Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; В гостях у астролога; Дыхательные практики; Гороскоп; Цигун и Йога Эзотерика


Ренате Лахманн
«Истерический дискурс» Достоевского


1

На какое психологическое знание ориентировался Ф. М. Достоевский, когда выводил на страницы своих текстов истерических персонажей? Сталкиваемся ли мы в этих случаях с симптоматологией истерии в терминах современной ему психологии (1860–1870-х годов)?

Дофрейдистский дискурс истерии как нервной женской болезни или как расстройства нервной системы складывался из записей, акцентировавших внимание на истерических припадках. Такие записи включали объяснение этиологии болезни (обнаруживавшей, как правило, сексуальную подоплеку) и предположения о природе женского характера (пресловуто притворного, склонного ко лжи и капризам). Распространение нервной патологии (с аналогичными симптомами) на мужчин стало возможным после отказа от гиппократовского убеждения в том, что источником истерии является блуждающая матка. Мужскую истерию первоначально объясняли с физиологической точки зрения, допуская, что она может быть результатом травм (например, полученных в результате железнодорожных катастроф и т. д.), но не признаком, устрашающе свидетельствующим о болезненной душе или сексуальных отклонениях. Родственные симптомы усматривали также и в гораздо более высоко оцениваемой эпилепсии, считавшейся в целом эквивалентом истерии [Israel 1976].

Научно-медицинская интерпретация истерического дискурса варьирует его характеристики[1]. В медицинских руководствах эпилепсия и истерия определяются в качестве функционального нарушения, вызванного расстройствами нервной системы, — это нервозность или невроз (понятие, ставшее после 1776 года дефинитивным при определению обеих болезней). Такое уравнивание эпилепсии и истерии будет опровергаться в теориях XX века, но в конце XVIII столетия понятие «нервозность» было все еще вполне свободным в своем научном и разговорном употреблении, служа обозначению различного рода психических нарушений. В первой половине XIX века в словарь входит понятие «истерический». Расхожее словоупотребление еще не противостоит строго научному дискурсу и оправдывает весьма широкое использование этих и других терминов. И тот и другой термин варьируют один и тот же дискурс, использовавшийся Достоевским. Однако, помимо привычного для современников Достоевского обыкновения говорить о психических особенностях индивидуальной и социальной жизни, ему были присущи «авангардистские» взгляды на природу души. Обсуждения заслуживает уже тот психоаналитический колорит, с каким изображается истерия в литературных произведениях Достоевского, позволяющее оценить их в свете диагностических открытий Ж.-М. Шарко в лечебнице Salpetriere в конце 1880-х годов. Можно убедиться, что в целом ряде случаев литературный дискурс предшествует этим достижениям. Но тот же дискурс становится добычей психоаналитической экспертизы. Прочтение 3. Фрейдом «Братьев Карамазовых» служит доказательством двойной функции литературного текста: он выступает как в роли «агента» (наблюдателя-психоаналитика), так и «пациента» (субъекта психоанализа). Литературный и психоаналитический дискурсы предстают при этом интригующе взаимосвязанными: психоаналитический образ души развертывается в литературных текстах подобно тому, как разворачивается литературный образ души в текстах психоаналитика. Если учесть, что даже дофрейдистские предположения на предмет истерии концентрировали внимание на том, что не схватывается в терминах самоочевидной симптоматики, то вопрос о направленности «невнятного» послания от одного дискурса к другому напрашивается в данном случае сам собой.

В рамках нашей темы суть проблемы состоит, впрочем, не в том, какая именно симптоматология истерии исчерпывающе определяет произведения Достоевского, а в том, с каким литературным дискурсом она сочетается (мои замечания относятся к «Бесам», «Братьям Карамазовым» и некоторым другим текстам Достоевского).

Допустимо предположить, что Достоевский воспользовался модным инвентарем психологических понятий с тем, чтобы читатель легче воспринимал обсессивные выходки описываемых им персонажей. Словарь истерии, бешенства, лихорадки, экстаза, нервозности, который мы обнаруживаем на страницах произведений Достоевского, выглядит в этом смысле не чем иным, как средством усиления экспрессивной выразительности в описаниях странностей поведения, настроения, чувств, мыслей и поступков. Вместе с тем анализ дискурса, который я рискую назвать «истерическим дискурсом» Достоевского, позволяет учесть также две иные возможности: интерес Достоевского к феноменологии эксцентричности и к конкретным мотивам (религиозным и эротическим), с одной стороны, и их сугубо риторическое выражение — с другой. Не приходится сомневаться в том, что Достоевский трансформирует словарь истерии как в отношении его семантического расширения, так и в плане его экспрессивных возможностей. Здесь мы сталкиваемся с собственно литературоведческой проблемой. Ведь именно указанной трансформации сопутствует появление стилистических черт, которые, по М. М. Бахтину, принадлежат к «карнавальному способу письма». Между тем карнавальная и «истерическая» стилистики могут быть соотнесены друг с другом, что позволяет увидеть за ними определенное родство, а точнее — их взаимообратимость, напоминающую, с одной стороны, о давней традиции, а с другой — об обновленных средствах дискурсивной выразительности. Один стиль может быть проинтерпретирован через другой. Акцентируя внимание на специфике преувеличения, усугубления и разрушения, Бахтин в целом не касался топики истерии. Истерия выступает у него не главным, но частным фактором общестилистической установки Достоевского. Равнодушие к современному для писателя психологическому дискурсу объясняется у Бахтина стремлением связать стилистическую «карнавальность» с традицией мениппеи, достигшей, по его мнению, в произведениях Достоевского нового пика. В порядке контраргумента можно, однако, заметить, что, формулируя эстетику «карнавальности» под влиянием Достоевского, Бахтин конструирует «архаическую» эксцентричность Достоевского путем исключения современных ему психологических теорий. Учет интеллектуальных мотиваций, стоящих за концепцией Бахтина, в данном случае не важен для понимания собственно дискурсивных вопросов. Даже вполне элементарное усвоение основополагающих для Бахтина положений о нарративной структуре, семантике гиперболы, об изображении характеров в ситуации скандалов, из ряда вон выходящих поступков, о гротескном теле и т. д. не исключает рассмотрения «карнавального» как истерического и наоборот[2]. Фактически вполне допустима позиция, позволяющая не фокусироваться исключительно на истерии, но рассматривать ее через призму карнавальности [Lachmann 1997].

В сравнении с предшествующей традицией мениппеи «карнавальность» как средство выразительности в произведениях Достоевского обладает, не теряя своего игрового характера, качеством интенсифицирующей стратегии преувеличения. Назовем подобную трансформацию «карнавальности» ее «истеризацией». В согласии с идеей Бахтина о непрерывной традиции мениппеи, фундирующей его концепцию жанровой памяти, такая истеризация могла бы быть определена через понятие «осовременивание»[3].

Говоря об истеризации идей и теорем, важно напомнить, что Бахтин исчерпывающе описывает средства, благодаря которым Достоевский конструирует диалоги, построенные за счет интеллектуально шокирующей семантическими сбоями аргументации. Так, в приложении к своей концепции фантастического Бахтин писал: «Фантастика и авантюра внутренне мотивируются, оправдываются, освящаются здесь чисто идейно-философской целью — создать исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской идеи — слова, правды» или «экспериментирующая фантастика», «органическое сочетание свободной фантастики, символики и — иногда — мистико-религиозного элемента с крайним и грубым трущобным натурализмом» [Бахтин 1963: 152,153,155].

Понятие фантастического в терминологии Бахтина приобретает новое измерение в связи с определением «экспериментального», которое обозначает у него пересечение или сдвиг границ, исследование неизвестного, чувство формы и содержания. Это понятие довлеет различным мотивам, вроде гротескного тела или гротескной души, изысканным мыслительным конструкциям. По Бахтину, понятие серьезно-комическо-карнавального заключает в себе два взаимосвязанных аспекта — опыт и свободное изобретение. Опыт обозначает любопытство, поиск, разбирательство. Свободное изобретение выступает бесконечным мыслительным эспериментом, не исключающим невозможного, привнося в общепринятые истины переиначивание, парадоксализацию, чудо. «Экпериментально-фантастическое» — понятие, которое объединяет обе указанные стратегии, соотнося сферу существующего и область воображаемого. В сочетании с «карнавальностью» оно является ключевым для трансгрессивной риторики Бахтина. Не случайно его пересечение с понятием «фантастическое», лежащим в основании поэтики Достоевского. «Фантастическое» Достоевского позволяет создавать такую структуру событий (преступления, скандалы, сенсации), которая обманывает ожидания, нарушает законы вероятности, причинно-следственные связи и соответствует типу репрезентации, характеризующейся формальным противоречием, не краткостью, а, напротив, — избыточностью и стилистической гипертрофией. В реализме Достоевского фантастическое функционирует как центральный элемент воссоздания реальности, осуществляемого не столько с помощью традиционных для реалистов композиционных приемов, сколько за счет «занимательности» как формального принципа, задающего структурные разрывы, ломки и эскалацию.


2

Симптоматика истерии в «Бесах» не сводится к поведению, внешнему виду, особенностям речи, эмоциональным реакциям и публичным припадкам, она определяет решающие элементы сюжета. Симптомами являются преступление и тайна, состоящие друг с другом в неразрывной связи. Тайна указывает на скрытую за внешней симптоматикой внутреннюю внесловесную мотивацию. Тайное преступление — это также симптом, обнаруживающий сексуальные и/или религиозные религиозные мотивы. В традиционном фрейдистском психоанализе существует термин «Konversionshysterie» [Israel 1976:24]. Истерия обращает слова и ощущения (особенно беспокойство и страх) в телесные проявления, т. е. симптомы. Скандалы, чрезвычайные происшествия (поджоги, убийства, самоубийства, самообнажение и самообличение героев), взвинченные, иррациональные диалоги о Боге, народе, России, страхе смерти, рассуждения о самоубийстве — все это сценические симптомы, разыгрываемые персонажами. При этом симптоматика речевых особенностей и эмоционального выражения, поведения и внешнего вида комментируется хроникером как (сторонним) наблюдателем или автором-рассказчиком (обе нарративные инстанции тесно связаны и порой совмещены), а также — что еще интереснее — другими персонажами. Истерический дискурс оказывается общим для всех.

В «Бесах» описываются разнообразные речевые особенности героев: 1) артикуляционные — скороговорка, характеризующая речь Лизы, Варвары, Петра (для изображения последнего как амбивалентного (дерзкого, смиренного) персонажа используются и другие определения); 2) грамматические — синтаксические погрешности, особенно в речи Кириллова в конце романа, служащие выражением его нервного срыва, также в некоторых речах Ставрогина; 3) связанные с модальностью речи — иронической, провоцирующей, покорной, навязчивой, дерзкой, деспотичной, снисходительной, стремительной, болтливой, жалобной, неискренней и т. д.; 4) обусловленные спецификой самих предметов обсуждения — интриг, заговоров, философем, подозрений, намеков, предположений, слухов, выданных тайн, упреков, инсинуаций, обвинений, лжи, жалоб. Достоевский уделяет особое внимание приемам, с помощью которых его персонажи выстраивают свою аргументацию. Кажется, будто вся риторика основывается на парадоксе, инверсии, антитезе, адинатоне (невозможности), абсурде. Основным тропом является гипербола — как своего рода истерия стиля. Обратимся к тексту.

«Истерически(й)» во функциях прилагательного или наречия (так же, как и ключевой термин «истерика») принадлежат частотному словарю прозы Достоевского. Эти выражения не всегда наделены коннотацией психологических терминов. Тем не менее описание внезапных движений, неожиданных высказываний, взрывного смеха, громких восклицаний, отчаянной нетерпеливости, т. е. всего импульсивного, уклоняющегося от контроля и нарушающего нормы умеренного поведения, взаимосвязанное с употреблением слов «истерический», «истерика», «истерически», создают атмосферу всеобщей «истеричности». Таковы, к примеру, «Бесы», где целые сцены могут быть охарактеризованы как истерические. Лица, выступающие в салоне Варвары Петровны, служащем театральной сценой, действуют и говорят неистово или утрированно. Они «в упоении», «в испуге» [Бесы: 169][4] Марья Тимофеевна «так и задрожала вся мелкою конвульсивною дрожью, точно в припадке» [Бесы: 170], Прасковья «взвизгнула», «бес самой заносчивой гордости» овладевает Варварой, у которой «tic douloureux», «прижимая пальцы правой руки к правому виску» [Бесы: 173]. Во взволнованных разговорах повторяется слово «скандал». К стилистике истерики в этой сцене принадлежат выражения «бешено», «воскликнула», «вскрикнула», «смятение», «побледнев», «побледневшими губами», «покраснел» [Бесы: 176], «смотря на юродивую длинным, приковавшимся взглядом», «с увлечением прокричала», «с восторгом» [Бесы: 177], «прокричал… неистово» [Бесы: 185], «тряслась от страха», «дрожал», «бледненькая, смотрела широко раскрытыми глазами» [Бесы: 187], «какой-то безумный восторг, почти изказивший ее черты», «испуг и восторг», «мне показалось, что сейчас упадет в обморок», «она упала всем боком на кресло» [Бесы: 195], «судорожное движение», «говорили, впрочем мало, а более восклицали», «вышла сумятица» [Бесы: 196], «она была в сильнейшей экзальтации» [Бесы: 201], «вдруг принялась смеяться», «заливалась смехом», «говорила скороговоркой» [Бесы: 209], «болезненно рассмеялась» [Бесы: 210], «плакала… принималась хохотать», «больные нервы» [Бесы: 211], «горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица» [Бесы: 215], «стукнулась она о ковер затылком» [Бесы: 220]. Действие развертывается в атмосфере театрального представления. Актерствуют и другие персонажи романа. «Театр», «роль», «сцена», «актерствовать», «комедия» постоянно встречаются и в других произведениях Достоевского. К этим терминам с метатекстуальной функцией надо причислить и «притворство» (об этом см. ниже). Мотивы истеризованы: мотив любовь-ненависть обладает тем же самым истерическим оттенком, что и мотив вера-неверие. Признание в одном означает почти всегда признание в противоположном. Неискренность скрывает искреннее, которое по разным причинам (стыдливость, гордость, страх, самолюбие) не всплывает наружу. Но даже недосказанное, подразумеваемое становится двузначным. Границы между правдой и ложью сливаются в речи и поведении истериков-актеров. Симптоматичными являются «тайны, секреты» [Бесы: 105], раскрытие которых служит расшифровке, «развязке» истерики: «Все мы ждали… какой-нибудь развязки» [Бесы: 169]. Раскрытие тайны, однако, не становится разрешением последней загадки. Развязки не происходит.

Все действующие лица «Бесов» так или иначе «истеризованы». Даже побочные характеры окрашены истерикой. Кармазинов — «самолюбив, до такой истерики» [Бесы: 91]. Он принужден «выставлять себя самого» [Бесы: 919] — симптом настоящей истерики. Истерическими являются припадок Лямшина и «конвульсивные рыдания» Виргинского после убийства Шатова. Схожим образом выглядят неумеренные реакции Юлии Михайловны и Лембке. Особенно интересен образ Степана Трофимовича Верховенского, в поведении которого истерика смешивается с (общей) нервозностью. Степан Верховенский, страдающий холериной и в дальнейшем холерой, подверженный регулярным нервным припадкам, вставляющий тут и там замысловато-ироничные французские фразы, быстро переходящий от церемонности к жалобам, является невротиком par excellence. Его нервозность напоминает традиционную «душевною болезнь» — сплин (в этом смысле его литературным предшественником оказывается пушкинский Онегин) — «(он) впадал в гражданскую скорбь, хандру» [Бесы: 14], и в то же время имеет черты болезней более современных. Вечно балансирующий между комплексом неполноценности, с одной стороны, и чересчур завышенной самооценкой — с другой, Степан Верховенский представляет характерный тип мужчины-истерика, презрительно прозванного Варварой Петровной «бабой» (при том, что ее саму Верховенский в свою очередь называет «Бисмарком»). Повествователь в ролях хроникера и рассказчика описывает Верховенского: «до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев» [Бесы: 15], «в истерических случаях» [Бесы: 16] он пишет письма своей приятельнице; «он заболевал припадками холерины», которые объясняются психосоматически: ему свойственны «нервные потрясения», «истерические взрывы и рыдания» [Бесы: 30]. Петр Степанович просит отца не кричать — «это больные нервы» [Бесы: 216]. В роли педагога Степан «расстроил нервы своего воспитанника» [Бесы: 43], т. е. Ставрогина, — нервозность является заразной болезнью в интимной связи между учителем и учеником. Степан Трофимович не однажды находится «в истерическом нетерпении» [Бесы: 127]. Его истерика (публичные саморазоблачения, женственная чувствительность, вечная влюбленность, преувеличенная обидчивость, отчаянное решение покинуть покровительство Варвары, смешное экзальтированное признание в любви перед истерической старой возлюбленной) никогда не доходят до бешенства или сумасшествия. Его самоубийство не связывается, однако, с нервным расстройством — хроникер докладывает: «Наши медики настойчиво отвергли помешательство» [Бесы: 704].

В то время как протагонисты, определяя симптомы, называют их своими именами, диагнозы докторов зачастую строятся на соматических объяснениях. Так, например, в оправдание нарушения Ставрогиным социальных поведенческих норм доктор констатирует повышение температуры и белую горячку, снимающую с него ответственность за историю с носом Гаганова и другие возмутительные выходки. В случае Степана Верховенского доктор, забавно именуемый Зальцфишем (в ознаменование его немецкого или немецко-еврейского происхождения[5]), призван установить телесное состояние пациента. Заключение врача сугубо медицинское: Степан стал жертвой холеры — никаких намеков на нервное потрясение. Анализ психического состояния/расстройства опирается, однако, не столько на знания врача, сколько на интуицию неискушенных в медицине героев. Похоже, что все они способны тонко чувствовать душевные состояния друг друга, отмечая (хладнокровно или с состраданием) внезапные смены настроения или образа мысли, наделяя смыслом такие проявления, как хихиканье, крики, смех, немота или резкие движения.

Не только хроникер (и его двойник: всезнающий повествователь), но и все действующие лица участвуют в дискурсе истерии. Анализируя и наблюдая друг друга, они пользуются лексикой, обозначающей болезненные психические состояния: нервные припадки, бред, белая горячка, бешенство, безумие, исступление, бытие вне себя, экзальтация, сумасшествие, падучая болезнь, истерика. Хроникер ссылается на слова Лизаветы, комментирующие поведение Марии Лебядкиной после сцены в соборе: «Лиза сказывала мне потом, что Лебядкина смеялась истерически все эти три минуты переезда… и Варвара Петровна сидела как будто в каком-то магнетическом сне» [Бесы: 168]. Варвара Петровна замечает «необычайное волнение Лизы», которая «быстро и отчаянно прошептала… на ухо Варваре Петровне», Петр Верховенский шепнул хроникеру, анализируя необычайную взволнованность Лизы: «истерика» [Бесы: 210]. Поведение Ставрогина связывается другими наблюдателями, т. е. хроникером и Липутиным, с помешательством: «/он/ помешан»;это «случай психологический» [Бесы: 108]. Лебядкина в суждении других — «помешенная», «сумасшедшая» [Бесы: 103]. Лизавета, по словам хроникера, «все была в хаосе, в волнении, в беспокойстве»; подчеркивается «ее болезненное, нервное, беспрерывное беспокойство» [Бесы: 117]: она «была совершенно поражена, даже как-то совсем не в меру» [Бесы: 142], «она была в совершенном исступлении» [Бесы: 202]. Самоуверенная женщина (Бисмарк, деспот) едва ли верит в то, что ее опека была в чем-то недостаточной. «Демон иронии» овладел не только Ставрогиным, но также Варварой, хвалящей безупречный характер поступков сына: «неужели вы отвергаете то высокое сострадание, ту благородную дрожь всего организма» [Бесы: 203]. Ставрогин сам, с примесью свойственной ему иронии настаивает на своей «репутации» помешанного [Бесы: 208]. Петр обращается к отцу: «не кричи… поверь, что все это старые, больные нервы» [Бесы: 216]. Интересен и психологизм хроникера-наблюдателя, который, подобно психологу (в отличие от всезнающего повествователя), не знает «что было внутри человека» [Бесы: 219], поскольку он смотрит — и видит — извне одни симптомы. Диагноз Ставрогина фокусируется на его «злобе»: эта злоба «холодная, спокойная… разумная… самая отвратительная, и самая страшная, какая может быть» [Бесы: 219]. «Безо всякого ощущения наслаждения»: диагностик-моралист сравнивает злобу Ставрогина с душевным состоянием предшествующего поколения, к которому он причисляет людей типа «декабриста» Л. Современное поколение характеризуется им как больное: «нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали иные, беспокойные в своей деятельности, господа доброго старого времени» [Бесы: 218]. Констатируя потерю непосредственности в переживании, хроникер является психологом общества, аналитиком современности.


3

Очевидно, что феномен истерии толкуется Достоевским неоднозначно. С одной стороны, он относится к ней как к психической болезни, а с другой — как к проявлению общей нервозности (утрированности, раздраженности, переувеличенности чувств и идей, беспокойства, эксцентричности). Понятие «истерика» характеризуется при этом множеством семантических оттенков — от драматических до комических. В выражениях «припадок», «удар», «безумие», «бред», «белая горячка», «аффект», «исступление», «мания», «обморок», «беспамятство» и т. п. семантическая окраска ключевого понятия еще более усиливается. Комический эффект возникает, когда предложения типа «с нею сделалась истерика» употребляется вне указания на какую-либо патологию. «Ха, ха, ха, ха, ха! — Дама металась из стороны в сторону на диване от смеха. — Боже мой, со мной сделается истерика! Ох, какой смешной!., кхи, кхи, кхи! Смешной…» [Чужая жена или муж под кроватью]. То же самое предложение «и с нею сделалась истерика» в «Игроке» имеет противоположное значение. Здесь наречие «истерически» служит обозначением характера нетерпеливой женщины: «Иногда она задавала этот вопрос и Ивану Федоровичу, и, по обыкновению своему, истерически, грозно, с ожиданием немедленного ответа» [Игрок: 331].

В «Братьях Карамазовых» подход к феномену разнообразнее, чем в «Бесах», так как слово, вплетающееся в комментарий других участников дискурса, предоставляется самой медицине, а именно — физиологам. Хохлакова истолковывает истерику как серьезную болезнь. Пользуясь соответствующей лексикой, она сообщает: «истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила ужасная, страшная слабость, она легла, завела глазами и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе». Смешная фамилия доктора-немца («сердечная каморка») нисколько не смягчает произошедшее. Алеша «рассказывал ему [Ивану] об истерике, и о том, что она, кажется, теперь в беспамятстве и в бреду». Иван холодно комментирует: «От истерики впрочем никогда и никто не умирал. Да и пусть истерика. Бог женщине послал истерику любя». Саркастический комментарий Ивана воспроизводит при этом не только общий предрассудок эпохи, но и убеждение психологов в гендерной специфике неврозов. Истерические припадки в произведениях Достоевского совершаются всегда в случаях душевных потрясений, неслыханных переживаний, грозящихся катастроф и т. п. Женщины используют соответствующие припадки с тем, чтобы избежать ответственности и вместе с тем оказаться в центре общественного внимания. Театральный аспект подробно описанных инцидентов никак не затушевывается. В современных Достоевскому психологических теориях в описаниях истерики подчеркивались элементы притворства. У Достоевского притворство свойственно, однако, не только женщинам, но и мужчинам слабого характера. Из внутреннего монолога подпольного человека явствует, что его истерический припадок не совсем искренен: «но все-таки штука была в том, что истерика должна же была пройти… я начал помаленьку… но неудержимо ощущать, что ведь мне теперь неловко будет поднять голову и посмотреть» [Записки из подполья]. Тем не менее во взрывах души допускаются и мгновения крайнего отчаяния и скорби (Лизавета, Виргинский). Интересны наблюдения рассказчика в «Униженных и оскорбленных» по поводу истерики Нелли. С одной стороны, он подчеркивает театральный аспект истерического поведения женщин, с другой — настаивает на искренности эмоционального срыва и его тайных причин: «женщины… начинают плакать самыми искренними слезами, а самые чувствительные из них даже доходят до истерики. Дело очень простое и самое житейское и бывающее чаще всего, когда есть другая, чисто никому не известная печаль в сердце и которую хотелось бы, да нельзя никому высказать» [Униженные и оскорбленные: 254]. Устами своего рассказчика Достоевский формулирует в данном случае существенную для психоанализа идею. Истерика предстает симптомом неизвестной печали, т. е. «травмы» или «травматических переживаний» в терминологии Бройера и Фрейда [Freud 1896][6]. Хотя истерика перешагивает гендерные границы в произведениях Достоевского, на первый взгляд кажется, будто «настоящие» истерические припадки мучат преимущественно женщин, тогда как мужчины страдают эпилепсией или являются одержимыми фанатиками. Выясняется, впрочем, что это не совсем так. Эпилептическим припадкам подвержены как мужчины, так и женщины, но в последних случаях эпилепсия выступает эквивалентом истерии.


4

В отличие от истерии эпилепсия — болезнь, традиционно наделявшаяся возвышенно-духовными коннотациями (святая болезнь, morbus sacer). Припадками эпилепсии случались с выдающимися мужами — историческими и мифологическими героями, а симптоматика эпилепсии изучена лучше, нежели симптоматика истерии. Персонажам Достоевского свойственны симптомы, предшествующие эпилептическим припадкам, а именно моменты совершенной гармонии и экстатического счастья. Вместе с тем Достоевский никогда не упускает из виду отвратительную телесную сторону падучей болезни. Подробное описание психосоматического состояния эпилептика Мышкина вскрывает замкнутую, непостижимую область душевных и физиологических переживаний и ощущений. Их протоколированная фиксация в стиле «внутреннего отчета» посвящена всем стадиям эпилептического процесса: предчувствию и самоощущению страдающего, его мгновенно изменяющимся телесным и душевным восприятиям и в конце концов его парадоксальному обсуждению болезни после припадка в здоровом состоянии. Дискурс здесь не сводится к формулам и стереотипам (как иногда в случае истерики). Он построен так, что названия симптомов не взяты из медицинского и психологического словаря, т. е. они терминологически свободны. Таким образом развивается беспокойная, тревожная картина крайних переживаний одного индивида, его экстатических и унизительных опытов. Хотя самоописание субъективно, кажется возможным увидеть в нем авангардистскую трактовку болезни и тем самым установить его объективное значение. Об этом же, как кажется, свидетельствует и фрейдовское толкование эпилепсии на примере «Братьев Карамазовых» ([Фрейд 1969]; написано в 1928 году).

Размышления Мышкина о своей болезни мы узнаем из пересказа рассказчика: «он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком… когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его». После припадка он «дошел до чрезвычайно парадоксального вывода: что же в том, что это болезнь… что это напряжение ненормальное, если самый результат… оказывается в высшей степени гармонией, красотой?» [Идиот]. В следующем абзаце повествователь как будто принимает точку зрения (постороннего) наблюдателя, присутствующего при припадке эпилепсии.

«Известно, что припадки эпилепсии, собственно самая падучая, приходят мгновенно» [Идиот: 2,4]. Это предложение предполагает общее знание о болезни, которое уточняется и обостряется упоминанием сопровождающих припадок ужасных зрительских впечатлений и нелепой сенсационности. «В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица. Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое» [Идиот: 2,4]. Один раз Мышкин размышляет о болезни и несознательно, кажется, связывает грозящий припадок с «особенной идеей», т. е. сложной идеей эротического желания и отказа. Больной парадоксально счастлив в своей гармонии и «обижен природой» [Идиот: 3,3], неподдающейся точному анализу; он во всем отклоняется от норм.

Мышкин неожиданно обнажает свое умственное состояние перед ошеломленной публикой: «У меня слова другие, а не соответственные мысли». Болезнь ускользает от медицинского наблюдения, и дискурсом овладевает гипербола. Гипербола — с одной стороны, и возвышенное — с другой, станут бороться с чем-то ни на что не похожим.

Шатов оказывается знатоком болезни, о симптомах которой он узнает по странным ощущениям в пересказе Кириллова. Знание Шатова продиктовано не медиком, но опытным человеком: «Кириллов, это часто приходит? — В три дня раз, в неделю раз. — У вас нет падучей? — Нет. — Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком…» [Бесы: з, 5]. Падучая Смердякова и Елены как-будто другого рода. Рассказчик в «Униженных и оскорбленных» описывает сцену: «Елена, стоявшая как без чувств, вдруг с странным, неестественным криком ударилась оземь и билась в страшных судорогах. Лицо ее исказилось. С ней был припадок падучей болезни» [Униженные и оскорбленные: 2,4], «она опять пала в бред и беспамятство». Бред, беспамятство, припадок, жар, горячка связываются воедино.

Припадки Смердякова — «иные легкие, другие очень жестокие» — происходят без высших ощущений. Приглашенный Федором Карамазовым доктор «стал было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно» [Братья Карамазовы: 1,6]. Эпилепсия описывается не только со слов пациентов и повествователя, но также специалистов-докторов. Докторские рассуждения демонстрируют при этом, что собственно медицинский подход к болезни поверхностен, терапевтически неэффективен и не приближает к пониманию ее природы. Смердяков рассказывает Ивану Карамазову: «за Герценштубе, за здешним доктором тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал, да еще одно средство употребил» [Братья Карамазовы: 2, 6]. Рассказчик докладывает: «осмотрев больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии…), он заключил, что припадок чрезвычайный и „может грозить опасностью“,что покамест он, Герценштубе, еще не понимает всего, но что завтра утром…». То же самое относится к его трактовке истерики. Хохлакова замечает: «Я на силу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять» [Братья Карамазовы: 2,4].

Замечательно, однако, что в «Братьях Карамазовых» прокурор в своей характеристике старается объяснить поведение Смердякова со ссылкой на суждение психиатров: «Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и конечно болезненному самообвинению. Они мучатся от своей „виновности“… безо всякого основания» [Братья Карамазовы: 4, 8].

Намек на «несознательное» эпилептика у Достоевского симптоматичен, но далее не развивается (позднее его теоретически разовьет Фрейд в истолковании мотива убийства отца). Подобно истерии, эпилепсия также знает случаи притворства. Так, неоднозначным оказывается эпилептический припадок Смердякова во время убийства Федора Карамазова. Иван сомневается в том, что с эпилептиком сделался настоящий припадок именно в этот день. Он спрашивает Смердякова: «притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в падучей? А?». Дмитрий Карамазов в том же самом духе говорит: «Приходит день замышленного Смердяковым убийства, и вот он летит с ног, притворившись, в припадке падучей болезни» [Братья Карамазовы: 4, 8]. Интересно, что врачи-специалисты настаивают на действительности болезни, отвергая сомнения Ивана Карамазова в пользу Смердякова: «Доктор Герценштубе и… врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу „Не притворялся ли он в день катастрофы?“».


5

Выше мы отметили, что Достоевский пользуется выражениями типа «припадок», «удар», «исступление», «помешательство» и др. в функции дополнительных или синонимических выразительных средств. Интересно, что при таком словоупотреблении семантические сдвиги происходят вследствие их контекстуального сопоставления (совмещения). Слова «мечта», «уединение», «бред», «злоба», «радость», «бешенство» придают термину дополнительные семантические оттенки в то время, как прилагательные «настоящее» или «полное» указывают на его собственное значение. Так, например: «я наконец пришла в исступление» [Белые ночи], «что она сказала?.. В исступление пришла?» [Братья Карамазовы], «я пришел в полное исступление» [Подросток], «Раскольников впал в полное исступление» [Преступление и наказание], «какое-то исступление овладело мной… я лишилась чувств» [Неточка Незванова], «но каково же было изумление, исступление и бешенство, каков же был ужас и стыд господина Голядкина-старшего» [Двойник]. В разговоре с чертом Иван Карамазов возражает: «ты меня не приведешь в исступление как в прошлый раз» [Братья Карамазовы], «все это исступление, мечты, уединение» [Униженные и оскорбленные], «исступление его доходило до бреду» [Бесы], «какое-то исступление самой зверской злобы исказило ему все лицо» [Вечный муж], «Нет? Нет! Вскричал Рогожин, приходя чуть не в иступление от радости» [Идиот], «Раскольников вдруг впал в настоящее исступление» [Преступление и наказание]. «Припадок» повторяется в разных сочетаниях (нервный, нервический, истерический, эпилептический). Без прилагательных «припадок» синонимически заменяет название болезни (истерии, эпилепсии).

«С Катериной Ивановной сделался припадок. Она рыдала, спазмы душили ее» [Братья Карамазовы: 1, 9], «на верно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключитеся», «длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с» [Братья Карамазовы: 2,6], «в этот день ей было хуже и с ней сделался какой-то припадок» [Неточка Незванова: 2], «мне сдавило горло, схватило дух, подкосило ноги, и я упала без чувств на пол. Со мной повторился вчерашний нервный припадок… Я слегла в постель больная, и в этот вторичный период моей болезни едва не умерла» [Неточка Незванова: 4], «нервический припадок» [Униженные и оскорбленные: 1,10]. Догадки о Версилове: «года полтора назад с ним вдруг случился припадок», «его мигом увезли за границу», «Версилов уверял серьезно, что помешательство с ним вовсе не было, а был лишь какой-то нервный припадок» [Подросток: 1,29]. Ему видятся сны, о которых рассказывает Фрейд, проанализировавший связь между неврозом и снами, в особенности — в случаях истерии ([Фрейд 1971]; написано в 1905 году): «со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а к ночи бред» [Подросток: 11,1]. На подростка и «дикая любовь действует как припадок» [Подросток: 11, 1], с Степаном Трофимовичем сделался «припадок холерины» [Бесы]. К тому же ряду понятий нужно отнести термин «аффект», появляющийся у Достоевского в связи с «Медицинской экспертизой» (с ироническим подзаголовком — «или фунт орехов») в «Братьях Карамазовых». Хроникер сообщает, что московский доктор «резко и настойчиво подтвердил, что считает умственное состояние подсудимого за ненормальное, „даже в высшей степени“. Он много и умно говорил про „аффект“ и „манию“ и выводил… что подсудимый (Дмитрий) пред своим арестом за несколько еще дней находился в несомненном болезненном афекте» [Братья Карамазовы: 4,3].Хроникер, разыгрывая роль наивного наблюдателя (и тем же самым дистанцируясь от специалиста), добавляет в скобках, что доктор «изъяснялся очень ученым и специальным языком». Он продолжает: «экспертиза медиков стремилась доказать нам, что подсудимый не в своем уме и маньяк». Экспертизу он решительно отрицает, настаивая на другой причине исступления: «ревность!» [Братья Карамазовы]. В главе «Медицинская экспертиза» проиллюстрирована современная Достоевскому судебная практика участия врачей-специалистов в обсуждении психического состояния подсудимого. Такая практика строилась на предположении, что существует причинно-следственная связь между психическим состоянием человека и его виновностью. Из контекста романа ясно, что такое предположение вполне условно и несерьезно. В словах Хохлаковой передовой для эпохи Достоевского тезис о виновности и невиновности психически неуровновешенного преступника комментируется с недвусмысленной иронией: «Послушайте, что такое афект? — „Какой афект?“ — удивился Алеша. — „Судебный афект. Такой афект, за которой все прощают. Что бы вы ни сделали — вас сейчас простят“». И еще ярче: «Сидит человек совсем не сумасшедший, только вдруг у него афект. Он и помнит себя и знает что делает, а между тем он в афекте. Ну так вот и с Дмитрием Федоровичем наверно был афект. Это как новые суды открыли, так сейчас и узнали про аффект». Здесь наивный комментарий компромитирует не говорящего, а, скорее, предмет. «Простецкое» изложение дела задумано Достоевским, относящимся к нему, судя по всему, отрицательно, как разоблачение стоящей за ним идеи. Идея становится смешной в речи Хохлаковой, применяющей термин таким образом: «а получил афект. Как Дмитрий Федорович ударил его по голове, он очнулся и получил афект, пошел и убил». И далее: «а главное, кто ж теперь не в афекте, вы, я, все в афекте» [Братья Карамазовы: 4,2]. Смешивая аффект с истерикой она докладывает: «вдруг с ней ночью припадок, крик, визг, истерика… и вот вчера этот афект» [Братья Карамазовы: 4,3], «у меня Лиза в афекте, я еще вчера от нее плакала, третьего дня плакала, а сегодня и догадалась, что у ней просто афект». Кроме негативной оценки идеологии, на которой основывается понятие аффекта, Достоевский демонстрирует бытовое словоупотребление термина, теряющего в простой речи свое медико-психологическое значение.

Понятия «нервозность» — «истерика» — «эпилепсия (падучая)» взаимосвязаны: если «нервозность» употребляется в большинстве случаев не в патологическом смысле и оказывается более общим определением психического состояния индивида и общества, то прилагательное «нервный» (или «нервический») в определении «припадка» или «удара» указывает на процесс болезни. «Истерика» обозначает в метафорическом смысле преувеличенность поведения, чувства, мысли, но в большинстве случаев также патологическое состояние личности. Прилагательное или наречие «истерически(й)» усиливает самовыражение взволнованных или потерявших контроль над собой героев. «Эпилепсия» употребляется исключительно в патологическом смысле. «Патологически(й)» в случае истерики и эпилепсии охватывает психологическую и физиологическую стороны. Момент притворства присутствует в истерике и в эпилепсии.


6

Отмеченные выше семантические нюансы истерического (и, в частности, эпилептичекого) дискурса не снимают проблемы его целостного характера. В плане терминологической экспликации истерического дискурса прямое и переносное значение медико-психологических понятий смешаны. Проблема осложняется, если учесть, что эпилепсия и истерика не исчерпываются медицинским и психиатрическим знанием. Приступы истерии и эпилепсии указывают на наличие потаенных, зачастую остающихся нерасшифрованными, значений, выходящих далеко за пределы сферы психологии и медицины. Случай Ставрогина представляет собой в этом смысле наиболее показательный пример. Как архетип одержимого (одержимого и искушаемого дьяволом) Ставрогин с самого начала осужден на смерть, т. е. на самоубийство, по отношению к которому совершаемые им на протяжении романа антисоциальные и аморальные поступки предстают как имеющие своего рода компенсаторную функцию. Самоубийство, совершенное на скрытой сцене (Варвара и Дарья принуждены разыскивать его в самой удаленной комнатке под крышей), «воспроизводит» акт надругательства над ребенком, о котором он рассказывает на исповеди Тихону. Первоначальное преступление — надругательство над Матрешей, чей маленький грозящий кулачок является ему в ночных кошмарах (и появляется в речи хроникера, описывающего Марию Лебядкину, чей узел волос на затылке напоминает кулачок, а также в угрожающем кулаке Шатова), — приводит к превосходящим его и, казалось бы, уже в силу этого вытесняющим его злодеяниям. Этого, однако, не происходит. Первоначальное преступление не может быть вытеснено и забыто, но только скрыто за другими преступлениями. Ставрогинские эротические (и временами сексуальные) похождения, как и его эксцентрические выходки, представляют собой симптомы его тайной вины. Кажется, что святитель, которого он презрительно называет «шпионом» и «психологом», — единственный, кто способен уловить тайное значение этих симптомов. Именно «психолог» угадывает его желание публичного признания вины (провокационного и шокирующего — как выражения преступной дерзости и горделивой самонадеянности), не будучи, однако, способным излечить его посредством «talking сиге». Стремление Ставрогина к излечению не может быть удовлетворено иначе как через (обратное, инверсивное) повторение. Он — преступник, виновный в том, что не предотвратил самоубийство оскорбленного им ребенка, должен теперь сам покончить с собой, удавиться. Это и есть конец истерии и ее объяснение. Тихон, призванный быть моральным цензором, оказывается литературным цензором [Сараскина 1996: 412], обостренно восприимчивым к риторике аптума и декорума. Святитель читает текст Ставрогина с точки зрения стилистики, что напоминает чтение сновидений Фрейдом, подлежащее описанию в терминах риторики [Antoine 1991]. В то время как для расшифровки символов текста сновидений Фрейд формулирует понятия «Verschiebung» и «Verdichtung», суровая оценка Тихоном ставрогинского непристойного (извращающего таинство исповеди) самообличения вскрывает лежащие в его основе неискренность и безудержную гордыню, но ни в коей мере не является интерпретацией психологической симптоматики. Мысль Достоевского сложнее. Истерический дискурс «Бесов» включает в себя цитату загадочного места из Нового Завета, упомянутого впервые в эпиграфе, который нужно постоянно держать в памяти, читая роман. Идет ли здесь речь об аллегории? Аллегория как фигура речи неоднократно упоминается в тексте в ироническом контексте, как самый грубый и даже тривиальный способ непрямого выражения мысли. В целом как способ высказывания она не заслуживает высокой оценки персонажей (капитан Лебядкин, полуобразованный и наглый болтун использует термин «аллегория» наивно и провокативно. Варвара Петровна, удивленная каким-то замечанием, спрашивает презрительно: «это аллегория?» [Бесы: 187]. Трудно, однако, отказаться от мысли, что именно аллегория — главная фигура и семантический ключ текста. Эпиграф и название романа стоит прочитать аллегорически. Хотя рассыпанные по тексту отсылки к евангельским словам («бесенок», «бес», «демон»; ср. «демон иронии» [Бесы: 202], «бес гордости» и «злоба без наслаждения») создают ощущение, что аллегорический уровень в «Бесах» избыточен, а обращение Степана Верховенского в самом конце романа к евангельскому тексту-эпиграфу может быть истолковано аллегорически. Присутствующий в романе библейский мотив многократно интерпретировался без учета его возможного соотнесения с дискурсом истерии. По словам евангелиста, экзорцизм, изгнание бесов из тела и души человека, исцеляет его. Лечение больных истерией в XIX веке предстает аналогичным очищающему воздействию Христа, изгоняющего нечистых духов из души больного и таким образом устраняющего болезненные симптомы. Однако, в романе не упоминается ни одного случая успешного излечения, напротив, все попытки облегчения душевных страданий (угрызений совести, отчаяния, невозможных желаний), не исключая и целительные беседы Тихона, заканчиваются очевидной неудачей. К концу романа половина персонажей погибает (двое кончают с собой, четверых убивают намеренно, одного — случайно, двое умирают при чрезвычайных обстоятельствах, и один — от эпидемической болезни). Бесы не покидают одержимых, экзорцизм не срабатывает. Души страждущих не могут быть заменены, как в библейском тексте, телами свиней, способных принять в себя покинувших человека бесов. Роль (истерических) свиней отведена самим героям.


7

Следуя за этой далеко идущей аналогией, легко упустить из виду мысль самого Достоевского. Если бы главным для него являлось то, что Л. Сараскина называет «одолением демонов» (подзаголовок ее монографии), Ставрогин был бы победителем и указанная аналогия оказалась бы совершенно ошибочной. Однако внутренняя логика дискурса истерии в романе и его многочисленные вербальные импликации, причудливо сочетающиеся с библейским текстом (эпиграф и цитата), задают ощущение двойного краха: ни душа, ни «Psyche» не исцелены. Актеры/пациенты, психическое расстройство которых неотделимо от их греха, не находят избавления. В то же время сугубо психоаналитическая и медицинская трактовка симптомов преодолевается в понятии экстаза. Воспользуемся примером из «Бесов». Здесь состояние экстаза предшествует эпилептическим приступам, сопровождая истерические припадки, нервные срывы, приступы бешенства, антропотеологические рассуждения Кириллова, безнадежный поиск Шатовым веры в Бога-творца. Протагонисты или сами провоцируют своего рода ритуальный экстаз, или попадают под его воздействие. В ощущениях нервозности, от которых временами страдает Степан, в экзальтации Варвары, ставрогинских выходках, безумных гомоэротических признаниях Петра, нравственном крушении Лямшина и Вергинского, чрезмерном возбуждении Марии присутствуют моменты душевного экстаза. Этот экстаз описывается упоминавшимся выше термином «исступление», означающим состояние «вне себя» в смысле мистического разрыва или восторга. Экстаз предстает одновременно как разрушение значения (смысла) и стремление к его обретению. Экстаз — это выход из обособленности эго, из времени-пространства или, точнее, из хронотопа эго, разрыв цепи причинности и семантических отношений.

Об экстазе, о бытии «вне себя», свидетельствуют и цитированные высказывания эпилептиков Достоевского: экстаз переносит страдающего в нереальную сферу (или в инобытийную реальность), где он испытывает мгновения невыразимого счастия. Больной в течение несколько секунд как бы участвует в чем-то окончательном. «Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу». Выражениями «гармония» и «внутренний свет» Достоевский цитирует язык мистики. Наблюдатель припадка как-будто участвует в происходящем: «Вид человека в падучей производит решительный и невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто мистическое» [Идиот: 2,4]. Квазимонолог Кириллова, «вселенского бунтаря», является пересказом мистического опыта словами человека XIX века: «есть секунды, их всего зараз приходится пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии… Ее ли более пяти секунд-то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю жизнь, потому что стоит» [Бесы: 450]. Мышкин испытывает «какое-то высшее спокойствие, полное ясной гармоничной радости… неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни» [Идиот: 188]. Он сообщает собеседнику: «мне как-то становится понятно необычайное слово и о том, что времени больше не будет» [Идиот: 189]. В терминологии Р. Я. Клеймана, опыт Кириллова может быть определен как «пространственно-временной сдвиг». Клейман подчеркивает при этом космический аспект «упования на мировую гармонию», его «вселенский хронотоп» [Клейман 1985: 33]. Именно этот вселенский хронотоп характеризует и женский дискурс мистики. Риторика мистики является риторикой непередаваемости ощущения или откровения Другого; это — риторика языкового предела основывающаяся на парадоксе выражения невыразимого [Peters 1988].

Эпилепсия отличается в данном случае от истерии, но религиозный момент присутствует и в ней, а именно в кликушестве. Алеша вспоминает свою молящуюся мать: «он запомнил… пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою… ее лицо было исступленное, но прекрасное» [Братья Карамазовы: 21]. Рассказчик уведомляет читателя о «нервной женской болезни [Софьи Ивановны], встречаемой чаще всего в простонародье у деревенских баб… от этой болезни со страшными истерическими припадками, больная временами даже теряла рассудок» [Братья Карамазовы: 9,16][7]. С Алешей сделался истерический припадок после циничного рассказа отца о покойной кликуше. Во время припадка он необычайно похож на мать. (Припадок Алеши связывает истерику с кликушеством.) Кликушество рассматривается как эквивалент религиозной истерии, характеризующейся предельным восхищением и исступлением. Сопоставление истерии («нормальных») женских протагонистов в произведениях Достоевского с кликушеством интересно в том отношении, что оно позволяет соотнести простонародную «русскую» болезнь с болезнью, восходящей к античности, но сделавшейся модным объектом изучения в медицинских и психологических исследованиях XIX века. Крик, визг, хохот, неестественный смех, рыдание, скороговорка, крайнее беспокойство, обморок, падение навзничь — характеристические признаки истерического припадка. Истерические аномалии выявляются в голосе, жестикуляции, поведении. Схожие признаки упоминаются и при описании кликушества — взвизгивания, вскрикивания, жесты (она обнимала сына «крепко до боли»). Достоевский не проводит этого сопоставления последовательного дает основание думать, что отчаянное восхищение простонародной женщины и тайная печаль светских дам, о которой рассказчик упоминает, являются религиозными и нерелигиозными вариантами одной и той же болезни.

В русском языке греческому слову «эпилепсия» соответствует термин «падучая». Греческое название, с одной стороны, и народно-русское — с другой, будучи вполне синонимичными, обнаруживают разные аспекты в именовании болезни. В «падучей» слышится ряд со слов со значением «падения» (ср. нем. Fallsucht). Эпилепсия звучит более возвышено, несмотря на всю внешнюю феноменологию болезни, — судороги, крики и гримасы. Остается догадываться, насколько чуток был Достоевский к семантическим оттенкам в синонимии «эпилепсии» и «падучей».

Мышкин описывая свои ощущения, называет болезнь равно «эпилепсией» и «падучей». Ощущение высшей реальности испытывают Кириллов и Мышкин перед падучей, Елена и Смердяков переживают только «падение» (буквально — падая оземь или вниз по лестницы в погреб). Падучая как будто выворачивает наизнанку возвышенное ощущение гармонии и безвременности перед приступом эпилепсии — «вселенский хронотоп» обращается в хронотоп мучительной временности. Молниеносный взгляд в вечную гармонию, видение «внутреннего света» уничтожаются возвращением в телесное. Спасения в эпилепсии нет.


8

Кроме экстатического момента эпилептики и истерики почти всегда наделяются атрибутами юродивого или шута, которые, как показал Клейман, «постоянно находятся у Достоевского в одном семантическом ряду»[8]. «Юродство есть некая ипостась шутовства, и наоборот» [Клейман 1985: 63][9]. Здесь функция притворства снова оказывается значимой. «Настоящие» юродивые имеют вид помешанных, причем их притворство служит духовному самосовершенствованию. «Псевдоюродивые», изображая из себя помешанных, наоборот, пользуются притворством. Притворство в обеих функциях не существенно для «юродства» истерических и эпилептических героев Достоевского. Они предстают как слабоумные, отличающиеся от прочих людей прозорливостью, загадочной невнятицей (такова, например, Мария Лебядкина) и «святой простотой» (sancta simplicitas)[10].

Катерина Ивановна обращается к Алеше Карамазову со следующими словами: «Вы… вы… вы маленький юродивый» [Братья Карамазовы: 175]. Именование Мышкина «идиотом» дополняется прозваниями «юродивого» и «шута». Рогожин, характеризуя Мышкина, говорит: «совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, бог любит» [Идиот: 14]. Генеральша Епанчина называет его «шутом». Таким образом, в слове «идиот» возникают не свойственные ему семантические нюансы. Появление юродивых, карнавализованных святых и шутов всегда театрально. Для нас интересен именно момент театральности, который, как было сказано выше, является составной частью истерии и эпилепсии. Истерические и эпилептические припадки — это прежде всего спектакли для свидетелей-зрителей и свидетелей-слушателей. Не случайно, что для Мышкина невыносима сама мысль, что с ним случится припадок на публике. В сценариях необычайных (привлекательных и отпугивающих) происшествий зрители играют неоднозначную роль. Косвенным образом они вовлечены в «самообнажение» и «самоискажение» пациентов-актеров, а их взгляд на эксцентричное поведение больных предстает как сострадающим, так и вуайеристическим. Истерические поступки вызывают реакции, инсценированные в салоне Варвары Петровны, в квартире Катерины Мармеладовой после похорон мужа или в зале суда и саркастически прокомментированные рассказчиком: «да, полагаю, что наши зрительниц дамы остались довольны: зрелище было богатое» [Идиот: 203].


9

Семантическая многоплановость «истерического дискурса» озадачивает. Лексика современных дисциплин психологии и медицины, на которую дистанцированно и иногда иронически ссылается Достоевский, по-видимому, не способствует ни пониманию, ни объяснению «беспорядка» души и тела, выраженного через симптомы. Трансформируя эту лексику гиперболизацией всех выразительных средств, Достоевский в своем дискурсе пытается приблизиться к ядру душевных потрясений. В этом отношении поражает неоднолинейное взаимоотношение истерии и эпилепсии. С одной стороны, они эквивалентны, с другой — различаются множеством семантических оттенков и своей «значимостью». Эпилептик, потрясенный совершившимся с ним неестественным событием, превращает свои ощущения в мировоззренческую рефлексию, переводит шок в смысловую форму. Соединяя болезненное состояние и надфизиологическое переживание, связывая исступление с отвратительным и унизительным опытом, Достоевский убедительно смешивает патологические и эсхатологические аспекты эпилепсии. Истерия же в проанализированных текстах не сопровождается глубокими наблюдениями, но предстает в своем явном аспекте, хотя в некоторых случаях за ней и угадывается скрытая причина, вызвавшая припадок. Несмотря на то что Достоевский дает детальный отчет о симптомах обеих болезней и одновременно решительно выходит за рамки чистой симптоматики, неосознанная, замаскированная часть, означенная симптомами, остается нерасшифрованной.


Литература

Бахтин 1963 / Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963.

Иванов 1994 / Иванов С. Византийское юродство. М., 1994.

Клейман 1985 / Клейман Р. Я. Сквозные мотивы творчества Достоевского в историко-культурной перспективе. Кишинев, 1985.

Павловский / Павловский И. Я. Русско-немецкий словарь. Рига; Липск, [Б.г.].

Сараскина 1996 / Сараскина Л. Федор Достоевский: Одоление демонов. М., 1996.

Силард 1982 / Силард Л. От «бесов» к «Петербургу»: Между полюсами юродства и шутовства // Studies in 20th Century Russian Prose / Ed. by N.A Nilsson. Stockholm, 1982.

Словарь 1958 / Словарь русского языка: В 4 т. М., 1958. Т. 2.

Эткинд 1993 / Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России. СПб., 1993.


Antoine 1991 / Antoine J. Ph. Ars memoriae: Rhetorik der Figuren // Gedachtnis-kunst / Hrsg. von A. Haverkamp, R. Lachmann. Frankfurt/M., 1991.

Bortness 1995 / Bortness J. Dostoevskian Foil-Holy and Unholy // The Holy Fool in Byzantium and Russia / Ed. by I. Lunde. Bergen, 1995.

Freud 1969 / Freud S. Dostojewski und die Vatertotung. Studienausgabe. Frankfurt/M., 1969. Bd. 10.

Freud 1971 / Freud S. Zur Atiologie der Hysterie (1896); Bruchstuck einer Hysterie-Analyse (1901) // Freud S. Hysterie und Angst: Studienausgabe. Frankfurt/M., 1971. Bd. 6. Israel 1976 / Israel L. L’hysterique, le sexe et le medecin. Paris, 1976.

Lachmann 1997 / Lachmann R. Memory and Literature. Minneapolis; London, 1997.

Peters 1988 / Peters U. Vita religiosa und spiritual es Erleben: Frauenmystik und frauenmystische Literatur im 13. und 14. Jahrhundert // Deutsche Literatur von Frauen / Hrsg. von G. Brinker-Gabler. Mtinchen, 1988.

Schahadat 2003 / Schahadat S. Verrtickte Frauen, nervose Manner: Hysterie und Gender um die «Jahrhundert-wende». Ms. Konstanz, 2003.


Перевод с английского Марины Черных и Константина Богданова


Примечания


1

Л. Исраел в своей истории истерии указывает на французский «Энциклопедический словарь медицинской науки» 1889 года, где истерика, природа которой оставалась во времена Достоевского «еще неизвестной», причисляется к неврозу (термин, впервые зафиксированный в 1785 году) [Israel 1976:21].

(обратно)


2

«Для мениппеи очень характерны сцены скандалов, эксцентрического поведения, неуместных речей и выступлений, т. е. всяческие нарушения общепринятого и обычного хода событий, установленных норм поведения и этикета, в том числе и речевого. Эти скандалы по своей художественной структуре резко отличны от эпических событий и трагических катастроф» [Бахтин 1963:157].

(обратно)


3

«Литературный жанр по самой своей природе отражает наиболее устойчивые, „вековечные“ тенденции развития литературы. В жанре всегда сохраняется неумирающие элементы архаики. Правда, эта архаика сохраняется в нем только благодаря постоянному ее обновлению, так сказать, осовремениванию. Жанр всегда и тот и не тот, всегда и стар и нов одновременно. Жанр возрождается о обновляется на каждом новом этапе развития литературы и в каждом индивидуальном произведении данного жанра. В этом жизнь жанра. Поэтому и архаика, сохраняющаяся в жанре, не мертвая, а вечно живая, т. е. способная обновляться архаика. Жанр живет настоящим, но всегда помнит свое прошлое, свое начало. Жанр — представитель творческой памяти в процессе литературного развития. Именно поэтому жанр и способен обеспечить единство и непрерывность этого развития» [Бахтин 1963:141–142].

(обратно)


4

Здесь и далее цит. по изданию: Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: В 15 т. Л., 1989–1996.

(обратно)


5

Напомним также о фамилиях Рутеншпитца в «Двойнике» и Герценштюбе в «Братьях Карамазовых».

(обратно)


6

А. Эткинд настаивает на необходимости рассмотрения самих открытий Фрейда в зависимости от русской литературы и русской «психоаналитической» мысли [Эткинд 1993].

(обратно)


7

К истолкованию понятия кликушество см. дефиниции словарей [Словарь 1958]; [Павловский]. Современный словарь русского языка определяет кликушу следующим образом: «Нервнобольная женщина, истерические припадки которой сопровождаются резкими криками» [Словарь 1958].

И. Я. Павловский в русско-немецком словаре называет «кликушничество» «притворной эпилепсией» — «verstellte Epilepsie».

(обратно)


8

О противопоставлении юродства шутовству см. анализ Л. Силард [Силард 1982].

(обратно)


9

Надо отметить, что тесная связь с шутовством в истории юродства не укоренена [Иванов 1994]. Достоевский познакомился с феноменом юродства благодаря книге И. Прыжова о юродивых и псевдоюродивых и наверняка знал юродивого Корейшу и был осведомлен о его двойственной репутации. «Некоторые литературоведы считают, что представление о юродивых у Достоевского не соответствует ни официально-церковному, ни народному пониманию» [Bortness 1995].

(обратно)


10

Юродивый Яковлев, к которому паломничали люди в ожидании мудрых и утешительных слов, ошеломлял публику несоответствующим поведением и несообразными замечаниями. Федор Карамазов представляет собой тип несвятого юродивого.

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • Литература
  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © UniversalInternetLibrary.ru - читать книги бесплатно