|
|
Константин Соловьев
"Во вкусе умной старины… "
Деревня, усадьба, подмосковная
(вместо введения)Усадебная жизнь русского дворянства — удивительный культурный феномен, строго ограниченный во времени и пространстве. Это наше отечественное явление, возросшее на российской культурной почве и подпитываемое живой национальной традицией. Но это еще и отечественный вариант общеевропейской культуры рубежа XVIII–XIX веков.
Усадьба, как особая разновидность загородного дома, появилась, видимо, в XVII веке. Тогда существовали две основные формы феодальных владений: вотчина и поместье. Вотчины — родовые земли бояр — находились в полной их собственности и служили основой их богатства и могущества. К началу XVII века бояре добились важнейшей для себя привилегии: вотчинные земли опальных и казненных бояр должны были оставаться в семье, а не забираться в «казну», что еще более отделило вотчины от поместий, даваемых дворянам только за службу и только на время службы.
В отличие от крупных европейских феодалов, бояре не жили в своих вотчинах. И на Руси не было феодальных замков. Центр интересов российских бояр — город. Тут велась торговля всем, что производилось в вотчине, здесь же — государственные должности, приносящие почет и дополнительную прибыль. А управлением многочисленных боярских владений занимались наместники, часто — грамотные холопы.
Усадьба же появилась как некое дополнение (и отчасти замена) вотчине. Она давалась во владение крупным чиновникам, живущим в столице, чтобы длительные отлучки в родовые имения не отвлекали важных людей от их государственных забот. Иногда на полученных подмосковных землях строился боярский дом, где боярин "усаживался" как в городе — с двором и дворней, амбарами и промыслами, приносящими доход. Но постоянно там не жили и там. В усадьбах «гостили»: приезжали на пару недель присмотреть за хозяйством и отдохнуть. Боярские подмосковные не держались в семье подолгу: смерть боярина, опала, перемена власти — и пожалованное имение отбиралось, переходило к другому приближенному.[1]
Дворяне же — помещики, обязанные являться по требованию царя на военную службу «конно, людно и оружно», в перерывах между войнами и призывами на смотр, жили в своих деревеньках. Но особой «поместной» бытовой культуры ни в XVI, ни в XVII веке не выработалось. Жизнь поместных дворян во всех ее важнейших проявлениях (дом, одежда, язык, еда, питье, взгляды и привычки) практически ничем не отличалась от жизни богатых крестьян, однодворцев, или управляющих боярскими вотчинами.
Петр I в своем стремлении поставить все сословия на службу государству «выдернул» бояр из родовых гнезд, а дворян из их поместий (покидать которые «для-ради» царской службы им становилось все труднее). Попутно он уничтожил разницу между вотчиной и поместьем, и сохранил за дворянским владением лишь одну функцию: обеспечивать дворянина — офицера или чиновника — всем необходимым на протяжении его пожизненной службы Отечеству. Вот тогда и началась новая история усадьбы — деревенского дома городского (по своим взглядам и привычкам) человека. Два поколения дворян не имели возможности жить в своих поместьях. За это время они усвоили (частично) европейские знания быт и привычки, но не успели забыть, что их настоящий, их подлинный дом — в деревне.
В 1736 году срок службы дворянина был ограничен 25 годами, и сорокалетние отставники могли спокойно отправляться в сельские дома доживать свой век. В 1762 году император Петр III "Указом о вольности дворянства" освободил их от обязательной государственной службы. Жизнь дворянина стала его частным делом и постепенно начала перемещаться поближе к источникам дохода, туда, где жить проще и дешевле — в деревню. К этому времени дворянское сословие устоялось, перемешались вотчинники и помещики, новые и старые дворяне. Официально дворянство делилось на четыре категории: титулованные, столбовые, выслуженные и личные. Первые три представляли собой плотно сшитую родственными и служебными связями материю. По большому счету все сколько-нибудь известные в нашей истории дворянские фамилии находились друг с другом пусть в отдаленном, пусть полумифическом, но родстве. Их быт с середины XVIII века усредняется и типизируется: постепенно уходит в прошлое непомерная роскошь вельмож и полу крестьянская жизнь мелких помещиков.
«Жалованная грамота дворянству» подписанная императрицей Екатериной II в 1785 году, закрепила за ними право создавать дворянские общества, избирать уездных и губернских предводителей. С этого времени, провинциальное дворянство постепенно превращается в «собрание людей (…) связанных сознанием общих интересов, имеющее определенные права и обязанности, имеющее цели, выходящие из уровня только обыденных хозяйственных, домашних забот»[2].
Массовое строительство усадеб началось в 60-е — 80-е годы XVIII века, «когда их владельцы не только прочно оседают в своих поместьях, но и обращают больше внимания на развитие сельского хозяйства…»[3]. При этом в деревню вернулось совсем не то дворянство, какое уходило на государственную службу полвека назад. Оно прошло через войны и победы, узнало столицу и заграницу, получило образование и значительно расширило свой кругозор. Можно сказать, что из деревни ушло русское дворянство, а вернулось — европейское. Новый опыт (государственной службы и европейских привычек) совмещенный с традициями русской деревенской жизни и сформировал уникальную культурную среду — дворянскую усадьбу.
Возвращаясь в деревню, дворянство не собиралось забывать о своей роли в обществе и о своем призвании к государственной службе. Частная жизнь по-прежнему не имела самостоятельного значения[4]. Не служить (в гвардии, в армии, на флоте или уж, так и быть, «на гражданском поприще») считалось не престижно и неприлично. Поэтому усадебная жизнь делилась на два периода: детство как приготовление к службе и отставка как воспоминание о службе. Отдав долг Отечеству, дворянин должен был выполнить свои обязанности перед семьей и своим родом. Понятия дворянской и родовой чести в усадебной жизни не только не отмирали, но и обретали гораздо большее значение, чем на службе.
Быт русской дворянской усадьбы был сложным. В нем переплетались разные традиции и влияния. Многие дворянские семьи переезжали в деревню на лето, а зиму предпочитали проводить в городе. Широкое распространение этого обычая привело к появлению «подмосковных» — деревень (и усадеб) приобретаемых специально для летней жизни. «Городские» по своей природе привычки и условности отчасти переносились в деревню. Однако решающее воздействие на образ жизни в усадьбе оказывали другие факторы. Это русская природа средней полосы (лес, поле, речка) и связанные с ней удовольствия и развлечения. Это хозяйственные заботы. Это постоянное общение с крестьянами. Это тесный круг соседей и родственников, вне которого немыслима деревенская жизнь.
Но была и еще одна особенность, определившая своеобразие быта русских помещиков конца XVIII — начала XIX веков: бесплатный труд крепостных. Недаром в середине прошлого века, еще при крепостном праве, но уже в пору кризиса крепостного хозяйства, культура дворянской усадьбы начинает разрушаться, и очень быстро — за 10–15 лет — изменится почти полностью. Отмена крепостного права и технический прогресс довершили начатое разрушение. В 1839 году маркиз де-Кюстин, путешествуя по России, еще застал все приметы старого барства, а в 1852-54 годах, когда Д. Благово записывал «Рассказы бабушки», черты усадебного быта воспринимались уже как бесконечно далекая старина. Прошло еще 15–20 лет и разрушение старого усадебного быта стало необратимым. На смену прежним барам пришли «новые помещики» — заводчики и дачники.
Очерк I
ПереездПереезд в деревню — событие, повторяющееся каждый год, но не перестающее от этого быть Событием. Городская застава была той границей, за которой человек менялся, и менялся очень существенно. Дух горожанина — театрала, любителя банкетов и светских развлечений — в деревню не проникал. Он оставался бродить по комнатам опустевшего городского дома вместе со сквозняками и парой оставленных слуг. Он шуршал «в шкапу» городской одеждой и, отражаясь в пыльных зеркалах, ждал декабря. В деревню ехал сельский житель: рачительный хозяин, лично наблюдающий за полевыми работами; строгий господин своих крестьян, беспристрастно разбирающий жалобы и споры; сентиментальный любитель природы и сельских видов; страстный охотник и уставший от светской жизни любитель сельской простоты.
Реальная простота, дешевизна деревенской жизни имела большое значение для той части дворянства, которая именовалась мелкопоместной. Для них — владельцев лишь нескольких десятков крестьянских душ — столичная и, в целом, городская жизнь была разорительна. А жизнь в Москве с ее барством и хлебосольством разорительна вдвойне[5].
Превращение городского жителя в сельского происходило в дороге. Но и сама дорога означала иную, совершенно особенную жизнь. Современный человек почти не живет в пространстве. Мы ценим время, а в пространстве только перемещаемся, стараясь делать это быстро и незаметно. Но 200 лет назад ужать пространство до нескольких часов было невозможно. В нем приходилось устраиваться. Сравнительно быстрый способ перемещения — на почтовых, с переменой лошадей на каждой станции, в частной жизни мог быть пригоден разве что для Хлестакова — «сосульки и вертопраха» в чине коллежского регистратора. При крайней необходимости так добирался к умирающему дядюшке Евгений Онегин. Почтовых лошадей подавали «по чинам», в первую очередь курьерам и чиновникам, путешествующим «по казенной надобности». Отставной поручик, едущий по собственной надобности, мог дожидаться свободных лошадей и неделю, бранясь со станционным смотрителем, кляня тараканов, скучая и радуясь любому новому лицу. Помещику же, выезжающему из города со множеством вещей, перевозимых в «подмосковную» тащиться на почтовых было совсем не с руки. Поэтому в деревню ехали «на долгих» — на своих. А «долгими» они назывались потому, что груженые экипажи никто не гнал, лошадям давали отдохнуть на каждой станции. Путь мог быть и близок, да долог по времени.
Итак. За неделю или больше до отъезда начинались сборы: готовились вещи и еда в дорогу, приводился в порядок городской дом, подновлялись экипажи. Из деревни вызывались лошади, на дорогу закупался корм. Отъезжали, чаще всего, после Николина дня, то есть 9 мая[6]. На то были свои причины. Во-первых, лошади. Помещик Иванчин-Писарев для переезда в деревню использовал 21 лошадь[7]. Помещика Головина — 76 лошадей[8]. Бывали «поезда» и побольше. Забрать такое количество лошадей из деревни в апреле — значит сорвать сев. Значит надо ехать либо до полевых работ, либо в их промежутке. Княгиня Дашкова, не желавшая жить в Москве подолгу, уезжала в Подмосковье в марте — по санному пути. Большинство же помещиков отправлялись в деревню в мае, когда сев заканчивался.
Во-вторых, Москва так просто не отпускала. Первого мая в Сокольниках, «в немецких столах», еще со времен Петра I проходило самое престижное гулянье — в экипажах. Вот как описывает его очевидец:
«Сколько народу, сколько беззаботной, разгульной веселости, шуму, гаму, музыки, песен, плясок… сколько щегольских модных карет и древних, пра-прадедовских колымаг и рыдванов, блестящей упряжки и веревочной сбруи, прекрасных лошадей и претощих кляч, прелестнейших кавалькад и прежалких донкихотов на прежалчайших росинантах![9]»
На следующий день, 2 мая, назначались скачки с участием лучших московских наездников. Пропустить этот праздник — все равно, что потерять год: себя не показать, других не увидеть. Поэтому и ждали до мая: сначала гулянье, потом — отъезд.
В-третьих, апрельские дороги были, как бы это сказать, не для путешествий. Шоссе в России было только одно — из Петербурга в Москву. В XVIII веке оно было покрыто широкими и толстыми досками, в начале XIX-го — щебнем. Остальные дороги были грунтовыми. Путешествие по ним в весеннюю распутицу выглядело, судя по письму Марты Вильмот, так:
«Лавируя, карета продвигалась вперед почти без дороги (если не считать колеи, оставленной небольшими грязными повозками), и нас било, вертело, трясло, стукало, бросало из стороны в сторону. Вдруг лошади поднялись на дыбы, рванули — и мы все до единого очутились в болоте… с которым мы сражались в течение 5 часов под звон московских колоколов»[10].
А вот другое описание весенних дорог: на Пасху 8 апреля 1778 года компания московских дворян отправилась в поместье графа Орлова Остров. «Дорогою была великая грязь, и переломилась ось» — меланхолически записал один из путешественников[11].
В-четвертых — реки. Путешествующий в апреле «по казенной надобности» А.М. Фадеев переправлялся через Оку: «Мы должны были пересидеть целый день в отвратительной грязной мужичьей избе в ожидании, пока разойдется лед»[12]. Те же, кто ехал по своим делам пережидать ледоход предпочитали в городе.
Отъезд в деревню сопровождался определенным ритуалом. Чаще всего — молебном. Иногда отъезду предшествовало поклонение святым мощам в кремлевских храмах. Внешний вид «поезда» — поставленных друг за другом различных экипажей — зависел, помимо обеспеченности помещика, от меры удобств, которым он хотел располагать в дороге, его официального положения и личных привычек. Перед двадцатью экипажами помещика Головина везли чудотворную икону Владимирской Божьей Матери[13], а страстный охотник Нащекин окружал свой обоз одетыми в гусарские костюмы конными лакеями, впереди пускал слугу с трубой, подававшего сигналы к остановке и продолжению движения поезда[14]. Граф Бутурлин ездил в свое село Белкино отдельно от семьи, в сопровождении двух камердинеров, библиотекаря, доктора или живописца[15].
Обычно дворянин ездил в карете, запряженной двумя — шестью лошадьми цугом (то есть друг за другом или пара за парой), с форейтором и лакеями на запятках. Обычай этот утвердился к концу XVIII века. Еще в 60-е годы этого столетия, как писал А.Т. Болотов, в провинции карет почти не было. У него самого «было две старинных и староманерных коляски, из коих одна была большая четвероместная, но с какою и показаться никуда было не можно, а другая, такая же и поменьше, и полегче, и так как бы визави, двуместная и образом своим не лучше первой»[16]. А в начале XIX века карета стала обязательной принадлежностью дворян, и даже «всякий, чуть маломальский поразжившийся чиновник в подражание дворянству, прежде всего, обзаводился каретою, таков был уж обычай»[17].
У зажиточного помещика отдельная карета или фаэтон был для каждого члена семьи. Мелкопоместные располагались в линеях (или линейках) — шести-восьмиместных экипажах «с подобием крыши и занавесками от дождя», которые тащили шесть — восемь лошадей. В богатых семействах в линейках размещали воспитанников и воспитанниц, учителей и гувернеров, камердинеров и камеристок. Вся дворня — главным образом сенные девушки, ехали в бричках и фурах, нагруженных всем, что может понадобиться в дороге. Так что для поездки «на долгих» нужно было готовить самое малое 3 экипажа, а чаще — около десятка. Гордость помещика составляли особенные экипажи, каких не было ни у кого другого. У Нащекиных 16 лошадей тащили буфет: «видом… огромный, квадратный кованый сундук на колесах»[18]. В этом буфете везли дорожный серебряный сервиз и вина «на льду». В обозе княгини Дашковой был свой «сундук» на колесах. На стоянках он раскладывался в кровать[19]. В семье Д.Н. Толстого в обоз включали пустые легкие дрожки — для переезда через мосты, «когда грязь мешала делать это пешком»[20].
В карете через мост не переезжали из соображений безопасности. Русский национальный способ переезжать мелкие реки и овраги дрожащей рукой описал маркиз де Кюстин:
«Вначале спуска лошади идут шагом, но вскоре, обычно в самом крутом месте, и кучеру и лошадям надоедает столь непривычная сдержанность, повозка мчится стрелой со все увеличивающейся скоростью и карьером, на взмыленных лошадях, взлетает на мост, то есть на деревянные доски, кое-как положенные на перекладины и ничем не скрепленные… Одно неверное движение кучера — и экипаж может очутиться в воде. Жизнь пассажира зависит от акробатической ловкости возницы и лошадей»[21].
Если же брички в поезде не было, а грязь наличествовала, слуги несли господ на руках[22].
В подмосковную ехали не торопясь: 25 верст преодолевали за 3 дня, сто — за неделю[23]. По ровной дороге лошадей могли пустить рысью, в гору — шагом. Иногда прогуливались по лесу, по берегу реки. Через 10–15 верст делали остановку. Для этого заранее отправляли брички с кухней и припасами. В холодную погоду располагались на постоялом дворе, в теплую — на природе. И в том, и в другом случае еда была своя. Вот примерный перечень заготовленного в дорогу: жареные телятина, гусь, индейка, утка, пироги с курицей и фаршем, сдобные калачи, запеченные с целыми яйцами[24]. В какой-нибудь соседней деревне покупали молоко, сливки, хлеб, гусей или кур. В красивом месте ставили палатку — полотняную с деревянными рамами. Внутри располагали ковры, стулья, столы и кресла. Ночевали в экипажах или в особых «калмыцких» палатках из войлока[25].
Неторопливое продвижение дворянского поезда со всем необходимым для жизни в нем подчеркивало частный характер данного действия. Ехал свободный человек, на своих лошадях и в свое поместье. Ему не надо бить кучера в шею, не надо зависеть от станционных смотрителей, не надо завидовать важным персонам, в проносящихся вихрем экипажах. Он отделен от государства, он даже не едет, а живет в дороге так, как ему нравится. Впереди — усадьба, где свободы меньше и где высока мера ответственности — за себя, за семью, за крестьян. Вот обелиск, обозначающий границу поместья, вот еще один — у въезда во двор, вот липовая аллея. Приехали. Дома.
Очерк II
ДомПомещичья усадьба — это целый мир, причем мир замкнутый, цельный, самодостаточный. Это небольшая страна. В нем есть все, что необходимо стране: территория и границы, реки, леса, поля и пашни, население и власть, экономика и культура. Каждый элемент усадьбы входил в нее по принципу необходимой достаточности, то есть так, чтобы сделать усадьбу полной, завершенной. Помещик мог пять лет строить церковь, десять лет не отделывать почти готовый дом, но беседку он построит обязательно, и назовет ее «Приют уединения», и посадит аллею к ней, потому что без этого мир его будет «неправильный», не помещичий, недворянский.
До середины 18 века дом дворянина был именно домом, жилищем, устроенном не напоказ, а для себя, удобно и традиционно. В России издревле обживали не столько дом, сколько двор, где были и все хозяйственные постройки, и огород с садом. Сам дом не имел при этом самостоятельного значения. И еще в конце XVIII века, особенно в провинции, усадьбы «хозяйственного типа» не были редкостью. Они описаны И.Е. Забелиным: жилая комната представляет собой «избу», построенную вторым этажом над нежилым подклетом, имеет большие «красные» окна, теплый насыпной земляной потолок и печку. Если изб было несколько, они соединялись сенями в «хоромы». Получался большой дом, в котором теплые помещения чередуются с «летниками». Сени отличались от комнат тем, что в них не ставились печи и окошки прорубались маленькие. Общий вид «боярских хором», согласно Забелину, таков: «хоромы состояли преимущественно из трех этажей: внизу подклеты, в среднем житье или ярусе — горницы, повалушки (комната, специально пристроенная с фасада и выполнявшая роль зала, светлицы); вверху — чердаки, терема, вышки»[26].
Принцип "соборного" строительства, при котором отдельные комнаты «собираются» — соединяются сенями — позволял произвольно расширять дом по мере надобности. Например, зимний деревянный дом Д.Н. Толстого сначала состоял из 5 комнат, а затем, одна за одной, были пристроены еще три[27]. В мемуарах упоминается два типа такой постройки. Один — «двоенка» — две избы, соединенные сенями, стоящие прямо на земле[28]. Дом другого типа был у помещицы А.Н. Нестеровой — старинный, построенный на подклете и из необработанных дубовых бревен в сажень вышиной и с тесовой крышей. Семь комнат образовались при соединении теплых горниц холодными сенями прихожая, передняя, лакейская, зала, гостиная, спальня и девичья, выходящая на заднее крыльцо[29].
Место постройки определялось в первую очередь хозяйственными нуждами. Болотов, описывая жилище своего соседа и недруга Рахманова, упоминает, что дом его был на косогоре «в прескверном месте и не значащем ничего»[30]. Дом родителей его невесты Кавериных точно также стоял на косогоре, то есть в месте, неудобном для сельских работ. Такой дом не имел никакого вида, потому что был весь окружен служебными постройками, да и строился без специального плана. Старые помещичьи дома были «не светлы»: маленькие двери и окна, темные сени, прокопченные стены и потолок придавали им вид почти что курной избы.
С появлением указа «О вольности дворянства» и последовавшими отставками дворян, с их переездом в деревню, все изменилось. Началось обширное строительство. Новые дома отвечали совершенно иным представлениям о роли помещика в деревне. Место для нового дома выбиралось открытое: лучше всего на вершине холма, вблизи реки и в некотором отдалении от деревни. Дом должен был давать представление о хозяине, и лучше — издалека, с самых границ его владений. Поскольку дворянин и в деревне теперь вел жизнь светскую, открытую, то и дом его был открыт для взглядов. Им и окружавшим его парком полагалось любоваться. Эстетическая функция дома явно возобладала над хозяйственной. Дом теперь отделялся от служб и строился по плану.
В 70-е годы XVIII века деревянные (чаще всего из дуба или сосны) помещичьи дома стали штукатурить: набивали на стены дранку и покрывали ее раствором из извести, глины и муки[31]. По высохшей штукатурке дом покрывался краской. Дома строились из дерева: это было и дешевле, и быстрее. Кроме того, каменный дом трудно было хорошо протопить дровами. В каменных домах богатые помещики жили только летом, а с приближением холодов переселялись в деревянные[32]. Так, Бутурлины, прежде жившие в деревне исключительно летом, но решив остаться в своем любимом Белкине на зиму, отстроили себе большой деревянный двухэтажный дом, «так как большой каменный дом не предназначался никогда для подобного случая»[33].
Дом должен был выполнять одновременно две функции: представительскую (как место светских развлечений) и бытовую (быть удобным для жилья). В некоторых случаях первую роль играл каменный дом, вторую — деревянный. В других — старый и новый, как у помещика Кошкарева в селе Верякуши. Там по берегам пруда стояли два дома: старый, в котором жил сам помещик, и новый, гораздо лучше устроенный и меблированный. В нем не жили, а только принимали гостей[34]. А вот у помещика Сербина один дом делился на две половины: зимнюю и летнюю и при этом, как пишет мемуарист, «никаких других особенностей не было, ни паркетных полов, ни богатой мебели, ни дорогих обоев"[35].
В усадебном доме выделились, обычно «парадные покои». Их было минимум два: зала для танцев и гостиная, она же, при необходимости, парадная столовая[36]. Полный комплект парадных помещений включал еще буфетную, кабинет хозяина дома и будуар его жены.
Парадные помещения значительно отличались от жилых: в них были большие окна и паркетные полы, часто составлявшие особую гордость хозяев. Стены и потолок обивались шпалерами. Обязательным оформлением парадных комнат была живопись. Это могла быть роспись «красками на клею»[37], выполненная домашними художниками (чаще всего крепостными) или развешанные по стенам гравюры, по вкусу хозяина изображавшие виды природы, охотничьи или батальные сцены[38]. Гравюры были в большом ходу. Даже у мелкопоместных дворян, чей дом не был оштукатурен и не имел даже деревянной тесовой крыши (обходились соломенной), в гостиной обязательно висели картинки, изображавшие «кавалеров», «дам в чепцах», архиереев и Ермака.[39]
Парадные помещения были связаны исключительно со светской жизнью, предназначались для бала и приема гостей в торжественные дни. Размещались они на первом этаже в фасадной части, окнами в английский или голландский парк. Из парка или с подъездной дорожки в парадные покои вело парадное же крыльцо дома. Вдогонку уходящему стилю барокко дома во II половине XVIII века строились по «анфиладному принципу» (как Версаль или Зимний дворец): все парадные помещения размещались в линию, при необходимости их двери широко раскрывались, и весь первый этаж становился одним большим вытянутым залом.
Анфиладное строение дома — необходимая прихоть. Для жизни эти помещения крайне неудобны: в них гуляют сквозняки, прогреть их не может ни одна печь, поэтому печи в них часто и не ставили, кроме того, чтобы пройти в какую-то комнату, находящуюся в другом крыле здания, надо было миновать все остальные.
Из письма Баратынского:
«Мы столь мало рассчитывали на чьи бы то ни было посещения, что в нанятом нами большом доме, построенном на старинный лад (следовательно, крайне неудобном расположением комнат), мы оставили только черный ход — и для того, чтобы спастись от сквозняков, и чтобы разместить наших людей».[40]
Необходимость анфиладной постройки диктовалась (помимо моды) одним обязательным элементом жизни дворянского общества — танцами. Менуэт и сменивший его полонез — танцы, обязательно открывавшие бал — требовали большого пространства. Бравурной мазурке конца XVIII века тоже нужно было много места.
Вальс, ставший главным танцем в начале XIX века, а также спокойный, томный вариант мазурки и полный фантазий котильон позволили обходиться для танцев одной просторной залой, что в соединении с вошедшим в моду классицизмом диктовало иные архитектурные формы. Оставаясь двухэтажным, дом становился кубическим, купол возвышался над залой и классическим портиком парадного крыльца, наложенным на плоскость фасада. Разместившаяся в центре зала и примыкающие к ней другие помещения позволили сделать дом более компактным, удобным и дешевым. Дешевизны отнюдь не стеснялись, и даже такой крупный деятель, как московский генерал-губернатор князь Д.В. Голицын, отстроил себе в 1820-х годах в селе Рождественском дом и два флигеля «небольшие и аккуратные»[41]. Флигель стал обязательным элементом классицистической усадьбы. Как правило, их было два — в линию с домом или вынесенные вперед, создавая пространство для небольшого парка. Во флигелях размещались приехавшие надолго гости или наемные слуги — учителя, управляющие, художники.
Помимо парадных, которые часто в обычное время были заперты на ключ, в доме были собственно жилые помещения — для господ и прислуги. Из господских помещений «мужской» части дома выделим кабинет. В деревенской жизни помещика он играл особую роль, в наибольшей степени отражая характер, вкусы и привычки хозяина. В нем занимались делами: выслушивали доклады управляющего и старосты, вели хозяйственные записи. У охотника стены кабинета украшали оружие и трофеи, у любителя ученых занятий — библиотека. Кабинет служил местом отдыха и «мужских бесед» с пуншем и чубуками в креслах у камина. Кстати, в кабинете чаще, чем в других комнатах ставили камин. Братья Муравьевы в 1812 году, направляясь в армию, завернули в родное поместье:
«Мы поместились в отцовском кабинете, приказали принести большой запас дров и. во все время пребывания наше в деревне, содержали неугасаемое пламя в камине…»[42].
Рядом размещалась бильярдная. Во многих помещичьих домах курить дозволялось только в кабинете и биллиардной. Если же в кабинете помещали диван или складную кровать, он становился и спальней, превращаясь, по сути, в «жилую комнату» помещика.[43]
«Женская» часть дома была более функциональна, «служебна», чем «мужская». Отчетливо светский характер будуара (что «прилично» более в городском доме, чем в сельском) приводил к его замене более простой гостиной, а чаще всего будуар в усадьбе вообще отсутствовал. Поскольку в те времена спали за ширмами, или в кровати с пологом, днем спальня выполняла функцию гостиной[44]. Здесь хозяйка дома принимала «своих» гостей, чаще всего — соседок, приезжавших в гости «запросто» — без мужа, одна или с детьми. Сюда же уходили дамы после парадного обеда на то время, пока мужчины собирались, со своими бокалами и трубками, в кабинете.
Вторым после спальни обязательным помещением «женской» части дома была девичья — комната женской прислуги. В девичьей принято было устраивать своеобразную мастерскую, где пряли, вышивали или плели кружева. Девичья, как правило, выходила на заднее крыльцо, поближе к службам.
Из многочисленных подсобных помещений богатого дома в обычных постройках сохранялись четыре: сени, прихожая, лакейская (место расположения мужской прислуги) и чулан. На втором этаже дома и в мезонине находились помещения для детей, а также комнаты для няни, гувернеров, учителей. Там же размещали гостей, если при доме не было флигеля. Все помещения второго этажа отличались меньшими размерами, потолки в них были пониже, а окна — поуже.
Обстановка дома начиналась с печей. В конце XVIII века старые «голландские» печи с расписными изразцами и латунными узорными заслонками уходили в прошлое и заменялись кирпичными, раскрашенными[45]. Печи топили по утрам, до того как встанут господа, и сохраняли жар до двух и даже до трех часов ночи[46]. Мебель подбиралась в зависимости от назначения помещений. Парадные покои старались обставлять в едином стиле, но просто (если не брать загородные дворцы магнатов). У князя Голицына мебель была березовая, покрытая тиком, у графа Бутурлина мебельная обивка была белой с синими полосками[47]. В жилых помещениях мебель была «сборная», составленная из предметов разных времен и стилей. Стояли диваны, кресла, большой обеденный стол и несколько малых, комоды с посудой и обязательные сундуки с одеждой и прочим добром.[48]
Но усадьба — это не только дом. Она была целым миром, где важен был не только комплекс построек, но и ландшафт. Вот два свидетельства первого десятилетия XIX века. Д.Б. Мертваго, уходя в отставку, покупает себе имение под Клином за 135 тысяч рублей: «Огромный каменный дом, большой сад, оранжереи и прочее великолепие»[49]. С.П. Жихарев, пожив в семействе Архаровых, записывает в дневнике: «Славное село подмосковное Иславское! Во-первых, на реке, сад боярский, аллеи с трех концов, оранжереи и пропасть разных затей»[50].
Что же было в усадьбе? Во-первых, хозяйственные постройки: сараи, амбары, конюшни, птичий и скотный дворы, кухня, а иногда отдельные избы для семейных дворовых[51]. Все это помещалось на «заднем дворе» и не то чтобы на заднем плане, а вообще вне «картинки» усадьбы, если, конечно, помещик не хотел специально продемонстрировать свои успехи, как «рачительного хозяина» заботливого «отца семейства». Тогда дворовые службы являлись предметом его особой гордости, туда водили гостей и за их видом специально следили.
Во-вторых, фруктовый сад и оранжерея, которая часто пристраивалась к дому и играла совершенно особую роль в жизни помещиков. Регулярный сад, то есть тот, за которым следили и постоянно ухаживали, мог быть разбит на отделения: вишневое, грушевое, сливовое, малиновое и т. п.[52] Он служил фоном усадебным постройкам, видом из окон; был местом постоянных прогулок весной и летом (осенью-зимой его заменяла оранжерея). Одновременно сад был большим подспорьем в хозяйстве, а иногда и источником дополнительного дохода от продажи в городе фруктов и ягод.
Чисто декоративным был регулярный парк, с цветниками. Липовые, дубовые, вязовые, кленовые аллеи расходились от дома. Река, пруд, роща и поляны порой «подправлялись» архитекторами и садовниками, в соответствии со вкусами эпохи и пожеланиями хозяев. Этот живописный пейзаж дополняли беседки и павильоны.
А.Т. Болотов, чья деятельность «образцово-показательного» помещика оказала значительное влияние не только на соседей, но и на всю усадебную культуру эпохи, начал преобразование своей усадьбы на новый лад с трех главных дел: он перестроил старый дом, разбил новый регулярный сад и поставил «под группою случившихся тут берез» беседку «прозрачную, из дуг и столбов сделанную». Только после этого он счел для себя возможным играть свадьбу[53].
Усадебный парк, от середины XVIII века, к первой четверти XIX-го, менялся от голландского к английскому, а затем к натуральному (романтическому).
Еще одна примета усадебного пейзажа — церковь Усадебная церковь была предметом постоянных забот помещика. Убогий храм или старая часовенка в богатом поместье была явным признаком гражданской несостоятельности дворянина и свидетельством непозволительного эгоизма. Большинство помещиков, по внутренней потребности и так понимая государственный долг, старались вовремя подновить и украсить здание церкви, содержать ее в порядке, используя мастерство местных умельцев. Так, выучившийся на архитектора крепостной крестьянин помещиков Хлюстовых П.И. Гусев получил первые заказы: перестроить церкви в их поместьях — селах Троицком и Тросне, и в селе их родственника графа Я.И. Толстого Шатове. Заказ же на светские постройки был прост — только «увеселительные беседки и домики»[54].
Очерк III
ДворняПриезжавших в Россию иностранцев поражало огромное количество слуг. Перенасыщенность барской жизни услугами, дробность и мельчайшая проработанность этих услуг, казались карикатурой.
Ирландка Марта Вильмот в 1803 году пишет домой:
«Подниматься по лестнице без помощи слуг русские дамы считают ниже своего достоинства. Поверьте, я не преувеличиваю, рисуя такую картину: два напудренных лакея почти несут леди, поддерживая ее под лилейные локотки, а позади следуют еще двое с шалями, солопами»[55].
В чиновной России, где положение в обществе определялось, прежде всего, местом в служебной иерархии, где еще совсем недавно дворян пороли точно также, как и простых, «подлых» людей, увеличение числа слуг было самым простым и дешевым способом утвердить свой общественный статус, подчеркнуть свое достоинство. Обладание дворней в огромной мере компенсировало отсутствующее в России уважение к личному достоинству человека.
Болезненное увлечение количеством слуг и роскошью экипажей заставило Екатерину II издать специальный манифест, которым покрой ливрей для лакеев и их оформление, ставились в зависимость от чина дворянина. Неслужащим дворянам вообще не полагались ливрейные лакеи. Младшим чинам (до майора в армии и до коллежского асессора в гражданской службе) не разрешалось нашивать кант на ливреи слуг. Лакей майора или подполковника мог обшивать кантом только воротник и обшлага ливреи, а кант по всем швам полагался только лакеям особ двух высших классов в Табели о рангах. За нарушение этого правила полагался штраф, «в размере высшего оклада того класса, который он себе присвоил», одев слугу неподобающим для чина хозяина образом[56].
Ливрейные лакеи сопровождали господ во время визитов, стоя на запятках кареты, помогали преодолевать три ее складные ступеньки, «принимали» шубу или шинель. В доме помещика ливрейные лакеи «оформляли» собой лестницы: ведущую ко входу в дом и вторую — в бальную залу. Они помогали раздеваться гостям и прислуживали за обедом. В XVIII веке ливрее сопутствовали парик, чулки и башмаки. В начале XIX века, когда в моду вошел фрак, лакеев переодели: они получили синие фраки и белые галстуки (в отличие от черных или цветных галстуков своих господ)[57]. Но пожилые дворяне сохраняли верность традициям ушедшего века, наряжая своих лакеев в расшитые золотым позументом ливреи и напудренные парики.
Лакеи — самая заметная часть дворни, но отнюдь не самая большая, а в усадьбе и не самая важная. Весь штат слуг помещика можно разделить на несколько категорий в зависимости от того, к чему дворовые люди были приставлены: к господину, дому, конюшне или хозяйственным службам.
Личные слуги — это камердинеры и подкамердинеры у взрослых мужчин, горничные у дам, дядьки и няньки у детей. Личный слуга заботился о гардеробе своего барина. Он сопровождал помещика в дороге и заботился о его туалете. Камердинер — самая близкая к барину фигура, часто — доверенное лицо и хранитель кошелька. Камердинеру часто помогал «казачек» (или «малый», «мальчик»).
Главная должность среди усадебной прислуги — дворецкий. Он домашний управитель, в его распоряжении находились лакеи и вся прочая мужская прислуга. На женской половине роль лакеев выполняли «сенные девушки» или просто «девки». Нянька госпожи, или одна из ее горничных назначалась над ними старшей. Общим для лакеев и горничных занятием было поддерживать чистоту в доме, но далее их функции разделялись, Функции лакеев — представительские. Они докладывали о приезде гостей, прислуживали во время обедов и званых вечеров. Сенные девушки большую часть дня занимались подсобным трудом: сидя в девичьей, пряли, вышивали, вязали чулки, плели кружева[58]. Отсюда и разница в облике. Дворецкий с лакеями — витрина дома.
В условиях деревенской свободы их одевали не в ливреи, а в полувоенные мундиры, например такие: «темно-зеленые казакины домотканого сукна и подпоясанные красненькими шерстяными кушачками, вроде пояса; волоса обстрижены были в кружок, а на ногах, вместо сапог, носили волосники… род лаптей сплетенных из волоса конского хвоста: сами и плели»[59]. Сенные девушки носили обычный деревенский наряд.
Помимо лакеев и горничных, в домашнем штате числились повар (или кухарка), поварята, буфетчик (он хранил, сервировал и подавал вино и водки) и кондитер, отвечающий за пироги и сладкие блюда. К конюшне были приставлены кучера, форейторы (маленького роста мужчины или подростки, сидевшие при выезде цугом на одной из передних лошадей) и собственно конюхи.
При небольшом количестве крепостных крестьян, должности дворовых могли совмещаться, но ниже определенного количества слуг помещик не мог опуститься, не рискуя потерять уважение окружающих. Минимальный хозяйственный штат составляли: садовник, ключник и дворник, дополняемые (при наличии желания и средств) каретниками, кузнецами, плотниками другими специалистами, из тех, что могли пригодиться в усадьбе.
В некоторых поместьях для семейных дворовых рядом со скотным двором ставили избы — одну на две-три семьи. Им выдавали «месячину» — запас продуктов на месяц. Холостые дворовые жили в барском доме. Спали они, не раздеваясь, «на войлоках с подушками, сплющенными как блин, покрытые кое-чем»[60]. Лакейская, она же людская, была, пожалуй, самым неопрятным помещением в доме, поскольку там круглые сутки находились 5 -10 игнорирующих гигиену мужчин. По замечанию одного въедливого мемуариста, «запах лука, чеснока и капусты мешался тут с другими испарениями сего ленивого и ветреного народа»[61].
Полный штат прислуги мог себе позволить далеко не каждый помещик. Вот пример очень бедной семьи помещиков Одинцовых, живших в селе Бабаево Каширского уезда. Сам Алексей Иванович Одинцов, капитан-лейтенант в отставке, крепостных не имел. Жена его владела пятьюдесятью душами. Их дворню составляли две сенные девушки, мальчик, староста, он же кучер и кухарка[62]. Зато уж богатые могли себе позволить все, чего душа пожелает, например домашнего парикмахера или скорохода-рассыльного. Часто даже при небольшом штате лакеев из них составляли хор или оркестр. По свидетельству помещицы Яньковой «у людей достаточных и не то чтобы особенно богатых бывали свои музыканты и песенники, ну, хоть понемногу, а все-таки человек по десяти»[63]. Хор сопровождал помещика в дороге и на охоте, развлекал гостей во время обеда. Ну а деревенское празднество без хора также не представимо, как городской бал без оркестра и карт.
Хор и оркестр, а лучше того — крепостной театр был особым знаком богатства и самоуважения. Тот же язвительный мемуарист — Ф.Ф. Вигель — как-то заметил:
«Более из тщеславия, чем из охоты, многие богатые помещики составляли из крепостных людей своих оркестры и заводили целые труппы актеров, которые, как говорили тогда в насмешку, ломали перед ними камедь. Когда дела их расстраивались, они своих слуг заставляли в губернских городах играть за деньги»[64].
В то время как в Европе между слугой и господином уже давно утвердились партнерские взаимоотношения (права и обязанности каждого устанавливались соглашением), в России дворня была явлением оригинальным, сложным и запутанным. С одной стороны, рубеж XVIII–XIX веков — это время почти абсолютной власти помещика над своими дворовыми, а значит, и самого грубого и низкого злоупотребления этой властью. С другой стороны, помещики так привыкли считать дворню инструментом для достижения своих желаний, что практически разучились без нее обходиться, а зачастую подпадали под влияние своих дворовых людей. Возникали своего рода семейные отношения. В идеале дворовые должны были не просто слушать своих господ, но почитать их и даже любить, помещики же — отечески заботиться о своих людях и по-отечески их «учить». Ниже следуют два примера близких к этому идеалу взаимоотношений помещиков и их слуг.
Д. Бутурлин, обманутый недобросовестными партнерами, готов был подписать документ, который почти наверняка привел бы его к полному разорению. Его крепостной слуга, прекрасно видя все последствия этого шага, умчался в Воронеж, где гостила жена помещика, ворвался в дом, где был бал, и увез Л. Бутурлину в поместье к мужу, где ей удалось расстроить авантюрную сделку[65].
Журналист А. Слепцов передает трогательную историю о двух сестрах 16 и 17 лет, которые потеряли родителей и остались в своем поместье совершенно одни. Заботу о сиротах взяли на себя старухи-крепостные. Сначала они отыскали и поселили в доме сестер их дальнюю родственницу, а затем старшей нашли порядочного жениха — сорокалетнего вдовца, майора Слепцова[66].
Своего рода «семейные» отношения проглядываются во всех сторонах поместного быта. Скажем, иностранку Вильмот поразила «такая манера»: при входе в барские покои слуги не стучатся, и, следовательно, могут застать бар в любой, может быть и не совсем удобной для постороннего глаза ситуации[67]. Слуг не стеснялись, но не так, как не стесняются мебели, а так, как не стесняются своих домашних. Были, конечно, в подражание Европе, попытки дистанцироваться от слуг. В. Селиванов пишет о своем дедушке Павле Михайловиче, у которого лакеям полагается ходить неслышно и никогда не поворачиваться к господам спиною, но сам же мемуарист и оговаривается, что «у скромных деревенских помещиков это было необыкновенно»[68]. Еще один показатель таких полусемейных отношений — широко распространенная грамотность дворовых. Архитектор П. Гусев, будучи крепостным мальчиком, ходил в специальную школу, заведенную помещиком Хлюстиным, чтобы своим детям «доставить образованных слуг»[69].
Такие близкие отношения постоянно омрачали сами слуги — своей ленью и пьянством. Пьянство дворовых — неотъемлемая примета помещичьего быта и «Божье наказание» помещиков. При большом количестве слуг, работы для каждого из них в доме помещика было в несколько раз меньше, чем, скажем, в обычной крестьянской семье. Ее было не сравнить с трудом в поле, на мануфактуре или даже работой купца, приказчика, управителя. Это сравнительное безделье и близость к водке в помещичьем доме развращали слуг. Н. Муравьев-Карский вспоминает эпизод, когда они с братьями, отправляясь в армию, заехали в отцовское пустующее поместье. От радости, что явились молодые господа, «к вечеру перепилась почти вся дворня, причем не обошлось без драк и скандалезных происшествий, в коих нам доводилось судить ссорившихся и успокаивать шумливых убедительными речами»[70].
Колоритнейший персонаж — повар Дмитрий, купленный в Москве со всем семейством «за большие деньги» — фигурирует в записках А. Смирновой-Россет. Когда Дмитрий напивался, он выбрасывал приготовленный обед на пол и грозился перерезать всех господ «как куриц». Оставшиеся без обеда господа жевали бутерброды и ждали окончания запоя, пока привязанного к дереву повара обливали холодной водой[71].
Пьянство дворовых было главной причиной наказаний. К ним мы сейчас и перейдем. Но прежде отметим важную подробность: большое число фактических наказаний таковыми не считались ни юридически, ни морально. До середины XIX века наказания вообще применялись «по усмотрению» помещика, и лишь в 1845 году были приведены в систему с введением предельных норм: порка розгами — до 40 ударов, палками — до 15, арест — до 2-х месяцев и т. д.[72]
До этого существовало два типа наказаний. Первый — с использованием государственной власти — ссылка в Сибирь или отдача в солдаты. Близко к этому стояла ссылка лентяев и пьяниц, как «вредных людей», в отдаленные поместья. Второй тип — домашние наказания. Причем «битье» дворовых, когда барин (а чаще барыня) мог щипать, таскать за волосы, давать подзатыльники и оплеухи, или, как помещица Шепелева, бить провинившихся девок башмаком, снятым с ноги, собственно наказанием не было[73]. Это было частью все того же «семейного» отношения помещика к дворовым. Селиванов вспоминал, что тетушка его Варвара Павловна, «рассердившись на кого-нибудь из людей или девок, кричала, топала ногами, выходила из себя, и подчас била чем попало»[74]. Но и обучая грамоте своих племянников, та же тетушка применяла «тумаки и трепки за волосы»[75].
Такое обращение с дворовыми было типично для середины XVIII века, но к концу его в высшем слое дворянства, связанном с двором и жизнью в столицах, оно постепенно изживалось, и выглядело уже неприличным. Граф М. Бутурлин писал, что уже его отец всех дворовых называл «голубчик», а в виде наказания только повышал голос[76]. Вместе с тем справедливое наказание дворовых оставалось важной обязанностью помещика. Оно отличалось от простого «битья» и по содержанию и по форме. Во-первых, наказанию подлежали действительно серьезные проступки: пьянство, воровство, побег. Во-вторых, наказание, как это бывает и в государстве, отделялось от обычной жизни и соответствующим образом обставлялось. Наказывали в специально отведенных для этого местах — в углу двора, на конюшне, в особой комнате. Наказание сопровождалось наставлением и поучением.
Самым распространенным наказанием была порка: розгами, батогами (палками), плетью, кнутом[77]. Для пьяниц применялось особое наказание, сколь тяжелое, столь и позорное — «рогатка»: скрученному в три погибели человеку на шею привязывалась рогатина, концы которой упирались в землю[78]. Самое же тяжелое наказание называлось по-разному: «стуло», «колода», «колодки». Колода — это большой и очень тяжелый обрубок дерева, цепь от которого заканчивалась ошейником и была настолько коротка, что прикованный к колоде не мог выпрямиться или ходить. Ему оставалось только сидеть. А для того, чтобы нельзя было наклонить голову, сверху у ошейника были острые спицы. К колоде приковывали на неделю или на месяц, разрешая на ночь подкладывать под спину подушку[79]. Судя по всему, колода применялась крайне редко — только для пойманных беглецов, в назидание другим.
Это были если не официальные, то обычные наказания. Другие, о которых речь пойдет ниже, уже нельзя и назвать наказанием. Один из историков прошлого называл их «тиранством»[80]. Полная власть помещиков над крепостными и отсутствие закона, ограничивающего формы и меры наказания, давали простор «изобретательности» помещиков в этой сфере, и наказания превращались в пытки, порой чрезвычайно изощренные. Примеров таких пыток не так уж много, но они настолько вопиющи, что давали повод обвинить в злодейских поступках все дворянство в целом. Знаменитая Дарья Николаевна Салтыкова — «Салтычиха», помещица села Троицкого Подольского уезда — помимо разнообразных методов порки и битья (скалкой, валиком, палкой и поленьями), придумала и такие способы наказания: бить о стену головой, или в октябре загонять сенных девушек кнутом в воду минут на 15. Ее патологическая страсть к пыткам привела к гибели за 10 лет более ста человек, в том числе и девочек 11–12 лет. Забивая своих людей до смерти, Салтычиха нарушала закон. И поэтому, несмотря на значительные усилия своих родственников «замять» дело, была наказана с максимальной для дворянки суровостью: лишена дворянства, на час прикована к позорному столбу с надписью «мучительница и душегубица» и пожизненно заточена в подземной келье московского Ивановского монастыря[81].
Такая же участь через 70 лет, в 40-е годы XIX века, ждала другую помещицу, Евгению Ивановну Можарову: она запорола насмерть за пустяковые провинности несколько своих сенных девушек. Однако мужу удалось подкупить сенатских секретарей. Можарову объявили умершей, а дело закрыли[82]. Пытки же, не заканчивавшиеся смертельным исходом, уголовной ответственности не подлежали. Помещик мог, ничего не опасаясь, пороть девок, раздев их догола и привязав к кресту, «на сей предмет сделанному», как это делал помещик Петр Семенович Муравьев в своем селе под Лугой[83]. Могли наказывать лакеев батогами «в две руки», как это любил делать помещик Маков в Верейском уезде[84]. Могли, как «одна важная барыня» (это записал со слов матери В. Одоевский), в мороз обливать девку водой и заставлять ходить по двору, при этом высовываться из окна и приговаривать: «Что? каково? бестия! каково?»[85].
«Тиранство», в отличие от спонтанного «битья», большинством помещиков осуждалось, как дело недостойное дворянина, и в мемуарах случаи пыток приводятся не как рядовые, а как исключительное и печальное явление помещичьего быта.
«Тиранство» заканчивалось судом редко, но был возможен и самосуд. Так, чрезвычайно жестокого со своими крепостными генерал-фельдмаршала графа М. Каменского зарезали дворовые[86].
Очерк IV
КостюмКостюм помещика говорит в первую очередь о том, каким он сам хотел себя видеть. Деревня давала возможность снять с себя обязательный для службы мундир и проявить свои индивидуальные вкусы, личные пристрастия. Тем не менее, набор вариантов костюма был и в деревне достаточно узок. Помещик мог вообразить себя хоть Байроном, хоть индийским раджой, но он должен был считаться с тем, что он, во-первых — дворянин, во-вторых — дворянин не служащий, и в-третьих — живущий на виду у своих соседей и собственных крестьян. Выбор костюма предполагал выбор определенной роли, или, если хотите, образа жизни, определявшегося сочетанием того, что он хочет делать, и того, что он может себе позволить.
Представим пока один из таких образов: отставной офицер. Слова «деревня» и «отставка» в то время были почти синонимами.
Лучшие молодые годы дворянин посвящал службе, чаще всего военной. Жизнь в деревне после женитьбы и выхода в отставку могла выглядеть только как воспоминание о золотых годах ушедшей бурной молодости, несмотря на то, что таких лет службы могло быть пять-десять, а остальные тридцать-сорок — отставка и деревня. Отсюда один из типичных костюмов той эпохи — мундир того полка, в котором помещик когда-то проходил службу. Например, помещик А.С. Лихарев всю жизнь носил один и тот же костюм — ополченский мундир своего полка в конной дивизии Измайлова, состоящий из просторных шаровар и казакина с оранжевым воротником[87]. Другой помещик, отставной моряк Позднеев, ходил в «мундирном сюртуке» морского покроя[88].
Нежелание расставаться с мундиром можно объяснить еще и тем, что для многих с отставкой заканчивался период их официальной значимости, которую давал крупный чин в России, и костюм должен был напоминать окружающим о том высоком ранге, в котором находился когда-то его обладатель. С.П. Жихарев, описывая своего деда, бригадира князя Гаврила Федоровича Барятинского, отметил, что тот всегда ходил в светло-зеленом сюртуке с красными лацканами и обшлагами[89]. И в «Мертвых душах», в доме Коробочки висел портрет: «писанный масляными красками какой-то старик с красными обшлагами на мундире, как нашивали при Павле Петровиче». Бригадир — ранг не высокий, пред-генеральский, но это высшее достижение князя Барятинского на службе — чин, видимо, полученный именно при императоре Павле. И старик помещик своим костюмом постоянно напоминал окружающим о своем бригадирстве.
Зеленый (а точнее — бутылочно-зеленый) мундир с красным воротником и обшлагами — это цвета московского дворянства и его ополчения. Поэтому каждый дворянин, записанный в родословную книгу Московской губернии, мог при желании носить такой мундир. Но это совсем не то — здесь нет памяти о прошлой службе, этот мундир сам по себе ничего не выражает. Другое дело, когда цвета наполняются знаковым смыслом, как в костюме богатого помещика генерала Н., описанного в воспоминаниях М.Н. Макарова. На генерале «богатый гродетуровый зеленого цвета халат, украшенный знаками отличия», зеленый картуз с красными опушками и отороченный галунами, белый колпак под картузом. В этом костюме каждая деталь — «говорящая»: и дороговизна ткани и галунов, и цвета (зеленый с красным), и знаки отличия, украшающие не мундир, а халат и колпак, и даже «малиновый Ост-Индийский носовой платок», который генерал держит в руке[90].
Халат и колпак — приметы еще одного образа помещика, распространенные даже более, чем мундир. Халат XVIII–XIX века — деталь гардероба (пришедшая к нам с Востока) из того же ряда, что мундир, сюртук или фрак: при том, что остальные детали костюма более-менее постоянны, именно замена мундира на фрак или сюртука на халат означала перемену места и формы жизни. Генерал-майор в отставке граф М.А. Дмитриев-Мамонов, которому не долго пришлось служить, любил выходить к своим крестьянам в «парадном мундире с брильянтовым эполетом и всеми имевшимися у него регалиями»[91]. Это был человек со странностями, побывавший в сумасшедшем доме, но и он красовался в парадном мундире только иногда по праздникам. Потому что неудобно в домашней обстановке ходить с брильянтовым эполетом. Халат был естественной формой домашней одежды дворянина. В нем занимались хозяйственными делами. М. Вильмот, описывая деревенский наряд Е.Р. Дашковой (подруги Екатерины II и в прошлом президента Российской Академии) выделяет две детали: нечто вроде халата и мужской ночной колпак на голове[92].
Халат оттенял, подчеркивал домашность жизни, ее частный, внеслужебный характер. И одновременно с этим халат противопоставлялся сюртуку, а позднее фраку как деталям светского, городского костюма. В городе, выходя на улицу, дворянин должен был, в ту эпоху, надеть или цветной фрак шерстяного сукна с синими панталонами, или длинный сюртук с отложным воротником и панталонами в обтяжку, имея на ногах сапоги до середины икр, а на шее — несколько платков, завязанных бантом[93]. А вот помещик Евтих Сафонов у себя в Крестово и дома, и на улице ходил в «телесного цвета халате и туфлях»[94], поскольку это было его село и его дом.
Халат подчеркивал достоинство частной жизни и ее домашний характер в самых разнообразных ситуациях. Например, один из старейших и самых уважаемых помещиков в округе, Ф.Н. Тютчев, созвал 50 гостей на званый обед и председательствовал за столом в халате и ночном колпаке[95], подчеркивая тем самым свое особое, величественное положение, по отношению к гостям, которые, конечно должны были приезжать к нему в дом в сюртуках и фраках. Колпак был столь же важной деталью домашнего костюма, как и халат — он позволял не делать прическу, то есть вольно себя чувствовать в деревне. Колпак всегда в паре с халатом, он всегда белый, но при этом может быть шерстяным, «бумажным» (из хлопка) или даже из «пряжи козьего пуха», в зависимости от времени года, возраста и привычек помещика[96].
Некоторые помещики, не желая в своей деревенской жизни носить мундир, отвергали и халат, как признак лени и беззаботности. В этом случае им приходилось придумывать себе костюм, который был бы удобен для дела (например, для частных поездок), выглядел бы достаточно официально, и в то же время не терял своего домашнего характера. Лавр Львович Демидов носил в деревне серый фрак, узкие панталоны и сапоги с «английскими раструбами», дополняя этот костюм курткой серого сукна и круглой шляпой для верховой езды[97]. Граф Д.П. Бутурлин и летом, и зимой ходил в «длиннополом широком сюртуке толстого белого пике с такими же пуговицами», а суконный сюртук надевал только для поездок в город[98]. И в том, и в другом случае деревенский костюм получался путем снижения образа официального светского костюма: серый цвет одежды вместо цветного, толстый дешевый и тоже однотонный материал вместо дорогих тканей.
Женский усадебный гардероб формировался совсем иначе. Женщины не служили (кроме придворной службы) и не носили форму. Правда, иногда по бедности вдова могла донашивать некоторые вещи из гардероба мужа, например шинель, как это делала помещица Елизавета Сергеевна Неелова[99]. Обычно же в женском гардеробе было гораздо больше светских мотивов, почти отсутствовавших у мужчин, живущих в деревне.
Помещица, даже живя большую часть времени в деревне, имея солидный возраст (лет 35–40) и замужних дочерей, все равно следила за модой и обновила гардероб. В. Титова, выйдя замуж и живя в Москве, пишет матери и сестре в деревне 3 ноября 1795 г.:
«Пишите вы, чтоб уведомить вас о московских модах; то скажу вам, моя жизнь, на оное первое, что головные уборы очень не хороши, наколочки самые низенькие и немудреные, гирлянды ленточки накалывают, волос почти не чешут, причесывают одни только локоны, а передние вынут из бумажек, да только расчешут и наденут какой-нибудь лоскутик — тут и весь наряд. Платья на всех круглые и лифы короткие… А еще носят платья: атласный короткий лиф с белыми рукавами и к лифу надевают белую юбку, лино или кисейная, а вместо кушака к юбке пришьют широкий рубец… и в него вдевают ленту, которую назади надо завязывать бантом…»[100]
В то же время в «деревенском» женском костюме предпочтительна была простота. Вполне применимы были домотканые материи, в особенности для барышень: незамужних девиц и подростков[101]. Самый распространенный тип платья — капот: широкое, свободное, по своему покрою напоминающее халат.
В зависимости от средств помещицы, времени года и личных вкусов капот шили из ситца, коленкора, тонкого шерстяного сукна (шелона) или камлота — плотной шерстяной ткани с примесью шелка или хлопка. Зимние платья «подбивались ватой»[102]. По моде рубежа веков платья, носовые платки и воротнички вышивались гладью[103]. Обязательным дополнением к платью, капоту или юбке с блузкой был платок: «из тонкой аглицкой бумаги (хлопка)» или «Ост-Индийский» — шелковый[104]. Платок накидывали на плечи. По свидетельству М. Вильмот из ее писем 1803 года, «все носят шали, они в большой моде, и чем их больше, тем больше вас уважают»[105]. Огромные шелковые платки — шали — одним концом оборачивали вокруг руки, другой, спадая с плеч, доходил до земли. Шали, столь же модные кружева и вышивки, делали переход от домашней одежды к светской легким и почти незаметным.
Очерк V
ХозяйствоОбраз помещика — паразита и бездельника — появился на страницах российских сатирических журналов еще во второй половине XVIII века и живет до сих пор. Описание празднеств, где-нибудь в Кусково или Архангельском, во дворцах, специально для этого построенных крупнейшими российскими вельможами, заслоняет для нас обычную жизнь дворянина в его усадьбе. А между тем представление о деревенской жизни как о череде забав и развлечений — свойственно было лишь жителям столицы. Именно там чиновники, не решаясь на долгую отлучку от места, где продвигалась их карьера, нанимали дачи, теснясь по 2–3 семьи в одном загородном доме, чтобы жить летом «на природе». Часть из них, следуя общей моде, заводили себе «подмосковные» и переносили на них петербургско-дачное отношение к селу. Очень характерно замечание петербургской светской дамы, адресата стихов Пушкина, Лермонтова, Вяземского, Жуковского — А.О. Смирновой-Россет: «… летом же я больше гуляю, катаюсь и ничего не делаю, хожу в нашем подмосковном Спасском по крестьянам и с ними болтаю»[106]. Отметим, что это пишет человек, чьи «занятия» в Петербурге состояли, главным образом, в посещении балов.
Еще один тип деревенского «бездельника» — очень молодой человек: офицер в отпуске или студент на каникулах. Приезжая в деревню навестить родных, они попадали в ситуацию искусственно продляемого детства, с его беззаботностью, играми, чтением книг и всем тем набором благ, что можно назвать «родительской заботой». Абсолютное же большинство помещиков были обременены массой хозяйственных забот (или, по крайней мере, они так думали).
День помещика делился на две половины: с утра (а утро для многих начиналось в 4–5 часов) до обеда — хозяйственные занятия, с обеда до ужина — отдых и развлечения. В дворянских усадьбах сохранялось характерное и для крестьян деление всех работ на домашние и полевые. Набор домашних дел («труд помещицы») достаточно традиционен: поддержание чистоты в доме, уход за скотиной, подсобная женская работа вроде вязания или плетения кружев, заготовление припасов на зиму. Естественно, помещица не делала эту работу сама. Но она ею руководила и постоянно лично ее контролировала.
С.Н. Глинке запомнилось, что под руководством его матери в доме варились сыры и варенья, а также пеклись необыкновенные коврижки, отсылаемые знакомым в Петербург. Один из знакомых, Л.А. Нарышкин, оказавшийся большим любителем коврижек, ответил письмом: «Все присланные вами коврижки разошлись на домашнем почивании; а потому, чтоб быть позапасливее, прошу заготовить мне тысячу коврижек с моим гербом, которого прилагаю рисунок. Из этой тысячи уделю только двадцать Г.Р. Державину за хорошие стихи». Не замедлил и отклик Гавриила Романовича:
«Дележ у нас — святое дело,Делися всем, что Бог послал,Мне ж кстати лакомство поспело,Фелицу я тогда писал»[107].Приготовление пищи — отдельная тема. Как правило, оно находилось вне сферы женских забот. Обед заказывал глава семьи и принимал к исполнению повар. Жена же помещика «заведовала» сенными девушками и занималась «женской работой», к которой относилось вышивание, ткачество, плетение кружев, шитье, вязание и опять вышивание без конца[108].
Хозяйственные заботы главы семейства менее разнообразны. Не будем здесь говорить о тех, кто вел хозяйство профессионально: держал винные откупа, имел фабрики, управлял удельными волостями или поместьями крупных вельмож. Большинство помещиков хозяйствовали по «должности» владельца земли и крестьян. Приезжая в поместье, они должны были включить в свой ежедневный распорядок две обязательные вещи: выслушивание отчета о делах и присутствие на сельхозработах.
Контроль помещика над трудом крепостных мог быть реальным или представляться одной только видимостью, но его нужно было обозначить, иначе помещик терял уважение соседей, а главное, собственных крестьян, что грозило срывом работ, потравами и прочими убытками. И наоборот, ежедневный выезд барина на «полевые работы» дисциплинировал и крестьян, и тех, кто был поставлен ими управлять, хотя порой это приводило к курьезам.
В.В. Селиванов вспоминал, как отец его, выезжая в одноколке «на поля» в своем поместье Любавы под Зарайском, трижды приказывал продергивать мак и каждый раз очень сердился на старосту, который уверял, что бабы посланы и работа сделана. И только поехав в четвертый раз вместе со старостой, он выяснил, что все время осматривал маковое поле своего соседа, а от собственного мака благодаря трем прореживаниям ничего почти не осталось[109].
Самым важным делом помещика почиталась обязанность выслушивать отчет о делах. О серьезности этой процедуры говорит строгая форма отчета, вырабатываемая каждым помещиком в отдельности, и ее неукоснительное соблюдение всеми сторонами. Как правило, отчет заслушивали рано утром: до, во время или сразу после утреннего чая. Так помещик В.В. Головин в своей подмосковной — селе Новоспасском — еще до восхода солнца успевал выслушать доклады дворецкого, ключника, выборного и старосты[110]. А самое большое количество отдающих утренний рапорт обнаружилось у помещика Петра Алексеевича Кошкарева: староста, конюший, садовник, ловчий и секретарь[111].
Доклад — основная форма контроля помещика над своими главными помощниками руководителями усадебных служб (дворецкий, садовник, секретарь) и крестьянской общины (староста, выборный). При этом только от самого помещика зависело, будет ли этот контроль реальным или доклад сведется к формальному выполнению условия: барин дает указания — все выполняют. По второму варианту хозяйствовал однажды, приехавший в свою деревню на три дня, П.В. Завадовский: «Садовник и архитектор призвали меня, чтоб… получить уроки на дальнейшие работы; но я, видевши вкус их и знание их во всем том, что сделано, дал каждому из них полную волю остальное доделывать, указав только место, где чему быть»[112].
Еще одним живым и интересным дело было почти поголовное увлечение теплицами и оранжереями. Работать в оранжерее — по-настоящему, руками — не только не считалось зазорным, но даже составляло привилегию помещиков. Так, граф Д.П. Бутурлин, имея более 200 деревьев в кадках и грядки с тюльпанами, в оранжерее работал сам, жене оставляя «воздушное садоводство»[113]. Устроив оранжерею или теплицу и трудясь в ней, помещик как бы поднимался на более высокий уровень неписаной помещичьей иерархии — он мог позволить себе модное увлечение. Содержать оранжерею — дело не простое, оно требует денег, времени и специальных занятий. Именно поэтому, показывая гостю редкие растения в зимнем саду и угощая его персиками в феврале, хозяин пользовался редкой возможностью сказать: это сделано мной — и получить в ответ порцию справедливо заслуженного восхищения.
Тот же Завадовский, сосланный императором Павлом в поместье Ляличи, так описывал свою жизнь в письме приятелю, графу Александру Воронцову:
«Провожу время, осматривая работы строительные и садовые; в дурную погоду читаю, и не чувствую, как бежит год».
Буян и картежник в прошлом, а ныне опальный вельможа писал о своей оранжерее:
«Часть сия есть во мне господствующая страсть", и просил приятеля прислать саженцев лимонных деревьев и "груш французских хорошего вкусу».[114]
Нередко более практичные и инициативные помещицы вытесняли своих мужей из хозяйственной сферы почти целиком. Оранжерея в таком случае становилась почти делом жизни. Генералу в отставке Д.Б. Мертваго до смерти надоели споры с женой и тещей по поводу разных хозяйственных мелочей. И что же: «Чтобы отстраниться от участия в действах, мне противных, — записывает генерал, — Не стал я мешаться в дела хозяйственные… определился в любители садоводства и принялся работать в саду своими руками»[115].
В семействе Чернышевых, как пишет очевидец, «всем распоряжалась графиня», то есть назначала работы, проверяла отчеты в конторе, занималась постройками, заводами, фабриками и даже садом. Граф в хозяйство «не входил»[116]. Он выбрал себе другое дело, типологически близкое к оранжерее, но гораздо более дорогое. Это был конный завод на 400 голов. Но такая отдушина была доступна лишь по-настоящему богатым людям. «Обычные» помещики, как бы не показалось это странным, любили заниматься обычным делом — копаться в земле.
Очерк VI
РазвлеченияПослеобеденная часть дня отводилась в усадьбе отдыху и развлечениям. Самое простое и обычное из них — прогулка. Д.Н. Толстой вспоминал о том, что на прогулку отправлялись или в легком экипаже — дрожках «в поля», или пешком по саду[117]. В поместье генерала Недоброва «катались на линейке или гуляли, особенно в дубовом лесу, собирали грибы и поддубные орешки, из которых делали чернила»[118].
Как заметил один помещик, сад заводился «для веселости»[119]. Прогулка по нему часто заканчивалась в беседке, куда в традициях сентиментального XVIII века удалялись, «чтоб давать мыслям волю», или просто, без затей, попить чайку. В усадьбе Бутурлиных был принят целый церемониал прогулки-чаепития: если после обеда не уходили собирать грибы, то садились в линейку и отправлялись в ближайшую рощу пить чай в старом деревянном доме, оставшемся от прежнего помещика и сохраняемого специально для таких выездов.[120]
Дома вечером или в плохую погоду затевались игры. Модный при дворе Екатерины II преферанс, а тем более азартные карточные игры, в ходу не были. Мужчины играли в вист по маленькой, женщины в пикет «на изюм». Очень широко были распространены бильярд, шашки и шахматы.
Еще одно обычное «удовольствие» — музыка. Играли сами: отец С.Н. Глинки по вечерам выходил на крыльцо дома и играл на флейте;[121] в семействе М.В. Толстого по вечерам пели[122]. Пели и у Недоброва: «А я в три косы косила», «Ай Феня, Феня, ягодка моя», «Деревня наша хороша, только улица грязна»[123]. Многие помещики средней руки держали небольшие домашние оркестры, и «музицирование» обязательным пунктом входило в порядок дня. Помимо русских песен, исполняли классическую камерную музыку[124].
В последнее десятилетие XVIII века в моду вошел домашний театр. Сначала пьесы разыгрывали дети. Автора брали немецкого или французского, пьесу на русский не переводили. Считалось, что так лучше учить языки. Потом дети подросли, а увлечение осталось. Уже в самом начале Х^ века домашний театр, где играли не крепостные, а господа, стал явлением широко распространенным, если не сказать массовым. Большинство пьес, разыгрываемых в домашних спектаклях, брались из репертуара французского классического театра, а значит, были нравоучительными, что соответствовало первоначальной учебной задаче представлений. Так, например, одна из пьес, разыгранных в доме Архаровых, называлась "Ненависть к людям и раскаяние"[125].
Бутурлины ко дню рождения хозяйки дома 25 июля 1916 года поставили пьесу, сочиненную старшей дочерью. Представляли ее в каменной риге (амбаре), но с «настоящими декорациями»[126]. Позже в репертуар домашних театров вошли пьесы русских авторов. Например, спектакль, поставленный в поместье А.Д. Закревского (тоже к именинам жены) уже в 40-е годы XIX века, назывался «Не любо не слушай, лгать не мешай». Комедия принадлежала перу князя Шаховского[127]. В имении Салтыковых Марфине театр стал главным развлечением. В специально для постановок построенном деревянном здании хозяева и гости разыгрывали не только драмы, но и оперы[128].
Для веселого времяпровождения собирались небольшие кампании соседей и родственников, близких друг другу по положению, уровню образования, интересам. Вместе они проводили весь летний сезон, придумывая все новые и новые развлечения. Приведем описание одного из таких соседских кружков, сложившегося в 1812 году в усадьбе А.А. Плещеева, селе Черни:
«В кружке Плещеева, кроме его жены, Жуковского, дочерей Е.А. Протасовой и близких приятелей и знакомых: Д.Н. Блудова, Д.А. Кавелина, помещика Апухтина участвовали многие из образованных пленных французов, в том числе генерал Бонами. Здесь проводили время очень весело, читали, разыгрывали французские пьесы, играли в распространенные тогда в избранных кружках jeux d" esprit[129], исполняли музыкальные пьесы»[130].
И уж совершенно особым сельским «удовольствием» были празднества и гуляния, устраиваемые редко, 2–3 раза в году, но зато на широкую ногу, с приглашением 50-100 гостей. Чаще всего поводом к такому празднеству были именины хозяина или хозяйки поместья, иногда — храмовый праздник села, и, конечно, приятные события, затрагивающие соседей и родню, такие как свадьба или крестины.
Праздник — одна из трех форм соседского общения. Две другие — визиты и гости — более обычны и регулярны, о них мы расскажем отдельно. Праздник — развлечение из разряда обязательных. Как в городе уважающий себя дворянин должен был давать «два бала ежегодно», так и в деревне он должен уважить соседей и созвать их к себе всех на праздник, хоть раз в году. К еще одному отставному фавориту Екатерины — С.Г. Зоричу собиралось по праздникам более ста соседей. Гости графа Чернышева съезжались на праздник в течение 2–3 дней, в конюшнях освобождалось место для пятисот лошадей, на которых приезжали гости[131]. Но и скромный помещик, приглашая только родню и ближайших соседей, не мог надеяться, что к нему съедутся менее 20 человек.
Праздник начинался службой в церкви, и продолжался обедом, за которым следовали развлечения. Самое короткое описание праздника принадлежит Н.Н. Муравьеву-Карскому. Это именины его жены: «Роща и сад иллюминированы, была и музыка, все повеселились вдоволь»[132]. В одной лаконичной фразе поместились два главных атрибута праздника: он проходит на природе, объединяясь с гуляньем, и немыслим без музыки. Программа праздника составлялась заранее и включала ряд обязательных элементов, комбинация которых придавала празднику индивидуальную окраску. Для того чтобы убедится в этом, сравним два подчеркнуто разных праздника, данных в конце XVIII века и сохранившихся в памяти мемуаристов.
Первый из них давал помещик Дурасов в 17 верстах от Москвы, в Люблине. Устроил его во французском стиле, что означало обед на открытом воздухе, среди цветников, прогулку по саду после обеда и театральное представление, включавшее драматическую пьесу, балет и фарс. Во время представления, даваемого крепостными актерами, «публику обносили подносами с фруктами, сладостями, мороженым, лимонадом, чаем и другими напитками»[133]. (В скобках заметим, что устроитель праздника Дурасов уже в те времена заслужил репутацию человека, которому некуда девать деньги).
Второе же празднество организовал гораздо менее богатый тульский наместник Н.М. Кречетников. Описавший торжество А.Т. Болотов отметил, что проходило оно «так, как бывает в Англии». У англомана-наместника гости с утра получили свободу «гулять кто где хотел и делать что ему угодно». Обед, поданный по сигналу колокола, был «сытый и пышный», а после обеда началось «общее гуляние» по прудам и рощам, завершением которого стало чаепитие в особом, специально построенном шатре на другом берегу реки.[134] «Английский» вариант праздника не включал безумно дорогой театр, программа же в целом выдерживалась: обед — гулянье — чай.
О том, что гулянье — это не просто прогулка по берегу пруда, вы, наверное, уже догадались. Но вот, чтобы все встало на свои места, более подробное описание гулянья в доме Бутурлиных 1 мая 1816 года. Оно проходило в Марьинской роще (не московской, а их собственной — бутурлинской) между Беседкой и Эрмитажем. Все время гулянья звучала музыка домашнего оркестра, крестьяне и крестьянки, одетые в лучшие наряды, водили хороводы для оживления пейзажа. Беседка на это время была «превращена в кондитерскую с мороженым, лимонадом, кофе и прочим». Это для гостей. Крестьян же угощали орехами и пряниками, что было дополнительным развлечением, особенно для детей.[135]
Когда наступал вечер, праздник продолжался балом и фейерверком, как это бывало, например, в усадьбе Нарышкиных в селе Лопатино:
«В половине второго (ночи — авт.) танцы закончились, и господин Юшков подвел нас к окнам смотреть на приготовленный им великолепный фейерверк. Потом ужинали, а после ужина господин Юшков стал показывать фокусы, и они продолжались, вероятно, еще и после того, как в третьем часу мы поехали домой»[136].
Но это у богатых и титулованных. Обычно же праздник заканчивался танцами под небольшой домашний оркестрик, иногда состоящий только из одного скрипача, что, впрочем, не мешало им именоваться «бальными вечерами»[137]. Деревенский бал отличался от столичных не только своими более скромными размерами и провинциальной манерой танцев, но и временными рамками: столичный бал заканчивался под утро, деревенский — в 9-10 часов вечера.
Очерк VII
СоседиВизиты и гости — самая распространенная и самая показательная форма сословно-родственного общения в XVIII–XIX веках. Можно утверждать, не боясь ошибиться, что не костюм, не правильно поставленная речь и уж тем более не деньги определяли отношение к человеку в дворянском кругу, хотя все вышеперечисленное было важно. Но гораздо важнее было, принят или не принят он в обществе, в его широком (дворянском) и узком (родственном) кругах.
Понятие «быть принятым», отнюдь не эфемерное, а реально действующее, сейчас трудноуловимо, как бы полупрозрачно: какой-то контур мы различаем, но деталей разобрать нельзя. Встречали действительно «по одежке», то есть по статусу дворянина. Чичиков, прибитый ненастной ночью к дому Коробочки, использует слова «дворянин, матушка», как отзыв на пароль, а графу Нулину из пушкинской поэмы пропуском стал сломавшийся в дороге «барский» экипаж.
Гостеприимство для провинциальных дворян было делом обычным, если не сказать обязательным. Это и исполнение сословного долга, и может быть в большей мере — развлечение, своего рода бесплатное удовольствие светской беседы, поскольку еда своя, а всю работу делают слуги. Но проезжий погостил, да и уехал навсегда, а «быть принятым» в доме — дело совсем другое. Для этого как минимум надо быть известным хозяевам в качестве дворянина и порядочного человека. Лучшая рекомендация — родство, пусть самое дальнее и полумифическое. Признание родства означало нечто большее, чем кровную связь. Это и обещание помощи и поддержки, и гарантия общения на равных (или почти на равных, как может снисходительный вельможа общаться с бедным дальним родственником).
Другой способ установить близкие отношения — дружеские связи по службе (в одном полку, или департаменте) и учебе (только с начала XIX века, когда сложилась внятная система дворянского образования). И, наконец, близкое соседство земель (если оно не порождало хозяйственные споры и тяжбы) неминуемо вело к дружескому общению, а то и родственным связям через браки детей. Поскольку же земли помещика и его родни размещались в разных губерниях, то и круг «принятых в доме» был достаточно широк, надо было лишь «счесться» родством, знакомством, службой, соседством.
Поддержание этих корпоративно-родственных отношений имело большой смысл. В деревне — это круг равного общения, без которого помещик был обречен на прозябание в окружении слуг и приживальщиков. В столицах — это форма поддержки. Когда надо отдать детей в приличное учебное заведение, пристроить сына на службу, а дочь — замуж (а такие ситуации возникали постоянно, не говоря уж о смертях, разорениях, отставках и опалах), без участия родственников и знакомых, в особенности сановных, приближенных ко двору, обойтись было сложно. Наконец, в хозяйственных делах опора на родственников и приятелей давала определенную гарантию честного партнерства (хотя порой и иллюзорную).
Корпоративно-родственное общение требовало соблюдения определенных условностей. Казалось бы, какая разница: визит или гости? Садимся в линейку, едем к соседям, и — здравствуйте, пожалуйте за стол. А разница большая. Вот, например, какую ситуацию описал Н.Н. Муравьев-Карский. Во время короткого пребывания братьев Муравьевых в отцовском поместье они получили приглашение от нелюбимого и вечно пьяного дальнего родственника П.С. Муравьева, не принять которое не могли. Петр Семенович сделал все, чтобы братья у него погостили: угостил обедом под пение деревенских баб, устроил пляски после обеда, истопил для гостей баню и усиленно оставлял ночевать. То, что братья все же, несмотря на пьяных кучеров и прямой приказ хозяина не закладывать саней, уехали домой, превратило их посещение родственника в обычный визит, хотя и несколько затянувшийся.[138] Между родственниками это могло означать только одно — они держат дистанцию и не признают близкого родства, выражая, таким образом, свою неприязнь, что и было подтверждено на следующий день, когда они, приняв повторное приглашение, пробыли в доме П.С. Муравьева всего полчаса.
Визит — действие светское, по своему происхождению городское. Это не что иное, как формальное исполнение своих родственных и служебно-внеслужебных обязанностей. Визит весь пронизан формальностями. Поскольку это всего лишь знак уважения, то длится он недолго — около часа[139]. В условиях сельской неторопливой жизни визит может затянуться на сутки, но никак не дольше. Очень строго следили за числом и очередностью визитов: сколько раз ездили к вам, столько раз и вы должны съездить к соседу[140]. Для визитов существовали специальные дни и сезоны. Для тех, кто в деревне жил безвыездно, главное время визитов — Рождество. Второй главный сезон — Пасха[141], если она не была слишком ранней и не попадала на конец марта — начала апреля — дорожную распутицу.[142]
Само собой, визиты делались по приезде в деревню, причем по строго определенной форме: сначала посещают ближних и старших родственников, потом — дальних и младших, потом — соседей. Между соседями существовало неписаное, но строго соблюдаемое правило: младшие и нечиновные наносят визит первыми, старшие сначала принимают визиты, а потом их отдают[143]. Не отдать визит — обида.
Определением, кто к кому и когда поедет, формальная сторона визита не заканчивалась, а только начиналась. Цель визита предписывала определенный костюм, по крайней мере, для дам: «Делая визит девушке, собирающейся выйти замуж, нужно быть в белом. В день именин кого-нибудь из членов семьи визитеры являются в цветном платье; посещая лицо, которое носит траур по родственнику, следует являться в черном»[144]. Столь же строго во время визита соблюдались неписанные правила поведения:
«Всякая приезжающая дама должна была проходить сквозь строй, подавая руку направо и налево стоящим мужчинам и целуя их в щеку; всякий мужчина обязан был сперва войти в гостиную и обойти всех сидящих дам, подходя к ручке каждой из них»[145].
Разговор во время визита насыщен комплиментами и знаками внимания. Он не пустой, а символичный — надо вовремя и с нужным тактом произнести все необходимые формулы, выражающие почтение, приязнь и желание в дальнейшем продолжать знакомство. Когда же все необходимые формальности соблюдены и цель визита исчерпана — надо уезжать, чтобы пустота дальнейшего общения не была хозяевам в тягость.
Иное дело — гости. Они — изобретение деревенское, а значит, в них гораздо больше простоты и открытости. Начнем с того, что в гости приглашать не обязательно, к вам все равно приедут. А.Т. Болотов, возвращаясь с семьей со «сговора» (помолвки) у соседей, решил заехать на именины к своему родственнику. Оказалось, что тот со всеми своими гостями сам поехал в гости к соседу, куда Болотов и завернул, проведя время «очень весело».[146]
Такой переезд из гостей в гости был очень распространен в то время, как и обычай внезапно нагрянуть к хозяевам, сделать сюрприз. Марта Вильмот, гостившая у княгини Дашковой, написала в одном из своих писем, как они с княгиней поехали на именины к Нарышкиным, в село Лопатино под Тарусой. Они застали там «множество гостей» — окрестных помещиков, хотя Нарышкины никого не приглашали.[147] Не удивительно, что один из яростных критиков деревенской жизни Ю.А. Нелединский так описывает «прелести» усадьбы: «А еще деревенское удовольствие — любезные соседи! Пожалуют с 9 часов утра на целый день!»[148]
Действительно, принимать гостей, пусть даже «запросто» было порой утомительно. Существует рассказ о том, как Римские-Корсаковы, к которым по воскресеньям съезжалось по 30 человек гостей, в конечном счете, были вынуждены переехать из своего любимого Боброва из-за того, что уже упоминавшийся у нас тульский и калужский наместник И.Н. Кречетников полюбил гостить у них каждую неделю, привозя с собой «всю городскую знать[149]».
А если уж гостей приглашали, то уровень хозяйских забот о гостях повышался неизмеримо. Они высылали дворовых на крышу — глядеть, не едут ли гости, и встречали их потом «с большим парадом» — пушечным салютом, при въезде во двор, как это делал, например, А.Н. Муравьев, или пением хора «Вспомни, вспомни, мой любезный», как это делал отец С.Н. Глинки[150]. В гости ездили почти тем же манером, что и из города в деревню. Княгиня Дашкова, например, отправляясь к соседям, высылала вперед экипаж «с поварами и кухонной утварью»[151]. Князь Гавриил Федорович Барятинский ездил в гости в нескольких экипажах шестериками.[152]
Общий принцип приема гостей прост: «Гостей принимали так, чтобы им захотелось приехать в другой раз»[153]. Устраивали торжественные обеды, гуляли с гостями по саду, катались на лодках и экипажах, предоставляли им свободу делать что хотят. Ночевали гости в свободных комнатах на специально для того хранимых подушках и перинах. «Этого добра у старых помещиков было такое изобилие, — писал в своих воспоминаниях Я.П. Полонский, — что и полдюжины гостей, внезапно наехавших на усадьбу и оставшихся ночевать, не сконфузили бы хозяев»[154].
Минимальный срок для пребывания в гостях — сутки, максимальный же определить очень трудно. Гостить можно было и неделю, и месяц, и больше. У Бутурлиных, например, постоянно в гостях жили две-три семьи в специально отведенных для этого флигелях[155]. С.П. Жихарев, собираясь на лето в деревню, выполняет поручение родителей: привезти с собой какого-нибудь товарища и «еще какого-нибудь немца, позатейливее, для общей компании».[156]
Гощение и прием гостей — это не просто эпизод, развлечение или дань вежливости. Это одна из главных форм жизни помещика, такая же, как жизнь в дороге, занятия делами, или устройство балов и праздников. Насколько важно оно для деревенской жизни, можно понять по записи одного из самых образованных и занятых реальным делом людей той эпохи — А.Т. Болотова: «Дни проводил я по привычке моей в беспрерывных и разных упражнениях, сколько мне разъезды по гостям и угащивание у себя часто приезжавших гостей дозволяло»[157].
Очерк VIII
Еда«Человек есть то, что он ест», — сказал остроумец рационального века[158]. В сфере культуры человек в большей степени есть то, как он ест. Мы столько раз на предыдущих страницах упоминал слова «чай» и «обед», что пора поговорить о них всерьез. Чай (чаепитие) и обед — символы двух разных половин дня: первой — деловой его части, где каждый сам по себе, и второй — времени общего семейного отдыха.
«Чай» в поместье — это и напиток, и время первого завтрака — сразу по пробуждению. Чай приносили каждому в его комнату в «медном чайнике на жаровне»[159], чтоб не остыл к тому времени, когда помещик соблаговолит его откушать. Вставали в деревне рано, и чай пили до 8 часов утра. Лучший (и самый дорогой) чай был китайский[160]. Пили его правильно заваренным, не разделяя, как впоследствии, на заварку и воду. За чаем ели очень мало: чуть-чуть печенья или каких-нибудь домашних «пампушек» из своей серой пшеничной муки[161].
О завтраке мемуаристы пишут мало. Видимо, он был расширенным вариантом «чая». На завтрак, если так было заведено в доме, сходились все в большую залу часам к девяти утра. Пили чай или кофе — по свидетельству Д.Н. Толстого, «единственное произведение, которое приобретали за деньги»[162]. Ели тоже что-нибудь печеное: «тартинки с маслом, печенье, кренделя, подковки», или кашу. Детям готовили овсянку, называя ее «овсяный суп с белым хлебом»[163].
Подчеркнем: и чай, и завтрак были недолгими и очень легкими — впереди были дела. Иное дело обед. О нем написано в несколько раз больше, чем обо всех остальных трапезах, вместе взятых. Обед был, безусловно, главным событием дня: к нему специально готовились, обсуждали с поварами меню, к обеду все собирались дома и переодевались. Первое представление о том, как обедал средний помещик, даст нам характеристика (Ф.Ф. Вигеля) обеда у Ф.Н. Петрово-Соловово: «убийственно сытый»[164].
Обед мог выглядеть по-разному, в зависимости от того, был ли он постный или скоромный, званый или обычный — «за свой». Если была такая возможность, блюда каждой новой «перемены» — холодные, горячие, сладкие — готовил отдельный повар. У помещиков победнее, а таких было подавляющее большинство, один повар готовил весь обед[165], но он занимался только приготовлением блюд, никакой другой работы ему не давали. Накрывали на стол лакеи (официанты), и даже у помещиков «средней руки» за обедом прислуживало «почти столько же людей, сколько сидело за столом»[166]. Блюда подавали по «переменам», их несли из кухни (отдельного помещения во дворе) в столовую. По старому дедовскому обычаю, блюда ставили на стол, и хозяин «потчевал» обедающих[167].
В 70-е годы XVIII века повсеместно распространился новый «европейский» порядок: блюда ставились на отдельный столик, и лакеи разносили их вокруг стола, накладывая еду прямо в тарелки. Обед проходил под музыку домашнего оркестра, или под пение хора. О наливках и винах речь пойдет отдельно, а из других любимых напитков чаще всего называют хлебный или фруктовый квас[168].
Обязательное правило: обед должен состоять из нескольких «перемен», в каждой из которых должно быть несколько блюд. Стандартный набор — четыре перемены по три блюда в каждой. Длился такой обед около двух часов. Даже самый простой обед «на скорую руку», при внезапном прибытии в усадьбу хозяев, выглядел так: «Старые мужики и бабы… сбежались, принося в дар кур, яйца и овощи. Сыскался между дворовыми какой-то повар, и поспел обед, состоявший из множества блюд, все куриных и яичных»[169].
Блюда русской кухни (такие, как ломтики редьки вперемежку с кружками лука, облитые конопляным маслом) постепенно вытеснялись из столиц на все более дальние окраины, пока в 40-х годах XIX века моду на них не возродили славянофилы. По сути, русский стол сохранялся только во время поста. Разнообразие постных блюд и фантазия поваров поражают. Вот пример обычного обеда: манная каша с грибами; «обертки» — пироги из капустных листьев с грибами, сваренные в маковом соку; горох, протертый через решето; каши; щи или борщ с грибами; картофель вареный, жареный, печеный и в виде котлет под соусом; «убраный» и «сборный» винегреты; различные кисели[170]. Мясо, молоко, сливки, сливочное масло в постные дни (а это, помимо продолжительных постов, еще среда и пятница) не допускались, зато кофе можно было пить с миндальным молоком[171], масло на стол ставилось ореховое, маковое, то же конопляное.
Совершенно сбитая с толку таким постом Марта Вильмот как-то с ужасом записала: «Разнообразие постных блюд неописуемое, сегодня их было двадцать три»[172]. И это еще не предел, поскольку только одних каш «в маленьких горшочках» кое-где подавалось до двадцати[173].
Вариантом постного, но не строгого обеда был рыбный. И ни в чем не было такого контраста между бедными и богатыми помещиками, как в приготовлении рыбных блюд. Дело в том, что мясо, птица, овощи и даже фрукты из оранжерей у помещиков были свои, а хорошую ценную рыбу надо было покупать. Поэтому такой обед, как у богатого старика А.А. Сумарокова, жившего недалеко от Сергиева Посада и видимо, покупавшего рыбу в монастыре, не каждый мог себе позволить. А подавалась у Сумарокова уха, кулебяка с начинкой из «живой» (то есть доставленной живой на кухню) белорыбицы и «огромная разварная стерлядь»[174].
Обычный же помещик довольствовался рыбой из соседних речушек и собственных прудов (если постарался ее развести). А потому и подавали ему в первую перемену вяленых подлещиков, тертый горох и вареную репу; во вторую — уху из мелкой рыбы с пшеном, вареные грибы да и щи с сомом; а в третью — жареных подлещиков и мелких рыбешек прямо на сковороде[175].
Обычный семейный обед начинался между 12 и 14 часами[176]. На стол ставилась простая оловянная посуда[177]. Садились по заведенному распорядку: старшие в одном конце стола, дети и их учителя — в другом. Сразу на стол подавалось «горячее»[178] — так назывались все супы. Готовились они в оловянной («луженой») посуде, и в большой «чаше» (глиняной, а лучше — фарфоровой) вносились в столовую. К супам полагались пирожки с начинкой из рыбы, грибов и каш.
Хлеб как таковой за обедом не ели вообще — его заменяли разных сортов пироги. За горячим следовали «хлебные» блюда, к примеру, кулебяки — большие пироги с начинкой из дичи, мяса, рыбы, капусты, грибов. Следующая перемена — жаркое. Это молочный поросенок или телятина, жареные на вертеле, котлеты, жареное на сковороде мясо с солеными огурцами, блюда из птицы: маринованная утка со сливами или индейка с солеными лимонами[179].
Жаркое ели как блюдо самоценное — без гарнира. Мясо с гарниром — это специально приготовленное блюдо, вроде поросенка с гречневой кашей, телячьих ножек с горошком или «соусы». Но «соус» — блюдо сложное, и в рядовом обеде использовалось редко, только у больших гурманов или вельмож.
Завершали обед «заедки» — сладкие блюда, полностью перечислить которые не представляется возможным. Упомянем лишь некоторые: вареная пастила, орехи в патоке, марципаны, свежие ягоды, стручковый горошек и свежие огурцы с медовыми сотами[180]. Последнее лакомство почему-то помнят все мемуаристы, даже те, кто давно забыл густые сливки с ягодами и киевские засахаренные фрукты, варенье из роз и яблочный пирог, финики и шоколад.
Званый обед или обед с гостями начинался несколько позже, между двумя и пятью часами пополудни[181], посуда на стол ставилась серебряная или фарфоровая, а рассаживались уже по другому обычаю — дамы и кавалеры по разные стороны стола[182]. Порядок блюд был примерно таким же, только начинали с холодных: салатов, фаршированных яиц, икры, паштетов. Далее следовали горячее хлебное и жаркое в количестве не менее трех блюд на перемену. Непременным атрибутом званого обеда были «соусы», то есть мясо, тушеное в белом или красном соусе, подаваемое как отдельное блюдо и делившее обед на две части. Во второй, менее официальной части, подавалось главное блюдо званого обеда, его «изюминка». У помещицы Шепелевой это были обязательные жареные фазаны[183], а у П.И. Юшкова — собственноручно приготовленная индейка без костей или жареная телятина весом до двух пудов[184].
Вполне понятно, что после званого обеда, который длился несколько часов, ужинать гостям как-то не хотелось. В обычные дни ужинали часов в восемь-девять вечера. Ужин был недолгим, и, судя по тому, что никто из мемуаристов не упоминает специальных блюд для ужина, чаще всего вечером доедали то, что оставалось от обеда. Само собой разумеется, что между обедом и ужином никто не мог помешать выпить чашечку-другую чаю и подкрепиться белой булочкой, холодной курицей, бужениной, паштетом, куском кулебяки, творогом, сливками, фруктами из сада и оранжереи, пирожком с черникой и гороховым киселем.
Очерк IX
ВиноВ XVIII — начале XIX века в употреблении спиртных напитков проходил сдвиг гораздо более серьезный, чем в еде. Его можно сравнить с тем, что происходило в одежде на рубеже XVII–XVIII веков — старое очень быстро уходит, приходит новое, незнакомое.
С одной лишь разницей: в одежде европейское платье вытеснило старое русское, в алкоголе уходили в прошлое и забывались напитки, испытанные поколениями предков, на смену же им приходили не только иностранные вина, но и наше собственное недавнее (для тех лет) изобретение — водка.
Главной культурной (без шуток) потерей XVIII века были русские меды — вареный, и уникальный по своей технологии, как сейчас бы сказали «национальный продукт» — «ставленный» мед, имевший выдержку до 30 лет и приобретавший необыкновенный, ни с чем не сравнимый вкус, неоднократно воспетый древней литературой[185]. В нашем распоряжении имеется только одно свидетельство того, что в конце XVIII века в погребах провинциальных русских помещиков еще держали старинные «ставленные» меды, «превратившиеся от времени, почти в непонятные, но полезные и винобразные вкусы…»[186].
Постепенно забывались и технология производства «мартовского» пива: «пряного, тонкого, вкусного и здорового», про которое говорили: «хлебнешь, упадешь, скочишь, опять захочешь»[187].
Такое пиво в XVIII веке варили практически в каждой усадьбе. Известны названия трех сортов такого пива, характеризующих его крепость: «дедушка», «батюшка» и «сынок».[188] Но уже в начале XIX века пивоварение в усадьбах резко пошло на убыль. С одной стороны, помещики все более и более сосредотачивались на деле, которое давало реальный доход — винокурении. С другой стороны, начиналось промышленное изготовление пива в городах, и становилось проще, не затевая возни с солодом и хмелем, купить себе запас «московского пивца». Значительно дольше пивоварение сохранялось в деревне у крестьян, но они не могли в большинстве случаев достичь высот производства этого достаточно капризного напитка. Деревенское пиво мемуаристы характеризуют как «невкусное и кислое»[189].
Самым употребимым напитком XVIII века постепенно становилась водка, хотя так ее почти не называли. В ходу были другие названия, сохранившиеся еще с конца ХVI века: «вино», «вино простое», «вино горячее». Между сведущими людьми были и другие, жаргонные названия водки, например, «напиток»[190]. В 1716 году Петр I дал дворянам исключительное право производить такое «вино» в своих землях. А в 1726 году Екатерина I передала дворянству исключительное право подрядов на поставку «горячего вина» на продажу. Указ этот был подтвержден и Елизаветой Петровной, и Екатериной II. В екатерининские времена дворянам дозволялось выкуривать для собственного употребления до 90 ведер вина в год, хотя контроль никто не осуществлял и реальный объем производственного продукта был выше заданного настолько, насколько велика в нем была потребность[191].
До правления императора Павла I монопольное производство водки сосредотачивалось исключительно в руках дворян. А рубежа XVIII–XIX веков, постепенно дворянская монополия начала размываться, вследствие введения более демократичного порядка откупов — выкупа прав на производство водки не только дворянами, но и купцами и мещанами.
Собственно водку, как мы ее знаем сейчас — в чистом виде — пили только в царских кабаках. И еще при дворе Петра I. В доме помещика она считалась только полуфабрикатом, для приготовления гораздо более благородных напитков (которые и стали потом называться не "вином" а "водками") — настоек, наливок, ратафий и «ерофеича». «Горячее» же вино, ни на чем не настоянное, держали для угощения крестьян в праздничные дни.
Водки делились по сортам, в зависимости от цвета и вкуса: красная, желтая, зеленая, белая, сладкая, ликеровая, пуншевая[192]. Наиболее распространенный тип водки — настойка. Приготовлялась она так: дважды перегонялась хлебная брага, полученное вино разливалось в большие бутыли, куда добавлялись, в зависимости от вкуса и фантазии помещика или ягоды (рябина, малина, клюква, брусника), или травы (мята, зверобой, полынь), или почки (смородиновые, вишневые). После того, как напиток настоится, бутыли с настойкой одного типа опорожнялись в большой медный чан, чтобы отделить жидкость от ягод или трав, а из этого чана разливались по бутылкам обычного размера[193].
Наливка, или сладкая водка, готовилась почти так же, только в готовый продукт добавляли сахар или сироп. Крепость наливки, обычно была ниже, чем у настойки, потому что настойка — напиток мужчин, а наливка готовилась, большей частью, для дам и старичков. Иное дело — ратафия, или по-другому взварец. Для ее приготовления настоянную на ягодах водку перегоняли еще раз, добиваясь крепости в 80 градусов. Ратафию пили в холодное время года, чаще — на природе, а всего чаще — на охоте. Самый же целебной считалась перегнанная в третий раз настойка на травах. Она была изобретена в конце XVIII века и получила свое название по имени модного петербургского доктора, лечившего исключительно травами — ерофеич.
Екатерина II, стремившаяся приблизить к европейским стандартам и эту часть русского быта, повелела производить на продажу только водку из винограда или других фруктов, но не родную — хлебную. Кроме того, было приказано продавать водку исключительно в штофах, а никак не ведрами, как то было заведено еще в XVI веке. «Вейновая» водка, как стали ее называть, на Руси не прижилась (она была гораздо дороже хлебной), указ постоянно нарушался, в том числе и с помощью подкупа чиновников. Павел I это матушкино повеление отменил, как, впрочем, еще множество ее указов и повелений.
Винокуренная монополия была одной из важнейших привилегий российского дворянства. Дело это приносило твердый и устойчивый доход. Недаром, самые крупные состояния этого времени составлялись именно на винных откупах. Винокурению слагались оды, вроде той, что была сочинена Ю.А. Нелединским и направлена другу А.П. Оболенскому 4 декабря 1817 года:
«Исполать тебе, добру молодцуАлександру, ах Петровичу.Исполать за то что заводушкоЧто заводушко горяча винцаТак идет хорошохонько.Полно, правда ли, добрый молодец,Чтоб их четверти чисто хлебушкаВыходило семь ведерочек!Семь ведерочек с половиною!В том ручается и жена твоя,Лих она тебе потакальщица!..»[194]Вино в трактире стоило тогда 9 рублей 80 копеек за ведро. С десятины собирали в среднем 5 четвертей ржи. Округленный доход с десятины — 300 рублей — столько, сколько платили годового оброка 50 крестьян. Поневоле стихами заговоришь!
Но и пили дарового своего вина помещики вдоволь, особенно в 6070-е годы XVIII века. Тогда был обычай собираться большими компаниями и пить ведрами по 2–3 дня, а то и неделю[195]. Сценка «из жизни», которую мы приводим ниже, в те времена была самой обычной: отставной майор Николай Андреевич Тютчев принимая гостей, подавал им «английское пиво», вино и пунш, а сам на радостях так напился, что «его повели точно так, как понесли, из сада в спальню, лишенного зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания»[196].
Где вино, там и драка. Н.Н. Муравьев-Карский в своих воспоминаниях рассказывает о своем дальнем родственнике Петре Семеновиче Муравьеве:
«Обыкновенное общество Петра Семеновича в деревне состоит из попов и приказчиков околотка, с которыми он пьет и нередко дерется, причем случалось, что его обкрадывали и пьяного привозили на телеге домой без часов или других вещей, при нем находившихся».[197]
А помещик Х.О. Острожский-Лохвицкий с наивной простотой, рассказывает в своих записках, как, напившись со своими гостями, решил устроить фейерверк, и поспорил с местным попом, кто из них лучше стреляет из пушки. Дело кончилось дракой и судом, а итоги подводились в трактире.[198]
Позже, уже в самом конце XVIII века, сделалось неприличным быть пьяным постоянно и напиваться в открытую. Но долго еще в провинции сохранялся тип старика-помещика, жившего привычками ушедшего века, вроде дяди писателя Полонского А.Я. Кафтырева: «не только перед обедом, но и перед чаем и перед завтраком, и перед ужином водку пил, но бранил старосту за пьянство, и читал встречным крестьянам уроки трезвости»[199].
Постепенно водки и наливки занимают подобающее им место в домашнем семейном быту, а на первый план в официальном общении выдвигается виноградное вино — в современном его значении. Наиболее употребимым, в начале XIX века, было цимлянское вино. Оно было самым дешевым (1 рубль за бутылку вместо 3-х за венгерское)[200]. Держали и самодельное вино, например, шампанское из смородины[201]. Но на званых обедах полагалось пить вина настоящие, то есть европейские. Типовой набор вин, покупаемый в Москве, для отправку в усадьбу, выглядел так: шампанское, венгерское (токай), ренвейн, малага, мадера плюс крепкие напитки — францвейн и «водка бордосская» (то есть из винограда — именно то, что так хотела видеть в русском исполнении Екатерина II).
Разумеется, среди помещиков были настоящие любители, знатоки и коллекционеры. Один из них — Акакий Порфирьевич Демидов, вполне мог бы получить наименование русского Атоса, если бы роман «Три мушкетера» был бы уже написан. Он держал в своем погребе вина выдержкой до 80 лет, каждое на специально отведенной полке и, приказывая принести какую-нибудь бутылку, объяснялся с прислугой знаками, поднимая вверх правую или левую руку с растопыренными пальцами. Угощая гостей, он не терпел только одного — недопитого стакана: «А зачем же ты, душенька, наливал? — говорил он ласково, — Пей, или я велю, дружище, влить тебе за пазуху".[202]
Другой коллекционер, помещик Евтих Сафонов, больше всего любил проводить экскурсии по своему грандиозному погребу, где стояли бочки «от времен, покрытых неизвестностью»[203]. Пробовали вина из специального серебряного ковша, после чего не каждый «экскурсант» был в состоянии самостоятельно найти дорогу из погреба.
Столь популярное занятие не могло не найти своего отражения в фольклоре. Вот несколько выражений конца XVIII века. Выпить называлось «пройтись» по одной, другой, третьей[204]. На первой стадии этого процесса человек находится «под куражом», чуть дальше — «на девятом взводе», ну а под конец напивался «до положения риз»[205]. А в заключение — одна из любимых пословиц графа А. Г. Орлова: «Кто уступает пьяному и дураку, тот всех на свете умнее»[206].
Очерк X
Охота«Нечего писать мне отсюда достойного твоего любопытства; я живу между своею семьею и посреди псовой охоты»[207]. Эти строки принадлежат П.В. Завадовскому, но подписаться под ними тогда, в 1885 году, мог (без преувеличения) каждый второй помещик. Псовая охота не просто развлечение — это стиль жизни, неотделимый от эпохи, одна из главных примет усадебной жизни русских дворян, вместе с ней родившаяся, расцветшая и почившая. Еще в XVII — начале XVIII века охота была главным образом придворным развлечением. Высшей степенью этого искусства была соколиная охота, лучшим знатоком которой считался в свое время царь Алексей Михайлович, создавший даже особые Приказы: Сокольничий и Ловчий и утвердивший «Устав соколиной охоты».
По естественной потребности придворных копировать привычки государя, охоту (псовую и соколиную) держали в своих вотчинах и бояре. Но при Петре I, любившем только полезные развлечения, охота была не в почете. Соколиная охота, требующая очень больших затрат, постоянной тренировки ловчих птиц и специальных знаний охотников, не пережила удара, и дожила лишь до времен Елизаветы Петровны[208], хотя в качестве редкой диковинки встречалась и в начале Х!Х века. Менее аристократическая, но никак не менее благородная псовая охота быстро возродилась в 60-е годы ХVIII века, когда дворяне вместе с правом на отставку получили свободу делать в своих землях что захотят.
Вскоре охота стала главным занятием большинства помещиков с сентября по март, чему способствовало несколько обстоятельств. Во-первых, псовая охота — это занятие увлекательное и азартное, род спорта. Элементы состязательности, от длинны родословной и стати собак, до количества затравленных зайцев, пронизывают охоту насквозь. Во-вторых — это явление статусное. Охотника окружает его слуги, его собаки, его свита — родственники и прихлебатели. Он подлинный предводитель большого числа вооруженных людей, поэтому псовая охота — занятие «вельможи», пусть у него всего тридцать душ и земля в банке два раза заложена. В третьих — это занятие коллективное и мужское, то есть клубное, что, при отсутствии настоящих клубов, значительно повышало значение охоты, поддерживающей круга равного мужского общения. Наконец, в-четвертых, охота в те времена сопровождалась таким количеством дополнительных удовольствий, что за ними можно было порой собственно охоту и не заметить. Итак…
В те времена слова «моя охота» означали, прежде всего: «мои охотничьи собаки», два типа которых были тогда распространены. Для обычной охоты требовались «стая» гончих, не менее шести, и, как минимум, одна «свора» борзых — две-три собаки в одной связке (но «комплект» составляли 3–4 своры)[209].
Собаки — предмет особой гордости, увлечения и даже страсти. Начнем с того, что псарня, находившаяся недалеко от дома, «заражала воздух нестерпимым зловонием»[210]. Ведь у настоящего охотника собак было несколько десятков, а у некоторых — до 200[211]. При этом собаки свободно ходили по двору и дому. Своры собак подбирались по цвету и стати, и помещики-охотники находились в состоянии постоянной ревности к собакам друг друга[212]. Сохранилось свидетельство о мучениях П.И. Панина — он собирал свору серых борзых, и, узнав о том, что у незнакомого ему помещика П.М. Ермолова есть серый кобель, просил своего приятеля выменять на любую суку, вязаную с лучшим кобелем на его, панинской, охоты. Поскольку лучшими гончими считалось английские, то можно было решить проблему и так, как, например, Н.П. Шереметев, в 1791 году купивший в Англии сразу 30 собак[213]. Правда, стоимость их могла превысить годовой доход помещика средней руки, но для настоящего охотника это не важно, потому что собаки становились главным делом жизни.
Занятием, развлечением, даже обрядом может стать не только сама охота (как процесс), но и любое другое событие, связанное с собаками и их жизнью. У помещика Кошкарева вечернее кормление собак было настоящим представлением, для которого ставились на псарне скамейки и гости размещались, как в театре. По сигналу трубы из псарни выбегали и становились в ряд борзые[214]. По второму появлялись гончие и бросались к длинной колоде, наполненной водой с овсяной мукой и кусками мяса. После того как гончих уводили прочь, а колоду вновь наполняли. И только по третьему сигналу трубы к ней подходили борзые.
Охота — момент гордости и торжества, почти величия помещика. Поэтому, его собаки должны быть откормленными, чистыми, ухоженными и «статными». При начале каждой охоты, съехавшиеся вместе помещики, выбирали «смотрителей и судей»[215], разбиравших, чьи собаки лучше.
Слуги, сопровождающие помещика на охоте — «верховые» или «псари», «егеря», должны были быть одеты в особые костюмы — «мундиры», по высшему шику отделанные серебром[216]. Наряд самого охотника выглядел примерно так: бекеша на лисьем или волчьем меху, обитая по краям крымской овчиной; кушак широкий матерчатый пояс), перетягивающий бекешу; широкий охотничий картуз или меховая шапка. На ногах — короткие кавалерийские сапоги. За кушаком — широкий и плоский охотничий нож для разделки туши, а через плечо — шелковый шнурок от фляги, серебряной или обшитой кожей. Во фляге — непременный спутник охотничьих экспедиций — «сладкая водка», она же «ратафия»[217].
Охотились, главным образом, на зайцев и лис. Сезон охоты наступал в конце августа, когда с последних полей убирали яровую рожь и освобождалось место для шумной и беззаботной верховой езды. (Так в одном из писем и 1791 г. граф Орлов сообщал графу Шереметьеву: «В нашей стороне недели через две а может быть и ранее, поля для охотников откроются. Остался только яровой хлеб и тот прытко убирают[218].) Охотились и в одиночку, но чаще — большой компанией[219]. Князь П.А. Оболенский и в 70 лет выезжал на охоту со своими шестью сыновьями. А у Н.П. Шереметева местом сбора назначалась одна из подмосковных — село Марково, куда прибывали со своими сворами окрестные помещики[220]. Вечером накануне охоты хозяин и его гости проводили совещание с главным распорядителем и охоты — ловчим[221]. Определялось время выезда и направление движения. Отправлялись на охоту, как правило, рано утром, однако возможны были и короткие послеобеденные выезды.
Вообще же охота продолжалась с двух — трех дней до двух — трех месяцев и напоминала военный поход. В походе этом охотников сопровождали музыканты и хор. Вечером заезжали в гости к ближайшему соседу и готовили в разных видах затравленных накануне зайцев[222]. Если же до ближайшего дома было далеко, оставались ночевать прямо в отъезжем поле — именно та называлось любое поле, на котором проходила охота. На то у них были с собой палатки, наборы кухонной и столовой посуды, специи и, конечно, походный буфет для пополнения постоянно пустеющих на холодном осеннем ветру фляг.
Таким образом, охота — это не столько травля зайцев, сколько осенний образ жизни помещиков. Если даже не уезжали они на недельку-другую, скрываясь от домашних, то старались выбраться в отъезжее поле, хотя бы на полдня. Десять дней гостил в октябре 1878 года беспоместный дворянин на побегушках П.С. Лавров у помещика Н.В. Плохова в его поместье под Москвой. Вот выдержки из его дневника:
«13 октября. После обеда ездили на охоту. Ввечеру я был пьян…
14 октября. По утру ездили на охоту до самого вечера…
17 октября. Ездили на охоту и князь (А.И.Кольцов-Масальский) с нами…
21 октября. Ездили на охоту…»[223].
Выезжать лучше всего было «по пороше» — свежевыпавшему снегу, на котором хорошо читались заячьи следы. В отъезжем поле охотники находили «остров» — отдельно стоящий небольшой лесок или группу деревьев и кустарника. Ловчий расставлял охотников вокруг «острова», а псари, во главе с доезжачим, пускали в лес гончих, чья задача спугнуть зайца, выгнать его из кустов и гнать по полю. Каждому охотнику полагалось иметь при себе стремянного, держащего борзых «на своре» — в единой связке. Выбежавший в чистое поле заяц, попадал в зону действия одного или нескольких охотников. Следовал приказ спустить борзых с привязи. Героем охоты становился тот из хозяев, чья борзая первой настигала зайца — ему и отдавалась добыча.
Количество затравленных зайцев, помимо удачи и умения ловчего выбрать место охоты, зависело от количества свор борзых и способности гончих найти и гнать добычу. Охотник-одиночка, берущий на охоту до десятка собак, мог удовлетвориться парой-другой зайцев. Настоящая масштабная охота приносила добычу в 15–17 зайцев за день. Лисицы попадались гораздо реже две — три за сезон[224].
Псовая охота была занятием общедворянским, можно сказать, типичным, а для особых любителей охоты существовали и другие ее виды. Кое-где доживала охота с помощью «больших ястребов» — на стрепетов, дроф, диких гусей и журавлей[225]. Это охота почти коммерческая, с ее помощью можно было сделать довольно большой запас разнообразной дичи, поскольку птиц с нее привозили возами. Более простая, но гораздо более рискованная охота — «волчья» — начиналась в декабре. За волком чаще ходили пешком, в лес с ружьем и наградой здесь был трофей — волчья шкура[226]. Охота на крупную дичь — волков кабанов, лосей, медведей требовала совсем других качеств: хитрости, воли, спокойствия и силы. Псовая охота в большей степени напоминала кавалерийскую атаку или карточную игру. Для нее нужен был азарт, риск, то, что называется кураж. Может быть, поэтому псовая охота часто совмещалась с ночной карточной игрой[227]. И может быть, поэтому именно она стала чертой эпохи столь же характерной, как дуэль на пистолетах, протертые насквозь за вечер бальные туфельки и зловещая дама пик.
Очерк XI
Чтение«Охота — дело, а книгу читаешь от безделья»[228]. Это высказывание одного подмосковного помещика очень точно передает ситуацию, сложившуюся на рубеже XVIII — Х!Х веков. Охота — традиционное и веками освященное занятие землевладельцев, воспринималось старшим поколением почти как обязанность сельского жителя, и уж, во всяком случае, как «правильное», и полезное времяпровождение, отвечающее дворянскому чину и достоинству. Чтение же было забавой, как прогулка или бал.
Завадовский, любитель пожить в деревне «посреди охоты», писал в письме: «в дурную погоду читаю»[229]. Подразумевается, что в хорошую погоду есть много других развлечений — более интересных и полезных.
Конечно, были в ту эпоху и настоящие книжники, вроде А.Т. Болотова, привезшего в середине ХVIII века со службы в деревню несколько сундуков книг, или княгини Дашковой, библиотека которой насчитывала «Бог знает сколько тысяч книг на разных языках»[230]. Жил в Москве известный всей стране собиратель книг граф Бутурлин, который брал личного библиотекаря во все свои поездки. Его невероятную по количеству и подбору книг библиотеку разворовали французы в 1812 году, и бутурлинские книги, брошенные ими при отступлении, находили потом по всей Старой смоленской дороге. В большинстве своем обычные помещики, у которых в доме была хоть небольшая библиотека, время от времени брали в руки, чтобы «подремать» или «полистать листочки в книге»[231]. Типичное свидетельство 20-х годов Х!Х века: «Большинство помещиков того времени обходились без книг»[232]. Вот другое, конца XVIII века: «Книг они конечно не читали… потому что, не зная иностранных языков читать в то время было еще нечего, особенно живя в деревне»[233].
И все же, и все же…
«С половины XVIII века, — писал литератор М. Марков, — мы, из сотней один, много двое, трое, любили уже и то, между прочим, как делом ненужным и прихотливым, хвастать книжками»[234].
Появившиеся как забава, книги, журналы и газеты в поместье приживаются, занимают сначала «поставец» для посуды, затем гардеробный шкаф. Вскоре они становятся необходимой частью сначала обстановки, а затем и жизни помещика, утверждаясь в специально устроенных книжных шкафах. У отца декабристов братьев Бестужевых в кабинете стоял «огромный шкаф», где было собрано «все, что только появлялось на русском языке примечательного», и второй — с избранной литературой на иностранных языках[235]. Помещик же Свербев разместил свою библиотеку в 3 тысячи томов в специально «построенных» в виде печей шкафах[236].
Тот же Макаров как-то отметил, что одним из двух самых распространенных в провинции периодических изданий был «Политический журнал», издаваемый безвестным ныне Матвеем Гавриловым.
Мемуары Ф. Вигеля:
«Если где-нибудь уцелели экземпляры его („Политического журнала“ — авт.), пусть заглянут в них и удивятся: там, между прочим, найдут целиком речи Мирабо, жирондистов и Робеспьера»[237].
Оказывается, читающих помещиков в первую очередь интересовали современные им политические события, в частности — Великой французской революции. Этот интерес был подготовлен теми книгами, которые читались в России XVIII века — начала XIX века. Дело в том, что еще с середины XVIII века, по отношению к чтению существовали две противоположные традиции. Об одной из них — чтение как забава — мы уже сказали. Но была и другая, заложенная Петром Великим: чтение, как образование и шире — как необходимая часть государственной деятельности. Как это не банально звучит, но тогда книга и только книга была источником знаний и средством воспитания гражданина.
В «петровской» традиции чтение должно быть полезным, во-первых и назидательным, во-вторых. И то и другое есть в книгах по истории. И вот любимые книги помещиков, составляющие очень значительную часть усадебных библиотек: «Жизнь Александра Македонского», «История о разорении Еллинского города Трои», «Разорение Иерусалима», «Опыт повествования о России» И.П. Елагина и «Материалы для истории» князя М.М. Щербатова[238]. И конечно — Плутарх, автор «Сравнительных жизнеописаний". Его героев — выдающихся полководцев, ораторов, государственных людей Древней Греции и Рима — брало себе в образец для подражания не одно поколение российских дворян, таскавших в детстве книги из отцовского шкафа.
Собственно историческая литература пересекалась с переводной исторической беллетристикой и сочинениями на исторические темы, вроде «Халдейской повести Арфокад» П. Захарьина или «Кадма и Гармонии» М.М. Хераскова. А эта литература, в свою очередь, плавно перетекала в нравоучительные романы, вроде «Злосчастного замужества девицы Гарви», «Несчастного Никанора или приключения российского дворянина» или (прошу прощения у утомленного читателя) «Жизни Констанции, благородной девицы, самою ею описанной в письме к девице, желающей вступить в монашеское состояние».
Во времена Петра основным языком культуры была латынь. Даже по-русски книги писали с использованием латинских конструкций, языком тяжелым, громоздким и неповоротливым. Когда же на смену латыни пришел французский язык, книги всех жанров стали «легче» и доступней. «Прежде я любил заниматься древностью латинскою; напоследок авторы французские умом и приятностью своего языка нечувствительно к себе привязали. Без напряжения головы можно в них сосать просвещение»[239]. В этих строках из письма Завадовского — вся эволюция русского чтения второй половины ХVIII века.
Французский язык был языком образования и Просвещения, языком Вольтера и Гельвеция, Монтескье и Руссо. И российские помещики читали энциклопедистов. Кто — запоем, кто — основательно и вдумчиво, большинство же — следуя особой моде на «новых философов», как их тогда называли. В России конца XVIII века имя Вольтера было не просто нарицательным — оно стало паролем, знаком приобщенности к современной культуре. Его можно было и не читать, но надо было знать, а еще лучше — держать в библиотеке. Это становилось признаком хорошего тона. (Как писал Батюшков в 1804 году: «Тут Вольтер лежит на Библии, календарь на философии».)
Наставительная литература ориентировалась на юношество и отражала новый, просветительский взгляд на человека и общество, что отражалась и в названиях книг: «Нравственная философия», «Должность человека и гражданина», «Приятное и полезное препровождение времени». Появилось и разделение на книги престижные, но практически нечитаемые («Статьи о философии и ее частях», переведенные из Энциклопедии русским просветителем Я.П. Козловским или «Критическая история» Якова Брукера) и не престижные, зато всеми читаемые — сентиментальные романы.
Безусловным чемпионом и автором «бестселлеров» того времени был в России Дюкре дю Мениль. Чуть ли не каждый второй мемуарист вспоминает его романы «Лолота и Фанфан» и «Алексис или домик в лесу». Много было поклонников и у Анны Рэдклиф, соединившей в своих творениях традиции английского «готического романа» и сентиментальной прозы.
А что же русские авторы? До конца XVIII века по-русски читали или переводную, или научную литературу. «Знали» Сумарокова («Кто только умел читать по складам — и тот уже знал, что был на Руси Александр Петрович Сумароков, об нем рассказывали сотни анекдотов…»[240]). Державина, Дмитриева, Княжнина провинция не знала. Читать же художественную литературу по-русски помещиков научил Н.М. Карамзин. До него лишь одно произведение российского автора входило в обязательный набор чтения наряду с Плутархом, Иллиадой и «Телемахом» Фенелона.
Это «Душечка» И.Ф. Богдановича. Ее читали и любили все: от снобов, читавших по-русски только «Московские ведомости», до тех помещиков, которые и русскую, и французскую книжку лишний раз предпочитали в руки не брать. Только на ней выросло минимум три поколения российских дворян.
Н.М. Карамзин первым сделал русский язык языком современной европейской культуры, он всей своей жизнью закрыл брешь между провинциальной (по отношению к Европе) русской словесностью и вполне европейским сознанием большинства русских дворян. В итоге — на всю первую треть XIX века Карамзин стал самым читаемым автором, причем с одинаковым интересом читались самые разные его произведения: и «Дневник русского путешественника», и сентиментальные повести, и «История государства Российского». А в 90-е годы XVIII века, издаваемый Карамзиным «Московский журнал» был самым популярным в провинции периодическим изданием.
По мере того, как чтение книг и журналов становилось привычным делом, вырабатывалась особая практика, утверждавшая за книгой обязательное время в усадебном распорядке. Книги читали или перед обедом, или вечером. Преобладающей манерой чтения среди помещиков стало чтение вслух[241]. Это, конечно, не значит, что книг не читали в одиночестве. Но чтение вслух вводило книгу в ряд общих усадебных занятий, таких, как прогулка или обед, и было близко старому обычаю что-либо делать под пение сенных девушек. В таком виде чтение было привычнее старшему поколению помещиков, становилось семейным делом.
Книги, за которыми в XVIII века надо было ездить в Москву, в начале XIX века приобретали у разносчиков. В Москве их только переплетали, например, у известного переплетчика Никиты Водопьянова за 30–40 копеек том: «опрятно, чистенько, хотя и непрочно». Книгами начинали гордиться[242]. Век Просвещения наступил и в России.
Очерк XII
СемьяСлова: «усадьба» и «деревня» значили на рубеже XVIII— Х!Х веков гораздо больше, чем местность или дом. Упоминание деревни в письме или разговоре могло означать отставку (или опалу), хозяйственные заботы или летний отдых. А могло — и женитьбу, устройство семейных дел.
«Пресытясь буйным наслажденьемПресытясь ласками ЦирцейШепчу я часто с умиленьемВ тоске задумчивой моейНельзя ль найти любви надежной?Нельзя ль найти подруги нежной,С кем мог бы в счастливой глушиПредаться неге безмятежнойИ чистым радостям души?»В этом послании Е.А.Баратынского к Н.М.Коншину (1821 г.) сквозь сентиментальный мотив «неги безмятежной» в «счастливой глуши» просвечивает вполне прозаичная триада: отставка-женитьба-деревня.
Переселяясь в усадьбу, дворянин как бы выпадал из одного культурного пространства — полка, канцелярии, английского клуба, и возвращался в ту полузабытую обстановку, в которой он когда-то рос. В его жизни все более и более значимыми становились отношения супружества, «вертикальные» связи поколений и «горизонтальные» — с братьями, сестрами, дядюшками-тетушками и более отдаленной, но такой теперь близкой (территориально) провинциальной родней.
Отношения между мужем и женой в семьях российских дворян претерпели, может быть, самые быстрые и удивительные изменения из тех, импульс которым был дан эпохой Петра I. Еще в конце XVII века все русские семьи жили (или, точнее, обязаны были жить) по «Домострою» — своду правил семейного городского быта, составленному в середине XVI века священником Благовещенского собора в Москве и членом Избранной Рады царя Ивана Грозного Сильвестром. В этом сборнике, среди прочего, написано следующее:
«Подобает поучити мужам жен своих с любовью и благорассудным наказанием, жены мужей вопрошают о всяком благочинии, како душа спасти, Богу и мужу угодити и дом свой добре строити, и во всем ему покорятися и что муж накажет, то с любовью приимати и творити по его наказанию»[243].
За какие-то сто лет, со времени первых культурных преобразований Петра I, этот идеал семейной жизни изменился полностью (или почти полностью). В шуточном послании Ф.И.Тютчева к А.В.Шереметеву (1823 г.) обыгрывается еще один расхожий стереотип того времени:
«Между московскими красамиНайти легко, сомнений нет,Красавицу в пятнадцать лет,С умом, душою и душамиЖенись и в полном смысле словаБудь адъютант своей жены».(Заметим в скобках: полный смысл слова адъютант — при переводе с латыни — помощник, коим предлагается стать двадцатитрехлетнему офицеру при пятнадцатилетней девочке).
Это не значит, конечно, что в дворянских семьях всегда командовала жена. Можно найти примеры и совершенно чудовищной власти мужа: борисоглебский уездный казначей, секунд-майор Матвей Никитич Толстой у себя в деревне «сек жену нагую кнутьями, сделал насилие приданной ее девке»[244]. Отставной полковник Фрейтаг зачастую бил одновременно и прислугу и жену, а однажды, когда жена его попыталась заступиться за сенную девушку, он выпорол жену «на той самой девушке, которую собой заслонила»[245]. Жена К.Ф. Рылеева, рассказывала о том, как ее свекор, человек «крутой и властолюбивый» запирал свою жену в погреб[246].
Но если говорить о тенденции, об образе семьи, который составляется из мемуарных свидетельств той эпохи, то муж сохранял чисто номинальное главенство, а реальную власть в деревне имела жена. Приведенные же выше примеры «семейных отношений» уже в то время воспринимались, как варварство, жестокость и самодурство. С сочувствием приводились примеры обратные. Князь П.А.Вяземский, описывает семью князя Оболенского: «В семействе и в хозяйстве княгиня была князь и домоправитель, но без малейшего притязания на это владычество. Оно сложилось само собою к общей выгоде, к общему удовольствию с естественного и невыраженного соглашения»[247].
Еще большую симпатию вызывает образ Михаила Ивановича Донаурова, который будучи «под башмаком жены» называл ее ласково «мафамушкой»[248]. Сентиментальный век (на самом деле — II половина века XVIII-го), переросший в век романтический, требовал от мужчины и мужа не подчинения жене, а несравненно большего: любви, обожания, и в идеале — обожествления «своего ангела». Так, генерал-от-кавалерии и московский предводитель дворянства С.А. Апраксин у себя в Ольгино выстроил в честь жены беседку «наподобие греческого храма», поместил внутри мраморную статую жены, а над входом приказал сделать надпись золотом по-французски: «Дом добродетели»[249].
Правда, у особо нежных отношений мужа к жене была не только литературная, но и экономическая основа. По российским законам при заключении брака имущество не объединялось, и жена сама владела и, при желании, управляла всеми своими имениями. Отметив этот странный для британки «русский» обычай, К. Вильмот оставила нам ценное наблюдение:
«Каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно также независим от жены.
(…) Это придает любопытный оттенок разговорам русских матрон, которые, на взгляд кроткой английской женщины, пользуются огромной независимостью в этом деспотическом государстве»[250].
Идеал жены в представлении помещика очень хорошо передает анонимное стихотворение, помещенное в 1825 г. в «Московском телеграфе» под названием «Ответ приятелю, советовавшему мне жениться»:
«Жена моя должна рассудком быть водима;Как язвы убегать злословию суда,Быть доброй, ласковой — угрюмой иногда.Быть не красавицей, но и не быть уродом.С изрядным годовым доходом Не для меня, а собственно для ней.Чтоб лет шестнадцать было ейХотя по маменькину счету…[251]Соединение финансовой независимости жены с обычаем выдавать замуж в 15–18 лет, часто отзывалось злой шуткой для мужей. Мы говорим сейчас не об изменах, а о тещах. Вот как описывает эту ситуацию Завадовский в письме к приятелю: «В течение трех месяцев успел я жену обрухатить. Мать, любя горячо ее, не могла с нею разлучиться»[252].
Молоденькая супруга, выходя замуж, оставалась в моральной, а отчасти и в материальной зависимости от своих родителей. Иногда переезд тещи в дом молодых проходил безболезненно. А.Т. Болотов, например, женившийся на тринадцатилетней девочке, просто оды в прозе писал теще на страницах своих воспоминаний. Именно теща стала интересоваться книгами в его кабинете, сопровождать молодого хозяина в поездках по полям и поддержала его занятия агротехникой, принесшие ему, впоследствии, славу лучшего земледельца страны. Жена же, оторванная ранним браком от кукол, скучала и требовала балов.
Но порой теща становилась диктатором в доме дочери. Вот один такой пример: теща Д.В. Мертваго, 47-летнего генерал-провиантмейстера в отставке, попросила его поехать из деревни в Тверь, куда в это время (1810 год) на время приехал Александр I. Генерал, будучи в натянутых отношениях с императором, ехать не хотел. Разговор с государем ему ничего хорошего не сулил. Но теща считала, что ему выпал удачный случай вернуть расположение двора. Дальше предоставим слово самому Д.Н. Мертваго: теща, «отзываясь слишком смело, требовала моего послушания, которое я вынужден был сделать»[253]. И поехал генерал в Тверь наживать «многие неприятности».
Г.С. Батеньков описал ситуацию в собственной семье: мать первой жены его отца, рассердившись на его вторую женитьбу, запретила своим внукам называть мачеху матерью, а детей отца от второго брака — братом и сестрою. «Повиновение было безусловное, — пишет мемуарист. — И хотя брат был уже поручиком, не смел ослушаться, пока она была жива»[254].
Вообще «вертикальные» родственные связи претерпели гораздо меньше изменений, чем супружеские. Отношения старшинства соблюдались свято, и подчиненное положение младших не вызывало не малейшего сомнения, вплоть до того, что, как это было в семье князей Волконских, младшие братья и сестры, обращаясь к старшим, говорили им «Вы». Уважение же к родителям зачастую принимало показные формы. Тот же Батеньков вспоминал, как «шестидесятилетний отец не смел без благословения дедушки ни выставить, ни вставить у себя зимних рам из окон»[255]. Так что ни век Просвещения, ни либеральные толки о свободе личности до самой середины XIX века не внесли ничего нового во взаимоотношения между поколениями, разве только добавили им дипломатической тонкости. У помещика Д.А. Янькова родилась дочь. Он по обычаю пошел к отцу — спросить, как ее назвать. «Какое дать имя новорожденной — в вашей воле, — ответил отец. — Но ежели ты меня спрашиваешь, то мне всего приятнее, если назовете мою внучку именем покойного моего друга — Аграфеною»[256].
Одно из объяснений чрезвычайного сыновнего почтения в дворянских семьях — материальное. Владелец поместья, по российским законам, сам выбирал себе наследника. Угроза лишиться наследства, а значит — главной части средств к существованию, дамокловым мечом висела над головами детей, будь им 10 лет или 60. Но при этом не исключались и самые обычные — этические и религиозные мотивы сыновнего поведения, проявлявшиеся порой в самой экзотической форме. Буйный князь Живаго, поругавшись с матерью, ударил ее, но «когда опомнился, раскаялся, послал за священником, исповедовался, причастился, пошел в конюшню, позвал 12 человек прислуги и велел дать себе розгами 200 ударов, без снисхождения, пригрозив за неисполнение всех запороть»[257].
Своеобразная форма «семьи» складывалась у дворян-холостяков. Один из них — помещик П.И. Юшков — был в молодости помолвлен со своей двоюродной племянницей А.И. Нарышкиной, но «по странности своего характера» откладывал женитьбу из года в год, да так до старости и не женился. При этом он держал в доме 15–20 крестьянских девушек, которые наряжал в «европейское платье» и устраивал с ними балы[258]. Такого рода «гаремы» были явлением очень и очень нередким. Были «султаны» были в высшем московском свете (один из них — А.А. Яковлев — дядя А.И. Герцена и отец известного по «Горю от ума» помещика-«химика» — Алексея Яковлева), были и в провинции. Мемуаристы, в этой связи, вспоминали помещика Касагова, который в качестве любимой «султанши» своего гарема держал поповну[259].
И все же «гарем» — экзотика. А чаще всего холостяки имели при себе «крепостную девушку в качестве хозяйки дома»[260], как изящно выразился поэт Полонский, рассказывая о жизни своего дяди — помещика Кафтырева. Самым же колоритным «холостяком» той эпохи был Петр Алексеевич Кошкарев. До семидесяти лет он держал при себе «горничных» — молоденьких девушек из своей деревни, постепенно выдавая их замуж и заменяя новыми. При этом «хозяйкой дома» у него была солдатка Наталья Ивановна, родившая ему одну дочь и семь сыновей. Всех этих детей усыновил небогатый соседний помещик, дав им фамилию и дворянство. Насколько частым было в российской провинции такое явление, можно судить по тому, как рассказавший о Кошкареве мемуарист Неверов меланхолически добавил: «Точно так же и его брат Гавриил Алексеевич»[261].
Очерк XIII
УчебаНачнем с того, о чем мы не раз уже писали: звание дворянина обязывало к государственной службе. И даже отставка не означала полного ухода в частную жизнь. В деревне, в усадьбе, дворянин все равно находился как бы «при должности»: «отцом и благодетелем своих крестьян», отвечал за них перед государством, «рачительным хозяином и главой семейства» воспитывал молодое поколение. Одна из важнейших сословных обязанностей помещика — подготовить новое поколение дворян к будущей жизни: девочек — к семейной, мальчиков — к государевой службе.
Миновали времена, когда Петру I приходилось силой заставлять дворян учиться, запрещая неграмотным жениться и отдавая их в солдаты. К средине XVIII века пришло понимание необходимости знаний, хотя бы в минимальном объеме, для успешного продвижения по службе. Вслед за этим пришла мода на обучение языкам и, следовательно, на иностранных учителей. Мода вещь непостоянная — пришла и ушла. Но осталось понимание: хорошее образование находится где-то рядом с высоким социальным положением. При определенных условиях оно если и не заменит богатство, титул и чин, то откроет дорогу и к первому, и ко второму, и к третьему.
Конечно, в провинции, поближе к степям, сохранились и семейства, подобные дворянам Алтуховым: ни мать, ни отец у них грамоте не знали, а из двух дочерей читать и писать могла только старшая[262]. Но даже там, за Курском, училось абсолютное большинство дворянских детей, причем обучать их грамоте начинали в возрасте 4–5 лет, и никак не позже[263]. С.Н. Глинка, живший в детстве у бабушки, вспоминал, как сердился его дядя Н.П. Лебедев: «Стыдно вам будет перед отцом и матерью Сережи: ему шестой год, а он в азбуку не заглядывал»[264].
При первом чтении чьих либо мемуаров той поры, кажется, что никакого порядка в том, как начинали учиться дворянские дети, не было: Д.Н. Толстого и Ф.Ф. Вигеля начинали учить крепостные дядьки, А.А. Одинцова и С.П. Шипова учили родители, у Е.Ф. Комарова первым учителем был деревенский священник, Г.С. Батеньков вообще заявил, что читать и писать научился сам, и первым текстом, который он прочитал от начала до конца, была статья в газете о Трафальгарском сражении[265].
Однако все указывают на то, что самую большую роль в первом обучении детей играли близкие и дальние родственники, приехавшие в деревню погостить или постоянно там жившие. Именно они, не связанные хозяйственными заботами, первыми обращали внимание на крутящихся под ногами и под столом малышей и начинали их учить. Тому же Батенькову «буквенные карточки» и географический атлас, по которым он и учился читать, подарил дядя. Дядя С.Н.Глинки, пристыдивший его бабушку, на этом не остановился и взялся учить племянника.
Часто родственники заменяли отсутствующих в это время учителей или учили тем предметам, которых не знали родители. В семействе помещика В.В. Селиванова обучением детей заведовала тетка, но арифметику преподавал дядюшка[266]. Точно также и С.П. Шипова, несмотря на приглашенного преподавать коллежского асессора, арифметике учил дядя, брат матери. А в семействе Бутурлиных, не взятых на лето в поместье учителей русского и французского, младшим детям заменяла старшая сестра. Ф.Ф. Вигеля обучали старшие братья, но, правда, не грамоте, а верховой езде.
Летам к семи-восьми требовалось пригласить в дом «настоящего» учителя. Выбор был невелик: это был или иностранец (в середине XVIII века в моде были швейцарцы и немцы, а в конце — французы) или русский — мелкий чиновник или семинарист. Иностранных учителей, особенно с 90-х годов XVIII века (с начала Великой французской революции и эмиграции французских дворян), в России было много, «хоть пруд пруди»[267]. Средний помещик, имея триста душ и большие амбиции, мог себе позволить нанять в учителя и маркиза[268]. Польза от этих учителей виделась в том, что они могут обучить «естественному» произношению французского и немецкого языков и, вдобавок, будут учить музыке, пению и рисованию.
Однако, при всей конкуренции, еще более увеличившейся в начале XIX века за счет французов, осевших в России после «Великого похода» Наполеона, иностранные учителя стоили не дешево.
«Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, но какая польза от этого? — Писал сестре в деревню К.Н.Батюшков, — За тысячу будет пирожник, за две — отставной капрал, за три — школьный учитель из провинции, за пять, за шесть — аббат»[269].
А вот как писал поэт и философ В.С. Печерин о своем учителе, немце Кессмане:
«За каких-нибудь 50 руб. в месяц достать учителя и гувернера, все что угодно, — отлично говорящего по-французски и по-немецки, с отличными манерами — ведь это для небогатого русского дворянина просто была находка!»[270]
Русские учителя стоили значительно дешевле. Семинариста в конце XVIII века можно было нанять «за 50 рублей и пару платья»[271]. Но семинарист мог учить только латыни и русскому языку. Русский преподаватель, обучавший и языкам, и арифметике, брал от 600 до 1000 рублей в год[272]. Помещики, которые не могли осилить такую сумму, выжав все, что можно, из семинариста, священника и родственников, пристраивали, своих детей на учебу к соседям побогаче или пограмотнее. Так, например, прослышавши об учености А.Т. Болотова, его «сосед и кум» Ладыженский оставил ему своего старшего сына «кой-чему учиться, а особливо арифметике и рисованию»[273]. Один из наиболее распространенных вариантов обучения приведен в «Записках» Л.Н. Энгельгарта под 1775 и 1776 годами:
«… начал учить меня грамоте униатской церкви дьячок, и как я был избалованный внучек, едва в два года выучился читать порядочно. Тогда приставили ко мне учителя, отставного поручика Петра Михайловича Брауншвейга, учить меня писать по-русски, первым четырем правилам арифметики и по-немецки, за шестьдесят рублей в год, а по-французски ходил учиться в иезуитский монастырь…»[274].
Повезло А.П. Бутеневу: его отец познакомился на охоте с богачом А.Н. Гончаровым и получил приглашение обучать сыновей вместе у трех гувернеров: русского, немца и француза, которых наняли к Н.А. Гончарову — будущему тестю А.С. Пушкина[275]. Помещики даже не столь богатые, сколько «достаточные», все же старались сами приглашать учителей сразу для всех своих детей, причем, как правило, не одного, а нескольких. Типичный набор учителей приведем по письму Е.А. Баратынского к матери: французская гувернантка, дающая уроки музыки и рисования и три преподавателя — латыни, русского языка и математики[276].
Уже сам подбор учителей говорит о том, чему учили: «что сами знали», как выразился Ф.Ф. Вигель[277]. В письме Батюшкова мы найдем минимальные требования для домашнего образования: «писать по-русски, по-немецки, по-французски, немного географии, истории, арифметики первые правила: вот что нужно…»[278]. Добавляем сюда уже названные выше латынь, музыку, рисование, верховую езду — вот и весь комплекс предметов, отнюдь не уступающий современной начальной школе.
В XIX веке добавилась «гимнастика»: обливание холодной водой, физические упражнения и игра в свайку с дворовыми детьми[279].
Мемуаристы сохранили для нас три метода обучения и воспитания молодых дворян. Первый — зубрежка. Нужно было заучивать наизусть стихи из уже знакомой нам «Душеньки» Богдановича, отрывков Сумарокова, Ломоносова, Карамзина, ежедневно читать и переводить с французского «Историю России» Левека или обязательного и непременного «Телемаха» Фенелона[280].
Второй метод — наказание за лень и нерадивость. Немец Мут учил Вигеля так: «Ставил в угол, на колени, а иногда бил линейкой»[281]. При этом наибольшую тягу к наказаниям выказывали женщины.
В.В. Селиванов рассказывает со слов отца о его детстве, когда тому было три года, а сестре его — пять. Бабка рассказчика всегда находила, за что наказать своих детей, и почти каждый день приказывала няньке увести их в баню и высечь:
«Та повиновалась приказанию барыни, брала розгу, раздевала малюток, махала розгою, но била не по ним, а по полку или по чем попало, приговаривая шепотом: „кричи громче, кричи громче!“ Дети кричали, мать в предбаннике стояла, слушала и уходила в дом, совершенно удовлетворенная»[282].
Т.П. Пассек вспоминает:
«Мать я несколько боялась — она была вспыльчива и иногда меня секла…»[283]
Третий метод был навеян идеями Просвещения. Он был игровой: для практики в языках детям предлагалось поставить французскую пьесу и сыграть ее перед домашними. В репертуар таких детских постановок входили пьесы мадам Жанлис или выбранные из специально изданного сборника «Воспитательный театр»[284]. Из собственно учебных книг вспоминают только Азбуку. Все остальные книги подбирались учителями и отражали их вкусы и пристрастия, хотя авторы, названные выше, чаще всего входили в стандартный набор обязательного чтения.
В XVIII веке домашнее учение продолжалось лет до 15–17, после чего молодой человек мог свободно поступить на службу. В XIX веке «домашних» знаний, как правило, не хватало, и к 10–11 годам родители задумывались, куда определить сына для дальнейшей учебы. Сомнения рассеивали родственники и соседи: юноша поступал туда, куда его можно было пристроить «по знакомству» за минимальную плату, но к порядочным учителям. Лучшими заведениями подобного рода считались пансион Московского университета, Пажеский корпус в Петербурге, пансионы, созданные в России иезуитами, изгнанными во второй половине XVIII века из большинства стран Европы и нашедшие приют в России. К пятнадцати годам (крайний срок) юноша, стремящийся к знаниям или хотя бы к карьере, должен быть куда-нибудь определен[285], а значит, вынужден проститься с вольной деревенской жизнью лет на десять — пятнадцать.
Очерк XIV
Болезни и лекарствАИзбежать темы болезней и лекарств мы не могли бы, даже если бы этого очень хотели. Причина проста — болезнь была постоянным фоном усадебной жизни. Тема эта звучит в воспоминаниях и, особенно в письмах, то сильно, то слабо, но звучит всегда. Что поделать, в большой семье (а в среднем в усадьбе жили 20–30 человек) всегда кто-нибудь болен: то старики, то дети, то дворовые, а то и крестьяне придут к господам за помощью, особенно если в деревне нет бабки травницы.
В то время, о котором мы говорим, на равных существовало три способа лечения: народными средствами, верой и «аптекой», то есть при помощи лекарей. Бытовал и четвертый способ — положиться на авось. А.Т. Болотов как-то записал историю своего тяжелейшего отравления: через несколько дней «вся болезнь прошла благополучно сама собою»[286]. Когда же «само-собой» не получалось, старались использовать подручные, или, как мы сейчас говорим, народные средства лечения.
Начнем с простейших, записанных тем же А.Т. Болотовым. От простуды с жаром и головною болью он избавлялся так: «свернув бумажку и щекотя ею в носу, принудил себя чихнуть и повторил сие раза два». Укус крысы лечился «комочком густой грязи», прикладываемым к ранке[287].
Более серьезные болезни лечили при помощи трав и растений, свойства которых были хорошо известны. Недаром лекарь Екатерины II профессор Амбодик записал в своей «Энциклопедии питания и врачевания»:
«Нет, такой природой произведенной вещи, которая могла считаться вовсе ненужною и бесполезною; даже самое на вид непотребное былье, как то терние, плевелы и волчцы произрастают ради известной своей пользы и употребления»[288].
Лекарства из растений были трех типов: примочки, мази и отвары. Очень верили тогда в силу квашеной капусты. Капустный лист или заменяющий его раствор уксуса прикладывали к голове, избавляясь от боли, или к ушибленному месту[289]. Те же ушибы и шишки на голове лечили мелко нарубленным свежим лозняком[290]. Жар снимали, привязывая к венам холодные разрезанные огурцы. Клубникой «укрепляли сердце» и очищали кровь. Мази и притирания делали из трав, с добавлением медного купороса, на основе «коровьего масла», а чаще — «старого ветчинного сала»[291].
Отвары применяли при лечении болезни глаз (отвар из васильков) или «внутренних болезней». От болей в животе принимали отвары из тмина, мяты или мускатного ореха; боль в груди успокаивали отваром шалфея; от геморроя применяли рябину и почечуй, от лихорадки — «траву фуфору»[292].
В конце XVIII века в моду вошло лечение баней, подробно описанное в дневнике Марты Вильмот:
«Я решила вылечиться баней, раз уж начала, и после обычного омовения забралась на самую верхнюю полку, и мне стали натирать тело медом и солью. Это открывает все поры, так что даже становиться опасно, если не уберечься от холодного воздуха. Затем Арина (дворовая девушка — авт.) плеснула водой на раскаленные камни, и тотчас же меня окружил пар, такой теплый и расслабляющий, что сразу потянуло в сон. Когда я полежала так с четверть часа, принесли веник, согрели его и стали им попеременно то тереть, то стегать. Напоследок я влезла в огромную ванну, и на этом все кончилось»[293].
Помещик Иван Саввич Брикин любил повторять: «Аптека — убавитель века». Он «более всего лечился постом» и считал, что главное не в лечении, а в профилактике. Это справедливое и для нашего времени мнение, он воплощал в жизнь следующим образом: «для произведения полезного переворота в теле надобно хоть раз в месяц напиться»[294].
В тяжелых случаях иногда обращались к лекарю. Приезд лекаря в деревню и его лечение обходилось на рубеже веков в 10–25 рублей, и отнюдь не каждый помещик имел в кармане такую сумму.
Да и польза от лекарей была сомнительной. Что они могли предложить? Кровопускание и те же лекарства из трав и растений, только составленные по рецепту. В крайних случаях, в момент кризиса или при хроническом заболевании больной все равно «поручался Богу».
Помещик С.И. Тимирязев, тяжело заболев, дал обет выменять для сельской церкви копию иконы Иверской Божьей Матери стоимостью несколько тысяч рублей. Что уж тут помогло, мы не знаем, однако больной выздоровел и обет свой исполнил[295]. О.В. Смирнова-Россет вспоминала, что «падучую болезнь» ее родственника Д.И. Лорера вылечили, отвезя его еще ребенком к иконе Ахтырской Божьей Матери[296]. Эти примеры не единичные, а вполне рядовые. Точно так же мелкий помещик Острожский-Лохвицкий в 1775 году ездил в Белгород в монастырь благодарить угодника Иосафа за исцеление сына от трехмесячной лихорадки[297].
Впрочем, с началом века XIX такие случаи становятся все реже, и вера в чудодейственные силы икон в высшем слое дворянства заменяется верой в медицину. Уже в конце XVIII века утвердилось понимания необходимости применения санитарных мер в борьбе с «заразными болезнями» — тифом и холерой. Чтобы избавиться от них, больных переводили в специальные помещения, а дома «окуривали уксусом» (от чумы — смолой), развешивали в комнатах чеснок, в зимнее время помещения вымораживали[298]. Потребность в лекарях и аптеках первыми почувствовали те помещики, которые сами лечили крестьян, вроде помещицы Толубеевой, отводившей под импровизированный лазарет свой амбар[299].
Графиня Чернышева, также лечившая сама, выстроила для лазарета отдельное здание. Генерал Недобров помещал больных в комнатке при церкви, зато имел уже в усадьбе доктора[300]. Из рапорта штаб-лекаря Левицкого следует, что в то время, когда в Серпухове не было ни аптеки, ни больницы, в деревне А.П. Нащекина, в 12 верстах от города, была аптека, в которой работал наемный провизор; а неподалеку, в имении графа Орлова — больница на четырех человек с аптекой и врачом, работавшим по контракту[301].
Поскольку правительство никоим образом не заботилось о здоровье сельского населения, эту миссию взяли на себя наиболее культурные помещики. Правда, те аптеки и больницы, что нам известны, были лишь островками в море, и везло лишь тем, кого прибивало судьбой к этим островкам. Так повезло крестьянам генерала Комаровского: после первого же осмотра приобретенного поместья он приказал построить в центральном селе лазарет[302].
Так повезло крестьянам Н.И. Муравьева-Карского: заехав в 40-е годы XIX века в свое имение, он обнаружил среди крестьян «цингу и горячку», и сразу же открыл «два временных лазарета»[303]. Остальным же крестьянам, как и их хозяевам, еще долго приходилось полагаться больше на Бога, на авось, да на целебную траву.
Очерк XV
ГигиенаВ этом очерке разговор пойдет о тех сторонах быта помещиков, которые, в общем-то, не принято ни замечать, ни описывать. Назовем эту тему гигиеной, хотя название это приблизительное, поскольку мы будем писать здесь и о мытье, и об «отхожих местах» и о насекомых, до сих пор кое-где живущих с людьми «бок о бок». Мемуаристы неохотно затрагивают эти темы, кто по врожденной брезгливости, а кто и по обыкновенности-обиходности того, что происходит ежедневно в жизни человека. Если бы, как в свое время отметил Ю.М. Лотман, не иностранцы, находившиеся в пространстве иной культуры и потому нуждавшиеся в «специальных объяснениях» обычных, казалось бы, вещей[304], мы остались бы при двух-трех ехидных замечаниях современников, да тех подробностях, что можно узнать из художественной литературы.
В этих очерках мы неоднократно ссылались на письма и дневники сестер Вильмот, приехавших в Россию из Великобритании в самом начале XIX века по приглашению княгини Е.Р. Дашковой, одной из самых образованных женщин своего времени, подруги Екатерины II и первого президента Российской академии. 14 июля 1806 года Марта Вильмот записывает в своем дневнике такую историю:
«Баронессе Прайзер, волею несчастных обстоятельств, пришлось служить гувернанткой в двух или трех семьях. Только что она отказалась в одной из них от места из-за плохого обращения и из-за отвратительного поведения хозяев, чему ей приходилось быть свидетельницей (между прочим, эта семья пользуется чрезвычайным уважением в округе)… В первый же день, как приехала баронесса, хозяин дома, к ее ужасу, позвал прислугу и развлекался тем, что приказал этой женщине ловить на нем блох, которых по воскресеньям ищут друг у друга на голове нищие ирландские дети, и эта картина часто потом повторялась. Баронессу считали капризной, потому что в подобных случаях она спешила уйти в свою комнату»[305].
Оговоримся: в высшем свете, в столицах, блох и других насекомых дворянство на себе не носило. Клопы и блохи были кошмаром военных походов и постоялых дворов. Именно поэтому при переездах из городского дома в усадьбу и обратно, помещики предпочитали останавливаться не в крестьянских избах и не на станциях, а в своих шатрах и палатках, в крайнем случае, ночуя в экипажах. Если же Господь доведет остановиться в гостинице, то под каждую ножку кровати подставляли миску, наполненную водой, чтобы клопы, штурмующие по ночам постель, в этой воде тонули. Но и это помогало не всегда, поскольку клопы умеют прицельно падать на спящих с потолка.
Культурные аристократические семьи и в своих подмосковных были избавлены от паразитов. Но обычные помещики жили с клопами и блохами в тесном соседстве, поскольку помещения, занятые дворовыми, были обычным местом распространения насекомых. «Запах клоповника», по свидетельству современника, в людской и прихожей был неистребим[306].
Тем помещикам, которые приезжали в село только на лето, было несколько проще, поскольку «барские» покои зимой не отапливались и клопы с тараканами просто «вымораживались». Летом, правда, была и другая напасть. Соседство со скотным двором, конюшней и псарней не проходило даром — в доме было много мух. Чтобы спастись от них, ночью спали под пологом из «легкой итальянской кисеи»[307]. Днем на окно выставляли специально приготовленную на сладком сиропе отраву, куда мухи, как считалось, должны были слетаться, чтобы расстаться с жизнью[308]. Насколько это помогало, можно узнать из небольшого, но полного подлинных чувств стихотворения Евгения Баратынского «Ропот»:
«Красного лета отрава, муха досадная, что тыВьешься, терзая меня, льнешь то к лицу, то к перстам?Кто одарил тебя жалом, властным прервать самовольноМощно-крылатую мысль, жаркий любви поцелуй?Ты из мечтателя мирного, нег европейских питомцаДикого Скифа творишь, жадного смерти врага».То, что смерть «врагов» — паразитов — в чистоте, не было секретом. Мытье и умывание к концу XVIII века стало не просто необходимой частью жизни, а отчетливым культурным знаком — чистоты, здоровья и красоты. В наибольшей степени это относится к возрожденной моде на баню. «В России мытье в бане — пишет все та же Марта Вильмонт, — Почти религиозная церемония». Существовали бани двух типов: парная и обычная — «водяная, где холодная и горячая вода течет по трубам и наполняет большие банные ушаты»[309].
Сестрам Вильмот очень понравилась парная баня, и они описали ее устройство и процесс мытья во всех подробностях. Главное помещение бани — то, где находится полок для любителей пара. Но прежде чем войти туда нужно окунуться в «огромную лохань, в которой можно сидеть по шею в воде», натереться хреном, потом мылом, а уж потом париться и хлестаться веником[310]. «Распарившись, сильные мира сего ложатся отдыхать в постель, приготовленную в соседней жарко натопленной комнате, а простые люди прямо из парной прыгают в снег»[311].
Последнее наблюдение не совсем верно. Закалка и профилактика снегом и льдом тогда уже были значительно распространены. Та же Марта Вильмот привыкла в России к такой процедуре: "Каждое утро мне приносят пластинку льда толщиной со стекло стакана, и я, как настоящая русская, тру им щеки, от чего, как меня уверяют, бывает хороший цвет лица"[312]. Умывались, обычно, холодной водой с использованием настоев из разных трав.
Чуть более подробно мы можем рассказать о том, как и куда ходили «по нужде». То помещение, что мы сейчас называем «туалет», в доме помещика находилось в отдалении от парадных покоев и поближе к людским, а проще говоря — при входе. Прежде чем войти в переднюю, надо было подняться по лестнице, а лестница эта «обыкновенно сделана была в пристройке из досок, коей целая половина делилась еще надвое, для отхожих мест: господского и лакейского»[313].
Поскольку бегать через весь дом, особенно ночью, было затруднительно, в господских спальнях, за ширмами, находилось местечко, где можно спокойно было сделать все свои дела. Насколько это было обычным, можно узнать из рассказа В.Ф. Вяземской (жены поэта) о А.С. Пушкине: «Бывало, зайдет к нам поболтать, посидит и жалобным голосом попросит: «Княгиня, позвольте уйти на суденышко!» — и, получив согласие, уходил к ней в спальню за ширмы»[314]. Правдив ли этот рассказ, мы не знаем, да это и неважно, поскольку нас интересует примета быта — «суденышко» за ширмами. А она достоверна, как и замечание М. Вильмот о том, что еще при Петре I в России в «клозете» использовали «мягкую бумагу»[315].
А завершим очерк романтической историей, отчасти связанной с нашей темой. В одном из прежних очерков мы рассказывали о помещике Кошкареве, глубоком старце, имевшем, однако, свой «гарем» из горничных и любивший спать с ними в одной комнате. Он разделил свой дом на две половины: мужскую и женскую, и не позволял мужской прислуге приходить в те комнаты, где жили его «наложницы». Однако одна из его «горничных», влюбившись в конюха, решилась сбежать, и сумела не только договориться с возлюбленным, но и выполнить свой план. Бежала она из летнего отхожего места, которое было построено у помещика «на дворе», напротив девичьего крыльца. Сделано оно было из досок в виде шалаша и запиралось изнутри[316]. Возлюбленный девушки сумел подогнать тройку лошадей к задней стене туалета, выломать несколько досок и умчать свою милую. Правда, недалеко. Кончился побег трагично: для него — порка на конюшне, для нее — колода.
Очерк XVI
ЧудакиПомещик Абрам Иванович Спешнев очень любил крестить детей.
Их к нему «свозили десятками» из соседних деревень, сел и даже городов, потому что всем своим крестникам Абрам Иванович давал по рублю денег. Если же крестником был сын священника, то получал «на зубок» десятину земли[317].
Помещик Спешнев был оригинал, каких в его время было на Руси превеликое множество, от Потемкина и Суворова, до Федора Толстого-Американца, превратившего свою жизнь в непрерывную цепь анекдотов. Эпоху, в которую они все жили или, хотя бы, родились, осеняют два чудака на троне — Петр III и Павел I, а между ними — великолепная Екатерина II, никогда не упускавшая возможность разыграть эффектную сцену на зависть всей Европе.
Казалось бы — с чего это? В истории Руси: и древней, и Московской, чудаков нет, театрально-драматические эффекты ей чужды. Если кто и мог себе позволить быть оригиналом, то это цари и юродивые — «самовластцы» и «нищие духом».
Чудачество — очень интересный феномен. Скажем, весьма редки чудаки во всех странах Востока. Одного хаджи Насреддина хватает практически на всю историю Средней Азии. В Европе же чудаки, начиная с Диогена — явление постоянное. Классическая страна чудаков и оригиналов — Англия. Нашим отечественным англоманам можно посвятить целый том в обширной летописи российского чудачества. Но Англия (по крайней мере, с конца XVII века) — самая свободная в мире страна, с подчеркнутым стремлением к обособленности личности, к индивидуальности. Чудаки — это люди, которые настолько всерьез воспринимают свою свободу, что не боятся ради нее показаться странными. Чудачество напрямую вытекает из английской же поговорки: «Мой дом — моя крепость». Чтобы быть чудаком, надо быть свободным, по крайней мере, трижды: политически, экономически и духовно.
Вернемся в Россию. В конце ХVIII века для дворянства все условия появления чудаков были налицо: дворяне были свободны юридически, экономически независимы, а европейское Просвещение и его российский вариант — «вольтерьянство» — ослабило его духовную зависимость от церкви. Однако стремление к обособлению ограничивалось жесткими рамками служебной зависимости. Служащий человек в России находился в веками действовавшей системе отношений: «я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак». Позволить себе быть оригиналом мог только начальник, пока он таковым является. (Концентрированным выражением этой системы служит знаменитое высказывание Павла I: «В России вельможа лишь тот с кем я разговариваю и лишь до тех пор пока я с ним разговариваю».[318])
Иное дело в деревне: в своей семье, в своем доме, окруженный своими людьми. Деревенская свобода — главное условие появления чудаков. Но свободу каждый понимает по-своему. Для многих свобода — право на то, чтобы любая прихоть была серьезно воспринята и выполнена. Грань между чудачеством и самодурством четкая: чудак испытывает все последствия своих оригинальных привычек на себе, самодур — на зависимых от него людях. Приведенный в начале очерка пример, редкий, вследствие его чистой чудаковатости, без всякой примеси самодурства. Почти все остальные случаи, о которых мы будем говорить ниже, находятся как бы «на грани». Они достаточно безобидны, никто, по большому счету, не страдал от чудачеств помещиков, но в то же время для выполнения этих прихотей и чудачеств требовались значительные усилия семьи и дворовых.
Вот три «обеденных» примера. Генеральша Рагзина, живя летом в деревне, предпочитала обедать не в доме, а на плоту, посередине пруда. А генерал-майор Дмитриев-Мамонов, наоборот, установил у себя в усадьбе такой порядок: завтрак, обед и ужин подавались в его пустой кабинет, куда генерал входил только после того, как из его выходили все слуги[319]. Еще одна «генеральша», а точнее, жена адмирала и триумфатора Чесменской битвы Г.Г. Спиридова, пожалуй, была оригинальна по настоящему: ежедневно она заказывала обед, только «сидя на известных креслах» — том самом «судне», что использовалось вместо отхожего места[320].
Вообще обед или любая другая трапеза, которой придавалось символическое значение, были излюбленным способом показать свою оригинальность. Помещица Е.П. Глебова-Стрешнева, поступки которой заслужили прозвание «систематического самодурства», установила порядок завтрака, при котором собственно завтракала только она сама, а все ее внуки, их дядька, гувернантка, воспитатель и конторщики должны были стоя присутствовать на этой церемонии. Свои правила у нее были и за обедом: все внуки, включая и взрослых, которым исполнилось по 20 лет, должны были спрашивать у нее разрешения отведать то или иное блюдо[321].
Такого рода «семейное» самодурство было неприятно, но терпимо. Распространялось оно, естественно, и на слуг. Жена Г.И. Циммермана, бывшего когда-то адъютантом Суворова, в старости не могла заснуть без того, чтобы в ее комнате не находились горничные, растиравшие ей ноги. Чтобы девушкам не было скучно, она ставила им угощенье: фрукты и орехи. Девушки «могли разговаривать, играть в карты, работать и даже возиться… а днем отсыпаться сколько душе угодно»[322].
Тяжелее приходилось по ночам московскому губернскому предводителю Обольянинову. Его жена очень любила собак, и на ночь укладывала их в сою постель, сама устраивалась с краю. И это бы ничего, но сама она спала хорошо, а собаки — плохо. Обольянинову приходилось несколько раз за ночь вставать: выпускать собак из комнаты и снова впускать обратно[323].
А вот пример самой изысканной оригинальности: Авдотья Ивановна Сабурова, урожденная княжна Оболенская, имела очень дорогое голландское столовое белье. Два раза в год она отправляла его в стирку — разумеется, в Голландию[324].
Чудачества мужчин-помещиков несколько более масштабны. Им — чудакам — как бы мало того дворянского звания и той судьбы, которая их ждет. Они в душе — актеры, художники, изобретатели. Им необходима роль, важно перевоплощение. Вот помещик П.И. Юшков имел всего 90 душ, но выстроил у себя в деревне замечательную парную баню, и возил к себе друзей из Москвы за 80 верст, чтобы помылись. Специально для того, чтобы приезжали почаще, он создал свою собственную почту в 2 станции, и тройки его довозили ездоков из Москвы за пять часов. Сам же помещик исполнял и роль банщика, а затем и повара на тех обедах, что давал после мытья[325].
Нечто подобное предпринял однажды граф Чернышев, который, по отзывам современников, ничего не любил так, как различные сюрпризы. Для офицеров расквартированного неподалеку полка он устроил ресторан «в деревенской хижине», и сам при этом играл роль официанта: «в бланжевой куртке и панталонах, в фартуке, с колпаком на голове»[326]. А вот помещик Касагов, недолго прослуживший и имевший маленький офицерский чин, завел себе регулярную армию из 24 солдат, именуя ее «полуротой»: обучал ее, командовал, производил в чины и наводил ужас на всех окрестных помещиков[327].
Очень часты случаи «музыкальных» чудачеств. Е.А. Сабанеева вспоминала посещения деда, Д. Е. Кашкина, отставного генерал-майора и тульского помещика:
«Он привозил с собой им самим выдуманный инструмент, что-то вроде гигантской гитары; он давал ей название димитары по созвучию с его именем. Дмитрий Евгеньевич собирал вокруг себя всех, кто жил в доме, и давал концерт на этом диковинном инструменте. Трудно представить старика в генеральском мундире, при орденах с лентой через плечо, сидящего среди залы и играющего на этой нелепой дитаре пьесы своего сочинения»[328].
Помещик Григорий Степанович Тарновский, тоже большой любитель музыки, чувствовал себя немножко композитором и чуть-чуть «исправлял» сочинения Глинки и Бетховена, вставляя туда кусочки собственного сочинения[329]. Еще один любитель музыки — помещик А.Н. Оболенский разыгрывал на фортепьяно пьесы, для которых не хватало двух рук и при игре помогал себе носом. Он же изобрел «осветительное масло из тараканов»[330].
Пера Лескова достойна судьба помещика Ивана Ивановича Одинцова — отставного штык-юнкера. Дожив до возраста степенного, он решил вдруг полностью перемениться. Отпустил на волю свою любовницу-крепостную, снес старый дом, начал строить новый и посватался к дочери соседа. Потом все бросил, взял икону Ахтырской Божьей Матери и пошел богомольцем странствовать и нищенствовать по Руси. Вернулся он через полгода «в лаптях и худой одежде», и сразу же женился… на бывшей своей крепостной любовнице[331].
Образ усадьбы
(вместо заключения)В 1865 году самый «московский» поэт своей эпохи — князь П.А.Вяземский — опубликовал стихотворение «Подмосковная». Там есть строки, в которых он удивительно точно отразил изменения в отношении к усадебной жизни за столетие ее расцвета от Указа о вольности дворянства (1762 год) до отмены крепостного права (1861 год):
«Люблю природы подмосковнойРодной, сочувственный приветРадушно, с лаской вечно ровнойОна как друг от давних лет(…)Спокойство, тихая свобода —Вы чужды суетных забот!Здесь втайне русская природаВесть сердцу русскому дает.(…)Цвети, в виду двойной лазуриРодных небес, родной рекиЗатишье, пристань после буриИ мрачных дней и дней тоски».Когда в середине XVIII века дворянство получило право не служить, «тихая свобода» усадебной жизни воспринималась как право на свое я, на отчуждение от государства, на покой. Посмотрите, как реагирует успевший пожить в своей деревне А.Т. Болотов на приглашение князя Гагарина вернуться на службу — приглашение, сулящее хороший достаток и чины, и при том не требующее переезда в город:
«… требовалось, чтобы переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда по благости Господней наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю»[332].
Человек совсем другого склада и положения, один из фаворитов Екатерины II П.В. Завадовский, описывая свои впечатления от деревни, в письме к графу Воронцову в 1795 году писал:
«Не поверишь, мой друг, как мне тяжело было покидать все забавы, по сердцу, которыми не насытил даже зрения. Познав блаженство свободы, вспомнил я себе, сколько ты счастлив, что пользуешься в полной мере!»[333]
Образ усадебной свободы тем более устойчив, что жизнь в подмосковной волей-неволей ассоциировалась с жизнью собственно московской, а Москва, в те времена, противопоставлялась Петербургу как город, в котором жизнь протекает неслужебным путем, в свободных формах.
Свидетельство Ф.Ф. Вигеля, человека, знавшего все стороны жизни дворянства и все настроения, да и тому же одного из умнейших людей той эпохи, убеждает нас в этом:
«Москва разнообразна, пестра и причудлива, как сама природа: гнуть и теснить ее столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова: приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности ее жителей. Как в старину, так и ныне никто почти из них не мечтал о политической свободе; зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни»[334].
Но деревенская свобода, «чуждая суетных забот» — это свобода одиночества, отчуждения от света, от жизни разлинованной Петром I столицы. Во времена императора Павла, да отчасти и Александра I — это еще и ссылка. Именно в это время полушут в доме князей Вяземских Батоиди высказал «горькую истину» бывшему всесильному фавориту Екатерины Платону Зубову:
«Послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всеми благами фортуны и власти. Советую вам теперь сойти со сцены окончательно, удалиться в деревню, завестись хорошею библиотекою и сыскать себе, если можете, верного друга, который согласился бы разделять с вами ваше уединение»[335].
На рубеже веков в отношении к деревне возникает новый мотив — отстраненности от настоящей жизни, одиночества. Дворянин, живущий в усадьбе, как бы убеждает себя и других, что ему хорошо, и рисует картину явно идеализированную и чуть-чуть приторную:
«Позвольте спросить себя, весело ли вам в деревне? Я в своей стороне предоволен ею. Маленькие холмики… тенистая роща, небольшой пруд, на котором гуляют в легкой лодочке — все это в десяти шагах от моего уединенного домика. Ясное небо, веселые поселяне, золотая жатва, труд и удовольствие делают картину интереснейшую»[336].
Тихо-тихо в эту «интереснейшую картину» вползает слово «скука», стыдливо прикрываясь сначала частицей «не»:
«Уже две недели переселился я в деревню, — пишет В. Г. Орлов Н. П. Шереметеву в 1804 году — Живу здесь покойно и, несмотря на худую погоду не только не терплю скуки, но смею сказать, провожу время весело…»[337]
Образ усадьбы начинает двоиться. Для одних деревенская жизнь наполнена трудами, заботами и удовольствиями, меж которыми скучать просто некогда:
«Я не скучаю, занятий имею много, люблю семейство свое, тружусь над усовершенствованием себя и воспитанием детей. Для содержания семейства и воспитания нужны средства; приобретение их посредством хозяйственного управления жениной отчины, которой я стараюсь увеличить доход, есть занятие, сопряженное с удовольствием»[338].
Для других же слово «скука», вылезая по осени откуда-то из сарая ли, из амбара, не важно, постепенно заполняет усадьбу целиком.
«Осень — самое скучное время для деревенских жителей, — записывает М. В. Толстой. — С наступлением сырой погоды, проливных дождей и непроходимой грязи напала на меня сильная тоска, и я, чтобы отогнать ее, принялся за изучения трех новых для меня языков: английского, итальянского и испанского»[339].
Помните, как переживал Завадовский в 1895 году, что ему не удалось подольше задержаться в усадьбе? Вскоре Павел I предоставил ему такую возможность, сослав в деревню. И через 5 лет он пишет совсем иначе:
«Уже год свершается, что я заперт в темный угол… Запасся я многим против скуки и знаменующим счастливое время. Без общества, коего и в малом числе не могу иметь, теперь все сие для меня лишнее и обратившееся токмо в памятник тщетных прихотей»[340].
Пока не кончился XVIII век, пока длилась эпоха сентиментализма, лекарством от скуки была чувствительность. «Пасторальное» отношение к жизни, введенное в моду Руссо, заставляло скрывать скуку, не поддаваться ей, быть впечатлительным и находиться под обаянием «тайны русской природы». Деревенская жизнь должна была радовать и умилять, пример чему — «образцовые» чувства, испытанные в деревне С.Н. Глинкой:
«Зной угасал, солнце низко уже склонилось за горизонт… Я вышел из сельской хижины своей и скорым шагом поспешил к горе, с которой мы так часто любовались далью… Насладившись картинами прелестных видов, я сошел с горы, сошел и утонул в благовонных испарениях подкошенных трав. Любуясь вблизи картиною сенокоса, сим, так сказать, ароматным трудом поселян, я шел все далее по перелескам и лугам»[341].
Но романтизм, пришедший вместе с XIX веком, ввел скуку в число непременных качеств образованного человека и лишил деревенские виды их сентиментального очарования. Хандрить в деревне стало и модно и удобно: «Наша жизнь здесь так однообразна, что мне решительно нечего записать в дневнике»[342], — признается Марта Вильмот.
Скука скуке рознь. Тем, кто не мыслит себя вне света, вне общества, деревенская жизнь невыносимо тяжела. Князь И.М. Долгоруков, никогда не живший в деревне, женившись, решил испытать это удовольствие:
«Любопытство мое удовлетворилось: поживши несколько дней в деревне и не вытерпев целой недели, я почувствовал сильную скуку, хотя хозяева истощили все старание свое на то, чтобы нам было с ними одними как можно веселее»[343].
Князю вторил ненавистник деревни Ю.А. Нелединский:
«Ах! Я деревню люблю издали. Люблю, как об ней рассказывают; люблю видеть ее представленной на картине. И в натуре хорошо на нее глядеть — из городского окошка»[344].
Другие же переосмысливали образ деревни в соответствии с меняющимся стилем жизни. И первыми были, конечно, поэты. А.С. Пушкин в «Евгении Онегине», вволю поиздевавшись над сентиментальным образом деревни, дал его «романтическую» трактовку. Но гораздо раньше эта смена образа произошла в поэтическом быту. Очень точно эта эволюция понятий: свобода — природа — могила дана в письме К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу из деревни в декабре 1811 года:
«Если я говорил, что независимость, свобода, и все, что тебе угодно, подобное свободе и независимости суть благо, суть добро, то из этого не следует выводить, что Батюшков сходит с ума. А из этого следует именно то, что Батюшков, живучи один в скучной деревне, где, благодаря судьбе, он, кроме своего Якова да пары кобелей никого не видит. Батюшков скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно»[345].
Что же, кроме скуки, ничего не остается от образа дворянской усадьбы? Вовсе нет. Несколько поколений русских дворян выросло в деревне. Их жизнь в дальнейшем протекала в городах, в столицах и за границей. Но в памяти оставались светлые воспоминания детства. Четвертая строка все того же четверостишия Вяземского перекликается с теми чувствами, которые испытывали в своей жизни большинство владельцев усадеб в 30–40 годы XIX века.
Ф.Ф. Вигель:
«Я не помню, чтобы где-нибудь потом я так живо, так искренно, так безвинно наслаждался, как тогда в деревне у графа Салтыкова. Начиналась только весна моей жизни. В первый раз был я совершенно свободен, в самое благоприятное время года, в прекрасном поместье, где жили непринужденно и одни веселости сменялись другими»[346].
Граф Бутурлин:
«Вот та жизнь, о которой я столь часто вздыхал позднее, в душных Тосканских виллах, без зеленого прутика вокруг (кроме пепельных оливковых деревьев), без лугов и без всякого даже птичьего пения, кроме воробьиного щебетания!»[347]
Послушаем еще одного поэта — Ф.И.Тютчева. В молодости, в 1919 году, он написал такие строки:
«Под кровом сельского пената,Где все красуется, все дышит простотой,Где чужд холодный блеск и пурпура и злата,Там сладок кубок круговой!Чело, наморщенное думой,Теряет здесь свой вид угрюмый;В обители отцов все льет отраду нам!»А в 1846 году, он же, заехав в усадьбу отца, в которой не был с детства, подвел печальный итог угасанию дворянских усадеб:
«Перед глазами у меня старая реликвия — дом, в котором некогда жили и от которого остался лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем. По возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распадшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известные в округе, довольно хилая аллея шагов в сто длинною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при подобных же обстоятельствах. Но… обаяние не замедлило исчезнуть, и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки…»[348]
Библиография
Мемуары, письма и дневники:Архив кн. Воронцова. Т. 12. М., 1877.
БАТЕНЬКОВ Г.С. Данные. Повесть собственной жизни. // Русский архив. 1881. Кн. 2. С. 251–276.
БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М., 1987.
БАТЮШКОВ К.Н. Избранные сочинения. М., 1986.
БЛАГОВО Д. Рассказы бабушки. Л., 1980.
БОЛОТОВ А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. Т. 1–3. М., 1931.
БУТЕНЕВ А.П. Воспоминания. // Русский архив. 1881. Кн. 3. С. 584.
БУТУРЛИН М.Д. Записки. // Русский архив. 1897. кн. 1. С. 213–240; Кн. 2. С. 396–444.
ВАСИЛЬЧИКОВ А.А Архаровы. // Русский архив. 1909. Кн. 1. С. 1013.
ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Записки. Т. 1–2. М., 1928.
Воспоминания Бестужевых. М-Л., 1951.
ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988.
ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Московское семейства старого быта. // Русские мемуары. М., 1989.
ГЛИНКА С.Н. Из записок. // Русский вестник. Т. 61. 1866. № 1. С. 231–270.
ДАНИЛОВ М.В. Записки. // Русский архив. 1883. № 3. С. 1–66. ДЕЛЬВИГ А.И. Полвека русской жизни. Т. 1. М., 1930.
Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988.
ДОБРЫНИН Г.И. Истинное повествование или жизнь Гавриила Добрынина им самим писанная. СПб., 1872.
ДОЛГОРУКОВ И.М. Записки. Пг., 1916.
ЖЕМЧУЖНИКОВ Л.М. Мои воспоминания. Т. 2. Л., 1927.
ЖИРКЕВИЧ И.С. Записки. // Русская старина. 1875. Т. 13. С. 554580.
ЖИХАРЕВ С.П. Записки современника. Т. 1. Л., 1989.
Из семейной старины. СПб., 1903.
История жизни благородной женщины. М., 1996.
КРАТИРОВ П.Ф. Каширский помещик II пол. XVIII в. // Тульская старина. Вып. 3. Тула, 1899. С. 43–53.
КИРЕЕВ М.И. Записки. // Русская старина. 1890. № 7. С. 1–62.
КИЧЕЕВ П.Г. Из недавней старины. М., 1870.
КЮСТИН де А. Николаевская Россия. М., 1990.
ЛЕВШИН В.А. Совершенный егерь, стрелок и псовый охотник… Т. 1. СПб., 1791.
ЛЕПЕЛЬ В.А. Е.П. Глебова-Стрешнева. Рассказы ее внучки. // Русский архив. 1895. № 1. С. 91–104.
ЛИСТОВСКИЙ И.С. Из недавней старины. // Русский архив. 1884. Кн. 1. С. 223–229.
ЛОПУХИН И.В. Записки некоторых обстоятельств жизни и службы. // Русский архив. 1884. Кн. 1. С. 1–154.
МАКАРОВ М.И. Черты из жизни русских дворян в конце XVIII в. // Московский наблюдатель. 1836. Ч. IX. С. 243–252.
МЕРТВАГО Д.Б. Записки. 1760–1824. М., 1867.
МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ М.М. Записки. // Русские мемуары. 1800–1825. М., 1989.
НАЩЕКИН П.В. Воспоминания. // Прометей. № 10. М., 1974. С. 283300.
ОБОЛЕНСКИЙ А.П. Хроника недавней старины. СПб., 1876.
ОДОЕВСКИЙ В.Ф. Текущая хроника и особые происшествия. Дневник. // Литературное наследство. Т. 22–24. М., 1935.
ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Записки Новооскольского дворянина. Киев, 1886.
ПАССЕК Т.П. Из ранних лет жизни дальней. // Русская старина. 1872. № 12.
Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987.
Помещичья Россия по запискам современников. М., 1911.
ПОЛОНСКИЙ Я.П. Воспоминания. // Сочинения. Т. 2. М., 1986.
ПОЛОНСКИЙ Я.П. Мой дядя и кое-что из его рассказов. // Русский архив. 1876. № 1. С. 72–78.
Похождения монаха Палладия Лаврова. // Русский архив. 1878. Кн. 1. С. 72–78.
Русский быт по воспоминаниям современников. XVIII в. Т. 2. Вып. 2. М., 1922.
Русское общество 30-х гг. Мемуары современников. М., 1989.
СЕЛИВАНОВ В.В. Сочинения. Т. 1–2. Владимир, 1902.
СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Воспоминания. Письма. М., 1990.
СЛЕПЦОВ А. Из времени крепостного права. // Русский архив. 1892. № 2.
СНИГИРЕВ И.М. Воспоминания. // Русский архив. 1866. С. 512–562.
СТО ОДИН. Дед мой помещик Сербин. // Русский вестник. Т. 120. 1875. № 11. С. 62–82.
ТИМИРЯЗЕВ Ф.И. Страницы прошлого. // Русский архив. 1884. С. 155–180.
ТОЛСТОЙ Д.Н. Черты старинной помещичьей жизни. // Памятная книжка Воронежской губернии на 1894 г. Воронеж, 1894. Отд. III С. 24–40.
ТОЛСТОЙ М.В. Мои воспоминания. // Русский архив. 1881. Кн. 2. С. 42–131.
ТЮТЧЕВ Ф.И. Стихотворения. Письма. М, 1957.
ФАДЕЕВ А.М. Воспоминания. // Русский архив. 1891. Кн. 2. С. 1460.
ХВОСТОВА А.П. Мои бредни. // Русский архив. 1907. Вып. 1. С. 548.
ШЕНИГ Н.И. Воспоминания. // Русский архив. 1880. Кн. 3. С. 267325.
ШИПОВ С.П. Воспоминания. // Русский архив. 1878. Кн. 2. С. 144202.
ШУБИНСКИЙ С.Н. Очерк из жизни и быта прошлого времени. XVIII — нач. XIX вв. СПб., 1888.
Щукинский сборник. Вып. 2. М., 1903.
ЭНГЕЛЬГАРД Л.Н. Записки. М., 1997.
ЛитератураБАРСУКОВ А. Рассказы из русской истории XVIII в. СПб., 1885.
ВОДАРСКИЙ Я.Е. Дворянское землевладение в России в XVII–I пол. XIX в. М., 1988.
«… в окрестностях Москвы». Из истории русской усадебной культуры XVII–XIX вв. М. 1979.
ВРАНГЕЛЬ Н.Н. Помещичья Россия. // Старые годы. 1910. № 7-10.
ГОЛЬЦЕВ В.А. Законодательство и право в России в XVIII в. СПб., 1896.
Дворянство и крепостной строй России XVI–XVIII вв. М., 1975.
ДЕДЮХИНА В.С. Культура дворянской усадьбы. // Очерки культуры XVIII в. Ч. 4. М., 1990.
ДУБРОВИН Н.Ф. Русская жизнь в начале XIX в. // Русская старина. 1899. С. 3–38; 540–562.
ЗАБЕЛИН И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Кн. 1. М., 1990.
ЕВАНГУЛОВА О.С. Город и усадьба II пол. XVIII в. в сознании современников. // Русский город. Вып. 7. М., 1984. С. 172–188.
ИЛЬИН М.А. К вопросу о русских усадьбах XVIII в. // Русский город. Вып. 4. М., 1981. С. 157–173.
КНЯЗЬКОВ С.А. Быт дворянской Москвы XVIII — нач. XIX в. // Москва в ее прошлом и настоящем. М., 1909. Вып. 8. С. 21–64.
КОРФ С.А. дворянство и его сословное управление за столетие 1762–1855. СПб., 1906.
ЛОТМАН Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII–XIX века). СПб., 1994.
МАРАСИНОВА Е.И. Русский дворянин II пол. XVIII в. (социопсихология личности). // Вестник МГУ. Сер. 8. История. 1991. № 1. С. 17–28.
ПОРАЙ-КОШИЦ И.А. Очерки истории русского дворянства от половины IX до конца XVIII. СПб., 1874.
ПОХЛЕБКИН В.В. История водки. М., 1991.
РОМАНОВИЧ-СЛАВАТИНСКИЙ А.В. Дворянство в России от начала XVIII в. до отмены крепостного права. Киев, 1912.
ТИХОНОВ Ю.А. Подмосковные имения русской аристократии во II половине XVII — нач. XVIII вв. // Дворянство и крепостной строй России XV–XIX вв. М., 1975.
ЧЕЧУЛИН Н.Д. Русское провинциальное общество во II пол. XVIII в. М., 1889.
ШАМУРИНЮ.И. Москва и подмосковные. // Москва в ее прошлом и настоящем. Т. 9. М. 1901.
ШЕРЕМЕТЬЕВ С.Д. Отголоски XVIII в. Вып. 1. М., 1896.
ШЕРЕМЕТЬЕВ С.Д. Т.В. Шлыкова. СПб., 1889.
ШУБИНСКИЙ С.Н. Очерки из жизни и быта прошлого времени. XVIII–XIX СПб., 1888.
ЯБЛОЧКОВ М. История дворянского сословия в России. СПб., 1876.
Примечания
1Подробности об эволюции понятия «усадьба» в XVI–XVIII вв. см.: ТИХОНОВ Ю.А. Подмосковные имения русской аристократии во второй половине ХVI — начале ХVIII вв. // Дворянство и крепостной строй России в ХVII — первой пол. XIX в. М., 1976. ВОДАРСКИЙ Я. Е. Дворянское землевладение в России. М., 1988; ШЕРЕДЕГА В.И. Древнерусская подмосковная усадьба ХVI — ХVII вв. //… в окрестностях Москвы. Из истории русской усадебной культуры ХVII–XIX вв. Гл. 1. М., 1979.
(обратно)
2ЧЕЧУЛИН Н.Д. Русское провинциальное общество во второй пол. ХVIII в. СПб., 1889. С. 88–89.
(обратно)
3ИЛЬИН М.А. К вопросу о русских усадьбах ХVIII в. // Русский город. Вып. 4. М., 1981. Цитируемый автор относит эти действия к самому началу 80-х гг. Однако есть и другая точка зрения, согласно которой массовое строительство усадеб началось уже в 60-е годы ХVIII в. См. напр.: «… в окрестностях Москвы». С.139.
(обратно)
4«Самодовлеющая ценность чина, ранга, должности, титула во всех сферах жизни дворянства (…) характеризовали сознание господствующего класса как сословно-статусное по своим жизненным ориентациям». — МАРАСИНОВА Е.И. Русский дворянин второй половины ХVIII в. (социо-психология личности). // Вестник МГУ. Серия 8. История. 1991. № 1 С. 22.
(обратно)
5«Итак, мы перебрались в Москву, где жили в доме князя (Урусова — авт.), летом ездили с ним в деревню его Александровское (иначе Долголядье). Сим только способом родители мои могли употребить свои доходы, состоящие из 5000 р., на наше воспитание, крайне умеряя себя во всех своих издержках». — МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Записки. // Русские мемуары. 1800–1825. М., 1989. С. 76.
(обратно)
6БЛАГОВО Д. Рассказы бабушки. Л. 1980. С. 49.
(обратно)
7Там же. С. 81.
(обратно)
8ШУБИНСКИЙ С.Н. Очерки из жизни и быта прошлого времени. ХVIII — начало XIX в. СПб., 1888. С. 138.
(обратно)
9ЖИХАРЕВ С.П. Записки современника. Т.1. Л., 1989. С. 81.
(обратно)
10Письма сестер М. и К. Вильмот из России. С. 274.
(обратно)
11Похождения монаха Палладия Лаврова.// Русский архив. 1878. Кн. 2. № 8. С. 449.
(обратно)
12ФАДЕЕВ А.М. Воспоминания. // Русский архив. 1891. Кн. 2. С. 29.
(обратно)
13ШУБИНСКИЙ С.Н. Указ. соч. С. 138.
(обратно)
14НАЩЕКИН П.В. Воспоминания. // Прометей. № 10. М. 1974. С. 289.
(обратно)
15БУТУРЛИН М.Д. Записки. // Русский архив. 1897. Кн. 1. С. 238.
(обратно)
16БОЛОТОВ А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. Т. 2. М., 1931. С. 281.
(обратно)
17СЕЛИВАНОВ В.В. Сочинения. Т. 2. Владимир, 1902. С. 73.
(обратно)
18НАЩЕКИН П.В. Указ. соч. С. 290.
(обратно)
19Письма сестер Вильмот… С. 264.
(обратно)
20ТОЛСТОЙ Д.Н. Черты старинной помещичьей жизни. Памятная книжка Воронежской губернии на 1894 г. Воронеж, 1894. Отд. III. С. 35.
(обратно)
21КЮСТИН Астольф де Николаевская Россия. М., 1990. С. 217.
(обратно)
22СМИРНОВА-РОССЕТ. А.О. Воспоминания. Письма. М., 1990. С. 43.
(обратно)
23ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 36.
(обратно)
24СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. С. 127.
(обратно)
25БЛАГОВО Д. Указ. соч… С. 84.; ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 30; НАЩЕКИН П.В. Указ. соч. С. 291.
(обратно)
26ЗАБЕЛИН И.Е. Домашний быт русских царей в ХVI и ХVII столетиях. Кн. 1. М. 1990., С. 65.
(обратно)
27ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 28.
(обратно)
28БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 242.
(обратно)
29СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 131.
(обратно)
30БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 335.
(обратно)
31Из письма Баратынского: «Дом отделан вполне: в два этажа, столпы обштукатурены, полы выкрашены, крыт железом». -БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М., 1987. С. 305.
(обратно)
32ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 28.
(обратно)
33БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 3. С. 407.
(обратно)
34Помещичья Россия по запискам современников. М., 1911. С. 137.
(обратно)
35СТО ОДИН. Дед мой помещик Сербин. // Русский вестник. Т. 120. 1875. № 11. С. 70.
(обратно)
36МАКАРОВ М.И. Черты из жизни русских дворян в конце ХVIII в. // Московский наблюдатель. 1836. Ч.!Х. С. 249.
(обратно)
37БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 22.
(обратно)
38МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 255.
(обратно)
39КИРЕЕВ М.Н. Записки. // Русская старина. 1890. № 7. С. 55.
(обратно)
40БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Указ. соч. С. 285.
(обратно)
41БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 179.
(обратно)
42МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 81.
(обратно)
43СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 121.
(обратно)
44Помещичья Россия… С. 139.
(обратно)
45БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 242.
(обратно)
46Письма сестер Вильмот… С. 234.
(обратно)
47БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. С. 407.
(обратно)
48СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 131.
(обратно)
49МЕРТВАГО Д.Б. Записки. 1760–1824. М., 1867. С. 297.
(обратно)
50ЖИХАРЕВ С. П. Указ. соч. С. 243.
(обратно)
51КРАТИРОВ П.Ф. Каширский помещик второй половины ХVIII в. // Тульская старина. Вып. 3. Тула. 1899. С. 49; Помещичья Россия… С. 137; БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 3. С. 69.
(обратно)
52КРАТИРОВ П.Ф. Указ. соч. С. 49.
(обратно)
53БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 283.
(обратно)
54Щукинский сборник. Вып. 2. М., 1903. С. 184–185.
(обратно)
55Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 231.
(обратно)
56ЯБЛОЧКОВ М. История дворянского сословия в России. СПб., 1876. С. 563.
(обратно)
57БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 2. С. 401.
(обратно)
58СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 74.
(обратно)
59Там же. С. 34.
(обратно)
60Там же. Т. 2. С. 148.
(обратно)
61ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Записки. Т. 1. М. 1928. С. 145.
(обратно)
62ОДИНЦОВ А.А. Посмертные записки. // Русская старина. 1889. № 11. С. 294.
(обратно)
63БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 43.
(обратно)
64ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 115.
(обратно)
65БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 1. С. 229–230.
(обратно)
66СЛЕПЦОВ А. Из времен крепостного права. // Русский архив. 1892. № 2. С. 178.
(обратно)
67Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 232.
(обратно)
68СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 25.
(обратно)
69Щукинский сборник. Вып. 2. С. 168.
(обратно)
70МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 81.
(обратно)
71СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 36.
(обратно)
72РОМАНОВИЧ-СЛАВАТИНСКИЙ А.В. Дворянство в России от начала ХVIII в. до отмены крепостного права. Киев, 1912. С. 298–299.
(обратно)
73БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 96.
(обратно)
74СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 99.
(обратно)
75Там же. С. 13.
(обратно)
76БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 3. С. 423.
(обратно)
77КИЧЕЕВ П.Г. Из недавней старины. М. 1870. С 79. Ср.: «По благому обычаю отец мой, разумеется, сек своих дворовых людей. еще и теперь слышу их вопли, как их драли на конюшне». -ПЕЧЕРИН В.С. Замогильные записки. // Русское общество 30-х годов XIX в. М., 1989. С. 151.
(обратно)
78БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 3. С. 401.
(обратно)
79Помещичья Россия… С. 145.
(обратно)
80КИЧЕЕВ П.Г. Указ. соч. с. 80.
(обратно)
81Там же. С. 13.
(обратно)
82ЛИСТОВСКИЙ И.С. Из недавней старины. // Русский архив. 1884. Кн. 1. С. 223–229.
(обратно)
83МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 84.
(обратно)
84КИЧЕЕВ П.Г. Указ. соч. С. 96.
(обратно)
85ОДОЕВСКИЙ В.Ф. Текущая хроника и особые происшествия. Дневник. // Литературное наследство. Т. 22–24. М., 1935. С. 116.
(обратно)
86БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 96.
(обратно)
87СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. с. 98.
(обратно)
88Там же. С. 353.
(обратно)
89ЖИХАРЕВ С.П. Указ. соч. с. 116.
(обратно)
90МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 248.
(обратно)
91КИЧЕЕВ П.Г. Указ. соч. С. 133.
(обратно)
92Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 225.
(обратно)
93КНЯЗЬКОВ С.А. Быт дворянской Москвы ХVIII — нач. XIX в. // Москва в ее прошлом и настоящем. М., 1909. Вып. 8. С. 33.
(обратно)
94ДОБРЫНИН Г.И. Истинное повествование или жизнь Гавриила Добрынина им самим написанная… СПб., 1872. С. 103.
(обратно)
95Там же. С. 85.
(обратно)
96ТОЛУБЕЕВ Н.И. Записки. СПб., 1884. С.6.
(обратно)
97СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 352.
(обратно)
98БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 3. С. 401.
(обратно)
99БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 101.
(обратно)
100Щукинский сборник. Вып. 2. С. 229.
(обратно)
101СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 35.
(обратно)
102Там же. С. 132.
(обратно)
103Там же. С. 68.
(обратно)
104Там же. С. 35. Долгоруков И.М. Записки. Пг., 1916. С. 124.
(обратно)
105Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 236.
(обратно)
106СМИРНОВА-Россет А.О. Указ. соч. С. 151.
(обратно)
107ГЛИНКА С.Н. Из записок. // Русский вестник 1866. Т. 1. С. 234.
(обратно)
108Об этом подробно см.: БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 1. С. 239; КИЧЕЕВ П.Г. указ. соч. С. 125; ТОЛУБЕЕВ Н.И. Указ. соч. С. 56.
(обратно)
109СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 114.
(обратно)
110ШУБИНСКИЙ С.Н. Указ. соч. С. 153.
(обратно)
111Помещичья Россия… С. 117.
(обратно)
112Архив князя Воронцова… С. 154.
(обратно)
113Бутурлин М.Д. Указ. соч. // русский архив. 1897. № 2. С. 396.
(обратно)
114Архив кн. Воронцова… С. 154.
(обратно)
115МЕРТВАГО Д.Б. Указ. соч. С. 312.
(обратно)
116ЖИРКЕВИЧ И.С. Записки. // Русская старина. 1875. Т. 13. С. 576.
(обратно)
117ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 27.
(обратно)
118СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 69.
(обратно)
119ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Записки Новооскольского дворянина. Киев. 1886. С. 49.
(обратно)
120БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 2. С. 421.
(обратно)
121ГЛИНКА С.Н. Указ. соч. С. 233.
(обратно)
122ТОЛСТОЙ М.В. Мои воспоминания. // Русский архив. 1881. Кн. 2. С. 89.
(обратно)
123СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 69.
(обратно)
124СТО ОДИН. Указ. соч. С. 70.
(обратно)
125ЖИХАРЕВ С.П. Указ. соч. С. 426.
(обратно)
126БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. // Русский архив. 1897. № 2. С. 426.
(обратно)
127ФАДЕЕВ А.М. Указ. соч. С. 42.
(обратно)
128ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 130.
(обратно)
129Шарады, буквально — «игра ума».
(обратно)
130КАВЕЛИН К.Д. Авдотья Павловна Елагина. // Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М.,1989. С.137.
(обратно)
131Жиркевич И.С. Указ. соч. С. 576.
(обратно)
132МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 210.
(обратно)
133Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 318.
(обратно)
134БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 364.
(обратно)
135БУТУРЛИН М,Д. Указ. соч. № 2. С. 420.
(обратно)
136Письма сестер М. и К Вильмот… С. 407.
(обратно)
137ПОЛОНСКИЙ Я.П. Воспоминания. // Сочинения. Т.2. М. 1988. С. 403.
(обратно)
138МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 84–85.
(обратно)
139Там же. С. 197.
(обратно)
140БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 59.
(обратно)
141ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ. соч. С. 38.
(обратно)
142БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 3. С. 32.
(обратно)
143БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 12.
(обратно)
144Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 237.
(обратно)
145ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 144.
(обратно)
146БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 1. С. 483.
(обратно)
147Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 404.
(обратно)
148ОБОЛЕНСКИЙ А.П. Хроника недавней старины. СПб, 1876. С. 241.
(обратно)
149БЛАГОВО.Д. Указ. соч. С. 27.
(обратно)
150ХВОСТОВА А.П. Мои бредни. // Русский архив. 1907. Вып. 1. С. 19; МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 183; ГЛИНКА С.Н. Из записок. С. 233.
(обратно)
151Письма сестер М. и к. Вильмот… С. 311.
(обратно)
152ЖИХАРЕВ С.П. Указ. соч. С. 116.
(обратно)
153БУТЕНЕВ А.П. Воспоминания. // Русский архив. 1881. Кн. 3. С. 8.
(обратно)
154ПОЛОНСКИЙ Я. П. Воспоминания. С. 394
(обратно)
155БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. № 2. С. 418. Ср. воспоминания. Комаровского: «Я дал слово гр. П.А.Толстому посетить его в Тульской губернии в селе его Троицком и исполнил свое обещание. Я пробыл у него несколько дней и возвратился в Городище, куда приехала графиня М.А.Толстая с одним из своих сыновей и погостила у нас неделю». — КОМАРОВСКИЙ Е.Ф. Записки. М., 1990. С. 111.
(обратно)
156ЖИХАРЕВ С.П. Указ. соч. С. 86.
(обратно)
157БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 501.
(обратно)
158Эти слова приписывают и Пифагору и Людвигу Фейербаху.
(обратно)
159ШУБИНСКИЙ С.Н. Указ. соч. С. 134.
(обратно)
160БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 247.
(обратно)
161СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 75.
(обратно)
162ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 29.
(обратно)
163СМИРНОВА-РОСЕТ А.О. Указ. соч. С. 68; БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. № 2. С. 398.
(обратно)
164ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 136.
(обратно)
165ШУБИНСКИЙ С.Н. Указ. соч. С. 134.
(обратно)
166ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Московское семейство старого быта. // Русские мемуары. М., 1989. С. 544.
(обратно)
167БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 302.
(обратно)
168ШУБИНСКИЙ С.Н. Указ. соч. С. 153; Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 300.
(обратно)
169МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 80–81.
(обратно)
170СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 59.
(обратно)
171Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 255.
(обратно)
172Там же. С. 258.
(обратно)
173Памятники отечества. № 25. М., 1992. С. 48.
(обратно)
174ТОЛСТОЙ М.В. Указ. соч. С. 104.
(обратно)
175БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 342.
(обратно)
176КИЧЕЕВ П.Г. Указ соч. С. 165; СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 134; БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 23.
(обратно)
177ШУБИНСКИЙ С.Н. Указ. соч. 13; БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 23.
(обратно)
178БУТУРЛИН М.Д. Указ соч. № 2. С. 401.
(обратно)
179СЛЕПЦОВ А. Указ. соч. С. 528.
(обратно)
180ХВОСТОВА А.П. Указ. соч. С. 21.
(обратно)
181СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 69; БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 10 и 24; БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. № 2. С. 401.
(обратно)
182ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 235.
(обратно)
183БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 10.
(обратно)
184ШЕНИГ Н.И. Воспоминания.// Русский архив. 1880. Кн. 3. С. 205.
(обратно)
185Подробно о технологии приготовления меда см.: ПОХЛЕБКИН В.В. История водки. М., 1991.
(обратно)
186ДОБРЫНИН Г.И. Указ. соч. С. 105.
(обратно)
187СНИГИРЕВ И.М. Воспоминания. // Русский архив. 1886. № 4. С. 526.
(обратно)
188Жихарев С.П. Указ. соч. 248.
(обратно)
189КИЧЕЕВ П.Г. Указ соч. С. 248.
(обратно)
190ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ соч. С. 38.
(обратно)
191ГЛИНКА С.Н. Указ. соч. С. 235.
(обратно)
192Русский быт по воспоминаниям современников. ХVIII в. Т. 2. Вып. 2. М., 1922. С. 102.
(обратно)
193Ф.Ф. Указ. соч. Т.1. С. 221.
(обратно)
194ОБОЛЕНСКИЙ А.П. Указ. соч. С. 240.
(обратно)
195СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 34 и 96.
(обратно)
196ДОБРЫНИН Г.И. Указ. соч. С. 88.
(обратно)
197МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 84.
(обратно)
198ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ. соч. С. 36.
(обратно)
199ПОЛОНСКИЙ Я.П. Мой дядя и кое-что из его рассказов. / / Русский архив. 1876. № 1. С. 72.
(обратно)
200ЖИХАРЕВ С.П. Указ соч. С. 236.
(обратно)
201Там же. С. 248.
(обратно)
202СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т.1. С. 64.
(обратно)
203ДОБРЫНИН Г.И. Указ. соч. С. 105.
(обратно)
204КИЧЕЕВ П.Г. Указ. соч. С. 166.
(обратно)
205БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 3. С. 496, 514, 516.
(обратно)
206ЛАВРОВ П. Указ. соч. С. 449.
(обратно)
207Архив кн. Воронцова… С. 31.
(обратно)
208Об этом см.: Благово Д. Указ. соч. С. 28.
(обратно)
209СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1 С. 166.
(обратно)
210ТОЛСТОЙ М.В. Указ. соч. С. 106–107.
(обратно)
211СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. С. 78.
(обратно)
212ДУБРОВИН Н.Ф. Русская жизнь в начале XIX в. // Русская старина. 1899. Т. 97. С.303.
(обратно)
213ШЕРЕМЕТЬЕВ С. Д Отголоски XVIII в. М. 1896. Вып. 1. С. 9.
(обратно)
214Помещичья Россия… С. 150.
(обратно)
215БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 21.
(обратно)
216БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 8.; СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т.1. С. 78.
(обратно)
217СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т.1. С. 97.
(обратно)
218ШЕРЕМЕТЬЕВ С.Д. Отголоски XVIII в. С. 11.
(обратно)
219ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Московское семейство… С. 537.
(обратно)
220ШЕРЕМЕТЬЕВ С.Д. Отголоски ХVIII в… С. 7.
(обратно)
221Помещичья Россия… С. 141 и 149.
(обратно)
222БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 21.; ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Указ. соч. С. 545.
(обратно)
223ЛАВРОВ П. Указ. соч. С. 450.
(обратно)
224БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 21.
(обратно)
225ЖИХАРЕВ С.П. Указ. соч. С. 248–249.
(обратно)
226МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 29.
(обратно)
227«При охоте за зайцами усердно шла охота и за картами», — ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Указ. соч. С. 545.
(обратно)
228МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 143.
(обратно)
229Архив кн. Воронцова… С. 250.
(обратно)
230Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 300.
(обратно)
231МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 143.
(обратно)
232СТО ОДИН. Указ. соч. С. 66.
(обратно)
233СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т.1. С. 40.
(обратно)
234МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 133.
(обратно)
235Воспоминания Бестужевых. М. — Л. 1951. С. 204–205.
(обратно)
236«Книги были исключительно русские, — Пишет анонимный автор. — Так как дед не знал ни одного иностранного языка». — СТО ОДИН. Указ. соч. С. 64.
(обратно)
237ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 339.
(обратно)
238ШУБИНСКИЙ С.Н. Очерки из жизни и быта прошлого времени. ХVIII–XIX вв. СПб. 1888. С. 136. МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 137.
(обратно)
239Архив кн. Воронцова… С. 144.
(обратно)
240Помещичья Россия… С. 141.
(обратно)
241КИРЕЕВ М.Н. Записки. // Русская старина. 1890. № 7. С. 56.
(обратно)
242МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 134.
(обратно)
243Домострой. М. 1991. С. 52–53.
(обратно)
244ЛАВРОВ П. Указ. соч. С. 460.
(обратно)
245ЖЕМЧУЖНИКОВ Л.М. Мои воспоминания. Т. 2. Л. 1927. С. 91.
(обратно)
246КРОПОТОВ Д.А. Несколько сведений о Рылееве. // Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 74.
(обратно)
247ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Указ. соч. С. 538.
(обратно)
248ШЕРЕМЕТЬЕВ С.Д. Т. В. Шлыкова. СПб., 1889. С. 7.
(обратно)
249БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 88.
(обратно)
250Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 316.
(обратно)
251Московский телеграф. 1825. № 10. С. 132–133.
(обратно)
252Архив кн. Воронцова. Т. 12. С. 51.
(обратно)
253МЕРТВАГО Д.Б. Указ. соч. С. 299.
(обратно)
254БАТЕНЬКОВ Е.С. Данные. Повесть собственной жизни… Русский архив. 1881. Кн. 2. С. 255.
(обратно)
255Там же. С. 256.
(обратно)
256БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 64.
(обратно)
257ЖЕМЧУЖНИКОВ Л.М. Указ. соч. С. 90.
(обратно)
258ШЕНИГ Г.И. Указ. соч. С. 306.
(обратно)
259ДОБРЫНИН Г.И. Указ. соч. С. 98.
(обратно)
260ПОЛОНСКИЙ Я.П. Мой дядя… С. 72.
(обратно)
261Помещичья Россия… С. 136–137.
(обратно)
262ОБОЛЕНСКИЙ А.П. Указ. соч. С. 379.
(обратно)
263«Мать сама начала учить нас очень рано: брата Александра, когда ему было 3 года от роду, а меня. вместе с сестрою, когда мне было 4 года». — ДЕЛЬВИГ А.И. Полвека русской жизни. Т. 1. М. 1930. 10. Об этом же см.: ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.Щ. Указ. соч. С. 83; ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 8.
(обратно)
264ГЛИНКА С.Н. Указ. соч. С. 241.
(обратно)
265ТОЛСТОЙ Д.Н. Указ. соч. С. 25; ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 50; ОДИНЦОВ А.А. Указ. соч. С. 285; ШИПОВ С.П. Воспоминания. // Русский Архив. 1878. Кн. 2. С. 145. КОМАРОВСКИЙ Е.Ф. Указ. соч. С. 8; БАТЕНЬКОВ Г.С. Указ. соч. С. 264.
(обратно)
266СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 12 и 120.
(обратно)
267Там же. С. 13.
(обратно)
268Так у помещика Жиздринского (Пензенской губ.) жил «в учителях» маркиз де Мельвиль — ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 83.
(обратно)
269БАТЮШКОВ К.Н. Избранные сочинения. М. 1986. С. 408 и 411.
(обратно)
270ПЕЧЕРИН В.С. Замогильные записки. // Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М. 1989. С. 152–153.
(обратно)
271ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ. соч. С. 83.
(обратно)
272БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М., 1987. С. 240.
(обратно)
273БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 526.
(обратно)
274ЭНГЕЛЬГАРТ Л.Н. Записки. М., 1997. С. 17.
(обратно)
275БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 6.
(обратно)
276БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Указ. соч. С. 285.
(обратно)
277ВИГЕЛЬ Ф.Ф… Указ. соч. Т. 1. С. 50.
(обратно)
278БАТЮШКОВ К.Н. Указ. соч. С. 411.
(обратно)
279ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 50.
(обратно)
280БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 19.
(обратно)
281ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С.
(обратно)
282СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 13.
(обратно)
283ПАССЕК Т.П. Из ранних лет и жизни дальней. // Русская старина. 1872. № 12. С. 619. Впрочем, есть и свидетельства о применении отцами розги в качестве главного метода обучения. Так, в детве К.Ф. Рылеева, «за неуспех в науках или за малейшую детскую шалость отец сек его лозою нещадно». — КРОПОТОВ Д.А. Указ. соч. С. 74.
(обратно)
284СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 63; БУТЕНЕВ А.П. Указ. соч. С. 15.
(обратно)
285Один из возможных вариантов: «Я поступил в студенты 15 лет прямо из родительского дома» — АКСАКОВ К.С. Воспоминание студенчества 1832–1835 годов. // Русское общество 30-х годов… с. 312.
(обратно)
286БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 222–223.
(обратно)
287Там же. С. 70 и 203.
(обратно)
288АМБОДИК Н. Энциклопедия питания и врачевания. СПб., 1992. С. 331.
(обратно)
289ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ. соч. С. 116–117; БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 59.
(обратно)
290СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 44.
(обратно)
291ТОЛУБЕЕВ Н.И. Указ. соч. С. 6.
(обратно)
292БЛАГОВО Д. Указ. соч. С. 60; БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. и Т. 3. С. 125; МАКАРОВ М.И. Указ. соч. С. 138.
(обратно)
293Письма сестер М. и к. Вильмот… С. 383.
(обратно)
294СНЕГИРЕВ И.М. Воспоминания. // Русский архив. 1866. С. 556.
(обратно)
295ТИМИРЯЗЕВ Ф.И. Страницы прошлого. // Русский архив. 1884. Кн. 1. С. 160.
(обратно)
296СМИРНОВА-РОССЕТ А.О. Указ. соч. С. 44.
(обратно)
297ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ. соч. С. 35.
(обратно)
298БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 2. С. 69.
(обратно)
299ТОЛУБЕЕВ Н.И. Указ. соч. С. 6.
(обратно)
300ЖИРКЕВИЧ И.С. Указ. соч. С. 577.
(обратно)
301БИРЮКОВА Т. Серпухов глазами штаб-лекаря: 1829 г. // Московская область — Московская правда от 01. 03. 1995 г.
(обратно)
302КОМАРОВСКИЙ Е.Ф. Указ. соч. С. 76.
(обратно)
303МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 29.
(обратно)
304«… путешественник стремиться не перетолковывать чужую действительность по моделям своей, а дать ее исчерпывающее описание. Он с одинаковыми невозмутимыми подробностями описывает дворцовые залы и устройство уборных, и если первые описания мы еще можем найти в других источниках, то вторые совершенно уникальны» — ЛОТМАН Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 388.
(обратно)
305Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 336.
(обратно)
306ПОЛОНСКИЙ Я.П. Мой дядя… С. 72.
(обратно)
307Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 277.
(обратно)
308ГЛИНКА С.Н. Указ. соч. С. 242.
(обратно)
309Письма сестер М. и к. Вильмот… С. 256–257.
(обратно)
310Там же. С. 297.
(обратно)
311Там же. С. 256.
(обратно)
312Там же. С. 236.
(обратно)
313ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. С. 143.
(обратно)
314Из семейной старины. СПб. 1903. С. 17.
(обратно)
315Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 260.
(обратно)
316Помещичья Россия… С. 144.
(обратно)
317ЖИХАРЕВ С.П. Указ. соч. С. 107–108.
(обратно)
318Памятники отечества. № 25. С. 48.
(обратно)
319КИЧЕЕВ П.Г. Указ. соч. С. 139.
(обратно)
320СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 43.
(обратно)
321ЛЕПЕЛЬ В.А. Е.П.Глебова-Стрешнева. Рассказы ее внучки. // Русский архив. 1895. № 1. С. 95 — 104.
(обратно)
322СЕЛИВАНОВ В.В. Указ. соч. Т. 1. С. 43.
(обратно)
323БЛАГОВО Д. Указ. соч. с. 90–91.
(обратно)
324Там же. С. 92.
(обратно)
325ШЕНИГ Н.И. Указ. соч. С. 305.
(обратно)
326ЖИРКЕВИЧ И.С. Указ соч. С. 577.
(обратно)
327ДОБРЫНИН Г. И. Указ. соч. С. 98.
(обратно)
328САБАНЕЕВА Е.А. Воспоминания о былом. // История жизни благородной женщины. М., 1997. С. 384–385.
(обратно)
329ЖЕМЧУЖНИКОВ Д.М. Указ. соч. С. 36.
(обратно)
330ФАДЕЕВ А.М. Указ. соч. С. 44.
(обратно)
331ОСТРОЖСКИЙ-ЛОХВИЦКИЙ Х.О. Указ. соч. С. 50–55.
(обратно)
332БОЛОТОВ А.Т. Указ. соч. Т. 3. С. 77.
(обратно)
333Архив кн. Воронцова… С. 101.
(обратно)
334ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 113.
(обратно)
335ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 247.
(обратно)
336Щукинский сборник. Вып. 2. М., 1903. С. 233.
(обратно)
337ШЕРЕМЕТЬЕВ С.Д. Отголоски ХVIII в. С. 4.
(обратно)
338МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н.Н. Указ. соч. С. 23.
(обратно)
339ТОЛСТОЙ М.В. Указ. соч. С. 89.
(обратно)
340Архив кн. Воронцова… С. 253.
(обратно)
341ГЛИНКА С.Н. Указ. соч. С. 312–313.
(обратно)
342Письма сестер М. и К. Вильмот… С. 335.
(обратно)
343ДОЛГОРУКОВ И.М. Записки. Пг., 1916. С 137.
(обратно)
344ОБОЛЕНСКИЙ А.П. Указ. соч. С. 240–241.
(обратно)
345БАТЮШКОВ К.Н. Указ. соч. С. 350.
(обратно)
346ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 128.
(обратно)
347БУТУРЛИН М.Д. Указ. соч. С. 417.
(обратно)
348ТЮТЧЕВ Ф.И. Стихотворения. Письма. М., 1957. С. 391–392.
(обратно)Оглавление
Деревня, усадьба, подмосковная (вместо введения) Очерк I Переезд Очерк II Дом Очерк III Дворня Очерк IV Костюм Очерк V Хозяйство Очерк VI Развлечения Очерк VII Соседи Очерк VIII Еда Очерк IX Вино Очерк X Охота Очерк XI Чтение Очерк XII Семья Очерк XIII Учеба Очерк XIV Болезни и лекарствА Очерк XV Гигиена Очерк XVI Чудаки Образ усадьбы (вместо заключения) Библиография Мемуары, письма и дневники: Литература
