Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Пролог

Мы сами являемся клонами-копиями. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и подобию Нашему». Живой организм, начиная с ДНК и далее, является копировальной машиной. Суть жизни – отличие между нами и песком – в воспроизведении.

Копирование является двигателем цивилизации: культура – это точно воспроизведенное поведение. Самым древним копировальным устройством, изобретенным людьми, является язык, механизм, с помощью которого ваша идея может стать моей. Мы отличаемся от шимпанзе тем, что речь, благодаря своей неукротимой энергии воздействия, тиражирует наши мысли, пока не найдется человек, который не доведет самые ценные из них до когнитивного уровня.

Вторым великим копировальным устройством стала письменность. Когда шумеры с помощью пера трансформировали устную речь в знаки на глиняных табличках, они наглядно расширяли систему человеческих коммуникаций, созданную языком. Письменность освободила процесс копирования от необходимости непосредственного контакта. Она сделала мышление постоянным, гибким, мобильным и бесконечно воспроизводимым процессом.

Цивилизация развивалась со скоростью копирования. Один знак на глиняной табличке становился двумя; два знака – четырьмя; а четыре – восемью. Как любое дублирование, размножение копий происходит сначала медленно, постепенно усложняясь со временем. Менее чем тысячу лет назад – через четыре тысячелетия после шумеров – один грамотный полиглот смог бы прочесть все написанные в то время книги. Сегодня копируемый язык представляет собой такую необъятную инфраструктуру существования, что наше сознание может регистрировать лишь мелькание тени его теней. Стенд с новостями на Манхэттене содержит больше дублированного текста, чем легендарная Александрийская библиотека.

Самые ранние письменные документы были простыми счетными «квитанциями»: столько-то скота, столько-то зерна. На протяжении веков вся письменность мира сводилась к подобным артефактам. На прошлой неделе сломалась небольшая пластмассовая защелка на моей машине для сушки одежды. Я скопировал номер, выгравированный на ней сбоку, и занялся поиском в Интернете. Через несколько минут на экране моего компьютера появился список поставщиков по всей стране со ссылками на их материально-технические запасы и соответствующие цены, включая полдесятка порталов с бесчисленными и замысловатыми перекрестными ссылками саморекламы. За копированными словами на экране скрывались невидимые цепочки нулей и единиц, за которыми, в свою очередь, прятался мир, наполненный столпотворением электрических сигналов и магнитных полей: потаенное современное хранилище воспроизводимого смысла. Я выбрал подходящего поставщика, нашел нужную деталь и двумя нажатиями клавиши передал копию хранящегося в памяти компьютера описания моей личности. Эта копия содержала больше информации, чем мог бы представить какой-нибудь шумер о своем знакомом: мое имя, мой точный адрес на этом свете, сведения о моих материальных потребностях, доступ к моим деньгам. Через два дня я установил новую деталь на своей сушилке.

Мир, в котором мы живем, в отличие от мира, которым мы живем, создан тиражированием копий на коммуникативном уровне. Так что мы строим наши жизни из копий, копий, копий и т. д.

Глава 1
Копии за секунды

Я помню, как в 1985 году мне позвонил мой друг и попросил прислать ему копию какой-то газетной вырезки. Я обещал прислать. Покопавшись в бумагах на своем столе, я нашел эту вырезку почти в самом конце стопки газет. Я положил ее сверху и мысленно наметил для себя сделать с нее копию на копировальном аппарате в аптеке, что была напротив дома, где мы жили с женой. Так как мой офис располагался в угловой комнате нашей квартиры, а не в офисном здании, я не мог спуститься вниз и сделать несколько тысяч бесплатных копий с этой газетной вырезки, рецепта, какого-нибудь новенького стишка на Рождество, описывающего милые сердцу события в жизни моей семьи за прошедший год, или что-нибудь еще.

Прошло несколько дней. Каждый раз, когда я выходил куда-нибудь из дома, я или забывал о вырезке, или помнил о ней, но решал ничего не делать. Терпеть не могу носить с собой громоздкие бесформенные куски бумаги, когда я хожу куда-нибудь по делам. Если кто-нибудь схватил бы меня за шиворот и приказал пойти и сделать эту копию, я бы решительно ответил, как Бартлби: «Нет». Я даже раздумывал над вариантом о перепечатке всей газетной статьи – приятный способ потратить полдня, не правда ли? Постепенно расстояние между моим домом и аптекой с копировальным аппаратом увеличилось в моем сознании до расстояния от Сент-Луиса до Луны.

Однажды утром, когда я еще лежал в постели, вдруг осознал, что смогу сделать эту копию на собственном копировальном аппарате. Мысли о необходимости внушительных денежных затрат всегда приходят ко мне внезапно. Другими словами, я теперь был уверен, что пересечь улицу, войти в аптеку и заплатить двадцать центов за одну копию менее удобно, чем проехать через весь город, чтобы заплатить несколько сотен долларов за аппарат, для которого мне нужно будет найти постоянное место в квартире.

Я четко представлял, какой копировальный аппарат я хочу купить. Пару лет назад японская фирма-изготовитель фотоаппаратов и электронной техники Canon начала продавать первые в мире копировальные устройства, предназначенные для персонального пользования, и я попытался найти приемлемое оправдание для покупки такого устройства. Фирма Canon продвигала новое оборудование на рынке с помощью рекламной кампании, в которой принял участие актер Джек Клюгман, недавно исполнивший роль героического медэксперта, борца с преступностью в телефильме по делу Квинси М.Е. В коммерческой рекламе Canon Клюгман говорил, что персональные копировальные устройства просты в управлении, и что в них используются сменные картриджи, в которых и происходит «весь копировальный процесс».

Позавтракав, я поехал на автобусе на другую сторону Манхэттена в магазин, продававший электронную технику со скидкой, и купил копировальный аппарат Canon PC-10 за 475 долларов. (В то время это была очень выгодная покупка, так как розничные цены изготовителей доходили до 800 долларов.) Я также купил два картриджа, по 50 долларов каждый, и пять пачек по 500 листов обычной бумаги за 15 долларов.

Мой персональный Canon был небольшого размера, равный примерно двум тостерам. Зато коробка, в которую его упаковали, оказалась размером в шесть тостеров, и мне пришлось потратить немало сил, чтобы погрузить ее, два картриджа и всю бумагу в такси, а затем поднять этот груз на лифте и перенести в квартиру. В конце концов, я с этим справился и без всяких проблем установил аппарат. Я поместил в аппарат газетную вырезку, вставил чистый лист бумаги и стал смотреть, как с другой стороны устройства выходит свеженькая копия.

Меня захлестнуло чувство глубокого удовлетворения. Жизнь приоткрыла новые горизонты. Теперь я мог у себя дома получать удовольствие, которое было неведомо многим людям, у которых, как и у меня, не было работы. Фразой «Пока, бездельник» я мысленно распрощался с гениальным пакистанцем, управлявшим аптекой на противоположной стороне улицы.

Я сделал еще одну копию с той же газетной вырезки и выбросил первую. Затем я сделал третью и выбросил вторую. И наконец, наступил момент, когда я задал себе вопрос: не исчерпаны ли полностью мои копировальные потребности? – после чего я открыл руководство для пользователя и начал постранично его копировать.

Так всегда случается с предметами роскоши: мой Canon PC-10 стал предметом, без которого я уже не мыслил своего существования, как только он стал моей собственностью. Большая часть работы журналиста состоит в фотокопировании того, что написали другие люди и в поиске иного способа изложения этих материалов, поэтому, с профессиональной точки зрения, иметь собственное копировальное устройство было выгодно. Я также смог использовать его для других нужд: копировал документы для бухгалтера или налогового управления; легко регистрировал все номера своих кредитных карточек, копируя их; делал резервные копии медицинских бланков и конкурсных заявок; размножал шуточные приглашения на две вечеринки с выпивкой, которые мы с женой устраивали в те дни, когда были еще достаточно молодыми, чтобы веселиться. Пользоваться копировальным аппаратом PC-10 было неудобно по современным стандартам копирования, так как у него не было лотка для бумаги, и, чтобы сделать копии, мне приходилось подавать по одному листу бумаги в специальную прорезь. Но все равно это было грандиозно по сравнению с полным отсутствием копировального устройства. Я быстро забыл об аптеке на другой стороне улицы, а также о копировальном салоне в нескольких кварталах от нас на Лексингтон-авеню, куда я часто ходил, чтобы сделать высококачественные копии особо важных документов, таких, как завещание. Моя PC-10 успешно пережила падение на пол, поездку в кузове грузовичка, переезд в Коннектикут, пролитый на нее кофе и более чем часовое стояние под протекающей крышей, которую мы в то время ремонтировали.

Когда в конце концов мой аппарат окончательно износился в 1998 году, после тринадцати лет интенсивной работы, я заменил его на Xerox ХС1045, который я купил в Стэплсе и привез домой в багажнике моей машины. ХС1045 я любил еще больше, чем РС-10. У ХС1045 были многие характеристики, которые раньше встречались только у моделей, занимавших самую верхнюю строчку модельного ряда, – автоматический подающий механизм, приемный лоток на 250 листов, альтернативный лоток, режим копирования страниц переплетенной книги, автоматическое и ручное управление экспозицией, держатель для оригинала увеличенного размера, режим более экономного изготовления копий и возможность делать разнообразные варианты уменьшения и увеличения. Несмотря на новые возможности, она мне стоила в два раза дешевле, чем прежняя модель РС-10 более двенадцати лет назад.

Мои дети, рожденные в 1980-х и не знавшие тех времен, когда копирование конспектов и рефератов сокурсников для подготовки к экзаменам было почти непосильной задачей по сравнению с простым нажатием кнопки машины на другом конце комнаты, смотрели на ХС1045 почти так же, как на стиральную машину. Только при героическом усилии своего воображения они могли представить, какой была жизнь в те дни, когда, чтобы скопировать какую-нибудь интересную статью, нужно было позвать бабушку и спросить ее, не выбросила ли она уже свою газету. Когда в шестом классе школы мне потребовалась копия моего научного доклада, это было в середине 1960-х, мама послала оригинал на работу отца, у работодателя которого был ксерокс. Благодаря почти сверхъестественным способностям, кроме ношения костюма и работы в центре города, он получил доступ к заветному ксероксу. Ну, а моим детям все это кажется чем-то вроде событий в приключенческой книге «Маленький домик в прериях».

Что же касается еще более древних способов копирования, то лучше забудьте о них. Как-то мне пришлось упомянуть о копировальной бумаге в разговоре с сынишкой, родившимся в 1988 году, и он спросил меня, что это такое. Я ответил ему: «Тонкая бумага или пластмассовая пленка, покрытая с одной стороны слоем гелеобразной краски, раньше использовавшаяся для получения факсимильных копий во время письма или при печатании на машинке». На что он сказал: «Круто».

После чего последовал непродолжительный диалог:

«Но ведь ты наверняка видел раньше копировальную бумагу».

«Нет».

«Ну, ты помнишь, когда у квитанций кредитных карточек были маленькие листочки копировальной бумаги?»

(Поглядывая на дверь.) «Нет».

То, что мой сын не был знаком с копировальной бумагой, кажется тем более удивительным, что она довольно часто использовалась в нашем доме до того, как он пошел в первый класс. В 1981 году я купил один из самых первых персональных компьютеров фирмы IBM. У него была оперативная память на 64 кбайта – почти такая же, как у современных наручных часов, – и стоил он свыше 4 тысяч долларов. Я также купил принтер размером с гриль Вебера. Он печатал шрифтовыми элементами в виде наперстков ударным способом, как печатная машинка. Сверху на нем крепилась приставка со сложным зубчато-ременным приводом, которая непрерывно выдавала из большого ящика ленту со специальной бумагой, подобной бумаге с отрывной лентопротяжной перфорацией по краям. Принтер работал так медленно и с таким грохотом, что, когда мне требовалось две копии материалов, я не печатал их дважды, как я делаю сейчас на лазерном принтере, а просто переключался с обычной компьютерной бумаги на трехслойную копировальную компьютерную бумагу и получал, кроме оригинала, еще две копии. Если же я печатал объемный документ, например главу книги, я часто уходил на прогулку, потому что шум от принтера на близком расстоянии был просто невыносимым.

Ностальгируя по старому принтеру, я вдруг понял, что мой сын не только не может понять, как тяжело было раньше делать копии, он, по сути, не знает, что такое оригинал или что называлось оригиналом так, как это понимали более зрелые люди. Когда он пишет сочинения для школы, он набирает и постоянно вносит правки в текст на компьютере, а затем или печатает его в день сдачи, или отправляет учителю по электронной почте. Если ему снова нужно внести изменения, то он не ищет пузырек с корректирующей жидкостью, а просто редактирует файл и снова печатает текст или отсылает по электронной почте. Практически ему никогда не требуется первый вариант, исправленный вариант, окончательный вариант или оригинал, в том смысле, как это понимают люди моего поколения. Его работа с момента, когда он начинает ее писать, и до момента, когда учитель ставит ему оценку, существует просто в виде последовательности изменяющихся, но связанных между собой состояний. Его представление о «копиях» и «оригиналах» также отличается от моего, как представление Вернера Гейзенберга об электроне отличалось от представления Нильса Бора.

Вам не нужно быть таким же юным, как мой сын, чтобы с большим трудом представить, что значит жить в мире, где создание более чем одного экземпляра чего-нибудь было если не новшеством, то тяжелым испытанием. Большинство из нас, свидетелей середины и конца XIX века, также не помнят, какой была эпоха до ксерокса, и больше уже не вспоминают о том удивлении, которое мы испытывали, когда эта технология только появилась. Это удивление было, можно сказать, поразительным. Вскоре после появления первого офисного копировального устройства ксерокса в 1960 году в журнале для библиотекарей о нем указывалось тоном, в котором Христофор Колумб, должно быть, описывал побережье Сан-Сальвадора королеве Изабелле, что необыкновенная новая машина вполне годится для копирования старых книг. В статье о фирме Xerox Corporation, которую «Нью-Йоркер» опубликовал в 1967 году, семь лет спустя, писатель Джон Брукс описал еще более любопытное место использования:

Одно довольно необычное применение ксерографии гарантирует, что невесты будут получать подарки, по своему выбору. Будущая новобрачная представляет в универсальный магазин список предпочтительных подарков; магазин передает список в отдел регистрации невест, оборудованный копировальной машиной ксерокс; а все друзья невесты, уже тактично проинформированные, поочередно приходят в этот отдел и получают копию списка, после чего они идут в магазин и возвращают список, вычеркнув из него купленные подарки. Это позволяет вносить исправления в основной список и подготавливать его для следующего дарителя. («Пою тебе, бог Гименей!..»)

В начале эры автомобиля люди наверняка не замедлили указать, что новое изобретение можно будет использовать для «ускорения процедур при оформлении документов путешественников» и т. д. Удивление Брукса не знало границ. Он восхищался, что полицейские работники «в Новом Орлеане и разных других местах» иногда используют ксерокс, чтобы описать объекты, конфискованные у заключенных; что в некоторых госпиталях делают копии «электрокардиограмм и лабораторных отчетов», и что биржевые брокеры начали использовать ксерокс для тиражирования «свежей информации».

Как известно, первыми «офисными копировальщиками» были монахи. Когда в начале XV века Иоганн Гуттенберг изобрел наборный шрифт, монашеское сообщество было сильно обеспокоено. Копировальная бумага, пишущая машинка и синьки среди прочих вещей были изобретены в XIX веке. Проходили десятилетия. Относительно удобный способ копирования стал доступен только в начале 1950-х годов, то есть полтысячелетия спустя после Гуттенберга, когда появились первые в мире действительно офисные копировальные машины. Новым машинам дали строгие деловые имена: термофакс, дьюплитон, дайал-А-матик, автостат, верифакс и коупиз, – все они были достаточно компактными и доступными по цене. Их главными недостатками являлись очень высокая стоимость эксплуатации (так как они использовали дорогостоящую, химически обработанную бумагу), низкое качество копий, плохой запах и короткий срок службы копий, и, кроме того, копии имели тенденцию сворачиваться в трубочку.

Офисное копирование, каким мы его знаем, появилось только к началу 1960-х годов, когда небольшая фирма, поставляющая фотоматериалы из Рочестера в Нью-Йорк, отгрузила первую офисную копировальную машину Haloid XeroX 914. (Вторая прописная буква «X» в заглавном написании была претенциозным жестом, от которого фирма вскоре отказалась.) Фирма-изготовитель модели Xerox 914, сначала называвшаяся Haloid Company, теперь известна под именем Xerox Corporation. В машине 914 использовался копировальный процесс, радикально отличавшийся от всего, что использовалось в машинах других фирм; этот процесс назывался ксерографией, и, в отличие от всех других способов, он производил копии хорошего качества на обычной бумаге. Кроме того, эта машина была очень проста в эксплуатации. В общем, через неделю пользователи начинали делать копии со скоростью в несколько раз более высокой, чем можно было ожидать. Даже когда машина работала со сбоями, что случалось довольно часто, люди были убеждены, что копировальные устройства Xerox были незаменимы. Очень скоро все ранее перечисленные марки копировальных машин и все другие машины, использовавшие иную технологию копирования, исчезли.

Ксерография, в отличие от большинства технических новинок середины XX века, пока не встретила достойного преемника. Моя машина Canon РС-10 была ксерографическим копировальным устройством, так же как и модель Xerox ХС1045, и копировальная машина в вашем офисе тоже является ксерографическим устройством. Все эти машины, независимо от того, имя какой фирмы указано на фирменной табличке, являются прямыми потомками модели 914. В самом деле огромное количество документов, с которыми ежедневно работают офисные сотрудники, произведено ксерографическим способом на копировальных устройствах, изготовленных фирмой Xerox Corporation или ее конкурентами, либо на лазерных принтерах, которые используют тот же ксерографический принцип. Последние изобретены инженером фирмы Xerox в 1969 году. (Большая часть относительно немногочисленных не ксерографических копировальных устройств для простой бумаги в мире, как правило, применяемые в домашних условиях, являются струйными принтерами, которые работают намного медленнее, чем ксероксы, и менее экономичны в эксплуатации.)

Люди часто думают, что ксерография, должно быть, как-то связана с обычной фотографией, но это не так. Она отличается от всех технологий, предшествовавших ей, и не является усовершенствованным вариантом какого-то ранее существовавшего способа копирования. Ее главным элементом является поверхность, называемая фоторецептором. В модели 914 фоторецептором был тонкий слой селена, нанесенный на алюминиевый цилиндр. Селен – не обычный элемент, который действует как электрический изолятор в темноте, а при свете – как проводник. Если поместить селеновый фоторецептор в темную комнату и нанести на его поверхность равномерный электростатический заряд, заряд останется до тех пор, пока вы не включите свет, так как в этот момент селен становится проводником и «уводит» заряд в (заземленный) алюминиевый цилиндр.

Если вы направляете свет на документ таким образом, что изображение на документе проецируется на селеновый фоторецептор, то селеновое покрытие удержит заряд на затененных участках, соответствующих темной краске на документе, и потеряет заряд в других местах. Если затем напылить противоположно заряженную порошковую смолу на селеновое покрытие, смола прилипнет к заряженным участкам так же, как домашняя пыль прилипает к статически заряженному шару. В результате на поверхности селенового покрытия образуется видимое зеркальное изображение оригинала. Затем вы можете перенести смолу на лист бумаги и расплавить ее, получив окончательную копию. (В лазерном принтере для освещения фоторецептора используется лазер с цифровым управлением, но другие элементы и последовательность операций являются такими же. В некоторых ксерографических устройствах источником света служит оптоволоконная матрица.)

Среди современных изобретений ксерография отличается тем, что ее идея и разработка принадлежат одному человеку. Ни во Франции, ни в России не было никого, кто работал бы над этой же темой. И китайцы не изобретали ее в XI веке до н. э. Изобретателем был тихий, робкий юрист патентного бюро по имени Честер Карлсон. Он вырос в неописуемой нищете и сделал свое открытие без чьего-либо участия. В течение почти десяти лет после того, как он придумал ксерографию, этот технологический процесс, который он сначала назвал электронной фотографией, затем электрофотографией, был его собственной навязчивой идеей. Он предложил свое изобретение двум десяткам ведущих фирм, но все они, по его словам, выразили «восторженное отсутствие интереса» и тем самым упустили возможность производить то, что журнал «Форчун» позднее назвал «самым успешным продуктом, когда-либо продаваемым в Америке». Это отсутствие капиталистического предвидения было таким стойким, что ко времени запуска в производство в 1960 году первой модели копировального устройства 914 срок первоначального патента, защищающего весь внутренний технологический процесс, закончился. В сущности, идея Карлсона была такой необычной и лишенной интуиции, что ее, возможно, проигнорировали бы полностью. Ученые, посещавшие продуваемые сквозняками складские помещения в Рочестере, где были построены первые машины, иногда выражали сомнения даже по поводу теоретической возможности такой технологии.

Иногда бывает интересно поразмышлять о том, какой бы была жизнь, если бы в ней отсутствовали некоторые отличительные элементы. Например, предположим, что Вселенная не содержит твердого и прозрачного материала – ни стекла, ни пластмассы, ничего подобного. Без такой субстанции у нас бы не было оконных стекол, электрических лампочек, контактных линз, телевизоров, оптических телескопов, занавесок для ванных и т. д. Что бы мы тогда делали? Потеря ксерографии имела бы менее драматичные последствия, но все-таки очень серьезные. У нас было бы меньше адвокатов, больше лесов, меньше мусорных свалок, не было бы докладов от Пентагона, лазерных принтеров, было бы больше (меньше?) бюрократов, короче (длиннее?) совещания, более качественные мемуары, больше секретов, меньше картинок на холодильниках, меньше материалов для чтения на работе (и больше времени для их чтения) и намного меньше информации вообще.

Изобретение ксерокса было эпохальным событием в истории связи, а следовательно, и в истории цивилизации. Рядовые люди получили потрясающее средство для сохранения и распространения информации и доступа к быстрому обмену сложными идеями – мощная и на самом деле губительная способность, доступность и легкость в использовании которой была превзойдена лишь относительно недавно Интернетом и электронной почтой. В бывшем Советском Союзе, тоталитарные руководители которого поддерживали свою власть отчасти монополизацией доступа к информации, копировальные устройства охранялись более тщательно, чем компьютеры, а отдельные копии нумеровались, чтобы их можно было отслеживать.

И все же в настоящее время мы воспринимаем ксерографию как должное. Единственным способом восстановления истинного смысла и значения этого изобретения будет возвращение к его истокам.

Глава 2
Полная безопасность

Пятьсот лет назад копию документа можно было получить, только заново переписав его. Копирование осуществлялось переписчиками – персоналом, который создал экономическую нишу, заполненную позже печатными машинами, копировальной бумагой, копировальными устройствами и машинами Xerox.

На протяжении веков копирование было монополией религии. Первыми штатными переписчиками стали священники и монахи, а первые книги содержали только священные тексты. На смену глиняным табличкам пришли таблички из воска – первый стираемый носитель письма, а затем их вытеснил папирус. Листы папируса изготавливались прессованием переплетенных «крест-накрест» полосок мягкой сердцевины, вырезанной из тростника, росшего по берегам Нила. Во время обработки полосок камнями влага удалялась, а натуральные сахара сердцевины начинали действовать как клей, который скреплял слои в единую массу. (Папирус можно считать предшественником не только бумаги, названной в честь него (Papyrus – Paper), но и фанеры, которая изготавливается скреплением и прессованием продольно-поперечно расположенных листов волокнистого растительного материала.) За папирусом последовал пергамент, изготавливавшийся из овечьей шкуры, которую сначала вымачивали в разных жидкостях, затем растягивали на деревянной раме, тщательно, до гладкости скребли с одной стороны дисковым ножом и затирали пемзой. Вот поэтому дипломные работы в колледжах называют «овчиной», хотя прошло много лет и выпускники используют только бумагу. Очень похож на пергамент был пергамин, тонкий пергамент из телячьих шкур, которые обрабатывались по той же технологии (хотя их скребли с обеих сторон).

Пергамент и пергамин в дальнейшем вытеснила бумага, которая была изобретена в Китае четыре тысячи лет назад и затем – спустя две или три тысячи лет – ввезена, воспроизведена и вновь изобретена остальным миром. Подобно папирусу, бумага получает прочность и гибкость от спрессованной массы растительных волокон, расположенных поперек друг друга; в бумаге расположение волокон является более хаотичным. В средневековой Европе самым распространенным источником волокон было льняное и хлопковое тряпье, которое замачивали и доводили до такого состояния, что ткань полностью разрушалась, превращаясь в массу, которую постоянно толкли и перемешивали в огромных чанах. Получаемую пульпу фильтровали через ситоподобные формы, затем под прессом отжимали воду. Даже лучшая бумага была менее удобна для письма, чем пергамент и пергамин, зато она была дешевле. Распространение бумаги в средневековой Европе стало возможным благодаря внезапному увеличению дешевого сырья, доступного для переработки: это были груды одежды, оставшейся после жертв различных эпидемий. В настоящее время большая часть бумаги производится из древесного волокна. На этот источник первых изготовителей бумаги натолкнули осиные гнезда.

Для средневековых копировальщиков основным источником освещения являлся дневной свет. Скриптории монашеских орденов – их копировальные центры – часто располагались в проходе крытых галерей, обеспечивающих писцов непрерывным и ярким светом. Открытая сторона аркады также давала доступ зимней непогоде, и писцы, работавшие за столами по шесть и более часов в день, страдали от радикулита, у них мерзли пальцы и замерзали краски и чернила. Самые первые чернила изготавливались из свечного нагара и других доступных видов сажи. Их качество оказалось недолговечным. Позднее краски стали более качественными. Среди наиболее важных ингредиентов были железо и один из нескольких соединений танина, извлекаемого из чернильных орешков, так называемых наростов на дубовых листьях, возникающих из-за инвазии паразитных ос. (Осы занимают второе место после людей по вкладу в изначальную технологию копирования.)

Когда требовалось много копий одной книги, один монах диктовал текст другим; когда переписчик копировал прямо с книги, он потихоньку диктовал сам себе, озвучивая слова во время работы. Молчаливое чтение было последним нововведением в Европе; оно не получало широкого применения вплоть до X века, хотя отдельные его примеры случались и раньше. Будущий св. Августин крайне удивился, когда впервые увидел кого-то, читающего, но не шевелящего губами. Это было в Милане в IV веке. («Когда [епископ Амброзии] читал, его глаза двигались по странице, а его ум изучал смысл, но его голос и язык молчали», – писал Августин в своих Исповедях, которые были названы первой Западной книгой, почти наверняка предназначавшейся автором для чтения в одиночестве и в уединении, а не для декламации.) Исключая диктовку и проговаривание слов, разговоры в скрипториях были запрещены. Чтобы обойти запрет, монахи придумали систему ручных сигналов, а также оставляли на полях страниц краткие заметки – две самые ранние из известных попыток борьбы с монотонностью копирования.

Со временем переписчики стали специализироваться, как инструменты на сборочной линии. Один из них мог заниматься только основным текстом, другой – только недостающими прописными буквами, а третий – иллюстрациями. Некоторые читали корректуру. (Тщательная проверка имела решающее значение, потому что незамеченные ошибки умножались при последующих повторениях.) Постоянное увеличение копий стимулировало дальнейший спрос; способность производить копии служила поводом к изготовлению еще большего числа копий. Копирование вышло за стены монастырей. Светские писцы постоянно присутствовали рядом с торговыми центрами и университетами – точно в тех же местах, где вы сейчас наверняка увидите копировальные центры Kinko.

Третьим краеугольным камнем копирования стало изобретение механического способа печати – копирование текста или изображения путем переноса его с одной поверхности на другую, а не повторным воссозданием его вручную. Зачатки печатания картинок, вероятно, возникли в буддийских монастырях в Индии в середине I тысячелетия и оттуда распространились в Китай и остальную Азию, где эта технология была вскоре приспособлена для копирования текста. (Чтобы расширить ваше представление, дату происхождения печати можно отодвинуть назад намного дальше. Около 1700 года до н. э. на Крите использовались штампы для оттиска иероглифов на обеих сторонах глиняного диска; так что кольцо-печатка – это первое печатное устройство.) К 1000 году книги, собираемые из отпечатанных деревянных дощечек форматом в страницу, были относительно общим явлением в Китае.

На Западе изобретение механической печати почти всегда связывают с именем Иоганна Гуттенберга, немца из XV века^[1]. Почти все то немногое, что мы знаем о нем – что он, может быть, также изобрел новый вид зеркала для продажи верующим паломникам, что, возможно, он отдал несколько наборных касс с металлическим шрифтом для решения судебного дела, – пришло к нам из судебных записей. В мире, в котором копии делались вручную и поэтому были редкостью, одним из лучших способов сохранить имя на века было его упоминание в судебном процессе, так как суд был одним из тех немногих мест, где документы создавались и сохранялись. Судебные записи – это почти все, что мы знаем о Шекспире, за исключением его пьес, которые были напечатаны.

На Гуттенберга обычно ссылаются как на изобретателя печатной машины – и он им был, – но его революционным для истории изобре-тениием стал наборный металлический шрифт. Спустя четыре столетия Томас Карлайл напишет: «Тот, кто первым упразднил труд переписчиков с помощью наборного шрифта, освободил армию наемных работников, низложил большинство королей с сенаторами и создал новый мир демократии». Наборный шрифт пережил более чем пять веков в том виде, который узнал бы сам Гуттенберг. Его система подразумевала отливку отдельных знаков в металлических формах; установку отливок, названных позже гарнитурами, построчно в наборной форме страничного формата; и использование винтового пресса (похожего на те, которые использовались для удаления воды при изготовлении бумаги), для переноса краски со шрифта на листы бумаги. Этот процесс был фантастически трудоемким по стандартам современной печати. В первое время квалифицированный рабочий мог отливать до четырех тысяч наборных знаков в день, что кажется очень большим количеством, но достаточно только для набора двух или трех страниц книги, которую вы читаете. Знаки можно было перегруппировывать и использовать повторно – это стало достижением Гуттенберга, – но только после того, как печатник сделает все копии требуемой страницы, в которой заключались эти знаки.

Мы склонны думать о технологических революциях как об абсолютном явлении – сегодня монахи, завтра печатные машины, – но большая часть новшеств усваивается постепенно, и очень немногие из них полностью избавляются от процессов, которые теоретически они делают устаревшими. Для создания пятидесяти или даже ста копий скрипторий XV века с высоким уровнем производительности мог оказаться более эффективным, чем хорошо работающая печатная типография этого же века, и конкуренция между переписчиками и печатными машинами продолжалась в течение десятилетий. Спустя более чем пятьдесят лет после публикации книги, которую мы называем Библией Гуттенберга, вопрос все еще был актуальным даже на родине Гуттенберга, где печатников было больше, чем где-либо еще в мире. В 1494 году, через четверть века после смерти Гуттенберга, Эббот из Спонхайма – немецкий клирик, чьи интересы включали не только копирование, но также и стенографию, криптографию и возможность использования ангелов для переноса секретных посланий на длинные расстояния, – написал трактат De Laude Scriptorium («В похвалу переписчикам»), в котором он доказывал, что монахи не должны позволить, чтобы изобретение печати заставило их прекратить копирование книг вручную. Он утверждал, что рукописные книги будут служить дольше, чем печатные, и что ручное копирование само по себе является добродетелью, так как в процессе переписки монах может прервать работу, чтобы помолиться. Дабы гарантировать доступность своего трактата широкому кругу читателей, Эббот напечатал его.

Когда Гуттенберг печатал книги, он воспроизводил иллюстрации так же, как это делали китайцы: с помощью гравюр на дереве, которые он вставлял в рамы страничного формата. Печатание с деревянных гравированных форм и с металлического шрифта вместе составляет единый способ печати, называемый высокой печатью: краску наносят на поверхности, выступающие над непечатающим фоном, и когда лист бумаги прижимают к этим рельефным поверхностям и затем снимают его, большая часть краски остается на бумаге в виде изображения.

Приблизительно в то время, когда родился Гуттенберг, один итальянец изобрел способ воспроизведения изображения, который решал ту же проблему, но с другой стороны. Этот способ называется глубокой печатью. Гравировщик создает печатные участки, не удаляя пробельные элементы, а прорезая линии самого изображения, обычно на пластине из полированной меди или другого мягкого металла. После того как гравирование текста или изображения закончено (в зеркальном варианте), форму закатывают краской и затем вытирают начисто, так что краска остается только в углублениях, ниже поверхности формы. Затем к поверхности формы плотно прижимают лист бумаги, и краска из углублений переносится на бумагу. Примеры глубокой печати можно встретить в старых книгах на детально проработанных иллюстрациях; таким же способом печатаются свадебные приглашения и все денежные знаки США. (На свадебных приглашениях и на долларовых купюрах, бывших совсем недавно в обращении, участки, расположенные непосредственно за печатными знаками или изображениями, кажутся слегка рельефными, вы это заметите, если приглядитесь внимательно, потому что эти участки вдавливались в углубления на форме.)

Следующим большим шагом вперед в области копирования было изобретение литографии, или «каменного письма». Так как литография изобретена уже после того, как печатание и копирование распространились достаточно широко, мы знаем о ее создателе и обстоятельствах его открытия намного больше, чем о Гуттенберге. В 1795 году двадцатичетырехлетний немецкий драматург и бывший студент юридического факультета Алоиз Зенефельдер, который походил на Бетховена шевелюрой, которая еще не попадала в руки строгого стилиста, экспериментировал с вариантами печати. Его отец, известный актер, умер, оставив на попечение Зенефельдера мать и еще восемь братьев и сестер. Зенефельдер предпринял попытку выступить в качестве профессионального драматурга и написал книгу «Знаток девушек». Незадолго до смерти отца в 1789 году пьеса была поставлена в театре и оказалась довольно успешной, с финансовой точки зрения. Однако со временем у него начались трудности с издателями, и он решил разработать экономичное средство печати, чтобы самому издавать свои произведения.

Зенефельдер был заинтересованным и непредвзятым исследователем; в какой-то момент он даже изучал возможность изготовления печатных форм чуть ли не из кондитерской выпечки. Он логически рассудил, что камень мог бы стать дешевым и легким в использовании гравировальным материалом для глубокой печати, и несколько раз пытался осуществить эту идею, но с переменным успехом. Однажды мать попросила его быстро составить список вещей для отсылки в прачечную. По этому поводу он отметил: «У меня в тот момент под рукой не оказалось ни клочка бумаги, так как мой небольшой запас бумаги был полностью истрачен на пробные оттиски с камней; а в чернильнице не было ни капли чернил». Но его мать торопилась, поэтому Зенефельдер окунул перо в воскообразную экспериментальную краску (которую он недавно создал для проведения экспериментов с глубокой печатью) и написал список на отполированной поверхности большого куска известняка из Келхайма, намереваясь позже переписать его пером на бумаге.

Как только белье унесли, Зенефельдер посмотрел на застывшие восковые знаки на камне и внезапно подумал: а что, если использовать камень для высокой, а не для глубокой печати. Он промыл поверхность известняка в растворе азотной кислоты, надеясь, что кислота вытравит камень везде, кроме участков, защищенных восковой краской. Через пять минут он смыл кислоту и промыл поверхность водой, но, к своему разочарованию, увидел, что камень остался почти без изменений и не подвергся глубокому травлению, как он надеялся. Тем не менее он нанес печатную краску на записанное изображение на поверхности камня, и краска, сделанная на масляной основе, легко прилипла к воску. Когда краска на камне высохла, Зенефельдер прижал к его поверхности лист бумаги, а затем снял оттиск, – так появился литографский способ печати. Хотя разница в рельефе между вытравленными и не вытравленными участками составила всего лишь одну сотую дюйма, Зенефельдер определил, что каменная форма печатает так же эффективно, как деревянная гравюра.

Последующие эксперименты Зенефельдера с печатью давали переменные результаты – «Я вскоре прекратил работы по дальнейшему совершенствованию этого способа на печатной машине, так как однажды я едва избежал смерти от свалившегося с высоты десяти футов камня весом триста фунтов», – но он все-таки продолжал что-то делать. Со временем он понял, что решающее значение при обработке кислотой состоит не в том, чтобы понизить профиль непечатающих участков, как он думал сначала, а в том, чтобы повысить их способность впитывать воду, которая делает их невосприимчивыми к масляным краскам. В результате краски прилипали только к восковому изображению, предназначенному для воспроизведения. В этом заключается основной принцип литографского способа печати. Первый из нескольких своих патентов Зенефельдер получил в 1799 году; он приспособил новый способ печати к формам из металла и из «искусственной каменной бумаги», похожей на пергамин; основал успешную типографскую фирму Senefelder, Gleissner & Co. в 1806 году и опубликовал пространный и многословный труд о своем изобретении в 1817 году (позже переведенный на английский язык).

Литография радикально изменила печать. Она была также первым экономичным способом размножения обычных документов – характеристика, которую сам Зенефельдер считал главной и наиболее важной частью своего открытия. Чтобы быстро изготовить сотню копий, например, рекламного объявления или эссе, осуждающего деятельность правительства, достаточно написать текст на обычной бумаге восковыми «химическими» чернилами Зенефельдера, прижать еще влажную поверхность листа к отполированной каменной форме, тем самым перенося изображение, в зеркальном виде, с бумаги на камень, и выполнить последовательность операций литографского способа печати, придуманного Зенефельдером. «Чтобы размножить ваши идеи печатным способом, – писал он, – не нужно больше учиться писать в обратном направлении; но каждый человек, который может писать на бумаге обычными чернилами, сможет сделать это химическими чернилами, и затем, перенеся эту запись на камень, сможет размножать изображение до бесконечности». Эта характеристика литографии стала предвестником явления, известного каждому, кто, погребенный под грудами никому не нужных копий разных материалов, когда-либо работал в каком-нибудь комитете: «Все резолюции, эдикты, приказы и т. д., согласованные в кабинетах, записываются секретарем на бумаге химическими чернилами; через час вы можете получить пятьдесят оттисков протокола и распространять по своему усмотрению».

В настоящее время только художники, и то лишь немногие из них, продолжают использовать каменные формы для изготовления литографий, а прямые потомки изобретения Зенефельдера применяются для печатания фактически всех газет, журналов и книг, включая и эту тоже. Литография также сыграла существенную роль в разработке ксерографии и в выживании первой коммерческой модели машины Xerox, о чем будет рассказано в последующих главах.

В 1612 году немецкий священник-иезуит по имени Кристоф Шайнер опубликовал серию писем, в которых доказывал, что пятна на Солнце, которые он наблюдал сам, а также среди прочих и его коллега астроном Галилей, не были особенностью поверхности Солнца, как правильно предположил Галилей, а являлись планетами или другими спутниками, которые становились видимыми с Земли, когда во время их движения по небесам они закрывали собой солнечный диск. С теологической точки зрения, вопрос был очень важным, так как в то время считалось, что воздействие христианской доктрины будет более убедительным, если Солнце останется совершенным, незапятнанным светилом. Шай-нер ошибался насчет солнечных пятен, но, несмотря на это, он был талантливым ученым. Он написал серьезный труд о солнечных часах, усовершенствовал телескоп и правильно определил роль сетчатки глаза для зрения.

Шайнер также создал копировальное устройство. (Вообще немцы оказались более плодовитыми, чем даже осы, в истории развития копировальной техники.) В 1603 году, в возрасте тридцати лет, он создал пантограф, блестящее по простоте устройство, в котором использовались принципы евклидовой геометрии для изготовления копий с существующих изображений в увеличенном или уменьшенном масштабе. Пантограф состоял из четырех линеек, образующих параллелограмм и соединенных в местах пересечения шарнирами. В одной точке был установлен штихель, которым обводится оригинал, а в другой точке – перо, вычерчивающее в нужной пропорции копию этого оригинала. Пантограф также можно было использовать для воспроизведения письма, при этом написание оригинала происходит одновременно с созданием его точной копии.

Многие писатели приписывали изобретение пантографа Шайнеру, но Леонардо да Винчи, Микеланджело и многие просвещенные древние греки тоже пользовались пантографом или устройствами, похожими на него. И даже пантограф Шайнера был напрямую инспирирован кем-то другим, знакомым художником по имени Георгий, который «похвастался мне, что у него есть потрясающее изобретение, а именно: быстрый способ вычерчивания любого объекта, очень легкий, надежный и скорый в использовании; так что любой, кто захотел бы сделать копию с рисунка, сделал бы это, глядя только на оригинал, не обращая внимания на копию». Опираясь на описание Георгия, Шайнер разработал принцип устройства и построил свой собственный пантограф.

В течение следующих двух веков пантограф совершенствовался, потом о нем забывали и несколько раз изобретали вновь. (Повторное изобретение полезных предметов было обычным явлением во времена, предшествующие появлению легких способов копирования, которое помогло цивилизации хранить в памяти изобретения, уже сделанные ранее.) Кристофер Рен, более всего известный как архитектор собора Св. Петра в Лондоне, но бывший замечательным астрономом, математиком и изобретателем, запатентовал в 1631 году пантограф, утверждая, что он был полезным в «сокращении утомительного труда копирования разнообразных записей, контрактов, соглашений, уставов и всех других документов». В 1648 году Уильям Петти, профессор анатомии в Оксфордском университете, изобрел вариант, который он описал как «инструмент небольших размеров», который можно было использовать «для одновременного написания двух копий одного и того же документа». (По воспоминаниям его современника, Петти иллюстрировал свои анатомические лекции, демонстрируя заспиртованный труп утопленника, принесенного водой из Ридинга.) Такие же устройства изготавливались и использовались другими. Одно было изобретено в конце 1770-х годов Эразмом Дарвином, дедушкой Чарльза Дарвина. Эразм описал свое творение, которое он назвал биографом, как «перо с двумя остриями», и построил устройство в нескольких модификациях, которые он использовал для копирования своих собственных писем. В 1763 году француз Коттенеде изобрел пантограф с тремя перьями, который он называл как copist habile (умелый копировальщик), так и полиграф; последнее название прижилось и было принято другими как во Франции, так и в Англии, несмотря на то что устройство Коттенеде работало не очень хорошо. Среди основных трудностей, с которыми сталкивались первые конструкторы и пользователи пантографов, были ограничения, связанные с изменчивым размером и качеством перьев, которые нарезались вручную из гусиных перьев. («Перо» происходит от латинского слова реппа, что значит «птичье перо», и перочинный нож называется так потому, что он первоначально предназначался для вырезания пишущих перьев из птичьих перьев. У немцев то и другое перо называется одним словом feder, по-англ. feather.)

В 1803 году была создана более совершенная версия полиграфа. Ее автором стал способный и амбициозный молодой англичанин Джон Исаак Хокинс, переселившийся в Соединенные Штаты. Хокинс изготавливал и продавал свое устройство в компании со своим американским другом Чарльзом Уилсоном Пейлем, который одно время занимался созданием собственной копировальной машины. Как и все другие полиграфы, полиграф Хокинса был похож на большую замысловатую мышеловку или старомодные качели для детей, размером с куклу Барби. В одном варианте, на деревянной раме с тщательно продуманным шарнирным соединением, были подвешены два пера, разделенные расстоянием, несколько превышающим ширину листа бумаги. (Были также модели с тремя, четырьмя и пятью перьями.) Движение одного из перьев в любом направлении заставляло тандемом двигаться другое перо: на запад и восток, север и юг и, самое важное, вперед, и вверх, и вниз в две чернильницы, которые устанавливались в центре рамы. В своей заявке на британский патент Хокинс написал, что устройство можно использовать для создания многочисленных факсимильных копий писем, рисунков и чертежей; для линования бумажных листов прямыми параллельными линейками; для рисования одного или нескольких портретов, пейзажей и изображений в перспективе; для изготовления копий в увеличенном или уменьшенном масштабе и для создания «секретной корреспонденции» – искаженным почерком, который можно сделать читаемым только при использовании второй машины, которая «устранит искажение». Среди самых первых и восторженных заказчиков машин Хокинса и Пейля был Томас Джефферсон, который питал особое пристрастие к «крутым» вещицам и который познакомился с Хокинсом при покупке его более раннего творения: пианино на пять с половиной октав для одной из своих дочерей. (В число изобретений Хокинса входит способ изготовления водонепроницаемой ткани, усовершенствованный способ дистилляции спиртных напитков и технология изготовления бумаги из кукурузной шелухи). Джефферсон был в восторге от своего полиграфа. «Я думаю, что это самое прекрасное изобретение нашего века, – писал он в своем дневнике в 1804 году. – В качестве секретаря для копирования материалов, которые мы пишем, не имеющего способности раскрыть их содержания, я считаю это устройство самым ценным, чем владеет человек, занятый общественной работой». Со временем у него стало так много полиграфов – некоторые из них выставлены сейчас в Монтичелло, – что ему часто приписывали изобретение этого устройства. Это было не так, но он действительно предложил несколько усовершенствований, некоторые из которых были использованы в последующих вариантах, и он не прекращал заказывать запчасти, чтобы производить ремонт и профилактику машин.

Джефферсон, даже до того, как у него появилась собственная копировальная машина, был одним из первых людей, которые поняли огромное историческое, культурное и политическое значение офисного копирования. В начале 1760-х, будучи юным выпускником колледжа William & Mary, он осуществил амбициозный проект по сохранению большого объема юридических документов эпохи ранней колонизации, которые в большом небрежении хранились в отделе публичных записей в Вильямсбурге. (Он сделал новые рукописные копии со старых, рассыпающихся манускриптов и вставил ветхие листы в клеенчатые обложки.) Через несколько лет, в 1770 году, в катастрофическом пожаре в его семейном доме в Шедуэлле погибли почти все его собственные записи вместе с архивом его родителей – потеря, которая усилила в нем и так острое чувство потенциальной непродолжительности существования уникальных бумажных документов. В последующие годы он приложил немало усилий и выдумки для копирования и сохранения своей корреспонденции и других записей, и он брал назад письма, написанные им годами ранее, чтобы сделать с них факсимиле для своих архивов.

Источником всей этой деятельности было убеждение Джефферсона в том, что демократия и копирование взаимосвязаны: копирование делает информацию доступной для общественности. Сильвио А. Бедини в книге «Томас Джефферсон и его копировальные машины» от 1984 года цитирует красноречивое письмо на эту тему, которое Джефферсон написал в 1791 году историку Эбенезеру Хазарду, разделявшему в какой-то мере озабоченность Джефферсона: «Время и несчастный случай производят ежедневное разрушение оригиналов, хранящихся в наших общественных учреждениях. Последняя война проделала здесь работу веков. Потери невозможно восстановить; но давайте сохраним то, что осталось: не с помощью хранилищ и замков, которые скроют их от людского глаза и доступа, обрекая на пустую трату времени, а с помощью такого числа копий, которые будут надежно защищены от несчастного случая».

В руках аккуратного пользователя хорошо отлаженный полиграф мог производить долговременные копии, не отличающиеся от оригиналов. Бедини пишет, что копии, которые Джефферсон сделал на полиграфе, «остались свежими и хорошо читаемыми» по прошествии двух веков, даже в тех местах, где кончик пера цеплялся за волокна бумаги, на которой они делались, – что было обычным явлением: «Примечательно, что полиграф возобновлял работу после таких сбоев, продолжая работать дальше после пробела или кляксы». Бедини говорит, что многие копии Джефферсона известны как копии только потому, что Джефферсон сам их так отметил.

Пользователи, которые были не такими знатоками механики, как Джефферсон, обычно отзывались о полиграфах с меньшим энтузиазмом, и устройства впоследствии так и не нашли широкого спроса. (В отличие от почти всех успешных офисных машин, полиграф предназначался не для использования мелкими конторскими служащими, а для их нетерпеливых, вечно спешащих боссов – плохая рыночная стратегия.) Намного более популярной и в итоге более значимой была копировальная машина, которую сам Джефферсон использовал в течение двух десятилетий, прежде чем отказался от нее в пользу полиграфа: это был копировальный пресс. Хотя мало кто знает сегодня о существовании такой машины, на протяжении более ста лет она являлась самым важным механическим офисным копировальным устройством в мире.

Принцип работы копировального пресса был довольно простым и очень старым. Как только люди начали писать чернилами, они заметили, что, если к свежей, еще влажной записи на листе прижать другой лист бумаги (а возможно, нарукавник или руку), на нем можно получить зеркальное изображение написанного. В конце 1770-х годов Джеймс Уатт – изобретатель современного парового двигателя, автор понятия «лошадиной силы» и человек, именем которого в метрической системе названа базовая единица измерения потребляемой энергии, – воплотил этот принцип в единицу офисного оборудования.

Уатт был лично заинтересован в копировальной технике. Его фирме по производству паровых двигателей ежедневно требовалось все большее число копий счетов, ведомостей, обычной корреспонденции, и Уатт мечтал найти механическую замену для растущей армии переписчиков, которых он был вынужден содержать. Уатт был другом Эразма Дарвина, а оба они были членами Лунного общества, объединения четырнадцати ученых друзей, которые раз в месяц встречались, чтобы провести вместе несколько часов, выпивая чудесное вино и живо беседуя (о науке, производстве, философии и других темах). Когда Дарвин, только что придумавший принцип действия своего биграфа, объявил на очередном заседании общества в 1779 году, что он придумал устройство для копирования оригиналов, Уатт ответил: «Я рассчитываю найти лучшее решение проблемы. Сегодня ночью я разработаю свои идеи, а завтра сообщу вам о них». В результате появился копировальный пресс, который Уатт запатентовал и запустил в производство в начале 1780 года.

Возможно, вы видели копировальный пресс, не догадываясь об этом, может быть, в антикварном магазине или на блошином рынке, где он наверняка назывался «книжный пресс». Самыми популярными моделями были чугунные винтовые прессы, оборудованные тяжелой чугунной прижимной плитой, которую можно было опускать и снова поднимать вращением горизонтально установленной железной рукоятки или колеса, похожего на колесо, которое использовалось для отсекания парового клапана или задраивания люка на подводной лодке. На других моделях прижимное усилие производилось не опусканием чугунной плиты, а вращением тяжелого цилиндра, который действовал как скалка для теста или как отжимной валик в старой стиральной машине. Пользователь брал только что написанный документ, накладывал увлажненный лист прозрачной бумаги на записанную поверхность документа и прижимал оба листа друг к другу в прессе. В результате некоторая часть чернил переносилась с оригинала на второй лист, который затем можно было перевернуть на другую сторону и прочесть текст в правильном изображении^[2].

Чтобы получить качественные копии таким способом, пользователю требовался не только копировальный пресс, но и соответствующие чернила, бумага и некоторые другие принадлежности, которые поставлялись фирмой Уатта и ее конкурентами. Некоторые предметы стандартного офисного оборудования XIX века, которые сейчас повергают людей в недоумение, были, по сути, принадлежностями копировального пресса и когда-то широко использовались: плоские ящики и секционные стеллажи для хранения отдельных копий или их подшивок, тяжелые железные опоры для копировальных прессов, (также обеспечивающие сопротивление значительному крутящему моменту), щетки и железные ведра для воды, которые использовались для увлажнения страниц, баки для промокательной бумаги, «увлажняющие камеры» и «сушильные книги».

Среди самых первых покупателей изобретения Уатта был Бенджамин Франклин, который в 1780 году заказал сразу три устройства. Франклин, который сначала работал учеником печатника и всю жизнь называл свою профессию «печатник», давно интересовался проблемой копирования, и спустя несколько лет он изобрел свой собственный, несколько причудливый, способ. Этот способ состоял в том, что на металлической или каменной пластине сначала писали вязкими чернилами, похожими на чернила Уатта; а затем, пока чернила были еще влажными, их посыпали песком, наждачным порошком или железными опилками. После этого опыленную форму прижимали в прессе к деревянному блоку, при этом зернистый материал переносился и частично внедрялся в деревянную поверхность, а обработанный деревянный блок использовали как форму высокой печати, нанося краску на поверхность внедренного материала, слегка выступающую над поверхностью фона. Получаемые оттиски были нечеткими, иногда их было трудно прочесть, и этот способ не годился для копирования корреспонденции, так как оригинал отсутствовал; но этот проект был типичен для Франклина, который всегда занимался какими-то поделками.

Адам Смит заказал копировальный пресс вместе с огромным запасом бумаги в 1780 году. Джордж Вашингтон получил одно устройство в 1782 году и позже купил еще одно. Джефферсон приобрел первый пресс во Франции в 1785 году, узнав об изобретении Франклина. Через четыре года, накануне вступления в должность Первого государственного секретаря, он купил один пресс также и для Государственного департамента. Это было первое офисное копировальное устройство, находящееся в собственности правительства Соединенных Штатов, и одно из первых устройств в мире, принадлежащих правительству. Джефферсон также спроектировал портативный вариант (подобный моделям, производимым другими, включая модель Уатта), и он брал его с собой во время поездок, почти так же, как современные бизнесмены возят с собой ноутбуки. Фактически модель Джефферсона, которая содержала встроенный миниатюрный цилиндровый пресс, по размеру была не намного больше современного скоростного портативного компьютера. А его деревянный ящик с латунными деталями содержал отделения для хранения бритвенных лезвий и кисточки, ремня для правки бритв, зубной щетки, расчески и ночного колпака. К концу XIX века портативные копировальные устройства, которые можно было просто засунуть в карман, стали очень популярными среди коммивояжеров и других много путешествующих людей. Одно такое устройство состояло из деревянного стержня, к которому по всей его длине был прикреплен край гибкого копировального планшета. Только что записанный лист бумаги помещали между двумя листами этого планшета и затем его вручную туго сворачивали вокруг стержня.

Люди, занимающиеся производством документов, отличают копировальные устройства от множительных. Разницу трудно описать с помощью дефиниций, но можно понять через аналогии: представьте, что у вас родилась тройня, – эти три ребенка будут копиями-близнецами, а если вы затем клонировали одного из тройняшек, то этот четвертый ребенок будет копией. В этом смысле печатная машина является множительным устройством, в то время как стандартный ксерокс является копировальным устройством. Множительное устройство производит идентичные документы, из которых ни один не является «оригиналом»; копировальная машина делает факсимиле документов, которые уже существуют. У множительного устройства всегда есть промежуточная фаза – ксилографическое клише, форма страничного формата, заполняемая металлическим шрифтом, литографская печатная форма – между исходным документом и его копиями. Если вы напишете письмо на листе бумаги, то не сможете сразу воспроизвести его, вставив в печатную машину; вам нужно будет сначала перенести текст на какую-то печатную форму, затем использовать эту форму для получения оттисков, каждый из которых является дубликатом всех других, а не копией чего-нибудь.

Это различие невозможно соблюсти в строгом смысле слова, но тем не менее оно является исторически важным. Вслед за эпохой монастырских переписчиков – которые выполняли работу копировальных машин, когда воспроизводили существующие книги, и работу множительных устройств, когда целыми группами писали под диктовку монаха, – решить проблему размножения было намного легче, чем проблему истинного копирования. На самом деле до 1780 года, когда Уатт изобрел свой копировальный пресс, все копировальные машины в мире были, по существу, множительными устройствами: гравированные медные пластины, печатная машина Гуттенберга, все устройства, построенные на базе пантографа (которые производили одинаковые дубликаты, а не факсимильное изображение ранее подготовленных оригиналов). Впервые в истории Уатт дал возможность людям изготавливать факсимиле существующего документа механическим способом. Эта возможность была чрезвычайно ограниченной, так как копировальный пресс мог копировать оригиналы, которые были только что написаны, да и то модифицированными чернилами, и каждый такой оригинал можно было воспроизводить ограниченное число раз. И все же это стало чем-то абсолютно новым в мире.

Подобно печатной машине до него, копировальный пресс не смог полностью вытеснить труд переписчика, и эти две технологии, одна механическая, а другая ручная, сосуществовали вместе почти на всем протяжении XIX века. Даже в конце 1800-х годов труд был таким дешевым, что значительная часть бизнеса продолжала использовать, по меньшей мере, частично, ручной труд переписчиков. Работа была, конечно, тяжелая; если писателю середины XIX века был необходим какой-нибудь всеми презираемый герой, эту роль легко выполнял переписчик: Акакий Акакиевич Гоголя, Крэчит Диккенса, Бартлби Мелвила. (Этот труд существует и сейчас, в очень ограниченном масштабе, в малом бизнесе, где бухгалтерский учет ведется вручную, на две колонки записей, а не электронным способом на компьютерах.)

Новейшая техника также не сразу вытеснила копировальные прессы. Они применялась так широко и так долго, что в статье о Джеймсе Уатте в издании британского Биографического словаря за 1899 год его изобретение, 119 лет спустя после того, как оно было запатентовано, названо как «повсеместно используемое». Мало кто сегодня знает, чем являлись копировальные прессы, и, однако, они исчезли совсем недавно.

Последним президентом, чья корреспонденция в Белом доме копировалась на копировальном прессе, был не Авраам Линкольн или Эндрю Джонсон, а Кальвин Кулидж, который покинул свой офис в 1929 году. А копировальные прессы продолжали после этого использоваться еще тридцать лет в других местах, хотя в большинстве случаев в очень ограниченных диапазонах. Действительно, до середины XX века имелись случаи, когда копировальный пресс (который, в конце концов, точно воспроизводил изображение оригинала) был единственным доступном средством, кроме фотографии, для создания легально неоспоримой совершенной копии, – функция, которую в 1960 году возьмет на себя раз и навсегда копировальная машина Xerox.

Потребовалось два новых совместно работающих изобретения, чтобы начать процесс вытеснения копировального пресса как самого главного устройства в мире для копирования ежедневной офисной документации. Первым была копировальная бумага, которую изобрел англичанин Ральф Веджвуд в 1806 году; затем последовала пишущая машинка, которая появилась в 1870-х. Ни копировальная бумага, ни пишущая машинка в отдельности не были бы достаточными, но вместе эти два изобретения в итоге покончили с бизнесом изготовителей копировальных прессов.

Ральф Веджвуд был «черной овцой» в семействе известных производителей гончарных изделий и, следовательно, также родственником Чарльза Дарвина. (Дедом Дарвина по материнской линии был Джозиа Веджвуд.) Он назвал свое изобретение как патентованное стилографи-ческое множительное пишущее устройство Веджвуда, которое изначально предназначалось в помощь слепым. Центральным элементом системы был пропитанный краской лист бумаги, который Веджвуд называл «пигментной», или «пигментированной», бумагой. Томас Джефферсон, первый проповедник копирования в Америке, попробовал новое изобретение, и оно ему не очень понравилось, хотя он признавал, что для путешественников копировальная бумага может оказаться полезной. «Зловонный запах копировальной бумаги сделает помещение опасным для здоровья, если заполнить его оттисками этой бумаги», – писал он в письме Чарльзу Уилсону Пейлю, которого беспокоила возможная конкуренция.

Система Веджвуда, кроме скверного запаха, была более трудной в использовании, чем более поздние виды копировальной бумаги. Основное отличие состояло в том, что бумага Веджвуда была полностью пропитана пигментным маслом и пачкала краской с обеих сторон. Пользователь клал такой лист между листом прозрачной бумаги и листом обыкновенной бумаги и писал на прозрачном листе пером, сделанным из металла, стекла или агата. Давление этого пера, не использующего краску, производило обратное изображение на оборотной стороне прозрачного листа и прямое изображение на лицевой стороне бумаги. Обычный лист принимался за «оригинал» и использовался в почтовых отправлениях, а прозрачный лист, который нужно было переворачивать, чтобы прочесть написанное, сдавался в архив. Причиной этой кажущейся неуклюжей системы были гусиные перья для письма, на которые было невозможно сильно нажимать, чтобы копировальная бумага Веджвуда смогла оставить на бумаге оттиск, пригодный для чтения.

К середине века перья и копировальная бумага были усовершенствованы настолько, что пигментные копии достигли качества, известного пользователям XX века. В издании популярного справочника за 1881 год под названием «Домашняя энциклопедия общей информации» был предложен рецепт для самостоятельного изготовления «смеси из равных частей франкфуртской сажи и свежего масла, которую следует намазать на листы бумаги и затем, по истечении какого-то времени, счистить. Замазанную таким способом бумагу следовало выдержать под прессом в течение нескольких часов, вложив каждый лист между листами промокательной бумаги». Франкфуртская сажа была популярным пигментом в XIX веке, первоначально ввезенным из Германии. Согласно словарю за 1913 год, ее получали при «сжигании виноградной лозы, винного осадка и т. д.».

Веджвуд заработал какие-то деньги на своем изобретении, но пигментная бумага получила истинное признание только в совместной работе с пишущей машинкой, которая ударяла по бумаге с силой, достаточной для получения качественного оригинала и нескольких приемлемых факсимиле. Первой пригодной для практического применения пишущей машинкой была модель Sholes & Gliddon, представленная в 1874 году фирмой Е. Remington & Sons, производителем швейных машин и пушек. (Самая первая модель была похожа на швейную машину – у нее был ножной привод возврата каретки, и она грохотала, как пушка.) Среди первых покупателей был Марк Твен, который оказался почти таким же страстным любителем всяких интересных новинок, как Томас Джефферсон. Твен заплатил 125 долларов за свою машинку, печатавшую только прописными буквами. В конце жизни он утверждал (в неопубликованной автобиографии), что был «первым человеком в мире, который использовал пишущую машинку для литературы», так как в 1874 году он нанял машинистку для копирования части рукописи одной из своих книг, всего вероятнее, «Приключений Тома Сойера». (Твен также часто говорил, что был первым человеком в мире, установившим у себя дома телефон.)

На самом же деле Твен ненавидел свою пишущую машинку, которую он считал слишком сложной и вызывающей чувство разочарования, и вскоре он избавился от нее. Когда Ремингтон в 1875 году попросил его написать слова поддержки, он написал: «Джентльмены, прошу ни в коем случае не использовать мое имя. Прошу даже не упоминать, что у меня есть пишущая машинка. Я полностью прекратил пользоваться ею по той причине, что мне никогда не удавалось написать письмо без того, чтобы не получить ответ с просьбой не только описать эту машину, но также рассказать об успехах ее освоения и т. д. и т. п. Я не люблю писать письма и поэтому не хочу, чтобы люди знали, что я являюсь собственником этого маленького насмешника, порождающего любопытство. Искренне ваш, Сэмюель Л. Клеменс». Ремингтон с радостью, и это понятно, воспроизводил эту записку во всех своих рекламах (под заголовком «ЧТО "МАРК ТВЕН" СКАЗАЛ ОБ ЭТОМ»).

Функцию, которую выполняла комбинация копировальной бумаги и пишущей машинки, можно классифицировать где-то в промежутке между копированием и размножением. Копировальная бумага не является по-настоящему копировальным устройством, так как вы не можете использовать ее, в частности, для изготовления копии кроссворда в ежедневной газете. Но она производила до десяти дубликатов без промежуточной стадии и экономично выполняла все те же самые функции, что и копировальный пресс. В результате, копировальный пресс постепенно исчез не только из офисов, но также из коллективной мировой памяти.

Одним из самых значительных успехов в области копировальной технологии XIX века было не создание нового устройства и даже не оптимизация существующих копировальных устройств (и нескольких, которые еще предстояло разработать). Этим успехом стало изобретение анилиновых красок, первых в мире синтетических красителей. В 1856 году восемнадцатилетний студент английского колледжа по имени Уильям Генри Перкин экспериментировал с производными каменноугольного дегтя, пытаясь найти замену хинину, который изготавливали из коры хинного дерева и который тогда был единственным средством для лечения малярии, этого бича широко раскинувшейся Британской империи. По завершении одного неудачного опыта Перкин заметил на дне пробирки темный осадок. Позже, случайно, он обнаружил, что этот осадок оставляет на одежде яркие пятна пурпурного цвета. Эта субстанция получила название мовеин, или анилин пурпурный, и за ней вскоре последовали такие же многочисленные субстанции разных оттенков.

Анилиновые краски, которые были более яркими и однородными, чем естественные красители, такие как франкфуртская сажа, преобразили моду (королева Виктория была одета в розовато-лиловое платье на свадьбе дочери в 1858 году), внутренний декор (цвета в домах викторианской эпохи были цветами анилиновых красок), химию (Перкин показал, что пробирка может сделать человека богатым) и промышленность (массовое производство тканей и прочей многокрасочной продукции становилось все более практичным и прибыльным)^[3].

Копирование также изменилось. Барбара Роудс и Уильям Уэллс Стритер написали в своей удивительно интересной и содержательной книге под названием «До фотокопирования. Искусство и история механического копирования, 1780-1938»: «Анилиновые красители были быстро приспособлены для копирования» – те, что использовались с копировальными прессами, – «потому что они обладали очень высокой интенсивностью пигмента. Это свойство, необходимое для получения многочисленных копий». («Интенсивность пигмента» можно также назвать «красящей способностью».) Считалось, что «новые краски придают „изящество“ скопированного изображения, сохраняя оригинальный характер почерка в большей степени, чем было возможно при использовании расплывающихся красок из чернильных орешков». Копировальные прессы, пигментная бумага и пишущие машинки – все производили более резкие изображения, когда вместо старомодных натуральных пигментов использовались яркие анилиновые краски. Появление этих красок также способствовало изобретению копировального карандаша, то есть очень твердого карандаша, грифель которого сделан на основе графита и глины и покрыт синтетическим красителем. Письмо, написанное копировальным карандашом, можно было скопировать на копировальном прессе, так же как если бы оно было написано копировальными чернилами. Кроме того, на копировальный карандаш можно было с силой нажимать, чтобы получить хорошо читаемый оттиск с помощью пигментной бумаги.

Первые синтетические краски, подобно многим только что открытым и широко распространенным в XIX веке химическим новинкам, также оказались неожиданно опасными для здоровья, о чем большинство пользователей ничего не знали в течение десятилетий. Анилиновые красители были смертельными ядами и могли причинить серьезный вред здоровью, если бы, например, пользователь копировального карандаша случайно ранил себя его острым концом. В выпуске «Сайентифик Америкэн» за 1899 год, цитируемом Роудсом и Стритером, описывался особенно ужасный случай отравления, жертвой которого стала машинистка из Цинциннати: «Ее пальцы были запачканы краской с машинописной ленты, и, пытаясь прорвать небольшой волдырь на губе, она прижала к нему измазанный палец и очень скоро почувствовала легкую боль на лице. Через короткое время появилась небольшая опухоль. Боль становилась почти невыносимой, а губа сильно раздулась и почернела. Все, что зависело от врачей, было сделано, но ей становилось все хуже, и она скончалась в сильной агонии. Отравленная губа распухла до невероятных размеров, и никакие средства не смогли ее уменьшить».

Изобретение синтетических красителей сильно повлияло на технику воспроизведения документов, известную как трафаретное копирование. В первоначальном виде она была изобретена в 1874 году Евгенио де Зуккато, молодым итальянцем, изучавшим право в Лондоне, который назвал свое устройство папирографом. Система Зуккато состояла в том, что на лакированном листе бумаги писали каустической краской, которая прожигала лак и бумажные волокна, оставляя на листе отверстия в тех местах, где производилась запись. Этот лист, который теперь становился трафаретом, помещали на чистый лист бумаги, а затем по трафарету прокатывали краску, которая проникала в отверстия и создавала дубликат на чистом листе. Год спустя гений, который изобрел почти все, Томас Эдисон, выпустил свое собственное трафаретное устройство, названное автоматическим прессом и электрическим пером Эдисона. Это было перо с острым наконечником, который двигался быстро вверх и вниз, как иголка в швейной машине. Наконечник имел привод от электродвигателя размером с катушку рыболовной удочки, он устанавливался на другом конце пера. Аккуратно двигая перо по непроницаемому листу, пользователь мог создать перфорированный трафарет, сквозь который можно было печатать краской. (В своих патентах Эдисон упомянул о «картонах»^[4], используемых художниками XVI века для переноса больших рисунков на полотно: это были рисунки в полный размер на бумаге, которые художники накалывали булавкой и затем напыляли угольный или графитовый порошок, создавая на полотне точечный контур.) Копии, сделанные с помощью электрического пера Эдисона, имели сбивающее с толку качество в духе пуантилизма, но в остальном были вполне удобочитаемыми.

Батарея, соединенная с двигателем проводами, представляла собой отдельное устройство: это были две емкости размером с увлажнитель, содержащие воду и серную кислоту, установленные на железной подставке. По словам У.Б. Праудфута, автора книги «Происхождение трафаретного копирования», эта нескладная штуковина была «первым электродвигателем с подключенной батареей, когда-либо изготавливаемая и продаваемая в качестве рабочего устройства».

В 1880-х годах Альберт Блейк Дик, знаменитый А.Б. Дик – чье имя знакомо каждому мальчишке, в том числе и мне, так как оно красовалось на пишущей машинке в кабинете любого школьного секретаря придумал положить лист влагостойкой бумаги (обычно вощеной) на металлический лист типа скоросшивателя и затем «писать» на нем металлическим пером так, чтобы острые точки на пластине прокалывали бумагу, которую затем можно было использовать как копировальный трафарет. Дик торговал лесом. Как Джеймс Уатт за сто лет до него, он первоначально имел намерение удовлетворить копировальные нужды своей фирмы. Когда он подавал заявку на патент, то обнаружил, что такую же идею предложил Эдисон, но не стал ее прорабатывать. Два изобретателя встретились, чтобы обсудить лицензионное соглашение, и Эдисон сказал: «Дик, я бы отдал все, что у меня есть, чтобы стать таким же молодым, как вы, потому что нужно сделать еще так много до того, как я умру». (В то время Дику было тридцать три, а Эдисону сорок два года.) Дик назвал новое устройство мимеографом, и ему хватило коммерческой смекалки отдать первенство изобретения своему знаменитому партнеру. Мимеографы Эдисона разных форм и размеров продавались очень хорошо в течение десятилетий, а к 1940 году в Соединенных Штатах использовалось примерно полмиллиона этих устройств, в то время как А.Б. Дик и его потомки забыли обо всех других мелочах.

Среди конкурентов Дика в конце XIX – начале XX века была фирма Gestetner Co., базировавшаяся в Англии. В 1881 году Дэвид Гестетнер запатентовал устройство, которое он назвал циклостилем: перо с небольшим зубчатым колесиком на конце. Праудфут написал тогда: «Вощеная бумага или трафарет укладывались не на обложку скоросшивателя, а на гладкую поверхность листа жести или цинка (мягкого металла), а циклостиль держали в руке, как перо. Это, на самом деле, было перо – круглое перо, – и зубцы колесика, вырезанные на ободке, прекрасно прорезали как воск, так и бумагу, обеспечивая качественную перфорацию, сквозь которую легко проходила краска».

Еще одним конкурентом было желатиновое копировальное устройство, более известное как гектограф. Он был изобретен в 1878 году и использовался так долго и в таких многочисленных вариантах, что вам не нужно быть дедушкой, чтобы вспоминать об экзаменационных работах и школьных выпусках газеты, отпечатанных на гектографе, или об изготовлении постеров и знаков на копировальном устройстве REMCO^[5] (детской игрушке, продаваемой в конце 1960-х). Название гектографа происходит от греческого слова hecaton, что значит «сто», то есть число читаемых копий, которые предположительно можно было получить с одного оригинала. В Германии гектографы одно время назывались шапирографами.

Принцип работы гектографа был таким простым, что упорный малыш с помощью родителей мог бы самостоятельно сделать такое устройство для себя. Главным компонентом был неглубокий оловянный противень или лоток, содержащий смесь желатина или глицерина и (иногда) несколько других ингредиентов; это было похоже на неаппетитное желе сероватого цвета. Пользователь подготавливал форму для множительного процесса, написав или нарисовав что-то на листе бумаги гектографской краской, которая походила на копировальную краску, использовавшуюся с копировальным прессом, и содержала анилиновый краситель. Как только краска высыхала, желатиновую прокладку смачивали водой и к ней прижимали лист лицевой стороной вниз. Часть краски оставалась на желатиновой поверхности, сохраняя ее влажность. Копии получали, прижимая чистые листы бумаги к желатину, и этот процесс можно было повторять до тех пор, пока на поверхности желатина оставалась краска. Скоро появились другие, более удобные модели гектографа, в которых желатиновая набивка была заменена на листовой оригинал для копирования, изготавливаемый из вощеной бумаги, а жидкая краска – на некую форму копировальной бумаги, которая оставляла на листе оригинала четкие лиловые отпечатки. Ротационные спиртовые множительные устройства, из которых лучшие производились на фирме Ditto Co., использовали модификации обоих нововведений и, следовательно, были потомками гектографа. «Спиртовой» в этом названии относится к метиловому спирту, небольшое количество которого наносилось на каждый лист копировальной бумаги во время ее ввода в машину, увлажняя его настолько, чтобы растворить частицу восковидной пурпурной краски на оригинале, закрепленном на вращающемся барабане. Из-за спирта копии имели отвратительный запах, который очень нравился школьникам моего поколения.

На протяжении всего XIX века были разработаны всего только две истинно копировальные технологии (в противоположность множительным), и у каждой из них были существенные ограничения. Одной из них была фотография, о которой я подробно расскажу в следующей главе. Другой было светокопирование, которое было изобретено в 1842 году англичанином по имени сэр Джон Фредерик Уильям Гершель и использовалось в основном для копирования инженерных и архитектурных чертежей. (Родственный способ, названный диазокопирование, фактически использовался для обычного офисного копирования, но только уже далеко перешагнув за порог XX века.) Светокопирование довольно широко распространилось в Европе после 1842 года, но в Соединенных Штатах появилось только в 1876 году, после того как было продемонстрировано одним швейцарским экспонентом на выставке, посвященной столетию Филадельфии. Чтобы получить светокопию, чертежник изготавливал чертеж на прозрачной бумаге, затем прижимал эту бумагу, установленную в раму, к листу, обработанному ферроцианидом калия и ферроцитратом или сходными фоточувствительными химикатами; сложенные вместе листы облучались солнечным светом или (после появления электрического освещения) ярким светом дуговой лампы. Это экспонирование светом приводило к тому, что обработанная химикатами бумага становилась темно-синей, за исключением тех мест, которые были закрыты от воздействия света линиями чертежа. Светокопирование имело присущие ему ограничения, которые делали его совершенно бесполезным для обычного офисного копирования: оригинал часто разрушался, и его обычно смазывали маслом, чтобы сделать более прозрачным; а химикаты издавали такой ужасный запах, что многие архитекторы и инженеры предпочитали вместо него использовать гигантский копировальный пресс.

Таким, в общих чертах, было состояние технологии копирования в 1906 году, когда на свет появился Честер Флойд Карлсон, изобретатель ксерографии.

Глава 3
Откуда ты знаешь, какой у него цвет с другой стороны?

Все дедушки и бабушки Честера Карлсона эмигрировали из Швеции в Соединенные Штаты в середине XIX века. Основной их целью была свобода исповедания. (Так, дедушка и бабушка Карлсона с отцовской стороны были лишены своим отцом наследства после того, как стали интересоваться баптизмом, который привлек их своим обрядом крещения и другими обычаями, предписываемыми Шведской национальной церковью.) Они обосновались, в разное время, на соседних поселенческих участках в Гроув-Сити, Миннесота, в крошечной шведской фермерской общине в семидесяти пяти милях к западу от Миннеаполиса.

Отец Честера, Олоф Адольф Карлсон, родился в Гроув-Сити в 1870 году. Он ненавидел занятия сельским хозяйством, не хотел работать на своего отца и сбежал, как только ему исполнился двадцать один год. Он учился стричь волосы в парикмахерской в Элджине, штат Иллинойс, где какое-то время посещал бизнес-колледж, затем двинулся на запад, путешествуя частично на велосипеде и по пути подстригая клиентов. Он открыл парикмахерскую в Огдене, штат Юта, который в 1890-х годах был бурно развивающимся пограничным железнодорожным узлом. Затем он снова отправился в путь, возможно, побуждаемый новостями об открытии золота на Аляске. Он компенсировал свои расходы, обрезая свалявшиеся шевелюры и бороды золотодобытчиков в лагерях на юго-востоке штата Вашингтон, и со временем нашел постоянную работу в парикмахерской в Сиэтле. Спустя некоторое время его давняя соседка в Гроув-Сити Эллен Джозефина Хокинс, которая была его подружкой в детские годы и моложе его на три месяца, приехала в Сиэтл на съезд шведских баптистов. Они возобновили знакомство и вскоре поженились.

Позже один из родственников описывал Олофа как очень начитанного человека с высоким интеллектом, хотя его образование было довольно поверхностным. Эллен была живой, веселой и симпатичной, и у нее был неукротимо оптимистичный взгляд на жизнь. Она была третьей по старшинству из десяти детей (четыре мальчика и шесть девочек), и, как позже писал Честер Карлсон, «…ее сестры считали ее очень мудрой и признавали в ней своего рода лидера». У нее также была «великая способность к самопожертвованию ради других и умение стойко переносить трудности жизни».

У Эллен было много возможностей, чтобы продемонстрировать эти благородные качества, потому что совместная жизнь супругов Карлсонов была несчастливой с самого начала. Рождению Честера – в Сиэтле 8 февраля 1906 года – предшествовало рождение мертворожденных мальчика, а затем и девочки. Когда Честер был еще младенцем, у Олофа обнаружился сильный кашель, который сначала приняли за простуду, а затем за воспаление легких, но, что на самом деле оказалось туберкулезом. Олоф также все больше страдал от артрита позвоночника, и вместе обе эти болезни сделали его инвалидом, особенно в последующие годы, когда к ним присоединилась жестокая и длительная депрессия. Честер знал своего отца только как инвалида, никогда как кормильца семьи и впоследствии вспоминал о нем «как о согнувшемся ходячем скелете, который был вынужден проводить большую часть времени, лежа плашмя на спине». В молодости Олоф был красавцем, а в сорок пять выглядел восьмидесятилетним стариком. На семейной фотографии, где Честеру девять лет, Олоф стоит где-то на заднем плане, как привидение с впалыми щеками, повисшее на костылях. Его голова опущена, а подбородок отвис, так как ему трудно дышать. Он выглядит таким старым, что его можно принять за деда своего сына.

Плохое здоровье Олофа сопровождало все детство Честера. В 1909 году, когда Честеру было три с половиной года, Олоф перевез семью в Кингсбург, штат Калифорния, где у одного из его братьев был виноградник и где он надеялся благодаря мягкому климату поправить свое здоровье. Но это не помогло. Через четыре месяца, полагая, что сухой воздух принесет ему облегчение, он снова переезжает с семьей в какой-то религиозный лагерь или санаторий, называемый лагерь «Свобода», в пустыне близ Юмы, штат Аризона. Здесь Честер жил в двухэтажной, с деревянным каркасом палатке, возведенной среди песчаных дюн, а Олоф большую часть дня проводил на кушетке внутри палатки, где было жарко, как в печи, надеясь выжечь болезнь из легких. У него был сильный, мучительный кашель, и каждое усилие вызывало ужасную боль в позвоночнике. Однажды в агонии он внезапно закричал, что ему хочется умереть, и четырехлетний Честер, услышав это, страшно испугался.

В 1910 году, прожив восемь месяцев в Аризоне, Олоф вновь переехал. Честер писал потом: «Мой отец был втянут в этот безумный проект колонизации американских земель, и я подозреваю, что он вслепую потратил на это большую часть из оставшихся сбережений. Мы приехали на участок, расположенный в нескольких сотнях миль по западному побережью Мексики, со всеми нашими пожитками. По прибытии мы обнаружили, что наша "ферма", которую предположительно купил наш отец, была всего лишь участком совершенно бесплодной сухой глины и кактусов».

Участок находился вблизи городка Абуйя, в штате Синалоа. Олоф, который физически уже не мог работать парикмахером, был вовлечен в этот проект частично из-за обещаний получить дешевую рабочую силу из Мексики. Обещания оказались ложными, но не имели отношения к делу, поскольку земля была такой бесплодной, что для ее обработки невыгодно было содержать даже одного работника. Карлсон купил корову и несколько кур, но не было никакой надежды что-либо вырастить на этой земле, и они едва могли прокормить самих себя. Затем начался сезон дождей, и окаменевшая земля превратилась в густую, вязкую грязь. Вода в двух комнатах глиняной хижины, в которой они жили, поднялась на фут, и им приходилось спасаться в кроватях – единственно сухом месте в доме. Корова и куры периодически увязали в грязи, и Эллен приходилось выбираться наружу, чтобы спасти их. И это было еще не худшее. Честер писал: «Здоровье моего отца продолжало ухудшаться. Моя мать заболела малярией, и нас осаждали скорпионы, тарантулы и змеи, похитители кур, а вскоре появилась угроза пострадать от опасностей мексиканской революции».

Семья Карлсонов прожила в Мексике семь месяцев – период, который Честер описывал как, «вероятно, самый ужасный и гнетущий в мои юные годы, хотя в еще большей степени для моих родителей, которые защищали меня от наихудшего». Эллен особенно старалась защитить сына от лишений. Она старалась быть веселой во время своей серьезной болезни, и Честер позже говорил, что на протяжении всего его детства ей как-то удавалось превращать нищету, в которой жила семья, в своего рода игру – требующую отгадки головоломки, которую можно было решить с помощью хорошего настроения и изобретательности. В Мексике, кроме всего остального, Честер, во второй раз в своей жизни, мог играть с другими детьми. (В первый раз это было во время четырехмесячного проживания семьи в Кингсбурге, где он имел удовольствие, как он позже описывал нудным ровным слогом, характерным почти для всех его воспоминаний о детских годах, «получить первый опыт общения со сверстниками».) Мексиканская ферма Карлсонов находилась по соседству с фермами еще четырех американских семей, которые все были жертвами одной и той же земельной аферы, и отец одного из семейств открыл маленькую школу, в которой Честер составил половину детсадовской группы. Именно в этой школе у него появился первый настоящий друг, маленькая девочка по имени Полин Никерсон, которая так его полюбила, что даже через пять лет продолжала писать ему письма.

Беспорядки, приведшие к мексиканской революции, начались в ноябре 1910 года, и американские чиновники рекомендовали всем гражданам США покинуть страну. Олоф, который к этому времени остался почти без гроша, покинул свою глиняную хижину и взял билет на единственный доступный для него транспорт – ржавое грузовое судно, направлявшееся в Лос-Анджелес. Багаж не доставил никаких проблем, потому что все пожитки Карлсонов легко уместились в одном сундуке. В море, в рождественское утро, капитан судна, пожалев своего самого юного пассажира, подарил Честеру плитку шоколада.

Американцу, рожденному после 1935 года, трудно вообразить такое общество, в котором отсутствует система социальной защиты. Когда Карлсоны высадились в Лос-Анджелесе в последнюю неделю 1910 года, они были одинокими, бездомными и обедневшими до такой степени, которую трудно представить в современной Америке. Позже они получили право на скромную материальную помощь от округа, и Олоф некоторое время получал небольшое пособие по инвалидности от профсоюза парикмахеров, в который он вступил еще в молодые годы, но тогда не было правительственной организации или программы, которая могла бы помочь им с продовольствием, жильем или медицинским обслуживанием. Они на короткое время поселились у сестры Эллен, но ее дом был маленьким, и у нее самой было туго с деньгами. Все же с помощью сестры Эллен, которая продолжала страдать от последствий малярии и от удручающего разнообразия других недомоганий, включая головные боли и гастрит, нашла работу в должности экономки одного доктора, и этот доктор, сжалившись, позволил семье поселиться в одной комнате в задней части его дома. Карлсоны жили в этой комнате больше года.

Честеру в то время было пять лет, и он начал постепенно понимать размер несчастий, постигших его семью. Он вспоминал: «Я начал осознавать, что я как-то отличался от других детей, чьи отцы зарабатывали на жизнь, и что я был среди них кем-то вроде «чужака». Приблизительно в то же самое время с ним произошли два несчастных случая, болезненных и потенциально опасных, – он ударился о бронзовую арматуру в вестибюле банка и получил удар по голове качелями на игровой площадке, каждый из которых, как он считал потом, мог быть вызван «бессознательным желанием саморазрушения, подкрепленным растущим пониманием положения своей семьи». Он был робким и благонравным маленьким мальчиком, который в глубине души не мог не разделять растущее отчаяние своих родителей, вызванное ненадежностью их существования.

Весной 1912 года, вскоре после того, как Честеру исполнилось шесть лет, Олоф перевез семью в Сан-Бернардино, который был в то время маленьким городком в шестидесяти милях к востоку от Лос-Анджелеса. Он арендовал за 12 долларов в месяц ветхий дом, о котором Честер потом говорил, что он был на склоне жизненного пути, и Эллен старалась из всех сил поддержать семью, занимаясь шитьем и выполняя другие случайные работы. Честер ходил в местную школу и наслаждался тем, что он воспринимал как простые радости детства. Однако через три года Олоф, теперь считавший, что холод, а не тепло могло бы улучшить состояние его легких и позвоночника, перевез семью в деревню Крестлайн, находившуюся в горах, за пределами города. Там они жили в разрушающемся сарае, который был построен сначала для хранения цемента во время возведения ближней дамбы, а прошедшим летом использовался как магазин бакалейных товаров, обслуживающий строителей дамбы и туристов, останавливающихся в туристическом лагере неподалеку. Карлсоны сделали все, что могли, чтобы изолировать единственную небольшую комнатку позади здания, заткнув газетами щели между досками, и согревали помещение большой печкой. В ту зиму выпало более трех футов снега. Каждое утро Эллен с помощью маленького ручного зеркала посылала вниз в долину сигнал обеспокоенному владельцу магазина, чтобы сообщить ему, что они пережили еще одну ночь.

В Крестлайне Честер с горсткой других детей ходил в школу, занимавшую всего одну комнату, и снова радовался, что у него были друзья, до тех пор, пока однажды утром, после рождественских каникул, не обнаружил, что остался единственным учеником школы. Отцы всех других детей были наняты фирмой, строящей дамбу, но по распоряжению суда, вышедшему в предыдущем году, возведение дамбы было остановлено. Так как работы закончились, они все уехали.

Учительница, контракт которой действовал до конца учебного года, осталась, чтобы учить своего единственного ученика. Каждый день во время перемены Честер в одиночестве бродил по пустому школьному двору или сидел на ступеньке лестницы. Ему не с кем было поговорить, и нечего было делать. Позже он вспоминал: «Иногда я заглядывал внутрь и видел там учительницу, которая, подперев подбородок рукой, смотрела на стену». Он описывал эти последние месяцы четвертого года обучения как «один из самых одиноких периодов своей жизни». Когда учебный год закончился, Олоф, потерявший всякую надежду поправить свое здоровье, переехал назад в долину, где в течение следующих восьми лет семья жила, постоянно меняя одно захудалое жилище на другое.

Еще в юности Честера волновало, что обстоятельства его жизни не позволяют ему нормально общаться с другими детьми, потому что бедность его семьи заставила его преждевременно присоединиться к миру взрослых. Он нашел временную подработку еще в восьмилетнем возрасте. К тому времени, когда ему исполнилось двенадцать или тринадцать лет, он каждый день вставал в четыре часа утра, чтобы успеть поработать до школы хотя бы два или три часа; когда после полудня уроки заканчивались, он снова шел работать, переезжая с одной работы на другую на стареньком велосипеде. (Несколько лет спустя велосипед у него украли, из-за чего он не мог вовремя успевать на работу, и один из его работодателей дал ему другой старый велосипед, кем-то выброшенный за ненадобностью, – из жалости к положению его семьи, как был уверен Честер.) Он продавал содовую воду, полол сорняки, собирал фрукты, копал картошку, подметал тротуары, мыл окна в магазинах, продавал рыбу и ухаживал за морскими свинками в научной лаборатории. Он работал инкассатором, контролером и почтальоном, а также уборщиком в нескольких местных предприятиях, среди которых были пекарня, банк, ассоциация ипотечного кредита, газета и местный ринг для профессиональных боксеров. (Ему доверяли ключи от банка и ипотеки, так как каждое утро он приходил на работу задолго до служащих, которые могли бы впустить его внутрь.) В некоторые, довольно редкие, моменты Олоф чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы попытаться заработать какие-то деньги. Одно время он оказывал парикмахерские услуги на дому, но это длилось недолго, в другой раз он купил лошадь с фургоном в надежде заработать на жизнь сбором и продажей макулатуры и старья. Но все эти попытки через несколько недель завершались неуспехом и никогда не приносили доходов. Честер, который зарабатывал 50-60 долларов в месяц, ко времени поступления в среднюю школу стал главным кормильцем своей семьи.

Несмотря на растущее бремя забот, Честер хорошо учился и получал высокие оценки, особенно по точным предметам, и он начал серьезно задумываться над тем, как использовать свои таланты и улучшить свою жизнь. Какое-то время он считал, что смог бы стать романистом, и по заданию учителя английского языка написал полный размышлений короткий рассказ, в котором несколько раз употребил слово «сырой». («Слишком сырой» – таков был вердикт учителя.) Он изучал возможности разведки золота, издательской деятельности и некоторых других профессий, но, в конце концов, решил, что лучшим шансом для него будет изобретение чего-нибудь очень полезного. Потом он скажет: «У меня было мало шансов поступить в колледж, а я продолжал интересоваться такими вещами, которые требовали высшего образования, для того чтобы я смог что-то сделать. Изобретение было единственным шансом начать с нуля и разбогатеть». Через несколько лет он продолжил разговор на эту тему: «Я читал об Эдисоне и других успешных изобретателях, и идея сделать изобретение привлекала меня тем, что была одним из немногих средств изменить мое экономическое положение и одновременно максимально удовлетворить мой интерес к технике, а также принести пользу обществу». Когда ему было двенадцать, он сказал своему кузену Рою, что собирается однажды сделать большое изобретение, и Рой серьезно отнесся к его честолюбивым замыслам.

Рой был важной фигурой в жизни Честера. Он был на пять лет старше, но считал, что Честер был более интересным собеседником, чем любой из его ровесников, и в воскресные дни, когда он учился в колледже, он проезжал на велосипеде одиннадцать километров из Редлендса, чтобы увидеться с ним. Вдвоем они часто говорили о науке, и Рой потом сказал, что из каждой беседы он узнавал что-то новое. Однажды, вспоминал он, он показал Честеру черного дрозда, и тот ответил: «Откуда ты знаешь, что это черный дрозд?»

«Потому что он черный», – сказал Рой.

«С этой стороны он черный, – сказал Честер, – но откуда ты знаешь, какой у него цвет с другой стороны?»

Честер потом говорил, что его одиночество в детстве способствовало развитию в нем привычки к независимому мышлению, и что эта привычка развивала его научное воображение, когда он стал взрослым. В пятнадцать лет он начал делать краткие наброски идей для изобретений и другие заметки в своей карманной записной книжке – привычка, которую он сохранил до конца жизни. Он набросал принцип действия вращающейся доски для афиш и объявлений, устройства для чистки обуви, безопасной шпильки с секретом (которая могла выглядеть, как будто она пронзила палец), застежки для сумок и одежды, нового вида губной помады и одноразового носового платка из мягкой бумаги^[6].

Он также делал чертежи интересных устройств, изобретенных другими, включая множительный трафаретный аппарат с вращающимся печатным барабаном, который был очень похож на машины, продаваемые в то время фирмой А.В. Dick.

Печать и полиграфия восхищали Честера с детских лет. Когда ему было десять, он организовал газету под названием «То да се». Первый выпуск он написал сам («Правило – не читать это в школе») и настойчиво добивался у товарищей оказать ему помощь: «Это новая газета, которую начал выпускать Честер Карлсон. Если вы хотите опубликовать в ней рассказ, рисунок или что-нибудь другое, напишите это разборчиво на бумаге, передайте это МНЕ, и я опубликую это в следующем выпуске газеты». Он решил проблему копирования так же, как это делал фактически каждый офисный работник в то время: прикреплял к оригиналу маршрутный лист и просил каждого читателя по окончании передавать его следующему по списку читателю. (Последовательность передачи: Дэймон, Глэдис, Фредерик, Мэрион, Тирза, Шарлиза, «Я».)

Любимой игрушкой Честера был набор резиновых печатей, а его заветной мечтой была пишущая машинка. Его тетя подарила ему на Рождество печатную машинку в 1916 году, когда ему было десять лет, но это скорее была игрушка, а не настоящая пишущая машина, о которой он мечтал, и втайне он был разочарован. Тем не менее он использовал ее на полную катушку. Это была так называемая индексная машинка Simplex, в которой вместо клавишей использовалось управляемое вручную печатающее колесо. Она печатала только прописные буквы и имела такой размер, что легко умещалась в большом кармане. (Ее механизм очень похож на тот, что позднее использовался в устройстве даймо для изготовления этикеток, которое производило рельефное тиснение белых букв на цветной пластмассовой ленте; на машинке Simplex печатание также производилось способом сжатия.) Машинка Simplex, в действительности, была удачным воплощением инженерного искусства и, кроме того, стоила очень дешево. Она обеспечивала приемлемое качество печати – хотя сохранять прямизну строк было проблемой, – однако ее стоимость не превышала одного доллара, в то время как действующие пишущие машинки продавались за 100 и более долларов. Начиная с 1891 года было произведено более десятка моделей машинок Simplex, и они были популярны не только у детей («Они учат – они развлекают»), но также и у коммивояжеров, которые использовали их для печати заказов и выписки счетов во время поездок. Четвертый выпуск газеты «То да се» был напечатан на Simplex Честера с помощью его друга Норманна Бордена, который также писал статьи для газеты и иногда публиковал такие новости:

ОН УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО РУКА СЛОМАНА ИГРАЯ НА ПЕРЕМЕНЕ, М. ДЖОУНС НЕЛОВКО ВЫВЕРНУЛ РУКУ Н. НОРМАНА. НОРМАН СКАЗАЛ, ЧТО РУКА СЛОМАНА, НО УЧИТЕЛЬ СООБЩИЛ, ЧТО ЭТО ТОЛЬКО РАСТЯЖЕНИЕ. НЕКОТОРЫЕ УТВЕРЖДАЮТ, ЧТО СЛОМАНА МАЛЕНЬКАЯ КОСТЬ.

Когда Честер учился в школе, среди его многочисленных работодателей был местный печатник. Подметая пол около наборных и печатных машин, Честер мог наблюдать весь технологический процесс печати, и это вызывало у него еще большее восхищение. Как-то его хозяин позволил ему вместо уплаты чека взять домой старую, почти вышедшую из строя печатную машину. Честер отремонтировал ее и стал использовать для издания журнала «Пресса химиков-любителей», который он намеревался продавать по подписке другим интересующимся наукой студентам по цене 65 центов за полгода. Однако почти сразу ему пришлось умерить свои амбициозные планы: набор одного выпуска потребовал неделю непрерывного и утомительного труда, и управление печатной машиной с приводом от ножной педали было очень тяжелым. После двух или трех выпусков, совершенно измотанный, он отказался от этого проекта. «Меня поразила огромная трудоемкость печатного производства, – сказал он в 1965 году в интервью с Джозефом Дж. Эрменком, профессором Дартмутского колледжа. – Это заставило меня задуматься над более легкими способами осуществления печати, и я начал думать о технологии копирования».

Размышления над способами копирования станут делом всей его жизни, но он не мог уделить им много времени в этот период, так как полностью был загружен учебой и работой. У него крайне редко было свободное время и совсем не было общественной жизни. Его рост был более шести футов, у него были голубые глаза и волнистые светлые волосы, и его часто называли красивым, но атлетически он был не развит, а в группе сверстников казался почти невидимым из-за своей робости и застенчивости. «Я чувствовал себя неполноценным не только материально, но и физически, – писал он в 1963 году. – Я имел хорошее здоровье, но физически был самым слабым в классе, я был неуклюжим и на людях часто совершал промахи. Я хуже всех бросал камни и был чем-то вроде посмешища среди других учеников». Правда, он был членом группы бойскаутов и вступил в YMCA (Христианский союз молодежи). «Но меня никогда не приглашали на вечеринки, и у меня не было ни времени, ни денег на большую часть других удовольствий, доступных моим товарищам по школе». Его лучшими друзьями стали случайная подружка по имени Кити и бывший сосед – мальчик старше его, который бросил среднюю школу, нашел работу машиниста на железной дороге и заработал репутацию местного малолетнего преступника. У обоих мальчиков не было ничего общего, за исключением почти одинокой жизни рядом с обществом подростков. Они слонялись вдвоем без дела во время уик-эндов и время от времени отправлялись в бесцельные поездки на машине, принадлежащей матери друга.

Затем случилась катастрофа, и совсем уже узкий мирок Честера рухнул. В первые годы его учебы в средней школе, когда ему было семнадцать лет, его мать, которая с младенчества являлась его единственным источником счастья, поддержки, стабильности и любви, умерла от туберкулеза в возрасте пятидесяти трех лет. Ее смерть опустошила его; двадцать пять лет спустя, он почти физически не мог говорить об этом, запинаясь, сказал своей жене: «Это было худшее, что когда-либо случалось со мной. Мне так хотелось сделать для нее хоть что-нибудь, чтобы облегчить ее жизнь». Смерть его матери также означала, что обязанности по содержанию и уходу за отцом, отношения с которым становились все более напряженными и которого он не мог не считать виновным в смерти матери, полностью легли на его плечи. Почти сразу у него началось воспаление ступни, длившееся несколько месяцев, на протяжении которых он был вынужден продолжать работать. Он нашел дополнительную работу, включая должность лаборанта на цементном заводе, которую ему устроил один полный сочувствия учитель, где ему приходилось иногда работать три восьмичасовых смены подряд. Ему удалось, оплачивая расходы, отложить более 100 долларов.

Этот относительно спокойный период длился недолго. Олоф, продолжая то, что стало к тому времени единственным понятным для него образом существования, безрассудно истратил основную часть сбережений Честера и свое неожиданное маленькое наследство, вложив деньги, не сказав об этом Честеру, в неудачное предприятие по изготовлению полезных для здоровья продуктов питания, для которого его собственное физическое состояние служило почти идеальной антирекламой. (В автобиографии на двух страницах, которую Честер написал в своей записной книжке через пять лет, он описал этот период просто так: «Па сошел с ума 1924–5».) Чтобы оплачивать их жалкие расходы на жизнь, Честер должен был теперь работать на окружной ферме – «бедной ферме». Ко времени окончания средней школы он и Олоф были вынуждены жить в бывшем курятнике, в единственной комнате которого был простой бетонный пол. Честер, надеясь заглушить звуки отцовского кашля и пытаясь уберечься от заражения опасной болезнью, убившей его мать, спал на улице, на узкой полоске утрамбованной земли между курятником и дощатым забором, тянувшимся вдоль аллеи, в спальном мешке, который он сделал сам. («Это было не так плохо, как кажется», – вспоминал он.) Позднее он построил себе лачугу из обрезков пиломатериала и жил там.

Перед смертью матери Честер дал ей обещание окончить среднюю школу, и он сдержал это обещание. Какое-то время он мечтал поступить в Калифорнийский технологический институт (Калтех) – амбициозная мечта, которая появилась после посещения его школы группой студентов из Калтеха, – но теперь он чувствовал, что у него нет никакой надежды оплатить стоимость дальнейшего образования, и он смирился с мыслью, что диплом об окончании средней школы будет для него последним. Однако, на счастье, к ним в гости приехал один из братьев матери, дядя Оскар, который работал директором общей средней школы в Миннесоте. Оскар настоятельно просил Честера пожертвовать всем, чтобы продолжить образование, и сказал ему, что, если он отсрочит сдачу вступительных экзаменов в вуз в надежде скопить деньги на учебу, он почти наверняка никуда не поступит. Вдохновленный этим советом, Честер поступил на аспирантский курс в своей старой школе, чтобы сдать экзамены по предметам, которые он пропустил, и подал заявление для учебы по программе совмещения работы и учебы в Джуниор-колледже Риверсайда, в пятнадцати милях от Сан-Бернардино. Студенты этой программы работали и учились попеременно по шесть недель, за четыре года получали звание младшего научного сотрудника. Честер после поступления переехал с отцом в дешевую однокомнатную квартиру в Риверсайде. С помощью школы он нашел работу в лаборатории на другом цементном заводе. Он также получил работу на консервном заводе и еще одну на кухне в гостинице по соседству.

В Риверсайде Честер сначала выбрал специальность химика, но скоро переключился на физику, в основном, из-за своего восхищения профессором физики, харизматичным молодым человеком по имени Говард Блисс, который к тому же руководил совмещенной программой обучения. Для Честера Блисс был первым настоящим наставником, возможно, воплощением его представлений о настоящем отце, и Честер говорил позднее, что это был лучший из его учителей. Кроме признания и развития академических талантов этого застенчивого, трудоспособного студента, Блисс стал для Честера идеалом, который прежде был для него недосягаем. Блисс был страстным любителем открытого воздуха. Иногда он спал в кузове своего грузовика, вместо того чтобы быть дома с женой, и часто ходил с группами студентов на прогулки и в походы с ночевкой. Честер принимал участие в этих мероприятиях, включая недельный поход через Долину смерти. Эти походы были для него единственным настоящим отдыхом от его тягостных обязанностей. Блисс также познакомил его с фотографией – технологией, которая впоследствии окажет влияние на его взгляды о копировании, хотя в большинстве случаев в негативном плане, потому что одна его попытка проявить и напечатать собственные фотографии завершилась полным провалом, и он больше уже не предпринимал никаких попыток в этом направлении.

Самая важная роль Блисса в судьбе Честера состояла в том, что он постоянно поддерживал в нем желание учиться в Калтехе. Вдохновляемый и руководимый Блиссом, Честер окончил академическую программу в Риверсайде за три года вместо четырех, получив степень весной 1928 года. Он также смог скопить несколько сот долларов. За лето он прошел два дополнительных курса по вычислениям и был принят осенью в Калтех в качестве студента предпоследнего курса.

До того как Честер покинул Риверсайд, Блисс перечислил своему студенту все его слабости как ученого и как человека и дал ценные советы для их устранения. Честер все аккуратно записал в блокнот, сделав свои примечания. Так, Блисс сказал, что ему не хватает самоуверенности, и предложил следующую «пилюлю» для решения проблемы (как об этом рассказывает Честер): «Прими смелый вид, измени тон голоса, время от времени говори товарищам, что они помешанные. (Примечание: я чувствую себя самоуверенным, но, вероятно, другие этого не видят)». Кроме того, Блисс в ряде наставлений, которые Честер отметил в своей записной книжке как «Предложения по предполагаемому способу поведения в Калтехе», посоветовал ему добиваться знакомства с сокурсниками, принимать участие в жизни студенческого общежития, вести финансовый учет и не пытаться сохранить работу в течение первого семестра. Подготовленный таким образом, Честер переехал с отцом в Пасадену, где он нашел дешевую квартирку на двоих; его отец, который, по-прежнему, не мог работать, занимался тем, что готовил еду.

Несмотря на личные трудности и изматывающее рабочее расписание, Честер наслаждался все три года в Риверсайде, где, как он потом вспоминал, «у него появились хорошие друзья и было много приятного времени». В противоположность этому в Калтехе он чувствовал себя одиноким и подавленным. Он стеснялся своей поношенной и старомодной одежды и никому не говорил, что живет с больным отцом. И что еще хуже, он обнаружил, что его сокурсники – потрясающе талантливые в математике и науке и, в большинстве своем, социально приспособленные не более чем он, – были откровенно неинтересны за пределами класса. «В настоящий момент я сожалею, что пошел учиться в Калтех, – писал он в своей записной книжке в конце третьего семестра. – Мне следовало бы поехать в Беркли. Правда, техническое образование здесь, вероятно, лучше, но я буквально умираю от отсутствия общения; в компании я тупею». На старых фотографиях видно, что у него была девушка и что сам он стал красавцем. Но он никогда не вспоминал об этой подружке ни в своих дневниковых записях, ни в более поздних автобиографических воспоминаниях.

Самыми неотложными личными заботами в Калтехе были деньги. Плата только за обучение, по 260 долларов в год, превышала все, что он зарабатывал, а объем рабочих заданий был намного больше, чем в Риверсайде, и у него оставалось время только для зарабатывания денег. Он стриг газоны и выполнял разную случайную работу в выходные дни, а летом, по окончании учебы, работал на цементном заводе в Лос-Анджелесе, но весь его доход едва покрывал треть расходов его самого и его отца, и вскоре ему пришлось взять деньги в долг у института и у каждого из более или менее платежеспособных родственников, к которым он осмелился обратиться, причем все долги он скрупулезно отмечал в записной книжке. Ко времени окончания института с хорошими, но не отличными оценками у него накопились долги на 1500 долларов.

В конце первого семестра в Калтехе Карлсон написал в записной книжке: «Господи, какой же я слабак. Я не могу полноценно готовиться к занятиям, упорно работать и вообще ничего. Я не могу сосредоточиться, трачу впустую каждые 10 минут из четверти часа учебы… При самой маленькой неудаче в каком-нибудь деле я тут же падаю духом и все бросаю, если могу. В противном случае, я продолжаю вполсилы. Я – полная противоположность самому высокому идеалу человека. Даже голос у меня писклявый». К концу следующего семестра его настроение улучшилось, и у него начали появляться нотки, по меньшей мере иногда, уверенного в себе и амбициозного молодого человека. Он писал: «Я думаю, что в жизни было бы хорошо поставить перед собой определенную цель. Поэтому я планирую порвать все другие деловые связи и в возрасте около тридцати лет полностью заняться проектом по организации фирмы, занимающейся изобретательской деятельностью, исследованиями по изобретениям и покупкой и разработкой патентных прав. Среди прочих вещей будет производиться тщательное исследование современных промышленных технологий и оборудования вместе с попыткой изобрести новые и более совершенные. Будут тщательно отслеживаться как самые новейшие научные разработки, так и самые насущные требования промышленности». За год до этого, на тех же самых страницах, он стоически определил то, что он считал основой успеха и исполнения личных желаний: «Для меня перестало быть просто гипотезой и становится постепенно свершившимся "фактом" то, что самое большое удовольствие, которое мы получаем в жизни, заключается в работе». Спустя десятилетия он будет говорить, что два года, проведенные в Калтехе, хотя тяжелые и одинокие, имели решающее значение для его успеха в жизни. Курсы, которые он прошел по физике, химии, механике, электротехнике, – все это стало основой его открытия и обеспечило ему хорошую научную подготовку, которую, по его мнению, он вряд ли получил где-нибудь в другом месте.

Карлсон окончил Калтех в 1930 году в одном из наименее благоприятных моментов в истории Америки для поисков первой работы. Безработица была рекордно высокой и продолжала расти. Банки прогорали по нескольку десятков в месяц, а потом по нескольку сотен в месяц. Капиталовложения в промышленность существенно снизились по всей стране. В начале последнего семестра Честер отправил письма более чем восьмидесяти потенциальным работодателям. «Я написал во все фирмы, которые, как я думал, интересовались физической химией, и в несколько фирм, интересующихся просто химией, – рассказывал он Джозефу Эрменку в 1965 году. – Я получил только два или три ответа и приглашение на одно собеседование. На собеседовании мужчина был вежлив и полон участия, но я так и не получил работы». Весной, не имея никаких других предложений, он согласился встретиться в студенческом общежитии с представителем от фирмы Bell Telephone Laboratories, которая была одной из немногих крупных компаний, продолжающих принимать к себе студентов колледжей. Впоследствии он чувствовал, что не произвел особого впечатления, но фирма предложила ему работу в качестве научного сотрудника в Нью-Йорке.

Его заработная плата составляла 35 долларов в неделю. Он перевез отца обратно в арендованный дом в Сан-Бернардино и нашел соседа, который согласился делать для него покупки и регулярно присматривать за ним. «К этому времени его здоровье стабилизировалось до такой степени, что с годами ему не становилось ни лучше, ни хуже, – вспоминал потом Карлсон. – Артрит искалечил его, и он по-прежнему болел туберкулезом, но мог позаботиться о себе сам, а также делать работу по дому». Карлсон упаковал свои пожитки в один чемодан и отправился на попутной машине на восток, присоединившись к знакомой молодой паре, у которой был медовый месяц. Будущее у молодоженов было таким же неопределенным, как у него, и они были рады иметь пассажира, который смог бы помочь им покупать бензин для их машины «Хадсон-седан». По пути они останавливались и разбивали лагерь, чтобы сэкономить деньги на гостинице, и посетили Йеллоустоунский парк. Путешествие заняло целый месяц.

В течение следующих двух с половиной лет Карлсон жил в Бруклинском центре молодежной организации YMCA (и тратил на жизнь не более 20 долларов в неделю), в меблированных комнатах на Генри-стрит, 270 в Бруклине (где его арендная плата была меньше одного доллара в день); и в доме у своей тети Рут, в Пассаике, Нью-Джерси. Рут была одной из пяти сестер его матери. Это она подарила ему игрушечную пишущую машинку, когда ему было десять лет, и она была его главным спонсором в течение двух лет учебы в Калтехе, одолжив ему более 200 долларов. В канун Нового года, в 1932 году, он переехал из Пассаика в город, сняв комнату в Гринич-Виллидж, в квартире писателя-фантаста и драматурга по имени Слейтер Ла Мастер, который был на шестнадцать лет старше и только что развелся. (Три года назад Ла Мастер опубликовал книгу под названием «Видение в радуге», которую современный дилерский список редких книг описывает как «странный детективный роман с участием любителя гашиша».) Через месяц Карлсон переехал снова, в квартиру Лоуренса Дюмонда, репортера газеты «Дейли ньюс», который поместил объявление с приглашением напарника по квартире. Квартира была крохотной, всего одна комната без кухни, но двое молодых людей прекрасно уживались вместе, потому что Карлсон работал днем, а Дюмонд ночью. Они виделись, в основном, в выходные дни и иногда играли в воображаемые шахматы, когда шли завтракать в столовую на Шеридан-сквер.

Между тем научно-исследовательская работа Карлсона в Bell Labs^[7] принесла ему глубокое разочарование. «На мой взгляд, это были практически задворки лабораторий, – рассказывал он Дюмонду семнадцать лет спустя. – Это была одна из самых неприятных работ как с точки зрения самой работы, так и с точки зрения ее месторасположения. Мы работали в подвале старой пристройки, отдельной группой из четырех или пяти человек. Помещение больше походило на маленькую фабрику или мастерскую». То, что их просили делать – примитивная проверка качества на образцах гранулированного углерода, материала на основе угля, использовавшегося в микрофонах телефонных трубок, – казалось Карлсону унизительным и одновременно подтверждало его прежнее мнение о себе как слишком неуклюжем и лишенном нормальной координации, чтобы работать в лаборатории. (В реестре личных недостатков, составленном им в Калтехе, он написал: «Очень низкая способность делать что-нибудь руками либо с помощью развитой координации и моторики или силы. Как говорится, я не могу даже ровно распилить доску. Поэтому о работе в лаборатории не может быть и речи».) Решив через год, что такая работа не поможет сделать карьеру, он подал заявление на перевод в патентный отдел фирмы, представители которого незадолго до этого расхваливали Карлсона работникам его лаборатории, и пошел работать туда в качестве помощника одного из адвокатов по патентам. Позже он объяснял: «Эта работа казалась мне более интересной. Я думал, что у меня будет возможность получить общее представление о том, что происходит в лабораториях». Он был уверен, что такие знания принесут ему пользу, когда, как он продолжал надеяться, сам станет изобретателем.

Изобретательство не выходило у него из головы в течение этих первых лет жизни в Нью-Йорке. В записных книжках он описал свыше четырехсот идей для создания потенциально выгодных изделий, среди которых был дождевик с желобками для отвода воды от брючных штанин; зубная щетка с заменяемой щетиной; прозрачный тюбик для пасты, сделанный из целлофана; фильтр для сигарет из перфорированной пластмассы (который он испытывал, к своему удовольствию, в течение нескольких дней); полые стеклянные блоки для возведения прозрачных несущих стен; устройство для гравирования на металле, на котором можно было работать, как на пишущей машинке. К числу его изобретений также относятся усовершенствованная крышка для бутылок с имбирным пивом; спичечные картонные пакетики с целлофановой оболочкой, через которую можно было видеть, сколько еще осталось спичек; сменная пуговица для рубашек, прикрепляемая к диску из клейкой ткани; и «шарнирная ручка», перо которой крепилось на крошечных шарикоподшипниках. Он обнаружил, что некоторые из его идей, например, дождевик со сточными желобками, уже были запатентованы; у него никогда не хватало ни времени, ни денег, чтобы продолжить разработку какой-либо другой из них. Однако онне переставал записывать новые идеи и отмечать те области, которые заслуживали дальнейшего внимания: «Способ использования предприятий по переработке сахарной свеклы во время мертвого сезона».

Между тем, раздумывая над этими изобретениями, он постоянно возвращался к давнему увлечению, к своему юношескому интересу к печати.

Патентному отделу Bell Labs, как и всем патентным бюро в стране, требовалось большое количество копий патентных документов. Спустя много лет он говорил: «Копии посылали компаньонам за границей, фирмам, изобретателям и другим. Для каждого технического описания требовалось двенадцать или более копий. Получить двенадцать копий с помощью копировальной бумаги довольно трудно. Часто для этого требовалась повторная печать на машинке. Описание печаталось, и затем кто-нибудь должен был садиться за пишущую машинку, чтобы еще раз отпечатать все его многочисленные страницы. Потом находились опечатки, и двум девушкам приходилось сообщать о них друг другу. Это было очень утомительно».

Мысли о проблеме копирования начали занимать все больше и больше его свободного времени. В беседе с Дюмондом в 1947 году он рассказывал: «Необходимость в быстрой, производительной копировальной машине, которую можно было бы использовать прямо в офисе, казалась мне очевидной – это была насущная потребность и такая желанная вещь, если бы ее можно было получить». В течение тех лет, что он прожил вместе с Дюмондом, он провел несколько рабочих экспериментов, что, как он надеялся, станет усовершенствованным трафаретным листом для мимеографов, но он потерпел неудачу. Он все более убеждался, что ему и остальному миру нужна не усовершенствованная множительная техника, а настоящая копировальная машина – устройство, которое могло изображение, полученное с одного листа бумаги, отпечатать на другом без каких-либо грязных и дорогостоящих промежуточных операций.

Осенью 1932 года Карлсон получил сообщение из Калифорнии, что его отец находится в критическом состоянии. Он договорился с фирмой Bell Labs о двухнедельном отпуске по семейным обстоятельствам и купил билет на самый дешевый вид транспорта, который смог найти. «Я ехал на автобусе день и ночь, – вспоминал он, – а когда приехал, мне сказали, что мой отец умер за день до этого». Поездка на автобусе в Сан-Бернардино заняла почти неделю. Карлсон быстро организовал похороны, выбросил жалкое имущество отца на свалку и отправился на автобусе в обратный путь. В этой поездке у него было много времени, чтобы обдумать свое все более ухудшающееся материальное положение.

Так как депрессия в стране усиливалась, компания Bell Labs начала увольнять рабочих и сокращать рабочие часы тех, кто оставался. Время работы Карлсона было урезано с пяти с половиной до пяти дней в неделю, а затем до четырех, и он боялся, что его могут уволить в любой момент. Этим все и закончилось: летом 1933 года он был уволен за участие в «бизнес-проекте» во внеурочное время вместе с несколькими другими работниками Bell Labs, которые, как и он, были заинтересованы, чтобы как-то защититься от депрессии. («Проект» состоял в том, чтобы организовать фирму по продаже изобретений, связанных с разработками в области физики, но он закончился ничем.) Быть безработным значило попасть в критическое положение, которое усугублялось тем, что у него оставался долг в 600 долларов. Через много лет он заметил: «Это был тот период, когда многих членов общества Phi Beta Карра^[8] можно было встретить в ломбардах Бауери, а инженеры торговали яблоками на улицах». Он рассказывал своему кузену Рою, что этот период финансовой нестабильности был более трудным и беспокойным для него, чем его нищее детство. Он нашел в телефонной книге номера телефонов патентных адвокатов и обратился к ним лично. Через шесть недель непрерывных поисков ему предложили работу на фирме Austin & Dix с зарплатой, которая была даже несколько выше, чем он получал в Bell Labs. Год спустя, предупрежденный Остином, что бизнес терпит крах, он перешел в патентный отдел фирмы P.R. Mallory & Company – производителя электрических и электронных компонентов (и предшественника современного подразделения по производству батареек Duracell компании Gillete).

Хотя профессиональная жизнь Карлсона в начале 30-х годов была полна неопределенности, его жизнь в обществе нравилась ему все больше. Дюмонд был почти таким же застенчивым, как и он, но вдвоем им удавалось поддерживать мужество друг друга, и в выходные дни они ходили на танцы и посещали другие мероприятия в надежде познакомиться с девушками. «Чет пользовался намного большим успехом, чем я, – вспоминал Дюмонд спустя сорок лет. – Его застенчивость и красота, а он был красив, и его скромность просто сводили девушек с ума». У них появился большой круг друзей, и осенью 1933 года они переехали, вместе с новым другом Карлсона Филом Хелсли, в четырехкомнатную квартиру на углу 139-й улицы и Бродвея, где подружка Хелсли и еще две девушки жили этажом ниже в такой же квартире. Мать Дюмонда (последовавшая за своим сыном из Мичигана на Манхэттен и проживавшая в отдельной квартире) заняла четвертую комнату в квартире мужчин и готовила еду для всех шестерых друзей, которые считали обе квартиры общим домом, играли в карты до поздней ночи, устраивали вечеринки, крутили дома кино из обширной коллекции одного знакомого, иногда с весьма непристойным содержанием, и в какой-то мере, предвосхитили идею телешоу «Друзья», появившегося через полвека.

«Эта счастливая компания», как позже называл ее Дюмонд, оставалась вместе почти целый год, пока, один за другим, ее члены не стали отходить в сторону, главным образом, в сторону женитьбы. Осенью 1934 года Карлсон тоже ушел, чтобы жениться на девушке по имени Эльза фон Мэллон, которая дала ему свой номер телефона после танцев с ним под пластинки Дюка Эллингтона на вечере в YMCA. По словам Дюмонда, «Эльза была живая и очень хорошенькая», но женитьба была неудачной. Карлсон потом говорил своему кузену Рою, что его привлекало в Эльзе частично то, что она никогда не настаивала, чтобы куда-нибудь с ним пойти, чего он не мог себе позволить, и что главной силой, толкавшей их к женитьбе, была инерция. И Честер, и Эльза были всего лишь детьми; кроме этого, у них ничего не было общего. Эльза однажды сказала Рою: «Я не знаю, что делать или что сказать, – он настолько умнее». Карлсон был фактически лишен способности к простым беседам, и он никогда не обсуждал свои чувства или эмоции. Большую часть времени он и Эльза проводили в молчании. Потом он описывал их семейную жизнь как «несчастливый период, прерывающийся случайными уходами».

Молодая пара переехала в небольшую квартиру родителей Эльзы в Джексон-Хайтс, в Квинсе – еще один источник напряжения и страданий. «Я только что закончил выплачивать последние долги за обучение в колледже, – писал Карлсон в письме Дюмонду через двадцать лет, – и в первый раз в своей жизни подумал, что мне следовало бы сделать небольшую передышку. Но я только что женился, и от меня ждали, что я буду обеспечивать средства для ведения скучной и унылой жизни, которая казалась ужасным обманом и тупиком. Кроме того, моя теща постоянно и злобно донимала меня своими критическими замечаниями, и в доме я не чувствовал к себе дружеского расположения». Мать Эльзы, родом из Германии, считала, что ее дочь сделала неудачный выбор мужа, и не скрывала своего мнения. «Она сделала мою жизнь очень несчастной в течение следующих нескольких лет», – писал Карлсон.

Частично в надежде подняться на более высокой уровень оплаты труда в патентной области и частично, чтобы оправдать свое отсутствие дома по вечерам, Карлсон в 1936 году записался на вечерние занятия в Нью-Йоркскую юридическую школу. В выходные дни он занимался в Нью-Йоркской публичной библиотеке на Пятой авеню между 40-й и 42-й улицами. Там он выписывал длинные пассажи из юридических книг, на покупку которых у него не было денег. Это переписывание сводило его руку судорогой, а многочасовое сидение за столом в читальном зале библиотеки вызывало боль в спине – знаки, заставлявшие его сильно беспокоиться, так как он начал замечать в себе симптомы спинального артрита, который искалечил его отца. Боль и утомительное переписывание юридических текстов рукой заставило его снова задуматься о необходимости изобретения устройства, которое, в отличие от копировальной бумаги или устройства трафаретной печати, можно было бы использовать для воспроизведения уже существующего текста.

Иногда, когда боль в руке была слишком сильной, чтобы писать, Карлсон переключал все свое внимание на проблему копирования. Он был уверен, что изобретение офисной копировальной машины решило бы все его проблемы, так как он освободился бы от копирования текстов вручную и смог бы получать доход, которого от него требовали его молодая жена и ее мать. Кроме того, не нужно было бы добиваться степени в области права, которая, как ему казалось, обрекла бы его потратить всю оставшуюся жизнь на патентное дело.

Его подход к решению проблемы был очень продуманным и тщательно спланированным. Он часто посещал научно-технологический отдел библиотеки, и он рассказывал Эрменку, что «получил там всю литературу, которую только я мог найти по печати и копированию». Он приносил охапки книг и научных журналов и упорно штудировал тома, время от времени делая записи в своих записных книжках. Когда у него появлялась, по его мнению, многообещающая идея, он пытался проводить эксперименты дома. Однако, в основном, он читал и размышлял, мысленно обдумывая проблему, вспоминал, что изучал в Калтехе, и искал ключ к решению проблемы.

Этот процесс продолжался с перерывами более года, в течение которого он отказался от многих направлений в исследовании. Как-то в 1937 году, перелистывая малоизвестный немецкий научный журнал, он наткнулся на краткую статью венгерского физика Селеньи, который экспериментировал с передачей и проявлением фотографических изображений, и внезапно он нашел способ, которым это можно было бы сделать.

Глава 4
10-22-38 Астория

Около 1800 года Томас Веджвуд – сын известного гончара и родственник изобретателя пигментной бумаги, изобретателя биграфера и автора «Происхождения видов» – был в двух шагах от изобретения фотографии, когда поместил небольшие предметы на лист бумаги, обработанный раствором, содержащим серебро, и подверг все это воздействию солнечного света. Свет вызвал потемнение бумаги, за исключением тех мест, которые были закрыты предметами, как на знаменитых темных отпечатках, сделанных в 1920-х годах авангардистским фотографом Мэном Рейем.

Серебряный состав, использованный Веджвудом, принадлежал к группе так называемых галогенидов серебра, кристаллы которых темнеют, если их подвергнуть действию света и затем обработать определенными химикатами. Это как раз то, что происходит при проявлении фотопленки или отпечатков^[9]. Веджвуд и его друг сэр Хамфри Дейви – исследователь в области химии и экспериментатор в области электричества, который, среди многих других выдающихся работ, открыл закись азота (и первым среди людей испытавшим ее пьянящее действие), – сделали доклад об этом явлении в 1802 году, но не знали, как закрепить получаемые изображения. Эти изображения постепенно исчезали в черноте, которая покрывала лист при последующем действии света. (Веджвуд хранил неиспорченные отпечатки в подвале и показывал их другим только на короткое время и при свете свечи.) Веджвуд умер в 1805 году в возрасте тридцати четырех лет прежде, чем он смог найти ответ, а Дейви переключился на другие проекты, оставив открытие незавершенным.

Через десять лет после смерти Веджвуда один француз, Жозеф Нисефор Ниепс, искавший способ получения литографской печатной формы, которая не требовала бы художественного мастерства, успешно использовал ящик с прикрепленной к нему линзой для получения стойкого изображения скворечника на листе бумаги, обработанного хлоридом серебра. Разочарованный, что изображение было негативом (светлые и темные участки поменялись местами по сравнению с оригиналом, что всегда происходит с соединениями серебра), Ниепс обратил внимание на другие светочувствительные вещества. В конце концов, он сумел разработать новую технологию травления, при которой форма сначала покрывалась битумным составом и на него проецировалось изображение с освещенного оригинала. После этого форма промывалась в кислоте – технология, которая очень похожа на современные способы.

Если Томас Веджвуд был в двух шагах от изобретения фотографии, Ниепс приблизился к этому еще на один шаг. И хотя он так и не довел до конца свои первые эксперименты, он помог, наконец, сделать открытие. Во время поездки в Париж в 1827 году он встретился с Луи Дагерром, художником и декоратором, который был поглощен теми же исследованиями. В Париже они вели долгие беседы, переписывались после отъезда Ниепса домой и подписали соглашение о сотрудничестве на десятилетний срок, рассчитывая заработать состояние на своих открытиях. Ниепс умер через четыре года, но Дагерр продолжал работать над их замыслами, и в 1837 году он сделал первый в мире настоящий фотографический отпечаток на медной пластине, покрытой серебряным составом, – дагерротип. Это было поистине революционное изобретение, которое навсегда изменило взгляд человека на окружающий мир. (Один небольшой, но убедительный пример: фотография изменила то, как люди воспринимают свое детство, так как их первые воспоминания часто связаны с событиями и образами, запечатленными на фотографиях.)

Первые фотографы главное внимание почти всегда уделяли живописным изображениям, и их картины были такими захватывающими и так замысловато детализированы, что художники середины XIX века беспокоились за свою профессию. Но были люди, которые быстро поняли, что у фотокамер есть потенциальная возможность стать машинами для копирования документов. Однако превращение этого потенциала в изделие заняло больше времени, чем может себе вообразить читатель, и для этого было несколько причин: ранние эмульсии требовали очень длительного времени экспозиции; еще никто не изобрел источника достаточно интенсивного искусственного света; фокусное расстояние и максимальный формат печати были ограничены; а изготовление фотоснимков любого типа было относительно трудным и дорогостоящим делом. В результате, копирование документов на базе фотографии практически не использовалось до начала XX века, почти семьдесят лет с того момента, как Дагерр сделал свой исторический снимок.

Первая фотографическая копировальная машина была создана в 1906 году – в год, когда родился Карлсон, – изобретателем из Оклахома-Сити по имени Джордж Бейдлер, который назвал свою машину ректиграфом. Бейдлер был эксцентричным гением: он сам смешивал химикаты своей фирмы, чтобы скрыть их формулы от других, без каких-либо усилий перекладывал ручку из правой руки в левую, когда правая рука уставала. Помимо прочего, у него был такой трудный и неприятный характер, что профессиональный игрок в гольф в клубе, членом которого был Бейдлер, пытался изолировать его от других членов команды, ставя его мяч для первого удара с опережением других.

Машина Бейдлера даже отдаленно не напоминала офисную копировальную машину в современном понимании. Ректиграф стоил несколько сот долларов, что эквивалентно нескольким тысячам долларов сегодня, и была такой громоздкой, что для нее требовалась отдельная комната. Более того, она зависела от наличия двух компонентов, которые были доступны не во всех американских офисах в 1906 году: электричества и водопроводной воды. Поэтому ректиграфы обычно находились в специализированных учреждениях. Вам приходилось посылать документы для копирования на ректиграфе, а не спускаться в холл (или протянуть руку через стол), как в наше время. Основным элементом машины была камера размером с кухонную печь, с большими черными мехами для настройки фокуса. Процесс копирования производился методом фотографирования прямо на бумагу, без промежуточного негатива, поэтому цвет копии был всегда обратным цвету оригинала: черный шрифт становился белым, белый фон черным. (У меня еще хранится копия моей метрики, которая имеет именно такой вид.) Чтобы создать копию, похожую на оригинал, нужно было сделать копию с первой копии, то есть негатив негатива. Бейдлер быстро привлек внимание главного конкурента, компании Photostat Corporation, у которой была лицензия и производственные отношения с фирмой Eastman Kodak^[10].

Изготовление копий на машинах той или другой компании требовало затрат времени и денег, поэтому предприятия обычно посылали чертежи и письменные документы для копирования только тогда, когда не могли сделать это дешевле и быстрее другими средствами, такими, как копировальная бумага, копировальный пресс или с помощью машинистки.

Когда Карлсону, работавшему в патентном бюро на фирме P.R. МаМогу, требовалась копия чертежа из патентной заявки, у него был только один вариант для этого – сделать фотокопию в какой-нибудь посторонней компании, имевшей собственный фотостат или ректиграф. Позже он вспоминал: «Приходил их представитель, забирал чертеж, уносил его к себе, делал копию, приносил назад… Иногда приходилось ждать полдня или даже целые сутки, чтобы получить заказ». Это досадное неудобство стоило денег, а это значит, что то, что сейчас нам представляется бессмысленной канцелярской работой, в то время было непрерывной корпоративной операцией, в которую были вовлечены внешние продавцы, выписка счетов, ведение учета и контроль за исполнением. «Поэтому я понимал, – продолжал он – как необходима была машина, которая работала бы прямо в офисе, где вы могли бы подойти к ней с документом, вставить его во входное отверстие, нажать кнопку и получить на выходе копию».

Когда Карлсон начал размышлять, как могла бы работать такая машина, естественно, он, в первую очередь, подумал о фотографии. Но скоро он понял, что у фотографии слишком много присущих ей ограничений. Можно было бы уменьшить габариты громоздкого фотостата, но для машины меньшего размера все равно понадобится специальная бумага и обрабатывающие растворы – именно то, что делало фотостат таким затратным и неудобным. Кроме того, фотография была уже настолько изучена, что вряд ли удалось бы сделать какое-то важное открытие такому изобретателю-одиночке, как Карлсон. Люди пользовались фотоаппаратами уже больше века, а лаборатории Eastman Kodak были заполнены хорошо оплачиваемыми исследователями, и все же еще пока никто не предложил способа изготовления фотоотпечатков на простой бумаге. Карлсон логически рассудил, что галогенидосеребряная фотография почти наверняка не даст решения проблемы копирования, а если каким-то образом свершится это чудо, то ему самому вряд ли удастся это сделать.

Отказавшись от обычной фотографии как области исследования, Карлсон задумался над возможностью изготавливать копии химическим способом, возможно, используя какой-нибудь мягкий растворитель для частичного растворения текста или изображения на готовом документе так, чтобы его оттиск можно было получить, прижав к нему чистый лист бумаги, как это делалось в копировальном прессе. Однако для письма используется безнадежно много разнообразных пишущих средств – краски на водной и масляной основе, графит, уголь, пастель, и другие. Карсон знал, что нет такого универсального растворителя, который смог бы работать со всеми этими материалами. Кроме того, даже если будет найден единственный годный к употреблению растворитель, он неминуемо повредит оригинал, а воспроизведенное изображение будет обратным, то есть как отражение в зеркале. Он решил, что одна химия не сможет дать ответа.

Если обычная фотография была неудобной из-за беспорядка и грязи, а химические процессы разрушали оригиналы, что же тогда оставалось? «Единственной характеристикой, общей для разных красок, карандашей и бумаги, является то, что они по-разному отражают свет на участках изображения и на фоновых участках», – говорил он потом.

Мы легко отличаем текст от бумаги, на которой он напечатан, потому что краска поглощает большую часть падающего на нее света (и поэтому она кажется черной), в то время как бумага отражает свет (и поэтому кажется белой). Безопасный для оригиналов копировальный процесс, рассуждал Карлсон, почти наверняка должен учитывать это различие так же, как использует его фотография. Но как? Были ли галогениды серебра единственными материалами, изменяющимися под действием света? Карлсон снова пошел в библиотеку и вскоре нашел книгу «Фотоэлектрические явления», опубликованную год назад.

Фотоэлектрические явления так трудны для понимания, что Альберт Эйнштейн получил в 1921 году Нобелевскую премию за то, что объяснил их в 1905 году. (Между прочим, Эйнштейн, как и Карлсон, был физиком, который работал в патентном бюро.) Говоря простым языком, фотоэлектрический материал – это такой материал, который при облучении светом начинает испускать электроны. Это явление впервые замечено в 1887 году немецким физиком Генрихом Герцем (его имя фигурирует в стандартном научном обозначении единицы измерения частоты). Герц заметил, что искры, разлетающиеся от индукционной катушки в его лаборатории, становились меньше, когда он затемнял комнату (что он делал, надеясь лучше разглядеть искры). Объяснение Эйнштейна, которое стало частью основы квантовой механики, заключалось в том, что, когда свет, действующий как поток частиц, сталкивается с электронами на поверхности фотоэлектрического материала, он высвобождает значительное число электронов и, тем самым, стимулирует увеличение электрической активности: отсюда искры большего размера. Родственное явление – фотопроводимость, о которой Карлсон прочел в той же книге. Фотопроводник – это такой материал, у которого способность пропускать электричество увеличивается при облучении светом. Это происходит потому, что свет, действующий как поток частиц, сталкивается с электронами на поверхности материала и этим увеличивает способность материала проводить ток.

«Я думал, – говорил Карлсон, – что если слой фотопроводника привести в контакт с листом бумаги, пропитанной химическим веществом, то бумага изменит цвет при пропускании через лист электричества». Работая на кухне у себя дома, он пропитывал лист обычной бумаги раствором йодида калия и крахмала, клал обработанную бумагу на медную пластину, покрытую закисью меди (фотопроводник), укладывал отпечатанный документ поверх обработанной бумаги и пропускал яркий свет с обратной стороны документа. В другой раз он говорил, что надеялся, что «лист бумаги потемнеет из-за фотоэлектрических токов, которые, как я думал, будут возникать во время экспонирования» и что на бумаге возникнет изображение отпечатанного документа. Однако ничего не случилось.

В 1964 году он вспоминал: «Это заставило меня обратить более пристальное внимание на потребности процесса. Так, я понимал, что фототоки должны получаться слабыми, но, с другой стороны, электрохимические эффекты, которые я пытался использовать, требовали довольно сильного тока, чтобы вызвать потемнение слоя». Кроме того, сильный ток, достаточный для потемнения бумаги, наверняка также вызвал бы ее воспламенение, не говоря о других нежелательных результатах. Он пришел к заключению, что его идея была «еще менее плодотворной, чем известные фотографические способы, используемые в то время, и переключил внимание с силы тока на его напряжение. Он понял, что «при высоком напряжении ток мог быть небольшим, но его энергия могла быть высокой». «Это привело меня к понятию электростатики».

Электрические явления обычно разделяются на две обширные и частично совпадающие категории: электрический ток и статическое электричество. Электрический ток – это то, что заставляет работать электроприборы, – он состоит из непрерывного потока электрических зарядов. Статическое электричество – это то, из-за чего ваши волосы встают дыбом, когда вы проводите по ним расческой, – оно состоит из противоположных зарядов, которые являются локализованными или неуравновешенными (и которые производят переходные электротоки – искры, молнии, когда напряжение имеет достаточную силу, чтобы ионизировать разделяющий их воздух). Как известно, ученые сломали много копий по поводу этих определений. Чтобы понять принцип ксерографии, достаточно сказать, что основное различие связано с силой тока (в амперах), аналогом которой можно назвать объем воды в потоке, и напряжением, аналогом которого можно назвать напор воды. Вообще говоря, для электрического тока характерна относительно высокая сила при относительно низком напряжении, в то время как для электростатических явлений характерно высокое напряжение при низкой силе тока. (Электрический ток, который вы ощущаете, когда пытаетесь сунуть кухонный нож в розетку на стене, имеет напряжение 110 вольт, но силы тока, в амперах, хватило бы, чтобы убить вас; а безобидный электрический шок, который можно получить, пройдя по ковру и дотронувшись до дверной ручки, имеет напряжение в несколько тысяч вольт, но фактически нулевую силу.) Карлсон понял, что если он придумает копировальный процесс на основе изменения напряжения, а не на силе тока, то сможет создать машину, которая не будет ни прожигать бумагу, ни убивать оператора током.

Карлсон вернулся в библиотеку. И там, просматривая зарубежные технические журналы, наткнулся на короткую заметку венгерского физика Поля Селеньи. Селеньи пытался разработать способ передачи и печати факсимиле графических изображений, таких, как новостные фотографии. Его способ, который он успешно опробовал, заключался в использовании направленного ионного излучения для создания на внешней стороне вращающегося барабана, покрытого изоляционным материалом, статического заряда с определенным рисунком – что-то похожее на то, как ЭЛТ создает изображение на экране телевизора, построчно сканируя его электронным лучом, или на то, как струйный принтер создает из капельных струек краски четкий рисунок на листе бумаги.

«По существу, он разработал триод в воздухе, – говорил потом Карлсон. – В него входил нагретый катод, вставленный в металлический сосуд с маленьким отверстием. Затем там был барабан, покрытый жесткой резиной или каким-то изолирующим лаком, который вращался очень близко к этому отверстию. Нагретый катод генерировал ионы внутри металлического сосуда, и металл пропускал меняющиеся порции ионов через маленькое отверстие. Они осаждались на поверхности вращающегося барабана с помощью подключаемого поля смещения. После того как изображение было полностью просканировано, он просто опылял барабан мелкозернистым порошком, и изображение становилось видимым». Порошок прилипал к ионам на изоляционной поверхности барабана так же, как песок на пляже прилипает к мокрым местам на купальнике. Переданное фотоизображение, которое Селеньи генерировал таким способом, напечатали в журнале; оно было зернистым, можно было различить строки развертки, но изображение получилось вполне отчетливым.

Применение мелкозернистых порошков для того, чтобы сделать видимыми изображения электростатических зарядов, было давно известно в физике; впервые это сделали в 1777 году, когда Георг Кристоф Лихтенберг, профессор из Германии, заметил, что домашняя пыль прилипает к электростатически заряженным кусочкам янтаря в определенном порядке, который позже стал называться фигурой Лихтенберга. Карлсон знал о фигурах Лихтенберга, и работа Селеньи напомнила ему о них. Внезапно он увидел, как можно было бы делать копии, используя такое же явление в сочетании с фотопроводимостью. Вместо того чтобы пытаться использовать свет для генерирования тока в листе бумаги, положенной на фотопроводник, как он делал в своих кухонных экспериментах, он будет использовать свет для удаления электростатических зарядов с пробельных участков равномерно ионизированного фотопроводника. Затем он сделает рисунок видимым, опылив его порошком, и перенесет его на лист простой необработанной бумаги.

Фотопроводимость была главной идеей. Карлсон понимал, что ему необходимо найти материал, который станет действовать как электрический проводник при освещении и как диэлектрик в темноте. Если на заземленную металлическую форму, покрытую тонким слоем такого материала, в темноте равномерно нанести электростатический заряд и, возможно, с помощью электростатического генератора, тогда экспонирование формы светом должно вызвать исчезновение этого заряда. И если этим светом можно было бы экспонировать форму неравномерно, в зависимости от изображения на отпечатанной странице, тогда заряд должен исчезнуть только на освещенных участках формы (соответствующих участкам белого фона страницы) и остаться на темных местах (соответствующих черной краске). Напыление порошка с противоположным зарядом по всей форме должно было в этом случае сделать скрытое изображение видимым, потому что порошок прилипает только к тем местам, на которых остается заряд. Этот порошок сформирует зеркальное изображение оригинала, и затем его можно будет перевести на лист бумаги копию.

Сведения об электростатике Карлсон частично почерпнул из личного опыта. Когда он проходил курс физики в колледже Риверсайда, один студент спросил однажды преподавателя, имеет ли статическое электричество коммерческое использование, на что преподаватель ответил, что не имеет. Карлсон потом говорил: «В то время я работал на цементном заводе, и я мог вспомнить об одном случае его коммерческого использования – для отделения пыли от топочных газов и дыма от воздуха». Заводу, где работал Карлсон, был предъявлен иск от владельцев апельсиновых плантаций, расположенных по соседству, чьи деревья покрывались тонкой белой пылью, выбрасываемой из заводских труб. Завод смог решить проблему и удовлетворить жалобу, установив два комплекта электродов в дымоходах – один давал частицам пыли электростатический заряд, а другой, противоположной полярности, вытягивал заряженные частицы из воздуха. Копировальный процесс, придуманный Карлсоном, действовал бы по такому же принципу, за исключением того, что электростатические заряды, о которых он думал, использовались бы не просто для беспорядочного притягивания порошка, а чтобы формировать из него четкие изображения.

Великие изобретения редко имеют только одного автора; большая часть технологических революций является результатом коллективного интеллектуального усилия, возникающего в нескольких умах и разных местах более или менее в одно и то же время и в такой же мере под влиянием культурного развития, как и спонтанного прозрения гениальных одиночек. Если бы Гуттенберг не придумал наборный шрифт в начале 1400-х годов, кто-нибудь еще сделал бы это, потому что прогресс в области печатной технологии, вместе с увеличивающимся спросом на книги, сделал бы прорыв в этой области неизбежным. В противоположность этому Карлсон был истинным изобретателем-одиночкой. Он всегда отдавал должное Селеньи за то, что он вдохновил его, но Селеньи так и не увидел закономерностей, которые разглядел Карлсон. Собственно говоря, за годы, последовавшие за открытием Карлсона, несколько человек, предложивших такие же идеи, смогли сделать это только после изучения патентных спецификаций Карлсона, и их новшества были всего лишь вариациями на темы, которые он давно уже определил. Карлсон в одиночку придумал способ легко и быстро изготавливать копии на простой бумаге; никто другой еще не предложил лучшего способа делать это.

«Ксерография практически не имеет предшествующей научной базы, – сказал доктор Гарольд И. Кларк, физик фирмы Xerox, Джону Бруксу в 1967 году. – Чет создал довольно странную комбинацию из явлений, каждое из которых было непонятным само по себе и ни с одним из которых ни у кого в мыслях ранее не возникали какие-либо предположения об их связи». Карлсон верил, что его одиночество в детстве и юности способствовало его успеху: длительное пребывание наедине с собой одарило его приобретенным иммунитетом к традиционному мышлению. «В результате появилась самая великая идея в области воспроизведения изображения с тех пор, как появилась фотография, – продолжал Кларк. – «Кроме того, он сделал это при полном отсутствии благоприятной научной среды. Тебе известны десятки примеров в истории науки, когда одновременно свершались одни и те же открытия, но не было никого, кто бы появился рядом с Карлсоном. Его открытие поражает меня сейчас так же, как оно поразило меня, когда я услышал о нем в первый раз».

Сначала Карлсон назвал свое изобретение «электронной фотографией», а потом он остановился на «электрофотографии». Как только отдельные элементы сложились у него в голове в единое целое, процесс показался ему интуитивно таким очевидным, что он забеспокоился, что другой исследователь, рассуждая таким же образом, опередит его и выйдет на рынок с готовым изделием. Он позвонил старому другу Дюмонду, которого уволили из «Дейли ньюс» и который в тот момент управлял небольшим инвестиционным фондом для бизнесменов со Среднего Запада, и попросил его о встрече в местном кафе-автомате. (Карлсон незадолго до этого выступил в роли шафера на свадьбе Дю-монда и в качестве шутки засунул будильник в багаж молодоженов, отправлявшихся в свадебное путешествие.) В уютной атмосфере кафе Карлсон рассказал об основном принципе электронной фотографии. Затем попросил Дюмонда поставить подпись и дату на документе, в котором было зафиксировано, что Карлсон объяснил ему суть процесса и что он его понял^[11]. Карлсон хотел иметь письменное свидетельство, чтобы доказать свое первенство на тот случай, если кто-то еще сделает аналогичное открытие, пока он дорабатывает патентную заявку. Дю-монд с радостью исполнил просьбу. Карлсон также попросил у своего работодателя разрешение подать на собственное имя заявку на патент по «усовершенствованию в области фотографии», который, как он объяснил, не был связан с его работой на фирме. Мэллори согласился удовлетворить его просьбу (в письме, начинавшемся «Уважаемый Карлсон»).

С этими документами в руках Карлсон начал работать над патентной заявкой – задачей, которой в полной мере соответствовали его работа, его юридическое образование и его методичный темперамент. Он подал свою первую заявку осенью 1937 года, а годом позже за ней последовал ее усовершенствованный вариант. Этот вариант, вышедший в 1942 году, считается с тех пор эталонным. Карлсон знал, как защитить изобретение. Всего на двенадцати страницах и с помощью нескольких простых чертежей он ясно представил и описал фактически каждый аспект того, что в итоге стало известно под названием ксерографии.

Уверенный, что теперь он сделал все возможное, чтобы защитить себя от конкурирующих изобретателей и производителей, Карлсон начал работать над тем, чтобы дать своей идее практическое воплощение. В этом он был менее успешен. Он был уверен, говорил он много лет спустя, что действительно решил проблему копирования, и был в такой же мере уверен, что его изобретение будет однажды иметь коммерческий успех. Но его попытки доказать осуществимость идеи – изготовить действующий прототип – были абсолютно непродуктивными. Он отчетливо представлял весь этот процесс и понимал, как сочетаются все элементы. Но он не мог заставить его работать.

Одной из проблем было отсутствие физической ловкости в ручном труде, о чем он писал в своем дневнике во время учебы в колледже (и которая способствовала его решению уйти из экспериментальной лаборатории в Bell Labs). Еще одной проблемой были обстоятельства, в которых он пытался работать. С января 1938 года он и Эльза жили с ее родителями в небольшом доме в Джексон-Хайтсе. Он, когда мог, проводил свои эксперименты в старом угольном погребе, но иногда ему была нужна водопроводная вода и открытое пламя, а это означало, что ему приходилось делить кухню с женой, которой не нравилось это рискованное вторжение. Он заполнил единственную полку скромным набором опытных материалов: там стояла банка с кристаллической серой (фотопроводник), которую он покупал у поставщика химикатов Eimer & Amend, несколько цинковых гравировальных пластин форматом с визитную карточку и разнообразные детали, из которых он надеялся изготовить электростатический генератор. Сначала он сосредоточился на том, чтобы покрыть одну из форм слоем серы. Для этого он высыпал кристаллы на форму и с помощью щипцов держал ее над одной из горелок кухонной плиты. Он обнаружил, что если держать форму на нужном расстоянии от пламени и при этом двигать ее, то кристаллы разжижаются и растекаются по форме, хотя обычным результатом этих усилий была не равномерно покрытая форма, а горящая сера, наполнявшая кухню резким запахом, из-за которого весь дом издавал запах тухлых яиц. Подобные опыты раздражали его жену и вызывали сильное недовольство его тещи. «Мои эксперименты были очень непопулярны в доме», – рассказывал он потом одному интервьюеру.

Его попытки изготовить пригодный проявляющий порошок вызывали, мягко говоря, недоумение у домашних. «Я решил, что это можно сделать распылением раствора окрашенной смолы в сильно летучем растворителе в какой-нибудь распылительной камере или кабине и потом собрать осадок, – вспоминал он. – В квартире у меня не было удобной распылительной камеры, поэтому я решил использовать ванную. Я взял фен для волос, типа распылителя, сделал раствор смолы, красителя и ацетона, закрыл ванную занавесками для душа и распылил раствор в пространстве над ванной. Он высох в воздухе и осел на дно, и я потом собрал его. К сожалению, после этого ванная была не очень чистой».

В конце концов, Карлсон понял, что его квартира не годится для лаборатории, и что ему нужна помощь для проведения экспериментов. Осенью 1938 года, почти через год после подачи патентной заявки, он снял комнату на втором этаже дома, принадлежавшего родне его жены, по адресу 32-05, 37-я улица в Астории, Квинс. Комната одно время служила кухней в квартире, занятой теперь салоном красоты, а в нижнем этаже был бар. Но зато в комнате была раковина и подключен газ, здание находилось в пятнадцати минутах ходьбы от дома, а арендная плата (которую он платил теще) составляла всего 15 долларов в месяц.

Затем он приступил к поискам ассистента. Он вернулся в библиотеку и просмотрел классифицированные объявления на последних страницах научных журналов. Американская экономика была парализована уже почти десять лет, и многие ученые оказались безработными, но некоторые из них явно надеялись на что-то, если давали объявления о поиске работы. Карлсон смог найти только одно подходящее объявление. Оно было напечатано в журнале «Электроника» австрийским физиком Отто Корнеи, который недавно иммигрировал в США и никак не мог найти работу. В отчаянии Корнеи решил истратить свои последние скудные сбережения на публичный поиск работы. Ответ Карлсона было единственным предложением, которое он получил.

В 1938 году Карлсон сам испытывал трудности с финансами. Его зарплата в Bell Labs в 1933 году, после ее урезания в масштабах всей фирмы, составляла 100 долларов в месяц. У Мэллори он получал почти в три раза больше, с регулярным повышением, но не мог позволить себе излишеств. Его бюджет в 1935 году немного превышал 230 долларов в месяц, включая 45 долларов за комнату, 20 долларов на развлечения для себя и Эльзы и 50 долларов за бакалейные товары. Теперь у него появились дополнительные расходы на занятия в юридической школе. Зарплата, которую Карлсон предложил Корнеи, была низкой в абсолютном выражении – всего 90 долларов в месяц на период в полгода плюс расходы примерно 30 центов в день, но она съедала большую часть его средств. Эльзу уже раздражала его одержимость копировальными проблемами; ее не могло радовать, что теперь он решил тратить на них более трети своего общего дохода.

Корнеи испытывал едва ли больший энтузиазм. Он был опытным ученым-экспериментатором и предыдущие два года провел в Вене, работая инженером-электриком. При более благоприятных экономических условиях он смог бы найти неплохую работу в солидной компании. Вместо этого с ним проводил собеседование человек, который не только не был ученым-исследователем, но делал обычную работу в какой-то корпоративной конторе. Предложенная зарплата была низкой даже по нормам эпохи депрессии, а так называемая лаборатория Карлсона походила больше на подсобное помещение для уборщиков, которым она действительно какое-то время служила. Ему был тридцать один год, но его внешний вид и поведение заставляли думать, что он старше, и одет он был как мелкий служащий. Он показал Корнеи свою патентную заявку и внятно объяснил ему суть своего изобретения, но он был слишком сдержанным, чтобы выразить частичку того энтузиазма, который он чувствовал в отношении электрофотографии, и был еще менее способным вдохновить кого-нибудь еще и разделить это чувство с ним. Карлсон увеличил предложенную зарплату, пообещав Корнеи 20 процентов от первых 10 тысяч долларов чистого дохода за изобретение и 10 процентов в дальнейшем. Корнеи согласился на условия, но воспринимал предложенные проценты с авторского гонорара, скорее, как дополнительное свидетельство того, что его работодатель живет фантазиями, чем как стимул, скрепляющий сделку.

Как бы то ни было, Корнеи оказался идеальным ассистентом. Он начал работать 6 октября 1938 года и уже через несколько дней смог достичь большего успеха с электрографией, чем удалось Карлсону за год неумелого экспериментирования. Покрытие цинковой пластины тонким равномерным слоем серы, чуть не разрушившая планы Карлсона, оказалось простым делом для Корнеи. Он также сказал Карлсону, что разрабатывать или покупать электростатический генератор не нужно, так как можно создать достаточный электрический заряд, потерев покрытую пластину носовым платком или кусочком меха. И почти сразу ему удалось частично разрядить покрытые пластины, засвечивая участки пластин солнечным светом. Этот опыт убедил его, что необходимо использовать более сильный и более надежный источник света, чем простой свет в окне, и 19 октября он сказал Карлсону, что им нужно купить фотолампу «Мазда № 2». Карлсон ответил согласием.

В следующее воскресенье Карлсон пришел в лабораторию, как он всегда делал в выходные дни. Корнеи уже покрыл цинковую пластину серой, притер поверхность наждачной бумагой и отполировал осажденным мелом. Он также купил немного порошка ликоподия – мельчайших желтых спор растения, известного как лишайник или древовидный папоротник, и эту же субстанцию Поль Селеньи использовал для проявления факсимильных изображений^[12].

Корнеи разложил эти материалы на столе. Карлсон писал потом: «Он опустил оконные шторы и зарядил поверхность серы в затемненной комнате, потерев ее носовым платком из хлопка. Потом он положил прозрачную целлулоидную линейку, размеченную темными метками, на заряженную пластину и включил лампу накаливания (фотолампу) на 10 секунд. Лампа была установлена на расстоянии около фута (примерно 0,3 метра) от линейки и заряженной пластины. Затем он выключил лампу и осторожно убрал линейку. В сумеречном свете комнаты на пластине ничего не было видно, но электростатическое изображение там было. Он напылил немного ликоподиевого порошка из пробирки, покрытой тканью, на поверхность покрытия и тихонько сдул лишний порошок. Там, на пластине, было хорошо видно закрепленное изображение шкалы линейки, каждая черточка и цифра выступали четко в виде маленьких полосок порошка».

Карлсон поднял шторы и выставил пластину на свет. «Порошковое изображение удерживалось на пластине благодаря небольшой, но все же реальной электростатической силе, – писал он. – Корнеи провел пальцем по поверхности пластины, стирая изображение из порошка». Корнеи взял предметное стекло для микроскопов и тушью написал на нем место и дату: 10-22-38 АСТОРИЯ. Затем он снова опустил шторы, потер серное покрытие своим носовым платком, установил надписанное стекло на заряженной поверхности пластины (как перед этим линейку), снова включил фотолампу на десять секунд, и напылил на нее порошок ликоподия. «Надпись была видна отчетливо, – писал Карлсон, – доказывая, что пластину можно легко использовать повторно».

Они повторили опыт несколько раз, чтобы убедиться, что он работает, а потом пошли на квартиру Карлсона и взяли там вощеную бумагу. Вернувшись в лабораторию и еще раз используя предметное стекло Корнеи, они снова прошли всю последовательность операций. Однако на этот раз они не стали стирать проявленное изображение с поверхности покрытой серой пластины. Вместо этого Карлсон вырезал небольшой прямоугольник вощеной бумаги и прижал его к изображению так, что большая часть порошка прилипла к ней. Затем он приложил теплую металлическую пластину к оборотной стороне бумаги, размягчив воск, чтобы порошок внедрился в него. Теперь Карлсон держал в руках первую в мире ксерографическую копию^[13]. Он долго пристально глядел на бумагу и потом прикрепил ее к окну. Затем он повел своего ассистента обедать.

Карлсон ликовал. И действительно, внезапное появление изображения на фотопроводящем слое пластины казалось почти волшебством. Зарядка и экспонирование пластины не вызывают в ней никаких видимых изменений, и все же если вы потом распылите на ее поверхности порошок и подуете на него, сразу появляется точное факсимиле оригинального изображения, как будто оно там было отпечатано. Через две недели экспериментов Корнеи полностью оправдал веру Карлсона в тот технологический процесс, который он изобрел. Электрофотография работала, и она работала именно так, как он предсказывал. Осталось только доработать базовую технологию и встроить ее в функционирующую офисную машину.

Однако Корнеи, в отличие от своего нанимателя, чувствовал явное разочарование: кусок вощеной бумаги не произвел на него большого впечатления. Графическое изображение действительно было воспроизведено успешно. Но факсимиле получилось бледным и не таким резким, а фоновые участки были испещрены крапинками и пятнами, потому что некоторая часть порошка осталась на разряженных участках пластины. Кроме того, порошок ликоподия оказался не самым идеальным проявочным материалом, так как был очень легким. Корнеи попробовал окрасить желтые споры в темный цвет с помощью спиртового раствора анилиновой краски, но в результате получился грубый, сероватого цвета материал, который был менее пригоден для распыления, чем неокрашенный порошок. Перенос проявленного изображения на вощеную бумагу не представлял особого труда, так как воск обладает некоторой липкостью, но как обеспечить постоянное закрепление изображения на простой бумаге, как хотелось Карлсону?

Еще более обескураживающими были трудности, характерные для работы с электростатикой. Влажность воздуха могла увеличить проводимость материалов, которые при сухой погоде действуют как изоляторы, заставляя заряды «утекать» с поверхностей, на которых они, в других условиях, аккумулируются. Корнеи обнаружил, что иногда ему не удается воспроизвести результаты прежних опытов. «Причина не ясна, так как все попытки оказались напрасными», – писал он в лабораторном журнале. Частичным объяснением некоторых из этих неудач могла быть относительная влажность. Он также обнаружил во время более поздних экспериментов, что в некоторые дни изображения необъяснимым образом проявлялись негативно, то есть порошок прилипал к участкам, на которых отсутствовало изображение, а не к самому изображению^[14]. И все эти трудности причиняли тем больше беспокойства, чем больше амбиций вкладывалось в эксперименты.

Корнеи работал на Карлсона еще пять месяцев, отрабатывая срок, на который он согласился, и в течение этого времени он достиг значительных успехов. Он открыл, что антрацен (производное угольного дегтя) был более чувствительным проводником, чем сера, и он разработал несколько способов нанесения его тонкими равномерными слоями. Он нашел надежный способ реализации идеи, которую Карлсон описал в своей патентной заявке: использование электрофотографии для создания множительных форм для литографской печати (в одном случае путем использования кислотостойкого проявочного порошка на клише с антраценовым копировальным слоем). Он экспериментировал с альтернативными проявляющими агентами, включая обычную тальковую пудру и натуральный копал^[15], даммаровуто смолу и красную смолу драконова дерева, – все они работали не очень хорошо. (Эти смолы получают из липкого сока трех видов тропических деревьев.) И он провел несколько обещающих опытов, связанных с другой идеей Карлсона – использование электростатики для записи и передачи изображений, которая стала предметом второго патента Карлсона.

И все же, несмотря на это, Корнеи чувствовал глубокое разочарование. Основная идея Карлсона явно работала, но даже в относительно контролируемых и благоприятных условиях лаборатории в Астории возникало много непонятных осложнений. Если ежедневные изменения в погоде и произвольное скопление случайных электростатических зарядов могли нарушить процесс, как можно было надеяться создать коммерчески жизнеспособную машину, которая должна будет работать круглый год в любой офисной обстановке? Электрофотография казалась Корнеи более стоящей внимания, чем прорыв в области копирования документации. Когда в марте 1939 года срок его договора о работе по найму истек, он сказал Карлсону, что принял предложение о работе от фирмы Brush Development Company в Кливленде. Это была электротехническая компания, занятая разработкой магнитофонной ленты для звукозаписи – область исследований, более подходящая для применения высокой инженерной квалификации Корнеи. (Исследователи фирмы Brush также работали над микрофонами, осциллографами и торпедами.)

Мужчины сохранили дружеские отношения и переписывались какое-то время. Но у Корнеи не было веры или энтузиазма относительно электрофотографии. Незадолго до отъезда в Кливленд он встретился в Нью-Йорке с Карлсоном, и они решили расторгнуть соглашение, по условиям которого Корнеи получал 10 процентов от будущих доходов Карлсона от электрофотографии, если таковые будут, а Карлсон становился единственным собственником всех изобретений, которые Корнеи смог сделать в период работы в лаборатории Карлсона. На одно такое изобретение Корнеи стремился сохранить свои права, и в июле он написал Карлсону письмо, освобождающее Карлсона от своей части соглашения, добавив: «Ты, в свою очередь, согласился оставить за мной неограниченное право на мою идею, касающуюся сканирования фотопроводящего слоя электронным лучом (зафиксированную в моей записной книжке для тебя в конце марта)». В ответном письме Карлсон написал, что он «с радостью соглашается удовлетворить» эту просьбу.

Так получилось, что Корнеи не занялся разработкой своей идеи сканирования. А о своем решении аннулировать договор о выплате процентных отчислений ему пришлось пожалеть.

Вскоре после отъезда Корнеи в Кливленд Карлсон окончил юридическую школу. Однако это достижение не взволновало его, и он не бросился сразу сдавать экзамен для вступления в коллегию адвокатов (хотя он сдал его на следующий год). Тем временем его отношения с женой становились все более напряженными. Работа с Корнеи, отнюдь не разочаровавшая его, убедила, что ему потребуются дальнейшие финансовые затраты, чтобы продолжить разработку идеи – основной темы семейного раздора. Он закрыл свою лабораторию, сэкономив 15 долларов в месяц, но перевез все свои научные материалы в квартиру, где соорудил небольшой верстак в чулане. Он и Эльза сделали попытку возродить свои чувства, проведя вместе две недели во Флориде, но затаенная обида и несовместимость характеров остались. Летом 1940 года родители Эльзы отправились на автомобиле в длительную поездку в Калифорнию, и Эльза поехала вместе с ними, в то время как Карлсон остался дома – фактически это была попытка жить раздельно и довольно убедительный довод, что должно было случиться.

Даже когда Эльза физически была рядом, Карлсон избегал ее общества, проводя выходные дни за работой в лаборатории и библиотеке. Он написал письма в более двадцати компаний, включая IBM, General Electric, RCA и A.B. Dick, в надежде, что кто-нибудь из них будет заинтересован в коммерческой разработке электрофотографии. Позднее он говорил, что ответы на эти письма были наполнены «восторженным и единодушным отсутствием интереса», хотя некоторые фирмы все-таки пригласили его приехать и представить свое изобретение.

Корнеи до отъезда в Кливленд собрал демонстрационный комплект, состоящий из нескольких формных пластин с копировальным слоем, контейнер с порошком для распыления и другие материалы. Теперь Карлсон использовал этот комплект для своих презентаций, но их результаты были неудачными. Как правило, ему приходилось встречаться с представителем главного офиса компании, которого Карлсон называл «торговцем старыми фотостатами». «После того, как я показывал ему мой процесс и рассказывал о предполагаемом его применении, он начинал упрекать меня в том, что я зря потратил его время, и выражал ко всему полное презрение».

Итак, возникли две проблемы: посредственные результаты презентации и неспособность Карлсона быть достаточно убедительным, чтобы преодолеть естественный скептицизм его собеседников. «Поговорив с несколькими представителями промышленности, я понял, что моя плохо продуманная демонстрация не впечатляет их, – говорил он позже. – Технически подготовленный человек обычно понимал ее суть, но немногие видели ее потенциальные возможности. На бизнесменов она не производила впечатления. Очень трудно было найти кого-нибудь, кто бы смог мысленно представить себе дальнейшие шаги в сторону конструкторской разработки процесса».

Фортуна начала поворачиваться лицом к Карлсону в ноябре 1940 года, когда был издан его первый патент и газета «Нью-Йорк тайме» опубликовала краткую статью на первой полосе ее второй тетради. Эта статья вызвала несколько откликов, включая один от руководящего работника фирмы IBM, который сказал Карлсону, что его идея возбудила в нем интерес. «Мы договорились о встрече, я пришел в его офис и установил мое жалкое оборудование, – вспоминал Карлсон. – В назначенное время в комнату друг за другом вошли восемь или десять человек и расселись по местам, и я продемонстрировал им процесс. После этого я дал объяснения по поводу предполагаемых потенциальных возможностей процесса и затем попросил их задавать вопросы. Не было сказано ни одного слова. Через несколько минут, по знаку руководителя коммерческого отдела, все встали и вышли из комнаты, и на этом все закончилось».

Несмотря на это, Карлсон послал письмо, предлагая фирме IBM «исключительные права на территории США и Канады на использование всех своих патентов и заявок в области фотографического копирования документов и на все виды применения в коммерческом оборудовании, и ограниченные права для всех других областей», включая изобразительную фотографию, рентгенографию, передачу факсимильных изображений и создание фотоформ для литографской и других видов печати и множительных процессов. Взамен Карлсон требовал выплаты минимального ежегодного авторского гонорара в сумме 10 тысяч долларов с 5 процентов дохода IBM от продаж и арендных платежей – требование, срок которого заканчивался по истечении одного года, если реальные продажи и арендные платежи не превысят этот минимум и IBM не предпочтет лицензию с ограниченными правами. Иначе говоря, Карлсон предлагал фирме IBM исключительное право на разработку того, что станет незаменимой машиной ксерокс, – сделку, от которой компания, если она передумает, могла бы отказаться по истечении одного года, потеряв всего 10 тысяч долларов авансовых платежей с доходов. (Если бы IBM согласилась на эту сделку, «ксерокопирование» могло бы быть известно сейчас как «ай-би-эм-ирование».)

Через месяц Карлсон написал снова, чтобы узнать, почему он не получил ответа. Последовал неторопливый обмен письмами от фирмы IBM с уверениями, что вопрос находится в стадии рассмотрения. Наконец, 13 марта 1941 года руководитель коммерческого отдела написал: «Ссылаясь на тему электронной фотографии, к которой вы привлекли наше внимание, заверяем вас, что рассмотрение этого вопроса продвигается вперед, но у меня возникла идея предложить вам принести вашу модель, если таковая имеется, в наш офис и показать ее в действии, это позволило бы нам получить о ней полную информацию».

Проблема требовала решения, но у Карлсона не было рабочего прототипа машины. После нескольких первых презентаций с помощью комплекта Корнеи он понял, что ему вряд ли удастся найти покупателя идеи изобретения до тех пор, пока он не построит устройство, которое действительно сможет делать копии. За год до этого он сделал заказ на фирме Precision Instrument Company, в Бруклине разработать машину, подобную той, которую он описал в чертежах, включенных в его четвертую патентную заявку, которую он подал в ноябре 1940 года (и которая была утверждена четыре года спустя). Эта машина была размером с газонокосилку и чем-то походила на нее. Однако по многим внутренним деталям она, на удивление, напоминала ксерографические копировальные машины, которые производились лишь спустя десятилетия: фотопроводящий слой наносился на вращающийся барабан, а не на плоскую пластину; барабан очищался после экспонирования вращающейся меховой щеткой; а в качестве закрепляющего механизма, предназначенного для постоянного закрепления проявленного изображения на листе бумаги, использовался радиационный нагреватель. Сквозь этот нагреватель копия должна была проходить непосредственно перед включением машины; и по габаритам устройство было достаточно компактным, чтобы его можно было легко разместить на столе. Однако все эти характеристики оказались неосуществимыми. «Я думаю, они поручили сделать заказ самому молодому ученику в цехе, – говорил потом Карлсон. – Он сделал все, что мог, но после того, как работа над созданием машины была завершена, она не заработала».

Карлсон отнес неработающую модель более опытному механику на Манхэттене. На этот раз начались длительные задержки, так как весь американский производственный сектор переключился на выпуск военной продукции, но второму механику все-таки удалось решить некоторые механические проблемы, которые не устранил первый, и Карлсон смог, наконец, провести первое испытание. «Я запустил ее, – вспоминал он в 1965 году, – и когда цилиндр, покрытый алюминиевой фольгой с антраценовым слоем, сделал оборот, почти совершенное изображение полноформатной страницы [небольшой ей части] появилось на форме. Однако машина не была готова в той степени, чтобы переносить и закреплять изображение на листе бумаги, поэтому копии не сохранились. Кроме того, после нескольких операций машина была залеплена порошком, а ртутный выключатель сгорел^[16]. Механик был призван на войну, и я остался с наполовину законченной моделью, которую продолжаю хранить у себя. Я задолжал также несколько тысяч долларов, и никто, по-видимому, не был заинтересован дальше заниматься воплощением моей идеи».

В этом рассказе Карлсон предполагает, что вся проблема заключалась в создании работающей модели машины. Это было правдой в определенном смысле, но он, во многом, приуменьшил масштаб того, что осталось сделать. Среди прочих причин ни один механик в мире не смог бы сделать работающее копировальное устройство по чертежам Карлсона, потому что процессы, которые были в них описаны, нарушали все законы физики. У Карлсона это звучит так, как будто перенос изображения и его закрепление являются простыми функциями, которые механик не успел завершить. Но на самом деле обе эти функции стали главным препятствием для механики и науки, и преодолеть его стало возможным только благодаря усилиям большой команды физиков и инженеров, затративших на эту проблему несколько лет. Позже некоторые авторы иногда писали, что Карлсону удалось сделать несколько (незакрепленных) бумажных копий на своей модели, но он даже близко к этому не подошел. «Почти совершенное изображение», о котором он упоминал, было простым изображением из порошка на поверхности барабана, и оно было размером всего в несколько квадратных дюймов. Он еще не разработал средство для переноса этого изображения на бумагу или на другой материал.

Иначе говоря, модель была безнадежным провалом. Затраты Карлсона на нее были существенно ниже, чем «несколько тысяч долларов», о которых он вспоминал в 1965 году, но они все же в два или три раза превысили его годовую зарплату, и он не мог позволить себе тратить больше. Теперь у него фактически больше ничего не было для показа, кроме разве более ясного осознания тех трудностей, которые ждали его впереди, и он не имел представления, что делать дальше.

Именно в таком состоянии находились дела весной 1941 года, когда руководитель коммерческого отдела IBM бодро предложил, что, может быть, Карлсон заглянет к ним со своей моделью и «провернет» несколько копий для ребят из конструкторского отдела. Сердце Карлсона вновь встревоженно забилось, когда он получил это письмо. Переписка шла с перерывами в течение еще двух лет, и фирма IBM, выражая свою заинтересованность, всегда просила продемонстрировать модель, а Карлсон всегда, выражая свою готовность, давал уклончивые ответы. Позиции обеих сторон были обоснованными. Интерес IBM к модели подогревался самим Карлсоном, так как он сказал, что она у него есть и что он будет счастлив ее показать, как только он внесет некоторые дополнительные «усовершенствования». Но и Карлсон был прав, когда писал IBM весной 1943 года: «Работы по усовершенствованию относятся, главным образом, к механической проблеме разработки конструкции машины, наиболее пригодной для выполнения технологического процесса. Это можно было бы осуществить намного быстрее в ваших лабораториях, при моих консультациях, чем одним мною». Процесс, задуманный Карлсоном, был слишком сложным, чтобы над ним мог работать один изобретатель. Тот факт, что ему была нужна помощь, вовсе не дискредитировала его идею. Кому-то на IBM нужно было напрячь воображение, но никто этого не сделал.

Через три месяца Карлсон вновь пришел на IBM по приглашению фирмы, чтобы сделать более скромную презентацию. Но у него не было ничего нового для показа, кроме несколько усовершенствованного демонстрационного комплекта, и обе стороны, по-прежнему, пребывали в тупиковой ситуации. То же самое было у Карлсона и с другими компаниями. Charles Bruning Company – производитель множительных машин и вспомогательных материалов – проявила большой интерес к идеям Карлсона, которые он описал в письме президенту компании в ноябре 1943 года. Брунинг сделал несколько попыток, выражая надежду организовать показ. Технический директор фирмы писал в декабре: «Поскольку мы не смогли найти ваше имя в телефонной книге Манхэттена, разрешите мне предложить, чтобы вы позвонили мне по номеру BArclay 7-8300, добавочный #25, чтобы договориться о деталях». Карлсон ответил через неделю, что скоро позвонит, но так и не сделал этого. Технический директор фирмы, который также заказал копию патента и который дожидался звонка от Карлсона в течение почти года, сделал еще одну попытку осенью 1944 года, но встреча так и не состоялась.

Когда Карлсон говорил, что его попытки продать изобретение были встречены равнодушно и пренебрежительно, он был прав лишь отчасти. Большинство из более чем двух десятков компаний, к которым он обратился, выразили, по меньшей мере, заинтересованность, а некоторые были настойчивы в своем желании довести дело до конца. Но Карлсону не удавалось продвинуть обсуждение дальше первой встречи, так как у его идей не было веских аргументов, особенно, на практическом уровне. Многие люди, с которыми он разговаривал, хотели получить убедительные доводы, но они находили его презентации недостаточно впечатляющими. Такая реакция не противоречила здравому смыслу. Эрик М. Пелл, ушедший в отставку физик из фирмы Xerox, написал: «Его кузен Рой говорил потом, что он сам не мог разглядеть "какой-либо коммерческой ценности в изобретении Чета из-за плохого качества изображения". Скорость копирования была приемлемой только для контактного экспонирования, операция зарядки была топорной, неэффективной и непрактичной, перенос на влажный или вощеный лист был непривлекательным, а конечное изображение было нечетким. Станет ли это работать в мокрую погоду, можно было только гадать, и правильнее всего было сказать, что не станет».

Понятно, что Карлсон был бы более удачлив, если бы у него имелся талант публичного человека. У людей, с которыми он встречался, был «довольно наивный подход к оценке нового изобретения, – сказал он в 1947 году, и добавил: – Я убежден, что если бы я принес им большую хромированную машину с красными и зелеными лампочками, они бы с большим энтузиазмом приняли этот процесс, неважно, работал бы он или нет. Во всех случаях, насколько я помню, не было проведено ни одного четкого анализа относительной ценности изобретения. Почти всегда решение основывалось на посторонних фактах, не имеющих никакого отношения к обсуждаемому вопросу. Даже некоторые очень опытные инженеры считали его недостойным серьезного внимания, не поняв, в действительности, истинной сути дела».

Возможно, что Карлсону повезло бы больше, если бы он полностью отказался от обреченной на провал попытки построить работающую модель и вместо этого сконцентрировался на изготовлении безопасной светочувствительной формы страничного формата, которую можно было бы использовать в зале заседаний для получения качественного факсимиле печатного фирменного бланка любого из руководящих работников, с которым он встречался. Бесполезная модель представляла его копировальный процесс в искаженном виде: Карлсону всегда приходилось извиняться за свою машину, что подспудно подразумевало также ошибочность его основной идеи. Война была лишь препятствием в его работе, так как урезала право почти всех крупных компаний заниматься научными исследованиями и разработками, не связанными с обороной.

В личной жизни Карлсона также были проблемы. Мать Эльзы умерла весной 1941 года, и в октябре супружеская пара переехала, вместе с отцом Эльзы, в другую квартиру в Джексон-Хайтсе. Это жилье негативно сказалось на их отношениях, которые и без этого были серьезно расстроены. Ровно через два года пара рассталась. «Это расставание не вина Эльзы, – писал Карлсон своему кузену Рою, – я сам так решил, поскольку между нами не было почти ничего общего и почти никаких интеллектуальных склонностей, которые поддерживали бы в нас интерес друг к другу». Карлсон также писал: «В первые годы у Эльзы было много справедливых претензий к моим недостаткам, о которых я обычно узнавал от ее матери, но в конце концов она стала делать похвальные усилия стать такой, какой, как она считала, я хотел, чтобы она была. Тем не менее, учитывая все мои несчастья и незащищенность (социальную), я, наконец, решил, что жизнь станет совсем невыносимой, если мы продолжим ее вместе, и по моей инициативе мы расстались». Эльза потом отправилась путешествовать в Лас-Вегас с другим мужчиной, намереваясь развестись с Карлсоном там, но ее спутник исчез, и Эльза вернулась в Джек-сон-Хайтс, к разочарованию Карлсона. («Я думал, что сошел с ума», – сказал он Рою). В 1945 году они развелись.

Между тем Карлсона назначили руководителем патентного отдела фирмы, и его возросшие обязанности на работе оставляли ему мало времени для занятий электрофотографией. Со здоровьем у него тоже было плохо. Его беспокоил артрит, он начал сутулиться, сидя на стуле, и слегка горбиться при ходьбе, и эти симптомы с возрастом только усиливались. Его состояние усугублялось, он это чувствовал, долгим ожиданием автобусов на ветреных улицах Манхэттена, чтобы добраться домой в район Квинс. Пока он ждал, он неизбежно предавался размышлениям о будущем своего изобретения. Он, по-прежнему, верил, что его идея была правильной, но временами, говорил он потом, он был близок к тому, чтобы от всего отказаться.

Решение пришло неожиданно. Как-то в 1944 году молодой инженер из Battelle Memorial Institute из частной некоммерческой научноисследовательской организации в Колумбусе, штат Огайо, посетил отдел Карлсона в Мэллори. Управление США по патентам и торговым маркам только что вынесло неблагоприятное решение по одной из патентных заявок Мэллори, которая основывалась на исследованиях в области металлургии, проведенных институтом Battelle. Фирма собиралась подать апелляцию. Мэллори была заинтересована привлечь инженера из Battelle по имени Рассел У. Дейтон в качестве свидетеля-эксперта, и Дейтон приехал в Нью-Йорк, чтобы обсудить дело.

Карлсон и Дейтон провели большую часть дня вместе. К вечеру, за час до отхода поезда Дейтона, Карлсон решил, что Дейтон был «тем самым человеком, которого могли заинтересовать новые идеи», и он затронул тему электрофотографии. Он начал с того, что спросил Дейтона, не занимается ли институт Battelle разработкой идей, авторами которых являются другие люди. Дейтон сказал, что не занимается, и объяснил, что институт в основном проводит научные исследования по контрактам для больших корпораций и для правительства – тот же вид исследований, который он выполнял для Мэллори, – а также проводит собственные оригинальные исследования. Но Дейтон, тем не менее, сказал Карлсону, что ему было бы интересно познакомиться с его изобретением.

«Я описал ему идею просто как научный курьез и дал ему копию своего патента», – рассказывал Карлсон. Дейтон взял патент с собой в обратную дорогу в Колумбус. Через несколько недель он и Карлсон встретились снова на патентных слушаниях в Вашингтоне. Когда слушания закончились, Дейтон пригласил Карлсона прогуляться с ним вокруг квартала рядом с их гостиницей. «Затем он объяснил мне, что он показал патент своим коллегам в институте, – продолжал Карлсон, – и что им было бы интересно поговорить со мной, чтобы договориться о дальнейшей разработке изобретения». Карлсон уже пережил столько разочарований, что постарался «не давать волю» своим надеждам. И все же он не мог не думать о том, что, может быть, это был тот перелом, которого он так долго ждал.

Глава 5
Отцы и сыновья

Гордон Батель родился в 1883 году. Он был сыном богатого промышленника из Огайо, внуком проповедника-методиста и священника Гражданской войны и правнуком и праправнуком ополченцев, принимавших участие в Лексингтонской битве во время войны за независимость. После колледжа он начал работать в сталелитейном бизнесе отца и потом вознамерился отличиться в его глазах, восстановив некоторые убыточные цинковые шахты, принадлежавшие компании на северо-востоке Миссури. Он переехал в Джоплин, нанял консультантов и стал финансировать научно-исследовательскую работу бывшего университетского профессора, экспериментировавшего с новыми способами обработки руды. Эти усилия были довольно успешными, и Гордон, частично исполнивший свои планы, загорелся идеей основать независимую лабораторию по исследованиям в области промышленности – необычная идея для того времени. Его сосед рассказывал: «Гордон увлекался и продолжал говорить об этом, пока моя жена не вставала и не говорила, что хочет пойти на кухню выпить стакан воды, и уходила, а он все говорил и говорил, а мне нужно было завтра утром быть на работе, хотя ему, может быть, было и не нужно».

Отец Гордона умер в 1918 году, сделав Гордона богатым и возвысив его до поста президента нескольких компаний. Спустя пять лет Гордон тоже умер в возрасте сорока лет после операции по удалению аппендикса. Он так и не женился. В своем завещании он оставил все свое состояние, 1,5 млн долларов, на «учреждение института Battelle Memorial», деятельность которого должна была быть посвящена «образованию и стимулированию творческой и научно-исследовательской работы, а также совершению открытий и изобретений в области угольной, черной, стальной, цинковой металлургии и смежных отраслей промышленности». Первоначальными попечителями института были президент Уоррен Дж. Хардинг, друг семьи, умерший еще до первого заседания совета, и мать Гордона, которая умерла через два года. Мать Гордона завещала проекту еще 2,1 млн долларов. Институт – в новом здании и с двадцатью работниками – открылся летом 1929 года, как раз накануне великого финансового краха. Первым директором был Гораций Жилетт, который прежде управлял Национальным бюро стандартов США и когда-то сотрудничал с Эдисоном. В хвалебной брошюре, описывающей историю института и изданной в начале 1970-х годов, говорится: «То, что Артур Мюррей сделал для бальных танцев, Эскоф-фер – для "высокой кухни" и Эмили Пост – для социальной защиты, Жилетт сделал для металлургии».

К 1940 году в институте Battelle (пережившего Великую депрессию отчасти благодаря своим попечителям, которые незадолго до краха фондовой биржи перевели значительную часть средств фонда в государственные ценные бумаги) работало уже более двухсот инженеров и других сотрудников. Институт приобрел репутацию авторитетного консалтингового агентства в области промышленности, к которому любой производитель мог обратиться за помощью с целью создания, например, насоса с клапанами, способными выдержать очень высокие температуры. Ученые института Battelle также делали собственные открытия, и среди них было несколько связанных с новыми сплавами, а во время Второй мировой войны они выполняли исследования для обороны США. (Сотрудники Battelle разработали усовершенствованный сорт брони для американских танков и изготовил урановые топливные стержни, использованные в Манхэттенском проекте.) К 1944 году, когда Честер Карлсон рассказал Расселу Дейтону о своем изобретении, институт Battelle распространил свою деятельность на области, которые лишь косвенно относились к металлургии. Одной из них была полиграфия.

Карлсон приехал в Колумбус для презентации своего изобретения весной 1944 года. Группа сотрудников, пришедшая на встречу с ним, включала Дейтона, несколько других ведущих ученых и инженеров института и Клайда Уильямса, который сменил Жилетта на посту директора. Карлсон провел стандартную презентацию и, как обычно на таких встречах, использовал демонстрационный комплект Корнеи для изготовления маленькой расплывчатой копии, в основном, повторив эксперимент Астории. Во время предыдущих показов всегда наступал такой момент, когда люди, с которыми он говорил, начинали кашлять в кулак, перекладывали бумаги на столе и упорно смотрели на стол. Однако в Battelle реакция была другой. Дейтон взял копию, которую сделал Карлсон, и показал ее всем присутствующим. Он сказал: «Как бы неумело это ни выглядело, мы с вами впервые видим репродукцию, сделанную без участия химической реакции и сухим способом».

Для Карлсона это тоже была первая презентация для группы хорошо осведомленных людей, которые понимали, о чем он говорит, и были уверены, что в этом что-то есть. Вскоре после встречи Роланд М. Шафферт, один из присутствовавших инженеров, написал внутренний меморандум с положительным отзывом и перспективами. «Изобретение г-на Карлсона в области электрофотографии, по всей вероятности, обладает потенциальными возможностями, и, если его можно будет заставить работать приемлемым способом, оно будет иметь широкое коммерческое использование». Шафферт был руководителем полиграфического отдела института Battelle. Он пришел в институт из фирмы Mergenthaler Linotype Company, производящей наборные машины^[17]. В своем меморандуме он определил два требования, которые необходимо было выполнить до того, как рабочий продукт можно будет запустить в производство: добиться «более высокой резкости электрического изображения» и «разработать рентабельный способ трансформирования этого изображения в пригодную для печати субстанцию». Он предложил сосредоточиться сначала на поисках фотопроводника, более качественного, чем сера или антрацен, которые требовали длительного экспонирования, а затем решать проблему печати. «Возможно, что ионизированные частицы краски могут притягиваться заряженным изображением так же хорошо, как порошок», – писал он.

Задачи, которые поставил Шафферт, были серьезными, но его отношение, в целом, убедило Карлсона, что Шафферта не смутила неудача с презентацией и что он уловил его основную идею. Остальное содержание меморандума Шафферта было также обнадеживающим. Шаф-ферт предугадал некоторые потенциальные области использования: копирование и размножение (и замена пигментного копирования, трафаретной ротаторной печати и гектографов, и фотостатов), создание печатных форм высокой и глубокой печати, а также прямое копирование оригинальных текстов. Все они были описаны в патентах Карлсона, и он верил, что Шафферт, перечисляя их, выражал им свое одобрение. «Этот процесс выглядит как увлекательная научно-исследовательская игра, – заключил Шафферт. – По всей видимости, успех или неуспех процесса можно будет определить на ранней стадии исследовательской работы».

К осени 1945 года Карлсон и институт Battelle заключили деловое соглашение. «Первое соглашение относилось в основном к агентским услугам, – говорил потом Карлсон. – Я назначил их эксклюзивным агентом по моим патентам и изобретениям в этой области, и они обещали включить в „пакет“ все изобретения, которые сделали. Они обещали приложить все старания для получения лицензии. Они согласились провести научные исследования, хотя объем их труда, который они должны были затратить на это, не имел долларового эквивалента. Мы договорились делить всю прибыль по доходам от коммерческих разработок в пропорции 60:40 – 60 процентов получал институт, а 40 процентов – я».

Сделка требовала от обеих сторон поиска дополнительных инвесторов, и Карлсон верил, что официальные обязательства, взятые на себя институтом Battelle, придадут потенциальным лицензиатам уверенности, что их деньги не пропадут. Однако все оказалось иначе. Карлсон и другие сотрудники Battelle посетили все фирмы, с которыми раньше вел переговоры Карлсон, и снова провели презентацию, и они также обратились к некоторым другим компаниям, включая всех ведущих производителей печатного, множительного и фотографического оборудования, но не имели успеха. Шафферт говорил потом: «Пытаясь найти спонсоров и лицензиатов, мы демонстрировали процесс представителям Eastman Kodak Company, Harris-Seybold Company и другим. Я лично провел показ члену исследовательской группы Kodak, когда он приехал в Колумбус, чтобы провести беседу с членами Центрального фотоклуба Огайо. Я объяснил некоторые из потенциальных возможностей, заложенных, по моему мнению, в этом процессе. Он заявил, что его фирму интересуют только фотопленки и фотоаппараты. Такие вот дела. Оглядываясь назад, я думаю, что, возможно, нам повезло, что эти люди не проявили интерес в то время. Ясно, что при нашем стремлении во что бы то не стало получить финансовую поддержку мы могли продать процесс очень дешево».

Да, и сам институт Battelle на первых порах не проявлял большого энтузиазма по поводу идеи Карлсона; общие капиталовложения в исследования электрофотографии составили всего 702 доллара в 1944 году, что едва ли превысило сумму, которую Карлсон заплатил Отто Корнеи в 1938 и 1939 годах. В следующем году, когда сотрудники Battelle завершили работу над заказами военного времени, затраты на электрофотографию возросли почти до 7 тысяч долларов. Это до сих пор кажется смехотворно маленькой суммой, даже по стандартам того времени, тем не менее она была достаточной, чтобы финансировать несколько главных технологических достижений в разработке идеи Карлсона.

Первым из этих достижений был способ нанесения электрического заряда на фоторецептор – задача, которую Корнеи выполнял трением поверхности носовым платком, а модель Карлсона – трением вращающейся меховой щетки. Карлсон в своих патентах предположил, что еще большими возможностями обладает так называемый коронный заряд, который обеспечит ливневый поток ионов на поверхность фоторецептора при пропускании электротока высокого напряжения через неизолированный проводник, натянутый над ним. (Огонь Св. Эльма – жутковатое свечение, которое можно иногда видеть вокруг корабельных мачт или крыльев самолетов в грозу – является эффектом коронного разряда.) Первый коронный разрядник, разработанный исследователями Battelle, состоял из провода, пропущенного сквозь десятки острых швейных иголок. Результаты были посредственными, пока инженеры Battelle, следуя предложению Карлсона, не отодвинули игольчатую решетку подальше от формы – идея (по мнению инженеров Battelle), которая противоречила всякой интуиции, но она сработала.

Вторым большим достижением Battelle было то, чего Карлсон не предусмотрел. Во всех ранних презентациях Карлсона припудренное порошком изображение переносилось с фоторецептора на листок бумаги физическим способом: Карлсон использовал или липкую бумагу (такую, как вощеная бумага, которую он и Корнеи купили для первых опытов), или обычную бумагу, которую делали липкой, смачивая ее водой (способ, описанный в патентных чертежах и использованный в его первой модели). Оба эти способа имели большие недостатки: вощеная бумага была не самым лучшим заменителем фотобумаги, – ну, какому секретарю захотелось бы заполнять свой шкаф для документов листами вощеной бумаги? – а мокрая бумага испачкала бы фоторецептор, разрушила бы электростатические заряды внутри машины и сморщилась после высыхания.

Скоро Шафферт придумал более эффективный способ, а именно перенос изображения с формы на бумагу с помощью той же самой электростатической силы, которая сначала перенесла изображение на форму. После проявления изображения распылением порошка смолы на экспонированной фоторецепторной форме Шафферт укладывал на форму лист обыкновенной бумаги и пропускал коронный заряд через обратную сторону листа. Этот заряд, противоположный заряду порошка, притягивал частицы смолы с формы на лицевую сторону бумаги и удерживал их там, почти так же, как магнит удерживает железные опилки. «Это заставляет лист отрывать порошок от формы, и когда вы снимаете лист, вы снимаете его вместе с порошковым изображением», – объяснял Карлсон. Этот способ устранил необходимость в липкой бумаге и доказал свою эффективность при переносе порошковой смолы – которую ученые называли тонером, – производя более яркие копии и оставляя меньше порошка на форме для последующей чистки.

Третьим достижением института Battelle была разработка в 1945 году усовершенствованного способа нанесения тонера на фоторецептор. Карлсон и Корнеи в первых своих опытах использовали в качестве тонера ликоподиевый порошок, который они наносили, вытряхивая его из банки с отверстиями на крышке. Споры ликоподия (очень мелкие, очень сухие и очень круглые) рассыпались равномерно по форме, приклеиваясь, в основном, в предполагаемых местах, и их было легко счищать после использования. Однако они были слишком светлыми, чтобы производить четкие изображения, и их невозможно было закрепить на обычной бумаге, потому что они не плавились. И Карлсон, и Корнеи понимали, что для любой работающей машины потребуется совершенно другой тонер, но до сих пор никто не находил подходящую замену. Натуральные смолы, которые пробовал Корнеи, были слишком активными. Они имели склонность слипаться в комки, которые распределялись неравномерно и размазывали изображение, и прилипать к пробельным участкам формы, которые должны были оставаться чистыми.

Главный шаг к решению этой проблемы сделал инженер института Эдвард Уайз, который обнаружил, что качество нанесения частиц почти любого тонера можно значительно улучшить, если добавить носитель в виде маленьких бусинок из стекла или других материалов, которые захватывают более мелкие частички тонера, а затем распределяют их равномерно, когда подпрыгивают и раскатываются по поверхности фоторецептора. «Порошок прилипал к бусинкам электростатическим способом, и когда они раскатывались по форме, то оставляли порошок на изображении и не трогали фоновый участок», – объяснял Карлсон. (Именно Карлсон разработал первый успешный носитель фирмы Haloid: это был обычный песок, глазурованный желтой субстанцией, который заряжал частицы тонера отрицательным зарядом.) Каскадный способ распределения несущих бусинок способствовал получению более чистых отпечатков, так как бусинки подбирали случайные частицы тонера с пробельных участков.

Оставалось решить еще много серьезных проблем, но инженеры Battelle за год с лишним работы не столкнулись ни с чем, что могло бы убедить их, что идея Карлсона не имеет перспективы. Изначальная вера Шафферта, что проект заслуживает дальнейшей разработки, основывалась отчасти на его убеждении, что фатальные ошибки, если таковые имеются, быстро проявят себя. До сих пор ни одной не обнаружилось. И все же немало ученых института были настроены скептически. «Из тех, кто знал об этом, – говорил потом Дейтон, – не менее половины считали эту идею глупой и не стоящей того, чтобы институт занимался ею. Это только доказывает, что, если вам досталась уникальная вещь, не пытайтесь выяснять мнение о ней у других».

В начале 1944 года, когда Карлсон начал вести переговоры о соглашении с институтом Battelle, адвокат по патентным делам из Нью-Йорк-Сити по имени Николас Лангер натолкнулся на копию одного из первых патентов Карлсона. Лангер родился в Венгрии и приехал в США в 1920-х годах для продвижения (не имевшего успех) собственного изобретения – электронного органа. Теперь он дополнял свои доходы от патентной работы написанием бездоговорных статей о технике, и он подумал, что копировальная идея Карлсона может послужить темой для интересной статьи. Он написал Карлсону письмо, затем взял у него интервью и написал хвалебную статью, которая была напечатана летом 1944 года в техническом приложении к журналу Radio News^[18].

Приложение, не выставляемое для продажи в киосках, предназначалось для ученых и инженеров, занимающихся радио. Статья не привлекла никакого внимания, насколько это было известно Карлсону. Однако восемь месяцев спустя ее сокращенный вариант появился в ежемесячном техническом бюллетене, издаваемом Eastman Kodak. Бюллетень, содержавший аннотации статей из разных научных изданий, предназначался для информирования сотрудников Kodak о разработках в областях, связанных с фотографией, но его читателями были не только ученые фирмы Kodak. Среди таковых был Джон Дессауер, который руководил научно-исследовательской работой в Haloid Company, конкурирующем производителе фотобумаги, главный офис которой, как и у Kodak, располагался в Рочестере, Нью-Йорк. Компания Haloid была заинтересована в разработке нового направления в бизнесе, причем в области, свободной от доминирующего конкурента, и Дессауер подумал, что электрофотография могла бы стать кандидатом.

Компания Haloid основана в 1906 году – год, когда родился Честер Карлсон. На самом деле она была преемницей покойного производителя фотобумаги, называвшегося M.F. Kuhn Company, которую организовали в 1902 году несколько прежних сотрудников фирмы Kodak. Когда Kuhn ушел из бизнеса, четыре бизнесмена из Рочестера купили его примитивное предприятие и возобновили производство, и они дали фирме новое имя, назвав ее в честь группы соединений галогенида серебра, послуживших основой для фотографии.

Вначале перспективы фирмы Haloid были не лучше, чем у Куна. Рабочий персонал был минимальным, а фабрика была такая тесная, что большие партии фотобумаги со свежим покрытием нужно было складывать вдвое, чтобы дождаться сушки вентиляторами, подающими воздух, охлаждаемый кусками льда. «Крутом стоял зловонный запах, летом была удушливая жара, а зимой ужасный холод», – пишет Эрик Пелл. Однако фирме удалось выжить и даже достичь процветания. К 1926 году она производила ежедневно десятки миль фотобумаги шириной 41 дюйм (104 сантиметра), и эта фабрика (согласно брошюре, выпущенной фирмой к своему двадцатилетию) была «самым крупным предприятием, занимающимся исключительно производством фотобумаги в Америке». Через четыре года, обратив внимание, что спрос на копировальные устройства ректиграф и фотостат резко возрос, компания Haloid начала выпускать большие рулоны фотобумаги для этих машин. Эта бумага под торговой маркой Haloid Record, быстро завоевала популярность. (Основными заказчиками были бюро регистрации земельной собственности, окружные суды, транспортные управления, страховые компании и другие организации с большим объемом текущей документации.) Новая продукция имела такой успех, что в 1935 году компания Haloid купил компанию Rectigraph Company, главный офис который также находился в Рочестере – городе, который в первые десятилетия XX века был преуспевающими высокотехнологичным промышленным центром, своего рода, оптической Силиконовой долиной. В Рочестере работали более дюжины компаний, занятых оптикой или фотографией, включая Haloid, Rectigraph, Kodak, Баух & Ломб и ряд более мелких предприятий (многие руководимые немецкими иммигрантами), которые выпускали фотокамеры, линзы и фотоэмульсии.

Из всех этих компаний Kodak была самой крупной. Ее основал в 1880 году местный банкир Джордж Истман, который двумя годами ранее заинтересовался фотографией и, используя кухню матери в качестве лаборатории, изобрел способ изготовления стеклянных фотопластин. Его революционный продукт, выпушенный в 1891 году, был простым фотоаппаратом в виде ящика, для которого он придумал необычное, но очень броское имя, ставшее фирменным брендом. Камера продавалась по цене 25 долларов, включая пленку и ее проявку. (Рекламный слоган Kodak, который также сочинил сам Истман, звучал: «Нажмите кнопку, а остальное – за нами».) К 1930-м годам компания Eastman Kodak стала одной из самых крупных и наиболее прибыльных промышленных компаний Америки, и все другие производители, имеющие отношение к оптике, хотя и получали выгоду от индустрии, для создания которой компания Kodak прошла длинный путь, чувствовали себя так, будто они существуют только с молчаливого согласия этой фирмы. Вложения фирмы Haloid в производство фотокопировальной бумаги и последующая покупка Rectigraph Company были шагами в сторону уменьшения экономической уязвимости со стороны Kodak, но одновременно эти шаги подчеркнули слабость положения Haloid, так как главный конкурент компании Rectigraph, Photostat Corporation, был фактически дочерним предприятием Kodak.

Дессауер, сотрудник Haloid, заметивший аннотацию статьи Лангера об электрофотографии, понимал это напряженное состояние очень хорошо, потому что работал у конкурентов Kodak более пятнадцати лет. Рожденный в Германии в 1905 году, Дессауер эмигрировал в США в 1929-м, главным образом, чтобы избежать мобилизации в ряды будущей гитлеровской армии. Эрик Пелл пишет: «Он прибыл как раз после краха фондовой биржи и в течение шести недель бродил по улицам Нью-Йорка, может быть, по тем же тротуарам, что и Честер Карлсон, но в более трудном положении, так как почти совсем не знал английского языка. Его рекомендательные письма от банков и семьи оказались бесполезными, и у него кончались деньги. Случилось так, что для экономии средств он снимал одну комнату вместе со сборщиком органов, который работал на фирме Wurlitzer на монтаже органа для церкви Св. Патрика в Бингхемптоне». От этого сборщика органов Дессауер узнал, что фирма Agfa, ведущий германский производитель фотопродукции, собиралась строить завод в Бингхемптоне. Дессауер подал заявление о приеме на работу и, на его счастье, попал на собеседование к человеку, который говорил по-немецки. Он работал в фирме Agfa в течение шести лет, проводя исследовательскую работу в области фотографии, и затем перешел на фирму Rectigraph, куда его взяли в группу разработки нового ассортимента фотокопировальной бумаги, которая могла бы конкурировать с бумагой Kodak для фотостата. Когда через несколько месяцев компания Haloid купила Rectigraph, Дессауер остался и вместе с новыми коллегами разделил заинтересованность в создании такого бизнеса, который был бы защищен от поползновений фирмы Kodak. Статья, которую он прочел в бюллетене Kodak, состояла всего из трехсот слов, но они описывали процесс, который казался как технологически обещающим, так и эмоционально привлекательным. Он показал статью президенту Haloid Джозефу С. Уилсону.

Меньше чем через двадцать лет Уилсона будут называть одним из самых прозорливых руководящих работников в истории американского капитализма. Однако в 1945 году он был корпоративным новичком. Ему было тридцать шесть лет, его недавно назначили президентом компании, и у него было сильное желание прославить Haloid и отличиться самому. Пелл пишет: «Джо призывал своих сотрудников предлагать новую продукцию. Попробовали сейсмическую запись и обсудили сорта диазобумаги. Хотя Уилсон понимал, что компания Haloid должна идти в ногу с современной фотографией, его волновало, что она не сможет развиваться и расти в тени Kodak». Одним из четырех основателей Haloid был дед Уилсона, бывший ростовщик и всеми любимый мэр Рочестера, который участвовал в организации фирмы, в основном, для того, чтобы обеспечить работой отца Уилсона, нынешнего председателя правления Haloid и, следовательно, хозяина Уилсона. Размышляя над будущим компании, Уилсон чувствовал не только удушающее присутствие компании Kodak, но также и тяжесть всей семьи Уилсонов по мужской линии: как и Гордон Battelle, он жаждал доказать, что занимает свой кабинет не просто по праву наследника. (На корпоративном пикнике Haloid, устроенном в 1950-х годах, дети сотрудников компании получили майки, на которых было написано «МОЙ ПАПА РАБОТАЕТ В HALOID»; Уилсон, управляющий высшего ранга, получил такую же.)

Описание идеи изобретения Карлсона, которое он прочел в статье Лангера, вызвало в нем живой интерес. Haloid, при участии своей дочерней фирмы Rectigraph, уже производил машины для копирования документов, поэтому дальнейший шаг в этом направлении был бы логическим развитием части ее бизнеса. Однако лучшим в идее Карлсона было то, к чему она не имела никакого отношения. Если бы компания Haloid смогла превратить электрографию в жизнеспособный продукт, у нее появился бы шанс утвердиться в секторе промышленности, еще не занятом могущественным соседом, а Уилсон получил бы возможность проявить себя в бизнесе, который не перешел к нему по семейной линии.

Коммерческим партнером Haloid в это время была компания «Майк-ротроникс Лаборатори» из Нью-Йорк-Сити, производившая оборудование для микропленки; ее президент Джордж Камерон был другом Уилсона. Уилсон попросил Камерона оказать ему услугу: связаться с Карлсоном и сообщить ему о результатах их встречи. Камерон и его главный инженер Эрнст Таубс выполнили его просьбу в 1945 году, не упоминая об их связи с Haloid. Карлсон рассказывал потом: «Я встретился с ними и рассказал об изобретении. Я также сказал им, что мое изобретение находилось в руках института Battelle и что им следует поехать в Колумбус, Огайо, чтобы познакомиться с тем, что делает Battelle». Камерон сказал Уилсону, что Карлсон сумел представить электрографию в очень выгодном свете, и что его идея действительно «могла бы стоить полмиллиона долларов» – первая из многих серьезных, в ретроспективе смешных, недооценок рыночной стоимости изобретения Карлсона.

Вскоре Уилсон, Дессауер и Эрнст Таубс поехали на поезде в Колумбус, чтобы увидеть процесс своими глазами. «Это был обычный показ», – писал Дессауер в 1971 году в мемуарах, названных «Моя жизнь с Xerox: миллиарды, которые никто не хотел брать». «Мы с Джо сняли пиджаки, закатали рукава и работали вместе с инженерами Battelle. Институт выделил несколько очень хороших специалистов в помощь доктору Шафферту, которые в итоге внесли значительный вклад в ксерографию: это были Джордж Ричард, Эд Уайз, С. Дэвид Отон и некоторые другие. Большую часть нашего времени мы провели с этими инженерами и учеными, и когда мы уезжали, Джо Уилсон был, как и я, полон энтузиазма относительно перспектив изобретения».

В декабре 1946 года, после еще нескольких командировок в Battelle и, по меньшей мере, одной встречи с Карлсоном, Уилсон приехал в Колумбус, чтобы подписать деловое соглашение, на этот раз в присутствии своего друга Сола М. Линовица, молодого адвоката из Рочестера, недавно демобилизованного лейтенанта военно-морского флота. Уилсон попросил Линовица представлять компанию Haloid на переговорах, и поездка оказалась незабываемой. «Это было ужасно, – писал Линовиц в 1985 году в своих мемуарах, названных «Становление общественного деятеля». – Мы ехали в одном купе спального вагона. Кругом была грязь. Полки тряслись, а железнодорожное полотно было еще хуже, отопление не работало, и в поезде был жуткий холод, вагона-ресторана не было, и нам пришлось остаться без завтрака. Несколько раз мы застревали в снегу на несколько часов и сидели, трясясь от холода в пальто и глядя наружу сквозь грязные стекла. А то, что мы обнаружили, когда, наконец, добрались до Battelle, не внушило мне особой радости или оптимизма относительно перспектив электрофотографии».

Когда инженеры Battelle провели ставший уже стандартным показ, Линовиц воскликнул: «И это все?» (Спустя годы, вспоминая эту поездку, Линовиц сказал: «Мы поехали в Колумбус, чтобы увидеть кусок металла, натираемый кошачьим мехом».)

Несмотря на это, обе стороны все-таки заключили официальное соглашение, по которому Haloid приобретал ограниченную лицензию на производство электрографических копировальных машин с производительностью менее двадцати копий с одного оригинала. Это соглашение было строго обусловлено. «На получение наших первых 10 тысяч долларов, – писал Линовиц, – Battelle давал нам только шесть месяцев; мы возражали и получили годичный срок с возможностью возобновления лицензии за 12 500 долларов в 1948 году; 20 тысяч долларов в 1949-м, 25 тысяч долларов в 1950-м и 35 тысяч долларов в 1951-м. Институт Battelle должен был тратить эти деньги на исследования базового процесса, а компания Haloid должна была вести свои изыскания в области обработки бумаги для совершенствования этого процесса; две научноисследовательские группы должны были сотрудничать по соответствующим темам исследования. Компания Haloid должна была выплачивать институту Battelle 8 процентов дохода с любых продаж изделий, использующих запатентованные технологии, при достижении определенных объемов продаж». В ретроспективе суммы, указанные в соглашении, кажутся до смешного маленькими, но в то время они были значительным капиталовложением для компании Haloid, которая в 1945 году заработала на всех своих операциях около 100 тысяч долларов.

Хотя Battelle и Карлсон долгое время безуспешно искали лицензиатов, они не рассматривали сделку с Haloid как очень большую победу. Лицензия Haloid действительно придавала научно-исследовательской программе Battelle по электрофотографии более привычную форму, поскольку теперь основную часть работы института должна была финансировать сторонняя организация – его стандартный рабочий механизм. Но фирма Haloid была намного меньше и не так известна, как другие потенциальные партнеры, к которым обращались институт и Карлсон, и в Колумбусе эта сделка не вызывала больших надежд. Представители Battelle, встречавшиеся с Уилсоном, были впечатлены его энтузиазмом – они нигде не встречали такой реакции, – но сомневались в способности его компании произвести серьезный продукт. Руководство Battelle продолжало надеяться на появление более значительного лицензиата в тех областях производства, которые институт Battelle считал значительнее, чем простое офисное копирование, такие, как производство машин, предназначенных для печати двадцати и более копий (по сути дела, множительных машин), и изготовление игрушек на базе электрографии.

А у сотрудников Haloid были свои причины для сомнений. Пока велись переговоры по лицензионному соглашению, специалисты Battelle предоставили Haloid длинный отчет по исследовательской работе, выполненной на текущий момент. Страница 142 отчета была электрографической копией – очень удачная демонстрация потенциальных возможностей процесса. Это произвело большое впечатление на Джо Уилсона, и после подписания соглашения он попросил еще несколько копий страницы 142, чтобы показать их скептикам в правлении своей компании. Представители Battelle с радостью согласились, но затем столкнулись с очередной проблемой. «Мы делали неоднократные попытки, но никак не могли воспроизвести первоначальные результаты», – рассказывал впоследствии Роланд Шафферт. Ученые и инженеры Battelle были озадачены, и их неспособность предоставить копии привела к серьезным опасениям со стороны Haloid: не была ли страница 142 подделкой? Последовали сердитые телефонные переговоры и обмен письмами, и Дессауер высказал гипотезу, что, возможно, инженеры Battelle произвели первую, чистую копию, тщательно удалив пылесосом излишки тонера с пробельных участков. Кризис миновал через шесть месяцев, когда специалисты Battelle, установившие, что проблема связана с дефектом в фоторецепторной форме, смогли, наконец, изготовить образцы приемлемого качества.

Линовиц, вместе с другими на фирме Haloid, также был обеспокоен, когда понял, что руководство Haloid было явно одиноким в своем страстном желании заняться электрографическим бизнесом. Почти через год сотрудничества с Battelle Линовиц написал своему другу, эксперту по торговым маркам в Вашингтоне, округ Колумбия, с просьбой сообщить ему «информацию о компаниях и лицах, которые когда-либо обращались с запросом или наводили справки в связи с патентами [Карлсона]». Другими словами, Линовиц хотел знать, проявляли ли какие-нибудь другие компании интерес к электрофотографии. Друг навел справки, писал Линовиц, и «ответил, что не смог найти ни одного свидетельства какого-либо обращения, что соответствовало тому, что сказали нам эксперты Battelle и Карлсон». Специалистам Haloid было известно, что несколько очень крупных компаний – среди них Kodak, ЗМ и IBM – почти наверняка работали над своими собственными копировальными машинами, используя технологии, не имеющие отношения к электрографии. Почему все эти компании игнорировали идею Карлсона? Знали ли они что-то такое, о чем не знали в Haloid?

Весь восторг, который мог почувствовать сам Карлсон в связи с лицензионным соглашением с фирмой Haloid, также рассеялся. Он оставил свою работу во главе патентного отдела на фирме Меллори в конце 1945 года, приблизительно через год после подписания агентского соглашения с институтом Battelle, рассчитывая, что его материальное положение изменится. Но прогресс в институте шел медленно, и он был вынужден зарабатывать себе на жизнь внештатной патентной работой почти целый год. Наконец, в 1946 году он вернулся к патентной работе с полной занятостью на фирме, основанной им самим. Он ездил в Колумбус, когда мог, чтобы посмотреть на исследования в Battelle и внести свои предложения, но он всегда чувствовал, что его там не очень ждали. Его обнадежил энтузиазм Уилсона по поводу электрографии, но небольшой размер фирмы Haloid и слабая капитализация заставляли его нервничать. Ни у Карлсона, ни у института Battelle фирма Haloid никогда не входила в первоначальные списки потенциальных лицензионных партнеров; возможно, Карлсон никогда не слышал об этой компании до того, как он узнал о ее контактах с Battelle. В течение 1947 и 1948 годов, первых двух лет лицензионного соглашения, фирма Haloid не проводила научных исследований. На самом деле своего первого физика фирма Haloid пригласила на работу только в 1949 году, и сделала это только потому, что ученые в Battelle жаловались, что не могут понять, о чем идет речь. (Дессауер обучался химии.) Возможно, эта отсрочка была благоприятной для дела; если бы Уилсон в 1947 году действительно понял суть научных требований, выдвигаемых электрофотографией, или если бы он сам был физиком, он, возможно, никогда бы не позволил втянуть себя в эту «аферу».

Проходили месяцы, и Карлсона охватывало все большее уныние; его беспокоило, что срок его главного патента, выданного в 1942 году, закончится прежде, чем Haloid и Battelle смогут выйти на рынок с готовым продуктом. Патентный закон дает изобретателю семнадцать лет на разработку и реализацию изобретения, но в ответ на эту защиту он требует раскрытия сути основных принципов изобретения, чтобы они были понятны всем другим. Карлсона беспокоило, что, если Haloid и Battelle не будут действовать быстро, более крупные и агрессивные компании смогут раскрыть секрет его открытий, и это позволит им, не нарушая закона, самим изобрести похожий копировальный процесс.

Возможно, под влиянием этих страхов Карлсон в 1947 году согласился, чтобы его старый товарищ Лари Дюмонд написал статью о нем и об электрофотографии. Как журналист Дюмонд не процветал; он работал в «Нью-Йорк тайме», но в коммерческом отделе, а не как репортер. (Его жена работала редактором светской полосы в «Дейли ньюс».) Он думал, что история Карлсона сможет заинтересовать какой-нибудь журнал и ее публикация послужит профессиональной рекламой ему и его другу. Он потратил около тридцати часов на интервью с Карлсоном, несколько месяцев работал над своими записями и в 1948 году написал черновой вариант материала, который, как он надеялся, станет первой частью его большой статьи. В этом черновике говорилось: «Электрофотография – это фотография без химикатов, без темной комнаты, без светочувствительной бумаги. Это печатная машина, которая печатает без давления и без жидкой краски. Это такой же простой, дешевый и быстрый способ, как прищепка для белья. Он использует всего лишь простую пластину или бумажную пленку, которая принимает электростатический заряд и образует из электронов изображение при облучении светом». Консультируемый Карлсоном, Дюмонд описал возможные области применения, включая несколько довольно экзотических, о которых Карлсон ничего не говорит в своем патенте. Например, была идея электрографического эквивалента видеоленты (которая будет изобретена только в 1950-х): «Банк сможет установить камеру с пленкой на "бесконечную" ленту-носитель и делать снимки каждого человека, проходящего в дверь. Пленку можно стирать и экспонировать снова и снова, пока не произойдет остановка, и в этом случае скрытое изображение будет проявлено».

Дюмонд написал сопроводительное письмо на бланке «Нью-Йорк тайме» и послал свой черновик в Colliers в качестве предложения под заголовком «Гений в домашнем чулане» и включил краткое изложение тем, которые он намеревался развить более полно в окончательном варианте статьи. В ответ он получил немногословный, никем не подписанный отказ. «Благодарим вас за прилагаемую рукопись (напечатанную литографским способом), – гласил формальный ответ. – Мы внимательно прочли ее и сожалеем, что она не отвечает текущим интересам Colliers». В последующие месяцы Дюмонд пробовал продать свою идею другим издательствам, среди них «Таймс», но безуспешно.

Единственным светлым пятном в жизни Карлсона в это время была его вторая женитьба. Осенью 1945 года, вскоре после или до его окончательного развода с Эльзой фон Мэллон, он встретил Доррис Хелен Хаджинс в доме своего друга. (Вторая буква «р» в ее имени была добавлена ее матерью, чтобы люди более протяжно и отчетливо произносили букву «о», уклоняясь от точной рифмы с «Борис».) Ей исполнился сорок один год, на два года больше, чем ему, и она была в разводе более шестнадцати лет. Она вышла замуж за первого мужа, дежурного администратора универмага на Манхэттене, в возрасте двадцати лет; окончила курсы в Объединенной богословской семинарии и работала в основном секретарем – у священника в расположенной по соседству церкви, у руководителя в сахарной компании, у менеджера гостиницы. Она также преподавала в воскресной школе. Карлсону нравилась холостяцкая жизнь, и он был уверен, что никогда больше не женится, но он сразу был очарован. В 1963 году он писал: «Я чувствовал и продолжаю чувствовать, что она во многом дополняла меня как с точки зрения связей и окружения, так и интересов и восполнила некоторые недостатки моего поведения в обществе. Она была родом из Портсмута, штат Вирджиния, из семьи среднего достатка, в которой, кроме нее, были еще две сестры и брат. Она была старшим ребенком и в какой-то степени неформальным лидером». Когда они встретились, она жила вместе с отцом и одной из сестер в квартире в Вудсайде, Квинс. Ее отец работал капитаном буксира в компании, которая управляла океанскими пароходами, и его звали Кэп; он разошелся с матерью Доррис, которая осталась жить в Вирджинии.

Среди прелестей Доррис не самой последней, в глазах Карлсона, была ее потрясающе высокая скорость печати на машинке, достоинство, которым он всегда восхищался. Она, в свою очередь, была очарована порядком в его холостяцкой квартире. Его ухаживание длилось несколько месяцев и состояло, в основном, во встречах для совместного приема пищи – почти всегда в ресторанах, которые он сначала посещал сам.

У Карлсона «была милая привычка приносить с собой маленькие карточки размером 3x5 дюймов, на которых были записаны темы для наших разговоров», – вспоминала она позже. Во время их первого свидания Карлсон вызвал у нее подозрение, сказав, что у него дома есть интересная коллекция пластинок с записями классической музыки, но оказалось, что у него в квартире действительно была интересная коллекция пластинок и что он был джентльмен. Все их вечера заканчивались рано. «Это было потому, что мне требовалось время добраться домой и лечь спать, а я отношусь к разряду "жаворонков", а не "сов", – объяснила она. Карлсон всегда предлагал проводить ее до Квинс на такси, но она отговаривалась и уезжала одна, чтобы быстрее добраться до постели. Карлсон однажды сказал своему другу: «Я должен был жениться на Доррис, чтобы у меня было свидание, которое длилось бы дольше девяти часов вечера».

Предложение Карлсона о женитьбе было типичным для него. Доррис вспоминала: «Однажды в воскресенье, в начале января, когда Чет пригласил меня на ланч в Нью-Йорке, он попросил меня прогуляться с ним к Ист-Ривер, где в то время на берегу стояли скамейки, и люди приходили туда, чтобы посидеть в тишине, глядя на воду. И вот когда мы там сидели, он сделал мне предложение. И объяснил причины!» Он отвел ее к Тиффани, чтобы купить бриллиантовое кольцо, но она воспротивилась такой экстравагантности и вместо этого попросила его разрешения носить простое обручальное колечко его матери. (Она потом говорила, что ей не нравились вещи, в которых она чувствовала себя слишком нарядной.) Их медовым месяцем были несколько дней, проведенных в Вашингтоне, округ Колумбия, – не самое романтичное место для путешествия, но зато это было место пребывания Управления патентов и торговых марок США, которое Карлсон любил посещать при любой возможности. После возвращения они поселились вместе с ее отцом и сестрой (никогда не любившей Карлсона), и Доррис стала работать секретарем на фирме Карлсона, где она обнаружила, что патентная работа была «самым скучным занятием в моей жизни». Они посещали курсы семантики в Нью-Йоркской школе, ходили в театры, плавали вокруг Манхэттена по кольцевому маршруту, смотрели зарубежные фильмы и прогуливались по Пятой авеню. Доррис, конечно, слышала об изобретении мужа и о его соглашении с институтом Battelle, но мало обращала на это внимание. Она сказала: «Я просто думала: ну вот, еще один изобретатель мышеловки. Я рассчитывала, что это у него пройдет».

Глава 6
Окс Бокс

В 1948 году появился неожиданный источник финансирования электрофотографических исследований. В течение Второй мировой войны компания Haloid, через свою дочернюю фирму «Ректиграф» продавала военным США свое фотокопировальное оборудование и расходные материалы. Этот доходный бизнес теперь прекратился, но у Джо Уилсона остались близкие друзья в войсках связи. Он рассказал им об идее Карлсона и по их просьбе устроил показ в Battelle в 1947 году. Показ произвел сильное впечатление на представителей войск связи, и через месяц Уилсон, Дессауер, Линовиц и ученый из Battelle поехали в Форт Монмаут, Нью-Джерси, на переговоры о заключении сделки.

После длительных переговоров связисты согласились вложить в электрофотографию 100 тысяч долларов – сумму, которая со временем должна была удвоиться^[19]. Военные плановики через три года после Хиросимы, решили, что будущие поля сражений, вероятно, будут заражены термоядерной радиацией и что текущая разведывательная техника, которая зависела от обычной фотографии, станет бесполезной, так как галогенидосеребряные фотоэмульсии реагируют на радиацию так же, как на свет: в радиоактивной обстановке обычная пленка потускнеет. Военные связисты хотели получить замену, устойчивую к атомной радиации. Новые исследования привели к созданию устройства, получившего прозвище «Двухминутная Минни», а затем и к заключению дополнительных контрактов на военные исследования. Эти контракты обеспечивали Battelle и Haloid финансами, которые им были нужны для решения технологических проблем, от которых также зависели невоенные области применения, включая чувствительность фотопроводников, передачу полутонов (а не просто только черного и белого) и более эффективное проявление изображений. В разгаре 1950-х годов более половины средств, затрачиваемых институтом Battelle на электрографические исследования, поступало от правительственных контрактов.

Именно в институте Battelle были достигнуты почти все важные первые успехи в электрофотографии. Многие сотрудники института по-прежнему скептически относились к идее Карлсона, но число ученых, посвятивших себя проекту, постоянно росло. «Некоторое время у нас в группе не было ни одного ученого со степенью доктора, – говорил Роланд Шафферт. – А происходило вот что: в институт Battelle брали докторов химии или физики для каких-то других проектов. Рано или поздно эти люди должны были пройти мимо нашей лаборатории. Любопытство заставляло их входить, чтобы посмотреть, чем мы тут занимаемся. Или они слышали о нашей работе во время разговоров за обеденным столом. Многие были заинтригованы, как только узнавали, над чем мы работаем.

Одним из таких ученых был Уильям Биксби, физик, который пришел в Battelle в 1946 году и стал интересоваться проблемами, которые испытывал полиграфический отдел с фоторецепторами. В начале 1947 года он принимал прямое участие в отчаянных попытках воспроизвести пресловутую страницу 142, иногда во внерабочее время с помощью своей жены. Пытаясь справиться с этой проблемой, он попутно сделал открытие, которое стало значительным шагом на пути к разработке жизнеспособной копировальной машины.

В первых экспериментах с электрофотографией в Battelle полагались на те же фотопроводящие материалы, которые Карлсон и Корнеи использовали в Квинсе, то есть серу и антрацен. Корнеи за короткий период работы у Карлсона, разработал метод нанесения покрытия на форму путем испарения – он нагревал белые хлопья антрацена в стеклянном сосуде, и пары антрацена конденсировались на пластине, расположенной над ним, но его результаты были неустойчивыми. Ученые Battelle быстро усовершенствовали этот процесс, производя испарение в вакуумной камере. Этот способ также был пригоден для серы.

Однако основная проблема осталась. Антраценовое покрытие работало лучше, чем покрытие из серы, но оба материала при копировании требовали длительного экспонирования и производили посредственные отпечатки, и ученые Battelle поняли, что необходимо найти что-нибудь более приемлемое. Теоретически многообещающим материалом был селен – кристаллический элемент цвета ружейного металла, который занимает в Периодической таблице Менделеева место как раз ниже серы^[20]. Карлсону были известны фотопроводящие свойства селена, так как селен использовался в фотоэлементах уже в течение десятков лет, и Корнеи сделал несколько пластин с селеновым покрытием. Но покрывающий слой получался у него грубым и неровным, и селен не удерживал заряд. «Опыты будут продолжены», – написал Корнеи в лабораторном журнале в конце своего шестимесячного периода работы, хотя не делал дальнейших попыток. Потом Карлсон пытался комбинировать селен и серу, но тоже получал неутешительные результаты.

В Battelle уже имели значительный опыт работы с селеном, как результат предыдущего проекта, связанного с плавлением меди, побочным продуктом которого был селен. Биксби обнаружил, что только один вид селена, некристаллическая форма, известная как аморфный селен, имел требуемые фотопроводящие характеристики и что добавление его небольших количеств в серу или антрацен улучшало результаты обоих материалов. Он также обнаружил, что можно получить очень качественное покрытие, используя для этого вакуумное устройство напыления и тщательно контролируя температуру материалов. Чем больше селена он добавлял в смесь, тем лучше становились результаты, пока селен не достигал определенной концентрации и результаты не начинали ухудшаться, и этого эффекта он не понимал. «После нескольких безуспешных попыток, – вспоминал Джек Кинселла, бывший сотрудник фирмы Xerox, – его контролер настоял на том, чтобы он оставил селен в покое и занялся другими вариантами».

Однако Биксби однажды пришло в голову, что причина кроется в общем освещении. Возможно, аморфный селен был настолько чувствительным фотопроводником, что даже специально приглушенного света в его лаборатории было достаточно, чтобы частично разрядить селеновые формы перед тем, как их смогут экспонировать через копируемое изображение, и эта проблема усложнялась по мере увеличения концентрации селена. Он установил красные лампы безопасного освещения, как в темных комнатах фотолабораторий, и обнаружил, что качество изображения резко улучшилось. Фактически он открыл, что чистый селен был почти в тысячу раз чувствительнее серы и антрацена и также более чувствительным, чем любая комбинация этих трех материалов.

Это было открытие, ставшее поворотным пунктом. Все электрофотографические отпечатки, которые делал Карлсон и другие, были контактного типа. Это значит, что копии получали, уложив оригинал лицевой стороной вниз на фоточувствительную форму (или, как в неработающей модели Карлсона, обернув документ вокруг фоточувствительного барабана), а затем, пропуская очень яркий свет через обратную сторону оригинала, то есть создавая тень оригинального изображения на форме. Этот способ работал достаточно хорошо, но у него было много ограничений. Например, его нельзя было использовать для копирования книжных страниц или других двусторонних оригиналов и его невозможно было использовать для воспроизведения изображения, отпечатанного на толстом или непрозрачном материале. Формы Бикс-би с покрытием из аморфного селена были такими чувствительными, что теоретически их можно было использовать для копирования не только контактным способом, но и способом проецирования, то есть ярко освещая поверхность документа и проецируя его изображение на фотопроводник, так же как эпипроектор проецирует изображения на экран или стену. Карлсон предвидел этот способ и описал его в своих патентах, но он не смог осуществить его с помощью тех материалов, которые он использовал в своих опытах.

Открытие Биксби сделало проецирование теоретически возможным, и, следовательно, оно стало главным шагом на пути к созданию коммерческой машины. Оно также прямо способствовало получению в 1955 году патента, который давал компании Haloid (и затем Xerox) исключительное право контроля за использованием селена в качестве фотопроводника в копировальных машинах. Как оказалось, это преимущественное для конкуренции право, поскольку в течение многих лет не было найдено ни одного достойного заменителя селена^[21]. В интервью с Джоном Бруксом в 1967 году Гарольд Кларк, который стал первым физиком компании Haloid в 1949 году, сказал: «Только подумайте. Такая простая вещь, как селен – один из элементов земли, которых, всех вместе, насчитывается не больше ста, и при этом такой распространенный. Он оказался ключом к решению проблемы. Как только была открыта его эффективность, мы были уже вне опасности, хотя мы об этом тогда ничего не знали. Мы продолжаем быть держателями патента на использование селена в ксерографии – почти патент на один из химических элементов. Неплохо, правда? И мы до сих пор точно не знаем, как селен работает.

Например, нас озадачивает тот факт, что у него нет эффекта памяти, а конкретно никаких следов предыдущих копий не остается на барабане с селеновым покрытием, и что теоретически он, вероятно, способен работать бесконечно. В лаборатории, селеновые барабаны смогут выдержать миллион операций, и мы не понимаем, почему он тогда изнашивается. Так что вы видите, что разработка ксерографии шла, в основном, эмпирическим путем. Мы были подготовленными учеными, а не какими-то ремесленниками, но нам удалось добиться равновесия между трудом "жестянщика" и научными исследованиями».

Соглашение между институтом Battelle и компанией Haloid требовало от Haloid содействия в нахождении дополнительных лицензионных партнеров, которые должны были развивать другие сферы применения электрофотографии. Руководство Battelle и Haloid сначала было уверено, что контракт с войсками связи облегчит эти поиски, так как фактически контракт означал государственную поддержку. Но оказалось, что контракт не давал никаких преимуществ, разве только в сравнении с другими правительственными организациями. Почти никого не интересовали переговоры с Haloid и Battelle, и Джо Уилсон и другие его коллеги в Haloid постепенно пришли к заключению, что если они действительно намерены остановить свой выбор на электрофотографии, то им придется, наверное, делать это самостоятельно. С одной стороны, такая перспектива обнадеживала, так как эксклюзивность давала Haloidy конкурентное преимущество. Но она также и пугала, поскольку разработка машины наверняка потребовала бы от Уилсона рискнуть самим существованием фирмы.

Решимость Уилсона продолжить работу опиралась, по крайней мере частично, на поддержку со стороны Карлсона. Они впервые встретились в 1946 году и очень понравились друг другу. Уилсон был более общительным, чем Карлсон, но они оба были вдумчивыми, сдержанными и очень чуткими людьми. Уилсон также интуитивно верил в электрофотографию, и Карлсон не только был с этим согласен, но это позволяло ему чувствовать себя увереннее. Однажды Карлсон заехал в Рочестер, возвращаясь в Нью-Йорк из поездки в Колумбус. Он сказал Уилсону, что его беспокоит, что в Battelle недостаточно упорно работает над разработкой его идеи, и он еще раз выразил свою озабоченность в связи с тем, что время его основного патента уходит и срок его действия заканчивается через десять лет. «Каким бы спокойным ни был характер Карлсона, – пишет Эрик Пелл, – он мог быть агрессивным, когда его надежды рушились и когда так много было поставлено на карту, но недостаточно агрессивным, чтобы избавиться от своих разочарований. Постоянной темой обсуждения было то, что Карлсон хотел видеть более заметное продвижение в создании коммерческого продукта (ему был нужен доход от изобретения), а в Battelle хотели продать не продукт, а разработку и стремились сделать акцент скорее на технологии процесса, чем на аппаратном обеспечении».

Уилсон был полон сочувствия. Он ответил тем, что предложил Карлсону работу консультанта с зарплатой 1000 долларов в месяц. Карлсон принял предложение и вскоре ушел в отставку из своей юридической фирмы. Потом он и Доррис погрузили вещи в свой старенький студе-бекер-седан и переехали в район Рочестера, где они арендовали очень скромный дом в Канандаигуа, местечке в тридцати милях к юго-востоку от города.

В компании Haloid Карлсон спокойно, но упорно отстаивал позиции электрофотографии. Он укреплял преданность Уилсона идее, постоянно напоминая ему, что процесс, кроме офисного копирования, имеет потенциально выгодные области применения. И он продолжал вносить свой вклад, работая консультантом. Позднее Дессауер и другие говорили, что продуктивное участие Карлсона в разработке электрофотографии закончилось, когда он подписал соглашение с институтом Battelle, но все было не так. Он был таким незаметным и скромным, что его было легко недооценить, но он занимался деталями процесса большую часть оставшейся жизни и в итоге получил еще тридцать шесть патентов, связанных с ксерографией, помимо первых четырех, которые у него были к моменту подписания договора с Battelle.

Для тех, кто понимал его характер, он был ценным коллегой. Фредерик А. Шверц, физик, пришедший в компанию в 1955 году и внесший один самых значительных вкладов в разработку ксерографии, говорил: «Мне дали двух помощников, и я получил задание изучить специальные области применения ксерографии: например, можно ли ее использовать для травления печатных схем на пластмассовых платах с медным покрытием? Что-то в этом роде. Выполняя это задание, я получил опыт повторного изобретения вещей, которые уже были изобретены Карлсоном». Лаборатория Шверца находилась в нескольких кварталах от Карлсона, и когда Шверц делал то, что он считал важным открытием, он иногда приходил в лабораторию Карлсона, чтобы сообщить ему об этом. «Взволнованный, я прибегал к Карлсону и рассказывал ему об этом, – продолжает он, – и он обычно говорил: "О, да, я уже запан-тетовал эту идею. Номер патента такой-то" и так далее. С Четом это было постоянно. Рассказываешь ему о какой-нибудь идее, пришедшей тебе в голову, а он говорит: "О, да… дайте подумать…" Потом скажет тебе все о твоей идее, которую ты только что предложил. Всегда очень мягко и спокойно. Постоянно обнаруживалось, что он уже был в теме за несколько лет до вас».

В нерабочее время Карлсон еще больше сторонился людей. Он не играл в гольф, как большинство ведущих сотрудников компании, и они с Доррис редко ходили на вечеринки. Его склонность к одиночеству частично подкреплялась финансовым положением в конце 40-х годов. Дессауер писал: «Однажды Кен Денис, сотрудник Галоид, пригласил Карлсона на ланч. Карлсон отклонил приглашение, сказав, что он принес ланч с собой в этот день, но потом признался, когда Денис стал настаивать, что настоящей причиной было то, что он не мог себе позволить ответить тем же. Карлсон все-таки согласился пойти на ланч, несмотря ни на что, но только с тем условием, что Денис согласится пообедать с ним когда-нибудь – договор, который Карлсон соблюдал "по-царски", по словам его коллеги».

Главной причиной стесненного финансового положения Карлсона в этот период было то, что он каждый свободный доллар посылал институту Battelle. Агентское соглашение Карлсона с институтом первоначально давало ему право на получение 40 процентов от всей суммы доходов от его изобретения. Однако, как только расходы Battelle на исследования достигали 10 тысяч долларов, ставка авторского гонорара Карлсона понижалась на один процент на каждую дополнительную тысячу долларов затрат Battelle до тех пор, пока ставка не опускалась до установленного контрактом минимального уровня в 25 процентов, ниже которого она не могла опуститься. По условиям договора Карлсон имел возможность восстановить исходную ставку авторских платежей, возместив институту в течение пяти лет половину суммы его расходов сверх первоначальных 10 тысяч долларов. Теперь этот пятилетний срок подходил к концу, а в Battelle пока что потратили 40 тысяч долларов, что означало для Карлсона восстановление 40 процентов авторского гонорара за выплату 15 тысяч долларов, или по 1000 долларов за каждый процентный пункт. Это в итоге оказалось бы чрезвычайно выгодным вложением, так как к середине 1960-х каждый пункт стоил бы миллионы долларов. Однако к 1948 году дополнительное вложение денег в электрофотографию казалось безрассудным риском почти всем, кроме Карлсона, который только что получил первый платеж по авторскому гонорару в сумме 2500 долларов, что составило четвертую часть от первой выплаты компании Haloid институту Battelle. Он отослал эти деньги обратно в институт и, чтобы собрать остальную сумму, вложил все свои сбережения и продал акции по 100 долларов из Фонда электрографии тринадцати родственникам, включая несколько человек из родни жены, в результате все они стали миллионерами^[22].

Укрепление финансовых отношений Карлсона с Battelle шло параллельно с таким же процессом в Haloid. Уилсон, Линовиц и другие наконец, поняли, что компания Haloid должна провести переговоры с Battelle, прежде чем они смогут продолжать разработку продукта в полном масштабе. «Если мы собирались вкладывать основные средства из наших собственных фондов, – писал Линовиц, – мы должны были иметь эксклюзивную лицензию как гарантию, чтобы никто не смог проскользнуть за нашей спиной с более крупными инвестициями и не разорить нас, быстрее и эффективнее используя те же самые патенты. Нам было нужно освободиться от условия лицензии, которое ограничивало нас машинами, производительность которых не превышала двадцати копий с одного оригинала (в конце концов, как только машину продадут, никто не сможет удержать покупателя от производства более чем двадцати копий). Частично благодаря нашим растущим контактам с Четом и частично потому, что мы были захвачены будущими перспективами ксерографии, Джо и я уже готовили речи об использовании ксерографии как средства связи с жителями других планет. Мы все больше убеждались, что патенты Карлсона открывали дверь в такие сферы, которые выходили за пределы простого усовершенствования фотокопировального процесса, и мы хотели проникнуть туда».

Отношение руководства института Battelle к компании Haloid значительно улучшилось за последние пять лет в первую очередь потому, что все его попытки найти дополнительных лицензиатов закончились неудачей. Haloid была небольшой и небогатой компанией, но и других заинтересованных компаний не было вокруг, поэтому в Battelle согласились на повторные переговоры. Новое соглашение сделало Haloid эксклюзивным лицензиатом на всю продукцию, за исключением «игрушечных наборов, воспроизведения отпечатков пальцев и снимков рентгеновских электронных микроскопов» – виды использования, которые в Battelle считали обещающими и хотели сохранить за собой. Соглашение также требовало от Haloid найти трех сублицензиатов – крупные компании, которые взяли бы на себя расходы на разработку, вкладывая дополнительные деньги в соответствующие исследования, – стратегия, которую Линовиц назвал «фиксацией лабораторий крупных компаний». Компании Haloid действительно удалось совершить несколько небольших сделок, хотя ни одна из них не принесла больших денег. В большинстве случаев компания Haloid просто сопровождал свои ходатайства кратким резюме старого опыта Карлсона. «Когда нам назначали встречу, – писал Линовиц, – мы с Джо приходили и, волнуясь, ждали в приемных больших компаний в надежде, что, может быть, нам удастся встретиться с вице-президентом, и мы были благодарны, если нас принимали вежливо».

Несмотря на беспокойство Карлсона о судьбе изобретения, реальный технологический прогресс все-таки произошел. Большая его часть была достигнута в Battelle, но компания Haloid также начинала увеличивать свое непосредственное участие. К 1948 году Уилсон понял, что компании необходимо сделать некое публичное заявление как для того, чтобы закрепить свои права на идею, так и для того, чтобы выполнить свое правовое обязательство не скрывать важную информацию от своих акционеров, – главное соображение, особенно с учетом того, что фирма Haloid, по существу, поставила свое будущее на карту идеи Карлсона.

Первой задачей было найти более приемлемое для рекламы название, чем электрофотография, – слово, которое было трудно произносить и которое заставляло воспринимать идею не более как (связанное с Kodak) усовершенствование существующих способов воспроизведения изображения. Сотрудники Haloid предлагали среди прочих названия «Клин Копи», «Драй Дубликатор» и «Мэджик Принтер». Решение пришло от сотрудника по связям с общественностью в Battelle, который описал изобретение Карлсона преподавателю классической литературы в государственном Университете Огайо и попросил совета. Профессор предложил слово «ксерография» – от греческих слов xeros («сухой») и graphein («письмо»). Карлсону это название не понравилось. «Я думаю, первоначальное название является более точным и больше соответствует техническому языку», – говорил он потом, но Уилсону новое слово понравилось, и правление Haloid утвердило его. Патентный отдел компании (который на тот момент состоял из Карлсона и Линовица) хотел сделать «ксерографию» торговой маркой, но Джон Хартнетт, руководитель рекламно-коммерческого отдела, сказал: «Не делайте этого. Нам нужно, чтобы люди использовали это слово».

Тем не менее новый термин действительно стал стимулом для появления первой ксерографической торговой марки Haloid, предложив слово, которое со временем будет принято в качестве названия всей фирмы. Именно Уилсон и Линовиц придумали его. Это случилось во время их прогулки однажды в воскресенье, когда жена и дети Уилсона были в церкви, что было обычным делом для обоих мужчин. Уилсону всегда нравилось имя «Кодак», с его почти палиндромным звучанием буквы «к»; «Ксерокс»^[23] казался таким же, без явной вторичности. Некоторых в компании беспокоило, что слово по звучанию напоминает zero; другие волновались, что заказчики не будут знать, как его произносить; и в течение какого-то времени все брошюры, инструкции и рекламные материалы Haloid содержали заключенные в скобки транскрипции. (Официальное произношение в первые годы – «3-и-и-рокс» – было более изящным и осторожным, чем оно стало потом.) Несколько человек, включая Хартнетта, выступали за двунаправленный вариант Хегех, но это имя имело роковой недостаток, так как напоминало имя популярной марки автомобильного антифриза (которое читалось с начальной буквы «Z»).

Еще более важной темой было принятие решения о проведении и организации собрания для публичного показа. Кто-то сказал, что Оптическое общество Америки собирается провести свой ежегодный съезд в Детройте 24 октября 1948 года, через два дня после десятилетней годовщины первого эксперимента Карлсона и Корнеи в Астории. Haloid и Battelle договорились сделать доклад на встрече и выделили на презентацию 25 тысяч долларов – внушительную сумму, учитывая финансы обеих организаций, две трети которых заплатил институт Battelle. Цель у этого собрания была скромной: изготовить одну копию с одного оригинала за одну минуту или меньше. Тем не менее ни Battelle, ни Haloid никогда еще в этом не участвовали.

«Предстояло выполнить большую работу, – писал Дессауер. – Чтобы сделать презентацию процесса Карлсона как можно более впечатляющей, мы решили, что разнообразные ручные манипуляции, которые требовались тогда для процесса сухого копирования, будут показаны в отдельных красных "ящиках". Эти контейнеры, если можно назвать их таким неподходящим именем, предстояло еще спроектировать и построить. Мы должны были быть уверены, что они будут не только привлекательны внешне, но и хорошо приспособлены к выполнению операции. Каждый ящик должен был получить одобрение инженеров, дизайнеров и, естественно, высшего руководства». По словам Шаффер-та, «это потребовало большой технологической подготовки и проектирования, обучения и экспериментирования, много сверхурочной работы и много волнений».

Так как известно, что из физиков и инженеров получаются не очень удачные шоумены, в Battelle наняли профессора с кафедры речи штата Огайо для обучения будущих демонстраторов искусству публичного выступления. «На темной сцене направленный яркий свет освещал поочередно каждого оратора в момент объяснения одной фазы нового процесса, – писал Дессауер. – Потом круг света сосредоточился на красном ящике, который менее чем за шестьдесят секунд выдал великолепный лист бумаги. Джо Уилсон сам закончил представление с видом пророка, узревшего перспективы». Презентация прошла гладко, так же как и другая, проведенная для репортеров в Нью-Йорк-Сити через несколько недель.

Однако общественное воздействие этих демонстраций оказалось минимальным. Хотя на доводку ксерографической технологии были затрачены большие и долговременные усилия физиков и инженеров обеих компаний, конечным результатом был всего лишь один лист бумаги с несколько расплывчатым черным изображением, отпечатанным на одной стороне листа. Красные ящики, освещенные прожекторами, еще не являлись «копировальной машиной» в современном представлении; это была всего лишь красивая упаковка, под которой скрывался все тот же примитивный процесс, показанный Карлсоном впервые в 1938 году. Все работало лучше, чем десять лет назад, но ни один этап этого процесса не был автоматизирован. После экспонирования форму нужно было перенести из первого ящика в другой, чтобы вручную напылить тонер на ее поверхность, затем вручную отделить от формы лист бумаги с переведенным на него изображением и вставить его в похожую на тостер печь для закрепления этого изображения. И даже эта серия громоздких операций была, по существу, иллюзией. Изготовление второй копии, если бы кто-нибудь из публики попросил об этом, потребовало бы намного больше времени, так как техникам пришлось бы сначала очистить селеновую форму и снова смонтировать ящики, прежде чем вновь повторить всю серию операций.

И все же демонстрация получила хорошие отзывы в прессе, и Карлсон был очень рад, что увидел, наконец, реальный прогресс. «Поездка в Детройт была успешной от начала до конца, – писал он Уилсону, – и я могу честно сказать – вы все продумали. Чем больше я узнаю вас и ваших сотрудников в компании Haloid, тем больше я радуюсь сотрудничеству с вами, а не с какой-либо другой группой знакомых мне людей».

Однако радость Карлсона не могла быть полной. Несмотря на то что презентации в Нью-Йорке и Детройте – третья состоялась в Рочестере в следующем месяце – производили впечатление показа нового продукта, никакого нового продукта, в сущности, показано не было. Когда осенью 1948 года представители Haloid и Battelle поехали в Детройт, им нечего было продавать, кроме схемы идеи. Превращение красных ящиков в коммерческий продукт займет большую часть следующего года, и эта машина, когда она, наконец, появилась, окажется неудачной во всех отношениях, кроме одного.

Эта новая машина называлась ксерокс модель А копиер (ХегоХ Model A Copier). В компании ее обычно называли «Окс Бокс» (Ox Box) («куз-лы», перевод с английского), прозвище, в котором звучали две буквы из названия новой торговой марки Haloid, а также намек на громоздкую неуклюжесть работы машины. Сама машина была слегка упорядоченной версией модели, показанной в Детройте, – вместо четырех ящиков размером с оконный кондиционер в ней осталось полтора, но работала она, в сущности, так же, требуя много суеты и внимания. «Неуклюжая из-за недостаточно проработанной конструкции, ей требовалось более дюжины ручных операций, чтобы изготовить одну копию», – писал Дессауер.

Примечательно, но эта оценка была несколько оптимистичной: вернее было бы сказать четыре десятка ручных операций. В исторических архивах Xerox хранится длинный список отпечатанных на машинке временных инструкций – оригинальный черновик инструкции по эксплуатации первой машины «Окс Бокс», которая вручалась пользователям нескольких экспериментальных моделей. «Удерживая форму левой рукой на деревянной раме, одновременно продвиньте зарядные стержни на полдюйма вперед (правой рукой), пока задвигаете форму в зарядную камеру», – гласила инструкция. Затем осуществлялась зарядка «движением стержня над формой, то есть толкните черную рукоятку вперед и верните ее назад приблизительно через 15 секунд». В архивной копии цифра «15» зачеркнута рукой и над ней черными чернилами написано «10». Экспонирование происходило контактным способом: селеновую форму укладывали поверх (одностороннего) оригинала, включали яркий свет, который просвечивал оригинал снизу. Это означало, что машина не могла копировать двусторонние оригиналы – так как шрифт на обеих сторонах будет бросать тень на форму – или изображения, отпечатанные на непрозрачном материале.

Даже в окончательном виде инструкция по эксплуатации модели А содержала множество крайне жестких указаний: «Просушите поверхность формы, легко и быстро прикасаясь к ней чистой, сухой, НЕТРОНУТОЙ стороной хлопчатобумажной ткани… Ложкой тщательно распределите одну четвертую часть чайной ложки тонера Xerox по проявляемой поверхности… При установке в обрабатывающей кювете четыре электродных вывода должны выступать не более чем на 1/64 дюйма (примерно на 0,4 миллиметра) над уровнем боковых прокладок и не опускаться ниже боковых прокладок». Выполняя все эти инструкции, оператор должен был одновременно остерегаться, чтобы не оцарапать, не повредить, не испачкать, не оставить вмятин и отпечатков пальцев на темной сверкающей поверхности формы, которая продавалась за 100 долларов, и при осторожном обращении должна была произвести «несколько сотен копий», прежде чем стать непригодной. Другие рекламные публикации и брошюры уверяли потенциальных заказчиков, что машина была «легкой в эксплуатации» и что «вашим офисным работникам будет легко научиться простым операциям, описанным здесь». Со временем, обещали в Haloid, опытный оператор сможет делать копию примерно за три минуты, с перерывом после каждых пятидесяти экземпляров для чистки формы растворителем Xerox (продаваемым отдельно) и тщательной ее сушки.

Одним из самых сложных этапов процесса было отделение готовой копии от селеновой пластины. Оператор должен был сделать это, не прикасаясь к чувствительной селеновой поверхности и не смазав незакрепленного тонера на бумаге. (Незакрепленный тонер – это черный порошок, который полностью пачкает ваши руки, когда вы вытаскиваете застрявшую бумагу из ксерографической копировальной машины или лазерного принтера.) Изображение становилось закрепленным после того, как лист переворачивали, клали лицевой стороной вверх на металлический лоток и задвигали этот лоток во второй ящик, содержащий излучающий нагреватель. «Горячая форма должна нагреться до температуры, необходимой для фиксации изображения, – предупреждала временная инструкция. – Для этого требуется около 15 минут. Фиксация длится около двух секунд. Превышение времени фиксации приведет к обугливанию бумаги». В последующих моделях температура в устройстве закрепления изображений была снижена, а время фиксации увеличилось до 10 секунд, но копия все же могла сгореть, если в этот момент звонил телефон или кто-то отвлекал оператора.

Первые «Оке Боксы» действительно походили на ящики: корпус и некоторые другие части были деревянными, некоторые из них окрашивались серебряной краской, чтобы придать им вид металла. «Они были сделаны грубо, – вспоминал потом Дессауер. – И все же, когда первая машина ксерокс модель А была готова, мы собрались вокруг нее, как будто на празднование рождения первого ребенка. Джо Уилсон гладил ее рукой, явно наслаждаясь одним прикосновением к этой вещи. Кто-то позади меня сказал: «Теперь ты веришь в чудеса?»

Эти восторги были преждевременными. Компания Haloid отправила несколько машин некоторым большим фирмам для эксплуатационных испытаний, перед тем как начать их производство. Все машины скоро вернулись. «Слишком сложные» – таков был вердикт. В Haloid рекламировали ксерографию как замену пигментной бумаге, среди прочих вещей, но испытатели обнаружили, что опытная машинистка могла напечатать копию делового письма быстрее, чем это делала модель А. Более того, использование машины для производства многих копий было еще более неудобным процессом, так как для каждой копии приходилось повторять всю последовательность операций. Кроме того, качество копий было плохим. Работа на модели А требовала от испытателей специальных навыков и терпения. Дессауер писал потом: «Потрясенные, мы смотрели на забракованные машины, и даже Джо Уилсон был в шоке».

Модель А могла бы исчезнуть вместе с Haloid, если бы не оказалась полезной для чего-то другого, кроме изготовления копий. Этим другим были бумажные офсетные формы для офсетных плоскопечатных машин. Сейчас это кажется еще более экзотичным использованием, чем в то время; когда не было ксерокса, у каждой фирмы, вне зависимости от ее размеров, была, по меньшей мере, одна литографская множительная машина, которую использовали всякий раз, когда нужно было изготовить большое число копий какого-нибудь объявления, бюллетеня, меморандума для внутреннего пользования или любого другого распространенного документа. Наиболее популярной машиной такого класса была модель Multilith Offset Duplicator, выпускаемая корпорацией Adressograph-Multigraph. Ксерокс модели А был почти идеально приспособлен для производства дешевых бумажных форм для этой машины, и это использование спасло ее.

Множительная машина Multilith была серьезным коммерческим продуктом: лучшие модели могли печатать со скоростью несколько тысяч копий в час. В ее основе лежал тот же самый принцип литографической печати, который был открыт Алоисом Зенефельдером в 1795 году (см. главу 2), за исключением того, что в машине мультилит вместо каменной формы использовалась форма из плотных сортов бумаги и печатала она не плоско, прижимаясь к каждому листу бумаги, а закреплялась на вращающемся цилиндре. В основе литографической печати лежит свойство взаимного отталкивания воды и масла: копируемый текст или иллюстрация наносились на бумажную форму с помощью маслянистой водоотталкивающей субстанции. Форму оборачивали записанной стороной наружу вокруг печатного цилиндра и увлажняли; кроме того, ее закатывали краской на масляной основе, и краска прилипала к водоотталкивающим участкам изображения и не прилипала к увлажненной бумаге; печатный цилиндр вращался, и при вращении краска с его поверхности переводилась на второй цилиндр с резиновым покрытием; а с этого резинового цилиндра изображение печаталось на листах обычной бумаги. Этот и похожие способы печати называются офсетной печатью, потому что изображение не переносится с формы прямо на бумагу (как было в литографской печатной машине Зенефельдера), а сначала переводится на второй цилиндр, с которого уже производится печать на бумаге. Второй цилиндр используется не только потому, что его относительно мягкая резиновая поверхность работает лучше как печатная форма, особенно с текстурными видами бумаги, но также и потому, что изображение при переносе с бумажной формы на резиновый (офсетный) цилиндр становится зеркальным. Потом при последующем печатании на бумаге снова становится прямым, то есть не зеркальным^[24].

До появления модели А бумажная литографская форма изготавливалась только двумя способами: печатанием на форме через вощеную пигментную бумагу типа той, что используется в машинах Ditto, и фотографическим способом с помощью металлической фотопластины со слоем модифицированной галогенидосеребряной эмульсии. На изготовление отпечатанных на машинке бумажных форм тратилось много времени. Их было трудно исправлять, и их нельзя было использовать для копирования уже существующих документов; фотоформы могли копировать существующие документы, но они были трудоемкими и медленными в изготовлении, и для них требовались неудобные в использовании химикаты и фиксажи. Модель А делала ненужными оба эти способа. Тонер Xerox производился из смолы, отталкивающей воду и притягивающей краски на масляной основе; это значило, что оператор машины Multilith, используя устройство модели А, мог изготовить печатную форму простым копированием любого изображения, машинописного или печатного, на чистую бумажную форму.

«Если у вас был хороший оператор и если ваши полутоновые изображения сделаны правильно, – говорил потом сотрудник компании Haloid, – то вы получали хорошее воспроизведение». Хотя модель А казалась медленной и неудобной для тех, кто смотрел на нее как на офисное копировальное устройство, оператору машины мультилит ее скорость казалась молниеносной. Она снизила стоимость изготовления литографской бумажной формы с 3 долларов до 40 центов, а время изготовления сократилось до нескольких минут. При тех тиражах, которые большинство фирм печатали в то время, можно было получить существенную экономию затрат. Компания Ford Motor была так впечатлена машиной «Окс Бокс», что упомянула ее в своем ежегодном докладе.

Дессауер писал потом (и его впоследствии цитировали другие, включая Линовица), что пригодность модели А для литографской печати была неожиданной и могла бы оказаться незамеченной, если бы Льюис Е. Уокап, инженер-электрик из Battelle, не позвонил однажды Джо Уилсону «как раз в разгар наших эмоциональных переживаний» по поводу неудачных эксплуатационных испытаний «Окс Бокса» и не спросил: «Послушайте, а вы знаете, ребята, что у вас находится в руках?»

Из этого могла бы получиться хорошая драматическая история, но она не была бы правдивой. Связь между ксерографией и офсетной печатью никого бы не удивила в Haloid в 1949 году. На самом деле, Карлсон и Гарольд Кларк – оба печатали свои рождественские открытки в том году на офсетной множительной машине в лаборатории Haloid, используя бумажные формы, изготовленные на «Окс Боксе».

Чтобы быть точнее, Карлсон всегда рассматривал производство литографских бумажных форм как наиболее перспективную побочную область использования своего изобретения, и Отто Корнеи, работавший с Карлсоном в лаборатории в Астории, на самом деле удалось изготовить литографскую бумажную форму с антраценовой металлической пластины в 1939 году. Позднее, в том же году, Карлсон посвятил литографии большой раздел в своем главном ксерографическом патенте и указал, что большая часть распыляемых смол, которые он уже испытал, также может быть использована для изготовления литографских печатных форм. Он также рассказал, как можно приспособить смолы к требованиям литографской печати (например, добавив «небольшое количество литографского карандаша»), и особенно подчеркнул, что его способ будет работать с «новыми сортами бумаги или с литографскими листами типа пергамента», которые продавались «для использования на машинах мультилит». Это было одиннадцать лет назад, до того, как Уокап сделал свое «открытие». Кроме того, Карлсон говорил, что процесс можно использовать с металлическими литографскими формами, распространенными более широко, чем бумажные формы, в конце 1930-х, – более сложный способ, из которого в Haloid также сделают коммерческую разработку, но только через несколько лет.

Компания Haloid (и Карлсон) с самого начала была заинтересована в создании копировальной машины – машины, которая позволит секретарям отказаться от копировальной бумаги и отменит счета за копирование на фотостате. Но и литография никогда не была далека от чьих-либо планов, связанных с изобретением Карлсона. В сущности, институт Battelle основное внимание сосредоточил на литографии во время первых переговоров с Карлсоном в 1944 году и разрабатывал свои ксерографические тонеры с учетом литографии. Так что использование модели А в литографии, может быть, и было удачей, но уж никак не сюрпризом.

Неважно, откуда возникла идея, но случай с машиной Multilith стал спасительным для модели А. Одна модификация устройства «Окс Бокса» была даже переименована в Lith Master и продавалась непосредственно офсетным печатникам. «Мы заключили контракт с «Тодд Эквипмент Компани», производителем из Рочестера, на строительство машин, – писал Линовиц. – К 1953 году доходы от продаж и выдачи лицензий на Lith Master превысили 2 миллиона долларов». Эти деньги помогли Haloid пережить трудный период и финансировать научные разработки, которые почти через десять лет приведут к созданию модели 914. Если бы «Окс Бокс» имел полный провал, Haloid пришлось бы сократить программу разработки ксерографии или, возможно, вообще отказаться от нее.

Для продажи модели А и последующих ее модификаций фирма Haloid наняла пятнадцать торговых агентов из числа молодых людей, главным образом потому, что существующие коммерческие сотрудники компании, большая часть которых занималась сбытом фотобумаги и материалов Rectigraph в течение многих лет, недоверчиво относилась к новой продукции. «Каждый получал 50 долларов в неделю и 3 процента комиссии», – рассказывал потом Джон Хартнетт. Вся торговая операция создавала ощущение импровизации. Хартнетт принимал претендентов на работу в своем убогом кабинете, где перевернутый контейнер из-под апельсинов служил ему книжным шкафом и местом для хранения судков с обедом. В начале 1950-х годов, когда в продажу поступили первые модели нового копировального устройства, он повез своих новых торговых агентов на месяц в Филадельфию на единые рыночные испытания. Чтобы сэкономить деньги и упростить контроль за своими (в большинстве неженатыми) торговыми кадрами, он поселил всю группу в местном отделении молодежной организации YMCA, где комната стоила 1,50 доллара за ночь.

«Я думаю, мальчишки не очень обрадовались, увидев свое жилье, – говорил он в 1970-х. – В комнате хватало места только для кровати и туалетного столика, а чтобы добраться до туалета, нужно было пройти почти целый квартал. Так или иначе, когда я добрался до своей комнаты, я обнаружил, что они свалили там в кучу все свои сумки – все пятнадцать человек, и эта куча возвышалась почти до потолка». В конце концов, Хартнетт, при постоянном давлении новых сотрудников, сжалился и перевез группу в гостиницу «Адельфия», в которой ему удалось договориться о такой же плате за комнату.

В Филадельфии команда компании Haloid, вместе с представителями фирмы Adressograph-Multigraph, провела серию демонстраций модели А, на которые Хартнетт пригласил почти три тысячи местных бизнесменов. Показы проводились два или три раза в день в течение недели, и на них пришли посмотреть восемьсот посетителей. Возникло много осложнений. Машины вдруг останавливались, особенно когда с холодной погодой влажность уменьшилась. Даже в идеальных условиях результаты были неустойчивыми. Большая часть обучения новых торговых агентов во время этой командировки заключалась в техобслуживании и ремонте. И даже когда машины работали, продать их было трудно.

«Это было время, когда одному парню досталась территория, включавшая Сан-Франциско плюс весь Орегон, Вашингтон, Монтана и Айдахо, – вспоминал Хартнетт. – Он жил в своем автомобиле. В буквальном смысле. Он устанавливал одно из устройств в каком-нибудь офисе и потом должен был ездить туда, чтобы поддерживать ее в рабочем состоянии. Бедный парень голову себе сломал. Наступила зима, машина не хотела работать. Тогда ему пришлось сказать заказчику: "Держите с нами связь. Мы работаем сейчас над этой проблемой. Мы устраним неисправность". Конечно, он представления не имел, сможем ли мы когда-нибудь решить эту проблему, – ему оставалось лишь верить, что наши ученые и инженеры найдут выход».

Совершение сделки требовало иногда от заказчика большой решительности. Представительство Haloid в Бостоне располагалось в захудалом здании в непривлекательном районе города. Офис был освещен одной лампочкой, и большая часть мебели была сломана. Так как места было мало, отдельные части машины хранились в разных комнатах, и перспективному заказчику, которому хотелось увидеть весь рабочий цикл машины, приходилось пробираться сквозь ряды установленных друг на друга коробок вслед за менеджером, который переносил селеновую форму из одной комнаты в другую. Также беспокойной была реакция многих самых старых и самых надежных заказчиков Haloid. Они смотрели на модель А как на нежелательного конкурента для их фотостатов, ректиграфов и светокопировальных аппаратов, в которых использовалась светочувствительная бумага, производимая компанией Haloid. Джо Уилсон вынужден был дать этим заказчикам обещание, что они первыми получат возможность арендовать или купить оборудование Lith Master на своей собственной территории.

Эти и другие трудности вызывали сильное нервное напряжение у сотрудников Haloid. Хартнетт и Уилсон перенесли сердечные приступы в 1953 году – Хартнетт в возрасте пятидесяти, а Уилсон – в сорок три года. Уилсону приходилось терпеть скептицизм многих заказчиков и сотрудников, а также собственного отца и председателя правления компании, который не раз называл ксерографию «дурачеством» и имел привычку спрашивать ученых и инженеров компании, действительно ли они верят, что она будет работать.

Глава 7
Дом на холленбек-стрит

«Чем больше знаешь о ксерографии, – сказал мне как-то Боб Гундлах, – тем больше удивляешься, что она работает». Гундлах должен удивляться больше, чем кто-либо другой, потому что никто не знал об этом процессе столько, сколько знал он. Он получил 155 патентов, связанных с ксерографией, за все время своей карьеры в компании Xerox, которая началась в 1952 году и официально закончилась в 1995-м хотя время от времени он выполняет какие-то функции (обычно церемониальные) в Xerox. Он также не теряет связь с ксерографией, в основном консультируя другие фирмы.

Когда я в первый раз встретил Гундлаха на презентации модели 914 в Смитсонианском институте в 1985 году, он был одет как рассеянный изобретатель: на нем были голубые брюки, пиджак в голубую клетку, рубашка в голубую полоску и голубой галстук с нарисованной на нем большой птицей. Когда я виделся с ним совсем недавно, у него дома в пригороде Рочестера, он был одет как обыкновенный пенсионер, в джинсы, клетчатую рубашку и кроссовки. Он высокого роста, худой и физически крепкий. Он встает в полшестого или в шесть утра, пробегает полторы мили и подтягивается семь раз – эту программу он выполняет в течение десятков лет, – и, когда быстро передвигается по своей мастерской в подвале дома, он держится на ногах легко, как марионетка.

Гундлах родился в 1926 году в маленьком городишке, в нескольких милях от Буффало. «Я работал на ферме через дорогу, пропалывая лук, получая один доллар за восьмичасовой рабочий день – двенадцать с половиной центов за час, – рассказывал он мне. – Один из моих приятелей работал на другой ферме и получал десять центов за час, поэтому ему приходилось работать по десять часов, чтобы заработать свой доллар». Отец Гундлаха служил священником в немецкой реформатской церкви, которая имела многочисленные маленькие общины в верхних областях штата Нью-Йорк, и читал проповеди на немецком языке. Отец Гундлаха, которого звали Эммануилом, был химиком. Среди его изобретений были сигареты с ментолом, хотя он так и не запатентовал идею и не стал ее разрабатывать, а также крем Wildroot – средство для укрепления волос. Когда он изготовил первую партию крема, он упаковал его в тюбик, на много лет предвосхитив Brylcream. Однако его изобретение не понравилось руководителям фирмы Wildroot, на которой он работал; они посчитали, что он похож на зубную пасту. Вторая мировая война истощила национальные запасы спирта, основного ингредиента тоника для волос, выпускаемого фирмой Wildroot. Крем Эммануила не содержал спирта. Он добавил в него воды, так чтобы его можно было также разливать в бутылочки, и вновь предъявил фирме. На этот раз средство понравилось руководству. Вспоминая об этом через сорок лет, его сын запел у себя в кабинете песню (на мелодию, написанную совместно с Вуди Германом): «Лучше возьми крем Wildroot, Чарли, начни использовать его сегодня, немножко крема Wildroot, Чарли, от которого сбегут все девушки». Еще в юном возрасте Боб Гундлах провел однажды целое лето, стоя над большим чаном в Буффало и перемешивая крем Wildroot, предназначенный для всего света.

Немецкая реформатская церковь не отвечала настроениям Эммануила, и он со своей семьей присоединился к квакерам и вступил в квакерскую пацифистскую организацию, называемую Братство примирения. Боба призвали в армию сразу после окончания войны, после первого курса в Университете Буффало, и он провел целый год в лагерях Нью-Йорка и Теннесси для тех, кто отказался от военной службы по религиозным или политическим соображениям. После возвращения он окончил Университет Буффало, получив звание физика (перейдя с химического на физический факультет, как это сделал когда-то Честер Карлсон), и провел два года в аспирантуре, хотя так и не написал докторскую диссертацию. Сначала он никак не мог найти работу, потому что компании, в которые он обращался, не были заинтересованы в физиках, отказавшихся идти на войну.

«Однажды, когда я ехал на машине домой после собеседования, у меня кончился бензин, и я почти по инерции добрался до заправочной станции, – рассказывал он мне. – Я посмотрел через улицу и увидел вывеску с надписью "Durez Plastics Chemicals", и спросил работника заправки: "Как ты думаешь, они там берут на работу физиков?" А он сказал: "А кто такие физики?"» Гундлах пересек улицу, получил работу и поехал домой.

В Дюресе он работал в физической испытательной лаборатории. В 1952 году от своего старого товарища по Университету в Буффало Эрнеста Леманна он узнал, что небольшая, но интересная компания Haloid в Рочестере нанимает на работу. Он подал заявление и прошел собеседование с Гарольдом Кларком, главным физиком Haloid. Кларк был известен в компании тем, что на собеседованиях задавал кандидатам на должность необычные вопросы. (Одного он попросил сосчитать количество волос на голове среднего жителя Нью-Йорка.) Кларк устроил Гундлаху письменный экзамен по физике, с которым тот успешно справился, и предложил ему работу. Гундлах принял предложение после того, как Джон Уилсон, президент компании Haloid, дал обещание никогда не использовать его в работе над военными проектами. Уилсон также предоставил ему две недели отпуска в первый же год работы, чтобы он смог сопровождать отряд бойскаутов из бедных семей в летний лагерь. «После этого, – рассказывал мне Гундлах, – я бы сделал все что угодно для того, чтобы фирма процветала».

Вскоре после поступления на работу в Haloid он и его жена Одри купили участок в Спенсерпорте, в пригороде Рочестера, и построили дом. «Дом стоил 2600 долларов, – говорил он мне, – и двенадцать рабочих поставили его за один день». Все слесарно-водопроводные работы и отделку дома он делал сам, и он сам сделал печь. «Мне нравится работать руками, – продолжал он. – Я убежден, что существует синергия ручного и интеллектуального труда, и что можно сделать множество научных работ с помощью клейкой ленты, веревки и резинки. Многие думают, что это за наука, если ты не используешь спектрофотометр стоимостью 200 тысяч долларов, но это не так, наука – это тщательное планирование эксперимента, постановка правильных вопросов и затем поиск ответов в направлении, открытом для удачи».

Когда Гундлах пришел работать в Haloid, то обнаружил, что большая часть ксерографических исследований ведется спонтанно, по случайному принципу. Отдел физики, в зачаточном состоянии, располагался не в современной лаборатории, а в тесном, старом здании на Холленбек-стрит, рядом с менее старым, но еще более обветшалым заводом Rectigraph, в довольно оживленном рабочем районе, который сейчас является внутригородским пустырем.

«Нужно было парковать машину за квартал и идти пешком, – рассказывал Гундлах. – Вместе с Эрни Леманном мы работали на чердаке, в комнате с покатым потолком, – так что встать во весь рост можно было только в центре комнаты. Там была группа, разрабатывавшая процесс проявления порошковым облаком, который был связан с созданием тумана из угольных частиц меньше микрона. Время от времени нам приходилось вентилировать проявочное устройство, забитое угольной пылью, и мы старались не делать этого по вторникам, потому что наша соседка в этот день сушила белье». Обедать физики ходили в дешевый, грязный ресторан в Арч-Холле, через улицу, или пробирались в кафетерий для сотрудников фирмы Kodak, где ученые из Kodak помогали им иногда решать проблемы, с которыми они сталкивались. (Один из будущих сотрудников Haloid прошел собеседование для поступления на работу в Haloid в обеденное время в кафетерии фирмы Kodak.) Во время перерывов у себя на работе они вылезали через окно на крышу пристройки во дворе, рвали ягоды с нависающих над крышей веток вишни и обсуждали научные проблемы, которые они пытались решить. Людей со степенью было мало, и организационная структура была крошечная. «У нас фактически не было заданий, в обычном смысле этого слова, – рассказывал потом один из них. – Я даже не помню, чтобы нам на протяжении многих лет когда-нибудь сообщили, сколько денег нам выделено по бюджету. С другой стороны, мы знали, что нам нужно делать: под первым номером была наша уверенность в успехе».

Свой первый патент Гундлах получил за изобретение, решившее проблему, с которой впервые столкнулся Отто Корнеи во время первых экспериментов в Астории и которая негативным образом влияла на качество отпечатков, получаемых на машине модели А и ее первых версиях. Ксерография давала хорошие результаты при воспроизведении тонких линий и печатных знаков, но изображения крупных плашек темного цвета выглядели сплошь линялыми, кроме кромочных участков. Причина была в том, что ксерографический эффект зависел от разницы электрических потенциалов между экспонированными и не экспонированными участками поверхности фоторецептора. По краям изображения эта разница была очень большой – разница между электростатическим зарядом в 700 вольт на (неразряженных) участках изображения и нулевым зарядом на (разряженных) пробельных участках. Однако между любыми двумя точками в пределах большой плашки разница потенциалов была очень маленькой – разница между 700 вольтами и 700 вольтами. Гундлах объяснил это так: «Это похоже на мяч, который скатится с плоского стола, только если его положить на самом его краю. В центре стола нет несбалансированных сил, воздействующих на мяч. Но на краях стола на него воздействует такая несбалансированная сила, и мяч может упасть». Машинописные и написанные рукой знаки и штриховые рисунки воспроизводились хорошо, потому что, в отличие от больших участков сплошного черного цвета, они были такими тонкими, что фактически все являлись краями.

Гундлах решил, что во время проявления изображения нужно установить непосредственно над фоторецептором и близко к нему заземленную металлическую пластину, благодаря чему между каждым участком изображения и этой заземленной пластиной будет создана разница потенциалов в 700 вольт. (Если продолжить аналогию Гундлаха с катящимся мячом, то это немного походило на стол, положенный набок.) Изобретение Гундлаха называлось тоновой тарелкой. Когда фирма решила создать ее, ответственный инженер сказал: «Мы выделяем на инструментальную оснастку около 10 тысяч долларов, так что я надеюсь, вы знаете, что делаете». Гундлах ответил: «Ну, я не знаю, как оно будет вести на производстве, но в лаборатории все работает хорошо». В итоге на производстве также все работало хорошо. «Производство тоновой тарелки стоило 23 доллара, – сказал мне Гундлах, – а Haloid получал за ее аренду по 10 долларов в месяц, так что через два с половиной месяца компания окупила каждую, а всего их было взято в аренду две тысячи в первый же год. Я никогда не занимался математикой, но несколько лет назад кто-то сказал мне: "Ты понимаешь, что ты сделал? Это окупило заработную плату всего физического отдела", которая в то время составляла что-то около четверти миллиона долларов в год. Этой суммы не хватило бы сегодня, чтобы покрыть зарплату одного вице-президента за один год, но в то время хватило, чтобы заплатить всем ученым».

В подвале у Гундлаха находился маленький кабинет. Там стояли шкафы с картотекой, лежали кипы газет и научных журналов, стол, компьютер, стул для Гундлаха и стул для кошки. Там же находилась загадочная штуковина, которую он смастерил из тюбинга для бумажных полотенец, деталей вешалки, травы из пластмассы и фанеры, а также несколько частей самодельной системы, с помощью которой Гундлах обогревал и охлаждал свой дом за 600 долларов в год. (Наиболее важными элементами системы являются тепловой насос и три тысячи футов подземного трубопровода.) Система обогрева и охлаждения – это лишь одно из его многочисленных не ксерографических изобретений; у него были также патенты на способ изготовления снега, солнечные часы без тени, необычайно удобный рюкзак, дешевый электростатический генератор на 20 тысяч вольт и другие вещи. Рядом с кабинетом находился чулан, в котором бумаги Гундлаха хранились по системе, которая хорошо, хотя и небрежно, защищала от корпоративного шпионажа, так как этикетки на большей части папок и конвертов не имели отношения к их содержимому.

В главном помещении подвала Гундлаха, в окружении беговых лыж и деталей газонокосилки, стояла старая машина модели D – прямой потомок «Окс Бокса», – выпущенная в 1953 году^[25]. Гундлах убрал бинокль и картонную коробку с пустыми бутылочками из-под таблеток, лежавшие наверху одной из частей машины, чтобы подготовить ее и показать мне, как она работает. Перед моим прибытием он отыскал (перебрав стопу пухлых бумажных папок в соседней комнате) сорокапятилетнюю селеновую пластину в приемлемом, по его мнению, состоянии. «Я не смог бы найти лучше», – сказал он, подняв ее, чтобы я мог ее осмотреть. Темная и тяжелая пластина была вставлена в деревянную раму, размером немного больше бювара у адвоката, похожа по виду на небольшую черную доску или плоский поднос для коктейлей. Селеновая поверхность была более тусклой, чем стальная, и более блестящая, чем сланцевая. «Видите, как ее отделали? – спросил он. – Она очень чувствительная, и, если к ней прикоснуться пальцами, она кристаллизуется. Кристаллы имеют розовый цвет. Ее можно чистить с помощью средства Брассо, но я не мог его найти – немного медной полировки, которая, я думаю, имеет избыточные абразивные свойства».

Чтобы зарядить пластину, он вставил ее в щель в нижней части главной секции модели D – как вставляют флоппи-диск в дисковод – и щелкнул тумблером, который издал звук, подобный звуку шейкера для банок с краской в магазинах хозяйственных товаров. Через десять секунд он переключил тумблер обратно и установил сверху светозащитный экран, вставив его в канавку верхней части деревянной рамки пластины, чтобы защитить селеновую поверхность от воздействия флуоресцентного света в подвале, который мог бы разрядить пластину. Затем он вставил закрытую экраном пластину в другую секцию, в камеру № 1 – вспомогательное устройство «Окс Бокса», появившееся в 1950 году, которое позволило модели А и ее последующим вариантам производить бесконтактное экспонирование и, следовательно, работать с двусторонними оригиналами. Камера № 1 была размером с современное настольное копировальное устройство, но выполняла только одну функцию: освещала оригинал очень ярким светом и проецировала его изображение на поверхность селеновой пластины. (У Гундлаха есть также камера № 4, которая могла увеличивать или уменьшать изображение, и ее можно было использовать с оригиналами очень большого размера. Она похожа на увеличенный вариант павильонного фотоаппарата с мехом, с помощью которого Мэтью Брейди фотографировал во времена Гражданской войны в Америке.) Я положил свою служебную карточку лицевой стороной вниз на середину стеклянного стола в камере № 1, закрыл крышку и под управлением Гундлаха снял защитный экран, вытащив его из пазов деревянной рамки селеновой пластины. Затем я нажал на кнопку, которая включила свет для экспонирования пластины с выдержкой десять секунд, и снова установил защитный экран в прежнее положение. Теперь пластина была готова для проявления.

На все эти действия у нас ушло три или четыре минуты и довольно много разговоров, а мы не прошли еще и половину пути. Теперь я легко могу представить, почему первые производственные испытатели «Окс Бокса» были так раздражены. Однако в этом было что-то завораживающее.

«Ну а теперь очень неудобная операция», – сказал Гундлах. Ему нужно было снять защитный экран, одновременно прижимая пластину лицевой стороной вниз к верхней части проявочной кюветы, которая была похожа на плоский противень для пирогов и содержала тонкий слой проявителя – смеси несущих бусинок и частиц тонера, но это нужно было сделать, не создавая зазоров, в которые мог бы проникнуть свет. Секретари 1950-х годов обнаружили, что для успешного выполнения этой операции требуются обе руки, по меньшей мере, один локоть и, может быть, подбородок. Гундлах сделал это, прижав предплечьем пластину, а затем осторожно удалил защитный экран одной рукой, в то время как другой рукой он благополучно защелкнул все четыре пружинные фиксаторы на краях деревянной рамки. Фиксаторы имели повышенное натяжение; они защелкнулись как мышеловки. Гундлах, который практически лежал всей верхней частью тела на кювете, походил на какого-то персонажа из мультфильма, пытающегося закрыть переполненный чемодан.

«Этот способ был рекомендован официально?» – спросил я.

Он засмеялся. «Более или менее, – сказал он. – К этому привыкаешь. В то время у людей были совсем другие ожидания. Я это проделывал тысячи раз».

Когда пластина была хорошо прикреплена к кювете, Гундлах разрешил мне проявить ее самому, вручную покачивая кювету в металлической раме, закрепленной в поворотном механизме, как у качелей.

«Мы узнали, что четыре прохода дают лучший результат», – сказал он.

Вперед, назад, вперед и вновь назад. Покачивание заставляет невидимые бусинки, покрытые тонером, сыпаться каскадом по поверхности пластины, сначала в одном направлении, потом в другом, оставляя частицы тонера на участках заряженного изображения и оставляя остальную часть пластины чистой. Бусинки, скользящие внутри кюветы, издавали звук песка на противне для выпечки домашнего печенья. После того, как я проделал четыре прохода тонера, Гундлах снова нажал на пластину и освободил ее от пружинных фиксаторов. Затем он взял пластину и перевернул ее. И там, в центре селеновой поверхности, оказалось зеркальное изображение моей служебной карточки, воспроизведенное черной пылью. Я пристально смотрел на него, стараясь не дышать и не трясти пластину. Тонер был таким мелким, а линии были такими четкими, что казалось, будто изображение отпечатано краской.

«Теперь мы будем его печатать», – сказал Гундлах. Он вручил мне лист белой бумаги, и я положил его поверх изображения. «Крепко прижмите этот край, чтобы он не скользил», – сказал он. Сложная операция, которую инструкция по эксплуатации машины модели А от 1950 года описывала так: «Положите конец листа копировальной бумаги на направляющую. Не смещайте бумагу, чтобы не смазать изображение. Указательным пальцем прижмите и удерживайте лист на выступе направляющей бумаги. Осторожно опустите лист на проявленное изображение, продолжая прижимать бумагу к краю направляющей. После того, как лист будет лежать на изображении, снимите палец с направляющей». Положив лист бумаги, я снял палец и нажал им зарядную кнопку, одновременно осторожно (другой рукой) вводя лоток назад в заряжающее отверстие в машине.

«Понимаете, когда вы проявляли пластину, отрицательно заряженный тонер притягивался к положительно заряженному скрытому изображению на пластине, – сказал Гундлах. – А теперь вы размещаете положительные ионы на оборотной стороне бумаги, и они притягивают тонер с пластины на бумагу и заставляют его оставаться там. О'кей, готово».

Я извлек лоток из машины и осторожно поднял краешек листа, а затем отделил его полностью от пластины. Открылось изображение моей карточки, теперь уже в центре листа бумаги.

«Если бы вы выключили свет и позволили глазам привыкнуть к темноте в течение пяти минут до того, как снять лист, – сказал Гунд-лах, – вы бы увидели полоску света при отделении листа, потому что заряды, удерживающие тонер, ионизировали бы воздух при разделении двух поверхностей».

Я с восхищением смотрел на свою копию. Она не была такой яркой, как копии, которые я делаю на ксероксе дома – результат возраста пластины, сказал Гундлах, – но прочесть ее было можно. Гундлах явно гордился, не скрывая, что даже через пятьдесят лет он все еще может получить отдачу от изобретения Карлсона, – реакция, которую я хорошо понимаю. Даже если вы считаете изготовление копий нудной офисной работой, ксерография на таком допотопном уровне кажется похожей на нечто из другого измерения. И как могли раздражительные руководители из IBM не заинтересоваться показами Карлсона, даже если его материалы были безнадежно сырыми?

Изображение служебной карточки не было закреплено – это была только черная пыль, аккуратно распределенная в нужном порядке на поверхности бумаги. Опасаясь, что тонер может просыпаться на пол, если я ненароком наклоню лист, я обращался с листом так осторожно, как если бы это был диск с шарикоподшипниками. Гундлах забрал у меня лист и помахал им в воздухе, чтобы показать мне, что мое беспокойство было напрасным.

«Электростатические силы, удерживающие тонер на бумаге, в две тысячи раз превышают вес тонера, – сказал он. – А для частиц такого размера силы прилипания, так называемые ван-дер-ваальсовы силы, являются более прочными, чем электростатические силы». Ван-дер-ваальсовы силы являются силами притяжения, связанными с электронами, которые, говоря проще, заставляют мелкие частицы плотно прилипать друг к другу и к другим вещам. (Пыль на экране телевизора удерживается на нем, в основном, благодаря ван-дер-ваальсовым силам. Грязь на грязной одежде тоже удерживается этими же силами, без которых можно было бы чистить одежду простым встряхиванием. Один способ «вооружения» антраксных спор состоит в том, чтобы покрыть их диоксидкремниевой пылью, которая мешает ван-дер-ваальсовым силам вызывать слипание спор и позволяет спорам рассеиваться в воздухе и попадать в легкие жертв.) Ван-дер-ваальсовы силы получили название от имени их открывателя, голландского ученого Иоганнеса Дидерика Ван-дер-Ваальса, который получил Нобелевскую премию по физике в 1910 году. Ван-дер-Ваальс назвал своего единственного сына Иоганнес Дидерик-младший и дал имя одной из своих троих дочерей Иоганна Дидерика.

Гундлах вернул мне копию. Затем он скрылся в своем кабинете и вернулся с шариком и надул его. Он потер шарик о свою рубашку, дав ему электростатический заряд, и прикоснулся шариком к потолку, после чего шарик прилип.

«Видите, он выдерживает свой вес, – сказал он. – Электростатическая сила, удерживающая шарик на потолке, больше силы тяжести, притягивающей шарик к полу. И шарик больше частицы тонера не менее чем в двадцать тысяч раз, а масса меняется в зависимости от объема, в то время как площадь поверхности зависит от ее квадрата. Поэтому силы, удерживающие десятимикронную частицу на листе бумаги, значительно превосходят силы, удерживающие шарик на потолке. На самом деле, вы можете уронить проявленную селеновую пластину на пол ребром, и тонер останется на месте».

Поэтому с намеренной небрежностью я положил копию в лоток термозакрепляющего устройства, которое уже разогрелось, и вставил лоток в раскаленное нутро. Через десять секунд я вынул лоток. Моя копия была теплой на ощупь, немного жесткая по краям и полностью закрепленная. Я провел пальцем по изображению моей служебной карточки. Тонер выдержал.

Пользователи модели D могли также закреплять копии не теплом, используя дополнительное устройство, называемое устройством закрепления паром (в разработке которого принимал участие Карлсон). Тонер «Окс Бокса» кроме плавления теплом мог растворяться в некоторых растворителях. Если незакрепленную копию обработать парами такого растворителя, тонер станет жидким, как краска, и впитается в бумагу. Из-за этого процесса в офисах стоял ужасный запах, и, может быть, он был причиной невралгических заболеваний среди секретарей, но качество его копий было потрясающим. «Устройство закрепления паром заставляет каждую частицу тонера изменять круглую форму в виде шарика на плоскую форму в виде блина и тем самым увеличивает плотность изображения», – сказал Гундлах. Он показал мне старое устройство закрепления паром, которое сейчас у него хранится где-то наверху рядом с большой поленницей дров и старым спортивным оборудованием. Он не мог мне показать его в действии, потому что у него не было растворителя. «Более жидкая краска не работает, – объяснил он мне. – И бензин не работает. Я знаю, потому что пробовал. Ацетон работает, но у меня его сейчас нет». В первых машинах использовался трихлорэтилен. Способность ксерографических тонеров растворяться в некоторых углеводородах объясняла, почему ксерографическая копия иногда оставляет свое изображение на пластмассовых папках или на нижней стороне прозрачных панелей на столах: пластификаторы в пластмассе ведут себя как испарения в закрепляющем устройстве и растворяют некоторую часть тонера в копии, заставляя его прилипать к поверхности покрытия.

Теперь нужно было очистить селеновую пластину – самая нелюбимая часть работы для секретарей. «При изготовлении копии переносится 90 процентов всего тонера, – сказал Гундлах, – но остальные 10 процентов остаются на пластине, и вам нужно избавиться от них перед следующей операцией». Для этого мы должны были преодолеть все те силы, о которых он только что рассказывал. В модели А чистка производилась покачиванием пластины вперед-назад в так называемом чистящем поддоне, который был похож на проявочную кювету, но был заполнен не проявителем, а легкой абразивной гранулированной субстанцией. Специалисты Haloid попробовали несколько таких субстанций – кофейную гущу, соевую муку, льняное семя, кукурузную муку, – но очень быстро убедилась, что все это притягивает паразитов и грызунов. (Обнаружение толстой мыши, выскакивающей из чистящего поддона, создавало для первых пользователей модели А эксплуатационную опасность.) Соевая мука, кроме всего прочего, оставляла на пластинах маслянистый осадок, который быстро разрушал пластины^[26]. Диатомит – белесый, похожий на глину порошок, состоящий из остатков крошечных водных организмов, и обычный ингредиент кошачьего помета, – работал лучше, но не идеальным образом. Потом кто-то обнаружил, что изобретение Гундлаха, на вид никак не связанное с проблемой, действует лучше всего. Это был электрический выключатель, который менял полярность зарядного провода; Гундлах сделал его частью (очень сложно объяснить) способа изготовления многочисленных копий за одну операцию экспонирования. Большой тираж копирования привлекал мало заказчиков, которые в действительности не использовали машины для копирования, но другой ученый из Haloid верно догадался, что обработка грязной селеновой пластины коронным зарядом обратной полярности заставит остатки тонера мгновенно отлепиться от селеновой поверхности. Проблема была решена.

«Первые машины были великолепным инструментом для проведения ксерографических экспериментов, – сказал мне Гундлах немного погодя. – Они позволяли работать раздельно над каждой операцией: зарядка, экспонирование, проявление, перенос изображения, чистка, закрепление. Сегодня все эти операции объединены в одной машине, и они выполняются с большой скоростью. На машине типа модели D ими можно было заниматься по одной за раз».

Гундлах, продолжая экспериментировать, использовал собственную модель D, чтобы показать мне не ксерографический способ изготовления отпечатка. Он взял кусок белой бумаги размером с картотечную карточку и покрыл его пластмассовым трафаретом с вырезанными по линейке буквами. Подобный трафарет дети используют для аккуратного написания ровных букв. Потом он вставил бумагу с трафаретом в зарядное гнездо машины. Он нажал кнопку, заставившую провод коронного разряда покрыть ионами трафарет и незакрытые участки бумаги, а также участки непосредственно под вырезанными буквами. Потом он извлек лоток из гнезда и показал мне бумагу. Она имела такой же вид, как прежде: ведь вы не можете видеть электростатические заряды.

«Теперь мы проявим скрытое изображение, но другим способом», – сказал он. Он взял банку с чем-то вроде порошка талька голубого цвета и отвинтил крышку. Снизу к крышке была прикреплена щетка приблизительно размером с кроличью лапку, щетинки которой были покрыты голубым порошком. «Проведите этим по бумаге», – сказал он. Я провел, – и появилось великолепное изображение трафаретных букв, как будто я очень аккуратно распылил порошок сквозь отверстия в трафарете.

«Вот это да»! – воскликнул я.

«Это не ксерография, – сказал он. – Это называется ионография. Ничего особенного из нее не получилось, кроме двух случаев в медицине, но это интересно. Бумага не проводит ток, и у нее нет никаких свойств, связанных со светом, поэтому ее не нужно держать в темноте. Она покрыта изолирующим материалом – лаком, я полагаю, – и электростатические заряды просто остаются на ее поверхности, как на шарике». Он вставил бумагу в термозакрепитель. Через несколько секунд он извлек закрепленное изображение трафаретных букв яркоголубого цвета.

«Теперь потрогайте щетку», – сказал он. Я провел ею по своему указательному пальцу. «На самом деле это не щетка, – продолжал он. – В середине находится магнит, а щетинки являются, в действительности, цепочками из железных опилок. Магнитное притяжение заставляет опилки свисать в виде маленьких ворсинок, и тонер удерживается на них электростатической силой, пока его не притянут противоположно заряженные участки на бумаге. Это довольно остроумно». Щетка, как бусинки для тонера, также подчищает за собой, нанося тонер только на электростатически заряженное, скрытое изображение и подбирая рассеявшиеся частицы.

Способ проявления магнитной щеткой был изобретен не Гундлахом или кем-либо еще из компании Haloid, а двумя учеными из компании RCA, которая в 1953 году ухудшила и без того небезупречное состояние сердечно-сосудистой системы руководителей Haloid, сообщив им, что ее специалисты изобрели небольшую офисную машину умеренной стоимости, которая копирует ксерографическим способом, но, по мнению адвокатов RCA, никоим образом не нарушает права ни одного из патентов, выданных Карлсону, фирме Haloid или институту Battelle. RCA назвала новый копировальный процесс электрофакс. Сол Линовиц, который к тому времени окончательно перешел на работу в Haloid как вице-президент, впоследствии комментировал заявление RCA как сногсшибательную новость.

За два года до этого RCA получила у Battelle две ксерографические лицензии, включая одну на ксерографический компьютерный принтер, – более скромная и ограниченная область использования в то время, чем это кажется теперь, – и Уилсон, Дессауер и другие в Haloid надеялись, что эта сделка перерастет в продуктивное сотрудничество в области исследовательских работ. (Основным элементом стратегии Уилсона в развитии ксерографии было стремление увеличить крошечный бюджет Haloid путем заключения лицензионных соглашений и организации совместных предприятий с более богатыми и сильными компаниями, в то время мало кто мог соперничать с RCA, научно-исследовательское подразделение которой было на уровне с компанией Bell Laboratories.) Однако в тот момент оказалось, что RCA использовала свои лицензии вместе со значительной информацией, раскрытой в патентах Карлсона, которые были общедоступными документами, чтобы разработать устройство, которое, как они заявляли сначала, их не интересовало: офисное копировальное устройство. RCA предложила заплатить 50 тысяч долларов за бессрочную лицензию, одновременно давая понять, что, по ее мнению, это предложение с точки зрения права является необязательным. RCA также сообщила Haloid и Battelle о своем намерении давать лицензию на свое изобретение другим производителям.

Уилсон был потрясен. Линовиц писал впоследствии: «В меморандуме, который написал для себя перед совещанием в RCA в апреле 1953 года, он указывал, что компания Haloid за предъщущие пять лет потратила около 900 тысяч долларов – 20 процентов от всех своих доходов – на исследования ксерографии; сравнимая доля прибыли RCA была бы 62 млн долларов». Карлсон, также потрясенный, чувствовал, что RCA пытается присвоить «90 процентов текущей прочности наших патентных позиций».

Ужас в Рочестере и Колумбусе усиливался тем, что копировальный процесс RCA был технологически безупречным. Двое ученых, которые изобрели его, Х.Г. Грейг и С.Дж. Янг, нашли способ изготовления ксерографических копий, сумев обойти все основные действующие патенты по ксерографии. Фотопроводник, который они использовали, был не из селена, а из кристаллической окиси цинка – яркого белого порошка, который, кроме всего прочего, также является распространенным ингредиентом в красках и солнцезащитных экранах. Грейг и Янг наносили свой фотопроводник не на тяжелую пластину, как в модели А, а прямо на копировальную бумагу в виде тонкого, немного лоснящегося покрытия. В одном отношении это было недостатком, поскольку электрофакс, в отличие от «Окс Бокса», не смог бы работать с обычной бумагой (а требуемый материал с покрытием был дорогим и скользким на ощупь), но в другом отношении это было преимуществом, потому что устранялась необходимость переноса проявленного изображения с одной поверхности на другую – одна из сложнейших операций в ксерографии и главная причина, которая разрушила все попытки Карлсона построить модель. И так как каждый лист электропроводящей факсимильной бумаги действовал как собственный фотопроводник, не было капризной в эксплуатации и дорогостоящей селеновой поверхности, которую нужно было тщательно оберегать, чистить коронным разрядом обратной полярности, протирать ватными тампонами, смоченными растворителем, или полировать средством Брассо.

«Я не предвидел применения такого вида, когда фотопроводник наносится на бумагу и окончательный отпечаток остается на проводнике, устраняя необходимость в переносе изображения, – сказал Карлсон в интервью через двенадцать лет. – Хотя я понимал, что копию можно делать на бумаге с покрытием, я не знал такого хорошего фотопроводника, который смог бы быть достаточно качественным и дешевым, чтобы его не использовать снова. Я думал, что фотопроводник, вероятно, будет стоить дорого, и что самым экономным будет способ его неоднократного использования. Так он используется в ксероксе. Затем RCA открыла окись цинка, обеспечившую дешевое покрытие, которое в некоторой степени является коммерчески конкурентоспособным».

Однако самым впечатляющим изобретением Грейга и Янга была их система проявки магнитной щеткой, которая не походила ни на одну технологию, описанную в текущих ксерографических патентах: не было никаких механизмов каскадирования и не было никаких несущих бусинок. Щетка имела форму трубки с магнитами внутри, а снаружи – щетинки из сцепившихся друг с другом железных опилок, покрытых тонером. Щетка вращалась непосредственно под движущейся бумагой, что позволяло электростатическим зарядам на поверхности каждого фото-проводящего листа притягивать частицы тонера с щетинок, в то время как сила тяжести и сама щетка производили чистку после проявления. (Много позже копировальные машины электрофакс использовали жидкую систему проявления, в которой заряженные частицы тонера находились в похожей на керосин жидкости во взвешенном состоянии.) Все эти новшества дополняли систему, которая была более упорядочена и, следовательно, более компактна и экономична для производства, чем любая из построенных или задуманных машин Haloid.

Карлсон и другие сотрудники Haloid после тщательного изучения нового технологического процесса и размышлений о его смысле и значении в конце концов решили (как оказалось, правильно), что зависимость электрофакса от специальной бумаги является его губительным недостатком, хотя Карлсон всегда называл электрофакс «вторым лучшим способом копирования». Несмотря на это, обстановка в Haloid была очень тревожной. С RCA велись напряженные переговоры, адвокаты писали письма, угрожая предъявить крупный иск и прочие неприятности. Гундлах говорил впоследствии, что процесс разработки ксерографии затормозился на шесть месяцев, так как физики на Хол-ленбек-стрит переключились на то, чтобы тщательно разобраться в изобретении RCA. Дессауер пережил такой шок из-за электрофакса, что даже не упомянул его в своей автобиографии, и он сослался на него лишь однажды, и то мельком, в большой работе по ксерографии, которую он и Гарольд Кларк опубликовали через десять лет. В течение многих лет он фактически запрещал ученым компании Xerox экспериментировать с магнитными щетками – запрет, который, вероятно, повредил фирме, так как впоследствии эта технология стала широко использоваться в некоторых видах ксерографических машин, включая несколько моделей, которые позже компания Xerox производила сама.

Реакция Дессауера на то, что он и Линовиц считали нарушением компанией RCA честного лицензионного соглашения, была эмоциональной и, возможно, контрпродуктивной, но также и вполне понятной. Электрофакс возник непосредственно из идей, принадлежавших Карлсону, компаниям Battelle и Haloid, и, однако, Haloid требовались еще годы, чтобы произвести копировальное устройство, которое могло бы конкурировать с ним по скорости и стоимости. Особенно беспокоило, что RCA планировала давать лицензии на технологию электрофакса как можно большему числу производителей, создавая потенциальную армию дешевых конкурентов компании Haloid. Многие в Haloid считали, что игра закончилась, не успев начаться, и что компания проиграла свою большую игру, не получив шанса сделать ставку. Через несколько лет Линовиц доказывал, что компании Xerox следовало бы защититься, начав производство своей собственной машины электрофакс, – идея, которая, возможно, изменила бы ход истории копирования, если бы Уилсон и другие не отвергли ее.

Технология не развивается постоянно и непрерывно. Новые идеи часто появляются группами, являясь следствием совокупных культурных сил, происхождение которых и точная природа не всегда бывают очевидными в текущий момент и даже спустя продолжительное время. Техника копирования изменилась относительно мало на базовом уровне в течение трех с половиной веков, прошедших со времени публикации Библии Гуттенберга. Затем, в течение нескольких лет, в конце XIX – начале XX века мир получил полиграф, копировальный пресс, литографию и первое поколение копировальной бумаги. Эти и другие новации возникли и стали процветать, потому что они отвечали требованиям улучшения ведения записей, возникшим в результате индустриализации Европы, и затем их существование стимулировало дальнейший спрос, ускорило темп индустриализации и способствовало появлению новых технологий. Такой же пороговый переход случился через пятьдесят лет, когда трафаретное копирование, спиртовая печать, светокопирование, фотография, машинопись и второе поколение копировальной бумаги, все вместе, создали себе большие, динамично развивающиеся рынки за относительно короткий период времени.

То же самое случилось в течение десятилетия после окончания Второй мировой войны, когда экономика ведущих стран Запада начала восстанавливаться и входить в длительный период роста и процветания. Машина «Окс Бокс» была лишь одной из нескольких копировальных и множительных устройств, появившихся около 1950 года, в период, ставший настоящим Кембрийским взрывом в области технологии копирования и размножения документов. Еще никто не понимал, чем в действительности является офисное копирование и каким в итоге будет его рынок, но все ведущие производители офисного оборудования строили, или разрабатывали, или лицензировали тот или иной вид копировальных машин.

В то время как компания Haloid продавала «Окс Бокс» для производства бумажных офсетных форм, другие фирмы занимались проблемой копирования напрямую, с переменным успехом. Например, в 1951 году компания ЗМ выпустила машину под названием «термофакс», в которой использовался инфракрасный свет для изготовления нечетких копий на специальной тонкой прозрачной копировальной бумаге с покрытием из термочувствительных химикатов. Принцип термофакса был задуман в начале 1950-х годов ученым из компании ЗМ Карлом Миллером, у которого, как и у Честера Карлсона, была та же мотивация – отвращение к ручному способу ведения записей. Миллер придумал термографию после того, как обратил внимание на темный древесный лист, который, излучая тепло, полученное от солнца, погружался в сугроб, расплавляя под собой снег. Согласно информации на корпоративном веб-сайте ЗМ, «он снял целлофановую обертку с коробки конфет, присланной ему матерью, покрыл ее термочувствительной ртутной солью и затем наложил целлофан на изображение. Когда этот комплект был помещен под инфракрасной лампой, более темные участки лежащего внизу изображения отпечатались на целлофане». Разработка термофакса длилась десять лет, но создание машины стало крупным финансовым успехом компании ЗМ.

Были также другие процессы. В 1952 году фирма American Photocopy начала продавать устройство дайал-А-матик автостат, в котором использовался фотопроцесс на базе галоида серебра, названный диффузным переносом изображения, так же как в машинах, продаваемых фирмами Agfa, Аресо, Copease, Cormac, А.В. Dick, Gevaert, Remington Rand и Smith Corona. Все они производили промежуточный негатив, называемый матрицей, который пропускался через машину повторно для получения темной, дурно пахнущей и не очень дешевой позитивной копии. В 1953 году фирма Kodak выпустила устройство верифакс (veryfax), которое использовало вариант цветного фотографического процесса, названного пина-типией. Приблизительно в тот же период фирмы Bmriing, Ditto, Copymation и другие продавали диазокопировальные аппараты, в которых для проявления изображений на мелованной бумаге использовались пары аммиака, – способ, похожий на светокопирование. А копировальные устройства на базе электрофакса компании RCA продавались под такими названиями, как Copytron, Electro-Stat и Keffel & Esser.

Большинство этих устройств были небольшого размера и дешевыми, и все они удовлетворяли и развивали растущий спрос на копии в возрождающемся американском бизнесе. Карлсон, Уилсон и многие другие в Haloid были уверены, что эти конкурирующие машины в итоге ждет технологический тупик, потому что им были необходимы дорогие расходные материалы и в большинстве случаев они производили скручивающиеся темноватые копии, которые было трудно читать, неприятно трогать и почти невозможно хранить. Но все эти машины, какими бы несовершенными они ни были, существовали на рынке сбыта, в то время как офисной копировальной машины для простой бумаги компании Haloid там не было. Много раз случалось, когда Haloid сталкивалась с вызовами, казавшимися непреодолимыми. Однажды Карлсон сказал Гарольду Кларку, что, если ксерография окажется слишком громоздкой для работы в небольшой машине, они смогут, по крайней мере, утешиться тем, что их работа стала «вдохновителем» для Kodak и ЗМ, ускорив разработку термофакса и верифакса. Кларк сказал потом, что Карлсон сделал это замечание не в отчаянии, а «скорее философски».

Конечно, сейчас нам легко понять, что все эти конкурирующие процессы были обречены: ни одна из вышеупомянутых машин не производится в настоящее время. Фактически, если сейчас поискать на фирмах всей страны, то можно найти одну из них, машину термофакс, которая все еще работает, в частности, в салонах для татуировок, где аппараты иногда используются при изготовлении рисунков для переводных татуировок^[27]. Однако в начале 1950-х годов электрофакс, термофакс и другие машины представляли настоящую угрозу. Ни одна из них не могла делать то, что, по мнению Карлсона, Уилсона и ученых Haloid, могла делать ксерография, но каждая из них делала копии, и в то время вы могли бы купить любую из них. С изъянами или без них, они функционировали. А впереди предстояли новые испытания.

Глава 8
American Xerography corp.

Когда Карлсон в 1948 году начал работать консультантом в Haloid, его обязанности были довольно неопределенными. Кроме всего прочего, он помогал Линовицу выполнять патентную работу компании и улаживать периодически возникающие конфликты с институтом Battelle. В Haloid все еще не было полноценной научной группы – основной функцией «научно-исследовательского отдела» Дессауера было проведение рутинных проверок качества фотографической бумаги, – и почти все работы по разработке ксерографии велись в Колумбусе. Карлсон занялся улучшением качества тонеров и носителей, которые использовались учеными в Battelle, но ему приходилось проводить опыты у себя дома в подвале, потому что в Haloid не было химической лаборатории. (Дессауера тревожило, что ксерографические материалы могут повредить чувствительные фотоэмульсии в тесных помещениях Haloid, – тревога обоснованная.) Каждое утро Карлсон приносил на работу образцы тонеров в бутылках из-под содовой воды с крышками из алюминиевой фольги, благодаря чему родилась фирменная шутка, что у ксерографии есть секретная формула, известная только ее изобретателю.

Положение немного улучшилось в 1949 году, когда в Haloid появился Гарольд Кларк, первый физик компании, и для научноисследовательской лаборатории был арендован старый склад магазина бакалейных товаров. Кларку поручили набрать небольшой штат сотрудников лаборатории. В следующем году, в ответ на настойчивые просьбы Карлсона, в Haloid пригласили еще одного патентного адвоката и начали создавать настоящий патентный отдел, который будет расширяться в течение следующих десяти лет, хотя никогда достаточно быстро, чтобы успевать за открытиями ученых из отдела Кларка и других сотрудников. Карлсон мог наконец уделить больше времени экспериментальной работе. В 1953 году компания выделила под его работу отдельную лабораторию и назначила ему в помощники молодого физика Гарольда Богдоноффа. Двое мужчин делили небольшое темное помещение в заднем углу на первом этаже фабрики Rectigraph, которая находилась рядом с домом на Холленбек-стрит, куда теперь переехал отдел Кларка. Прямо над комнатой, где работали Карлсон и Богдонофф, располагалась большая темная фотокомната, и иногда пролитая там жидкость капала на них с потолка.

В 1980 году Богдонофф вспоминал: «Господин Карлсон был простым человеком, не экстравертом и не снобом. Он был уравновешенным человеком, который никогда не богохульствовал». Он также сказал: «На самом деле я не помню, чтобы он когда-нибудь выходил из себя по какому-нибудь поводу. У него были мягкие манеры, и он никогда не повышал голоса. Я не слышал, что бы он когда-нибудь выругался. Мне кажется единственным сильным выражением, которое я от него слышал, было «Черт побери!». Иногда во время экспериментов нас било током от источников высокого напряжения или что-то в этом роде, и это было, пожалуй, единственным случаем, когда он говорил «Черт побери!», но я никогда не слышал от него никаких ругательств».

У Карлсона был толстый, скрепленный тремя кольцами блокнот, в котором он кратко записывал свои идеи, – привычка с детских лет. Когда утром Богдонофф приходил на работу, Карлсон открывал блокнот и говорил: «Посмотрим, что у нас есть на сегодня». Он перелистывал страницы с краткими заметками, написанными его ровным почерком. «Хорошо, мы будем делать вот это», – обычно говорил он. Карлсон был дружелюбен, внимателен, уступчив и был бы идеальным соседом по комнате в общежитии, но на работе мужчины почти не разговаривали на отвлеченные темы. Богдонофф вспоминал: «Я помню дни, когда я приходил на работу и говорил: «Доброе утро, Чет» и «До свидания, Чет», когда уходил вечером, а в промежутке мы едва ли обменивались несколькими словами».

Богдоноффу нравилось работать с Карлсоном, который отличался от других исследователей оригинальным стилем мышления и напряженной сосредоточенностью^[28].

Богдонофф говорил впоследствии: «Я получил такую закалку, образование и опыт, которые я никогда бы не получил в другом месте, и я заслужил одобрение и поддержку». Карлсон также великодушно делился заслугами за изобретения, и он включал имя Богдоноффа в патенты на совместные открытия, которые другие исследователи, по мнению Богдоноффа, признали бы только своей собственностью.

«Его подход к вещам в условиях процесса изобретения, если так можно выразиться, я попытался сохранить в своей работе, – также сказал Богдонофф. – Он всегда искренне восхищался тем, что он открывал. Он часто испытывал эмоциональный подъем, когда что-нибудь получалось. Открывать что-то новое было для него наслаждением. Иногда он наталкивался на препятствие или терпел полный провал. Он качал головой и не мог понять, почему у него ничего не получилось, а затем «стремительно возвращался к чертежной доске». Богдонофф однажды вырезал объявление из «Уолл стрит джорнал», текст которого (цитата Кальвина Кулиджа), по его мнению, полностью описывал характер Карлсона. Он вспоминал: «Объявление гласило: Будьте настойчивы. Ничто в мире не заменит упорства. Талант не заменит, – в мире больше всего неудачников с талантом. Гениальность не заменит, – непризнанный гений – это стало почти поговоркой. Одно только образование – не заменит, – мир полон образованных отщепенцев. Только упорство и убежденность всесильны. Я уверен, что Карлсон обладал каждым из этих качеств».

Карлсон иногда сопровождал Богдоноффа и других ученых, когда они ходили обедать в «Арч-отель» или в столовую фирмы Kodak. Он редко был многословен, если только речь не затрагивала интересующий его научный вопрос, тогда он мог быть убедительным и оживленным. Он не был сплетником. Многие, кто знал его, говорили потом, что они никогда не слышали, чтобы он говорил о ком-нибудь пренебрежительно. (За все время, прошедшее после успеха ксерографии, он никогда публично не упомянул имени ни одной компании, которая отвергла его предложение.) Он обладал сдержанным юмором и свойственной логическому уму любовью к каламбурам. Его любимая шутка, которую он регулярно использовал в своих речах, касалась человека-снаряда из цирка, который решил уйти на покой, но его босс попросил его остаться и сказал: «Я никогда не найду человека твоего калибра». После его смерти вдова Доррис сказала однажды: «У него было очень острое чувство юмора, но оно редко включалось. Разумеется, он не походил на человека, который ходит с ухмылкой или с улыбкой на лице, но мне всегда казалось, что его лицо готово улыбнуться, что ему это легко сделать».

В течение двух лет совместной работы Карлсона и Богдоноффа у них был обычный набор удач и промахов: некоторые из их идей были использованы в производственных машинах, а многие другие нет, включая идею Карлсона, связанную с ксерографической системой печати для слепых. Самый важный вклад Карлсона в области ксерографии в течение этого периода был сделан, вероятно, на корпоративном уровне. Он настойчиво просил Уилсона, Линовица и Дессауера увеличить инвестиции в исследовательскую работу, быть более прилежными в оформлении патентов на открытия научного отдела и принять на себя четкое обязательство создать коммерческую машину. Уилсон разделял веру Карлсона в будущее ксерографии, но его отец и многие члены правления его фирмы относились к новой технологии скептически, и многие ветераны администрации компании и другие сотрудники считали, что Уилсон забирает ресурсы у надежного и доходного предприятия. Даже тех, кто верил в ксерографию, беспокоило ее будущее. Надежды Дессауера на ксерографический процесс были так велики, что он заложил свой дом, чтобы купить еще акций компании Haloid, но одновременно его терзали страхи, что случится, если процесс потерпит неудачу. В 1967 году он сказал Джону Бруксу: «Я поставил все на карту. Я чувствовал, что, если это не сработает, Уилсон и я будем банкротами, а что касается меня, так я, к тому же, окажусь несостоятельным инженером. Никто никогда не возьмет меня на работу, и мне придется отказаться от науки и заняться продажей страховок или чем-нибудь в этом роде».

Постоянный прессинг Карлсона помогал поддерживать энтузиазм Уилсона. «То, что значит имя Bell для развития телефона, или еще точнее, что Eastman значит для фотографии, тем могло бы стать имя Haloid для ксерографии», – писал он в письме Уилсону в 1953 году. Беседы и прения между двумя мужчинами и между Уилсоном и правлением велись, как правило, в частной обстановке, но ходили слухи. Гарольд Кларк говорил впоследствии: «Я думаю, главным спорным вопросом между компанией Haloid и Честером Карлсоном была тема, в которой Карлсон разбирался лучше, чем члены правления Haloid». Эта тема, по мнению Карлсона, была связана с уровнем участия Haloid в разработке ксерографии. Карлсон всегда был корректен, обсуждая эти вопросы с Уилсоном и другими; однако в глубине души он был близок к отчаянию. Срок действия его патентов близился к концу, а фирма Haloid, по его мнению, бездействовала. В своем дневнике за 1953 и 1954 годы он написал несколько скупых строк о своем чувстве безысходности: «Может быть, уйти из Battelle & Haloid… У Haloid есть богатство, которое утекает сквозь пальцы… В Battelle так и не поняли до конца… Какое жестокое разочарование для меня».

Главным источником беспокойства были взаимоотношения между Haloid и IBM – компанией, которая вызывала у Карлсона раздражение с тех пор, как в далеких 40-х годах он сделал неприятную для него и неудачную попытку заинтересовать ее научно-исследовательский отдел в его открытии. («Фирма IBM отнеслась к нему как к мальчику с игрушкой», – спустя много лет говорила его жена.) Интерес IBM к ксерографии оживился в 1949 году, когда Томас Уотсон-младший, который был одним из вице-президентов компании (и который, как и его друг Джо Уилсон, был корпоративным сынком, стремившимся превзойти достижения могущественного отца, его босса), видел и был впечатлен телепередачей о презентации Haloid и Battelle на съезде Оптического общества в Детройте. Ничего не вышло из первого впечатления Уотсона, но в 1951 году после длительных уговоров Линовица и Уилсона фирма IBM приобрела лицензии на две относительно малоизвестные ксерографические технологии, связанные с перфокартами и почтовыми этикетками.

Затем, в 1954 году, фирма IBM сделала запрос, который был в некоторой степени таким же зловещим, как заявление RCA об электрофаксе год назад. Компания хотела иметь исключительную лицензию на производство офисной ксерографической копировальной машины или на распространение такой машины, если компания Haloid ее уже создала.

Линовиц впоследствии писал: «К ужасу Дессауера, они показали схему того, что они придумали и что фактически совпадало с машиной, которую мы пытались разработать сами; в самом деле, Дессауер утверждал, что они просто взяли идеи, которые мы с ними обсуждали на предыдущих совещаниях».

Второй корпоративный гигант нацелился теперь на приз, который компания Haloid сжимала в своих руках с 1947 года, и первым, осторожным желанием Уилсона было уступить. Лицензионная сделка с IBM, в сочетании с договором Haloid на производство фоточувствительной бумаги для электрофакса обеспечила бы постоянный приток наличности, которая бы неопределенно долго сохраняла устойчивое и спокойное положение компании на рынке. Какой смысл сопротивляться?

После некоторого периода глубоких волнений и размышлений Уилсон ответил, предложив IBM ограниченную лицензию, включая соглашение, по которому Haloid сам обязуется не производить копировальную машину со сходными характеристиками. IBM резко отвергла это предложение, продолжая настаивать на эксклюзивности лицензии и обещании Haloid вообще никогда не производить офисной копировальной машины. А это в итоге было требование, которое, по мнению Уилсона, он должен отклонить.

В 1954 году, когда устройство верифакс появилось на рынке, компания Haloid выпустила свою собственную копировальную машину. Она называлась Copyflo 11 и делала приемлемые отпечатки на простой бумаге ксерографическим способом со скоростью около тридцати копий в минуту. И все-таки Copyflo не была копировальной машиной в обычном смысле. В отличие от верифакса, который был достаточно компактным, чтобы уместиться на углу стола, и имел стоимость всего 100 долларов, Copyflo имела размер с почтовый грузовик, требовала напряжения 220 вольт и повышенной прочности пола, делала копии только с микропленок и только на рулонную бумагу и имела розничную цену (некоторых более поздних моделей) 130 тысяч долларов^[29].

Конечно, Copyflo не была конкурентом верифакса. Компания Haloid продавала машину не средним фирмам или частным лицам, а большим компаниям и организациям, у которых был большой объем документации. Машина была модифицированной коммерческой версией принтера для микропленок, который в Haloid и Battelle разработали для ВМФ, и она была прямым потомком примитивного опытного устройства, названного ксеропринтером, которое Роланд Шафферт из Battelle собрал из отдельных частей в 1948 году и которое тоже печатало на рулонной бумаге. (Ученые в Battelle иногда выпускали выходящую из ксеропринте-ра рулонную ленту, имевшую формат туалетной бумаги, через открытое окно четвертого этажа, чтобы не закрепившийся тонер не смазался.) В 1956 году фирма Haloid выпустила вторую модель Copyflo, которая делала копии с оригиналов на непрозрачной бумаге форматом в обычную страницу – характеристика, которая позволяла копировать обычные документы. Но все модели Copyflo были слишком громоздкими и слишком дорогими для использования в бизнесе, не имеющем бюрократической защиты. «Наши первые изделия все были монстрами, – говорил Гарольд Кларк. – Мы могли делать большие, быстрые и надежные в работе машины, но это было все, что мы могли делать».

Несмотря на это, модель Copyflo стала важным этапом в развитии настоящей офисной копировальной машины для простой бумаги, потому что она была полностью автоматической и ее селеновый фоторецептор был уже вращающимся барабаном, а не плоской тяжелой пластиной, как в машине «Окс Бокс». И все же громоздкость машины и ее поведение, которое часто ставило в тупик, указывали на проблемы, которые компании Haloid еще предстояло решить. Copyflo была громоздкой, потому что она должна была вместить в себя и изолировать весь комплекс операций, из которых состоит ксерографический процесс: зарядку, экспонирование, проявление, перенос изображения, закрепление, чистку. Превращение Copyflo в обычную офисную копировальную машину означало бы уменьшение ее размера наполовину, при этом все внутренние операции не должны были мешать друг другу, и решение проблемы замены рулонной бумаги на листовую, что было колоссальным достижением.

Даже когда модель Copyflo работала нормально, проблемы оставались. Например, на коммерческой презентации в 1958 году никто не позаботился установить катушку для бумажной ленты, и когда машину включили, отпечатанная лента сложилась в кучу на полу. Уилсон, который помогал на показе, не растерялся и попросил инженера сгрести бумагу в охапку и вынести ее в зал. «Мы хотим, чтобы вы все вблизи увидели качество копий», – импровизируя, сказал Уилсон. Это оказалось таким удачным рекламным ходом, что его взяли на вооружение торговые агенты Haloid.

Еще одна мучительная проблема была связана с влиянием Copyflo на сбыт нексерографической продукции Haloid. Более поздние модели Copyflo – те, что делали копии с непрозрачных оригиналов, – конкурировали напрямую с фотокопировальным оборудованием компании, включая относительно новую систему Photo-Flo, похожую на Rectigraph. Это уничтожение существующего бизнеса приводило в ярость торговых агентов и ужасало тех членов правления, которые не верили в ксерографию. Однажды в Haloid узнали, что International Harvester, покупатель Copyflo, использовал машину для организации коммерческого копировального салона, который конкурировал напрямую с копировальным салоном, принадлежавшим самой компании Haloid. Единственной причиной, по которой такие конфликты не переросли в более серьезный кризис, было отсутствие широкой сети потенциальных клиентов для Copyflo.

И все же рынок для машин Copyflo существовал. Хотя было выпущено всего пятьсот машин, заказчики, которые использовали их, стремились это делать с максимальной нагрузкой и, следовательно, покупали дорогие расходные материалы с хорошей скидкой. Xerox Standard Equipment и его расходные материалы – система для производства бумажных форм для плоской офсетной печати компании Haloid – также имела устойчивый сбыт, и к 1956 году связанная с ксерографией продукция обеспечивала почти 40 процентов доходов Haloid. Эта доля постоянно росла, хотя эти доходы требовали значительных затрат, и Уилсон постоянно мучился, что Kodak, IBM, RCA или General Electric, кроме прочих, могут внезапно омрачить будущее Haloid. (На ежегодном собрании акционеров в 1954 году он заявил, что крупная конкурирующая фирма может выкинуть компанию из бизнеса сегодня же.) Однако Уилсон и многие другие все больше верили, что будущее компании, на счастье или несчастье, будет зависеть от ксерографии и что пришло время сделать решающий выбор.

Весной 1955 года, через два года после выхода первой модели Copyflo – времени, в течение которого Уилсон с тревогой думал о том, как ответить на просьбу IBM выдать ей эксклюзивную лицензию на создание ксерографических офисных копировальных машин, – Дессауер собрал группу, которую называли «комитетом малой копировальной машины», чтобы изучить весь комплекс вопросов на эту тему и дать рекомендации относительно того, как (или стоит ли) компания должна действовать дальше. Он попросил Карлсона стать председателем этого комитета. У комитета было мало информации «из первых рук», от которой можно было бы отталкиваться, так как первая из двух коммерческих ксерографических машин Haloid не была копировальной машиной, а вторая не была маленькой. В компании в это время было распространено мнение, что ксерографическая офисная копировальная машина станет экономичной только для тех пользователей, которым требовалось не менее ста копий в день, – количество, которое казалось таким абсурдно большим, «что мы не совсем понимали, как все это можно было осуществить», – сказал Гарольд Кларк, который был членом комитета. И все-таки группа пришла к заключению, изложенному в докладе, представленном Карлсоном Дессауеру через шесть месяцев, что компания Haloid должна продолжать делать все, чтобы разработать небольшую копировальную машину, даже если самая маленькая из возможных маленьких машин, скорее всего, не будет очень маленькой. По оценкам комитета, самая компактная производственная машина могла бы весить 600 фунтов, иметь стоимость производства 1800 долларов и габариты картотечного шкафа на четыре ящика – выводы, которые оказались достаточно верными.

За несколько месяцев до окончательного завершения доклада «комитетом малой копировальной машины» компания IBM, которая в течение некоторого времени была единственным значительным партнером Haloid, вышла из лицензионного соглашения. Фирме Haloid ничего не оставалось делать, как продолжать работу самостоятельно (если допустить, что она хоть как-то собиралась продолжать). Но доклад, когда он был представлен, действительно подкрепил решение Уилсона. Первым его шагом было принятие мер по разъяснению прав компании Haloid на свою технологию. У Карлсона не было соглашения с самой компанией Haloid; он продал свои патентные права институту Battelle, и срок действия первого из его самых важных патентов заканчивался в 1959 году. Соглашение Haloid также было заключено с Battelle, и оно требовало уплаты больших процентов с каждого доллара, полученного в связи с ксерографией. Так как доходы Haloid от машин для изготовления бумажных офсетных форм и машин Copyflo увеличились, плата процентов стала основной утечкой средств, ограничивая возможности Haloid вкладывать деньги в дополнительные исследовательские работы. Кроме этого, точное определение тех доходов Haloid, с которых надлежало платить проценты, стало насущной проблемой, особенно теперь, когда компания Haloid увеличила объем своих собственных исследований и производства. В 1955 и 1956 годах Линовиц провел переговоры по новому соглашению, согласно которому Haloid приобретал все ксерографические права Battelle в обмен на 53 тысячи акций Haloid, которые должны быть выпущены в течение трех лет, плюс 3 процента отчислений до 1965 года – взаимовыгодное соглашение, которое обеспечивало Haloid средствами, необходимыми для финансирования разработки новых машин, обеспечивало Battelle фондами, которые в течение десятилетия сделают его одной из самых богатых научно-исследовательской организаций в мире, и сделает Карлсона очень богатым человеком. (Между Карлсоном и Haloid не было прямого соглашения, но соглашение Карлсона с Battelle давало ему право на 40 процентов от доходов института от ксерографии, включая акции.)

Теперь, когда компания Haloid не совсем уверенно двигалась в новом направлении, Уилсон был убежден, что ей нужно новое имя. Эту идею он сначала озвучил среди руководителей высшего звена в 1954 году и был удивлен, когда она натолкнулась на твердое и единодушное неприятие, поскольку имя Haloid уже имело пятидесятилетнюю историю, и его изменение было бы связано с большими затратами и неудобствами, а слово «Хегох приводило в замешательство, люди не знали, как его произносить, и т. д. Однако Уилсон продолжал упорствовать, и в 1955 году он разослал длинный меморандум, в котором вновь заявил о своей идее. «При всей справедливости ваших возражений, – писал он (как перепечатал Дессауер), – именно сегодня нам следует начать создавать конкурентоспособное торговое имя». Он добавил, что правильный выбор очень важен, потому что «имя компании появится миллионы раз, буквально, на чеках, бланках, финансовых документах, внебиржевых листингах, может быть, иногда в листингах [Нью-Йоркской] фондовой биржи, и если слово Хегох будет появляться там каждый раз, так же как и слово Haloid, через десять лет Хегох станет более сильным именем, чем оно есть сейчас; и никто не переубедит меня в этом». Уилсону нравилось Хегох как корпоративное имя; в какой-то момент он предложил Haloid & Хегох как компромисс. Линовиц выступал в пользу сохранения Haloid как названия компании, но предложил организовать собственную дочернюю фирму Хегох, Incorporated. Какой-то консультант предложил Атеnсаn Xerography Corporation и National Xerographic, Inc. В конечном счете правление, с оговорками, согласилось на имя Haloid Хегох; акционеры одобрили изменение в 1958 году.

Если компания в силу необходимости включилась в копировальный бизнес, ей были также необходимы новые производственные мощности. Сотрудники Haloid работали в разнокалиберных и широко разбросанных ветхих помещениях, расположенных в разных, не очень приятных районах Рочестера. Физический отдел находился в доме на Холленбек-стрит, а позади него – полное сквозняков унылое здание завода Rectigraph. В главном корпоративном офисе компании стояла старая ветхая мебель, а на полу лежал растрескавшийся линолеум. Кончилось тем, что фирма в начале 1960-х передала это помещение городу после того, как не смогла найти на него покупателя. Помещение на Лейк-авеню, где работал научно-исследовательский отдел, было похоже, и действительно им было, на магазин игрушек. Кроме этого, было еще полдюжины других, таких же неприглядных мест.

Эта географическая удаленность структурных подразделений компании друг от друга создавала в течение первых лет веселую обстановку в Haloid, так как позволяла большинству сотрудников работать без строгого надзора корпоративных вице-президентов. Джек Кинселла вспоминал впоследствии о незапланированном исследовательском проекте, задуманном ученым Эдом ван Вагнером в начале периода космической гонки между США и Советским Союзом. Кинселла пишет: «Он налил немного ацетона в картонный пакет из-под молока и поджег его. К нашему великому восторгу, коробка, как пуля, пролетела через всю лабораторию. Повторив этот фокус несколько раз, Эд решил, что это слишком скучно, поэтому он заменил пакет на пустую пятигалонную стеклянную бутыль для хранения химикатов. Когда он ее поджег, она взорвалась с ужасным грохотом, засыпав осколками всю лабораторию». Свободная атмосфера способствовала также проведению ценных для науки рискованных экспериментов; Боб Гундлах часто говорил, что большую часть своих лучших открытий он сделал, когда босса не было в городе.

И все же разобщенность отделов нарушала внутреннюю связь между ними, и в 1955 году Уилсон, заглядывая в будущее, стал подыскивать хорошее место в Рочестере и его окрестностях. В конце концов, он купил большой участок земли в Вебстере, Нью-Йорк, в сельскохозяйственном районе, в десяти милях на северо-восток от деловой части Рочестера и в пяти милях от озера Онтарио. Участок в Вебстере станет местом бурной научной и производственной деятельности, но в первое время компания не могла себе позволить слишком многое. Единственным сооружением, построенным Haloid в 50-е годы, была одноэтажная фабрика, в которой производились селеновые фоторецепторные пластины для машины модели D.

Несмотря на то что выкуп доли у Battelle, изменение имени фирмы, покупка земли и другие нововведения указывали на то, что Уилсон и его компания упорно двигались, как оказалось, в правильном направлении, прогресс в течение этого периода шел неравномерно и неуверенно. В 1957 году, через четыре года после выпуска Copyflo и спустя семь лет после коммерческого выхода «Окс Бокса», Линовиц разослал 126 писем изготовителям технологического и производственного оборудования с предложением: «Если ваша компания заинтересована провести переговоры с Haloid о лицензии на использование ксерографии в отрасли, мы с удовольствием ответим на ваши вопросы» – и получил фактически такой же ответ, какой получил Карлсон на свои письма пятнадцать лет назад. Иногда компанию упоминали в прессе, но для большинства деловых журналистов ксерография была слишком непонятной, чтобы заслуживать большого внимания. В том же году, когда Линовиц разослал свои 126 писем, редакторы журнала «Форбс» пригласили Уилсона посетить их редакцию и рассказать о компании Haloid и ее продукции. Встреча прошла с большим успехом, «Форбс» подробно рассказал о ней в редакционной статье, которая была опубликована через восемь лет, в 1965 году:

На сотрудников «Форбс» Уилсон произвел сильное впечатление. «Президент был человеком искренним, полным энтузиазма и ясно формулировал свои мысли. Он верит в то, что делают сотрудники Haloid. Он с ходу приводил факты и цифры. Он хорошо разбирается в финансах и технике. Президент прекрасно и профессионально ответил на все наши вопросы» – такими были лестные оценки журналистов.

И что же «Форбс» сделал со всей этой историей? Ничего. Во-первых, активы компании составляли всего 19 млн долларов, а это было намного ниже установленного нами уровня, который любая фирма должна преодолеть, прежде чем мы возьмем ее в нашу редакторскую обработку. И было еще что-то. Один редактор, присутствовавший на встрече, вспоминал, что сказал потом: «Это отличная компания. Но увеличение доходов в 40 раз! Эти цифры свели бы на нет все хорошие новости на десять лет вперед».

Такой была эмоциональная, экономическая и физическая обстановка, в которой Уилсон и его компания в середине 1950-х начала совершать свой окончательный рывок, чтобы построить первую в мире офисную копировальную машину для простой бумаги, которая еще не имела названия, но в конце концов будет известна как модель 914 (потому что могла работать с оригиналами форматом до 9 дюймов (22,8 сантиметра) в ширину и 14 дюймов (35,6 сантиметра) в длину). Успешный результат не был неизбежным, когда процесс начался, а поражения на пути следования были близки к тому, чтобы превзойти победы. В последний момент, когда были затянуты последние гайки в первых производственных машинах, оставалось еще много причин, чтобы беспокоиться, что все предприятие может просто рухнуть. Иногда казалось, что проект держался только благодаря своему необъяснимо мощному внутреннему импульсу, который каким-то образом помогал всем его участникам преодолевать трудности и разочарования. «Трудно поверить, какими наивными мы были в электростатике, когда начинали этот проект, – сказал впоследствии Льюис Уокап из института Battelle. – Ксерография прошла через многие этапы в своем развитии, в течение которого любой здравомыслящий руководящий комитет был бы прав, если бы отказался от него. Чтобы продолжать, нужно было иметь нечто, выходящее за рамки логики».

Глава 9
Модель 914

Прием сотрудников на работу в Haloid возрос в середине 1950-х годов, когда закипела работа над проектом 914. Среди новых сотрудников был Джон Руткус, который пришел в компанию в 1955 году. Он служил на флоте во время Второй мировой войны и в течение нескольких лет работал в компании IBM, которая, получив лицензию от Battelle, пыталась разработать способ изготовления почтовых этикеток ксерографическим способом. Руткус встретил Дессауера во время работы над этим проектом, произвел на Дессауера большое впечатление, и тот пригласил его на работу в Haloid. Когда он пришел в первый раз на работу в Haloid, то обнаружил, что в компании, организованной пока так же формально, как студенческое общежитие, не нашлось для него стола. Руткус был инженер. Он нашел старый перекосившийся стол и, прибив снизу деревянную подпорку, выпрямил покатую крышку стола. Затем он пошел искать стул.

Руткус был зачислен в команду Дессауера, Кларка и других для разработки чернового проекта копировальной машины. Скоро ученые поняли, что цель нереальна. Копировальная машина, которая начала приобретать форму в чертежах Руткуса, была размером со стол, и стол не маленький.

Проектирование модели 914 Руткус и другие начали с изучения существующих машин, пытаясь найти компоновку, которую они могли бы заимствовать, приспособить или уменьшить в масштабе. Они начали с машины Copyflo 11. Фоторецепторный барабан в этой машине имел диаметр 15 дюймов (38,1 сантиметра) – размер, обеспечивавший большое рабочее пространство для хорошо скомпонованной последовательности операций, которые должны были выполняться на его поверхности, но который был слишком большим, чтобы разместить барабан в машине размером даже со стол. Совсем недавно Haloid и Battelle сотрудничали с фирмой Kodak в разработке ксерографического принтера для микропленки, предназначенного для ВМФ. Принтер был похож на Copyflo, но несколько меньших габаритов, и в нем использовался барабан диаметром 8 дюймов (20,3 сантиметра). Ученые Haloid знали, что такой размер их пока вполне устроит. Руткус включил в проект восьмидюймовый барабан.

Одно дело – выбрать размер барабана, другое дело – изготовить действующие фоторецепторы. У Haloid было мало денег на покупку деталей, поэтому в первые дни Руткус и его коллеги были вынуждены импровизировать. Инженеры пытались сворачивать в цилиндр металлические листы, сваривая их концы, и наносить на внешнюю поверхность селеновое покрытие, но селен никак не хотел прилипать к сварным швам. Они сначала рассмотрели возможность использования синхронизирующего механизма, который не допускал бы попадания шва в поле изображения, – что-то вроде синхронизатора в истребителях Второй мировой войны, который позволял летчикам стрелять из пулемета сквозь вращающийся пропеллер. Но это решение и другие создавали больше проблем, чем решали. Как-то один из инженеров копался в куче старых автомобильных деталей на заднем дворе на Клинтон-авеню, который он и его коллеги часто посещали в поисках болтов и пружин, и наткнулся на отрезок алюминиевой трубы. Труба была изготовлена методом экструзии, и поэтому у нее не было шва. Он измерил диаметр трубы: 8,5 дюйма (21,6 сантиметра). Он купил 10 футов (примерно 3 метра) такой трубы, принес ее в небольшую мастерскую в этом же районе и попросил братьев, владельцев этой мастерской, обработать ее на станке. Вернувшись на работу, он попросил другого инженера разрезать трубу на короткие отрезки. Потом в вакуумном устройстве на каждый отрезок был нанесен тонкий слой селена: и вот получились фоторецепторы по дешевке.

По мере того как находились или изготавливались новые части, Руткус и другие устанавливали их в разных прототипах. Самой первой и самой примитивной из деталей была инженерная макетная доска – перфорированная металлическая панель, похожая на штыревой коммутатор промышленного масштаба, на которой постоянно возникающие компоненты модели 914 крепились, модифицировались, подстраивались, заменялись и переставлялись, пока инженеры пытались придумать, как заставить их работать вместе. Макетное устройство могло делать копии – хотя только в затемненном помещении, так как у него не было внешнего корпуса, защищающего фоторецептор и изображение от разрушающего действия света, – но оно походило больше на научный выставочный проект, чем на офисную машину. Один из вариантов поднимался на высоту почти 12 футов.

Дональд Шепардсон, инженер, пришедший в компанию в том же году, что и Руткус, говорил: «Каждый элемент всей системы должен был быть относительно простым, даже если мы знали более сложные современные способы производства. Например, мы знали о способах обеспечения надежности, появившихся благодаря космическим технологиям конца 1950-х годов. Если бы мы могли использовать их, наши первые копировальные машины работали бы намного лучше. Прежде всего, они были бы более надежными. Но мы не могли идти в этом направлении по очень простой причине: из-за денег. Мы должны были удерживать стоимость каждой детали на минимальном уровне, потому что – и вы должны это помнить – переворот, который произошел в судьбе модели 914, еще не случился. Мы знали только одно, что мы создаем новый продукт, который люди будут использовать несколько раз в день».

Почти в любой автоматизированной машине, использующей бумагу, одной из самых мучительных инженерных проблем является защита бумаги от разрыва, сгибания, затора, застопоривания и других нарушений ее движения от одного конца машины до другого. На пути возникает много опасностей: резиновые валики могут затвердеть и сжаться, фрикционные поверхности становятся скользкими, пружины растягиваются и теряют форму, – и сама бумага имеет почти бесконечное число переменных характеристик, любая из которых может внезапно стать причиной механического повреждения, действуя в одиночку или в сочетании с другими факторами. Конструкторы модели 914 знали, что машина должна будет работать со всеми видами бумаги, начиная с картона и кончая папиросной бумагой, причем работать в любом климате при любой влажности. Бумага в Новом Орлеане имеет более высокую влажность, чем бумага в Цинциннати, и ведет себя по-разному в машине. Разные виды бумаги скручиваются по-разному при деформации, и любое скручивание, полученное во время одной операции, должно быть компенсировано во время другой. Способ резки бумаги во время производства оставляет на краях заусенцы, а заусенец может стать причиной сцепления одного листа с другим. И т. д.

В машине «Окс Бокс» бумага не создавала никаких проблем, так как оператор продвигал каждый лист в машине вручную. У Copyflo тоже не было (большой) проблемы с бумагой, потому что она работала с рулонной бумагой, а не с листовой. (Непрерывная бумажная лента легче продвигается в машине, потому что она постоянно натянута и наматывается с одной катушки на другую, как бесконечная магнитная лента в кассете.) Но транспортировка бумаги в модели 914 и ее прототипах была большой проблемой. Путь бумаги в копировальном устройстве был длинным, и он поворачивался и изгибался от одной операции к другой, подвергая каждый лист вредному воздействию разных сил, включая тепло, силу тяжести и статическое электричество.

«У меня был друг, с которым мы изучали физику, – сказал мне Боб Гундлах. – Всякий раз, когда мы шли сдавать экзамен, он говорил: "Сила равна массе, умноженной на ускорение, и нельзя толкнуть веревку – это все, что нужно знать в физике"». Также нельзя толкать лист бумаги в машине Хегох; вам нужно его тянуть. Сначала была идея использовать два механических захвата размером с десятицентовую монету, чтобы быстро захватывать каждый лист в самом начале процесса и тянуть его через всю машину к выходу, но инженеры решили, что эти захваты могут повредить селеновый барабан при снятии листа с фоторецептора и, кроме этого, будут затенять часть копии. Вакуумная система тоже рассматривалась, но она была отвергнута, так как инженеры полагали, что она будет слишком дорогой, слишком энергоемкой и, вероятнее всего, будет нарушать спокойное состояние незакрепленного тонера. В итоге они решили использовать электростатические заряды, присущие ксерографическому способу, для удерживания листа на движущихся поверхностях системы – так же, как приклеивание шарика к потолку. Эта идея вызвала много осложнений. Например, чтобы лист правильно ложился на селеновый барабан, инженерам нужно было предотвратить его скольжение по поверхности барабана при первом контакте с ним – эта проблема возникала потому, что в тот момент заряд, притягивающий лист к барабану, и заряд, удерживающий лист на транспортной ленте, действовали в разных направлениях. После нескольких ошибочных ходов инженеры решили проблему с помощью муфты, которая при подходе листа к барабану на короткое время меняла направление движения бумаги на обратное, а затем толкала лист вперед к ограничителю, вызывая изгиб листа у передней кромки.

Использование электростатики для бумаги было опасно, потому что заряды накапливались на незаземленных частях машины (или, наоборот, случайно исчезали, прежде чем успевали выполнить такую необходимую операцию, как закрепление изображений на бумаге). Инженеры методом проб и ошибок сумели устранить большую часть этих проблем, но сюрпризы на этом не закончились. «Вскоре после выпуска модели 914 на рынок, – рассказал мне Гундлах, – в Чикаго случилась очень холодная зима, с очень низкой влажностью, и тамошние секретари жаловались, что у них возникали искры длиной в четыре дюйма, когда они приходили, чтобы забрать стопку бумаги из машины. Они получали удары огромного напряжения, которое накапливалось страница за страницей, и когда они приходили за готовыми копиями, оно разряжалось на них. Некоторые из них жаловались, что это напряжение опасно воздействует на нервы их рук. Мы созвали срочное совещание, чтобы как-то решить эту проблему, и мы подумали, что, может быть, следует установить завесу из бусинок на пути к лотку с бумагой или на выходе из машины разместить маленькие заземленные иголки, на которых бумага будет разряжаться». Дело кончилось тем, что было решено использовать металлическую фольгу, такую же, как в рождественской мишуре.

Почти каждое решение создавало дополнительные проблемы. У инженеров была классная доска, на которой они писали главные вопросы, на которые еще предстояло ответить, и каждый раз, когда они могли стереть с нее один вопрос, им приходилось добавлять три или четыре новых. Джордж Мотт – ученый, принятый в Haloid в один год с Гунд-лахом, и кончивший тем, что стал работать над ксерографией в Haloid, вместо того чтобы стать физиком высоких энергий в Массачусетском технологическом институте, главным образом потому, что заболел полиомиелитом во время написания докторской диссертации в университете Рочестера, – сказал впоследствии: «После многих мучительных попыток мы поняли, что нельзя улучшить ни одну из операций отдельно; необходимо работать со всей системой, со всем комплексом операций одновременно». Тот факт, что новая идея не срабатывала сразу в макетном устройстве или в последующих прототипах, не означал, что она была бесполезной; модификация одного или двух других компонентов могла внезапно заставить новую идею работать и тем самым улучшить весь технологический процесс. В результате каждый, кто был занят разработкой модели 914, очень много времени проводил с машинами, иногда задумчиво уставившись в пространство и не обращая внимания на окружающих. Один из ученых говорил своим коллегам, что ему повезло, что он с утра оказался на работе, потому что решение одной досадной проблемы пришло к нему внезапно, когда он ехал в машине и он едва не свалился в кювет.

Как только инженеры придумали, как заставить движущийся лист бумаги прилипнуть к вращающемуся барабану, им сразу же пришлось искать способ отделения листа от барабана, чтобы транспортировать его дальше в закрепляющее устройство. Захваты и вакуум были уже отвергнуты. Одна электростатика не помогла бы, потому что напряжение, достаточно сильное для отделения листа от барабана, также будет достаточным для отделения тонера от бумаги. Что же оставалось? Руткус нашел решение, работая как-то у себя в гараже.

«Я накачивал шину детского велосипеда, когда придумал это, – рассказал он мне в 1985 году. – Я положил лист бумаги на капот машины и с помощью насоса сдул его оттуда». Он попробовал сделать то же самое в лаборатории с помощью баллона со сжатым воздухом и комплекта медицинских иголок для подкожных впрыскиваний, потом сконструировал устройство, которое выбрасывало короткие струи воздуха под углом в направлении ведущей кромки каждого листа, отделяя его от барабана. Джордж Мотт объясняет: «Затем мы установили транспортное устройство прямо в этой точке – прямо там, где край листа отделяется воздухом от барабана. И тогда электростатический заряд на бумаге заставлял бумагу прилипать к ленте транспортера, а не к поверхности барабана, и бумага двигалась дальше, к следующей операции». Воздуходувное устройство Руткуса было изобретением, которое сделало возможным появление модели 914, и оно стало легендой Haloid. (А Руткус, в конце концов, сделал больше запатентованных изобретений для модели 914, чем кто-либо еще в компании, включая Гундлаха.)

Однако, каким бы блестящим ни казалась эта воздуходувка, она не всегда работала: отделившийся лист бумаги иногда падал назад на барабан, вместо того чтобы прилипать к ленте транспортера, и причины этого были непонятны. Инженеры чистили сопла, переставляли ленты, но проблема возникала снова и снова, иногда по нескольку дней подряд.

Среди тех, кто нашел причину, был Гораций Беккер, инженер, который пришел на фирму в начале 1958 года. До прихода в Haloid Беккер работал на фирме Davidson Printing Press, филиале компании Mergenthaler Linotype, которая сыграла важную роль в истории ксерографии, так как Роланд Шафферт из Battelle работал там, а коллега Беккера Пол Катан был принят на работу оттуда всего несколько месяцев назад. Беккер был родом из Бруклина и летал на бомбардировщике Б-26 во время Второй мировой войны. Он посещал технологический институт Дрекселя по программе для военнослужащих, получил звание инженера в 1948 году и работал в полиграфии в течение десяти лет. В компании «Мергенталер» он специализировался в листовой офсетной печати. В Haloid его задачей был запуск модели 914 в производство – сложнейшая задача, которую он выполнил с помощью того, что Джон Брукс назвал в 1967 году способностью «красноречиво страдать».

«Не буду говорить вам, сколько часов мы провели, ругаясь и крича друг на друга, пока не поняли, почему бумага прилипает обратно к барабану», – сказал мне недавно Беккер в конференц-зале Центра еврейской общины Рочестера, где он предложил мне встретиться. Ему вот-вот должно было исполниться восемьдесят лет, но от него все еще исходили флюиды эмоционального напряжения, которое заметил Брукс тридцать пять лет назад. И действительно, несколько раз во время нашей беседы в уголках его глаз были видны слезы, когда он мне рассказывал о напряженных и эмоциональных моментах во время разработки машины 914.

Оказалось, сказал он, что причиной проблемы прилипания была структура бумаги, которую использовали инженеры. Вся бумага состоит из волокон, которые, как правило, предпочитают ложиться в одном или другом направлении (см. главу 2). Если волокна расположены параллельно длине листа, бумагу называют длинноволокнистой, а если волокна лежат по ширине листа, бумагу называют коротковолокнистой. Чтобы определить направление волокон, следует разорвать лист: любая бумага рвется легко и аккуратно в направлении волокон, – явление, которое вы, может быть, заметили, когда пытались что-то вырвать из газеты. Еще один способ определения направления волокна состоит в наблюдении за тем, как лист бумаги провисает, если его держать только за один конец: лист длинноволокнистой бумаги меньше провисает от конца к концу, чем от одной стороны к другой, потому что волокна действуют как консоли, а лист коротковолокнистой бумаги ведет себя противоположным образом. Сопротивление листа бумаги провисанию известна как продольная жесткость.

В итоге Беккер и другие инженеры поняли, что они использовали в прототипах как тот, так и другой вид бумаги и что коротковолокнистая бумага не имеет достаточной продольной жесткости, чтобы помешать падению листа назад на фоторецептор после того, как струя воздуха из воздуходувки Руткуса отделила его ведущий край. Получающиеся в результате заторы бумаги вызывали серьезные опасения, так как не отделившиеся листы скапливались у горячей стенки термозакрепляющего устройства и загорались.

Одним из способов устранить эту проблему было бы уменьшение диаметра барабана. (Если вы хотите отделить одну почтовую марку от целого листа с марками, вы сгибаете лист рядом с краем марки и продолжаете сгибать его до тех пор, пока продольная жесткость листа не превысит силу адгезии, удерживающую марку на листе, – та же самая идея.) Но инженеры и так уже сделали фоторецептор достаточно маленьким. Им пришлось признаться, что единственным практическим решением будет использование в машинах только длинноволокнистой бумаги. Это решение вызвало недовольство коммерческого отдела, потому что подрывало одну из главных для сбыта выигрышных особенностей ксерографии: она делает копии на «обычной бумаге». Но другого приемлемого варианта не было.

Беккер, посвятивший часть своей рабочей карьеры производству бумаги, помог также решить еще одну серьезную бумажную проблему. По причинам, которые вначале озадачивали инженеров, тонер иногда не закреплялся полностью на бумаге: копия выглядела нормальной, но если ее скребли ногтем по печатной строке, все знаки осыпались. Сначала инженеры думали, что причиной этого явления, которое они называли «наружным закреплением», является тонер, но Беккер правильно установил, что причиной является бумага или, вернее, вода, которую содержит бумага.

Вода является составной частью любой бумаги еще с тех времен, когда египтяне впервые сделали папирус. Большая часть воды отжимается во время производства, но какая-то ее часть все же остается. У производителей есть стимул сохранять эту влагу, так как на оптовом рынке бумага продается на вес, а вода и тяжелее, и дешевле, чем заводская фибра. Инженеры получили прибор, называемый штыковой гигрометр, который похож на открыватель писем с карманным калькулятором, прикрепленным к его рукоятке, и который люди в бумажном производстве используют для измерения содержания влаги. Более того, они установили, что если партия бумаги имела влажность выше установленного уровня, расплавленный тонер на ней не закреплялся. Гарольд Кларк объяснил, что тепло от закрепляющего устройства, вероятно, выпаривало некоторое количество влаги в бумаге, создавая под каждым знаком подушку из пара, которая препятствовала проникновению жидкого тонера внутрь бумажных волокон.

Теперь нужно было найти решение. Можно было установить нагреватель в лотке для хранения бумаги, чтобы удалять влагу из листов до ее подачи в машину. Можно было купить бумажную фабрику и производить бумагу с низкой влажностью под маркой Хегох. Обе возможности были мало привлекательны, не экономичны и, скорее всего, чреваты разными осложнениями. В конце концов, компания решила добавить еще одну оговорку к своему обещанию «простой бумаги» и работать с производителями бумаги для создания списка приемлемых сортов бумаги, содержание влаги в которых (и направление волокон) делало возможным их применение в модели 914.

После того, как проблемы с отлипанием листов от фоторецептора были решены, возгорания, вызываемые бумажными заторами, продолжали время от времени возникать в прототипах машины 914. Copyflo была оборудована защитным устройством, называемым на фирме «бомболюком», – двумя стальными откидными панелями, которые захлопывались над закрепляющим устройством, если бумага разрывалась или застревала в машине. Возможность установки такого устройства в модели 914 рассматривалась, но была отвергнута главным образом из-за его громоздкости. (Внутри едва хватало места для закрепителя, который, во-первых, имел большие габариты и, во-вторых, его необходимо было хорошо изолировать, чтобы он не повредил фоторецептор.) Инженеры Haloid, не способные решить проблему конструкторским способом, хотели оборудовать каждую машину небольшим углекислотным огнетушителем – еще одна идея, ужаснувшая коммерческий отдел. В итоге, был найден компромисс: если угрозу пожара невозможно устранить, то огнетушители будут переименованы. Огнетушители были установлены (на внешней стороне шкафа, рядом с закрепителем), но назывались они «устранителями лишнего жара».

Как я узнал в подвале Боба Гундлаха, некоторое количество тонера остается на фоторецепторе после того, как воспроизведенное с помощью ксерографии изображение переведено на бумагу, и этот осадок необходимо удалить перед изготовлением следующей копии. В «Окс Боксе» чистка сначала производилась механическим способом с помощью диатомита или других мягких абразивов, а потом электростатическим способом с помощью коронного заряда (см. главу 7). В Copyflo чистка производилась двумя вращающимися меховыми щетками, которые очищали барабан, как только уходила очередная копия, и которые сами очищались лопаткой, называемой фликкер-штангой.

То, что в Haloid придумали использовать мех, возможно, больше связано с реальным местом, чем с наукой: некоторые ученые и инженеры компании работали в те дни в холодном, похожем на многоквартирный дом кирпичном здании на Лейк-авеню, первый этаж которого занимал магазин Crosby Frisian Fur Со^[30]. Каждое утро по пути на работу мужчины видели вывеску в окне, на которой было написано: «ПАЛЬТО ИЗ МЕХА И ТКАНИ», и когда пришло время подумать о чистке барабана, одного из них осенило. Попробовали и отказались от меха бобра и енота, потом решили, что мех со спинки австралийского кролика работает как раз так, как нужно. Кроме того, мех кролика был заманчиво дешевым.

Чтобы хорошо чистить барабан, меховая щетка должна была едва касаться поверхности фоторецептора. Если мех был слишком коротким, он не годился для чистки; если он был слишком длинным, он мог повредить селеновое покрытие. Кроме того, щетки должны были быть постоянного размера и взаимозаменяемыми, чтобы техники и ремонтники не тратили время на настройку. Беккер рассказал мне: «На макетном столе мы вручную двигали каждую щетку туда-сюда, пока не получали нужного контакта для данного меха. Мы вращали ее, подталкивали, смотрели на нее со всех сторон и снова двигали, прежде чем затянуть гайки, и при этом заглядывали сбоку, чтобы убедиться, что она установлена параллельно барабану. У нас было два человека, которые могли классно отрегулировать щетку за полтора часа. Но как только мы приступили к производству, ситуация совершенно изменилась».

Беккер пошел к владельцу магазина, которого звали Адаме, и спросил его, не мог бы он подрезать мех кролика по точному размеру, необходимому для модели 914, а точнее, на 1/64 дюйма. Адаме привык обрезать мех огромными ножницами. Он спросил: «Что значит 1/64-я?» Беккер снял с шеи Адамса мерную ленту, натянул ее руками, потом чуть-чуть еще подтянул. «Вот, я растянул ее больше, чем на 1/64-ю», – сказал он.

Адаме был потрясен. Он сказал: «Я не понимаю, о чем вы говорите». Но он сказал Беккеру, что Haloid может найти то, что ей нужно, в двух сотнях миль к востоку от Рочестера, в городе Главерсвиль, Нью-Йорк, который был столицей перчаточного производства в Соединенных Штатах^[31]. Адаме объяснил, что мех для подкладки кожаных перчаток должен обрезаться точно по размеру, потому что мех не будет сохранять тепло, если он слишком короткий, и будет мешать пальцам, если будет слишком длинный. Если обрезание меха кролика на требуемый размер возможно, сказал он, то люди в Главерсвиле смогут сделать это. Инженер Роберт Бенсон поехал на разведку.

Когда через неделю Бенсон вернулся в Рочестер, он помог коллегам построить копию машины для обрезания меха, которую он изучил на одной из перчаточных фабрик Главерсвиля. У машины был горизонтальный шпиндель, установленный параллельно ножам, которые напоминали ножи дисковой газонокосилки. Необрезанная меховая щетка надевалась на шпиндель, который вращался с высокой скоростью, как центрифуга, чтобы волоски вставали прямо вертикально. Затем дисковые ножи, которые были очень острыми и тоже очень быстро вращались, медленно приближались к щетке, пока ножи лишь едва не касались мехового ворса. Ось вращения щетки освещалась ярким направленным светом, проецирующим на стену круговую тень поперечного сечения щетки. Когда тень достигала нужного диаметра, точно до 1/64 дюйма, щетка была готова.

Сами щетки изготавливались вручную. Отец Адамса вырезал прямоугольные пластины из спинки шкурки и сшивал длинные края вместе, создавая оболочку с мехом внутри. Потом он выворачивал мех наружу и надевал оболочку на картонный цилиндр, который был похож на катушку для бумажных полотенец. Каждая щетка была рассчитана на несколько тысяч копий – очень большое количество, как думали в то время. Однако когда модель 914 появилась на рынке и потребителям понравилось делать ксерокопии, на замену щеток тратились не месяцы, как ожидалось, а недели или дни. Чтобы удовлетворить спрос, инженеры решили также использовать мех брюшной части – возможность, которую они сначала отвергли, потому что думали, что более твердые участки на сосках будут замазывать селен. Но они узнали, что эти участки можно вырезать, а на оставшейся части вполне хватало меха для чистки барабана. Таким образом, теперь одной шкурки хватало на две щетки.

К середине 1960-х годов, когда модель 914 сменили более быстрые и производительные машины, меховой оболочки уже не хватало, и компания решила переключиться на синтетические варианты, один из которых был изобретен Гундлахом. Его вдохновила ткань для чистки обуви, которую он увидел в номере гостиницы в Колумбусе во время поездки в Battelle. Компания за много месяцев вперед предупредила Адамса, что грядут перемены, но он не верил, что синтетика заменит мех. Также не верил один из его покупателей во Франции, который собрал большой запас кроличьих шкурок. Когда фирма Хегох в конце концов отказалась от меха, французский покупатель, страшась банкротства, покончил жизнь самоубийством.

Меховые щетки решили одну проблему в машине 914, но усугубили другую. Джон Мотт объясняет: «Предполагалось, что, как только копия будет сделана, меховая щетка приблизится и сметет с поверхности барабана весь избыток тонера и подготовит фоторецептор для следующей копии. Но меховая щетка не слишком тщательно выполняла свою работу, и впоследствии выходящие из машины копии становились тем грязнее, чем дольше работала машина». Дело было в том, что частицы тонера, которые были относительно мягкими, прилипали к селеновой поверхности во время каскадного распыления, а затем размазывались, когда щетка пыталась очистить от них барабан. Представьте частицу пластмассового тонера, падающую на поверхность барабана, – продолжает Мотт, – в то время как вслед за ней, как тяжелый камень, падает ее носитель. Тысячи раз, при изготовлении каждой новой копии, частицы тонера вбивались в поверхность барабана. Вскоре на поверхности фоторецептора образовывалась отвратительная пленка из пластмассы и грязи». Ученые назвали эту проблему пленкой на барабане.

Пленка на барабане была частично следствием собственного желания инженеров создать машину, которую можно было включать в обычную электрическую розетку, такую, которую можно найти в обычном офисе. Это было большим отличием от Copyflo, которой требовалась выделенная линия в 220 вольт и которая потребляла ток во всем диапазоне и иногда заставляла тускнеть все лампы в здании. Инженеры модели 914 знали, что они могут распределить между компонентами машины ограниченное число ампер и не слишком большого напряжения, поэтому им приходилось быть по возможности экономными. Наиболее энергоемким в модели 914 был закрепитель, в котором использовалось лучистое тепло для разжижения порошкового тонера и который, по сути, был электрическим тостером. Чтобы снизить энергоемкость закрепителя – и предотвратить «поджаривание» других компонентов, которыми был набит корпус машины, – инженерам нужно было заставить его работать при более низкой температуре. А это значило, что им был нужен тонер, который тоже будет работать при более низкой температуре.

Ксерографический тонер должен иметь много взаимоисключающих характеристик: он должен легко и полностью плавиться, но не должен быть настолько мягким, чтобы размазываться по барабану. Кроме того, он не должен быть слишком твердым, чтобы не повредить фоторецептор, когда он об него ударяется, хотя он должен быть достаточно хрупким, чтобы его могли растолочь в мелкий порошок, но получающийся порошок не должен быть слишком мелким, чтобы не загрязнять несущие бусинки, и тем не менее порошок должен быть достаточно мелким, чтобы изображения получались очень четкими, хотя частицы тонера не должны быть слишком большими, чтобы при ударе не разлететься в стороны. «Проблемы начинают обостряться, как только возникают», – сказал мне Гундлах. А удовлетворение одних требований приводит к сложностям при решении других проблем. У идеального тонера, как поняли ученые, должно было быть несколько таких же свойств, как у льда, вязкость которого при нагревании не меняется до тех пор, пока он не превратится в жидкость. Наоборот, большая часть термопластических смол проходят через последовательность состояний от твердого до жидкого, как, например, шоколад. Если вы хотите получить живую иллюстрацию одной части проблем тонера, нанесите полчайной ложки какао-порошка на ладонь одной руки и осторожно потрите его ладонью другой руки. Потом попытайтесь сдуть порошок. «Что делать в такой ситуации?» – спросил Мотт. «Вам неизвестно оптимальное состояние. Не существует способов вычислить его. Остается только пробовать».

Инженеры не могли использовать тот же тонер, который они использовали в машине Copyflo, – это была их первая идея, – потому что тонер плавился только в более горячем и более мощном закрепителе этой машины. (Закрепитель Copyflo был таким мощным, что иногда некоторые знаки, такие, как «о», прожигали бумагу насквозь; оператор контролировал нагрев реостатом, понижая его до тех пор, пока выход не переставал дымиться.) Жизнеспособность модели 914 зависела от получения тонера, который работал бы при более низкой температуре, и, когда проект был начат, никто не был уверен, что поиски увенчаются успехом. Руководитель программы по разработке тонера жаловался, что инженеры постоянно предъявляют невыполнимые требования, а потом внезапно и резко меняют их, но разработка приемлемой формулы была необходима. Руткус сказал мне в 1985 году: «Если бы мы не нашли тонера с низкой точкой плавления, мы бы никогда не сделали машину». Тем временем Haloid двигался дальше, как будто была уверена, что требуемый тонер будет найден.

Тонер был найден фактически в последнюю минуту, в первую очередь благодаря Майклу Инсалако, химику, который пришел в Haloid перед войной, после изучения органической химии в Университете Рочестера.

До этого времени он работал, в основном, над красителями, использовавшимися в фотоэмульсиях. Теперь с помощью коллег из Haloid и ученых из Battelle он испытывал сотни смол и пигментов и конфигураций носителей, пока, наконец, не получил формулу, которая удовлетворяла всем требованиям инженеров. Его коллеги в компании смотрели на него как на одного из настоящих героев проекта 914, потому что тонеры, которые он и его команда разработали, имели решающее значение для успеха машины. Эти тонеры использовались в копировальных машинах ксерокс почти двадцать лет.

В 50-е годы у Haloid не было какого-либо реального опыта производства. «Окс Бокс» производилась внешним подрядчиком, а каждая машина Copyflo собиралась, по сути, из обрезков, как старые машины ректиграф. Представители из компании IBM в течение отвергнутых ими переговоров о лицензировании неоднократно предупреждали Haloid, что у него нет ни специального опыта, ни производственных мощностей для изготовления сложной машины и что перед ней может возникнуть угроза «бесконечных издержек». Это была тактика переговоров, но в этом была также существенная доля правды: в Haloid действительно не знали, во что она ввязывается.

Один из верных признаков наивности Haloid в сфере производства было его отношение к деталям. Когда прибывал новый груз болтов для Copyflo, сборщик мог обнаружить, например, что все или некоторые болты были слишком длинными. Вместо того чтобы отослать болты назад к поставщику на замену, – что едва ли стоило делать, потому что производилось очень мало машин, – он использовал дополнительные шайбы, или шел в механический цех и обрезал их до нужного размера, или искал что-нибудь на замену в столе своего верстака. В результате на каждой машине Copyflo можно было найти прокладки, заплатки и следы прочих исправлений, и механики-наладчики Haloid всегда носили с собой напильники, деревянные молотки, катушки ниток и металлические обрезки, чтобы произвести наладку или ремонт на месте. Замена фоторецепторного барабана (работа, которую у себя дома я выполняю за несколько секунд, открыв верхнюю крышку и вставив новый картридж на место) на Copyflo могла занять более часа времени, потому что специалист после подгонки держателя под новый барабан должен был компенсировать ее в других частях машины, чтобы взаимосвязанные элементы могли функционировать согласованно^[32].

Поставщиков деталей нельзя было винить за все их несоответствия, потому что часто им приходилось работать по неточным чертежам. Дон Шепардсон вспоминал впоследствии, что собственные инженеры-технологи Haloid, которым было поручено найти способ для реального производства машин, глядели на первоначальные схемы и говорили: «С этим невозможно работать. Эти чертежи ужасны». Первая задача, которую Беккер, получивший опыт производства в компании Мергенталер, поставил перед собой и своей командой, когда начал работать в Haloid, состояла в перепроверке всех синек машины 914, чтобы все размеры и допуски были указаны точно и чтобы каждая деталь, изготавливаемая по спецификации, была совместима с другими.

Когда новые детали начали поступать на разгрузочно-погрузочную площадку Haloid, Беккер сделал нечто такое, чего компания никогда не делала прежде: он отказался принять плохие детали и дал указание отделу снабжения не оплачивать их до тех пор, пока они не будут заменены на соответствующие спецификациям. Так поступали почти все фирмы, но в компании Haloid это вызвало смятение. Джо Уилсон вызвал Беккера к себе в кабинет и объяснил, что компания имеет давние связи с местными поставщиками, еще со времен его дедушки, что Рочестер – это маленький город и что некоторые руководители этих фирм являются его личными друзьями. Но Беккер настаивал на необходимости точного соблюдения спецификаций, и Уилсон согласился с этим. Со временем с этим согласилась и большая часть поставщиков.

Несколько основных поставщиков не только согласились удовлетворить требования Haloid, но также сделали существенный конструктивный вклад в машину. «Торговый представитель приходил к нам, видел наши возможности и готов был все сделать для того, чтобы убедить свое руководство изготовить детали для компании Haloid, – сказал один инженер. – Эти ребята получали очень низкие комиссионные за свое старание, потому что мы покупали изделия небольшими партиями, но они заражались нашим энтузиазмом». Взять, например, лампы для экспонирования фоторецептора. Инженеры Haloid, чтобы сэкономить драгоценные амперы, снизить расход тепла внутри кожуха и избавиться от спектральных характеристик света, на которые селен не реагирует, решили использовать флуоресцентные лампы вместо ламп накаливания. Но создание достаточно яркой флуоресцентной лампы с нужной для ксерографии спектральной характеристикой было за пределами их возможностей. Представитель компании General Electric Джордж Оливер, который видел макет в действии и верил, может быть, больше, чем некоторые руководители Haloid, что ксерография имеет блестящее будущее, убедил своего работодателя разработать и изготовить лампы, несмотря даже на то, что ожидаемые заказы должны были быть такими маленькими, что General Electric не имела шансов немедленно окупить свои затраты. Лампа, созданная компанией General Electric, была чудом технической точности. Ее характеристики точно соответствовали требованиям машины 914, а с внутренней стороны лампа имела непрозрачное фосфорное покрытие с узкой щелью, проходящей по всей ее длине. Для каждой машины требовалось две лампы, и штифты на их концах позиционировались так, чтобы лучи света, проходящего сквозь щели, пересекались точно у поверхности фоторецептора. Позже как General Electric, так и Оливер получили огромную выгоду от своих связей с Хегох, но их первоначальный вклад в создание машины 914 был почти благотворительной акцией.

Другие поставщики были менее сговорчивыми. Когда Haloid начал готовиться к переходу от прототипов на серийное производство, инженеры уже не могли полагаться на местные свалки как на источник трубы для фоторецепторных барабанов. Беккер позвонил на фирму Alcoa, сказал, что ему нужно сделать заказ на восьмидюймовую трубу, и спросил, не согласится ли Alcoa прислать своего представителя для переговоров. Человек на другом конце телефона спросил: «Сколько вам требуется?»

Беккер ответил: «Ну для начала, может быть, сотня футов». У Alcoa были трубопрокатные станы, которые было просто невозможно запустить и быстро остановить, чтобы произвести всего лишь сто футов трубы. Представитель посоветовал Беккеру поискать трубу где-нибудь в другом месте. У Alcoa был офис в Рочестере, и Беккер решительно направился туда и попросил в приемной вызвать кого-нибудь из отдела сбыта. «Никто не хотел разговаривать со мной, – рассказывал он мне. – Наконец, вышла молодая женщина, она выслушала меня и сказала: "Посмотрим, что можно сделать для вас". Короче говоря, она сделала специальный заказ на эту трубу, который, как она сказала, будет выполнен "на хвосте" другого заказа, и мы получили то, что нам было нужно». Десять лет спустя Alcoa устроила большой вечер в клубе «Джинизи Вэлли» в Рочестере в честь своего долгого и выгодного сотрудничества с Хегох Corporation, и Беккер заявил, что он не примет приглашение, если Alcoa не найдет женщину, которая приняла тот первый решающий заказ. Alcoa нашла эту женщину, и на вечере они сидели рядом друг с другом.

В 1958 году, когда ученые и инженеры компании Haloid Xerox дружно трудились над проектом машины 914, внезапно возобновились переговоры с компанией IBM. Уилсон был убежден, что он в моральном долгу перед своими акционерами и должен сделать еще одну попытку снизить риски производства, а компания IBM в результате собственных исследований по лицензиям Haloid пришла к заключению, что идея офисной ксерографической копировальной машины является действительно реальной. IBM разработала детальный проект машины, которая была больше термофакса, но меньше проектируемой модели 914. Переговорщики компании убеждали Haloid Хегох уступить ей дорогу по-хорошему и стать лидером. «Они были невысокого мнения о нашей способности построить машину, которую мы разрабатывали, – писал Линовиц впоследствии, – инженерно-технические работники IBM предупреждали, что наши серийные машины никогда не смогут делать копии такого качества, которого они добились на своих моделях, сделанных вручную».

Пока шли эти неприятные дискуссии, IBM наняла известную консалтинговую фирму из Бостона «Артур Д. Литл» для оценки потенциального рынка для копировальной машины типа модели 914. Фирма Haloid Хегох оказала содействие этому исследованию и разрешила консультантам побеседовать со своими сотрудниками. Она также поделилась спецификациями на модель 914 и на машину меньшего размера, названную модель 813, которую компания надеялась выпустить на рынок вслед за 914-й. Кроме этого, консультанты взяли интервью у восьмидесяти потенциальных заказчиков модели 914, чтобы получить представление об уровне их потребности в копировании.

Заключение консультантов, которое они представили в отчете для компании IBM в декабре, было недвусмысленным. Они писали: «Модель 914 не имеет будущего на рынке офисного копировального оборудования». Национальные компании уже имеют копировальную бумагу и недорогие настольные устройства типа термофакс и верифакс для обычного копирования, а для производства больших тиражей у них есть офсетная, спиртовая и другие хорошо проверенные способы печати. Во время опросов офисные работники не выразили большого интереса к концепции компании Haloid Хегох и совершенно не были заинтересованы, чтобы ходить с документами в централизованное помещение и снимать там с них копии. Модель 914 еще не существовала, а ниша, которую она должна была занять, уже исчезала на глазах, как говорили консультанты, а ее проектная себестоимость производства, около 2 тысяч долларов, была ужасающе высокой. В заключение говорилось, что общий спрос сегодня и в будущем не превысит нескольких тысяч машин – что недостаточно, чтобы затевать производство. Фирма A.D. Little настоятельно просила IBM «прекратить рассмотрение модели 914 в качестве новой рыночной перспективы». И компания IBM так и поступила.

Отношение Уилсона к компании IBM сразу изменилось: чувство тревожной неуверенности сменилось почти паникой. Компания, известная своими технологиями, и известная консалтинговая фирма фактически обе пришли к заключению, что отец Уилсона был прав. И, что еще хуже, компания Bell & Howell, выпускавшая кинокамеры, кинопроекторы и другое оптическое оборудование, также отвергла предложение о производственном партнерстве с компанией Haloid Хегох – и не потому, что Bell & Howell думала, что (скромный) рынок для копировальных машин не существует, а потому, что считала модель 914 неработоспособной.

Скептицизм Bell & Howell был связан в основном со сложной оптической системой, использовавшейся в модели 914. Эту систему разработал Клайд Майо, руководитель конструкторского бюро Haloid, который в процессе разработки проекта очень быстро понял, что ключом к созданию настольной ксерографической копировальной машины будет открытие способа размещения проекционной оптики Copyflo в небольшом пространстве. Оптическая система 914 должна будет проецировать изображение плоского и стационарного документа на изогнутую поверхность вращающегося цилиндра, и при этом она должна будет поддерживать равномерный уровень освещения и держать в фокусе все части изображения. Эрик Пелл написал, что решение Майо заключалось в том, чтобы «сканировать документ со скоростью, синхронизированной с касательной скоростью поверхности барабана, с помощью линзы, которая сама движется в два раза медленнее этой скорости (поскольку линза установлена на полпути от барабана до документа)». Узкая щель над фоторецептором обеспечивала экспонирование лишь небольшой полоски за один раз, поэтому изображение не будет «смазано» изгибом барабана. Два стационарных зеркала создавали требуемое тридцатитрехдюймовое пространство между документом и фоторецептором. Линза, изготовленная на фирме Bausch & Lomb, имела узкое отверстие, обеспечивавшее наибольшее фокусирующее поле при одновременном сохранении проектной скорости экспонирования, соответствующей семи копиям в минуту, а ее движения были точно синхронизированы.

Инженеры Bell & Howell хорошо знали сложную оптику, и они пришли к выводу, что движущийся сканер модели 914, который был частично разработан в лаборатории, располагавшейся в подвальном этаже Масонской башни, наверняка не оправдает ожиданий. Они допускали, что собранный вручную прототип мог делать копии в условиях испытаний, но серийная машина была обречена. Кто-нибудь ударит стулом о стенку машины и нарушит юстировку линзы, и машина остановится. Модель 914 была подобна кинопроектору, в котором пленка остается неподвижной в то время, как линза и источник света движутся вдоль нее, пытаясь проецировать сфокусированное изображение на фиксированный экран в отдалении. В общем, все это было просто абсурдным.

Вскоре после того, как IBM и Bell & Howell вынесли свой вердикт, Уилсон организовал свое собственное исследование с помощью консалтинговой фирмы Ernst & Ernst. Традиционная роль консультантов менеджмента в корпоративном планировании состояла в том, чтобы найти убедительный способ сказать руководящим работникам то, о чем они уже думают, но фирма Ernst & Ernst сделала все по-другому. Ее доклад был менее пессимистичен, чем у A.D. Little, но он был едва ли радостным, и он показывал, что потенциальных заказчиков, скорее всего, интересуют только маленькие копировальные устройства, а не машины размером с морозильник. (Это заключение выдвигает на первый план одно из спорных утверждений, с которым сталкиваются компании, пытающиеся «идти на поводу у заказчика»: заказчики намного лучше знают то, что они делают в текущий момент, чем то, что они предполагают делать в случае изменения обстоятельств.) В конце концов, Уилсон решил не обращать внимания на наиболее обескураживающие разделы отчета. Линовиц писал впоследствии, что «это была одна из тех вершин, которую мы преодолели только благодаря нашей вере в то, что мы делаем».

Все же эта вера не была такой уж слепой. Пока компания IBM размышляла, Уилсон попросил Гарольда Кларка возглавить внутреннюю исследовательскую группу, похожую на «комитет по малой копировальной машине», и эта группа решительно потребовала, чтобы Haloid Хегох продолжил работу самостоятельно. «Мы сказали: пожалуйста, не отдавайте автоматическую ксерографию другой компании, – вспоминает физик Фредерик Шверц. – Мы все так хорошо понимали ее потенциальные возможности, что не хотели, чтобы ими завладела какая-то другая компания». К тому же Уилсон получил достоверные данные, что модель 914, несмотря на то, что сказали консультанты, могла бы очень выгодно удовлетворять реальные потребности рынка. Джон Глейвин, который в 1957 году стал главой отдела планирования нового продукта, провел несколько неформальных исследований рынка, и его результаты были намного более обнадеживающими, чем результаты от A.D. Little или Ernst & Ernst. «Мы посещали фирмы в районе Рочестера, проводили там беседы и с каждым днем все больше понимали истинное положение вещей, – говорил он в 1970-х годах. – Мы обнаружили, что люди используют копировальные машины намного интенсивнее, чем мы это себе представляли». В то время термофаксы, верифаксы и их прямые конкуренты все шире использовались в офисах, и секретари постепенно начинали осознавать диапазон своих возможностей. «Абсолютное число копий, производимых на многих фирмах, было намного больше, чем кто-нибудь мог себе представить, исключая производителей этого копировального оборудования, – продолжал Глейвин. – Мы также обнаружили, что люди хотели бы иметь более удобные способы копирования – способы, не связанные с вредными химикатами и специальными сортами бумаги». Он также заметил, что, хотя устройство термофакс было намного меньше машины, разрабатываемой в Haloid, оно неизменно стояло на столе, окруженное разнообразными расходными и вспомогательными материалами, и в такой комбинации занимало такую же площадь, как модель 914.

Спустя некоторое время Глейвин и полдюжины его сотрудников отправились на несколько недель в Балтимор, чтобы провести там такие же исследования. Он говорил: «Мы не были специалистами, занимающимися научными исследованиями рынка. Никто из нас вообще не занимался этим раньше». Днем Глейвин и его люди проводили опрос среди бизнесменов, а вечером в номере гостиницы сравнивали полученные результаты. «Мы были поражены объемом копирования, которое производилось на этих фирмах, – продолжает он, – Kodak знал об этом. Фирма Pico знала об этом; а фирма ЗМ узнала тоже. А мы только начинали понимать это». Фирмы A.D. Little и Ernst & Ernst ошибались, считая, что офисные копировальные машины заменяют копировальную бумагу один к одному; они не ожидали, что изменение технологии может трансформировать само копировальное производство. Все факты были налицо, в постоянном растущем производстве термофаксов, вери-факсов и других машин для спецбумаги, но вместо этого консультанты сосредоточились на том, что им уже было хорошо известно.

Члены команды Глейвина увидели, что прошло мимо внимания консультантов. Однажды один из них зашел в Балтиморский офис соцзащиты, который недавно купил несколько копировальных машин для спецбумаги.

«Сколько бумаги вам нужно для этого?» – спросил он.

«Что вы хотите сказать – сколько грузовиков или что?»

Глаза сотрудника Haloid расширились.

«Грузовиков?»

В самой компании Haloid Хешх также было обнадеживающее свидетельство, хотя в то время никто не обращал на это особого внимания. К началу 1959 года, если инженеру нужны были копии технического чертежа, он не просил секретаря послать его на светокопию, как в прежнее время, а шел и снимал с него копию на одном из прототипов модели 914, над которой он работал со своими коллегами. «Всевозможные чертежи, инженерно-техническая документация, распоряжения, – вспоминал впоследствии Шепардсон. – Мы использовали эти машины на полную катушку». Другие сотрудники заметили это, и вскоре получилось так, что, если инженеру нужна была какая-нибудь копия, ему приходилось вставать в очередь.

В конце 1959 года компания провела серьезные производственные испытания, установив опытные образцы модели 914 в пяти-шести местных фирмах и организациях, среди которых были Rochester Gas & Electric, Университет Рочестера, Taylor Instruments и Bausch & Lomb. От пользователей инженеры узнали (или им напомнили), что стопку бумаги необходимо проверять по отдельности перед загрузкой, что случайная скрепка или зажим для бумаги, попадая внутрь машины, могут вызвать ее полную остановку. Поскольку бумажные заторы являются вечной проблемой, то каждой компании, взявшей машину 914 в аренду, придется выделять отдельного сотрудника, позже названного главным оператором, для обучения, как проверять каждый лист бумаги в стопке, и при необходимости удалять скрепки, зажимы и т. д. К моменту окончания производственных испытаний инженеры собрали такое количество свежей информации о недостатках своей машины, что не могли не прийти в отчаяние. Однако когда они пришли забрать назад свои прототипы, их ожидал приятный сюрприз: ни один из испытателей не захотел вернуть свою копировальную машину.

Глава 10
Пятицентовики

К середине 1950-х годов компания Haloid вкладывала каждый лишний доллар в разработку и исследование ксерографии. Добыванием этих долларов занимался в основном Гарольд Кун, главный бухгалтер-контролер компании и легендарный корпоративный скряга. В 1957 году молодой специалист по маркетингу С. Питер Маккалах, канадец, служивший летчиком в ВМФ Великобритании во время Второй мировой войны и сменивший Уилсона на посту президента в 1966 году, сказал Куну, что кабинет, выделенный ему в разрушающемся здании головного офиса, такой шумный, что он просто не может там работать, и он попросил Куна купить ему ковер, чтобы покрыть им пол и хоть как-то приглушить звуки. Кун, протянув несколько недель, купил-таки ему ковер, а вернее, обрезок ковра, которого едва хватило, чтобы прикрыть сзади дверь кабинета. Бережливость Куна помогала компании экономить скудную наличность в самый критический период, но она могла также стать и препятствием на пути развития. Когда инженеры модели 914 сказали ему, что им нужен промышленный сверлильный станок стоимостью 200 тысяч долларов, он гневно зафыркал: «Ничего себе! Вот это да!» – и постарался оттянуть покупку как можно дольше. Большая часть инженерно-технических работ по проекту 914 производилась в кирпичном здании, достойном Куна, на Юниверсити-авеню, первый этаж которого занимала фирма по упаковке садовых семян. Инженеры компании Haloid Хегох работали в темном чердачном помещении и попадали туда с помощью грузового лифта размером с товарный вагон. Отдельный кабинет был только у Клайда Майо, руководителя отдела.

Кун смотрел на персональные телефоны как на излишество, поэтому три или четыре инженера сдвигали столы и пользовались одним телефоном на всех. «Оператор коммутатора сидела довольно далеко, вне здания, – вспоминает один из них, – и нам приходилось кричать ей во весь голос, чтобы она подсоединила нас к линии». Кондиционеров не было. В жаркую погоду гудрон с крыши просачивался сквозь потолок и капал на столы, прототипы и инженеров.

Зимой 1959 года, когда Уилсон беспокойно думал запускать или нет модель 914 в производство, Кун арендовал еще более мрачное помещение, старый склад на Лайелл-авеню, и компания построила там несколько окончательных прототипов, вне стен технической лаборатории. Инженеры непрерывно работали на этих машинах, надеясь установить и устранить многочисленные дефекты, которые еще оставались. Владелец помещения, чтобы сэкономить деньги, выключал отопление в пять часов вечера, поэтому инженеры возвели нечто вроде палатки над каждой машиной, чтобы сохранить тепло от закрепляющего устройства, и работали внутри. «Они все были одеты в теплые куртки, но ноги у них просто отмерзали, – рассказывал Гораций Беккер. – Эти парни работали по семь суток в неделю в течение всей зимы, в самых невыносимых условиях. Через некоторое время они стали похожи на бродяг, потому что перестали бриться».

Даже дома, вместе с семьей, инженер часто думал только о работе. Во время разговора с женой ему внезапно приходила в голову мысль о возможном решении проблемы с закрепителем, или питанием, или движущейся линзой, и он уже не помнил, о чем ему говорила жена. Он находил какой-нибудь предлог, чтобы выйти из дома, и ехал назад на Лайелл-авеню. «Я приехал, потому что эта штука не давала мне покоя, – объяснял он свое появление. – Мне бы хотелось еще подумать над этим». Когда Беккер пришел работать в Haloid в 1958 году, он оставил жену и троих детей в Лонг-Айленде на первые шесть месяцев и жил один в общежитии YMCA в Рочестере. После окончания учебного года в школе семья присоединилась к нему, но его жене иногда казалось, что она виделась с ним больше, когда они жили раздельно, потому что тогда он, по крайней мере, приезжал на выходные дни.

Жизнь в YMCA или сверхурочная работа не делала сотрудников Haloid Хегох несчастными людьми: создание функционирующей офисной копировальной машины было самой увлекательной коллективной работой, которой мужчины занимались после окончания войны. И все же в какой-то момент Уилсон забеспокоился, что программа разработки машины 914 слишком перенапрягает его работников, и он нанял фирму по психологическому тестированию, чтобы определить уровень психического здоровья сотрудников компании. «Они приехали и раздали анкеты всем сотрудникам, – вспоминает Фредерик Шверц, – но потом, когда они изучили полученные результаты, они не могли поверить своим глазам». Рейтинги удовлетворенности были так высоки, что исследователи подумали, что, возможно, они что-то перепутали в данных. И они еще раз раздали анкеты. Но результаты оказались такими же.

В конце 1959 года, после мучительных размышлений, Уилсон и правление наконец-то решили продолжать работу без партнера по производству, и Кун арендовал еще одно унылое здание на Орчард-стрит для использования его в качестве завода по производству машин 914. Железнодорожные пути проходили вблизи здания, в котором прежде производились бумажные коробки, и рабочие могли смотреть сквозь закопченные стекла окон и видеть проезжающие мимо товарные вагоны, заполненные свиньями. Джон Клайзас говорил потом: «Вы представить себе не можете, что нам приходилось там делать». В день переезда Клай-зас выбрасывал уголь из старого бункера, чтобы освободить место для станции контроля поставляемых частей. Единственной положительной характеристикой здания был ровный бетонный пол – существенное улучшение по сравнению с провисающими деревянными полами на Лайелл-авеню.

В конце декабря, накануне запуска производственных работ, компания устроила скромный праздник на территории завода – торжественное собрание в честь модели 914 с безалкогольными напитками для поддержания сил. Среди приглашенных были сотрудники Haloid Хегох и представители компаний, будущих поставщиков деталей машины. Пока за стенами набирал силу снежный шторм, Уилсон говорил, что для успеха проекта компании потребуется взаимодействие и выдержка каждого из присутствующих в тот вечер. И в следующие месяцы он получил это в полной мере.

«Все находились в состоянии крайнего возбуждения, – говорил Беккер через восемь лет. – Профсоюзные деятели временно забыли о своих претензиях, а боссы забыли о своих показателях по производительности труда. Нельзя было отличить инженера от рабочего. Никто не хотел оставаться в стороне, можно было пробраться на завод в воскресенье, когда сборочная линия не работала, и там обязательно кто-нибудь что-нибудь настраивал или просто ходил вокруг и восхищался нашей работой».

Сборочная линия для машин 914 на самом деле не была линией; каждую машину устанавливали на деревянную тележку и вручную перевозили с места на место. Каждый сборщик работал под прямым надзором инженера, который на стуле рядом. Инженеры называли эту систему «сборкой со свидетелем»; ее цель состояла в том, чтобы помешать сборщикам следовать привычной для практики манере и подгонять негодные детали к месту с помощью напильника, молотка или ловких рук; если деталь не соответствовала спецификациям, инженеры хотели об этом знать. Эта проблема возникла уже на стадии сборки металлического кожуха модели 914, первый вариант которого был изготовлен хорошо известной фирмой, выпускающей металлическую офисную мебель. Первая партия кожухов выглядела потрясающе, но затем кто-то случайно повредил боковую панель, и инженеры обнаружили, что главные части кожухов совершенно не являются взаимозаменяемыми: панель, которая была точно подогнана к одной раме, начинала дребезжать в другой. Изготовитель заупрямился, сказав: «Именно так мы делаем наши столы». И компании Haloid Хегох пришлось спешно найти другого поставщика.

Некоторая импровизация все же была необходима. Вентиляторы охлаждения, использованные в прототипах, были подогнаны к месту очень точно, но те же самые вентиляторы для серийных моделей начинали очень сильно вибрировать после установки в машине и ее включения. Вместо того чтобы остановить сборочную линию для изменения конструкции части и отправки поставщику на переделку, инженеры придумали установочный кронштейн для амортизации вибраций и затем работали всю ночь, вручную изготавливая эти кронштейны, чтобы производство могло возобновиться с самого утра.

Каждый день приносил новые проблемы. «Мы думали, что у нас все находится под контролем, когда внезапно все машины перестали работать, – вспоминает Джордж Мотт. – Это случалось с каждой машиной, сошедшей с первой производственной линии: машина делала три или четыре копии, и на этом все заканчивалось. Других копий она уже не делала. Каждый лист бумаги выходил из машины чистым». Инженеры и ученые в полном отчаянии проверили все. Заряжаются ли фоторецепторы? Разряжаются ли они? Удаляется ли тонер с бумаги до того, как она попадает в закрепитель? Затем кто-то догадался взять образец тонера из неисправной машины и проверить его на другом фоторецепторе. Он не работал. Следовательно, все дело было в тонере.

«Носитель и тонер являются двумя разными материалами, – продолжает Мотт, – и по этой причине они притягиваются друг к другу. Когда их приводят в тесный контакт, они автоматически обмениваются зарядами и прилипают друг к другу. Тонер принимает отрицательный заряд, а носитель положительный, и когда вы смешиваете носитель и тонер в правильной пропорции, вся смесь становится электрически нейтральной». Однако после напыления на заряженный фоторецептор эта смесь становится немного положительно заряженной, так как отрицательно заряженный тонер удаляется; нейтральность восстанавливается в промежутке между копиями благодаря контакту тонера с заземленными металлическими частями. «Это было известно, – говорит Мотт. – Это было встроено в машину. И это всегда работало в прототипах».

А теперь это не работало. Почему? В конце концов, физик Фред Хадсон понял, что серийные модели отличались от прототипов в одном важном отношении. Металлические секции для проявки изображения в серийной машине были покрашены краской для защиты от ржавчины, и эта краска оказалась таким прекрасным электрическим изолятором, что препятствовала тонеру нейтрализоваться в промежутке между копиями. Какое решение? Удалить краску.

Затем настала очередь закрепляющих устройств. Нагревательный элемент каждого закрепителя состоял из пучка стержней, концы которых были ввинчены в нарезные отверстия в двух прямоугольных изолирующих блоках, производимых компанией в городе Чаттануга, штат Теннесси. Когда прибыла первая партия этих блоков, сборщики обнаружили, что отверстия для стержней были очень маленькими. Точные размеры отверстий были указаны в чертежах. Что же случилось? Оказалось, что керамический материал, из которого изготавливались блоки, при обжиге сжимался на 15-20 процентов, и отверстия, которые формовались в материале перед обжигом, сжимались вместе с ним. Поставщик попытался исправить проблему, нарезая правильные отверстия в уже готовых блоках, но материал был слишком твердым для обработки. Отсрочка превращалась в кризис.

«Они понимали проблему, но не могли сделать деталь, – рассказывал мне Беккер. – У нас кончалось время, поэтому я понял, что мне надо самому поехать в Чаттанугу». Холодным зимним утром он и Джек Райнхарт, работавший в отделе снабжения Haloid Хегох, вылетели из Рочестера, но добрались только до Вашингтона, штат Колумбия, где они узнали, что очень сильная ледяная буря только что обрушилась на штат Теннесси и их рейс туда отменен. «Нам оставалось только сесть на поезд, – продолжал Беккер. – Но железная дорога не принимала наши авиабилеты, а мы не взяли с собой достаточно денег. Вдруг я вспомнил, что в Вашингтоне было торговое представительство Haloid. Мы поехали туда на такси и в приемной комнате объяснили девушке, что с нами случилось, и спросили, сколько у нее есть наличных денег. А она ответила: "Я не могу этого сделать"».

Бекер вышел из себя. Появился менеджер, и оказалось, что он и Беккер недавно связывались друг с другом, потому что в Белом доме кто-то услышал о машине 914 и захотел заказать несколько машин. Менеджер дал Беккеру все наличные деньги, которые у него были, и Беккер с Райнхартом вернулись на вокзал.

Они прибыли в Чаттанугу через много часов и сразу же столкнулись с еще одной проблемой: водитель единственного такси, которое они смогли найти, отказался везти их на завод, потому что все дороги за пределами центра города были покрыты льдом. Беккер сказал: «Слушай, парень, расслабься, я сам поведу машину». Он сел за руль и, слушая указания шофера, повез всех (очень медленно) на завод.

Производственная проблема была слишком сложной, чтобы решить ее на бумаге; оставался только эмпирический подход. Беккер вспоминает: «Я сказал: мы будем делать деталь сверх размера, установим процент усадки и возьмем ее в расчет. Мы сделали приспособление размером, совсем не соответствующим чертежу, потом сделали другое. У нас были маленькие шаблоны, и мы обжигали детали и измеряли их, а потом делали еще и еще». Каждый размер нужно было представить в увеличенном масштабе, включая шаг резьбы в отверстиях. «Методом проб и ошибок мы, наконец, получили приспособление, которое не имело никакого отношения к чертежу. Но детали, когда они вышли из печи, были такими, какими нужно».

Беккер и Райнхарт оставались в Чаттануге до тех пор, пока завод не изготовил пятьдесят комплектов правильных деталей. Они разделили эти пятьдесят на две партии и отправились домой разными путями, чтобы застраховаться от сюрпризов погоды. Райнхарт сел на поезд, а Беккер арендовал машину. Дорога была длиной почти девятьсот миль, но Беккер обогнал Райнхарта, поезд которого застрял в пути из-за еще одной бури. Все эти дни Беккер ел одни бутерброды, почти совсем не спал, не брился и не менял белье, но вместо того, чтобы ехать домой, он приехал прямо на завод. И Райнхарт тоже сделал так же, когда вернулся в Рочестер, через полтора дня. «Мы просто сгорали от нетерпения», – сказал Беккер.

На сборку, а потом и на повторную сборку первых машин 914 тратились недели. «Мы вносили конструкторские изменения с бешеной скоростью, – рассказывал мне Беккер, – потому что мы видели проблемы при окончательных испытаниях. Нам следовало бы на самом деле сделать еще одну серию прототипов, но у нас не было ни времени, ни денег. У нас были проблемы со столом для бумаги, откидным зажимом, электропитанием, главным приводным двигателем, блоком управления и некоторыми другими частями – ничего серьезного, но достаточно, чтобы вас тошнило каждое утро после завтрака, а потом вы пропускали обед, потому что было некогда. Но мы пока не могли отгружать машины заказчику, так как иначе с каждой машиной нужно было бы посылать ремонтную бригаду».

К концу февраля 1960 года компании удалось построить пятьдесят нормально работающих машин 914. Вскоре завод на Орчард-авеню выпускал по пять машин в день. В течение тех первых месяцев Джо Уилсон каждое утро приходил на завод и проводил короткое совещание для всех, кто имел отношение к проекту. «Мы обсуждали проблемы, – вспоминает Глейвин. – Люди получали задания, и они приходили на следующее утро и отчитывались о сделанной работе». Уилсон воодушевлял, ободрял, внушал доверие и симпатию – удивительно, если учесть, что он не был физически привлекательным. Он не был зажигательным публичным оратором. У него был слабый голос, он носил большие очки и порыжевшие костюмы. Но он знал по имени почти каждого рабочего, и когда он каждое утро обходил завод, он улыбался. Его простота, самоуверенность и явная бесхитростность успокаивали и ободряли. Некоторые сотрудники говорили потом, что именно Уилсон принес успех модели 914, так как сумел убедить каждого, что большая игра компании не была безрассудством, и никогда не позволял рабочим или поставщикам приходить в уныние.

Когда было принято решение увеличить производство машин с пяти до двадцати пяти в день, в цехе был устроен второй большой митинг для сотрудников и торговых представителей. Уилсон произнес краткую речь. Затем Джон Хартнетт, председатель правления, выступил вперед и сделал церемониальную копию на одной из машин, сказав, что кто-то, наконец, сделал копировальную машину, которой он может управлять. Он положил документ на стол оригиналодержателя и нажал кнопку. Через несколько секунд из отверстия рядом с пультом управления появился лист бумаги – и он был пуст. Этот результат не очень удивил присутствующих; как сказал Беккер в 1967 году: «Вообще-то в то время у машин была плохая привычка при нажатии кнопки ничего не делать». Но Дэвид Куртин, руководитель отдела по связям компании с общественностью, поднял прижимной коврик оригинала и обнаружил, что Хартнетт положил свой оригинал лицом вверх. Куртин сказал: «Машина не может копировать, если вы показываете ей не ту сторону». Он перевернул оригинал и снова нажал кнопку. На этот раз копия появилась. Все аплодировали, а через некоторое время вернулись на свои рабочие места.

Себестоимость каждой машины 914 составляла приблизительно 2 тысячи долларов – примерно столько, сколько предсказывал «комитет малой копировальной машины» в 1955 году. Эта цифра, хотя страшно большая, включала лишь стоимость деталей и труда. Когда была готова первая машина, Haloid Хегох уже потратил 12,5 млн долларов на ее разработку – капиталовложения, которые превысили общие доходы компании за целое десятилетие 1950-х годов. Фирма Kodak продавала свои самые маленькие модели верифакса, которые назывались Бантам, по розничной цене 99,50 доллара – цена, за которую Haloid Хегох не смог бы заработать на одних закрепителях. Как могла модель 914 конкурировать, не разорив своего производителя?

Компания Haloid Хегох всегда предчувствовала, что ей придется не продавать, а лицензировать свои модели 914, как это уже было с моделями D и почти со всеми Copyflo^[33]. Лицензирование давало Haloid Хегох возможность получить дополнительную прибыль за счет налогов и позволяло ей сохранять право собственности на машины и, следовательно, снижать их стоимость. Пользователи же могли воспринимать копирование как обычную статью расходов, а не как необходимость инвестиций. Лизинговая программа позволяла также продолжить работу над решением нерешенных механических проблем после того, как машины уйдут к заказчикам. Но у лицензирования была и отрицательная сторона. В условиях лизинговой программы компания Haloid Хегох должна была принять на себя все расходы на производство – основная забота, особенно теперь, когда планировалось выпускать машины не десятками, а тысячами и когда существование компании зависело от предоставляемых кредитов. Лизинговая программа также возлагала на Haloid Хегох полную ответственность за то, с чем ей до сих пор не везло: поддержание копировальных машин в рабочем состоянии. Не было также решено, как справедливо оценивать выдаваемую лицензию, поскольку одни заказчики могли ограничиваться лишь несколькими сотнями копий в месяц, в то время как другим были нужны тысячи копий.

Джон Глейвин говорит: «Я помню день, когда я пришел с ответом. Я сидел в углу офиса, просматривая данные по исследованию рынка и думая, что же нам делать. И тут мне в голову пришла мысль о счетчике копий, выполненных на машине. Почему бы не поставить на машину счетчик и за каждую копию брать плату?» На эту мысль Глейвина навело устройство «Питни-Баус» для штемпелевания почтовых отправлений, которое он видел незадолго до этого в комнате экспедиции. Если устройства «Питни-Баус» могли аккуратно оставлять свой след, почему это не делать компании Haloid Хегох? В последнее время компания начала брать с пользователей Copyflo плату за использованные погонные футы бумаги, исходя из того, что некоторые машины работали в три смены. Глейвин спустился в офис Уилсона и объяснил ему свою идею. Уилсону идея понравилась, и он предложил Глейвину «продать» ее Куну и Хартнетту. Им идея тоже понравилась. Компания установила арендную плату 95 долларов в месяц плюс пять центов за каждую копию после первых двух тысяч. Чтобы стимулировать заказчиков на покупку лицензии на неизвестный продукт, в лицензии оговаривалась возможность ее отмены в течение 15 дней. «Не думаю, чтобы какая-нибудь другая компания делала заказчикам такие выгодные предложения», – писал впоследствии Дессауер. Лизинговый план вдохновил написание первого рекламного лозунга компании Haloid Хегох, который был нацелен на то, чтобы отвлечь заказчиков от термофаксов и верифаксов: «Не Покупайте Их Копировальные Машины – Берите Взаймы Наши».

Первая машина 914, оплаченная заказчиком, покинула Орчард-стрит в марте 1960 года. Заказчиком была компания Standard Press Steel, изготовитель металлических крепежных средств в King of Prussia, штат Пенсильвания. (В настоящее время компания называется SPS Technologies, Inc.) Машину нельзя было просто отправить по почте заказчику; ее нужно было упаковать в массивный деревянный ящик, перевести на грузоперевозчике, распаковать, потом перегрузить на специальную грузовую тележку, чтобы ее L-образный объем весом в 648 фунтов (примерно 292 килограмма) можно было протащить сквозь двери. После прибытия на место сопровождающий агент должен был вместе с получателями проверить длиннющий «предмонтажный» контрольный перечень комплекта поставки. Машина имела 42 дюйма (105 сантиметров) в высоту, 45 дюймов (112,5 сантиметра) в ширину и 46 дюймов (116,8 сантиметра) в глубину. Ей требовалась установочная площадь в 36 кв. футов, без учета двухфутового зазора между задней панелью кожуха и стеной (чтобы устранить лишнее тепло от закрепителя до внутреннего разогрева машины), и хотя она могла работать от сетевого питания, лучшие результаты получались, если машина была подключена к своей собственной схеме в 20 ампер. Необходимо было назначить главного и вспомогательного операторов, затем обучить их загрузке бумаги, устранению бумажных заторов, проверке проявителя, вызову работников техобслуживания и заполнению карты счетчика копий с последующим отправлением ее в Рочестер в конце каждого месяца. (Haloid Хегох понял, что использование считывателей метража потребует больших затрат.)

Первым пользователям нужно было осваивать не просто машину 914, но также понять идею, которую она в себе воплощала. В одной из первых инструкций говорилось: «Положите оригинал на сканирующий стол. Закройте крышку. Все, что вы хотите копировать, положите лицевой стороной вниз». Все эти указания не вызывали никаких ассоциаций в 1960 году. В сущности, пользователям нужно было рассказывать, для чего предназначена эта машина. Далее в инструкции говорилось: «Вы можете копировать письма, накладные, контракты, графики, страницы книг, подписи, сделанные шариковой ручкой, карандашные записи, жесткие трехмерные предметы. Вы можете получать копии цветных изображений в резком черно-белом цвете, даже если в оригинале присутствует голубой или красный цвет». Последние фразы были прямо обращены к пользователям термофаксов и верифаксов: «Оригиналы не разрушаются независимо от их толщины. Копируемые материалы остаются неподвижными в машине 914. После сигнала "перезагрузки" машина 914 готова принять новый оригинал. Просто поднимите крышку, выньте первый оригинал и положите другой». Машина была готова к работе через пару часов после нескольких последних манипуляций.

В середине 1950-х годов Честер Карлсон и Гарольд Кларк беспокоились, что немногим пользователям потребуется делать больше, чем сто копий в день, – пороговая величина, при которой, по их мнению, ксерографическое копирование становится экономичным. Лицензирование модели 914 отражало такой же расчет, так как ее базовая производительность в 2 тысячи копий в месяц давала приблизительную нагрузку в сто копий за рабочий день. Во время разработки машины 914 коммерческий отдел Haloid предположил, что интенсивные пользователи в период максимальной нагрузки могли делать в пять раз больше копий, то есть до 10 тысяч в месяц, поэтому машина была сконструирована так, что могла выдерживать и такой режим работы. Вся компания считала производительность 10 тысяч копий в месяц самым оптимальным предельным уровнем производства.

С первого дня прибытия первой машины 914 в King of Prussia сотрудники компании Standard Press Steel превысили предполагаемый максимальный уровень производства в семь раз. Цифры сначала казались немыслимыми, но Standard Press сохранял высокую интенсивность использования машины, и то же самое происходило с другими пользователями. По мере поступления учетных карт Haloid Хегох видел, что потребители используют свои машины в четыре, пять и десять раз интенсивнее контрольного уровня. На некоторых фирмах машины работали круглосуточно с (частыми) перерывами на техобслуживание и ремонт.

Дональд Кларк^[34], который служил в войсках ВВС США во время Второй мировой войны и теперь, в тридцать семь лет, отвечал за сбыт машины 914, говорил: «Первое, что вы должны понять, – это то, что копирование в тот период было неотъемлемой и неосознанной потребностью.

Как только машина 914 появлялась в офисе, начинался ее наркотический эффект». Изготовление копии на модели 914 было соблазнительно легким делом, так как нужно было только нажать кнопку – и сама копия создавала положительное впечатление, так как не издавала неприятного запаха, не скручивалась и не приобретала коричневый цвет. Кларк говорил: «Самая большая проблема заказчиков была связана не с нами, а с их собственными сотрудниками, с тем, как прекратить злоупотребления, возникающие при установке этой машины в их офисе». Сотрудники Haloid Хегох подумали было об установке замка на машине, чтобы сотрудники фирм не могли снимать несанкционированные копии, но решила (по понятной причине) не делать этого.

Когда фирмы Artur D. Little и Ernst & Ernst проводили свои производственные исследования и делали свои прогнозы год или два назад, они сосредоточили свое внимание на способах копирования, которые уже использовались на фирмах. В большинстве случаев это копирование состояло в использовании копировальной бумаги или одной из популярных машин для специальной бумаги для воспроизведения писем, накладных или других исходящих документов. Никто, включая сотрудников коммерческого отдела Haloid Хегох, не предвидел, что появление ксерографии может подсказать людям начать также копировать документы, идущие в обратном направлении, например, взять отчет о продажах, поступивший из другого офиса, и сделать на машине 914 копии для каждого сотрудника отдела, вместо того чтобы прикреплять к оригиналу маршрутную карточку и отдавать на поочередное ознакомление, как это было принято делать в прошлом. Но на машине 914 было так легко и приятно работать, что люди начали использовать ее для удовлетворения потребностей, о которых они не думали раньше. Как-то сразу прекратили писать повестку дня для совещаний сотрудников на черной доске; теперь каждый получал ксерокопию, и если кто-нибудь приходил позже, всегда можно было сделать еще одну копию. Эти новые неожиданные возможности были такими заманчивыми, что они очень быстро заставляли скептиков изменить свои убеждения. Заведующий библиотекой в Университете Рочестера упорно сопротивлялся установке прототипа 914, но стал его восторженным поклонником еще до конца первого рабочего дня.

Технологический сдвиг истинно мирового значения становится иногда понятным только после того, как он произошел. Когда в 1970 году появились первые кассетные видеомагнитофоны, Кинематографическая ассоциация Америки потратила миллионы долларов на жалобы в конгресс в связи с тем, что Голливуд скоро должен исчезнуть. Вместо этого видеопроизводство возродило Голливуд, обеспечив миллиардные арендные платежи и трансформировав способы финансирования кинопроизводства. Никто не смог догадаться прежде времени, что главным назначением видеомагнитофонов будет просмотр кинофильмов, которые кинозрители не пошли бы смотреть в кинотеатр. В самом деле, владельцы первых видеомагнитофонов действительно не знали, для чего предназначены эти машины, пока они не оказывались у них дома. Что же касается машин ксерокс, технология сама создавала спрос, который поддержал ее. Изобретение – это мать необходимости.

Два года назад Глейвин предсказал, что доходы Haloid Хегох от ксерографии могут когда-нибудь достигнуть 30 тысяч или 40 тысяч долларов в день, – цифры, которые многие из его коллег считали оптимистичными до нелепости. Однако вскоре после того, как началась отгрузка машин 914 заказчикам, руководство компании осознало, что прогноз Глейвина был излишне осторожным. Даже при цене пять центов за одну копию (или четыре цента, или четыре с половиной, в зависимости от года и условий лицензии) деньги прирастали очень быстро. Их прирост увеличился, когда заказчики обнаружили, что машина 914 может также работать как множительное устройство и что производство тиража из двухсот ксерокопий связано с меньшими заботами, чем с изготовлением форм для спиртовой или офсетной печати. Счетчики крутились практически без остановки. Доходы Haloid Хегох в 1959 году, предшествующем отгрузке первой машины 914, составили 32 млн долларов. К 1961 году они почти удвоились. И это было только начало. Сотрудники коммерческого отдела и отдела сбыта компании Haloid Хегох отметили этот удивительный успех запонками, сделанными из пятицентовых монет.

Мгновенный успех модели 914 также создал проблемы, из которых наиболее серьезная имела отношение к почти невообразимой степени ненадежности машины. Гарольд Кларк говорил: «Как изобретение она была великолепной. Проблема была в том, что как продукт она была никуда не годной».

Ученые и инженеры Haloid Хегох всегда знали, что модель 914, и сама ксерография, могли быть безнадежно капризными. Однако теперь машины использовались намного интенсивнее, чем ожидалось, и проблемы посыпались одна за другой. Заказчики стремительно расходовали тонер и меховые щетки, а селеновые барабаны изнашивались быстрее, чем завод мог произвести новые.

Когда масштаб популярности машины 914 стал очевидным, компания Haloid Хегох вынуждена была спешно организовать большую группу хорошо обученных мастеров по техобслуживанию. Беккер рассказывал мне: «Когда мы только начинали, мы планировали получать один вызов на профилактическое обслуживание на каждые 5 тысяч копий, и один аварийный вызов также на каждые 5 тысяч копий». Это означало в среднем один вызов на каждые 2500 копий – или приблизительно один вызов в неделю при прогнозируемой максимальной интенсивности копирования в 10 тысяч копий в месяц. В настоящее время комплексная копировальная машина в промежутке между двумя вызовами ремонтников может произвести миллион копий, но в 1960 году одна поломка в неделю казалось обычной нормой. На самом деле цикл обслуживания машины 914 означал скорее один аварийный вызов на каждые 2 тысячи копий, а интенсивные пользователи превышали этот уровень ежедневно. Критические моменты случались так часто, что в Haloid Хегох быстро поняли, что запланированный выезд для профилактического техобслуживания не нужен, поскольку мастер, отвечая на аварийный вызов, почти наверняка окажется в этот день в назначенном месте. Вызванный для устранения ужасного бумажного затора, мастер мог улучить момент и заодно сменить изношенную щетку или, если у него не было с собой новой щетки, мог сделать отметку, чтобы привести ее завтра или послезавтра, когда ему наверняка снова пришлют вызов. На большей части фирм мастера-ремонтники скоро стали почти что членами семьи. Чтобы привлечь квалифицированных специалистов и удержать их в компании, в Haloid Хегох начали выделять им машины. Один руководитель сказал: «Мы специально не делали того же для наших торговых агентов. Мы хотели подчеркнуть особый статус наших работников в сфере обслуживания».

Сотрудники Haloid Хегох привыкли, что на коктейль-вечеринках их осаждают люди, использующие машину 914. «Позвольте мне рассказать, что сегодня натворила ваша машина» – так обычно начинался разговор. Список жалоб был длинным и обескураживающее знакомым, так как теперь заказчики открывали для себя все те проблемы, с которыми ученые и инженеры Haloid Хегох боролись в течение многих лет, – проблемы с влажностью, проявкой, транспортировкой бумаги, закреплением и со всем другим. Однако у всех жалобщиков было что-то неожиданно общее. Как бы ни были они раздражены поведением своих машин, они никогда не говорили, что хотят от нее отказаться, потому что они почувствовали, что теперь не смогут без нее обойтись. Вместо того чтобы с гневом отказаться от лицензии, расстроенные заказчики стремились взять в аренду вторую машину 914 или третью, чтобы быть уверенными, что в здании будет работать хотя бы одна из этих машин. Фирма Haloid Хегох начала предлагать текущим пользователям дополнительную аренду всего за 25 долларов в месяц. Это была огромная скидка по сравнению с основной арендной платой, но эта программа окупилась, так как значительно снизила нагрузку на ремонтников, поскольку заказчики могли использовать вторую машину, пока ремонтировали их первую. Старые заказчики компании Haloid не возражали, когда отсылали стареющие «Окс Боксы» на завод на пару дней или недель, но они хотели, чтобы их машины 914 начали работать сию же минуту или по крайней мере до обеда. Как сказал один из руководителей компании, программа лицензирования вторых машин «не раз помогала нам спасать нашу шкуру и не давала расходам на обслуживание вырасти выше крыши».

Одна из причин относительной сдержанности заказчиков состояла в том, что ксерография была настолько новой и неизвестной технологией, что ни у кого еще не было оснований ожидать, чтобы она работала лучше. А получаемые копии, когда машина работала нормально, были настолько более качественными по сравнению с копиями, производимыми на конкурирующей технике, и их так приятно было держать в руках, что заказчики были склонны простить все остальные неприятности. В пользу Haloid Хегох было также то, что она была малоизвестной компанией. Один сотрудник отдела сбыта говорил, что заказчикам часто было жалко эту небольшую незаметную фирму, которая сражалась с высокотехнологичными гигантами, и поэтому стойко переносили все неприятности от Haloid Хегох, которые не потерпели бы от компаний ЗМ, или Kodak, или IBM. Секретари прилежно заполняли и возвращали счетные карточки, и они не слишком переживали, если счетчики работали плохо, что случалось часто^[35]. Потребители воспринимали поломки как плату за новые потрясающие возможности. Они радостно превратили слово «ксерокс» в глагол, подрывающий силу торговой марки.

Другими словами, офисные работники мысленно взвесили расходы и выгоды и приспособились. Фразы «Вызвать главного оператора» и «Проверить путь бумаги» стали знакомыми императивами на уровне с «Застегните ремни» и «Хорошо встряхните перед употреблением». Джон Брукс в 1967 году в своей (затейливо-сексистской) статье о ксероксе в журнале «Нью-Йоркер» писал: «Я провел два дня с машиной 914 и ее оператором и видел то, что можно назвать самым тесным взаимодействием между женщиной и техникой. Девушка, работающая на пишущей машинке или на коммутаторе, совершенно не интересуется оборудованием, потому что в нем нет тайны, в то время как тот, кто работает на компьютере, скучает, потому что он для него непостижим. Но машина 914 обладает истинно животными характеристиками: ее надо кормить и заботиться о ней; она внушает робость, но ее можно приручить; она подвержена непредсказуемым приступам плохого поведения; и вообще говоря, она реагирует на то, как с ней обращаются. Девушка-оператор, за которой я наблюдал, сказала мне: «Сначала я ее боялась. Сотрудники Хетох сказали: если ты будешь ее бояться, она не будет работать. И это действительно так. Она – умница. Теперь я очень привязалась к ней».

Глава 11
Какой из них оригинал?

В 1954 году Джону Ратледжу было тридцать семь лет, он был из Пенсильвании и занимался продажей угля. В войну он служил на флоте, а затем окончил Гарвардскую школу бизнеса. Тогда угольные шахты закрывались, и он знал, что скоро его работа закончится. От друга узнал о небольшой интересной компании в штате Нью-Йорк, которая расширяла свой отдел сбыта, и подал заявление о приеме на работу. В середине 1960-х годов он вспоминал: «Я помню, когда мне в первый раз показали ксерографию в мой первый приезд в Рочестер. В секретной комнате у них стояла старая плита, на которой была закреплена эта штуковина, и один из парней прокрутил ее для меня. Я сделал вид, что на меня все это произвело сильное впечатление, но, честно сказать, я не понимал, на что я тогда смотрел».

Однако в последующие годы Ратледж стал таким убежденным приверженцем изобретения Карлсона, что занял деньги, обналичил свою страховку и заложил свой дом, чтобы купить как можно больше акций Haloid. (Очень много акций компании Haloid было куплено в 1950-е годы сотрудниками коммерческого отдела, которые очень рано поняли, что машина принесет большие выгоды, удовлетворяя еще тогда не осознанные коммерческие и общественные потребности; ученые и инженеры, которые реально представляли себе трудности создания действующей офисной копировальной машины, не торопились скупать акции, в отличие от высшего руководства и членов правления, которые боялись, что Kodak или IBM могут забрать у Haloid контрольный пакет акций.) Одной из функций Ратледжа было содействие повышению квалификации торговых агентов компании, среди которых в конце 1950-х преобладали медлительные сотрудники Rectigraph, многие из которых проработали в компании несколько десятилетий. Эти старые работники обеспечивали сбыт фотобумаги Haloid в течение всех 1950-х годов, «добывая средства для развития ксерографии», говорил Ратледж, но в целом они были настроены скептически в отношении новой технологии, и на них нельзя было рассчитывать как на источник новаторских идей для ее продвижения на рынке сбыта.

Новые торговые силы, нанятые Ратледжем и его коллегами, не предназначались для продажи только лицензий на машину 914. Фактически в первые месяцы 1960 года они вообще этим не занимались. Завод на Орчард-стрит выпускал так мало изделий, что почти каждый заказ был просроченным. Ратледж говорил: «Мы хотели, чтобы ребята продавали то, что мы можем поставлять, – фотокопировальную бумагу, «Окс Боксы», что-то в этом роде, поэтому мы ввели для них комиссию, зависящую от выполнения нормы по сбыту этих товаров. В итоге именно это приносило прибыль. Следовательно, если агент продал 85 процентов от своей квоты бумаги и «Окс Боксов», он получал комиссию на поставку одной машины 914, а ежемесячные комиссионные на поставку одной машины 914 составляли только один доллар, может быть, немного больше, если машина оказывалась особенно производительной. Вот таким способом мы контролировали наших торговых агентов в первые годы, и мы придерживались этого порядка очень долго».

Как только производство машин 914 достигло ста штук в месяц во второй половине 1960 года, компания Haloid Хегох начала более серьезно думать об активных продажах. Это стало для компании главным вызовом. Технологию ксерографии было трудно объяснить тем, кто о ней ничего не слышал, и, следовательно, лучшим способом продажи машин была их живая демонстрация. Это оказалось трудной задачей, потому что машина 914 была слишком большой и тяжелой для транспортировки. В 1958 году на передвижной выставке Copirama фирма Haloid устроила рекламный показ еще одной огромной машины Copyflo. Эта выставка, показанная в одиннадцати городах, считалась успешной. Неменьший интерес на выставке Copirama вызвали необычайно красивые молодые девушки, помогавшие при показе оборудования, – писал Дессауер, – но потенциальный рынок для Copyflo был намного меньше, чем рынок, который Haloid Хегох надеялась создать для машины 914.

Компания устроила предварительный показ этой модели близ Мерила в Линч-офисе, в Большом центральном терминале Нью-Йорк-Сити, – с двумя запасными машинами, на случай неизбежных механических поломок. Но эта программа и подобные ей в других городах имели слабый отклик. Руководители компании все больше осознавали, что им необходимо провести какую-то впечатляющую и дорогостоящую акцию, несмотря на то что у них не было средств вообще ни на какие акции. В речи, произнесенной в Гарвардской школе бизнеса, Дональд Кларк сказал: «Наша компания была никому не известна, и рекламный бюджет был мизерным. В сущности, наш рекламный бюджет в 1960 году был совершенно недостаточен для того, чтобы вступить в грандиозную битву с нашими главными соперниками на рынке копировального оборудования. Поэтому мы решили ограничить нашу рекламу в коммерческих изданиях и использовать только те рекламные объявления, которые отличались уникальным и свежим подходом к описанию характеристик нашего проекта».

Первая реклама появилась в «Форчун» в сентябре (и вскоре после этого в «Бизнес уик») и действительно оказалась уникальной: это была шестистраничная сфальцованная вкладка с высечками, которые позволяли читателям заглянуть внутрь машины. Реклама вызвала колоссальный отклик – не только на машину 914, но и на саму себя, так как вкладка такого типа впервые появилась в журнале. В одном из ранних рекламных объявлений на машину 914 было опубликовано прямое предложение провести демонстрационные показы. «Представитель Хегох хотел бы привезти копировальную машину 914 в ваш офис и показать вам ее в действии. Но он не может. Машина 914 – это не игрушка; она весит 648 фунтов. Это значит, что вам придется посетить наши офисы, расположенные в главных городах США и Канады. (Люди, представляющие тысячи организаций, от Unated States Steel до Белого дома, довольны, что они совершили эту поездку. Вы тоже будете довольны)». У Кларка вскоре появилась идея прикрепить к рекламе настоящую ксерокопию с изображением оригинала внизу.

Многие из первых рекламных объявлений на машину 914 были запоминающимися, но их влияние на объем продаж было менее впечатляющим, чем ожидала компания. Скоро Haloid Хегох и ее рекламный отдел поняли, что им необходимо смягчить некоторые утверждения, касающиеся ксерографии, потому что были такие, кто полагал, что ни одна машина не может делать качественные копии на простой бумаге со скоростью семь копий в минуту. Вскоре после публикации одной из первых реклам компания получила зловещее письмо от одного из федеральных служащих, который особенно скептически отозвался об утверждении, что машина 914 может копировать на простой бумаге, то есть то, что не могла делать никакая другая копировальная машина. Линовиц скопировал это письмо на бумажный пакет, который затем был отправлен этому человеку без комментариев.

Одна из самых остроумных реклам, опубликованная в ведущих коммерческих журналах в 1963 году, просила читателей указать разницу между подлинным рисунком Пикассо, сделанным карандашом и тушью (который кто-то из рекламного отдела купил в Нью-Йоркской галерее), и напечатанной рядом его ксерокопией. На копии был вопрос: «Какой из них настоящий Пикассо за 2800 долларов?» «А какой – ксерокопия за пять центов?» Уильям Хескет, сотрудник коммерческого отдела Haloid Хегох сказал потом: «Это была потрясающая реклама, потому что они сделали следующее: взяли оригинал и удалили рамку, положили старинную рамку на ксерокопию и еще одну на оригинал». Откликнулось 16 тысяч человек, и их голоса разделились почти поровну между двумя изображениями. (Все, кто участвовал в голосовании, получили приз, обещанный в рекламе, – ксерокопию рисунка Пикассо.) Компания потом использовала два изображения в передвижной выставке и в Сент-Луисе призналась, что сотрудники Haloid Хегох, работавшие на выставке, каждую ночь прятали под замок копию изображения.

Наиболее успешными из всех рекламных акций по продвижению модели 914 были такие, которые позволяли людям видеть копировальный процесс своими глазами, даже если это было только издалека. Вскоре после начала рекламных акций сотрудники коммерческого отдела поняли, что единственным способом получения действительно широкой аудитории во время демонстрационных показов будет телевидение. Эта идея вызывала уныние, потому что телевидение стоило намного дороже, чем печатная реклама, a Haloid Xerox и так уже опасно превысил свой рекламный бюджет, но выбора не было.

Первый рекламный ролик для модели 914, вышедший в эфир 1961 году, был создан рекламным агентством Papert, Koerug & Lois, которое делало печатные рекламы (и основатель которого, тридцатилетний Джордж Лойс, впоследствии сделал рекламу «Думай понемногу» для «Фольксвагена» и «Я хочу мое MTV для MTV»). Идея ролика частично принадлежала жене Дональда Кларка, которая сделала двадцать пять тряпичных кукол для торговых агентов компании, чтобы использовать во время показа машины. (Куклы легко размещались под резиновым прижимным ковриком на столе машины и четко воспроизводились на бумаге, удивляя потенциальных покупателей тем, что машина может делать копии с объемных предметов.) Рекламный ролик начинался с показа высокого офисного здания в большом городе, затем переключался на бизнесмена, сидящего за столом в абстрактно стилизованном кабинете.

«Дебби, сделай мне, пожалуйста, копию вот с этого», – обращался он к маленькой девочке.

«О'кей, папочка», – говорит она.

«Моя милая секретарша».

Дебби, подпрыгивая, идет к машине 914, которая стоит отдельно у белой стены, выглядит большой, но не более громоздкой, чем стиральная машина. Пульт управления, установленный над широкой поверхностью стола, имеет только четыре подвижные части: круговую шкалу для выбора числа копий до 15, кнопку печати, кнопку включения и кнопку (красную) без этикетки для отключения машины. Дебби поднимает толстый откидной коврик, покрывающий стол для оригиналов, кладет письмо отца текстом вниз (на стекло) и нажимает кнопку печати. Мужской голос объясняет, что машина 914 делает первую копию менее чем за минуту (на самом деле за пятнадцать секунд), а после этого семь копий в минуту^[36]. Дебби ждет, берет копию из приемного лотка, идет назад, останавливается – идея! – и возвращается к машине, чтобы сделать копию своей тряпичной куклы. Затем она вприпрыжку возвращается в кабинет отца.

«Спасибо, Дебби, – говорит ей отец. – Быстро ты управилась». Потом он смотрит на два листа бумаги и спрашивает: «А какой из них оригинал?»

Дебби озадачена. «Я забыла!»

Первой реакцией современного зрителя на выступление Дебби было бы, скорее всего, удивление, что люди в 1960-е годы могли смотреть телерекламу целую минуту. Однако в то время главной реакцией было изумление. Возмущенный конкурент потребовал доказательств, что Дебби не была взрослым лилипутом; как мог ребенок управлять высокотехнологичной офисной машиной? И вообще, была ли это машина? Не было ли внутри другого лилипута, который проталкивал бумагу через прорезь? Представитель Федеральной торговой комиссии приехал в Рочестер, чтобы провести расследование. Хескет вспоминает: «Мы ему сказали: "Вот, мы покажем вам фото машины и расскажем, как ею управлять. Потом вы пойдете к машине и сделаете копию сами. Если вы сможете это сделать, вы поверите тогда, что машина 914 проста в управлении?" Он согласился, что это будет очень хорошим доказательством. Он справился, и мы получили чистое "карантинное свидетельство". Он даже побеседовал с девочкой и ее матерью».

Рекламный ролик с Дебби стал хитом у заказчиков, и продажи резко выросли. Несколько месяцев спустя агентство сделало юмористическое продолжение: сцена повторялась кадр за кадром, только на этот раз в роли Дебби выступила дрессированная обезьяна (чья заявленная неспособность, в последней сцене, отличить копию от оригинала была явно более убедительной, чем у Дебби). Федеральная торговая комиссия контролировала съемки и подтвердила, что шимпанзе Скиппи (по сценарию Сэм) делала копии самостоятельно. Однако на этот раз реакция зрителей была негативной. Главные операторы по всей Америке пришли утром на работу и на своих столах обнаружили бананы, а затем им пришлось общаться с коллегами, которые чесали у себя под мышками и издавали обезьяньи звуки, когда им нужно было что-то скопировать. Торговые агенты были в ужасе. Они боялись, что секретари почувствуют себя оскорбленными и прекратят делать комплексное техобслуживание, от которого зависели машины, и они потребовали, чтобы ролик немедленно сняли с показа. И его сняли. «Мне было жалко, – говорил потом Хескет, – потому что это была смешная реклама. Дон Кларк и я даже устроили обед вместе с шимпанзе в Нью-Йорке. Она ела ложкой, пила из стакана. Мы здорово повеселились. Плохо, что так получилось с бананами». Несмотря на это, продажи продолжали расти. В конце 1962 года была отгружена десятитысячная машина 914.

Некоторые из первых рекламных роликов Хегох остаются среди наиболее запоминающихся примеров коммерческой рекламы из десятка отмеченных за особое остроумие. В одном из них был показан футбольный матч, проходящий под проливным дождем. Время игры заканчивается. Тренер отстающей команды в отчаянии набрасывает план игры на листке бумаги и посылает с ним запасного игрока на поле, по пути тот делает крюк и забегает в раздевалку, чтобы сделать одиннадцать копий. Защитник прикрепляет свою промокшую копию в дальнем конце половины поля, затем считывает с нее указания тренера и подает нужные сигналы. Другой игрок, принимающий подачи, несет свою копию в поле, сверяется со схемой, делает шаг к боковой линии, поднимает глаза и принимает голевой пас, обеспечивший победу в игре. Первые рекламы транслировались на CBS Reports, в специальных документальных передачах NBC и других научных программах, и компания, которая радостно воспользовалась успехом модели 914 и сменила свое название на Хегох Corporation^[37], завоевала себе полезный общественный имидж вдумчивой, интеллектуальной и остроумной компании, выпускающей сложное оборудование. «Мы узнали, что люди, с которыми мы хотели говорить, были теми, кто смотрел эти представления, – сказал Кларк. – Некоторое время спустя мы стали известны как компания, которая делает действительно хорошие телевизионные шоу: хорошо поставленные и на темы, которые были немного спорными. Это нам очень помогло – это открыло двери перед нашими торговыми агентами».

Прошло немного времени, и торговым агентам Хешх уже не требовалось открывать много дверей: заказчики с удовольствием приходили к ним сами. Машина 914, при всех ее недостатках, стала главным коммерческим успехом. «Я думаю, она была предвестником того, что сделало возможными полиграфические средства связи, – сказал Маккалах Гэри Якобсону, репортеру газеты «Рочестер таймс-юнион», в интервью спустя двадцать лет. – Она пробила брешь в большом заторе. Она обеспечивала людей дешевым и легким способом обмена информацией. Машина 914 уничтожила копировальную бумагу. И это было хорошо, потому что она была неэффективной».

В действительности модель 914 не уничтожила копировальную бумагу (хотя другая ксерографическая машина, лазерный принтер, в конце концов это сделала). Тем не менее модель 914 преобразила течение бизнеса.

«Больше всего в машине 914 нас всех удивляло то, что происходило при изготовлении копий с копий и что позволило нам намного увеличить производство, – продолжал Маккалах. – Никто этого не предвидел».

В 1959 году, когда приближалось время производства машин 914, Уилсон полагал, что она, может быть, позволит компании Haloid Xerox удвоить ежегодный доход к 1965 году. Удвоение действительно произошло, но на четыре года раньше намеченного срока, а в 1965 году реальные продажи превысили прогноз Уилсона в шесть раз и составили почти 400 млн долларов. В следующем году доходы достигли 500 млн долларов, а через два года – 1 млрд долларов.

В 1959 году компания Haloid Xerox была ничем не примечательным изготовителем фотографической бумаги и оборудования для производства экономичных офсетных форм для плоской офсетной печати, одной из десятка наиболее крупных компаний в Рочестере, штат Нью-Йорк. Семь лет спустя Xerox Corporation, по классификации рыночной капитализации, была одной из пятнадцати самых больших корпораций в Америке, находящихся в общей собственности. Она была больше, чем RCA, больше чем Bell & Howell, больше Chrysler и U.S. Steel и наступала «на пятки» IBM. В 50-е годы фирма Haloid Xerox учредила программу акционерного опциона^[38] для топ-менеджеров, главным образом потому, что не имела достаточно наличных денег для выплаты бонусов; теперь эта программа превратила десятки людей в миллионеров. Университет Рочестера, в собственности которого был большой пакет старых акций Haloid, вдруг оказался самым богатым частным университетом в мире. Акции Haloid Xerox на сумму 10 тысяч долларов в 1960 году стоили к 1972 году уже 1 млн долларов.

Успех машины 914 быстро приобрел глобальные размеры. В 1955 году фирма Haloid старалась развивать отношения с компанией Rank Organisation, большой британской корпорацией, которая в то время была занята в основном производством и распространением кинофильмов. Руководство компании Rank заинтересовались ксерографией, и особенно намерением Haloid построить небольшую офисную копировальную машину. В 1957 году обе компании подписали соглашение о совместном предприятии, по которому вновь образованная дочерняя фирма Rank

Xerox приобретала исключительное право на производство и продажу ксерографической продукции Haloid за пределами США и Канады. Это соглашение показывает необыкновенную прозорливость со стороны компании Rank, потому что в то время фирма Haloid не являлась слишком выгодным партнером. Спустя годы Линовиц вспоминал о визите Джона Дэйвиса, главного менеджера Rank, в 1956 году. «Он постоянно твердил, что хотел бы посмотреть на завод фирмы Haloid, и все выражал свое желание несколько сократить нашу программу встреч и развлечений в клубе Дженези Вэлли и в клубе Рочестера, чтобы успеть осмотреть предприятие. Наконец, широко открыв глаза, он сказал: "Вы знаете, я не верю, что у вас действительно есть завод", что было почти правдой, потому что большая часть деталей (для «Окс Бокса», Lith-Master и Copyflo) производилась в других местах, и мы просто занимались сборкой в чердачном помещении, арендованном для этой цели».

Вначале компания Rank не имела особых дивидендов от своей веры в ксерографию, потому что бумажные офсетные формы, основная продукция первых машин Хегох, не применялись в Великобритании (хотя Боб Гундлах скоро изобрел способ изготовления металлических фотоформ на модели D, отвечающих предпочтениям стран Европы). После того как машина 914 успешно завоевала рынок, соглашение с компанией Рэнк было пересмотрено, и новые совместные предприятия были организованы в Японии, Латинской Америке и других местах. Линовиц пишет: «Японцы были необыкновенно изобретательны в продаже модели 914. Чтобы доказать, что она делает семь копий в минуту, они делали копии часов заказчика, на которых было видно продвижение секундной стрелки».

Было произведено 200 тысяч машин 914, если считать также модели 720 и 1000, которые были ускоренными и усовершенствованными вариантами оригинала. Эти 200 тысяч машин соответствуют более чем 600 тысяч отдельных установок, так как списанные машины обычно капитально обновляли и снова пускали в производство. Популярность этим машинам принесла модель 914 (из материалов журнала «Форчун») «наиболее успешным продуктом, когда-либо продававшимся в Америке», в терминах прибыльности на капиталовложение, которое многим когда-то казалось безумной безответственностью. (Компания Хегох продолжал производить машины 914 вплоть до начала 70-х годов и предлагала контракты на их техобслуживание до 1985 года; немало этих машин все еще работает по всему миру.) За моделью 914 последовали также другие успешные машины, включая две модели, которые разрабатывались параллельно с ней, в тех же лабораториях и конструкторских бюро: модель 813, которая стала первой в мире настольной копировальной машиной для простой бумаги и была выпущена в 1963 году, и модель 2400, которая имела скорость 2400 копий/час и вышла на рынок в следующем году. Обе эти модели появились благодаря программам разработки, которые во многом шли так же мучительно, как в случае с моделью 914. Все три модели приносили компании много денег, которыми финансировалось ее мгновенное превращение в одну из ведущих корпораций. На землях поместья Уэбстер выросли громадные производственные здания. Треть всех сотрудников Хегох была нанята именно в 1963 году.

На заседании Бостонского общества аналитиков состояния социальной защиты Джо Уилсон рассказал об огромном риске, на который решилась его компания – «компания с мизерными финансовыми ресурсами, малосведущая в области научно-исследовательской деятельности, с малоразвитой системой сбыта и без специального производства, потому что никто и нигде раньше не занимался выпуском ксерографической продукции. – Он продолжил: – Я должен признаться, что, если бы мы полностью предвидели объем работы, миллионы долларов на исследования и новый капитал, сложности с маркетингом, проблемы, которые необходимо было решить, чтобы заставить новые продукты работать правильно и надежно по всему миру при всех температурах и уровнях влажности, – мы, возможно, не решились бы начать это дело».

Самое примечательное в речи Уилсона то, что она была произнесена не в 1961 году, после удивительного успеха его компании, а в 1958 году, когда самый большой риск – решение создать машину 914, все еще был впереди. Когда он говорил, он знал, что многие в компании Haloid Xerox все еще были уверены, что ей вообще не стоит заниматься офисной копировальной машиной, а вместо этого лучше сосредоточиться на производстве автоматизированного варианта машины «Окс Бокс» – поточной линии, которая производила бы офсетные бумажные формы для плоской печати быстро и более экономно и тем самым способствовала бы укреплению положения компании на устойчиво доходном рынке. Уилсон уже преуспел в утверждении престижа своей компании и ее целей, не зависящих от Eastman Kodak, и он увеличил доходы Haloid до уровня, намного превышавшего доходы того времени, когда компанией руководил его отец. Он мог бы остановиться на этом и наслаждаться славой одного из самых знаменитых корпоративных руководителей, и он мог бы провести последние годы своей деловой карьеры в атмосфере спокойствия и достатка и тратить много времени на игру в гольф.

Вместо этого, поставив на карту будущее своей компании один раз и выиграв игру, он собирался снова рискнуть. Теперь он был уверен, что его сомнения, связанные с разработкой настольной копировальной машины – машины размером с пишущую машинку, которую IBM хотела сделать несколько лет назад, – были не только благоразумными, но и проницательными. В конце 1953 года Карлсон, почти совсем потерявший симпатию к Haloid и Battelle, написал Уилсону письмо, в котором выражал свое разочарование тем, что компания не произвела устройства, способного конкурировать с термофаксом и верифаксом, только что появившимся на рынке. Уилсон ответил (цитируется Линовицем): «Когда вы говорите, что поезд уже ушел, я, конечно, верю в обратное. Я уверен, что, если бы мы сели не на тот поезд два года назад, наше положение было бы сейчас гораздо хуже. Теперь мы знаем, что значит настоящая конкуренция. Предположим, что это термофакс и верифакс. Они сделали свой выстрел… Теперь мы знаем, что нам нужно делать. Или мы способны победить эти способы копирования по существу, или мы не способны».

Карлсон и Уилсон были очень полезны друг другу, как два фехтовальщика: прибыльная деятельность Haloid на протяжении 50-х годов была частично результатом напряженных отношений между их пониманием темпов развития ксерографии. Все же между ними было больше согласия, чем разногласия, и Уилсон мог бы выразить их общее мнение в 1958 году, когда описывал членам Бостонского общества аналитиков соцзащиты главный источник своего интереса к изобретению Карлсона: «Признаком человека, характеристикой, которая отличает его от животных, является его способность общаться с людьми в настоящем времени и во все времена с помощью записанной истории. Мы строим свою жизнь на основе опыта и знаний предшествующих и нынешних поколений, включая и талантливых современников. Интеллектуальные плоды из других веков и других стран вносят вклад в наш прогресс, потому что мы можем воспользоваться их идеями; труд и мысль не потеряны, если они записаны».

Глава 12
Умереть бедняком

Честер Карлсон начал получать гонорар за свое изобретение в 1947 году, когда институт Battelle прислал ему чек на 2500 долларов – его долю из первоначальных 10 тысяч долларов капиталовложений Haloid в исследование ксерографии. Ему был сорок один год. Четыре года спустя, в 1951 году, выплаты Карлсону от Battelle достигли 15 тысяч долларов; это был уровень, которого было достаточно, чтобы он и Доррис могли продолжать вести подчеркнуто скромный образ жизни, – у них был небольшой дом, и у них не было ни детей, ни экстравагантных хобби, – несмотря на то что Карлсон продолжал регулярно ходить на работу в Haloid до 1955 года и оставался консультантом компании до своей смерти в 1968 году. В 1953 году он продал свой старенький студебекер и купил новую машину. Он также купил участок в шесть акров к юго-востоку от Рочестера в малозаселенной сельской местности и построил более просторный дом, но без каких-либо претензий – типичный послевоенный американский дом с тремя спальными комнатами, и в этом доме они прожили последние годы своей жизни. (Позже он купил примыкающий участок в тринадцать акров, который он разрешил соседским детям использовать как площадку для игр и который потом был подарен городу для тех же целей.) В 1956 году, когда компания Haloid выкупила у Battelle его долю в ксерографическом бизнесе, Карлсон стал очень богатым человеком, так как 40 процентов акций и наличных денег, которые фирма Battelle получала в результате этой сделки, перешли к нему. Он распределил четвертую часть этих платежей среди тринадцати членов Фонда электрографии – между родственниками, которые в 1948 году помогли ему выкупить у Battelle его первоначальную ставку авторских процентов. Он продолжал получать авторские отчисления в течение еще десяти лет; в 1965 году они составляли что-то около 1/16 цента, полученного за каждую ксерокопию, сделанную по всему миру. В 1968 году журнал «Форчун» включил его в список самых богатых людей Америки, а он прислал в журнал краткую поправку: «Ваша оценка моего состояния завышена на 150 млн долларов. Я отношусь к группе с размерами дохода от 0 до 50 млн долларов». Главной причиной несовпадения данных состояла в том, что в течение уже более десяти лет Карлсон спокойно и обдуманно занимался тем, что можно было бы назвать вторым великим делом его жизни: он раздавал свое состояние. Его последней мечтой, говорил он неоднократно своей жене, было «умереть бедным человеком».

Карлсона можно считать уникальным явлением в истории возникновения мультимиллионных состояний в мире высоких технологий, потому что его необыкновенное богатство почти совсем не повлияло на материальные обстоятельства его жизни. Он носил костюмы от Хикли-Фримена, любил посещать хорошие рестораны, ему нравилось покупать подарки другим людям, но он не баловал себя и не потакал своим желаниям. «Его реальное богатство состояло из нескольких вещей, без которых он мог легко обойтись», – сказала Доррис после его смерти. Мало знавшие его люди редко догадывались, что он был богатым или состоятельным человеком; когда один знакомый спросил его, как он зарабатывает на жизнь, и он ответил, что работает в компании Хегох, этот знакомый предположил, что он был заводским рабочим, и поинтересовался, является ли он членом профсоюза. Карлсон так и не купил второго дома или второй машины, а телевизор в их доме появился лишь незадолго до его смерти. Он говорил Доррис, которая любила хорошо одеваться, чтобы она покупала все, что захочет, не глядя на ценники, но он редко тратил большие суммы на себя, и Доррис приходилось убеждать его не покупать на поезд билеты третьего класса, когда он путешествовал по Европе. Позже Карлсоны добавили к дому четвертую спальню и гостиную, чтобы не нарушать своего уединения во время приезда гостей, но Карлсон считал, что это добавление было необязательным, и сказал Доррис, что он был бы так же счастлив и, может быть, еще счастливее, живи он в трейлере во дворе. «Мне кажется, – говорила она, – он чувствовал себя виноватым, что у него такой приятный и удобный дом. А когда приходили люди и говорили: «Какой чудесный дом», он обычно отвечал: «Это все Доррис придумала».

Она так и не поняла, насколько серьезно он говорил о трейлере, но он часто упоминал его, и она в этом случае всегда поддразнивала его: «А ты захватишь с собой свои тринадцать стальных шкафов с картотекой?»

Несмотря на то что богатство вызывало в нем чувство неловкости, он любил свой дом и большой сад позади него. Летом 1928 года, вскоре после окончания двухгодичного колледжа в Риверсайде, он нарисовал в своей записной книжке план воображаемого загородного поместья – место, которое он мечтал когда-нибудь построить для себя. План имел прямоугольную форму и имел площадь «10 или 15 акров». Там был «английский фермерский дом», амбар, сторожка, дом для экономки, пруд для рыбной ловли, два садовых участка, роща ореховых деревьев, загон для скота, «холмистое пастбище» и место для кур и другой живности. Низкая каменная стена отделяла главный двор от одного из садов, и Карлсон сделал подробный проект этой стены (довольно странный), которая состояла из «белых каменных плит, гранитных валунов и красного кирпича», скрепленных черным «строительным раствором». Его реальное имение было намного скромнее. Если бы сегодня вы шли по старой улице, где стоит его дом, в Питтсфорде, пригороде Рочестера, вы бы никогда не сказали, что это дом богатого человека, но в нем воплощено такое же стремление к деревенскому уединению. Дом был построен на склоне холма, так чтобы подвальное помещение, где находился его кабинет, выходил окнами в сад^[39]. Он любил работать в саду, учить всяким трюкам своего кокер-спаниеля, гулять по берегу ручья у подножия холма, сидеть среди деревьев в месте, которое Доррис называла его «убежищем», и, время от времени, запускать змея. Он был спокойным и наблюдательным, и у него было то, что Доррис и другие считали сверхъестественной связью с другими живыми существами. Он однажды сообщил Доррис, что провел утро, «флиртуя с бабочкой», которая сидела на его пиджаке, пока он читал почту во дворе, а потом сопровождала его два или три часа, пока он работал в саду. Как-то друг заметил пчелу на его руке и велел ему стоять тихо, чтобы он мог прихлопнуть ее до того, как она укусит. Карлсон сказал ему, чтобы он не беспокоился, пчела его не укусит, и затем взял ее пальцами и отпустил. Двое приятелей однажды заметили, что кролики едят тюльпаны в его саду, а он ответил: «Да, едят. „Дамы“ – Доррис и их экономка – очень расстраиваются, а я поддерживаю кроликов».

Когда стало ясно, что ксерографию ожидает коммерческий триумф, Карлсона переполнял восторг, он чувствовал себя отомщенным. Доррис спросила его потом, знал ли он, что его изобретение будет иметь грандиозный успех, и он сказал, что знал, хотя были моменты, когда он почти терял надежду, что кто-нибудь возьмется внедрить его в производство. Однако после первоначальной эйфории Карлсон почувствовал тревогу. Тяжелые жизненные испытания завершились почти что невообразимым успехом, а он не знал, что ему делать дальше. Он был еще слишком молод, чтобы уходить в отставку.

Доррис видела, как он хандрит, и беспокоилась, что его чувства к ней остыли. В конце концов, она настояла, чтобы он сказал ей, что случилось, – что он, она это знала, никогда бы не сделал без подсказки. Он сказал: «Я чувствую, что я уже больше ничего не сделаю». В молодости он мог переносить свое жалкое существование, мечтая о жизни, которую он будет вести, как только станет богатым изобретателем; теперь он стал богатым изобретателем, но у него больше не было вдохновения. Он сказал своему давнему ассистенту Богдоноффу: «Это случилось слишком поздно, борьба, гонки за успехом. Награда и признание пришли, ну и что, у меня нет времени, чтобы сделать все то, что я хотел».

Дело было вовсе не во времени. Ему было только пятьдесят лет. Но личные качества, которые способствовали его профессиональному успеху: его упорство, его стойкость, несмотря на повторяющиеся отказы, его эмоциональная уверенность в себе, его выдержка, его независимое мышление – теперь объединились, чтобы помешать ему использовать свалившееся на него богатство с обычным в таких случаях безрассудством. Он не принадлежал к типу людей, которые в эйфории бегут и покупают самолет, или яхту, или Ван Гога, он также не был таким человеком, который мог бы десятилетия провести в состоянии длительной депрессии, и было бы невероятно, если бы он теперь вдруг изменился. В 1958 году в письме своему кузену Рою он писал: «Я чувствую себя сейчас ничем не связанным и не знаю, как мне следует проводить свое время. В результате я трачу его неэффективно и непродуктивно. Но я не отношусь к тем людям, которые любят играть в гольф или ходить на рыбалку или даже на вечеринки. Казалось бы, с таким баснословным количеством денег я мог бы найти себе сотню занятий, и у меня были бы средства все их выполнить, но как раз сейчас я чувствую себя выдохшимся. Я надеюсь, что это только временный застой между периодами целенаправленной активности». Он скоро понял, с некоторой неохотой, что его следующей целенаправленной деятельностью будет, скорее всего, раздача состояния. В конце концов, он примирился со своим богатством, систематически освобождаясь от большей его части.

Филантропия Карлсона в течение последних десяти лет его жизни была глубоко личной и очень щедрой. Она была также абсолютно анонимной. Когда он давал деньги на строительство здания, он не позволял гравировать свое имя в камне над входом или объявлять его публично. Например, в середине 1960-х он дал Калифорнийскому технологическому институту деньги на строительство Центра по изучению химической физики, в которой он сам специализировался, но поставил условие, что здание должно быть названо в честь Альфреда Амоса Нойеса, профессора, который оказал на него наибольшее влияние. (Несколько зданий, на которых было все-таки указано имя Карлсона, были построены после его смерти.) Абсолютная анонимность была условием почти всех его даров. Он тихо выкупал закладные обедневших старых женщин. Он делал большие вклады в организации, которые поддерживали мир на земле. Он помогал многочисленным организациям, защищающим права человека, и он покупал многоквартирные дома в Вашингтоне, округ Колумбия, и в Нью-Йорк-Сити для того, чтобы в них жили люди независимо от расовой принадлежности. Он давал миллионы в Объединенный фонд негритянских колледжей, и он делал прямые взносы в отдельные негритянские колледжи. Он (и его завещание) обеспечили большую часть финансирования в течение 60-70-х годов Центра Роберта Мейнарда Хатчинса по изучению демократических организаций. Он давал деньги школам, госпиталям, библиотекам и международным организациям по оказанию помощи. Список получателей его пожертвований был длинным, и он сам оценивал каждую просьбу.

В 1960 году, когда успех машины 914 становился основной темой деловых новостей, Карлсон получил письмо от Отто Корнеи, своего первого помощника в лаборатории в Астории, который помог ему получить первый ксерографический отпечаток в 1938 году. Они с перерывами, но тепло поддерживали связь друг с другом в течение многих лет. В 1956 году Карлсон пригласил Корнеи и его жену на обед во время посещения Кливленда, а потом удивил и обрадовал Корнеи, когда подарил ему сто акций Haloid (дар, который, если бы Корнеи сохранил его, стоил бы более 22 тысяч долларов на день получения его письма в 1960 году и свыше 1 млн долларов к 1972 году). На этом обеде Корнеи сказал Карлсону, что собирается оставить свою работу в компании Brush Manufacturing, где он работал с 1939 года. Карлсон предложил ему свою помощь в устройстве на работу в компанию Haloid, если он хочет, и Корнеи упомянул имя Карлсона в списке рекомендателей, когда он поступал на работу в компанию IBM. «Вам, конечно, будет интересно, что люди в IBM были очень рады узнать о моих давних и близких связях с ксерографией, – писал Корнеи в 1956 году. – Заверяю вас, что я постараюсь содействовать дальнейшему развитию и использованию этой технологии для нужд моего работодателя».

Тон письма Корнеи в 1960 году резко изменился. В нем он обвинял Карлсона, как он это назвал, в «фантастической несправедливости» и, следовательно, лишении его обманным путем состояния: «В настоящее время я не могу не испытывать горькое чувство по поводу той роли, которую я сыграл в развитии ксерографии. Я чувствую себя человеком, который вспахал поле и засеял его, а получил лишь крохи от выращенного урожая. Так как урожай оказался на удивление обильным, я упрекаю себя еще больше, что лишил мою жену, сына и себя самого тех средств, от которых я отказался с такой готовностью, просто, из любезности».

Карлсон был потрясен. Ничто в отношениях между ними не менялось с 1956 года – или в данном случае с 1939 года, – исключая лишь то, что, к удивлению Корнеи, ксерография стала коммерческим «хитом». Корнеи, по своей воле, отказался работать у Карлсона по прошествии шести месяцев, потому что считал, что изобретение не имеет будущего, и когда они расторгали трудовое соглашение, каждый был уверен, что выигрывает от этого: Корнеи хотел разрабатывать свое изобретение в области электронного сканирования, а Карлсон надеялся продать идею электрофотографии какому-нибудь крупному производителю и хотел, чтобы его претензии на нее были свободны от каких-либо помех (см. главу 4). То, что Корнеи так и не занялся разработкой своей идеи или не пытался получить на нее патент, не было виной Карлсона. (Компания RCA и другие впоследствии добились коммерческого успеха, развивая похожую идею.) Эмоциональные переживания Корнеи понятны, конечно; двадцать лет назад он отказался от того дела, которое впоследствии принесло баснословную прибыль. Но Карлсон никогда не предавал и не обманывал его.

Карлсон ответил, что его удивило письмо Корнеи: «Почему вы ни разу в течение двадцати одного года с момента увольнения не поднимали этот вопрос?» Потом спокойно и исчерпывающе объяснил, почему он считает, что и так уже был более чем щедрым, – это объяснение включало очень понятное математическое сравнение вклада Корнеи в ксерографию (за шесть месяцев работы по совместительству) и собственного участия (тринадцать лет, две трети запатентованных изобретений и вложение 20 тысяч долларов собственных средств) и оценил долю каждого в денежном эквиваленте. Длинный ответ Корнеи, пришедший через несколько недель, был уже не таким эмоционально нагруженным, но все равно был полон обиды. Он писал: «Я думал, что не так трудно понять, почему я огорчен и расстроен: потому что я вел себя как друг, а вы – как бизнесмен». Карлсон, которому адвокат сказал, что он ничем не обязан Корнеи, ответил двумя краткими предложениями: «Я получил ваше письмо от 25 июля. Что вы от меня хотите?» Корнеи попросил шестьсот дополнительных акций компании Haloid Xerox. Карлсон послал ему пятьсот (вместе с подробным объяснением, почему шестьсот акций превысили бы выплаты, обусловленные соглашением, от которого Корнеи отказался в 1939 году).

Корнеи был счастлив. Он ответил: «Если бы я был Диогеном, греческим философом, который ходил везде с зажженной лампой в поисках честного человека, я бы сейчас погасил эту лампу, потому что я нашел такого человека». Карлсон никогда не говорил о Корнеи ничего плохого и фактически продолжал прилагать все усилия, чтобы отдать Корнеи должное, когда ему приходилось рассказывать о ранней истории своего изобретения, но все события, связанные с обменом письмами, включая сравнение с Диогеном, должно быть, глубоко ранили его: он всегда и во всем был честным человеком.

Корнеи мог рассчитывать на щедрость Карлсона, по крайней мере, под благовидным предлогом; сотни других просителей писали ему просто потому, что прочли в газете о его богатстве. («Одна французская дама написала мне, пытаясь заинтересовать идеей переносной душевой кабины, – писал он своему кузену Рою в 1966 году. – Я не знаю, сможет ли она продемонстрировать ее лично».) Доррис настаивала, чтобы он нанял одного или нескольких помощников для работы с корреспонденцией, но он хотел сам знакомиться со всеми просьбами и самостоятельно выносить решения; он говорил, что у других людей не было причин заботиться о деньгах. «Мне кажется, для него и для меня это было своего рода испытание, – говорила Доррис. – Но он принимал это как должное». Он редко просил совета, даже у жены. В речи, которую она произнесла на освещении одного госпиталя после его смерти, она сказала: «Только один раз за все время он спросил, что я думаю по поводу одного случая, о пожертвовании, которое он хотел сделать, очень большом, одной организации или отдельному лицу. Поэтому однажды я сказала ему – видите ли, он редко даже говорил мне, сколько он дает, так как я этим не интересовалась, – но когда он действительно спросил мое мнение, я сказала: «Чет, ты, конечно, понимаешь, что ты спрашиваешь только о тех случаях, по поводу которых, ты точно знаешь, я всегда согласна с тобой». Он очень смеялся. Я бы сказала, он хохотал».

Карлсоны также давали большие суммы духовным и парапсихологическим организациям, которые особенно интересовали Доррис, и некоторые из них стали важными также и для него. Доррис всегда имела сильные мистические наклонности, которыми так и не заинтересовалась ни одна религиозная организация. Она занималась медитацией, изучала восточную философию и следовала своим особенным наклонностям, все больше увлекая ими своего мужа. «Духовная жизнь – это единственное, что интересует меня, – говорила она на седьмом десятке лет. – Меня ничто больше не интересует. Остальное я делаю потому, что я должна это делать». С детских лет она верила, что обладает медиумическими и другими паранормальными способностями. Карлсон относился к этому скептически, она это чувствовала, но помогал ей проверить свои способности, и она была уверена, что он тоже медиум. («У многих ученых есть такая способность», – сказала она однажды.) Он делал простые рисунки и запечатывал их в конверт, перед тем как уйти на работу, и после его ухода Доррис пыталась вызвать образ того, что он нарисовал. «Я ложилась с коробкой этих рисунков и после несколько упражнений по концентрации внимания я с закрытыми глазами доставала из коробки конверт, держала его в руке и спрашивала себя, что там нарисовано», – рассказывала она. По ее словам, процент правильных ответов был высоким. У нее также часто бывали предвидения и другие видения, и она верила, что во сне она часто покидает свое так называемое «физическое тело».

Невозможно сказать, что чувствовал Карлсон о более эксцентричных верованиях своей жены, сама Доррис не знала этого точно, но он не отмахивался от них и считал некоторые из них, включая физические феномены, предметом, достойным научного исследования. В 1965 году он посетил «лабораторию сна» в госпитале Бруклина, в котором делались попытки установить, можно ли повлиять на содержание сна субъекта телепатическим внушением. «Я был испытуемым одну ночь, и результаты были очень интересными, – написал он в письме своему кузену Рою. – Я и двое экспериментаторов выбрали одну и ту же картину, как наиболее совпадающую с моими снами. Когда пришла женщина-телепат, оказалось, что она смотрит именно на ту картину, которая была выбрана из двенадцати других».

Он также все больше разделял интерес жены к духовности и древним индийским текстам, известным под именем Веданта или Упани-шады, и дзен-буддизму. В течение всей своей жизни он много думал о человеческих страданиях как с фактической, так и с онтологической точки зрения, и он получал глубокое личное удовлетворение от медитаций и спокойного созерцания – увлечения, которые дополняли его склонность к уединению, а также к скромности и простоте. Однажды, вернувшись из буддистского приюта, который он посетил, он вдруг почувствовал такой душевный и эмоциональный подъем, что схватил Доррис на руки и начал с ней кружиться, – жест, который резко отличался от его обычного спокойного поведения и никак не благоприятствовал его спинальному артриту, который мешал ему танцевать и заставлял постоянно горбиться. Доррис была удивлена, и их экономка тоже, которая воскликнула в изумлении: «Ну и ну, господин Карлсон!»

Духовные искания Карлсона позволили ему в последние годы его жизни примириться с огромными трудностями и разочарованиями, которые он перенес в детстве и в молодые годы. В письме от 1959 года своему старому приятелю и соседу по общежитию Ларри Дюмонду, который переживал разные личные неприятности, он писал: «За последние годы мое представление о себе, мире, науке и человеческой жизни сильно изменилось по сравнению с тем, каким оно было в то время, когда мы встречались намного чаще. Не думаю, что у меня есть много готовых ответов, и у меня точно нет никакого готового и выверенного рецепта, но я уверен, что испытания, через которые прошли я и мои родители, были замаскированными благодеяниями, которые обогатили и сделали более насыщенной мою жизнь и, в конце концов, привели к философии, которая, как плащ, защищает меня в трудное время».

В этом же письме Карлсон кратко излагает эту философию: «Прилагай все усилия к тому, чтобы делать то, что кажется правильным, но когда вещи выходят из-под твоего контроля, полагайся на волю Бога или провидения, или то, что называют высшей волей небес. Верь до конца и доверяй, что он позаботится обо всем. Он знает, какой выход является наилучшим. Когда уходишь утром из дома, не беспокойся. Верь, что он берет на себя все заботы, и выкинь из головы даже самые мельчайшие сомнения в любых ситуациях, которые ты не можешь контролировать. Если можешь, во время поездки в автобусе закрой глаза на несколько минут и попытайся добиться состояния полного покоя, потом скажи про себя: Да будет воля твоя, доверяясь интуиции полностью и абсолютно. Прими как данное, что он управляет всем и что он знает лучше, чем мы, что надлежит каждому из нас. Я знаю такие случаи, когда с человеком происходили чудеса, если он полностью отдавался его воле. Но это не так важно, как то внутреннее влияние, которое оно оказывает на тебя. У тебя появляется новое ощущение защищенности и независимости, которое ничто не может разрушить. Со временем твое внутреннее спокойствие и сила будут распространяться на других, и они будут отзываться тем же».

Раздавая деньги, Карлсон был предельно внимателен к деталям, вел подробные записи всех перечислений и лично просматривал всю свою корреспонденцию. Этот педантизм был частью его характера всю его жизнь, и он проявлялся почти во всем, что он делал. Например, на лицевой стороне карманного календаря на 1949 год он написал не только свое имя, адрес и номер телефона, но также размер шляпы (73/8), длину рукава (33 дюйма), размер обуви (91/2), марку часов («Элджин») и вес своего автомобиля (2995 фунтов), кроме других личных данных. Всякий раз, когда он покупал бензин, он записывал дату, пробег машины, место заправки и стоимость. В течение тринадцати лет он следил за весом Доррис и своим («в пижамах»), и он сделал пометку, когда в 1960 году купил новые весы. Всю свою жизнь он получал удовольствие от рутинных дел, которые ненавистны большинству людей. Доррис вспоминала: «Неизменно, в день каждого Нового года, сразу после завтрака, он говорил с особой улыбкой: «Ну вот, сегодняшний день я начну с налога на доход». Не думаю, чтобы он хотя бы раз не сделал этого за все годы, что мы прожили вместе, если только мы не были в этот день в гостях у моей матери и нас не было дома». Карлсон шел в свой кабинет и начинал сводить в единое целое все свои записи. «Он явно не имел ничего против этой обязанности. Я заметила, что в период уплаты налогов появляется много раздраженных людей, но он всегда относился к этому с улыбкой, как будто хотел сказать: «Ну что ж, справимся и с этим» – будто он собирался получить от этого удовольствие». Так относилась к многочисленным трудностям своей жизни его мать, и он унаследовал от нее это отношение.

Так же скрупулезно Карлсон относился к путешествиям. Перед отъездом он печатал на машинке список всех вещей, которые он хотел взять с собой, и указывал, сколько весят наиболее тяжелые из них (шерстяные брюки весили фунт с половиной, так же как и пижама). Его списки напечатаны плотно в две колонки и, включая написанные рукой дополнения, занимали больше одной страницы. Он был потрясающе скрупулезен; среди вещей, перечисленных для поездки в Европу в 1960 году, были «2 ключа для каждого чемодана», «зубная щетка, зубная паста», «носки, 7 пар» и «карта Европы». (Он первоначально включил «зажим для галстука» в разделе «Разное», но потом перенес его в раздел «Одежда».) В другом списке он отметил, что его чехол для верхней одежды, когда он пустой и содержит только четыре вешалки, весит вместе с элементами жесткости десять фунтов и девять с половиной фунтов – без них.

Многие поездки Карлсона были связаны с делами компании Xerox. Он почти всегда принимал приглашение принять участие в корпоративных мероприятиях или прочитать публичную лекцию о ксерографии, не потому, что он хотел прославить себя и свои достижения, а потому, что ему было трудно отказаться от чьих-либо просьб. Среди немногих приглашений, от которых он отказался, были предложения о вручении наград или почетных званий университетов; его друзьям иногда приходилось принимать награды или благодарственные адреса, вручаемые на церемониях, которые он отказался посетить. Люди, знавшие его только по офису или по личным контактам, часто с удивлением открывали для себя, слушая его лекции, что он был интересным, иногда забавным, прирожденным публичным оратором. (В беседе с Обществом профессиональных ученых и инженеров в 1964 году он сказал: «В данный момент я чувствую себя неким английским пэром, которому снилось, что он выступает в палате лордов, он просыпается и обнаруживает, что он и есть пэр. Не могу дождаться, чтобы услышать то, что я должен сказать».) В 1958 году его кузен Рой сопровождал его в спонсируемой Xerox поездке по Европе, в которую была включена остановка на Всемирной выставке в Брюсселе. На выставке у компании Rank Xerox был свой стенд, и когда они остановились там, чтобы посмотреть, молодой торговый представитель рассказывал историю ксерографии и историю необычной жизни ее изобретателя. Доррис, пересказывая рассказ Роя, говорила: «В свойственной Чету манере он стоял и внимательно слушал, кивая в знак одобрения, как будто он слышал это в первый раз. Когда молодой человек закончил свой рассказ, Чет поблагодарил его и пошел дальше». Рой впоследствии сказал своему брату, что в подобных обстоятельствах он бы заговорил и назвал бы свое имя и это обрадовало бы молодого человека, который, вероятно, был бы счастлив познакомиться с великим человеком, историю жизни которого он рассказывал. Карлсон ответил: «Вероятно, он был бы счастлив какое-то мгновение, но это был его рассказ и его шоу, а я бы подхватил у него эту искру счастья и переключил ее на себя». Когда впоследствии Рой рассказал эту историю в Мадриде сотрудникам другого представительства компании, они сказали, что его скромность впечатляет еще больше, чем его изобретение.

Доррис не была заядлой путешественницей, и она почти никогда не сопровождала мужа во время его длинных поездок дома или за границей. Без нее он несколько раз путешествовал по Европе, посетил Индию, Советский Союз и Аляску. Вместе они ездили в круиз в район Тысячи Островов по реке Св. Лаврентия, ездили на машине по Калифорнии (в своем студебекере). Во время поездки в Калифорнию Карлсон, среди всего прочего, жил в палатке со своим наставником из Риверсайд-колледжа, профессором Блиссом, и посетил два дома, где он жил с отцом в молодые годы. Иногда экспромтом он ездил в Буффало с собакой, проводил ночь в отеле, смотрел пьесу. Однажды они поехали в Мексику, частично для того, чтобы Карлсон смог повидать то безлюдное место, где он и его родители жили короткое время, когда он был мальчиком. Во время этого путешествия он и Доррис взяли такси из аэропорта, и водитель, который был любителем американских вестернов, с бешеной скоростью ехал по ухабистой и грязной дороге, размахивал шляпой из окна и вопил, как ковбой. На месте старого поселения они увидели тот же унылый пейзаж, который Карлсон видел ребенком четырех лет. Голые дети играли в грязной пыли. Карлсон вышел из машины и посмотрел вокруг. Он не предавался воспоминаниям. Он ни слова не сказал Доррис о том, что он вспоминал или о чем думал. Через одну или две минуты он сел в машину, и они уехали. Он никогда не говорил об этой поездке.

Весной 1968 года Карлсоны полетели в Нассау, на Багамы, в отпуск, и в первую ночь в отеле у Карлсона случился сердечный приступ. «Когда я вошла в его комнату, чтобы сказать "доброе утро", он сказал, что ему, наверное, придется поехать в госпиталь, – вспоминала потом Доррис. – Я сказала: "Чет, дорогой, ну почему же ты не позвал меня?" Он не хотел беспокоить меня». По дороге в приемную «скорой помощи» Карлсон сказал жене: «Ты должна знать, что я нисколько не возражаю, если я должен уйти». Она ответила: «Но, Чет, я возражаю. Ты мне нужен. Поэтому постарайся не уходить». Карлсон взял руку жены и улыбнулся. Доктор, заведовавший небольшим частным госпиталем, оставил его там на три недели. «В конце третьей недели, – писала Доррис, – я сказала ему: "Мне так жаль, что ты должен весь отпуск проводить в постели". Как всегда, он сказал шутливо: "Да, это был очень интересный опыт"».

В последующие месяцы, уже в Питтсфорде, Карлсон провел ряд неожиданных мероприятий по усовершенствованию дома. Он всегда говорил, что автоматические двери у гаража – это фривольность, а теперь он установил такие двери. Он заменил печь, и люди, которые уносили старую, сказали Доррис, что она была в прекрасном состоянии и такая чистая, будто ее никогда не использовали. Долгое время Доррис думала, что две гостевые комнаты наверху слишком нагревались летом и что замена кровельного покрытия на белую черепицу сделает их прохладнее. Карлсон возражал против замены прочной крыши, но теперь, не говоря ни слова, он перекрыл крышу белой черепицей. Доррис ни с чем не связывала эти изменения, пока они происходили, но позже она поняла, что ее муж готовился, со свойственной ему вдумчивостью, к событию, которое она предпочитала называть «уходом из физического тела». Он также ускорил темп раздачи своих средств и уничтожения старых бумаг – его обычное дело в течение нескольких лет, о котором он делал пометку на своем настольном календаре, и просил своего секретаря в Хегох напомнить ему о нем.

Хотя Доррис знала, что у ее мужа был сердечный приступ, она никогда не знала, насколько серьезно он был болен. Он не говорил о своем диагнозе и просил доктора о том же. Когда он посещал кардиолога в госпитале «Стронг Мемориал» в Рочестере, его иногда отвозила туда его помощница, и когда она спрашивала его, как прошел визит, он отвечал: «О, все идет очень хорошо». На самом деле он был тяжело болен; в конце жизни он принимал пять видов лекарств, имеющих отношение к его болезни: атромид-С, кардилат, нитроглицерин, перитрат и кестран. Он курил, хотя не очень много, и мало двигался, хотя некоторое время, по совету доктора, он совершал пешие прогулки по одной миле в день. Он гулял в саду, совершая десять кругов между каким-то хвойным деревом и кустами форсиции, расстояние между которыми по его замерам было равно 270 футам. (Он также измерил и записал в своей книжке среднюю длину своего шага: двадцать шесть дюймов.) Несмотря на режим, он выглядел значительно старше своего возраста, уставал почти от любого физического напряжения и страдал от болей в груди.

В сентябре 1968 года Карлсоны поехали в Нью-Йорк-Сити, в основном по делам Xerox, но также, чтобы провести немного времени в городе, где они впервые встретились. Однажды после ланча Доррис и их приятель оставили Карлсона в ресторане расплачиваться, а сами пошли в соседний ювелирный магазин, чтобы посмотреть там на какое-то украшение, которое этот приятель хотел купить своей жене. Доррис вернулась в отель Шерри-Недерленд раньше мужа. Когда она стояла у входа, ожидая его, она увидела, как он пересекает Пятое авеню по направлению к Центральному парку, покупает надувной шарик у входа в парк и идет с шариком в парк. Она немного подождала его, потом поднялась в номер. Когда он вернулся, она спросила его, где он был. Он сказал: «Я думал пройтись немного по парку, – потом добавил: – Я купил шарик, потом отпустил его и следил за ним, пока его было видно. Он поднялся так высоко, что перелетел через небоскребы и исчез». Когда он это говорил, вспоминала Доррис, «у него на лице была прекрасная улыбка».

Доррис потом считала, что у него было спокойное предчувствие своей смерти, которая наступила через два дня, 19 сентября, во время поездки в Нью-Йорк. Ему было шестьдесят два года. Утром он был на деловых совещаниях, затем у него было несколько часов свободного времени до намеченной встречи с Доррис после полудня. Он пошел в кинотеатр «Фестиваль» на 57-й улице посмотреть двухлетнюю британскую комедию «Оседлавший тигра» с Томом Беллом и Джуди Денч в главных ролях, и когда по окончании фильма в зале зажегся свет, дежурная, увидев его неуклюже согнувшуюся в кресле фигуру, подумала, что он спит.

Доррис организовала скромные неофициальные похороны в Нью-Йорк-Сити; на них пришли полдесятка человек, среди которых был Фред Шверц, уже не работавший в компании Xerox, но всегда любивший Карлсона и попросивший разрешения присутствовать. Несколько дней спустя, в Рочестере, прах Карлсона был захоронен во время еще одной очень простой и закрытой церемонии. Доррис сказала: «Он тихо пришел в этот мир и тихо покинул его».

Более многолюдная мемориальная церемония состоялась 26 сентября в зале штаб-квартиры компании Хегох в центре Рочестера. Среди выступавших был Джон Уилсон, который сказал, что Карлсон «показал всем нам, что великие идеи принадлежат отдельным личностям и не зависят от мощи организации», и Джон Дессауер, который поставил Карлсона в один ряд с такими изобретателями, как Томас Эдисон и Александр Грэхем Белл. Уилсон также зачитал письма соболезнования от других лиц, среди которых был генеральный секретарь ООН У Тан, который был другом Карлсона и особенно восхищался его щедрыми пожертвованиями на благо мира во всем мире. Впоследствии У Тан еще сильнее выразил свое горе: «Знать Честера Карлсона означало любить и уважать его. Он был повсюду известен как изобретатель ксерографии, и хотя это было необыкновенное достижение в области науки и техники, я уважал его больше как человека исключительных моральных качеств и как гуманиста. Его беспокойство за будущее человечества было искренним, а его преданность принципам Организации Объединенных Наций была очень сильной. Он принадлежал к той редкой породе лидеров, которые рождают веру в сердцах людей и надежду на будущее».

Джон Уилсон умер через три года в возрасте шестидесяти одного года, также от сердечного приступа. Он присутствовал на небольшом обеде в манхэттенской квартире Нельсона и Хеппи Рокфеллер и умер за столом. За пять лет до этого, после второго сердечного приступа, Уилсон оставил пост главного управляющего компании Хегох Corporation, но его смерть, тем не менее, стала вехой, отметившей начало мрачного периода в истории компании – компании, которую он создал силой своей воли. Питер Маккалах, занявший его должность в 1966 году, теперь стал председателем правления, а бывший руководящий работник компании Форд Арчи Маккар-делл, пришедший в Хегах в 1968 году, стал ее президентом. Эти изменения планировались еще до смерти Уилсона – Маккалах и Уилсон обсуждали их несколькими днями ранее, – но тем не менее они предвещали дурное. Возвышение Маккарделла определенно отметило конец того, что можно было бы назвать эрой машины 914 в компании Хегах; оно представляло собой окончательное удаление ДНК Haloid из генома компании.

В середине 1990-х годов один мультимиллионер из области высоких технологий, у которого я брал интервью, сказал мне, что, по его мнению, ведущие автомобилестроительные фирмы можно было отдать под суд за настоящее предательство. У него был очень длинный список обвинений: пренебрежительное отношение к общественной безопасности в течение долгих десятилетий, соучастие в бездумном истощении природных ресурсов, преднамеренное отравление населения свинцом, низкий уровень качества производства, намеренный обман, насаждение недопустимых трудовых отношений, чрезмерно высокий уровень вознаграждения руководящих работников, даже (из-за деятельности Макнамары, который был президентом «Форда» до того, как стал министром обороны в правительстве Джона Ф. Кеннеди) война во Вьетнаме. За прошедшие два десятилетия хорошим способом завоевания репутации прогрессивного корпоративного лидера был демонтаж всего, что смогла натворить большая автомобильная компания Америки.

Маккарделл был образцом отсталого американского автомобильного руководящего работника, и его пребывание в Хегох, длившееся до 1977 года, почти единодушно воспринимается как мрачный период в истории компании. Он заполнил административные кабинеты Хегох высокомерными сотрудниками из «Форда», довел отношения компании с трудовыми профсоюзами до самого низкого уровня и делал все, что мог, чтобы превратить Хешх в автомобильную компанию, выпускающую копировальные машины. Конечно, не все трудности Хегох, возникшие после первых лет бума, следует приписывать только Маккарделлу. На самом деле, пристрастное отношение к работникам «Форда» началось с Маккалаха, который также преклонялся перед научными степенями и званиями и в 1969 году на долгое время разделил компанию на две части, переведя корпоративную штаб-квартиру из Рочестера в Стамфорд, штат Коннектикут, а лаборатории и заводы оставив в Уэбстере. Но Маккарделл стал олицетворением трудностей компании. Через шесть лет президентства он покинул Хегох и стал главой компании International Harvester, где спровоцировал такую же серию административных провалов, включая пятимесячную забастовку, и через пять лет привел прибыльную корпорацию на грань банкротства. Когда правление Internationa Harvester, в конце концов, заставило его уйти в 1983 году, в компании Хегох устроили в честь этого события праздник, который закончился только после вызова полиции.

Корпоративная история Хегох после выпуска машины 914 шла извилистым путем^[40], и взлеты и падения компании были темой многочисленных журнальных статей, книг, изучения в школах бизнеса и исследований докторских диссертаций. В 60-е и 70-е годы руководство компании считало, что Хегох находится в опасной зависимости от ксерографии, которая, как они думали (вместе с большинством ученых-экономистов того времени), могла в любой момент выйти из употребления. Обладая огромными средствами, которые казались неисчерпаемыми, это руководство нашло множество привлекательных способов сделать колоссальные, но непроизводительные капиталовложения. Как теперь всем известно, персональный компьютер, лазерный принтер, компьютерная мышь, графический пользовательский интерфейс и корпоративная компьютерная сеть были полностью или частично изобретены учеными Xerox (в основном в Научно-исследовательском центре Пало-Альто в Калифорнии), но так и не были доведены до серьезных коммерческих продуктов самой компанией Xerox. Усилия ученых Xerox не прошли даром, в настоящий момент я пользуюсь персональным компьютером, лазерным принтером, мышью, графическим интерфейсом и компьютерной сетью, но все это почти ничего не дало компании Xerox. Кроме того, с начала 70-х годов доминирующее положение компании на копировальном рынке много раз подвергалось испытаниям, не самым легким из которых были три судебных процесса. В первом случае Xerox предъявил иск компании IBM за нарушение патентных прав; а затем, в 1972 году, Федеральная торговая комиссия обвинила Xerox в нарушении антитрестовских законов; и наконец, в 1973 году корпорация SCM, которая отвергла несколько возможностей для самостоятельного развития ксерографии, вчинила компании Xerox иск, обвиняя ее в том, что она не позволяла ей участвовать в копировальном бизнесе. Разбирательство всех этих дел тянулось годами, частично потому, что изобретение ксерографии позволяло адвокатам превратить процедуру досудебного предъявления документов в бесконечную оргию фотокопирования. Фирма Xerox выиграла процессы с IBM и SMC, но по соглашению от 1975 года с FTC она согласилась предоставить лицензии своим конкурентам. В начале 80-х годов Xerox уступила исторически невыгодный для нее рынок настольных копировальных машин Японии, которая не только додумалась, как сделать этот рынок выгодным, но также с помощью малогабаритных копировальных машин научилась делать большие копировальные машины, которые впоследствии заставили Xerox потесниться на рынке сбыта. Вскоре после этого Xerox под руководством главного управляющего Дэвида Кернса перегруппировался, вернулся к своей специализации и сделал Рочестер в середине 1980-х одним из немногих американских городов с положительным торговым балансом. В настоящее время компанией руководит Анна Малкаи, которую старожилы компании считают истинной наследницей Уилсона.

Консультанты по вопросам управления, профессора бизнес-школ и авторы книг по вопросам бизнеса любят Xerox, потому что опыт компании можно привлечь в поддержку любого замечания, которое они делают по поводу делового мира. Например, хорошо известный бизнес-писатель Джек Траут, автор популярного руководства по вопросам управления под названием «Дифференцируй или умри», написал, что большой ошибкой компании Xerox в 70-е годы была попытка делать то, что ей постоянно рекомендовали бизнес-писатели того времени, то есть выйти за пределы копировального рынка. «Если вы стали известны благодаря одному продукту, – утверждал Траут, – рынок не даст вам сделать другого». Это утверждение кажется правдоподобным, как, впрочем, и все такие же аксиоматичные заявления, хотя, если бы компания Haloid последовала такому же совету в 1946 году, у Траута не было бы компании Xerox Corporation, которую он мог бы упрекать. С другой стороны, еще один великан из Рочестера, компания Eastman Kodak, борется в последние годы за выживание в основном из-за того, что долгое время оставалась исключительно преданной одному продукту, которым она прославилась, – фотографической пленке, и, следовательно, совершила ошибку, следуя стратегии, которой пренебрегла компания Xerox.

Самый очевидный вывод из истории Xerox заключается, вероятно, в том, что корпорации, как и люди, не могут прожить свою жизнь заново и что, когда возникает необходимость сделать решающий выбор, лучше всего, наверное, сделать глубокий вдох и проигнорировать советы консультантов. Как сказал Рассел Дейтон из института Battelle: «Если вам в руки попало что-то уникальное, не проводите голосования».

А ксерография – это действительно нечто уникальное. За все время, с тех пор как Честер Карлсон придумал ее, никто не изобрел лучшего, более четкого, быстрого и дешевого способа копирования на простой бумаге. Это почти непостижимое достижение при данном темпе обновления высоких технологий, их эволюции и исчезновения.

Чтобы как-то осмыслить необъятность идеи Карлсона, можно сравнить ее с идеей Эдвина Лэнда, изобретателя мгновенной фотографии и основателя компании Polaroid Corporation. Лэнд родился в 1909 году, через три года после Карлсона, так что оба они были современниками. Камера Polaroid модель 95, первая коммерческая версия идеи Лэнда, появилась в продаже в 1948 году, в том же году, когда компания Haloid сделала публичное сообщение о ксерографии (с помощью тех самых красных ящиков в Детройте). Первая цветная пленка Polaroid появилась в 1963 году, через три года после рождения модели 914. Лэнд в этом году был награжден президентом медалью Свободы, а через пять лет – год смерти Честера Карлсона – он получил национальную медаль Науки. Модель SX-70, самая популярная из всех когда-либо проданных фотокамер, появилась через два года после этого в 1970 году, за год до смерти Джо Уилсона. Журнал «Форчун» писал, что «простое производство камеры SX-70 должно быть причислено к одному из самых замечательных достижений в истории промышленности. Проект был связан с серией научных открытий, изобретений и технологических инноваций в таких различающихся областях, как химия, оптика и электроника». В 1976 году – когда компания Xerox урегулировала отношения с FTC – фирма Kodak вышла на рынок с камерами мгновенного фотографирования, модели ЕК4 и ЕК6, а компания Polaroid подала иск о нарушении патентных прав, известное дело, закончившееся (через десять лет) тем, что компании Kodak было запрещены какое-либо производство и продажа мгновенных фотокамер и пленки для них и вменено уплатить Polaroid издержки в сумме более 900 млн долларов. В 1977 году фирма Polaroid выпустила OneStep, усовершенствованную и автоматизированную версию модели SX-70, и организовала рекламную кампанию на телевидении с участием Джеймса Гарнера и Мариетт Хартли – очень успешную кампанию, которая помогла модели OneStep стать лидером продаж в США в течение четырех лет подряд и убедила большую часть телезрителей, что Гарнер и Хартли были женаты. (Когда Хартли была беременна вторым ребенком в 1978 году, она иногда надевала майку, на которой было написано: ЭТО НЕ РЕБЕНОК ДЖЕЙМСА ГАРНЕРА.)

А затем пришли новые технологии. «Одночасовая» обработка обычной пленки – доступная в киосках, универсальных магазинах, аптеках, повсюду – превратила камеру OneStep в излюбленную новинку для вечеринок. Обычные отпечатки были более дешевыми, чем фотографии полароид, и вы могли сделать их несколько подряд, могли отснять пленку утром и получить отпечатки после полудня. Затем цифровые фотокамеры нанесли еще больший урон изобретению Эдвина Лэнда. Доходы Polaroid росли в начале 1990-х годов, потом выравнились, а потом начали снижаться. В 2000 году, 12 октября, компания Polaroid Corporation подала заявление о признании ее банкротом по статье 11 о банкротстве. В 2003 году реорганизованная компания имела доход по продажам немногим более 750 млн долларов, почти столько же, сколько в 1974 году.

В 1972 году журнал «Лайф» поместил Лэнда и его фотокамеру SX-70 на обложку под заголовком «Гений и его магическая камера». Сегодня SX-70 кажется почти такой же архаичной, как и копировальный пресс. Мой сын купил одну на распродаже несколько лет назад, потому что отец его друга сказал ему, что ее можно использовать для получения фотоснимков с длинной выдержкой на светокопировальной бумаге; позже, разочарованный, он ее выбросил. Polaroid продает популярную новинку, фотокамеру i-Zone, которая делает мгновенные фотографии форматом с почтовую марку, и имеет значительный бизнес в области воспроизведения изображений. Но никто сегодня не думает, что Polaroid – это будущее фотографии.

А ксерография продолжает развиваться. Несмотря на пережитый кризис, число копий, произведенных по всему миру на копировальном оборудовании, выпущенном компанией Хегох Corporation, ее предшественниками и ее конкурентами увеличивалось ежегодно значительными темпами, начиная с того момента, когда Карлсон и Корнеи сняли тот самый первый листок вощеной бумаги в Астории в 1938 году. В 1955 году, за пять лет до выхода машины 914, в мире производилось около 20 млн копий, почти все они были сделаны нексерографическим способом; в 1965 году, через пять лет после выхода машины 914, число копий во всем мире возросло до 9,5 млрд, и почти все они были ксерокопиями. В 1984 году – 550 млрд копий. 700 млрд в 1985 году. Более чем два триллиона в 2004 году. Добавьте еще триллион или два на долю лазерных принтеров, и вы получите по пятьсот ксерокопий на каждого жителя земли. Сегодня в мире производится больше ксерокопий каждый день, чем за весь 1963 год – год, в который к потрясающе успешной модели 914 присоединилась необыкновенно популярная модель 813.

Всемирный рост объема копирования стал возможным благодаря прогрессу в области ксерографической техники – впечатляющий фактор, если учесть, что немало ученых, отслеживающих этот процесс, сомневались в 50-х годах, что его вообще можно заставить работать. Первое многокрасочное копировальное устройство, Xerox 6500, появилось в 1973 году. Машина Xerox 9900, вышедшая на рынок в 1984 году, могла изготовить 360 двусторонних, подобранных и скрепленных проволочными скобами копий почти за тот же период времени, который требовался среднему оператору для изготовления одной копии на машине «Окс Бокс». Модель Xerox DocuTech 6180, «промышленный издатель», выпущенная в 1997 году, может, работая в линию с машиной Xerox Square Fold для изготовления буклетов, производить готовые, сшитые проволокой внакидку буклеты с уникальным квадратным корешком со скоростью 180 страниц в минуту – это в 25 раз быстрее, чем на машине 914.

Но самой продвинутой машиной является Xerox DocuColor iGen3, которая появилась в 2001 году. Модель iGen является не просто копировальной машиной, а цифровой ксерографической печатной системой. Она печатает цифровым способом производственные тиражи со скоростью 100 стр./мин и производит 6 тысяч многокрасочных, форматом 8/2 х 11 дюймов (217 х 279 сантиметров), отпечатков в час, как говорится в информационном листке. Ее можно использовать, например, для изготовления полностью готовых многостраничных и многокрасочных брошюр офсетного качества, которые сразу же готовы к отправке заказчику. Внутри машины четыре «станции воспроизведения изображения» наносят голубой, пурпурный, желтый и черный тонеры на электростатически заряженную фотопроводящую ленту, с которой порошок переносится, сразу всех цветов, на бумагу. Технология репродуцирования, являющаяся основой этого процесса и использующая монохромный процесс для получения многокрасочных отпечатков, очень сложна для понимания. Но, по сути, она связана с разложением многокрасочного изображения на три основных цвета (плюс черный), «для того чтобы затем последовательно записать и проявить тонером каждый цвет и совместить все цвета на одном листе бумаги».

Именно так Честер Карлсон описал этот процесс во втором патенте по электрографии, который он зарегистрировал 4 апреля 1939 года.

Источники

Я напечатал эссе о ксерографии в февральском выпуске журнала The Atlantic Monthly за 1986 год. В нем я отметил, что машина ксерокс является удивительным устройством и, несмотря на это, мы воспринимаем его как должное. «Чтобы излечиться от такого рода пренебрежения, – продолжал я, – нужно в течение короткого времени сосредоточить свое внимание на этой теме и затем никогда уже об этом не думать. И это то, что я намерен сделать».

Довольно смешная сентенция, и я действительно собирался забыть про ксерографию, как только завершу написание статьи. Однако шли годы, а я продолжал думать о ней и о человеке, который ее изобрел. Продолжал вспоминать об ученых и инженерах, которые заставили ее работать, и о неизвестной компании, которая поставила «все на карту», чтобы трансформировать ее в реальный продукт. С 1980-х годов написано очень много о Хегох Corporation, но почти вся эта литература имела отношение к тому времени, когда компания преуспевала. Я по-прежнему считаю, что истинно захватывающей является история того, как компания добилась успеха. Машина Хегох является самым замечательным и самым невероятным изобретением всех времен, которое действительно преобразило нашу жизнь. Так что спустя почти двадцать лет я решил снова сосредоточить свое внимание на этом непостижимом открытии.

Удивительно захватывающая ранняя история копирования и печати была описана достаточно подробно. Среди лучших книг можно назвать: Alois Senefelder «А Complete Course of Lithography» (New York: Da Capo Press, 1977) – факсимильное издание авторского перевода на английский язык от 1819 года; Silvio A. Bedim «Tomas Jefferson and His Copying Machines» (Charlottesville, Va.: University Press of Virginia, 1984); Barbara Phodes and William Wells Streeter «Вегоге Photocopying: The Art & History of Mechanical Copying, 1780-1938» (New Castle, Del.: Oak Knoll Press, 1999), подробно описывающая период от Джеймса Уатта до Честера Карлсона и содержащая свыше тысячи иллюстраций, которые сами по себе являются хроникой не только копирования, но также и рекламы, маркетинга, производства и общей практики деловых отношений в XIX веке; и «Origin of Stencil Duplicating», by W. B. Proudfoot (London: Hutchinson & Co., 1972), которая доказывает, что старые технологии часто живут долго после того, как их объявляют устаревшими, поскольку автор, пишущий через двенадцать лет после появления машины 914, представляет способ размножения трафаретной печатью как современную технологию и даже не упоминает ксерографию.

Некоторые наиболее подробные описания ранней истории способов копирования и размножения исходят от библиотекарей и архивистов, которые профессионально заинтересованы в сохранении документов.

Обратите особенное внимание на книги Льюиса Р. Надо (Luis R. Nadeau), который, среди прочих книг, является автором двухтомной «Encyclopedia of Printing, Photographic, and Photochemical Processes». Есть целые библиотеки, полные книг об истории ручного копирования и механической печати. Одной из (довольно) интересных книг на подобную тему является «The Book on the Book Shelf» Henry Petrosky (New York: Alfred A. Knopf, 1999), которая действительно является историей книжной полки. Петроски, терпимость которого к необычным темам может быть гораздо больше вашей, также написал книгу о карандаше. (Она называется «The Pencil» и опубликована Кнопфом в 1990 году).

Большая часть того, что мне известно о частной жизни Честера Карлсона, я получил прямо или косвенно от Кэтрин Б. Карлсон, приемной дочери Доррис Карлсон. (Кэтрин знала обоих Карлсонов в течение пятнадцати лет жизни Честера. Она была удочерена в зрелом возрасте после смерти Честера. Доррис умерла в 1998 году в возрасте девяноста четырех лет.) Кэтрин является председателем благотворительного фонда Честера и Доррис Карлсон, который продолжает филантропическую деятельность Карлсонов. Она также является компетентным хранителем его памяти. Она предоставила мне свободный доступ к огромному хранилищу удивительных материалов: многочисленным интервью (некоторые из которых она провела сама, и многие из них с людьми, которые уже умерли); семейным документам; неопубликованным письмам, мемуарам и автобиографическим записям; копиям речей, произнесенных обоими Карлсонами; копиям записных книжек Честера Карлсона и других документов (которые теперь принадлежат Нью-Йоркской публичной и библиотеке и доступны на микропленках и библиотеке Университета Рочестера); к записям интервью по биографии Честера Карлсона, сделанных другим писателем, теперь умершим, который работал по контракту с крупным издательством в начале 80-х годов, но так и не опубликованных; интервью со многими бывшими сотрудниками Haloid и Xerox; фотографиям Карлсона; и многому другому. Доброе отношение Кэтрин ко мне замечательно тем, что моя статья в «Atlantic» за 1986 год давала ей (и Доррис Карлсон) веские причины не доверять мне. Я надеюсь, что исправил фактические ошибки моего первоначального эссе и сделал не слишком много новых.

Из наиболее полезных документов, показанных мне Кэтрин, были документы, связанные с Лоуренсом Дюмондом, который в течение нескольких лет жил с Честером Карлсоном в одной комнате в Нью-Йорке в 30-е годы и был его другом, попеременно, в течение ряда лет после этого. В 1947 и 1948 годах Дюмонд делал обширные записи для журнальной статьи о Карлсоне и его изобретении; он так и не заинтересовал этой идеей редактора, но его заметки существуют, вместе с внесенными Карлсоном поправками и аннотациями. После смерти Карлсона Кэтрин провела интервью с Дюмондом, и он дал ей копии старых писем и других документов. Она любезно предоставила их мне для ознакомления.

Карлсон сделал достаточно много автобиографических записей, в некоторые он включал речи, но большая их часть никогда не публиковалась. Задолго до того, как он стал знаменитостью, он письменно фиксировал основные события своей жизни. Эти и другие частные документы Карлсона были очень полезными для меня. Также полезным было длинное интервью с Карлсоном, которое провел 16 декабря 1965 года в Нью-Йорк-Сити Джозеф Дж. Эрменк, работавший в то время профессором Дартмутского колледжа. В 2001 году это интервью было перепечатано в Law Review (том 44, № 2) Нью-Йоркской юридической школы, в которой Карлсон получил звание юриста в 1939 году. Неполный список биографических публикаций о Карлсоне (вместе со списком его патентов и других интересных вещей) доступен по электронному адресу: www.lib.rochester.edu.

Когда я работал над своей статьей для журнала Atlantic в 80-х годах, я интервьюировал много людей из компании Хегох, и среди них были Гораций Беккер, Хэл Богдонофф, Боб Гундлах и Джон Руткус. Я также беседовал с несколькими ушедшими на пенсию руководителями, которые, к сожалению, уже умерли, и я провел много времени, изучая интересные разрозненные данные в корпоративной штаб-квартире компании в Стамфорде, штат Коннектикут. Совсем недавно Боб Гундлах и Гораций Беккер, особенно щедро уделили мне свое время.

Личные воспоминания являются наименее надежным источником исторически важной информации; у меня была возможность устроить перекрестную проверку воспоминаний многих руководителей с современными документами, и во многих случаях с интервью, которые они и другие давали в разное время – фактически в течение пяти разных десятилетий. Даже проверенные интервью могут содержать ошибки, так как человеческая память просто не всегда работает хорошо, но сходные ошибки и неправильные воспоминания обязательно всплывают, когда у вас есть многочисленные документы для сравнения. Я заметил одну особенность в этом и других исследовательских проектах: мысленно люди стремятся оценить прежние дивиденды в новом эквиваленте по мере того, как проходят десятилетия, поэтому 100 долларов в 1930 году превращаются у них к 1965 или 1975 году в 1000 долларов.

Отличным источником информации о создании машины 914 является неопубликованный машинописный текст под названием «Auto-biography of the Xerox Machine». Это подборка личных воспоминаний (гм!) ключевых фигур в разработке модели 914, и она была собрана в 1970-х годах сотрудником Хегох Дэвидом Аллисоном. Сначала компания Хегох хотела опубликовать ее в виде памятной книги, но затем отправила на полку после того, как адвокаты компании решили, что интервью могли оказать поддержку заказчикам, которые в то время выстраивались в очередь, чтобы предъявить компании иск за монополизацию копировального бизнеса. Мне разрешили сделать обширные записи в архивах Xerox в Вебстере, но не разрешили снять полную копию с этого текста. В тех архивах, где я лихорадочно печатал на портативном компьютере, неоценимую помощь мне оказала Анна А. Нил, архивист компании, которая помогала мне извлекать смысл из гор информации. С Анной меня познакомила Марсия Де Минко в корпоративном отделе по связям с общественностью. Анна и Марсия отыскали многие фотографии Haloid и Xerox и другие иллюстрации для этой книги. У Xerox столько выдающихся достижений, что она не в состоянии их переварить; может быть, найдется амбициозный выпускник по истории науки, ищущий тему для диссертации, и выберет для этого ксерографию. Если так, то Кэтрин Карлсон, Анна Нил и Марсия Де Минко, может быть, смогут представить ему или ей исходные материалы, из которых получится несколько диссертаций.

Чрезвычайно ценным источником информации и личных воспоминаний об истории ксерографии и Xerox является опубликованная частным образом книга «From Dreams to Riches: The Story of Xerography», которая написана в 1998 году Эриком М. Пеллом, работавшим на Xerox с 1961 до 1989 года. Пелл провел огромную исследовательскую работу, беседовал со многими людьми, которых уже или нет в живых, или они уже недоступны для беседы, и собрал в одном документе огромное количество потрясающей информации о потрясающей компании. Я натолкнулся на упоминание книги Пелла, когда лениво блуждал по Интернету, нашел его адрес через Google и купил один из последних экземпляров книги прямо у ее автора. Надеюсь, что он решится переиздать ее. Еще одни полезные воспоминания, так и неопубликованные, «Му Daddy Worked at Haloid: My Years at Хегох», написаны Джеком Кинзеллой, физиком, который работал в компании с 1956 до 1986 года. Самым надежным коммерчески опубликованным отчетом о годах бурного роста является, возможно, краткий очерк профиля компании «Хегох Хегох Хегох Хегох», который появился в выпуске «Нью-Йоркер» за 1 апреля 1967 года и был перепечатан два года спустя в собрании сочинений Брукса, которое теперь трудно найти, под названием eBusiness Adventures: Twelve Classic Tales from the Worlds of Wall Street & the Morden American Corporation» (New York: Weybright and Talley, 1969). Полезную книгу для детей «Chester Carlson and the Development of Xerography» написала Susan Zannos (Bear, Del.: Mitchell Lane, 2003). Чтобы поближе познакомиться с институтом Battelle Memorial, попытайтесь отыскать книгу «Science in the Service of Mankind: The Battelle Story» (Lexington, Mass.: D.C. Heath, 1972).

Основным источником многих опубликованных сведений о начальной истории Хегох является мемуары Джона Дессауера «Му Years with Хегох: The Billions Nobody Wanted» (New York: Doubleday, 1971). Книга занимательная, но никоим образом не каноническая; немало сотрудников отдела Дессауера считали большие отрывки в ней полуфантастическими. Особенно нельзя доверять ей в той части, которая имеет отношение к жизни Карлсона. Например, Дессауер (или его приглашенный автор Оскар Шизгалл) вспоминал, что Карлсон встретился со своей женой Эльзой, которую Дессауер называет Линдой, когда она подошла к двери в его квартиру, чтобы пожаловаться на запах серы, появляющийся из-за его опытов, – очаровательная история, но не точная. Дессауер сам признался Доррис Карлсон, что этот рассказ выдуман, но он говорил, что его вариант был более драматичным, и он оставил его в книге. Такой же креативный подход он использовал в нескольких эпизодах об истории Хегох, и его книга иногда говорит о Карлсоне снисходительным и даже пренебрежительным тоном.

Книга Сола Линовица «The Making of a Public Man» (Boston: Little Brown, 1985), которую он написал с помощью автора популярных книг о бизнесе Мартина Майера, опирается на книгу Дессауера в отношении биографических данных о Карлсоне (хотя Линовиц тем не менее умудряется изменить имя Эльзы с Линды на Джанет). Рассказ Линовица о первых годах ксерографии является кратким и как-то беспорядочно организованным, но часто более занимательным, чем у Линовица. И все-таки, он содержит явные неточности, которые могли возникнуть в результате неправильного понимания Майера. Например, Линовиц говорит в одном месте, что экспонирование фоточувствительной формы (во время краткого показа в Battelle, на котором он присутствовал) вызвало появление «слабых белых линий» на поверхности пластины, – что невозможно, если только у Линовица в те дни не появилась способность видеть электроны. Но история собственной жизни Линовица вдохновляет – она включает не только описание времени его пребывания в Хегох, но также его и назначение на пост посла США в Организации Американских Штатов президентом Линдоном Джонсоном и его решающей роли в переговорах по Договору о Панамском канале, среди многих других достижений, – и это все еще продолжается.

Написаны две чрезмерно скрупулезные, заполненные уравнениями книги о науке ксерографии: «Electrography» R.M. Schaffert (New York: Focal Press, 1965) и «Xerography and Related Processes», под редакцией Джона X. Дессауера и Гарольда Е. Кларка (New York: Focal Press, 1965).

Первая глава «Xerography» – это исчерпывающая «История электростатической записи» Честера Карлсона, которому также посвящена эта книга. Среди прочих свою лепту в книгу внесли Эрик Пелл, Боб Гундлах, Фред Хадсон, Эрнест Леманн, Клайд Майо, Джордж Мотт, Фредерик Шверц и Льюис Уокап.

Много было написано о Хегох Corporation как о коммерческом предприятии: о его замечательном успехе в 60-х – начале 70-х годов, о его трудностях в конце 70-х, о возрождении в 80-е, о трудностях в 90-е и еще больших трудностях потом, о его новом возрождении под руководством Анны Малкаи и т. д. Возможно, наиболее известной является книга «Хегох: American Samurai», написанная Gary Jacobson и Hillkirk (New York: Macmillan, 1986), которая фокусирует внимание на завоеванном тяжким трудом успехе в конкурентной борьбе с японцами в 80-е годы. В книге полно всякой всячины, но есть интересные фрагменты. Также можно назвать книгу «Prophets in the Dark: How Xerox Reinvented Itself and Beat Back the Japanese», написанную Дэвидом E. Кирнсом и Дэвидом Ф. Надлером (New York: Harper Collins, 1992). Кирнс был (всеми любимым) президентом Хегох с 1982 по 1990 год. Две книги написаны о триумфах и трудах Научно-исследовательского центра Пало-Альто компании Хегох: «Fumbling the Future: How Xerox Invented, Then Ignored, The First Personal Computer», Douglas K. Smith и Robert C. Alexander (New York: Author's Choice Press, 1999) и «Dealers of Lightning: Xerox PARC and the Dawn of the Computer Age», Michael Hiltzick (New York: HarperCollins, 1999).

На странице со знаком авторского права моего экземпляра книги Дес-сауера и Кларка «Ксерография» после стандартной надписи, предупреждающей о запрете воспроизведения любой части книги без разрешения издателей, кто-то написал карандашом: «Ты шутишь!» (Я не шучу.)

Фотографии

Родители Честера Карлсона, Олоф и Эллен, выросли на соседних фермах в Гроув-Сити, штат Миннесота, в крошечной шведской сельскохозяйственной общине в 75 милях к западу от Миннеаполиса. Эта фотография была сделана в Сиэтле около 1900 года незадолго до или вскоре после их женитьбы.

В 1909 году, когда Честеру было три с половиной года, Карлсоны переехали в Кингсбург, штат Калифорния, где у одного из братьев Олофа был виноградник. Олоф надеялся, что мягкий климат поможет вылечить туберкулез и артрит. Но он ошибался. Потом он попробовал жить в палатке в Аризоне, затем в саманной хижине в Мексике, прежде чем вернулся обратно в Калифорнию на ржавом грузовом судне в конце 1910 года. В море в ночь под Рождество капитан судна, пожалев своего самого юного пассажира, подарил Честеру его единственный в этот день подарок – плитку шоколада.

В 1912 году, когда Честеру исполнилось 6 лет, Карлсоны переехали в Сан Бернардино. Их ветхая лачуга, которую они едва могли себе позволить, сдавалась за 12 долларов в месяц.

Честер знал своего отца только как инвалида, а не как кормильца семьи. Эллен изо всех сил поддерживала семью, занималась шитьем и выполняла любую поденную работу. На этом снимке она рубит дрова на заднем дворе дома в Сан Бернардино.

В 1915 году Олоф перевез семью в деревню Крестлайн, которая находилась в горах за пределами Сан Бернардино, так как думал, что холодная погода поможет его легким. Карлсоны провели зиму в сарае, предназначенном для хранения цемента. Снег в том году был глубиной до двух метров, и каждое утро Эллен с помощью зеркала сигналила хозяину магазина в долине, что семья пережила еще одну ночь.

Честер начал работать за деньги с восьми лет. Когда ему было 12-13 лет, он вставал каждое утро в четыре часа, чтобы успеть поработать часа два перед школой. Он продавал содовую воду, полол грядки, собирал фрукты, копал картошку, подметал тротуары, мыл окна в магазине, продавал рыбу и выращивал морских свинок для исследовательской лаборатории. Когда Честер учился в средней школе, он уже был главным кормильцем семьи.

Рой, кузен Честера (слева), был важной фигурой в его жизни. Этот снимок сделан в 1918 году, когда Рою было 17, а Честеру 12 лет. В том году Честер сказал Рою, что он собирается изобрести когда-нибудь нечто грандиозное, и Рой серьезно отнесся к его честолюбивому замыслу. Рою так нравилось общество Честера, что, учась в колледже, он на выходные дни приезжал к нему в гости, преодолевая одиннадцать миль на велосипеде.

Честер окончил среднюю школу в 1924 году. Его мать умерла за год до этого, и ему с отцом пришлось жить в бывшем курятнике с бетонным полом. Честер, чтобы не слышать постоянный кашель отца и не заразиться от него туберкулезом, убившим его мать, спал на улице под навесом на земле.

Честер закончил двухгодичный колледж в Риверсайде, получив степень ассистента по физике, в 1928 году. Он ездил на велосипеде на цементный завод, где ему иногда приходилось работать три смены подряд.

Честер и Олоф Карлсоны в Риверсайде в 1926 году, вскоре после того, как Честеру исполнилось 20 лет. Олофу было 56 лет, но выглядел он значительно старше. За год до этого он потратил мизерные сбережения Честера на провальное дело, связанное со здоровой пищей. Этот эпизод Честер описал в своей записной книжке просто как «Па просто сошел с ума, 1924-25».

Окончив Калтех в 1930 году, Честер устроился на работу помощником лаборанта в компании Bell Telephone Laboratories в Нью-Йорке. Почти год он жил в общежитии молодежной организации YMCA, потом провел почти шесть месяцев в меблированных комнатах в доме на Генри-стрит, где плата за комнату была меньше доллара за сутки. У него был сосед по комнате, который спал на койке справа, но ее не видно на фотографии. На левой стороне каминной полки стоит фотография матери Честера.

Карлсон и нанятый им помощник Отто Корнеи сделали первую в мире ксерографическую копию 22 октября 1938 года в арендованном помещении, рядом с салоном красоты на втором этаже этого дома, по адресу 32-05 Тридцать седьмая улица, «Астория», Куинс. Помещение раньше служило кладовкой уборщика. Его единственное окно видно как раз позади большой вентиляционной трубы, установленной с внешней стороны здания.

В 1962 году, через два года после феноменального успеха машины Xerox 914, Честер Карлсон возобновил свой первоначальный эксперимент, проведенный в «Астории». Банки и пробирки на столе содержат вещества, с которыми он и Корнеи работали в 1938-1939 годах, и среди них кристаллическая сера, порошок ликоподия и натуральная смола, известная под названием «кровь дракона».

Эльза фон Мэллон дала Карлсону свой телефон после того, как потанцевала с ним под пластинку Дюка Эллингтона на вечере в YMCA в 1934 году, и вскоре после этого они поженились. Эльза сказала впоследствии: «Я не знала, что говорить и что делать – он был настолько умнее». Они развелись в 1945 году.

В 1946 году Карлсон женился на Доррис Хелен Хаджинс, которая была на два года старше и была в разводе уже шестнадцать лет. Во время их ухаживания у Карлсона «была милая привычка носить с собой в кармане небольшие карточки, на которых были записаны темы для их разговоров». Они провели медовый месяц в Вашингтоне, округ Колумбия, в частности потому, что Карлсон хотел посетить Министерство патентов и торговых марок США, что он любил делать при любой возможности.

Летом 1948 года Карлсон оставил работу патентного адвоката и стал работать консультантом в компании Haloid, которая старалась превратить его изобретение в коммерческий продукт. Карлсоны погрузились в свой старенький студебеккер и переехали в съемный дом в Канандигуа, около тридцати миль к юго-востоку от Рочестера, штат Нью-Йорк.

Джон Дессауэр, Честер Карлсон и президент Haloid Джозеф Уилсон с экспериментальной машиной «ксеропринтер» института Battelle в 1948 году. Ученые Battelle иногда давали бумажной ленте, выходящей из машины, падать каскадом из открытого окна четвертого этажа, чтобы незакрепленный тонер не смазывался.

Первой ксерографической машиной Haloid была Модель А, известная в компании под именем «Окс Бокс», которая была выпущена в 1949 году. «Ей, неуклюжей из-за несовершенства конструкции, требовалось более десятка предварительных ручных операций, чтобы произвести одну копию», – писал потом руководитель научно-исследовательского отдела. На этих фотографиях показаны два прототипа – с деревянным кожухом – и первая производственная модель. Все эти три машины могли делать только контактное экспонирование, направляя яркий свет через оборотную сторону оригинала.

Джозеф Уилсон (в центре) чувствовал не только удушающее присутствие Eastman Kodak, Рочестерского соседа, но также давление всей мужской линии Уилсонов: Haloid была основана его дедом; а его отец, скептически относившийся к ксерографии, был текущим председателем правления. На пикнике, устроенном компанией в 1951 году, Уилсон получил вариант майки, которые дарили детям сотрудников Haloid.

«Зародыш» физического отдела Haloid располагался не в современной лаборатории, а в старом разрушающемся здании на Холленбек-стрит. Боб Гундлах, который в конечном итоге получил 155 патентов на изобретения, связанные с ксерографией, работал на чердаке, в комнате с покатым потолком, где можно было едва стоять в полный рост. Во время перерывов физики вылезали на крышу одноэтажной пристройки во дворе и рвали ягоды с нависающих над ними веток вишни.

Четыре звезды начала пятидесятых годов из физического отдела Haloid: Джордж Мотт, Фред Хадсон, глава отдела Гарольд Кларк и Боб Гундлах. Они сидят в кабинете Кларка, на втором этаже здания на Холленбек-стрит и работают над паровым закрепителем, в котором, для закрепления тонера на бумаге вместо тепла использовались пары трихлор-этилена. «Должно быть, мы готовимся устроить показ каким-то важным посетителям, – комментирует Гундлах, – потому что почти нет таких фотографий, где бы на мне был галстук».

Сборка машины Copyflo была рискованным делом. Джон Ф. Клайзас, который возглавлял производство, сказал однажды: «Для сборки одной машины требовалось от четырех до восьми недель в зависимости от того, кто ее собирал. Но это было понятно, потому что сборщики работали по очень приблизительным инструкциям: «Установите подающие ролики. Установите оптику». Как правило, кто-нибудь из молодых сборщиков говорил в свой первый рабочий день: «Я никогда не смогу этого сделать». А я обычно отвечал: «А ты попробуй».

В первые годы некоторые ученые и инженеры Haloid работали в мрачном кирпичном здании на Лейк-авеню, первый этаж которого занимал магазин фирмы Crosby Frisian Fur Co., первоначально, в 20-е годы, специализировавшейся на таксидермии. В первых копировальных машинахХетх использовались меховые чистящие щетки, которые вручную сшивал отец владельца этого магазина.

К 1952 году копировальная машина Модель А эволюционировала в Процессор Модель D, которая использовалась только для производства бумажных форм для офсетных множительных печатных машин. Дополнительное устройство на левом конце машины, называемое Камера № 4, позволяло пользователю делать не контактное, а проекционное экспонирование; похожее на тостер устройство (крайнее справа) является закрепителем. Весь этот набор назывался Стандартным оборудованием Хетх для изготовления офсетных форм.

Самый первый прототип модели 914 представлял собой инженерную макетную доску – перфорированную металлическую плиту типа промышленной коммутационной панели (Peg-Board), на которой постоянно меняющиеся компоненты машины монтировались, модифицировались, подгонялись, менялись местами и заменялись другими. Макетное устройство походило скорее на выставочный инженерный проект, а не на офисную технику. Оно могло делать копии, но только в темноте. Высота одной из моделей составляла почти 3,6 м.

Первые модели 914 собирались на третьем этаже этого унылого здания на Орчард-стрит, в котором раньше производились коробки. «Не спрашивайте, где были комнаты отдыха, – говорит сегодня Гораций Беккер, – потому что некоторое время мы наверняка нарушали трудовое законодательство». В день переезда в это здание одному сотруднику пришлось выгребать уголь из старого бункера на первом этаже, чтобы освободить место под станцию проверки прибывающих на сборку деталей.

В декабре 1959 года, вскоре после начала производства модели 914, компания организовала скромное торжественное собрание для сотрудников и поставщиков на заводе на Орчард-стрит. Гораций Беккер (на фото демонстрирует одну из первых машин на этом празднике) сказал впоследствии: «У всех было приподнятое настроение. Члены профсоюзов временно забыли о своих конфликтах, а начальство забыло о своих производственных показателях».

Первая модель 914, оплаченная заказчиком, покинула Орчард-стрит в марте 1960 года. Несмотря на то, что говорит знак на машине на этой фотографии, ее отправили в King of Prussia, штат Пенсильвания. Машину пришлось поставить на кантовальную тележку, чтобы можно было протащить через двери ее тяжелый (648 фунтов), L-образный корпус.

«Нашу фирму никто не знал, наш рекламный бюджет был мизерным», – сказал руководитель коммерческого отдела компании в своей речи в Гарвардской школе бизнеса. – Поэтому мы решили ограничить нашу рекламную компанию коммерческими публикациями и использовать только такие рекламы, которые отличались оригинальным и свежим подходом, характерным только для нашего проекта».

Чтобы показать, как легко управлять моделью 914, компания показала на телевидении рекламный ролик, в котором шимпанзе успешно копирует деловое письмо. На следующее утро все секретари нашли у себя на столе бананы, затем им пришлось иметь дело с сотрудниками, которые чесали у себя подмышками и издавали обезьяньи звуки, когда им нужно было что-нибудь скопировать. Торговые агенты пришли в ужас, и рекламный ролик пришлось быстро снять с показа.

В 1960 году на торговой выставке в Вашингтоне одна из трех моделей 914 на стенде Haloid Xerox загорелась, но никто из потенциальных заказчиков не заметил этого. Имея в распоряжении несколько машин, можно было быть уверенным, что по крайней мере одна из них будет работать.

Рекламирование модели 914 могло начаться только тогда, когда завод на Орчард-стрит начал производить не менее пяти машин вдень. Вскоре после того, как в конце 1960 года наконец появились первые рекламные объявления, HaloidХегох и ее рекламное агентство поняли, что им необходимо несколько умерить тон своих заявлений – не потому, что они были ложными, а потому, что люди могли подумать, что ни одна машина не может делать то, что делает модель 914.

Честер и Доррис Карлсон в саду своего скромного дома в 1965 году. «Его истинное богатство состояло из ряда вещей, без которых он мог бы легко обойтись», – сказала Доррис о своем муже после его смерти. Люди, мало знакомые с ним, редко догадывались, что он был богатым или даже состоятельным человеком; когда один знакомый как-то спросил его, как он зарабатывает на жизнь, и он ответил, что работает на фирме Xerox, этот знакомый предположил, что он рабочий, и спросил, является ли он членом профсоюза.

Сноски

1

Голландцы, и почти никто больше, часто приписывают изобретение современнику Гуттенберга, голландцу по имени Лоренс Клостер; некоторые ученые считают, что первая современная книга напечатана Иоганном Фустом, бывшим одно время деловым партнером Гуттенберга. Но истинным новатором и источником знаний Фуста о новой технологии являлся почти наверняка сам Гуттенберг. (Неразработанные варианты наборного шрифта использовались еще раньше в Китае и Корее, но письменные азиатские языки, содержащие тысячи уникальных символов, оказались плохо приспособлены к этой технологии. Шрифтовой набор, как мы его знаем, является европейским раритетом.)

(обратно)

2

Уатт, умерший в 1819 г., провел последние годы своей жизни, работая над устройством, похожим на пантограф, для изготовления трехмерных копий скульптуры. Его прототип можно видеть в Лондонском музее науки, где воссоздана его мастерская.

(обратно)

3

Интересная книга на эту тему уже написана Саймоном Гарфилдом «Розовато-лиловый.

Как один человек изобрел цвет, который изменил мир» (Mauve: How One Man Invented a Color That Changed the World, by Simon Garfield).

(обратно)

4

Английское слово «картон» (cartoon) происходит от итальянского слова, которое означает «карточка» (card) или «карта» (chart), и, следовательно, относится, скорее, к носителю информации, а не к сообщению. Итальянцы позаимствовали свое слово от греческого khartеs, что значит «лист папируса».

(обратно)

5

В эту эпоху у фирмы был лозунг: «Все мальчики мечтают об игрушке REMCO – и девочки тоже». Эта фирма стала сейчас частью другой фирмы, но продолжает существовать.

(обратно)

6

Возможно, Карлсона вдохновили тонкие бумажные косметические салфетки Kleenex, которые появились в 1924 г. как «гигиеническое средство для удаления крема с лица»; спрос на салфетки Kleenex был скромным, пока через шесть лет их не начали продавать под маркой одноразовых носовых платков. (Времена меняются. В 2003 г. моя одиннадцатилетняя племянница, увидев, как ее дедушка пользуется носовым платком, удивленно спросила: «Это ткань Kleenex?»)

(обратно)

7

Сейчас Bell Labs – научно-исследовательский центр корпорации Lucent Technologies. – Прим. ред.

(обратно)

8

Привилегированное общество студентов и выпускников колледжей. – Прим. пер.

(обратно)

9

Это приблизительно то, что случилось со Стэном Джоунсом, кандидатом в сенат США от штата Монтана в 2002 г., кожа которого приобрела серо-голубой оттенок после того, как он регулярно принимал раствор серебра домашнего изготовления, который, по его мнению, должен был укрепить его иммунную систему. Состояние Джоунса, которое было необратимым, называется аргирия.

(обратно)

10

Фотостат со временем стал общепринятым термином, вместе с термином «фотокопия», для обозначения любой копии, изготовленной фотографическим способом, – тем самым продлевая традицию, которой к этому времени было уже более ста лет, и стирая границы между копировальными терминами. Литографов иногда называли «полиграфами» в первые годы существования этих способов печати; позднее полиграф был удачно использован в детекторах лжи. Мимеограф, который первоначально был торговой маркой фирмы А.В. Dick, постепенно становился общим термином не только для трафаретных множительных устройств и их копий, но также для гектографов и их копий – как случилось с другой торговой маркой – Ditto («дубликат», «то же»). Термин «фотокопия» одно время использовался только для обозначения копий, производимых на фотомашинах, подобных ректиграфу или фотостату; позже он стал общим термином, более предпочтительным чем «ксерокс», для названий копий, произведенных на ксерографических машинах. Сама фирма Xerox предложила термин «ксерокопия», но он так и не прижился, даже на самой фирме. В 1978 и 1979 годах автор короткое время работал в журнале «Нью Йорк», где ксерографические копии иногда назывались «фотостатами», точно так же, как старые люди иногда называют свои телевизоры «радио». Люди в «Нью-Йорке» также использовали термин «фотостат» для любого отпечатка, сделанного на настоящем Фотостате, принадлежавшем отделу искусства и использовавшемся для воспроизведения постраничных макетов в те далекие дни, когда ещё не было цифрового сканирования.

(обратно)

11

В 1947 г. во время очередного разговора с Дюмондом Карлсон объяснил свою основную идею с помощью странной, но удивительно запоминающейся аналогии, возможно, той же самой, которую он использовал в тот день в кафе-автомате: «Представь себе поле, которое пересекает канава, наполненная водой, но с несколькими камнями для перехода в нескольких местах. На одном берегу выстроилась очередь людей в ожидании перехода, но кругом темно. Они не видят камни и должны ждать. Предположим, на какое-то мгновение вспыхнула молния. Она позволила нескольким людям разглядеть камни и пересечь канаву. Свет быстро погас, и тот, кто был позади, остался на месте. Если света не будет, людям придется ждать бесконечно. Но на тех участках канавы, где свет появляется постоянно, вся толпа скоро перейдет на другую сторону, и на этой стороне никого не останется. Этот занятный пример является очень точной аналогией. Каждого человека можно сравнить с одной единицей заряда или с одним электроном. В тех местах, откуда ушли электроны, остается незаряженная форма».

(обратно)

12

Порошок ликоподия является таким мелким, что его используют в качестве припудривающего вещества в научных экспериментах, и таким гидрофобным, что его одно время продавали как детскую присыпку. (Если вы распылите порошок ликоподия на поверхности воды, он будет плавать на ней бесконечно долго; если вы опустите руку в воду сквозь пленку порошка, ликоподий покроет вашу руку словно перчатка и сохранит руку сухой.) Он также обладал взрывчатой воспламеняемостью и был главным компонентом в первых лампах-вспышках одноразового действия. Практикующие врачи-гомеопаты ценили ликоподий как средство от выпадения волос, депрессии, запора, геморроя, потери сексуальной потенции, простатита, псориаза, «симптомов правой руки» и многих других недомоганий.

(обратно)

13

Ее можно увидеть сейчас в Смитсонианском институте (Smithsonian Institution).

(обратно)

14

Смола. – Прим. пер.

(обратно)

15

Американский телесериал, созданный Аароном Соркиным и шедший на телеканале NBC с 1999 по 2006 г. В центре сюжета – работа вымышленной администрации президента США от партии демократов Джосая Бартлета, которого сыграл Мартин Шин. – Прим. пер.

(обратно)

16

С 1968 г. это устройство находится в Смитсонианском институте. Карлсон говорил, что, когда ртутный выключатель взорвался, «ртуть разлетелась по всей комнате».

(обратно)

17

Строкоотливная наборная машина линотип, изобретенная в 1886 г. американским печатником (родом из Германии) Оттмаром Мергенталером, частично автоматизировала наборный процесс, изобретенный Иоганном Гуттенбергом. Она позволила оператору набирать целую шрифтовую строку за один раз путем нажатия рычажных клавишей на машине размером с церковный орган. Машина набирала последовательно отливные латунные формы для шрифтовых знаков и пробелов в выключенную строку и затем заливала формы расплавленным свинцом. Свинец быстро застывал в прямоугольную линотипную строку, знаки в которой рельефно выступали над самой верхней кромкой. Эти строки набирали в колонку – и колонки в полосы, – а латунные формы отправлялись обратно в машину для повторного использования. Когда автор был редактором газеты колледжа в начале 1970-х годов, линотипы еще широко использовались в печатном производстве, но их уже начали вытеснять фотонаборные системы. Газета «Нью-Йорк тайме» набиралась на линотипах до 1978 г.

(обратно)

18

Лангер произвел впечатление на Карлсона, и он взял его на работу в патентный отдел в Мэллори. Когда Карлсон ушел из компании в 1945 г., Лангер занял его место руководителя отдела. Журнал Radio News стал называться Radio & TV News в 1948 г. и Electronic World – в 1959 г.

(обратно)

19

На самом деле, Карлсон предлагал свою идею войскам связи семь лет назад, но без успеха, потому что «в то время им было нужно что-то полностью разработанное и готовое к реальному использованию», – сказал он Дюмонду в 1947 г.

(обратно)

20

Список исторически важных ксерографических фотопроводников странным образом совпадает со списком активных ингредиентов в популярных шампунях против перхоти: сера, селен, цинк (окись) и угольный деготь (источник антрацена).

(обратно)

21

В настоящее время фактически все ксерографические копировальные устройства и лазерные принтеры используют не селен, а так называемые органические фоторецепторы, которые обычно содержат фотопроводящий состав (такой, как окись цинка), суспендированный в матрице. Вы сможете увидеть это, если каким-то образом вскроете картридж от лазерного принтера.

(обратно)

22

Доррис считала, вероятнее всего правильно, что Карлсон не нуждался в помощи своих – или ее – родных, но он создал фонд, чтобы оказать им финансовую помощь, не ставя их в неловкое положение. Она говорила, что ее сестры и ее свояк никогда не выражали благодарности за свалившееся с неба богатство, но рассматривали свои вложения в фонд «как следствие своей сообразительности», что глубоко ее огорчало, но не ее мужа.

(обратно)

23

Xerox произносится по-английски как Зирокс. – Прим. пер.

(обратно)

24

Офсетную печать изобрел, случайно, американский производитель бумаги Айра А. Рубель в 1906 г., в год рождения Честера Карлсона. Пропуск листа бумаги в литографской печатной машине, которой управлял Рубель, привел к тому, что красочное изображение вместо бумаги попало на резиновый бумагопроводящий валик, который затем перенес его на оборотную сторону следующего листа. Этот случайный оттиск на бумаге оказался намного резче и насыщеннее, чем обычно получалось на этой машине, и Рубель понял, что это получилось благодаря резиновому покрытию.

(обратно)

25

Между моделью А и моделью D были еще модель В (усовершенствованная, но так и не появившаяся на рынке версия модели А) и модель С, которая работала с пластинами большого формата для копирования инженерно-технической документации. Модель D назвалась процессором, а не копировальным устройством, потому что к 1953 г. в Haloid поняли, что почти никто не использует машины для других целей, кроме как для производства литографских бумажных форм. Модель D и ее вспомогательные устройства стали в целом называться как стандартное оборудование Xerox для изготовления бумажных форм, или, короче, стандартное оборудование.

(обратно)

26

Исследователи Haloid обнаружили это при использовании соевой муки крупною помола для удаления пробных изображений со всей партии новеньких пластин, которые были полностью испорчены, что являлось крупной катастрофой в то время.

(обратно)

27

Рисунок татуировки копировался на бумагу термофакс, затем переводился на кожу клиента натиранием копии гелем K-Y или шариковым деодорантом. Связь между копированием и татуировкой даже старше термофакса: Самюэль Ф. О'Рейли, который в 1890 г. изобрел главный инструмент для мастеров татуировки – электрическую возвратно-поступательную иглу, был вдохновлен непосредственно электрическим пером Томаса Эдисона (см. главу 2).

(обратно)

28

Позднее Гарольд Кларк вспоминал, что, по его мнению, было простым, но очень характерным примером того, как работала мысль Карлсона. Однажды, когда два человека и один или двое ученых разговаривали в офисе Haloid, в окно влетела пчела. «Мы пытались прогнать ее, но нам это никак не удавалось, – сказал Кларк. – Тогда Карлсон встал и молча выключил флуоресцентный свет, который привлек пчелу, и она сразу вылетела в окно».

(обратно)

29

За эту или какую-либо другую цену было продано мало машин Copyflo; почти все заказчики взяли на нее лицензию и платили лицензионный сбор за ее использование. Но на рынке Copyflo была самой дорогой копировальной машиной. Стандартный термофакс, например, продавался по 300 долларов.

(обратно)

30

Crosby Frisian была старой компанией Рочестера, основанной двумя бизнесменами по имени Кросби и Фризиан. Первоначально она специализировалась на таксидермии крупных животных. Этот вид деятельности был одобрен Теодором Рузвельтом. В каталог за 1919 г. компании были включены фотографии процесса обработки шкуры слона. К 50-м годам от старой компании, кроме имени, почти ничего не осталось.

(обратно)

31

Имя Главерсвиль город получил, конечно, благодаря перчаткам, но до 1828 г. он назывался Стамп-Сити, потому что его основатели, которые обосновались на этом месте вскоре после окончания войны за независимость, рубили лес, чтобы расчистить место для поселения. К началу Гражданской войны в городе было столько перчаточников, что жители рассматривали перчатки и митенки как законное платежное средство. Согласно официальному веб-сайту Главерсвиля, «годы с 1880 до 1950 были для Главерсвиля золотым веком, в течение которого большая часть перчаток и кожаных изделий Америки производилась здесь. Население выросло до 25 000 человек, и в 1890 г. Главерсвиль стал городом. Миллионы пар перчаток регулярно отправлялись во все концы света. Это позволило десятку наиболее видных семейств города накопить сказочное богатство. Их имена можно встретить сегодня в названиях нескольких филантропических обществ». Согласно еще одному веб-сайту, наиболее распространенными именами в Главерсвиле в первые годы были Берр Манн, Бедфорд, Джоунс, Лорд, Хикок, Гризвордд, Уилсон, Кроссетг, Григ и Трууп.

(обратно)

32

Сборка Copyflo была настоящим приключением. Джон Ф. Клизас, который руководил производством машин, сказал однажды: «Производство каждой машины занимало от четырех до восьми недель, в зависимости от того, кто собирал их. Но это было понятно, потому что сборщики работали по очень приблизительным инструкциям: Установить подающие ролики. Установить оптику. В первый день работы один из молодых сборщиков сказал: «Я этого никогда не смогу сделать». А я ответил: «Попробуй. И ты сам удивишься своим способностям». У некоторых из них был какой-то опыт работы. Но, в некотором смысле, предыдущий опыт был помехой. Один парень был сапожником до того, как пришел в мой цех. Другой был коммерческим художником. Наш рекрутер приходил в центр YMCA и выбирал их там. У них должно было быть среднее образование и интеллект, но мы не искали механиков, или модельщиков, или какой-нибудь особой специальности, как эти».

(обратно)

33

Заказчикам, настаивавшим на приобретении машины в собственность, компания предложила розничную цену за новую машину 914 немного меньше 30 тысяч долларов – величина, которая, как предполагалось, будет препятствовать продажам и которую не предлагали вплоть до 1963 г. Когда машина появилась на рынке, Уилсон сказал: «У нее такая цена, что, я думаю, люди предпочтут ее арендовать».

(обратно)

34

Не имеет отношения к физику Гарольду Кларку из Хегох.

(обратно)

35

Дессауер писал: «К сожалению, разработать надежную систему измерения оказалось не так просто, как мы предполагали. Какое-то время счетчики стоили нам многих неприятностей и затрат. Первые экземпляры часто ошибались и вели неточную запись. Один из наших ремонтников сказал мне: „Я сам сделал на машине двадцать копий, а счетчик показал только две“. В другом офисе после каждой копии счетчик продолжал отсчет и записывал еще штук десять или больше».

(обратно)

36

Организация сбыта копировальных машин не менялась веками. Рекламные объявления о копировальном прессе Джеймса Уатта в конце 1700-х годов утверждали, что «любой человек может сделать точную копию письма или другого документа, написанного на бумаге обычными чернилами, за минуту или меньше».

(обратно)

37

Акции Xerox Corporation были впервые зарегистрированы на Нью-Йоркской фондовой бирже 1) июля 1961 г. под биржевым символом XRX. В тот день были заключены сделки на 7700 акций по средней цене немного более 100 долларов за акцию.

(обратно)

38

То есть возможность покупать акции по льготной цене. – Прим. пер.

(обратно)

39

В 1932 г., когда он думал, что его возможной карьерой могла бы стать литература, он написал стихи о домах, построенных на холме: «Некоторые дома построены на холмистой возвышенности / И опираются стенами на небеса. / Дом на холме должен предаваться возвышенным размышлениям, / В независимом одиночестве, / Или царственным прохладным дуновением, / Провозглашать себя королем воздуха».

(обратно)

40

Вложенные в 1960 г. 10 тысяч долларов стоили 1 млн долларов к 1972 г.; вложение в акции Хегох одного миллиона долларов в 1972 г. стоило к 2001 г. менее 500 тысяч долларов.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Копии за секунды

Глава 2 Полная безопасность

Глава 3 Откуда ты знаешь, какой у него цвет с другой стороны?

Глава 4 10-22-38 Астория

Глава 5 Отцы и сыновья

Глава 6 Окс Бокс

Глава 7 Дом на холленбек-стрит

Глава 8 American Xerography corp.

Глава 9 Модель 914

Глава 10 Пятицентовики

Глава 11 Какой из них оригинал?

Глава 12 Умереть бедняком

Источники

Фотографии

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно