился к трапезундскому двору, где узнал от царствовавшего там греческого принца о смерти Мурада. Вместо того чтоб радоваться избавлению от врага, этот опытный государственный человек высказал опасение, что юный честолюбивый преемник Мурада недолго будет держаться благоразумной и миролюбивой политики своего отца. После смерти султана его христианская супруга Мария, которая была дочерью сербского деспота, была с почетом отправлена назад к своим родителям; узнав о ее красоте и личных достоинствах, посол указал на нее как на самый достойный предмет императорского выбора; он перечислял и опровергал все благовидные возражения, какие можно было сделать против этого предложения. Он говорил, что величие императорского звания отблагородит этот неравный брак, что препятствия родства могут быть устранены щедрыми приношениями и церковным разрешением, что унижение, налагаемое браком с турками, уже не раз оставлялось без внимания и что, хотя Марии было около пятидесяти лет, она еще могла дать империи наследника. Константин внял этому совету, который был ему послан с первым отплывшим из Трапезунда кораблем; но придворные партии воспротивились такому брачному союзу, и его сделал окончательно невозможным благочестивый обет самой султанши, окончившей свою жизнь в монашеском звании. Тогда Франц перенес свой выбор на первую из двух невест и стал рекомендовать грузинскую принцессу, а тщеславие отца этой принцессы прельстилось таким блестящим браком. Вместо того чтоб потребовать по старому национальному обыкновению выкупа за свою дочь, он предложил приданое в пятьдесят шесть тысяч дукатов и ежегодную пенсию в пять тысяч дукатов, а в награду посла обещал, что, подобно тому, как сын Франца был усыновлен императором путем крещения, судьба его дочери будет предметом особой заботливости константинопольской императрицы. По возвращении Франца брачный договор был утвержден греческим монархом, который собственноручно поставил три красных креста на золотой булле и уверял грузинского посланца, что следующей весной его галеры привезут невесту в ее императорский дворец. Но Константин обнял своего верного служителя не с холодным одобрением монарха, а с горячим доверием человека, который после долгой разлуки спешит излить свои тайные помыслы в душу своего друга. "Со смерти моей матери и Кантакузина (сказал император) вы один даете мне такие советы, которые не внушены вашими личными интересами или пристрастием; я окружен такими людьми, которых я не могу ни любить, ни уважать и на которых я не могу полагаться. Вам не чужой человек главный адмирал Лука Нотара; будучи упорно привязан к своим собственным убеждениям, он и публично и в частных разговорах уверяет, что безусловно руководит и моими намерениями, и моими действиями. Остальные царедворцы руководствуются или своими личными интересами, или духом партий; не советоваться же мне с монахами в вопросах о политике и о бракосочетании? У меня еще немало дела для вашего усердия и для вашей преданности. Весной вы постараетесь уговорить одного из моих братьев, чтоб он лично отправился просить помощи у западных держав; из Морей вам придется отправиться с особым поручением на Кипр, а с Кипра вы отправитесь в Грузию для того, чтоб привести сюда будущую императрицу". — "Ваша воля (отвечал Франц) не допускает возражений; но прошу вас (присовокупил он со сдержанной улыбкой) сообразить, что, если мне придется постоянно жить вдали от моего семейства, моя жена, пожалуй, станет искать другого мужа или запрется в монастыре". Посмеявшись над такими опасениями, император стал более серьезным тоном утешать Франца уверениями, что это будет его последняя поездка, что его сыну готовится богатая и знатная невеста, а ему самому — важная должность великого логофета, или главного государственного министра. Брак этого сына был немедленно улажен, но обещанную Францу должность присвоил себе честолюбивый адмирал, хотя она и не была совместима с его собственными служебными обязанностями. Немало времени прошло в переговорах для того, чтоб достигнуть соглашения и приискать для Франца приличное вознаграждение. Назначение Франца было наполовину объявлено, наполовину скрыто из опасения раздражить наглого и могущественного фаворита. Зима прошла в приготовлениях к отъезду, и Франц решил, что его юный сын должен воспользоваться этим случаем для заграничного путешествия, но что в случае какой-либо опасности он останется у родственников своей матери в Морее. Таковы были те публичные и семейные замыслы, исполнение которых было прервано войной с турками и которые были окончательно погребены под развалинами империи.

ГЛАВА LXVIII
Царствование и характер Мехмеда Второго. — Турки осаждают, берут приступом и окончательно завоевывают Константинополь. — Смерть Константина Палеолога. — Рабство греков. — Римское владычество прекращается на Востоке. — Изумление Европы. — Завоевания и смерть Мехмеда Второго. 1451-1481 г.г.

Осада Константинополя турками заставляет нас обратить наше внимание прежде всего на личность и на характер великого разрушителя империи. Мехмед Второй был сын Мурада Второго, и хотя его мать была украшена названиями христианки и принцессы, она, по всему вероятию, смешивалась с толпою многочисленных наложниц, отовсюду населявших султанский гарем. По своему воспитанию и по своим убеждениям он сначала был ревностным мусульманином, и всякий раз, как ему приходилось вступать в какие-либо сношения с неверующими, он потом обмывал свои руки и свое лицо по установленному обряду. Время и могущество, как кажется, смягчили суровость такого мелочного ханжества; его честолюбие не допускало, чтобы могла существовать власть, которая была бы выше его собственной, а в минуты откровенности он, как рассказывают, осмеливался клеймить меккского пророка названиями разбойника и обманщика. Впрочем, султан соблюдал приличное уважение к учению Корана и к правилам мусульманского благочестия; то, что он высказывал в интимных беседах, не доходило до сведения народа, и мы не должны полагаться на легковерье иноземцев и сектантов, всегда готовых верить, что ум, недоступный для понимания истины, непременно относится к нелепостям и заблуждениям с еще более глубоким презрением. Мехмед делал быстрые успехи в приобретении знаний под руководством самых искусных преподавателей; кроме своего родного языка, он, как утверждают, говорил на пяти языках — арабском, персидском, халдейском, или еврейском, латинском и греческом или, по меньшей мере, понимал тех, кто выражался на этих языках. Действительно, знание персидского языка могло доставлять его уму приятное развлечение, а знание арабского могло обогащать его ум познаниями, и восточное юношество обыкновенно изучало оба эти языка. При сношениях, существовавших в ту пору между греками и турками, со стороны завоевателя было понятно желание познакомиться с языком народа, над которым он желал властвовать; знание латинского языка знакомило его с похвалами, которые расточались ему латинскими поэтами и прозаиками; но для нас непонятно, какую пользу или какую заслугу мог находить Мехмед как государственный человек или как ученый в знакомстве с грубым диалектом своих еврейских рабов? Всемирная история и география были ему хорошо знакомы; жизнеописания восточных, а может быть, и западных героев возбуждали в нем соревнование; его сведения по части астрологии объясняются безрассудством того времени и предполагают знакомство с начальными правилами математики, а его нечестивая склонность к изящным искусствам обнаруживалась в щедрых предложениях и наградах, которые получались от него итальянскими живописцами. Но религия и ученость не имели никакого влияния на его дикую и необузданную натуру. Я не буду повторять (так как не могу им верить) рассказов о его четырнадцати пажах, у которых были распороты животы с целью узнать, кто из них съел украденную дыню, и о красивой рабыне, у которой он сам отрубил голову, для того чтоб доказать янычарам, что их повелитель не может влюбиться в женщину. О его воздержанности свидетельствует молчание турецких летописцев, которые обвиняют только трех оттоманских монархов в порочной склонности к пьянству. Но нельзя отрицать того, что его страсти были и свирепы и неумолимы, что и во дворце, и во время походов он проливал потоки крови по самым ничтожным мотивам и что самые знатные из его юных пленников бывали обесчещены его противоестественной склонностью к сладострастию. Во время албанской войны он применял к делу поучения своего отца, которого скоро превзошел, и его непреодолимому мечу приписывают завоевания двух империй, двенадцати царств и двухсот городов — какая неосновательная и льстивая похвала! Он, бесспорно, был храбрый воин и, быть может, хороший полководец; взятие Константинополя увенчало его славу; но если сопоставить средства и препятствия с достигнутыми результатами, то Мехмеду Второму пришлось бы краснеть от сравнения с Александром или с Тимуром. Под его начальством оттоманские армии всегда были многочисленнее неприятельских; тем не менее для них служили преградой Евфрат и Адриатическое море, а в своих завоеваниях Мехмед был остановлен Хуньяди и Скандербегом, родосскими рыцарями и персидским царем.

В царствование Мурада Мехмед дважды вкушал верховной власти и дважды сходил с престола; по своему нежному возрасту он не был способен сопротивляться реставрации своего отца, но никогда не мог простить этой спасительной меры тем визирям, которые присоветовали прибегнуть к ней. Он вступил в брак с дочерью одного туркменского эмира и после двухмесячных празднеств удалился вместе с женой из Адрианополя на постоянное жительство в провинцию Магнезию. Не прошло и шести недель, как он был вызван оттуда неожиданным посланием дивана, извещавшим его о смерти Мурада и о мятежном духе янычаров. Своим быстрым появлением и своей энергией он привел янычаров в покорность и переправился через Геллеспонт в сопровождении отборных телохранителей; когда он находился на расстоянии одной мили от Адрианополя, к его стопам пали визири и эмиры, имамы и кади, солдаты и жители, проливавшие притворные слезы и выражавшие притворную радость. Он вступил на престол двадцати одного года и устранил поводы для мятежей умерщвлением своих малолетних братьев. Послы европейские и азиатские скоро явились к нему с поздравлениями и с заискиваниями его дружбы; с каждым из них он выражался тоном умеренным и миролюбивым. Он внушил греческому императору доверие торжественными клятвами и льстивыми уверениями, которыми скрепил утверждение договора, заключенного с империей, и отвел богатое поместье на берегах Стримона в обеспечение ежегодной уплаты тех трехсот тысяч асперов, которые составляли пенсию оттоманского принца, задержанного по его требованию византийским правительством. Однако на соседей Мехмеда должна была наводить страх строгость, с которой юный монарх уничтожал пышную обстановку отцовского двора; деньги, которые прежде тратились на роскошь, Мехмед стал употреблять на удовлетворение честолюбия, а бесполезный отряд из семи тысяч сокольничих он частью распустил, частью включил в состав своей армии. В первом году своего царствования он прошел в летнюю пору по азиатским провинциям во главе своей армии и, смирив гордость карманцев, принял от них изъявления покорности для того, чтоб никакое самое ничтожное препятствие не могло отвлекать его от исполнения его великого замысла.

Магометанские и в особенности турецкие казуисты утверждали, что никакое обещание не может связывать правоверных в ущерб интересам их религии и налагаемым этой религией обязанностям и что султан имеет право отменять все договоры, заключенные как им самим, так и его предшественниками. Справедливый и великодушный Мурад не хотел пользоваться такой безнравственной привилегией, а его сын, хотя и был до крайности горд, но из честолюбия был способен унижаться до самых гнусных ухищрений притворства и вероломства. На словах он желал мира, а в душе желал войны; он непрестанно мечтал об обладании Константинополем, и опрометчивость самих греков доставила ему первый предлог для рокового разрыва. Вместо того чтобы как можно реже напоминать о себе, греческие послы следовали за лагерем Мехмеда с требованием уплаты и даже увеличения ежегодной стипендии; дивану надоедали их жалобы, а втайне расположенный к христианам визирь нашелся вынужденным высказать послам убеждения своих единоверцев. "Безрассудные и жалкие римляне, — сказал им Калиль, — мы знаем ваши намерения, а вы не знаете, какая опасность грозит вам самим! Совестливого Мурада более нет в живых; его престол занят юным завоевателем, которого не могут стеснять никакие законы и не могут останавливать никакие препятствия; если же вы вернетесь из его рук, приписывайте это небесному милосердию, которое отсрочивает наказание за ваши прегрешения. К чему пытаетесь вы испугать нас пустыми и косвенными угрозами? Выпустите на волю беглого Орхана, коронуйте его султаном Романии, призовите венгров из-за Дуная, вооружите против нас западные народы и будьте уверены, что вы этим только вызовите и ускорите вашу гибель". Но встревоженных этими грозными укорами визиря послов успокоил оттоманский монарх своим приветливым обхождением и дружелюбными заявлениями: Мехмед уверял их, что по возвращении в Адрианополь рассмотрит жалобы греков и позаботится об их существенных интересах. Немедленно после своей обратной переправы через Геллеспонт он приказал прекратить выдачу грекам пенсии и прогнать их чиновников с берегов Стримона; этим распоряжением он обнаружил свою неприязнь; затем он отдал новое приказание, служившее в некоторой мере предвестием константинопольской осады. Его дед построил крепость на азиатском берегу узкого Босфора; Мехмед задумал построить еще более сильную крепость на противолежащем европейском берегу, и тысяче каменщиков было приказано собраться весной в местности, называвшейся Азоматоном и находившейся на расстоянии почти пяти миль от греческой митрополии. У слабых людей нет других ресурсов, кроме старания смягчить противников путем убеждения; но слабым людям редко удается в чем-либо убедить, и послы императора безуспешно старались отклонить Мехмеда от исполнения его намерения. Они говорили, что дед Мехмеда просил у Мануила позволения построить крепость на своей собственной территории, но что сооружение двойных укреплений, которые будут господствовать над проливом, может быть задумано лишь с целью разорвать союз между двумя нациями, прекратить торговлю, которую ведут латины на Черном море, и, быть может, пресечь подвоз съестных припасов в столицу. "Я не замышляю никакого предприятия против вашего города, — возразил коварный султан, — но для владычества Константинополя служат пределом его городские стены. Разве вы позабыли, до какого затруднительного положения был доведен мой отец, когда вы вступили в союз с венграми, когда эти союзники вторглись в наши владения с сухого пути, а Геллеспонт был занят французскими галерами? Мурад был вынужден силой прокладывать себе путь через Босфор, а ваше военное могущество оказалось несоответствующим вашему недоброжелательству. Я в то время жил ребенком в Адрианополе; мусульмане были объяты ужасом, и габуры (гяуры) могли в течение некоторого времени издеваться над нашим унижением. Но когда мой отец одержал победу под Варной, он дал обет построить крепость на западном берегу, и на мне лежит обязанность исполнить этот обет. Имеете ли вы право и в состоянии ли вы контролировать то, что я предпринимаю на моей собственной территории? Ведь эта территория моя собственная; Азия населена турками вплоть до берегов Босфора, а в Европе уже нет римлян. Возвращайтесь домой и передайте вашему царю, что теперешний Оттоман нисколько не похож на своих предшественников, что его замыслы заходят далее их желаний и что он осуществляет на деле более того, что они могли замышлять. Возвращайтесь домой без опасений за вашу жизнь, но я прикажу содрать кожу с того, кто осмелится еще раз обратиться ко мне с подобным поручением". Константин, занимавший первое место между греками как по своему рангу, так и по своему мужеству, решился после такого заявления обнажить свой меч и не дозволять туркам утвердиться на Босфоре. Его обезоружили советы его гражданских и церковных сановников, которые отстаивали менее благородную и даже менее благоразумную систему, чем его собственная: они советовали выказать свою терпеливость в перенесении стольких обид, предоставить оттоманам преступную роль нападающих и ожидать, чтоб случайности фортуны и время предохранили греков от опасности и разрушили крепость, которую Мехмед едва ли будет в состоянии удержать в своей власти в таком близком расстоянии от обширного и многолюдного города. Зима прошла в бездействии: самые благоразумные из греков провели ее в страхе, а самые легковерные в надежде, что опасность минует; меры предосторожности, о которых каждый должен бы был ежеминутно заботиться, откладывались до другого времени, и греки закрывали свои глаза перед висевшей над их головами грозой до той минуты, когда наступление весны и приближение Мехмеда известили их о предстоящей гибели.

Приказания такого повелителя, который никогда не милует, редко остаются без исполнения. Указанная султаном азоматонская местность покрылась 26-го марта массами турецких ремесленников, а материалы для постройки были торопливо доставлены морем и сухим путем из Европы и из Азии. Известь обжигалась в Катафригии; деревья рубились в лесах Гераклеи и Никомедии, а камень добывался из анатолийских каменоломен. Каждый из тысячи каменщиков имел при себе двух работников, и каждый из них был обязан ежедневно исполнять строительную работу в размерах двух локтей. Крепость была построена в форме треугольника; каждый угол был прикрыт укрепленной башней; один из углов стоял на склоне холма, а два остальных стояли вдоль морского берега; для стен была назначена толщина в двадцать два фута, а для башен — в тридцать футов, и все здание было покрыто прочной свинцовой крышей. Мехмед с неутомимым рвением лично торопил и направлял усилия рабочих; каждый из его троих визирей просил, чтоб ему была предоставлена честь довести до конца постройку своей башни; кади соперничали своим рвением с янычарами; самые низкие работы облагораживались убеждением, что они совершались из желания служить Богу и султану, а рвение рабочих усиливал надзор деспота, улыбка которого сулила счастье, а грозный взгляд предвещал гибель. Греческий император с ужасом взирал на успешный ход работ, которому не мог воспрепятствовать; он тщетно пытался смягчить лестью и подарками непримиримого врага, который старался отыскать или создать хотя бы самый ничтожный повод для разрыва. Такие поводы отыскиваются всегда и очень скоро. Нечестивые и хищные мусульмане без всяких колебаний употребляли на постройку крепости развалины великолепных церквей и даже посвященные архангелу Михаилу мраморные колонны, а воспротивившиеся захвату этих материалов христиане получили из их рук венцы мучеников. Константин просил у турок стражи для охраны принадлежавших его подданным полей и жатвы; стража была дана, но главная из данных ей инструкций заключалась в том, что она должна пускать на пастбища мулов и лошадей из турецкого лагеря и должна защищать своих соотечественников в случае, если бы их стали обижать туземцы. Свита одного оттоманского вождя пустила своих лошадей на ночь в поле, покрытое созревшим зерновым хлебом; греков раздражили понесенные убытки и нанесенное им оскорбление, и несколько человек было с обеих сторон убито в шумной свалке. Мехмед с удовольствием выслушал принесенные ему жалобы и отправил отряд с приказанием стереть с лица земли преступное селение; виновные спаслись бегством, но сорок невинных и ничего не подозревавших жнецов были умерщвлены турецкими солдатами. До этого оскорбления в Константинополь свободно входили турки, которых привлекали туда торговые дела и любопытство; при первой тревоге городские ворота были заперты; но император, все еще заботившийся о сохранении мира, отпустил на третий день своих турецких пленников и в своем последнем послании к султану выразил твердую решимость христианина и воина: "Так как ни клятвы, ни договоры, ни изъявления покорности не могут служить обеспечением для мира, то продолжайте вашу нечестивую войну. Я возлагаю мои упования только на Бога; если Ему угодно будет смягчить ваше сердце, я буду радоваться такой счастливой перемене; если же Он отдаст город в ваши руки, я безропотно покорюсь Его святой воле. Но пока Судья земных царей не разрешит нашего спора, я обязан жить и умереть, защищая мой народ". В ответе султана сказывалась его твердая решимость не вступать ни в какое мирное соглашение; постройка его укреплений была окончена, и он поставил там перед своим отъездом в Адрианополь бдительного агу с четырьмястами янычарами для собирания пошлин с кораблей какой бы то ни было нации, которые будут проходить под выстрелами турецких пушек. Один венецианский корабль, отказавшийся подчиниться требованиям новых повелителей Босфора, был потоплен первым пущенным в него пушечным ядром. Хозяин корабля спасся на шлюпке вместе с тридцатью матросами; но их отправили в Порту закованными в цепи; начальник был посажен на кол; его подчиненные были обезглавлены, и историк Дукавидел в Демотике, как их трупы были отданы на съедение диким зверям. Осада Константинополя была отложена до следующей весны; но оттоманская армия вступила в Морею с целью отвлечь военные силы Константиновых братьев. В ту бедственную эпоху у одного из этих принцев — у деспота Фомы родился, на радость ему или на горе, сын, который, по словам погрузившегося в скорбь Франца, был "последним наследником последней искры римского могущества."

И греки и турки провели зиму в постоянных тревогах и заботах; первым не давали покоя их опасения, а вторым — их надежды; первые были заняты приготовлениями к обороне, вторые — приготовлениями к нападению; двум императорам предстояло проиграть или выиграть более всех других, и потому каждый из них был глубже всех проникнут тем чувством, которое овладело его подданными. В Мехмете это чувство усиливалось от его молодости и от пылкости его темперамента; он развлекался в часы досуга постройкой в Адрианополе необыкновенно высокого дворца, которому было дано название Jehan Numa (всемирной сторожевой башни); но его серьезные помыслы были неизменно сосредоточены на намерении завладеть столицей цезарей. Он встал ночью с постели перед вторичным бдением и приказал немедленно позвать первого визиря; прибытие посланца, позднее ночное время и близкое знакомство с характером монарха — все это встревожило преступную совесть Калиля паши, который когда-то пользовался доверием Мурада и присоветовал вновь призвать этого султана на престол. При восшествии на престол Мурадова сына визирь был утвержден в своем звании и, по-видимому, пользовался милостивым расположением монарха; но этот опытный государственный человек ясно сознавал, что он ходил по тонкому и скользкому льду, который мог проломиться под его ногами и низвергнуть его в пропасть. За его расположение к христианам, которое, быть может, не считалось за преступление в предшествовавшее царствование, его заклеймили прозвищем Габур Ортахи — молочного брата неверующих, а его корыстолюбие вовлекло его в изменнические тайные сношения с неприятелем, которые были открыты и наказаны после окончания войны. Получив султанское приказание, он обнял жену и детей в страхе, что никогда более не увидит их, наполнил сосуд золотыми монетами, торопливо отправился во дворец, пал ниц перед султаном и по восточному обыкновению поднес ему сосуд с золотом как слабое доказательство своей покорности и признательности. "Я намерен, — сказал ему Мехмед, — не брать назад мои подарки, а осыпать тебя новыми благодеяниями. Я, в свою очередь, прошу от тебя гораздо более ценного и более важного подарка — Константинополя". Лишь только визирь пришел в себя от такого неожиданного требования, он отвечал: "Тот же самый Бог, который уже дал тебе столь значительную часть Римской империи, не откажет тебе в остальной ее части и в ее столице. Его Провидение и твое могущество служат ручательством за успех, а я сам и все твои верные рабы принесем в жертву нашу жизнь и наше состояние". — "Лала (наставник), — продолжал султан, — посмотри на мою подушку! в течение всей ночи я от волнения перевертывал ее с одной стороны на другую; я то вставал с постели, то опять ложился спать, но сон не смыкал моих утомленных глаз. Остерегайся римского золота и серебра; в военном деле мы превосходим римлян и скоро сделаемся хозяевами Константинополя с помощью Бога и молитв пророка". Чтоб узнать, как были настроены умы солдат, он нередко один бродил переодетым по улицам, а узнать султана, когда он желал быть незамеченным, было бы очень опасно. Он проводил свое время в том, что чертил план неприятельской столицы и обсуждал со своими генералами и инженерами, где лучше поставить батареи, с какой стороны удобнее идти на приступ городских стен, где следует взрывать мины, к какому месту следует приставлять штурмовые лестницы, а дневные военные упражнения повторяли и объясняли то, что было задумано ночью.

Между всеми орудиями разрушения он с особым тщанием изучал то страшное открытие, которое было сделано незадолго перед тем латинами, и его артиллерия была доведена до небывалого совершенства. Один литейщик — родом датчанин или венгр, — которому приходилось умирать с голоду в греческой службе, перешел к мусульманам и получил от турецкого султана щедрое вознаграждение за свои труды. Мехмед был удовлетворен ответом на первый вопрос, который он поспешил задать этому искуснику. "Можно ли отлить пушку для метания таких больших ядер или камней, которые могут разрушить константинопольские стены?" — "Мне хорошо известна крепость этих стен", — отвечал литейщик, — "но будь они еще крепче вавилонских, я все-таки мог бы противопоставить им машину, способную их разрушить; поставить эту машину и управлять ею будет делом ваших инженеров". На основании этого ответа в Адрианополе была устроена плавильня, был заготовлен нужный металл, и по прошествии трех месяцев Урбан отлил медную пушку громадной и почти невероятной величины: ее отверстие имело, как утверждают, двенадцать пядей в диаметре и она метала камни весом более чем в шестьсот фунтов. Для первого опыта было выбрано порожнее место перед новым дворцом; но в предупреждение пагубных последствий, которые могли произойти от внезапного испуга, жители были извещены прокламацией, что на другой день будет произведен выстрел из пушки. Взрыв чувствовался или был слышен в окружности ста стадий; ядро было выброшено на расстояние более одной мили, а в том месте, где оно упало, оно врезалось в землю на глубину одной шестифутовой сажени. Для перевозки этой разрушительной машины была устроена из прицепленных одна к другой тридцати фур платформа, в которую впрягались шестьдесят волов; с обеих сторон было поставлено по двести человек, для того чтоб поддерживать равновесие и не дозволять тяжелой машине наклоняться на бок; двести пятьдесят рабочих шли впереди, для того чтоб уравнивать дорогу и исправлять мосты, и около двух месяцев было употреблено на ее переезд в сто пятьдесят миль. Один остроумный философ осмеивал по этому поводу легковерие греков и очень основательно заметил, что не следует полагаться на побежденных, которые обыкновенно склонны к преувеличениям. Он рассчитывает, что даже для ядра в двести фунтов потребовался бы заряд в сто пятьдесят фунтов пороха и что взрыв был бы слаб и недействителен, так как даже пятнадцатая часть всей этой массы пороха не могла бы воспламениться в один и тот же момент. Я не сведущ в том, что касается орудий разрушения, и потому ограничусь замечанием, что усовершенствованная новейшая артиллерия предпочитает число пушек их тяжести и быстроту стрельбы грохоту или даже результатам одного выстрела. Однако я не осмеливаюсь отвергать положительное и единогласное свидетельство современных писателей и не нахожу ничего неправдоподобного в том, что непросвещенные и честолюбивые усилия первых литейщиков зашли далее того, чего можно было благоразумно желать. Турецкая пушка, еще более громадная, чем та, которая была вылита для Мехмеда, до сих пор охраняет вход в Дарданеллы, и хотя ее употребление неудобно, однако недавний опыт доказал, что ее действием отнюдь нельзя пренебрегать. Из нее однажды был пущен камень весом в тысячу сто фунтов при помощи заряда из трехсот тридцати фунтов пороха; на расстоянии шестисот ярдов камень разделился на три обломка, перелетел через канал, вспенил поверхность водного пространства и, отскочив в сторону, ударился в противолежащую гору.

В то время как Мехмед грозил столице Востока нападением, греческий император взывал в горячих мольбах к помощи земной и небесной. Но невидимые силы были глухи к его мольбам, а христианство с равнодушием взирало на приближавшееся падение Константинополя, который получил, по крайней мере, хоть какие-нибудь обещания помощи от завистливого и руководившегося мирскими расчетами египетского султана. Между теми государствами, от которых можно бы было ожидать помощи, одни были слишком слабы, другие слишком далеки от театра борьбы, одни считали опасность воображаемой, а другие неотвратимой; западные монархи были заняты своими бесконечными внешними и внутренними распрями, а римского первосвященника отталкивало вероломство или упорство греков. Вместо того чтоб употребить в их пользу военные силы и денежные средства Италии, Николай Пятый предсказал их предстоящую гибель, и его честь была заинтересована в исполнении его предсказаний. Он, быть может, смягчился, когда узнал, что они доведены до последней крайности; но его сострадание запоздало; его усилия оказались слабыми и бесплодными, и Константинополь пал прежде, чем вышли из своих гаваней эскадры генуэзская и венецианская. Даже владетели Морей и греческих островов держались равнодушного нейтралитета; утвердившаяся в Галате генуэзская колония заключила с турками отдельный договор, и султан оставлял ее в обманчивой надежде, что благодаря его милосердию она переживет гибель империи. Множество плебеев и несколько византийских аристократов имели низость покинуть свое отечество в минуту опасности, а корыстолюбие богачей отказало императору в тех скрытых сокровищах, с помощью которых можно бы было добыть целые армии наемных защитников и которые потом достались туркам. Бедный и оставшийся в одиночестве монарх все-таки готовился к борьбе со своим грозным врагом; но если его мужество и стояло на одном уровне с опасностью, его силы были недостаточны для такой борьбы. В начале весны турецкий авангард завладел всеми городами и селениями вплоть до самых ворот Константинополя; тех, кто изъявлял покорность, турки щадили и охраняли, а тех, кто осмеливался сопротивляться, истребляли огнем и мечом. Лежавшие на берегу Черного моря греческие города Месембрия, Ахелой и Бизоне сдались по первому требованию неприятеля; одна Селибрия удостоилась той чести, что ее подвергли осаде или блокаде, а в то время как ее отважные жители были окружены с сухого пути, они отправили в море суда, опустошили противолежащий берег Кизика и продали своих пленников на публичном рынке. Но при приближении самого Мехмеда все смолкло и преклонилось; он сначала остановился на расстоянии пяти миль от Константинополя; затем он двинулся далее с армией, выстроившейся в боевом порядке, водрузил свое знамя перед воротами св. Романа и 6-го апреля приступил к достопамятной осаде Константинополя.

Азиатские и европейские войска расположились вправо и влево от Пропонтиды вплоть до гавани; янычары стояли во фронте перед султанской палаткой; оттоманские линии были прикрыты широкими окопами, и особый отряд окружил предместье Галату, чтоб наблюдать за сомнительною преданностью генуэзцев. Любознательный Филельф, поселившийся в Греции почти за тридцать лет до осады, уверяет, что все турецкие военные силы разных наименований или достоинств не могли превышать шестидесяти тысяч всадников и двадцати тысяч пехотинцев, и нападает на малодушие христианских наций, робко преклонившихся пред кучкой варваров. Этой цифры, быть может действительно не превышали те capiculi или солдаты Порты, которые шли с султаном и получали жалованье из султанской казны. Но паши содержали или набирали в своих провинциях местную милицию; немало земель было роздано с обязательством нести военную службу; надежда добычи привлекла много добровольцев, а звуки священной трубы привлекли толпы голодных и бесстрашных фанатиков, которые, по меньшей мере, оказали ту услугу, что усилили наведенный на греков страх и при первом нападении притупили мечи христиан. По словам Дуки, Халкокондила и Леонарда Хиосского, все военные силы турок доходили до трех или четырехсот тысяч человек; но Франц находился более близко от места действия и был более аккуратным наблюдателем; он определяет эти силы в двести пятьдесят восемь тысяч человек, а эта цифра не превышает ни того, что нам известно по опыту, ни того, что правдоподобно. Флот осаждающих был менее страшен; Пропонтида была покрыта тремястами двадцатью парусными судами, но между ними не более восемнадцати могли стоять наряду с военными галерами, а большею частью это были транспортные суда, на которых доставлялись в турецкий лагерь люди, боевые запасы и провиант. В последнюю эпоху своего упадка Константинополь все еще имел более чем стотысячное население; но эту цифру указывают не списки сражавшихся, а списки взятых в плен, и она состояла преимущественно из ремесленников, священников, женщин и мужчин, лишенных того мужества, какое иногда выказывали даже женщины при защите своего отечества. Я допускаю и почти извиняю нежелание подданых служить на отдаленной границе по требованию тирана; но кто не решается рисковать своею жизнью для защиты своих детей и собственности, тот совершенно утратил ту природную энергию, которой мы вправе ожидать от каждого из членов человеческого общества. По приказанию императора были собраны на улицах и в домах сведения о числе граждан и даже монахов, способных и готовых взяться за оружие для защиты их отечества; составление этих списков было поручено Францу, который после тщательного записывания имен со скорбью и удивлением донес своему государю, что число национальных защитников ограничивается четырьмя тысячами девятьюстами семидесятью римлянами. Константин и его верный министр сохранили этот печальный факт в тайне и раздали из арсенала городским отрядам достаточное число щитов, самострелов и мушкетов. Для этих военных сил послужил небольшим подкреплением отряд из двух тысяч иноземцев, находившийся под начальством знатного генуэзца Иоанна Юстиниани; этим союзникам были заранее розданы щедрые подарки, а их вождю была обещана, в награду за храбрость и за победу, верховная власть над островом Лемнос. Крепкая цепь была протянута поперек входа в гавань, которую сверх того охраняли греческие и итальянские военные и торговые суда, а прибывавшие из Кандии и из Черного моря корабли какой бы то ни было христианской нации задерживались для обороны. Город, имевший в окружности тринадцать или, быть может, даже шестнадцать миль, охранялся от всех военных сил Оттоманской империи только небольшим гарнизоном из семи или восьми тысяч солдат. Европа и Азия были открыты для осаждающих, а у греков военные силы и съестные запасы должны были ежедневно убывать без всякой надежды на какую-либо помощь извне.

Древние римляне взялись бы за свои мечи с твердою решимостью умереть или победить. Первобытные христиане обнялись бы и стали бы с терпением и благочестием ожидать мученической смерти; но константинопольские греки воодушевлялись только религиозным рвением, а это рвение порождало только вражду и раздоры. Император Иоанн Палеолог отказался перед смертью от непопулярного намерения соединить греческую церковь с латинскою, а за это намерение снова взялись только тогда, когда бедственное положение его брата Константина заставило еще раз прибегнуть к лести и к притворству. Его послам было приказано присоединить к просьбам о мирской помощи уверение в духовной покорности; он извинял свое пренебрежение к церковным делам настоятельными государственными заботами и выражал православное желание, чтоб в Константинополь был прислан римский легат. Ватикан уже много раз был вводим в заблуждение, но не счел приличным оставлять без внимания эти признаки раскаяния; прислать легата было легче, чем прислать армию, и почти за шесть месяцев до роковой развязки в Константинополь прибыл в звании папского легата русский уроженец кардинал Исидор со свитой, состоявшей из священников и солдат. Император принял его как друга и как отца, почтительно выслушивал и его публичные поучения, и его интимные наставления и вместе с самыми податливыми священниками и мирянами подписался под актом соединения двух церквей в том виде, как оно было установлено на Флорентийском соборе. Греки и латины собрались 12-го декабря в Софийском соборе для жертвоприношения и молитв, причем торжественно поминались имена двух первосвященников — Христова наместника Николая Пятого и отправленного мятежниками в ссылку Патриарха Григория.

Но облачение и язык того латинского священника, который совершал у алтаря богослужение, были предметом скандала для греков, которые с ужасом заметили, что он освящал пресный хлеб и вливал холодную воду в чашу св. Причастия. Один национальный историк со стыдом признался, что ни один из его соотечественников, ни даже сам император, не были искренны в этом соглашении. Для их торопливого и безусловного изъявления покорности служило извинением данное им обещание предстоящего пересмотра заключенных условий, но самым лучшим или самым худшим для них оправданием служило их собственное сознание в вероломстве. Когда их добросовестные единоверцы осыпали их упреками, они шепотом отвечали: "Потерпите немного; подождите, чтоб Бог избавил столицу от великого дракона, который хочет пожрать нас. Тогда вы увидите, искренно ли наше примирение с азимитами". Но терпеливость не принадлежит к числу атрибутов религиозного рвения, а хитрыми уловками двора нельзя стеснять или обуздывать народный энтузиазм. Жители обоего пола и всех сословий толпами устремились из Софийского собора к келье монаха Геннадия, чтобы спросить совета у этого оракула церкви. Святого человека нельзя было видеть, потому что он, как следовало полагать, был погружен в глубокие думы или в мистический экстаз; но он выставил на дверях своей кельи красноречивую дощечку, на которой верующие мало помалу прочли следующие грозные слова: "Несчастные римляне! Зачем хотите вы отрекаться от истины; зачем хотите вы полагаться на итальянцев, вместо того чтоб возлагать ваши упования на Бога? Утрачивая вашу религию, вы утратите и ваш город. О Боже! сжалься надо мной. Я заявляю перед Тобой, что я невиновен в этом преступлении. Несчастные римляне, одумайтесь, не торопитесь и покайтесь. С той минуты как вы откажетесь от религии ваших предков и впадете в нечестие, вы поступите в рабство к иноземцам". Чистые, как ангелы, и гордые, как демоны, девственницы, посвятившие себя Богу, отвергли по совету Геннадия акт соединения и отказались от всякого общения с настоящими и будущими сообщниками латинов, а большая часть духовенства и народа одобрила их решение и последовала их примеру. Из монастыря благочестивые греки разошлись по трактирам; там они пили за погибель папских рабов, опоражнивали свои стаканы в честь иконы Святой Девы и молили ее защитить от Мехмеда город, который она ранее того спасла от Хосроя и от Хагана. В двойном опьянении — от религиозного усердия и от вина — они отважно восклицали: "Какая нам надобность в помощи, в соединении церквей и в латинах? подальше от нас с культом азимитов!" В течение зимы, предшествовавшей взятию Константинополя турками, вся нация обезумела от этих заразительных неистовств, а Великий Пост и приближение Пасхи, вместо того чтобы внушить милосердие и любовь, лишь усилили упорство и влияние фанатиков. Духовники стали проверять религиозные верования своих прихожан и тревожить их совесть; они стали налагать строгую епитимию на тех, кто принял Причастие от священника, давшего положительное или безмолвное согласие на соединение церквей. Совершенное таким священником богослужение сообщало заразу безмолвным и безучастным зрителям церковного обряда; он лишался своего священнического звания за то, что устраивал такое нечестивое зрелище, а к его молитвам или отпущению грехов не дозволялось прибегать даже в тех случаях, когда угрожала внезапная смерть. Лишь только Софийский собор был осквернен латинским богослужением, духовенство и народ стали удаляться от него, как удалялись от еврейских синагог или от языческих храмов, и мрачное безмолвие стало царить под обширными и великолепными церковными сводами, которые так часто оглашались молитвами и благодарственными молебнами среди облаков фимиама и при блеске бесчисленных светильников. На латинов смотрели как на самых гнусных между еретиками и неверующими, а великий герцог, занимавший в империи пост первого министра, как рассказывали, объявил, что ему было бы приятнее видеть в Константинополе чалму Мехмеда, чем папскую тиару или кардинальскую шапку. Эти неприличные для христиан и для патриотов чувства были общими среди греков и сделались гибельными для них; император не пользовался любовью своих подданных и не находил в них опоры, а их врожденная трусость освящалась покорностью перед волей Божьей или химерической надеждой, что они будут спасены каким-нибудь чудом.

В том треугольнике, который образуется внешними очертаниями Константинополя, две стороны, лежащие вдоль морского берега, были неприступны для неприятеля — Пропонтида от природы, а гавань — благодаря искусству. Находившееся между этими двумя береговыми линиями и обращенное к континенту основание треугольника было защищено двойной стеной и рвом глубиною в сто футов. На эту линию укреплений, которая, по словам очевидца Франца, имела в длину шесть миль,оттоманы и направили свои главные нападения, а император, распределив войска и их начальников по самым опасным постам, взял на себя защиту внешней городской стены. В первые дни осады греческие солдаты спускались в ров и выходили в открытое поле, но они скоро убедились, что на одного христианина приходится более двадцати турок и после этой смелой прелюдии благоразумно ограничились защитой городского вала при помощи своих метательных снарядов. И за эту благоразумную решимость их нельзя обвинять в трусости. Нация, действительно, была и труслива, и достойна презрения; но последний Константин достоин названия героя; его отважный отряд добровольцев был воодушевлен римским мужеством, а иноземные вспомогательные войска поддержали честь западного рыцарства. Непрерывное метание дротиков и стрел сопровождалось дымом и треском от стрельбы из их мушкетов и пушек. Каждое из их маленьких огнестрельных орудий пускало в неприятеля зараз по пяти и даже по десяти свинцовых пуль величиною в грецкий орех, и если неприятельские ряды были тесно сомкнуты, а заряд был велик, то один выстрел мог пронзать броню и грудь нескольких врагов. Но турецкие апроши скоро были защищены траншеями или прикрыты развалинами. Опытность христиан в военном деле увеличивалась ежедневно, но их запасы пороха были недостаточны и скоро могли истощиться. Их артиллерийские орудия были незначительны и калибром, и числом, а если у них и было несколько пушек большого калибра, они опасались ставить эти пушки на городских стенах, которые были стары и могли развалиться от производимого выстрелами сотрясения. Мусульмане были также знакомы с этим новооткрытым способом разрушения и пользовались им с той особой энергией, которую вносят во всякое дело религиозное рвение, обильные денежные средства и деспотизм. Уже ранее было говорено о Мехмедовой большой пушке, игравшей в истории того времени важную и бросавшуюся в глаза роль; но по обеим сторонам этой громадной военной машины стояли две другие, почти равнявшиеся ей по величине; длинный ряд турецких артиллерийских орудий был наведен на городские стены; четырнадцать батарей зараз громили эти стены в самых доступных пунктах, а говоря об одной из этих батарей, один писатель употребил двусмысленное выражение, из которого можно заключить, или что батарея состояла из ста тридцати пушек, или что из нее было выпущено сто тридцать ядер. Однако из того, какие были плоды усилий Мехмеда, ясно видно, что артиллерийское искусство еще находилось в ту пору в младенчестве. Под руководством такого начальника, который дорожил каждой минутой, из большой пушки можно было выстрелить не более семи раз в день. Раскалившийся металл лопнул; несколько рабочих было убито, и все восхищались искусством того мастера, который придумал, в предупреждение подобных несчастий, вливать после каждого выстрела в дуло пушки оливковое масло.

Первые выстрелы делались наудачу, и от них было больше треска, чем вреда; но один христианин научил турецких инженеров наводить пушки на две противоположные стороны выдающихся углов бастиона. Несмотря на все несовершенства стрельбы, тяжесть снарядов и частое повторение выстрелов несколько повредили стены, а турки, доведя свои апроши до края рва, попытались засыпать эту глубокую пропасть и проложить дорогу для приступа. Они стали туда наваливать фашины, бочки и древесные пни, а рабочие трудились с таким рвением, что передние из них и самые слабые падали в пропасть и были немедленно засыпаны. Осаждающие старались засыпать ров, а осажденным приходилось очищать ров от всего, чтоб было туда навалено, и после продолжительной борьбы они уничтожали ночью то, что было сделано неприятелем в течение дня. Для Мехмеда главным ресурсом было подведение мин; но почва была камениста; в таких попытках его постоянно останавливали христианские инженеры, подводившие контрмины, а в ту пору еще не было найдено средство наполнять эти подземные проходы порохом и взрывать на воздух целые башни и города. Осада Константинополя отличалась от других осад тем, что она производилась при помощи и старой артиллерии, и новой. Рядом с пушками употреблялись в дело механические орудия, метавшие камни и стрелы; против одних и тех же стен были наведены и пушки, и тараны, а изобретение пороха не сделало излишним употребление жидкого и неугасимого греческого огня. Турки подвозили поставленную на колесах громадную деревянную башню; этот подвижной магазин военных снарядов и фашин был прикрыт тройным рядом воловьих кож; находившиеся там солдаты могли безопасно стрелять в неприятеля из амбразур, а в передней стороне башни было сделано три двери для вылазок и для отступления солдат и рабочих. По лестнице можно было взбираться на верхнюю площадку, а с этой площадки можно было при помощи блоков поднимать до одного с ней уровня штурмовую лестницу, которая могла служить чем-то вроде моста и которую можно было прицеплять к неприятельскому валу. При помощи этих различных приспособлений, из которых некоторые были столько же новы, сколько пагубны для греков, башня св. Романа была наконец разрушена; после упорной борьбы турки были отражены от бреши и были принуждены прекратить нападение по причине темноты; но они надеялись, что на рассвете возобновят нападение со свежими силами и с решительным успехом. Император и Юстиниани воспользовались каждой минутой этого перерыва, еще не отнимавшего у них последней надежды; они провели ночь на этом месте и торопили окончание работ, от которых зависело спасение церкви и города. На рассвете нетерпеливый султан увидел с удивлением и с досадой, что его деревянная башня обращена в пепел, что ров очищен и по-прежнему непроходим и что башня св. Романа по-прежнему крепка и цела. Он оплакал неудачу своего замысла, и из его уст вырвалось нечестивое восклицание, что даже тридцать семь тысяч пророков не могли бы уверить его, что неверующие способны совершить такую работу в такой короткий промежуток времени.

Великодушие христианских монархов оказалось и сдержанным, и запоздалым; но лишь только Константинополю стала грозить опасность осады, Константин завел с владетелями Архипелага, Морей и Сицилии переговоры о присылке самых необходимых подкреплений. Еще в начале апреля пять больших кораблей, снаряженных и для торговли и для войны, были готовы отплыть из Хиосской гавани, но их задерживал ветер, упорно дувший с севера. На одном из этих кораблей был вывешен императорский флаг, а остальные четыре принадлежали генуэзцам; они были нагружены пшеницей и ячменем, вином, оливковым маслом и овощами, а важнее всего было то, что на них были посажены солдаты и матросы для обороны столицы. После утомительного ожидания наконец подул с юга легкий ветерок, а на другой день поднялся сильный ветер, который и пронес этот флот через Геллеспонт и Пропондиту; но город уже был окружен и с моря, и с сухого пути, а стоявший у входа в Босфор турецкий флот растянулся от одного берега до другого в форме полумесяца для того, чтоб перехватить этих отважных греческих союзников на пути или, по меньшей мере, для того, чтоб отразить их. Читатель, у которого в памяти географическая карта Константинополя, поймет и оценит по достоинству величие этого зрелища. Пять христианских кораблей подвигались вперед при радостных возгласах экипажа со всей скоростью, какая была возможна при совокупном действии парусов и весел, а у неприятеля, на которого они намеревались напасть, было триста судов; городской вал, лагерь и берега Европы и Азии были усеяны бесчисленными зрителями, с тревогой ожидавшими результатов прибытия этих важных подкреплений. С первого взгляда могло показаться, что исход борьбы не подлежит никакому сомнению; на стороне мусульман было неизмеримое превосходство военных сил, и благодаря своей многочисленности и храбрости они неизбежно одержали бы верх, если бы была тихая погода. Но их флот, построенный на скорую руку и кое-как, был создан не народным гением, а произволом султана; когда турки находились на вершине своего могущества, они сознавали, что если Бог предназначил им владычествовать на земле, то он предоставил владычество на морях неверующи, а ряд поражений и быстрый упадок их могущества засвидетельствовали основательность этого скромного сознания. За исключением восемнадцати довольно сильных галер их флот состоял из открытых шлюпок, которые были плохо построены и дурно управлялись, были наполнены солдатами, но не имели пушек, а так как мужество зарождается в значительной мере от сознания силы, то самые храбрые из янычаров могли превратиться в трусов, когда им пришлось бороться с незнакомой для них стихией. В христианской эскадре пять больших и высоких кораблей управлялись искусными кормчими, а их экипаж состоял из итальянских и греческих ветеранов, издавна научившихся преодолевать трудности и опасности мореплавания. Они старались топить или разгонять слабые суда, преграждавшие им путь; их артиллерия громила все, что показывалось на поверхности волн; они обливали греческим огнем, тех противников, которые осмеливались приближаться к ним с целью абордировать их, а ветер и волны обыкновенно берут сторону тех моряков, которые всех искуснее. Во время сражения императорский корабль едва не был взят неприятелем и был обязан своим спасением генуэзским кораблям, а турки, напавшие сначала издали, а потом на более близком расстоянии, были два раза отражены со значительными потерями. Сам Мехмед стоял на берегу верхом на коне; он возбуждал в своих подданных мужество своими возгласами и своим присутствием, обещанием наград и тем, что наводил на них еще более страха, нежели неприятель. Выражениями своего гнева и даже своими телодвижениями он как будто старался подражать сражавшимся, и, точно будто считая себя властителем природы, пришпоривал своего коня, бесстрашно и безуспешно пытаясь устремиться на нем в море. Его упреки и раздававшиеся из лагеря возгласы побудили оттоманов предпринять третье нападение, которое было еще более для них гибельно и более кровопролитно, нежели два первых, и я должен привести свидетельство Франца (хотя и не могу вполне ему верить), который утверждает со слов самих турок, что они лишились в этот день более двадцати тысяч человек. Они в беспорядке укрылись у берегов Европы и Азии, между тем как христианская эскадра с торжеством и беспрепятственно проехала вдоль Босфора и стала безопасно на якоре внутри загороженной цепью гавани. В самоуверенности от победы христиане хвастались, что против них не устоят все военные силы турок, а турецкий адмирал, или капитан-паша, получивший тяжелую рану в глаз, находил для себя некоторое утешение в том, что выдавал эту рану за причину своего поражения. Балта-Оглы был ренегат из рода болгарских князей; его военные дарования были запятнаны непопулярным пороком корыстолюбия, а неудача считается за достаточное доказательство вины и под деспотизмом монарха, и под деспотизмом народа. Его высокое звание и прошлые заслуги не предохранили его от Мехмедова гнева. Четыре раба разложили капитан-пашу на земле в присутствии султана и дали ему сто ударов золотым прутом; он был осужден на смертную казнь и восхищался милосердием султана, который удовольствовался более легким наказанием — конфискацией и ссылкой.

Прибытие подкреплений оживило надежды греков и ярко выставило наружу беспечность их западных союзников. Миллионы крестоносцев добровольно шли на неизбежную смерть в степях Анатолии и среди утесов Палестины; но императорская столица была по своему географическому положению неприступна для врагов и легко доступна для друзей, и если бы приморские державы прислали небольшие подкрепления, они спасли бы от гибели остатки римского имени и поддержали бы существование христианской крепости в самом центре оттоманских владений. Однако прибытие вышеупомянутых пяти кораблей было единственной и слабой попыткой спасти Константинополь; к его опасному положению были равнодушны более отдаленные государства, и венгерский посол или, по меньшей мере, посол Хуньяди постоянно находился в турецком лагере для того, чтоб разгонять опасения султана и руководить его военными операциями.

Греки не могли знать, что происходило на тайных заседаниях дивана, однако они были убеждены, что их упорное и неожиданное сопротивление изнурило настойчивость Мехмеда. Султан уже начинал помышлять об отступлении, и осада была бы скоро снята, если бы честолюбивый и завистливый второй визирь не воспротивился коварным советам Калиля-паши, все еще поддерживавшего тайные сношения с византийским двором. Взятие города казалось невозможным, если не будет сделано двойного нападения — и из гавани и с сухого пути; но гавань была неприступна: цепь, которую был загорожен ее вход, охранялась восемью большими кораблями, более чем двадцатью кораблями меньших размеров, несколькими галерами и шлюпками; а турки не только не могли прорваться сквозь эту преграду, но могли опасаться, что этот флот выйдет в море и что им придется вторично выдерживать морскую битву. В этом затруднительном положении гений Мехмеда задумал и привел в исполнение план, отличавшийся поразительною смелостью: он решился перевезти сухим путем более легкие турецкие суда и боевые запасы из Босфора в верхнюю часть гавани. Это было расстояние почти в десять миль; почва была неровная и усеянная густым кустарником, а так как приходилось прокладывать дорогу позади предместья Галаты, то от генуэзцев зависело дать туркам свободный пропуск или истребить их. Но эти себялюбивые торговцы заботились только об одном — чтоб им пришлось погибать после всех, а многочисленность послушных рабочих восполнила недостаток уменья. Выровненная дорога была покрыта широкой настилкой из крепких досок, а чтоб эти доски были более гладки и скользки, их намазали бараньим и воловьим жиром. Восемьдесят пятидесяти и тридцативесельных легких галер и бригантин были вытащены на берег Босфора, поставлены на колеса и двинуты с места усилиями рабочих и при помощи блоков. У руля и у носа каждого судна стояли два руководителя, или кормчих; паруса развевались от ветра, а рабочие увеселяли себя песнями и радостными возгласами. В течение одной ночи этот турецкий флот с трудом взобрался на возвышенность, проехал по равнине и спустился по покатости на неглубокие воды гавани, куда не могли проникать греческие корабли, более глубоко сидевшие в воде. Существенная важность этой операции была преувеличена с одной стороны страхом, который она навела на греков, с другой стороны — самоуверенностью, которую она внушила туркам; но самый факт очевиден и бесспорен, и о нем рассказывали писатели обеих наций. Древние не раз прибегали к такой же военной хитрости. Оттоманские галеры (я должен еще раз это повторить) были ничто иное, как большие шлюпки, а если мы сравним размеры судов и расстояние, препятствия и средства, то мы, быть может, придем к убеждению, что это распрославленное чудо было повторено в наше собственное время. Лишь только Мехмеду удалось занять верхнюю гавань судами и войсками, он соорудил в самой узкой ее части мост, или, вернее, мол шириною в пятьдесят локтей, а длиною в сто; этот мол был сделан из бочек, связанных между собою бревнами, которые были прикреплены одно к другому железными кольцами, а сверху был наслан солидный пол. На этой плавучей батарее он поставил одну из своих самых больших пушек, между тем как восемьдесят галер приблизились с войсками и штурмовыми лестницами к той более доступной стороне города, с которой Константинополь был взят приступом латинскими завоевателями. Христиан обвиняли в том, что они по небрежности не уничтожили этих сооружений прежде, нежели работы были окончены; но более сильные турецкие батареи принудили христиан прекратить пушечную пальбу, а ночью была сделана попытка сжечь и корабли султана, и построенный им мост. Но бдительность Мехмеда не дозволила грекам приблизиться; их передовые галеоты были потоплены или захвачены неприятелем; сорок самых храбрых итальянских и греческих юношей были безжалостно умерщвлены по приказанию султана, а император не мог облегчить свою скорбь тем, что прибегнул к справедливому, но жестокому отмщению, выставив на городских стенах головы двухсот шестидесяти мусульманских пленников. После сорокадневной осады гибель Константинополя сделалась неизбежной; уменьшившийся числом гарнизон был доведен до изнеможения двойным нападением: укрепления, которые в течении стольких веков выдерживали все неприятельские нападения, были со всех сторон разрушены оттоманской артиллерией; в них было пробито несколько брешей, а подле ворот св. Романа четыре башни были срыты до основания. Для уплаты жалованья своим измученным и готовым взбунтоваться войскам Константин был вынужден обирать церкви, обещаясь возвратить вчетверо более того, что у них брал, а это святотатство вызывало новые упреки со стороны тех, кто не желал соединения церквей. Дух раздора еще уменьшал последние военные силы христиан; генуэзские и венецианские вспомогательные войска соперничали одни с другими из за первенства, а Юстиниани и великий герцог, не заглушившие своего честолюбия в виду общей опасности, обвиняли друг друга в измене и в трусости.

Во время осады Константинополя несколько раз произносились слова "мир" и "капитуляция", и между неприятельским лагерем и столицей несколько раз велись сношения через посредство послов. Гордость императора смирилась в несчастьи, и он согласился бы на всякие мирные условия, совместимые с неприкосновенностью религии и императорской власти. Турецкий султан желал сберечь жизнь своих солдат; он еще сильнее желал достигнуть обладания византийскими сокровищами и исполнял священный долг мусульманина, предоставляя габурам на выбор или обрезание, или уплату дани, или смерть. Корыстолюбие Мехмеда, быть может, удовлетворилось бы ежегодной уплатой ста тысяч дукатов; но его честолюбие стремилось к обладанию столицей Востока; императору он предлагал равноценную замену утраченных владений, а народу — свободу вероисповедания или безопасное удаление из города; но после нескольких бесплодных попыток установить условия мирного договора он объявил о своей решимости или воссесть на константинопольском престоле, или умереть под стенами города. Чувство чести и опасение навлечь на себя общее порицание не дозволили Палеологу отдать город в руки оттоманов, и он решился вести борьбу до последней крайности. Султан употребил несколько дней на приготовления к приступу, а его любимая наука астрология отсрочила гибель греков, указав на 29 мая как на самый благоприятный день для задуманного дела. Вечером 27 мая он сделал свои окончательные распоряжения, собрал военных начальников и разослал по лагерю глашатаев с приказанием объяснять мотивы опасного предприятия и обязанность каждого повиноваться. Страх — главная опора деспотических правительств, и выраженные в восточном стиле угрозы султана предупреждали беглецов и дезертиров, что будь у них птичьи крылья, они все-таки не избежали бы его неумолимого правосудия. Его паши и янычары большею частью происходили от христианских родителей; но усыновления приучали их дорожить честью турецкого имени, и несмотря на то что солдаты постепенно сменялись новыми рекрутами, подражание и дисциплина поддерживали один и тот же дух и в легионах, и в полках, или одах. Мусульман убеждали как следует приготовиться к священному предприятию — очистить душу молитвой, тело — семью омовениями и воздерживаться от пищи до конца следующего дня. Толпа дервишей ходила по палаткам, для того чтоб внушать солдатам желание мученической смерти и чтоб уверять их, что убитые будут наслаждаться вечной юностью среди райских ручьев и садов в объятиях чернооких дев. Впрочем, Мехмед рассчитывал всего более на влияние мирских и видимых наград. Победоносным войскам было обещано двойное жалованье. "Город и его здания, — говорил Мехмед, — принадлежат мне; но я предоставляю вам, в награду за ваше мужество, пленников и добычу, сокровища, заключающиеся в золоте и женской красоте; будьте богаты и счастливы. В моем владении немало провинций: тот неустрашимый солдат, который прежде всех взберется на стены Константинополя, будет награжден управлением самой лучшей и самой богатой из них, а моя признательность осыпет его такими почестями и милостями, которые превзойдут его собственные ожидания". Эти разнообразные и веские мотивы возбудили среди турок общее рвение, заставлявшее их не дорожить жизнью и с нетерпением ожидать боя; их лагерь огласился обычными возгласами мусульман: "Бог един, а Магомет — его пророк", а море и суша осветились разведенными ночью огнями на всем пространстве от Галаты до Семи Башен.

В совершенно ином положении находились христиане; они в громких и бесплодных жалобах скорбели о своих грехах и об угрожавшем за эти грехи наказании. Божественную икону Св. Девы они носили по городу в торжественной процессии; но их небесная заступница была глуха к их мольбам; они обвиняли императора в упорном нежелании своевременно сдаться на капитуляцию, предвкушали свою ужасную участь и мечтали о спокойствии и безопасности, которыми будут наслаждаться в рабской зависимости от турок. Самые знатные греки и самые храбрые союзники были вызваны во дворец для того, чтобы приготовиться 28-го числа вечером к исполнению своих опасных обязанностей во время генерального приступа. Последняя речь Палеолога была надгробным словом над Римской империей: он рассыпался в обещаниях и мольбах и тщетно пытался внушить надежду, которая угасла в его собственной душе. В этом мире все было печально и мрачно, а ни Евангелие, ни христианская церковь не обещали никакой особой награды тем героям, которые погибнут, защищая свое отечество. Но пример монарха и неприятная жизнь внутри осажденного города воодушевили этих воинов мужеством отчаяния; эту трогательную сцену описал историк Франц, сам присутствовавший на этом печальном совещании. Они плакали и обнимались; не заботясь ни о своих семьях, ни о своих личных интересах, они обрекли себя на смерть, и каждый из отправившихся на свой пост начальников провел всю ночь на городском валу в тревожном бдении. Император отправился в сопровождении нескольких преданных друзей в Софийский собор, который через несколько часов должен был превратиться в мечеть; там они плакали, молились и благочестиво приобщились Св. Таин. Константин отдохнул несколько минут во дворце, в котором со всех сторон раздавались крики и плач; затем он попросил прощения у всех, кого мог обидеть, и сел на коня, чтобы объехать сторожевые посты и наблюдать за движениями неприятеля. В своем бедственном положении и в своем падении последний Константин был более велик, чем византийские цезари во время своего продолжительного благополучного владычества.

Успеху приступа иногда может способствовать ночная суматоха; но воинская прозорливость и астрономические познания Мехмеда заставили его отложить атаку до утра достопамятного 29-го мая 1453 года по христианскому летоисчислению. Предшествовавшая ночь была проведена в самых деятельных приготовлениях; войска, пушки и фашины были пододвинуты к краю рва, представлявшего во многих местах удобный и гладкий проход вплоть до бреши, а восемьдесят турецких галер почти прикасались своей носовой частью и своими штурмовыми лестницами до стен гавани, самых неудобных для обороны. Солдатам было приказано хранить молчание под страхом смертной казни; но физические законы движения и звука не подчиняются ни дисциплине, ни страху; каждый из турок мог не раскрывать рта и осторожно передвигать ноги, а движение и усилия стольких тысяч людей все-таки производили странное смешение нестройных звуков, которые долетали до слуха стоявших на башнях часовых. С рассветом турки двинулись на приступ и с моря, и с сухого пути, воздержавшись от обычного сигнального пушечного выстрела, а сомкнутость и непрерывность их боевой линии сравнивали со свитой или со скрученной веревкой. Их передние ряды состояли из разного сброда: из добровольцев, сражавшихся без всякого порядка и без всякой дисциплины, из слабых стариков и детей, из крестьян и бродяг, из всех тех, кто примкнул к турецкой армии в безрассудном расчете на добычу и на мученическую смерть. Общий напор принудил их устремиться на городские стены; те из них, которые имели смелость взобраться на эти стены, были немедленно сброшены в ров, и ни одна стрела и ни одно пушечное ядро не были бесплодно пущены христианами в эту густую массу людей. Но их физические силы и их боевые запасы истощились в этой утомительной обороне; ров наполнился трупами, по которым боевые товарищи убитых могли пробираться, как по мосту, и смерть этих обреченных на гибель людей оказалась более полезной, чем их жизнь. Войска Анатолии и Романии ходили одни вслед за другими на приступ под руководством своих пашей и санжаков; их успехи были непрочны и сомнительны; после двухчасовой борьбы перевес был на стороне греков и их положение улучшилось; повсюду раздавался голос императора, убеждавшего солдат сделать последнее усилие, чтобы спасти их отечество. В эту роковую минуту двинулись вперед со своими свежими силами энергичные и непобедимые янычары. Сам султан, верхом на коне и с железной булавой в руке, был очевидцем и судьей их мужества; его окружал десятитысячный отряд его отечественных войск, которые он приберегал для решительной минуты; он голосом и глазами направлял и толкал вперед толпы нападающих. Многочисленные представители его правосудия стояли позади боевой линии, для того чтобы поощрять, сдерживать или наказывать солдат, и если было опасно устремляться вперед, зато, поворачивая назад, нельзя было избежать позора и смертной казни. Крики, вызванные страхом или физическими страданиями, заглушались воинственной музыкой барабанов, труб и литавр, а на опыте дознано, что механическое действие звуков, ускоряя кровообращение и усиливая душевную бодрость, производит на человеческий организм более сильное впечатление, чем красноречивые воззвания к здравому смыслу и к чести. Оттоманская артиллерия гремела со всех сторон — и с фронта турецкой армии, и с галер, и с моста; и неприятельский лагерь и столица, и греки и турки, были окружены облаками дыма, которые могли быть разогнаны только спасением или окончательным падением Римской империи. Рукопашные схватки действительных или вымышленных героев забавляют нашу фантазию и возбуждают в нас сочувствие к которому-нибудь из двух противников, искусные военные эволюции могут обогащать наш ум новыми познаниями и вносить усовершенствования в науку, хотя и вредную, но необходимую для человеческого общества, но в однообразном и отвратительном зрелище генерального приступа нет ничего, кроме крови, ужасов и общего смятения, и я не возьмусь описывать сцену, которая происходила три столетия тому назад на далеком расстоянии в тысячу миль и о которой не могли составить себе верного и ясного понятия даже сами действующие лица.

Немедленное взятие Константинополя можно приписать пуле или стреле, пронзившей латную рукавицу Иоанна Юстиниани. Вид крови и мучительная боль отняли бодрость у вождя, мужество и опытность которого были самым надежным оплотом столицы. Когда он покинул свой пост, чтобы обратиться за помощью к хирургу, неутомимый император заметил его удаление и остановил его: "Ваша рана, — воскликнул Палеолог, — незначительна; мы находимся в крайней опасности; ваше присутствие необходимо, и куда же намерены вы удалиться?" — "Я удалюсь, — сказал объятый страхом генуэзец, — той дорогой, которую Бог проложил для турок", и с этими словами он торопливо прошел сквозь одну из брешей, пробитых во внутренней стене. Этим малодушным поступком он запятнал свою славную воинскую карьеру, а те немногие дни, которые он провел после того в Галате или на острове Хиос, были отравлены и публичными укорами и упреками его собственной совести. Его примеру последовала большая часть латинских союзников, и оборона стала слабеть именно в ту минуту, когда нападение возобновилось с удвоенной энергией. Оттоманы были многочисленнее христиан в пятьдесят, даже, быть может, в сто раз; двойные городские стены были обращены пушечными выстрелами в груды развалин; в тянувшейся на несколько миль городской окружности нетрудно было найти такие пункты, которые были более доступны для нападения или более слабо охранялись, а лишь только осаждающим удалось бы проникнуть внутрь города в каком-нибудь одном пункте, Константинополь был безвозвратно утрачен. Первым, кто оказался достойным обещанной султаном награды, был янычар Гассан, отличавшийся гигантским ростом и необыкновенной физической силой. Он взобрался на внешнюю стену с палашом в одной руке и со щитом в другой; из тридцати янычаров, соперничавших с ним в мужестве, восемнадцать погибли в этой отважной попытке. Гассан достиг вместе со своими двенадцатью товарищами вершины укреплений; сброшенный с вала гигант приподнялся на одно колено, но туча стрел и каменьев снова повалила его наземь. Тем не менее он доказал, что его цель была достижима; городские стены и башни немедленно покрылись массами турок, и вытесненные со своих выгодных позиций греки были подавлены постоянно возраставшей многочисленностью врагов В этой массе людей был долго виден император, исполнявший все обязанности вождя и солдата, но он наконец исчез. Сражавшиеся вокруг него представители греческой знати отстаивали до последнего издыхания честь Палеологов и Кантакузинов; кто-то слышал скорбное восклицание Константина: "Неужели не найдется христианина, который отрубил бы мне голову?", и его предсмертная забота была только о том, чтобы не попасться живым в руки неверных. В критическую минуту Константин из предосторожности сбросил с себя пурпуровую мантию; среди свалки он пал от неизвестной руки и его труп был завален грудой убитых. С его смертью сопротивление прекратилось и все пришло в беспорядок; греки обратились в бегство в направлении к городу, и многие из них были раздавлены толпами беглецов, теснившихся в узких воротах св. Романа. Победоносные турки устремились вперед сквозь бреши, пробитые во внутренней городской стене, а в то время как они проникали в городские улицы, к ним присоединились их боевые товарищи, вломившиеся в ворота Фанара со стороны гавани. В первом пылу преследования они умертвили около двух тысяч христиан; но корыстолюбие скоро взяло верх над жестокосердием, и победители сами сознавались, что они немедленно стали бы щадить жизнь городских жителей, если бы храбрость императора и его отборных отрядов не заставляла их ожидать такого же упорного сопротивления во всех столичных кварталах. И так, Константинополь, устоявший против военных сил Хосроя, Хагана и Халифов, безвозвратно преклонился после пятидесятитрехдневной осады перед военным могуществом Мехмеда Второго. Латины только уничтожили его владычество, а мусульманские завоеватели повергли в прах и его религию.

Весть о несчастьях перелетает из уст в уста с необычайной быстротой; но Константинополь был так обширен, что самые отдаленные части города оставались несколько времени в счастливом неведении своей гибели. Впрочем, среди общего смятения, среди тревожных забот о своей собственной участи и об участии отечества и при сопровождавших приступ суматохе и пушечном грохоте жители Константинополя, без сомнения, провели бессонную ночь, и я не могу поверить, чтобы многие из знатных греческих женщин были пробуждены янычарами от глубокого и спокойного сна. Лишь только все узнали о случившемся несчастьи, дома и монастыри мгновенно опустели; дрожавшие от страха жители толпами собрались на улицах, точно стадо пугливых животных; они воображали, что из собравшегося в кучу бессилия вырастет сила, или, быть может, надеялись, что в толпе каждый из них будет незаметен и невредим. Они стали стекаться из всех частей города в Софийский собор; в течение одного часа отцы семейств и мужья, женщины и дети, священники, монахи и посвященные Богу девственницы наполнили святилище, хоры, среднюю часть церкви, верхние и нижние галереи; они загородили изнутри церковные двери и надеялись найти безопасное убежище под теми самыми священными сводами, которые еще так недавно внушали им отвращение, потому что считались оскверненными нечестием. Их надежда была основана на предсказании одного энтузиаста или обманщика, что турки войдут в Константинополь и будут преследовать греков до колонны Константина, возвышающейся на площади перед Софийским собором, но что это будет концом всех бедствий; тогда ангел сойдет с небес с мечом в руке и вместе с этим небесным оружием отдаст империю во власть бедного человека, сидящего у подножия колонны. "Возьми этот меч, — скажет он, — и отомсти за народ Божий". При этих словах турки немедленно обратятся в бегство, а победоносные греки выгонят их с Запада и из всей Анатолии вплоть до границ Персии. По этому-то поводу Дука вполне основательно, хотя и в причудливых выражениях, укорял греков за их раздоры и за их упорство. "Если бы этот ангел действительно появился, — восклицает историк, — и если бы он обещал вам истребить ваших врагов с тем условием, что вы согласитесь на соединение церквей, — и тогда, в эту критическую минуту, вы или отвергли бы это средство спасения, или обманули бы вашего Бога".

Между тем как греки ожидали появления запоздавшего ангела, турки разбили церковные двери топорами, а так как они не встретили никакого сопротивления, то стали без пролития крови выбирать и оберегать своих пленников. Их внимание привлекали к себе молодость, красота и внешние признаки богатства, а их право собственности устанавливалось первенством захвата, физической силой и властью начальников. В течение одного часа пленников связали веревками, а пленниц их собственными покрывалами и поясами. Сенаторов привязывали к их рабам, прелатов к церковным привратникам, юношей плебейского происхождения к знатным девушкам, до той минуты всегда закрывавшим свои лица даже от самых близких родственников. Это общее пленение перемешало все слои общества и разорвало природные связи, а безжалостные солдаты не обращали никакого внимания ни на вопли отцов, ни на слезы матерей, ни на жалобный плач детей. Всех громче плакали монашенки: с обнаженной грудью, с распростертыми руками и с растрепанными волосами они делались жертвами солдат, которые силой отрывали их от алтарей, и мы готовы верить, что немногие их них предпочли гаремное бдение монастырскому. Этих несчастных греков вели по улицам целыми кучами, как домашних животных, а их нетвердые шаги ускорялись угрозами и ударами, так как победители спешили приняться за отыскивание новой добычи. В то же время совершались точно такие же хищнические подвиги во всех церквах и монастырях, во всех столичных дворцах и домах, и никакое место, как бы оно ни было священно или уединенно, не могло служить охраной для личности или для собственности греков. Более шестидесяти тысяч этих несчастных были переведены из города в лагерь и на корабли; их променивали или продавали сообразно с прихотью или с интересами их повелителей и они рассеялись в качестве рабов по провинциям Оттоманской империи. Остановим наше внимание на тех из них, которые выделялись по своему общественному положению. Первый камергер и главный секретарь, историк Франц подвергся вместе со своим семейством общей участи. После нескольких месяцев, проведенных в тяжелом положении раба, он получил свободу; следующей зимой он осмелился пробраться в Адрианополь и выкупил свою жену у мир-паши, или начальника кавалерии; но его двое детей, находившихся в цвете юности и красоты, были предназначены для самого Мехмеда.

Дочь Франца умерла в серале, быть может, оставшись девственницей; его сын, которому был пятнадцатый год, предпочел позору смерть и был заколот самим царственным любовником. Это бесчеловечное деяние, конечно, не могло быть заглажено изысканной любезностью и великодушием, с которыми султан возвратил свободу одной греческой матроне и ее двум дочерям по получении латинской оды от Филельфа, избравшего себе жену в этом знатном семействе. И гордость, и жестокосердие Мехмеда были бы всего более удовлетворены взятием в плен римского легата, но кардинал Исидор ловко увернулся от поисков и бежал из Галаты в одежде плебея. Торговые и военные корабли итальянцев еще охраняли цепь внешней гавани и вход в эту гавань. Они выказали свое мужество во время осады и воспользовались для отступления той минутой, когда турецкие матросы разбрелись по городу для грабежа. Когда они подняли свои паруса, берег покрылся толпами людей, просивших принять их на борт; но средства перевозки были очень ограничены; венецианцы и генуэзцы отдавали предпочтение своим соотечественникам, и несмотря на самые заманчивые обещания султана, жители Галаты покинули свои дома и перебрались на корабли вместе с тем, что у них было самого ценного.

Когда идет речь о взятии и разграблении больших городов, историк вынужден повторять однообразные описания таких общественных бедствий; одни и те же страсти приводят к одним и тем же результатам, а когда эти страсти можно удовлетворять без всякого контроля, различие между цивилизованными людьми и дикарями, к сожалению, оказывается очень незначительным. Из массы голословных жалоб, вызванных ханжеством и ненавистью, мы не видим, чтоб турок обвиняли в бесцельном и неумеренном пролитии христианской крови; но по их принципам (которые были принципами древних) жизнь побежденных составляла их собственность и законной наградой победителей были рабская служба, продажа или выкуп их пленников обоего пола. Богатства Константинополя были предоставлены султаном его победоносным войскам, а грабеж одного часа приносит больше, чем многолетний труд. Но так как не было сделано никакой попытки правильно распределить добычу, то доля каждого не определялась заслугами, и то, что должно было служить наградой за храбрость, присваивалось лагерной прислугой, не участвовавшей в битве и не разделявшей ее опасностей. Подробное описание грабежа не было бы ни интересно, ни поучительно; сумма всего, что было награблено, определялась в четыре миллиона дукатов, составлявших все достояние обедневшей империи, а из этой суммы лишь небольшая часть составляла собственность венецианцев, генуэзцев, флорентинцев и анконских торговцев. Эти чужеземцы увеличивали свои капиталы, постоянно пуская их в быстрое обращение, а греки тратили свои богатства на тщеславную роскошь дворцов и гардероба или глубоко закапывали их в землю в слитках или в старой монете из опасения, что у них отнимут эти сокровища для защиты их отечества. Самые трогательные жалобы были вызваны поруганием святыни и разграблением монастырей и церквей. Даже Софийский собор — это земное небо, эта новая небесная твердь, эта колесница херувимов, этот престол славы Божией — лишился всех благочестивых приношений, которые приливали туда в течение стольких веков; его золотые и серебряные украшения, жемчуг и драгоценные каменья, сосуды и священнические облачения были нечестивым образом употреблены на человеческие потребности. После того как со святых икон было снято все, что могло иметь цену в глазах нечестивцев, их полотно или дерево или разрывалось в куски, или разламывалось, или сжигалось, или бросалось под ноги, или шло в конюшнях и в кухнях на самое низкое употребление. Впрочем, для этих святотатств могли служить примером те, которые совершались завоевавшими Константинополь латинами, и ревностные мусульмане могли поступать с памятниками идолопоклонства точно так же, как поступали преступные католики с изображениями Христа, Святой Девы и святых. Философ вместо того чтобы присоединять свой голос к общим жалобам, может заметить, что при упадке искусств работа, по-видимому, не ценилась дороже того, во что ценился материал, и что хитрость духовенства и легковерие народа могли очень скоро заготовить свежий запас видений и чудес. Он будет более глубоко сожалеть об утрате византийских библиотек, которые были уничтожены или разбросаны среди общего смятения; совершенно исчезли, как рассказывают, сто двадцать тысяч манускриптов; десять томов можно было купить за один дукат, и за такую же низкую цену, которая, быть может, была слишком высока для полки, наполненной богословскими сочинениями, продавались полные собрания сочинений Аристотеля и Гомера и лучшие ученые и литературные произведения древних греков. Впрочем, мы можем с удовольствием заметить, что неоценимая доля наших классических сокровищ была сложена на хранение в Италии и что мастеровые одного немецкого города сделали такое изобретение, которое позволяет впредь не бояться ни разрушительного действия времени, ни варварских нашествий.

Беспорядок и грабеж начались в Константинополе с первого часадостопамятного 29 мая и продолжались до восьмого часа того же дня, когда сам султан торжественно въехал в ворота св. Романа. Его сопровождали визири, паши и гвардейцы, каждый из которых (по словам одного византийского историка) был силен, как Геркулес, ловок, как Аполлон, а во время битвы равнялся десяти воинам из обыкновенных смертных. Завоеватель с удовольствием и с удивлением смотрел на странную, хотя и великолепную внешнюю форму куполов и дворцов, так резко отличавшуюся от стиля восточной архитектуры. В ипподроме, или атмейдане, его взоры остановила на себя витая колонна, изображавшая трех змей, и в доказательство своей физической силы он своей железной палицей или боевой секирой разбил нижнюю челюсть одного из этих чудовищ, которые были в глазах турок городскими идолами или талисманами. У главного входа в Софийский собор он сошел с коня и вошел в церковь, и он так дорожил целостью этого памятника своей славы, что, увидев одного ревностного мусульманина, разламывавшего мраморный пол, ударил его своим палашом, сказав, что солдатам предоставлены добыча и пленники, а общественные здания и частные дома принадлежат монарху. По его приказанию митрополия восточной церкви была превращена в мечеть; из нее уже были вынесены все дорогие орудия суеверия; кресты были сняты, а стены, которые были прежде покрыты иконами и мозаикой, были вымыты, вычищены и оставлены совершенно обнаженными. В тот же день или в следующую пятницу муэззин, или глашатай, взошел на самую высокую башенку и произнес эзан, или публичное приглашение, от имени Бога и его пророка; имам произнес проповедь, а Мехмед Второй совершил намаз, или благодарственное молебствие, у большого алтаря, на котором еще так недавно совершались христианские таинства в присутствии последнего цезаря. Из Софийского собора султан отправился в величественный, но опустелый дворец, в котором жили сто преемников великого Константина, но который в течение нескольких часов лишился всей пышной обстановки императорского величия. Он невольно задумался над непрочностью человеческого величия и повторил изящное двустишие одного персидского поэта: "Паук сплел в императорском дворце свою паутину, а сова прокричала свой сторожевой пароль на башнях Афрасиаба".

Однако он не был вполне удовлетворен и его победа казалась ему неполной, пока он не знал, какая участь постигла Константина: спасся ли он бегством, был ли он взят в плен или пал в битве. Два янычара предъявляли свои права на ту честь и заслугу, что были виновниками его смерти; его труп был отыскан в груде убитых по золотым орлам, которые были вышиты на его обуви; греки заплакали, увидев голову своего последнего императора; Мехмед выставил напоказ этот кровавый трофей и затем приказал воздать своему сопернику почести публичного погребения. После императора самым важным из пленников был великий герцоги первый министр империи Лука Нотара. Когда он принес к подножию султанова престола и выражения своей личной преданности и свои сокровища, а почему же, спросил с негодованием султан, не употребили вы эти сокровища на защиту вашего государя и вашего отечества. "Они принадлежали вам, — отвечал этот раб, — Богу было угодно, чтобы они перешли в ваши руки". — "Если Он предназначил их мне, — возразил деспот, — то как же вы смели удерживать их так долго у себя, оказывая мне бесплодное и пагубное сопротивление?" Великий герцог сослался на упорство иноземцев и на тайные поощрения со стороны турецкого визиря; это опасное свидание кончилось тем, что его отпустили с обещаниями помилования и покровительства. Мехмед снизошел до того, что посетил почтенную супругу Нотары, которая была удручена недугами и скорбью, и, стараясь утешить ее в несчастьи, прибегал к самым нежным выражениям сострадания и сыновнего уважения. Такое же милосердие было оказано высшим государственным сановникам; некоторых из них он выкупил из плена за свой счет и в течение нескольких дней вел себя как друг и как отец побежденного народа. Но все это скоро изменилось, и перед его отъездом из Константинополя ипподром обагрился кровью самых знатных пленников. Христиане с отвращением говорят о его вероломном жестокосердии; они разукрашивают смертную казнь великого герцога и его двух сыновей, называя ее геройским мученичеством, а его смерть приписывают благородному отказу обречь своих детей на удовлетворение сладострастия тирана. Однако у одного из византийских историков нечаянно вырвался намек на заговор, на надежду избавления и на ожидавшуюся из Италии помощь; измена такого рода может делать честь изменникам, но мятежник, который пускается на такое смелое предприятие, не имеет права жаловаться на то, что ему приходится поплатиться за такую попытку своей жизнью, и мы не можем порицать завоевателя, истребляющего врагов, к которым он уже не может питать доверия. Победоносный султан возвратился 18 июня в Адрианополь и с улыбкой выслушивал униженные и притворные поздравления от послов христианских монархов, видевших в падении Восточной империи предвестие своей собственной гибели.

Константинополь остался пустым и разоренным, без монарха и без жителей. Но у него нельзя было отнять его бесподобного географического положения, которое наметило там столицу обширной империи, а выгоды этого положения всегда будут одерживать верх над переворотами, совершаемыми временем и фортуной. Прежние столицы оттоманов Бурса и Адрианополь низошли до одного уровня с провинциальными городами, и Мехмед Второй избрал резиденцией и для самого себя, и для своих преемников те самые высоты, которые были избраны Константином. Укрепления Галаты могли служить убежищем для латинов и потому были из предосторожности разрушены; но причиненный турецкими пушками вред был скоро заглажен, и еще до наступления августа было заготовлено огромное количество жженой извести для исправления городских стен. Так как вся завоеванная территория вместе со зданиями как общественными, так и частными, как священными, так и мирскими, поступила в собственность завоевателя, то Мехмед прежде всего отвел на оконечности треугольника пространство в восемь стадий для своего сераля или дворца. Там, в недрах роскоши, этот grand signor (этот пышный титул был придуман итальянцами), по-видимому, владычествует над Европой и над Азией; однако, живя на берегах Босфора, он не всегда обеспечен от нападений неприятельского флота. В пользу превращенного в мечеть Софийского собора были назначены большие постоянные доходы; он украсился высокими минаретами, и его окружили рощами и фонтанами, для того чтобы мусульманам было удобнее исполнять благочестивые обряды и совершать омовения. Того же моделя придерживались при постройке ями, или царских мечетей, а первая из таких мечетей была построена самим Мехмедом на развалинах церкви Святых Апостолов и гробниц греческих императоров. На третий день после взятия Константинополя была найдена, при помощи видения, могила того Абу-Айюба, или Иова, который был убит во время первой осады города арабами, и перед гробницей этого мученика султаны стали опоясывать себя мечом перед вступлением на престол. До Константинополя уже нет дела тому, кто пишет историю Римской империи, и я не буду перечислять тех общественных и религиозных зданий, которые были или осквернены, или вновь воздвигнуты его турецкими владетелями; город очень скоро снова наполнился жителями, и до истечения сентября пять тысяч семейств из Анатолии и Романии исполнили требование султана, который приказал им под страхом смертной казни переселиться в их новые жилища в столицу. Трон Мехмеда охраняли многочисленность и преданность его мусульманских подданных, но султан из благоразумных политических расчетов старался привлечь в столицу оставшихся на свободе греков, и они стали толпами возвращаться в Константинополь, лишь только убедились, что им нечего бояться ни за их жизнь, ни за их свободу, ни за исповедывание их религии. При избрании Патриарха и при его возведении на патриаршеский престол возобновился церемониал византийского двора. С удовольствием, смешанным с отвращением, греки взирали, как восседавший на своем троне султан вручил Геннадию символ его духовного звания — патриаршеский посох, как он провожал Патриарха до ворот сераля, как он подарил ему покрытого богатой попоной коня и как он приказал визирям и пашам проводить Геннадия до назначенного для его резиденции дворца. Константинопольские церкви были разделены между приверженцами двух религий; границы, в которых должны были держаться оба культа, были ясно определены, и пока эти постановления не были нарушены внуком Мехмеда, Селимом, грекив течение более шестидесяти лет пользовались выгодами этого справедливого раздела. Защитники христианства, находившие для себя поощрение со стороны тех членов дивана, которые пытались сдерживать религиозный фанатизм султана, имели смелость утверждать, что этот раздел был делом не великодушия, а справедливости, не уступкой, а исполнением договора, и что только одна половина города была взята приступом, а другая половина сдалась, положившись на ненарушимость условий капитуляции. Они утверждали, что подлинный акт соглашения был уничтожен огнем, но что его утрату восполнило свидетельство трех престарелых янычаров, помнивших о заключении этой сделки, а продажные клятвенные уверения этих янычаров имеют в глазах Кантемира более веское значение, чем положительное и единогласное свидетельство современных историков.

Я оставляю в руках турок все другие осколки греческих владений в Европе и в Азии, но историю упадка и разрушения Римской империи на Востоке я должен закончить окончательным пресечением двух последних, царствовавших в Константинополе, династий. Два брата, носившие имя Па-леологов и владевшие Мореей с титулом деспотов, Димитрий и Фома, были поражены известием о смерти императора Константина и о падении монархии. Сознавая свою неспособность обороняться, они приготовились вместе с преданными им знатными греками к отъезду в Италию, где могли безопасно укрыться от меча оттоманов. Их опасения были рассеяны победоносным султаном, который удовольствовался данью в двенадцать тысяч дукатов, а между тем как он занимался опустошением континента и островов в поисках за добычей, он в течение семи лет оставлял Морею в покое. Но этот промежуток времени был периодом скорби, раздоров и несчастий. Три сотни итальянских стрелков не были в состоянии оборонять гекзамилион — этот оплот коринфского перешейка, так часто подвергавшийся разрушению и воздвигавшийся вновь; турки завладели этими воротами Коринфа и возвратились из своей летней экспедиции с многочисленными пленниками и с богатой добычей, а жалобы обиженных греков выслушивались с равнодушием и с пренебрежением. Албанцы, принадлежавшие к кочевому племени пастухов и разбойников, разбрелись по полуострову, совершая грабежи и убийства; оба деспота прибегли к опасной и унизительной помощи жившего в соседстве с ними паши. А после того, как этот паша подавил восстание, он преподал им наставление, как они должны впредь себя вести. Ни узы кровного родства, ни клятвы, которые они неоднократно давали друг другу перед преобщением святых тайн и перед алтарем, ни крайний тяжелый гнет необходимости, не могли примирить их или хоть на время прекратить их домашние ссоры. Каждый из них опустошал огнем и мечем наследственные владения своего брата. Денежные пособия и подкрепления, присылавшиеся с запада, тратились на междуусобицы, а их силы употреблялись только на то, чтобы совершать варварские и самовольные экзекуции. Бедственное положение и мстительность побудили самого слабого из двух соперников обратиться к покровительству их верховного повелителя. А когда все было готово для отмщения, Мехмед объявил себя сторонником Димитрия и вступил в Морею с непреодолимыми военными силами. Завладев Спартой султан сказал своему союзнику: "Вы слишком слабы и не можете держать в повиновении эту беспокойную провинцию. Я возьму в жены вашу дочь, а вы проведете остаток ваших дней в спокойствии и в почете." Димитрий со вздохом подчинился, отдал свою дочь и свои укрепленные замки, отправился в Андрианополь вслед за своим повелителем и зятем, и получил для прокормления себя и своих приверженцев город во Фракии и соседние острова: Импрус, Лемнос и Самофрак. В следующем году к нему присоединился такой-же как и он несчастливиц, последний представитель рода Комнинов. Давид, основавший после взятия Константинополя латинами новую империю на берегах Черного моря. В то время, как Мехмет завоевывал Анатолию, он окружил с моря и с сухого пути столицу Давида, который имел смелость называть себя Трапезундским императором, а все переговоры ограничились кратким и ясным вопросом: "Желаете ли вы сохранить вашу жизнь и ваши сокровища путем добровольной уступки ваших владений, или же вы предпочитаете лишиться и ваших владений, и ваших сокровищ, и вашей жизни?" Слабый Комнин подчинился внушениям страха и последовал примеру того мусульманина, который владел в соседстве с ним Синопой, и который по предъявлению точно такого же требования, сдал султану укрепленный город с четрьмястами пушками и с десяти или двенадцати тысячным гарнизоном. Условия на которых была заключена капитуляция Трапезунда, были в точности исполнены, и император был перевезен вместе со своим семейством в один из находившихся в Романии замков; но его заподозрили, по какому-то крайне незначительному поводу, в тайных сношениях с персидским царем, и Давид был принесен в жертву недоверчивости или корыстолюбию победителя вместе со всеми членами дома Комнинов. Даже название Мехмедова тестя не могло долго предохранять несчастного Димитрия от ссылки и от конфискации его имущества; его унизительная покорность возбуждала в султане и сострадание, и презрение; его приверженцы были переселены в Константинополь, а чтобы облегчить его стесненное положение, ему уплачивали пенсию в пятьдесят тысяч асперов до той минуты, когда монашеское одеяние и наступившая в преклонных летах смерть избавили Палеолога от земного властителя.

 Нелегко решить, что было более позорно — рабская зависимость Димитрия или жизнь в изгнании, на которую сам себя обрек его брат Фома. Когда турки завладели Мореей, деспот Фома бежал на остров Корфу, а оттуда в Италию вместе с несколькими, лишенными всяких средств существования, приверженцами, его имя и несчастья, и голова апостола св. Андрея дали ему право на гостеприимство Ватикана, а его горькую жизнь продлила пенсия в шесть тысяч дукатов, которую он получал от папы и от кардиналов. Его двое сыновей, Андрей и Мануил, были воспитаны в Италии, но старший из них, внушавший презрение своим врагам и считавшийся за тяжелое бремя своими друзьями, унизил себя своей позорной жизнью и своим позорным бракосочетанием. Его единственной наследственной собственностью был его титул константинопольского императора, а этот титул он продавал то французскому королю, то арагонскому. В эпоху своего непрочного благоденствия Карл Восьмой задумал присоединить восточную империю к Неапольскому королевству на публичном празднестве он принял титул августа и облекся в порфиру; греки радовались, а оттоманы уже дрожали от страха в ожидании появления французских рыцарей. Второй сын Фомы Мануил Палеолог пожелал снова посетить свою родину; его прибытие могло быть только приятно для Порты и не могло внушать ей никаких опасений; ему дали средства жить в Константинополе в спокойствии и довольстве, и его гроб с почетом сопровождали до могилы и христиане, и мусульмане. Если действительно существуют животные с такими благородными природными инстинктами, что воздерживаются от размножения своей породы, когда находятся в неволе, то последний представитель императорского рода должен быть отнесен к более низкому разряду; он принял от султана в подарок двух красивых женщин, и оставшийся после него сын исчез в толпе турецких рабов, от которых не отличался ни нравами, ни религией.

После утраты Константинополя все стали сознавать и преувеличивать его важное значение; царствование Николая Пятого, вообще спокойное и благополучное, было запятнано падением восточной империи, а скорбь и ужас латинов действительно или только с виду воскресили энтузиазм Крестовых походов. В одной из самых отдаленных западных стран, в городе Лилле во Фландрии Бургундский герцог Филипп угощал своих дворян и искусно устроил обстановку пиршества так, чтобы она повлияла на воображение и на чувства гостей. Во время пира в залу вошел гигантского роста араб, ведя за узду искусственного слона, у которого стояла на спине башня; из этой башни вышла в траурной одежде женщина, изображавшая религию; она стала оплакивать угнетенное положение этой религии и укорять ее последователей в беспечности; главный герольд золотого руна выступил вперед, неся в руке живого фазана, которого поднес, согласно с рыцарскими обрядами, герцогу. На этот странный вызов мудрый и престарелый Филипп отвечал обещанием, что и он сам, и его военные силы примут участие в священной войне с турками; его примеру последовали присутствовавшие на пиру бароны и рыцари; они поклялись Богом, Святой Девой, дамами и фазаном, а данные ими особые обеты были не менее сумасбродны, чем их общая клятва. Но исполнение этих обещаний было поставлено в зависимость от некоторых будущих и посторонних случайностей, а герцог Бургундский в течение двенадцати лет, то есть до последних минут своей жизни, делал вид или, быть может, непритворно воображал, что он находится накануне своего выступления в поход. Если бы все сердца воспламенились одинаковым рвением, если бы христиане были так же единодушны, как они были храбры, и если бы все страны от Швеции до Неаполя приняли соразмерное с их силами участие в доставке кавалерии и пехоты, людей и денег, то европейцы действительно могли бы освободить Константинополь и прогнать турок за Геллеспонт и за Евфрат. Но секретарь императора, государственный муж и оратор Эней Сильвий, сочинявший все послания и присутствовавший на всех совещаниях, доказывает нам по своим личным наблюдениям, что тогдашнее положение христианства и общее настроение умов были крайне неблагоприятны для такого предприятия. "Это — тело без головы, — говорит он, — это — республика, в которой нет ни законов, ни должностных лиц. Папа и император гордятся своим высоким положением, но они ничто иное, как блестящие призраки; они не способны повелевать и не хотят повиноваться; каждое государство имеет особого монарха, а у каждого из этих монархов особые интересы. Чье красноречие было бы в состоянии соединить под одним знаменем столько несходных и враждующих один с другим народов? А если бы и удалось собрать их войска, кто имел бы смелость взять на себя звание главнокомандующего? Какие порядки и какую дисциплину стал бы вводить этот главнокомандующий? Кто взялся бы снабжать такое громадное число людей съестными припасами? Кто был бы в состоянии понимать различные языки этих воинов или направлять к одной цели их своеобразные и противоположные влечения? Какой смертный был бы в состоянии примирить англичанина с французом, генуэзца с арагонцем, германца с уроженцем венгерским или богемским? Если бы участники священной войны были немногочисленны, они не могли бы устоять против неверных, а если бы они были многочисленны, они сделались бы жертвами этой многочисленности и внутренней неурядицы." Однако сам Эней, вступив на папский престол под именем Пия Второго, посвятил свою жизнь приготовлениям к войне с турками. На соборе в Мантуе он раздул несколько искр притворного или слабого энтузиазма, но когда первосвященник прибыл в Анкону, для того чтобы отплыть оттуда вместе с войсками, данные ему обещания улетучились в отговорках; отъезд, для которого сначала был назначен определенный день, был отложен на неопределенное время, а находившаяся налицо папская армия состояла только из нескольких германских пилигримов, которых папа был вынужден распустить, снабдив их индульгенциями и подаяниями. И его преемники, и другие итальянские владетельные князья не заботились о будущем: все их внимание было сосредоточено на том, что могло способствовать удовлетворению их личного честолюбия, и величина каждого предмета определялась в их глазах дальностью или близостью расстояния, в котором этот предмет находился от них самих. Более широкий взгляд на их интересы внушил бы им убеждение в необходимости вести оборонительную морскую войну с их общим врагом, а поддержка со стороны Скандербега и его храбрых албанцев могла бы предотвратить нашествие, которому подверглось королевство Неапольское. Осада и разграбление города Отранто турками вызвали общее смятение, и папа Сикст готовился бежать за Альпы, кода эту грозу мгновенно рассеяла смерть Мехмеда Второго, окончившего свою жизнь на пятьдесят первом году от роду. Его честолюбие стремилось к завоеванию Италии; он уже завладел там укрепленным городом и просторной гаванью, и он, быть может, украсил бы свое царствование трофеями и нового Рима, и старого.

ГЛАВА LXIX
Положение Рима с двенадцатого столетия. — Светское владычество пап. — Восстания римлян. — Политическая ересь Арнольда Брешианского.— Восстановление республики. — Сенаторы. — Гордость римлян. — Их войны. — Они лишаются избрания и присутствия пап, удалившихся в Авиньон. — Юбилей. — Знатные римские семьи. — Вражда между Колонна и Орсини. 1100-1800 г.г.

В первые века упадка и разрушения Римской империи наше внимание постоянно сосредоточивается на царственном городе, который предписывал законы лучшей части земного шара. Мы следим за его судьбой сначала с удивлением, а потом с состраданием, но всегда со вниманием, а когда провинции отвлекают это внимание от Капитолия, мы смотрим на них, как на ветви, мало помалу отделявшиеся от главного ствола. Основание нового Рима на берегах Босфора заставило нас следить за преемниками Константина, а наша любознательность увлекла нас в самые отдаленные европейские и азиатские страны, отыскивая там причины и виновников продолжительного упадка Византийской монархии. Победы Юстиниана снова привлекли нас к берегам Тибра, для того чтобы мы были свидетелями освобождения старинной митрополии, но это освобождение только изменило или даже усилило рабскую зависимость. Рим уже лишился и своих трофеев, и своих богов, и своих цезарей, а владычество готов не было для него ни более позорно, ни более отяготительно, чем тирания греков. В восьмом столетии христианской эры религиозный спор о почитании икон побудил римлян отстаивать их независимость; их епископ сделался и светским и духовным главою свободного народа, а название восстановленной Карлом Великим западной империи до сих пор служит украшением для старинного государственного устройства новейшей Германии. Название Рима до сих пор внушает нам невольное уважение, местный климат (каково бы ни было его влияние) уже успел измениться; чистота крови его жителей была испорчена тысячами стекавшихся в нее каналов; но внушительный вид его развалин и воспоминание о его прошлом величии раздули искру национального характера. Из мрака средних веков выделяются некоторые сцены, которые стоят того, чтобы мы остановили на них наше внимание, и я не закончу моего труда, пока не опишу положения и революций города Рима, подчинившегося абсолютному владычеству пап почти в то самое время, как Константинополь был порабощен турками.

В начале двенадцатого столетия, то есть в эпоху Первого крестового похода, латины чтили Рим как всемирную митрополию и как столицу папы и императора, получавших от вечного города и свои титулы, и почет, и право на светское владычество или действительное пользование этим правом. После столь длинного перерыва не лишним будет напомнить, что преемники Карла Великого и Оттоны избирались на той стороне Рейна на национальных сеймах, но что эти монархи довольствовались скромными титулами королей Германии и Италии, пока не переходили через Альпы и через Аппенины, для того чтобы получать императорскую корону на берегах Тибра. Когда они приближались к городу, к ним выходили навстречу в длинной процессии духовенство и жители с пальмовыми ветвями и с крестами в руках, а развевавшиеся на знаменах грозные изображения волков и львов, драконов и орлов напоминали о тех легионах и когортах, которые когда-то сражались за республику. Клятву охранять вольности римлян император произносил три раза — у Мильвийского моста, у городских ворот и на ступенях Ватикана, а раздача обычных подарков была слабым подражанием роскоши первых цезарей. В храме св. Петра коронование совершалось его преемником; к голосу Божию присоединялся голос народа, а свое одобрение этот народ выражал восклицаниями: "Долгая жизнь и победа нашему государю — папе! Долгая жизнь и победа римским и тевтонским армиям!" Верховное владычество императоров основывалось на титулах цезаря и августа, на законах Константина и Юстиниана и на примере Карла Великого и Оттона; их титулы и изображения вычеканивались на папских монетах, а в доказательство своего права чинить расправу они вручали меч правосудия городскому префекту. Но название, язык и нравы варварского повелителя пробуждали в римлянах все их старые предрассудки. Цезари, которые были родом из Саксонии или из Франконии, стояли во главе феодальной аристократии и не были в состоянии поддерживать ту гражданскую и военную дисциплину, с помощью которой только и было бы можно держать в повиновении отдаленный народ, хотя и не умевший пользоваться свободой, но невыносивший рабства. Один раз, и только один раз в своей жизни, каждый император спускался с Альп во главе армии, состоявшей из его тевтонских вассалов. Я уже описал мирный порядок, в котором совершались его въезд и его коронование, но этот порядок обыкновенно нарушали выражения неудовольствии и восстания римлян, смотревших на своего государя, как на чужеземца, вторгавшегося в их территорию; он уезжал, по обыкновению, скоро, а нередко и с позором, в случае же его продолжительного отсутствия (если его царствование было продолжительно) его власть переставали признавать, а его имя забывали. Успешные стремления германцев и итальянцев к независимости подкопались под основы императорского верховенства, и торжество пап послужило избавлением для Рима.

Из двух его монархов император пользовался непрочной властью, приобретенной путем завоевания, а папа пользовался властью, основанной на мягком, но более прочном фундаменте общественного мнения и привычки. С устранением иноземного владычества влияние пастыря на его паству усилилось и сам он сделался для нее более прежнего дорог. Взамен исходивших от германского двора произвольных или продажных назначений, наместника Христова стали свободно выбирать в коллегии кардиналов, большей частью родившихся в Риме или постоянно там живших. Это избрание утверждалось одобрением должностных лиц и народа, и та церковная власть, которой подчинялись и Швеция, и Британия, в конце концов устанавливалась свободной волей римлян. Одно и то же голосование давало столице и монарха, и первосвященника. Все были убеждены, что Константин облек пап светской властью над Римом, и самые смелые цивилисты, самые нечестивые скептики ограничивались тем, что оспаривали право императора и законность сделанного им пожалования. Невежество и традиции четырех столетий глубоко вкоренили в умах убеждение, что этот факт достоверен и что это пожалование действительно состоялось, а баснословное происхождение этого убеждения затемнялось теми прочными результатами, к которым оно привело на практике.

Название dominus, или господин, надписывалось на монетах епископов; их титул был утвержден народными возгласами и верноподданнической присягой, и с добровольного или с вынужденного согласия германских цезарей они долго пользовались верховным или подначальным правом управлять городом и наследием св. Петра. Владычество пап льстило предрассудкам римлян, но не было несовместимо с их вольностями, а более пытливое расследование обнаружило бы еще более благородную причину могущества пап — признательность народа, который они избавили от ереси и от угнетений греческих тиранов. Соединявшиеся в одном лице звания монарха и первосвященника, по-видимому, должны были в века суеверий служить опорой одно для другого, а ключи от дверей рая должны были служить для пап самым надежным залогом той покорности, которой они требовали на земле. Правда, личные пороки пап иногда унижали святость их звания, но скандалы десятого столетия были заглажены суровыми и еще более опасными добродетелями Григория Седьмого и его преемников, а во время честолюбивой борьбы, которую они вели, отстаивая права церкви, их страдания и их успехи в одинаковой мере усиливали почтительную преданность народа. Они иногда делались жертвами гонений и вели скитальческую жизнь в бедности и в изгнании, а апостольское самоотвержение, с которым они готовы были идти на мученическую смерть, должно было внушать преданность и сочувствие всякому католику. Иногда, напротив того, они метали громы Ватикана, назначали, судили и низлагали земных царей, так что самый гордый из римлян не мог бы считать себя униженным покорностью перед первосвященником, у которого преемники Карла Великого целовали ноги и которому они держали стремя. Даже мирские интересы горожан требовали, чтобы папа пользовался спокойствием и почетом в своей резиденции, так как присутствие пап служило для тщеславного и ленивого народа главным источником средств существования и обогащения. В ту пору постоянные доходы пап, вероятно, уменьшились, многие из их старинных наследственных владений и в Италии, и в провинциях были у них отняты руками нечестивцев, а этой утраты папы не могли восполнить не всегда успешным предъявлением своих прав на более богатые пожалования Пипина и его преемников. Но непрерывно прибывавшие и постоянно увеличивавшиеся толпы пилигримов и просителей питали и Ватикан, и Капитолий; лоно христианства расширилось, и как папа, так и кардиналы были обременены разбирательством церковных дел и мирских тяжб. Новая юриспруденция ввела в латинской церкви право обращаться к папскому правительству с апелляциями; епископы и аббаты являлись по полученному ими приглашению или требованию в Рим и с севера и с запада для того, чтобы излагать перед ракой апостолов свои просьбы, жалобы, обвинения или оправдания. Когда-то ходили рассказы о следующем, почти невероятном, происшествии: две лошади, принадлежавшие архиепископам Майнцскому и Кельнскому, перешли обратно через Альпы с золотом и серебром, с которыми были отправлены в Рим; но все скоро убедились, что успех и пилигримов и просителей зависел гораздо менее от справедливости их дела, чем от ценности их добровольных приношений. Эти иноземцы любили выставлять напоказ и свое богатство и свое благочестие, а то, что они тратили на свои нужды духовные и мирские, шло различными путями в прибыль римлянам.

Эти веские мотивы должны бы были упрочивать добровольную и благочестивую покорность римлян к их духовному и светскому правителю. Но влияние предрассудков и интересов часто уничтожается взрывами необузданных страстей. Индеец, который срубает дерево для того, чтобы было удобнее снимать с него фрукты, и араб, который грабит торговый караван, руководствуются одними и теми же внушениями варварской натуры, которая заботится только о настоящем, забывая о будущем, и для минутного удовлетворения своих хищнических влечений отказывается от продолжительного и прочного обладания более ценными благами. Точно так и безрассудные римляне не умели соблюдать должного уважения к раке св. Петра; они силой отбирали добровольные приношения верующих и оскорбляли пилигримов, не соображая того, что своим негостеприимством и нечестием они уменьшали число и доходность таких посещений папской столицы. Даже влияние суеверий изменчиво и непрочно, и нередко случается, что корыстолюбие или гордость разрывает узы раба, неумевшего самостоятельно руководить своим рассудком. Легкомысленное доверие к вымыслам и прорицаниям духовенства действует всего сильнее на умы варвара, но именно варвар всех менее способен предпочитать произведения фантазии удовлетворению чувственных влечений и жертвовать своими земными желаниями и интересами ради отдаленной цели, ради невидимого и, быть может, воображаемого предмета. Когда он находится в полном цвете здоровья и молодости, он на практике постоянно идет вразрез со своими верованиями, и это продолжается до тех пор, когда старость, болезни или несчастье возбуждают в нем опасения и заставляют его уплатить двойной долг, налагаемый благочестием и угрызениями совести. Я уже ранее заметил, что религиозное равнодушие новейшего времени всего более благоприятно для спокойствия и для безопасности духовенства. При господстве суеверий духовенство может многого ожидать от человеческого невежества и должно многого опасаться от человеческой склонности к насилиям. Его постоянно увеличивавшиеся богатства наконец сделали бы его единственным обладателем всех земных сокровищ, но эти богатства поступали к нему от движимых раскаянием отцов и отбирались корыстолюбивыми сыновьями; личность священнослужителей то была предметом поклонения, то подвергалась насилиям, и один и тот же идол то ставился на алтарь, то обращался руками того же поклонника в прах. В то время как в Европе господствовала феодальная система, различия и степень феодальной зависимости установлялись оружием, и среди тогдашних непрерывных смут люди редко внимали или подчинялись кроткому голосу законов и рассудка. Буйные римляне презирали иго своего епископа и издевались над его бессилием, а по своему воспитанию или по своему знанию он не мог без нарушения приличий или с успехом прибегать к могуществу меча. Они обсуждали причины его избрания и примечали его житейские слабости, а возможность следить вблизи за каждым его шагом уменьшала то уважение, которым его имя и его декреты пользовались среди варваров. Это различие не ускользнуло от внимания нашего историка-философа: "Хотя имя и власть папы наводили страх в отдаленных европейских странах, которые были погружены в глубокое невежество и были вовсе незнакомы с его характером и образом жизни, в самой Италии так мало уважали римского первосвященника, что его закоренелые враги окружали Рим и даже контролировали его управление этим городом, а послы, приносившие ему с самых дальних оконечностей Европы смиренные, или вернее, гнусные изъявления покорности от самых могущественных монархов того времени, лишь с крайним трудом могли проникать до его трона, чтобы падать ниц к его стопам". Богатства пап издавна возбуждали зависть; их власть встречала сопротивление, и они сами подвергались насилиям. Продолжительная борьба между митрой и короной увеличила число и разожгла страсти их врагов. Во время столь пагубных для Италии распрей между гвельфами и гибеллинами римляне не высказывали искреннего и постоянного сочувствия ни к тем, ни к другим, так как они были подданными и врагами и своего первосвященника, и императора; но их поддержки искали обе партии, и они выставляли на своем знамени то ключи св. Петра, то германского орла. Григорий Седьмой, которого можно превозносить или ненавидеть как основателя папской монархии, был выгнан из Рима и умер в Салерно изгнанником. Тридцать шесть его преемниковвыдерживали неравную борьбу с римлянами до своего удаления в Авиньоне; ни их преклонные лета, ни их звание не предохраняли их от частых насилий, а церкви нередко оскверня-лись мятежами и убийствами, в то время как в них публично совершались религиозные обряды. Описаниесхожих между собой причудливых зверских деяний, совершавшихся без внутренней связи или цели, было бы и скучно и отвратительно, поэтому я ограничусь несколькими происшествиями двенадцатого столетия, знакомящими нас с положением и самих пап и их столицы. В четверг на Страстной неделе, в то время как папа Паскаль совершал богослужение перед алтарем, он был прерван криками толпы, настоятельно требовавшей назначения одного популярного должностного лица. Его молчание привело толпу в ярость; его благочестивое заявление, что он не намерен смешивать земные дела с небесными, вызвало угрозы и предсказания, что он будет виновником и свидетелем общей гибели. Во время празднования Пасхи, в то время как папа направлялся вместе с духовенством в торжественной процессии к гробницам мучеников, толпа два раза пускала в него камни и копья — у моста св. Ангела и перед Капитолием. Дома его приверженцев были срыты до основания; Паскаль спасся с трудом и с опасностью для своей жизни; он собрал армию в наследственных владениях св. Петра, и последние дни его жизни были отравлены бедствиями междоусобной войны, от которых страдал он сам и которым подвергал других. Сцены, происходившие вслед за избранием его преемника Гелазия Второго, были еще более позорны и для церкви, и для города. Могущественный и мятежный барон Ченчио Франгипанис яростью вломился с оружием в руках в собрание кардиналов, стал срывать с них одежду, бить их и топтать ногами, а Христова наместника схватил за горло без всякого сострадания или уважения. Он таскал Гелазия по полу за волосы, осыпая его ударами и нанося ему раны своими шпорами, и наконец отвел его в свой собственный дом, где сковал его железной цепью. Восставший народ освободил своего епископа; знатные семьи, соперничавшие с семейством Франгипани, воспротивились дальнейшим насилиям со стороны барона; Ченчио был вынужден просить прощения, но сожалел не столько о своем преступном деянии, сколько о неудаче своего предприятия. Вскоре после того папа подвергся новому нападению подле самого алтаря. В то время как между его друзьями и недругами происходила кровопролитная борьба, он спасся бегством в своем облачении. Приверженцы, которые сопровождали его в этом позорном бегстве, возбудившем сострадание в римских матронах, были разогнаны или выбиты из седла, и папа был отыскан в поле позади храма св. Петра в совершенном одиночестве и полумертвым от страха и от изнеможения. Стряхнув пыль со своих ног, апостол покинул город, в котором оскорбляли его достоинство и подвергали его жизнь опасности, а выраженное им невольное сознание, что зависимость от одного императора менее тяжела, чем зависимость от двадцати, обнаружило всю тщету той власти, которая была целью священнического честолюбия. Этих фактов было бы достаточно, но я не могу умолчать о страданиях, вынесенных в том же столетии двумя папами — Луцием II и Луцием III. В то время как первый из них шел в боевом облачении на приступ Капитолия, он был поражен камнем в висок и через несколько дней после того испустил дух. Вокруг второго были тяжело ранены лица, составлявшие его свиту. Во время одного восстания некоторые из состоявших при папе священников были взяты в плен; бесчеловечные римляне пощадили одного из этих священников для того, чтобы он мог служить путеводителем для других, а всем остальным выкололи глаза, в насмешку надели на них митры, посадили их верхом на ослов головами к хвосту и заставили их поклясться, что в этом жалком виде они явятся к главе церкви для того, чтобы служить для него назидательным предостережением. Надежда или страх, утомление или угрызения совести, настроение народных умов или случайное стечение благоприятных условий иногда на время восстанавливали внутреннее спокойствие и удерживали римлян в покорности; тогда папа возвращался при радостных возгласах народа в латеранский или в ватиканский дворец, из которого был выгнан с угрозами и с насилиями. Но зло уже пустило глубокие и прочные корни: и до и после таких непродолжительных периодов затишья разражались такие бури, от которых барка св. Петра едва не потонула. Рим постоянно был театром войны и внутренних раздоров; политические партии и влиятельные семьи то укрепляли церкви и дворцы, то осаждали их, и только после восстановления внутреннего спокойствия в Европе Калист Второй имел достаточно энергии и был достаточно могуществен для того, чтобы воспретить частным людям употребление оружия внутри столицы. Среди тех народов, которые питали уважение к апостольскому престолу, бесчинства римлян возбуждали общее негодование, а святой Бернард в одном из своих писем к своему ученику Евгению Третьему заклеймил пороки этого мятежного народа со всей пылкостью своего остроумия и своего религиозного рвения. "Кому неизвестно, — писал живший в Клерво монах, — как тщеславны и высокомерны римляне? Этот народ вскормлен в мятеж, жестокосерд, упрям и готов повиноваться только тогда, когда не в силах сопротивляться. Когда римляне обещают служить вам, они делают это в надежде достигнуть владычества; когда они поклялись вам в верности, они выжидают удобного случая для восстания; а если для них закрыты ваши двери и скрыты ваши намерения, они выражают свое неудовольствие в громких жалобах. Они с большим искусством делают зло, но никогда не учились искусству делать добро. Будучи всем ненавистны и на земле и на небесах, нечестивы в отношении к Богу, склонны к внутренним раздорам, недоверчивы к своим соседям и бесчеловечны к иноземцам, они никого не любят и никем не любимы, а между тем как они стараются внушать страх другим, они сами живут в унизительном и постоянном страхе. Они не хотят подчиняться чужой воле, а сами не умеют управляться;они вероломны в отношении к старшим, невыносимы в своих отношениях к равным, неблагодарны к своим благодетелям и одинаково бесстыдны в своих требованиях, и в своих отказах. Будучи щедры на обещания, они скупы на исполнение этих обещаний; лесть и клевета, вероломство и измена — вот обыкновенные орудия их политики." Конечно, этот мрачный портрет не окрашен христианской любовью, но как бы он ни был груб и отвратителен, он был верным изображением римлян двенадцатого столетия. Иудеи не признали Христа, когда он появился среди них в виде плебея, а римляне имели основание не признавать его наместника, когда этот наместник стал усваивать пышность и высокомерие светских монархов. В тревожную эпоху Крестовых походов на Западе снова засверкали искры любознательности и здравомыслия; еретические учения возникшей в Болгарии секты павликиан были с успехом перенесены на итальянскую и французскую почву; видения гностиков смешались с наивной простотой евангельского учения, и враги духовенства научились примирять свои страсти со своей совестью и влечения к свободе с делами благочестия. Первым глашатаем римской свободы был Арнольд Брешианский, никогда не возвышавшийся с низших ступеней церковной иерархии и носивший монашеское платье скорее в знак своей бедности, чем в знак своей покорности. Его противники не могли отказывать ему в остроумии и в красноречии, влияние которых сильно чувствовали на самих себе; они неохотно признавали замечательную чистоту его нравственности, а для его заблуждений служила рекомендацией примесь важных и благотворных истин. В своих богословских трудах он был последователем знаменитого и несчастного Абеляра, также навлекшего на себя подозрения в ереси, но у любовника Элоизы была мягкая и гибкая натура: он растрогал и обезоружил своих судей смирением своего раскаяния. От своего наставника Арнольд, по всему вероятию, заимствовал некоторые метафизические определения Троицы, несогласные с духом его времени, его понятия о крещении и об евхаристии вызывали некоторые порицания, но источником его славы и его несчастий была политическая ересь. Он осмеливался ссылаться на слова Христа, что Его царствие не от мира сего он бесстрашно доказывал, что меч и скипетр должны находиться в руках светских должностных лиц, что мирские почести и богатства должны быть предоставлены мирянам, что аббаты, епископы и сам папа должны отказаться или от своей пышной обстановки или от вечного спасения и что когда они лишатся своих доходов, будет достаточно добровольной уплаты десятины и приношений от верующих не для удовлетворения их склонности к роскоши и их корыстолюбия, а для покрытия расходов при воздержанном образе жизни и при исполнении духовных обязанностей. В лице проповедника сначала чтили патриота, а первыми плодами его опасных поучений было неудовольствие или восстание Брешии против ее епископа. Но любовь народа не так прочна, как ненависть духовенства, и после того как еретические учения Арнольда были осуждены Иннокентием Вторым на Вселенском латеранском соборе, даже светские должностные лица стали приводить в исполнение церковный приговор из предрассудков и из страха. Ученик Абеляра уже не находил для себя убежища в Италии, бежал за Альпы и нашел безопасный и гостеприимный приют в Цюрихе, который служит в настоящее время столицей для главного из швейцарских кантонов. Цюрих был сначала местом стоянки римского гарнизона, потом сделался царской виллой, и в нем было основано заведение для воспитания знатных девиц; наконец он мало помалу разросся до того, что сделался вольным и цветущим городом, в котором императорские комиссары иногда рассматривали аппеляционные жалобы миланцев. В такое время когда умы еще не были зрелы для реформации, предшественнику Цвингли внимали с одобрением; мужественное и простодушное местное население усвоило и долго сохраняло в своих убеждениях ту окраску, которую им придал Арнольд, а своим искусством или своими личными достоинствами он увлек констанского епископа и даже папского легата, пожертвовавших для него и интересами папы, и интересами своего сословия. Горячие увещания св. Бернарда пробудили в них запоздалое религиозное рвение, а гонения принудили врага церкви прибегнуть к крайней мере — водрузить свое знамя в самом Риме на глазах у преемника св. Петра.

Впрочем, мужество Арнольда не было лишено благоразумия: он пользовался покровительством римской знати и римского населения и, быть может, по их приглашению прибыл в Рим и стал оглашать семь холмов красноречивыми поучениями в защиту свободы. Смешивая в одной и той же речи цитаты из Тита Ливия и из посланий св. Павла и соединяя евангельские поучения с увлекательным заступничеством классических писателей за свободу, он доказывал римлянам, что их терпеливая покорность и пороки их духовенства совершенно извратили первоначальный характер христианской церкви и ее столицы. Он убеждал их отстаивать неотчуждаемые права человека и христианина, восстановить республиканские законы и республиканских должностных лиц, уважать имя императора, но заставить своего пастыря довольствоваться духовным управлением его паствой. Духовное управление этого пастыря также не могло избежать порицаний и контроля со стороны реформатора, и Арнольд научил низшее духовенство оказывать сопротивление кардиналам, присвоившим себе деспотическую власть над двадцатью восемью римскими кварталами, или приходами. Переворот не обошелся без грабежа и насилий, без пролития крови и разрушения домов, а победоносная партия обогатилась добычей, отнятой у духовенства и у знати, находившейся в числе ее противников. Арнольд Брешианский мог наслаждаться плодами своей миссии или оплакивать их; его владычество продолжалось более десяти лет, в течение которых двое пап — Иннокентий Второй и Анастасий Четвертый — или дрожали от страха внутри Ватикана, или бродили изгнанниками по соседним городам. Их место занял более энергичный и более счастливый в своих предприятиях первосвященник Адриан Четвертый — единственный англичанин, восседавший на престоле св. Петра и возвысившийся до этого высокого положения своими личными достоинствами из звания монаха и едва ли не нищего, жившего в монастыре св. Албана. Он дал себя знать при первом нанесенном ему оскорблении: один из кардиналов был убит или ранен на улице; папа отлучил от церкви преступное население, и Рим был лишен от Рождества до Пасхи действительных или воображаемых утешений, доставляемых религиозным культом. Римляне относились с пренебрежением к своему светскому монарху, но со скорбью и со страхом преклонились перед своим духовным отцом; они загладили свою вину покаянием и купили отпущение своих грехов изгнанием мятежного проповедника. Но мстительность Адриана этим не удовольствовалась и приближавшееся коронование Фридриха Барбароссы оказалось гибельным для отважного реформатора, оскорбившего — хотя и не в одинаковой мере — и главу церкви, и главу государства. На личном свидании в Витербо папа жаловался императору на свирепые буйства римлян, на оскорбления, унижения и угрозы, которым беспрестанно подвергались и он сам, и его духовенство, и на вредные тенденции еретических учений Арнольда, клонившихся к ниспровержению основных правил и светской и духовной субординации. Эти аргументы убедили Фридриха или, быть может, он увлекся желанием скорее получить императорскую корону; на весах честолюбия невинность или жизнь одного человека имеет очень мало значения, и общий враг императора и папы был принесен в жертву их минутному политическому единомыслию. После своего удаления из Рима Арнольд жил под покровительством виконтов Кампании, но его вырвало из их рук могущество цезаря; городской префект произнес над ним смертный приговор; этот мученик свободы был сожжен живым на глазах у беспечного и неблагодарного народа, а его пепел был брошен в Тибр, для того чтобы смертные останки наставника не могли быть собраны его еретическими учениками и не могли сделать для этих последних предметом религиозного поклонения. Его смерть была торжеством духовенства; вместе с его прахом исчезла и его секта, но память о нем не переставала жить в умах римлян. Вероятно, из его школы они вынесли тот новый религиозный догмат, что митрополию католической церкви нельзя наказывать отлучениями от церкви и интердиктами. Их епископы не переставали доказывать, что принадлежавшая папам верховная юрисдикция над царями и народами обнимала в особенности город и епархию князя апостолов. Но они проповедовали на ветер, и тот же самый принцип, который ослабил действие громов Ватикана, уменьшил употребление этого орудия во зло.

Привязанность к старинной свободе поддерживала доверие к рассказам, что еще в десятом столетии, в эпоху своих первых столкновений с саксонцем Оттоном, римский сенат и народ отстояли и восстановили республику, что из среды римской знати ежегодно избирались два консула и что в лице десяти или двенадцати плебейских должностных лиц воскресли имена и общественные обязанности народных трибунов. Но это почтенное здание исчезает из глаз при свете критики. Среди мрака средних веков иногда можно различить названия сенаторов, консулов, сыновей консулов; они или давались императорами, или присваивались самыми влиятельными гражданами для обозначения их ранга, почетных отличий, быть может, также их притязаний на происхождение в прямой линии от патрициев; но это были не более как бессодержательные титулы, не имевшие ничего общего с установленной формой правления; только с 1144 года после Р.Х. учреждение сената заносилось в городские акты как начало новой блестящей эры. Новые государственные учреждения были наскоро созданы честолюбием частных людей или народным энтузиазмом; но в Риме не нашлось в двенадцатом столетии ни антиквария, ни законодателя, для того чтобы уяснить и восстановить гармонию и пропорциональность всех составных частей старинного моделя. Сборища свободного и вооруженного народа всегда будут выражать свою волю громкими и внушительными возгласами. Но правильное разделение на тридцать пять триб, равновесие между богатством и многочисленностью членов центурий, речи оппозиционных ораторов и медленные операции подачи голосов и баллотирования едва ли могли годиться для ослепленной народной толпы, которая не была знакома с организацией правильной системы управления и не умела ценить ее благодеяний. Арнольд предлагал восстановить всадническое сословие и снова ввести прежние в нем различия; но что же могло бы служить мотивом или мерилом для таких различий? Пришлось бы принять в соображение тогдашнюю бедность и соразмерно с нею уменьшить ту сумму богатств, которая давала бы право на вступление в сословие всадников; в ту пору уже не представлялось надобности в гражданских обязанностях судей и арендаторов государственных доходов; а первоначальная обязанность всадников нести военную службу верхом на коне уже была более благородным образом заменена обязанностями феодальных владетелей и духом рыцарства. Юриспруденция республики сделалась бесполезной и была всеми позабыта; жившие или под римскими, или под варварскими законами, итальянские народы и семьи мало помалу смешались в одну общую массу, а воспоминание о кодексе и пандектах Юстиниана сохранялось лишь в туманных преданиях и в неполных отрывках. При восстановлении своей политической свободы римляне, без сомнения, восстановили бы название и должность консулов, если бы они не пренебрегали титулом, который итальянские города раздавали без всякого разбора и который в конце концов сделался принадлежностью скромных торговых агентов, содержимых в чужих странах. Но право трибуна налагать свой запрет на правительственные решения предполагает или вызывает существование настоящей демократии. Древние патриции были подданными государства, а новейшие бароны — его тиранами, и те враги внутреннего спокойствия и порядка, которые оскорбляли наместника Христа, недолго относились бы с уважением к безоружной неприкосновенности плебейских должностных лиц.

В происшедшем в двенадцатом столетии перевороте, который дал Риму новую жизнь и послужил для него началом новой эры, мы усматриваем некоторые существенно важные факты, в которых сказалась или которыми упрочилась политическая независимость римлян.

 1. Одна из семи возвышенностей, на которых построен Рим, — Капитолийский холм имеет около четырехсот ярдов в длину и двести ярдов в ширину. Сто ступенек вели к вершине Тарпейской скалы, а этот подъем был еще более крут до того времени, как развалины разрушенных зданий сделали его более удобнопроходимым и засыпали пропасть. С древнейших времен Капитолий служил в мирное время храмом, а в военное время — крепостью; после утраты города римляне выдержали там осаду против победоносных галлов, а во время междоусобных войн между Вителлием и Веспасианом это святилище империи было взято приступом и сожжено. Храмы Юпитера и однородных с ним богов были обращены в прах; их места были заняты монастырями и домами, а время частью повредило, частью совершенно разрушило толстые городские стены и длинные портики, тянувшиеся вниз по склону холма. Лишь только римляне сделались свободным народом, они возвратили Капитолию если не его прежнюю красоту, то его прежнюю прочность, укрепили это средоточие своих военных сил и место государственных совещаний, и, конечно, даже те из них, у которых были самые черствые сердца, воспламенялись, всходя на этот холм, от воспоминаний о своих предках.

2. Первые цезари пользовались исключительным правом чеканить золотую и серебрянную монету, а сенату предоставляли право чеканить монету из более низкого металла — из бронзы или меди. Более широкое поле было открыто для изобретаемых лестью эмблем и легенд, так что монарх мог сложить с себя заботу о прославлении своих собственных добродетелей. Преемники Диоклетиана не дорожили даже лестью сената; и в Риме, и в провинциях заведывание монетными дворами было возложено исключительно на императорских чиновников, и эта прерогатива перешла по наследству как к царствовавшим в Италии готским королям, так и к династиям греческим, французским и германским. Римский сенат снова присвоил себе после восьмисотлетнего от нее отречения эту почетную и прибыльную привилегию, которою папы пользовались со времен Паскаля Второго до перенесения папской резиденции на ту сторону Альп. Некоторые из этих республиканских монет двенадцатого и тринадцатого столетий можно видеть в кабинетах редкостей. На одной из них, сделанной в форме золотой медали, Христос изображен с книгою в левой руке, а на этой книге сделана следующая надпись: Обет римского сената и народа: Рим — столица мира; на оборотной стороне св.Петр вручает знамя сенатору, который стоит перед ним на коленях с покрытой головой и в тоге, имея подле себя щит со своим фамильным именем и гербом.

3. По мере того как империя приходила в упадок и городской префект нисходил на степень муниципального должностного лица; впрочем, он еще ведал в последней инстанции гражданские и уголовные дела, а обнаженный меч, который ему вручали преемники Оттона, обозначал его введение в должность и был эмблемой его служебных обязанностей. На эту должность выбирали только тех, кто принадлежал к знатным римским семьям; выбор народа утверждался папой; но от префекта требовалась тройная присяга, возлагавшая на него противоречивые обязанности, которые должны были нередко ставить его в затруднительное положение. Достигшие независимости римляне уволили от службы чиновника, который был их слугою, так сказать, на одну треть, и взамен его выбрали патриция; но этот титул, которым не пренебрегал даже Карл Великий, был слишком высок для гражданина или для подданного, и когда остыл первый пыл у мятежников, они охотно согласились на восстановление должности префекта. Лет через пятьдесят после того самый честолюбивый или, по меньшей мере, самый счастливый в своих предприятиях первосвященник Иннокентий Третий избавил и римлян, и самого себя от этого отличительного признака внешней зависимости; он вручил префекту знамя взамен меча и освободил его от обязанности приносить присягу германским императорам или считать себя у них на службе. На эту должность папа стал назначать для заведывания светским управлением Рима лиц духовного звания или состоявших в звании кардинала, или предназначенных к возведению в это звание; но их сфера деятельности была ограничена узкими рамками, а в эпоху свободы они получали свои полномочия от сената и от народа.

4. После восстановления сената patres conscripti (если можно употреблять это выражение) были облечены и законодательною властью, и исполнительной, но их взоры редко проникали далее настоящего дня, а спокойствие этого дня большею частью нарушалось насилиями и смутами. В своем самом полном составе это сословие или собрание состояло из пятидесяти шести сенаторов, из которых высшие отличались титулом советников; они назначались, быть может ежегодно, народом; а предварительный выбор тех, кто их избирал, — по десяти от каждого квартала или прихода — мог служить фундаментом для свободной и прочной конституции. Папы, высказывавшие во время этой внутренней бури уступчивость во избежание окончательной гибели, договором утвердили учреждение и привилегии сената и ожидали восстановления своей власти от времени, от внутреннего спокойствия и от религии. Общественная польза и личные интересы иногда заставляли римлян отказываться на время от их притязаний; тогда они снова приносили присягу на подданство преемнику св. Петра и Константина как законному главе и церкви, и республики.

В городе, привыкшем к самоуправству, общественные интересы страдали от недостатка единства и энергии, и Римляне скоро ввели более прочную и менее сложную систему управления. Они соединили название и власть сената в одном должностном лице или в двух соправителях; так как эти должностные лица сменялись по прошествии одного года или шести месяцев, то для обширности их полномочий служила противовесом непродолжительность срока, на который они выбирались. Но во время такого непродолжительного владычества римские сенаторы заботились только об удовлетворении своего корыстолюбия и честолюбия; интересы их семейств и их партии совращали их правосудие с пути истины, а так как они наказывали только своих врагов, то они находили покорность только среди своих приверженцев. Анархия, которую уже не смягчала пастырская заботливость их епископа, убедила римлян, что они не способны управлять сами собой, и они стали искать вне своего отечества тех благ, которых не могли найти у себя дома. В ту же эпоху и по тем же мотивам большинство итальянских республик нашлось вынужденным прибегнуть к такой мере, которая хотя и могла казаться странной, но была подходяща к их положению и привела к самым благотворным последствиям. Они стали выбирать в котором-нибудь из иностранных, но дружественно расположенных городов беспристрастного сановника знатного происхождения и с безупречною честностью, который, будучи в одно время и воином, и государственным человеком, пользовался хорошей репутацией и уважением своих соотечественников, и стали поручать ему на время высшее управление и в мирное время, и в военное. Договор между правителем и управляемыми скреплялся клятвами и подписями, а продолжительность его власти, размер его содержания и обоюдные обязанности определялись со строгою точностью. Граждане клялись, что будут повиноваться ему как своему законному начальнику, а он, со своей стороны, клялся, что будет соединять беспристрастие чужеземца с усердием патриота. Он носил название подеста, выбирал четырех или шестерых людей военного звания и юрисконсультов, помогавших ему в военном деле и в отправлении правосудия, и содержал на свой собственный счет необходимое число слуг и лошадей; но ему не дозволялось привозить с собою жену, сына или брата из опасения, что он будет подчиняться их влиянию; во время его нахождения в должности ему не дозволялось покупать земли, вступать в родственные связи и даже принимать приглашения в дома граждан, и он не мог приличным образом покинуть свой пост, не удовлетворив тех, кто заявлял жалобы на его управление.

Вот почему около половины тринадцатого столетия римляне призвали из Болоньи сенатора Бранколлеоне, слава и заслуги которого были спасены от забвения пером одного английского историка. Основательная заботливость о своей репутации и ясное предвидение трудностей своего нового положения побудили его отказаться от сделанной ему избирателями чести; однако он принял предложенный пост, когда его власть была продолжена на три года, а обязательная сила римских статутов была на это время отменена. Но преступники и беспутники стали обвинять в жестокосердии; духовенство стало подозревать его в пристрастии; только те, которые желали внутреннего спокойствия и порядка, были довольны твердостью и справедливостью государственного сановника, снова доставившего им эти блага: никакой преступник не был ни достаточно могуществен, чтобы не бояться его правосудия, ни достаточно незнатен, чтоб увернуться от этого правосудия. По его приговору два аристократа из рода Аннибальди лишились жизни на виселице, и он безжалостно разрушил внутри города и в его окрестностях сто сорок башен, служивших надежным убежищем для воров и негодяев. Он обходился с папой, как с простым епископом, и принудил его жить в его епархии, а когда Бранколлеоне брался за оружие, он наводил страх на врагов и достигал своей цели. Римляне, не достойные того счастья, которым пользовались, отплатили за его заслуги неблагодарностью. Публичные воры, которых он восстановил против себя для пользы римлян, убедили этих последних низложить и заключить в тюрьму их благодетеля, а свою жизнь он сохранил только потому, что в Болонье хранился залог его личной безопасности. Предусмотрительный сенатор потребовал перед своим отъездом в Рим, чтобы ему было выдано тридцать заложников из самых знатных римских семейств; при известии о его опасном положении и по просьбе его жены над этими заложниками был учрежден самый строгий надзор, а дорожившая своею честью Болонья не убоялась папского интердикта. Благодаря этому благородному сопротивлению римляне имели время сравнить настоящее с прошлым и Бранколлеоне был отведен из тюрьмы в Капитолий при радостных возгласах раскаявшегося народа. Затем он продолжал управлять Римом с твердостью и с успехом, и лишь только его смерть удовлетворила завистников, его голова была положена в драгоценную вазу, поставленную на высокой мраморной колонне.

Бессилие здравого смысла и добродетели побудило римлян прибегнуть к более целесообразному средству: вместо простых граждан, которым они изъявили добровольную и непрочную покорность, они стали выбирать своим сенатором какого-нибудь независимого владетеля, способного защищать их и от их врагов, и от них самих. Самый честолюбивый и самый воинственный из монархов того времени Карл Анжуйский и Прованский принял в одно и то же время и королевство Неапольское от папы и сенаторское звание от римского народа. Остановившись в Риме на своем пути к победам, он принял от жителей присягу в верности, поселился в Латеранском дворце и во время этого непродолжительного визита постарался смягчить резкие черты своего деспотического характера. Однако даже Карл испытал на себе непостоянство римлян, которые встречали с не менее радостными возгласами его соперника — несчастного Конрадина, а властвовавший в Капитолии могущественный мститель возбудил в папах и страх, и зависть. Карл был избран сенатором первоначально на всю жизнь, но потом было решено, что его полномочия должны возобновляться через каждые три года, а вражда Николая Третьего принудила короля Сицилии совершенно отказаться от управления Римом. В своей булле, сделавшейся неизменным законом, этот высокомерный первосвященник доказал, что пожалование Константина было неоспоримым фактом и никогда не утрачивало своей законной силы и что оно имело существенную важность как для сохранения внутреннего спокойствия, так и для независимости церкви; он установил ежегодный выбор сенатора и решительно устранил от этого звания всех императоров, королей, принцев и лиц, занимающих в обществе высокое и блестящее положение. Эту запретительную статью отменил в свою собственную пользу Мартин Четвертый, смиренно добивавшийся своего избрания в сенаторы. В присутствии и по воле народа два избирателя возложили не на папу, а на благородного и верного Мартина звание сенатора и высшее управление республикой до конца его жизни с правом пользоваться этой властью по его собственному усмотрению или непосредственно, или через его уполномоченных. Почти через пятьдесят лет после того тот же титул был пожалован императору Людовику Баварскому; таким образом, свобода Рима была признана его двумя монархами, принявшими муниципальную должность в управлении их собственной метрополией.

В первый момент восстания, когда Арнольд Брешианский успел восстановить римлян против церкви, они искусно старались снискать милостивое расположение императора и обратить его внимание на то, что было ими сделано из желания угодить цезарю. То, что говорили послы, отправленные ими к Конраду Третьему и к Фридриху Первому, было смешением лести с гордостью, традиционных воспоминаний с совершенным незнанием истории их собственного отечества. После жалоб на молчание первого из этих монархов и на пренебрежение, с которым он относился к римлянам, послы просили его переехать через Альпы и принять из рук римлян императорскую корону. "Мы умоляем ваше величество не пренебрегать смиренной преданностью ваших детей и вассалов и не верить тому, в чем нас обвиняют наши общие враги, которые клевещут на сенат, выдавая его за противника вашего владычества, и сеют семена раздора, для того чтобы пожинать плоды разрушения. Папа и сицилиец вступили в нечестивый союз с целью воспротивиться нашей свободе и вашему коронованию. С помощью Божьей наше рвение и мужество до сих пор делали все их усилия бесплодными. Мы взяли приступом дома и башни тех, кто принадлежал к числу их самых могущественных и самых предприимчивых приверженцев, и в особенности Франгинанов; некоторые из этих зданий заняты нашими войсками, а некоторые другие срыты до основания. Они сломали Мильвийский мост; но мы починили его и у крепли так, что вы можете безопасно пройти по нем, и ваша армия может вступить в город, не подвергаясь никаким нападениям из замка св. Ангела. Все, что мы сделали, и все, что намереваемся делать, клонится к вашей славе и пользе, и мы питаем верноподданническую надежду, что вы скоро лично прибудете сюда, чтоб отстоять нарушенные духовенством права, воскресить величие империи и превзойти славой и могуществом ваших предшественников. Просим вас, изберите для вашей резиденции столицу мира — Рим, предпишите законы Италии и тевтонскому государству и последуйте примеру Константина и Юстиниана, которые достигли всемирного владычества благодаря энергии римского сената и народа". Но эти блестящие и обманчивые замыслы не прельстили франконца Конрада, взоры которого были устремлены на Святую Землю и который умер вскоре после своего возвращения из Святой Земли, не побывав в Риме.

Его племянник и преемник Фридрих Барбаросса более высоко ценил императорскую корону, и ни один из преемников Оттона не пользовался такою же, как он, абсолютной властью над итальянским государством. Окруженный своими духовными и светскими вассалами, Фридрих давал в лагере подле Сутри аудиенцию римским послам, которые обратились к нему со следующей смелой и напыщенной речью: "Внемлите голосу царицы городов; приблизьтесь с миролюбием и с дружелюбием к пределам Рима, который сбросил с себя иго духовенства и с нетерпением ждет той минуты, когда коронует своего законного императора. Да возвратятся прежние времена под вашим благотворным влиянием! Поддержите права вечного города и подчините его верховенству наглость этого мира. Вам не безызвестно, что в древние времена благодаря мудрости сената, мужеству и дисциплине всаднического сословия он подчинил своему владычеству Восток и Запад, страны на той стороне Альп и острова океана. В отсутствие наших монархов благородное учреждение сената было, по нашей вине, предано забвению, а вместе с нашим благоразумием уменьшилось и наше могущество. Мы восстановили и сенат, и всадническое сословие; мудрость одного и оружие другого будут посвящены вашей особе и пользе империи. Неужели вы оставите без внимание то, что вам говорит Рим: вы были моим гостем, а я сделал вас гражданином; вы были заальпийским иноземцем, а я выбрал вас моим государем; я отдал вам и самого себя, и все, что мне принадлежит. Ваша первая и самая священная обязанность — поклясться и подписать, что вы будете проливать вашу кровь за республику, что вы будете поддерживать, с соблюдением мира и справедливости, законы города и хартии, выданные вашими предместниками, и что вы наградите пятью тысячами фунтов серебра тех преданных вам сенаторов, которые провозгласят ваши титулы в Капитолии. Вместе с именем Августа усвойте его характер". Ораторы еще не успели истощить своего запаса риторических украшений, когда раздраженный их высокомерием Фридрих прервал их и заговорил тоном монарха и завоевателя. "Древние римляне действительно прославились своим мужеством и своей мудростью; но в вашей речи не видно мудрости, и я желал бы видеть мужество в ваших действиях. Как все, что живет в этом подлунном мире, и Рим испытал на себе превратности времени и фортуны. Самые знатные из ваших семейств переселились на Восток, в царственный город Константина, а остатки вашего могущества и вашей свободы уже давно уничтожены греками и франками. Если вы желаете снова увидеть древнее величие Рима, мудрость сената, мужество всадников, дисциплину военных лагерей и храбрость легионов, то вы найдете их в Германской республике. Туда перешло не одно только могущество; все, что когда-то служило украшением для Рима, и все его добродетели также переселились за Альпы к более достойному народу. Они будут употреблены на вашу защиту, но они требуют от вас покорности. Вы говорите, что римляне приглашали к себе самого меня или моих предшественников; вы выражаетесь неправильно: они не приглашали нас, а молили нас о помощи. Город был спасен от его иноземных и домашних тиранов Карлом Великим и Оттоном, прах которых покоится в нашем отечестве, а их владычество было наградой за ваше спасение. Под этим владычеством ваши предки и жили, и умирали. Я требую от вас покорности и по праву наследования, и по праву владения, и кто же осмелится вырывать вас из моих рук? Разве силы франковой германцев ослабели от старости? Разве я побежден? Разве я в плену? Разве меня окружают знамена могущественной и непобедимой армии? Вы предписываете условия вашему повелителю; вы требуете клятв; если эти условия справедливы, то клятва излишня; если же они несправедливы, то клятва была бы преступлением. Разве вы можете сомневаться в моей справедливости? Она простирается на самого последнего из моих подданных. Разве мой меч не будет вынут из ножен, если нужно будет защищать Капитолий? Ведь этот меч снова присоединил к Римской империи лежащее на севере Датское королевство. Вы указываете и в какой мере, и на кого я должен изливать мои щедроты; я изливаю их обильным потоком, но не иначе, как по собственному усмотрению. Терпение и заслуга получат от меня все, а грубая настойчивость никогда не получит ничего". Ни император, ни сенат не были в состоянии отстоять эти гордые притязания на владычество и на свободу своих действий. Фридрих подвигался к Ватикану в союзе с папой и внушая недоверие римлянам; в то время как совершалось его коронование, была сделана вылазка из Капитолия, и хотя многочисленность и мужество германцев одержали верх в этой кровавой борьбе, император не мог жить в безопасности внутри города, который причислял к своим владениям. Лет через двенадцать после того он осадил Рим с целью посадить антипапу на престол св. Петра, и двадцать пизанских галер проникли в Тибр; но сенат и народ были спасены искусно веденными переговорами и распространившеюся среди осаждающих заразительною болезнью; ни сам Фридрих, ни его преемники никогда не возобновляли этой попытки. Они истощали свои усилия на борьбу с папами, на Крестовые походы и на защиту независимости Ломбардии и Германии; они искали союза с римлянами, а Фридрих Второй поставил в Капитолии в подарок римлянам большое знамя, известное под названием миланского Саrоссio. После того как пресекся швабский царствующий дом, они были оттеснены за Альпы, а их последние коронации обнаружили бессилие и бедность тевтонских цезарей.

В царствование Адриана, когда империя простиралась от Евфрата до океана и от Атласских гор до Грампианских возвышенностей, один причудливый историк забавлял римлян описанием их первых войн. "Было время, — говорит Флор, — когда места нашего летнего уединения — Тибр и Пренест — были целью воинственных обетов в Капитолии, когда мы пугались мрака рощ Ариции, когда мы могли не краснея торжествовать победу над безымянными селениями сабинов и латинов и когда даже Кориолы могли дать победоносному генералу лестный для него титул". Гордым современникам Флора нравился этот контраст между прошлым и настоящим; но писатель смирил бы эту гордость, если бы мог представить картину будущего, если бы мог предсказать римлянам, что по прошествии тысячи лет лишившийся своего могущества и сузившийся до своих первоначальных пределов Рим снова будет вести войны на прежней почве, которая была когда-то украшена его виллами и садами. На лежавшую по обеим сторонам Тибра окрестную римскую территорию папы постоянно предъявляли свои права как на наследие св. Петра, а иногда и действительно владели ею; но бароны присвоили себе необузданную никакими законами независимость, а города слишком верно подражали мятежам и внутренним раздорам метрополии. В двенадцатом и тринадцатом столетиях римляне постоянно старались смирить или уничтожить мятежных вассалов церкви и сената, а папа сдерживал их упорное и себялюбивое честолюбие, но нередко поощрял их рвение, оказывая им содействие своим духовным оружием. Их войны походили на те, которые велись первыми консулами и диктаторами, покидавшими соху для того, чтобы браться за оружие. Они собирались с оружием в руках у подножия Капитолия, выходили за городские ворота, похищали или жгли жатву своих соседей, вступали в беспорядочную борьбу со своими противниками и возвращались домой из экспедиции, длившейся пятнадцать или двадцать дней. Осады они вели долго и неискусно; пользуясь победой, они удовлетворяли низкие страсти — зависть и мстительность и вместо того чтобы усвоить мужество своих противников, заботились только о том, чтобы окончательно разорить их. Их пленники молили о помиловании в одних рубашках и с веревкой вокруг шеи; они разрушали не только укрепления, но даже дома неприятельских городов, а жителей размещали по окрестным селениям. Таким образом, свирепая вражда римлян мало помалу разрушила Порто, Остию, Албан, Тускул, Пренест и Тибур, или Тиволи, служившие резиденциями для кардиналов-епископов. Порто и Остия — эти два ключа для входа в Тибр — до сих пор безлюдны и в развалинах; болотистые и нездоровые берега этой реки покрыты стадами буйволов, а сама река не удобна ни для судоходства, ни для каких-либо торговых сношений. Окрестные холмы, составляющие тенистое убежище от осенней жары, приобрели прежнюю привлекательность с восстановлением внутреннего спокойствия; Фраскати обострился вблизи от развалин Тускул; Тибур или Тиволи снова возвысился до звания города, а менее значительные города Албано и Палестина украсились виллами римских кардиналов и князей. В своей разрушительной работе честолюбие римлян нередко находило непреодолимое препятствие в сопротивлении соседних городов и их союзников; во время первой осады Тибура они были выгнаны из своего лагеря, а сражения при Тускулеи при Витербоможно сравнить с достопамятными битвами при Тразимене и при Каннах, принимая в расчет сравнительное могущество Рима в эти две различные эпохи. В первой из этих мелких войн тридцать тысяч римлян были разбиты тысячью германских всадников, посланных Фридрихом Барбароссой на помощь к Тускулу, а по самому достоверному и самому умеренному счету число убитых доходило до трех тысяч, число пленников — до двух. Через шестьдесят восемь лет после того римляне выступили со всеми городскими военными силами против Витербо, находившегося в церковной области; вследствие образовавшейся странной коализации тевтонские орлы красовались на знаменах противников вместе с ключами св. Петра, а папскими союзниками командовали граф Тулузский и епископ Винчестерский. Римляне потерпели позорное поражение и понесли большие потери; но если английский прелат действительно определял их военные силы в сто тысяч человек, а понесенные ими на поле сражения потери — в тридцать тысяч человек, то следует полагать, что он впадал в эти преувеличения из свойственного пилигримам хвастовства. Если бы вместе с восстановлением Капитолия были восстановлены мудрая политика сената и дисциплина легионов, то было бы нетрудно снова завоевать разделенную между множеством мелких владетелей Италию. Но новейшие римляне не возвышались над общим уровнем соседних республик в том, что касается военного дела, и стояли много ниже их в том, что касается искусств. К тому же их воинственный пыл скоро охладел; после нескольких беспорядочных экскурсий они снова впадали в свою национальную апатию, пренебрегали военными учреждениями и прибегали к унизительному и опасному содействию иноземных наемников.

Честолюбие — таков плевел, который рано появляется и быстро растет в священном вертограде. При первых христианских монархах борьба из-за кафедры св. Петра сопровождалась обычными при народных выборах подкупами и насилиями; римское святилище осквернялось пролитием крови, и с третьего до двенадцатого столетия церковь часто страдала от внутренних расколов. Пока эти споры разрешались в последней инстанции светской властью, зло было преходящим и местным; взвешивались ли достоинства кандидатов по справедливости или по личному к ним расположению, во всяком случае, не имевший успеха претендент не мог долго тревожить своего торжествующего соперника. Но после того как императоры лишились своих прерогатив и после того как было принято за правило, что наместник Христа не может быть подсуден никакому земному трибуналу, христианству угрожала опасность раскола и войны всякий раз, как папский престол оказывался вакантным. Притязания кардиналов и низшего духовенства, знати и простого народа не имели прочного основания, и их нетрудно было оспаривать; свободу выборов стесняли бесчинства горожан, которые не признавали ничьей верховной власти или не хотели никому подчиняться. После смерти папы две партии приступали в различных церквах к двойному избранию его преемника; число и вес поданных голосов, старшинство по времени избрания и личные заслуги кандидатов иногда взаимно уравновешивались; самые почтенные представители духовенства не сходились в своих убеждениях, а монархи, жившие вдали от Рима и преклонявшиеся перед властью главы церкви, не были в состоянии различить поддельного идола от настоящего. Императоры нередко сами были виновниками раскола по политическим мотивам — из желания противопоставить враждебному первосвященнику такого, который был им предан; каждому из соискателей папского престола приходилось выносить оскорбления от своих врагов, не боявшихся угрызений совести, и покупать поддержку своих приверженцев, действовавших под влиянием корыстолюбия или честолюбия. Мирный и прочный порядок папского избрания был установлен Александром Третьим, окончательно отменившим бесчинную подачу голосов духовенством и народом и предоставившим право избрания исключительно коллегии кардиналов. Эта важная привилегия поставила на один уровень три разряда лиц духовного звания — епископов, священников и дьяконов; члены римского приходского духовенства стали во главе церковной иерархии; они выбирались безразлично из среды всех христианских наций, а с их титулами и должностями не было несовместимо обладание самыми богатыми бенефициями и самыми важными епископствами. Сенаторы католической церкви, коадьюторы и легаты первосвященника стали одеваться в пурпуровые одеяния, служившие символом мученичества или царской власти; они стали заявлять гордое притязание на равенство с коронованными особами, а важность их сана увеличивалась от их немногочисленности — так как до вступления на престол Льва Десятого их число редко переходило за двадцать или за двадцать пять. Это мудрое постановление устранило все сомнения и скандалы и так успешно вырвало самый корень расколов, что в течение шестисот лет только один раз единодушие священной коллегии было нарушено двойным избранием папы.

Но так как требовалось соединение двух третей голосов в пользу одного кандидата, то кардиналы нередко замедляли выбор из личных интересов и под влиянием своих страстей; а между тем как они старались этим способом продлить свое независимое владычество, христианский мир оставался без главы. Перед вступлением на папский престол Григория Десятого этот престол оставался вакантным в течение почти трех лет: Григорий решился положить конец таким злоупотреблениям и изданная им на этот предмет булла вошла после некоторого сопротивления в церковные уставы. Она назначает девять дней на похороны умершего папы и на прибытие отсутствующих кардиналов; на десятый день кардиналы, имея при себе по одному служителю, запираются в общем апартаменте, или конклаве, в котором нет никаких перегородок или занавесок и есть только одно небольшое окно, сквозь которое кардиналы могут получать извне все, что им необходимо; но дверь запирается наглухо с обеих сторон и охраняется городскими должностными лицами для того, чтобы кардиналы не могли иметь никаких сношений с внешним миром. Если избрание не состоялось в течение трех дней, кардиналы должны довольствоваться одним блюдом за обедом и одним за ужином, а по прошествии недели им ничего не дают, кроме хлеба, воды и вина. Пока папский престол остается вакантным, кардиналы не могут получать церковных доходов и, за некоторыми редкими исключениями, не могут заниматься делами церковного управления; всякие соглашения между избирателями и обоюдные обещания формально признаются недействительными, а за беспристрастие этих избирателей служат ручательством их торжественная клятва и молитвы католиков. Некоторые неудобные или не в меру строгие стеснения были с течением времени отменены, но содержание кардиналов взаперти осталось во всей силе; личные мотивы — заботы о здоровье и желание выйти на свободу — заставляют их ускорять наступление той минуты, когда их выпустят из заключения; а введение баллотировки или тайной подачи голосов скрыло интриги конклава под благовидным покровом христианской любви и благопристойности. Эти постановления устранили римлян от участия в избрании их монарха и первосвященника, а в упоении от своей необузданной и непрочной свободы они, по-видимому, были равнодушны к утрате этой неоценимой привилегии. Император Людовик Баварский пошел по стопам великого Оттона. После переговоров с городскими должностными лицами он собрал римский народ на площади перед храмом св. Петра; авиньонский папа Иоанн Двадцать Второй был низложен, а избрание его преемника было утверждено согласием и одобрительными возгласами римлян. Они утвердили путем свободного голосования новый закон о том, что их епископы не могут находиться в отсутствии более трех месяцев в году и не могут удаляться от города на расстояние более двух дней пути, а если они не возвратятся по третьему требованию, то будут разжалованы и уволены, подобно всякому другому лицу, на которое возложены общественные обязанности. Но Людовик позабыл, как он сам бессилен и как были сильны предрассудки того времени; созданный им призрак был отвергнут повсюду, за исключением германского лагеря; римляне относились с презрением к своему собственному творению; антипапа стал молить своего законного государя о пощаде, и эта несвоевременная попытка лишь упрочила исключительные права кардиналов.

Если бы выборы всегда происходили в Ватикане, то права сената и народа не нарушались бы безнаказанно. Но римляне позабывали и не напоминали об этих правах в отсутствие преемников Григория Седьмого, полагавших, что божеские законы не возлагают на них обязанности постоянно жить в Риме и в римской епархии. Попечение об этой епархии имело в их глазах менее важности, чем управление всемирной церковью; да и не могло быть приятным для пап пребывание в таком городе, где их власть постоянно встречала сопротивление, а их жизни нередко угрожала опасность. Во избежание притеснений со стороны императоров и войн, которые велись в Италии, они переселялись на другую сторону Альп, в гостеприимную Францию; во избежание римских смут они проводили свою жизнь вне Рима — в Ананьи, в Перуджии, в Витербо или в котором-нибудь из близлежащих городов. Если отсутствие пастыря оскорбляло паству или причиняло ущерб ее материальным интересам, римляне принуждали папу возвратиться, напоминая ему суровым тоном, что св. Петр утвердил свой престол не в какой-нибудь ничтожной деревушке, а в столице мира, и угрожая, что выступят из города с оружием в руках, для того чтобы разрушить то селение и истребить тех жителей, которые дерзают доставлять ему убежище. Тогда папы возвращались в Рим с робкой покорностью, а римляне встречали их требованием вознаграждения за все убытки, причиненные их отсутствием, — за остававшиеся ненанятыми квартиры, за остававшиеся непроданными съестные припасы и за то, что римляне не могли извлекать прибыли из расходов, которые шли на содержание состоявших при папском дворе служителей и иноземцев. После непродолжительного внутреннего спокойствия, во время которого папы, быть может, пользовались некоторой властью, новые смуты заставляли их снова удалиться из города, а новые повелительные или почтительные сенатские послания снова заставляли их возвратиться. В этих случаях ватиканские изгнанники или беглецы жили недолго вне Рима и не удалялись на большое от него расстояние; но в начале четырнадцатого столетия апостольский престол был, по-видимому, навсегда перенесен с берегов Тибра на берега Роны, а причину этого переселения следует искать в неистовой вражде между Бонифацием Восьмым и королем Франции. Духовное оружие пап, состоявшее из отлучений от церкви и интердиктов, встретило непреодолимое препятствие в единодушии трех сословий и в привилегиях галликанской церкви; но папа не был подготовлен к защите против того светского оружия, к которому осмелился прибегнуть Филипп Красивый. В то время как папа жил в Ананьи, не подозревая, что ему может угрожать какая-либо опасность, на его дворец и на его особу было сделано нападение тремястами всадниками, которых втайне собрали французский министр Вильгельм Ногарэ и принадлежавший к одному знатному, но не любившему папы римскому семейству Скиарра Колонна. Кардиналы спаслись бегством; жители Ананьи позабыли о долге преданности и признательности к своему монарху; но покинутый всеми, неустрашимый Бонифаций воссел безоружным на своем троне и, подобно древним сенаторам, ожидал смерти от меча галлов. Его иноземный враг Ногарэ ограничился исполнением приказаний своего государя; но его домашний враг Колонна осыпал его оскорблениями на словах и ударами, а в течение его трехдневного заключения его жизнь подвергали опасности те лишения, которыми оба противника наказывали его за упорство, ими же самими вызванное. Эта непонятная мешкотность дала приверженцам церкви время собраться с духом, и они избавили папу от этих нечистивых насилий; но высокомерию Бонифация была нанесена рана в самое чувствительное место, и он испустил дух в Риме от ярости и от жажды мщения. Его память запятнали ярко бросающиеся в глаза пороки — корыстолюбие и гордость; даже несмотря на то что, защищая церковь, он выказал мужество мученика, его не удостоили чести сопричисления к лику святых; это был великодушный грешник (говорится в хрониках того времени), взобравшийся на папский престол, как лисица, царствовавший, как лев, и кончивший жизнь, как собака. Его заменил самый кроткий из людей — Бенедикт Одиннадцатый; однако этот папа отлучил от церкви нечестивых эмиссаров Филиппа, и предал город Ананьи и его жителей страшному проклятию, последствия которого до сих пор очевидны для суеверов.

После его смерти ловкость французской партии положила конец продолжительной нерешительности конклава. Она предложила — и ее предложение было принято, — чтобы ей предоставили выбрать в течение сорока дней одного из трех кандидатов, которые будут ей указаны ее противниками. Во главе этого списка было поставлено имя архиепископа Бордосского, который был яростным врагом и своего короля, и своего отечества; но его честолюбие было всем известно, и его совесть подчинилась призыву фортуны и приказаниям благодетеля, к которому был торопливо отправлен посланец с известием, что выбор папы находится в его руках. Условия были установлены на личном свидании, и все дело было улажено так скоро и в такой тайне, что конклав единогласно выбрал папой архиепископа Бордоского, который вступил на престол под именем Климента Пятого. Кардиналы обеих партий были скоро удивлены приглашением сопровождать папу на ту сторону Альп и скоро пришли к убеждению, что оттуда им уже не придется возвращаться. И данное Климентом обещание, и его личные влечения побуждали его поселиться во Франции; изъездив в сопровождении своего двора провинции Пуату и Гасконь и разорив своим пребыванием те города и монастыри, которые находились на его пути, он окончательно поселился в Авиньоне, который процветал в течение более семидесяти лет в качестве резиденции римского первосвященника и метрополии христианства. Доступ к Авиньону был удобен со всех сторон — и с сухого пути, и с моря, и по Роне; южные провинции Франции ни в чем не уступают самой Италии; для помещения папы и кардиналов были построены новые дворцы, а церковные сокровища скоро привлекли туда искусства, удовлетворяющие требованиям роскоши. Папам уже принадлежало соприкасавшееся с авиньонской территорией графство Венессен, которое было густо заселено и отличалось плодородием своей почвы; впоследствии папы воспользовались молодостью и трудным положением королевы Неапольской и графини Прованской Иоанны Первой, для того чтобы купить у нее авиньонское владение за ничтожную цену в восемьдесят тысяч флоринов. Под сенью французской монархии и среди покорного населения папы наслаждались почетом и покоем, которых так долго были лишены; но Италия скорбела об их отсутствии, и покинутый ими, обедневший Рим должен был раскаиваться в своей необузданной свободе, принудившей преемника св. Петра удалиться из Ватикана. Его раскаяние было и запоздалым, и бесплодным; по мере того как умирали старые члены священной коллегии, она наполнялась французскими кардиналами, смотревшими на Рим и на Италию с отвращением и презрением и постоянно выбиравшими таких пап, которые были французскими и даже авиньонскими уроженцами и были связаны со своей родиной неразрывными узами.

Итальянские республики и возникли, и разбогатели благодаря успехам промышленности; эпоха их свободы была той цветущей порой, когда они славились и многолюдностью, и земледелием, и мануфактурами, и торговлей, а их механические работы мало помалу достигли изящества гениальных произведений. Но географическое положение Рима было менее выгодно, а его территория была менее плодородна; характер его жителей развратился от лености и сделался напыщенным от гордости, и они ласкали себя приятной уверенностью, что метрополия церкви и империи всегда будет кормиться данью, которую должны уплачивать подданные. Это заблуждение до некоторой степени поддерживалось приливом пилигримов, приходивших поклониться раке апостолов, и оставшееся от пап наследство — учреждение священного года — было для народа не менее выгодно, чем для духовенства. С тех пор как Палестина была утрачена, прекратилось полное отпущение грехов, предназначавшееся для крестоносцев, и самое ценное из церковных сокровищ было изъято из публичного обращения в течение более восьми лет. Бонифаций Восьмой, умевший согласовать свое честолюбие с корыстолюбием, открыл новый способ пользоваться этим сокровищем: он был достаточно учен, для того чтобы вспомнить и воскресить те публичные игры, которые устраивались в Риме в конце каждого столетия. Чтобы безопасно измерить глубину народного легковерия, была произнесена на этот предмет проповедь; затем были искусно распущены благоприятные для папского замысла слухи, делались ссылки на свидетельство нескольких старцев, и храм св. Петра наполнился 1 января 1300

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно