Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости

От издателя

Приведённые в книге сведения о применении автором и других персонажей книги наркотических веществ даны исключительно в информационных целях как часть произведения об избавлении от наркотической зависимости. Упомянутые в книге программы и схемы лечения от наркотической зависимости носят ознакомительный характер и отражают исключительно знания автора по данной проблематике. Рекомендации и советы по лечению наркотической зависимости являются точкой зрения автора и не могут быть применены без консультаций со специалистами. Издатель не несёт никакой ответственности за возможный ущерб здоровью или любой другой ущерб, связанный с прочтением этой книги. Издатель напоминает, что любые диагностические и лечебные процедуры должны проводить дипломированные специалисты в специализированных лечебных учреждениях.

Посвящается Теду

Особую благодарность автор выражает фонду Сороса по поддержке ассоциации юристов, без помощи которого завершение этой книги оказалось бы невозможным.

От автора

Писать о наркотической зависимости трудно. Главная трудность заключается в непреодолимой склонности к стереотипным штампам и отсутствии адекватного языка для описания зависимости. Для описания некоторых других заболеваний, таких как шизофрения или биполярное расстройство, многие специалисты прибегают к описаниям «от первого лица», понимая, что характеристика индивида, основанная лишь на описании наблюдаемых извне симптомов, приводит к дегуманизации. Но такой передовой подход пока не коснулся лекарственных зависимостей (по крайней мере, при их освещении в средствах массовой информации, которые до сих пор пользуются уничижительными терминами, вроде «наркоман», «пьяница» или «обдолбанный», недопустимыми при описании других расстройств здоровья).

По этой причине я старалась во всем тексте книги употреблять выражения «люди, страдающие алкоголизмом» или «больные с наркотической зависимостью», а не уничижительные наименования «алкоголик» и «наркоман». Если я и пользуюсь укороченными обозначениями, то только в тех случаях, когда надо было избежать лишнего загромождения текста или когда упоминала о стереотипах. Унижающий человеческое достоинство термин «злоупотребление» я использую только при цитировании решений государственных органов или упоминая давно забытые и оставленные медицинские диагнозы «злоупотребление лекарственными веществами» – это эвфемизмы, считающиеся более мягким обозначением прежней «наркомании». Наиболее употребительным термином для обозначения нетяжелой лекарственной зависимости является «неадекватный прием активных веществ». Этот термин не ассоциируется с жестоким отношением к детям, развратными действиями и домашним насилием. (Прием лекарств – это обозначение адекватного приема лекарств и не имеет никакого отношения к проблеме зависимости.) Более того, в разделе об аутизме я использовала термин «аутистическая личность», а не «человек с аутизмом», ибо так называют этих больных многие их защитники. Эти активисты считают, что аутизм есть неотъемлемая черта характера и личности и говорить «человек с аутизмом» – это то же самое, что говорить о женщине, что это «человек, обладающий женственностью». Я также употребляю термин «зависимые люди» – в данном случае для того, чтобы избежать повторений и неудобств.

И, наконец, хочу особо отметить, что в мемуарной части книги все имена изменены.

Введение

Часто имеет место борьба и, что еще интереснее, сотрудничество между силами болезни и силами здорового созидания.

ОЛИВЕР САКС

Я лежу в длинной металлической трубе магнитно-резонансного томографа и стараюсь не думать о гробах и завалах после землетрясений. На животе у меня лежит резиновая груша, которую мне следует сжать, если мною овладеет паника. По этому сигналу меня немедленно извлекут из похожей на пончик гигантской машины, в отверстие которого вставлена моя голова. Укладываясь на тележку, на которой меня вкатили в аппарат, я, против воли, вспомнила о тележках, на которых в моргах вкатывают трупы в отсеки холодильника. В мои уши вставлены заглушки, но я все равно слышу равномерный рокот машины и, время от времени, попискивание датчиков. Эти звуки буквально оглушают меня. Я страдаю клаустрофобией и не терплю громких звуков, и пытаюсь поэтому сосредоточиться на дыхании. Одна из целей исследования – проверить мою способность подавлять инстинктивные побуждения, но мне требуются все мои силы, чтобы не надавить на грушу – лишь бы только выбраться отсюда.

Исследование я прохожу не по назначению врача, а по собственному желанию. Мне хочется лучше понять природу лекарственной зависимости – я хочу объяснить историю моей зависимости и понять, что она означает в более общем плане. Как я, «одаренная» девочка, студентка университета из Лиги Плюща, дошла до того, что внутривенно вводила себе кокаин и героин до сорока раз в день? Как я смогла освободиться от этой пагубы в двадцать три года, в отличие от тех, кому потребовалось куда больше времени, или от тех, кто сдался и поплыл по течению? Более важным, однако, мне представлялся вопрос о том, как одни попадают на крючок, а другие – нет, почему одни выздоравливают, а другие – нет? Как может общество справиться с проблемой зависимости? Лежа в чреве аппарата МРТ, я вспоминаю последние дни моей зависимости, тот ужасный период в 1988 году, когда все свое время я посвящала либо потреблению, либо продаже, либо покупке зелья. Я пыталась понять, что тогда изменилось, а что осталось прежним в моей психике.

Мне было грустно сознавать, что если бы я уснула в 1988 году и каким-то образом пробудилась в году 2015, то не заметила бы никакой разницы в отношении общества и его лидеров к проблеме зависимости. Нет, конечно, за это время в четырех штатах и в Вашингтоне (округ Колумбия) была легализована свободная торговля марихуаной. Это, конечно, произвело бы неизгладимое впечатление на тех, кто помнил годы, когда главным принципом было: «Просто скажи «нет!». Да, проблема зависимости снова находится в центре внимания СМИ, но теперь главный предмет этого интереса не наркотики, а зависимость от интернета, секса, еды, азартных игр, наряду с громкими скандалами в связи с передозировками официальных лекарств (как правило, у знаменитостей). Передозировка теперь – главная причина смерти, обогнавшая по статистике даже число смертей от дорожно-транспортных происшествий.

Действительно, сегодня насчитывается больше, чем когда-либо, людей, считающих себя зависимыми или прошедших период зависимости в прошлом; согласно исследованию, проведенному в 2012 году, один из десяти взрослых американцев – более двадцати трех миллионов человек – утверждал, что какое-то время страдал наркотической или алкогольной зависимостью. Еще двадцать три миллиона человек страдают от употребления других биологически активных субстанций. При этом здесь не учитываются миллионы людей, считающих себя зависимыми от секса, азартных игр или интернета, не говоря уже о пищевой зависимости. В 2013 году Американская медицинская ассоциация объявила, что ожирение, подобно лекарственной зависимости, есть заболевание, и теперь мы можем относить одного из трех американцев к зависимым лишь на основании его индекса массы тела.

В то же время Большая Фармацевтика, Большая Еда, Большой Табак, Большой Алкоголь и Большой Бизнес вообще очень хорошо понимают, что такое зависимость, и научились превосходно ею манипулировать. В отличие от них, большая часть американского общества, включая многих людей, страдающих зависимостью, и их семьи, до сих пор не научились этому искусству. Находясь в плену устаревших идей, из которых многие не изменились с приснопамятных времен сухого закона, мы продолжаем вязнуть в набивших оскомину дебатах и пропагандировать карательные методы решения проблемы. Но дальше так продолжаться не может, нам пора остановиться.

Я предлагаю новый взгляд, который поможет преодолеть сложившийся застой и указать путь к прогрессивному лечению, профилактике и другим способам борьбы с зависимым поведением. Как будет показано в книге, зависимость – это не грех и не осознанный выбор. Но она и не хроническое, прогрессирующее заболевание мозга, наподобие болезни Альцгеймера. Зависимость – это нарушение развития, проблема, имеющая отношение к его временным параметрам и обучению, более схожая с аутизмом, дефицитом внимания с гиперактивностью и дислексией, нежели с корью или раком. Это с очевидностью следует из многочисленных научных данных и жизненного опыта людей, переживших лекарственную и наркотическую зависимость.

Подобно аутизму, зависимость связана с трудностями общения; подобно синдрому дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ), зависимость можно перерасти в поразительно высоком проценте случаев. Более того, как и другие нарушения развития, зависимость может сочетаться с недюжинными талантами и преимуществами, а не только с дефицитами. Например, люди, страдавшие СДВГ, часто становятся талантливыми предпринимателями или учеными, в то время как лица, страдающие аутизмом, часто достигают больших успехов в музыке, живописи, математике и программировании. При дислексии совершенствуется зрительная обработка сочетаний геометрических форм, что очень полезно, в частности, в математике. Зависимость часто сочетается с увлеченностью, а это залог успеха, если направить ее в полезное русло. Некоторые ученые полагают, что «нетривиальный» взгляд на мир людей, употребляющих нелегальные субстанции, сочетается с повышенной способностью к творчеству. При всех этих заболеваниях и нарушениях представляются размытыми границы между нормой и патологией.

Конечно, в некоторых отношениях зависимость сильно отличается от других нарушений развития, и в первую очередь это объясняется осознанным, неоднократно повторяющимся выбором – выбором употребления запрещенных лекарственных и токсических средств, каковое считается в обществе аморальным и безнравственным. Важную роль в развитии зависимостей играют перенесенные в раннем детстве психические травмы, чего нельзя сказать, например, об аутизме, где травмы не играют никакой роли. Эта разница маскирует важное сходство – при зависимости и аутизме имеет место поведение, направленное на преодоление жизненной ситуации, что толкуют как источник болезни, а не как попытку отыскать решение проблемы. В самом деле, дети, на которых с рождения обращают мало внимания, ведут себя как аутисты, например, они постоянно раскачиваются, чтобы успокоить или, наоборот, взбодрить себя. Дети, с которыми плохо обращаются, часто демонстрируют поведение, характерное для СДВГ, проявляя повышенную бдительность к таким звукам, как грохот захлопнутой двери.

При всех этих нарушениях настороженное или разрушительное поведение, состоящее из повторяющихся элементов, не является первичной проблемой. Это всего лишь приспособительные механизмы, попытка справиться с окружением, которое часто воспринимается как угрожающее и подавляющее. Точно так же поведение при лекарственной зависимости очень часто представляет собой поиск безопасности, а не попытку бунта или эгоистического ухода в себя (такое обвинение прежде часто высказывалось и в отношении детей, страдающих аутизмом). Читая книгу, вы увидите, как неверная интерпретация попыток самозащиты как явлений гедонистических, эгоистических и даже «безумных» накладывает на людей, страдающих нарушениями развития, включая и зависимости, позорное клеймо, а в результате лишь усугубляет расстройство, а не помогает его преодолеть.

Критически важно то, что зависимость возникает не просто от употребления тех или иных субстанций; не является она и неизбежным следствием определенного личностного или наследственного фона, хотя, конечно, и эти факторы играют определенную роль. Зависимость – это усвоенное в процессе обучения соотношение между временем и способом употребления наркотических или иных субстанций и предрасположенностью личности, культурным и физическим окружением, а также социальными и эмоциональными потребностями. Очень важна также стадия созревания головного мозга. Зависимость редко развивается у людей, впервые попробовавших наркотики в возрасте старше двадцати пяти лет; зависимость уходит – с лечением или без него – в середине третьего десятка, когда мозг становится полностью зрелым. В самом деле, в 90 процентах случаев зависимости употребление наркотиков начинается в юности, а заканчивается в возрасте около тридцати лет.

Понимание зависимости как нарушения развития имеет далеко идущие последствия. Во-первых, если зависимость является следствием нарушения процесса обучения, то понятно, что война с наркотиками абсолютно бессмысленна. Удивительно, но лишь 10–20 процентов тех, кто пробует даже такие «тяжелые» наркотики, как героин, кристаллический кокаин и метамфетамин, становятся по-настоящему зависимыми. И эта группа, в которой очень высок процент детских психических травм и фоновых душевных расстройств, всегда найдет способ навязчивого и противозаконного самолечения, какую бы борьбу с наркотиками мы ни вели. В таком контексте представляется, что попытка покончить с зависимостями путем запрета тех или иных активных субстанций сродни попытке остановить навязчивое мытье рук с помощью запрета – одного за другим – разных сортов мыла. Можно заставить людей, находящихся в тисках зависимости, употреблять более или менее вредные субстанции, но это не позволит решить реальную проблему.

Во-вторых, если принять, что зависимость – это расстройство, связанное с обучением, то получится, что это не всегда пожизненное расстройство, требующее пожизненного же лечения и наклеивания ярлыков: исследования показывают, что в большинстве случаев кокаиновая, алкогольная, медикаментозная и гашишная зависимость проходит до тридцати лет без лечения. Точно так же от одной трети до половины детей, которым ставили диагноз СДВГ, выздоравливают, становясь взрослыми, и исход не зависит от того, получали они лечение или нет. Конечно, выздоровление имеет место не всегда, и это оказывает большое негативное влияние на качество их жизни. И, наконец, взгляд с точки зрения обучения позволяет понять суть и других расстройств – от тревожности до шизофрении, от биполярного расстройства до депрессии, – которые часто предшествуют возникновению зависимостей и которые можно лечить такими же способами.

Книга «Несломанный мозг», бросая вызов как идее о «сломанном мозге» страдающих зависимостями, так и идее о «личности, склонной к зависимости», предлагает новое мышление в отношении наркотиков, потребности в них и побуждениям к их употреблению, каковые проявляются как в крайних формах (инъекции тяжелых наркотиков), так и в менее экстравагантных формах (нарушения пищевого поведения).

Пока я жду, когда машина оценит структуру мягких тканей под крышей моего черепа, я не могу удержаться от размышлений об органе, который ученые считают самым сложным объектом вселенной. Я знаю, что весь наш опыт, все наши впечатления и переживания каким-то образом записаны в нашем мозге. Где-то, в прихотливо изогнутых складках пульсирующей поверхности моего мозга, должно храниться эхо всего, что я когда-то усвоила, независимо от того, помню я об этом или нет, где хранятся все когда-либо сделанные мною осознанные и неосознанные выборы.

Где-то в моем мозге находятся нейронные структуры, поставившие меня на грань высокого риска возникновения зависимости задолго до того, как я впервые приняла наркотик; здесь же остаются биохимические изменения, вызванные приемом психоактивных средств. Все, что я из себя представляю, все, чем я была в любой момент времени в прошлом, записано здесь электрическим, химическим или структурным языком: не только зависимость, от которой я избавилась двадцать пять лет назад, но и весь опыт нескольких десятилетий жизни.

Я надеюсь, что магнитно-резонансная томография поможет мне наглядно подтвердить роль обучения в расстройстве, связанном с наркотической зависимостью. После нескольких десятилетий чтения книг, написания статей и книг о зависимости, после сотен интервью со специалистами и многочисленных бесед с зависимыми – бывшими и настоящими, я убедилась в том, что обучение является ключом к эффективному лечению, профилактике и закреплению результатов. Ученые, в большинстве своем, давно – в отличие от общества – поняли, что обучение играет важнейшую роль в развитии зависимостей. Хотя, возможно, общество просто не видит путей практического приложения такого понимания к реальному решению проблемы зависимостей. Однако попытка понять природу зависимости без признания роли обучения – это все равно, что анализировать песни или симфонии без знания теории музыки: вы, конечно, сможете интуитивно отличить фальшь от красивого звука, но вы не разберетесь в глубинной структуре, которая предопределяет форму и порождает гармонию.

За неспособность понять истинную природу зависимости приходится платить непомерно дорогую цену. Эта неспособность мешает нам эффективно исследовать все проблемы, связанные с наркотическими зависимостями и касающиеся лечения, профилактики и закрепления результатов. Она хоронит необходимость индивидуального подхода. Кроме того, эта неспособность приводит к тому, что все дебаты относительно зависимости сводятся к обмену стерильными, бессмысленными и отвлеченными аргументами о том, является ли зависимость преступлением или болезнью. Далее, неверная трактовка зависимости превращает политику в отношении наркотической зависимости в орудие политиканства и расовых игр, так как наша бесполезная и бессмысленная тактика приводит в отчаяние пораженных зависимостью людей и их семьи. Научные исследования же показывают, что зависимости являются расстройствами с очень высокими шансами на выздоровление; их прогноз отнюдь не так отвратителен, как полагали и полагают очень многие.

Зависимость возникает не оттого, что кто-то взял и просто начал регулярно принимать некую субстанцию. Зависимость – это результат процесса обучения, история которого коренится в индивидуальном, социальном и культурном развитии личности. Мы считаем, что зависимость – это простое заболевание мозга или следствие криминального поведения, потому что не понимаем историю ее развития и то, как прихотливо и разнообразно она развивается, создавая цепочки проблем, которые кажутся одинаковыми только при поверхностном взгляде. Понимание роли обучения позволяет высветить проблему и увидеть, что происходит на самом деле, а значит, показывает и то, что надо делать.

При правильном подходе мы поймем, что мозг зависимого человека отнюдь не сокрушен – просто он претерпел несколько иное развитие, нежели мозг здорового человека. Подобно СДВГ и аутизму, зависимость – это то, что можно назвать различием программ, а не разрушением мозговой ткани, хотя, конечно, высокие дозы некоторых психоактивных веществ могут разрушать клетки головного мозга. Подобно многим вещам, которые усваиваются в процессе обучения, зависимость может со временем прочно запечатлеться в психике, но, тем не менее, как это бывает с любой привычкой, с течением времени шансы на избавление от нее значительно повышаются, а не снижаются, как думают многие. Это мнимый парадокс легко разрешается, если посмотреть на наркотическую зависимость как на нарушения развития, проявления которых меняются с возрастом.

Более того, из педагогики известно, что к обучению практически невозможно принудить, в особенности если для этого приходится преодолевать ставшее привычным поведение. Б. Ф. Скиннер писал: «Наказанный человек не становится более склонным к изменению наказуемого поведения; он старается научиться тому, как избежать наказания». Страх и угроза наказания буквально высасывают энергию из областей мозга, отвечающих за самоконтроль и абстрактное мышление, а это как раз противоположное тому, чего вы хотите добиться, когда пытаетесь научить человека новым способам мышления и новому образу действий. Добиться изменений в поведении намного легче, если воспользоваться методом социальной поддержки, сочувствием и позитивными стимулами, как это показывают и доказывают многочисленные – к сожалению, недооцененные обществом – научные исследования. Неизбежное следствие такого невежества – попытки повлиять на зависимости с помощью полиции и уголовного законодательства.

И, наконец, подтверждение роли обучения и развития в возникновении зависимости означает, что в этот процесс, в отличие от многих психических расстройств, вплетены культурные, социальные и психологические факторы. Если потянуть только за одну ниточку, то все запутывается, и вся идея превращается в неразрешимый клубок. Назовите зависимость чисто биологическим, чисто психологическим, чисто социальным или чисто культурным феноменом, и вы потеряете всякую надежду понять, что это такое. Включение в проблему важности обучения, контекста и развития сделает ее более понятной и, в принципе, разрешимой.

Рассмотрение зависимости как расстройства обучения позволит нам ответить на многие трудные вопросы: почему зависимые могут делать очевидно свободный выбор, скрывать свое пристрастие и планировать свое патологическое поведение, но при этом не могут покончить с привычкой, которая приносит намного больше вреда, чем пользы. Привлечение идеи о роли обучения позволит объяснить, почему культурные тренды и наследственность могут вместе оказывать такое большое влияние и почему зависимое поведение отличается таким большим разнообразием. Далее, такой подход поможет понять, почему сильное положительное влияние на выздоровление оказывает труд и социальная поддержка. Эти факторы оказываются при зависимости более действенными, чем при телесных заболеваниях. К сожалению, рак редко проходит оттого, что его жертва влюбляется и женится, но вот алкоголизм в этой ситуации часто отступает.

В остальных главах книги мы посмотрим, насколько глубоко внедрено обучение в каждый аспект зависимости – начиная с молекулярных изменений мозга, происходящих под влиянием разных средств, способа их введения и личного опыта, и заканчивая взаимодействием психоактивных веществ с индивидуальными особенностями, памятью, личностными, семейными, культурными и историческими обстоятельствами. Используя мой собственный опыт в качестве модельного случая, я покажу, как одна зависимость развивается по своему пути, в то время как другая выбирает совершенно иной маршрут. Конечно, мою историю нельзя считать вполне обычной, но ее частные эпизоды иллюстрируют универсальную роль обучения в процессе формирования зависимости и показывают, почему уникальная природа каждого случая важна для понимания общей проблемы.

Мы увидим также, что зависимость поражает специфический тип обучения, в который вовлечены древние проекционные пути мозга, обеспечивающие примитивное выживание и размножение. Эти задачи, являясь фундаментальными для любого биологического организма, порождают высокомотивированное поведение. При голодании, при уходе за ребенком, в любви человек проявляет невиданное упорство, часто невзирая на негативные последствия. А это и есть суть зависимого поведения – это не «жучок», а незаменимая часть программы, как говорят специалисты по программированию. Наверное, любой человек ощущает разницу между жизнью и смертью, между успехом и неудачей. Однако, когда проводящие пути мозга, отвечающие за пищевое поведение, социальные связи, размножение и исполнение родительских обязанностей, начинают заниматься проблемами добычи и употребления наркотиков, это благословение превращается в проклятие. Любовь и зависимость являются двумя сторонами одной медали, двумя альтернативами использования одних и тех же мозговых механизмов, и поэтому для выздоровления так важны забота и привязанность.

Мир, наконец, начинает осознавать, что карательный американский подход к борьбе с зависимостями, господствовавший на протяжении последнего столетия, себя не оправдал. Для того чтобы преодолеть этот подход, необходимо новое понимание сути и природы расстройства, необходимо по-новому взглянуть на его связь с вредными субстанциями и другими формами патологического поведения. Только поняв, что является зависимостью, мы начнем находить более адекватные способы ее преодоления. Только поняв зависимого человека как личность и обходясь с ним с подлинным сочувствием, мы сможем отыскать лучшие и намного более эффективные способы уменьшить вред от употребления нелегальных психоактивных веществ.

Я лежу в катушке аппарата, и в голове моей вдруг начинает звучать песня «Как я сюда попал?». Это тайна любого зависимого человека, и для того, чтобы ее раскрыть, нам нужно взглянуть на проблему изнутри и внимательно присмотреться к ее частностям.

Глава 1
Острие иглы

Героин был единственным средством, которое по-настоящему работало, единственным средством, останавливающим бесконечный бег в колесе вопросов, на которые не было ответов… Героин стал кавалерией… ступившей с тихим постукиванием на основание черепа, а затем растекшейся черным покрывалом, окутавшим всю нервную систему. Он стал похож на кота, уютно свернувшегося на своей любимой подушке.

ЭДВАРД СЕНТ-ОБЕН, «ПЛОХАЯ НОВОСТЬ»

К июлю 1988 года моя жизнь сузилась до крошечной точки на острие иглы. Я жила со своим другом Мэттом и занималась торговлей кокаином. Моими рутинными ежедневными занятиями были, во-первых, участие в метадоновой программе, а во-вторых, лихорадочный поиск денег на дурь, оплату квартиры и корм для кошки. То лето было одновременно лучшим и худшим временем в моей жизни. Лучшим это время стало, потому что в августе я успешно избавилась от кокаиновой и героиновой зависимости, из-за которой я весила тогда 85 фунтов, конечности были испещрены следами инъекций, волосы, выкрашенные, как у Мадонны, пытающейся выглядеть, как Мэрилин Монро, потускнели и поредели, а глаза потухли и потеряли всякую живость. Худшим это лето стало потому, что я – ну, как бы это сказать? – не стала бы рекомендовать активным кокаинистам и героинщикам столь резкую абстиненцию.

Мне было тогда двадцать три года. Надо мной висело нешуточное обвинение, по которому мне грозил срок от пятнадцати лет до пожизненного по нью-йоркскому закону Рокфеллера о наркотиках. Меня застукали с двумя с половиной килограммами кокаина, и из-за этого я выглядела как дилер высокого уровня, хотя на самом деле этот кокаин принадлежал поставщику Мэтта, попросившему его подержать у себя товар.

Мало кто мог бы представить такое будущее для ребенка, начавшего читать в три года, преодолевшего природную застенчивость, и в восьмом классе ставшего «учеником, нацеленным на успех». Этот ребенок отличался такой высокой успеваемостью, что его без экзаменов взяли в первую женскую группу Колумбийского университета в 1983 году. Но Колумбийский университет теперь был в невозвратном туманном прошлом. Я не могла учиться дальше из-за стресса, вызванного уголовным преследованием. Но главное, я уже была настолько обессилена, что не могла толком следить за собой, убираться в доме, регулярно мыться и стирать.

В этом месте я должна была бы сказать читателю, что я не была «типичной наркоманкой». Американские СМИ регулярно убеждают нас в том, что наркоманы, в подавляющем большинстве, не бывают белыми образованными женщинами и выходцами из среднего класса. Однако я не стану этого делать. История показывает, что представление о «типичном наркомане» является состряпанным в эпоху расизма стереотипом, объясняющим, почему наша система лечения зависимостей неэффективна, а законы, касающиеся их, драконовские. Эти пещерные представления являются скрытым от глаз препятствием, мешающим нам по-настоящему разобраться в проблеме зависимости. Для того чтобы это сделать, надо понять, что в действительности представляет собой зависимость и почему наши бестолковые попытки ее определения приносят только вред.

В восьмидесятые годы, когда я была зависимой, большой упор делали на различении «физической» и «психологической» зависимости, и народная вера в важность такого различения остается достаточно крепкой и сегодня. Физическую зависимость рассматривали как медицинскую проблему: это была проблема первичной фармакологической и физиологической зависимости, когда организм отказывался работать без наркотика, и абстиненция приводила к серьезным нарушениям. Действительно, официальное название наркомании и физической зависимости звучало в руководствах по психиатрии, вышедших в восьмидесятые годы, как «лекарственная зависимость» (при понимании слова лекарственная в расширенном смысле).

Психологическая зависимость рассматривалась в морально-нравственном аспекте. Считали, что наркоман, вследствие своего слабоволия, эгоизма и дурного характера, утратил контроль за своим разумом. Согласно такому делению, физическая зависимость была реальной, а психологическая существовала исключительно в голове и была, следовательно, мнимой. К несчастью, как показали на своем собственном горьком опыте люди, подобные мне, физическая потребность в наркотике для того, чтобы избежать симптомов отмены, не является главной проблемой. Гораздо большее значение имеют психология и обучение (лучше сказать, научение). Летом 1988 года моей жизнью безраздельно управляла именно такая психология.

Одним из любимых слов Мэтта было слово «вонь», и оно очень хорошо описывало условия нашего проживания тем памятным летом. Наша квартира представляла собой большое пространство, поделенное на четыре скудно обставленные комнаты. В одной – спальне – на полу лежал запятнанный хлопчатобумажный матрац, а по другим комнатам были разбросаны книги, комиксы, компакт-диски, и стояла качественная стереосистема. Из мебели были несколько столов и стульев.

По всей квартире были разбросаны типичные предметы наркоманского притона: гнутые, почерневшие ложки и стеклянные трубки для плавления и курения кокаина. Оранжевые колпачки шприцев валялись на почерневшем нестиранном белье. В углу спальни стоял древний компьютер с игольчатым принтером, на котором я печатала статьи для журнала потребителей марихуаны «Время летать» (это была моя первая общенациональная колонка, которую я вела под псевдонимом «Боля Мене»; называлась эта колонка «Ссаный патруль» и была посвящена анализам мочи на наркотики).

В другом углу красовался кошачий туалет. Рядом с ним обычно валялся наш длинношерстный кот Смик, помахивая пушистым роскошным хвостом. Этот Смик был единственным существом, которое по-настоящему любили. Короче, мы жили в грязи и беспорядке. Мы часто забывали менять кошачий туалет, и Смик, в знак протеста, делал свои дела рядом с ним, иногда на газеты и брошенную на пол одежду.

В это же время Мэтт вдруг озаботился своим здоровьем и стал почему-то страшно бояться, что его арестуют пожарные. Куря, он всегда опускал жалюзи и, время от времени, опасливо выглядывал на улицу: не едут ли за ним пожарные? Этот некогда чеканно-остроумный и артистичный еврейский мальчик из Лонг-Айленда теперь целыми днями сидел в одной и той же футболке посреди гор мусора, убежденный в том, что кокаин разрушает его пищеварительный тракт. Остановиться он, однако, не мог.

Каждое утро я давала себе клятву, что сегодня не буду колоть кокс, зная, что это приведет лишь к тревожности, навязчивости и паранойяльным мыслям (правда, моя паранойя не была связана с пожарными!). Собрав все силы, я тащилась на метадоновую программу – думая, что я страдаю физической зависимостью от героина, я принимала метадон, надеясь потом пройти детокс и вернуться к нормальной жизни.

Я была тогда насквозь пропитана парадоксальным американским взглядом на зависимость, то есть была уверена, что это – одновременно моральная и медицинская проблема. Однако я не могла смириться с тем, что моя зависимость была моральной проблемой; я считала, что мой разум – единственное, что я всегда в себе ценила, – не мог оказаться слабым и испорченным. И я сказала себе, что это только физическая зависимость и ничего больше, и поэтому мне поможет метадон.

Идея заключалась в том, чтобы «отучить» меня от нелегального опиатного наркотика с помощью безопасного наркотика, который я должна была получать в снижающихся дозах на протяжении полугода. Для начала в центре проведения метадоновой программы мне назначили первую, «стабилизирующую» дозу, которая, как я теперь понимаю, оказалась слишком маленькой. Эффективная доза метадона варьирует от пациента к пациенту, но обычно составляет 60 миллиграммов (мне назначили 30). Прием метадона не вызывает эйфории, но постепенно уменьшает тягу к героину. В такой дозе метадон препятствует появлению эйфории после инъекции тяжелого наркотика в случае рецидива. У себя я такого эффекта не наблюдала.

Но, даже если бы мне в самом начале дали адекватную дозу, то это не сыграло бы никакой особой роли. Мне сразу начали снижать дозу, хотя уже в то время многими исследованиями было доказано, что такой метод использования метадона является неэффективным. Как и предсказывали результаты тех исследований, по мере того, как мне снижали дозу метадона, я повышала себе дозу героина. Все мои потуги были, конечно же, тщетными, так как физическая зависимость никуда не делась. Я чувствовала себя зверем, загнанным в ловушку. Мною едва не овладела полная безнадежность.

Но я не сдалась и сменила тактику. Сначала я убедила себя в том, что метадон лишь осложняет процесс детоксикации. На улице говорили, что простой отказ от героина был легче, чем отказ на фоне метадоновой детоксикации, потому что героиновая ломка продолжается всего-то две недели, а отвыкание от метадона продолжается дольше – месяцами (правда, я потом узнала, что если все делать правильно, то ломка от метадона протекает легче). Мой новый план отказаться от наркотиков заключался теперь в следующем: я брошу метадоновую детоксикацию, а потом пару недель буду только на героине, чтобы весь метадон вымылся из моего организма. И уж только после этого я завяжу навсегда. Да, и конечно, я брошу делать инъекции кокаина, но сегодня я уколюсь последний раз.

Так как мы с Мэттом торговали кокаином и у нас в доме он был всегда, то эта последняя инъекция превращалась в дюжину последних инъекций. Я разыскивала сохранившуюся вену, сильно по ней хлопала, пока она как следует не надувалась, затем вводила иглу и наблюдала, как маслянистая струя крови поступает в цилиндр шприца, смешиваясь с раствором кокаина. Но эйфория не приходила. Она омрачалась манией преследования и необоснованными бессодержательными страхами. То, что начиналось когда-то как взрыв радостного волнения, открывавшего путь к ощущению сверхъестественных способностей, теперь превратилось в страх и ощущение не освобождения, а полного и окончательного порабощения. Мечта съежилась, превратившись в страх, который лишь подстегивал бесплодное и унижающее желание следующей инъекции.

Стиснутое ребрами, дрожащее, не способное успокоиться, мое сердце билось с оглушительным грохотом. Единственным спасением был героин. После его инъекции происходило эпическое превращение жуткой трущобы в Манхэттен.

Я страшно боялась, что меня арестуют в момент продажи – не только по вполне понятным причинам, но и потому, что боялась влияния ареста на условия моего залога, а следовательно, на ситуацию с домами моих разведенных родителей, которые служили залогом взамен пятидесяти тысяч долларов наличными. Такой большой залог был назначен, потому что у меня нашли два с половиной килограмма кокаина и сочли дилером высокого уровня. Впрочем, я так переживала, потому что это был мой первый арест.

Для того чтобы уменьшить риск повторного ареста, я перестала покупать кокаин и героин сама, а моталась по улицам с друзьями; они покупали мне дозы, а я делилась с ними товаром. Когда мы, в чьем-нибудь раздолбанном автомобиле, подъезжали к месту, я свертывалась в клубок на переднем или заднем сиденье, чтобы стать невидимкой. Мой потрепанный и бледный вид явственно говорил о том, зачем мы приехали в этот квартал. Я всегда испытывала тревогу, когда пошедший за дозами человек исчезал в каком-нибудь полуразрушенном, покрытом похабными граффити, доме. Посланец возвращался, казалось, спустя целую вечность.

Героин (если нам везло и мы добывали товар приличного качества) на несколько часов доставлял мне неземное блаженство. Вернувшись домой, я разогревала ложку, чтобы приготовить водный раствор героина, а затем, когда он остывал, добавляла туда кокс и делала инъекцию этой смеси. Если наркотики были качественными, а моя толерантность не слишком велика (редкое совпадение на моей стадии зависимости), то первая инъекция была божественно хороша. Кристаллы кокаина взрывались восторгом, когда я, нажимая поршень, вводила себе смесь: в этот момент я ощущала ледяное прикосновение порошка к моей глотке. Через несколько секунд в игру вступала теплая, умиротворяющая гармония героина. Каждый атом моего тела чувствовал умиротворение, безопасность, сытость и любовь.

Однако, к несчастью, проходило совсем немного времени, и я решала, что неплохо было бы сделать еще одну инъекцию кокаина. Начинался принудительный и неизбежный цикл «еще одна инъекция и все». Этот цикл заканчивался тем, что возбуждающий и тревожащий эффект кокаина заглушал успокаивающий и умиротворяющий эффект кокаина. После бессонной ночи все повторялось сначала, начинаясь с унизительной метадоновой программы.

Застроенный низкими домами и окруженный такими предприятиями, как склад автозапчастей, наш квартал сильно смахивал на тюрьму. Каждая мелочь говорила о необходимости быть все время настороже. Здесь господствовала ментальность осажденной крепости, каковая появляется всегда, когда хочешь сохранить какие-то свои ценности, зная, что все окружающие тебя люди – уголовные преступники. Дождь, снег, гололед или град – никакая погода не могла помешать нам встать в очередь и дождаться открытия клиники, где мы получали лекарства, немного облегчавшие абстиненцию. В эту минуту – иногда немного позже, но никогда ни секундой раньше – со скрежетом отворялась тяжелая железная дверь, и мы под бдительным оком видеокамер проходили в первую ловушку – шлюз. Первая дверь закрывалась, и только после этого открывалась вторая, такая же тяжелая бронированная дверь, пропускавшая нас в здание.

Потом мы становились в очередь уже внутри здания. Очень часто, прежде чем получить горькую смесь метадона с лимонадом из рук медсестры, надо было сдать мочу на наркотики. Эта процедура тем летом давалась мне с большим трудом, так как обычно после ночной инъекции я была сильно обезвожена. Если мне надо было сдать «подлежащее анализу» количество мочи, то женщина, наблюдавшая за этой аппетитной процедурой, становилась рядом и следила, чтобы я выдавила из себя еще несколько капель мочи. Иногда меня просто спрашивали, принимала ли я накануне наркотики: я не помню, чтобы я когда-нибудь сдавала в том месте «чистую» мочу, и содержание наркотика в ней служило сигналом о том, что мне надо дать лекарство, так как я нуждаюсь в помощи. Такой подход позволял им обходиться с нами, как с человеческими существами, а не с отбросами общества – и надо признать, что это была индивидуализированная терапия, а не бюрократическая рутина.

То было мое первое столкновение с профессиональной «помощью» больным зависимостями: эта система называет тебя «грязным негодяем», если у тебя случается рецидив; эта система априори считает тебя лжецом, вором или еще кем-то хуже, и на усугубление симптомов отвечает не усилением помощи, а наказаниями и изгнанием. В самом деле, после того, как я поняла, что моя программа детоксикации провалилась, я спросила моего консультанта, могу ли я еще принимать метадон для того, чтобы стабилизировать состояние. Но консультант сказал мне, что я слишком недолго принимала героин для того, чтобы получать долгосрочное лечение метадоном, и, кроме того, я принимала слишком много кокаина.

Другими словами, когда стало ясно, что «детоксикация» не удастся, моя проблема оказалась, с одной стороны, «слишком тяжелой» (много кокаина), а с другой – «слишком легкой» (слишком маленький стаж героиновой зависимости). Дальнейшая помощь мне поэтому не полагалась. То есть основанием моего исключения из программы послужило то, что у меня продолжали сохраняться симптомы зависимости. Мне даже не предложили обратиться в какой-нибудь центр реабилитации или центр лечения наркомании – и это несмотря на то, что в то время среди внутривенных наркоманов США свирепствовала эпидемия ВИЧ, а я жила в Нью-Йорке, эпицентре этой эпидемии. Инфицированы были уже почти половина наркоманов в городе; среди них было много моих друзей, с которыми я, возможно, употребляла одни и те же иглы. В любой другой отрасли медицины такое отношение к лечению больных сочли бы недопустимой халатностью.

Самое печальное здесь то, что и в настоящее время положение практически не изменилось: в трети случаев лечения метадоном в таких центрах дают недостаточные его дозы. Но каким бы невероятным это ни казалось, несмотря на то, что я делала себе десятки инъекций в день, несмотря на то, что надо мной висело обвинение в сбыте наркотиков в особо крупных размерах, несмотря на то, что я проходила метадоновую программу избавления от героиновой зависимости, несмотря на то, что после ареста меня исключили из колледжа, я все равно, в глубине души, не считала себя законченной наркоманкой.

Все изменилось четвертого августа. Это был день, когда я поняла, что вот-вот переступлю черту и начну соответствовать разработанным мною критериям наркотической зависимости (должна признать, что я разработала эти критерии для того, чтобы исключить себя из числа наркоманов). Часто говорят, что выздоровление становится результатом внезапного прозрения, которое побуждает наркомана изменить до основания всю свою жизнь, но в реальности, как показывают научные исследования, психологический прорыв – это не самый типичный путь к изменениям, этот путь редко бывает коротким и прямолинейным. В самом деле, проведенные исследования позволяют утверждать, что самые благие намерения заканчиваются реальными действиями только в одной трети случаев даже тогда, когда речь идет не о наркотической зависимости. Научение новым формам поведения всегда требует времени.

Однако мой личный опыт оказался иным. Моя история выздоровления является примером того, что ученый Вильям Миллер назвал «квантовым изменением», при котором люди внезапно и полностью меняют курс – в противоположность более частому сценарию, когда выздоровление происходит в результате постепенного процесса. Возможно, что к тому моменту мой мозг достиг той степени зрелости, когда «исполнительные функции» уже способны тормозить области мозга, порождающие патологическую тягу к наркотикам. Это было откровение, поистине спасшее мне жизнь.

Как бы то ни было, это случилось в один из тех дней, когда я находилась во власти страха, который затмевал мое сознание всякий раз, когда я принимала недостаточно наркотиков. Я больше не получала метадон, а это означало, что мне предстояло вернуться к прежним дозам героина и кокса. Кроме того, меня мучил ужасный страх ломки. Для того чтобы убежать от страха, я вместе с Хизер, подругой одного из знакомых Мэтта, отправилась в Ист-Сайд. На улице было жарко – и буквально, и фигурально. Никто не продавал наркотики. Наконец, мы все-таки обнаружили одного зазывалу, сводившего продавцов и покупателей. Хизер пошла за товаром, я осталась ждать у входа.

Каждый раз, когда я слышала какой-нибудь резкий звук или шум проезжавшего автомобиля, душа моя уходила в пятки, а сердце принималось бешено стучать – я каждый миг ожидала появления полиции. Дело происходило после операции «Выдавливание», когда случилось несколько полицейских налетов на сети распространения наркотиков. В результате этой операции были арестованы многие потребители и дилеры низшего уровня. Улица, на которой я ждала Хизер, была застроена низкими домами, которые казались мне угрожающими из-за своей краснокирпичной схожести. Мне хотелось куда-нибудь спрятаться, мне казалось, что прохожие пристально меня разглядывают, словно я была не слишком удачной частью уличного пейзажа. Я опустила голову и нервно огляделась по сторонам.

Мне вдруг вспомнился сон, виденный мною на предыдущей неделе. Во сне я боролась с инопланетным паразитом, который пытался внедриться в мой мозг. Я видела, как он делал это с другими. Люди, пораженные этим паразитом, начинали превосходно себя чувствовать, приходили в чудесное настроение, но происходило это за счет тотального разрушения их индивидуальной личности. Как только паразит внедрялся в мозг, люди становились его частью и переставали быть самими собой. Я пыталась убежать, но тщетно. Когда моя подруга выдала чудовищу место, где я спряталась, паразит начал поглощать меня. Проснулась я в холодном поту от ужаса и паники. Кажется, этот сон был знаком того, что я готова к каким-то важным изменениям.

Я уже стала волноваться за Хизер, мне начало казаться, что ее арестовали и что я теперь обречена стоять здесь много-много часов на солнцепеке, чувствуя себя все хуже и хуже. Но вдруг из-за угла появилась Хизер. Она шла быстрым деловым шагом, и я поняла, что она купила то, что хотела.

Все пошло криво, когда мы добрались до Квинса. В пакете было несколько разных сортов наркотиков. Уличные поставщики героина помечают свои продукты разными юмористическими и мерзкими названиями вроде «Семеро за жизнь» или «Яд». Разнообразие «брендов» было, однако, нехорошим знаком. Если вы не имеете дело с мошенником, то торговец даст вам товар одного, ну, максимум двух «брендов».

Я высыпала содержимое одного пакета в ложку, как только добралась до кухни. К этому моменту я уже реально плохо себя чувствовала – симптомы абстиненции усиливаются, когда дурь уже у вас в руках, и вы предвкушаете скорое наступление кайфа. Когда порошок начал растворяться, он издавал нехарактерный запах. Я, однако, укололась, правда, без всякого эффекта.

И именно в этот момент в моем сознании – я не говорю спасибо мошенникам, но в их мешках было абсолютно инертное вещество – реально что-то изменилось. Я попросила друга Хизер, человека, который не особенно мне нравился, дать мне часть пакетиков, которые отдала ему Хизер. Парня этого звали по-уличному – Бобром. У этого человека с каштановыми волосами и густой бородой был очень глубокий прикус, придававший ему поразительное сходство с грызунами – строителями плотин. Правда, сходство было чисто внешним – бобры славятся своим трудолюбием, а Бобр был непревзойденным лежебокой.

Я попросила его дать мне другой пакетик, надеясь, что в нем может оказаться настоящий героин. Для того чтобы купить дозу, у меня в тот момент уже не было денег. Я впала в отчаяние – ломка наступала неумолимо. Я спорила с ним, говорила, что поскольку у него пока нет физической зависимости, то единственное, чего он лишится, так это прихода. Но я, в отличие от него, сижу на игле плотно, и поэтому у меня будет мучительная ломка. К тому же я знала, что на следующий день мне предстояло явиться в суд, где будет, по настоянию адвоката, продлен срок расследования, а так как я уже закончила лечение по метадоновой программе, то юристы считали, что я уже хорошо себя чувствую.

Но Бобр не дал мне героин. В панике мой мозг пронзила одна мысль: мне надо соблазнить его, чтобы он дал мне героин. Меня не остановило даже то обстоятельство, что мой друг и подруга Бобра в это время находились в нашей квартире. Не имело теперь никакого значения, что я относилась к нему с невыносимым снобизмом и не считала его привлекательным. Меня не волновало, что это была безумная идея, не имевшая никаких шансов на успех. Мой мозг пытался найти стратегию добывания героина, неважно, насколько абсурдную.

Однако эта мысль, посетив мою голову, просто потрясла и шокировала меня. Я не осуждаю тех, кто меняет секс на наркотики или занимается проституцией, чтобы доставать на них деньги; если от этого и происходит какой-то вред, то первыми его жертвами становятся именно эти женщины. Многие из тех, кто занимается такими делами, перенесли в детстве сексуальное насилие. Тем не менее мне эта идея не понравилась. Во-первых, я очень чувствительна к прикосновениям и стыду. Во-вторых, я считаю, каким бы странным это ни казалось, что женщина должна быть очень красива, если хочет заставить мужчину платить. Что касается меня, то моя самооценка не была высокой – я не думала, что гожусь в проститутки даже средней руки.

Следовательно, идея соблазнения Бобра была настолько чудовищной, что я вдруг подумала ранее немыслимое: я – законченная наркоманка. Я наркоманка с любой точки зрения – хоть с точки зрения психологической, хоть физической зависимости. Линия, которую я едва не пересекла, показала мне, что я и сама уже нахожусь на территории, которую, по моему мнению, населяли другие – слабовольные наркоманы, не способные обуздывать свои инстинкты.

В моем сознании что-то сдвинулось. Я вспомнила свой ранний наркотический опыт: марихуана и гашиш в средней школе, ЛСД на концертах Благодарного Мертвеца, кокаин в шикарных ночных клубах. Я вспомнила себя в общежитии Колумбийского университета взвешивающей по четверти грамма того, что я тогда считала безвредным средством, приносящим радость и помогающим в учебе. Вспомнила я и фешенебельные вечеринки, куда меня никогда бы не пригласили, если бы я не торговала наркотиками. Потом мне вспомнились поздние вечера, когда я не могла успокоиться и уснуть, когда из носа шла кровь, а весь блеск дня улетучивался неведомо куда. Я думала о том, как меня выгнали из колледжа за торговлю наркотиками, а потом, когда меня восстановили, я была арестована. Я видела себя нюхающей героин, а затем вводящей его внутривенно, и вот теперь я сижу в этой вонючей квартире и клянчу наркотик у несимпатичного мне человека.

Я огляделась и, как будто впервые, иными глазами увидела мое окружение. Кошачий лоток давно не меняли и не мыли, и он издавал страшное зловоние. Все здесь было покрыто слоем черной жирной грязи – кошачья шерсть, свалявшаяся с пылью, покрывала грязное белье; везде валялись закопченные стеклянные трубки. Атмосфера была поистине тошнотворной. Меня вдруг до глубины души поразило мое окружение. Я была безмерно удивлена: как я могла жить так годами?

Было такое впечатление, что камера отодвинулась назад и охватила широкий план, и я увидела, во что превратилась моя жизнь. Пока я клянчила героин, линза объектива сдвинулась с места, и внезапно все, что казалось мне четким и ясным, подернулось дымкой неопределенности и неустойчивости.

Именно в тот момент я решила, что мне на самом деле нужна помощь. На завтрашнем суде я должна была встретиться с отцом; он всегда приходил поддержать меня, в каком бы ужасном состоянии я ни находилась. Мать, напротив, сильно расстраивалась от моего вида и никогда не появлялась в суде. В течение полугода она сократила и наше телефонное общение до коротких разговоров, в которых призывала меня пройти реабилитацию. Такую тактику посоветовал ей психотерапевт, и мать, записавшись на курсы консультантов-наркологов, овладела второй профессией. Я решила попросить отца, чтобы он отвез меня к маме, которая могла помочь мне с началом лечения. Я помню свою последнюю наркотическую ночь – тот неудачный укол, который стал последним в моей жизни, – как череду неприятных ощущений, предвестников наступающей ломки.

В суд я явилась больной и потной. По такому случаю я надела черное платье, украшенное цветами (деловой наряд!), из которого выпирали мои кости. С большим трудом я сдвинула с места створку тяжелой дубовой двери кабинета моего защитника. Дональд Фогельман, знаменитый адвокат, галантно помог мне ее открыть. Он был высокий, атлетически сложенный мужчина около сорока лет с темными волосами и сильным бруклинским акцентом.

Судья Лесли Крокер Снайдер, бывшая прокурорша, известная под кличкой «Леди Дракон» из-за пристрастия к суровым приговорам, позже сказала мне, что хотела упрятать меня за решетку ради моего же блага, и сделала бы это, если бы я не попросила о помощи. Она была красивая женщина с тщательно причесанными светлыми волосами. Тональность ее голоса и язык жестов больше, чем судейская мантия, изобличали силу и привычку властвовать. Она была так хорошо известна своими приговорами, что полиция круглосуточно охраняла ее от убийц, нанятых наркобаронами, недовольными ее суровыми приговорами.

По сравнению с ней, я была настолько худа и бледна, что производила, по всей видимости, впечатление онкологической больной, и надо сказать, что у меня вскоре заподозрили нервную анорексию. Я никогда не пыталась сознательно сбросить вес, просто кокаин напрочь лишил меня аппетита. Когда я все же ела, моя диета состояла почти исключительно из выпечки и сладостей.

Волосы тоже свидетельствовали о моем болезненном состоянии. Некогда густая еврейская грива исчезла; волосы стали хрупкими и свисали клочьями, словно у жертвы химиотерапии. Я не только добивала волосы перекисью, у меня, кроме того, развилась трихотилломания – привычка выдирать из головы волосы, которая часто сочетается с кокаиновой зависимостью. Учитывая все это, я выглядела вдвое старше своих лет. Расширенные зрачки делали меня похожей на испуганного затравленного зверя. Мать позже говорила, что на этой стадии моей зависимости я выглядела так, словно у меня в голове уже «никого нет дома».

В тот же день я, сгорая от нетерпения, приступила к программе детоксикации. 4 августа 1988 года я считаю днем начала моего выздоровления. Изменение отношения к ситуации было следствием не только уголовного преследования и ухудшения состояния здоровья. Это было следствием внезапно пришедшего понимания того, что я стала полностью соответствовать своим представлениям о наркоманах, хотя не смогла остановиться в иные моменты, когда достигала дна: либо в тот день, когда меня выгнали из Колумбийского университета, либо в ту ночь, когда меня арестовали и вывели из дома в наручниках, либо когда отец внес залог за мое освобождение после ареста.

Реально остановиться я смогла только после того, как сама поставила себе окончательный диагноз наркотической зависимости.

Глава 2
История наркотической зависимости

Я не нахожу абсолютно никакого удовольствия от употребления стимуляторов, пристрастию к коим я отдавался с большой охотой. Не ради достижения удовольствия я портил себе жизнь, ставя на кон свою репутацию и разум.

Стимуляторы помогали убежать от мучительных воспоминаний, от чувства невыносимого одиночества и от страха перед надвигавшейся судьбой.

ЭДГАР АЛАН ПО

В первом пункте скорой помощи, куда мы обратились, меня не приняли, сказав, что они не лечат «наркоманов». Несмотря на то что мать месяцами пыталась уговорить меня принять медицинскую помощь, она была страшно удивлена, когда я, наконец, согласилась. Теперь она сама не знала, куда меня госпитализировать, сразу исключив из списка возможностей одну из местных больниц. Моя сестра работала там младшей медсестрой, и мать не хотела удручать ее моим страшноватым видом. В конце концов, я оказалась в генеральном госпитале графства Салливен, где меня согласились взять на семидневный курс детоксикации.

Лежа на каталке, я дрожала и плакала, вцепившись в руку матери. В какой-то момент мне сделали инъекцию, которая, как мне показалось, не произвела ни малейшего эффекта. Сестра не сказала мне, что это было. Позже я узнала, что мне ввели налоксон, опиоидный антагонист, который очень благотворно действует при передозировках, но является садистским средством для тех, кто уже испытывает ломку от абстиненции, так как усиливает ее симптомы. Налоксон действует как антидот, вытесняя наркотик из связей с рецепторами. (Это то самое лекарство, которое теперь сделали доступным для зависимых, – любимое лекарство наркоманов и полицейских, так как позволяет вылечить любую передозировку; использование его, несомненно, спасло множество жизней.)

Думаю, что теоретическим обоснованием немедленного введения налоксона при детоксикации является убеждение в том, что такая инъекция будет способствовать более быстрому выведению наркотика из организма. Однако это еще и наказание, потому что инъекция увеличивает страдание. Короче, лекарство, усугубляющее симптомы ломки, было введено мне без моего согласия – еще один довод в пользу того, что наркоманию одновременно считают не столько болезнью, сколько грехом. Идея о том, что наркоман тоже должен иметь право на информированное согласие, как и любой другой больной, просто не пришла никому в голову. Несмотря на то что, в принципе, наказание и лечение являются противоположными подходами к проблеме, правилом является моралистическая тактика, и она остается прежней именно для пациентов с зависимостями.

До того как я стала искать помощи, я много читала о том, как зависимых во время реабилитации усаживают, фигурально выражаясь, на электрический стул, а все присутствующие ругают их, судачат по поводу телесных изъянов, бьют по лицу, а иногда и плюют на них. Я слышала, что такие истязания продолжаются часами без перерывов на душ и сон, что зависимые при этом лишаются всякого права на приватность, что эти издевательства, унижающие личность, продолжаются все время «лечения». Я видела телевизионные программы на эту тему, в которых участвовали многие знаменитости, видела благотворительные концерты с их участием, на которых о подобной практике говорили как о чем-то само собой разумеющемся. Кстати, страх перед жестоким и унижающим обращением с пациентами закрытых клиник, о котором я много слышала, больше всего мешал мне обратиться за помощью раньше.

Вообще, я всегда испытывала страх перед другими людьми; наркотики я принимала, чтобы ощутить себя защищенной. Сама мысль о том, что меня сделают еще более уязвимой и «сломленной» ради исцеления от зависимости, казалась мне противоестественной, это было нечто противоположное тому, в чем я на самом деле нуждалась. Я представляла себе ад именно как такое место, где я буду объектом проклятий и при этом не смогу нигде найти защиту. Я не страдала от бесстыдства, не проклинала себя и не испытывала чувства вины; я теперь не колола себе кокаин по дюжине раз в день и очень этим гордилась.

Однако для прирожденных интровертов или людей, обладающих повышенной чувствительностью, отсутствие личного пространства или личного времени, принуждение к длительной групповой деятельности, даже вполне дружелюбной, могут стать невыносимой пыткой. Если враждебные и беспощадные личные нападки сосредоточены на тебе, то это наносит сильную психическую травму – особенно тем, кого обижали в детстве (а таких людей очень много среди лиц, страдающих зависимостями). В одном исследовании были обнаружены устойчивые психологические нарушения у девяти процентов психически здоровых студентов колледжей, участвовавших в качестве пациентов в подобных сеансах лечения, принятых в лечении наркотической зависимости. Естественно, что глубина воздействия на людей, исходно страдающих психическими нарушениями, оказывается еще больше. У меня, однако, не было выбора, мне надо было получить максимум возможного из того, что мне предложили в качестве лечения.

Не могу сказать, насколько эта история изменила мои представления о зависимости и мое отношение к тому способу, каким меня лечили.

Использование веществ, изменяющих настроение, вероятно, началось раньше появления людей и вообще приматов. Животные многих видов целенаправленно разыскивают опьяняющие растения или алкоголь, образующийся в гниющих плодах. Кошки, крупные и мелкие, катаются в котовнике или грызут его с одной очевидной целью – получить удовольствие (хотя вполне возможно, что у этого удовольствия есть и чисто прагматическая сторона – уничтожение паразитов). Лошади разыскивают астрагал, от которого начинают весьма странно себя вести, – и едят его повторно, несмотря на то что эта трава вызывает у них явные симптомы отравления. Стимулирующие свойства кофе были открыты после того, как люди наблюдали повышенную подвижность коз после того, как они поедали плоды этого растения. Некоторые археологи даже утверждают, будто сама цивилизация началась, когда люди перешли к оседлому образу жизни и выращиванию злаков, но не ради пищи, а ради пива.

Какими бы ни были эволюционные предшественники наркотиков, никто пока не открыл ни одной человеческой культуры, свободной от наркотиков, возбуждающих или опьяняющих веществ и традиции их употребления. Подобно музыке, речи, искусству и использованию орудий труда, стремление достичь измененного состояния сознания является универсальным свойством всех людей. Не имея другой альтернативы, сибирские шаманы использовали мочу оленей и людей для усиления психоделических свойств мухоморов (вероятно, метаболиты токсических веществ, содержащихся в мухоморах, действуют сильнее исходных веществ). Редко можно встретить человека, который не принимал бы в своей жизни средства, изменяющего настроение. По статистике выходит, что как раз отказ от употребления таких средств является отклонением от нормы.

В самом деле, приблизительно две трети американцев старше двенадцати лет выпивают по крайней мере один раз в течение года, один из пяти – курильщик (в сороковые и пятидесятые годы курили 67 процентов американских мужчин). Среди лиц в возрасте от 21 до 25 лет принимали наркотические вещества по крайней мере один раз 60 процентов (преимущественно марихуану), а в двадцати процентах случаев люди этого возраста употребляли их хотя бы один раз в течение прошедшего месяца. Больше того, почти половина из нас испытывает симптомы абстиненции, если не выпьет с утра кофе. В то время как американцы относительно неумеренно употребляют наркотики – они бьют множество рекордов в этой области, – мы отнюдь не одиноки в своих психотропных пристрастиях.

Истинная лекарственная или наркотическая зависимость встречается намного реже – обычно она поражает 10–20 процентов потребителей наиболее распространенных веществ, за исключением никотина в форме курения сигарет. В случае с табаком зависимость поражает около одной трети тех, кто пробовал курить. Опять-таки, за исключением табака, эта статистика регулярно подтверждается в масштабных национальных исследованиях, в которых сравнивают число людей, пробовавших какое-либо вещество, с числом людей, которые употребляют его регулярно и соответствуют клиническим критериям зависимости. Эти данные подтверждаются также в исследованиях, в которых судьбу отдельных зависимых лиц прослеживают на протяжении длительных периодов времени, а также в исследованиях, касающихся распространенности различных психиатрических расстройств, включая зависимости, на больших международных популяциях. Несмотря на то что органы медицинского просвещения избегают публикации этих данных, почти все специалисты согласны в том, что серьезная зависимость поражает меньшинство из тех, кто пробовал даже самые мощные наркотики, и даже в этой группе выздоровление без лечения является скорее правилом, чем исключением.

Очень важно помнить, что сама идея наркотической зависимости является относительно новой. Для того чтобы по-настоящему понять, что это такое и как наше понимание феномена стало искаженным, очень важно узнать историю идеи и посмотреть, как политические и культурные пристрастия и предубеждения стали господствовать даже в науке. Мое осознание проблем с героином и кокаином оформилось под воздействием этой тяжелой истории; только после того, как я узнала о происхождении стереотипов в отношении зависимости и подверженных ей людей, я смогла понять масштабы вреда, причиненного этими стереотипами. Без учета истории очень трудно понять, почему мы лечим зависимости так, как мы их лечим, и почему для того, чтобы изменить это плачевное положение вещей, нам надо осознать роль обучения.

Исторически слово «зависимость» (по-английски addiction) восходит к отношениям вассальной зависимости и происходит от латинского корня, означающего «порабощение», «перевод в зависимое состояние». Поначалу то, что мы называем зависимостью, рассматривали как произвольный, хотя и не поощряемый, выбор. Например, в Библии «пьяниц» описывают как «любителей вина»; под зависимостью здесь имеют в виду потакание удовольствиям, а не безрадостное принуждение. «Бог насылает тяжкие язвы на людей, предающихся неумеренности пьянства», – проповедовал пуританин Сэмюель Данфорт, отражая взгляд, согласно которому зависимость рассматривали как привычную, но добровольную склонность к регулярным излишествам. Тех, кто поддавался своим пристрастиям, считали людьми, которые любят состояние опьянений, но в иных отношениях ничем не отличались от других грешников. Эту связь между нездоровой любовью и пристрастием (зависимостью) впоследствии открывали заново не один раз. Однако, несмотря на столь частые повторные открытия, эту связь до сих пор так и не поняли до конца (что я покажу в главе 11).

Такой «пожиратель опиума», как Томас де Квинси, прославившийся своей исповедью об опыте употребления опиума в 1821 году, тоже говорил о «мощной силе» и «чудесном действии» этой субстанции. Приход «кайфа» он описывал как «панацею от всех человеческих бед» и как «бездну божественной радости». Перу де Квинси принадлежат также не менее роскошные описания абстиненции, но в заключении он тем не менее пишет: «Мой случай может служить достаточно убедительным доказательством того, что можно избавиться от опиума после семнадцати лет употребления и восьми лет злоупотребления им». Однако, как и у многих, кто последовал примеру первого в мире автора подобных воспоминаний, у самого де Квинси вскоре последовал рецидив. Парадоксально, но факт – де Квинси одновременно прославил и проклял опиум, предупредил о его смертоносном соблазне, представив историю наслаждения, расплаты и преодоления.

Идея о том, что зависимость есть форма химического рабства, приобрела большую популярность спустя несколько десятилетий, в середине девятнадцатого века. Не может быть простым совпадением то, что в то время в Соединенных Штатах развернулись ожесточенные дебаты относительно расовых притеснений и реальном рабстве. Откровенный расизм и идеи порабощения сыграли свою роль в становлении современных представлений о зависимости и взглядов на политику по отношению к ней. Таким образом, противостояние роли расовой принадлежности в наших концепциях зависимости является важным, так как способствует лучшему определению проблемы и разработке более прогрессивных методов лечения и общественной профилактики лекарственных зависимостей.

Американский врач и один из авторов «Декларации независимости» Бенджамин Раш был одним из первых, кто назвал алкоголизм «болезнью воли». Эта идея красной нитью проходит через опубликованный им в конце восемнадцатого века памфлет: «Исследование о воздействии спиртных напитков на человеческий организм и их влиянии на счастье общества». Памфлет был напечатан в 1784 году. В этой книге автор во всем обвинил физическое воздействие самого алкоголя, подавляющее всякую возможность контролируемого питья у тех, кто много и неумеренно пьет (странно, но Раш считал, что проблема ограничивается только крепкими напитками, и не относил к спиртному вино и пиво). Однако эта концепция заболевания была забыта, и о ней вспомнили только через много десятилетий, когда эта идея породила движение в пользу сухого закона, который был принят в начале века и продержался довольно долго.

Интересно, что Раш, кроме того, был и убежденным аболиционистом: он учредил первое в США общество за упразднение рабства. Однако, как и в случае с зависимостью от алкоголя, Раш рассматривал темную окраску кожи как болезнь. Он назвал эту болезнь «негритудо» и полагал, что вылечить ее можно, лишь превратив негра в белого. (Он считал, что это возможно, потому что лично наблюдал случаи витилиго, болезни, при которой на фоне более темных участков кожи возникают светлые, депигментированные пятна.) Кажется, что сам Раш не связывал болезнь «негритудо» с расистскими стереотипами относительно характера афроамериканцев, – и то, что он считал черноту и зависимость болезнями, можно считать простым совпадением.

Однако это очень красноречивое совпадение, так как политика в отношении наркотической зависимости всегда была тесно сплетена с расизмом и рассуждениями о том, кто является «одним из нас», а кто – «одним из них». Действительно, отнюдь не является совпадением то, что негативные личностные черты, характеризующие расистские стереотипы, практически совпадают с чертами, какие приписывались людям, страдающим зависимостями, – от преступных наклонностей, лени, склонности к беспорядочным половым сношениям, насилию и инфантильности до отсутствия представлений о порядочности и патологической лживости. Эти извращенные стереотипы долго использовались как для пропаганды суровых антинаркотических законов, так и для попыток дискредитации людей, цвет кожи и культура которых якобы предрасполагала к употреблению запрещенных веществ.

Более того, избирательное применение этих законов порождает еще большую уверенность в связи зависимостей с преступностью, расовой принадлежностью и культурными особенностями, что, в свою очередь, порождает порочный круг. Следовательно, представления о природе зависимости, возникшие в период так называемого «научного расизма», до сих пор влияют на наше сегодняшнее восприятие проблемы. Если вы видите на первых полосах шапки выражения типа «кокаин начинает поражать средний класс» или читаете рассказ белого человека о том, что он вовсе не «типичный наркоман», то вы слышите эхо расистских истоков современных идей о зависимостях. Это эхо глубоко укоренилось в нашем обществе, даже среди тех, кто считает себя выше расхожих расистских и иных стереотипов.

Наша концепция зависимости крепко сцеплена со страхами, связанными с этнической идентичностью, классовой принадлежностью и проблемой иностранцев, так как именно эти идеи были с самого начала использованы в борьбе с наркотиками в качестве предлога к их запрещению. Опьяняющие вещества, используемые «нами», никогда не рассматривались как наркотики. Это всегда лекарства или тонизирующие средства. Но субстанции, употребляемые «ими», – это опасные наркотики, не нашедшие легального применения. Следовательно, наркоманы не могут быть такими же приличными людьми, как «мы», – они ужасны, плохи, злы, ненормальны, это люди, которых можно остановить только крайними средствами. Другими словами, если мы рассматриваем их как заклейменное меньшинство, то и лечить их мы будем наказаниями и очень сильными лекарствами; если же вдруг кто-то из «нас» вдруг окажется пораженным этой болезнью, то этот человек, несомненно, просто оступился и заслуживает более мягкого и гуманного обхождения.

Первый американский закон против употребления кокаина был принят на Юге, в эпоху Джима Кроу. Историк Дэвид Масто пишет: «Страх перед нанюхавшимися кокаина черными совпал по времени с пиком судов Линча, легальной сегрегации и с ограничениями в избирательном праве, что было призвано лишить черных всякого политического и социального влияния». Южные шерифы утверждали, что употребление кокаина делало черных превосходными стрелками и лишало чувствительности к огнестрельным ранам, что заставляло полицейских прибегать к оружию более крупного калибра. Хуже того, кокаин заставлял черных насиловать белых женщин, а кроме того, его можно использовать для соблазнения невинных белых девушек, которые в иных обстоятельствах никогда бы не пошли на межрасовый мезальянс.

Точно так же законы в Калифорнии и других западных штатах, запретившие употребление опиума в восьмидесятые годы девятнадцатого века, прошли после того, как те, кто их предложил, воспользовались расистскими страхами перед китайскими рабочими, строившими трансконтинентальную железную дорогу. На Юге расисты говорили, что кокаин помогает черным совращать белых женщин. На Западе практически такие же обвинения были выдвинуты против китайцев и их соблазняющего опиума, несмотря на то что эти средства обладают совершенно противоположными эффектами (кокаин является стимулятором, а опиум угнетает психику). В одном полицейском рапорте из Калифорнии того времени сказано: «Полиция обнаружила белых женщин и китайских мужчин, лежавших рядом под действием наркотика, – это унизительное зрелище для любого, в ком сохранились хотя бы остатки мужественности».

Расистская журналистика и политические кампании помогли принятию в 1914 году Наркотического Акта Гаррисона. Под маской закона о налогообложении этот закон сделал практически нелегальными кокаин, опиум и их производные, сделав исключение только для их медицинского применения. Помимо других факторов, таких как право наименования и борьба за контроль над сбытом, в которой сцепились врачи, фармацевты и промышленники, расизм тоже пронизывал все дебаты, а также газетные публикации. Даже такая либеральная газета, как «Нью-Йорк Таймс», не проявила иммунитета к расизму: в 1905 году одна из опубликованных в газете статей была озаглавлена «Негритянское кокаиновое зло», а в 1914 году одну редакционную статью озаглавили так: «Черные кокаиновые черти – новая угроза с Юга». Выступая перед конгрессом в защиту антинаркотического законодательства, один «специалист» сказал: «Большая часть нападений на белых женщин в Южных Штатах – это прямое следствие одурманивания кокаином негритянских мозгов».

Запрет марихуаны тоже был принят под давлением расизма. Главный апологет запрета, Гарри Анслингер, пользовался расистской риторикой для того, чтобы протолкнуть законопроект. Закон был принят в 1937 году. Анслингер без обиняков заявил, что основная причина необходимости запрета конопли заключается в ее губительном действии на «дегенеративные расы». Он утверждал, что «травка помогает черным воображать, что они такие же, как белые», и предупреждал, что «в Штатах сто тысяч курильщиков марихуаны, и большинство из них негры, латинос, филиппинцы и всякие клоуны. Их сатанинская музыка, джаз и свинг – все это прямое следствие курения марихуаны. Марихуана заставляет белых женщин искать сексуальных контактов с неграми, музыкантами и прочей нечистью». Несмотря на то что такие ораторы – как и, например, фильм тридцать шестого года «Курительная лихорадка» – сегодня кажутся смехотворными, именно они создали основу законодательства, которому мы подчиняемся и сегодня.

Если какие-то наркотические лекарства не были связаны с «опасными классами», то пристрастие к ним, однако, рассматривалось как чисто медицинская проблема. Например, еще до 1906 года «Акт о чистоте пищи и лекарств» потребовал от производителей «патентованных лекарств» перечислять их ингредиенты, и героин, кокаин и марихуана часто содержались в «тониках» и пилюлях, которые можно было свободно купить в любой аптеке. Типичным опиатным наркоманом в то время была мать семейства и домашняя хозяйка, которая стала зависимой после регулярного приема разрекламированных лекарств, на упаковках которых отсутствовали какие бы то ни было предостережения. Мы не знаем, какую долю этих лекарств принимали для снятия боли и какую – люди, впавшие в зависимость. Однако исторические свидетельства позволяют утверждать, что некоторые женщины принимали наркотики для того, чтобы улучшить настроение или убежать от действительности.

Такие наркоманы или, выражаясь современным языком, зависимые не рассматривались как угроза обществу. Они считались пациентами, которых надо жалеть, лечить, просвещать и защищать от бессовестных фармацевтических компаний. Таких наркоманов лечили врачи. На самом деле, только указание на упаковке, что лекарство содержит опиаты, сократило потребление их на 25–50 процентов за годы, прошедшие после принятия закона 1906 года, и это показало, что меры, далекие от криминализации, могут сократить потребление даже наиболее опасных наркотиков и что просвещение – важная часть профилактики.

Двадцатый век вступал в свои права, и идеи, касающиеся употребления наркотиков, стали меняться. Когда-то Раш и его коллеги описывали алкоголизм как болезнь, вызванную употреблением «крепкого жгучего алкоголя», разрушавшего свободу воли человека. Проблема была в самом наркотике, в данном случае в алкоголе; каждый, кто его пробовал, мог стать алкоголиком, если употреблял его достаточно долго и в больших дозах. В этом не было никакой вины самого человека. Неудивительно, что такая идеология привела в результате к принятию сухого закона, который продержался с 1920 по 1933 год. В конце концов, если алкоголь вызывает алкоголизм – а все домашнее насилие, драки в барах, нищета и деградация были с ним крепко связаны, – то его (алкоголя) запрет позволит уничтожить или, на худой конец, ослабить эти проблемы.

Примечательно, что так же, как с утверждением других антинаркотических законов, расизм и предубеждения против иностранцев и иммигрантов сыграли решающую роль в принятии сухого закона. Самыми яростными сторонниками его введения были члены Ку-Клукс-Клана, деятельность которого оживилась на фоне дебатов насчет сухого закона. Один историк писал, что «поддержка сухого закона представляла единственное, что скрепляло между собой людей Клана по всей стране». Другие историки писали о нападениях куклуксклановцев на бутлегеров, а также о частых случаях, когда одни и те же люди состояли в Клане и Антисалунной Лиге, организации, сыгравшей ключевую роль в утверждении законов, запретивших продажу алкоголя. Однако на этот раз острие расистской атаки было направлено не на черных; фактически оно ударило по тем иммигрантам, которых поборники нового закона обвиняли в повальном пьянстве, – по немцам, ирландцам, евреям и итальянцам.

Конечно, теперь общеизвестны катастрофические последствия принятия сухого закона. Хотя на первых порах его введение снизило потребление алкоголя и уменьшило число госпитализаций по поводу вызываемых им заболеваний, так же как и смертность от цирроза печени. Такое же снижение этих показателей наблюдалось в странах, где набрало силу движение за умеренное потребление спиртного, но не вводилось строгое антиалкогольное законодательство. Представители страховых компаний отметили, что за период действия сухого закона заболеваемость алкоголизмом выросла на 300 процентов. В то же время число убийств на сто тысяч населения возросло за период с 1918 года (до принятия закона) с 6,5 до 9,7 в 1933 году (в год отмены сухого закона), то есть почти на 50 процентов. На возражение о том, что это могло быть случайным совпадением, можно ответить, что после отмены этот показатель вернулся на уровень 6 убийств на 100 тысяч населения.

Что еще хуже, остался в тени один малоизвестный эпизод, показывающий, насколько преступно могут американцы отнестись к употреблению любой субстанции, которую они решили возненавидеть, – за время действия сухого закона тысячи людей погибли в результате потребления технического спирта. Никто пока не удосужился точно посчитать число смертей, которых вполне можно было избежать. Однако факт остается фактом – в 1926 году администрация Кулиджа распорядилась, чтобы производители добавляли в технические спирты ядовитые вещества, такие как метанол, бензин, хлороформ, карболовая кислота и ацетон, для того, чтобы этот спирт не покупали бутлегеры. Только в одном 1926 году в Нью-Йорке отравились 1200 человек, 400 из них умерли. Вскоре стало ясно, что закон не только невыполним, но и неэффективен.

После отмены позорного сухого закона была дискредитирована также идея о том, что алкоголизм является всего лишь следствием избыточного потребления спиртного. Движение за отмену закона и общество анонимных алкоголиков, возникшее в 1935 году, придерживались несколько иной модели заболевания. Вместо того, чтобы считать алкоголь единственной причиной алкоголизма, они стали рассматривать питие как симптом. Теперь само опьяняющее вещество перестали считать главной проблемой: все дело, по мнению анонимных алкоголиков, заключалось в отношении людей к спиртному. Большинство людей могут безнаказанно пить крепкие напитки, а алкоголики не могут. Значит, у алкоголиков «аллергия» на алкоголь. Если сделать продажу спиртного легальной, то таких людей можно будет лечить, как обычных больных, а всех остальных, в том числе производителей, можно будет оставить в покое, сэкономив на этом массу бюджетных денег.

Эти идеи о неудаче сухого закона, с помощью которого государство хотело арестами решить проблему алкоголизма, остаются общепринятыми и сейчас – по крайней мере в отношении спиртного. Однако эти же идеи не прижились в отношении к наркотикам, даже несмотря на то, что доля зависимых среди потребителей героина, метамфетамина и кокаина сопоставима с долей зависимых среди потребителей алкоголя, а доля таковых среди курильщиков марихуаны заметно ниже.

Пока я находилась на курсе детоксикации, мне стало совершенно ясно, что на зависимости медицина смотрит совсем не так, как на другие заболевания – душевные и телесные. Образ зависимого человека был пропитан стереотипами, которые я теперь считаю вредными и лживыми. Это представление о зависимом как о человеке, способном лгать, мошенничать, воровать, продаваться за деньги и убивать за заветную дозу. Конечно, мне приходилось видеть среди наркоманов людей, которые вели себя именно так, – по крайней мере, они не гнушались ложью, проституцией и воровством, и в то время я не имела никакого представления о том, откуда у меня взялись такие представления. Я просто приняла для себя такую моральную модель.

Мое представление о зависимости, надо признать, сформировалось, когда я стала нюхать кокаин, который, как считалось, не вызывает сильного пристрастия. В это трудно поверить, особенно в свете реальных последствий потребления кристаллического кокаина (крэка), но это показывает, насколько трудно отчетливо сформулировать и определить проблему. В то время эта научная недоработка – по крайней мере в моем случае – непреднамеренно поощряла меня к употреблению наркотиков.

В 1982 году в «Сайентифик Америкен» была опубликована статья, где утверждалось, что кокаин не является наркотиком в классическом смысле этого слова, так как не вызывает болезненного пристрастия; я читала эту статью или дома, так как отец выписывал журнал, или в Колумбийском университете. Авторы статьи, Крейг Ван Дайк и Роберт Бик утверждали, что поведенческие особенности тех, кто нюхает кокаин, «можно сравнить с поведением любителей арахиса или картофельных чипсов. Постоянное жевание отвлекает людей от повседневных и важных дел, но в то же время служит источником удовольствия». Другими словами, понюшки кокаина не более вредны и прилипчивы, чем чипсы и соленые орехи. Эти утверждения были вскоре встречены насмешками и негодованием, так как потребление кокаина связывали с ростом преступности, а в вечерних телевизионных новостях часто показывали похожих на скелеты любителей кокаина. (В наши дни, однако, многие специалисты говорят о том, что чипсы и орешки являются столь же прилипчивыми и вызывают почти такую же зависимость, как кокс, что можно подтвердить эпидемией ожирения; однако в то время такая идея казалась одновременно абсурдной и еретической.)

Дело, однако, в том, что авторы стремились донести до читателей суть противоречия, затруднявшего понимание зависимости с тех пор, как словом «зависимость» стали обозначать наркоманию и болезненное пристрастие, то есть с начала девятнадцатого века. Такие угнетающие психику средства, как алкоголь, опиум и героин, вызывают физическую зависимость – сначала все больше и больше наркотика требуется для того, чтобы достичь прежнего уровня эйфории (толерантность), а затем, если наркотик принимают достаточно долго, дозу приходится увеличивать, чтобы избежать симптомов абстиненции – тошноты и тремора (ломки).

Напротив, такие стимуляторы, как кокаин и метамфетамин, не вызывают толерантности. Наоборот, результат их применения является противоположным в этом отношении, и называется этот эффект сенсибилизацией, когда эффект со временем становится сильнее на фоне снижения дозы. (К великому несчастью для зависимых от кокаина, нарастание эффектов на фоне уменьшения дозы касается не удовольствия, а таких неприятных эффектов, как тревожность и мания преследования.) Отмена стимуляторов не приводит к ухудшению физического самочувствия, как отмена подавляющих средств – героина или алкоголя; все побочные эффекты отмены кокаина и амфетамина можно считать «психологическими», а не «физическими». К таким эффектам относят раздражительность, желание добавки, плохое настроение и расстройства сна.

Проблемы, связанные с толерантностью и отсутствием признаков физической зависимости (таких, как понос и рвота) на фоне отмены стимуляторов, позволяют ученым рассматривать зависимость от них не столь тяжелой, как зависимость от алкоголя или опиатов. Вы можете хотеть понюхать кокаин или проглотить амфетамин, но у вас нет физической потребности в них, как это бывает у опиатных наркоманов или алкоголиков. В то время зависимость описывали как борьбу организма с абстиненцией, следовательно, если эта борьба не приводила к тяжелым физическим последствиям, то считалось, что данное средство не вызывает сильной зависимости или болезненного пристрастия. Поэтому такими средствами стали считать марихуану, кокаин и амфетамины, в то время как героин и алкоголь стали считать средствами, вызывающими тяжелую зависимость. Физические симптомы рассматривали как реальные и поддающиеся количественной оценке, а психологические симптомы не расстраивают телесное здоровье, и поэтому их не стоит воспринимать серьезно. При этом все – и ученые, и общество – игнорировали тот простой факт, что симптомы обоих типов являются результатом биохимических изменений или структурной перестройки в мозге, то есть являются в полном смысле телесными.

Я и сама в тот период разделяла общепринятый взгляд, и именно поэтому присоединилась к программе лечения метадоном. Я была искренне уверена, что облегчение опиатной абстиненции с помощью медленного уменьшения дозы в конце концов вылечит меня, а бросить вводить кокаин, который вообще практически не вызывает пристрастия, не составит никакого труда. Каждый день лета 1988 года буквально кричал мне в уши, насколько ложными были такие представления.

Таким образом, начав получать лечение детоксикацией, я по-прежнему не очень хорошо представляла себе, что такое зависимость, но зато твердо знала, чем она не является. Я поняла, что зависимость – это не просто физическая потребность в каком-то веществе, которое принимают, чтобы избежать ломки. Но это нисколько мне не помогло. Физические симптомы ломки – это ничто в сравнении с психологическим желанием: в зависимости важно, что вы хотите и – да! – верите, что испытываете потребность, и это неудержимое желание не зависит от того, мучаетесь вы в этот момент от абстиненции или нет. В моей жизни было пять эпизодов ломки, и я обнаружила, что физические мучения не сочетались с повышенным желанием принять дозу, как раз наоборот. Наибольший риск рецидива и возобновления введения героина возникал как раз тогда, когда физически мне становилось лучше. Я уговаривала себя, что в ломке нет, собственно говоря, ничего страшного, и я могу в любой момент на время остановиться, чтобы не доводить дело до физической зависимости.

Вскоре я поняла, что вопрос о том, что значит в этом деле больше – тело или психика, является главным вопросом, ответ на который жизненно важен для понимания сути зависимости.

Глава 3
Природа зависимости

Вы не можете проснуться однажды утром, потянуться и решить стать зависимым наркоманом. Это дело занимает не меньше трех месяцев ежедневных, не реже двух раз в сутки, инъекций, для того, чтобы к ним привыкнуть…

Думаю, не будет большим преувеличением сказать, что по-настоящему зависимыми можно стать не раньше, чем через год после начала употребления наркотиков.

ВИЛЬЯМ БАРРОУ, «НАРКОМАН»

После того как мать ушла, меня отвели наверх в частную палату. Мне выдали тонкий хлопчатобумажный халат и пару зеленых пластиковых шлепанцев, на мысках которых красовались улыбающиеся мордашки. В первый день детоксикации меня непрерывно рвало. Для того чтобы облегчить симптоматику, мне назначили лекарство под названием клонидин. Клонидин является бета-блокатором, который назначают гипертоникам для снижения артериального давления^[1]. Клонидин не снижает тревожность и не вызывает эйфории, но уменьшает активность вызывающих стресс систем, которые возбуждаются во время абстиненции. Лекарство немного мне помогло, может быть, за счет чувства усталости и отупения, однако заснуть в первую ночь я так и не смогла.

Надо сказать, что в первую ночь мне не удалось даже просто отдохнуть, я все время ворочалась и вскакивала, при этом меня почти непрерывно рвало. У меня страшно болели ноги, и я изо всех сил колотила ими о кровать, чтобы вышибить из икр боль. Наверное, поэтому героиновую абстиненцию называют на жаргоне «пинком». Когда я бегала в туалет, то мне было невыносимо видеть мои гигантски расширенные зрачки в зеркале над раковиной. Эта зияющая пропасть напоминала мне о том, что теперь мои глаза были в состоянии, противоположном состоянию героинового кайфа, когда зрачки сужаются в крошечную точку. Все звуки казались оглушительно громкими, прикосновения болезненными, свет нестерпимо ярким – все вокруг причиняло дискомфорт. То же самое касалось и температуры – мне было то холодно, то жарко.

За время детоксикации я поочередно пребывала в трех состояниях: депрессия, эйфория и скука. Эти состояния сменяли друг друга, как картинки в калейдоскопе. В какой-то момент я была в маниакальной эйфории, ощущая свое величие: все скоро пройдет, и я ступлю на путь заслуженной славы, богатства и величия! В следующий момент я была уже раздавлена физическим дискомфортом и впадала в отчаяние, вспомнив о судебном преследовании: мне светит как минимум пятнадцать лет, без права на помилование и без надежд на лучшую жизнь. Потом я начинала занимать себя каким-нибудь замечательным проектом, который отвлек бы меня от невыносимой скуки происходящего, хотя я и не совсем понимала, что это за проект, не говоря о том, что у меня не было ни энергии, ни желания чем-либо заниматься.

Самое яркое мое воспоминание – это сидение на унитазе в туалете: мне было страшно неудобно, потому что жировая прослойка на заднице была слишком тонка, чтобы я уютно чувствовала себя на жестком фаянсе. В тот период я все еще продолжала худеть: вес уменьшился с 85 фунтов до восьмидесяти – за семь дней, проведенных в госпитале. Я лежала в теплой воде, изредка вздрагивая от нервного возбуждения, и мне хотелось валяться в этой успокаивающей ванне вечно. Когда я вылезала из ванны и воздух касался моего тела, я наконец ощущала мгновенное облегчение: мне было тепло и уютно.

Конечно, детокс не был большим удовольствием, но ужасы, которые приписывает ему молва, явно преувеличены. Наверное, это был не подарок, потому что в ходе лечения совершенно не учитывалась роль психологии и обучения в возникновении и становлении наркотической зависимости. Но, во-первых, детокс, определенно, менее болезнен и неприятен, чем побочные эффекты от лечения таких заболеваний, как рак, СПИД или гепатит. На самом деле, симптомы детокса не хуже симптомов гриппа. Это не означает, что мое самочувствие не было ужасным. Я просто хочу сказать, что физические симптомы – это не самое главное. Смириться с детоксицирующим лечением трудно из-за тревожности, бессонницы и ощущения потери того единственного, что делает жизнь стоящей того, чтобы ее проживать, а вовсе не рвота или тремор. Тяжелы ментальные и душевные симптомы – усвоенная связь между приемом наркотика и облегчением и отсутствием наркотика и болью. Вот что по-настоящему имеет значение.

На самом деле, эти симптомы – суть проявление экзистенциального страха и тревожности, а именно эти чувства производят самое ужасное впечатление: значимость боли усугубляет ее силу, и чем больше тревог и страхов, тем сильнее причиняемое болью страдание. Боль, которая воспринимается как угроза жизни, причиняет больше мучений, чем не опасная боль, о которой известно, что она скоро пройдет и наступит долгожданное облегчение. Проведенные исследования показывают, что люди, уверенные в том, что боль означает приближение летального исхода, оценивают ее интенсивность выше, чем те, кто, испытывая такие же физические страдания, уверен, что нет причин опасаться наихудшего.

Гавриил Пастернак, специалист по лечению боли, однажды описал мне классический пример этого феномена. К нему вернулась больная, которую он за год до этого лечил от боли, связанной с раком груди. Теперь женщина жаловалась на боли в спине. Женщина была уверена, что это метастазы – рак вернулся, чтобы добить ее. Она просила назначить ей наркотики. Но на самом деле это был не рецидив рака. Когда доктор Пастернак сказал пациентке, что у нее простое смещение межпозвоночных дисков, что и вызвало боль, женщина немедленно почувствовала облегчение. Боль перестала казаться ей невыносимой, и она сразу перестала нуждаться в лекарственном обезболивании. Психология и ощущение интенсивности боли неразделимы. Более того, абсолютно неважно, является ли источник боли «физическим» или «психологическим», аспект значимости и важности боли оценивается в обоих случаях одними и теми же отделами головного мозга. Нет ничего удивительного в том, что в этих областях очень много опиатных рецепторов.

Без героина мои опиоидные рецепторы громко молили об облегчении, зависимость от героина уменьшила запасы эндорфинов и энкефалинов в моем мозге, а эти соединения являются естественными болеутоляющими средствами нашего организма, воздействующими на те же рецепторы, что и опиаты. В основном мне страшно недоставало чувства безопасности и любви. Таким образом, в августе 1988 года меня в основном мучили не тошнота и озноб, а постоянно возвращавшийся страх, что я никогда больше не буду испытывать радость и комфорт. Мне надо было понять, что давали мне наркотики и что забрала у меня зависимость от них.

При поверхностном взгляде кажется, что зависимость очень легко определить. Но если вы попытаетесь точно сформулировать определение и охарактеризовать это состояние, то скоро обнаружите, что все они напоминают определение порнографии, данное Поттером Стюартом: «Я знаю, что это порнография, когда я ее вижу», но отнюдь не научную дефиницию. Другими словами, вам будет трудно выделить словами ключевые характеристики этого состояния.

В определенном смысле, так получилось из-за криминализации таких средств, как героин, кокаин, марихуана, и, на короткое время, алкоголя, криминализации на расистских по своей сути основаниях, и вследствие преувеличения опасности наркотиков в СМИ, при отсутствии описания реальных эффектов наркотических веществ. Другой аспект касается так называемых дефектов характера, которыми любят оперировать пропагандисты 12-ступенчатых программ, наподобие «Анонимных алкоголиков», пытаясь разнести по категориям всех зависимых. К таким дефектам они относят, в частности, нечестность и эгоизм. Последним, но наиболее важным фактором является непомерная сложность определения ментальных расстройств вообще или таких заболеваний, симптомы которых касаются поведения и при которых не удается выявить объективную неврологическую или генетическую патологию.

Многие люди полагают, что дебаты относительно определений характерны только для зависимости. Однако то же самое касается шизофрении, биполярного расстройства, аутизма, депрессии и всех других болезней из диагностического руководства по психиатрическим заболеваниям. Ни за одним из этих диагнозов не стоит какая-то одна, четко очерченная патология, которая присутствовала бы у всех больных и отсутствовала бы у здоровых. Действительно, как только у какой-то определенной болезни обнаруживается специфический генный дефект, обусловливающий вполне определенное нарушение функций, такую болезнь немедленно переводят в разряд «неврологических», вычеркивая из диагностических психиатрических руководств, а то, что там остается, продолжает быть объектом дискуссий.

Как я убедилась за время моей одиссеи, многообразие развития нейропсихиатрических расстройств означает, что любой психиатрический диагноз может обозначать конечный итог множества разных причин. Различие во времени появления тех или иных симптомов говорит о том, что один и тот же ген может определять риск развития самых разных заболеваний, и его действие проявляется в моменты, когда организм оказывается в той или иной провоцирующей ситуации. Это обстоятельство делает диагностику и лечение – а заодно и доведение до сознания пациентов, что их состояние есть следствие болезни, а не добровольного выбора, – достаточно запутанным делом. Зависимость есть классический пример подобной проблемы, и трудность ее решения усугубляется тем, что зависимость не рассматривают как результат нарушенного обучения.

Более того, некоторые признаки, которые считаются характерными для зависимости, на самом деле не являются таковыми, а те, которые считаются достаточными, на поверку не оказываются даже необходимыми. Возьмем для примера симптомы абстиненции, которые народная мудрость считает главным признаком зависимости. Тремор, рвота, бледность, потливость и понос, от которых я страдала во время детоксикации, физически, конечно, очевидны. Никто не может сказать, что все эти симптомы существуют «только в голове». Но, как уже было сказано выше, при абстиненции, после отмены кокаина или амфетамина, объективной симптоматики практически не бывает. И, несмотря на то, что такое отсутствие объективной симптоматики породило взгляд, согласно которому стимуляторы якобы не вызывают болезненного пристрастия, никто теперь всерьез не относится к таким заявлениям всерьез – особенно теперь, после того, как выяснилось, что такое крэк и каковы последствия его употребления.

Существуют лекарства для лечения артериальной гипертонии с потенциально летальным синдромом отмены – если вы физически зависите от такого лекарства и несколько дней подряд забыли его принять, то это может вас убить. Такое звучит как описание сильно выраженной зависимости. Однако у людей нет патологической, непреодолимой тяги к такому лекарству, и если они не знают, насколько это опасно, то могут не принимать его осознанно или просто забыть о нем. В любом случае никому из больных не приходит в голову снимать последние штаны, чтобы добыть недостающую дозу. Тем не менее, поскольку эти гипотензивные лекарства, при их приеме, улучшают состояние здоровья, а не ухудшают его, нам очень трудно считать принимающих эти лекарства больных зависимыми наркоманами.

Есть также антидепрессанты, для которых свойственен тяжелый синдром отмены, если она происходит резко. Однако антидепрессанты не продаются у уличных дилеров, и никто ни разу не ограбил аптеку, чтобы добыть антидепрессанты. Люди часто забывают принять очередную дозу антидепрессанта, но ни один зависимый наркоман никогда не забудет уколоться героином. Таким образом, даже если некоторые страдающие депрессией пациенты не могут жить полноценной жизнью без лекарственного лечения, то никто тем не менее не называет их состояние лекарственной или наркотической зависимостью. Лекарства делают жизнь таких больных лучше, а не хуже. Если же зависимостью назвать потребность в каком-либо веществе, без которого невозможно нормально жить, то все мы являемся зависимыми от еды, воды и воздуха, но ясно, что в данном случае применение термина является бессмысленным.

Так что же является сутью зависимости, если не физическое или психологическое пристрастие? Основное понятие недалеко от того, как это состояние, которое теперь называют «расстройства от употребления сильнодействующих веществ», описывают в «Диагностическом и статистическом руководстве по душевным расстройствам». Там сказано, что зависимость лучше всего понимать как компульсивное (навязчивое) употребление какого-либо вещества или компульсивное поведение, невзирая на возможные негативные последствия. Национальный институт по злоупотреблениям лекарственными средствами определяет зависимость так: «Зависимость определяют как хроническое, рецидивирующее заболевание головного мозга, характеризующееся компульсивным поиском лекарственного средства и его приемом, несмотря на известные больному вредоносные последствия». Но, несмотря на то, что это описание действительно соответствует некоторым случаям зависимости, оно все же не объясняет ни его природу, ни его происхождение. Более того, термин «заболевание головного мозга» является расплывчатым и неудачным. Он не учитывает решающую роль обучения в возникновении и становлении зависимости.

Я возьму на себя смелость утверждать, что в своей основе зависимость – это нарушение процесса обучения. В этом процессе присутствуют три важнейших элемента: поведение имеет психологическую цель; специфические нервные пути обучения делают это поведение практически автоматическим и компульсивным; поведение продолжается даже после того, как оно перестает быть адаптивным. В деталях я опишу этот процесс ниже.

Сейчас же я хочу подчеркнуть, что я не первая, кто рассматривает зависимость как усвоенное в результате определенного обучения поведение. Идея о том, что обучение играет важную роль в развитии зависимости, была принята всеми учеными, изучающими это состояние, и многими из тех, кто десятилетиями занимается его лечением. Нет такой теории, которая бы утверждала, что обучение не играет роли в возникновении зависимости. Действительно, один из первопроходцев в изучении зависимостей, Линдесмит, писал в 1947 году в своей книге «Зависимость и опиаты», что «зависимость возникает и укрепляется в процессе обучения в течение некоторого периода времени». Многочисленные исследователи и теоретики, такие как Пил, Нора Волков, Кент Берридж, Терри Робинсон, Йейн Браун, Джордж Энсли, Джин Хейман, Рой Уайз, Дэвид Данкен и Эдвард Ханцян, внесли неоценимый вклад в дискуссию, временами дополняя, а временами и опровергая друг друга.

Однако результаты дискуссий, указывающие на связь зависимости с процессом обучения, привлекли куда меньшее внимание. В этой книге я пытаюсь синтезировать высказанные учеными идеи, проливающие свет на лечение, профилактику и политику в отношении зависимости и оборота сильнодействующих веществ. Для начала хочу подчеркнуть, что я никоим образом не хочу сказать, что биология не имеет никакого отношения к наркотической зависимости, и тем более я не хочу утверждать, будто медикаментозное лечение не является часто полезным, а иногда и просто спасительным. Я также не хочу утверждать, будто в лечении зависимостей правит бал невежество. Проблема заключается в том, что мы, игнорируя роль обучения в возникновении зависимости, пытаемся затолкать ее в категорию медицинских расстройств или в категорию нарушения морали, куда зависимость не помещается, но мы продолжаем упрямо заталкивать ее туда, удивляясь, почему круглый колышек не входит в квадратную дырку.

Наше общество плохо справляется с заболеваниями, которые переходят грань между душой и телом, медициной и просвещением, психологией и психиатрией, психиатрией и неврологией. Вместо того, чтобы разобраться с этими пограничными явлениями, мы стремимся игнорировать те аспекты расстройства, которые не соответствуют предпочтительным взглядам, то есть игнорировать сложность цельной проблемы. Вспомните хотя бы споры о том, что предпочесть в лечении депрессии – лекарства или психотерапию, или продолжающиеся дебаты о том, является ли СДВГ болезнью, или это следствие педагогической запущенности чрезмерно активных детей. Вспомните о трудностях, с которыми сталкиваются родители, не знающие куда им обращаться – к врачу, классному руководителю или психотерапевту, – когда поведение ребенка начинает мешать ему учиться. Вспомните, наконец, баталии на тему о том, существуют ли на деле психические расстройства, или они представляют собой просто обусловленные воспитанием отклонения от общепринятой культурной нормы.

Очень часто дебаты в этой области превращаются в пустые перебранки и навешивание ярлыков: мое заболевание неврологическое, а твое психиатрическое; у моего ребенка болезнь мозга, а у твоего – отставание в развитии. В применении к зависимостям слово «болезнь» само по себе определяет линию фронта и отягощено здесь слишком большим историческим и моральным грузом. Мне хотелось бы прекратить эти словопрения о языке (если вы будете утверждать, что зависимость – это расстройство обучения и болезнь, то я не стану вас поправлять, так же как я не буду против, если вы рассматриваете эти понятия как несовместимые и отдельные). Вместо этого я хочу сосредоточиться на том, как учет обучения и развития может помочь нам перестать искать квадратуру круга.

С этой точки зрения, зависимость, как шизофрения, депрессия и аутизм, имеет корни в неврологических механизмах нарушения развития. Мозг некоторых людей оказывается более уязвимым к таким нарушениям, чем мозг остальных, в результате генетической предрасположенности, которая проявляется, начиная с внутриутробного периода, а затем и в постнатальной жизни. Предрасположенность к зависимости повышает также риск возникновения других психических расстройств и расстройств, связанных с нарушением развития: приблизительно половина лиц, страдающих зависимостью, страдает также и другими заболеваниями, включая депрессию, тревожное расстройство, СДВГ, биполярное расстройство и шизофрению; в некоторых исследованиях было показано, что сопутствующие психические расстройства встречаются у 98 процентов лиц с зависимостями, а 50 процентов зависимых от одного сильнодействующего средства зависимы также и от других. Все эти предрасположенности вплетаются в опыт развития в раннем детстве, особенно если этот опыт связан с психическими травмами, и этот клубок только повышает риск. Зависимость не появляется ниоткуда; она развертывается во времени.

Как и в случаях других психиатрических расстройств, связанных с нарушением развития, зависимость сама по себе не является осознанным целенаправленным выбором. Но в большей степени, чем при таких заболеваниях, как шизофрения и аутизм, зависимости присущ выбор, который делают осознанно или подсознательно в детстве и юности при столкновении с жизненными проблемами, которые приходится каким-то образом решать. Следовательно, на возникновение зависимости сильно влияют культурные факторы и тот способ, каким индивиды воспринимают свои переживания, особенно на заре жизни. Это означает, что, хотя зависимость может нарушить способность к принятию нравственных решений, она полностью не исключает свободу воли, а уровень поражения сильно варьирует от человека к человеку, и даже в зависимости от ситуации, у одного и того же человека. В период моей зависимости я часто делала выбор – употреблять или не употреблять наркотики. Например, я никогда не делала этого в суде или в тех местах, где меня могли увидеть полицейские. Но мои ценности были искажены, тяга к наркотикам превосходила понимание необходимости учебы и сохранения семейных отношений, хотя, конечно, в обычных условиях эти последние были бы для меня безусловным приоритетом. Нельзя сказать, что я полностью утратила контроль над своим поведением, но он сильно ослаб.

Далее, как заболевание, связанное с нарушением развития, зависимость возникает на одних жизненных этапах с большей вероятностью, чем на других. Действительно, тесная корреляция между ключевым периодом развития и созревания мозга и моментом появления симптомов является определяющей характеристикой заболеваний, связанных с нарушением развития. Например, шизофрения впервые манифестирует в конце второго – в начале третьего десятилетия жизни; средний возраст наступления аутизма приходится на раннее детство, а депрессия, в типичных случаях, развивается в начале четвертого десятилетия жизни.

Период максимального риска развития наркотической зависимости приходится на подростковый и юношеский возраст, потому что именно в это время происходит подготовка мозга к развитию взрослой сексуальности и представлений об ответственности. Именно в этом возрасте развиваются механизмы решения жизненных проблем, которые будут служить человеку до конца жизни. Например, риск возникновения алкоголизма у лиц, начавших пить в возрасте 14 лет и младше, составляет около 50 процентов, но у людей, начавших пить в возрасте 21 года или старше, этот показатель падает до 9 процентов. Риск быстрого развития болезненного пристрастия к марихуане, кокаину, опиатам и седуксену в два-четыре раза выше у тех, кто начинает принимать их в возрасте от 11 до 17 лет, чем у тех, кто начинает принимать их в возрасте старше 18 лет. Если вам удалось проскочить юность и не стать зависимым, то шансы стать таковым позже, конечно, не равны нулю, но значительно снижаются.

Таким образом, зависимость – это попытка решения жизненных проблем, которая становится дезадаптивной, если зависимое поведение продолжает сохраняться, невзирая на свои неблагоприятные последствия. Такое сохранение вредоносного поведения объясняется тем, что пониженная пластичность нейронных связей делает поведение весьма устойчивым в отношении к изменениям. Пластичность – это способность мозга к обучению, то есть к изменениям в ответ на впечатления жизненного опыта. Снижение пластичности означает, что поражена способность к обучению, то есть какой-то паттерн поведения заучивается один раз и практически не может измениться, так как отвечающие за поведение нейроны обладают теперь пониженной пластичностью.

Способность к такой фиксации обучения является функцией мотивационной системы головного мозга, которая призвана способствовать выживанию и размножению. Сильные влечения, порождаемые этой системой, могут быть полезны, когда они стимулируют упорство в любви, работе и исполнении родительских обязанностей. Однако сопротивление этой системы к изменениям становится помехой, когда упорство касается приема наркотиков, способного нанести человеку вред.

Более того, в отличие от обычных форм обучения, болезненное пристрастие или зависимость создает препятствие к осуществлению мозговых процессов, участвующих в принятии решений и формировании мотиваций, изменяя эмоциональную окраску возможных решений. Зависимость нарушает способы, какими мозг решает, что для него ценно, например, человеку может показаться, что кокаин важнее обучения в колледже. Такое происходит либо вследствие того, что сами наркотики вызывают соответствующие изменения в биохимии мозга и синаптических связях в нейронных сетях, либо вследствие того, что эти системы от рождения уязвимы и восприимчивы к таким нарушениям под влиянием определенных внешних сигналов, то есть в результате сочетания обоих процессов. Это очень сложная система, но ее можно понять, если проследить за цепью процессов, развертывающихся на фоне развития.

Это моя фотография, сделанная в тот день, когда я пришла на курс реабилитации, – 11 августа 1988 года. Зрачки настолько широкие от абстиненции, что мои голубые глаза кажутся черными, но из-за худобы они стали сильно запавшими. Корни отбеленных волос черные, а сами волосы висят неопрятными космами. Видны проплешины в тех местах, где я выдирала волосы, находясь под воздействием кокса. Нос выглядит так, словно меня ударили по нему кулаком, он безобразно распух по неведомой мне причине – все наркотики я тогда вводила внутривенно, а не нюхала. Я улыбаюсь, но вид у меня скованный и настороженный. Я настолько хрупка, что выгляжу старухой; глядя на эту фотографию, вы ни за что бы не подумали, что мне всего двадцать лет. Под кожей видны пучки мышц шеи и ключица. Рука покрыта длинными красными полосами – следами инъекций. Даже сейчас, двадцать шесть лет спустя, если приглядеться, то можно заметить следы тех шрамов.

Мне больно смотреть на эту фотографию и писать о ней, в особенности потому что я держу ее в коробке с другими снимками, на которых запечатлены более радостные моменты моей жизни. Для того, чтобы найти эту старую карточку, мне пришлось просмотреть фотографии, сделанные, когда я была девочкой и училась в школе. Меня не покидало безмерное удивление: как я могла дойти до такого ужасающего состояния и, самое главное, как сумела выйти из него? Где в моем теле гнездились семена будущей зависимости? Для того чтобы разобраться в этом, мне пришлось основательно порыться в истории моего развития.

Глава 4
Напряженный мир

Это желание вернуться в прошлое отнюдь не так невинно.

Это желание – тормоз на пути в будущее, это симптом страха смерти и любви к предсказуемым ощущениям. Именно эта любовь к предсказуемым ощущениям, а не прием наркотиков сам по себе, является главным, что наносит вред наркоману.

ЭНН МАРЛОУ

Первым лекарством, которое я приняла в своей жизни, был риталин, и его мне прописал врач. Это было в 1968 году, и было мне тогда всего три года. Понятно, что я не участвовала в разнузданной наркотической культуре того периода. Нет, все было проще: моя мама повела меня к детскому психиатру по рекомендации миссис Дарлинг, моей учительницы из детского сада. В то время я посещала прогрессивную – а на самом деле немного хипповую – частную школу для одаренных детей в верхнем Ист-Сайде. При поступлении я прошла тестирование, и меня приняли для прохождения базового цикла подготовки. Мать хотела, чтобы я училась в творческой, стимулирующей и свободной от расовых предрассудков атмосфере. Либеральная школа Линкольна, которую посещал ее младший брат, полностью соответствовала воспитанию в учениках широты взглядов на экономическое и расовое равенство.

Но миссис Дарлинг была сильно встревожена. Она так разволновалась, что попросила мать прийти в школу и понаблюдать за моим поведением. В отличие от остальных моих трехлетних одноклассников, я не могла ни минуты спокойно усидеть на месте. Я могла с головой погрузиться в какую-нибудь деятельность, например в рисование, но, естественно, не по контурам, а только по своей воле. Учителю было трудно заставить меня сконцентрировать внимание на каком-то предмете. Я часто плакала и не выносила смены заданий. Я плохо контактировала с другими детьми и предпочитала игры в одиночестве. Видя, как сильно я отличаюсь от других, мама согласилась отвести меня к психиатру. В результате мне выписали риталин.

Я, конечно, не помню никаких подробностей моего первого визита к психиатру, но мама говорила, что это была приветливая пожилая женщина, выпускница Колумбийского университета. В кабинете было полно игрушек. Она посмотрела, как я играю, поговорила со мной, послушала мамин рассказ о моем поведении в школе и о моих трудностях в общении. После этого психиатр сказала, что я обладаю повышенной чувствительностью – на мой артистичный вкус, это не слишком большой комплимент, а скорее клинический диагноз, обозначавший, что я преувеличенно реагирую на внешние раздражители. Кроме того, она обозвала меня «эмоционально лабильной», то есть обладающей повышенной реактивностью на собственные чувства, в добавление к моей повышенной чувствительности к картинам, звукам, запахам, вкусу, текстуре материалов и прикосновениям. Более того (я никогда не знала, что это такое до того, как стала искать материал для книги), психиатр поставила мне диагноз синдрома дефицита внимания и гиперактивности. Если бы меня в том нежном трехлетнем возрасте осматривали сегодня, то мне, скорее всего, поставили диагноз одной из форм аутизма.

Но в то время синдром Аспергера – так называют аутизм с сохранением интеллектуальных функций – еще не занимал своего почетного места в диагностическом и статистическом руководстве по психиатрии. Впервые описанный в 1944 году австрийским психиатром Хансом Аспергером, этот синдром проявляется расстройством способностей к формированию социальных связей, сенсорными (чувствительными) отклонениями, трудностями адаптации к изменениям, стереотипными повторными движениями (хлопанье в ладоши или наматывание на палец пряди волос), навязчивыми интересами. При этом у таких больных, как правило, превосходная память и нормальный или выше среднего интеллект. Однако, когда я была ребенком, диагноз аутизма ставили только в случаях тяжелого заболевания – детям, не умевшим говорить, а также детям, двигательная активность которых ограничивалась стереотипными повторными движениями и громким недовольным плачем, если их отрывали от этого занятия. Помимо того, этот диагноз вообще редко ставили девочкам – в шестидесятые годы женщинам такой диагноз выставляли только в самых тяжелых случаях.

В самом деле, диагноз СДВГ был поставлен мне в уникальной атмосфере. В шестидесятые годы один только визит к психиатру мог стать пожизненным клеймом, и таких визитов старались, по возможности, избегать. Это в наше время многие родители ищут любую возможность помочь своим детям, а в те времена детские заболевания, даже крайне тяжелые, предпочитали списывать на незрелость организма или на плохое поведение и распущенность. В наши дни психостимулирующие лекарства назначают шести процентам детей школьного возраста, но в шестидесятых годах такое лечение получали осколки одного процента. Это было за много лет до того, как Большая Фарма затоптала практическую психиатрию ориентированным на покупателя маркетингом: общество разволновалось из-за хиппи, глотающих кислоту, забыв о дошкольниках, получающих адерал.

Таким образом, я не была жертвой феномена, который сегодня именуют лихорадкой назначения брендов. Очевидно, что я так сильно выделялась в классе своим поведением, что было не вполне ясно, как мне помочь. Мои ранние воспоминания, по преимуществу, связаны с чувством страха – и экстаза. До выставления диагноза мои странности объясняли двояко – либо «одаренностью», либо «эгоизмом». Меня смущало это мое внутреннее противоречие, не говоря уже об окружавшей меня обстановке.

С классической точки зрения, болезни, связанные с нарушением развития, проявляются в раннем детстве. К таким болезням относят СДВГ, болезни, обусловленные аутизмом, дислексию и синдром Дауна. Сравнительно недавно, однако, практически все психиатрические заболевания, включая шизофрению, биполярное расстройство, расстройства личности и зависимости, стали рассматривать как болезни, формирующиеся обучением в процессе развития, а значит, и они оказались под зонтиком класса болезней, связанных с нарушением развития нервной системы. В результате первостепенное значение приобрело понимание того, как обучение формирует мозг в процессе его развития с течением времени. Следовательно, развитие мозга не может протекать правильно без чувственного опыта, а значит, почти все заболевания, поражающие деятельность мозга в детстве, так или иначе связаны с обучением.

Когда мы поймем важную роль обучения в формировании зависимостей, то будут разрешены многие, связанные с ними противоречия, и будет легче разглядеть, почему зависимость не является ни моральным грехом, ни заболеванием мозга в общепринятом смысле этого слова. Дело в том, что по определению коррелятом обучения являются изменения в головном мозге, изменения, опосредующие чувственный опыт. Такие изменения не приносят вреда, ибо мозг создан для таких изменений. Следовательно, не все изменения, происходящие в мозге, являются патологическими, даже если они происходят при формировании зависимости. Многие индивидуальные различия, наблюдаемые в нервной ткани в процессе развития индивида, являются изменениями, отражающими то, чему мы научились, другими словами, нашу память. Эти изменения являются отпечатками истории нашей жизни, которые формируют алгоритмы, управляющие нашими будущими действиями. Эти отпечатки не обязательно являются приметами патологии или рубцами (хотя иногда сильный стресс способен причинить физический вред нервным клеткам). Если мы хотим понять смысл зависимости, то первостепенную важность приобретают память, ее социальный контекст, ее строение и способ, каким мы ее усваиваем. Все эти проявления памяти и обучения уникальны, как и конкретная зависимость каждого конкретного человека.

По сути, заболевания, связанные с нарушением обучения, имеют четыре важных свойства. Во-первых, они начинаются на заре жизни и вызываются вариациями строения мозга, обусловленными врожденными генетическими программами, управляющими морфологическим развитием мозга. Так как, по большей части, развитие мозга зависит от чувственного опыта и впечатлений, то влияние окружающей среды в детстве (влияние родителей, сверстников и контакт с определенными химическими веществами) в конечном счете определяет, станут ли врожденные особенности нарушениями, тяжелыми болезнями или преимуществами либо, в некоторых случаях, сложной смесью всех трех возможностей.

Во-вторых, нарушения обучения не обязательно сочетаются с глобальными дефицитами. В то время как синдром Дауна, помимо прочего, проявляется тотальным снижением коэффициента умственных способностей, другие заболевания – аутизм, дислексия, СДВГ, дискалькулия (специфическое нарушение способности к счету и решению математических задач) – не связаны со снижением интеллектуальных способностей, как и многие другие душевные расстройства. В самом деле, все эти расстройства, за исключением синдрома Дауна, могут возникать на фоне высокого IQ, когда обучение страдает лишь в некоторых аспектах. (Этот пункт особенно важен при рассмотрении зависимостей: многие специалисты, занимающиеся лечением зависимостей, годами ошибочно утверждали, что на фоне активной зависимости обучение затруднено, а иногда и вообще невозможно).

В-третьих, в расстройствах обучения большую роль играют временные параметры. Поскольку здоровое развитие развертывается в точно согласованной последовательности, постольку огромное значение имеет временная организация влияний окружающего мира и среды, в частности социальной среды. Отсутствие впечатлений чувственного опыта может быть абсолютно безвредным на одной стадии развития, но может оказаться поистине разрушительным на какой-то другой стадии. Действительно, на определенных этапах индивидуального развития, известных как чувствительные периоды, мозг ожидает воздействия определенных раздражителей, и если они не действуют в данный момент в нужной последовательности, то развитие может нарушиться и пойти ошибочным путем. Такие критические периоды, важные для дальнейшего развития, возникают у человека в двух возрастных точках – в раннем детстве и подростковом периоде. Когда в нужный момент в мозг не поступает важная информация, то ее трудно бывает усвоить впоследствии, в другом возрастном периоде.

И наконец, поскольку развитие – это стадийный последовательный процесс, то своевременное вмешательство может изменить его ход. Возьмем для примера речевое развитие, чувствительным периодом которого является раннее детство. До того как в практику было введено скринирующее обследование детей на глухоту, раннюю потерю слуха часто путали с интеллектуальным отставанием. Так как глухие дети не усваивают язык в тот момент, когда их мозг восприимчив к этому в наибольшей степени, то у них возникают трудности и при изучении языка жестов. Многие такие дети попадали в интернаты для слабоумных детей, потому что у них не было вовремя диагностировано нарушение слуха, и изучать человеческую речь они стали только после того, как у них миновал чувствительный период.

Однако ранний скрининг на отсутствие слуха и воспитание родителями, овладевшими языком жестом, радикально изменили ситуацию. Такой подход помог ликвидировать когнитивную инвалидность, которую прежде связывали с самой глухотой. Эта инвалидность возникала не из-за неспособности мозга, а от отсутствия своевременного контакта со сложным языком.

Исследования аутизма также показывают, что в возникновении этого заболевания большую роль играют временные параметры. Раннее врачебное вмешательство может помочь справиться с антисоциальным поведением, а иногда может и полностью устранить это отставание. Так же как в случае с глухотой и интеллектуальным отставанием, некоторые виды социальных нарушений при аутизме могут быть связаны не с отсутствием способности, а с невозможностью экспозиции к значимым на соответствующем этапе развития стимулам и раздражителям. Например, очень трудно научиться заводить друзей, когда чувствуешь себя подавленным массой сенсорных ощущений, каковые являются главным симптомом аутизма. Эта подавленность приводит к изоляции из-за конфликтов или иного поведения, которое отпугивает сверстников, или к самовольной изоляции, когда способом самоуспокоения является, например, непрерывное ритмичное покачивание или битье в ладоши. Если у ребенка появляется возможность по-другому, с меньшими издержками, справляться с сенсорным дискомфортом, то у него появляется и возможность приобрести социальные навыки, которые другие дети приобретают раньше. Правда, для этого ребенку надо помочь.

Но даже при доступности раннего лечения взрослые и подростки, страдающие аутизмом, все равно отличаются аутистическими стигмами, такими как навязчивые интересы, нарушения сенсорного восприятия и специфическая, односторонняя одаренность. Однако это всего лишь особенности, а не патологические отклонения. Если есть возможность эффективно вмешаться во время чувствительного периода, то можно предотвратить наступление заболевания, которое в прошлом считалось врожденным, но на самом деле являлось лишь следствием отсутствия важной стимуляции в чувствительный период развития. Пока мы не можем сказать об этом со всей определенностью, но, вероятно, то же самое верно и в отношении раннего вмешательства, которое помогло бы предотвратить возникновение зависимости.

Есть и еще один важный аргумент в пользу того, чтобы признать зависимость заболеванием, связанным с нарушением развития. Во-первых, зависимость можно перерасти, как это часто происходит при СДВГ. Такие заболевания часто обусловлены запаздыванием созревания головного мозга, а не перманентным отсутствием определенной способности, и некоторые дети впоследствии нагоняют, а иногда и превосходят своих сверстников. Точно так же некоторые заболевания, связанные с нарушением развития, являются результатом временного замедления созревания определенных областей головного мозга. Этим можно объяснить тот факт, что некоторые люди перерастают наркотическую зависимость и освобождаются от нее сами, а другим для этого требуется лечение.

В целом невозможно переоценить важность последовательности физиологических событий и ее нарушений в возникновении связанных с развитием заболеваний. Более поздние аспекты развития часто опираются на предыдущие стадии, которые должны к этому моменту завершиться, иначе следующая стадия становится невозможной. Естественно, если нет фундамента, то на чем может организм возвести постройку?

В результате многие процессы развития похожи на процессы, описываемые в физической теории хаоса, согласно которой сложные системы могут иногда стать совершенно различными по своим свойствам в зависимости от событий, которые в иных условиях не вызвали бы никаких последствий. Этот феномен известен под названием «Чувствительная зависимость от начальных условий». Классический пример такой системы – это погода, в системе которой, если перифразировать известное клише, бабочка, взмахнувшая крылышками в Пекине, может превратить легкий бриз в шторм где-нибудь в Бразилии, хотя сам по себе этот акт не вызывает никаких видимых, а не то, что тяжелых последствий. В определенные моменты в системах, которые обладают чувствительной зависимостью от начальных условий, совершенно незначительные причины могут вызвать лавинообразный эффект домино.

Такой же феномен наблюдается в некоторых технологических конструкциях, где совершенно невинный на первый взгляд ранний выбор, например раскладка клавиатуры, может направить все дальнейшие модификации по одному проторенному пути, любое отклонение от которого будет воспринято с сопротивлением. Например, с тех пор, как стала популярной современная раскладка компьютерной клавиатуры, преодоление мощной инерции крупной системы и введение каких-то принципиальных изменений ради использования какой-то иной раскладки, пусть даже трижды более прогрессивной, является практически невозможным, и не стоит даже пытаться ее менять – игра не будет стоить свеч. Этот феномен называют «зависимостью от пути». В любой области, где наблюдаются такие эффекты последовательных событий на результат, практически невозможно понять текущее состояние системы, если не проследить ее конкретную историю. Главное – это воспроизведение последовательности всех событий.

Точно так же в детстве малозначительные на первый взгляд тенденции, получающие даже минимальное поощрение, могут превратить мелкие различия в гигантскую разницу в талантах, по мере того, как эти различия будут складываться. Например, если вы похвалите ребенка за рисунки, он будет еще больше стараться. Чем больше практики, тем лучше становится результат и тем больше похвал (и не только от вас) он будет получать. Желая получить признание, этот юный художник будет рисовать, преодолевая скуку и усталость. Это уже само по себе будет подхлестывать его талант. Робкие эскизы будут сменяться зрелыми картинами: то, что начиналось как зачаток незаурядной способности, становится громадным преимуществом, а то, что когда-то было особенностью нейронных проводящих трактов, превращается в устойчивый навык. Попробуйте так же похвалить взрослого – и вы увидите, что едва ли получите такой же эффект.

К несчастью, сделанный в раннем детстве упрек в связи с каким-то негативным качеством может оказать влияние, которое оказывается намного мощнее такого же упрека, но сделанного в более зрелом возрасте. Детские представления человека о себе позже формируют концепцию «я», причем такая концепция может как усилить, так и ослабить устойчивость к неблагоприятным психологическим воздействиям. Предрасположенность к расстройствам может либо усиливаться, либо ослабевать, в зависимости от того, как дети взаимодействуют со сверстниками, родителями и родственниками. Хотя специфические влияния и их усложняющиеся взаимодействия могут очень значительно меняться, роль временных параметров развития играет все же главную роль в истории жизни любого человека.

В день, когда мне исполнилось четыре года, я с нетерпением ждала, когда же наконец начнется праздник. Я просто дрожала от предвкушения. Наверное, я была одета в самое красивое синее платье с цветами, которые спускались с двух сторон по подолу. Мама пригласила моих сверстников из дома и одноклассников из школы Линкольна – всего пятнадцать детей. Когда все гости пришли, я торжественно обошла стол. На всех детках, кроме меня, были картонные колпачки (я не любила, когда мою голову стягивала резинка). Мне очень хотелось десерта и подарков, и поэтому, сев, я продолжала от нетерпения дергать ногами.

Наконец мама внесла торт, и все стали петь, поздравляя меня. Большой конический торт был поставлен на стол. И вдруг в комнате, где до этого стоял невыносимый шум, наступила мертвая тишина. Торт был таким сияющим, таким великолепным, что, когда двадцать лет назад я встретилась с девочкой, которая была тогда у меня на дне рождения, то первое, о чем она вспомнила, был тот великолепный торт. У других девочек на днях рождения торты были украшены розочками и свечами, но я настояла на том, чтобы мой торт был выполнен в виде шоколадного вулкана.

Не помню как, но мой отец – дипломированный химик с изрядным чувством юмора – сделал так, что вулкан начал извергаться. На верхушке торта стояло блюдце, на которое была насыпана горка какого-то оранжевого порошка. Когда порошок подожгли, вверх взметнулся столб пламени, а потом вниз потекли струи раскаленной лавы. На вершине горки, как у настоящего вулкана, образовался кратер. Все – взрослые и дети – были восхищены, а особенно я.

Дело в том, что я очень любила вулканы и могла часами, во всех подробностях, рассказывать всем, кто мог меня слышать, о темно-красной лаве, которая, до того как достигнуть поверхности земли, называется магмой. Я сыпала названиями, географическими координатами и характеристиками вулканов: особенно мне нравились невысокие вулканы с широкими кратерами, из которых стремительно изливалась яркая, пестрая базальтовая лава. Нравились мне также слова и образы, связанные с вулканами: извержение, пепел, пемза. Рассуждения о вулканах и других природных катаклизмах, как ни странно, действовали на меня успокаивающе.

Эта моя склонность читать лекции и моя одержимость вулканами были классическим признаком синдрома Аспергера: первооткрыватель синдрома называл своих пациентов «маленькими профессорами». Социальная изоляция и подавленность, обусловленные проявлениями болезни, подтолкнули меня на путь лекарственной зависимости. Конечно, ни я, ни окружавшие меня люди в то время этого не знали, как и не догадывались о многих других факторах нашей семейной истории, подвергавших меня еще большему риску.

Начну с родословной по отцовской линии: мой отец – венгерский еврей, переживший холокост. Я унаследовала от него серо-голубые глаза, курчавые волосы и предрасположенность к депрессии. Среди венгров вообще депрессия распространена довольно широко, вероятно, они склонны к ней генетически. Эту склонность они разделяют с финнами. Эти две этнические группы были когда-то одним племенем, но потом очень далеко разошлись, создав два разных, хотя и родственных, языка и две культуры, в которой сравнительно часты самоубийства и заболевание алкоголизмом. Мой отец, правда, происходил из еврейской семьи, и поэтому трудно сказать, сколько генов ему досталось от соотечественников. Однако мой дед, его отец, славившийся среди родственников своей талмудической ученостью, как говорят, женился на моей бабушке для того, чтобы, воспользовавшись ее скудным приданым, расплатиться с карточными долгами. Склонность к игре говорит о повышенном риске рождения детей с предрасположенностью к зависимостям.

Кроме того, у отца были и другие, сугубо внешние, причины для того, чтобы заболеть депрессией. Он родился в 1938 году, за год до начала Второй Мировой войны, и, когда был совсем маленьким, деда забрали в обоз венгерской армии; семья ничего не знала о его местонахождении, и, когда через несколько лет он вернулся домой, отец его не узнал. Ранняя потеря родителей тоже повышает риск депрессии и зависимости.

В 1944 году, когда папе было шесть лет, оккупировавшие Венгрию нацисты начали уничтожать венгерских евреев. В конце концов, отец, его мать и двухлетняя сестра были отправлены в концентрационный лагерь Штрассхоф в Австрии. Потом их погрузили в поезд и повезли в Освенцим для того, чтобы задушить в газовой камере. Они ехали в ужасных условиях – в переполненном вагоне, без пищи и воды, когда, по счастью, их освободили наступавшие союзники. Отец получил в этом поезде такую тяжелую психическую травму, что, когда он пошел в первый класс, учителя подумали, что он страдает слабоумием. Трудно себе вообразить человека, который смог бы справиться с такими детскими впечатлениями, не впав в депрессию.

Детство мамы было совсем другим, хотя и в нем таился потенциальный риск душевного расстройства – генетического и приобретенного. Мой дед по матери и его сестра страдали депрессией. У сестры депрессия оказалась настолько тяжелой, что ее пришлось лечить электрошоком. Несмотря на то что мамино детство протекало в благополучном пригороде Нью-Йорка, оно тоже не обошлось без известных трудностей.

Ее отец был преподавателем экономического факультета в колледже Баруха, и даже один раз как социалист баллотировался в вице-президенты США. На первый взгляд, это была совершенно нормальная, благополучная и довольно состоятельная семья. Но дело в том, что у мамы был довольно серьезный врожденный порок сердца. Сейчас такой порок легко лечится хирургически, но в то время диагноз этого порока мог означать смертный приговор. В возрасте пятнадцати лет мама перенесла операцию на открытом сердце, которая в то время была сопряжена с большим риском. Для выздоровления ей пришлось целый месяц провести в госпитале. За два года до этого ее мать, моя бабушка, умерла от рака желудка. Всего через месяц после того, как мама осиротела, в той же синагоге, где стоял гроб бабушки, она прошла обряд бат-мицва.

Мать родила меня, когда ей было двадцать лет. Я была ее первым ребенком. Мои родители познакомились в группе русского языка в городском колледже. Отец был решительным и целеустремленным иммигрантом, обожавшим классическую музыку, а мама зеленоглазой красавицей с каштановыми волосами, участвовавшая в 1963 году в марше Мартина Лютера Кинга на Вашингтон, а в музыке предпочитала Пита Сигера и битлов. Опыт их юности, пережитые в детстве разные по качеству и масштабам травмы предопределили отсутствие общности взглядов на воспитание детей.

В результате они не сразу поняли, что я – довольно странный ребенок. Люди обычно замечают, когда их дети проявляют слишком ранние способности. Я очень легко запоминала слова. Моим первым словом стало слово «книга». Несмотря на то что меня никто этому не учил, я сама научилась читать к трем годам. Я наизусть, на иврите, декламировала Ма-Ништана – четыре вопроса, которые ребенок задает взрослым на еврейскую пасху, – декламировала безупречно, чем всегда восхищала родственников. Я обладала, как выражались в те времена, фотографической памятью и могла на память воспроизвести половину периодической таблицы химических элементов, что тоже потрясало взрослых.

С самого раннего детства я жаждала информации почти так же, как позже жаждала наркотиков. Те, кто изучает одаренных детей, называют этот феномен «страстью к учению», но он может быть и симптомом несинхронного или неравномерного развития и часто встречается при аутизме. Раннее овладение чтением, которое в наше время называют «гиперлексией», тоже может быть как признаком одаренности, так и симптомом аутизма. Гиперлексию наблюдают у 5-10 процентов детей, страдающих аутизмом. Гиперлексией называют ситуацию, когда ребенок самостоятельно, без посторонней помощи, овладевает чтением до пятилетнего возраста. Это слишком ранний возраст для нормально развивающегося ребенка.

Были у меня также и другие особенности. Оказавшись в группе детей, я начинала испытывать тревогу. Я часто плакала и нередко разражалась рыданиями, если видела, как плачет другой ребенок. Я всегда хотела носить одни и те же платья, и мне никогда не нравилось переодеваться. У меня было преувеличенное, в сравнении с другими детьми, стремление к сохранению status quo. Еще до того, как я пошла в школу, стало ясно, что некоторые сенсорные раздражители подавляют и угнетают меня: яркий свет, громкие звуки, шероховатые материалы, новый вкус и скользкая пища – все эти вещи сильно меня расстраивали, в отличие от других детей, которых эти вещи либо раздражали слегка, либо были им безразличны. Помню, у меня всегда было ощущение, что мир находится на краю гибели – он вот-вот рухнет и погребет меня под своими обломками.

Такие сенсорные ощущения сейчас рассматривают как ключевые симптомы аутизма. Действительно, нейрофизиологи Генри и Камила Макрам (у которой сын от первого брака страдал аутизмом) и их коллега Таня Ринальди Баркат выдвинули гипотезу, согласно которой социальная отчужденность, повторяющееся стереотипное поведение, стремление к рутине и трудности в общении, типичные для аутизма, являются на самом деле результатом попыток справиться с перегрузками, а не главной проблемой заболевания. Свои воззрения авторы назвали теорией «напряженного мира», и она приобретает все больше сторонников среди специалистов, изучающих аутизм.

Представьте себе, что вы появляетесь на свет в мир, полный ошеломляющих сенсорных перегрузок, как пришелец с темной, тихой и спокойной планеты. Вы видите в глазах матери невыносимый мерцающий свет; в голосе отца вам слышится грохочущий рык. Все думают, что это красивое боди для новорожденных мягкое? Да оно шершавое, как наждачная бумага. А все эти сюсю и ласки? Какие-то хаотичные, абсолютно непонятные и непостижимые ощущения – какофония грубых, раздражающих впечатлений. Хотя бы для того, чтобы просто выжить, вам придется найти какую-то систему в этом жутком, угнетающем шуме. Чтобы сохранить здравый рассудок, вам приходится сосредотачивать внимание на очень многих вещах, обращать пристальное внимание на детали, рутину и повторения. Системы, производящие вполне предсказуемые ответы на воздействия, будут для вас куда более привлекательными, чем человеческие существа с их загадочными и непоследовательными требованиями и их хаотичным поведением.

Вот это, по мнению супругов Макрам, и есть аутизм. Возникающее в результате поведение не есть следствие когнитивного дефицита или нарушений в нервных сетях, отвечающих за эмпатию, – таков превалирующий современный взгляд науки на аутизм, – а нечто совершенно противоположное. Люди, страдающие аутизмом, отнюдь не страдают неспособностью замечать окружающее, наоборот, они воспринимают все слишком близко к сердцу и очень быстро обучаются. Несмотря на то что может показаться, будто люди с аутизмом лишены эмоций, утверждают авторы, их (этих людей) не только захлестывают их собственные эмоции, но и эмоции окружающих. Это нарушение развития, которым, по некоторым оценкам, страдает около одного процента населения, вызывается не нарушением способности к сопереживанию. Наоборот, трудности в общении и странное поведение являются результатом попытки справиться с непомерным грузом впечатлений.

Возможно, конечно, что это характерно не для всех больных аутизмом, но это очень похоже на чувства, обуревавшие меня в детстве. Например, меня до смерти пугал звонок, возвещавший об окончании поездки на карусели в Центральном Парке. Мне очень нравились карусели с их веселой музыкой и качающиеся деревянные лошадки. Однако всю заключительную часть этой поездки я готовила себя к резкому звуку, желая, чтобы он не испортил мне впечатление от полученного удовольствия. Поскольку все казалось мне чрезмерным и пугающим – как и предсказывает гипотеза Макрамов, – постольку я проводила большую часть времени, стараясь предвосхитить и взять под контроль то, что должно было вскоре произойти, и пытаясь заранее справиться со своим страхом. К несчастью, ресурсов моего внимания не хватало для того, чтобы интересоваться в это время другими людьми, их переживаниями и чувствами. Таковы были мои ранние склонности, сначала они касались мелочей, но потом, по мере повторения, стали касаться и большего.

Чувствительность моя была чрезмерной: песни в минорной тональности так меня расстраивали, что я начинала плакать лишь из-за того, что мелодия казалась мне очень грустной. Я отказывалась носить облегающую одежду, например лыжные костюмы. Я питалась арахисовым маслом и пиццей и ни за что не желала пробовать что-нибудь новое. Я была не в состоянии смотреть мультфильмы, фильмы со сценами насилия или телевизор, потому что любое насилие, показанное в кино, я расценивала как угрожающее лично мне. Было такое впечатление, что регулятор громкости моих чувств был повернут так, что они гремели, как группа, играющая тяжелый рок. Если же добавить социальные контакты – пусть даже всего несколько детей рядом, – то эта соломинка просто ломала спину верблюду.

После того как в мае 1968 года родилась моя сестра Кира, у меня проявился еще один сенсорный симптом. Кира, в отличие от меня, была очень ласковой девочкой, она страшно любила объятия, поцелуи и прикосновения. Так же как со всеми прочими моими чувствами, у меня, наоборот, были большие трудности с прикосновениями. Мне, правда, нравилось, когда меня носили на руках и укачивали, но я все равно хотела сама распоряжаться всем, что со мной происходило, а некоторые прикосновения к моей шее вызывали у меня чувство, близкое к удушью. Я сопротивлялась и уклонялась от слишком пылких объятий. Мои родители и другие члены семьи уже привыкли, что меня нельзя трогать, если я сама этого не захочу, а мне иногда, совершенно парадоксальным образом, казалось из-за этого, что меня отвергают.

В целом, слово «напряженный» было не только точным описанием того, как я воспринимала и чувствовала мир, – это было прилагательное, которым часто пользовались другие, чтобы описать меня или мои реакции. В подростковом возрасте у меня началась битва за переход, как говорили в семидесятые, из «напряженного» мира в мир «комфортный».

В то время как для людей, страдающих синдромом Аспергера, нехарактерны попытки найти выход в наркотиках, то этого нельзя сказать о людях, страдающих повышенной чувствительностью, социальной тревожностью, генетической предрасположенностью к депрессии, СДВГ, а также неспособностью держать в узде собственные эмоции. Эти факторы предрасполагают к зависимости каждый сам по себе, не говоря уже об их сочетании. Действительно, очень трудно найти такой случай наркотической зависимости, в возникновении которого не сыграло бы роль хотя бы одно из этих расстройств. Например, Лиза Мохер-Торрес, бывшая героиновая наркоманка, ставшая адвокатом и защищавшая в судах зависимых подсудимых (к сожалению, она несколько лет назад скончалась от рака яичника), так описывала мне свое детство: «Моя мать говорила, что я просто более тонко настроена, чем другие. Звуки всегда казались мне громче, чем другим, а цвета ярче. Я шла по жизни не так, как другие». В истории о своем алкоголизме гитарист группы “Who” Пит Таунсенд писал: «Большинство людей, для которых алкоголь становится проблемой, просто от чего-то убегают. Обычно они убегают от своих чувств, а точнее, от силы этих чувств, с которой не могут справиться».

Недавно в сети состоялась дискуссия людей, оплакивающих жертв передозировки, и собеседники много говорили о детском характере своих погибших близких – о том, какими были их характеры до того, как они начали употреблять наркотики. Люди говорили о ритуальном поведении, о том, что умершие страдали повышенной чувствительностью и часто не могли носить одежду, если не отрывали этикетки, не могли переносить чужую боль, – читая их, было невозможно отделаться от впечатления, что они обсуждают поведение детей, страдающих аутизмом. Одна мать писала, что ей из-за повышенной чувствительности сына приходилось всегда покупать ему носки без шва.

Читая и слушая такие истории на протяжении многих лет, я обнаружила в них один лейтмотив: ощущение своей особости и неловкости пребывания в своей собственной шкуре. Вот всего несколько примеров из классических рассказов о наркотической зависимости:

«Я всегда был в контрах со всем миром, не говоря уже о вселенной. Я никогда не шел в ногу с жизнью, с семьей и вообще с людьми… Я был отбросом» (Анонимные алкоголики, «Большая книга»).

«С самого детства, насколько я себя помню, я всегда чувствовала себя другой, не принадлежащей миру. Я думала, что я – пришелец с другой планеты» (Анонимные наркоманы, «Большая книга»).

«[Опиоиды и кокаин] впервые в жизни помогли мне почувствовать себя нормально в этом мире. Я сказал себе: «Ага, это как раз то, чего мне так не хватало». Я никогда не чувствовал себя нормально с тех пор, сколько я себя помню, и я всегда пытался каким-либо способом это исправить» (Анонимный пользователь, процитированный в книге «От шоколада к морфину»).

Частные симптомы, с которыми люди пытаются справиться с помощью наркотиков и других сильнодействующих средств, могут варьировать бесконечно, но общим является желание почувствовать себя принятым окружающими, почувствовать себя комфортно, перестать ощущать себя отчужденным, когда тебе тревожно и ты чувствуешь себя в опасности. Иногда, из-за своего характера, люди чувствуют себя недооцененными; отсюда стремление к исследованию, стремление расширить границы познания, любовь к риску и приключениям, что может лежать в основе зависимости. Как бы то ни было, характер, заставляющий людей выделяться, начинает проявляться с рождения.

Как расстройство обучения, зависимость возникает в результате болезненно измененного способа справляться с трудностями, и это отклонение усугубляется нарушениями развития. В то время как аутизм, СДВГ, а также дислексия проявляются уже в раннем детстве или в раннем школьном возрасте, зависимость возникает, как правило, в подростковом или юношеском возрасте. Самым уязвимым периодом для возникновения зависимости, как и шизофрении, является подростковый возраст, а не детство. Подобно шизофрении, зависимость может развиться немного раньше или немного позже, но в большинстве случаев она поражает подростков и юношей.

Однако это не значит, что детство и его особенности не играют в этом процессе никакой роли. В этом возрастном периоде наши сенсорные реакции и предрасположенности формируют тот способ, каким мы реагируем на мир, а он, в свою очередь, реагирует на нас. Это обучение создает образец, который эхом отдается в нашей дальнейшей судьбе. Например, робкая девочка может научиться побеждать свой страх, и с ней в дальнейшем все будет в порядке – или она может обнаружить, что от таких попыток все становится только хуже. Смелый и бесшабашный ребенок будет с годами все больше и больше рисковать и бросать все более дерзкие вызовы судьбе, но может стать и более осторожным, если испугается полученных травм. Наше социальное окружение и наша реакция на него учат нас, как быть, и от того, подходит ли нам окружающий нас мир или он конфликтует с нами, зависит, как мы определим направление наших действий. В контексте зависимости обучение, происходящее до наступления подросткового периода, либо уменьшает, либо усиливает ощущаемую нами эмоциональную боль и ощущение единения или изоляции. Чем больше дискомфорта, дистресса, травм и боли мы чувствуем – неважно, от чрезмерной реакции на заурядный чувственный опыт, или, наоборот, от ее недостаточности, или даже при нормальной реакции, – тем выше риск.

Моя мать надеялась, что риталин позволит мне вырваться из моего напряженного мира. Однако у меня нет осознанных воспоминаний о действии этого лекарства. Отец не одобрял назначение лекарств детям, и мать тоже начала бояться, что риталин притупит мои творческие способности, и мне перестали давать его летом, когда я перестала посещать детский сад. Когда я пошла в школу, то начала лучше справляться с нагрузками и перестала избыточно реагировать на происходящее, и родители не стали снова давать мне лекарство, сочтя, что диагноз оказался ошибочным.

Некоторые могут сказать, будто прием лекарства в раннем детстве, и только он, подготовил и подтолкнул меня к наркотической зависимости, подвергнув мой мозг действию стимулятора, который и сам способен потенциально вызывать болезненное пристрастие. Мне, однако, думается, что характер, из-за которого мне прописали риталин в возрасте, когда детям редко назначают лекарства, сыграл намного большую роль. Согласно многим исследованиям, сам по себе СДВГ почти в три раза повышает вероятность пристрастия к запрещенным препаратам и на 50 процентов повышает риск развития алкоголизма. В индивидуальных случаях эта предрасположенность может быть еще выше.

Удивительно, однако, что в исследованиях не было подтверждено сильное влияние лекарств, назначенных в детстве по поводу СДВГ, на последующее развитие зависимости. То же самое касается и назначения других психоактивных препаратов.

Очень печально, однако, что идея о том, что раннее назначение лекарств при СДВГ поможет предотвратить его негативные последствия, тоже не нашла подтверждения в проведенных исследованиях. Подоплека назначения стимуляторов детям с СДВГ заключается в том, что они помогают повысить академическую успеваемость и облегчают общение с другими детьми. Это должно также снизить риск самолечения запрещенными средствами или алкоголем в надежде, что это поможет справиться с подобными проблемами в подростковом возрасте. К сожалению, эти подходы оказались неэффективными: большинство исследований показывают, что риск остается прежним. Существуют ли какие-то подвиды этого синдрома, при которых лекарства вредят или, наоборот, помогают в этом отношении, остается пока неизвестным.

Исследования характеров, с другой стороны, позволяют утверждать, что они как раз оказывают сильное влияние на риск, как мы увидим в следующей главе. Если детей наблюдают с младенчества до взрослого состояния, то выясняется, что люди, страдающие теми или иными поведенческими или психиатрическими расстройствами, с самого детства отличались от остальных детей, а иногда и с рождения. Примечательно, что эта особость не одинакова у разных людей; на самом деле, иногда они бывают даже противоположными, например отчаянная смелость и повышенная боязливость; неудержимая импульсивность и железная ригидность. Противоположные крайности могут встречаться даже у одного и того же ребенка, как, например, в моем случае. Я могла быть поочередно то углубленной в какое-либо занятие, то до крайности рассеянной.

В самом деле, несмотря на то, что люди с СДВГ больше славятся своей разбросанностью и рассеянностью, еще одним классическим симптомом этого заболевания является умение с головой углубляться в деятельность, которая вызывает интерес. Примечательно, что существует определенное перекрывание между аутизмом и СДВГ: от 30 до 50 процентов больных аутизмом имеют одновременно симптомы СДВГ, а две трети больных СДВГ проявляют некоторые черты аутизма. Приблизительно в двадцати процентах случаев наркотической зависимости одновременно присутствует и СДВГ, что в четыре раза превышает показатель для общей популяции.

Конечно, в детстве я не имела ни малейшего понятия об этих диагнозах и симптомах или об их взаимосвязи. Тем не менее я старалась научиться бороться с ними и при этом меняла путь моего развития.

Глава 5
Миф о зависимой личности

Зависимые просто похожи на всех остальных людей, но в большей степени.

АНОНИМ

Метан, этан, пропан, бутан. Я, как зачарованная, повторяла эти волшебные слова, думая при этом не о химии, которой учил меня отец (это начало ряда алканов, если кто интересуется), но об успокаивающем звучании этих слов. Я была одна, качаясь на качелях на игровой площадке начальной школы, пытаясь успокоить себя знакомыми звуками и ритмичными движениями качелей. Я не знала, как мне справиться с громкими пронзительными голосами, непредсказуемыми поступками и непостижимым социальным миром других детей. Мне было тогда шесть или семь лет.

Глаза у меня были закрыты, и я лишь изредка приоткрывала их, чтобы убедиться, что за мной никто не подсматривает. Ритмичное покачивание и мысленно, нараспев, произносимые слова погружали меня в некое подобие транса, хотя я, конечно, этого не осознавала. Закрыв глаза, я воображала, что раскачиваюсь по идеальной дуге, взлетая над забором, окружавшим закрытую площадку, и мягко приземляюсь на луг, где не было других, изводивших меня детей, где было только яркое ласковое солнце, мягкая зеленая трава, цветы и холмы. Но я не могла насовсем уйти туда, как это бывало, когда я играла в эту игру на маленьких качелях во дворе нашего дома. Здесь же всегда был риск, что придет кто-то и грубо спустит меня с небес на землю.

Я ненавидела школьные перемены. В классе учителя удерживали одноклассников от нездорового интереса к моим странностям; по меньшей мере, в школе, на уроке, была какая-то структура, за которую можно было держаться, и были книги, которые можно читать. Во всяком случае было похоже, что учителя любили меня; в отличие от детей, они всегда говорили, что я должна делать, чтобы заслужить их одобрение. Я ублажала их, если удерживалась от того, чтобы выкрикнуть с места ответ или тянуть руку в ответ на любой вопрос или на просьбу выйти к доске. Однако в результате того, что я не всегда могла сдержаться, в школе специально для меня создали импровизированную программу для одаренного ребенка. Так как я бегло читала, я откровенно скучала на уроках и, вероятно, отвлекала внимание учителей от тех, кому действительно надо было учиться тому, что я уже знала.

В это время мне разрешали читать книги в учительской под присмотром миссис Квакенбуш, или я выполняла какие-то общественно-полезные задания. Я отчетливо помню, как я сидела в компании пьющих кофе учителей и огромными, громыхающими ножницами вырезала фигуры из цветного картона. Эти ножницы буквально околдовывали меня своими интересно изогнутыми лезвиями. Если меня не отправляли в учительскую, то поручали заниматься с отсталыми детьми – опять-таки, с ними я могла работать в своем темпе, не скучая и не отвлекая других. Мне не очень нравились эти занятия: некоторые мальчики пугали меня, я всегда отчетливо видела клеймо, проступавшее на их лицах и невольно передававшееся и мне. Так как я была уверена, что самое лучшее во мне – это мой ум, то мне не хотелось, чтобы меня ассоциировали с детьми, которых в то время называли «умственно отсталыми».

Когда мне исполнилось шесть лет и я готовилась идти в первый класс, мои родители переехали из города в деревушку в часе езды от города, на берегу живописного озера длиной девять миль. Гринвуд-Лейк был так близко от Нью-Йорка, что мог считаться его пригородом. Но из-за того, что транспортное сообщение с Манхэттеном было неважным, место производило впечатление сельской глубинки. Родители присмотрели дом, который захотели купить, летом, когда городок был полон состоятельными туристами и отдыхающими. «Местные» были совсем другие: в большинстве своем это были ирландские, немецкие и итальянские рабочие семьи. Многие мужчины служили в Нью-Йорке – в полиции и пожарной охране. Мамочки сидели дома. Во всем городке мы были единственной еврейской семьей. Я выделялась не только благодаря своему характеру, но и своими классовыми, религиозными и культурными особенностями, чего я тогда, будучи ребенком, конечно, не понимала.

Мне не оставалось ничего другого, кроме поиска путей к бегству.

Странная девочка на качелях, успокаивающая себя навязчивыми ритмичными движениями, – это, вероятно, не тот образ, который возникает у вас в сознании, когда вы думаете о наркоманке и ее жизненном опыте. Свойственный нашей культуре облик наркомана не должен вызывать сочувствие. Во-первых, он пропитан расизмом – так, несмотря на то, что чернокожие и латинос не более склонны к зависимости, чем белые, в историях о зависимости, рассказываемых американскими СМИ, в качестве главных героев фигурируют именно чернокожие и смуглые. Если же речь идет о белых, то этот сюжет представляют как «нетипичный» случай.

Во-вторых, отчасти в результате расизма, пропитавшего нашу политику в отношении зависимости, эти образы призваны рисовать людей, пораженных ею, как «врагов» или «демонов», распущенность которых обусловлена жадной страстью к ничегонеделанью, а не по-человечески понятным стремлением к безопасности и душевному комфорту. «Личность зависимого» считается дурной: слабой, ненадежной, эгоистичной и неуправляемой. Даже когда мы в шутку говорим о ком-то, что у него болезненное пристрастие к чему-то, то стремимся объяснить этим потакание слабостям или оправдать чувство вины за полученные удовольствия – пусть даже и в ироническом ключе. Для того чтобы понять роль обучения в развитии зависимости и разобраться в чертах характера, предрасполагающих к зависимости, надо более внимательно исследовать связь зависимости и свойств личности.

Несмотря на то что анонимные алкоголики и психиатры определили зависимость как форму деятельности антисоциальной личности или как извращение «характера», проведенные научные исследования не подтвердили правильность этой идеи. Невзирая на многолетние попытки, ученым так и не удалось выявить характеристики, свойственные всем страдающим наркотической зависимостью. Если вы убеждены, что вы сами или любимые вами люди страдаете наркотической зависимостью вследствие ущербности или эгоизма, присущих вашим личностям, то вы сильно заблуждаетесь. Джордж Куб, директор Национального института алкоголизма, сказал мне: «Мы находим, что личность людей, страдающих алкоголизмом, если вам угодно, является весьма многогранной; личность алкоголика не существует как таковая».

То есть, по существу, идея о некой «склонной к зависимости личности» является мифом. В научных исследованиях не удалось выявить универсальных личностных черт, какие были бы свойственны всем людям, страдающим наркотической зависимостью. Только в половине случаев зависимость является множественной (исключая зависимость от курения), при этом одни могут контролировать употребление субстанций, от которых они зависят, а другие – нет. Некоторые стесняются своей зависимости, другие бравируют ею. Некоторые добры и заботливы, некоторые жестоки. Некоторые стремятся быть честными, иные дают себе в этом отношении поблажку. Среди людей, страдающих зависимостями, можно найти весь спектр человеческих характеров, несмотря на то что пресса чаще всего рисует их в образе жестоких, бессердечных чудовищ. Всего 18 процентов зависимых отличаются такими личностными чертами, как лживость, склонность к воровству, отсутствие совести и антисоциальное поведение. Конечно, этот показатель в четыре раза превышает аналогичный показатель среди здоровых людей, но все же 82 процента из нас не соответствуют представленной карикатуре на человека, страдающего наркотической зависимостью.

Несмотря на то что людей, страдающих зависимостью, или ее потенциальных жертв невозможно выявить по какой-то определенной совокупности личностных черт, очень часто можно сказать, какие дети подвержены наибольшему риску зависимости. Дети, у которых впоследствии развивается болезненное пристрастие к наркотикам или иным веществам, являются с раннего возраста в чем-то особенными, выпадающими из общего ряда, и эту особость можно выявить и оценить несколькими способами. Да, несомненно, некоторые становятся изгоями из-за антисоциального поведения и жестокости, но другие становятся отщепенцами из-за своего морализма и повышенной чувствительности. Конечно, самые высокие шансы у импульсивных и излишне любопытных детей, но риск возникновения зависимости велик также и у тех, кто подвержен навязчивостям и боится новшеств и перемен. Крайности в чертах личности и характера – иногда проявляющиеся талантами, но отнюдь не дефицитами – тоже повышают риск. Например, одаренность и высокий IQ предрасполагают к зависимости больше, чем средний уровень.

Приводят ли означенные личностные черты к зависимости, другим видам навязчивого поведения, особенностям в развитии, душевным расстройствам или смеси нарушений, зависит не только от генетической наследственности, но и от окружения, личной реакции на особенности и реакции на них окружающих людей. Зависимости и другие нарушения нейропсихического развития обусловлены не только нашим жизненным опытом, но и интерпретацией собственного чувственного опыта, и тем, как наши родители и друзья реагируют на особенности нашего поведения. Зависимость и другие нарушения развиваются в мозге – органе, который самой природой предназначен к изменениям в ответ на чувственный опыт, – и именно это делает нас уязвимыми к обучению вещам, формирующим не только полезные привычки, но и вредоносное поведение.

Совместное влияние всех этих факторов особенно наглядно выявляется в исследованиях, где участников наблюдают с детства до зрелого возраста (эти исследования очень редки, так как требуют много времени, а следовательно, являются очень дорогими). В данных такого рода прослеживаются весьма устойчивые закономерности. Одно из самых ранних и наиболее известных – это лонгитудинальное исследование, в ходе которого проследили судьбу 101 ребенка, – группа была составлена из выходцев из среднего класса, на две трети белых – проведенное в Беркли в семидесятые годы.

Данные этого исследования, проведенного психологами Джонатаном Шедлером и Джеком Блоком, работавшими в то время в Калифорнийском университете, были опубликованы в 1990 году, и его данные породили ожесточенные споры. Авторы обнаружили, что большинство психически здоровых подростков – это не те, кто полностью воздерживался от алкоголя и других психоактивных веществ, а те, кто пробовал и травку, и алкоголь, но не проявляли в этом чрезмерного усердия. Согласно данным исследования, эпизодический прием алкоголя и курение марихуаны, является нормой в поведении подростков. Однако, несмотря на распространенность этого явления, оно обычно не приводит к проблемам.

Не было ничего удивительного в данных о том, что подростки, ставшие впоследствии регулярными потребителями наркотиков и алкоголя, страдали вполне ожидаемыми расстройствами – депрессией, тревожностью и поведенческими нарушениями. Но, опять-таки, многие из этих психиатрических расстройств наблюдались и у подростков, решительно отвергавших идею употребления алкоголя и наркотиков. Вероятно, так произошло потому, что для того, чтобы, будучи ребенком, выросшим в районе кампуса Беркли, избежать экспериментов с марихуаной в семидесятые годы (когда, согласно масштабным, общенациональным исследованиям, две трети студентов старших курсов пробовали марихуану), надо было быть либо очень одиноким, лишенным друзей, ребенком, либо ребенком, боящимся сверстников или сопротивляющимся их влиянию. Отказ от употребления наркотических субстанций – это мудрый выбор юности, но хорошие решения не всегда принимаются на здоровых основаниях.

Именно это и обнаружило данное исследование. Подростки, воздержавшиеся от употребления наркотиков, поступали так не от того, что осознавали связанный с ним риск. Наоборот, этот отказ был обусловлен повышенной тревожностью, внутренним напряжением и отсутствием навыков общения; некоторым не надо было говорить нет, потому что у них не было ни единого шанса сказать да. Такие же данные были обнародованы в исследовании, касавшемся алкоголизма среди подростков. Люди, умеющие умеренно пить, – не абсолютные трезвенники – это наиболее адаптированные люди, во всяком случае в культурных средах, где потребление алкоголя считается социальной нормой. Самые здоровые потребители находятся на пике кривой распределения, а не на ее краях.

Для того чтобы понять, как эти обособляющие черты повышают риск возникновения зависимости, нам придется разобраться в том, как они влияют на развитие. Очень важным в данных Шедлера и Блока является то, что личностные черты, характерные как для полных абстинентов, так и для лиц, регулярно потребляющих наркотические вещества, можно обнаружить задолго до того, как начинается реальное потребление. В конце концов, авторы начали наблюдение, когда дети еще посещали детский сад. Зная, как наблюдаемые вели себя в подростковом возрасте, авторы могли вернуться назад и посмотреть, какими психологическими особенностями обладали участники исследования в раннем дошкольном возрасте, и выявить связь этих особенностей с возникшими проблемами.

Лонгитудинальные исследования, нацеленные на выявление риска развития зависимости, позволили выявить три пути к ней, обусловленные чертами характера, которые можно в зачаточном состоянии обнаружить уже у маленьких детей. Первый путь, больше характерный для мужчин, связан с импульсивностью, дерзостью и жаждой новых ощущений; этот путь ведет к зависимости, потому что таким людям очень трудно контролировать собственное поведение. Второй путь больше характерен для женщин и связан с частыми приступами грусти, подавленности и/или тревожности. Несмотря на то что эти свойства часто удерживают от экспериментов с новыми ощущениями, некоторые люди такого типа могут прибегать к «самолечению», и это приводит к зависимости, так как наркотики и подобные им субстанции становятся средством справиться с болезненными чувствами.

Может показаться, что дерзость и склонность к приключениям и грусть и осторожность являются противоположными личностными чертами. Тем не менее эти черты отнюдь не являются взаимоисключающими, и как раз третий путь предусматривает обладание и первыми, и вторыми свойствами одновременно, когда человек поочередно испытывает то страх, то непреодолимое стремление к новому, и поведение колеблется между импульсивными действиями и ригидным, навязчивым и робким поведением. В этом раскрывается противоречие, которое давно смущает исследователей зависимости, а именно: некоторые аспекты кажутся детально спланированными, а некоторые являются следствием отсутствия всяких ограничений. Моя собственная история является прекрасной иллюстрацией такого парадокса. Я всегда стремилась добиться отличной успеваемости и, по существу, боялась перемен и новых людей, но была достаточно дерзкой и смелой для того, чтобы торговать кокаином и вводить себе внутривенно героин.

Однако если мы приглядимся внимательно, то увидим, что никакого парадокса здесь нет. Все три пути сопряжены на самом деле с одной фундаментальной проблемой – трудностями саморегуляции. Она может проявиться преимущественно в виде неспособности подавлять сильные побуждения или нарушением способности модулировать такие негативные эмоции, как тревожность, а может включать в себя элементы обоих типов. В любом случае трудности саморегуляции являются питательной средой обучения зависимости и создания условий, которые трудно понять разумом. Области головного мозга, отвечающие за самоконтроль, нуждаются в чувственном опыте и практике для того, чтобы развиваться. Если чувственный опыт искажен или если заинтересованные области мозга изначально повреждены или необычно устроены, то это может привести к нарушению правильного обучения.

Важность саморегуляции становится очевидной из данных Шедлера и Блока. С самого начала обследованные дети, которые впоследствии стали зависимыми, проявляли «видимые отличия от сверстников, были эмоционально лабильными, невнимательными, неспособными к сосредоточенности и не интересовались тем, что делали, и к тому же отличались повышенным упрямством». Это картина нарушения регуляции эмоций – и это описание вполне можно приложить ко мне, за исключением, возможно, отсутствия интереса к тому, что я делала.

Однако, хотя этих детей можно было обозначить как людей, обладающих сниженной способностью к самоконтролю или к контролю побуждений, такие дети, участвовавшие в исследовании, как правило, получали в школе низкие оценки – эти признаки не имеют никакого отношения к навязчивой стороне зависимости. В моем случае в том, что касалось выполнения школьных заданий, я никогда от них не увиливала. На самом деле я всегда старалась быть хорошей ученицей и страшно боялась, что у меня что-нибудь не получится. Короче, у меня были трудности с тем, как остановиться, а не с тем, как начать.

Такая одержимость, однако, тоже является признаком нарушенной саморегуляции, но находится на противоположном конце спектра ее нарушений. Это проблема прекращения начатой деятельности, а не проблема с началом деятельности. Другими словами, если импульсивность проявляется неспособностью к подавлению определенных типов поведения, то навязчивость – это проблема, связанная с избыточным подавлением, трудности с прекращением, а не с началом новой деятельности. Далее, неспособность модулировать страх и другие негативные эмоции также свидетельствуют о сниженной способности к саморегуляции.

В своем исследовании Шедлер и Блок показали, что абстиненты с самого детства были «привередливыми, консервативными, гордились своей объективностью и рациональностью, были сдержанными, без особой нужды оттягивали удовольствие, не любили людей и не принимали их». Кроме того, такие личности отличались склонностью к морализаторству, отсутствием коммуникабельности и, кроме того, повышенной тревожностью. Все это было характерно для меня уже в трехлетнем возрасте, и это описание можно считать оценочным суждением в отношении детей, страдающих синдромом Аспергера.

Мое поведение в детстве и в школьном возрасте колебалось от проявлений полной сдержанности до потери всякого самоконтроля. Обе эти поведенческие странности брали свое начало, однако, в отсутствии способности к саморегуляции. Данные нейрофизиологии позволяют утверждать, что такое нарушение саморегуляции в сильнейшей степени способствует зависимости. В самом деле, одни и те же проводящие пути головного мозга вовлечены в развитие зависимости и состояний навязчивости (обсессивно-компульсивного синдрома): неважно, заключается ли проблема в том, чтобы прекратить навязчивое действие или отказаться от привычной рутины, – речь идет о нарушениях в одних и тех же областях мозга. Именно здесь происходит обучение зависимости.

К важным в этом отношении областям мозга относят префронтальную кору, где происходит формирование представлений о будущем, разработка планов действий и принятие решений об их выполнении. Особой важностью в пределах префронтальной коры обладает глазнично-лобная кора, которая помогает определять относительную эмоциональную и психологическую ценность выбора, а следовательно, уровень мотивации и склонность принять то или иное конкретное решение. Префронтальная кора в своей деятельности тесно связана с прилежащим ядром, известным как центр удовольствия и вознаграждения. Эта область вовлечена в определение желательности конкретного выбора и степени, в какой вы стремитесь к такому выбору, или хотите его избежать. Другой областью, отвечающей за вознаграждение и мотивацию, является вентральная (нижняя) часть бледного шара – здесь главным образом формируются ощущения антипатии и отвращения.

Островок, который отвечает за обработку таких эмоций, как вожделение и недовольство, а также отслеживает такие внутренние состояния, как голод и жажда, является еще одним узлом в этой сети проводящих путей. К ней относят также поясную извилину, которая выявляет конфликты и ошибки и, соответственно, меняет эмоциональный статус. Представляется, что передняя поясная извилина особенно важна в формировании навязчивостей, вероятно, из-за того, что создает ощущение, будто «что-то не так», и заставляет действовать до исправления ситуации. При навязчивых состояниях передняя поясная извилина может неверно сигнализировать об ошибке, порождая постоянную тревожность. И, наконец, в эту же петлю связей входит миндалина. Помимо того, что эта мозговая структура участвует в формировании чувства страха, она также отвечает и за другие эмоции, включая и положительные.

В совокупности вся эта единая нейронная сеть задает ценности, приоритеты и цели. Очень важно, что отдельные части этой системы могут облегчать повторяющееся поведение, превращая его в неосознанные привычки. В самом деле, исследования показывают, что по мере того, как поведение усваивается и становится автоматическим, оно вызывает повышение активности в полосатом теле, более обширной области, которая в том числе содержит в себе прилежащее ядро. По мере того, как поведение перестает быть осознаваемым актом и превращается в привычку, изменяется и активность головного мозга, которая смещается к вершине «дорсальной» части полосатого тела от «вентральной» области. При зависимости и других формах навязчивого поведения активированы именно дорсальные части полосатого тела, что связывают со снижением способности префронтальной коры контролировать поведение.

Одним из важных аспектов зависимости является нарушение равновесия между деятельностью нейронных сетей, управляющих стереотипным поведением, и деятельностью сетей, определяющих необходимость запускать привычное поведение. Надо еще раз подчеркнуть, что все эти области предназначены для того, чтобы модулировать чувственный опыт, и поэтому являются наиболее уязвимыми в раннем детстве и подростковом возрасте. По мере усвоения любой деятельности она становится более легкой в исполнении, более автоматической и менее осознанной. Например, это очень важно при обучении игре на фортепьяно. Эта активность способствует формированию «мышечной памяти» и оттачиванию мастерства. Но эта же деятельность перестает быть великолепной, если вы обучаетесь зависимости, потому что известно, что неосознанное, рефлекторное поведение находится вне пределов досягаемости разума.

Представляется, что те же области, которые внушают мне избыточную любознательность, навязчивую сосредоточенность и способность к быстрому запоминанию, делают меня уязвимой к формированию вредных привычек, которые быстро становятся неосознанными навязчивостями.

Черты, отличающие некоторых детей от их сверстников в самом раннем возрасте, естественно, обусловлены биологическими факторами: очевидно, что эти черты формируются под влиянием генетических факторов или под влиянием изменений среды в чреве матери. Надо, однако, сказать, что такая предрасположенность отнюдь не является роковой. Генетическая предрасположенность к зависимости имеет пенетрантность не больше 40–60 процентов, что оставляет широкое поле для влияния внешних факторов. Окружение – является ли оно дружественным или, наоборот холодным, равнодушным и вредоносным, сопряженным с такими травмами, как насилие, потеря близких людей, – играет, вероятно, не меньшую роль в степени проявления врожденных черт. Еще больше усложняет картину то, что влияние окружающей среды является субъективным, а не объективным: один человек может посчитать тяжелой травмой и страданием то, что другой расценивает как мелкие неприятности. В некоторых случаях одни только внешние факторы могут толкнуть человека с минимальной предрасположенностью к зависимому поведению.

Мне в раннем детстве не пришлось сталкиваться с тяжелыми психическими травмами, хотя я и перенесла вторичную травму, ибо мой отец пережил холокост, а моя мама смерть матери. Тем не менее для большинства людей травма является важным фактором, вызывающим возникновение зависимости. В течение многих лет мне удалось побеседовать с сотнями зависимых людей и выслушать их истории. Поражает боль и страдания, часто предшествующие возникновению наркотической зависимости.

Мне, например, пришлось однажды беседовать с героиновым и кокаиновым наркоманом, которого отец в детстве регулярно бил ремнем. Мало того, однажды этот человек стал свидетелем того, как отец выбил матери зубы. В семилетнем возрасте этот человек видел, как мать вскрыла себе вены. Я разговаривала с женщиной, страдающей алкоголизмом, мать которой постоянно в детстве упрекала дочь в том, что та настолько некрасива, что хочется закрыть ей лицо шапочкой, – это был лишь один пример отвратительного отношения и насилия – морального и физического. Приходилось мне разговаривать с женщиной-кокаинисткой, которая сама в свое время вызвала к своим родителям службу ювенальной юстиции. Мне пришлось общаться с десятками мужчин и женщин, которым в детстве довелось проявлять крайнюю осмотрительность, чтобы уцелеть во время семейных ссор, кончавшихся кровью. Очень многие были в детстве свидетелями стрельбы и поножовщин и в самом нежном возрасте начали ощущать свою ненужность и беспомощность.

Мне приходилось беседовать со многими женщинами, которых регулярно насиловали до наступления совершеннолетия. С некоторыми это происходило вообще в раннем детстве. Одна женщина, страдавшая зависимостью от алкоголя и кокаина, только во время сеансов лечения рассказала о том, что ее дядя, который регулярно насиловал ее в возрасте от семи до девяти лет, проделывал то же самое с ее матерью, но мать не сделала ничего, чтобы защитить дочь. Я разговаривала с людьми, родители которых погибли насильственной смертью, когда они учились в средней школе, то есть с людьми, с которыми в самом начале жизненного пути происходило нечто немыслимое, причем неоднократно.

Тем, кто не переживал в жизни ничего подобного и не изучал специально эту проблему, очень трудно вообразить себе боль этих людей. В самом деле, когда я интервьюировала группу женщин, принадлежавших к наиболее презираемой группе зависимых – группе матерей, употреблявших кристаллический кокаин и куривших во время беременности, – я вспомнила, что один только ужас выслушивания таких историй вызывал у меня желание забыться в наркотическом угаре, что уж говорить о тех людях, которым пришлось пережить все это в реальности. Детство этих женщин было непрерывной чередой сексуального и физического насилия, пренебрежения, смертей, преступлений, болезней, нищеты, ссор и потерь. Такие истории не исключение. По меньшей мере две трети зависимых людей пережили в детстве хотя бы одну травмирующую ситуацию, и чем больше было травм, тем выше риск возникновения зависимости.

Далее, чем сильнее выражена зависимость, тем, в целом, обширнее история детских психических и физических травм. Действительно, от одной трети до половины зависимых от героина людей пережили в детстве сексуальное насилие или растление, причем этот процент у женщин в два раза выше, чем среди зависимых от героина мужчин. В 50 процентах случаев этих сексуальных нападений они были не эпизодическими, а регулярными, обычно со стороны родственников или друзей семьи, которые должны быть в идеале источником помощи и поддержки, а не стресса. Та же самая доля – 50 процентов – зависимых от героина пережила в детстве эмоциональное насилие и физическую заброшенность, что побудило одну группу исследователей назвать это явление, предшествующее возникновению зависимости, «потрясенным детством».

Это, конечно, отнюдь не означает, что всякая наркотическая зависимость есть следствие перенесенной в детстве травмы: в моем случае, как и вообще в одной трети случаев, зависимые не переносят в детстве психических и физических травм. Более того, в большинстве случаев, когда люди переносят тяжелые психические травмы в детстве, они не становятся регулярными потребителями наркотических и иных подобных субстанций: люди – поистине очень выносливые создания. Потребление наркотиков – это только один из способов, помогающих справляться с тяжелыми ситуациями. Поскольку же приспособительное поведение является непременным залогом психологического выживания, способы и проявления такого поведения, усвоенного в детстве и ранней юности, глубоко внедряются в мозг.

Тем не менее травмы и зависимость прочно связаны. Изучение «отрицательного детского опыта» показывает линейную прямо пропорциональную зависимость риска развития зависимости от числа и тяжести таких травм. Одного такого потрясения – потери родителя или присутствие при сцене домашнего насилия – в возрасте до 15 лет достаточно для того, чтобы вдвое повысить вероятность развития зависимости или душевного расстройства. Об этом говорит исследование, проведенное на обширной популяции в Швеции. Другие примеры отрицательного детского опыта: развод родителей, вербальное, физическое или сексуальное насилие; пренебрежение; активная зависимость; явные психические нарушения у членов семьи, а также случаи ареста члена семьи. Если вы вдруг узнаёте, что мир – отнюдь не безопасное место и что положиться нельзя ни на кого, причем узнаёте это в юном возрасте, то эти события могут направить ваше эмоциональное обучение во вполне определенное русло, которое будет всю оставшуюся жизнь определять ваши способы справляться с неблагоприятными ситуациями.

Исследование, проведенное с участием десятков тысяч пациентов госпиталя Кайзера в Сан-Диего, продемонстрировало сильнейшее влияние такого отрицательного опыта. Например, ребенок, перенесший пять эпизодов отрицательного детского опыта, оказывается в семь-десять раз более подверженным риску развития наркотической зависимости, чем ребенок из благополучной семьи. В другом исследовании было показано, что в 64 процентах зависимости она возникает в связи с детской травмой. Риск курения утраивается у людей с пятью или более эпизодами отрицательного детского опыта, а риск алкоголизма увеличивается в семь раз для тех, кто пережил четыре эпизода. Несмотря на то что в некоторых случаях отрицательный детский опыт может быть обусловлен и генетическими факторами (например, психически больной или зависимый родитель – это сигнал об угрозе генетического риска, а кроме того, высокая вероятность нестабильной обстановки в доме), связь между числом травмирующих эпизодов и риском развития зависимости остается неоспоримой.

В наши дни ученые демонстрируют нам то, что романисты, поэты и драматурги знали всегда: травма может навредить не только тому, кого она коснулась непосредственно, она может повлиять и на представителей следующего поколения. Это происходит не только вследствие того, что она влияет на качество исполнения родительского долга, но и потому, что может привести к изменению работы веществ, регулирующих действие генов. Эти нарушения могут повлиять на родительское поведение травмированного индивида, они могут коснуться также формирования сперматозоидов и яйцеклеток, влияя в результате непосредственно на развитие мозга ребенка. Такие изменения называют эпигенетическими – это новый взгляд на то, как разнообразно могут гены влиять на нашу жизнь. Эпигенетика наглядно показывает, что наследственность и среда связаны между собой очень тесно, их невозможно разделить, они взаимодействуют между собой в течение всего процесса индивидуального развития.

Эпигенетика рассматривает процессы изменения молекул, которые определяют, какие гены должны быть включены, а какие – остаться выключенными. Эти изменения сами по себе не затрагивают ДНК. Эпигенетические процессы касаются структур, окружающих ДНК и определяющих, какие гены должны быть активными, а какие – нет. Некоторые из этих инструкций передаются следующим поколениям, и это лишь иллюзия, что такие изменения могут поразить следующее поколение и исчезнуть. Это означает, что травма, которую пережили ваши родители или даже бабушки и дедушки, и даже их питание и подверженность действию определенных химических веществ могут сказаться на развитии вашего мозга, а следовательно, сделать вас предрасположенными к зависимости.

Изучение потомков людей, переживших холокост, позволяет предположить, что переживания наших родителей могут оказаться записанными в нашей наследственности. Результаты исследований часто варьируют в зависимости от того, кого из родителей это коснулось, – полученные данные очень интересны, но пока могут считаться лишь предварительными. Например, в одном исследовании было показано, что у человека, мать которого пережила стресс холокоста, повышается активность гена, участвующего в усилении стрессовой сигнализации в головном мозге. Если же стресс холокоста пережил отец, то влияние оказывается противоположным. Странно, но в данном случае выходит, что негативный опыт отца может играть защитную роль, по крайней мере там, где речь идет о посттравматическом стрессовом расстройстве, связанном с холокостом. Реальные проявления наследования ПТСР, связанного с холокостом, подтверждают это воззрение: дети, рожденные матерями, травмированными опытом пребывания в нацистских лагерях смерти, очень остро реагируют на стресс и обладают высоким риском развития такого же расстройства. Это, однако, неверно в отношении детей, чьи отцы прошли те же лагеря, как, например, в моем случае.

Тем не менее депрессия, от которой в равной степени страдали и я, и мой отец, относится уже к совершенно иной истории. Несмотря на то что до сих пор не было исследований с участием людей, опыты на мышах показывают, что детеныши женского пола, рожденные от самцов, переживших тяжелый, не поддающийся их контролю стресс в раннем детстве, проявляют характерное для депрессии поведение. Так происходит, несмотря на то что матери этих детенышей не страдают стрессом, а отцы не участвуют в уходе за потомством. Очень интересно, что детеныши мужского пола, рожденные от травмированных отцов, не страдают депрессией, однако их собственные детеныши проявляют такую же предрасположенность к депрессии, как их тетки. В этом же исследовании было показано изменение в метилировании, которое является одним из механизмов, обнаруженных в сперматозоидах этих мышей, в находящихся там генах, влияющих на психическое здоровье и реакцию на стресс. Эти изменения сохраняются в течение двух поколений, а затем все возвращается к исходному состоянию.

Изменения в сперматозоидах и яйцеклетках – это не единственный эпигенетический способ воздействия на развитие. Стресс и травма могут сильно повлиять на то, как родители взаимодействуют с детьми. Это, в свою очередь, может изменить экспрессию генов у ребенка в ту фазу жизни, когда развивающийся мозг ищет сигналы, оповещающие о том, с каким окружением ребенок имеет дело. Это влияет на процесс роста и развития – как психического, так и физического, и именно поэтому дети, подвергающиеся жестокому обращению в раннем детстве, отстают от сверстников в росте и весе. В особенности эпигенетические сигналы поражают системы реакции на стресс, а эти системы очень важны в определении риска возникновения наркотической зависимости, так как употребление наркотических веществ часто является попыткой справиться со стрессом.

Исследования на крысах показывают, например, что детеныши, получавшие хороший уход и питание, спокойнее реагировали на стресс, отличались хорошим здоровьем и проявляли недюжинную сообразительность в самых разнообразных ситуациях. Крысята женского пола, воспитанные любящими мамочками, сами становились такими; они тоже заботливо нянчили своих детенышей, во всяком случае в сравнении с другими крысами. Однако при этом не происходит никаких генных изменений, которые бы передавались по наследству.

Если крысенка, рожденного заботливой матерью, передают на воспитание «мачехе», небрежно относящейся к родительским обязанностям, то у детеныша развивается нарушенная реакция на стресс, и он вообще вырастает менее сообразительным. Более того, такие детеныши женского пола, став матерями, начинают так же небрежно относиться к своим детенышам, как относилась к ним «мачеха». Забота или отсутствие заботы сами по себе определяют в таких случаях исход: хорошие родители буквально активируют наиболее оптимальный набор генов у своих детей, что позволяет им адекватно реагировать на ситуации, с которыми приходится сталкиваться в реальной жизни.

Важно, однако, отметить, что изменения, происходящие с детенышами при воспитании в стрессовой ситуации, не всегда бывают негативными. Целью влияния окружения на последующее развитие в раннем детстве является необходимость дать организму возможность приготовиться к предстоящей жизни путем включения или выключения определенных генов. Таким способом природа приспосабливает детей к тому окружению, в котором они, скорее всего, окажутся, став взрослыми. Так, если ребенок, родившись, попадает в грубый мир, то включаются гены, которые помогут ему выжить в такой ситуации, в то время как активность генов, обеспечивающих выживание в более спокойной и дружелюбной среде, оказывается подавленной. Это влияет на развитие мозговых систем, реагирующих на стресс, которые оказывают сильнейшее воздействие на душевное и физическое здоровье. Такая генетическая избирательность влияет также и на когнитивные способности, так как способность мозга достигать высоких показателей в таких сферах, как абстрактное мышление, подавляется в условиях тяжелого стресса. Печально, но адаптация к стрессу происходит за счет требующих интеллекта талантов, но, к счастью, изменения такого рода не всегда оказываются необратимыми.

Тем не менее реакции, являющиеся адаптивными в мире, полном стрессов, такие как быстрая реакция на минимальные угрозы, могут стать дезадаптивными в более спокойном окружении. Состояние готовности к будущей жизни в угрожающем мире может создать отношение типа «жить быстро, умереть молодым», а это увеличивает риск возникновения наркотической зависимости. В ненадежном мире самая рациональная тактика – это не полагаться на слишком отдаленное будущее. Однако этот тип тактического мышления может приводить к таким импульсивным решениям, как, например, съесть одну мармеладку сейчас вместо того, чтобы подождать и съесть две, или решение предпочесть наркотики учебе в колледже. С другой стороны, тактическое, близорукое мышление предрасполагает к желанию мелочно контролировать ситуацию и сводить к минимуму хаос. В любом случае, настройка на ожидаемый уровень ресурсов и стресса определенно может способствовать более успешному выживанию. Трудности появляются, когда такие стрессовые настройки и реалии окружающего мира оказываются не соответствующими друг другу или когда заурядный стресс усиливается избыточно чувствительным мозгом и воспринимается как неуправляемая перегрузка.

Задолго до того, как у меня возникла наркотическая зависимость, я проявляла поведение, характерное для состояний навязчивости (обсессивно-компульсивного расстройства). У меня это состояние было связано с ощущением страха смерти, который охватил меня с тех пор, как я в трехлетнем возрасте узнала о смертности человека. Я не помню, что послужило поводом для того разговора: может быть, причиной стала смерть моего любимого хомячка в детском саду (он умер от опухоли, которую я до сих пор явственно помню), или он стал результатом моего неуемного любопытства, которое заставляло меня вечно приставать со своими вопросами к взрослым. Мой первый ответ на замечание о том, что люди умирают, звучал так: «Да, но ведь потом они снова оживают, правда?» Наверное, это было либо проявлением рано проснувшегося духа противоречия, либо каким-то сокровенным духовным знанием, которое потом меня покинуло. Насколько я теперь могу судить, именно та непомерная тревожность, которую пробудил во мне тот разговор, привела меня, в конце концов, к ритуальным действиям, наподобие раскачивания на качелях во дворе начальной школы.

С тех пор как я получила такое болезненное знание, страх небытия стал моим ежедневным мучением. Ребенком я без сна лежала в кровати по ночам, пытаясь преодолеть страх неизбежного конца. Я могла бы молиться, надеясь, что существует какая-то жизнь после смерти, но иудаизм, в котором я воспитывалась, как известно, хранит молчание на эту тему. Мои родители говорили что-то насчет того, что люди остаются жить в памяти других, но это звучало не очень утешительно. Я пыталась успокоить себя рассуждениями о том, почему возможно существование – в том или ином виде – бессмертной души, или мыслями о том, что, когда я вырасту, я стану ученым, который научится лечить смерть. Но обычно все заканчивалось тем, что я начинала трястись от страха и сучила ножками, словно надеясь отогнать страшные мысли о неизбежной пустоте.

Мысль о моем полном бессилии в таких вещах постоянно меня расстраивала. Беспокойство о том, что я скоро навсегда исчезну, казалось мне совершенно естественным. Я не могла понять, почему другие люди так легкомысленно относятся к неизбежной смерти. Я не понимала, что у других людей просто нет навязчивого страха, как не знала и того, что фиксация на смерти является частым симптомом навязчивого поведения как при болезни Аспергера, так и при ОКС (синдроме навязчивых состояний). Эрнест Беккер в своей удостоенной Пулитцеровской премии книге «Отрицание смерти» писал, что страх неизбежной смерти «преследует род человеческий, как ни один другой страх», и что этот страх является «движущей силой человеческой деятельности».

Возможно, это не удивительно для дочери человека, пережившего холокост, а теперь я, кроме того, подозреваю, что на меня большое впечатление произвел тот факт, что мама перенесла противораковое лечение, когда я была дошкольницей. Ее саму все время преследовали мысли о ее матери, моей бабушке, которая умерла от этой болезни, и, хотя мне не говорили, что с мамой все хорошо, я все же чувствовала, что с ней что-то не так. Опухоль располагалась у нее на шее, и шрам после первой операции был очень грубым. Я ясно видела, что мама ранена. К счастью, после второй операции шрам почти исчез. Вероятно, это событие в нашей маленькой семье произвело на меня неизгладимое впечатление, потому что я рисовала картинки, на которых изображала маму с «шишкой».

С течением времени мои навязчивые страхи переродились в скрытные навязчивые действия, которые я совершала в попытках умиротворить страх. Счет, запоминание разных вещей, ухищрения для того, чтобы стать последней, кто пойдет в туалет, – все становилось секретным оружием против тревожности, которая осложнялась одновременно агорафобией и клаустрофобией. Даже теперь мне становится страшно, когда я оказываюсь в маленьком тесном помещении или в большой толпе, а особенно в маленьком помещении, забитом людьми. Для того чтобы мне стало легче, я должна встать у двери или у выхода, что часто приводило к стычкам с братьями и сестрами, потому что я никогда не желала сидеть в середине. Я также очень боюсь оказаться далеко от туалета, и поэтому поездки на автомобиле могут иногда повергнуть меня в состояние, близкое к панике.

Я осознала все это много позже, но те страхи – до чудовищного гротеска – напоминали о худших впечатлениях, пережитых моим отцом в детстве, в нацистском лагере. Отец никогда не рассказывал подробностей о тех страшных временах, когда я была маленькой, но все же он каким-то непостижимым образом передал мне свой страх. Является ли это примером эпигенетической передачи наследственного признака – одно интригующее исследование на мышах позволяет предположить, что специфические страхи могут передаваться потомству путем изменения считывающих механизмов ДНК, – я не могу сказать. Но сейчас, когда я это пишу, это все равно кажется мне странным и сверхъестественным.

Далее, так как я стыдилась своих навязчивостей, я изо всех сил их скрывала. Оказалось, что и сам этот стыд является симптомом навязчивого поведения, проявляется ли он при аутизме, ОКС или при наркотической зависимости. Возможно, из-за явной утраты самоконтроля, которую вызывают эти состояния, или из-за того, что поражаются те же отделы головного мозга, которые обрабатывают такие эмоции, как отвращение, эти расстройства характеризуются сильным чувством отвращения к себе. Как бы то ни было, ментальные и физические ритуалы, которым я предавалась на качелях в школьном дворе, были отнюдь не единственными моими странными привычками.

Несмотря на то что в то время я не принимала никаких наркотиков, повторяющихся фрагментов моего поведения было достаточно для того, чтобы глубоко запечатлеть его в моем мозгу. Так же как и привычка, повторение укрепляет память о том, что делается, и автоматизирует вовлеченные в действия нервные процессы, что делает дальнейшие повторения более легкими и приятными. Одно лишь повторение уже является вознаграждением для развивающегося мозга; спросите любого родителя, кто из них не сходил с ума от чтения на ночь одной и той же сказки или от бесконечного прослушивания одной и той же песенки. Если вы повторяете какое-либо действие для того, чтобы снизить тревожность, то повторение с каждым разом выглядит все более и более привлекательным.

Однако при ОКС и болезни Аспергера, так же как и при наркотической зависимости, повторяющееся поведение очень скоро перестает служить намеченной цели. Вместо того, чтобы улучшать состояние, повторение начинает его ухудшать. К несчастью, к этому времени привычные реакции уже настолько глубоко внедрились в мозг и оказались настолько хорошо усвоенными, что, даже понимая, что ритуал, к которому вы так привыкли, перестал вам помогать, вы не можете в это поверить. Вы чувствуете непреодолимую потребность повторять ритуал снова и снова, даже отчетливо зная, что он вам нисколько не поможет. Это главное доказательство того, что зависимости – и, неслучайно, также и ОКС – являются плодом извращенного обучения.

Это положение вещей должно определять основы политики в отношении наркотической зависимости. ОКС порождается отнюдь не таким чудесным успокаивающим средством, как мытье рук. В мыле и воде нет ничего такого, что заставляет людей снова и снова умываться. Люди не «подхватывают» ОКС, просто несколько раз помыв руки, и точно так же у людей не развивается наркотическая зависимость от того, что они пару раз попробуют наркотик. Предсуществующая особенность характера и негативный чувственный опыт – вот что является причиной обучения наркотической зависимости.

Конечно, с некоторыми наркотическими и сильнодействующими веществами связаны и иные риски, помимо зависимости (например, риск передозировки), но если мы будем искать причину зависимости в самих субстанциях, то упустим самое важное. Отношение к зависимости как к состоянию, вызванному доступностью специфических веществ, закрывает нам глаза на ее истинную причину. Вместо понимания возникает стремление до бесконечности расширять список потенциально опасных навязчивостей, начиная от новых наркотиков, которые продаются в сети, до самого интернета, от использования мобильных телефонов до компьютерных игр и порнографии. Проблема же заключается не в самом существовании некоторых видов деятельности или веществ, предлагающих возможность бегства от действительности; проблема заключается в потребности освобождения и в потребности в обучении способам поиска путей достижения такого освобождения – вот в чем заключается настоящая проблема.

Следовательно, попытка победить зависимость путем криминализации определенных веществ подобна попытке подавить стереотипные действия при аутизме, наказаниями за них. Ребенок с аутизмом будет внешне больше похож на нормального ребенка, если перестанет хлопать в ладоши, но это само по себе не изменит глубинной причины аномальной деятельности и не избавит ребенка от аутизма. В результате больной либо начнет скрывать свое поведение, либо заменит его каким-то иным действием, если не будет устранена причина патологического поведения. В самом деле, многие взрослые, больные аутизмом, рассказывают о травмирующем воздействии лечения, направленного на подавление успокаивающей и стимулирующей активности, потому что такое лечение истощает больного, расстраивает и оставляет без альтернативных средств справиться с ситуацией.

То же самое верно и в отношении наркотических веществ: запрещение новых или наказание за употребление старых наркотиков, возможно, внушает органам борьбы с наркоманией ощущение того, что они «хоть что-то делают», но сам этот подход игнорирует реальную проблему, а проблемой является патологический стресс, заставляющий людей искать пути бегства от действительности. Хуже того, это карает людей, чье заболевание само по себе характеризуется неспособностью к изменению под воздействием наказаний. К несчастью, однако, лечение симптомов вместо болезни является самой характерной чертой политики в отношении наркотической зависимости на протяжении всей ее истории. Происходит же это, по крайней мере отчасти, из неспособности и нежелания понять, каким образом обучение влияет на возникновение зависимости.

Глава 6
Ярлыки

Причина, по которой очень важны диагностические ярлыки… заключается в том, что без них мы останемся с ярлыками, которые навешивает улица, а они отвратительны.

ДЖОН ЭЛДЕР РОБИСОН

Мы с моей младшей сестрой Кирой, когда нам было семь лет и четыре года соответственно, сидели на полу в подвале нашего дома в Гринвуд-Лейке. Пол был усеян синими и серыми крапинками и был довольно бугристым. (Отец экспериментировал с разными формулами эпоксидной смолы, которой он и покрыл весь пол в подвале.) Сидя на полу, мы играли в игрушки, разбросанные перед нами. Игрушек было превеликое множество. Нам очень нравились деревянные и пластиковые фигурки, которые Фишер Прайс продавал под названием «маленькие человечки». Мы называли наших человечков «очаровашками». Для них у нас было множество аксессуаров: гаражи, аэропорт, школа, амбар, жилой дом и чертово колесо. Из этих вещиц мы строили город, устанавливая дома вдоль полосок скотча, которым мы пользовались для обозначения улиц. (Когда я училась во втором или в третьем классе, я даже написала в компанию, изготавливавшую игрушечные дома, письмо с просьбой сделать госпиталь, чтобы женщинам нашего города было, где рожать детей, – и получила сердечный и обнадеживающий ответ от какого-то сотрудника; однако, насколько я помню, госпиталя они так и не сделали.)

По большей части мы с Кирой играли мирно и спокойно, придумывая разные истории из жизни созданной нами маленькой цивилизации. Иногда, конечно, между нами возникали размолвки на предмет того, кто будет говорить или что-то делать первой. Но главным яблоком раздора было отношение к злу. Мне хотелось, чтобы в городе происходили ужасные вещи, для того чтобы наши истории были захватывающими и интересными. Сюжет не складывался без бед или катастроф, и мне становилось скучно.

Я, например, придумала болезнь под названием крэкопия^[2] (это название не имело ничего общего с кристаллическим кокаином, который тогда еще не был изобретен). Крэкопия поражала деревянные фигурки – когда они попадали в воду, а потом высыхали, на их поверхности появлялись трещинки. Очень скоро в нашем городе разразилась эпидемия крэкопии, погубившая многих жителей. Слава Богу, пластиковые фигурки оказались невосприимчивыми к этой страшной болезни. Я устраивала авиакатастрофы, столкновения машин на дорогах и обрушения зданий. Кира предпочитала обходиться без болезней и несчастных случаев.

Не могу точно вспомнить, когда я решила, что я плохой человек, но я помню, что, придя в первый класс, я была на сто процентов уверена, что я – человек с врожденными моральными дефектами. Трудно представить себе маленького ребенка с такими беспощадными и устойчивыми суждениями, но проведенные в последние годы исследования показывают, что дети дошкольного возраста часто живо интересуются тем, что такое хорошо, а что такое плохо, пытаются разобраться в отношении к самому себе и видят мир только в двух тонах – белом и черном. Если хорошенько задуматься, то такой интерес не покажется удивительным, особенно если учесть контекст детской жизни. Дети постоянно слышат замечания взрослых относительно моральных аспектов своего поведения, например «хорошая девочка» или «плохой мальчик». Почти каждый поступок скрупулезно оценивается взрослыми и попадает в категорию «правильного» и «неправильного». Детские рассказы, фильмы и телевизионные спектакли почти всегда являются прямолинейными уроками морали и нравственности: герои – почти всегда злокозненные ведьмы или злые и завистливые сводные сестры или, наоборот, добрые, умные и красивые феи и сиротки. Плохие персонажи практически никогда не меняются в лучшую сторону.

Таким образом, за фотографиями счастливой и беззаботной девочки с льняными косичками и голубыми глазками скрывался ум, заполненный негативной самооценкой, которая вначале едва заметно, а потом со все большей силой направляла развитие моей личности. Я не выражала вслух свои негативные мысли, и, конечно, мои родители вовсе не хотели, чтобы я плохо относилась к самой себе. Однако под гладкой поверхностью уже бродили зарождавшиеся мысли о моей самости, и эти мысли сливались в идею моей неисправимой порочности.

Мне никогда не говорили о поставленном мне в раннем детстве диагнозе СДВГ, как не говорили и о коротком курсе приема лекарств. Но мне не нужны были медицинские диагнозы психиатров на их невнятном жаргоне или определенные ярлыки моего состояния, чтобы знать, что я не такая, как все. Мне было совершенно очевидно, что я сильно отличаюсь от других детей – твердила ли я названия химических соединений, качалась ли на качелях, уклонялась ли от объятий или страдала от громких звуков и суеты. Мысль о том, что я была напрасно рождена и никогда не смогу измениться, сыграла выдающуюся роль в проблемах с моим душевным здоровьем, возникавших по ходу развития.

Было много сказано об опасностях наклеивания психиатрических ярлыков и назначения психотропных лекарств, о том, какой удар могут они нанести психике ребенка, который начинает считать себя больным человеком; но куда меньше ученых и журналистов интересовались возможностью противоположной ситуации. Дети, без всяких ярлыков и лекарств, могут прийти к выводу о том, что с ними не все в порядке, просто потому, что видят реакцию взрослых и сверстников на свое поведение и поступки. Определенно, такой ярлык, как аутизм, может заставить некоторых детей почувствовать себя дефективными людьми, у которых никогда не будет друзей и которым никогда не удастся получить профессию и хорошо устроиться в жизни. С другой стороны, такие дети могут почувствовать облегчение от сознания того, что они не одиноки, что есть и другие люди, похожие на них, что не одни они плохи и что существуют способы приобрести необходимые социальные навыки, чтобы не вызывать отторжения у других.

Очень трудно оценить эффект от тех ярлыков, что дети навешивают на себя сами, но, по счастью, становится больше умной и проницательной литературы на эту тему. Из проведенных исследований становится ясно, что многие дети решают, являются ли они хорошими или плохими, а также делают выводы о том, являются ли эти нарушения необратимыми, или их можно вылечить. Дети воспринимают то, что им говорят, и реагируют на эти слова непредсказуемо и очень непосредственно. Эти первоначальные концепции собственной самости формируют выбор, меняют связи в мозге. Если вы решите, что вы хороший, то будете поступать каким-то определенным образом, если же решите, что вы плохой, то совершенно иначе.

Больше того, принятие решения о собственной ущербности в дошкольном возрасте нельзя считать свободным выбором из-за возраста, в каком он делается. Например, очень немногие родители решились бы сознательно поставить двухлетнего ребенка перед выбором, который может на всю жизнь нарушить его психическое здоровье. Но дети сами принимают судьбоносные решения о том, как им оценивать себя, а это оказывает огромное влияние на их дальнейшую жизнь, потому что возникающая концепция собственной самости фильтрует их самовосприятие и формирует способ, каким дети интерпретируют поведение других людей. Родители и другие, авторитетные в глазах ребенка, люди, которые влияют на самовосприятие ребенка, как правило, не отдают себе отчет в мощи такого влияния, и даже самые добросовестные родители далеки в этом отношении от совершенства и не могут предсказать, как отреагирует ребенок на их слова и поведение.

Я помню только одно свое переживание, которое, как мне думается, способствовало формированию моей концепции собственной самости, хотя полагаю, что были сотни других случаев, о которых я просто не могу вспомнить. Это было связано с женщиной, на которой женился мой дедушка после смерти бабушки. Мне было в то время около одного года. У бабы Мардж были короткие, прямые рыжие волосы и множество веснушек. Она страшно любила плавать, но всегда носила шляпы и предпринимала множество других мер, чтобы защититься от солнца. В свои сорок с большим гаком лет она не имела никакого представления о том, как надо вести себя с маленькими детьми; своих детей у нее не было, а с чужими она практически никогда не имела дела. Она изо всех сил старалась сыграть положительную роль в жизни своих новоиспеченных внуков, но ее окостеневшие идеи относительно допустимого поведения часто не соответствовали реальным возможностям маленького ребенка, а особенно ее идеи относительно индивидуального детского характера, в частности моего. Однако она иногда говорила такие вещи, которые, отложившись в моей памяти, позволили мне понять, как моя непохожесть на других детей воспринималась людьми. Именно в связи с этим я начала смотреть на себя в негативном свете.

Бабу Мардж очень беспокоил тот факт, что меня больше интересуют идеи, а не люди. Ее мировоззрение можно было бы назвать мировоззрением Барбары Стрейзанд: есть люди, которым нужны люди, и есть люди, которым они не нужны. Те, кому они были нужны, такие, например, как моя ласковая сестричка Кира, бывают, иногда, не самыми счастливыми в мире людьми, но зато они добры и прекрасны, ну а те, кому другие люди не нужны, те, соответственно, не добры и не прекрасны. Я попадала в эту последнюю категорию, так как была всегда поглощена какими-то интеллектуальными проблемами, начиная с вулканов, благодаря которым я получила на день рождения замечательный торт, и кончая динозаврами, периодической таблицей химических элементов, оперой и научной фантастикой. Если меня что-то интересовало, то я погружалась в предмет с головой, и все прочее переставало меня интересовать.

Очевидно, в ответ на мое частое уклонение от объятий и на полное погружение в идеи и отвлеченные рисунки моя новая бабушка сказала мне (или, быть может, я подслушала то, что она сказала обо мне кому-то еще), что я не «людской человек». Я поняла, что это был отнюдь не комплимент. Я уверена, что она вовсе не хотела, чтобы я так восприняла ее слова, но я решила, что сосредоточенность на идеях и неодушевленных предметах – это неизлечимый порок. «Людским человеком», как я поняла, можно быть или не быть, и я не была им. У меня сработало то, что стенфордский психолог Кэрол Двек назвала «фиксированным» или «целостным» складом ума. Люди такого склада считают способности и возможности врожденными и неизменными: если вы родились «таким-то», то таким вы и останетесь – как мультяшный злодей. Напротив, склад ума, который Двек назвала «перспективным» или «поэтапным», предусматривает отношение к способностям и возможностям как к предметам, которые можно изменить, если приложить усилие. Склад ума, который формируется у ребенка перед поступлением в начальную школу, оказывает громадное влияние на всю оставшуюся жизнь.

Никто не знает, каким образом ребенок «принимает решение» относительно того, какой именно склад ума ему выбрать. Тем не менее Двек обнаружила один значимый фактор – способ, каким родители и учителя хвалят ребенка. Дети, которых хвалят за то, что они, скажем, умны, спортивны, артистичны или музыкальны, выбирают фиксированный склад ума, а те дети, которых хвалят за стремление и усилия достичь успехов, смотрят на характер как на нечто поддающееся изменению и вырастают с этим убеждением. Мне, например, часто говорили, какая я умная, – это говорилось особенно часто после того, как я в три года сама научилась читать. Такие похвалы я слышала даже от незнакомцев в метро. Очень рано ко мне приклеился ярлык «одаренной девочки». Конечно, такие похвалы делаются исключительно с самыми добрыми намерениями, но последствия могут стать непредсказуемыми.

Исследование Двек проливает свет на то, как развивается представление детей о самих себе, как происходит формирование личностных черт, включая те, что влияют на душевное здоровье. Двек известна своими работами о том, как фиксированный или перспективный склад ума влияет на успеваемость школьников. В этом исследовании было показано, что дети, воспринимающие свои интеллектуальные способности как некую фиксированную данность, не дотягивают до предела своих возможностей, потому что боятся, что трудные задания могут выявить их слабость. Такие дети часто избегают самых трудных заданий, потому что считают, что «либо оно будет решено, либо нет». Для таких детей столкновение с задачей, которую они не могут решить, угрожает разрушительными последствиями для психики, и поэтому они либо просто не делают попыток, либо стараются все время пребывать в безопасной ситуации, в которой, как они полагают, можно с гарантией преуспеть. Столкнувшись с трудной задачей, дети с фиксированным складом ума либо пасуют, так как думают, будто трудность решения означает, что они недостаточно талантливы, либо прибегают к обману. Напротив, дети, которые считают, что главное – это приложить усилие, переживают неудачи и поражения легче, потому что знают, что если постараться, то в конце концов все получится.

Проведенное в 2007 году исследование с участием 400 учащихся седьмых классов школ Нью-Йорка показало: те, кто считал интеллект гибким инструментом, с каждым годом показывали улучшение успеваемости по математике, в то время как дети, не считавшие так, показывали стабильные, неизменные результаты. В другом исследовании было показано, что 40 процентов тех, кто считал интеллект неизменным даром, намеренно лгали, чтобы скрыть свои неважные успехи, и, рассказывая о баллах, полученных на экзаменах, называли более высокую оценку, чем та, которая была им в действительности выставлена.

Еще более интересная статья, опубликованная в 2014 году в журнале Journal of Personality and Social Psychology, содержала отчет о нескольких других экспериментах. В первом исследовании 158 девятиклассников играли поодиночке в компьютерную видеоигру, по ходу которой одноклассники их игнорировали (на самом деле, других игроков представлял компьютер, но испытуемые узнали об этом только после завершения эксперимента).

Те, кто считал, будто черты характера, определяющие социальную роль хулигана или жертвы, являются фиксированными, переживали отторжение намного тяжелее, чем те, кто считал характер поддающимся изменению. Группа подростков с фиксированным складом ума проявляла большую предрасположенность к стрессу, отличалась худшим физическим здоровьем при поступлении в среднюю школу, а также получала более низкие оценки, в сравнении с подростками, обладавшими иным складом ума.

Во втором эксперименте приняли участие 82 ученика девятого класса, которые начинали изучать алгебру первого уровня в средней школе, расположенной в квартале среднего класса в Калифорнии. Учителя обнаружили, что дети, которые не сдали экзамен в этом классе, имели склонность уходить из школы, при поступлении в первый класс следующей ступени, отчасти потому, что ориентированные на учебу одноклассники уже преодолели курс алгебры второго уровня. Ученые решили выяснить, не проистекает ли эта разница из того, что некоторым детям внушили, что усилия имеют значение и что интеллект – это не фиксированная данность, которая не меняется с рождения. Для того чтобы убедиться, что они просто не учат детей оптимизму, испытуемых разделили на две группы. Членам одной группы внушали, что интеллектуальные способности возрастают от постоянных усилий, а остальным внушали, что спортивные достижения зависят в первую очередь от усиленных тренировок, а не от врожденного таланта.

Этот подход сработал. Наибольшее влияние он оказал именно на тех детей, на которых он и был рассчитан. Из тех, кого учили, что можно улучшить свои интеллектуальные показатели, низкие оценки получили лишь два процента испытуемых, а в группе, где детей учили спортивным достижениям, низкие оценки получили 14 процентов испытуемых. (Ученые не доложили, улучшились ли спортивные показатели во второй группе, но было бы интересно узнать, можно ли таким образом предсказывать успехи на разных поприщах.)

Еще более впечатляющим стал третий эксперимент, в ходе которого методику второго эксперимента использовали в худшей школе Калифорнии, которую посещали по большей части дети из бедных семей и представители национальных меньшинств, для многих из которых английский язык не является родным. Здесь эффект наблюдали в первую очередь среди детей, считавших, что умственные способности есть нечто фиксированное и раз навсегда данное, остальных улучшения в успеваемости, в состоянии здоровья и подверженности стрессу коснулись в меньшей степени. В контрольной группе после проведения обучения 42 процента учащихся получили по алгебре первого уровня низкие оценки, но в экспериментальной группе, среди детей с фиксированным складом ума этот показатель снизился до 19 процентов после того, как им внушили, что способности можно развить учебой.

В другой серии своих изящных исследований Двек и ее коллеги показали, каким образом навязчивая направленность на успех – а именно такой навязчивостью отличалась я – способствует возникновению и развитию депрессии. Ученые исследовали вопрос о том, каким образом очень маленькие дети начинают рассматривать свою ценность в зависимости от определенных качеств еще до того, как начинают понимать, какие из этих свойств являются врожденными, а какие – приобретенными. Двек и ее коллеги понимали, что до возраста девяти-десяти лет склад ума – будь он фиксированным или перспективным – не является предиктором целей и достижений, как у детей в старших возрастных группах. Однако было также обнаружено, что некоторые младшие дети сдавались при решении задач и вели себя совершенно беспомощно – точно так же, как старшие дети с фиксированным складом ума. Но почему маленькие дети сдавались, если они не думали, что попытка постараться абсолютно бесполезна?

Для того чтобы объяснить причину такой пораженческой реакции, ученые внимательно рассмотрели процесс саморазвития маленьких детей. Приблизительно в двухлетнем возрасте дети овладевают ощущением своего «я», каковое они сравнивают с другими людьми. Это видно по тому факту, что дети начинают испытывать гордость за свои достижения, если ими восторгаются взрослые, и испытывают стыд, если не дотягивают до взрослых стандартов. Хотя дошкольники и дети, посещающие детские сады, не слишком сосредоточены на сравнении своих способностей со способностями других детей, они, как сказано в выводах одного исследования, «сильно озабочены вопросом о том, является ли их поведение «хорошим» или «плохим»».

К несчастью, маленькие дети не могут отчетливо различать «хорошее» от других ценимых качеств, таких как красота, ум, усидчивость, опрятность и физические данные; для них все эти качества сливаются в одно. Действительно, в сказках и мультфильмах авторы часто преднамеренно соединяют такие черты, как моральное и физическое уродство, или особые таланты и моральную добродетель. Исследование Двек показывает, что такое слияние может вызвать у детей большие проблемы, особенно у тех, кто считает, что их личностная ценность зависит от того, каких успехов они могут добиться. Это именно те дети, как показал эксперимент, которые отвечают беспомощностью или отчаянием на слишком трудную задачу, но так происходит только в том случае, если ребенок считает сферу задачи важной для себя. Например, если ребенок видит себя спортсменом, то срыв может заставить его испытать стыд и почувствовать себя никуда негодным неудачником, а если ребенок считает главным своим делом изучение английского языка, то при неудаче в футболе он просто пожмет плечами и нисколько не расстроится.

Таким образом, в возрасте, когда я начала осознавать себя личностью, я определила, что я – плохая. Мой фиксированный склад ума помог интериоризировать идею о том, что я не «людской человек», и она стала означать, что я никогда не смогу ладить с другими, что моя погруженность в идеи навсегда лишит меня человеческой дружбы и в конечном итоге любви. Этот диагноз был усугублен другими ярлыками, которыми меня награждали взрослые: эгоистка и властная натура.

Думаю, что моя реакция на эти ярлыки запустила другую реакцию негативного развития, которое и привело меня к наркотической зависимости, вызвав сначала у меня депрессию. Так как меня подавляли избыточные сенсорные ощущения, я старалась изо всех сил приспосабливать для себя свое окружение. Причудливой гранью аутизма на самом деле является то, что повышенная чувствительность к раздражителям может колебаться и подпадать под влияние уверенности в способности контролировать ситуацию. Один и тот же стимул, который иногда бывал отвратительным, например громкая музыка, мог даже доставлять мне радость, если я сама выбирала громкость и могла в любой момент ее изменить.

Извне, однако, все это выглядит довольно причудливо: возникает впечатление, будто ребенок либо лжет, что его раздражают какие-то стимулы, для того чтобы «добиться своего» (иначе почему иногда ему нравится тот же стимул?), либо он просто одержим своей властью и говорит, что стимул его расстраивает, чтобы по собственному произволу эту власть выказать. Точно так же способность к напряженному вниманию при интеллектуальной заинтересованности, каковую наблюдают при аутизме и СДВГ, часто воспринимают как своевольное упрямство: очевидно, что такие дети проявляют безграничное внимание, если хотят сосредоточиться, но не проявляют, если не хотят, но извне это выглядит как: «Видишь, ты можешь, значит, надо сильнее стараться». Однако поскольку я не знала, как сильно отличаются мои ощущения от ощущений других людей, то и не могла им объяснить, что происходило со мной на самом деле.

В результате мои попытки справиться со своей повышенной чувствительностью и навязчивостями расценивались негативно. То, что я уклонялась от ласк, объятий и прикосновений, служило лишним доводом в пользу того, что я не «людской человек», а мое желание контролировать ситуацию, несмотря на предпочтения других людей, заставляло окружающих считать меня «эгоисткой». Моя неспособность видеть, что другие люди не обязательно разделяют мои интеллектуальные навязчивости, делала меня в глазах этих других еще большим эгоцентриком; это также приводило к моему отчуждению от сверстников. Отсутствие людей, которые разделяли бы мои интересы, лишь усиливало мою склонность к книгам и абстрактным идеям и еще сильнее отчуждало от других детей, что создавало порочный круг положительной обратной связи.

Двек утверждает, что цельное и непротиворечивое ощущение собственной ценности может породить ощущение того, что беспомощность и отчаяние будут вечно сопровождать человека. Положительной стороной такого ощущения в моем случае было стремление сфокусировать все мои усилия на успеваемости, высокие достижения в которой привели меня сначала в колледж, а потом и в Колумбийский университет. Но одновременно это же ощущение породило во мне тревожность, ненависть, отвращение к себе и депрессию, заставило меня смотреть на себя и на мир так, что единственным способом справиться с отчаянием стало бегство от реальности.

Конечно, к наркотической зависимости ведут многочисленные пути. Однако несмотря на то, что мой путь выглядит довольно оригинальным, он на самом деле не является таким уж редким, как может показаться на первый взгляд. Зависимость возникает во взаимодействии детского характера, детского чувственного опыта и их детской интерпретации. В то время как нюансы моего случая, конечно, необычны, во взаимодействии перечисленных факторов как раз не было ничего необычного. В моем случае повышенная чувствительность привела к властности, которая, в свою очередь, привела к ненависти и отвращению к себе; это, в соединении с отсутствием других приспособительных навыков, привело меня к наркотикам, в частности к героину, который показался мне невероятно привлекательным.

Однако такие же переходы характерны для историй многих других людей с наркотической зависимостью. Рон, который руководит лечебным центром, рассказывал мне, как начались его проблемы с героином. Рон родился в семье черных американцев, принадлежавших к среднему классу, однако он чувствовал себя очень неуверенно из-за заикания. Рон говорил, что испытывал постоянное давление со стороны родителей, которые хотели, чтобы он стал врачом или адвокатом, – и эти надежды внушали ему ощущение собственной ценности. Когда же он в 14 лет попробовал героин, говорил Рон, «то перестал испытывать чувство тревоги, перестал чувствовать напряжение и страх». Ощущение благополучия, испытанное после введения героина, заставило его пробовать еще и еще раз.

Напротив, Виолетта (имя изменено) испытывала множество неприятных чувств вследствие травмы. В возрасте тринадцати лет она стала свидетельницей смерти отца, потом в автомобильной аварии погиб ее старший брат, ее постоянно задирали в школе, а потом на протяжении четырех лет ее растлевал ее дядя. Результат первой инъекции кокаина она описывала так: «Мне показалось, что с моих плеч упал весь этот тяжкий и страшный груз». Начало жизни Виолетты было сопряжено с потерями, ощущением собственной ничтожности и ненужности. Эти ощущения сделали наркотик, порождавший ощущение силы, особенно привлекательным.

Обычно проходят годы, прежде чем наши впечатления и наше нарушенное ощущение самости приводят нас к наркотикам, а потом проходят месяцы повторного, ежедневного приема, прежде чем устанавливается прочная зависимость. Болезнь порождается из способа, каким мы определяем себя в мире, и тем путем, какой учит нас, что наркотики могут облегчить непрекращающийся стресс.

Теперь нам ясно, что в большинстве случаев наркотическая зависимость возникает намного раньше, чем люди впервые пробуют тот или иной наркотик. Так как лишь небольшая доля тех, кто пробует наркотики ради развлечения, становятся по-настоящему зависимыми, выходит, что просто прием наркотика – это не то, что отличает тех, кто сохранил способность контроля над собой, от тех, кто такую способность не сохранил. Сами по себе наркотики не «захватывают власть над мозгом». Главное заключается в том, чему человек обучается – до первого приема наркотика и после него.

Наверное, в это трудно поверить в свете утверждений о том, что есть субстанции, к которым привыкают сразу, но на самом деле связь наркотической зависимости и обучения лучше всего подтверждается тем фактом, что никакой зависимости не развивается, если прием субстанции не связан с ощущением удовольствия и/или облегчения. Зависимость – это отношение личности и наркотика, а не простая фармакологическая реакция.

Самым убедительным подтверждением является пример людей, которых лечат от болевого синдрома такими опиоидами, как морфин или викодин, в течение иногда нескольких недель после хирургических операций или травм. Для некоторых людей этого срока достаточно для того, чтобы развилась физическая зависимость от опиатов, но даже такое обстоятельство, как время, необходимое для развития толерантности и зависимости, на самом деле проявляет значительную вариабельность.

Люди, у которых в госпитале в такой ситуации возникает зависимость, после выписки и лишения наркотика испытывают такие симптомы, как тошнота, рвота, мышечные судороги, бессонница и понос. Однако подавляющее большинство из них не осознает, что этот «госпитальный грипп» является всего лишь симптомом опиатной абстиненции. У этих людей не возникает непреодолимое желание «вылечить» этот грипп купленным на улице героином, потому что они не обучены тому, что отсутствие лекарства в крови является источником их симптомов. Так как эти больные не отождествляют лекарства с источником комфортного самочувствия или с наилучшим способом справляться с фрустрацией, у них не возникает тревожности, характерной для людей, испытывающих ломку на фоне наркотической зависимости.

Если вы не обучены тому, что субстанция «поймала» вас на крючок, то вы не сможете стать зависимой от нее, даже если от нее зависит ваше тело. Устаревшие идеи о «физической» и «психологической» зависимости, которые до сих пор господствуют в общественном мнении, повели нас по ложному пути. Идея о том, что физическая зависимость является «истинной», а психологическая – это пустяковая мелочь, привела к тому, что люди стали игнорировать роль обучения в возникновении наркотической зависимости. Очевидно, что физическая зависимость закодирована в головном мозге, но то же самое можно сказать и о психологической зависимости, в противном случае она не влияла бы на поведение. Разделение телесного и душевного – ложное разделение: психологические потребности и влечения порождают зависимость, а они (потребности и влечения) изменяются под влиянием обучения и развития. Физическая зависимость затрудняет отказ от наркотиков, но если бы реальная проблема заключалась только в этом, то лечение зависимостей свелось бы просто к необходимости переждать и перетерпеть процесс абстиненции.

Неспособность отличить физическую зависимость от обучения, которое и порождает зависимость, объясняет, почему, вопреки утверждениям, звучащим во многих СМИ, дети не могут рождаться с «зависимостью». Дети могут рождаться исключительно с физической зависимостью от таких лекарств, как героин или викодин, но, так как дети не знают жизненно важной связи между приемом наркотических средств и улучшением самочувствия, они не могут испытывать непреодолимой тяги к ним. Конечно, они испытывают дискомфорт, им плохо, если поступление наркотических субстанций вдруг прекращается, но это не оборачивается болезненной тягой, ибо дети не знают, к чему у них должна быть тяга.

Неспособность детей обучиться связи между получением наркотика и улучшением самочувствия препятствует образованию у них привычного поведения, которое необходимо для возникновения зависимости. Ранняя физическая зависимость может оформить и направить их реакции, если они начнут принимать наркотики уже в зрелом возрасте – возможно, на почве неосознанных ассоциаций с воспоминаниями о жизни в чреве матери, – но эта ситуация сильно отличается от понятия о «врожденной зависимости». Такие дети, как дети алкоголиков и людей, страдающих иными видами зависимости, находятся в зоне повышенного риска возникновения зависимости, но тем не менее у большинства из них никаких проблем с наркотиками не возникает. Например, дети алкоголиков подвержены высокому риску развития алкоголизма, и этот риск в 2–4 раза превышает риск, характерный для детей в общей популяции, даже если эти дети воспитываются приемными родителями-трезвенниками или биологические родители воздерживаются от употребления алкоголя. Но даже на верхнем краю этой шкалы риска алкоголизм возникает лишь у 50 процентов таких детей.

Генетика множеством путей взаимодействует с обучением при возникновении наркотической зависимости. Примите во внимание тот факт, что один человек из семи испытывает врожденное отвращение к опиатам – сами эти средства вызывают у таких людей тошноту, головокружение, дурноту и дискомфорт, а также противное оцепенение и отупение. Многие люди думают, что героин или оксиконтин вызывают небесное блаженство у всех, кто их принимает, но на самом деле это справедливо лишь в отношении меньшинства тех, кто их пробовал. Ведущий телевизионных программ Си-Би-Эс Дэн Разер, например, однажды сделал себе во время передачи инъекцию героина. После этого он сказал, что никогда в жизни больше этого не сделает, потому что после укола у него развилась дьявольская головная боль. Два здоровых добровольца, которым в течение нескольких дней вводили героин, тоже нашли этот опыт неприятным. «Мое личное впечатление: героин делает человека мрачным. Странно, что он не вызывает ни радости, ни удовольствия… Это было несколько часов потери всякого интереса ко всему на свете… и ради чего только люди стремятся к этим уколам? Бежать от жизни… но куда… это бегство от жизни в ад».

В ходе одного недавно проведенного исследования, в котором участвовали 228 здоровых взрослых близнецов, испытуемым внутривенно вводили альфентанил, опиат, в пять раз более мощный, чем героин. 29 процентов испытуемых сказали, что ощущение от введения им понравилось. У большинства (58 процентов) ощущения были смешанными или нейтральными (6 процентов), в 14 процентах случаев ощущения были очень неприятными. Так как в исследовании участвовали как однояйцевые, так и не однояйцевые близнецы, можно было выяснить роль, которую играют генетические факторы в особенностях реакции на опиаты. Оказалось, что генетические факторы действительно играют в реакции заметную роль. Таким образом, очевидно, что если человек унаследовал негативную реакцию на наркотик, то это существенно снижает шансы на возникновение у него наркотической зависимости. Действительно, например, ген, который вызывает ощущение жара и прилива крови к голове после приема алкоголя, снижает риск развития алкоголизма в девять (!) раз. Тем не менее культурные привычки могут преодолеть действие даже таких мощных защитных факторов – в Японии, где обильные возлияния стали правилом среди бизнесменов, процент алкоголиков среди людей – носителей вышеупомянутого гена вырос с 3 до 13 процентов – видимо, психологическое восприятие играет не последнюю роль. Подобные взаимодействия определяют модус обучения зависимости – наркотический агент становится либо притягательным, либо его всячески избегают.

Задолго до того, как ребенок достигает пубертатного периода, у него начинает формироваться характер и создаваться доминирующие наклонности, которые бывает трудно изменить в течение дальнейшей жизни. По мере того, как ребенок узнает о том, что обладает собственной самостью, и начинает понимать, как смотрят на него окружающие, он создает ощущение своего «я». Эта концепция самости в дальнейшем влияет на ход развития его личности. Если дети считают черты характера фиксированными, то одновременно получает преимущество стратегия пораженчества; если же ребенок считает, что черты характера поддаются волевым изменениям, то такое происходит намного реже. Очень часто то, что реально происходит с ребенком в детстве, играет менее важную роль, чем интерпретация пережитого опыта. Эти интерпретации возникают в таком нежном возрасте, что ребенок не может их высказать или сформулировать, но тем не менее именно они определяют, будет ли ребенок впоследствии стойко выдерживать удары судьбы или, наоборот, станет излишне уязвимым и ранимым. Интерпретации, как и зависимости, усваиваются в ходе обучения и формируются в процессе развития.

В детстве я находилась под воздействием нескольких факторов риска зависимости, но годы, проведенные в начальной и средней школе, превратили этот риск в практически непререкаемое пророчество.

Глава 7
Ад – это средняя школа

Седьмой и восьмой классы средней школы были для меня, как и для всех добрых и интересных людей, каких я знала, тем, что сочинители Библии называли, пользуясь словами “ад” и “западня”… Ученик восьмого класса – это уже не ребенок.

В девочке просыпается характер Дианы Арбус.

Это было время весны.

ЭНН ЛАМОТТ

Дрожа от промозглого холода ранней осени на остановке школьного автобуса в Гринвуд-Лейке, я куталась в пончо, связанное для меня мамой. Конечно, я понимала, что другие дети все равно меня видят, но по крайней мере мне было тепло, и я могла не смотреть на них. Кроме того, я могла притвориться, что худшая часть моего дня еще не наступила. «Майя, у тебя сползает пончо!» Старшие мальчишки вечно кричали мне это, когда я по ступенькам взбиралась в автобус, чтобы поехать в заведение, которое я в душе не именовала иначе, как «камера пыток», но на самом деле это учреждение называлось Гринвуд-лейкская средняя школа. Я всегда садилась впереди, чтобы не идти мимо них всех по проходу, но никогда не чувствовала себя комфортно в этом проклятом автобусе.

Мне было двенадцать лет. Под кожей обозначились округлости, а мозг был пропитан плещущими в крови гормонами. Я все время чувствовала себя униженной и не могла понять, почему мальчики одновременно презирают меня и проявляют сексуальный интерес. Я не верила взрослым, которые говорили, что если мальчик говорит, что ты ему нравишься, то это истинная правда. Я была изгоем и чувствовала, что эта реакция сверстников была вызвана какой-то моей аномалией. То, что для одноклассников я была козлом отпущения, только укрепляло мое самоуничижение.

Именно тогда, в самом начале подросткового периода, моя наклонность к депрессии соединилась с влиянием социального окружения, что еще больше увеличило шансы возникновения у меня наркотической зависимости. Еще до того, как я стала подростком, во мне усилилась склонность к умственной жвачке и самобичеванию: проведенные в последние годы исследования показывают, что дети, склонные к такому поведению в юности, в зрелом возрасте, как правило, заболевают депрессией. Если в мозге запечатлелась борозда самоуничижения, то все мысли непроизвольно скатываются именно в нее: подобно постоянно нагружаемой мышце, поток негативного мышления тоже становится сильнее. Как и всякая иная привычка, эта постепенно становится автоматической и неосознаваемой, превращаясь в некий постоянный фон, в какое-то подобие привычной мебели. Эти мысли не воспринимаются как нечто сконструированное, они возникают словно сами по себе, не являясь, по видимости, результатом искаженного самовосприятия. Ученые утверждают, что – особенно часто у женщин – эти мысли знаменуют классический путь от депрессии к наркотикам.

Мои сенсорные проблемы и неспособность контролировать эмоции сделали меня излюбленной мишенью одноклассников. Данные научных исследований однозначны: дети, не способные к саморегуляции – либо вследствие СДВГ, психической травмы, аутизма, перепадов настроения или личностных расстройств, – являются первыми кандидатами на роль объекта насмешек, нападений и социального отторжения. Неспособность управлять эмоциями выделяет ребенка, да и любого человека, либо импульсивностью, либо чувствительностью к переживаниям, либо неспособностью управлять настроением. Неважно, не можешь ли ты сдержать крик при ответе, не можешь сдержать слез, когда тебе больно, или не в состоянии скрыть восторг или ярость, – эти нарушения в развитии самоконтроля просто бросаются в глаза типично развитых сверстников и раздражают их. Именно здесь закручивается зловещая спираль взаимодействия между обучением, навешиванием на себя ярлыков и прессингом со стороны сверстников. Во многих случаях зависимости обучаются по мере того, как задиры и хулиганы подтверждают худшие социальные страхи и тревоги жертвы в отношении собственной ее личности.

Задиры обижали меня с наслаждением. Классический симптом синдрома Аспергера – воспринимать все буквально, не понимая, что меня просто дразнят, – делал меня идеальной мишенью. Я «не понимала шуток». Я всегда бурно на них реагировала и не могла остановиться. В довершение всех бед я всегда отрицала моду и социальные условности. Все становилось еще хуже оттого, что моя семья переехала в общину, где я выделялась из среды сверстников, благодаря моей классовой и культурной принадлежности, больше, чем, скажем, в Манхэттене.

Несмотря на то что житейская мудрость гласит, будто прессинг со стороны сверстников является одной из важных причин возникновения наркотической зависимости, на самом деле все намного сложнее. Сверстники, конечно, могут подбивать друг друга попробовать травки или кокаина. Однако в большинстве случаев все происходит не так явно, под маской совершенно невинного занятия. Кроме того, употребление наркотика может с первого раза породить лишь ощущение, но не зависимость. Прессинг со стороны сверстников, вынуждающий к употреблению наркотиков и порождающий зависимость, – это прессинг, приводящий к социальной изоляции и душевным страданиям.

До наступления пубертатного периода мне было довольно легко отвлекаться от социальной отверженности, погружаясь в мир интеллектуальных занятий. Но по мере того, как я становилась старше, моя неспособность влиться в коллектив сверстников заставляла меня чувствовать себя по-настоящему несчастной. Я думала, что социальные правила и сигналы произвольны и нелогичны, и, будучи совсем маленькой, я не обращала на них особого внимания. Мне казалось, что конформизм – это проклятие. Почему я должна быть, как все другие? Я гордилась своей непохожестью, в частности тем, что выделялась интеллектом. Теперь же я принялась изучать моду и статусные сигналы.

В автобусе и в квартале мальчики продолжали дразнить меня, толкать, угрожающе на меня смотреть. Издеваясь, они приглашали меня на свидания. От всего этого я стала думать, что я отвратительна, недостойна любви и никогда ни для кого не стану желанной. Став молодой женщиной, я начала стыдиться себя. Это ощущение было тем более болезненным и мучительным, чем острее я ощущала свою пробуждавшуюся сексуальность и социальные потребности. Я перестала сопротивляться конформизму и ударилась в противоположную крайность. Даже несмотря на то, что я всегда симпатизировала доктору Споку из «Звездного пути», я теперь пыталась примириться с иррациональными эмоциями.

В возрасте тринадцати-четырнадцати лет я даже подумывала о том, что надо попробовать алкоголь и наркотики, хотя сама эта мысль повергла меня в ужас. Я отчаянно боялась всего, что лишило бы меня возможности контролировать мое поведение. В седьмом классе у нас начались уроки, на которых нам рассказывали о наркотиках и наркомании, и я очень живо помню эти уроки. Учительница особенно подчеркивала роль давления со стороны сверстников в становлении наркотической зависимости, а также все время говорила об опасности наркотиков. Однако из этих уроков я вынесла совсем не то, на что рассчитывала учительница. Я узнала, что употребление одних наркотиков связано с большим риском, чем употребление других. Это казалось мне совершенно очевидным. Кроме того, интуитивно мне стало ясно, что раз сверстники настаивают на том, чтобы ты приняла наркотики, то, значит, отказ от наркотика сделает тебя изгоем.

Помню, что в то время я провела тщательный сравнительный анализ разных наркотических веществ в плане риска зависимости. Изучила я и благотворное воздействие некоторых субстанций. Алкоголь? Он слишком ядовит, кайф был пугающим, потому что сочетался с утерей самоконтроля. Табак? При курении табака практически нет никакого кайфа, и, кроме того, курение связано с большим вредом для здоровья. Однако марихуана – это было как раз то, с чем можно было жить, не слишком далеко отрываясь от реальности. Я решила, что если для того, чтобы обзавестись друзьями, мне надо начать принимать какие-то наркотики, то травка – это как раз то, чему я с удовольствием скажу да. Однако в том возрасте я была настолько отчуждена от сверстников, что у меня практически не было шанса приобщиться к курению травы.

Я сидела в кафетериях одна, умирая от смущения и неловкости. Иногда я пыталась внедриться в компании, состоявшие из представителей низших социальных групп, и садилась за их стол, но и там я терпела сокрушительные поражения. Никогда не забуду, как я пробовала испытать этот трюк в последний раз. Среди моих одноклассников было две группы изгоев: занудные добропорядочные ребята, занимавшие низшие ступени социальной лестницы, и плохие девочки, жившие в неблагополучных драчливых семьях, – эти девчонки пили, курили и вовсю гуляли с парнями. Эти девицы были на одну-две ступени выше, чем те слабаки. Я начала именно с них, но они были такими чопорными, такими правильными, такими рассудительными, что я даже почувствовала себя неловко. Кроме того, я хотела вести себя раскованно, но они даже не попытались меня поддержать.

Я начала водиться с плохими девчонками. Через неделю они завели меня в туалет и без обиняков сказали: «Ты не наша и никогда нашей не будешь, и поэтому убирайся».

Когда я росла, такие переживания считались нормальной и в конечном счете безвредной частью детства. «Мальчишки – всегда мальчишки» и «камни и палки…»^[3] были лозунгом того времени. Однако современные исследования показывают, что постоянное отторжение и издевательства со стороны сверстников могут оказать очень негативное влияние на состояние здоровья жертвы. Действительно, в одном из недавно проведенных исследований было показано, что издевательства и словесные оскорбления со стороны сверстников могут оказать более пагубное воздействие на ребенка, чем насилие со стороны родителей.

Конечно, почти все дети время от времени страдают от измены друзей, от неудачной юношеской влюбленности и других трений в личных отношениях, но в этом нет ничего страшного, такова жизнь. Нахождение на самом дне высокой социальной лестницы – вот что поистине опасно, потому что она может просто раздавить своим весом, особенно если человек находится в подножии социальной иерархии много лет. Самое низкое социальное положение производит стресс такого уровня, что может возникнуть серьезная угроза физическому и психическому здоровью. Возможно, кому-то эта проблема может показаться надуманной, но расшатывающее действие такого положения может оказать очень неблагоприятное воздействие на самооценку жертвы и стать причиной пожизненного страдания.

Самый очевидный путь, каким положение изгоя и жертвы приводит к наркотической зависимости, – это ощущение одиночества, подталкивающее к началу употребления наркотиков из желания показать свою «крутизну». В самом деле, более поздние исследования подтвердили, что робкие поползновения эпохи моей юности отозвались более поздним убеждением молодежи в том, что наркотики являются символом утверждения в среде сверстников и знаменем антибуржуазного бунта. Нет ничего удивительного, что курение травки делало их более привлекательными, а не более отталкивающими. В моем случае, когда я решила принимать наркотики просто из желания казаться крутой, я на самом деле была недостаточно крута для того, чтобы сделать это в реальности, и в то время наркотики так и не стали частью моей жизни и моего жизненного опыта. Действительно, когда я на самом деле начала употреблять субстанции в колледже, я намеренно принялась искать сверстников, которые уже употребляли их, на стороне, а не стала подпадать под прессинг тех людей, которых я знала.

Однако те дети, которым удается показать свою «крутизну» и начать принимать наркотики в подростковом возрасте, тоже находятся в зоне высокого риска. Недавнее исследование, опубликованное в журнале Child Development, ставило целью изучение того, что происходит с молодыми людьми, достигающими пика социального положения в результате рискованного поведения, в котором они опережают сверстников. Одноклассники часто отзываются о таких детях как о «популярных», несмотря на то что у таких популярных героев может и не быть много друзей.

Здесь надо провести важное различение: то, что дети называют «популярностью», специалисты по эволюционной психологии называют «доминированием». Другими словами, если вы попросите семиклассников анонимно назвать наиболее популярных одноклассников, то они расположат их имена в порядке социальной иерархии (в порядке клевания). Однако если вы попросите тех же детей назвать своих лучших друзей или детей, с которыми они охотнее всего проводят время, то выяснится, что дети, имеющие больше всего друзей и являющиеся лучшими товарищами, – это не самые популярные личности. Иначе говоря, лучшие дети, то есть те, кто имеет больше всего друзей, не являются, как правило, доминирующими.

Очень редко встречаются школьники, которые умеют уравновешивать социальное доминирование с истинной дружбой. Например, Ким Рейнле была одной из самых популярных девочек в моем классе, и она иногда протягивала мне руку помощи, спасая от полного отчаяния. Однако, как правило, те, кто правит бал в курятнике средней школы, внушают страх, а не любовь.

Это исследование показало, что доминирующие дети демонстрируют поведение, называемое «ложно зрелым». Как правило, такие доминирующие дети пьют, употребляют наркотики, занимаются сексом и делают другие вещи, которые обычно сводят с ума родителей подростков шестнадцати-семнадцати лет, но редко встречаются среди детей тринадцати-четырнадцати лет. Авторы, проследив развитие 184 человек в возрасте от 13 до 23 лет, заключили, что молодые люди, ставшие на такой путь, рано достигают пика в социальной иерархии, но ненадолго. Они производят неизгладимое впечатление на одноклассников своей ранней сексуальностью и дерзостью, но не приобретают навыки, необходимые для дальнейшего развития и упрочения доминирующего положения.

Я упустила свой шанс стать на эту дорожку, когда меня в туалете отвергли дрянные девчонки, но если бы тогда у меня все получилось, то, вероятно, я бы просто нашла иной путь к наркотической зависимости. В упомянутом исследовании было показано, что дети, демонстрирующие ложно зрелое поведение в возрасте тринадцати лет, становятся к 23 годам зависимыми наркоманами с вероятностью 45 процентов. Является ли эта зависимость результатом раннего начала употребления наркотиков, или результатом раннего начала в сочетании с предрасположенностью или детской травмой, каковая приводит ребенка в такое отчаяние, что он готов к зависимости уже в юном возрасте, но в любом случае раннее начало является очень тревожным сигналом.

На самом деле причиной того, что средняя школа представлялась адом для столь многих людей, является то обстоятельство, что наступление пубертатного периода совпадает с моментом, когда молодые люди впервые начинают выстраивать иерархические лестницы. Именно поэтому многие взрослые хорошо помнят тогдашнюю иерархию, но забывают о своей успеваемости.

Эмоции закрепляют обучение: они подчеркивают, что важно для выживания и размножения, а это самое главное в биологии. (Именно поэтому даже самая скучная вещь легче усваивается, если ее мысленно увязать с каким-нибудь глупейшим сексуальным намеком.) В подростковом возрасте эмоциональная жизнь с особой силой направляется в первую очередь стремлением к достижению социального успеха. Интенсивность эмоциональной окраски отношений с друзьями в подростковом возрасте выжигает в нашем мозге память о них, как неизгладимое клеймо. Важность этого клейма усиливается тем, что подростковый период – это время, когда мозг переживает структурную перестройку. Упрочение памяти, происходящее в результате таких изменений, запечатлевает все, что мы переживаем в этом возрасте, в ядре нашей самости, включая переживания, связанные с приемом наркотиков, что может привести к возникновению наркотической зависимости.

Вероятно, важность социального статуса для подростков обусловлена и эволюционными факторами. Пробуждение сексуальности является также и пробуждением сексуального соперничества; подростковый период – это время, когда наши далекие предки, вероятно, делали первые попытки продемонстрировать свою готовность к завоеванию лучших половых партнеров. Совершенствующийся в половом отношении мозг созревает в достаточной мере для того, чтобы осознать значимость статуса, и стремится его повысить, однако средства оказания влияния и удержания достигнутого ранга остаются животными, а не человеческими. Критически важными на этой стадии являются физическое доминирование, дерзость и внешние черты, такие как физическая привлекательность. Материальная состоятельность тоже играет роль, но становится более важной только среди взрослых.

К несчастью, как показало это исследование, стресс, связанный со статусными проблемами, является мощным детерминантом состояния здоровья, так как способен приводить к таким расстройствам, как наркотическая зависимость, ожирение, сердечно-сосудистые заболевания и рак. Дело в том, что системы, обрабатывающие стресс в головном мозге, могут правильно работать только при налаженных отношениях с другими людьми. С самого раннего детства, когда мы не способны погасить выброс гормонов стресса без родительского ухода, и до периода юношеской влюбленности, когда ласки любимого существа заменяют родительский уход, мы всегда нуждаемся в других людях для того, чтобы выдерживать удары стресса. Впрочем, другие люди тоже могут стать источником стресса. Именно в тот период, когда ребенок впервые всерьез сталкивается со стрессом в средней школе, на первый план выходят вопросы иерархического статуса.

Наши знания о глубинной связи между статусом, стрессом и состоянием здоровья почерпнуты в исследованиях двоякого рода. В серии исследований первого типа ученые исследовали стада бабуинов в Африке, а в исследованиях второго рода изучали гражданских служащих Великобритании. Это исследование проводили под руководством сэра Майкла Мармота, который за результаты этих исследований был посвящен в рыцари. В первом этапе исследования участвовали 18 тысяч человек. Мармот и его коллеги обнаружили, что, вопреки расхожим представлениям о стрессе руководителей, ситуация является менее здоровой и чревата более тяжелым стрессом именно внизу. В возрасте от 40 до 64 лет клерки среднего и низшего звена умирают от разных причин в три раза чаще, чем их руководители. Эта корреляция была отградуирована: продвижение на одну ступеньку вверх по иерархической лестнице заметно снижает риск, спуск на ступеньку вниз – значительно его повышает. Благоприятный эффект от повышения по службе отразился в заболеваемости следующими недугами: сердечно-сосудистые заболевания, инсульты, сахарный диабет, ожирение, наркотические зависимости, инфекционные болезни и некоторые виды рака.

Поскольку исследование было проведено в Великобритании, где существует общедоступное государственное здравоохранение, постольку эту разницу невозможно объяснить отсутствием лечения. Эту разницу в заболеваемости и смертности невозможно было объяснить и большим распространением дурных привычек, например курения, среди менее состоятельных подчиненных: только треть этой разницы между верхом и низом можно было списать на счет более интенсивного курения. На самом деле эта разница выявляется и среди курильщиков: чем выше ранг, тем ниже риск смерти, связанный с курением. Во второе исследование Мармот включил и женщин, получив сходную зависимость, хотя на состояние здоровья женщин большое влияние оказывает социальный статус мужей.

Та же закономерность подтвердилась в исследовании, проведенном Робертом Запольским на бабуинах. Бабуины – общественные приматы, стада которых построены по строгому иерархическому принципу. Правда, в отличие от людей, у бабуинов нет доступа к алкоголю, наркотикам, быстрому питанию и сигаретам. Тем не менее у бабуинов, занимающих верхние ступени иерархической лестницы, меньше концентрация в крови «плохого» холестерина, ниже артериальное давление и лучше работает иммунная система. Опять-таки, надо подчеркнуть, что обезьяны, занимающие нижние ступени иерархической лестницы, в большей степени подвержены преждевременной смерти. Стресс, связанный с низким социальным статусом, вредит здоровью за счет повышения артериального давления и холестерина в крови, а также за счет подавления иммунной системы. Все это увеличивает риск смерти от любых причин. Высокий уровень гормонов стресса способен сам по себе повреждать некоторые клетки мозга, что повышает риск депрессии и других душевных расстройств.

Конечно, наркотическая зависимость может поразить людей любого социального класса, но риск выше в низших слоях населения, потому что сама принадлежность к низшему классу уже является фактором повышения стресса. Однако социальные связи смягчают влияние низкого социально-экономического статуса: если у вас много дружеских и родственных связей, неважно, насколько вы при этом бедны, то стресс отразится на вашем здоровье не так сильно. Но если вас задирают, если над вами издеваются, оттесняют и преследуют, постоянно давая понять, какую низкую ступень в социальной иерархии вы занимаете, то влияние стресса многократно усиливается.

Еще хуже то, что преследования и издевательства в такие уязвимые периоды развития, как подростковый возраст, могут на всю жизнь повредить системы, призванные справляться со стрессом. Здесь надо подчеркнуть, что не всякий стресс вреден, – действительно, небольшой и средней силы стресс просто необходим хотя бы для того, чтобы можно было сразу отличить что-то новое от привычного старого. Стресс становится вредным только в тех случаях, когда он заставляет почувствовать себя беспомощным, чего и добиваются в школе задиры. В то время как заметный, но поддающийся укрощению стресс помогает строить системы головного мозга – приблизительно так же, как постепенное наращивание веса штанги тренирует мышцы, – сильный, непомерный стресс действует на мозг разрушительно. Если мозг перегружается стрессом в подростковом возрасте, когда развиваются и формируются жизненно важные нейронные сети, то функция мозга может нарушиться на всю оставшуюся жизнь.

Один из путей такого повреждения прослеживается в связи между депрессией и статусным стрессом. Во-первых, все проведенные исследования показывают, что депрессия всегда связана с высоким уровнем в крови гормонов стресса. Высокий уровень этих гормонов приводит к избыточной выработке в головном мозге нейротрансмиттера глутаминовой кислоты, которая может повреждать клетки мозга в важной для формирования памяти и эмоций области мозга, называемой гиппокампом. При депрессии наблюдают уменьшение объема этой области; все эффективные методы лечения депрессии от электросудорожной терапии до лекарственного лечения (и, вероятно, речевой психотерапии, хотя это трудно проверить на крысах, а череп больного не вскроешь для проверки результата) приводят к росту нейронов этой области. Тяжелый стресс у детей с большей вероятностью приводит к депрессии или другим заболеваниям, нежели к ПТСР.

С эволюционной точки зрения депрессия тоже может быть связана со статусным стрессом. Психологи давно заметили, что депрессивное поведение людей напоминает подчиненное поведение животных. Страдающие депрессией люди всегда склонны съеживаться и отступать – в точности, как стадные животные низкого ранга. Больные депрессией робки и податливы, в них нет энергии и отваги. Очень часто у больных депрессией, так же как у животных низкого ранга, отмечают высокое содержание в крови гормонов стресса. Повышение уровня нейротрансмиттера серотонина под влиянием введения антидепрессантов может повысить статус животного в иерархии стада, в то время как снижение уровня серотонина может привести к потере статуса. Во всех исследованиях обнаруживают связь между низким социально-экономическим статусом и депрессией. На самой нижней ступени вероятность развития депрессии удваивается в сравнении со средним уровнем заболеваемости.

Все это означает, что депрессия возникла как адаптивный феномен, имеющий целью заставить пораженное ею существо опустить руки и подчиниться, так как это будет способствовать выживанию и продолжению рода. Бросить вызов доминирующему самцу в стаде обезьян – это значит подвергнуть себя смертельной опасности, и, например, гораздо мудрее просто лечь на землю и изъявить покорность. Поведение, сопровождающее депрессию, было вначале задумано для того, чтобы позволить подчиненному самцу выжить, отложив на потом месть обидчику. Именно поэтому, наверное, депрессию запускают издевательства: издевательство – это доминирование.

Когда попадание на роль жертвы запускает физиологические механизмы подчинения, может наступить депрессия. Вначале ее можно считать защитным механизмом, так как жертва избирает поведение, позволяющее избежать агрессора или не провоцировать его на более жестокие действия. Но если социальная отчужденность и издевательства продолжаются или становятся неадекватными ситуации, то депрессия становится вредной и бесплодной. Возникающее при этом ощущение беспомощности может оказаться особенно вредоносным в период развития, когда ребенок только нащупывает пути и способы справляться со статусным стрессом, а значит, могут нарушить эту способность на всю оставшуюся жизнь.

Сейчас ученые только приступили к серьезному изучению того, насколько сильно травля и издевательства вредят душевному и физическому здоровью. Например, в недавно проведенном исследовании, в котором приняли участие 4300 учащихся, было показано, что из шести процентов учащихся десятых классов, над которыми никогда не издевались сверстники, только десять процентов отличались неважными показателями ментального и физического здоровья, в то время как среди тех, кого начали травить в пятом классе и продолжали это делать до десятого класса, эта доля составляла 45 процентов.

Особенно поражает величина риска развития психиатрических расстройств. В исследовании, проведенном среди молодых взрослых людей, которых наблюдали в возрасте от 9 до 16 лет, было установлено, что у жертв травли и издевательств риск депрессии возрастал в три раза, а риск синдрома тревожности – в пять раз. У тех, кто травил сам и был, кроме того, жертвой травли и издевательств, результаты оказались еще хуже. Риск депрессии у них возрастал в восемь раз, а риск развития тревожности в пять раз превышал риск у тех, кто никогда не принимал участия в травле сверстников. В другом исследовании той же группы было показано, что когда они вырастали, то у тех, кого травили, и у тех, кто травил и издевался сам, был выше риск потери работы, риск финансовых трудностей и, вообще, бедности – в сравнении с теми детьми, которые никогда не подвергались травле.

Для ясности сразу оговорюсь, что такие риски не характерны для единичных случаев или кратковременной травли. Риск возникновения депрессии значительно повышается, если отчуждение становится тотальным, а жертва годами играет роль козла отпущения. Те же, кто становится объектом травли, как правило, уже до этого отличаются какими-то странностями, которые, согласно исследованиям, и привлекают к нам задир. Это не значит, что я оправдываю такое поведение или утверждаю, будто жертвы и сами в определенной мере виноваты в том, как к ним относятся сверстники. Наоборот, я просто хочу подчеркнуть, что вред, обусловленный травлей, нападениями и издевательствами, сочетается с уязвимостью детей-жертв, превращая все это в порочный замкнутый круг, из которого очень нелегко вырваться. Точно так же как принятое в юности решение употреблять наркотики является маркером высокого риска возникновения наркотической зависимости, так и состояние хронической жертвы травли со стороны сверстников знаменует риск ухудшения общего здоровья, который на фоне продолжающейся травли лишь усугубляется.

Сочетание травли с такими расстройствами, как СДВГ, повышенная чувствительность, неспособность регулировать проявления эмоций и склонность к депрессии, повышает вероятность того, что жертвы начнут искать путь бегства от невыносимых чувств. Если такие дети находят этот путь в наркотиках, то те же черты и расстройства, которые увеличивают риск социального отчуждения, повысят и риск обучения зависимости, которое ляжет на подготовленную почву физиологических изменений, обусловленных пубертатным возрастом, и тягостных переживаний, связанных с насильственным отчуждением.

В моем случае я, окончив среднюю школу в Гринвуд-Лейке, поступила в большую среднюю школу более высокой ступени. Там я наконец нашла друзей, которые разделяли мои интеллектуальные интересы, не видели во мне чужака и не отвергали меня. Но в это же время я нашла и наркотики.

Глава 8
Короткие сумерки

Магический дворец превращается… в неоновую пыль… точнее – в пуантилистический рисунок. Золотистые точки, блестящие, зеленые, как лесная листва, частицы, жадно ловящие свет.

ТОМ ВУЛФ, «ЭЛЕКТРОПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЙ КИСЛОТНЫЙ ТЕСТ»

Никогда не забуду, как я впервые увидела Эми. Она сидела на полу, в коридоре Бруклинской средней школы имени Эдварда Марроу, где детей готовили к карьере теле- и радиожурналистов. В тот год я ездила в школу Марроу раз в неделю, работая над документальным фильмом о работе с телевизионными новостями, – это была моя работа по программе для особо одаренных студентов. Стать следующим Эдвардом Марроу – или моим тогдашним идолом Уолтером Кронкайтом, человеком, которому безоговорочно доверяла вся Америка, – было моей заветной мечтой. Телевизионная журналистика была моим последним подростковым увлечением, до того как я с головой погрузилась в наркотики. Я училась тогда в одиннадцатом классе и была уже на пороге долгого и странного путешествия из страны прото-яппи до обетованной земли нео-хиппи.

У Эми были длинные прямые рыжие волосы, закрывавшие лицо и спадавшие широкой блестящей волной на плечи. У нее была ослепительно-белая кожа, покрытая веснушками, и большие зеленые глаза. Мне казалось, что она – самая красивая женщина из всех, кого я когда-либо видела. Мне отчаянно хотелось с ней подружиться, больше того, я хотела стать ею. Гитаристка и певица, она очаровывала всех – мальчиков и девочек – кто окружал ее.

Я смотрела на Эми, прятавшую лицо за волосами. Между ее колен был зажат контейнер с каким-то попперсом, отвратительным ингаляционным возбудителем (наверное, амилнитритом), который можно купить в хэдшопе вместе с кальяном и ультрафиолетовым излучателем. То, что я оказалась в Бруклине, вдали от моих «реальных» одноклассников, придало мне смелости. Моя подруга Анджелика представила нас друг другу и я начала разговор. Эми пригласила меня к себе на выходные, когда я в следующий раз приеду в Бруклин.

Наступила заветная пятница; после школы мы пошли к Эми вместе с Анджеликой, у которой был гашиш, который она предложила вместе покурить. Тогда я понятия не имела, что такое гашиш. Я очень испугалась, думая, что это опиат, который может вызвать зависимость. Девушки посмеялись над моим невежеством и объяснили мне, что это всего-навсего концентрированная травка. Я испытала невероятное облегчение; собственно, я уже до этого приняла решение попробовать марихуану.

Я взволнованно следила за тем, как Эми взяла комок какой-то сладко пахнущей липкой коричневой субстанции и положила его в маленькую деревянную трубку. Вещество было таким липким, что Эми потребовалось сделать несколько попыток, чтобы его поджечь, а Анджелика в это время дула в трубку. Наконец, масса начала тлеть, горя тусклым красным светом и источая густой мускусный аромат. Эми и Анджелика сделали по одной затяжке, а потом Эми передала трубку мне. Собственно, я не знала, как надо затягиваться (я никогда не курила), но каким-то образом сумела втянуть в легкие немного дыма.

Вскоре я ощутила какое-то изменение, едва заметное, подобное легкому дуновению ветра. В отличие от многих курильщиков марихуаны, которые находят первый опыт скорее сбивающим с толка, чем приятным, мне не пришлось стараться для того, чтобы втянуться в новое ощущение. Я знала, чего мне ждать. В самом деле, я нашла то, чего искала с тех пор, как начала в девятом классе читать такие книги, как «Электропрохладительный кислотный тест» Тома Вулфа.

После поступления в последние классы средней школы у меня начались типичные для юности духовные искания, подстегнутые страхом смерти. Готовясь к обряду бат-мицва и сопротивляясь сомнениям в вере, возникшим после того, как я узнала о холокосте, я одновременно на уроках истории познакомилась с буддизмом – при изучении курса истории Азии и Африки. Буддизм меня очаровал. Идея перевоплощения, идея о том, что все мы являемся частицами Бога, который раскололся на миллионы самостей, чтобы рассказать свою историю, обладала в моих глазах невероятной притягательностью. Я узнала, что Майя, по индийским легендам, – это символ реального мира, считающегося миром иллюзий, сказкой, которую рассказывает нам Бог. Невзирая на то, что мама назвала меня Майей, прочитав продолжение «Мэри Поппинс», где Майя, одна из семи сестер-звезд созвездия Плеяд, спускается на Землю, чтобы говорить с детьми Бэнксов, я решила, что это не было простым совпадением, что я носила имя, исполненное таким глубоким буддистским смыслом.

Я читала о буддизме все, что попадало мне в руки, а затем, естественно, принялась читать о шестидесятых годах, о времени, казавшемся мне тогда, конечно же, просто мифическим, когда новая молодежная культура соединила Восточную религию, психоделики, политику и энергичную музыку и превратила эту смесь в движение, реально изменившее мир. Я зачитывала до дыр «Степного волка» и «Сиддхартху» Германа Гессе, читала Тимоти Лири, «Будь здесь и сейчас» Рэма Дэсса, «Двери восприятия» Олдоса Хаксли и книги Алана Уоттса. Эти книги изменили меня. Они предложили мне противоядие от страха. К тому же я смогла справиться со страхом смерти.

Идея о круговом движении душ приобрела для меня глубокий смысл, мне кружила голову мысль о том, что мы – частицы Бога, а не смертные создания, сотворенные внешним Богом. Для того чтобы приблизиться к просветлению, я самостоятельно занялась йогой и медитацией. Для того же, чтобы скорее найти дорогу к высшему духовному опыту, я вскоре захотела попробовать психоделические средства. Беда, однако, заключалась в том, что шестидесятые годы давно миновали и все мои устремления тоже давно вышли из моды. Было начало восьмидесятых, и бывшие дети цветов добивались теперь выдающихся успехов на Уолл-Стрите. К тому же я не знала, где мне доставать нужные вещества, до тех пор пока не встретила Эми.

Когда мы курили тот, первый в моей жизни комок гашиша, я чувствовала, что эта дружба была суждена самой судьбой. Предметы стали слегка расплываться, цвета стали более яркими, а звуки – резче, но это нисколько меня не раздражало, а лишь усиливало восприятие. Индийская ткань платья Эми, постеры с рок-музыкантами, кустарно выкрашенные стены – все приобрело какой-то колдовской вид. Я была готова вслух расхохотаться. Мир, как оказалось, не такая уж и серьезная штука. Все мои тревоги куда-то улетучились, и мне показалось, что новая подруга приняла меня всем сердцем.

Эми перестала быть недостижимой богиней и превратилась в такую же девушку, как я, человеком, с которым я делила мистический опыт. Музыка, звучавшая из стереоколонок, казалась необычайно цельной и полной, несравненно захватывающей. Я чувствовала себя так, словно после долгого мучительного пути наконец вернулась в родной уютный дом. «Я так долго ждала / Чтоб вернуться сюда / В лучах твоей любви!».

В своей новой школе я всегда чувствовала необходимость приспосабливаться, быть – против своей воли – конформистом, продолжая чувствовать себя другой. Конечно, там мне было лучше, чем в Гринвуд-Лейке, но я всегда опасалась, что мои новые друзья и подруги на самом деле не любят, а просто терпят меня из сострадания. Но с Эми я чувствовала, что меня по-настоящему понимают. Встречаясь с новыми людьми, мы говорили им, что мы – сестры, и это подчеркивало глубину и нерушимость наших уз. Она смотрела на меня как на свою кровную родственницу. Я думала, что гашиш стал решающим фактором, – он придал мне недостающий элемент, позволивший мне открыться дружбе без тревоги за ее подлинность. Мне потребовалось неестественное ощущение для того, чтобы почувствовать, что мои отношения с другим человеком реальны.

Кайф сломал стену страха, который удерживал меня от сближения с другими людьми или от примирения с собой; казалось, что гашиш решил мою вечную проблему – совместить дикое любопытство к новым ощущениям и панический страх перед ними. Я с головой погрузилась в чтение литературы о моей новой страсти и решила, что существуют два типа наркотиков: психоделики (включая марихуану), которые стимулируют духовный рост и сознание; и порошки (кокаин и героин), которые, вместе с алкоголем, предназначены для получения удовольствия и бегства от действительности.

Я подумала, что для меня будет достаточно развивающих наркотиков; использование их для просветления казалось мне вполне допустимым, однако употребление наркотиков второго типа для бегства от реальности и для удовольствия показалось мне чреватым угрозой привыкания, пристрастия и зависимости. Я и так уже была в достаточной мере испугана необходимостью как-то справляться со всеми изменениями, которые происходили со мной в подростковом периоде.

Мозг подростка не является просто недозрелым мозгом взрослого человека. Мозг в это время претерпевает превращение, сравнимое по своим масштабам только с взрывоподобным развитием его в первые несколько лет жизни. Эта стадия развития (подростковый период) невероятно важна для понимания природы наркотической зависимости: большинство нарушений обучения происходят именно в этой фазе развития, и возникновение наркотической зависимости не является исключением. Так же как аутизм никогда не появляется внезапно у взрослого человека, а шизофрения редко начинается до полового созревания, наркотическая зависимость в подавляющем большинстве случаев есть расстройство, характерное для позднего подросткового периода и для молодых взрослых.

Как я уже упоминала выше, зависимость в 90 процентах случаев начинается в подростковом возрасте. Так, если человек начинает регулярно употреблять спиртное в возрасте 14 лет, то шансы стать алкоголиком составляют для него пятьдесят на пятьдесят. Но если он начинает пить в возрасте старше двадцати одного года, то шансы резко идут вниз, и вероятность заполучить алкоголизм составляет всего 9 процентов. Часть истории заключается в том, что люди, склонные к раннему началу приема сильнодействующих средств, как правило, имеют активные гены, предрасполагающие к зависимости, или имеют в анамнезе психические травмы, которые предрасполагают к приему наркотиков или алкоголя. В том, как именно возникает наркотическая зависимость, играют роль сильные и слабые стороны подросткового мозга, а также то влияние, какое оказывают на него изменения, связанные с пубертатным периодом.

Начальная школа – это относительно статичный период в развитии головного мозга. Однако в предшествующий период, между рождением и выходом из детского сада, мозг достигает размера, составляющего 95 процентов от размера взрослого мозга. Если учесть разницу в размерах тела и в его строении между средним взрослым человеком и шестилетним ребенком, то придется лишь удивиться тому факту, что первоклассник обладает почти взрослым по размеру мозгом, заключенным в тело, которое в два с лишним раза меньше тела взрослого человека.

Более того, процесс перехода от детства к юношеству – это не просто линейный и быстрый рост и созревание тела на фоне скромных изменений головного мозга. Наоборот, в возрасте от полового созревания до приблизительно двадцати пяти лет мозг претерпевает перестройку, сравнимую по масштабам с его быстрыми изменениями в течение первых пяти лет жизни. При этом очень важно, что и юношество, и детство отмечены не только ростом, но и «подрезанием» – происходит избирательное уменьшение числа нервных клеток и связей между ними. Этот процесс в значительной мере влияет на выбор – заниматься ли мозгу дифференциальным исчислением, или посвятить себя кокаину.

Процесс «подрезания» может принять экстремальные формы. В детстве в мозге образуются миллиарды связей между нейронами, из которых впоследствии отмирает около половины, при этом отмирание затрагивает лишь определенные области мозга. В подростковом возрасте значительно уменьшается в объеме серое вещество; причем в наибольшей степени это касается префронтальной коры. Процесс уменьшения количества серого вещества продолжается приблизительно до двадцати пяти лет. (Кстати, надо помнить об этом нормальном уменьшении объема при оценке результатов исследований по влиянию наркотиков на подростковый мозг: уменьшение объема тех или иных областей не всегда говорит о патологии, но, скорее, о повышении эффективности.) В то же самое время происходит рост миелиновых оболочек, одевающих проводящие пути и соединения нервных клеток, что приводит к увеличению числа проводящих контуров и повышению скорости передачи нервных импульсов, улучшая сигнальную функцию мозга. Усовершенствование изоляции проявляется увеличением доли белого вещества (миелина) в общем объеме мозга.

В процессе развития такое подрезание избытка мозговой ткани и предупреждение его чрезмерного роста не менее важно, чем добавление новых клеток и увеличение скорости проведения импульсов. Мы часто думаем, что чем больше нервных клеток, тем лучше, но на самом деле неспособность мозга избавиться от лишних клеток может привести к серьезной патологии. Одним из самых характерных морфологических признаков аутизма является избыток мозговой ткани в раннем детстве, когда некоторые области мозга начинают обладать избыточным числом связей с другими участками мозга, или, проще говоря, в мозге образуется слишком много нервных клеток и слишком много связей между ними.

В одном из недавно проведенных исследований мозговой ткани височных долей здоровых и страдающих аутизмом подростков было обнаружено, что число синапсов (нервных связей) у здоровых подростков было на 41 процент меньше, чем у здоровых трехлетних детей, а у подростков, страдающих аутизмом, было всего на 16 процентов меньше нервных связей, чем у страдающих аутизмом трехлетних детей. Конечно, такой избыток может играть и положительную роль в улучшении памяти или обострении восприятия, но может привести к сенсорной перегрузке или к «избыточному обучению», когда человек попадает в капкан повторяющегося и с трудом поддающегося изменению поведения. Перегрузка и избыточное обучение могут сделать людей предрасположенными к навязчивому поведению, включая и наркотическую зависимость: перегрузка приводит к желанию бежать от действительности, а избыточность обучения быстро создает устойчивые привычки.

Короче говоря, надо честно признать, что мозг работает наилучшим образом тогда, когда число его клеток и связей является оптимальным. Значительный избыток клеток и их связей может создать не меньше проблем, чем значительный их недостаток. Соединение клеток с теми областями, с которыми они в норме не должны связываться, может нарушить адекватное общение и правильную интерпретацию внешних сигналов. В норме в подростковом возрасте как раз и происходит такая оптимизация числа нервных связей. Так как мозг в этом периоде находится в процессе непрерывного изменения, он становится особенно уязвимым: то, что усваивается в подростковом возрасте и в юности, формирует как сам мозг, так и механизмы реакций на различные ситуации. Возникшие типы реакций сохраняются затем на всю оставшуюся жизнь.

Очень важно также и то, что процесс оптимизации происходит в мозге не одновременно во всех отделах. Она начинается в задних участках мозга, где располагаются центры, управляющие примитивными и жизненно важными функциями и эмоциями, а затем продвигается вперед, доходя в конце концов до передних отделов, где локализованы самые сложные функции, которые, собственно говоря, и делают человека человеком. Конечно, большая часть нервных контуров, отвечающих за такие функции, как зрение, слух и движения, к подростковому периоду и юности уже оказываются превосходно настроенными. Калибровке подлежат системы мотиваций, расположенные в центральных участках мозга, так как их надлежит подготовить к выполнению очень важной задачи – поиску и нахождению половых партнеров, а также к продолжению рода.

Успешность юношеского развития требует тяги к новому и социальных контактов с ровесниками, так как эта тяга отрывает юношу от семьи и влечет к друзьям и потенциальным половым партнерам. В подростковом возрасте система мотиваций должна, кроме того, научиться противостоять действию гормонов, буйство которых делает этот возрастной период исключительно трудным. К несчастью, в последнюю очередь созревают и подвергаются оптимизации те области головного мозга, которые модулируют чувства и желания, те нейронные контуры, которые отвечают за способность критически мыслить, мудро планировать свои действия и подавлять импульсивные желания и эгоистические устремления. Как говорит нейрофизиолог Роберт Запольский, в мозгу подростка системы, управляющие желаниями покорить мир, «запущены уже на полную мощность, а лобная кора только-только начинает готовиться к тому, чтобы составить на этот счет сдерживающие инструкции».

В возрасте семнадцати лет, когда я познакомилась с Эми и начала употреблять легкие наркотики, мой мозг был настроен на новшества и приключения, толкал меня на разрыв с семьей, в мир, где доминировали ровесники, и этот мир должен был сформировать направленность моей дальнейшей жизни. Системы, управляющие мотивациями и зависящие в первую очередь от нейротрансмиттера допамина, осуществляющего передачу импульсов в синапсах среднего мозга, играют злую шутку с детьми, находящимися в предпубертатном периоде. Изменения в выработке и секреции допамина выталкивают подростков из дома, вырывают из привычной обстановки и делают новшества и опасности невероятно притягательными.

По мере того, как перестраивается система допаминовых синапсов, все прежние детские удовольствия и игры начинают устаревать. То, что вы прежде любили, становится скучным и теряет былую прелесть. По мере того, как созревают системы вознаграждения, удовольствия становятся более привлекательными, но и более труднодостижимыми. Так происходит из-за того, что в подростковом периоде новые ощущения и чувственные опыты вызывают намного более мощный выброс допамина, чем в детстве.

Даже при нормальном развитии событий, благодаря таким изменениям в выделении нейротрансмиттеров, многие подростки могут временами испытывать приступы полной эмоциональной бесчувственности – их в такие моменты ничто не радует и не волнует. Вероятно, это связано с временным снижением действия допамина на нервные синапсы в мозге. Длительные приступы такого равнодушия и эмоциональной тупости – самые мучительные признаки депрессии и наркотической абстиненции. Склонность к таким безрадостным периодам в подростковом возрасте позволяет объяснить, почему подростки, несмотря на частую смену настроения и нешуточные драмы, часто жалуются на скуку и апатию. Очень немногие взрослые могут испытывать такую невероятную скуку, какую испытывают подростки. Ни в одном другом периоде жизни не кажутся такими привлекательными соблазны встряски и оживления чувств.

Изменения в допаминовых нейронных связях, происходящие в подростковом возрасте, влекут подростков к новому и волнующему, к ощущениям, которые должны заменить потерянный рай детства и убить невыносимую скуку. Физиологические изменения повышают интерес к социальной жизни и к сексуальности, изменяя ответы мозга на сигналы, сообщающие о риске, вознаграждении и наказании. Исследования, проведенные с помощью функциональной МРТ, показали, что мозг взрослого человека и подростка приблизительно одинаково реагирует на предложение выполнить действие, за которым последует скромное вознаграждение. Подростков, так же как и взрослых, такая перспектива привлекает, но не чрезмерно.

Но предложите подростку какое-то невероятно огромное вознаграждение, и, в отличие от взрослого, подросток отреагирует очень бурно. Приз манит непреодолимо, заслоняя собой всякие соображения о возможных рисках. Если подросток думает, что скоростная езда на мотоцикле, курение или прогулы поднимут его социальный статус – величайший приз в этом возрасте, – то его не остановят ни возможная авария, ни рак легких, ни невозможность поступления в колледж. Более того, если вы предложите подростку какое-то скромное удовольствие, то он не увидит в нем никакого вознаграждения. Более того, мозг подростка отвечает на малое вознаграждение, как на оскорбление, чем объясняется неблагодарность подростка в ответ на похвалы, вкусную еду и вовлечение во взрослые дела. Система мотиваций, которая придает значение только крупным вознаграждениям, подчас толкает подростков на поистине непостижимое и страшное поведение. В глазах многих подростков и молодых людей наркотики выглядят не только как легкий способ получения удовольствия, но и, что еще важнее, как путь к популярности.

Интересно отметить, что умом подросток понимает всю степень риска, связанного с поведением: если вы попросите подростка оценить риск заражения ВИЧ при половых контактах или риск развития пристрастия к кокаину, то подросток, скорее всего, завысит риск. Но это не останавливает его, потому что вознаграждение в его глазах перевешивает риск. В отличие от взрослых, подростки обычно еще не испытывали эмоциональных потрясений в результате своих катастрофических решений, а именно такие потрясения формируют здоровый страх, удерживающий от повторения ошибок. Кроме того, подростки часто считают себя неуязвимыми – и это обстоятельство вкупе с рискованным поведением можно связать с многообразными эффектами разных уровней допамина в центральной нервной системе.

Конечно, наркотики влияют и на уровень допамина в головном мозге. Любое удовольствие прямо или косвенно влияет на активность допаминергических нейронных структур в системах мотивации – в противном случае ощущение не стало бы желанным или волнующим (более подробно об этом будет сказано в следующей главе). Но, так как мозговые системы мотиваций подвергаются оптимизации именно в подростковом возрасте, нет ничего удивительного в том, что прием средств, способных вызывать зависимость, особенно рискован в этом возрасте. Биохимическое и психологическое воздействие, повреждающее систему, и без того находящуюся в стадии становления, является в такой ситуации особенно сильным. Биохимическое воздействие проявляется изменением уровня допамина, что нарушает калибровку и настройку всей развивающейся системы, которая начинает ориентироваться на искусственные стимулы. В психологическом плане, если вы всегда прибегаете к сильнодействующим веществам в ситуациях, когда мозг должен учиться здоровым способам подавлять социальные страхи, то тем самым лишаете себя лучшей и более полезной альтернативы. Это увеличивает шансы попасть на крючок наркотической зависимости.

Важно отметить, что, хотя многие родители считают, что «чудеса» подросткового поведения являются неприятными «побочными эффектами» незрелости головного мозга, неизменное появление этих «чудес» у подростков во все времена и во всех культурах и цивилизациях говорит о том, что это адаптивное, а не патологическое, аномальное поведение. Подростки нуждаются в независимости, чтобы научиться справляться с рисками, которыми чреват окружающий мир; познать же их он может, только выйдя из-под опеки и столкнувшись с рисками на собственном опыте. Не помогает здесь и попытка все время опекать ребенка, не давая ему испытать себя: развитие мозга зависит от чувственного опыта, то есть мозг нуждается в определенных сенсорных входах в определенные моменты своего развития для того, чтобы нормально работать, расти и развиваться. Изоляция ребенка от мира до тех пор, пока у него «не созреют мозги», либо задержит, либо исказит созревание. Это, конечно, не означает, что подростка надо отпустить на волю и позволить ему делать все, что взбредет ему в голову, но в определенной степени он должен научиться рисковать, так как это является частью нормального развития человеческого существа. Неважно, что и как делают взрослые, подросток всегда будет стараться вырваться из-под опеки, так же как и его родители, когда были молоды.

В самом деле, та же пластичность, которая делает подростка восприимчивым к дурным влияниям, одновременно придает ему гибкость и способность к быстрому обучению. Такой способности у человека уже никогда не будет в более зрелом возрасте. Конечно, любопытство и смелость могут быть опасными, но, кроме того, они, и только они, приводили и приводят к величайшим открытиям в истории человечества – от открытия и исследования новых стран и континентов до порождения новых идей. Это не простое совпадение, что многие революционные открытия и научные достижения были совершены людьми в возрасте до тридцати лет.

У подростков и молодых взрослых немиелинизированные нервные волокна, которые еще не оделись в изолирующее белое вещество, передают нервные импульсы (а значит, и информацию) медленнее и менее эффективно, чем волокна миелинизированные. Однако, одевшись в миелин, нейроны уже не могут легко меняться и обучаться. Мозг может либо быстро отвечать на стимулы, либо, наоборот, сосредоточиться на хранении того, что у него уже есть: в какой-то степени опыт приходит за счет потери гибкости. Открытость к обучению – хорошо это или плохо – есть открытость к риску. Это означает, что мозг, готовый к обучению, готов и к наркотической зависимости.

Изменения, происходившие со мной в подростковом периоде, не были, конечно, только биохимическими. Как и в детстве, они формировались под влиянием культуры, социального контекста и моих реакций на них. Я посещала среднюю школу с 1979 по 1983 год – именно в то время, когда потребление алкоголя и наркотиков среди американских подростков побило все мыслимые рекорды. Например, в 1981 году, по данным независимых исследований, две трети учеников двенадцатых классов пробовали запрещенные средства. Это был рекорд, сейчас этот показатель снизился до 50 процентов. Когда я, в 1982 году, была ученицей выпускного класса, 14 процентов подростков сообщали, что хотя бы один раз в жизни пробовали такие галлюциногены, как ЛСД или мескалин; теперь эта доля упала до 8 процентов (впрочем, эта цифра колеблется вне зависимости от учреждения антинаркотических фондов и ужесточения законодательства).

В принципе, я росла в культуре, где употребление наркотиков было распространено, хотя и не одобрялось. Несмотря на то что эпоха «трех мартини за обедом» уходила в прошлое, возраст начала продажи алкоголя в Нью-Йорке был по-прежнему 18 лет, а треть взрослого населения курила. В моей школе, например, была курительная комната для учеников, а многие из них украдкой курили там и траву (я была одной из них; я тогда все еще дорожила своей успеваемостью и боялась неприятностей). Учеников тогда еще не проверяли на наличие в крови наркотиков, тотальной нетерпимости еще не было, и власти пока не портили будущее таким подросткам, как я.

Однако уже в то время началась отрицательная реакция на ситуацию шестидесятых, а в политике произошел консервативный поворот. После избрания в 1980 году президентом Рональда Рейгана американская культура ожесточенно отреклась от таких идеалов хиппи, как равноправие женщин и меньшинств, а в особенности от подстегнутых наркотиками и психоделиками поисков общества, не нацеленного целиком на коммерцию. Амбиции, индивидуализм, культ потребления и обожествление рынка решительно вытеснили утопические мечтания о коллективизме, равенстве и «возвращении к истокам». Восторжествовала идеология: «Все на продажу!»

Мой собственный путь стал отражением этого напряжения и резких колебаний. Поступив в девятый класс, я все еще была скованным, одержимым карьерой аутсайдером, каким я была в младших классах средней школы. Один раз в неделю я помогала выпускать, писать и редактировать сценарии для местного школьного телевидения; я участвовала в пяти внешкольных проектах и даже убедила Уолтера Кронкайта дать мне интервью.

Но все мои действия не позволили мне добиться той популярности, какой я жаждала. Я не смогла добиться того, чтобы рассказы о моих достижениях производили на людей умопомрачительное впечатление. Я все еще была уверена, что должна сделать что-то экстраординарное, чтобы ко мне просто начали нормально относиться. Я не понимала, что вся эта возня делала меня снобом в глазах окружающих. Таким образом, я пришла к мысли о том, что успех не дает мне тех социальных преимуществ, которых я добивалась. Совершив один из характерных для меня кульбитов, я бросилась из крайности навязчивого карьеризма в крайность психоделического мистицизма. С помощью Эми я вошла в круг единственного уцелевшего к восьмидесятым годам психоделического сообщества, сплотившегося вокруг «Благодарного мертвеца».

Мы с Эми с нетерпением ждали первого выступления «Мертвеца», которое мы посетили в 1982 году в Мэдисон-Сквер-Гардене. Музыка Мертвеца стала фоном наших психоделических путешествий, как это было характерно для веселых шутников Кена Кизи и миллионов других. Эти события изменили мою жизнь, как в положительную, так и в отрицательную сторону.

Писать о музыке – это все равно, что танцем описывать архитектуру, а писать о психоделиках и музыке, которая усиливает их действие, – занятие еще более абсурдное. Однако я вскоре поняла, какую архитектуру вызывает в воображении «Благодарный мертвец». Спирали и завитушки; причудливые купола; сложные черепичные узоры, как на наиболее почитаемых марокканских мечетях; фракталы, повторяющиеся рисунки разнообразных цветов, и все это поднимается ввысь, в бездонное звездное пространство. Все это пространство было заполнено звуком; дешевые бусы превращались в бесценные бриллиантовые колье; звук вселял жизнь в предметы – точно так же дети оживляют силой воображения свои игрушки. В такие моменты пропадало ощущение времени; в такие минуты я ощущала себя в раскаленном добела центре психоделического опыта, где чувства выражаются не словами, а какими-то сверхъестественными чувствами.

Ритм и риффы сплетали причудливые узоры из темных провалов в ночном небе. Это было проникновение в утопию, где все были родными, где не было одиноких и покинутых. Это было устремление к высочайшему, к божественному. Если тебя отвергали или не понимали, то ты мог обозвать все это невнятным наркотическим бормотанием; но если тебя принимали, то это действо возвращало тебя домой, к твоему народу.

Я воспринимала эти психоделические путешествия всем своим нутром, а не разумом. Если ты видишь, насколько глубоко могут наркотики изменить твой взгляд на вещи, то становится почти невозможным понять, что взгляды других людей могут не быть такими же разнообразными. Именно таким путем, наверное, наркотики помогают испытать истинное сопереживание, истинную эмпатию. С помощью психоделиков я научилась по-новому смотреть на мир.

Благодаря тому, что галлюциногены так очевидно искажали мой взгляд на мир, я вскоре поняла, что это всего лишь один и при этом ограниченный сильнодействующей субстанцией взгляд, сформированный наркотиком и окружавшей меня толпой. Это можно было изменить! Кто мы такие, если всего несколько жалких молекул могут настолько сильно изменить наши чувства и бытие? Что все это означает для сознания и материи? Эти идеи скорее воодушевляли меня, чем вредили моему разуму и чувствам.

В самом деле, пережитый тогда опыт помог мне отказаться от «фиксированного» мировоззрения, породившего мои социальные проблемы, сделавшего их неискоренимыми, а мой характер – неизменно плохим. Я начала чувствовать себя частью чего-то неизмеримо более великого, перестала чувствовать себя одинокой и перестала быть эгоцентричной. Эти психоделические путешествия будили во мне смутные воспоминания о той восторженности, какую я испытывала, будучи маленьким ребенком. Все вещи вокруг становились чудесными, поразительными, внушающими трепет – они были прекрасны, но в то же время издавали грохочущие звуки и угрожающе нависали над головой. Мне хотелось порядка и предсказуемости, я нуждалась в каком-то способе отбора данных, в способе придания смысла окружающему миру, чтобы защититься от его острых углов и грязного беспорядка. Сначала я нашла такой способ в дружбе с Эми и в психоделической философии, духовности и поисках единения вокруг Благодарных Мертвецов. Но долго удержаться в этом положении я не смогла.

Многие подростки начинают принимать наркотики для того, чтобы заявить о своей независимости и проявить непокорность. Очень часто наркотики принимают (за их символическую значимость) как знак освобождения от родительской опеки. Но это был не мой случай: как это ни странно, но употребление кислоты позволило мне понять, что нет ничего ужасного и болезненного в том, чтобы позвонить домой и сказать папе и маме, где я, если они меня об этом спросят, или помыть дома посуду, нисколько не возмущаясь по этому поводу. Я могла отдать свой долг родителям, не испытывая никакого унижения.

В отличие от подростков, которые жаждут восстать, я, наоборот, стала более покладистой, когда начала принимать сильнодействующие средства. Психоделические субстанции и марихуана помогли мне понять, что все отношения являются взаимными, чего прежде я не понимала. Эти средства показали мне, как важно быть добрым, и кем ты становишься, зависит не только от врожденных предрасположенностей, но и от дел, которые ты делаешь. Есть, конечно, и другие способы понять это, но я пришла к такому пониманию через психоделики. Культуры, где исторически подобные средства использовали в священных церемониях инициации, возможно, обладали реальной мудростью, нами полностью утраченной.

К несчастью, из своих психоделических опытов я сделала несколько неверных выводов. Я узнала, какими мощными могут быть стимулирующие средства, но я не осознала их потенциальный вред. Я поняла, насколько преувеличенной является антинаркотическая пропаганда, но не поняла истинную меру риска. Кроме того, я поняла, что субстанции стали превосходным способом решения моих социальных проблем. Все это очень скоро сделало меня уязвимой в отношении наркотиков, которые я с самого начала – и совершенно справедливо – отметила для себя как опасные и вызывающие зависимость.

Глава 9
На наркотиках и допамине

Кокаин делает из тебя нового человека – и первое, чего этот новый человек хочет, – это еще кокаина.

АНОНИМ

Я сидела на краю кровати в обшарпанном и до крайности непрезентабельном номере Джерри Гарсиа, когда он предложил мне попробовать понюшку кокаина. Это происходило в 1982 году; мне было семнадцать лет. Сам Джерри сидел в кресле, на расстоянии вытянутой руки от меня. На бородатом лице застыла его фирменная загадочная улыбка. Эта улыбка была давно мне знакома – я уже не раз видела ее, правда, с куда большего расстояния, когда Джерри играл в Колизее, вгоняя слушателей в эйфорию. На нем была его знаменитая темная футболка с нагрудным карманом.

До того дня я воздерживалась от кокаина, разделяя предубеждение хиппи против «белых порошков» и ограничиваясь марихуаной и психоделиками, потому что эти штуки не приводят к потере личности. Как я убедилась на собственном печальном опыте, употребление грибов или кислоты не улучшает подавленное настроение, но лишь усиливает тревожность и подавленность. Если бы я удержалась и продолжала следовать правилу «никаких игл и белых порошков», то вся моя жизнь сложилась бы по-иному. Но даже сами великие Мертвецы не смогли устоять против этого искушения.

– У кокаина очень странная, почти сверхъестественная карма, – немного в нос произнес Гарсия; его выговор не вязался с мощной медвежьей фигурой. Я кивнула и носом вдохнула кокаин. Теперь часть этой кармы перейдет и ко мне.

До этого я принимала кокаин только один раз, и было это всего за несколько часов до того, как я пришла в номер Джерри, – в номере одного из его сотрудников. Подобно психоделикам и марихуане, кокаин оказал на меня возбуждающее, радостное воздействие. Но, в отличие от всех прочих средств, кокаин сделал все окружающие вещи более четкими, почти хрустальными и более реальными. Это может показаться странным, что любое психотропное лекарство способно влиять на ощущение реальности, но если подумать, то можно понять, что в мозгу, должно быть, есть какие-то биохимические механизмы, помогающие осознать разницу между грезой и реальностью, между фантазией и фактом. Кокаин – одна из многих субстанций, которая может нарушить восприятие реальности и менять представление о ней в любом направлении.

На кокаине я ощутила приятное чувство превосходства, ощутила себя сильной и до неприличия желанной. Это было ощущение абсолютной интеллектуальной ясности, изощренности и силы, а не ребяческой смешливости, которая возникает после курения марихуаны. У меня участился пульс, мне показалось, что все вокруг убыстрилось и стало более волнующим. Если кислота заставляет чувствовать себя человеком, которому доступны все философские тайны, то кокаин внушает уверенность в способности покорить мир.

Мой друг Этан и его знакомые входили в узкий круг друзей Мертвецов. Именно через Этана я смогла пройти за кулисы во время ночного концерта, а потом провела несколько часов в обществе своего идола. С Этаном я познакомилась в междугороднем автобусе, когда ехала в Нью-Йорк повидаться с Эми и поработать над своим проектом. Я села рядом с ним, потому что он сразу мне понравился, и мы незаметно разговорились о Мертвецах.

Нет ничего удивительного в том, что вдыхание кокаина в компании Джерри привело меня в полный экстаз. Пребывание даже в течение нескольких минут с идолом, на которого готова молиться, уже способно привести в состояние транса любую поклонницу Мертвецов. Возможность же провести в его обществе несколько часов, обсуждая этимологию и буддистские ассоциации моего имени, было настоящим благословением. Как поют Мертвецы, я ощутила «головокружение от возможностей». Многие утверждают, что ни один прием наркотика не может сравниться с первым. Но мой первый кокаиновый опыт был особенно несравненным, несмотря на то что за ним не последовало ничего, кроме нескольких часов оживленного, подстегнутого белым порошком, ночного разговора.

Что же произошло с биохимией моего мозга после того, как я понюхала кокаин? Учитывая, что я принадлежу к тому меньшинству, которое оказалось пойманным на крючок зависимости, мне стало интересно понять, что же произошло со мной такого, чего не случилось с другими? Для того чтобы понять, как обучение влияет на зависимость, самое главное – это посмотреть на то, как восприимчивый мозг реагирует на субстанцию в ситуации, способствующей формированию зависимости. В этих рассуждениях не обойтись без допамина, ставшего синонимом слова «удовольствие». Это вещество часто описывают как корень наркотической зависимости.

Допамин – это нейротрансмиттер, природа и функции которого пока недостаточно изучены. Допамин вырабатывается и накапливается приблизительно в одном миллионе нейронов – это ничтожная доля среди восьмидесяти шести миллиардов нервных клеток головного мозга, но влияние допамина несопоставимо с его количеством. В научно-популярной литературе допамин описывается как вещество «удовольствия» или «вознаграждения», как вещество, которое способствует попаданию на крючок зависимости и запускает непреодолимую потребность в искусственно получаемом удовольствии. Однако отношение к допамину только как к средству, которым мозг пользуется для получения удовольствия, есть недопустимое упрощение и извращение подлинной роли допамина в деятельности головного мозга. Если бы мозг и в самом деле был так просто устроен, что мог бы пользоваться одним-единственным нейротрансмиттером для осуществления одной, вполне определенной, психологической функции, то его сложности не хватило бы на способность задавать подобные вопросы.

Реальное взаимоотношение между допамином, удовольствием, желаниями и памятью показывает, каким образом обучение формирует зависимость, и объясняет, почему зависимость – это нарушение обучения. Для того чтобы понять этот процесс, надо разобраться в том, как мозг понимает удовольствие и какое отношение имеет к этому допамин. История допамина началась в пятидесятые годы, в Канаде. Джеймс Олдс был докторантом у нейрофизиолога Питера Милнера в Монреальском университете МакГилла. В 1954 году Милнер и Олдс открыли в мозге структуру, которая вскоре получила название «центра удовольствия».

Эти ученые обнаружили, что если ввести электрод в область мозга, известную под названием прилежащего ядра, и пропустить через него электрический ток, то подопытная крыса получит такое удовольствие, что начнет раз за разом нажимать на педаль, чтобы снова и снова получать это удовольствие, – до двух тысяч раз в час. Во время нейрохирургических операций, выполняемых больным эпилепсией, исследователи раздражали аналогичную область, и пациенты говорили, что испытывают в этот момент душевный подъем и неподдельную радость. Психиатр Эрик Холландер наблюдал пациентов, получавших аналогичную стимуляцию в ходе более современных хирургических вмешательств по поводу тяжелого ОКС. Холландер говорит: «Все они внезапно испытали ощущение небывалого душевного подъема. У них исчезают всякие следы тревоги. Они хотят действовать. Это настоящая психостимуляция». Действительно, если больным вживляют электроды, по ошибке попавшие концом в область прилежащего ядра, то они (больные) начинают вести себя, как люди, страдающие зависимостями. Они принимаются нажимать кнопку включения по много раз в час, забывая о правилах гигиены, личной жизни и правилах поведения.

В конце семидесятых годов канадский нейрофизиолог Рой Уайз и его коллеги показали, что нейротрансмиттером, отвечающим за ощущения, возникающие при стимуляции этой области, является допамин. Уайз первым предложил теорию, связывающую допамин с болезненными пристрастиями к химическим веществам. Он предположил, что допамин, выделяющийся на окончаниях нейронов прилежащего ядра, является валютой удовольствия, химическим эквивалентом блаженства.

Гипотеза Уайза была основана на опытах с крысами. Руководимая им группа ученых обнаружила, что обычно крысы начинают требовать инъекций кокаина или амфетамина, но перестают впадать в наркотическую зависимость от них, если одновременно вводить грызунам высокие дозы антипсихотических лекарств, которые блокируют рецепторы к допамину. Ощущения, возникающие у людей на фоне приема антипсихотических препаратов, также позволяют предположить, что эти лекарства подавляют ощущение удовольствия; известными побочными эффектами являются апатия и безразличие.

Однако проведенные после этого исследования несколько осложнили столь простую интерпретацию действия допамина как нейротрансмиттера удовольствия. Во-первых, некоторые допаминергические нейроны, расположенные в так называемом центре удовольствия, реагируют разрядами на наказание и неприятные ощущения, а не на вознаграждение. Это не имело бы никакого смысла, если бы эта область отвечала только за удовольствия. Во-вторых, многие допаминергические нейроны головного мозга участвуют в контроле движений, а не эмоций, и расположены не в той области, которая регистрирует удовольствия. Именно поэтому болезнь Паркинсона, поражающая допаминергические клетки, проявляется главным образом двигательными расстройствами, а назначение блокирующих допаминовые рецепторы нейролептиков при психиатрических расстройствах вызывает симптоматику, похожую на двигательные проявления болезни Паркинсона.

Удивительно, но, несмотря на такие анатомические несовпадения, понимание роли допамина в генезе болезни Паркинсона может пролить свет и на его роль в развитии зависимостей. Для начала надо заметить, что симптоматика болезни Паркинсона не ограничивается тремором, мышечной ригидностью и нарушениями походки. Для болезни Паркинсона характерны также психологические и эмоциональные эффекты: депрессия, отсутствие способности получать удовольствие и радость и подавление мотиваций – все это прискорбные симптомы паркинсонизма. Поражается вся допаминергическая система.

Более того, иногда бывает трудно отличить двигательные расстройства от расстройств мотиваций. Лингвистическая связь между моторными и мотивационными расстройствами может быть не просто метафорической, а различия в анатомической локализации между областями, отвечающими за физические движения, и областями, отвечающими за душевные движения, возможно, не являются такими значимыми, как это может показаться на первый взгляд. Связь между допамином при наркотической зависимости и допамином при болезни Паркинсона может сыграть большую роль в исследовании взаимосвязи духа и тела. Эта связь позволяет предположить, что допамин является необходимым медиатором для фундаментальных проявлений влечений и желаний, другими словами, он, возможно, является медиатором свободы воли.

Невролог Оливер Сакс был одним из первых, кто исследовал философские и психологические приложения этого аспекта допамина, связав его с волей и волевыми качествами в отчете 1973 года о лечении больных с тяжелым паркинсонизмом, развившимся после эпидемии сонного энцефалита в двадцатые годы прошлого века. В книге «Пробуждения» Сакс писал:

«Первым описанным в медицинской литературе симптомом паркинсонизма стали ускорения и пульсии (толчки). Ускорение характеризуется убыстрением и укорочением шагов, движений, слов и даже мыслей – при виде этого симптома возникает впечатление нетерпения, горячности и торопливости, словно пациент сильно стеснен во времени, и, действительно, для многих пациентов характерно при этом ощущение неотложности того, что они делают. В некоторых случаях такая торопливость является насильственной; пациенты говорят, что спешат вопреки своей воле».

В этих случаях нарушение деятельности допаминергической системы проявляется не только избыточными движениями, но и избыточными, аберрантными мотивациями. Допаминовая дисфункция вызывает усиление влечений и желаний. Такое может произойти, если при дисфункции допаминергической системы происходит усиленная компенсация нарушенной функции.

Однако для болезни Паркинсона характерна и иная, противоположная, по сути, проблема. Помимо нарушений самих движений, при болезни Паркинсона больным бывает трудно начать и поддерживать движение; иногда может отсутствовать и желание начинать движение. До введения в клиническую практику препарата Л-ДОПА – предшественника допамина, помогающего пациентам восстановить часть утраченных функций, многие больные, которых лечил Сакс, годами находились в оцепеневшем состоянии, не будучи способными сдвинуться с места или даже пошевелиться. Этот паралич сочетается с резким недостатком допамина в головном мозге. Паркинсонизм страшен тем, что может поражать не только физические возможности своих жертв, но и подавлять желания и волю.

Вот как Сакс описывает одну из форм паркинсонической «акинезии», отсутствия деятельности:

«Некоторые из них могли часами сидеть не просто неподвижно, но и не проявляя никаких позывов к движению; они, по видимости, были вполне удовлетворены своим ничегонеделаньем, у них отсутствовала «воля» к началу или продолжению какой бы то ни было деятельности. Тем не менее они были способны вполне нормально двигаться, подчиняясь команде или иному побуждению со стороны другого человека, то есть внешнему стимулу».

Внезапное восстановление способности к движениям может быть поистине драматическим: в одном случае, описанном Саксом, мужчина, казавшийся безнадежно парализованным, стремительно вскочил с инвалидной коляски, увидев тонущего в море человека, и бросился его спасать. Сделав это, мужчина снова уселся в коляску и вновь превратился в обездвиженную статую. Еще одна пациентка Сакса могла ловко жонглировать несколькими предметами, но только в том случае, если их ей бросали. Жонглирование беспрерывно продолжалось до тех пор, пока она не роняла один из предметов или пока больную не отвлекали. После этого она снова впадала в полную неподвижность. Она была не способна самостоятельно инициировать движение и начинала двигаться только под влиянием внешних стимулов, например, если ей бросали мяч.

Это позволяет предположить, что допамин отвечает не только за движения, но и за волю и даже желание двигаться. Оцепеневшие больные паркинсонизмом физически способны к движению, но у них нет биохимической возможности пожелать движения. Без допамина они нуждаются во внешних стимулах, которые их мотивируют. Конечно, возможно, что в двигательных областях мозга допамин является сигналом воли или намерения, а в других областях отвечает за удовольствие, но есть и более простое объяснение, позволяющее пролить свет на природу наркотической зависимости.

Для того чтобы понять это, нам надо сначала внимательно проанализировать, что такое удовольствие. Проведенные исследования показывают, что существуют удовольствия по меньшей мере двух типов, в основе которых лежат различные биохимические и психологические механизмы. Эти два типа были впервые охарактеризованы психиатром Дональдом Клейном как «удовольствия охоты» и «удовольствия пиршества». Для того чтобы понять, что идет не так при наркотической зависимости – и в роли, которую играет допамин в обучении зависимости, – эти типы удовольствия надо различать.

Как видно из названий, удовольствие охоты заключается в радости преследования добычи: в волнении, возбуждении, намерении, в ощущении собственной силы и уверенности в ней. Это удовольствие связано с убеждением в способности найти и получить то, что хочется. Напротив, удовольствие пиршества связано с насыщением, комфортом, расслаблением, достижением желаемого и успокоением. Другими словами, удовольствие охоты – это вожделение и сексуальное желание, а удовольствие пиршества – это оргазм и приятные мысли о нем. Или, при употреблении наркотиков можно различать стимуляторы, такие как кокаин и метамфетамин, которые имитируют охоту, и вещества, угнетающие активность, например героин, имитирующий удовольствие пиршества. Сам Клейн провел свое различение, наблюдая разницу в ощущениях между теми, кто был зависим от кокаина, и теми, кто предпочитал героин.

Сотрудники Мичиганского университета Кент Берридж и Терри Робинсон обнаружили, что допамин участвует в формировании ощущений удовольствия только одного из этих типов. Согласно исходной гипотезе Роя Уайза, допамин отвечает за все виды удовольствия, и причина, по которой наркотики вызывают зависимость, заключается в том, что они повышают уровень допамина до такой степени, что искусственно раздутое удовольствие порождает неукротимую тягу к наркотику. Однако работа Берриджа и Робинсона позволяет предположить, что при наркотической зависимости повышается уровень удовольствия только одного типа, а это порождает и разные проблемы. По-моему, взгляд этих двух авторов точнее подтверждает опыт зависимых людей и существующие на этот счет научные данные.

По мнению Берриджа и Робинсона, удовольствие можно разделить на «желание» (охота) и «пристрастие» (пиршество). Как мы увидим, эта разница особенно важна в приложении к наркотической зависимости, потому что каждый из этих двух типов оказывает разное влияние на обучение. Подобно многим другим научным открытиям, это было сделано, когда ученые задумались о том, почему опыты оказываются неудачными и результаты их не соответствовали ожидаемым. Для того чтобы уничтожить у крыс центр удовольствия в прилежащем ядре, ученые вводили животным вещество, разрушающее допаминергические клетки. Не было ничего удивительного в том, что после такого «лечения» грызуны настолько теряли всякие мотивации, что если бы их не кормили вручную, то они наверняка умерли бы от голода.

«Они не хотели есть и не хотели пить, – говорит Берридж. – Нам приходилось ухаживать за ними и кормить их через зонд, так, как кормят больных в отделениях интенсивной терапии». Было такое впечатление, что крысы заболели тяжелым паркинсонизмом, что, собственно говоря, и случилось. Уничтожение допаминергических клеток лишило животных мотивации, оставив их без желания и воли делать что бы то ни было, даже если это было необходимо для выживания.

В то время Берридж и его коллеги были уверены, что допамин отвечает за все виды удовольствия. Они были согласны с Уайзом, чьи взгляды к тому времени стали непререкаемой истиной. Ученые, таким образом, были уверены, что животные перестанут радоваться пище: если для ощущения удовольствия нужен допамин, то животные утратят всякое удовольствие даже от поглощения наиболее лакомой пищи, так как будут начисто лишены допамина.

Однако этого не случилось. К счастью для больных паркинсонизмом и для тех, кто вынужден принимать лекарства, подавляющие секрецию нейронами допамина, даже крайне низкий уровень допамина в прилежащем ядре не уничтожает все типы положительных эмоций. Крысы не хотели есть, но, получив еду, они получали от нее удовольствие, она им нравилась.

Некоторые читатели сейчас недоуменно пожмут плечами: как можно узнать, нравится что-то крысе или нет, или понять, получает ли она в данный момент удовольствие или нет, но Берридж нашел остроумный способ понять это. Берридж знал, что здоровые крысы отвечают своеобразной крысиной «улыбкой» на получение сладкого корма, который они любят, и не «улыбаются», когда им дают горький корм, которого они избегают. Берридж предположил, что животные, лишенные допамина, будут настолько же апатичны в отношении сладкого, насколько они были равнодушны к поиску пищи. Но нет, крысы улыбались, когда им в пасть попадало сладкое!

Сначала, поскольку этот результат противоречил догме о том, что допамин необходим для ощущения удовольствия, ученые подумали, что сделали какую-то ошибку. Сам ученый говорит: «Я был поражен до глубины души и подумал: “Что бы это значило? Как, при всех убедительных данных о том, что допамин – это синоним удовольствия, могло получиться, что способность получать удовольствие от сладкого у подопытных крыс оказалась неповрежденной?”».

Однако повторные эксперименты и их расширение привели ученых к совершенно иным выводам. Допамин действительно участвует в формировании мотиваций и в получении удовольствия от охоты, но это не единственный механизм реализации чувства благополучия и удовольствия. Допамин не обязателен для того, чтобы наслаждаться сладостью, комфортом, положением и покоем, исследование позволило предположить, что эти удовольствия связаны с системой естественных опиатов мозга, веществ, действующих, как героин. Эти данные послужили основанием для более широкого взгляда на наркотическую зависимость.

Для того чтобы понять, почему это так, надо лучше разобраться в смысле утверждения «допамин есть удовольствие» и в том, как происходит обучение зависимости. Допаминовая гипотеза Роя Уайза о роли безразличия в формировании зависимости утверждает, что искусственное повышение уровня допамина далеко за пределы физиологической нормы, вызываемое такими веществами, как кокаин, вызывает ощущение такого невероятного удовольствия, что оно заставляет человека добиваться такого ощущения, какого не могут вызывать другие типы вознаграждения, например секс или сладость. Это обстоятельство и создает непреодолимую тягу к кокаину. К сожалению, однако, мозг всегда стремится к сохранению биохимического равновесия, которое очень важно для выживания. В результате мозг располагает средствами нормализации уровня нейротрансмиттеров, когда происходит чрезмерное повышение уровня допамина. Это означает, что по мере того, как мозг пытается восстановить нормальный баланс, организму требуется все больше и больше наркотика для получения эйфории.

С течением времени эти «противоположные процессы» приводят к развитию толерантности, то есть организму требуются все более высокие дозы наркотика для достижения экстаза, а обычные удовольствия бледнеют из-за повышения порога действия допамина. После достижения толерантности зависимому человеку требуется постоянный прием наркотика для того, чтобы испытывать простые, нормальные чувства – быть в хорошем настроении, уметь радоваться и испытывать удовлетворение, – так как в противном случае противоположные процессы удерживают содержание допамина в мозге на слишком низком уровне. Обучение зависимости в данном случае стимулируется желанием просто хорошо себя чувствовать.

Это утверждение имеет смысл, если рассматривать допамин просто как «вещество удовольствия» и считать, что людьми, страдающими наркотической зависимостью, движет потребность избегания неприятностей, связанных с низким содержанием допамина в мозге, каковое возникает при абстиненции. Такое определение хорошо согласуется с тем, что нейрофизиолог Джордж Куб назвал фармакологическим кальвинизмом. Это очень печальное и широко распространенное ощущение: когда вы испытываете сегодня какое-то большое удовольствие, вам кажется, что завтра все будет очень плохо, словно вы заимствуете удовольствие у будущего, берете его из ограниченного и невосполнимого запаса. Фармакологический кальвинизм означает, что не бывает бесплатных обедов: использование излишка допамина сегодня, с помощью наркотика, потребует расплаты плохим настроением завтра. Благословение опьянения вечером потребует расплаты похмельем в утренние часы. Согласно такому взгляду, не бывает бесплатных удовольствий. Любой кайф сопровождается неизбежной ломкой.

Исследования Берриджа и Робинсона показали, однако, что реальность намного сложнее. Если допамин, и только допамин, создает чувство удовольствия, то без него животные не смогли бы испытывать радость от еды. Но они ее испытывают. Гипотеза, которую эти ученые предложили для разрешения этого противоречия, объясняет также один непонятный аспект проблемы зависимости от стимуляторов, который невозможно объяснить другими теориями. Этот аспект проявляется характерными ощущениями, которые имеют место практически у всех зависимых. Описание их встречается в рассказах всех кокаинистов, с которыми мне пришлось беседовать:

«Я могу вспомнить, как много раз я говорил себе: «Ты не хочешь этого делать! Ты не хочешь этого делать!» Но я почему-то продолжал делать это и дальше».

«Мой организм говорил «нет», мой ум говорил «нет», но… мы снова и снова начинали все сначала. Я не нуждался в кокаине. Я не хотел его… было такое чувство, что в моих мозговых клетках завелась какая-то молекула, которая заставляла меня это делать. Я чувствовал себя проклятым роботом».

«Я курил кокаин, и это было нехорошо. Я чувствовал себя больным, но мне требовалось все больше и больше кокаина. Это было какое-то сумасшествие. После всего этого опыта понимаешь, что единственное, чему ты научился, – это безумие, абсолютно алогичное замыкание нормальных умственных процессов, какое бывает при одержимости кокаином».

Такая же проблема возникла и у меня. В конце моей зависимости, когда я вводила себе кокаин десятки раз в день, я была уже не в состоянии получать от него удовольствие – даже в тех случаях, когда я вводила такие большие дозы, что они должны были повысить уровень допамина, несмотря на толерантность. Я жила на кокаине и могла получать его столько, сколько хотела. Если кокаин повышает уровень допамина, а я чувствовала себя паршиво из-за того, что мозгу не хватало кокаина для повышения уровня допамина, то вся проблема решилась бы повышением дозы наркотика.

На самом же деле происходило совсем другое. Я твердила себе, что не хочу колоть кокаин, потому что он вызывает у меня тревогу и манию преследования. Мой разумный мозг подсказывал, что это правда: летом 1988 года я сотни раз повторяла один и тот же эксперимент, и по меньшей мере в 99 процентах случаев каждый укол кокаина вызывал страх, беспокойство и сильное ощущение дискомфорта, иногда сопряженное со страхом смерти. Тем не менее я продолжала колоть себе кокс десятки раз в день. Каждый раз эта инъекция сопровождалась ощущением эмоциональной уверенности в том, что мне не надо ничего, кроме этой инъекции, и одновременно испытывала интеллектуальную уверенность в том, что это очень плохо. Я, на самом деле, как сумасшедшая, искренне хотела сделать инъекцию, при том, что я искренне понимала умом, что мне это не нравится, и, мало того, я испытываю к этим уколам совершеннейшее отвращение. Но я не могла остановиться и делала очередную инъекцию.

Гипотеза Берриджа и Робинсона объясняет то, что происходило со мной, намного лучше, чем идея о том, что я просто страдала от недостатка допамина и старалась выправить дисбаланс, порождаемый толерантностью и потребностью в более высоких дозах. Ученые утверждали, что допамин порождает желание, а не удовлетворение. При таком взгляде, повышение уровня допамина под влиянием таких средств, как кокаин, приводит к усилению желания, но не доставляет удовольствия. Конечно, это не означает, что допамин не играет никакой роли в получении удовольствия; удовольствие от охоты, например, приносит большую радость. Теория Берриджа и Робинсона утверждает, что жаждущий тип удовольствия – это еще не вся история. Каждый, кто страдал от сексуальной фрустрации, знает, что радость доставляет только то вожделение, которое может быть удовлетворено. Если нет перспективы удовлетворения, то такое же вожделение может стать мучительным, а не приятным. Накручивая себя, вы можете все больше и больше желать что-то (или кого-то), что нравится вам все меньше и меньше.

Эти разные типы удовольствия также важны для понимания роли обучения в развитии наркотической зависимости, потому что «желание» важнее для обучения, нежели «удовлетворенность». Если вы любопытны, чувствуете, что не лишены способностей и имеете цель, то у вас появится сильная мотивация научиться тому, что приведет вас к желаемой цели, и вы усвоите полученные уроки. Напротив, успокоенность, довольство и удовлетворенность не обладают мотивирующей силой. Удовлетворенность и приятное ощущение, конечно, сделают вызвавшее его событие или действие памятным, но если у вас нет желания его повторить, то это событие не изменит ваше поведение.

В случае наркотической зависимости это означает, что вследствие того, что состояние зависимости усиливает желание в большей степени, чем удовлетворенность, опыт использования наркотика очень глубоко врезается в память. В результате если вы даже очень хотите отказаться от наркотика, то все, начиная с ложки (если вы используете ее для приготовления препарата) и улицы (где живет дилер!) и кончая стрессом (когда я испытываю стресс, мне нужно лекарство от него), начинает стимулировать патологическое влечение. Желание стимулирует обучение, будь оно нормальным или патологическим, как при наркотической зависимости. Вы легко обучаетесь тому, что вас интересует, потому что желание мотивирует. Наоборот, очень трудно чему-то научиться, если вы не хотите это что-то понять или усвоить.

Исследование Берриджа и Робинсона помогают разрешить и другой парадокс: если допамин означает удовольствие, то мозг должен все в меньшей и меньшей степени реагировать на него по мере усиления толерантности к наркотику. Но мы видим, однако, что на фоне развития толерантности имеет место нечто противоположное. Если я регулярно принимаю кокаин, мания преследования начинает развиваться на все более низких дозах, а не на более высоких. Летом 1988 года мне требовалось меньше наркотиков для того, чтобы впасть в сильнейшую тревожность или испытать невероятный страх смерти, что случалось со мной тогда очень часто. Нейрофизиолог Марк Льюис описал ощущение этого эффекта в своих воспоминаниях так: «Я продолжал накачивать кокаин в свои вены до тех пор, пока мое мятущееся сознание, тошнота, сильно бьющееся сердце и вздувшиеся капилляры не говорили мне, что смерть близка. Ночью я молил себя остановиться… Но тяга была беспощадной».

Такой эффект – антитеза толерантности; этот феномен называют сенситизацией. Берридж и Робинсон сумели продемонстрировать, по крайней мере на животных, что такие вызывающие зависимость вещества, как кокаин, делают допаминовую систему более чувствительной. Тяга к наркотику возрастает, удовольствие – нет. Если допамин реализует ощущение удовольствия, то сенситизация должна приводить к улучшению самочувствия от кокаина, причем на фоне введения все меньших и меньших доз. Но это совсем не то, что на самом деле ощущают люди, страдающие зависимостями. Если бы это было так, то употребление наркотиков было бы рациональным и вполне доступным. Но в действительности сенситизация заставляет зависимых чувствовать себя хуже на более низких дозах.

Роль сенситизации и толерантности в развитии зависимости указывает также и на еще один аспект важности обучения при наркотической зависимости. Оба процесса являются важнейшими элементами нормального обучения и формирования мотивации: если вы нечувствительны к новизне и не становитесь толерантными к обыденности, то запоминание будет сильно затруднено, так как будет трудно отличить уже знакомое от нового и неизвестного, а существенное от несущественного. (Примечание: толерантность иногда называют габитуацией [привыканием], если речь идет не о наркотической зависимости; другие исследователи используют эти термины как синонимы, что делаю и я.)

Более того, сенситизация и толерантность являются фундаментальными свойствами нервной системы и на клеточном уровне. Эти свойства важны для имплицитного обучения, которое меняет наше поведение, приводя эмоции в соответствие с чувственным опытом. Этот процесс определяет, что кажется нам «хорошим», а что «плохим», нравится нам что-то или не нравится. Если, например, вы связываете запах океана со сладостными воспоминаниями детства, то будете получать удовольствие от пребывания на побережье и станете часто туда ездить. Однако если берег моря подспудно напомнит вам об издевательствах и унижениях, которым вы там подвергались, то вы, скорее всего, предпочтете проводить отпуска в горах. Сенситизация и толерантность являются частью того способа, каким мозг помечает ситуации, называя их безопасными и манящими или, наоборот, страшными и угрожающими.

Сенситизация возникает при усилении экстремального или очень болезненного сигнала. Сенситизацию можно наблюдать на примере таких примитивных животных, как, например, морской огурец, который отвечает на такие вредоносные стимулы, как боль или стресс, усилением реактивности на ситуации, предсказывающие их. В 2000 году Эрик Кэндел получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине за исследования на планариях, в которых были раскрыты молекулярные механизмы памяти и в том числе сенситизации.

Вот что он обнаружил. В норме если прикоснуться к хвосту морского огурца, то он втянет внутрь свои сифоны, структуры, с помощью которых он удаляет из организма шлаки и избыток воды. Кэндел, однако, показал, что этот рефлекторный ответ подвержен сенситизации, если стимуляция оказывается болезненной, как, например, удар током. Другими словами, огурец спрячет сифоны быстрее, если прикоснуться к нему после удара током, даже если прикосновение это является едва заметным. Кэндел, помимо этого, выяснил синаптические и клеточные механизмы такого усиления сигнала и представил биологическое обоснование такого типа памяти.

Точно так же реакция испуга у человека и других животных может подвергаться сенситизации при экстремальном стрессе: именно поэтому даже ньюйоркцы, не страдающие ПТСР, стали сильнее пугаться громких звуков после трагедии одиннадцатого сентября. Само ПТСР является крайним типом обучения посредством сенситизации. Несмотря на то что человеческая память, несомненно, устроена гораздо сложнее, чем память морского огурца, удивительно то, что наркотическая зависимость может вмешиваться в такие механизмы, отвечающие за имплицитное подсознательное обучение, связывающее чувственный опыт с безопасностью или угрозой, как сенситизация.

Напротив, габитуация или толерантность представляют собой противоположный путь обучения. Габитуация приводит к ослаблению, а не к усилению действия сигналов, возникающих в ответ на предсказуемые и безопасные ощущения. Кэндел смог продемонстрировать на морских огурцах и габитуацию: нежное, безболезненное прикосновение, вызывавшее поначалу втягивание сифонов, после множества повторений перестало вызывать такую реакцию, после того, как животное убедилось в его безвредности. Опять-таки, следует подчеркнуть, что это явление не тождественно толерантности, возникающей при наркотической зависимости. Это всего лишь процесс, в ходе которого новшество устаревает, а незнакомое становится обыденным. Этот механизм отвечает за феномен, известный под названием «гедоническое однообразие», – когда то, что некогда было волнующим и новым – сексуальный партнер, какая-то деятельность или интеллектуальный вызов, – становится до зевоты знакомым от постоянного повторения.

Сенситизация и толерантность кажутся своеобразными реципрокными тормозами – поскольку умножают воздействие страха и боли и ослабляют влияние удовольствия и радости, – но при этом они являются механизмами, полезными для выживания, потому что мотивируют обучение. Без габитуации фоновый шум стал бы непреодолимым, и было бы невозможно реагировать на угрожающие стимулы. Если бы все на свете неизменно казалось новым и волнующим и мы не привыкали бы к повторяющимся безразличным или радостным вещам, то мир ошеломил бы нас, и мы не смогли бы сосредоточиться на реально важных изменениях.

С другой стороны, без сенситизации мы не смогли бы обращать внимание на ощущения, представляющие реальную опасность. Нам потребовалось бы недопустимо много времени на то, чтобы адекватно отреагировать на угрожающую жизни ситуацию. Для того чтобы справляться со знакомыми и незнакомыми вещами, с новыми вызовами и рутиной, нам необходим баланс между этими двумя процессами. Этот баланс нарушается при наркотической зависимости.

Зависимость является расстройством обучения, отчасти благодаря тому, что она поражает одновременно габитуацию и сенситизацию. «Желание» наркотика подвергается сенситизации, и внимание начинает приковываться к предметам, напоминающим о пристрастии, в степени, намного превосходящей их ценность. «Удовлетворенность», однако, приносится в жертву толерантности, то есть радость улетучивается из процесса употребления наркотика, и, мало того, притупляются и другие радости и удовольствия. Обучение является ключевым моментом зависимости, потому что, меняя время, регулярность и дозы – другими словами, факторы, которые влияют на запоминание ощущения, – можно очень сильно изменять нейрохимические и психологические эффекты наркотических средств. Например, принимаемые нерегулярно и в непредсказуемых условиях большие дозы наркотиков приводят к сенситизации; небольшие, регулярно вводимые в предсказуемых условиях дозы, наоборот, приводят к развитию толерантности.

Почему в развитии зависимости большую роль играет упорядочение приема наркотиков, мы обсудим в следующей главе, но здесь важно отметить, что сенситизация и толерантность не являются автоматическими свойствами определенных наркотических веществ. Различные пути введения, разные схемы дозирования одного и того же наркотика и изменения обстановки, в которой принимаются наркотики, могут вызывать как сенситизацию, так и толерантность.

Интересно в этой связи отметить, что аутизм тоже влияет на оба эти процесса – усиливая некоторые типы сенситизации и ослабляя некоторые формы толерантности. Например, в исследованиях поведения страдающих аутизмом детей было показано влияние сенситизации на реакцию испуга и ослабление габитуации в миндалине, области мозга, отвечающей за обработку страха и других эмоций. В то время как усиленная сенситизация связана с повышением чувствительности к таким раздражителям, как громкий звук, порождающей необоснованный страх, ослабление габитуации в миндалине усугубляет эту проблему, так как затрудняет усвоение безопасности каких-то новых ощущений. Такая патологическая комбинация означает, что при аутизме обычные, заурядные ощущения могут оказаться достаточно сильными для того, чтобы вызвать реакцию, напоминающую ПТСР. Те, кто страдает аутизмом, имеет повышенный риск зависимости в случае приема наркотических веществ.

В моем случае одной из причин, почему мне понравился героин, стала его способность приглушать громкость моих эмоций и чувств. Люди, страдающие зависимостью от опиатов, высоко это ценят, независимо от того, откуда берется повышенная интенсивность их эмоций – от аутизма, депрессии или травмирующего жизненного опыта. В знаменитом стихотворении Лу Рида это описывается так: «Когда вкус начинает течь / Мне уже ни до чего нет дела». Это почти универсальное описание; практически все, кто зависит от опиатных наркотиков, говорят, что их прием внушает счастье и избавляет от всякой нужды.

Любопытно отметить, что в отличие от пристрастия к кокаину успокаивающее действие героина не проходит: если у меня было достаточно героина, то его введение всегда меня успокаивало. Приход героина никогда не обращался против меня, как приход кокаина, вероятно, потому что с точки зрения фармакологии опиаты в первую очередь влияют на «удовлетворенность» и имитируют физиологические эффекты пресыщения любовью. Имеет смысл предположить, что средство, оказывающее успокаивающее и баюкающее действие, вызывает меньшее пристрастие, чем наркотические средства, стимулирующие желание. В то время как сексуальное вожделение без удовлетворения является мучительным, никто не станет возражать против приятных ощущений после оргазма полового акта. Пристрастие к героину, таким образом, не является следствием сенситизации к «желанию», как это свойственно пристрастию к кокаину. Так как опиаты непосредственно действуют на естественные мозговые системы, опосредующие «удовлетворенность», то приход героина всегда приятен, пусть даже не так сильно, как казалось в самом начале. Тем не менее зависимость от героина тоже связана с некоторой сенситизацией к желанию и снижением удовлетворенности; просто эти проявления не так сильно выражены, как в случае с кокаином.

Что касается кокаина, то вполне возможно усвоить, что он больше не работает, независимо от того, насколько сильно вы воображаете, что он вам необходим. Что касается героина, то здесь разрыв между желанием и удовлетворенностью не столь очевиден. Думаю, именно поэтому я иногда говорю, что могла бы возобновить введение героина в девяностые годы, но у меня никогда не возникало даже тени желания возвращаться к введению кокаина. Здесь мое эмоциональное знание наконец слилось со знанием интеллектуальным, и я теперь и понимаю, и чувствую, что введение кокаина не вызывает ничего, кроме боли и страдания.

Этого, однако, не происходило до того, как мне исполнилось двадцать три года, – вероятно, к этому возрасту мой мозг окончательно созрел и стал способен к когнитивному контролю поведения. Это развитие помогло мне наконец понять, что последствия дальнейшего употребления кокаина будут очень плохими, невзирая на те чудесные ощущения, что я пережила от кокаина в тот вечер в номере Джерри.

Глава 10
Условия и процедура

Слишком часто повторяющееся удовольствие производит отупение; оно перестает восприниматься как удовольствие.

ОЛДОС ХАКСЛИ, «КОНТРАПУНКТ»

В 1983 году, в жаркий влажный день конца лета, я поступила в колледж Колумбийского университета. Меня поселили в общежитии «МакБэйн-Холл» на 113-й улице. Я была охвачена одновременно радостным волнением и страхом. Каким-то образом мне удалось сохранить хорошую успеваемость в средней школе и даже получить национальную школьную стипендию – и это после того, как я приняла ЛСД за день до сдачи экзамена. Я чувствовала себя так, будто вся моя прежняя жизнь была подготовкой к поступлению в колледж. Я колебалась от радостных предчувствий до мрачных опасений. Войдя в вестибюль, я увидела, что лифт был сломан. Комната находилась на седьмом этаже, и моим родителям и мне пришлось тащить вещи по лестнице. Новый мой наряд стал липким от пота к тому времени, как мы занесли в комнату вещи. Как я могла теперь произвести должное впечатление на моих будущих однокашников?

Положив вещи, я оглядела мое новое жилье. Это был обезличенный продолговатый пенал с двумя кроватями и кое-какой деревянной мебелью. Единственное окно, соседствовавшее с вентиляционной шахтой, выходило на другие общежития. Душевая и туалет, рассчитанные на десятки человек, находились в конце коридора. Предназначенная мне комната была мала для одного человека, не говоря уже о двух. Мне была отвратительна перспектива отсутствия приватности – не потому что я была снобом, а из-за моих навязчивостей и необходимости длительных периодов уединения. Однако у первокурсников нет выбора.

Мои родители собрались уезжать. Мне не хотелось оставаться в комнате. Меня охватила тревога. Я никого здесь не знала, а ведь я с таким трудом сходилась с людьми. Мать заметила слезы в моих глазах; это зрелище всегда было для нее невыносимым. «Нет смысла затягивать неизбежное», – сказала она, обняв и поцеловав меня на прощание. Они уехали, а я, совершенно расстроенная, присела на край кровати, не зная, что делать дальше.

Это была обычная для меня ситуация: учеба давалась мне легче, чем общение. На самом деле я любила занятия, мне было приятно интеллектуальное напряжение. Я выбрала курс физиологической психологии, чтобы больше узнать о том, как наркотики действуют на головной мозг; я была единственной первокурсницей, записавшейся на этот курс. Я вошла в список декана. Я могла свободно обсуждать с людьми научные идеи и учебные дела, но не умела перевести эти деловые отношения в дружеские – или, лучше сказать, я не чувствовала внутренней связи с друзьями, которые у меня появились. Что еще хуже, я каждые выходные ездила на свидания с моим другом Этаном и из-за этого пропускала важные мероприятия в кампусе.

Трудности приспособления к изменениям, происходящим в ранней молодости, – это обычная тема в историях о возникновении наркотической зависимости – неважно, заключалась ли первопричина в депрессии, других душевных расстройствах, финансовых трудностях, психологической травме или синдроме Аспергера. Создание совершенно новой сети социальных и дружеских связей и при этом необходимость справляться с учебными или профессиональными трудностями – задача, трудная для любого человека, но она вдвойне трудна для людей с психологическими особенностями.

Когда я начала учиться в колледже, я еще не понимала, что уже начала одновременно привыкать и к кокаину. Но тогда я не знала о проблеме сужения интересов. Трудно точно указать момент, когда человек начинает терять контроль над определенными аспектами своего поведения, когда смазывается граница между тем, чего ты «хочешь», и тем, в чем ты «нуждаешься». Тем не менее я твердо знаю, что в Колумбийском университете мое отношение к кокаину претерпело сильные изменения.

Сначала кокс был развлечением – я принимала его по особым случаям, например при встречах с Джерри Гарсия. Я считала кокаин афродизиаком, поднимавшим секс на небывалую чувственную высоту. Кокаин помогал мне чувствовать себя блистательной, особенной и ценимой. Однако после того, как я поступила в колледж, время без кокаина стало казаться мне унылым и безрадостным. Я начала просить Этана покупать кокаин и бывала очень сильно разочарована, если при встречах мы его не принимали. Сама того не заметив, я стала ставить наркотик выше своих отношений – втайне я скучала по кокаину, а не по Этану, но я не осознавала свои мотивации и устремления. Я могла сколько угодно убеждать себя в том, что мне не нужен кокс, но потом расстраивалась и раздражалась, если Этан приходил без кокаина. Усугублялась и моя социальная изоляция, я впала в сильную зависимость от человека, который откровенно говорил, что не любит меня и не хочет длительных отношений, но при этом был уверен, что я не смогу найти себе более подходящего друга в колледже.

Далее, несмотря на то, что я очень остро чувствовала классовое расслоение с того времени, когда училась в первых классах средней школы, только придя в Колумбийский университет, я по-настоящему осознала, что такое классовая принадлежность и как отрицательно она влияет на общественную жизнь. В школе меня по преимуществу окружали дети из среднего класса, такие же, как я. У меня, кроме того, был некоторый опыт общения с детьми из рабочего класса и из бедных семей, но у меня не было опыта принадлежности к коллективу, где я была человеком с низким социально-экономическим статусом. Теперь же я впервые столкнулась со сливками общества. Я не понимала, как мне влиться в мир дизайнерской моды, выпускников частных школ и высокомерных циничных отношений.

У меня было постоянное ощущение, будто я иду по колледжу, не зная, что к моей обуви прилипла туалетная бумага, а губы вымазаны шоколадом; мне все время казалось, что в моем облике что-то не так. Я не понимала, что все эти мучительные сомнения были (по крайней мере отчасти) обусловлены классовым неравенством. И теперь я уверена в том, что колледжи должны помогать студентам понимать и преодолевать трудности общения с людьми, имеющими совершенно иные представления о деньгах, чтобы облегчить переход к взрослой жизни и предупредить или, по возможности, ослабить проблемы, связанные с употреблением алкоголя и наркотиков.

Но в то время я не понимала, как мне быть и как мне стать уместной в этом учебном заведении. Однако я очень хорошо усвоила, что наркотики были очень ценной социальной валютой. Очень скоро я начала продавать кокаин. Этот наркотик пользовался тогда сумасшедшей популярностью: знаменитости носили тонкие серебряные ожерелья, составленные из крошечных ложечек для кокаина, а в комедийном шоу «Субботний вечер» никто не скрывал, что все шутки подогреты коксом. Это было начало восьмидесятых, и спрос был высоким; хиппи готовились к переходу в разряд яппи. Их возрасту вполне соответствовало средство, которое делало человека смелым и уверенным в себе.

Это был самый тяжелый в истории Америки период в плане распространения наркомании среди молодых взрослых людей. Многие думают, что пик потребления наркотиков студентами колледжей пришелся на шестидесятые и семидесятые годы, но на самом деле главным потребителем наркотиков стало мое поколение, поколение X. Среди моих ровесников, которым сейчас около пятидесяти, почти половина тех, кто в жизни хотя бы один раз пробовал кокаин, – это очень большой процент. В 1983 году, когда я поступила в колледж, приблизительно четверть студентов признавались в том, что хотя бы один раз пробовали кокаин; в настоящее время доля студентов, принимавших кокаин, снизилась до пяти процентов. В Колумбийском университете, который в то время был столицей кокаиновой эпидемии, этот процент был еще выше.

Правда, в то время кокаин считали относительно безвредным веществом. Среди знакомых мне людей идея о том, что кокаин является таким же тяжелым наркотиком, как героин, считалась такой же смехотворной, как паника, вызванная курением марихуаны. Попытка отпугивания детей от наркотиков утверждениями о том, что марихуана – это путь к тяжелым наркотикам, на самом деле просто превратила в наркотик и марихуану. Когда человек осознает, что может без труда контролировать потребление марихуаны или психоделических субстанций, то он не поверит в страшную правду о кокаине.

Учитывая такое отношение, нетрудно понять, что для меня торговля кокаином стала решением всех моих проблем. У меня сразу появился статус, друзья и деньги, не говоря уже о неисчерпаемых запасах кокаина. Этан предложил мне начать продавать кокаин и стал предоставлять его мне по цене 250 долларов за восьмую часть унции – 3,5 грамма. Я делила эту порцию на части по полтора грамма и продавала их по сто долларов за грамм. Обычно я оставляла себе полграмма. Я, во-первых, наваривала с дозы пятьдесят долларов, а во-вторых, мне оставалась половина грамма, которую я в выходные дни с радостью делила с друзьями.

Мой бизнес пошел в гору, и очень скоро я стала покупать и продавать намного больше. Я закупала уже оптовые партии и платила меньше, но свою цену держала прежней. Через несколько месяцев я уже зарабатывала сотни долларов в неделю, а в те времена это было целое состояние. Так как я была уверена, что кокс практически ничем не отличается от марихуаны, то мне казалось, что продавать его – это все равно, что продавать, скажем, пиво. Мне казалось, что в такой торговле нет ничего предосудительного, потому что не считала потребление кокаина наркоманией. Закон вскоре слился с общественным мнением, и это привело к еще большему распространению зелья. Торговля кокаином предоставила и необходимый статус: теперь мне было с чем являться на вечеринки. Я знала, что, пока у меня есть кокс, я буду востребована.

Далее, как и для всякого, кто находит неупорядоченное социальное положение неудобным, для меня продажа, приготовление и раздача наркотика стала чем-то вроде ритуала. Я любила делать «пакетики» из блестящей бумаги модных журналов, вырезать квадратики, загибать уголки, высыпать туда порошок из крошечных чашечек весов или из мельницы, а потом запечатывать их. Разрезание порций лезвием бритвы на зеркале – особенно же раскалывание частичек кокаина, блестевших, как сланец или жемчуг, – было просто завораживающим занятием для человека со склонностью к навязчивостям.

Ко второму курсу я превратила свой промысел в настоящую науку. В моей новой, одноместной комнате в общежитии стоял стандартный деревянный письменный стол. В его ящике обычно хранят разные канцелярские принадлежности. Однако я хранила там маленькие граммовые весы и зеркало. Когда ко мне приходили люди – купить или понюхать кокаин, я открывала ящик, нарезала порции или взвешивала их на продажу и тут же упаковывала. Если надо было немедленно спрятать то, что я делала, то для этого надо было всего лишь задвинуть ящик. В комнате не было никаких следов и признаков моих нелегальных занятий.

Теперь я могла обедать в ресторанах, модно одеваться и ходить туда, куда был закрыт вход простым смертным. Я могла платить за подруг, которые не могли позволить себе посещения клубов. Я купила себе пейджер и начала продавать кокаин не только студентам, но и людям с Уолл-Стрита и владельцам модных салонов. Вечерами я, оживленно болтая, развешивала заказы, спрашивала, не хотят ли заказчики размолоть порцию, и часто предлагала бесплатно понюхать кокаин, пока клиенты ждали. Если мне хотелось развеяться, то я сама доставляла товар на вечеринки и ночные посиделки. Меня везде приветствовали как долгожданную гостью. Если же я испытывала дискомфорт в какой-то компании, то сосредоточенно смотрела на пейджер, извинялась и уходила, говоря, что меня ждут в другом месте.

В те времена стоило посетить танцевальный клуб «Ареа». Похожий на художественную галерею, украшенный декоративными элементами и украшениями, которые меняли каждый месяц, этот клуб охотно и часто посещали такие знаменитости восьмидесятых, как Энди Уорхол, Мадонна, Стинг, Джон Фицджеральд Кеннеди младший, Дебби Харри и другие. Однажды вечером я увидела среди моделей и завсегдатаев клуба Робина Уильямса; видела я там и нашего преподавателя по психофармакологии. У дверей клуба толпились сотни страждущих, просивших надменного швейцара пустить их внутрь. Внутри клуба все было пропитано кокаином. Женский туалет стал общим – для облегчения приобщения к кокаину – мужчины отводили туда подцепленных ими женщин, чтобы те отведали кокаина. Между походами в женский туалет с подругами я в танцах вытряхивала из костей кокаиновую энергию.

Перед весенними или зимними каникулами, в канун Нового года и в периоды экзаменационных сессий я иногда зарабатывала в день несколько тысяч долларов. Но, конечно, я и сама начала потреблять все больше и больше кокаина.

При наркотической зависимости имеет значение не только то, какой наркотик вы принимаете или по какой причине вы его принимаете. Изменения в поведении зависимого наркомана зависят и от временных параметров употребления зелья, от доз и даже от места, где вы принимаете наркотики. На первый взгляд может показаться, что распределение дозы, культура введения и обстановка мало влияют на проявленный психотропный эффект субстанции, но на самом деле иногда такие внешние факторы означают грань между зависимостью и периодическим потреблением, а иногда между жизнью и смертью.

Когда я впервые попробовала психоделические субстанции в средней школе, я как раз читала Тимоти Лири. Гарвардский профессор и кислотный пророк подчеркивал важность того, что он называл «условиями и процедурой», – эти вещи, как он считал, сильно влияют на впечатление от приема наркотика. Условиями Лири назвал границы сознания, настроение, надежды и культурные идеи о субстанции; процедура – это физическое и социальное окружение, в котором принимают наркотическое вещество. Эффект условий и процедуры особенно сильно проявляется при употреблении психоделических веществ.

Прием ЛСД в превосходном расположении духа и в компании добрых друзей на концерте – это совсем не то же самое, что насильственное и скрытное впрыскивание препарата ЛСД агентом ЦРУ перед началом допроса, как это происходило в ходе незаконных экспериментов над гражданами в пятидесятые годы. Ни одно лекарство не оказывает воздействия вне определенного контекста; психоделические средства преувеличивают исходное настроение и предрасположенности людей. Именно поэтому специалисты ЦРУ очень быстро пришли к выводу о том, что кислота позволит им терроризировать и ослаблять вражеских агентов с помощью «контроля сознания», а хиппи считали, что употребление ЛСД спасет свободную любовь и принесет мир всему миру.

Однако важность условий и процедуры касается не только психоделических веществ. Они влияют на эффекты употребления любых сильнодействующих веществ и играют важную роль в том, разовьется зависимость или нет. Способы, какими культурный прессинг, индивидуальные ожидания и другие аспекты состояния человеческого сознания могут влиять на меру контроля со стороны человека на употребление наркотиков, были впервые исследованы Норманом Цинбергом в его книге «Наркотики, условия и процедура». В книге исследуется контролируемое употребление марихуаны, героина и психоделических субстанций в отсутствие зависимости от них. Эта книга стала первым исследованием, показавшим, что употребление этих веществ возможно без развития зависимости.

Цинберг сумел найти людей, которые десятилетиями принимали героин по выходным дням без всяких вредных последствий. Цинберг был также первым, кто провел исследование, показавшее, что несмотря на то, что половина американских солдат во Вьетнаме принимали опиум и героин и у них была зафиксирована зависимость от этих средств, после возвращения домой 88 процентов из них смогли от этой зависимости избавиться. Позже другие исследования подтвердили, что даже среди тех, кто несколько раз принимал героин после возвращения домой, подавляющее большинство, оказавшись вне зоны боевых действий, отказались от пагубной привычки – к большому удивлению и облегчению армейского командования. Те, у кого случился рецидив, – а таких набрался 1 процент – были солдаты, принимавшие героин еще до войны.

Так почему условия и процедура играют такую важную роль? Здесь имеют значение многие факторы, но самое важное – это схема обучения вознаграждению, роль которой осветили бихевиористы, например Б. Ф. Скиннер, в пятидесятые годы. Хотя я и не знала этого, когда принимала кокаин, но теперь я понимаю, что мои условия и процедура, в ходе которой я это делала, в высшей степени предрасполагали к зависимости, отчасти потому что я принимала кокаин нерегулярно и со временем наращивала дозы.

Скиннер наблюдал, как вознаграждения и наказания влияют на поведение и как, изменяя их меру и временные параметры, добиться желаемых действий и уменьшить число действий нежелательных. Эта ранняя работа пролила свет на то, почему некоторые способы поощрений и вознаграждений могут привести к зависимости даже при отсутствии наркотиков. Тот факт, что обучение является ведущей побудительной силой поведения, показывает, насколько важна роль обучения в развитии наркотической зависимости.

Самым важным паттерном обучения, вызывающим самую сильную зависимость, является перемежающееся подкрепление, как назвал это сам Скиннер со свойственной всем настоящим ученым прозорливостью. В 1956 году этот первопроходец бихевиоризма изучал обучение у крыс. Однажды Скиннер обнаружил, что у него осталось мало лакомой еды для поощрения крыс, правильно нажимавших на рычаг. Поставками корма приходилось заниматься ему самому и, кроме того, ему не хотелось прерывать эксперимент, и Скиннер решил растянуть запас, для чего пришлось не так часто вознаграждать крыс.

К своему удивлению, ученый обнаружил, что вместо того, чтобы реже правильно нажимать на рычаг, крысы, которых стали поощрять не вполне регулярно, стали с большей регулярностью правильно справляться с заданием. Более того, привычка нажимать рычаг сохранилась надолго даже после того, как Скиннер вообще прекратил выдачу вознаграждений. Более поздние исследования показали, что наиболее эффективная схема подкрепления определенного поведения животных оказалась наиболее непредсказуемой. Если, например, голуби нерегулярно получали вознаграждение только в пятидесяти процентах случаев выполнения определенного задания, то птицы начинали справляться с заданиями намного чаще и не сопротивлялись их выполнению чаще, чем в тех случаях, когда они получали вознаграждение за каждое выполнение задания или получали его по предсказуемой схеме. Люди ведут себя почти так же.

На самом деле, некоторые ученые утверждают, что в ходе эволюции мозг развился в предсказательную машину, так что даже такие животные, как голуби, ищут в окружающем мире определенные закономерности, которые помогают экономить время и энергию в поисках необходимых ресурсов. В результате наш мозг находит вознаграждение уже в самом факте обнаружения закономерностей, как во внешнем мире, так и в себе самом; неспособность или невозможность выявить связь между поведением и вознаграждением порой может свести человека с ума.

Многие из величайших творческих и научных достижений человечества были вдохновлены именно этой склонностью ума, нашим стремлением отыскать порядок в хаосе и испытать чувство радости от какого-то нового способа придать сущему смысл. Одно из самых больших удовольствий, какое доставляет нам музыка, заключается во взаимодействии предсказуемых приятных пассажей и незнакомых, но гармоничных сюрпризов. Эта радость, как и радость от употребления наркотических веществ, возникает, во всяком случае отчасти, благодаря допамину: этот нейротрансмиттер высвобождается при «желании» в нейронных контурах мотиваций, когда мы делаем точное предсказание какого-либо события.

Если вы знаете, например, что в музыкальном произведении за нотой соль последует до, то самый большой выброс допамина последует после звучания ноты соль, и немного меньший выброс после ожидаемого звучания до. Когда вы слушаете вашу любимую музыкальную пьесу, то часть получаемого удовольствия возникает благодаря тому, что мозг верно предсказывает следующие ноты и такты, затем вознаграждает себя, когда ожидание оправдывается. Когда музыканты импровизируют и играют вариации, которые вы не можете предсказать, то это тоже может быть приятно, потому что, прослушав новую последовательность нот, вы понимаете, что они хорошо ложатся в ряд, задавая новый алгоритм предсказания. Но если новая нота звучит диссонансом, то содержание допамина в нервных окончаниях падает, подавая сигнал о том, что ожидаемая последовательность нот не появилась, и протестуя как против неточности предсказания, так и против диссонанса.

Удовольствие от выявления этих ожидаемых последовательностей является одной из причин того, что людям нравится снова и снова слушать некоторые мелодии; люди с удовольствием узнают знакомые и предсказуемые последовательности нот в разных исполнениях на разных инструментах. Более того, любовь к закономерностям и способность получать удовольствие от их распознавания и предсказания очень часто является залогом успеха в таких разнообразных сферах деятельности, как искусство, медицина, наука, программирование и техника. Эта склонность к закономерностям и предсказуемым картинам объясняет любовь к складыванию головоломок и к таинственным захватывающим историям.

Четким выражением этого феномена является игромания, болезненное пристрастие к азартным играм. В чисто азартных играх выигрыш целиком и полностью зависит от случая – и нет сомнения в том, что некоторые люди на самом деле становятся навязчиво зависимыми от таких игр. Так же как в случаях кокаиновой или героиновой зависимости, зависимый игрок может рискнуть своими любовными отношениями, домом, работой и свободой только лишь для продолжения игры. Игры онлайн – и даже такие социальные медиа, как Фейсбук и Твиттер, – тоже характеризуются перемежающимся подкреплением и вызывающими зависимость свойствами, что может подтвердить всякий, кого когда-либо раздражал отказ супруга оторваться от Фейсбука или собственная неспособность отложить просмотр постов про котиков. В своих крайних проявлениях зависимость от компьютерных игр и интернета не раз приводила к разрушению семей и неприятностям на работе, то есть эта зависимость так же серьезна, как зависимость наркотическая.

Однако в этих ситуациях отсутствуют наркотические вещества, которые, вмешиваясь в нейрохимические реакции, нарушают самоконтроль, нет субстанций, которые «захватывают» мозговую систему вознаграждений или повышают уровень допамина за пределы нормы. Одним только созданием непредсказуемых чередований взлетов и падений игры и другая подобная деятельность могут стать предметом зависимости, а тот факт, что все это происходит в отсутствие введения каких-либо наркотиков, позволяет понять, что происходит в мозге с психоактивными субстанциями и почему вообще существует риск развития болезненного пристрастия и зависимости. Ищущий закономерности мозг склонен впадать в заблуждение на фоне следующих в случайном порядке вознаграждений, которые только по видимости как-то связаны с поведением; попытка найти правильную структуру в перемежающемся подкреплении может заставить нас искать порядок там, где его просто не может быть.

Действительно, подобно многим азартным игрокам, хаотично вознаграждаемые голуби Скиннера периодически вели себя весьма «суеверно», например принимались летать кругами, когда пища вдруг появлялась. Естественно, эти полеты не делали поступление корма более регулярным, но, подобно заклинаниям игроков, такие действия, возможно, внушали птицам ощущение, что они могут повлиять на исход, несмотря на всю иллюзорность такого ощущения.

Все эти данные позволяют объяснить, почему в тех случаях, когда речь идет о наркотиках, способ и режим их употребления могут играть не меньшую роль, чем их фармакологические свойства, и почему изменения в мозге, обусловленные одним только введением наркотического вещества, не ведут к развитию болезненного пристрастия. Как показывает пример возникновения поведенческой зависимости, она может возникать и без наркотиков. Даже при введении наркотиков зависимое поведение развивается не автоматически. Режим употребления, история жизни и привычек человека, предрасположенности, закодированные в головном мозге, и культурный контекст – все это имеет огромное значение в возникновении наркотической зависимости.

Нерегулярное введение разных доз – еще один элемент непредсказуемости – способствует возникновению сенситизации и толерантности к наркотику. Как мы уже видели, сенситизация усиливает тягу, но не приносит удовлетворения. Толерантность, напротив, не производит такой эффект: она сводит к нулю «кайф», если доза не меняется и не повышается. Оба эти процесса, сенситизация и габитуация, формируют порочный круг, который усугубляет проблему. Временные параметры, жесткая процедура и последовательность в употреблении наркотиков могут настолько значительно изменить сенситизацию и толерантность, что режим дозирования какого-то определенного средства может произвести эффект, противоположный эффекту такого же дозирования другого средства. Этот феномен является одной из причин меньшего риска возникновения зависимости на фоне врачебного назначения наркотиков в сравнении с их «любительским» приемом, хотя может показаться странным, что такие факторы, как легальное предписание и прием строго определенных доз в определенное время в определенном месте, могут снизить вероятность возникновения зависимости.

Вызывание зависимости представляется фармакологическим свойством специфических средств, но на самом деле на процесс развития зависимости сильно влияют и другие факторы. Даже в экспериментах на животных имеет значение режим доступности субстанции, дозировка и временные параметры введения; варьируя эти параметры, можно получить зависимость разной степени даже от одного и того же наркотического средства. Следствия, вытекающие из этого факта, очень важны для понимания природы зависимости и разработки методов борьбы с нею.

Например, роль режима дозирования и его влияние на толерантность очень важны не только как иллюстрация того, что наркотическая зависимость является результатом нарушенного обучения, но и как основа новых методов лечения. Широко распространенное непонимание этого феномена становится причиной необоснованных возражений против поддерживающего лечения героиновой зависимости с помощью таких опиатов, как метадон, бупренорфин или даже героин. Поддерживающая заместительная терапия – это единственный метод, позволяющий снизить смертность на 75 процентов, – в других областях медицины, но не в лечении зависимости такое достижение рассматривалось бы как чудо. Эффекты изменения временных параметров и режима введения особенно хорошо видны на примере зависимости от опиатов, и, кроме того, знание этих эффектов очень важно для понимания того, почему зависимость так часто оказывается смертельно опасной.

Для поверхностного взгляда поддерживающее лечение выглядит просто как замена одной зависимости на другую. В самом деле, дать метадон или бупренорфин вместо героина – это значит действительно перейти от введения одного наркотика к введению другого. Но у поддерживающего лечения есть и решающее отличие в способе введения: при активной зависимости временные параметры, процедура введения и дозировки приводят к усилению сенситизации, в то время как поддерживающее введение усиливает толерантность. Для уличных потребителей нерегулярность поставок наркотика и, следовательно, случайность времени его введения означает сенситизацию к «желанию»: нерегулярное введение больших доз – это наилучший способ повысить «желание» через усиление сенситизации. Так как большинство зависимых склонно вводить как можно большую дозу, то, значит, они будут переживать непрерывную смену «приходов» и ломок, в зависимости от того, сколько у них денег, что они должны сделать, чтобы добыть их, и от того, насколько надежен их поставщик.

Следовательно, хотя у них и разовьется какая-то толерантность к «удовлетворенности», она не будет полной из-за нерегулярности доз. Даже если случаи, когда наркотик вызывает эйфорию, станут реже, она все же будет наступать, производя перемежающееся подкрепление. Напротив, если пациент регулярно получает чистый препарат, то будет преобладать толерантность. Очень скоро потребитель опиатов, получающий поддерживающее лечение, перестает испытывать эйфорию, так как выходит на плато толерантности.

В самом деле, если пациент стабилизировался на достаточно высокой дозе метадона, то даже если он добавляет еще опиатов, то эйфории у него все равно не будет. Конечный результат заключается в том, что на дозе, которая может убить при отсутствии толерантности, человек, получающий поддерживающее лечение, может работать, водить машину и вести нормальный образ жизни, просто потому, что доза не меняется и вводится через регулярные промежутки времени. Развитие толерантности означает также, что поддерживающее лечение не блокирует эмоциональное развитие и не приводит к отчуждению в личных отношениях. Для того чтобы использовать опиатные наркотики для бегства от эмоций, необходим «приход», но при стабильной поддерживающей терапии пациент обладает слишком высокой толерантностью и не может испытывать эйфорию. К сожалению, из-за того, что люди не знают этих фундаментальных фактов о роли временных режимов и постоянства дозирования, людей, находящихся на поддерживающем лечении, считают пребывающими в состоянии «вечного кайфа» и «больными», несмотря на то что развитие толерантности опровергает это расхожее мнение.

Толерантность порождается рутиной. Прием одной и той же дозы в одном и том же месте максимально увеличивает толерантность, так как связывает ощущение с нахождением в привычном месте, то есть порождает физиологический процесс формирования габитуации. В результате при изменении рутины меняется и степень толерантности.

В течение десятилетий врачи и потребители наркотиков сообщали о множестве случаев, когда люди, вводившие себе без всяких последствий определенную дозу наркотиков в течение длительного времени, вдруг получали на той же дозе передозировку. Позже обычно выяснялось, что такие люди вводили себе наркотик в новой, непривычной ситуации, вне привычной обстановки. Иногда к этим изменениям добавлялся новый стресс, например потеря работы или разрыв отношений. В этих случаях перестают работать подсознательные механизмы, обычно активирующие толерантность, а без толерантности привычная доза становится слишком высокой и приводит к передозировке. Представляется, что иногда один только социальный контекст может превратить обычную дозу в смертельную. Этот эффект наблюдали даже у крыс: если в одном, определенном месте у крыс возникала толерантность к высокой дозе опиатов, а потом инъекцию делали в другом месте и в другом окружении, то 50 процентов животных погибали от передозировки.

Конечно, тип наркотика – является ли он стимулятором или депрессантом – тоже играет существенную роль. Стимуляторы, вследствие своего прямого воздействия на продукцию допамина, производят намного более сильную сенситизацию к желанию без удовлетворенности; опиаты, поскольку они непосредственно действуют на рецепторы, опосредующие удовлетворенность, создают меньшую диссоциацию между желанием и удовлетворенностью. Именно поэтому «поддерживающая терапия стимуляторами», например использование риталина для лечения кокаиновой или метамфетаминовой зависимости, не является такой же успешной, как поддерживающая терапия опиатами. Намного труднее создать толерантность средствами, имитирующими удовольствие от охоты, чем средствами, имитирующими ощущение довольства. Эти средства могут оказаться полезными для лечения зависимостей, обусловленных СДВГ, но данные пока не обнадеживают так же, как данные об эффективности поддерживающего лечения опиатами.

Алкоголь тоже не годится для поддерживающего лечения как средство добиться толерантности. В отличие от опиатов, толерантность к алкоголю не исключает причинения вреда здоровью, даже если давать алкоголь регулярно в одних и тех же дозах. Это означает, что даже при высоком уровне толерантности привычные алкоголики, получающие постоянную дозу, будут страдать от ухудшения здоровья. Вопреки утверждениям тех, кто критикует поддерживающее лечение опиатами как «простую замену водки на джин», разница заключается в том, что опиаты создают полную толерантность при стабильной дозировке, а алкоголь – нет.

Если вы думаете, что социальные условия и окружение играют роль только в жизни людей, то вы ошибаетесь – как выяснилось, даже крысы проявляют различную предрасположенность к зависимости под влиянием факторов, не имеющих отношения к наркотику. Наилучшим подтверждением этого факта явилась серия проведенных в Канаде опытов на крысах. Прочитав сообщения о том, что крысы способны уморить себя голодом, если получают свободный доступ к кокаину или героину, Брюс Александер из университета Саймона Фрезера заинтересовался, нет ли за этим фактом чего-то большего, нежели доступ к наркотикам.

Вместе со своими коллегами, Барри Байерштайном, Робертом Коумбсом и Патрисией Хадауэй, Александер решил выяснить, не влияют ли на поведение крыс условия внешней среды и социального окружения. Подобно людям, крысы – в высшей степени общественные животные и плохо переносят одиночное заключение. Не является ли избыточное употребление наркотиков в классических экспериментальных условиях следствием не того, что наркотики очень хороши, а следствием того, что плоха жизнь? Люди, попадающие в условия полной сенсорной и социальной изоляции, вскоре начинают страдать галлюцинациями и выказывают все признаки аномального поведения. В недавнем обзоре литературы по этому поводу сказано, что после всего нескольких дней непреднамеренной изоляции по крайней мере у некоторых участников эксперимента неизменно развивались психические отклонения. Нетрудно представить себе ситуацию, когда человек предпочтет принять смертельную дозу наркотика, если останется один без всякой надежды вырваться из клетки и не имея никаких альтернативных удовольствий. Однако в нормальных условиях наркотическая зависимость редко угрожает жизни, даже при свободном доступе к наркотикам.

Для того чтобы выяснить, играет ли социальное окружение какую-то роль в поведении крыс, группа Александера решила устроить для крыс настоящий рай – обогащенные условия содержания. Для крыс было построено помещение площадью 29 квадратных футов, в двести раз больше, чем площадь стандартной крысиной клетки, с огромным пространством для перемещений, углублений для обустройства нор и, конечно, множество других крыс. Крысиный парк, кроме того, был оснащен стенами, расписанными под лес, был усеян мелкими деревянными щепками и игрушками, а также изобиловал едой и питьем. Счастливые крысы, отобранные для жизни в «Крысином Парке», стали объектом сравнения с крысами, которым предстояло жить в одиночестве в стандартных клетках.

По ходу эксперимента крысы были обеспечены свободным доступом к подслащенному раствору морфина (сахар добавляли для того, чтобы замаскировать горький вкус наркотика, который крысы активно избегают). Кроме того, крысы имели доступ и к чистой воде. В то время как крысы, обитавшие в стандартных клетках, с радостью набросились на морфиновую приманку, крысы – обитательницы «Парка» от морфина, как правило, отказывались. При одних и тех же пищевых условиях крысы в одиночных клетках потребляли в 19 раз больше морфия, чем крысы, содержавшиеся в «парке». Даже в ситуации, когда все крысы были зависимыми от морфина и могли получать его для ликвидации симптомов абстиненции, крысы, жившие в «парке», успешно сопротивлялись этому искушению. В этом плече эксперимента крысы, содержавшиеся в клетках, потребляли в восемь раз больше морфина, чем крысы из «парка».

При наличии выбора крысы, как и люди, не соскальзывают в наркотическую зависимость. Именно поэтому, независимо от паники, которую сеют СМИ по поводу какого-нибудь нового наркотика, одной инъекции которого «достаточно, чтобы оказаться на крючке», подавляющее большинство людей, попробовавших этот наркотик, не становятся жертвами зависимости. Люди, имеющие приличную работу, крепкие семейные и иные отношения и пользующиеся хорошим душевным здоровьем, редко жертвуют этими благами ради сомнительного опьяняющего наркотика; наоборот, наркотики опасны для тех, у кого в жизни все складывается плохо.

Далее, сама по себе доза также имеет значение, и ее эффект накладывается на эффект окружения. В другой серии экспериментов крыс помещали в незнакомую обстановку и предлагали им умеренные дозы кокаина. Эти дозы были достаточными для получения небольшой, но не чрезмерной эйфории. В незнакомом месте крысы были склонны принимать большие дозы, чем дома, в привычном окружении. Когда же грызунам предлагали огромные дозы, производившие невероятно сильную эйфорию, то они жадно набрасывались на них как дома, так и в непривычном окружении. Большие дозы сулили такое мощное вознаграждение, что животные стремились к ним, независимо от местоположения. Таким образом, несколько исследований не смогли подтвердить выводы, сделанные при использовании «крысиного парка», но в большинстве случаев результаты Александера подтвердились.

В проведенных с тех пор многочисленных исследованиях было обнаружено, что социальные контакты и обогащенная внешняя среда оказывают сильное влияние на потребление животными наркотиков. Например, невозбранный доступ самок-крыс к детенышам снижал потребление самками кокаина (это доказывает, что даже у крыс кокаин не уничтожает материнское чувство, как писали многие СМИ). Самцы полевок, вступившие в моногамные отношения, принимали меньше амфетамина, что также характерно для женатых мужчин. Если же крысам предоставить колесо, то потребление кокаина снижается у самцов на 22 процента, а у самок на 71 процент.

Социальное отчуждение и поражения также оказывают сильное влияние, но, как вы, наверное, уже догадываетесь, в противоположном направлении. Например, крысе, потерпевшей поражение в схватке с доминантным самцом, требуется в два раза меньше времени, чтобы научиться вводить себе кокаин, чем крысе, не испытавшей горечи поражения. Кроме того, после поражения крысы употребляют больше кокаина, чем обычно.

Интересно, что добавление к корму избыточного количества сахара также снижает употребление кокаина. В проведенном в 2007 году исследовании было показано, что 94 процента крыс предпочитают сахарин или сахарозу внутривенному введению кокаина. После этого открытия многие газеты запестрели шапками о том, что, дескать, сахар вызывает еще большую зависимость, чем кокаин, что, как вы понимаете, отнюдь не соответствует сути выводов исследования. Зависимость в невероятной степени зависит от контекста: в некоторых ситуациях крысы действительно предпочитают кокаин еде, в противном случае было бы невозможно повторить те ранние исследования, в которых зависимые от кокаина крысы умирали голодной смертью.

Конечно, политики поспешили демонизировать кокаин, когда были опубликованы данные тех исследований. Эти данные были использованы для того, чтобы показать, будто кокаин мощнее и опаснее таких «естественных» вознаграждений, как еда или секс. Теперь, на фоне эпидемии ожирения, новым врагом стал сахар, и теперь те же политики стали обращать внимание на исследования, в которых изучают отрицательные свойства сахара. Никто и никогда не изучал тавтологию, содержащуюся в таких заявлениях: наркотики вызывают зависимость, потому что активируют области, предназначенные для того, чтобы увлекать нас к еде и сексу, а сахар вызывает зависимость, потому что активирует те же области мозга, что и наркотики. Наркотики работают, не потому что действуют как сахар или секс; секс и сахар вызывают зависимость не потому, что действуют на те же области мозга, что и наркотики. Мозг развивается не для того, чтобы впадать в наркотическую зависимость.

Действительно, мы впадаем в зависимость только в определенных контекстах, каковые и определяют разницу – будет ли человек есть сахар умеренно или начнет им обжираться, будет ли он нюхать кокаин от случая к случаю, или станет законченным кокаинистом. Нет веществ, которые сами по себе вызывали бы зависимость; наркотики вызывают зависимость в контексте окружения, дозировки, режима и прочих личностных, биологических и культурных переменных. Зависимость – это не просто прием наркотика или иного сильнодействующего психоактивного средства. Зависимость – это усвоенное в результате обучения поведение. Зависимость развивается только тогда, когда уязвимые люди переживают предрасполагающий к зависимости чувственный опыт в неудачное время, в неудачном месте и в неудачном окружении. Зависимость – это расстройство обучения, потому что в возникновении зависимости пересекается действие этой комбинации факторов, порождающей деструктивное поведение, которое очень трудно прекратить.

К несчастью, в моем случае хаотичный режим употребления кокаина стал прямым путем к зависимости, и в душе я поняла это за много лет до того, как впервые обратилась за помощью. Это было видно по тому, как изменилось мое отношение к психоделическим средствам. Чем больше кокса я принимала, тем меньше хотелось мне курить марихуану и принимать ЛСД. На первом курсе колледжа я иногда принимала ЛСД, стоя на крыше общежития восточного кампуса. Внизу расстилался город, похожий на детский пружинный бильярд, вечернее небо, окрашенное в оранжевые тона отблесками городских огней. Мир терял смысл: огни фар, несущиеся потоками по улицам, пульсирующие вспышки светофоров, здания разных форм и разной высоты – все это казалось – или было – нагромождением случайностей.

В отличие от школьных посиделок с Эми, я теперь не чувствовала ни восторга, ни удивления, а если и испытывала их, то старалась скрыть, потому что не хотела показаться инфантильной простушкой в глазах моих однокашников из Лиги Плюща. ЛСД теперь не был символом моего приобщения к людям. Ощущения стали пустыми. Эта пустота вызывала у меня чувство вины, так как напоминала о духовных идеях, которые я, сама того не понимая, предала. Я стала все меньше и меньше принимать психоделические субстанции, а потом и вовсе от них отказалась. Однажды старая подруга уговорила меня совершить с ней психоделическое путешествие, и я, поддавшись ее настойчивости, согласилась. Это было худшее путешествие в моей жизни.

Я пришла в сильнейшее возбуждение. Несколько часов я плакала, заблудившись в темных, запутанных галлюцинациях, я онемела от боли. Я видела, что я – наркоманка – и ничто больше. Понимала я и то, что возобновление приема психоделиков заставит меня бросить вызов пристрастию к кокаину. Но такого откровения я не желала; я не хотела видеть, как далеко я отошла от своих идеалов, от стремления к тому, чтобы наркотики стали инструментом духовного роста, а не бегства от действительности. Если бы я приняла это прозрение, то, возможно, это стало бы поворотным пунктом в моей жизни. В самом деле, так как галлюциногены часто порождают такие откровения, многие считают, что их можно использовать для лечения наркотической зависимости, что подтверждается немногочисленными пока исследованиями на эту тему. В отличие от веществ, вызывающих зависимость, психоделические средства не вызывают навязчивого поведения; их прием вызывает утомление, поэтому их не принимают каждый день, а так как они ухудшают плохое настроение, то их употребление редко растет со временем. Если бы я тогда снова переключилась на психоделики, то это не было бы сменой одной зависимости на другую. Но рядом не было никого, кто мог бы подтолкнуть меня к такому выходу. Я не понимала, как наладить социальную жизнь без путей химического бегства от реальности. Так я «завязала» с психоделическими путешествиями.

Нет нужды говорить о том, что я при этом не перестала принимать кокаин. Неудивительно, что чем больше я его употребляла, тем больше я его продавала. Я была не слишком изощренным дилером и в конце концов попала в поле зрения руководства кампуса. Летом 1985 года, когда я оканчивала второй курс, меня вызвали к декану. Получив письмо с приглашением в деканат, я даже не подумала об истинной причине и решила, что речь пойдет об успеваемости. После слушаний, от которых я впала в такую истерику, что мне пришлось обращаться к психиатру, мне сказали, что я исключена из колледжа на один год.

Именно так частные колледжи решают проблемы с наркотиками: они пытаются не привлекать к этому делу полицию и, в идеале, предлагают лечиться. Такой путь предлагают, когда проблема возникает у «одного из нас», и этот подход срабатывает лучше любого наказания. Мне же – я до сих пор не понимаю почему – просто сказали исчезнуть на год, а потом вернуться с тем, чтобы больше не грешить. Несмотря на то что меня, можно сказать, поймали с поличным на торговле наркотиками и несмотря на то что я его ежедневно нюхала, я не смогла смириться с тем, что я – зависимая наркоманка. Удивительно, что психиатр, к которому меня отвели после слушаний, – начальство опасалось, что я могу покончить с собой, – тоже не нашел у меня симптомов наркотической зависимости. Я легко убедила психиатра в том, что настолько боюсь смерти, что мысль о самоубийстве просто не может прийти мне в голову. Он отпустил меня, даже не назначив повторного приема.

Родители, конечно, сильно расстроились, узнав обо всем этом, но и они почему-то не поняли, что мне нужна серьезная помощь. Я часто думаю о том, что было бы, если бы колледж направил меня к более квалифицированному психиатру или отправил на принудительное лечение, и я получила бы нужную мне помощь раньше. Но я вместо лечения быстро нашла себе летнюю подработку, став ассистентом кинопродюсера, и говорила всем, что взяла на один год тайм-аут, чтобы изучить на практике киноиндустрию. Однако в действительности настроение у меня было ужасное, и я была сильно подавлена. Вся ненависть, какую я втайне испытывала по отношению к себе, вся неуверенность, усугубленная трудностями социальной интеграции, – все это превратилось в настоящую депрессию, замаскированную зависимостью.

Я думала, что сама разрушила свою жизнь, что Колумбийский университет не примет меня, несмотря на то что меня исключили только на один год. Я видела себя воплощенным злом, конченым человеком, полным ничтожеством. Все это кончилось тем, что я напоролась на неподходящего мужчину и добавила к кокаину героин.

Вот тогда я начала понимать, как влияют друг на друга наркотическая зависимость и любовь.

Глава 11
Любовь и наркотическая зависимость

Любовь заставит тебя делать многие неправильные вещи.

БИЛЛИ ХОЛЛИДЕЙ

Отель «Карлтон-Армс» в Манхэттене, где теперь находится пешеходный квартал обширного кампуса, принадлежащего колледжу Баруха, – реликт совсем иных времен. В восьмидесятые он был родным домом для «сумасшедших, наркоманов, комедиантов, бывших заключенных, трансвеститов, алкоголиков и прочих чудаков всякого рода», как отзывался о них бывший управляющий отелем Эд Райан. Художники, подобные Брайану Демиджу, разукрасили каждый номер потрясающими узорами, выполненными в психоделических цветах.

Здесь теперь нет одноглазого наркомана Германа, Боба Алабамы (предпочитавшего кокс) и остальных бродяг, которых я знала по временам одноместных благотворительных номеров. Другие гостиницы и бесплатные ночлежки были либо снесены, либо отреставрированы и превращены в роскошные отели. «Карлтон» до сих считается дешевой гостиницей, но теперь за номер здесь платят вдвое больше тех 35 долларов, что платили за номер, в котором я в 1985 году попробовала героин.

Это случилось вскоре после того, как меня временно исключили из Колумбийского колледжа. Я тогда начала теоретически изучать героин. Для начала я прочла «Обнаженный обед», несколько раз прослушала записи «Бархатного андерграунда» – «Героин…», «Я жду человека», «Сестра Рэй». Надтреснутый голос Лу Рида красноречиво говорил о тяжких последствиях наркомании, а блеск игл сквозил в его текстах, текстах сидящего на игле героинового наркомана: «Это моя жена / Это моя жизнь…» Я никогда не хотела принимать героин, потому что знала, что он мне понравится; но теперь, когда меня выгнали из колледжа и моя жизнь была кончена, я начала думать, что терять мне все равно нечего.

Я пришла в «Карлтон» в поисках Мэтта, с которым находилась тогда в мучительных отношениях. Мой поставщик кокаина Мэтт приходился старшим братом моего школьного друга и любовника Этана. Когда Этан решил бросить кокаин, а заодно и меня, он дал мне номер телефона своего брата, чтобы я одновременно не потеряла и друга, и прибыльный бизнес.

Роман с Мэттом начался у меня год спустя. В то время он был «в ссоре» со своей подружкой Сьюзен, а я была одна и свободна. Мы впервые встретились, когда я училась на первом курсе, дома у Мэтта. Он жил в маленькой уютной квартирке на Лафайетт-Стрит, в окружении сотен записей джаза, рока, фанка и психоделической музыки, а также книг и комиксов, которые уже в те времена стали стыдливо называть графическими романами. В то время Мэтт был главным действующим лицом сети, где кокаин продавался партиями от четверти грамма до четверти килограмма всем, кто хотел это купить: джазовым музыкантам, киномеханикам, звукооператорам, студентам колледжей, деловым женщинам и торговцам с Уолл-Стрита. Высокий, худой парень с каштановыми волосами, усатый и с озорным взглядом насмешливых глаз, он был сильно увлечен тем, что я тогда очень любила, – психоделической музыкой и наркотиками. Обстановка в доме Мэтта произвела на меня неизгладимое впечатление.

Однако Мэтт уже тогда начинал скатываться в наркотическую зависимость. Он никак не мог понять, кто ему нужен – я или Сьюзен. Я же все еще боялась, что меня вообще невозможно полюбить. Ни один из моих парней до тех пор ни разу не произносил слово «любовь». Все они, подобно Этану, говорили, что я не гожусь на роль жены. Но, по крайней мере, я смогла заполучить Мэтта в свою постель.

Я использовала наши деловые отношения еще и для того, чтобы контролировать его через пейджер, с помощью которого мы общались по делам. Обычно, когда я вызывала его, мне действительно надо было организовать покупку, но я также одновременно проверяла, чтобы он в это время не принимал лишних наркотиков. Это затруднило бы мне поставки товара заказчикам. Кроме того, мне, конечно, очень не хотелось, чтобы он виделся со Сьюзен.

Я была просто одержима моими новыми отношениями, как кокаином и другими своими прежними интересами. Поэтому я точно так же была одержима своим пейджером образца начала восьмидесятых, который я вешала на пояс, как только просыпалась. Точно такая же одержимость настигла меня в отношении электронной почты и твиттера. Мэтт, как и прием кокаина, отличался перемежающимся подкреплением – его непредсказуемость и хаотический шарм заставляли меня бесплодно гадать, как мне вести себя, чтобы он меня полюбил. В тот день меня привели в «Карлтон» мои отношения и кокаин.

К тому времени мы с Мэттом жили вместе в квартире близ Колумбийского университета. Там мы перешли от понюшек кокаина к его курению. Время кристаллического кокаина для инъекций еще не наступило. Действительно, задолго до того, как кристаллический кокаин стал объектом массовой истерии, тысячи ньюйоркцев уже во всю его курили. В 1984 году, на Бродвее, у главного входа в Колумбийский университет, насчитывалось несколько десятков баров, где продавали стеклянные кокаиновые трубки, металлические сетчатые экраны и миниатюрные газовые горелки. Иногда эти принадлежности прятали под прилавком, но чаще они стояли на виду, иногда даже на витринах. В других кварталах была приблизительно такая же концентрация подобных магазинчиков.

К 1986 году СМИ без устали создавали рекламу кристаллическому кокаину, утверждая, что это самый ужасный, самый прилипчивый и самый сильный наркотик в мире. Для обычных людей это была, конечно, страшилка, но для тех, кто ищет экстремальных ощущений, это был безошибочный сигнал, что новая субстанция является очень мощным наркотиком и запретным плодом; оба обстоятельства повышали ее ценность в глазах таких рисковых клиентов. Во время президентской гонки 1988 года в журналах и общенациональных газетах было опубликовано около тысячи статей о кристаллическом и порошковом кокаине; канал Эн-Би-Си до начала ноября посвятил пятнадцать часов эфирного времени семимесячной истории нового наркотика. Однако к тому времени многие наши клиенты уже научились сами готовить крэк из пищевой соды, кокаина и воды. Мы не считали, что он превращает людей в чудовищ, но точно знали, что состояние он вызывает достаточно странное.

Именно поэтому дома я предпочитала курить кокаин. Приход поглощал меня с головой: по крайней мере в этом СМИ не врали. Как только начинался приход, любое отвлечение воспринималось как невыносимое мучение. Важно было и музыкальное сопровождение. В восьмидесятые годы особой популярностью в качестве фоновой музыки пользовался Нью-Эйдж.

Если понюшки кокаина имели привкус перемежающегося подкрепления, то с курением кокса дело обстояло куда хуже. Для начала я с помощью горелки расплавляла кусок кокаина в сладко пахнущий комок, над которым в трубке соблазнительно вился дымок. Втягивание этого дыма в легкие возносило на небеса – пусть даже всего на несколько минут. В другие моменты, расплавив кубик кокса, я избавлялась от паранойяльных мыслей и отупения, но тогда мне хотелось еще, еще и еще – до тех пор, пока не наступало неземное блаженство. Иногда ночь незаметно переходила в день за этой погоней. Самое худшее происходило, когда кокаин заканчивался. Тогда ты принимаешься скрести по всем сусекам, а иногда сыплешь в трубку кусочки краски и всякой дряни с пола, надеясь, что хоть там есть следы кокаина.

В отличие от меня Мэтт любил курить кокаин не дома, а в каких-нибудь дешевых номерах – чем хуже гостиница, тем лучше. Он любил курить кокс с людьми, намного более зависимыми, чем он сам, и это правило исключало меня из числа его компаньонов. Я в то время еще могла остановиться и остановить его, чтобы не тратить заказанный другими людьми кокаин.

Когда я не смогла найти его в тот день 1985 года, мне почему-то пришло в голову, что он встретился со Сьюзен. После того как я несколько раз звонила ему на пейджер, ставя цифры 911 после каждого сообщения, давая понять, что это деловой вызов, но не получила ответа, я решила выяснить, где он. Я позвонила на коммутатор «Карлтона» – телефон стоял в коридоре, и консьерж мог сказать, кто из постояльцев находится в отеле, а иногда – пусть и с воркотней – мог даже позвать нужного человека к телефону. Таким образом, я узнала, что он там.

Когда я пришла, Мэтт был занят продажей кокса парочке посредников. Я знала их только по именам – Пабло и Джиджи. У Джиджи были длинные, давно не мытые светлые волосы. Руки и ноги были покрыты мелкими струпьями. Она объясняла их так: «Я колюсь, чтобы принимать кокс, и принимаю кокс, потому что колюсь». У Пабло были длинные темные волосы и запавшие карие глаза, он был худощав и выглядел немного лучше, чем Джиджи.

Они продавали героин, чтобы добывать себе зелье. Каким-то чудом они только что заполучили две унции белого китайского героина. Так как у Мэтта было с собой не меньше унции кокаина, то в этом жалком, обставленном обшарпанной мебелью и застеленном протертым ковром номере стоимостью 35 долларов в сутки было наркотиков на много тысяч долларов. Если бы нас в тот момент застукали, то по закону Рокфеллера нам всем светили сроки от пятнадцати до пожизненного.

Следовательно, никто не желал шумной ссоры, которая могла привлечь внимание сотрудников отеля или, не дай бог, полиции. Поэтому, когда я, не жалея своих легких, принялась орать что-то невразумительное относительно Мэтта и его проклятой Сьюзен, Пабло или Джиджи (не помню, кто из них) сделал две понюшки героина и протянул их мне.

Я не заставила просить себя дважды. Я была в такой ярости, что, не колеблясь, втянула в себя белый порошок. Я сделала это так, словно нюхала героин всю свою сознательную жизнь. Ярость моя внезапно прошла без следа. Наступила благословенная тишина. Меня перестала волновать Сьюзен; меня перестал волновать Мэтт; меня вообще больше ничто не волновало. Теперь мне не нужны были никто и ничто. Я ощутила полное, ни с чем не сравнимое умиротворение. Все желания исчезли. Было такое ощущение, что меня сильно ударили чем-то бесконечно мягким, теплым, уютным и обволакивающим.

Героин дал мне тот комфорт, каким остальные наркотики меня только дразнили. После героина я ощутила такое благополучие, которое разом покончило со всеми тревогами. Приход не был робким; он не мог провалиться неизвестно куда, как приход марихуаны, психоделических средств и даже кокаина. Паря в героиновых высях, я не чувствовала ничего, кроме безопасности. Мне казалось, что я заботливыми руками завернута в теплое, мягкое одеяло. Многие люди находят это ощущение сбивающим с толка и даже неприятным, но я почувствовала себя так, словно наконец нашла ту защиту, ту изоляцию от всего суетного, о которой мечтала всю жизнь. Я впервые ощутила себя по-настоящему защищенной и любимой.

С тех самых пор, как была впервые описана наркотическая зависимость, люди всегда сравнивали ее с любовью. До того как прием наркотиков стали считать болезнью, в представлениях людей существовал первородный грех избыточной любви. Как я уже писала, зависимость исторически рассматривали как опасную «страсть» к определенным веществам. Поэты и музыканты своими метафорами навеки связали воедино любовь и пристрастие – от автора старейшей на Земле песни, текст которой обнаружен на одной гробнице в Египте, – «Я люблю, я восхищен твоей красотой / Она покорила меня…» – до песни Рокси «Любовь – это наркотик». Но только в 1975 году Стентон Пил и Арчи Бродский, проведя тонкий психологический анализ любовной страсти и наркотической зависимости, поставили их рядом в своей книге «Любовь и наркотическая зависимость». Пункт за пунктом авторы показали, что нездоровые отношения – неважно, с наркотиками или другими людьми, – характеризуются одними и теми же фундаментальными признаками.

Во-первых, поведение, характерное для наркотической зависимости, прослеживается и в романтической любви. К таким признакам можно отнести одержимость особыми качествами и достоинствами объекта любви; томление по любимому, если он недоступен; а в некоторых случаях люди пускаются во все тяжкие, совершая аморальные или уголовно наказуемые поступки ради того, чтобы овладеть предметом страсти. Абстиненция порождает тревожность и страх, и только возлюбленная или наркотик могут облегчить эти страдания. Любовь и наркомания одинаково смещают у людей шкалу приоритетов.

Очень важно понять, что, подобно наркотической зависимости, опьяняющая, сводящая с ума любовь – это расстройство обучения. В любви люди приучаются строить мощные ассоциации, связывающие предмет обожания со всем, что его окружает; при наркотической зависимости такому же обожествлению подвергается наркотик. Очень скоро такие важные качества, как вид, звук и запах, начинают провоцировать сползание в навязчивое поведение. Например, обезумевшая от любви женщина может позвонить бывшему любовнику, услышав по радио «их» песню; а посещение отеля «Карлтон-Армс» одним из бывших клиентов может спровоцировать у него рецидив тяги к кокаину. Стресс тоже часто приводит к фармакологическому или любовному рецидиву.

В любви и наркотической зависимости системы облегчения стресса в равной степени нацелены на объект пристрастия – для того, чтобы почувствовать облегчение, нужен наркотик или предмет любви, так же как расстроенному маленькому ребенку для утешения нужны родители. Кроме того, романтическая навязчивость, как и наркотическая зависимость, редко появляется до юношеского возраста; любовная навязчивость и наркотическая зависимость формируются под влиянием фазы индивидуального развития. Однако для того, чтобы понять, насколько интимно связаны эти два феномена, надо заглянуть внутрь мозга.

Приблизительно в то же время, когда вышла книга «Любовь и наркотическая зависимость», то есть в семидесятые годы, группа ученых под руководством Сью Картер из университета Иллинойса начала заниматься нейрохимическими механизмами того, что в зоологии называют «парной связью». В эти же годы, в Балтиморе, Кендис Перт и Соломон Снайдер выделили из мозговой ткани рецептор, отвечающий за действие героина и подобных ему веществ. Работы Перт и Снайдера в конечном счете привели к открытию естественных опиатов мозга – эндорфинов и энкефалинов, которые играют важную роль не только в наркотической зависимости, но и в любви. Биохимия любви и биохимия зависимости оказались на удивление схожими и тесно связанными с обучением и памятью.

Каким бы странным это ни показалось, но наше понимание механизмов человеческой привязанности началось с исследования половой жизни двух разновидностей скромных полевых мышей. Одна разновидность, степная полевка, относится к пяти процентам избранных из числа млекопитающих – эти мыши моногамны, то есть животные противоположного пола образуют устойчивые пары, воспитывающие потомство (впрочем, как и у людей, устойчивость пар не исключает половой неверности). Другой подвид – горная мышь – устойчивых пар не образует. В половых отношениях этого вида царит промискуитет, а самцы не участвуют в воспитании потомства. Когда Картер и ее коллеги поняли, что ключевой разницей между этими двумя видами являются особенности их спаривания, они решили, что изучение мозга мышей позволит выявить анатомо-физиологические различия в его работе у этих двух биологических видов.

Когда ученые это сделали, то такие различия действительно были выявлены. У самок степных полевых мышей нейронные сети, отвечающие за удовольствие и желание, содержат большое число рецепторов к гормону окситоцину. У самцов этого вида подобные сети содержат также рецепторы к другому гормону – вазопрессину. Совершенно по-другому устроен мозг у горных полевок. У представителей этого вида намного меньше рецепторов к окситоцину и вазопрессину в соответствующих нейронных областях.

Эта разница оказывает сильнейшее влияние на поведение. Как показали Картер и ее коллеги, окситоцин играет очень важную роль в социальной жизни млекопитающих. Картер говорила мне: «Этот гормон присутствует в некоторых отделах нервной системы и передает туда информацию, сообщающую ощущение надежности и доверия». Без окситоцина мыши неспособны отличить друга от врага, родича от чужого животного. Без окситоцина матери неспособны любить и лелеять свое потомство. Таким образом, определенный тип распределения окситоциновых и вазопрессиновых рецепторов делает степных полевок моногамными существами. Специфическая топография расположения этих рецепторов позволяет запечатлеть в памяти партнера (партнершу) и сделать из него «единственного на белом свете». Это запечатление происходит во время спаривания. Связывание запаха партнера с удовольствием от секса подкрепляется ощущением домашнего уюта. Впоследствии, когда этот партнер присутствует рядом, у другого партнера в мозге повышается содержание допамина и опиатов, что сглаживает стресс. Напротив, когда партнер отсутствует, стресс нарастает, и возникают симптомы абстиненции. Иногда степные полевки «обманывают» своих «супругов», но очень редко покидают их ради «любовника» или «содержанки».

Горные полевые мыши, наоборот, не приспособлены к моногамии. Секс, естественно, доставляет им удовольствие, но с каким партнером это происходит, не имеет никакого значения. Горные полевые мыши лишены достаточного количества окситоциновых или вазопрессиновых рецепторов в области удовольствия и поэтому никогда не связывают радость секса с каким-то определенным партнером. Для горных полевок к спариванию пригоден любой привлекательный партнер противоположного пола. Мыши этого вида получают от секса удовольствие новизны, длительная привязанность им просто неведома.

Люди по большей части устроены наподобие степных полевок. Мы образуем устойчивые парные связи, но иногда не прочь и разнообразить свою сексуальную жизнь. Важность окситоциновой и вазопрессиновой систем у человека была выявлена в ходе генетических исследований: было показано, что разница в экспрессии генов, отвечающих за синтез окситоцина и вазопрессина, играет роль в формировании человеческих отношений, а также в заболеваниях, нарушающих усвоение социальных навыков, например, при аутизме. Так, в некоторых исследованиях было показано, что снижение числа вазопрессиновых рецепторов и нарушение их распределения у мужчин – похожее, но не идентичное изменениям у горных полевок – приводит к 50-процентному снижению вероятности вступления в брак и к сложностям в семейной жизни, если такие мужчины все-таки женятся.

Во время оргазма и у мужчин, и у женщин происходит массивный выброс окситоцина. Кроме того, окситоцин секретируется в соответствующих нейронах во время родов и при вскармливании грудного ребенка – в первом случае окситоцин способствует сокращениям матки, а во втором – стимулирует секрецию молока. В то же время окситоцин способствует развитию привязанности именно к своему ребенку. Именно поэтому окситоцин называют «гормоном любви» или «химикатом ласки». (Вазопрессин в этом отношении изучен гораздо хуже, но известно, что он играет важную роль в поведении самцов млекопитающих и порождает агрессию против соперников и врагов, которые могут напасть на детенышей или помешать спариванию с самками.)

Очевидно, окситоцин учит нас узнавать друзей или, во всяком случае, знакомых и отличать их от чужих. В биохимическом плане это означает включение воспоминания о любимых существах в программирование деятельности центров удовольствия. К несчастью, окситоцин может сделать то же самое и в отношении воспоминаний о действии наркотика. При наркотической зависимости с освобождением от стресса связывается не определенный человек, а определенный наркотик. Было проведено несколько интересных исследований эффективного применения окситоцина в лечении симптомов абстиненции при героиновой и алкогольной зависимости. Эти исследования подтверждают связь между любовью и наркотической зависимостью.

Сам по себе окситоцин не порождает ни удовольствия, ни желания. Но тем не менее он меняет поведение. Некоторые исследования показали, что окситоцин укрепляет доверие и помогает больным аутизмом распознавать эмоции окружающих. Действие окситоцина тем не менее не лишено и отрицательных побочных эффектов: в то время как он укрепляет межличностные связи и усиливает альтруизм «среди нас», он одновременно повышает враждебность «к ним». Выводы некоторых исследований указывают на то, что окситоцин питает расизм и другие виды дискриминации, основанные на делении людей на «своих» и «чужих». Окситоцин делает социальные сигналы сильнее и более запоминающимися, но не обязательно делает их приятными.

Напротив, радость любви, секса и социальных связей связана с нашими старыми знакомыми – допамином и опиатами. Окситоцин же – часть системы, которая позволяет нам связать счастье с определенными людьми – родителям с детьми, другу с другом, возлюбленного с возлюбленной. Само по себе счастье, однако, а также комфорт, покой и тепло, которые мы ощущаем в любви и в обществе любимых, есть результат действия эндорфинов и энкефалинов. Напротив, стремление и мотивация быть с теми, кого мы любим, связаны в большей мере с допамином: исследования показывают, что блокада определенных допаминовых рецепторов в мозге степных полевок нарушает их способность выказывать предпочтение потенциальным половым партнерам. Как мы уже видели, «желание» в большей мере связано с допамином, в то время как опиаты участвуют как в реализации желаний, так и в реализации удовлетворенности. Связывая высвобождение этих нейротрансмиттеров с присутствием любимых, окситоцин заставляет нас хотеть и любить именно их, и то же самое он делает в отношении наркотиков.

Способ, каким окситоцин устанавливает социальные связи, зависит от контекста, и в этом есть определенный эволюционный смысл. Вопреки мнению Фрейда, представляется маловероятным, что смогли бы процветать виды млекопитающих, представители которых в качестве первых объектов сексуальной привязанности выбирали бы собственных родителей. Такой инбридинг очень скоро привел бы к вырождению. Однако отец психоанализа был не совсем неправ: биохимия романтической любви и биохимия родительской привязанности практически идентичны. Сформировавшиеся в детстве предпочтения влияют на любовный выбор многих животных и человека.

Например, взрослые самцы крыс, которых в детстве стимулировали поглаживаниями кистью, имитируя материнское вылизывание на фоне лимонного запаха, при спаривании с самками, пахнувшими лимоном, совершали эякуляцию быстрее (что, возможно, говорит о более сильном половом возбуждении). Детские игры со сверстниками тоже влияют на половое возбуждение во взрослом состоянии – самки крыс, игравшие в детском возрасте с «подругами», пахнувшими миндалем или лимоном, впоследствии выбирали для спаривания самцов, тоже источавших ароматы миндаля или лимона, предпочитая их самцам с незнакомыми запахами. Специфические механизмы действия окситоцина при формировании сексуальных, родительских и других социально значимых привязанностей неизвестны, но понятно, что эти связи не тождественны между собой.

Кроме того, тип ухода за ребенком очень сильно влияет на развитие систем, участвующих в формировании привязанностей. Как было сказано выше, само наличие заботливой и любящей матери включает у младенца другие гены, в сравнении с детьми, матери которых проявляли к ним равнодушие. Неудивительно поэтому, что пренебрежение и психические травмы затрудняют формирование социальных навыков. Эти изменения тоже опосредуются окситоцином, вазопрессином, опиатами и допамином. Эти нейромедиаторы влияют не только на то, какими родителями станут отпрыски, но и на то, как они вообще будут относиться к людям. Например, женщины с пограничным расстройством личности – заболеванием, проявляющимся крайней эмоциональной лабильностью и привязанностями, сменяющимися ненавистью или холодным безразличием, – отвечают на введение окситоцина снижением доверия в ситуациях, требующих сотрудничества, и это снижение проявляет положительную корреляцию с ощущением заброшенности в детстве и повышенной чувствительностью к отчуждению.

В детстве окситоцин нацеливает мозг ребенка на запоминание людей, которые его воспитывают, и связывает эти черты с облегчением стресса, даже если воспитатели небрежны или жестоки. По существу, окситоцин учит нас тому, чего можно ожидать от партнера. Если родители относились к вам тепло и заботливо, то того же самого вы будете ждать от любимого. С другой стороны, если вы в детстве привыкли к жесткости, то вам будет трудно распознать любовь в здоровом контексте, и вы будете тяготеть к брутальным или равнодушным партнерам. Более того, вы, вероятно, будете с невероятной настойчивостью искать утешения в наркотиках, потому что они внушат вам ощущение того, что вас любят, – ощущение, которое в противном случае останется вам недоступным. Если системы формирования привязанностей у вас, по тем или иным причинам, не работают, то вы, скорее всего, не почувствуете любовь, которую питают к вам окружающие, и будете искать спасения в наркотиках.

Так как действие окситоцина зависит и от генов, и от окружения, оно невероятно вариабельно. Сложность увеличивается и от того, что действие окситоцина варьирует не только у разных людей, оно меняется и в мозге одного и того же человека по ходу развития и в процессе формирования социальных отношений. Так как действие окситоцина в основном направлено на привыкание друг к другу, оно также играет и важную роль в лекарственной или наркотической зависимости. Любви и наркотической зависимости обучаются в свете конкретного контекста индивидуального развития; ситуация в детстве влияет на риск возникновения зависимости отчасти потому, что влияет на способ восприятия любви. Это означает, кто каждая конкретная, индивидуальная наркотическая зависимость так же неповторима и уникальна, как и индивидуальная любовь, что делает переживание зависимости и путь к исцелению таким же неповторимым и уникальным. Более того, для того, чтобы любить, надо сопротивляться отрицательным последствиям – или, как говорил Шекспир, путь истинной любви не бывает гладким. Редкие любовные отношения не требуют компромиссов и упорства.

Любовь – на самом деле наркотик или, во всяком случае, шаблон зависимого поведения.

Учитывая мои врожденные трудности с формированием отношений, мне едва ли стоит удивляться тому, что я не была особенно счастлива в любви на заре моей взрослой жизни. В период моей наркотической зависимости и избавления от нее эти трудности еще больше усугубились из-за появления движения психологической и эмоциональной поддержки зависимых. Это движение выросло в восьмидесятые годы одновременно с движением анонимных алкоголиков, 12-ступенчатой программой помощи с участием членов семей алкоголиков. Движение это было основано на искаженном понимании психологии и продвигало вредные идеи, которые до сего времени остаются главенствующими в лечении и профилактике зависимости. Эти идеи признают связь между любовью и зависимостью, но связь эта, в их представлении, весьма своеобразна и не приносит ничего, кроме вреда.

Идея о созависимости (сопереживании зависимости) сама по себе, то есть идея о том, что некоторые люди очень сильно зависят от своих партнеров и пытаются уйти от решения своих проблем, стараясь решить чужие, вполне имеет право на существование. Стереотип жены алкоголика, которая постоянно его оправдывает, одновременно стараясь уговорить его бросить пить, в какой-то мере отражает реальное положение вещей. Такие люди на самом деле существуют, они часто находятся в близких отношениях с зависимыми, создающими массу проблем, и в психотерапевтическом смысле было бы, наверное, полезным разобраться, насколько контрпродуктивен такой способ «контролирующего» поведения.

Однако движение созависимости распространяет свои идеи очень широко, и такое распространение становится уже опасным. Если зависимость определять как болезнь, то и созависимость в той же мере можно считать болезнью. Никто, однако, до сих пор не предложил диагностические инструменты для надежного различения «патологического сопереживания» от состояния душевного здоровья. Более того, проблема «сопереживания» как «созависимости» была вскоре объединена с идеей «трудной любви», каковым понятием обозначают почти всякое заботливое поведение в отношении зависимых, каковое «поощряет» на продолжение потребления наркотических субстанций. В результате психологи-консультанты организации «Анонимные алкоголики» и ее члены стали рекомендовать отказываться от проявлений любви и от материальной поддержки. Добавьте это к индивидуалистической культуре, которая считает желание положиться на кого-то проявлением слабости, и вы получите готовый рецепт диффамации нормальной человеческой потребности и усугубления боли страдающих от зависимости людей, не говоря уже о сохранении позорного клейма наркомана. В самом деле, на пике движения «созависимости», в начале девяностых, некоторые психологи заявляли, что 94 процента всех отношений между мужчинами и женщинами являются ненормальными, о чем говорил хотя бы тот факт, что мультфильм «Взрослые дети нормальных родителей» не пользовался никакой популярностью.

В моем случае даже до того, как я стала зависимой, я уже не принимала двусмысленные правила флирта и ухаживания, и это было главной причиной моих любовных неудач. Например, я не понимала, как надо флиртовать; я всегда считала флирт изощренной формой лжи, потому что в этот период люди никогда не раскрывают свои истинные намерения. Поскольку я привыкла подходить ко всему открыто и прямо, то сразу бросалась на шею мужчине, который мне нравился, и, естественно, результат всякий раз оказывался катастрофическим. Моя эмоциональная прямота, вера в то, что ум – это достоинство (к несчастью, это часто не относится к женщинам, особенно молодым), в сочетании с искренностью отпугивали молодых людей, которые быстро отступали. Сейчас, оглядываясь на свою юность и молодость, я с сочувствием смотрю на тогдашнюю мою личность, но тогда каждый отказ лишь усугублял мое негативное отношение к себе.

Эта стратегия в соединении с моей наклонностью, скажем так, упорствовать, невзирая на отрицательные последствия, сослужила мне плохую службу. Начиная с моего первого любовника, это означало, что я путалась с самыми неподходящими людьми, часто с парнями, которые открыто говорили, что не любили меня. Я терпела почти все виды наплевательского к себе отношения, радуясь, что у меня есть хоть какой-то секс и видимость любви, и такие отношения подчас длились годами. Хуже того, мне так нужны были любовные отношения, что я не разрешала себе видеть их нездоровую сущность.

Действительно, я вступила в романтический возраст в наименее романтическую эпоху в американской истории: в конце семидесятых и начале восьмидесятых, когда идеализм шестидесятых уступил место низкопробному бесстыдству. Это было время повальных разводов, время, когда человека, бросившего жену и детей ради того, чтобы «найти себя», не клеймили позором, а идеализировали. Стиль жизни сместил все нравственные ориентиры, особенно в головах юных девочек. Взрослые мужчины изнывали от вожделения к пятнадцатилетней Брук Шилдс, мурлыкавшей: «Вы хотите знать, что у меня надето под джинсами? – Ничего». Нам говорили, что мы должны стремиться к удовольствиям, а ансамбль Knack пел: «Хорошие девочки так не поступают». Мы не имели внятных суждений о сексуальных домогательствах и изнасилованиях на свидании – парни и мужчины, пытающиеся добиться своего, невзирая на ваши желания, были просто частью жизни. Предполагалось, что вы всегда должны хотеть и не «залипать». Был потерян шаблон слова «свидание» – оно само безнадежно вышло из моды, став реликтом «Счастливых дней» пятидесятых годов. Секс пропитал все, но любовь стала призраком – и это в лучшем случае.

Нет поэтому ничего удивительного в том, что книга Пила и Бродского «Любовь и наркотическая зависимость», где утверждалось, что любовь есть форма зависимости, стала бестселлером 1975 года. Целью авторов было снять позорное клеймо с зависимости, сравнив ее с самым здоровым, самым естественным чувством – любовью. Но, учитывая культурный контекст того времени, книга не столько уменьшила представление о патологической природе зависимости, сколько представило любовь как патологию.

За книгу с готовностью ухватились представители движения созависимости – они увидели в ней подкрепление своим идеям о страданиях людей, вступавших в отношения с зависимыми или воспитанных ими. В 1991 году Робин Норвуд, автор книги «Женщины, которые слишком сильно любят» (1985) порекомендовал ее всем таким женщинам. Мелоди Битти, написавшая «Никакой созависимости» (1986), стала еще одной ключевой фигурой движения, выросшего на гребне паники по поводу возникших в восьмидесятые и девяностые годы страхов относительно всех, кого коснулась наркотическая зависимость. Навязчивые мысли о любимом вскоре становятся симптомом болезненного пристрастия созависимости. Желание провести всю жизнь с новым партнером считалось в такой ситуации нездоровым и ненормальным. Всякое любовное поведение, напоминающее зависимость, является знаком, предупреждающим об опасности: такие отношения надо рвать, чтобы на корню задушить зарождающуюся созависимость.

Выросшее из 12-ступенчатой программы движение созависимости было, таким образом, проникнуто идеей о том, что наркотическая зависимость – это болезнь. Но если зависимость – болезнь, то и нездоровая созависимая любовь тоже должна считаться болезнью. При этом совершенно игнорировалась роль обучения и культуры, а также их взаимодействие с биологией и психологией. «Печальная ирония заключается в том, что наш труд создал клеймо еще одной болезни, перед которой человечество бессильно», – писали Пил и Бродский в 1991 году в предисловии к новому изданию «Любви и наркотической зависимости», когда эпидемия борьбы с созависимостью была в самом разгаре. Они хотели показать, что нормальная любовь может быть извращена из-за навязчивости и превратиться в аналогию наркотической зависимости, но на самом деле их книгу истолковали как наставление в том, что все отношения суть не более, чем зависимости, а любовь – это нечто бредовое и эгоцентрическое.

Такая логика оказалась очень подходящей для индустриального духа времени в Америке семидесятых и восьмидесятых годов. Психология, отвергнув эволюционные идеи о человеческом поведении, так как они были запятнаны расизмом, сексизмом и евгеникой, считала индивидов самодостаточными. Биологические факторы стали считать несущественными. Для того чтобы быть счастливым, человеку никто не нужен. Надо лишь актуализировать и раскрыть свой потенциал. Как говорили по этому поводу некоторые феминистки: «Мужчина нужен женщине, как велосипед рыбе», а специалисты по самопомощи утверждали: «Вас никто не полюбит до тех пор, пока вы не полюбите себя сами». Некоторые из этих идей были неплохим противовесом биологическому детерминизму, но их авторы все же зашли слишком далеко.

Биология делает всех нас без исключения социальными существами, общественными животными. Теперь мы знаем, что мы намертво связаны с другими людьми – психологически и даже физически. Для того чтобы у ребенка правильно развивалась система борьбы со стрессом, его (ребенка) надо часто держать на руках и ласкать; если ребенка регулярно не ласкают близкие и хорошо знакомые ему люди, то он рискует вырасти с букетом психиатрических и поведенческих расстройств. До того как специалисты осознали этот факт, в детских приютах для младенцев, где за ними ухаживал сменный персонал, умирал каждый третий ребенок – главным образом от отсутствия индивидуализированной любви. Впервые это заметили в сороковые годы, когда психоаналитик Рене Спитц сравнил состояние здоровья детей, находившихся на попечении медсестер в стерильных условиях госпиталя, с состоянием здоровья детей, находившихся на попечении заключенных матерей, которым разрешили держать младенцев при себе. Все дети заключенных женщин выживали и обладали хорошим здоровьем, в то время как треть несчастных детей, находившихся в более комфортных условиях госпиталя, умирала, а у большинства выживших наблюдали задержку речевого развития. Без физической родительской ласки дети в буквальном смысле чахнут.

Романтические любовные отношения не являются необходимым условием здоровья, но таким условием являются тесные отношения. Исследования показывают, что одиночество вредит здоровью так же сильно, как курение, и является более опасным, чем ожирение. Чем больше у человека отношений и чем более тесными и искренними они являются, тем здоровее будет этот человек.

Когда я страдала наркотической зависимостью, психологи еще не понимали важности зависимости людей друг от друга. Страстную любовь считали болезненным пристрастием, родом наркотической зависимости, в особенности если человек и без того употреблял наркотики. В те времена любые отношения, в которые вступал зависимый человек, заранее называли созависимыми, даже если этот человек избавлялся от зависимости.

Несмотря на то что строгие научные исследования очень скоро показали, что нет никакого научно обоснованного способа отличить больных «созависимостью» от всех прочих людей, идея продолжала распространяться, и ее до сих пор всерьез воспринимают даже специалисты по наркотической зависимости. Книга «Никакой созависимости больше» до сих пор остается бестселлером среди книг о зависимости. Да, некоторые люди действительно проявляют зависимое поведение в своих отношениях, но это единичные случаи, не подкрепленные научными исследованиями и серьезной статистикой. Не существует «созависимых» личностей, нет болезни мозга под названием «созависимость». «Диагноз» созависимости не более достоверен, чем астрологический гороскоп, но менее интересен.

Мне теория созависимости нанесла большой вред. Когда я начала поправляться от наркотической зависимости, мне сказали, что, в принципе, всякий человек, который имел со мной какие-то отношения, просто разыгрывал созависимость. Это означало, что нет никакого реального способа отличить хорошие отношения от плохих. Я отчаянно нуждалась в любви и думала, что суррогат отношений – это лучше, чем ничего. Я не смогла понять, что то, что помогает отличить зависимость от страстного интереса, помогает также отличить нездоровую любовь от высочайшего чувства, доступного только человечеству. Если вы любите человека, наркотик или какой-то интеллектуальный интерес, если эта любовь подстегивает способность к творчеству, укрепляет связи и делает вас добрым, то это не зависимость, а если в результате вы становитесь одиноким, мрачным и оцепеневшим, то это и есть натуральная зависимость.

Сравните это рассуждение с мнением о «созависимости», согласно которому страстная любовь не может быть настоящей, и вы вдруг увидите, что отношения Ромео и Джульетты были всего лишь болезнью. Более разумным, на мой взгляд, представляется иной подход: одержимость может выйти из-под контроля, но любви присуща одержимость, и она должна быть такой, чтобы связывать любящих друг с другом. Когда человек любит, в его мозге снижается уровень серотонина; на самом деле он становится таким, каким он бывает у больных с навязчивыми состояниями. Снижение уровня этого нейротрансмиттера не всегда плохо. Быть одержимым, встретив человека, с которым вы хотите пройти жизнь до конца, – это здоровая и нормальная реакция. Если любовь остается безответной или любимый начинает злоупотреблять вашей любовью, то это другая история, но сама по себе одержимость не превращает любовь в наркотическую зависимость.

Если всепоглощающая страсть является патологической сама по себе, то любовь, конечно, болезнь. Но мне думается, что такое утверждение не только унижает человека и обесчеловечивает его; оно просто глупо. Отмахиваться от одного из самых мощных источников смысла и радости жизни – это плохой способ помочь людям. Тем же из нас, кто страдает зависимостями, такое мнение прямо говорит, что мы – недостойные любви чудовища, каковыми мы, собственно, себя и считаем. Это ничему не помогает.

Я еще не упомянула феминистскую критику созависимости, которая тоже очень важна и точна. Помимо всех прочих проблем, приклеивание к заботливому отношению ярлыка созависимости одним росчерком пера превращает в болезнь поведение, характерное по большей части для женщин. В результате они «слишком сильно любят», пренебрегая нормальными связями между людьми и собственными потребностями. Действительно, то же самое утверждал и официальный диагноз, напечатанный в диагностическом и статистическом руководстве по психиатрии во времена торжества идеи «созависимости», – «зависимость от веществ». Тем самым патологией была названа сама зависимость, хотя, как мы видели, физическая зависимость не является причиной болезненного пристрастия, причиной является навязчивость и деструктивное поведение.

Далее, утверждение о том, что женщина, старающаяся помочь своему мужу-алкоголику скрыть пьянство от его начальства, страдает «болезнью», потому что нормальной реакцией было бы заставить его самого отвечать за последствия, является не только неточным, но и непоследовательным и лишенным внутренней логики.

Попытка помочь любимому человеку, пусть даже неудачная, – это не болезнь, а поступок, достойный восхищения. Здоровые отношения – это необходимое условие для выздоровления: конечно, одной любви недостаточно, но без нее улучшение наступает у очень немногих. Любовь не всегда может вылечить от наркотической зависимости, но ее отсутствие или неспособность ее принять очень часто способствует возникновению зависимости. Сочувствие – это часть лечения, а не болезнь. Вера в то, что любовь можно заменить жесткостью, приводит к тому, что политика в отношении наркотической зависимости является катастрофически провальной и вредной.

Конечно, далеко не всегда легко определить, какие отношения являются здоровыми, а какие – нет, понять, какие отношения являются слишком страстными, а какие нормальными, а также разобраться, продлевают отношения вашу жизнь или укорачивают. Человеческие отношения – очень запутанная вещь, и предсказания в отношении их будущего не всегда корректны. Если ваши друзья ненавидят вашу новую подругу, то трудно сказать, придираются ли они к ее неумению легко с ними ладить, или они видят изъяны, которые скрыты от ваших глаз. Точно так же трудно, глядя извне, сказать, является ли ваше увлечение скалолазанием здоровой одержимостью или опасным эскапизмом. Всегда сложно взвесить соотношение рисков и приобретений, когда имеешь дело со страстными увлечениями.

Конечно, все эти определения являются субъективными, и поэтому наркотическую зависимость трудно охарактеризовать и найти способы справиться с ней. Зависимость, как и любовь, имеет глубокие корни в контексте окружающей культуры. Это не означает, что они нереальны, но означает, что их нельзя определять «вообще», а понять их можно только в конкретном контексте их возникновения. Прием одного и того же психоактивного вещества может быть здоровым для одного человека в определенных условиях, но быть патологическим для другого или того же человека, но в иной ситуации. Стакан вина в день может быть полезной привычкой в среднем возрасте, но прием алкоголя становится вредным, если вы не можете остановиться даже в тех случаях, когда одновременно принимаете лекарства, которые нельзя совмещать с алкоголем. Точно так же страстная любовь может быть здоровой для одних отношений, но вредной для других.

И, помимо всего, привязанности выковываются обучением. Очень важно помнить, что обучение в процессе становления любви или наркотической зависимости отличается от обучения, в результате которого вы усваиваете какие-то научные факты. Роль окситоцина, допамина и естественных опиатов, определяющих неослабевающую тягу к воспоминаниям о былых страстях, показывает, что любви и другим пристрастиям мы обучаемся более прочно, нежели вещам, имеющим для нас гораздо меньшее значение. Отчасти функция эмоций заключается в облегчении прочного запоминания, и поэтому обучение любви или зависимости буквально въедается в нас. Эти воспоминания не просто хранятся где-то в памяти, как безличные сведения; изменения, вызываемые таким обучением, являются более глубокими, более долговечными и более отчетливыми. Именно поэтому намного легче запомнить свою первую любовь, чем какой-то учебный материал, который вы проходили в школе в то же самое время. Изменения, обусловленные любовью и зависимостью, меняют нашу личность и ценности, а не просто добавляют нам знаний.

После того памятного первого опыта с героином прошло совсем немного времени до того момента, когда я впала от него в зависимость. Сначала я сделала не слишком усердную попытку ограничить прием героина выходными днями, но очень скоро такие выходные стали случаться и в середине недели. В то время я работала у одного кинопродюсера. В обеденный перерыв я пешком шла в «Карлтон», покупала героин у Пабло и Джиджи и в превосходном настроении возвращалась на работу. Так как я занималась очень простыми вещами – складывала и сортировала папки и выполняла мелкие поручения, – прием героина не сказывался на качестве моего труда. Мой босс отличался тяжелым характером, и редкий помощник задерживался у него дольше месяца. Я продержалась три и не знаю, то ли благодаря героину, то ли вопреки.

Героин сильно облегчил мои отношения с Мэттом. Во всяком случае, я стала менее прилипчивой. В опиатах я нашла гораздо лучший источник надежности и комфорта. Благодаря героину я стала меньше нуждаться в любовнике. Кроме того, героин дал мне возможность исследовать новую для меня субкультуру. Когда я в первый раз испытала симптомы ломки, я была сильно взволнована, потому что много читала об этих ощущениях, и мне было интересно, как я сама их переживу. В первый раз меня начал бить озноб и прошиб пот, но первая ломка проявилась симптомами не более тяжелыми, чем при умеренном гриппе, и поэтому мне показалось, что ломка каждый раз будет такой же легкой. Но с каждым разом ломки становились все тяжелее – как физически, так и психологически. Потом я решила, что уж коли я стала настоящей наркоманкой, то мне надо не нюхать, а колоть героин.

Глава 12
Рискованный бизнес

Человек, сделавший мне первую внутривенную инъекцию, умел находить самые мелкие вены и попадать в них. Когда-то он работал помощником ветеринара и занимался тем, что безболезненно «усыплял» собак и кошек. Мне, однако, стоило большого труда уговорить Кейта «дать мне крылья», как называют потерю инъекционной девственности подсевшие на иглу героиновые наркоманы. Моральная ответственность такого поступка очень велика, и, учитывая сексуальный обертон ритуала, Кейт настоял на том, чтобы мой друг присутствовал при первой инъекции и дал на нее разрешение. Как феминистка, я была возмущена до глубины души. Но, как потребитель наркотиков, я понимала, что Кейт не хочет рисковать выгодными связями.

Это было зимой – то ли в конце 1985, то ли в начале 1986 года. Мне было двадцать лет, и я все еще пыталась преодолеть отчаяние, связанное с отчислением из Колумбийского колледжа.

Я сидела в ожидании на краю двуспальной кровати, а Кейт готовил дозу кокаина; инъекцию героина он собирался сделать позже. Мэтт стоял в углу, около весов, на которых мы взвешивали кокс. Кейт ловко вонзил под кожу тонюсенькую иглу инсулинового шприца. Игла вошла в плоть, как горячий нож в масло, и в цилиндр шприца тотчас хлынула темная кровь. Я была поражена будничностью происходящего. Какое-то мгновение мне казалось, что я покинула тело и со стороны наблюдала инъекцию. Но, когда Кейт надавил на поршень, меня тотчас взбодрил знакомый вкус кокаина, приятный и химически отчетливый. Мною овладела хрустальная эйфория, благословенное ощущение счастья, лишенного болезненной тяги. Я почувствовала себя в полной безопасности. Красная точка в локтевом сгибе стала свидетельством обретения крыльев.

Так начался мой роман с иглой, роман, который вскоре привел к тому, что я стала колоться десятки раз в день. Из-за того, что кокаин возбуждает желание, но не дает удовлетворенности, эти инъекции быстро превратились в непреодолимую навязчивость. Лишь первые несколько инъекций не сопровождались возобновлением тяги в течение нескольких минут, а то и меньше. Одновременная инъекция и курение крэка действуют еще сильнее и вызывают непреодолимое желание повторить – намного более сильное, чем от вдыхания кокаина. Та радость от кокаина, которая была вначале, исчезла бесследно.

Преодолев предубеждение против инъекций я, конечно, захотела колоть и героин. В течение нескольких недель я выбрала подходящий наркотик: смесь кокаина и героина, которую вводят в вену одновременно. Удивительно, но несмотря на то, что оба наркотика вводились одновременно, первым начинал действовать кокаин, возвещавший о себе странным вкусом во рту и ощущением триумфа, от которого начинало учащенно биться сердце. Потом в игру вступал героин – умиротворял и вселял безмятежность.

Я с головой отдалась этому ощущению и вскоре окунулась в лихорадочное и потенциально смертельное поведение, о котором теперь не могу вспоминать без содрогания. Во время весеннего турне Мертвецов 1986 года, вскоре после того, как я сделала первую внутривенную инъекцию кокаина, я поехала на концерт, оплатив номер дорогого отеля в Филадельфии. В первый вечер я посетила выступление и – как всегда – насладилась им. Но во второй вечер, несмотря на то что у меня был пропуск за кулисы и невзирая на мое знакомство с группой, я не пошла в концертный зал слушать музыку, ради которой я прилетела из Нью-Йорка. Наркотики подмяли под себя все мои самые страстные интересы. Я осталась в отеле.

У некоторых друзей было много героина, а у меня был кокаин. Я еще не умела сама делать себе инъекции, и мне приходилось просить друзей делать их за меня. В тот раз инъекции мне делали длинноволосый парень по имени Крис и еще один молодой человек с уличной кличкой Игнац. Когда они были заняты, а мне захотелось сделать инъекцию, я взяла шприц и отлучилась в большой, отделанный мрамором туалет. Я легко нашла вену, сделала инъекцию и с тех пор обходилась без посторонней помощи.

Игнац, очаровательный белокурый наркоман, все время уговаривал нас с Мэттом поставлять ему товар, хотя мы понимали, что шансы получить с него за это деньги были минимальны. Он все же сумел вовлечь меня в одну веселую аферу. Однажды в обмен на кокаин я получила большую партию опиатного обезболивающего препарата дилаудида – лекарства, в два раза более мощного, чем героин. Для того чтобы понять, как он действует, я начала колоть его себе в смеси с кокаином и героином. Добавление дилаудида обогатило мой наркотический опыт довольно приятным ощущением мурашек, бегущих по коже. Это было неплохое дополнение к бодрости кокаина и безмятежности героина. Я втянулась в инъекции тройной смеси.

Однажды после нескольких таких экспериментов я нарвалась на передозировку. Я начала спотыкаться о мебель и кричать: «О, мои детки!», а потом практически перестала дышать. Мы с Мэттом находились в спальне, а Игнац сидел у нас в гостиной. По звукам, доносившимся из спальни, он предположил, что мы занимаемся сексом, и не стал нарушать наше уединение. Но время шло, и вдруг из спальни вышел Мэтт, и тогда Игнац поинтересовался, что происходит в спальне.

Они оба сильно встревожились и принялись сильно трясти меня, стараясь привести в чувство. Мэтт потом рассказывал, что они подумали, будто у меня какой-то припадок. Я плохо помню, что тогда происходило, помню только инъекции и усиление тяги после каждой из них. Потом я очнулась в слезах, сидя в туалете с ощущением, что душа покинула тело. Я плакала, потому что думала, что умерла. Потом я наконец потеряла сознание. Утром я проснулась совершенно невредимой, если не считать того, что я совершенно не помнила, что происходило между последней инъекцией и пробуждением в туалете.

Вспоминая об этом, я не перестаю удивляться своему везению. Каждое из подобных приключений могло закончиться смертью или необратимым повреждением мозга. Всякая инъекция, для которой я употребляла чужую иглу, могла привести к заражению ВИЧ, гепатитом C или другой потенциально смертельной инфекцией. Моя жизнь приняла несколько иной оборот, когда я познакомилась с человеком, который научил меня предохраняться от переносимых с кровью инфекций. Я стала активисткой, и это здорово помогло моему исцелению.

Но ведь до всего перечисленного эта молодая женщина (я) панически боялась даже таких развлечений, как американские горки, не отваживалась водить машину, и, конечно, не интересовалась более рискованными занятиями, например затяжными прыжками с парашютом или скалолазанием, и просто каменела от мыслей о смерти. И вот теперь она безоглядно предалась наркотикам, нисколько не задумываясь о последствиях и угрозе собственной жизни. То, что я сейчас пишу, наполняет меня стыдом и ужасом. Я до сих пор не могу понять моего тогдашнего поведения. Однако мои действия полностью соответствовали нашим нынешним знаниям о том, как юношеский мозг придает первостепенное значение ценности вознаграждения, не сознавая при этом связанного с ним риска. Путь, которым подросток или юноша приходят к такому поведению, является важной частью обучения зависимости.

Исследования профессора Корнельского университета Валери Рейны о том, как извращаются решения молодых людей относительно возможного риска, кажется, противоречат интуитивному здравому смыслу. Рейна полагает, что главной причиной недооценки риска со стороны подростков и молодых людей является не их избыточная эмоциональность, а, наоборот, избыточная рациональность. Несмотря на то что мое поведение в подростковом возрасте и в ранней молодости представляется мне теперь абсолютно иррациональным, исследования Рейны помогли мне найти в нем смысл.

Как уже было сказано выше, данные многих исследований говорят о том, что подростки и молодые люди часто значительно переоценивают шансы неблагоприятного исхода таких вещей, как секс или употребление наркотиков. Когда, например, сексуально активных девочек-подростков спрашивали о шансах заразиться ВИЧ-инфекцией, они оценивали риск в 60 процентов. В то время реальный риск в Америке не превышал 1 процента.

Но даже такое преувеличенное представление о риске не отпугивало молодежь. И дело не в том, что подростки не оценивают риск. На их оценку влияют два очень важных фактора. Во-первых, для молодых людей всегда более значима сиюминутная выгода: перспектива немедленного вознаграждения перевешивает страх последствий, которые если и наступят, то много позже. Во-вторых, подростки путаются в рассуждениях, когда оценивают негативные последствия, а одновременное курение травки не способствует здравым суждениям. К тому же, если вы никогда в жизни не сталкивались с какой-то проблемой, то не знаете, какие факторы надо учитывать при ее решении.

Так происходит благодаря способу, каким мозг обучается обработке информации. Когда вы учитесь какой-то деятельности, то тщательно обдумываете каждый свой шаг и внимательно следите за процессом. Но по мере приобретения опыта, неважно, в танцах, принятии решений, приеме наркотиков или в математическом анализе, мышление становится более автоматическим.

Ваш мозг в конечном итоге просчитывает «суть» данных или поведения и поручает их обработку подсознательным и, как это ни странно, отвечающим за эмоции областям. Именно поэтому избыточное обдумывание может повредить спортивному или театральному выступлению. После того как вы досконально познаете то, что вы делаете, опыт покидает область осознанного мышления, и теперь вы можете действовать, не раздумывая. Исследования, в которых изучали принятие решений врачами, показывают, что лучшие врачи пользуются при этом меньшим числом данных, так как интуиция подсказывает им, какими данными можно пренебречь и при этом принять оптимальное решение. Но эта интуиция приходит только с опытом.

В результате обучения, создающего такие эмоциональные алгоритмы, когда взрослые обдумывают риск, они автоматически испытывают нехорошие предчувствия, которые говорят им: «Не сметь!» Мозг взрослого человека, изощренный годами накопления опыта, может быстро определить наихудшие из возможных последствий, пользуясь для этого эмоциями, а не мыслями. Эмоции лучше всего описать словами нейрофизиолога Антонио Дамасио, который говорил, что эмоции – это алгоритмы принятия решений, отточенные тысячелетней эволюцией. Переживаемые нами теперь эмоции – это те же эмоции, которые помогали нашим предкам принимать решения, способствовавшие выживанию. Страх и боль, любовь и влечения – все эмоции строились для того, чтобы направлять наши действия, а результаты откладывались в памяти.

Эти эмоциональные алгоритмы являются по большей части подсознательными. Однако, как и многие свойства мозга, они требуют длительного времени для формирования, а те эмоции, которые помогают нам делать правильный выбор относительно риска, требуют регулярной тренировки и практики. Я могу с уверенностью сказать, что сейчас мои эмоциональные алгоритмы находятся в полном порядке, так как я содрогаюсь, описывая эти сцены, и чувствую весь тот ужас, который мог тогда обрушиться на меня и моих близких. Напротив, у подростков и молодых взрослых нет опыта таких подсознательных расчетов риска. Вместо этого они «рационально» оценивают риск игры в русскую рулетку, питья отравы или поджигания собственных волос. В одном красивом исследовании юношам задавали вопрос о том, считают ли они приемлемыми такие абсурдные и опасные действия. На ответ «нет» подросткам требовалось в среднем на одну шестую долю секунды больше времени, чем взрослым. Одна шестая секунды может показаться очень коротким промежутком времени, но это очень длинный период, если учесть, как много событий может произойти в человеческом мозге за это мгновение. В этой шестой части секунды умещается вселенная опыта, который накапливается за время, какое требуется подростку для того, чтобы повзрослеть.

Интересно отметить, что те же процессы лежат в основе формирования наркотической зависимости. Употребление наркотиков начинается как рациональный, осознанный выбор, который посредством повторений превращается в автоматическое, подсознательно мотивированное поведение. К несчастью, люди, страдающие наркотической зависимостью, передают функцию принятия решений об употреблении наркотиков системам, управляющим подсознательными действиями. Однако уникальной особенностью наркотической зависимости как результата расстройства обучения является то, что в отличие от музыки или математики обучение наркотической зависимости смещает систему ценностей, которая управляет принятием решений, в сторону получения одурманивающего кайфа.

Теперь, думая о своем безумном поведении на высоте наркотической зависимости, я отчетливо вижу, как сильно было искажено поле моего выбора. Конечно, этому содействовали многие факторы: мои страхи и боль, трудности завязывания и поддержания социальных контактов, убеждение в своей ничтожности, исключение из колледжа и, конечно же, стремление к удовольствиям. Часть моего существа убеждала меня в том, что если я не могу быть очень хорошей, то могу быть очень плохой. Желание немедленного облегчения блокировало всякие суждения о долгосрочных последствиях, пусть даже смертельных, и, конечно, я разумно обосновывала отношение к риску, думая, что я достаточно умна для того, чтобы свести этот риск к минимуму.

Действительно, одна из экономических теорий наркотической зависимости предполагает, что заболевание можно почти исчерпывающе объяснить разницей между отношением зависимых и здоровых людей к сиюминутным и будущим ценностям. Эта гипотеза, предложенная психиатром Джорджем Энсли, утверждает, что зависимое поведение возникает, когда люди постоянно выбирают сиюминутное удовольствие, не заботясь о будущих страданиях. Важно, однако, что зависимые люди не только переоценивают текущие удовольствия, но и недооценивают те намного более ценные будущие удовольствия, которые ждут их, если они перестанут потакать сиюминутным прихотям.

Гипотеза Энсли превосходно объясняет, почему нищета, хаос в личной жизни и детские травмы повышают риск возникновения зависимости. В таких ситуациях действительно лучше сосредоточиться на настоящем, потому что опыт подсказывает, что лучезарное будущее может и не наступить. Если мир непредсказуем, то награда сейчас более ценна, чем туманная перспектива будущего вознаграждения. В таких случаях ребенок, съедающий одну мармеладку сейчас, вместо того, чтобы ждать две позже, делает правильный выбор, учитывая печальный опыт, с которым он сталкивался всю свою короткую жизнь. Например, в одном исследовании было показано, что когда детей ставили перед выбором – получить одно угощение сейчас или два угощения позже, причем одни экспериментаторы выполняли свое обещание, а другие – нет, то в случаях, когда экспериментатор был обманщиком, дети предпочитали съедать полученное угощение сразу. Сосредоточенность на настоящем и желание получить вознаграждение здесь и сейчас – это, конечно, черта, которая может привести к зависимости, но она же является адаптивной в плане выживания в непредсказуемом мире.

Не думаю, однако, что сосредоточенность на текущем моменте может объяснить все. Например, в моем случае несмотря на то, что я подчас принимала решения, ставившие под угрозу мое будущее, ради сиюминутного удовольствия, я не лишилась способности планировать и откладывать. Даже в самый разгар зависимости я сохраняла способность посещать колледж, сдавать экзамены и писать рефераты и статьи, причем я иногда делала это лучше, чем мои однокашники. Однако по мере усугубления зависимости я постепенно теряла способность к принятию разумных решений, несмотря на то что сохранила некоторую способность к планированию и воздержанию. Беда зависимости заключается еще и в том, что она, в конце концов, сильно ограничивает свободу выбора. Тем не менее выбор никогда не бывает полностью автоматическим – даже в самые тяжелые моменты.

Люди, страдающие зависимостью, никогда не станут колоться на глазах у полицейских; иногда они успешно скрывают зависимое поведение, тщательно планируют совершение купли и продажи товара, делая все, чтобы не попасться с поличным. Поэтому некоторые утверждают, что мы делаем выбор совершенно свободно, так как взвешиваем по меньшей мере некоторые факторы и их потенциально нежелательные последствия. Напротив, из-за того, что мы также делаем и невероятно разрушительные вещи, например десятки инъекций смеси героина и кокаина в день без рассуждений о риске передозировки, другие утверждают, что наш мозг сдался наркотикам и наши поступки целиком и полностью направляются зависимостью.

Это делает трудным вопрос о связи зависимости и свободы выбора. Если вы зависимы, то для вас, конечно, существуют альтернативы – и вы иногда даже знаете об их существовании, – но вы не можете использовать их на практике или не убеждены в том, что они действительно помогут вам стать сильнее.

Эта ситуация сводит с ума тех, кто любит страдающего наркотической зависимостью человека: вы видите, как он губит себя невероятно эгоистичным и глупым способом, но, несмотря на все усилия, он не может остановиться и, мало того, не сознает вреда, который причиняет себе. В моем случае депрессия, ненависть и отвращение к себе мешали мне поверить в то, что есть люди, которым я не безразлична. Я буквально не могла принять любовь, даже если она была явной и очевидной. Она не доходила до меня, может быть, оттого, что депрессия нарушила мою способность ощущать радость от искренних отношений.

Я понимаю, что определенную роль здесь сыграла депрессия, которой страдал мой отец. Когда я была ребенком, он всегда критиковал мою работу и мое поведение, и я чувствовала, что как бы я ни старалась, у меня все равно все выйдет недостаточно хорошо. Если я показывала ему свои задания, получившие высшую оценку, он читал их и указывал места, которые можно было сделать лучше. Играла ли я на пианино или рисовала, он всегда находил недостатки в исполнении или в рисунке. Когда я старалась извиняться за какие-то мелкие детские прегрешения, мне всегда казалось, что его прощение было неполным и, как бы я ни старалась, ему все равно чего-то не хватало.

Тогда я не понимала, что дело было не только в перфекционизме; дело было в том, что он просто был не в состоянии испытывать большое удовольствие. Не то, чтобы я всегда чего-то не доделывала, все дело было в том, что он просто не мог испытывать истинную гордость и просто не мог по-настоящему хорошо себя чувствовать, неважно, насколько хорошо относились к нему окружающие. Не осознавая этот свой дефицит, он часто возлагал вину за свое плохое настроение на изъяны в работе или на тех, кто не умел ему угодить. Такое отношение может, конечно, стимулировать, но ненасытная придирчивость утомляет и отвращает людей или делает их несчастными.

Точно так же, когда я сама попала в сети депрессии и зависимости, я отнюдь не лишилась любви, какую питали ко мне мои родители, друзья, сестры и братья. Отец постоянно пытался до меня достучаться и не опускал руки, даже если я реагировала гневом и злостью. Когда мне было хуже всего – начиная с 1986 года, он все равно звонил и приезжал, несмотря на то что я каждый раз пыталась увильнуть от встреч. В это же время я часами плакала в трубку, разговаривая с мамой, стараясь получить от нее успокоение и хотя бы тень уверенности в том, что мне удастся выпутаться. Но я не могла принять любовь, не могла ощутить тепло и комфорт, сопутствующие нормальным отношениям. Уверенность и комфорт я получала от наркотиков. Я любила моих родителей, а они любили меня; но я не могла бросить наркотики.

«Материнскую любовь к ребенку нельзя сравнить ни с чем в мире. Она не знает законов, не знает сожалений, она готова на все и безжалостно сокрушает все, что стоит на ее пути» (Агата Кристи).

Любовь ребенка к родителям нераздельно внедряется в его душу, сначала благодаря полной зависимости от взрослых, без которой невозможно выживание, но родительская любовь требует осознания, понимания и рефлексии. Новорожденные кричат, чего-то требуют, а порой и дурно пахнут, и многие люди не находят в них ничего хорошего. Малые дети не только не способны к самостоятельной жизни и питанию, они даже не умеют ни улыбаться, ни смеяться, да и сам процесс родов доставляет матери мало удовольствия. Потом из них вырастают жуткие двухлетки, а потом – не менее жуткие подростки. Что же заставляет родителей кормить, пеленать и лелеять этих ужасных, надоедливых существ в течение пары десятков лет, прежде чем они становятся хотя бы отдаленно похожи на независимых взрослых людей?

Ответ заключается в работе все той же системы вознаграждений, мотиваций и удовольствий, которая управляет романтической любовью и наркотической зависимостью. В самом деле, допамин, окситоцин, вазопрессин и эндорфины начинают играть свою роль в родительском поведении задолго до возникновения моногамии. Родительский долг появился раньше парных уз и браков. Способность вступать в романтические любовные отношения реализуется теми же биохимическими механизмами, что и детско-родительские узы, отнюдь не для того, чтобы не дать психоаналитикам умереть с голоду, но потому, что природа редко изобретает что-то принципиально новое, если можно воспользоваться чем-то испытанным и надежным.

В то время как метафорическая связь между романтической любовью и наркотической зависимостью является, на удивление, очевидной, родительское отношение в еще большей степени, чем спаривание, нуждается в пристрастии и зависимости, в навязчивом поведении, которого придерживаются, несмотря на негативные последствия. Практически все родители, честные перед самими собой, признают, что бывают моменты, когда они жалеют, что произвели на свет ребенка, а исследования, в которых отслеживали повседневный уровень счастья людей, показали, что этот уровень ниже у родителей, чем у людей, у которых нет детей. Этот уровень определяют на основании неудовлетворенности матримониальным статусом, снижения удовлетворенности жизнью и ослабления чувства общего внутреннего благополучия. Такое ухудшение качества жизни наблюдают не только в самые тяжелые моменты; исследования показывают, что дети снижают качество жизни на протяжении всего периода взрослой жизни родителей.

Но верно, однако, и то, что дети не один раз доставляют своим родителям ощущение чистой радости. Как однажды заметила моя мать, редко столько смеешься сама или слышишь смех, чем когда сидишь дома с маленьким ребенком. Но так же как при наркотической зависимости, такие счастливые эпизоды вкраплены редкими жемчужинами в намного более безрадостный опыт. В самом деле, вы, вероятно, никогда в жизни столько не плакали и не переживали, как с маленькими детьми. До сих пор идут дебаты на тему о том, насколько реальна разница в уровне счастья между родителями и бездетными, и не проистекает ли она от неумения реально оценить удовольствия, получаемые родителями от общения с детьми. Но к каким бы выводам ни пришли в конце концов ученые, нет сомнения в том, что дети это иногда сущее наказание, которое требует упорства для того – чтобы ему противостоять.

Конечно, тем, кто считает наркотическую зависимость самым безнравственным поведением, а воспитание детей идеалом самоотверженности, само сравнение этих двух типов поведения может показаться кощунственным. И это правильный подход, потому что нет и не может быть никакого сравнения между глубоким общественным значением родительского долга и пустотой индуцированных наркотиками удовольствий. В самом деле, в начале семидесятых, когда Яак Панксепп, открывший роль эндогенных опиатов в формировании материнской привязанности, написал свою первую статью на эту тему, она была отвергнута многими ведущими журналами именно по этой причине. Панксепп вспоминал в своем интервью, что редактор «Сайенс» сказал ему, что это слишком щекотливый предмет. Журнал не захотел выходить за рамки приличий и сравнивать материнскую любовь с отвратительными привычками каких-то презренных наркоманов. «Они не хотели нести ответственность за эти данные, в случае если бы они не подтвердились», – сказал Панксепп.

Сегодня, однако, во всяком случае те, кто изучает биохимию социальных связей, считают эти данные твердо установленным научным фактом. Исследование механизмов обучения, участвующих в родительском отношении к детям, позволяет лучше понять процессы обучения наркотической зависимости и их навязчивую природу.

Даже нормальное отношение матери к ребенку носит определенные черты синдрома навязчивых состояний. Новоиспеченные родители, как известно, становятся одержимы безопасностью ребенка. Почти все молодые мамы и папы рассказывают, как они то и дело подходят к кроватке спящего ребенка, чтобы убедиться, что он дышит. Молодые родители часто упрекают бабушек и дедушек за небрежное отношение к новорожденному, а те лишь посмеиваются, вспоминая, как они сами точно так же ругали своих родителей за несоблюдение мер безопасности.

Факты подтверждают, что у матерей, страдающих навязчивостями, состояние часто ухудшается во время беременности и в раннем послеродовом периоде, что позволяет предположить участие в родительской любви и в навязчивости одних и тех же физиологических механизмов. В 10 процентах случаев синдрома навязчивых состояний болезнь впервые проявляется во время беременности. Некоторые данные позволяют утверждать, что в возникновении родительской любви большую роль играет серотонинергическая система головного мозга, как и в случае романтической любви. Активность серотонина падает при влюбленности, в ранний период после родов, при депрессии и синдроме навязчивых состояний. Вероятно, это происходит из-за того, что, по сути, некоторая степень одержимости вполне уместна для поддержания критически важных отношений, таких, например, как любовные или родительские.

Еще один важный аспект обучения в раннем периоде после родов заключается в усвоении привязанности именно к своему ребенку. Вопреки расхожему мнению, родительская любовь не всегда наступает «мгновенно», а способность к формированию привязанности не нарушается, если ребенка не кладут сразу на живот матери или в руки отца. Несмотря на то что многие родители действительно переживают ошеломляющее чувство любви, как только ребенок появляется на свет, по крайней мере столько же родителей не испытывают такой любви «с первого взгляда» и часто мучаются чувством вины. Однако, так же как в случае наркотической зависимости, для того, чтобы любовь прочно внедрилась в мозг, необходимы повторные, частые контакты с ребенком. Невзирая на то что некоторые люди испытывают непреодолимое желание повторить понравившееся ощущение немедленно после первого опыта, нет на свете ничего «вызывающего мгновенную зависимость», потому что обучение требует многократных повторений.

Благодарение Богу, дети появляются на свет, вооруженные способностью привязывать к себе взрослых. От этой способности зависит выживание рода человеческого. Новорожденные, хотя они часто выглядят как инопланетяне, со своими коническими головами и сплющенными личиками, какие мы видим на фотографиях, в реальной жизни кажутся нам невероятно привлекательными. Эволюция снабдила новорожденных набором черт, назвать которые наш язык бессилен, и мы обозначаем их, как умеем, не задумываясь об исключительной важности таких черт. То, что мы обозначаем словом «прелесть», на которую отвечаем самозабвенным «агу», является на самом деле эволюционным адаптивным механизмом, который воспламеняет нашу заботу о ребенке. Несмотря на то что в новорожденном довольно мало прелести – прелесть начинается приблизительно в шесть недель, когда младенец одаривает отчаявшихся родителей победной (и, что не случайно, довольно редкой) улыбкой, – в нем есть все для того, чтобы возбудить привязанность. К таким привлекательным чертам можно отнести большие глаза, маленькие размеры тела, высокий по тембру голос и умилительно неуклюжие движения.

Эти черты свойственны всем видам млекопитающих, и именно поэтому мы находим всех детенышей обворожительными. Лицезрение улыбающегося ребенка, и даже игривого маленького котенка, немедленно вызывает радость и умиление. Эта радость есть основание человеческой способности формировать устойчивые связи – сначала с родителями, потом с друзьями, родственниками, возлюбленными и, возможно, с детьми и внуками. То, что формирование наркотической зависимости происходит благодаря тем же механизмам, не является оскорблением родителей или принижением любви, это всего лишь свидетельство мощи и универсальности таких механизмов.

Глава 13
Арест

Прежде чем вырываться из тюрьмы,

надо убедиться, что ты заперт.

АНОНИМ

Я открыла дверь, держа в руке шприц. Семеро полицейских в форме с громкими криками ворвались в квартиру. Я торопливо укололась и бросила шприц на пол, стараясь сохранить достоинство. На самом деле я ждала подругу Лайну, которая должна была принести мне деньги за кокаин. Я в это время сильно страдала от среднего отита, и, когда в квартиру вломилась полиция, я как раз делала себе укол прописанного мне лекарства. Это был демерол, официально разрешенный к применению наркотик. Его мне выписал врач. Должно быть, болезнь была нешуточной, потому что врач выписал мне опиат и антибиотики, несмотря на то что я сказала, что употребляла героин.

Я не собиралась колоть себе демерол. Вообще, до того дня я почти полностью воздерживалась от наркотиков в течение нескольких месяцев; меня снова приняли в колледж после отчисления сроком на один год. Но теперь надежды растаяли. Мое убеждение в том, что я выздоровела и могла теперь безопасно принимать наркотики от случая к случаю, рассыпалось в прах.

До того жуткого сентябрьского дня 1986 года обуздание наркотической зависимости казалось мне довольно легким делом, по крайней мере теоретически. Я не была поклонницей ломок – на их фоне я бросала четыре раза, плохое самочувствие не удерживало меня от этого. Все беды начинались спустя несколько недель после ломки, когда мне снова становилось хорошо, и я думала: «Еще один раз и все». На этот раз, однако, короткий период абстиненции, который я нарушила введением демерола, закончился таким плохим самочувствием, что мне казалось, что именно этот раз станет последним в моей наркотической эпопее.

В начале лета я по оплошности воспользовалась чужой иглой и заразилась гепатитом А. Обычно гепатит А протекает легче, чем другие гепатиты, но мне было так плохо, что даже здоровая еда стала для меня ядом. Я была не в состоянии переваривать брокколи, а при попытке съесть крошечный кусочек масла у меня начиналась невыносимая тошнота. Однажды мне до смерти захотелось пиццы, но этот опыт закончился полной катастрофой.

Гепатит я обнаружила у себя случайно, так как героин не помог избавиться от симптомов, которые я сочла симптомами абстиненции. Прием же еще большей дозы героина, который, судя по его эффекту у других, был вполне качественным, привел к резкому ухудшению. Я страшно испугалась. Темная моча и ставший серым кал повергли меня в ужас, и я бросилась в пункт скорой помощи. Меня тошнило так сильно, что я не могла взять в рот ни крошки. В такой ситуации воздержание от употребления наркотиков далось мне относительно легко.

Настолько легко, что после выписки из больницы мне показалось, что я совершенно излечилась и что все мои проблемы решены. Тогда я еще не понимала, что прекращение зависимости и благополучное переживание ломки – это отнюдь не одно и то же. Не понимала я и того, что рецидив был практически неизбежен, потому что я не научилась альтернативным способам справляться с неблагоприятными ситуациями и продолжала оставаться в прежнем окружении. Я была на сто процентов уверена, что зависимость вызывается лишь физическим пристрастием к наркотикам. Так как физического пристрастия не было, я посчитала себя здоровой.

Я уже целую неделю снова училась в колледже. Мне разрешили вернуться, потому что я сумела убедить не только себя, но и университетскую администрацию в том, что у меня больше нет проблем с наркотиками благодаря перенесенному гепатиту. Не я одна была убеждена, что пережить ломку без наркотиков – это гарантия полного отказа от них.

В своем прошении о восстановлении в колледже я подробно описала мою болезнь и выздоровление, упомянув о моем искреннем желании продолжить учебу. Я была на удивление откровенна: администрация была в курсе, что я была отчислена из-за проблем с кокаином, но я написала и о том, что до выздоровления успела еще стать зависимой и от героина. Я действительно считала, что начинаю все сначала. Правда, я не упомянула о том, что продолжала зарабатывать на жизнь торговлей кокаином, и у меня пока не было никаких планов относительно того, как с этим покончить.

Оглядываясь назад, я просто сгораю от стыда и ужаса в связи с теми событиями, которые затем произошли в нашей квартире. Эти события – прекрасная иллюстрация наркотического безумия и того бессердечия, какое общество проявляет в отношении зависимых. Я не знала, что делать, когда, открыв дверь, поняла, что это не Лайна.

«Друзья» Лайны оказались сотрудниками Федерального Бюро по наркотикам из Лонг-Айленда, которые вышли на Лайну через ее школьного дружка, которому надо было кого-то подставить, чтобы избежать тюрьмы. «Друзья» настаивали на том, чтобы присутствовать при моей сделке с Лайной, но я отказалась от такой встречи. Дилер должен избегать сделок с незнакомыми людьми, и это хорошая тактика. Тем не менее мой телефонный разговор, в ходе которого я договаривалась с Лайной о встрече и отказывалась выйти для этого из дома, был записан. Отказавшись от совершения сделки вне дома, я избавила себя от продажи наркотика сотрудникам полиции. Лайну же обвиняли в продаже, а это намного более серьезное обвинение, чем то, которое грозило мне, несмотря на то что в торговле наркотиками я увязла гораздо глубже нее.

Лайна была милой студенткой-первокурсницей. У нее были крашеные в черный, как вороново крыло, цвет волосы и пирсинг на теле, но, по сути, это была совершенно наивная и неискушенная девочка. Ее друга и земляка арестовали, и, для того, чтобы получить более мягкий приговор, он должен был указать на дилера. Мишенью он выбрал Лайну. Я знала ее по тем временам, когда тусовалась в таких злачных местах, как «Ареа» или «Туннель». Золотые были деньки; тогда наркотики еще не завладели моей жизнью. По иронии судьбы, Лайна не употребляла наркотики, не была дилером и тем более зависимой. Иногда она покупала и перепродавала кокс, просто делая одолжение, как она считала, своему другу. Тогда я всего этого не знала, но к тому моменту, когда полиция ворвалась в нашу квартиру, она уже была арестована и сидела внизу, в полицейской машине.

Сразу же по прибытии двое полицейских вывели меня на лестничную площадку. Я была на взводе после инъекции демерола, меня трясло в лихорадке, я была совершенно ошарашена и сбита с толка. К тому же я была страшно испугана. Они сунули мне в лицо какую-то бумажку и сказали, что если я ее подпишу, то они меня не арестуют. Я совершила эту глупость, я подписала бумагу. До сих пор не понимаю, зачем я это сделала: наверное, на меня подействовала смесь страха, лихорадки, интоксикации, а возможно, и привычки принимать все, что мне говорят, за чистую монету. Помимо продажи наркотиков, это, пожалуй, самая большая глупость, какую я когда-либо совершала. Конечно же, они мне солгали, и я бы это поняла, если бы могла хоть немного соображать. Бумага оказалась согласием на обыск. Ордера на обыск у них не было. Если бы я не подписала это согласие, то, вероятно, вообще избежала бы уголовного преследования.

Полицейские ринулись в спальню. Там они обнаружили Мэтта, который в трусах сидел на кровати и развешивал кокаин. Кокса там было порядочно, не меньше килограмма. Ситуация, впрочем, была не типичной: большая часть этого запаса принадлежала крупному поставщику, который старался не держать кокаин у себя, опасаясь полицейского налета. В шкафчике рядом лежала стопка купюр – 17.500 долларов, которые принадлежали тому же дилеру. Я была настолько растеряна, что сама показала полицейским, где лежат деньги.

Агенты расхаживали по квартире, отпуская едкие замечания по поводу царившего в ней беспорядка. Они вели себя так стереотипно, что все происходившее казалось мне абсолютно нереальным. На одном мужчине с пистолетом была надета футболка с известной рок-группой. Он думал, что выглядит очень круто, хотя завсегдатаи фан-клубов считали такие футболки просто приманками для туристов.

Дальше все было еще чуднее. Мэтта, можно сказать, застукали на месте преступления с поличным, но он их совершенно не заинтересовал. Когда на меня надели наручники и выволокли из квартиры, он подумал, что меня похитили бандиты, прикинувшиеся полицейскими, потому что какие же полицейские выбросят крупную рыбу ради какой-то мелочи. Мэтт так и остался сидеть, раскрыв от удивления рот. Я сама была потрясена не меньше. Помню, что меня затащили в лифт, а потом мимо консьержа вывели на улицу. Оказавшись на улице, я вдруг ощутила невероятное облегчение; меня буквально захлестнуло чувство свободы. То, чего я опасалась больше всего, наконец произошло. Теперь мне не о чем было волноваться. Потом страх вернулся.

Следующие пять лет я почти непрерывно проигрывала в уме то, что случилось в тот день. Настоящее выздоровление началось только через два года после ареста, а после него зависимость только усугубилась. Конечно, у полиции есть свои законные аргументы в пользу наилучших способов борьбы с наркоторговлей, но нет сомнения и в том, что система уголовного преследования в этой сфере является неэффективной и даже вредной в отношении зависимых. Мой опыт – это одно из миллионов подтверждений моей правоты.

Из предыдущих глав мы уже поняли, что наркотическая зависимость не определяется физической зависимостью от определенного наркотика или желанием избежать абстинентного синдрома или просто одержимостью наркотиком. Если бы это было так, то борьба криминальной полиции с употреблением наркотиков и наказания за их употребление в конце концов увенчались бы успехом. Если бы вся проблема была в ломке, то гепатит или две недели в тюрьме или в любом другом месте, где у меня не было бы доступа к наркотикам, навсегда излечили бы меня от зависимости.

На самом же деле зависимость определяется употреблением лекарства или какой-либо навязчивой деятельностью вопреки негативным последствиям. Конечно же, «негативные последствия» – это словосочетание, не несущее нравственно нагрузки в характеристике всего спектра переживаний, воспринимаемых как наказание: но эти понятия являются в данном контексте синонимами. Другими словами, если бы наказание было эффективным инструментом борьбы с зависимостью, то она уже давно бы перестала существовать.

Задумайтесь хотя бы на минуту: зависимые люди продолжают употреблять наркотики, несмотря на утрату любимых, потерю работы, жилья, семей, детей, крушение надежд, а иногда и утрату частей тела. Я продолжала употреблять наркотики после того, как перенесла болезнь, от которой чувствовала себя так, словно меня отравили. Я упорствовала в употреблении наркотиков, несмотря на то что меня исключили из учебного заведения, попасть куда было мечтой всей моей жизни. Я продолжала употреблять наркотики, невзирая на опасность передозировки и заражения ВИЧ, и это после того, как я пережила передозировку и заразилась гепатитом. Я продолжала делать все это даже после того, как кокаин стал вызывать у меня манию преследования, дикий страх и ощущение близости смерти. Не все зависимые испытывают одинаковые мучения, но все зависимые проявляют навязчивость, независимо от содержания негативных последствий.

В свете всего этого представляются совершенно бессмысленными упования на то, что какие бы то ни было угрозы или наказания смогут заставить зависимого отказаться от наркотиков. Зависимость является попыткой справиться с отрицательным стрессом, попыткой заученной и почти автоматической. Добавление еще одного отрицательного стресса не изменит запущенной и усвоенной программы: на самом деле этот стресс еще больше ухудшит ситуацию. Если бы зависимые люди обладали способностью, страдая зависимостью, сохранять нормальную способность к обучению, то они вскоре научились бы отказываться от наркотиков, поняв все вредные последствия от их употребления. Суть проблемы в том, что они этого не делают.

Более того, проведенные на эту тему исследования показывают, что реакции мозга зависимых людей на наказания и вознаграждения являются аномальными, независимо от того, какие наркотики они употребляют. Например, в одном исследовании около двух третей страдавших зависимостями людей продемонстрировали повышенный эмоциональный ответ на перспективу получения денег, то есть выказали преувеличенную оценку вознаграждения. Однако эта же группа продемонстрировала нормальную реакцию на потери. Так же как для подростков, для этих людей было характерно преувеличенное стремление к вознаграждению, затмевавшее все мысли о неизбежном наказании. Но еще интереснее, однако, оказалось то, что остальная треть участников была вообще нечувствительна к наказаниям. Даже после того, как они усвоили, что из какой-то колоды они вытаскивают только неудачные карты, они продолжали тянуть их из той же колоды, демонстрируя характерное упрямство, не поддающееся никаким наказаниям. В других исследованиях было показано снижение реакций головного мозга на наказание у людей с зависимостью от кокаина и метамфетамина.

Так почему же многие продолжают верить в то, что зависимость заканчивается, когда зависимые опускаются на дно, и что криминализация наркотиков поможет людям подняться со дна? Давайте пока оставим в стороне вопрос о том, что делать с наркоторговцами, которые сами не страдают зависимостью. Здесь я хочу исследовать вопрос о том, как карательный и морализаторский подход, согласно которому зависимость якобы считается болезнью, на самом деле облегчает применение к зависимым статей уголовного кодекса.

Проблема начинается с тени, которую отбрасывают наши законы и их история. В самом деле, если перефразировать высказывание генетика Феодосия Добжанского о биологии и эволюции, то ничто в лечении наркотической зависимости и отношении к ней закона не имеет смысла, если не рассматривать их на фоне истории. Для того чтобы понять, как мы дошли до идеи использовать наказания для «лечения» заболевания, главной отличительной чертой которого является нечувствительность к наказаниям, нам придется кратко ознакомиться с историей идей о зависимости и о том, как эти идеи влияли на антинаркотическое законодательство.

Как уже было сказано в главе 2, первые антинаркотические законы в Америке были приняты в дымке расистского угара. Риторика агитации за их принятие была чисто расистской, а их поборники играли на страхе белых перед кровосмешением и потерей власти и влияния. Концепция враждебного «наркомана» использовалась для продвижения законов, соответствовавших расистским стереотипам.

Это неудачное применение антинаркотической политики в поддержку расизма не закончилось с введением сухого закона, но просто ушло в тень и снова вынырнуло в 1971 году, когда Ричард Никсон объявил войну наркотикам в рамках «Южной стратегии» Республиканской партии. Эта стратегия была нацелена на южных демократов, которые были недовольны своей партией из-за ее поддержки законов о равных гражданских правах. Потом эта программа была подхвачена Рональдом Рейганом. В его стратегии использовались такие ключевые слова, как «преступление», «наркотики» и «городские», которые были адресованы расистски настроенным избирателям и подавали им сигнал о том, что республиканцы «раздавят гадину» и будут проводить жесткую политику в отношении «черных». Как пишет Мишель Александер в своем бестселлере «Новый Джим Кроу», избирательное ужесточение законов о тяжелых наркотиках – это новый и, по видимости, законный способ сегрегации, подавления и уголовного преследования чернокожих американцев.

Глава 14
Проблема дна

Не успеете вы подумать, что уже достигли дна,

как под вашими ногами обнаружится люк.

МАРИША ПРЕССЛЬ

Когда отец внес за меня залог и мы вышли на улицу, в его глазах я увидела слезы, хотя он изо всех сил старался их скрыть. Было утро 14 сентября 1986 года. В последний раз я видела его за несколько недель до того дня, и за это недолгое время он сильно постарел. Заядлый курильщик, он закурил сигарету, как только мы сели в его потрепанный автомобиль. Мы обнялись, и я физически ощутила, как ему больно.

В камере я провела всего трое суток, но эти дни показались мне вечностью. Тюремный врач, лечивший мой отит, сказал мне, что я недостойна учиться в Колумбийском университете; но меня поразила доброта моих сокамерниц, многие из которых были в гораздо худшем положении, чем я. Все эти три дня отец искал поручителя для залога и адвоката.

После моего освобождения отец сразу повез меня в закусочную, где я от души вгрызлась в оладьи, стараясь не думать о том, что со мной произошло. Как вегетарианец (да-да, я внутривенная наркоманка-вегетарианка!), я не могла нормально питаться в тюрьме. Тамошняя еда в основном состояла из сосисок с белым хлебом – этим хлебом я и питалась. Мне было страшно стыдно; я чувствовала себя последней дрянью. Все, все в моей жизни пошло криво. Но понимание этого ничуть не остудило тягу к наркотикам; на самом деле она даже стала еще сильнее. Все мои прочие одержимости поблекли и отступили на задний план; весь пыл, с которым я отдавалась своим интересам, был теперь направлен на героин.

У меня не было физической зависимости от опиатов. В день моего ареста я сделала себе единственную инъекцию после нескольких месяцев воздержания. Но это не имело никакого значения. Воображение рисовало мне таблетки дилаудида, лежавшие в моей квартире. Полицейские их не нашли, хотя они лежали в том же шкафу, что и конфискованные деньги. Я не могла дождаться того момента, когда вернусь домой, растворю таблетки и наконец уколюсь. Эта мысль заслоняла все остальные.

Отец отвез меня в изысканную квартиру моей тетки, где мама и баба Мардж обсуждали с ней мои проблемы. Это был один из самых безрадостных семейных праздников. Никто не знал, что говорить и что делать. Если бы я была больна раком, то они призвали бы на помощь своих друзей-врачей, чтобы сделать для меня все возможное. Но я страдала наркотической зависимостью, и это приводило их в замешательство.

Действительно, совсем недавно, в 2000 году, Том МакЛеллан, ведущий научный авторитет по лечению наркотической зависимости, признался, что, когда ему понадобилась консультация для назначения эффективного лечения зависимости его сына, даже он не знал, что делать. В настоящее время научно обоснованные способы лечения наркотической зависимости медленно пробивают себе дорогу, но в восьмидесятые годы о них не имели даже приблизительного понятия. Оглядываясь назад, я не перестаю удивляться, почему мои родственники не отправили меня сразу на реабилитацию, но в то время даже образованные и подкованные в медицине люди часто не знали, что делать. Наркотическая зависимость была чем-то неслыханным и непонятным.

После часа этой милой болтовни я умудрилась убедить родителей отпустить меня домой, естественно, пообещав им, что не стану делать того, что, как я сама знала – впрочем, как и мои родственники, – я непременно сделаю. В тот момент я не испытывала ни стыда, ни угрызений совести, ни унижения. Я много лет была источником радости и гордости для моей семьи, но я пренебрегла всем – даже моим первым шансом учиться в Колумбийском университете, а теперь, как казалось, была готова пренебречь и вторым. Из источника гордости я превратилась в досадную помеху; я перестала контролировать свое поведение. Если бы отчаяние могло заставить меня бросить наркотики, то я сделала бы это в тот день.

Тем не менее ужас моего ареста и кратковременное заключение не заставили меня искать исцеления; оно еще больше усилило тягу. Стыд и чувство вины не стали новыми средствами, которые смогли бы заставить меня измениться. Не зная альтернативных путей справиться с ситуацией, я видела выход только в наркотиках. Добравшись наконец до дома, я немедленно укололась. Начались худшие в моей жизни два года.

Несмотря на то что в моей истории много необычных элементов, в реакции на тюремное заключение и на угрозу более серьезного наказания как раз не было ничего оригинального. В самом деле, проведенные на эту тему исследования отчетливо показывают, что наша склонность к карательному подходу является, по многим причинам, глубоко порочной и плохо поддающейся изменениям. Сейчас я попробую проанализировать данные о неэффективности наказаний, а также очень важные, но малоизученные причины нашего невероятного упрямства в использовании именно наказаний. Все дело в том, что мы не понимаем наркотическую зависимость как расстройство обучения – расстройство, которое, по существу, определяется своей устойчивостью к наказаниям, и на фоне этого непонимания особенно отчетливо видна порочность современного антинаркотического законодательства.

Во-первых, все выполненные до сих пор исследования убедительно показывают, что сама по себе тюрьма не способна покончить с зависимостью. Систематический обзор исследований, посвященных анализу статистики рецидивов (включая преступления, связанные с наркотиками), свидетельствует, что в 11 из 23 работ на эту тему было показано, что условные приговоры и другие меры, не связанные с тюремным заключением, намного более эффективны, чем тюрьма, в смысле предупреждения рецидива преступлений. Только в двух исследованиях были продемонстрированы данные о пользе тюремного заключения. В остальных исследованиях никакой разницы обнаружено не было. Прослеживание судеб зависимых людей на протяжении длительных отрезков времени после освобождения из тюрем дает возможность оценить, насколько сильно влияет заключение на шансы избавления от наркотической зависимости. Такие исследования тоже были проведены, и они показали полную несостоятельность карательной модели. В проведенном в Балтиморе исследовании с участием 1300 зависимых, находившихся на внутривенных инъекциях наркотиков (с этими людьми регулярно беседовали на протяжении времени с 1988 по 2000 год), было показано, что люди, отбывшие за это время тюремные сроки, имели в два раза меньше шансов (по сравнению с теми, кто не побывал в тюрьме) попасть в двадцать процентов тех, кому удалось избавиться от зависимости.

Данные, полученные на группах подростков, впечатляют еще больше. В одном исследовании, касавшемся 100 тысяч американских подростков, арестованных за период с 1990 по 2005 год по большей части за преступления, связанные с наркотиками и нападениями, было показано, что те, кого содержали под стражей, имели в три раза больше шансов попасть в тюрьму, став взрослыми, независимо от тяжести первого преступления, чем те, кого брали на поруки или ограничивались иными наказаниями, или те, с кого вообще снимали обвинения. Это означает, что с подростками, по существу, лучше вообще ничего не делать, чем сажать их под арест.

В одном канадском исследовании, в котором прослеживали судьбу 800 молодых людей из бедных семей в возрасте от десяти лет до юношеского возраста, был продемонстрирован еще более разительный эффект. Ученые смогли включить в исследование детей, совершивших преступления, но не пойманных (это устанавливали в беседах с самими детьми, родителями и учителями), а также тех, кто был арестован. Было обнаружено, что число арестов взрослых людей, имевших в детстве контакты с ювенальной юстицией, было в семь раз больше, чем число арестов среди взрослых людей, совершавших в детстве аналогичные преступления, но избежавших наказания. Шанс взрослого человека совершить преступление был в 37 (!) раз выше, если он в подростковом возрасте был приговорен к заключению в тюрьму или в исправительную школу.

Есть, кроме того, и другой способ оценить эффективность тюремного заключения – это сравнения с данными мировой практики. В 2014 году британское правительство дало поручение экспертам выяснить соотношение между жесткостью антинаркотического законодательства и уровнем потребления наркотиков. Однако никакой корреляции обнаружено не было. К таким же выводам пришли в результате проведенного в 2008 году многонационального исследования, результаты которого были опубликованы в рецензируемом специалистами журнале PLOS Medicine. Выяснилось, что на самом деле для стран с самым жестоким антинаркотическим законодательством характерны самые высокие показатели распространения наркотической зависимости. Согласно проведенному в 2013 году исследованию, Америка, отличающаяся одним из самых высоких в мире числом тюремных заключений за нарушение антинаркотического законодательства, уверенно держит одно из первых мест в мире по употреблению марихуаны и кокаина, что еще раз подтверждает правило: уголовное преследование не приводит к уменьшению вреда от наркотиков.

Так какие же страны имеют наихудшие показатели по употреблению героина и по опиатной зависимости? Это не Соединенные Штаты, хотя мы лидируем по неадекватному назначению опиатных болеутоляющих средств. Такие страны, как Россия, Афганистан и Иран, несмотря на то что в некоторых из них за употребление наркотиков полагается смертная казнь, имеют показатели хуже, чем в США. В течение года в этих странах 2–3 процента населения употребляют опиум или героин, в сравнении с 0,55 процента в США в 2012 году.

Данные впечатляют еще сильнее, если сравнить затраты на войну с наркотиками и число тюремных заключений с уровнем наркотической зависимости в Соединенных Штатах. Расходы на войну с наркотиками, предназначенные для исполнения законодательства, для международных запретов и борьбы с наркотрафиком, выросли со 100 миллионов долларов в 1970 году до более чем 15 миллиардов в 2010 году, увеличившись с учетом инфляции в 31 раз. В то же самое время употребление наркотиков оставалось в течение этого периода либо на одном уровне, либо росло. Самые точные данные были получены в ходе крупномасштабных общенациональных исследований душевного здоровья.

Первое – эпидемиологическое обобщающее территориальное исследование (Epidemiological Catchment Area, ECA) – проводилось с 1980 по 1985 год и имело целью определить заболеваемость различными психиатрическими расстройствами в общей популяции. В исследовании приняли участие около 20.000 американцев. Было выяснено, что около 6,1 процента граждан имели медицинские расстройства, связанные с наркотиками, в первой половине восьмидесятых. Эти расстройства могли быть либо нетяжелыми, и тогда их называли злоупотреблением, или тяжелыми, и тогда они получали наименование лекарственной зависимости. Эти данные были получены в то время, когда употребление запрещенных сильнодействующих средств достигло своего абсолютного максимума за всю историю Америки.

К счастью, такое же строгое, но более масштабное общенациональное исследование было проведено в период с 2001 по 2005 год, хотя в этом исследовании были использованы другие критерии диагностики наркотической зависимости. За время, прошедшее после проведения ECA до исследования, которое получило название Национальное эпидемиологическое исследование алкоголизма и сходных заболеваний (National Epidemiological Survey on Alcohol and Related Conditions, NESARC), ежегодное число тюремных заключений в США увеличилось в четыре раза. Значительная часть этих арестов была связана с употреблением наркотиков и с преступлениями, связанными с их оборотом. Так что же случилось с зависимостью? За период с 2001 по 2005 год заболеваемость психиатрическими расстройствами, связанными с наркотиками, составила 10,3 процента, а это означает, что триллионы долларов, потраченные на борьбу с наркоманией, привели к увеличению уровня наркотической зависимости и, во всяком случае, нисколько его не снизили.

Учитывая такую неприятную и убедительную статистику, остается только удивляться тому, что многие специалисты утверждают, что сохранение в силе уголовного законодательства в отношении употребления наркотиков – это единственный путь к избавлению от надвигающейся чумы наркотической зависимости. Почему люди считают, что лечение не может быть эффективным, если его не подпирает наказание, если известно, что никакие наказания не останавливают зависимого человека? Как могут люди говорить, что болезненное пристрастие к наркотикам – это такая же болезнь, как и другие, а потом утверждать, что уголовные санкции являются необходимой частью лечения, чего не говорят о других болезнях люди, находящиеся в здравом уме?

Ответ в большей степени связан с сохраняющимся расистским и моральным осуждением наркотической зависимости, нежели с мнимой эффективностью тюремного заключения. Кроме того, ответ обусловлен тем обстоятельством, что в обществе до сих пор господствует неверное мнение о том, что ограничение доступа к наркотикам в тюремной камере во время ломки решит проблему, – и это несмотря на то, что, как мы видели, программа детоксикации, если она не сопровождается реабилитацией, редко приводит к выздоровлению.

Однако до тех пор, пока люди со всей определенностью не поймут, почему наказание не является лекарством от наркотической зависимости, нам будет трудно отстаивать необходимость альтернативного подхода. Зависимость пугает как семьи больных, так и все общество в целом, а поведение зависимых часто вызывает гнев – и не без оснований.

Несмотря на то что я рассказываю мою собственную историю, я, записывая ее, часто испытываю стыд и неловкость, а вспоминая некоторые вещи, которыми я занималась в прошлом, я отнюдь не испытываю гордости за то, что была наркоторговцем, и сейчас нахожу свое поведение в подростковом и юношеском возрасте просто недопустимым. Я не могу понять, как я могла так рисковать; мое тогдашнее мышление сейчас представляется мне нелогичным и попросту идиотским. Многие взрослые, вспоминая свои подростковые безумства или глядя на выходки своих детей, тоже недоверчиво качают головами: возможно, мозг подростков обладает какими-то адаптивными способностями, но способ справляться с риском, видимо, не принадлежит к их числу в нашем современном мире, а пристрастие к наркотикам лишь ухудшает положение. Но такова жизнь. Один тот факт, что столь многие молодые люди – зависимые и нет – продолжают вести себя бесшабашно и неосторожно, как я, отчетливо показывает всю тщетность карательного подхода.

Так что же заставляет нас упорно придерживаться карательной тактики и сопротивляться любым попыткам изменения лечебной практики? В дополнение к политике и расизму, ключевым пунктом идеологии, поддерживающей жесткий подход, является не уголовное законодательство, а метод лечения. Неправильно понятые идеи, почерпнутые из 12-ступенчатых программ реабилитации, соединенные с уголовным законодательством, являются частью системы убеждений, питающих современную политику в отношении наркотической зависимости. Эти убеждения глубоко внедрены не только во все учреждения, работающие с зависимыми людьми, но и в культуру народа и его житейскую мудрость. Поддержка же этих вредоносных идей на основании морализаторства под маской медицинской помощи просто заводит нас в тупик.

Если вы когда-нибудь смотрели истории о наркотической зависимости знаменитостей, то вы, скорее всего, слышали выражение «каменистое дно». Эта концепция служит основанием нашего общественного оправдания использования наказаний в борьбе с наркотической зависимостью. Без понимания вредных последствий этой идеи нам будет трудно двигаться к осознанию зависимости как расстройства обучения.

Расхожая мудрость гласит, что человек с наркотической зависимостью должен опуститься до самого дна – только после этого он сможет выздороветь. Это означает, что жестокое и унизительное обращение облегчает, по мнению этих людей, процесс излечения, в то время как «потакание» и любовь только мешают этому. Несмотря на то что эти идеи не подтверждаются научными данными, они часто используются для оправдания наказаний, жестокости и насилия в отношении людей, страдающих наркотической зависимостью.

Эти идеи коренятся в 12-ступенчатых программах, которых придерживаются в 80 процентах учреждений, занимающихся лечением зависимости. Такие выражения из языка 12-ступенчатых программ, как «разрешение» и «подъем со дна», вошли в обиходную речь, а идеи о том, что пристрастие к наркотику – это болезнь или бессилие, проникли в деятельность центров реабилитации и в общественное сознание. Более того, все эти понятия поддерживаются авторитетом врачей, работающих с зависимыми в рамках Американского общества медицинской помощи при наркотической зависимости. Для того чтобы осознать масштабы распространения этих вредных воззрений, надо разобраться в их истории и посмотреть, как объективные данные им противоречат. Конечно, эти идеи могли бы быть менее отталкивающими, если бы 12-ступенчатые программы остались бы сугубо добровольными, а не стали бы частью принудительного лечения в рамках антинаркотического уголовного законодательства. Даже несмотря на то, что многие участники программ не поддерживают эти идеи, они тем не менее распространились и начали приносить вполне ожидаемый вред.

Концепция «дна» появилась в самом начале деятельности общества анонимных алкоголиков в 1935 году, после знакомства его основателей, Билла Уилсона и доктора Боба Смита. Легенда гласит, что они познакомились, когда Билл, ставший трезвенником и уверовавший в Бога, понял, что его призвание помочь другим алкоголикам приобщиться к трезвости, для того чтобы самому ее сохранить. Во время деловой поездки его представили Бобу Смиту, который был почти законченным алкоголиком. Они беседовали шесть часов, и в конце концов Биллу удалось уговорить Боба попробовать бросить пить. Эта встреча навсегда изменила отношение Америки к болезненным пристрастиям.

Оба основателя общества анонимных алкоголиков потеряли все свое имущество и состояние до того, как бросили пить и создали свою программу. Например, Билл был биржевым брокером, которого несколько раз увольняли с работы за пьянство. Окончательно разорившись, Билл съехался с тещей и тестем, а потом попал в госпиталь на курс дезинтоксикации. Проктолог доктор Боб госпитализировался не меньше дюжины раз, а за плечами у него было семнадцать лет пьянства, заполненных пьяными драками, разрушенными дружескими отношениями и утренними похмельями. Большинство первых клиентов общества анонимных алкоголиков были людьми, достигшими «дна». Некоторые из них докатились до жизни в невероятных трущобах и пали так низко, что падать дальше можно было только на тот свет.

Основополагающий манифест группы «12 ступеней и 12 традиций» позволяет понять, почему создатели движения считали, что выздоровление не может начаться раньше, чем зависимый алкоголик сам не прочувствует свое полное поражение:

«Отчего мы утверждаем, что каждый анонимный алкоголик должен сначала удариться об дно? Ответ заключается в том, что очень немногие будут всерьез следовать правилам анонимных алкоголиков, если они не пали на самое дно. Для того чтобы практиковать правила анонимных алкоголиков, преодолеть оставшиеся одиннадцать ступеней на пути к трезвости, надо предпринять такие действия и усвоить такие правила поведения, придерживаться которых не смеет и мечтать любой продолжающий пить алкоголик. Кто желает быть кристально честным и терпимым? Кто хочет признать свою вину перед другими, чтобы возместить весь нанесенный ущерб? Кто готов прибегнуть к помощи Высших Сил, не говоря уже о медитации и молитве? Кто хочет жертвовать время и энергию на то, чтобы донести истины анонимных алкоголиков до других страждущих? Нет, средний алкоголик, который занят только самим собой, не откликнется на такие призывы; человек станет делать это только для того, чтобы остаться в живых, под угрозой скорой и неминуемой смерти.

Под бичом алкоголизма приходим мы к анонимным алкоголикам, и только там открываем мы смертоносную природу нашего состояния».

Анонимные алкоголики не подвергали научному тестированию свои предложения; основатели общества не были искушенными в исследованиях учеными. Для Билла и доктора Боба самым ценным и осмысленным была практика. Если эти два человека почувствовали, что для того, чтобы загнать людей в их общество, нужен «бич», то, значит, такова и была их практика. Это имело смысл для тех, кто был на краю смерти до того, как решил добиться трезвости. С течением времени идея о том, что сначала надо упасть на самое дно, приобрела еще большую популярность даже среди специалистов, которые тоже начали основывать свои методы на 12-ступенчатых программах избавления от зависимости. Примером может послужить Миннесотская модель, основанная в 1949 году.

К 2000 году почти 90 процентов учреждений, занимавшихся лечением зависимостей, придерживались 12-ступенчатого принципа. По мере роста популярности общества анонимных алкоголиков многие знаменитости стали рассказывать о своем участии в программе. К началу девяностых в прохождении реабилитации появилось даже нечто гламурное. Распространение 12-ступенчатых программ и связанных с ними реабилитационных центров, а также популярность, которую они приобрели в течение многих лет, сделали идею о том, что для выздоровления зависимому человеку надо упасть на дно, расхожей и банальной народной мудростью. Так что нет никакого случайного совпадения в том, что 12-ступенчатые программы великолепно согласуются с карательным климатом, который царит в американском отношении к проблеме наркотической зависимости.

Но даже само общество анонимных алкоголиков почти с самого начала поняло, что с «дном» все обстоит не так просто. В литературе общества вскоре стали проскальзывать упоминания о том, что многие присоединившиеся к программе люди, успешно справившиеся с пьянством, в момент вступления в ряды анонимных алкоголиков «все еще сохраняли здоровье, семьи, работу, а в их гаражах подчас было по две машины». Кроме того, в общество вступали молодые люди, которых можно было назвать «потенциальными алкоголиками». Для того чтобы спасти «дно» как требование излечения, анонимные алкоголики и те, кто разделял их подход, прибегли к ловкой словесной эквилибристике.

Новая тактика была названа «повышением дна». Возможно, в некоторых случаях, рассуждали гуру анонимных алкоголиков, зависимые от наркотиков и алкоголики могут остановиться до того, как болезнь заходит слишком далеко. У таких людей дно находится недалеко, что позволяет им логически рассудить, что бросать надо, пока в их гаражах стоят по две машины. Этим счастливчикам не нужны тяжкие последствия для того, чтобы принудить их к воздержанию, потому что они и так видят, что их проблемы не разрешатся, если они не бросят пить. Для тех же, у кого дно расположено глубоко, выздоровление остается невозможным до тех пор, пока не происходят такие страшные вещи, что алкоголики или страдающие наркотической зависимостью уже не могут отрицать свое бессилие в борьбе с алкоголем или наркотиками, и это представляет собой первую ступень общества анонимных алкоголиков («Мы признаем, что бессильны перед алкоголем – наша жизнь стала неуправляемой, и перестала подчиняться нашей воле».)

Из такого отношения с непреложной логикой вытекает, что чем с большей строгостью относятся к зависимым, тем больше шансов, что они захотят выздороветь; чем глубже заставляют их падать, тем скорее они захотят пробудиться и бросить пагубное пристрастие. И наоборот, чем больше доброты будут к ним проявлять, тем меньше шансов, что они захотят бросить пить или оставить пристрастие к наркотикам и другим сильнодействующим веществам. Легко видеть, как сильно поддерживаются эти идеи, как современным лечением, так и уголовным законодательством, касающимся наркотической зависимости. Закон и медицина в данном случае не вступают в конфликт друг с другом, это просто разные средства, приводящие к одному и тому же результату. Например, сторонники особых наркотических судов, которые часто выносят мягкие приговоры в обмен на согласие лечиться, часто выступают против попыток смягчать драконовские приговоры, потому что считают, что зависимые люди не станут искать помощи, если дно не является настолько ужасным, насколько это возможно. Наркотические суды были учреждены в 1989 году в попытке смягчить ожесточение антинаркотической войны, но в конечном итоге они лишь усилили его.

Впоследствии поборники наркотических судов даже сопротивлялись политике замены наказания принудительным лечением, что выглядит нелогичным для людей, считающих зависимость болезнью. Например, в 2000 году актер Мартин Шин написал открытое письмо, в котором возражал против решения правительства Калифорнии, согласно которому человеку предоставляли три попытки пройти лечение, прежде чем отправить его в тюрьму за употребление наркотиков. Шин писал: «Без ответственности за последствия у лиц, злоупотребляющих наркотиками, отсутствуют стимулы к изменению поведения», подразумевая тем самым, что зависимость – это не болезнь, а преступный выбор. Центр Бетти Форд повел борьбу против калифорнийской инициативы, несмотря на тот факт, что это было против его же финансовых интересов по смещению финансирования от судов к лечебным учреждениям, и несмотря на то, что сам фонд умудрялся лечить алкоголиков, не прибегая к уголовным санкциям.

Действительно, объективные данные говорят о том, что у зависимых людей, подвергающихся принудительному лечению, его эффект хуже, чем у тех, кто идет на лечение добровольно, а, кроме того, в первом случае лечение требует больше времени. Очень важны в этом отношении данные о том, что сочувственное и вселяющее уверенность лечение, позволяющее больному самому ставить перед собой цели – обычно противоположные принуждению, – является намного более эффективным, чем лечение, основанное на противостоянии, заставляющем больных чувствовать себя беспомощными. Тем не менее широко распространенная вера в «дно» продолжает существовать, побуждая людей, заявляющих о необходимости «сочувственного» отношения к зависимым, поддерживать суровые меры, в отличие от методов лечения всех других болезней. «Сила – лучшее лекарство». Так заявил один из членов наркотического суда социологу Ребекке Тайгер, которая изучала связь принуждения с эффективностью лечения. Идея «дна» оправдывает карательное принуждение с целью заставить человека лечиться и карательные формы самого лечения. Но основано все это на ошибочных основаниях.

Во-первых, определение «дна», по необходимости, грешит субъективизмом. Нет никакого способа определить, кто поправится, поднимаясь с мелкого дна, а кому нужно брутальное наказание для того, чтобы достичь такого состояния. Во-вторых, о «достижении дна» можно с уверенностью говорить только ретроспективно, через некоторое время после выздоровления. Если, допустим, у человека случается рецидив, то, по определению, он не достиг дна, так как не смог выздороветь полностью. Значит, придется искать новое дно, прежде чем он снова сможет бросить наркотики. В 90 процентах случаев у зависимых бывает на фоне ремиссии хотя бы один рецидив, а значит, единственный способ удостовериться, что истинное дно было достигнуто, – это смерть пациента на фоне такого «достижения».

Это означает, что каждый значимый рецидив становится новым дном. Это превращает в балаган саму идею о том, что вообще существует какой-то самый низкий поворотный пункт и что для достижения его человек должен пережить страшную боль и невыносимые потери. Исследования, однако, показывают, что некоторые больные очень легко оправляются от рецидива; а другим становится еще хуже, чем раньше. Бывает, что больные начинают вращаться в порочном круге рецидивов и ремиссий, сохраняя стабильное состояние – им не становится ни лучше, ни хуже. Многие, к сожалению, умирают. Еще одной тяжелой проблемой принуждения достичь дна является то, что многие больные могут просто не пережить такого падения.

Члены общества анонимных алкоголиков иногда пользуются такими выражениями, как «дно с люком», чтобы описать сложность проблемы. Но в реальности само понятие дна является повествовательным приемом в истории греха и искупления, а не медицинским описанием ключевой стадии выздоровления от наркотической или алкогольной зависимости. Хуже того, объективные данные относительно условий успешного выздоровления противоречат сюжету «дна»: люди чаще выздоравливают, если у них есть работа, семья и связи с обществом. Действительно, чем большим «социальным капиталом» обладает человек – друзьями, образованием, работой, профессиональными контактами и другими знаниями, помогающими не выпадать из окружающего мира, – тем более вероятно выздоровление. Если подумать обо всем этом критически, то легко увидеть, что если вам предложат пари: кто имеет большие шансы на выздоровление – бездомный безработный или преуспевающий врач, то вы поймете, что ваши деньги будут целее, если вы поставите на врача, а не на бедняка из трущоб.

Как видно из предыдущего абзаца, программа общества анонимных алкоголиков насквозь пропитана морализаторством. Каждая ступень начинается с признания собственного «бессилия» и движения навстречу Высшей Силе, которая одна может помочь решить проблему. Кроме того, лечение предполагает полное покаяние во всех грехах (по терминологии 12-ступенчатой программы это называют «моральным инвентарем»), попытки избавления от «дефектов характера» и исправление нанесенного людям вреда. Хотя участники 12-ступенчатых программ (которым была одно время и я, но об этом чуть позже) громогласно утверждают, что зависимость – это болезнь, они относятся к ней не как к болезни, а как к греху.

Вообразите себе психиатра, который говорит больному с депрессией, чтобы он отдался Богу и признался в инвентаре нравственных прегрешений, а еще лучше, представьте себе, что вам так предлагают лечить рак или СПИД. Представьте себе групповую терапию депрессии, в ходе которой больного сажают в центре помещения на стул, а все остальные начинают оскорблять его, выпытывать подноготную, плеваться и едва ли не бить, обнажая все изъяны характера несчастного. Представьте себе больного лейкозом, сидящего лицом к стене, с унизительной надписью на спине и в подгузнике. В медицине так не принято лечить заболевания, но в лечении зависимостей такие методы лечения являются вполне легальными (слава Богу, в последнее время они стали менее распространенными, чем в прошлом).

История помогает нам разобраться, как появились такие странные и причудливые системы лечения. Методы лечения наркотической и алкогольной зависимости в Америке, так же как и все остальные области медицины, начинались со всякого рода шарлатанства. Со временем, однако, поскольку зависимость не поддавалась обычным медицинским методам лечения, эта область так и осталась тихой заводью, где продолжали водиться черти шарлатанства и знахарства. Никто не хотел работать с пациентами, заклейменными позором и к тому же не отвечавшими на лечение. К началу двадцатых годов на наркоманах испытали все, что только возможно: психохирургию, трудотерапию, госпитализацию в психиатрические лечебницы, религию и нечто под названием двойной хлорид золота. Короче говоря, вся эта сфера осталась в руках людей, желавших создать средства чудесного исцеления, не имея для этого никаких научных оснований, и самих зависимых, которые открыли для себя важность социальной и человеческой поддержки и взаимопомощи, которую они нашли в таких обществах, как анонимные алкоголики.

Слава об обществе анонимных алкоголиков распространялась из уст в уста и скоро привлекла внимание СМИ. В 1941 году в популярном журнале «Сатердей Ивнинг Пост» появилась хвалебная статья, которая в течение года в четыре раза увеличила численность членов общества. Профессиональные медики тоже заинтересовались работой анонимных алкоголиков и стали заимствовать приемы лечения, видя его несомненную эффективность. Кроме того, стали создаваться стационарные центры анонимных алкоголиков, нуждавшихся в интенсивной поддержке. Один из таких центров и возник в Миннесоте.

Здесь-то и начались реальные проблемы с идеей «дна». Общество анонимных алкоголиков открыто утверждает, что ступени являются лишь предложениями, а само лечение является сугубо добровольным. Однако, когда подобные центры стали учреждать сторонники подхода, эта концепция была оставлена. «Модель Миннесоты», программа, названная так по местоположению учреждения, стала образцом для 28-дневной программы больничного лечения при одновременной возможности амбулаторной реабилитации. Эта программа работает по сей день. Модель Миннесоты требует от пациентов принять идею анонимных алкоголиков, включая идею о достижении дна. Хотя в наши дни такие программы стали мягче и нацелены на убеждение, а не на принуждение, многие из них пережили период, когда унижения и эмоциональное насилие считались вполне приемлемыми способами скорейшего достижения мнимого дна.

Использование унижений и «терапии нападок» достигло своего апогея в Синаноне, общине, которую основал в 1958 году один из членов общества анонимных алкоголиков. Даже теперь любой лечебный центр такого рода в США, в котором оказывают стационарную помощь в течение как минимум трех, а в типичных случаях – до восемнадцати месяцев, пользуясь методами «терапевтической общины», являются дочерними учреждениями Синанона, и многие сотрудники-консультанты этих центров убеждены в том, что жесткий подход оправдан, так как позволяет скорее достичь дна.

Основатель Синанона, Чак Дедерих, решил, что анонимные алкоголики практикуют слишком мягкий подход к алкоголикам и страдающим наркотической зависимостью людям. Дедерих организовал группы, члены которых часами играли в «Игру». Иногда такая «Игра» может продолжаться целыми днями, без перерывов. Идея «Игры» заключается в уничижении «я» пациентов, публичном признании в самых тайных пороках и в попытках заглушить «дефекты характера», которые, по мнению Дедериха, есть у всех людей, страдающих зависимостями. Вначале предполагалось, что жители этой общины будут подвергаться такому «лечению» в течение одного – двух лет с постепенным ослаблением режима по ходу улучшения. В последние годы, однако, лечение стало бессрочным.

«Тактика анонимных алкоголиков основана на любви, а наша тактика – на ненависти, ненависть работает лучше», – объясняет свою позицию Дедерих. После того как один героиновый наркоман заявил, что организация помогла ему избавиться от зависимости, в Синаноне начали подавать себя как сообщество, способное излечивать считавшуюся неизлечимой зависимость. К концу шестидесятых годов Синанон уже пользовался общенациональной известностью, а государственные чиновники со всей страны посылали туда своих представителей для заимствования полезного опыта и создания своих местных программ. Только один штат – Нью-Джерси – озаботился тем, чтобы изучить программу Синанона, прежде чем копировать ее у себя. При тщательном исследовании выяснилось, что программу в течение нескольких недель покидало подавляющее большинство больных, а от употребления алкоголя и наркотиков длительно воздерживались лишь 15 процентов участников. Но эти данные никого не отрезвили: СМИ полюбили Синанон, и вскоре в общину потянулись даже люди, не страдающие зависимостями, надеясь, что в атмосфере предельной откровенности перед лицом сверстников на них снизойдет просветление. В Синаноне открыто не следуют 12-ступенчатой программе, но заимствуют оттуда многие идеи, например стремление сломить человека с тем, чтобы отправить его на дно. В восьмидесятые и девяностые годы такие терапевтические сообщества, отпочковавшиеся от Синанона, начали создавать свои собственные ступени и рекомендовали своим участникам ориентироваться на 12-ступенчатые программы.

В то время как 12-ступенчатые программы могут быть относительно полезными, если их выбирают добровольно, они же могут оказаться просто разрушительными, если в игру вступает принуждение. Потребность удариться об дно можно использовать как оправдание неуважительных и насильственных подходов для того, чтобы заставить людей ощутить бессилие и отчаяние, достаточное для начала восхождения по ступеням. Поскольку лучшее средство для этого – унижение, постольку оно считается приемлемым во всех этих методиках. Так как гордость и уверенность в себе – это антитезы капитуляции, делаются попытки подавить гордость и сокрушить уверенность. Так как социальная поддержка может побуждать к сопротивлению, пациентов намеренно изолируют от друзей и членов семьи и даже запрещают доброе отношение пациентов друг к другу в периоды наказаний, когда пациент должен молча сносить оскорбления и унижения. Нет ничего удивительного, что такой подход не делает пациента сильнее. Он направлен на противоположную цель.

И, конечно, как и в других областях здравоохранения, попытка принудить людей чувствовать себя бессильными, униженными и находящимися в самой нижней точке их жизни – это рецепт причинения вреда, а отнюдь не пользы. Более того, это вредно не только для пациентов, но и для персонала, который получает в руки неограниченную власть над людьми. Во многих случаях такая власть ударяет в голову. По меньшей мере половина таких терапевтических общин выродились в деструктивные культы, использующие жестокие методы подавления воли. В первую очередь это касается Синанона.

В семидесятые годы, когда штаты один за другим создавали у себя копии программы Синанона, его маниакальный вождь начал заставлять свою паству запасаться оружием, заставлял супругов менять половых партнеров, мужчин принуждал к стерилизации, а женщин к абортам. В Синаноне должны были жить только такие дети, за которых платили родители или органы ювенальной юстиции, остальных детей он считал лишней тратой ресурсов. В конечном счете падение Синанона началось, когда Дедерих приказал своим приспешникам положить гремучую змею с вырванной трещоткой в почтовый ящик Пола Морантца, мужественного адвоката, который выиграл несколько дел против общины. Змея укусила Морантца, но он, к счастью, выжил. (Дедерих тем временем плел заговор с целью новой попытки убийства; когда «бывшего анонимного алкоголика арестовали, он был мертвецки пьян.)

Тем не менее даже сегодня практически все общественные и слишком нетерпеливые программы лечения зависимостей в США, называющие себя «лечебными общинами», имеют духовное и генетическое родство с Синаноном. «Феникс Хаус» и «Дейтоп», два крупнейших общественных учреждения для лечения зависимостей в восьмидесятые и девяностые годы, были буквально скопированы с Синанона, а практически каждая вторая трех- или восемнадцатимесячная программа в Америке была разработана членами общины Синанона, учреждена людьми, прошедшими обучение у членов Синанона, или была основана людьми, прошедшими подготовку у людей, обучавшихся в Синаноне.

В течение десятилетий, так же как и их прототип, эти программы использовали лишение сна, лишение пищи, изоляцию, агрессивную терапию, сексуальное унижение (например, переодевание мужчин в женскую одежду или напяливание подгузников) и другие способы подавления в попытке убедить зависимого человека, что он находится на самом дне и должен сдаться. В 1973 году было показано, что стиль обращения с больными, принятый в Синаноне, вызывает стойкие психологические нарушения у 9 процентов здоровых студентов колледжей, согласившихся принять участие в исследовании, но тем не менее Синанон продолжал функционировать, издеваясь над уязвимыми зависимыми взрослыми людьми и подростками. Это может показаться невероятным, но многие программы, особенно те, которые получают большую часть своих пациентов из учреждений уголовной юстиции, продолжают использовать такой подход. Все виды такого, с позволения сказать, лечения основаны на порочной идее о том, что людей с зависимостью надо сломить и заставить опуститься на дно, прежде чем начать выздоравливать.

На идее дна основана теория «суровой любви», которой следует придерживаться родителям и супругам страдающих зависимостями людей. Отчасти программа «суровой любви» для членов семьи возникла из идей анонимных алкоголиков, из программы для супругов алкоголиков, которую создала жена Билла Уилсона Лоис. Родителей и супругов алкоголиков убеждают воздержаться от «потакания» любимым для того, чтобы помочь им осознать свое бессилие. Парадоксально, но несмотря на то, что родственникам и супругам внушают мысль о том, что не сами больные создали зависимость, что они не могут ни подавить, ни вылечить ее самостоятельно, им, однако, одновременно говорят, что покрывание прогулов или выплаты долгов, или даже споры о вреде выпивки, могут помешать алкоголику достичь столь якобы важного надира в состоянии.

«Суровая любовь» – это, кроме того, название вышедшего в 1982 году бестселлера и название сети групп поддержки, охвативших тысячи людей в восьмидесятые и девяностые годы. Инструкторы убеждали родителей не вносить залоги за арестованных детей. Родителям также советовали рвать всякие контакты с детьми, если те не проявляли должного послушания, под каковым понимается завершение курса лечения, воздержание от наркотиков и подчинение всем условиям, какие устанавливают родители. Многие члены общества «Суровой Любви» стали видными фигурами в движении Ал-Анон и его лечебных учреждений. Эти люди публично выступали за введение более жестких законов и основанных на принципах Синанона практик лечения, таких как Straight или Incorporated, нанесших тяжелые психические травмы тысячам семей. Но, так же как методы анонимных алкоголиков, методы общества «Суровой Любви» никогда не проверялись на эффективность и безвредность до широкого их распространения. Все знают, что иногда эти методы могут причинять вред, но никто не знает, насколько широко распространена проблема, потому что никто не проводил исследования того, что происходит с людьми, родители и супруги которых практикуют методы «Суровой Любви».

Самым вопиющим из известных случаев стал случай Терри МакГоверн, дочери бывшего кандидата в президенты и сенатора от Миннесоты Джорджа МакГоверна. Консультант посоветовал родителям Терри отказаться от всяких контактов с их находившейся в депрессии и страдающей алкоголизмом дочерью, если она продолжит пить. Вскоре после этого МакГоверны пережили тяжелейшее потрясение, узнав, что их дочь была найдена мертвой – она замерзла в сугробе. Определенно, бывают моменты, когда родителям надо отстраниться от своих страдающих зависимостями детей или супругов ради сохранения душевного здоровья или ради других детей, но никто не знает, принесет ли такая тактика в каждом конкретном случае вред или пользу.

Еще одним ответвлением идеи о насильственном погружении на «дно» стала идея о «вмешательстве», ставшая основой популярного одноименного телевизионного реалити-шоу. Опять-таки, эта идея заключается в конфронтации с зависимым человеком – обычно в присутствии большого числа людей, иногда в присутствии его руководителя по работе, – в ходе которой пациенту грозят прекращением всякой эмоциональной и финансовой поддержки, если он не согласится с предложенным лечением. Во время таких шоу участники беспощадно нападают на жертву, стараясь достучаться до нее и опустить на дно. Здесь мы снова сталкиваемся с угрозой непредсказуемого результата: иногда после такого вмешательства жертвы совершали самоубийство. Одним из таких самоубийц стал известный музыкант, идол девяностых Курт Кобэйн. (Существуют более мягкие и уважительные методы подобного вмешательства, не связанные с таким же риском, и поэтому можно утверждать, что авторы телевизионного шоу неверно поняли главную идею.)

Неудивительно, что в таком контексте уголовное законодательство представляется подходящим инструментом борьбы с наркотической зависимостью. Есть, однако, и лучшие способы заставить людей почувствовать свое бессилие, чем запирать их в тюрьму и контролировать все аспекты их жизни. Нет никакого конфликта между взглядом на зависимость как на болезнь и как на преступление, если вы верите, что болезнь можно излечить наказанием.

Конечно, как мы уже видели, объективные научные данные не поддерживают такой взгляд. На самом деле ощущение тотального бессилия – это фундаментальное условие для развития посттравматического стрессового расстройства, которое ни в коем случае не может считаться шагом на пути к выздоровлению. Наоборот, ПТСР повышает риск рецидива, да и вообще, само наличие ПТСР в 2–4 раза повышает риск возникновения наркотической или алкогольной зависимости. Более того, скрупулезный анализ имеющихся данных позволяет утверждать, что унижение, наказание и конфронтация, используемые в качестве средств «лечения», не только не помогают, но и приводят к усугублению зависимости и отказу от лечения. За четыре десятилетия ни одно исследование не смогло показать преимущество конфронтационного подхода перед более мягкими и уважительными способами лечения наркотической зависимости. Обзор проведенных исследований был выполнен Вильямом Миллером и Вильямом Уайтом. Тем не менее системы лечения и уголовное законодательство упрямо продолжают слепо верить в эффективность подобного отношения.

Лично мне страшно повезло, что мои родители не выбрали в отношении меня тактику суровой любви после моего ареста. Одно дело – отказать во внесении залога, если ребенку предстоит провести в заключении несколько дней или даже месяцев, но совсем другое – если этому ребенку грозит от 15 лет до пожизненного. Один из путей, каким расовое и классовое неравенство воспроизводит себя в нашем уголовном законодательстве, заключается в том, что представители среднего класса и богатые люди достаточно образованны для того, чтобы бороться с системой, и имеют для этого финансовые ресурсы.

Состоятельные родители могут нанять хорошего адвоката, способного защитить ребенка от излишне сурового приговора. Если существуют методы эффективного лечения, то состоятельные люди смогут найти соответствующих специалистов и оплатить их работу. Состоятельные люди также считают, что они просто обязаны защитить ребенка от уголовного преследования, потому что оно ставит под угрозу дальнейшее обучение в колледже и профессиональную карьеру. Так как наказание действительно не помогает зависимым, оно делает бедняков и тех, кто уверовал в эффективность суровой любви, особенно уязвимыми.

Тем не менее в 1986 году я оказалась зажатой в тисках системы. В том году я прочитала ужаснувшую меня статью в New York Times Magazine. Это был положительный отзыв о внедренной в Нью-Джерси программе КИДС – программе жестокой реабилитации молодых наркоманов. Лечение заключалось преимущественно в неподвижном сидении на жесткой скамье в течение 12 часов. Все это время пациент выслушивал эмоционально нагруженные оскорбления и нападки в свой адрес. Позже я написала книгу о том, насколько мучительной и вредной была та программа. Я, например, выяснила, что одна тринадцатилетняя девочка, у которой даже не было настоящей зависимости, проходила эту программу в течение тринадцати лет, но, в конце концов, по суду добилась выплаты 6,5 миллионов долларов компенсации за причинение эмоционального, физического и сексуального вреда.

В статье не были описаны самые изощренные методы унижений и издевательств, но того, что там было, оказалось достаточным, чтобы повергнуть меня в ужас. В статье рисовали программу морального и физического насилия, выдавая этот кошмар за метод лечения. Журналист, очевидно, клюнул на идею о том, что только такая тактика позволяет удержать этих плохих детей на краю пропасти и не дать сорваться в нее. Читая все это, я холодела от ужаса: интересно, чтобы я почувствовала, если бы прочитала в журнале статью, в которой пропагандировали бы сочувственные, добрые и поддерживающие эмоционально методы лечения. Я отправила в «Таймс» письмо, в котором сравнила программу КИДС с тоталитарным культом (эта программа потом действительно превратилась в культ) и утверждала, что такой подход не может помочь людям с наркотической зависимостью. Журнал опубликовал мое письмо. Я, конечно, понимала, что такой вид лечения мне не подходит, но не имела ни малейшего понятия, как мне найти адекватный метод избавления от наркотической зависимости. То, что я знала о 12-ступенчатых программах, меня не привлекало: в большинстве своем те, кто их посещал, продолжали употреблять наркотики. Прошло еще два года, прежде чем я рискнула и обратилась за помощью.

Однако мне не удалось полностью избежать суровой любви.

Глава 15
Антисоциальное поведение

Как вы определяете, что наркоман врет?

– У него шевелятся губы.

АНОНИМ

Я отправилась на встречу с моим консультантом Айрин с недобрыми предчувствиями. Мне казалось, что она меня недолюбливает. Во время сеансов групповой терапии она отвергала почти все, что я говорила, называя мои слова «умствованием» и «попытками манипуляции», несмотря на все мои старания и попытки выказывать уважение и внимание. Но я очень хотела поправиться и теперь сидела в тесном кабинете Айрин, потому что неважно себя чувствовала и нуждалась в помощи.

Это происходило в конце августа 1988 года; я тогда находилась на стационарном четырехнедельном курсе реабилитации. Я попала туда после недельного курса детоксикации, который прошла через два года после моего ареста. Судья не стала требовать принудительного лечения, но я понимала, что лечение улучшит мою судебную перспективу, и старалась изо всех сил. В центре реабилитации нам предлагали откровенно говорить о своих тревогах, и я решила рассказать Айрин, что меня очень беспокоит моя внешность и страх, что меня никто никогда не полюбит.

– Как ты вообще можешь рассчитывать, что тебя кто-то полюбит? – воскликнула в ответ Айрин. – Ты же похожа на Говорящего Сверчка из «Веселых Фантазий».

На мгновение мне показалось, что я ослышалась, несмотря на то что Айрин говорила очень отчетливо и членораздельно. Боюсь, что мне не удалось скрыть удивления. Раньше я вообще не умела облекать в слова мои страхи, не говоря уже о том, чтобы делиться ими с психотерапевтом. И вот теперь, когда я попыталась получить помощь, стараясь точно следовать рекомендациям, наградой мне стал этот странный ответ. Я не знала, как реагировать и что думать. Мне стало страшно – не создала ли я себе лишних проблем из-за того, что последовала рекомендациям.

Курс реабилитации, который я тогда проходила, был в то время одним из лучших. Он был основан на 12-ступенчатой «Модели Миннесоты», которая до сих пор используется для лечения наркотической зависимости. Но тем не менее то, с чем мне пришлось столкнуться во время лечения, наглядно иллюстрирует парадоксы американской модели лечения зависимых, в котором господствует морализаторство, рядящееся в тогу медицинского подхода. Как я уже сказала, в подавляющем большинстве случаев зависимых в Америке лечат по Миннесотской модели, но для того, чтобы улучшить качество лечения, нужны новые подходы.

Миннесотская модель считает зависимость заболеванием мозга, но на самом деле она учит справляться с аберрантным обучением, которое и является сутью проблемы. К несчастью, применяя один подход ко всем случаям и полагая, что все люди с зависимостью обладают дефектами характера, сторонники этой модели сами подрывают ее эффективность. Считая, что все зависимые являются антисоциальными личностями, Миннесотская модель продвигает – вольно или невольно – неэффективные методы обучения и консультирования.

К великому сожалению, очень многие зависимые люди в США продолжают получать лечение по той же схеме. То, что происходит в большинстве реабилитационных центров, больше напоминает не обучение, а идеологическую обработку. Говоря пациентам: «выньте вату из ушей и заткните ее себе в рот» или считая искренний вопрос недопустимым вызовом, консультанты подрывают мотивацию пациентов к изменениям. Обучающиеся плохо реагируют на покровительственное, пренебрежительное отношение и наказания за вопросы. Если пациента считают лжецом, манипулятором, преступником или кем-то еще хуже, то не создается обстановка, возбуждающая любознательность и открытость, а только они способствуют эффективному обучению. Повторение же стереотипов, согласно которым у всех зависимых имеют место нарушения личности, мешает изменениям и заставляет консультантов прибегать к неэффективной тактике.

Несмотря на то что я выздоровела, я не знаю, произошло ли выздоровление благодаря лечению или вопреки ему. Сейчас я постараюсь в этом разобраться на основании современных данных, проанализировав лечение, которое я получала. В следующей главе мы рассмотрим идеологию 12-ступенчатых программ, а также методы, предлагаемые современными учеными с учетом роли обучения в лечении зависимости.

Айрин, как мне кажется, приобрела свой «опыт» на рабочем месте и на основании собственных впечатлений, хотя сама она в этом не признавалась. По всей стране, даже сейчас, отсутствие у консультантов высокой квалификации и специального образования – это скорее правило, чем исключение. Не существует федеральных стандартов сертификации и аккредитации консультантов. В четырнадцати штатах вообще отсутствует требование лицензирования или специального образования для тех, кто занимается лечением зависимости. Только в одном штате для этого требуется магистерская степень, а в остальных подчас не требуют даже диплома средней школы. Хуже того, подготовка консультантов на рабочем месте ограничивается усвоением стереотипов относительно зависимости от наставников, которых учили такие же невежественные учителя, как и они сами. Конечно, и в этих учреждениях встречаются замечательные люди, которые выполняют очень полезную и большую работу, но все же большинство сотрудников имеют слишком низкую квалификацию для того, чтобы лечить такое сложное расстройство, как зависимость, и это при том, что половина пациентов страдает, помимо того, какими-то серьезными психическими нарушениями.

Айрин было где-то между сорока и пятьюдесятью годами. Это была склонная к полноте женщина с темными кудрявыми волосами. Когда она сказала, что я выгляжу как бесполое насекомое из диснеевского мультика, веселое и совестливое, мне захотелось ответить, что и она сама едва ли годится для снимков на обложки глянцевых журналов. Но я понимала, что это был бы неудачный ответ: все, что я видела в реабилитационном центре, убедило меня в том, что покладистость – наилучшая стратегия, даже если она представляется тебе сущей бессмыслицей.

Ее ответ на мою попытку найти помощь буквально опрокинул меня. Я не могла поверить, что она в самом деле подумала, что вся история моих уродливых любовных отношений и чувство отвращения к себе были обусловлены моей внешностью. Почему она считала, что усугубление моих опасений по поводу внешности окажет психотерапевтическое воздействие? Она не могла не видеть, что я прекрасно понимала, что выглядела в тот момент не лучшим образом с заживающими следами инъекций и жиденькими крысиными волосами. Или это была причудливая и странная попытка сломить мою личность?

Несмотря на то что я была скорее удивлена, чем расстроена, я расплакалась. Разбирая в группе этот случай, Айрин объяснила мои слезы попыткой эмоционально манипулировать ее поведением, хотя на самом деле это была совершенно непроизвольная реакция. Я включила «водопад» отнюдь не по расчетливому желанию; просто моя эмоциональная лабильность усугубилась на фоне абстиненции. В реабилитационном центре я могла расплакаться при просмотре коммерческого рекламного ролика или при виде трогательного котенка на экране телевизора, который нам иногда разрешали смотреть; учитывая все издевательства, какие мне пришлось перенести из-за моей повышенной чувствительности, плач едва ли мог быть чертой, которую я в себе сознательно культивировала. Но я не знала, как мне приступить к объяснению. Каждый раз, когда я пыталась это сделать, меня обвиняли в увертках или «рационализации».

Помимо того, хотя я и не считала, что похожа на мультяшного сверчка, это сравнение меня все же сильно расстроило. Ответ Айрин настолько разительно отличался от ответа, которого ждешь в ходе нормального человеческого общения, что я почувствовала себя еще более одинокой, покинутой и растерянной, чем до этого. Я решила, что в отношениях с этим консультантом я стану проявлять полную покорность и забуду обо всех попытках узнать от нее что-нибудь полезное.

Я, как могла, старалась быть открытой и откровенной в процессе выздоровления. Я старалась поставить под вопрос мои прежние мысли о зависимости и обратить самое пристальное внимание на то, чему меня учили относительно этой «болезни». Но тем не менее я так и не смогла понять смысл этих постоянных подозрений в коварных намерениях. В самом деле, проведенные на эту тему исследования показывают, что такой подход неэффективен и просто вреден. В одном исследовании было обнаружено, что чем сильнее консультант провоцирует больных алкоголизмом, тем больше они пьют. В других исследованиях было показано, что для успеха важно не то, что консультант сам смог преодолеть зависимость, а то, насколько он способен на доброту и сопереживание.

Сам реабилитационный центр был очень уютным и красивым помещением. Здание было просторным и хорошо проветривалось. Центр был расположен на бывшем поле для гольфа у подножья поросшей густым лесом горы. Спальни были большими и светлыми. Все выглядело уютно и приветливо, но меня пугали методики промывания мозгов. Хорошо, что я познакомилась с Айрин только через несколько дней после того, как приехала в центр.

Весь первый день я занималась тем же, что и остальные, – заполнением бесчисленных форм и анкет. Очевидно, повторное и неоднократное изложение на бумаге всей истории твоей зависимости должно было сломить желание «отрицать» ее наличие – во всяком случае, мне ответили отказом, когда я спросила, нельзя ли скопировать первую анкету на ксероксе. Когда я наконец заполнила все нужные бумаги, в приемном офисе мне вручили документ о страховке. Сначала я впала в панику, думая, что речь идет о страховании жизни, но потом немного успокоилась, узнав, что моя страховка покрывает лишь 80 процентов его стоимости. Курс стоил около 17 тысяч долларов за 28 дней – это было приблизительно равно годовой оплате обучения в Колумбийском университете. Прежде чем подписать документ, я сказала им, что не смогу заплатить недостающие 20 процентов. Сотрудница уверила меня в том, что центр возьмет расходы на себя и примет 80 процентов как оплату всего курса лечения, хотя, как выяснилось, заставить их выполнить обещание оказалось очень трудным делом. Я подписала бумагу.

Сначала я не могла есть, и руководство центра заподозрило, что я страдаю нервной анорексией. Однако через неделю или чуть больше аппетит полностью восстановился. Сразу вокруг появилось множество симпатичных парней; до этого я не понимала, что сексуальное влечение пропало у меня вместе с аппетитом. Через несколько дней после этого я начала есть все подряд и стремительно набирать фунты. Я сама не могла видеть изменений моей комплекции, но другие их замечали очень хорошо, и это сильно меня расстраивало, потому что мое представление о собственном теле сильно расходилось с реальностью. Этот опыт показал мне, насколько сильно мои идеи и предубеждения формируют в моем представлении окружающий мир. В реабилитационном центре податливость моего тела и духа стали для меня очевидными и пугающими. Мне казалось, что я теряю почву, на которой зиждилось чувство моей самости и идентичности.

Все наше время было очень жестко расписано, что создавало впечатление структуры и рутины. В семь утра мы приходили на завтрак, а в восемь часов начиналось общее собрание. На собрании не происходило ничего особенного, нам просто говорили о необходимости поддерживать элементарную чистоту и не забывать о личной гигиене. Кроме того, мы обсуждали отношения пациентов друг с другом. К счастью, обходилось без конфронтации, нападок и разоблачений, которыми, как я знала, грешили другие реабилитационные программы. Четкие схемы, рутина и чувство общности, как известно, хорошо помогают излечению, и центр обеспечивал необходимые для этого условия.

Потом мы слушали лекцию или смотрели фильм. Иногда это была лекция о том, как «организовать свое время» или как «снимать стресс»; в иные дни нас учили «молитве и медитации», или мы слушали лекции какого-нибудь известного проповедника. Данные проведенных на эту тему исследований говорят о том, что фильмы и лекции в реабилитационных центрах служат всего лишь для заполнения времени. Это наименее эффективная тактика лечения зависимости; польза такого подхода равна нулю.

Однако в моем случае одна лекция оказалась весьма полезной. Один врач прочитал лекцию о том, как наркотики влияют на головной мозг. Поначалу я подумала, что лекция будет чрезмерно упрощенной, и к тому же я все это хорошо знала. Но потом одна пациентка по имени Пола упомянула об исследованиях в области, о которой я ничего не знала. Пола изучала фармакологию в университете и процитировала несколько работ, в которых исследовали связь между нейрохимией алкоголизма и нейрохимией героиновой зависимости, опосредованную веществом под названием тетрагидроизохинолин. Врач согласился, сказав, что это верные данные. В тот момент это произвело на меня должное впечатление, хотя позже я узнала, что те данные в конце концов не подтвердились. Я стала внимательно слушать лектора, чтобы глубже разобраться в природе наркотической зависимости. Эта лекция побудила меня к откровенности, и несмотря на то, что данные оказались мифом, они стали решающим фактором моей успешной реабилитации.

Потом мы шли на обед, а затем начиналось время, которого я боялась больше всего, – два часа групповой терапии под руководством Айрин. Занимались мы в комнате без окон, вызывавшей у меня приступы клаустрофобии. Хуже того, мы не имели права покидать комнату под каким бы то ни было предлогом, а занятие продолжалось ровно два часа без перерывов. Каждый раз перед окончанием группового сеанса я чувствовала просто-таки императивные позывы на мочеиспускание. Мне казалось, что эти занятия специально предназначены для того, чтобы вызвать у меня обострение синдрома навязчивых состояний: я оказывалась заперта в тесном переполненном пространстве без доступа в туалет. Это делало групповую психотерапию ужасным испытанием для меня.

Для того чтобы свести проблему к минимуму, я перестала пить жидкость перед занятиями, а за десять минут до начала ходила в туалет, а потом снова возвращалась туда, чтобы удостовериться, что в моем мочевом пузыре не осталось ни капли влаги. Меня захлестнула петля навязчивости. Правда, в конце концов мне удалось из нее вырваться. Я никогда не опаздывала, но моя навязчивость с туалетом заставляла меня сильно нервничать. Хуже того, я ничего никому не могла объяснить. И меньше всего мне хотелось объяснять это Айрин, которую я считала жестоким и бездушным человеком. Я стеснялась рассказывать об этой навязчивости даже врачу, и мне стыдно писать об этом сейчас. Я чувствую смущение, совершенно неадекватное поведению.

Как только начиналось занятие, меня заливала волна липкого страха. Как человек, которому велят думать о чем угодно, кроме белых медведей, я была фиксирована на мыслях о туалете. Вскоре я стала ощущать боли в области мочевого пузыря, отчего моя тревожность резко усилилась, и на занятиях я просто была не в состоянии сосредоточиться. Меня совершенно не интересовали истории, которые рассказывали другие пациенты, как и то, какие чувства они испытывали. Мне было безразлично, считают меня снобом или нет, единственное, чего мне хотелось, – это вернуться в туалет. Невозможность контролировать это желание ужасала меня.

Айрин, конечно, интерпретировала мое поведение как «сопротивление» и «манипуляции». По ее мнению, я хотела бежать от своих чувств или показать, что я лучше других. Так как я сказала ей, что продавала наркотики, она называла меня «социопатом» – этим термином обозначают серийных убийц, аферистов и садистов. Айрин была преисполнена решимости содрать с меня мою толстую, как она считала, кожу и прорвать мою прочную интеллектуальную защиту.

Я, конечно, изо всех сил пыталась защититься с помощью интеллекта, но я ни в коем случае не была закоренелой преступницей или антисоциальной личностью, хотя известно, что среди страдающих наркотической зависимостью много людей, имеющих, кроме прочего, антисоциальное расстройство личности. Но негативные качества, присущие этому расстройству, – эгоизм, лживость и расчетливое манипулирующее поведение – часто приписывают всем зависимым, создавая неверный стереотип.

Однако 82 процента лиц с серьезной наркотической зависимостью не страдают антисоциальным расстройством личности, а тем более не являются социопатами или психопатами (социопат и психопат, впрочем, являются синонимами), то есть людьми, у которых это расстройство достигает крайней степени выраженности. Я определенно не являюсь психопатом, хотя характерная для синдрома Аспергера сосредоточенность на интеллектуальных предметах и плохие социальные навыки маскируют этот факт.

Очень важно при этом понимать, насколько сильно антисоциальное расстройство личности (АСРЛ) отличается от наркотической зависимости. Не только потому, что объединение этих заболеваний порождает неверные негативные представления о зависимых, но и потому, что сам этот факт демонстрирует, насколько несхожи между собой страдающие зависимостями люди. Это еще больше подтверждает, что зависимость есть результат нарушения обучения. Смешивание АСРЛ с зависимостью делает клеймо зависимости еще более отталкивающим и мешает различать эти поражения, а также способствует криминализации употребления наркотиков. Для того чтобы показать, какие проблемы могут из-за этого возникать, я разберу это различие ниже. Мне до сих пор жаль, что я не знала всего этого раньше.

Зависимость раньше трактовали как форму антисоциального поведения или как психопатическое расстройство личности. Очень легко впасть в заблуждение и принять эти утверждения за истину, если антисоциальное поведение определяется как противоправное, а наркотики запрещены как нелегальные лекарственные средства. В ранней психологической и психиатрической литературе зависимость определяется как форма психопатии – подтверждением этому является тот факт, что первые исследования наркотической зависимости проводили в тюрьмах. Однако такой подход порождает искаженное представление о проблеме наркотической зависимости.

Сегодняшний консенсус, основанный на научных исследованиях, сильно отличается от прежнего. Теперь, как мы уже видели, зависимость определяют как навязчивое поведение, как следствие непреодолимого стремления к наркотикам или к таким прилипчивым видам деятельности, как азартная игра. Нет никакой необходимости быть жестоким, эгоистичным или нечестным для того, чтобы соответствовать критериям зависимости. Тем более, не являются эти свойства личности и достаточными. Напротив, антисоциальное расстройство личности как раз и проявляется фундаментальным безразличием к другим людям и их правам: если вы не отличаетесь абсолютным безразличием в отношении других людей, то вам никогда не поставят диагноз антисоциального расстройства личности. Таким образом, если типичный больной с АСРЛ определяется по отсутствию заинтересованности в других, то беспечное и эгоцентричное поведение, часто наблюдаемое у зависимых и не связанное с АСРЛ, является в первую очередь результатом потребности бежать от волнующих и вызывающих тяжелые переживания проблем с помощью наркотиков, а не ее причиной.

Далее, очень важно также различать «нормальное» антисоциальное поведение, свойственное подросткам, проблемы общения, связанные с аутизмом, и антисоциальное поведение больных с АСРЛ. Все эти состояния не являются синонимами, хотя их легко спутать между собой, особенно в ситуации, когда наркотики и их употребление криминализованы, а употребляющие их люди носят на себе несмываемое клеймо. Важным следствием понимания зависимости как расстройства обучения является осознание того, что к зависимости могут привести самые разнообразные черты характера и что их важно различать, чтобы лечение было сочувственным и эффективным.

Сначала о подростках. Как известно, в подростковом возрасте многие вполне благополучные дети становятся просто неузнаваемыми. Они начинают проявлять лживость, склонность к воровству и вандализму, к дракам, начинают пить спиртное, принимать наркотики и совершать разнообразные, чаще мелкие правонарушения. В их поведении часто проявляется непокорность и бунтарский дух. Частота антисоциального поведения увеличивается в десять раз, когда дети становятся подростками. Однако то, что можно считать «нормой» в подростковом возрасте, не может считаться нормальным в другие возрастные периоды. К счастью, большинство детей перерастают этот период вполне благополучно. На самом деле люди, которые не перерастают поведенческие нарушения, в действительности и не «дорастали» до них – эти проблемы возникли у них задолго до пубертатного периода и просто усугубились с возрастом.

В самых тяжелых случаях таким детям ставят диагноз поведенческого нарушения. Поведенческое нарушение – это детский аналог АСРЛ у взрослых. У таких детей неприятности начинаются уже в детском саду. Для того чтобы поставить диагноз АСРЛ взрослому человеку, необходимо, чтобы этот взрослый в детстве страдал поведенческим нарушением. Это случается всегда, даже в тех случаях, когда ребенку по тем или иным причинам не был формально выставлен диагноз. Патогномоничные (характерные) симптомы включают драчливость, жестокость к животным, порчу предметов, поджоги, преднамеренное нанесение травм другим людям, систематическую лживость, скрытное манипулирование и черствость в отношении чувств окружающих. Масштабы такого поведения должны превосходить масштабы обычного детского озорства. Как правило, дети с поведенческим нарушением – это кошмар для родителей. В одном обзоре литературы по этому поводу сказано: «Поведенческое нарушение – это повторяющийся и упорный паттерн поведения, нарушающего основные права других людей и выходящего за пределы возрастных допустимых социальных норм и правил».

Поведенческое нарушение (ПН) часто сочетается с СДВГ, но это не синонимы. В моем случае такой диагноз был бы неправомерен, потому что мое детское поведение хотя и было странным, но не отличалось склонностью к преднамеренным разрушениям и не было злобным. По иронии судьбы, чувство вины и ненависть, которую я испытывала по отношению к себе из-за эгоистичности, были как раз свидетельством того, что я была не так плоха, как мне казалось, а для ПН и АСРЛ характерно отсутствие совести. Тем не менее сочетание СДВГ и ПН в два раза увеличивает риск развития зависимости в сравнении с одним только СДВГ.

Более того, несмотря на то, что дети с СДВГ часто являются непредсказуемыми и беспечными, они не склонны к расчетливой жестокости, во всяком случае, их жестокость не выходит за пределы возрастной нормы. Напротив, дети с ПН отличаются холодной злобностью. Хуже того, они невосприимчивы к наказаниям – это свойство они делят с зависимыми, но при синдроме антисоциального поведения эта черта имеет свои особенности. У детей с ПН отсутствует страх. Так как они не мотивированы на то, чтобы доставлять удовольствие другим, они не реагируют недовольством на то, что здоровые дети считают отторжением, когда им случается разочаровать родителей или учителей. Это означает, что при ПН ни моральные, ни телесные наказания не производят никакого эффекта. Если вам нет никакого дела до того, что думают ваши родители, если вам безразлично одобрение со стороны взрослых, если вы не боитесь боли, то никакие лекции, постановки в угол и порка не смогут вас запугать или исправить.

То же самое верно и в отношении людей, которые оказались не в состоянии перерасти ПН, что случается в 40–75 процентах случаев. Такие люди, вырастая, становятся антисоциальными личностями. На крайнем полюсе АСРЛ располагаются психопаты или социопаты – у этих людей полностью отсутствует совесть. Их не интересуют другие люди, они заботятся только о самих себе. К этой группе относятся серийные убийцы, но чаще такие преступники, как аферисты и преступники в «белых воротничках».

Итак, несмотря на то, что многие консультанты считают, что лживость зависимых такова, что они лгут даже тогда, когда просто шевелят губами, это утверждение несправедливо. Это больше касается больных АСРЛ. А исследования, проведенные на контингентах зависимых больных, показали, что лица, страдающие наркотической зависимостью, склонны ко лжи относительно употребления наркотиков или сокрытию фактов о своем сексуальном поведении не больше, чем представители общей популяции в целом, если, конечно, эти сведения остаются конфиденциальными и не используются для наказания. Наркотическая зависимость – это не расстройство личности: как уже было сказано выше, нет такого набора личностных черт, которые наблюдались бы у всех, страдающих наркотической зависимостью. Если же убрать зависимость от наркотиков и преступления, связанные с торговлей ими, из определения АСРЛ, то доля таких лиц среди зависимых уменьшится еще больше.

Антисоциальное расстройство личности отличается также и от социальной отчужденности, «проблем с эмпатией» и странностей в поведении, характерных для больных аутизмом. Хотя некоторые мои поведенческие навязчивости и кажутся на первый взгляд антисоциальными, на самом деле они являются лишь отражением сенсорного или эмоционального дистресса. Верно, что страдающие аутизмом больные часто испытывают трудности в понимании или распознавании чувств других людей. Однако если они все же смогут их понять, то, как правило, проявляют доброту и, во всяком случае, не стремятся осознанно причинить боль. Многие больные аутизмом, наоборот, одержимы чувством справедливости и стараются вести себя в согласии с этическими нормами. Наоборот, при поведенческом нарушении и антисоциальном расстройстве личности переживания относительно других людей отсутствуют начисто.

К счастью, АСРЛ встречается в общей популяции с частотой, не превышающей 4 процента. Среди зависимых их доля действительно намного выше – 18 процентов тех, кто страдает расстройствами, связанными с употреблением наркотиков, и 9 процентов среди хронических алкоголиков. Эта доля выше среди мужчин (20 процентов), чем среди женщин (14 процентов), а среди зависимых, делающих себе внутривенные инъекции наркотиков, доля страдающих АСРЛ достигает 37 процентов, в особенности среди мужчин. Представление о зависимых как о эгоистичных, стремящихся любой ценой к удовольствиям и черствых людях сложилось именно благодаря этой группе. Однако подавляющее большинство зависимых не попадает в нее. Помимо того, 60–70 процентов лиц с АСРЛ не употребляют алкоголь и наркотики. Есть и другие расстройства, связанные с лживостью и склонностью к манипулированию, в частности пограничное расстройство личности, но только 16 процентов лиц, страдающих алкогольной или наркотической зависимостью, страдают также и этим расстройством. Зависимости разнообразны – и люди, приходящие к ней разными путями, требуют индивидуального подхода в лечении.

Что касается меня, то несмотря на то, что я часто не понимала чувств других людей, я никогда не была к ним безразлична: если я знала, что человеку больно, или вдруг понимала, что сделала или сказала что-то обидное, то мне становилось плохо. Если же речь шла о друге или члене семьи, то я испытывала сильнейшую тревогу до тех пор, пока мне не удавалось исправить ситуацию – пусть даже ценой самоуничижения и принятия на себя вины, хотя я и не всегда была виновата.

Я никогда не была склонна к макиавеллизму. Если мне было что-то нужно от человека, то я этого никогда не скрывала и часто выглядела при этом достаточно комично. Я никогда не была искушена в социальных навыках, у меня не было желания интриговать или играть чужими эмоциями. На самом деле мне было трудно поверить в то, что люди занимаются этим в реальной жизни, а не только в мыльных операх. Конечно, я могла дождаться, когда человек будет в хорошем настроении, чтобы о чем-то его попросить, но я всегда считала, что притвориться заинтересованной каким-то парнем только для того, чтобы заставить другого парня ревновать, есть невероятная низость. Мало того, меня всегда занимал вопрос о нравственной оправданности легкого флирта.

Однако у меня не было языковых средств для того, чтобы все это выразить, и поэтому я не могла придумать, как мне заставить Айрин понять меня. Для нее я была плохим человеком, каким я всегда очень боялась оказаться. В то время синдром Аспергера еще не считали официальным диагнозом. Единственное, что я знала, – это то, что я странная и обладаю избыточной чувствительностью. Я делала все, что в моих силах, чтобы быть образцовым пациентом, но это стремление не избавило меня от навязчивостей или необходимости как-то справляться с сенсорными перегрузками.

Однако мне было очевидно, что я должна подчиняться ее требованиям и терпеть пытку группового занятия, чтобы полноценно пройти курс реабилитации. Но меня одновременно продолжала мучить тревожность и навязчивое поведение. Очень часто я просто не могла сдержаться и убегала с занятия в туалет, когда мне становилось нестерпимо плохо. Когда Айрин грозилась исключить меня из программы, если такое повторится, я впадала в панику.

Слава Богу, что кому-то из руководства центра пришла в голову идея показать меня психиатру. Это отчасти решило мои проблемы. Психиатр, который со мной беседовал, был, очевидно, консультантом; он приходил только по вызовам, чтобы разбираться с особо трудными пациентами.

Сомневаюсь, что он бы выбрал меня для консультации сам, да и я не стала бы выбирать его в мои лечащие врачи. Единственное, что я могу о нем сказать: это был пожилой мужчина. Я находилась в его кабинете не больше пяти минут. Три минуты ему понадобилось на то, чтобы поставить мне диагноз биполярного расстройства, и сразу после этого он принялся выписывать мне литий. Не знаю, вызвали ли его просто для того, чтобы он поставил официальный штамп на диагноз, выставленный мне Айрин, или этот диагноз стал плодом его собственных рассуждений. Единственное, что я знаю, – это то, что это был самый короткий мой визит к врачу.

Надо признать, что я действительно могла произвести впечатление больной маниакально-депрессивным синдромом: я говорила очень быстро, и это могло показаться симптомом, известным в психиатрии как симптом «насильственной речи». К тому же этот диагноз просто напрашивался из-за моего частого плача и редко возникавшего воодушевления – мое настроение действительно было неустойчивым. Однако все это может быть и признаком наркотической абстиненции, а врач не дал мне достаточно времени на рассказ и не задал нужных вопросов, чтобы правильно оценить мое состояние. В результате я получила только рецепт.

К счастью, именно литий оказался наиболее эффективным препаратом в моем тогдашнем состоянии. Побочным эффектом приема лития является учащенное мочеиспускание: и это было удобным предлогом отлучаться с группового занятия. Так как эта необходимость была «физической», а не «психологической», я получила разрешение отлучаться «по нужде». На этом был исчерпан мой конфликт с Айрин, и я осталась в центре реабилитации, хотя и довольно необычным способом, о котором никто заранее не думал. Я принимала литий несколько месяцев, а потом бросила без всяких видимых последствий.

Вечером того дня, когда у нас состоялся первый сеанс групповой семейной терапии, я была разбужена направленной мне прямо в глаза вспышкой света. Я просто рассвирепела: это был настоящий эмоциональный удар, а мне так необходим был сон. В течение всей семейной недели в реабилитационном центре меня каждый день захлестывали чистые эмоции. Это была третья неделя пребывания в центре. За исключением такого грубого пробуждения, семейная неделя отличалась сочувствием и сопереживанием – персонал не пытался никого сломить или заставить смотреть на себя как на социопата. Теперь консультанты прибегли к доброте и поддержке.

У персонала были особые причины для того, чтобы все пациенты в тот вечер лежали в своих кроватях: на следующее утро я узнала, что Джуди, пациентка, числившаяся в моей группе, сбежала. До этого всем казалось, что хрупкая юная брюнетка с двумя трогательными косичками неплохо сопротивлялась своей героиновой зависимости.

В тот день, когда она исчезла, ее отец рассказывал, как он нашел ее в какой-то грязной квартире голую и умирающую от передозировки. Вид у этого человека был очень тревожный, лицо его во время рассказа было искажено гримасой боли. В его речи чувствовались любовь к дочери и страх за нее. Слушая его, я думала о своем отце и временами на него поглядывала. Он тоже посмотрел на меня и нахмурился, сосредоточенно о чем-то думая. Мать, девятилетний брат и четырнадцатилетняя сестра – все были здесь и ободряюще кивали мне головами. (Мой другая сестра, Кира, не могла приехать, потому что ей надо было быть в колледже). В течение недели семейной терапии мои родители, братья и сестры приезжали в центр ежедневно.

Рассказ отца Джуди произвел на меня сильное впечатление. Страдая зависимостью, я была настолько поглощена своими страданиями, что не думала о переживаниях тех, кто любил меня. Я считала, что наркотики мне необходимы. Этот вопрос не обсуждался, и если моим родственникам не нравилось то, что я делала, то это были их проблемы. Да и вообще, почему их это должно волновать? Но в тот момент я плакала. Я наблюдала за Джуди, видела, что она чувствует и как переживает боль отца. Мне было мучительно на это смотреть. Я начала понимать, почему отец каждый день звонил мне: он не хотел навязывать мне свои правила, но очень боялся за мою жизнь. Кроме того, я поняла, почему в одном зале было собрано так много семей, если исключить нехватку психотерапевтов: намного легче увидеть свои проблемы, если они разыгрываются не в твоей семье, а в чужой. Однако на следующий день Джуди пропала.

Распространенной – и, на мой взгляд, вводящей в заблуждение – темой в историях о зависимости является поиск какого-то одного, решающего момента или воспоминания, как воспоминание о розовом бутоне в фильме «Гражданин Кейн». Этот момент или это воспоминание якобы могут объяснить все. Конечно, бывают случаи, когда это верно, и некоторые исследования позволяют утверждать, что связный, полный рассказ об опыте зависимости может помочь выздоровлению от травм, каковые, как правило, предшествуют возникновению наркотической зависимости. Однако в большинстве случаев у зависимости много причин. Как и в случаях других нарушений нормального развития, у зависимости редко обнаруживается какая-то одна, необходимая и достаточная причина: такие состояния развертываются во времени под влиянием множества разнообразных факторов, из которых какой-нибудь один редко может стать единственной причиной. Есть много поворотных пунктов, в которых траектория индивидуального развития может претерпеть изменение, в результате которого предрасположенность так и не становится болезнью.

В моем случае очевидным фактором были странности моего характера; другим фактором стали издевательства, которые мне пришлось пережить в связи с этим. Гены, которые, как теперь считают, могут повышать риск возникновения множества психиатрических расстройств – депрессии, аутизма, наркотической зависимости, биполярного расстройства и шизофрении, – вероятно, тоже сыграли свою роль, учитывая депрессию, которой страдали мои предки и по отцовской, и по материнской линии, а также наклонность к азартным играм с отцовской стороны. Другими важными факторами стали травмы, пережитые отцом во время холокоста и матерью, рано потерявшей свою мать. Вероятно, эти факторы повлияли на меня по эпигенетическому механизму – либо непосредственно изменив считывание важных генов, либо в результате неправильного воспитания и тяжелой эмоциональной обстановки в доме.

Возможно, сыграл свою роль и общественный климат конца семидесятых – начала восьмидесятых, когда распространилось употребление кокаина, произошло усугубление социального неравенства, усилились индивидуализм и карьеризм. Внесли свою лепту и трудности моей адаптации к окружению в Колумбийском университете, а также моя интерпретация социального опыта. Все эти факторы сформировали путь моего развития и заставили меня обучиться зависимости. Но есть еще один аспект, который остался не разобранным мною, и этот аспект оказался в центре моего внимания на третьей неделе пребывания в реабилитационном центре – это мои отношения с родителями, братьями и сестрами.

Начиная семейную программу, консультанты заявили, что наркотическая зависимость – это «семейное заболевание», которое наилучшим образом поддается семейной психотерапии. В отличие от многих других установок того центра, ориентация на семейную психотерапию является правильным шагом, ибо во многих исследованиях была показана ее благотворная роль в лечении наркотической зависимости. В случаях подростковых зависимостей и поведенческих нарушений – это, вероятно, единственный научно обоснованный подход, по крайней мере если психотерапевты используют такие методы, как Multisystemic Therapy, Multidimensional Family Therapy и Functional Family Therapy, которые сейчас интенсивно изучаются. Учитывая, что трудно решить, когда заканчивается подростковый возраст и начинается молодость, есть все основания думать, что такие методы хорошо подходят и для молодых взрослых. Однако, как и во всех иных случаях вербальной психотерапии, дьявол прячется в деталях: исследования отчетливо показывают, что самое важное – это хороший раппорт и эмпатия со стороны врача.

Именно в тот момент реабилитация, которую я проходила, засверкала яркими красками. Несмотря на то что временами тактика, использованная во время Семейной недели, вырождалась в публичное унижение, в моем случае она не была агрессивной и без необходимости конфронтационной, хотя и отличалась большим эмоциональным напряжением. Все пациенты присутствовали на занятиях наравне с членами семей, и они по очереди обсуждали вред, причиненный семьям их зависимыми членами. Потом сами зависимые имели возможность отвечать и обсуждать случаи, когда вред причиняли им самим. Идея заключалась не в том, чтобы кого-то обвинить или пристыдить, а в том, чтобы разобраться в проблемах семьи. На сеансах не разрешалось перебивать говорящих, а также не допускались личные выпады и оскорбления. Употреблялась широко распространенная теперь формула: «Когда вы сделали X, я почувствовала Y».

Сеансы проводила женщина-психотерапевт с коротко остриженными черными волосами и приятным открытым лицом. В отличие от Айрин, она выказывала уважение к пациентам и вообще отличалась спокойными и дружелюбными манерами. Первой на занятиях стала семья моей подруги Полы, студентки-фармаколога. В ее случае действительно был момент, напоминавший о «розовом бутоне», момент, в котором сосредоточилась вся боль семьи. Брат Полы погиб в дорожно-транспортном происшествии, и Пола всегда чувствовала, что отец любил его сильнее, чем свою дочь. Всю семью потрясли слова, однажды произнесенные выпившим отцом, который сказал, что жалеет, что на месте сына не оказалась Пола. Никто этого не отрицал. Этот разговор Полы с родителями в месте, где они не могли предаться взаимным обвинениям, тронул меня до глубины души. Все присутствующие не могли сдержать слез. Исцеление, облегчение и невыносимую боль можно было, казалось, потрогать руками. Трудно было представить, что такая возможность высказаться и простить друг друга не поможет этим людям двигаться дальше, несмотря даже на то, что одного-единственного катарсиса, как правило, бывает недостаточно для устойчивых изменений в поведении.

Следующей стала семья Джуди – в тот день, когда она исчезла. Приехали оба родителя; отец и мать приняли участие в обсуждении и остались даже после того, как их дочь покинула центр. Мы изо всех сил старались им помочь, видя, как ее отец не может скрыть свои слезы. Наблюдая все эти сцены, я поняла, что не хочу больше причинять боль моим родителям. Я почувствовала, что если буду и дальше употреблять наркотики, то их боль станет невыносимой. После семейной недели я уже не могла отрицать эффекта, который зависимость производит на жизнь близких.

Моя семья оказалась последней. Мне было трудно спокойно усидеть на месте, когда отец и мать рассказывали, какое влияние на их жизнь оказала моя зависимость: меня ошеломили их признания. Мне захотелось объясниться, сказать, что я не хотела этого, но такие возражения были запрещены. Я сидела молча, по щекам моим ручьями текли слезы. Мама рассказала, как страшно ей было, когда она увидела мою ломку, как ей было стыдно за то, что я опустилась и обносилась настолько, что не могла найти подходящее платье по случаю бат-мицвы моей младшей сестры. Отец рассказывал о том, как тяжело переживал мое отчуждение и судебные перипетии. Сестра рассказала, как ей было обидно, когда к нам приезжала моя подруга Эми, и как мы игнорировали сестру, уносясь прочь от нее в клубах одурманивающего наркотического дыма. Я была сильно тронута и одновременно испугана. Но мой младший брат буквально разбил мне сердце.

Ему было всего девять лет, и он сказал, что его больше всего расстроило, что из-за наркотиков он так и не смог узнать меня. Он очень кратко выразил самую страшную истину о моей зависимости: она мешала всем, включая и меня саму, узнать меня. Теперь я смогла отчетливо увидеть, насколько сильно изуродовала меня зависимость, насколько сильно она мешала мне найти другие способы противостоять жизненным невзгодам и вызовам.

Когда наступила моя очередь, я заговорила о том, что меня потряс развод родителей, который происходил, когда я училась в старших классах школы и на первом курсе колледжа. Вероятно, неслучайно мое пристрастие к наркотикам сформировалось именно в эти годы. Я, однако, не считаю, что их разлад стал причиной моей зависимости, и я не согласна с интерпретацией психотерапевта, которую тот представил после окончания семейной недели. Идея заключалась в том, что своей зависимостью я хотела заставить родителей воссоединиться. Это толкование, учитывая и все другие влияния, можно было использовать в качестве все упрощающего «розового бутона».

Я, однако, знаю, что употребляла наркотики для того, чтобы скрывать эмоции, связанные с родительским разводом, и смягчить разлуку с мамой. В самом деле, после того, как брак моих родителей распался, мама подчас вела себя не как родительница, а как подруга. Она часто обращалась ко мне за помощью, и я чувствовала себя зажатой между ней и отцом, боясь предать кого-нибудь из них. В то время я думала, что наша близость лучше, чем вечные споры и конфликты, которые я наблюдала в семьях моих подруг. Но это тоже была ловушка. На занятии в группе я говорила о том, как трудно было мне нащупать границы. В связи с этим мы обсудили идею об «опекающих детях», которые заботятся не о себе, а о родителях и стараются успокоить их чувства и эмоции. Я говорила о том, как сильно я обиделась, когда мать не явилась на суд, а потом отказывалась говорить о чем-либо, кроме отправки меня на курс реабилитации. От слишком тесной близости мы перешли к полному отчуждению.

В отношении отца я говорила другое. Я говорила о его бесконечных придирках и критике, о том, что он никогда не мог сказать мне, что я что-то сделала хорошо, а это сильно огорчало и обижало меня в детстве. Только став старше, я поняла, что такое отношение было результатом его депрессии, а не моих недостатков. Сестре я сказала, что всегда ревновала ее, так как ей, в отличие от меня, удавалось быть умной и одновременно всеми любимой. Я сказала, что, глядя на нее, я невольно считала себя неудачным экспериментом, а ее – более удачной версией, а это было нечестно по отношению ко мне. Я пыталась извиниться за то, что это мое мнение портило наши отношения.

И, наконец, я обратилась к моему братишке. Все, что я смогла, – это поблагодарить его за мужество, с каким он высказал правду, и за то, что сумел пробыть в центре всю неделю, выслушивая страшные и трогательные истории, взметавшие бурю эмоций. Я не могу сказать, насколько все это помогло моему выздоровлению, но сам опыт я считаю для себя очень ценным. Однако в это же самое время я столкнулась с загадочной проблемой двенадцати ступеней.

Глава 16
Загадка двенадцати ступеней

Возьми, что тебе нравится, и оставь остальное.

АНОНИМ

Представитель общества анонимных алкоголиков, вселивший в меня надежду, что программа мне поможет, оказался врачом. Он занимался производством нелегальных абортов до решения суда по делу Рея против Уэйда в 1973 году – и это привлекло мое внимание своей необычностью. Он упомянул об этом в самом начале своей вступительной беседы, принятой у анонимных алкоголиков. В ней они должны представить себя как бывших алкоголиков. Эти беседы часто бывают очень скучными, во всяком случае меня они угнетали, но этот парень был, по крайней мере, не вполне обычен.

Джон был приблизительно в два раза старше меня. Внешность его была неброской, и едва ли он мог воспламенить воображение двадцатитрехлетней женщины, посидевшей на героине и кокаине. Но он очень живо общался, рассказывая не только о своем пьянстве, но и о других делишках – торговле наркотиками и былом восхищении красивой жизнью. Его тон и теплое обхождение заставили меня внимательно его слушать. Он сказал, что находится в завязке уже много лет и приходит в центр реабилитации, чтобы проводить в жизнь практику двенадцати ступеней и передавать страждущим «послание». Это было, насколько я помню, в первую неделю моего пребывания в реабилитационном центре.

Занятия по 12-ступенчатой программе и их риторика не были чем-то дополнительным в центре. Это, наоборот, была основа лечения, до сих пор принятая в большинстве американских программ лечения наркотической зависимости. Если бы я не участвовала в ежедневных часовых сеансах анонимных алкоголиков или анонимных наркоманов, проводившихся такими же пациентами или приходящими активистами, то мне пришлось бы посещать групповые занятия, на которых бы нас учили работать «по программе» или слушать лекции врача, либо смотреть видео с аналогичными призывами (зависимость – это болезнь, и лечить ее надо в рамках 12-ступенчатых программ, другое лечение не помогает…).

Джон позаботился о двух вещах, которыми пренебрегли предыдущие представители анонимных алкоголиков. Во-первых, он не стал притворяться, что весь его алкогольный и наркотический опыт представлял собой цепь несчастий. Предыдущие зазывалы слишком буквально поняли правило, согласно которому любое позитивное упоминание о наркотиках может разбудить патологическую тягу к ним. Персонал называл это «эйфорическим воспоминанием». Как следствие, все представители говорили только о негативе. Однако вместо того, чтобы отвлечь меня от желания колоться наркотиками, о которых я, между прочим, думала все время, их рассказы убеждали меня в том, что они имеют совершенно отличный от моего опыт употребления наркотических веществ и не испытывали, в отличие от меня, головокружительных приходов. В конце концов, если бы употребление наркотиков было начисто лишено приятностей, то я не стала бы принимать их до тех пор, пока не оказалась на крючке. Мне поэтому казалось, что представителям либо не хватает изобретательности, либо у них нет со мной ничего общего. Джон, однако, не скрывал, что ему очень нравились ощущения, производимые наркотиками.

Во-вторых, Джон отличался от других тем, что говорил о том, что он приобрел в результате выздоровления, а не о том, чего лишился. Он рассказал о том, как влюбился и женился. В его глазах светилось неподдельное счастье и радость, которые доставляли ему жена и дети. С удовольствием рассказывал он и о своей карьере и работе активиста, которая приносила ему удовлетворение от сознания своей нужности и полезности. Его представление было очаровательным и оригинальным – совсем не похожим на уловки прежних вербовщиков. Наверное, самым важным для меня было то, что Джон был на самом деле счастлив без алкоголя и наркотиков, а не просто пытался заполучить очередного клиента.

Другие представители всегда упирали на лишение и воздержание. В их глазах не было искренней радости – иногда, наоборот, в них читалась печаль. После иссушающей и скучной вступительной речи о своем грустном наркотическом опыте они принимались рассказывать, что «однажды приняли наркотик», но при этом не упоминали о «людях, местах и окружении», связанных с наркотиками. Из-за всего этого мне никогда не хотелось подписываться на программу. Главная идея всех этих проповедников заключалась в том, что я должна отказаться от своих друзей, перестать слушать «наркотическую» музыку, которая мне нравилась, и вообще избегать всего, что может доставить радость и удовольствие.

Мне, например, говорили, что я должна бросить друга, если он употребляет и продает наркотики. Даже в самые худшие моменты я могла согласиться, что в этом был определенный смысл, но, когда начался процесс моего выздоровления, консультанты сказали мне, что не стоит искать нового друга по меньшей мере в течение первого года. В двадцать лет один год – это целая вечность. Значит, секс и любовь тоже исключались. Концерты, вечеринки, ночные клубы в этом отношении считались «триггерами», которых тоже следует избегать, как будто это не альтернативные источники простых радостей. То же самое касалось людей, с которыми мы в прошлом вместе получали кайф, то есть практически всех моих друзей и подруг. Консультанты хмурились, говоря даже о сахаре и кофеине; в центре они были под запретом, и тайное наслаждение я получала, когда мы с одной девушкой тайком проводили время в комнате каких-то ребят, где объедались конфетами и слушали радио (неудивительно, что это не причинило нам никакого вреда).

Вообще, представители 12-ступенчатых программ, которых я до этого слышала, призывали отказаться от всего, что могло понравиться, – не только от алкоголя и наркотиков, но и от секса, вкусной еды и рок-н-ролла. Единственный порок, который нам разрешали, – это курить сигареты, но я, к несчастью, не курила. Мы вели абсолютно пуританскую жизнь, пробавляясь безвкусными овощами и принудительными занятиями ритмической гимнастики. Беседы, подчеркивавшие такого рода аскетизм, были выдержаны в духе, ненавистном всем студентам, – они были подчеркнуто дидактическими и сосредотачивались на том, что казалось важным учителю, а не на том, что студенты действительно хотели знать и что могли использовать.

Мне и без того было тяжело, когда я представляла себе жизнь без психоактивных веществ, а программа предписывала именно это. В Миннесотской модели предполагается, что всякий, кто страдает наркотической зависимостью, имеет проблемы и с алкоголем. Поэтому все мы посещали программы анонимных наркоманов и одновременно анонимных алкоголиков, независимо от наших конкретных болезненных пристрастий. Сама мысль о том, что мне придется отказаться от друга, подруг, музыки, алкоголя (который никогда не был для меня проблемой) и даже от десертов, внушала мне полную безнадежность.

Джон зашел в этом деле с другой стороны. Он сосредоточился на приобретениях, а не на потерях. Он сказал, что по условиям общества анонимных алкоголиков, если я хочу иметь то, что есть у него, то единственное, что от меня требуется, – это перестать употреблять алкоголь и наркотики и ходить на встречи. Это звучало слишком просто. Но, поскольку консультанты без устали твердили нам, что единственной альтернативой была «тюрьма, психушка или смерть», я решила посещать встречи анонимных алкоголиков. Пример Джона убеждал в том, что все, наверное, не так плохо, как кажется.

Именно тогда начались мои сложные отношения с 12-ступенчатыми программами. Сначала я от души их приняла. Но в конце концов я обнаружила тревожные для меня стороны этого подхода, такие как вредное принуждение пациентов достичь дна и склонность путать морализаторство с медициной. Но без понимания этой системы, являющейся основой американского подхода к реабилитации, эту систему невозможно улучшить. Сторонники 12-ступенчатых программ заявляют, что это способ лечения заболевания. Но на практике самые лучшие их методики опираются на тот факт, что зависимость есть результат нарушенного обучения.

В 1935 году, когда Билл Уилсон и Роберт «доктор Боб» Смит создали общество анонимных алкоголиков, они оба были членами популярного тогда движения Христианского возрождения, известного под названием Оксфордской группы. Ступени были основаны на принципах подчинения Богу, исповеди, возмещении причиненного вреда, молитвах и служении другим в форме прозелитизма. Однако вскоре анонимные алкоголики откололись от Оксфордской группы, которую в свое время основал весьма неординарный проповедник по имени Фрэнк Бухман. (Незадолго до раскола Бухман несколько подмочил свою репутацию, вознося хвалы Гитлеру и призывая нацистскую верхушку обратиться в его истинную веру и стать его последователями.) Общество анонимных алкоголиков должно было стать более экуменической организацией, а Оксфордская группа не пожелала заниматься обращением в истинную веру жалких пьяниц. Таким образом, разрыв состоялся по обоюдному согласию.

Общество анонимных наркоманов, общество анонимных кокаинистов и все другие общества, работающие по 12-ступенчатым программам, просто переписали программу анонимных алкоголиков, поставив на место слова «алкоголь» названия соответствующих веществ, но сами по себе программы практически ничем не отличаются друг от друга. Тем не менее культура каждого отдельного филиала общества может отличаться от культуры остальных филиалов, даже если они работают с зависимыми от одной и той же субстанции.

Так каким же образом еврейская девушка из Манхэттена приняла, а потом начала оспаривать то, что, как я теперь понимаю, было задумано как христианский способ выздоровления? Почему я не отстаиваю 12-ступенчатую программу, несмотря на то что она сильно помогла мне выдержать самые трудные пять лет выздоровления от наркотической зависимости? Ответ сложен, как и все, что касается наркотиков и алкоголя.

У меня все началось в реабилитационном центре, когда я слушала Джона. Я тогда была погружена в среду, где каждый авторитет высказывался в пользу 12-ступенчатой программы как моей единственной надежды. Так как профессиональные медики – от врачей детоксикационной клиники, медсестер реабилитационного центра до одного акушера-гинеколога из общества анонимных алкоголиков – принимали то, что казалось религией, за истинную медицину, я думала, что за этим методом стоит серьезная наука. Так как эти, с виду серьезные, специалисты говорили, что зависимость – это болезнь и что ее лечением является посещение встреч, исповеди и молитвы, я тогда не заметила в этом никакого противоречия, которое теперь является для меня очевидным.

Тогда же я испытала невероятное облегчение, рассматривая зависимость как болезнь и зная, что хотя я и несу ответственность за свое выздоровление, но все же сам факт, что я попала на крючок, не делает меня плохим и недостойным человеком. На встречах я слушала, как другие рассказывали о том, как они ненавидели и обвиняли себя и как продвижение по ступеням позволило им исправить прошлые прегрешения. Я понимала, что мне надо найти какой-то способ преодолеть ощущение неполноценности, вызванное катастрофой, случившейся в моей жизни. Оставив колледж, я знала, что жизнь моя будет невыносимой без наркотиков.

Посещая программу, я узнала, что, если перестану ненавидеть себя за то, что я ненавижу себя, мне станет легче. Формально ступени не имели отношения к этому вопросу, но на встречах я слышала, как люди рассказывали о своих колебаниях между манией величия до ощущения своего полного ничтожества. На приземленном языке анонимных алкоголиков это звучало так: «чувствовал себя куском дерьма в центре вселенной» или «ощущал себя великой личностью с комплексом неполноценности». Я прекрасно понимала, что они имеют в виду, и чувствовала, что и люди меня понимают. Другим лозунгом, который здорово мне помог, был такой: «Никогда не сравнивай то, что у тебя внутри, с тем, что у другого снаружи». Имеется в виду, что всякий человек стремится выставить напоказ все лучшее, что в нем есть, но не может скрыть негатив от самого себя. Эта концепция особенно полезна в наш век вездесущих СМИ.

Я могла вынести ненависть к себе, хотя она и была мне неприятна; но невыносима была ненависть к тому, что я делала. Слушая друзей, которых я знала как добрых и порядочных людей, слушая, как они расписываются в ненависти и презрении к самим себе, я начинала понимать, насколько неверно может человек оценивать себя. Это позволило мне начать относиться к себе более снисходительно, а это ослабило потребность в эскапизме. Навык исцеления начался у меня с сочувствия к себе.

Важной частью того, что дала мне программа, стала надежда – то, что анонимные алкоголики называют «силой примера». Видя, как становится лучше похожим на меня людям, и сама становилась другой – и я до сих пор считаю, что это очень важный элемент выздоровления. Несмотря на то что ученые считают, будто на исход лечения не влияет то обстоятельство, был или не был консультант зависимым или алкоголиком, я все же думаю, что в выздоровлении большую роль играют контакты с людьми, которые, как и ты, побывали «там».

На самом деле, исследования показывают, что поддерживающее сообщество 12-ступенчатых программ – это главная составляющая их успеха. Есть убедительные данные о том, что социальная поддержка улучшает состояние как психического, так и физического здоровья, а люди, пользующиеся крепким здоровьем, имеют больше шансов выздороветь от зависимости. Социальная поддержка – это лишь один из наиболее важных факторов, смягчающих последствия тяжелого стресса и травмы, но без него невозможно излечить психологические травмы и расстройства обучения. Все мы учимся намного лучше, когда чувствуем себя в безопасности, проявляем любопытство и хотим завоевать уважение и расположение учителя.

Я также нашла массу положительного в структуре 12-ступенчатых программ и в их литературе, помимо дружного и дружелюбного сообщества. Во-первых, если вы ежедневно посещаете встречи, то имеете возможность услышать тысячи историй и комментариев к ним. Редко можно получить возможность слышать, как люди откровенно обсуждают свои беды и тревожащие их мысли, порой весьма обыденные. В общении с друзьями, мужьями, женами и членами семьи мы часто стараемся скрыть весь этот негатив, чтобы не расстраивать их и не докучать своими проблемами. Иногда же мы просто не желаем выказывать слабость, чтобы не дать нашим противникам оружие, которое они смогут обратить против нас.

Однако на встречах с незнакомыми или малознакомыми людьми это давление, вынуждающее к скрытности, ослабевает. Когда я слушала, как известная модель рассказывала о том, что всегда считала себя безобразной, или как прославленный журналист говорил о том, что считал себя полным неудачником, я начинала думать, что, видимо, у меня все не так уж и плохо и все мои негативные мысли – не более чем досадное наваждение. Очень помогает, когда слушаешь, как другие люди признаются в своих тревогах, страхах и надеждах.

Некоторые клише, которые всегда внушали мне недоверие, как оказалось, содержали очень важные истины. «Пусть твои отношения будут пронизаны благодарностью» – это высказывание до сих пор заставляет меня скрипеть зубами. Но я признаю, что должна быть благодарной за это программе, за то, что мобилизация психической энергии помогает отгонять отрицательные мысли и улучшает самочувствие. Точно так же банальная истина: «никогда не будь голодным, злым, одиноким или уставшим» помогла мне определить, о каких физических и эмоциональных нуждах надо позаботиться, когда на меня вдруг, откуда ни возьмись, наваливается тяга к наркотикам. Действительно, я почти всегда убеждалась, что на самом деле я просто голодна, раздражена, хочу спать или мне не хватает общения. Со всем этим можно справиться, не прибегая к героину.

Позже я поняла, что лозунги 12-ступенчатых программ являются выражением групповой коллективной мудрости о том, как справляться со стрессом, тревогой и другими неприятностями, которые могут привести к рецидиву. На самом деле, многие из этих идей мы обнаруживаем в кажущихся банальными и старомодными высказываниях, составляющих становой хребет когнитивной поведенческой терапии для страдающих наркотической зависимостью. Этот тип психотерапии основан на взгляде на зависимость как на результат нарушенного обучения и является в настоящее время одним из наиболее эффективных методов лечения зависимости. К сожалению, очень трудно найти реабилитационные центры, в которых бы по-настоящему практиковали когнитивную поведенческую терапию. КПТ имеет более упорядоченную структуру, чем программы анонимных алкоголиков, и не осложняет суть морализаторством. Однако если вы будете регулярно посещать встречи и найдете хорошего наставника, то со временем больше узнаете о КПТ.

Как ни парадоксально это звучит, я нашла полезными для себя даже моральные и духовные аспекты программы – да, это те самые аспекты, против которых я возражаю, точнее, против того, чтобы их выдавали за медицинские рекомендации. Тем не менее в первые месяцы и годы моего выздоровления идея Высшей Силы вселила в меня надежду.

Когда я пришла в реабилитационный центр, я попала в группу американцев, называвших себя «духовными, но не религиозными». Культурно я отношу себя к евреям: я пять лет проучилась в еврейской школе, в 13 лет я прошла бат-мицву и очень гордилась стремлением к образованию, интеллектуальному развитию, социальной справедливости и деловым спорам, столь характерным для наших традиций. Но я, кроме того, отчаянно хотела верить в загробную жизнь, потому что мысль о смерти продолжала повергать меня в неописуемый ужас. Увлечение психоделическими средствами в сочетании с буддизмом породило у меня духовные идеи, которые можно кратко сформулировать так: все мы являемся частью одного великого сознания; мы находимся здесь, в этом мире, для того, чтобы учить и поддерживать друг друга; в смерти мы, тем или иным путем, воссоединяемся с этой жизненной силой.

Как следствие, я не испытывала никакого отвращения к идее Высшей Силы. Скорее, я была удивлена тем, что ее привлекают для медицинского лечения физического недуга. Однако иного выбора у меня не было, поэтому я попыталась. Первая ступень – «Признать, что мы оказались бессильными перед [алкоголем/наркотиками] и от этого жизнь вышла из-под нашего контроля» – была для меня очевидной. Я не могла контролировать употребление наркотиков, и это разрушало мою жизнь. Если бы я продолжала попытки взять наркотики под контроль, вместо того, чтобы полностью отказаться от их употребления, то мне не стало бы лучше. Естественно, мне нужно было полное воздержание, потому что я не смогла бы «просто принимать кокаин и героин по выходным дням», что было бы для меня предпочтительнее. Хотя я не могла смириться с идеей о полном бессилии, которую пропагандировали некоторые сторонники 12 ступеней, я все же понимала, что любые мои дальнейшие попытки умеренно употреблять кокаин и героин станут полнейшим безумием.

Усвоить вторую ступень, девиз которой гласил: «Прийти к вере в то, что только превосходящая нас всех Сила способна восстановить наше душевное здоровье», мне было намного труднее. Очевидно, что есть масса душевнобольных людей, которые остаются таковыми, несмотря на искренние молитвы. Но тем не менее мне всегда хотелось верить в заботливого Бога или высшую силу, пекущуюся о людях, поэтому я на время согласилась и с этим. После этого я без труда приняла и третью ступень: «Принять решение предать нашу волю и наши жизни попечению Бога, каким мы Его понимаем». Я понимала, что мне нужна помощь и поддержка, и решила, что буду молить Бога о них.

Вскоре я начала убеждаться в истинности того, что я тогда толковала как вмешательство Бога в мою жизнь. Во-первых, я преобразилась физически: к концу курса реабилитации я уже не выглядела как ходячий скелет. Для меня это было настоящим благословением. Шли месяцы. Я старалась молиться и медитировать, и это уменьшало тягу к наркотикам. Это казалось мне божьим промыслом. Мне казалось, что Бог слышит мои молитвы и отвечает на них. Мой бывший бойфренд Мэтт тоже стал лечиться после того, как я вознесла за него молитву святому Иуде вместе с девушкой-католичкой, с которой мы жили в одной комнате.

Когда в метро поезд приходил вовремя, я начала считать это проявлением божественной любви, а если он опаздывал, то это было уроком человеческого терпения. Когда люди проявляли ко мне доброту, я явственно ощущала присутствие Бога, если же люди были злы, то это было сигналом к уходу. Программа побуждала нас смотреть на мир, как на любимое творение Бога, который хочет, чтобы мы выздоровели, а так как я изо всех сил хотела выздороветь, то я приняла это. Я избегала мыслей о солипсизме, которые могли запятнать мои новые взгляды. Я отмела прочь все вопросы теодицеи, которые всегда мучили меня, как ребенка человека, пережившего холокост.

И, честно говоря, переход от жизни, в которой я сорок раз в день вводила себе кокаин, к жизни в полной трезвости часто казался мне просто чудом. Это было похоже на вознесение из черно-белого Канзаса в чудесную страну Оз, из скучного, сырого, серого ада в мятежные небеса, на превращение лягушки в принцессу. В контексте того, что говорили мне сотни людей на ежедневных встречах, и поддержки, которую я ощущала благодаря их заботе и пониманию, мне было трудно смотреть на вещи иначе.

Более того, я поняла, что употребление наркотиков связано с моим мировоззрением. Когда я начинала думать, что мир дружелюбен и приветлив, что боль может привести к озарению или по меньшей мере к чему-то осмысленному, я понимала, что ее вполне можно терпеть. Если же я думала, что «жизнь утекает, а потом ты умрешь», то для анестезии мне требовался наркотик, и я не видела ничего зазорного в том, чтобы его искать. Как говорил по этому поводу Ницше: «Тот, у кого есть зачем жить, может вынести почти всякое как». Мне нужно было разумное обоснование страдания; другими словами, почему бы не испытать кайф? В героине я нашла защиту от жизненных взлетов и падений; для того чтобы бросить наркотики, мне нужен был весомый повод противостоять искушению. Программа предложила мне то, что я всегда искала, – способ видеть мир дарящим общность, идентичность и смысл всех бед и горестей.

Тотальное проникновение анонимных алкоголиков в народную культуру того времени помогло мне не замечать присущих их программе противоречий. В 1995 году журнал New York Times Magazine опубликовал статью, где было написано, что встречи анонимных алкоголиков – превосходное место для любовных знакомств. В 1992 году в хитовом фильме «Игрок» главный герой, не алкоголик, ходил на встречи общества, чтобы заключать там сделки. В конце восьмидесятых и в начале девяностых посещение встреч Общества анонимных алкоголиков превратилось в высокую моду. Такие знаменитости, как Кэрри Фишер, Робин Уильямс, Эрик Клэптон и дюжины других звезд, публично рассказывали о своем выздоровлении в группах поддержки, причем все понимали, что речь идет об анонимных алкоголиках. Телевизионное шоу, в котором комедийный актер Джон Ларокетт вел репортажи с встреч анонимных алкоголиков, шло с 1993 по 1996 год.

На телевидении и в других СМИ редко выступали эксперты, поддерживавшие какой-либо иной подход к лечению наркотической зависимости. Если же кто-то осмеливался это сделать, то возмездие не заставляло себя ждать. Я столкнулась с этим на собственном горьком опыте, когда начала писать о противоречивых данных. Но до тех пор, пока я сама не ознакомилась с результатами исследований, я не представляла, насколько позитивные отзывы СМИ о 12-ступенчатых программах не соответствуют современным научным данным.

Однако, поднявшись на три ступени, я преодолела и остальные и нашла их очень полезными. Четвертая ступень, если продолжать по порядку, требует честного и бесстрашного составления морально-нравственного инвентаря. На практике это выглядит так: вы составляете список людей, которым, как вам думается, вы причинили вред, включая сюда людей, на которых вы обижались или сердились. Пятая ступень – это предъявление списка на всеобщее обозрение во время очередной встречи.

Своим исповедником я выбрала женщину, которой искренне восхищалась. Джеральдина бросила пить за пять лет до этого. Это была спокойная, мудрая, жизнерадостная и добрая женщина. У нее были короткие рыжеватые волосы и орехового оттенка глаза. Жила она в просторной солнечной двуспальной квартире в Ист-Виллидж. К двери квартиры вела винтовая лестница. Когда я приехала к ней, Джеральдина налила мне чашку травяного чая.

С характерной для меня въедливостью я напечатала свой список на двадцати двух страницах с одинарным интервалом между строчками. Список содержал короткие описания каждого инцидента, характеристику человека и нанесенную обиду. Среди моих жертв были члены моей семьи, друзья, любовники, клиенты и т. д. Не разделяя страницы, напечатанные на матричном принтере, я положила их на мраморный стол и принялась читать. Джеральдина не выказала ни тени недовольства по поводу предстоявшего долгого чтения. Она слушала меня с искренним сочувствием, сопереживанием и терпением, не проявляя ни удивления, ни скуки. Потом она сказала мне, что выслушала множество подобных историй, но мне мой список казался уникальным в своей позорности.

В квартиру Джеральдины я вошла, не испытывая ничего, кроме презрения к себе и морального отвращения. Но, уходя, я чувствовала, что примирилась со своим стыдом, я приняла его и поняла, что и другие примут меня. Поделившись с Джеральдиной своими грехами и слабостями, я поняла, что все время чувствовала себя недочеловеком, потому что установила себе сверхчеловеческую планку. Вызванная этим ненависть к себе и депрессия, возникшая вследствие невозможности соответствовать своим собственным стандартам, стали пусковыми механизмами моей наркотической зависимости. Что еще хуже, я усугубила проблему, создав петлю метадистресса. Теперь же я была просто человеком – не слишком плохим и не слишком хорошим – и это было прекрасно. Мне не надо было теперь быть исключительной, чтобы хорошо себя чувствовать. Четвертая и пятая ступень тоже преподали мне полезные уроки.

Мой морально-нравственный инвентарь не был упражнением в самоунижении, как это может показаться стороннему наблюдателю и как раньше казалось мне самой. Это не было унижением или травмой, как это часто бывает на курсах реабилитации, когда этим занимаются по принуждению. Этот список нельзя было использовать против меня, как это часто делают консультанты, когда заставляют людей рассказывать о неблаговидных поступках в присутствии других людей на групповых занятиях. Я не чувствовала себя пристыженной, наоборот, меня охватило чувство освобождения. Это ритуальное действие помогло мне оставить позади мое прошлое, а остальные ступени предусматривали исправление тех совершенных ошибок и проступков, которые еще можно было исправить.

Я чувствовала, что продвигаюсь в нужном направлении, преодоление ступеней предлагало выход из порочного круга вечного поиска виноватых, позволяло видеть собственный характер и поведение не как нечто статичное и раз навсегда данное, но подверженное изменениям; податливое, а не фиксированное. Если хочешь высоко себя ценить, говорили мне, совершай поступки, за которые можно ценить. Изменив поведение, я поняла, что смогу изменить и себя: я отчетливо видела, насколько улучшилась моя жизнь после того, как я перестала употреблять наркотики. Оказывается, на самом деле очень трудно считать себя ужасной личностью, если большую часть свободного времени посвящаешь помощи другим. Присоединившись к 12-ступенчатой программе общества анонимных алкоголиков, я научилась новому и более адекватному способу смотреть на себя и на окружающий мир.

Хотя выслушивание чьих-то признаний четвертой ступени может показаться невероятно скучным и тягомотным занятием, особенно если такие признания занимают двадцать две страницы, я, когда позже выслушивала исповеди других людей, ощущала лишь гордость за предоставленную мне привилегию. Забота о новичках доставляла мне большую радость, так же как председательствование на встречах и другие формы «служения». То, что раньше казалось скучным, оказалось на деле большой радостью.

Итак, что мы можем сделать, чтобы примирить мораль и медицину? Правда ли зависимость – это явление, подобное свету и обладающее двойственностью – ни волна, ни частица, или, по очереди, то грех, то болезнь, в зависимости от контекста? Является ли зависимость, в отличие от других психиатрических, неврологических или соматических заболеваний, особым случаем, не является ли зависимость по сути своей состоянием, требующим, помимо всего прочего, морального и духовного решения? Или тот способ, каким мы сегодня лечим зависимость, является безнадежно устаревшим реликтом прошлого, и скоро настанет день, когда на него будут смотреть так же, как сегодня смотрят на ледяные ванны, инсулиновые шоки и переднюю лоботомию?

Наблюдая проблемы, связанные с 12-ступенчатым лечением, я пришла к выводу, что духовность и медицину надо разделять и что современные методы лечения зависимостей нуждаются в кардинальном пересмотре. Но я также убеждена в том, что в 12-ступенчатых программах отнюдь не все плохо и неправильно. Просто методы этих программ используются не по назначению, а самим программам навязывают роль, какую они ни в коем случае не должны играть в профессиональном оказании помощи больным людям.

Несмотря на то что зависимые люди не отличаются повышенной потребностью в духовности и не особенно склонны к греху, все же социальная поддержка, осмысление жизни и осознание цели играют большую роль в выздоровлении. И да, мы можем сгладить конфликт между моралью и медициной без объявления зависимости заклейменным «особым случаем» и единственным заболеванием, в лечение которого необходимо включать молитвы и исповедь. Все дело в том, что надо разделить самопомощь и профессиональное медицинское лечение и признать сильные и слабые стороны того и другого подхода. Наша система здравоохранения плохо приспособлена для лечения таких расстройств обучения, как наркотическая зависимость, или таких болезней регуляции, как сахарный диабет 2-го типа, где надо обучать больных новым формам поведения и закреплять их на уровне подсознания. В таких случаях решением может стать самопомощь, но очень важно не подавать ее под видом медицинского лечения и не полагаться на любителей, как на дипломированных специалистов, и не рекламировать какую-то одну группу или идеологию помощи как единственно верную.

Лично мне не дано знать, были ли занятия в группах по 12-ступенчатым программам единственным способом, который мог избавить меня от наркотической зависимости. Я не могу сказать, не был бы какой-нибудь другой способ таким же эффективным. На самом деле, если кто-то говорит мне, что 12 ступеней или любой другой метод лечения – это единственный метод, который мог бы помочь, то я иногда спрашиваю, нет ли у такого человека зависимого идентичного близнеца, который для контроля безуспешно перепробовал все альтернативные способы лечения. Проблема заключается в отсутствии доказательств такого типа, конечно, полученных на куда больших контингентах испытуемых, а не на одном случае.

Действительно, реальность заключается в том, что отдельные сообщения просто не могут служить доказательством эффективности. Исследования, оперирующие доказательными данными, полученными в ходе рандомизированных контролируемых исследований, – вот что дало научной медицине преимущество перед знахарями и шаманами. Причина того, что мы теперь способны предотвращать или лечить такие потенциально опасные или смертельные болезни, как полиомиелит или СПИД, заключается в том, что научный метод позволяет определить, что вызывает ту или иную болезнь, а затем быстро протестировать и отбросить все неэффективные способы лечения. Отдельные сообщения, напротив, могут демонстрировать мнимую эффективность шарлатанского лечения и задерживать появление эффективных методов лечения на годы, а иногда и на столетия. По существу, причина того, что лечение наркотической зависимости так сильно отстало от лечения других заболеваний, заключается отчасти в том, что это лечение не доведено до стандартов, требующих научного доказательства. Это лечение не соответствует даже первой заповеди клятвы Гиппократа: «Не навреди».

Если же приложить стандарты научной медицины к 12-ступенчатому лечению, то станет ясно, что то, что мне говорили о нем на курсе реабилитации, не соответствует действительности. Программы общества анонимных алкоголиков не являются единственным эффективным методом лечения, как не являются они единственной альтернативой «тюрьме, психушке и смерти», как гласит манифест общества. Программы анонимных алкоголиков, как и иные методы, подобные 12-ступенчатой системе помощи, не являются единственными эффективными подходами к лечению. Они даже не превосходят другие способы, как было показано в прямых сравнениях. В вышедшем в 2006 году «Кокрейновском обзоре», использующем самые высокие стандарты оценки медицинских данных и применяющемся в странах, где национальной системе здравоохранения надо оценить те или иные методы лечения, чтобы решить, на какой из них целесообразно выделить деньги, данные об этих программах подытожены весьма кратко и прямолинейно: «Экспериментальные данные не подтвердили эффективность программ общества анонимных алкоголиков».

Более того, исследования, в которых была продемонстрирована эффективность 12-ступенчатых программ, грешат тем, что называют «предвзятостью выбора». В основном это означает, что метод в проведенном исследовании выглядит лучше, чем он есть на самом деле, потому что в них учитывают только тех, кто прошел ступени, и исключают выбывших. На самом деле, если принудить человека присоединиться к программе общества анонимных алкоголиков насильно, то ему не станет лучше, а некоторым даже становится хуже. В этой ситуации, согласно упомянутому исследованию, исход бывает лучше при предоставлении альтернатив или даже при полном отсутствии лечения. Например, в одном исследовании изучали эффективность лечения от алкоголизма 200 рабочих, которых направили на лечение работодатели. Эти рабочие были случайным образом разделены на три группы. Первая присоединилась к программе анонимных алкоголиков, вторая проходила лечение в обычном госпитале, а члены третьей группы сами выбирали метод лечения. Наихудшие показатели отмечены в первой группе – в 63 процентах случаев пациентам потребовалось дополнительное лечение. Для сравнения: в третьей группе этот показатель был равен 38 процентам, а во второй – 23 процента.

Тем не менее я не хочу сказать, что программы общества анонимных алкоголиков абсолютно бесполезны. Если вы посмотрите на людей, которые продолжают добровольно посещать встречи, то увидите, что для них результат оказался просто превосходным. Проблема, правда, заключается в том, что нельзя с уверенностью сказать, сохраняют ли эти люди трезвость, потому что прошли курс лечения, или они вступили в общество, потому что уже отличались высокой мотивацией и имели большие шансы на выздоровление. Предвзятость выбора – это очень мягкий термин для обозначения того, что случается, когда сравнивают фундаментально различающиеся группы, а затем делают некорректный вывод о том, что именно лечение, а не предрасполагающие факторы, определило разницу.

В ходе одного исследования наблюдали в течение 16 лет 628 алкоголиков – половина из них женщины, в возрасте между 30 и 40 годами, по преимуществу белые безработные. До начала исследования никто из них не получал лечение и не посещал встречи анонимных алкоголиков. Этих людей включали в исследование, когда они находились на курсе детоксикации или обращались в реабилитационные центры за направлением на лечение. Для того чтобы понять, насколько серьезно страдали эти люди, надо принять во внимание, что за 16 лет из них умерло 19 процентов.

В конце исследования выяснилось, что 67 процентов тех, кто посещал встречи анонимных алкоголиков в течение 27 недель или больше, вели трезвый образ жизни в течение первого года. Среди тех, кто посещал встречи в течение 52 недель, трезвый образ жизни в течение 4–8 лет вели вдвое больше людей, чем среди тех, кто посещал встречи нерегулярно, – 71 и 39 процентов соответственно. На первый взгляд, это очень хороший показатель успеха, но такое впечатление сохраняется только до тех пор, пока вы не примете в расчет умерших и то обстоятельство, что только 28 процентов из числа всех больных посещали встречи в течение 27 недель или больше. Было проведено еще несколько исследований с таким же неутешительным результатом. В среднем около 70 процентов больных бросают лечение у анонимных алкоголиков в течение 6 месяцев после его начала, утверждает Скотт Тониган, ученый из университета штата Нью-Мексико, десятилетиями изучавший эффективность 12-ступенчатых программ.

Однако у того меньшинства, которое находит эти программы подходящими для себя, шансы на выздоровление очень велики. Активное участие в рекомендуемой деятельности, помощь новичкам и возможность опереться на наставников еще сильнее повышает шансы на устойчивое выздоровление. Это означает, что все равно трудно сказать, смогли бы эти люди поправиться без участия в программах анонимных алкоголиков. Однако, учитывая, что 12-ступенчатые программы действительно обеспечивают активную социальную поддержку и используют другие мотивирующие психологические факторы, которые на самом деле способствуют выздоровлению, можно говорить о том, что такие программы помогают некоторым людям. Более того, учитывая, что эти программы бесплатны и доступны во всем мире круглосуточно семь дней в неделю, они в обозримом будущем останутся важной опорой для тех, кто не может получить действенной помощи от официального здравоохранения, для которого борьба с зависимостью является побочной и недостаточно финансируемой деятельностью.

При этом остается верным и то, что большой вред был причинен попытками насильно внедрить моральные принципы 12-ступенчатых программ в здравоохранение и уголовное законодательство. Некоторые концепции этих программ, в частности идея необходимости достичь дна, которая обсуждалась в главе 14, используются для оправдания криминализации употребления наркотиков и карательных методов лечения, несмотря на полную неэффективность и вред таких подходов. Другие концепции, такие как идея бессилия и убеждение в том, что прохождение всех ступеней есть единственный путь к выздоровлению, могут замедлить выздоровление, если человек примет их слишком близко к сердцу. Соединение одобренных государством 12-ступенчатых программ и неограниченной власти над жизнью пациентов может привести и не раз приводило к возникновению разрушительных культов, выдававших себя за лечебные учреждения. Таких случаев в истории Америки было не меньше дюжины. Возникали огромные организации, искалечившие и подвергшие травмирующему стрессу десятки тысяч людей, часто подростков. К числу таких спрутов можно отнести Synanon, Straight, Incorporated и World Wide Association of Specialty Programs and Schools (WWASP).

Несомненно и то, что такая странная мораль, как отношение к зависимым одновременно как к больным и преступникам, делает еще более несмываемым поставленное на них клеймо. Проведенные статистические исследования подтверждают, что две трети американцев поддерживают дискриминацию при приеме на работу людей с зависимостью в анамнезе, в сравнении с четвертью, которая поддерживают дискриминацию в отношении больных с другими душевными расстройствами. Этим можно объяснить и то сопротивление, которое оказывает общество признанию зависимости чисто медицинской проблемой. Сочетание утверждений о том, что зависимость – это болезнь, с утверждениями, что лечить ее надо тюремным заключением, молитвой и исповедью, не приводит к мысли о том, что зависимость – не грех. Как раз наоборот. Когда Американское общество медицинских проблем зависимости определяет ее в своей литературе как заболевание с «биологическими, психологическими, социальными и духовными проявлениями», она подрывает взгляд на зависимость как на болезнь более эффективно, чем все откровенные противники такого взгляда. Ни в одной медицинской специальности такая терминология не используется.

Далее, идея 12-ступенчатых программ о бессилии действительно лишает больных энергии и сил. Исследования показывают, что чем больше пациент верит в то, что зависимость – это болезнь, против которой он бессилен, тем хуже исход и тем чаще случаются рецидивы. Конечно, некоторые люди правильно понимают утверждения о бессилии, но многие решают, что они не могут контролировать не только употребление наркотиков, но и другие сферы своей жизни, включая политическую деятельность. Особенно разрушительна эта идея для женщин и национальных меньшинств, которые и без того слишком часто сталкиваются со своим бессилием. Для них это понятие лишено того призыва взять судьбу в свои руки, какой доходит до сознания белого человека, для которого эти понятия и были придуманы.

Убеждение женщин в том, что их единственной надеждой являются 12-ступенчатые программы, делает их уязвимыми перед лицом сексуальных маньяков. К сожалению, в таких программах маньяков слишком много, потому что, во-первых, среди зависимых много людей с расстройствами личности, а во-вторых, из-за того, что на лечение часто принудительно отправляют по решению суда. Одно исследование показало, что в обществе анонимных алкоголиков около 50 процентов женщин подверглись тому, что уклончиво называют «тринадцатой ступенью», – мужчины пытаются соблазнить или принудить к сексу женщин, пришедших на лечение. Лично меня едва не изнасиловал один давний участник программы; я доверяла ему отчасти потому, что участникам встреч исподволь внушают восхищение людьми, долгие годы ведущими трезвый образ жизни. Я сама знаю двух женщин, которым повезло меньше, чем мне.

Молодые люди, которых принудительно направляют на лечение, тоже могут пасть его жертвами. Юные курильщики марихуаны и пьяницы знакомятся с потребителями тяжелых наркотиков, которые не только рассказывают завлекательные истории о кокаине, героине и амфетамине, но и знают, где все это достать. При лечении зависимостей нельзя слепо доверять утверждению о том, что лучше делать хоть что-то, чем совсем ничего, – это утверждение может оказаться неверным. Неправильный подход к проблеме может сделать состояние зависимого хуже, чем оно было до этого. Из-за этого никогда нельзя направлять подростков на лечение по 12-ступенчатым программам. Если же такой подход рекомендуют как дополнение к основному лечению, то он должен сопровождаться четкими инструкциями и предупреждениями, не говоря уже о том, что использовать его можно только в исключительно тяжелых случаях.

К счастью, есть способы уменьшить риск от использования 12-ступенчатых программ при одновременном сохранении их преимуществ. Это возможно при условии понимания природы каждой конкретной зависимости в контексте других расстройств и в свете нормального человеческого поведения. Во-первых, наркотическая зависимость отнюдь не уникальна в смысле нарушения способов, какими мозг определяет ценность мотиваций в отношении специфических раздражителей, таких как еда, отношения с людьми, наркотики и любовные отношения. Аморальное поведение характерно не только для страдающих наркотической зависимостью. Все люди могут вести себя плохо, и усугубить эти наклонности могут многие соматические и психиатрические заболевания. Всякий, кто мошенничал с диетами, знает, как трудно изменить привычные образцы приспособительного поведения, и наркотическая зависимость поражает системы ценностей во многом так же, как и чрезмерное голодание. Все это делает очень трудным сопротивление искушениям.

Расстройства развития нервной системы, такие как депрессия, также могут нарушить отношение мозга к устоявшимся ценностям, лишить больного всех удовольствий, когда все на свете теряет для человека всякую привлекательность. Для шизофрении тоже характерны симптомы безразличия и равнодушия, нарушающие формирование мотиваций. Аутизм делает социально значимые переживания менее привлекательными и приятными; страх и тревожность тоже могут приводить к вредоносному поведению. Антисоциальное расстройство личности – что неудивительно – глубоко поражает систему ценностей и в своих крайних проявлениях толкает некоторых людей на совершение самых тяжких преступлений в истории.

В самом деле, очень многие соматические, неврологические или психиатрические заболевания нарушают ценностные системы мозга, а следовательно, и мораль: ожирение предрасполагает к представлению о первоочередной ценности еды, а страсть к накопительству заставляет людей создавать залежи абсолютно ненужных предметов, которые кажутся больным важнее, чем люди. Даже обычный грипп или простуда могут, по крайней мере временно, снижать мотивации и амбиции, заставляя людей ложиться в постель и спать, потому что иммунные цитокины вызывают ощущение утомления и сильную сонливость. Наш мозг является неотъемлемой частью тела – и главная проблема со спорами относительно наркотической зависимости и психиатрических расстройств вообще заключается в неумении и нежелании принять этот факт и рассматривать «телесное», «неврологическое» и «психиатрическое» как совершенно не связанные между собой феномены.

Несмотря на это, мы не реагируем на моральные следствия других, связанных с расстройствами телесных функций, душевного состояния и обучения, заболеваний требованием исповедей или возмещения ущерба. Ни одному врачу-неврологу не придет в голову заставлять больного депрессией писать «список моральных нарушений», и тем не менее во многих реабилитационных центрах этого требуют в обязательном порядке. Ни один метод лечения биполярного расстройства или синдрома навязчивых состояний не требует от больного подчинения Высшей Силе, не рекомендуют этого и при шизофрении, не говоря уже о гриппе, инсульте или деменции. Симптомами многих телесных и психиатрических заболеваний являются раздражительность, непредсказуемость, эгоизм, нечестность и даже склонность к насилию, но лечение при этом не предусматривает исповеди, молитвы или исправления. Такой подход считался бы грубейшим нарушением врачебной этики.

Объединение 12-ступенчатых программ и методов научной медицины – это взрывоопасная смесь. Группы общества анонимных алкоголиков никогда не были и не являются сейчас лечебными группами. На самом деле такие организации, как общество анонимных алкоголиков и им подобные, являются организациями взаимной помощи и не предназначены для квалифицированного оказания помощи медицинской. Это такие же группы, как религиозные группы, выступающие против разводов, как организации прихожан для посещения больных собратьев по вере, как организации оказания духовной помощи онкологическим больным. Таким образом, 12-ступенчатые программы предназначены для групп взаимопомощи для страдающих от определенных зависимостей больных. Точно так же как никому не придет в голову считать нейрохирургом человека, которому удалили опухоль мозга, мы не можем считать специалистом по лечению алкоголизма человека, которому удалось бросить пить.

Следовательно, вовлечение в идеологию 12-ступенчатых программ не должно быть главным в деятельности реабилитационных центров, и вообще оно не должно быть частью какого бы то ни было медицинского подхода. Ни один суд не должен направлять людей в такие группы, нельзя также принуждать людей к участию в них под любым предлогом, в особенности молодых людей, представителей меньшинств и женщин. Я не хочу сказать, что социальная поддержка не имеет никакого значения, но больной должен иметь более широкий выбор. Такая поддержка тоже должна быть выбрана человеком свободно – или отвергнута им, и только тогда она будет эффективной и полезной.

Далее, несмотря на тот факт, что идею Высшей Силы могут, при желании, принять некоторые атеисты, любой американский суд признает принудительное направление на такое лечение нарушением закона об отделении церкви от государства. Да, конечно, каждый человек волен признать Высшей Силой хоть 12-ступенчатую программу, хоть дверную ручку – сделать это, при желании, может любой иудей, мусульманин или буддист, но это все равно не означает, что вся программа не опирается на христианскую теологию. Даже несмотря на то, что общество анонимных алкоголиков можно считать «духовной, но не религиозной» организацией, это не означает, что имеет смысл, в ее рамках, требовать от людей той или ной разновидности веры и делать основанное на этой вере нравственное воспитание частью лечения. Кроме того, очень велик риск, связанный с разрешением использовать наказания, унижения и эмоциональные нападки в попытках создать ощущение беспомощности или принудить больного опуститься на дно. Злоупотребления в таких учреждениях широко распространены, и с ними трудно бороться даже там, где карательные методы прямо запрещены. Злоупотребления и жестокое обращение неизбежны, если сотрудникам говорят, что их подопечные лжецы и мошенники, и при этом тех же сотрудников призывают заставлять больных чувствовать себя беспомощными и бессильными.

И, наконец, правила общества анонимных алкоголиков гласят, что его члены не должны взимать плату за передачу послания программы другим. Но есть нарушения Восьмой Традиции, согласно которой анонимные алкоголики не должны быть платными наемными профессионалами, им нельзя платить за работу на 12-й ступени. Привлечение новых членов является, по замыслу, добровольным служением и не может оправдывать своего духовного предназначения, если за нее начнут платить деньги. Но из-за того, что стандарты штатов слабы, а национальных стандартов лечения не существует вовсе, тысячи консультантов, которые умеют работать только в рамках 12-ступенчатых программ, регулярно получают за это деньги.

В этом контексте представляется совершенным безумием – учитывая ограниченность выделяемых на борьбу с наркотической зависимостью ресурсов – то, что правительство и страховые компании платят огромные деньги за то, что должно предоставляться бесплатно в любой церкви. Центры реабилитации берут за день пребывания больше тысячи долларов, а длительность пребывания в среднем составляет тридцать дней, при этом много часов ежедневно тратится на лекции, посвященные 12-ступенчатым программам, или на сами встречи. Другие виды лечения, такие же, а иногда и более эффективные, такие как укрепляющая мотивации психотерапия, лекарственное лечение и когнитивная поведенческая терапия, требуют работы квалифицированных психотерапевтов и врачей. Почему бы не использовать все время, потраченное на лечение, на те его виды, которые недоступны бесплатно? Обучение таким практикам, как смирение перед Богом или составление списков моральных проступков, во время пребывания в реабилитационных центрах является не только пустой тратой времени и денег, но еще и усиливает стигматизацию и подрывает идею о том, что наркотическая зависимость – это медицинская проблема, а точнее, расстройство развития.

Отношения между 12-ступенчатыми программами и лечением должны быть такими: программы можно рекомендовать, возможно, они даже должны быть доступными на месте во время прохождения реабилитации, но к участию в них ни в коем случае нельзя принуждать и нельзя объявлять их частью официальной процедуры реабилитации. Должны быть предоставлены равные права таким альтернативным видам терапии, как «Умное выздоровление», «Светское лечение Кольцо Жизни», «Женщины за трезвость», а для тех, кто хочет научиться пить умеренно, «Умеренное потребление алкоголя». Если предпочтение все же отдается 12-ступенчатым программам, то делать это надо открыто, при том, что эти организации пока доступны по всему миру и являются совершенно бесплатными. В то время как людей, выздоровевших от зависимости, надо поощрять и предоставлять им возможности работать по найму в сфере лечения зависимостей, делать это можно только в тех случаях, когда их квалификация выходит за пределы их личного опыта, и они хорошо понимают, что разные больные требуют разного лечебного подхода.

Далее, если 12-ступенчатую программу рекомендуют врачи или представители законодательной власти, то они должны подробно объяснить больному все за и против данного вида вмешательства. Женщин и молодых людей надо предупредить, что не у всех участников таких программ добрые намерения: независимо от того, сколько времени человек участвует в программе, он может все равно остаться хищником. На самом деле, если в программе представлена вся популяция зависимых, то один из пяти участников программы будет страдать расстройствами личности, проявляющимися склонностью к манипулированию и нечестному поведению. Потенциальному участнику следует внятно объяснить суть таких понятий, как «бессилие» и «достижение дна».

Для меня самым важным лозунгом анонимных алкоголиков стал следующий: «Возьми то, что тебе нравится, и оставь остальное». Этот призыв надо донести до каждого, кто собирается присоединиться к 12-ступенчатой программе. Лично для меня моральные и духовные аспекты программы оказались полезными, но я знаю, что они же оказались вредными для многих других пациентов, и я не могу сказать, что то, что помогло мне, помогает именно при зависимостях.

Более того, зависимые – это не единственная категория людей, чье аномальное поведение может причинить вред ткани социальных отношений. Обучение восстановлению порванных отношений, гуманному отношению к себе и другим, пониманию целебного воздействия добровольного участия в программе и активного служения идее, а также вовлечение в такие практики, как медитация и молитва, которые выводят человека за пределы его «я», могут быть полезными для многих людей независимо от того, страдают они зависимостью или нет. 12 ступеней – это одна из систем избавления от зависимости, но не единственно верная.

Ошибка нашей системы обращения с зависимыми заключается в том, что она представляет дело так, будто эти учения и методы лечения являются единственным средством излечения морально стигматизированных жертв наркотической зависимости.

Глава 17
Уменьшение вреда

Уменьшение вреда ценит жизнь, свободный выбор,

уважение и сочувствие выше суждений, ярлыков,

дискриминации и наказания.

ПОСТЕР ДВИЖЕНИЯ ЗА УМЕНЬШЕНИЕ ВРЕДА

Служащий выкликнул мой номер, и я решительным шагом вошла в тесный зал и предстала перед судьей Снайдер. Правосудие одарило меня мимолетной улыбкой, в которой я различила неожиданную теплоту. Потом судья коротко попросила подойти к ней моего адвоката Дона и адвоката, назначенного судом. Я прислушалась, но не смогла разобрать, о чем они говорили. В какой-то момент они дружно и весело рассмеялись, что было очень необычно для помещения, где, как правило, стиснув волю в кулак, ждут решения или плачут.

К девятому сентября 1988 года мой внешний вид разительно переменился в сравнении с предыдущим моим визитом в суд, с которого прошло всего четыре месяца. Слабость абстиненции прошла бесследно, я не чувствовала себя больной. Прошла и худоба, я даже чувствовала себя толстой, хотя те сорок фунтов, что я набрала, всего лишь вернули меня к нормальному весу. Исчезла и бледность – ее сменил здоровый загар. После 30 дней реабилитации я провела три месяца в Аризоне, в маленькой гостинице в пригороде Феникса, где приняла множество солнечных ванн, ежедневно совершая прогулки в несколько миль на работу и обратно – в отель «Двор Мариотт», где я работала горничной. По выходным я купалась в озере Сагуаро, окруженном каньонами и кактусами.

Зрачки у меня стали нормальными, не изуродованными наркотиками или абстиненцией. Волосы мои, правда, были по-прежнему вытравлены перекисью, но, во всяком случае, не торчали больше беспорядочными клоками. Родители были со мной, и в их глазах читалась гордость моими успехами. Я этого не осознавала, но мой внешний вид говорил о выздоровлении более красноречиво, нежели любые слова. Судья увидела, что практически полное физическое преображение может оказаться возможным и без пластической хирургии. От абстиненции меня уже не трясло, но трясло от страха: я все еще боялась, что меня осудят на пятнадцать лет за торговлю наркотиками.

После того как судья Снайдер огласила дату следующего судебного заседания, Дон проводил меня к выходу. «Она собирается дать вам шанс, – сказал он мне со своим непередаваемым бруклинским акцентом. – Если вы воздержитесь от наркотиков, то она постарается избавить вас от тюрьмы». Он, однако, выразил осторожное сомнение в том, что это возможно юридически, но в любом случае это была хорошая новость. Потом он сказал мне, чему они смеялись.

Судья Снайдер была сильно удивлена моим внешним видом, но у нее была одна претензия: «Какой у нее отвратительный цвет волос, – пожаловалась она Дону. – Скажите ей, чтобы она что-нибудь с ними сделала». Я тоже рассмеялась, но мне потребовался еще целый год, чтобы осознать ее правоту и сменить цвет волос на более натуральный.

Прошло еще четыре года, прежде чем мое судебное дело разрешилось окончательно. За это время я окончила колледж, стала писать статьи в журналы «Виллидж Войс» и «Спин», а также начала работать приглашенным продюсером в ток-шоу Чарли Роуза на Пи-Би-Эс. (Забавно, но работу у Чарли Роуза я получила, отправив ему резюме по объявлению в «Виллидж Войс»; для резюме я использовала статью, в которой признавалась в своем наркотическом прошлом.) Кроме того, все это время я исправно посещала встречи анонимных алкоголиков, а также регулярно появлялась в суде, чтобы оповещать судью Снайдер о новостях в моей жизни.

Уголовное обвинение – это большой стресс; по силе воздействия он сравним разве что со стрессом от потери близкого друга или от смертельно опасного заболевания. Я могу подтвердить это на личном опыте. Очень часто я чувствовала себя отданной на произвол беспощадной жестокой машины или в положении муравья, замахнувшегося на трактор. Еще раз относительно бессилия: в суде мне казалось, что я нахожусь в чужой стране, не зная языка; я чувствовала себя совершенно беспомощной и могла лишь наблюдать за тем, как другие обсуждали мое будущее, не в силах ни повлиять на эти споры, ни до конца их понять.

Но на самом деле мне не на что жаловаться. Весь этот период я перенесла довольно легко. Семья смогла оплатить хорошего адвоката. Я получила медицинскую страховку. К тому же я была белой. Важно понимать, насколько большую роль расовая и классовая принадлежность сыграли в том терпимом отношении, какое было ко мне проявлено. Я смогла вернуться в колледж и помочь моему адвокату продемонстрировать суду, что скоро я стану достойным налогоплательщиком. Все это, конечно, сыграло свою положительную роль.

Я решила не поступать снова в Колумбийский университет, во-первых, из-за дороговизны обучения, а во-вторых, из-за риска оказаться в окружении, которое помешало бы процессу выздоровления. Я поступила в Бруклинский колледж, где вскоре стала круглой отличницей. Чтобы не висеть на шее у родителей, я устроилась секретарем в приемную одной компании. Теперь мне стало проще вести себя в суде; я могла продемонстрировать все мои успехи, что было бы намного труднее тем, кто не имел таких преимуществ. В самом деле, когда мне потребовалась справка из колледжа для представления в суд, наш чудесный преподаватель, покойный Барт Майерс, закончил свою справку шутливым примечанием: если у судьи Снайдер есть еще такие же подсудимые, то пусть она пришлет их в его группу.

Моя расовая принадлежность сильно мне помогла. По большей части всякий раз, когда я приходила в суд, я оказывалась единственной белой обвиняемой. Несмотря на то что, как показывают статистические исследования, белые употребляют наркотики так же часто, как и афроамериканцы, а торгуют чаще – и я сама видела многих потребителей из числа представителей Лиги Плюща в восьмидесятые годы, – таких обвиняемых, как меня, редко арестовывают и приговаривают к тюремному заключению.

Посещения суда были по большей части «календарными вызовами» – я должна была прийти, чтобы доказать, что не употребляю наркотики, и дать возможность судье и адвокату обсудить следующие шаги в моем деле. В те же дни судьи также принимали апелляции и выносили приговоры. Эта отупляющая бюрократическая рутина временами перемежалась моментами ритуальной драмы. Адвокаты, в большинстве своем белые, обращались к судье. Потом их клиентов, африканцев и мексиканцев, одного за другим уводили в наручниках. Я видела, как осужденные целуют на прощание своих близких, наблюдала, как матери старались успокоить своих рыдающих детей, и мысленно плакала – от сочувствия к ним и от страха, что вижу ожидающее меня будущее.

Даже теперь это неравенство остается нашим национальным позором. В наши дни шансы отправиться за решетку пожизненно для черного американца составляют 1 к 3. Эта вероятность в пять раз превышает шансы белого человека, каковые тоже ужасающе высоки – 6 процентов. Расовое неравенство подкрепляется законодательно. Между 1980 и 2011 годом число ежегодных арестов чернокожих за наркотики выросло на 164 процента.

Более того, расовое неравенство проявляется почти во всех звеньях уголовного законодательства. Проведенный в 2003 году анализ показал, что у чернокожих в десять раз больше шансов быть арестованными за употребление наркотиков, чем у белых. У афроамериканца также в десять раз больше шансов отправиться в тюрьму по этому обвинению, согласно проведенному в 2009 году исследованию. Сроки заключения тоже существенно выше. По обвинениям, связанным с наркотиками, черные получают такие же сроки, как белые, за преступления, связанные с насилием, – 4,89 и 5,14 года соответственно. 82 процента осужденных, согласно современному федеральному минимуму срока наказания в отношении употребления кристаллического кокаина, составляют черные.

Это нисколько не удивляет, если учесть расистские корни нашего антинаркотического законодательства, которое рождалось в возбуждении страхов и с использованием откровенно расистских образов и риторики. Кроме того, законодательная политика подкрепляется отношением к наркотической зависимости как к проблеме, в большей степени моральной, нежели медицинской, отношением, которое родилось из того же расизма и запрета наркотиков.

Я ходила в суд в конце восьмидесятых и в начале девяностых, в эпоху настоящего разгула строгих законов Рокфеллера. Это законодательство было принято в 1973 году, когда губернатором штата Нью-Йорк был Нельсон Рокфеллер, который ужесточил наказание, направленное, по сути, против черных американцев, явно нацелившись на президентское кресло. Закон предусматривал тюремное заключение сроком от 15 лет до пожизненного за обладание четырех и более и за продажу двух или более унций наркотика, даже при первом обвинении. Это делало реальным мой приговор, так как меня обвиняли в обладании более чем двумя унциями наркотика, предназначенного для продажи.

Такой приговор был эквивалентен приговору за убийство второй степени и был строже приговора за изнасилование, а поскольку эти насильственные преступления не подлежали обязательному исполнению, постольку часто получалось, что за ненасильственное преступление, связанное с наркотиками и совершенное впервые, люди получали большие сроки, чем насильники и убийцы. Один судья после вынесения приговора обвиняемому, который, по мнению того же судьи, не заслуживал такого строгого наказания, сказал: «…за простое обладание четырьмя унциями этого запрещенного вещества закон штата Нью-Йорк карает как за преднамеренное убийство. Это положение представляется мне отвратительным. Однако я обязан исполнять закон, каким бы глупым и иррациональным он мне ни казался».

Показательно, что поначалу такие же строгости касались употребления марихуаны, а не только кокаина или героина. Начиная с 1973 года, ньюйоркцам, продавшим две или обладавшим четырьмя унциями травки, полагалось 15 лет тюремного заключения. Однако, учитывая, что чаще всего в связи с марихуаной арестовывали белых детей и подростков, эти законы долго не продержались. Когда белые студенты колледжей, выходцы из среднего класса, стали получать 15 лет за травку, на губернатора штата и на конгресс было оказано сильное давление. В 1979 году за коноплю перестали давать драконовские сроки, что еще раз продемонстрировало разницу в трактовке связанных с наркотиками преступлений, в зависимости от того, кого мы считаем «типичным зависимым» и наркоторговцем. К 2008 году 90 процентов заключенных, осужденных за наркотические преступления граждан штата Нью-Йорк составляли представители меньшинств. (Только в 2009 году были, наконец, проведены значимые реформы.)

Но даже тогда, в восьмидесятые годы, было совершенно очевидно, что война с наркотиками проиграна, а суды были перегружены числом «наркотических дел». Между 1985 и 1992 годом число граждан штата Нью-Йорк, отправленных за решетку за преступления, связанные с наркотиками, увеличилось в пять раз – с 2000 до 10000. Та же тенденция прослеживалась и в общенациональном масштабе: число заключенных в Америке выросло на 400 процентов – с 200.000 в 1973 до 1.574.000 в 2013 году. Если сложить все цифры, то число заключенных составит 2,7 миллиона, если же добавить к этому числу людей, осужденных условно и взятых на поруки, то количество осужденных приблизится к семи миллионам человек, а это три процента населения США. Наше государство – самый крупный в мире тюремщик, наше население составляет 5 процентов от населения мира, но число наших заключенных составляет 25 процентов от общего числа заключенных во всем мире.

Суды, судьи, тюрьмы, полиция, приставы и все прочие звенья системы были захлестнуты этим цунами, сопровождавшимся переполненными камерами, нехваткой кадров, бумажной волокитой и другими проблемами, приводящими к задержкам рассмотрения дел и к судебным ошибкам. Однако в течение всех этих десятилетий такая политика означала, что эта истина оставалась недоступной для тех, кто мог ее изменить. Противостояние любому звену этой провальной политики означало «мягкотелость» в отношении наркотиков, а значит, было политическим ядом как для демократов, так и для республиканцев, которые стремились перещеголять друг друга в своей верности принципам тотальной войны с наркотиками.

Действительно, самым большим парадоксом этой наркотической войны был тот факт, что в 1988 году, когда я была арестована, Нью-Йорк стал кокаиновой столицей США. Когда этот наркотик стал распространяться по стране, большая часть торговли им, особенно на Восточном побережье, проходила через Нью-Йорк. В то время я сама была в этом бизнесе; я лично видела, как многие потребители кокаина, которым до этого приходилось покупать порошок и самим готовить вещество, пригодное для курения, стали приобретать готовый крэк, который теперь продавался на каждом углу в одном только Манхэттене.

В то время, когда я сильнее всего страдала от зависимости, рынок кокаина рос экспоненциально, причем в том штате, где в отношении кокаина во всю свирепствовали законы Рокфеллера. Это были очень суровые законы. Если бы драконовские законы действительно напугали торговцев и потребителей, то в Нью-Йорке эта проблема была бы давно решена. Став первопроходцами жестокого законодательства, мы должны были подавить эпидемию кокаиновой наркомании или по крайней мере смягчить ее удар.

То, что произошло нечто совершенно противоположное, – как и то, что конгресс принял федеральную версию законов Рокфеллера, направленных против крэка, в 1986 и 1988 годах, когда провал был уже очевиден, – явилось грустной констатацией того факта, что политика в отношении наркотиков была направлена отнюдь не на предупреждение или устранение связанных с ними проблем. При всем раздувании в СМИ наркотической угрозы, якобы надвигавшейся на средний класс (в одной только «Вашингтон Пост» за год с октября 1988 по октябрь 1989 года было напечатано больше полутора тысяч сюжетов о наркотиках, а в вечерних телевизионных новостях за один только месяц было 37 таких сюжетов), люди, которых уводили из залов суда в наручниках, были, в своем подавляющем большинстве, отнюдь не белыми из пригородов. На самом деле, крэк никогда не затрагивал пригороды с той силой, с какой он ударил по самым бедным кварталам.

Однако, когда белых подростков все же начали арестовывать и запирать в тюрьмы и исправительные школы, политики начали призывать к расширению программ уменьшения вреда, например, в виде пропаганды использования индивидуальных игл и доступности антидота налоксона на случай передозировки, а не к увеличению сроков тюремного заключения за употребление и торговлю. Активисты настаивают на усовершенствовании лечения, а не на ужесточении наказаний.

Однако несмотря на то, что пресса утверждает, будто употребление героина впервые коснулось белого населения, на самом деле больше всего потребителей героина было среди белых, начиная с семидесятых годов. Мало того, начиная с 2010 года черных героиновых наркоманов стало меньше, чем белых. Если же присмотреться к официальным данным, а не к газетным заголовкам, то наиболее уязвимой к зависимости группой сейчас является не верхний слой среднего класса, а его нижний слой, бедняки и белые из рабочего класса, которые пали жертвами сокращения доходов, долгов, безработицы, ипотечных кредитов и финансовой нестабильности. Уровень героиновой зависимости среди получающих меньше двадцати тысяч долларов в год втрое превышает таковой уровень среди тех, кто получает больше пятидесяти тысяч в год. Так как сейчас белые сталкиваются с теми же экономическими трудностями, с которыми сталкивались меньшинства в восьмидесятые, в годы, предшествовавшие кокаиновому буму, то нет ничего удивительного, что они становятся уязвимыми в отношении тяжелых наркотиков. Зависимость по большей части бьет тех, кто и без того несчастен.

После того как судья сказала мне, что постарается избежать тюремного приговора, я стала меньше бояться за свое будущее. Однако судебная перспектива оставалась довольно туманной. Судья и прокурор могли усмотреть в моем случае пример расовой дискриминации и не хотели ухудшать свое непростое положение. Им не хотелось, чтобы попавший в сеть их обвинения белый человек избежал наказания.

Прокурор отказался идти на компромисс: он хотел приговора. Судья, однако, хотела ограничиться условным наказанием. Так как я работала, выздоровела от зависимости и помогала другим от нее избавиться, она не видела причин отправлять меня в тюрьму. Помощник окружного прокурора возражал, что я получу преимущество, потому что я белая, на что судья Снайдер заметила, что такое же послабление было дано ею некоторым черным и латинос, которые тоже сумели отказаться от употребления наркотиков. Эти препирательства продолжались несколько лет.

Официальное завершение моей коллизии с законами Рокфеллера было таким бюрократическим и бледным, что я едва его помню. Согласно протоколу это произошло 17 июля 1992 года, приблизительно через шесть лет после моего ареста. В тот день судья Снайдер согласилась с предложением моего адвоката закрыть это дело в «интересах правосудия».

К тому времени я уже четыре года не употребляла наркотики, получила первую ученую степень и начала работать на государственном телевидении и фрилансером в газетной журналистике. По мнению судьи Снайдер, эта патовая ситуация слишком сильно затянулась. Так как прокурор не разрешил бы мне признать себя виновной по статье, которая не требовала бы тюремного заключения, судья решила просто закрыть дело. Это не только спасло меня от тюрьмы, но и погасило судимость. В своем решении судья Снайдер написала: «Ясно, что обвиняемая сделала решительные шаги в сторону реабилитации. Самое важное заключается в том, что она стала «ролевой моделью» для людей, страдающих наркотической зависимостью, так как одержала победу над своим болезненным пристрастием и продолжает оставаться примером для тех, кто страдает наркотической и алкогольной зависимостью. Эти достижения будут уничтожены приговором к тюремному заключению, и общество потерпит урон от потери работающего человека».

Я была невероятно, просто до неприличия, счастлива. Мне сказочно повезло. В результате я почувствовала и продолжаю чувствовать себя обязанной делать все, что в моих силах, чтобы и к другим людям отнеслись так же милосердно, как ко мне.

Пока мое судебное дело раскручивалось в шестеренках юридической машины, в стране начала оформляться альтернатива тотальной войне с наркотиками. Эту альтернативу назвали стратегией уменьшения вреда. Начиная с восьмидесятых годов, эта философия политики в отношении наркотиков превратилась из крошечного маргинального движения в основной подход, грозящий опрокинуть самые основания мировых запретов. В отличие от современного подхода, идеология уменьшения вреда соглашается с ключевой ролью обучения в проблеме наркотической зависимости и с провалом карательной политики в деле решения наркотических проблем. Кроме того, сторонники теории уменьшения вреда опираются на идею о том, что даже люди, активно употребляющие наркотики, сохраняют способность учиться и меняться. Это понимание, возможно, спасло мне жизнь и поможет спасти еще множество жизней, если мы будем широко придерживаться этих принципов.

Через два месяца после того, как я в 1986 году стала пользоваться для инъекций чужими иглами, один из активистов движения за уменьшение вреда приехал к нам из Сан-Франциско и научил меня мерам профилактики ВИЧ. В то время половина всех, кто внутривенно вводил себе наркотики, были носителями ВИЧ-инфекции, но никого это, кажется, особо не беспокоило; во всяком случае, никто не пытался до нас достучаться. Нас считали безнадежными до тех пор, пока мы не признавали себя бессильными и не начинали путь к выздоровлению. Как следствие, я вообще не знала о том, что всем зависимым угрожает СПИД, несмотря на то что за день прочитывала две газеты. Те немногие материалы, касавшиеся этой болезни, повествовали о повышенном риске заражения для гомосексуалистов, а о зависимых практически ничего не писали, как будто этой проблемы не существовало вовсе.

Однажды, в Ист-Виллидже, на кухне квартиры моего друга Дэйва, я уже была готова уколоться, когда Элиза, подруга Дэйва, приехавшая из Сан-Франциско, где она работала в группе волонтеров, помогавших бороться с ВИЧ-инфекцией среди зависимых, остановила меня и предупредила об опасности. Я внимательно смотрела, как она дезинфицирует иглу. При этом Элиза подчеркнула, что лучше вообще не пользоваться чужими иглами. Однако если альтернативы нет, то иглу надо тщательно промыть хлоркой, а потом ополоснуть водой – это намного снижает риск заражения. После этой демонстрации я несколько раз продезинфицировала иглу со свойственной мне дотошностью. С тех пор я никогда не пользовалась грязными иглами. Позже я узнала, что Дэйв был носителем ВИЧ и от него заразилось несколько человек, с которыми я тоже могла бы делить иглы. Я была страшно возмущена тем, что, сама того не зная, так сильно рисковала и что никто не позаботился о том, чтобы уберечь жизни людей, которых я хорошо знала и любила.

Научившись дезинфекции сама, я стала учить этому всех, кого я знала, рассказывая им о вирусе иммунодефицита человека и о безопасных способах инъекций. Я писала инструкции по дезинфекции игл на стенах общественных туалетов в Ист-Виллидже, где кололись многие мои товарищи по несчастью. Я старалась находить других осторожных потребителей наркотиков, чтобы показать, что я не одна и что люди должны отказаться от привычки пользоваться одними и теми же иглами, в тех случаях, когда они не могут отказаться от введения наркотиков. После прохождения реабилитации я начала писать о связи СПИДа с наркотической зависимостью, стараясь добиться того, чтобы люди не умирали от своего невежества.

Движение уменьшения вреда, защитившее меня от ВИЧ, зародилось в Ливерпуле, в Англии, и многие его первопроходцы были в прошлом зависимыми от наркотиков. Название движения возникло в 1987 году и было позаимствовано из статьи, опубликованной Расселом Ньюкомбом и озаглавленной «Настало время уменьшить вред». В этой статье Ньюкомб утверждал, что политики должны смириться с мыслью о том, что употребление наркотиков неискоренимо, и сосредоточиться на минимизации связанного с ним вреда. По существу, уменьшение вреда – это идея о том, что целью, касающейся наркотиков политики, должна стать минимизация вреда употребления наркотиков, а не само употребление. К 1987 году стало ясно, что самой большой опасностью, связанной с нелегальным употреблением наркотиков, является ВИЧ-инфекция.

Для борьбы со СПИДом, утверждали поборники уменьшения вреда, существуют два главных оружия: программа смены игл и распространение метадоновых замещающих программ. В 1984 году в Нидерландах группа зависимых, известная под названием «Братство наркоманов», вводивших наркотики внутривенно, начала бороться против распространения гепатита B в сотрудничестве с местным департаментом здравоохранения путем раздачи чистых шприцев и обучения безопасному их использованию; так что у этой идеи были предшественники. Что касается метадона, то уже в начале восьмидесятых его назначение стало единственным известным тогда лечением, способствовавшим снижению распространения внутривенных наркотиков и смертности в долгосрочной перспективе. К несчастью, в то время и в США, и в Великобритании господствовала государственная политика, усугублявшая эпидемию СПИДа: некоторые законы затрудняли доступ к новым стерильным иглам, а метадоновые программы имели ограничения, затруднявшие доступ к этому виду лечения. В Америке в СМИ и в политических дебатах доминировала пропаганда полного воздержания или 12-ступенчатых программ, требовавших до начала выздоровления упасть на самое дно, а также утверждения о том, что зависимые либо не в состоянии научиться менять иглы, либо просто ленятся это делать.

Однако в 1988 году британские поборники уменьшения вреда смогли убедить консервативное правительство Тэтчер в своей правоте. В тот год Британский консультативный совет по злоупотреблению наркотиками выпустил доклад, которым облегчил доступ к метадону и чистым иглам. В докладе было сказано: «Распространение ВИЧ-инфекции является большей опасностью для индивидов и общественного здоровья, чем злоупотребление наркотиками. Это должны в первую очередь учесть службы, отвечающие за снижение риска заражения ВИЧ-инфекцией, и добиваться этого всеми доступными им средствами». Это было настоящее прозрение достоинств стратегии уменьшения вреда: употребление наркотиков и сама наркотическая зависимость – это не самое худшее, что может случиться.

Фундаментальные принципы движения за уменьшение вреда заключаются в следующем: надо перестать бороться с употреблением наркотиков, большинство которых не причиняет людям и обществу никакого вреда. Надо перестать думать о том, является ли получение кайфа нравственным или общественно приемлемым поведением; надо понять, что люди всегда принимали и, вероятно, будут и впредь принимать наркотики, и это не превращает их ни в безумцев, ни в недочеловеков. Вместо этого надо работать над тем, как создать практические методы уменьшения риска и сведения к минимуму вреда, а также понять, что все люди в состоянии учиться, хотя и разными способами.

Например, внутривенное введение наркотиков само по себе не приводит к распространению СПИДа – опасно использование чужих игл и шприцев, значит, надо использовать чистые иглы. Передозировки опиатов не статичны; они случаются из-за изменчивой толерантности, значит, надо назначать поддерживающую терапию, и если больным нужна большая доза, то ее следует назначить. В большинстве случаев употребление наркотиков не вызывает зависимости и не вредит здоровью – значит, надо перестать беспокоиться об этом. Вместо этого надо разобраться, что поражает тех, для кого употребление наркотиков становится вредным, рискованным или хаотичным, и научить их способам изменения и улучшения качества жизни.

С точки зрения поборников уменьшения вреда, употребление наркотиков и даже зависимость не всегда иррациональны; это реакция на окружение, и люди в состоянии научиться выбирать нечто лучшее. Однако этот выбор всегда будет зависеть от приоритета личных ценностей, каковые могут отличаться от тех, что проповедуют правительство или органы официального здравоохранения. Сторонники уменьшения вреда уважают человеческое достоинство употребляющих наркотики, понимая, что независимо от того, хотят они прекратить употребление наркотиков или нет, и от того, является ли их выбор свободным, они могут и часто на самом деле принимают решения, способные изменить к лучшему их жизнь, если дать им такую возможность. Такой подход ставит в центр политики в отношении наркотиков тех, кто их употребляет, воплощая тем самым в жизнь главный принцип движения за права инвалидов: «никаких мер, относящихся к нам, без нашего участия». Сторонники движения за уменьшение вреда всячески поддерживают идею о том, что все употребляющие наркотики, и даже глубоко зависимые, могут учиться, если их учить и оказывать им поддержку. Движение рассматривает доступ к такому обучению и поддержке как основной путь к решению проблемы наркотиков.

В отношении к потреблению алкоголя принцип уменьшения вреда (хотя он никогда в данном случае так не назывался) оказался успешным и внутренне непротиворечивым. Услуга «трезвый водитель» – это выражение принципа уменьшения вреда: этот подход предполагает, что люди всегда будут пить, но бороться следует с вождением в пьяном виде, а не с питьем как таковым. К этой же категории относятся кампании против вождения в пьяном виде. Так же как требование смены игл является нейтральным в отношении использования игл как такового, так и кампании, осуждающие вождение в пьяном виде, нисколько не осуждают питие как таковое. Цель в данном случае – невменяемые водители.

Всё вместе – кампании против вождения в пьяном виде, ужесточение законодательства и введение услуги «трезвый водитель» – позволило добиться решающего успеха в оздоровлении общественно значимого поведения. С тех пор как общество озаботилось этой проблемой в начале восьмидесятых, доля смертельных исходов, связанных с вождением в состоянии алкогольного опьянения, снизилась с 53 процентов в 1982 году до 31 процента в 2013 году. Общее число смертей, обусловленных вождением в пьяном виде, уменьшилось в США вдвое – с более чем 21.000 случаев в начале восьмидесятых до 10.000 в 2013 году (естественно, в этом сыграло роль общее повышение безопасности вождения, например обязательное применение ремней безопасности).

В отличие от Великобритании, США зубами и ногтями сопротивлялись тактике уменьшения вреда в отношении всех психоактивных веществ, за исключением алкоголя. Не далее как в 2008 году бывший директор государственного Института по изучению злоупотреблений наркотиками, Алан Лешнер, опубликовал в одном научном журнале статью, в которой призывал ученых избегать самого термина «уменьшение вреда» как противоречивого, вводящего в заблуждение и оправдывающего легализацию наркотиков, что само по себе просто немыслимо. В течение многих лет США лоббируют международные встречи и конференции, на которых призывают другие страны отказаться от политики уменьшения вреда, а если это не получается, то отказаться хотя бы от употребления самого термина. В те времена, когда диагноз СПИДа означал скорую и мучительную смерть, поборники абстиненции и 12-ступенчатых программ энергично возражали против тактики уменьшения вреда, в принципе игнорируя все данные и тот факт, что люди, которым они обязались служить, умирают. Религиозные лидеры и политики – как левые, так и правые – тоже резко высказывались против. Такие активисты, как бывший наркоман Джон Паркер и члены его группы «ЭКТ АП», были вынуждены сознательно подвергнуться аресту за нарушение закона об иглах, и свободная их продажа была наконец легализована в 1991 году, после того, как судья пришел к выводу о том, что угроза общественному здоровью со стороны СПИДа более важна, нежели законы, запрещающие продажу игл и одноразовых шприцев. Однако даже сейчас продолжает действовать инспирированный консервативным сенатором Джесси Хелмсом закон, запрещающий государственное финансирование программ по смене игл, несмотря на то что все данные недвусмысленно говорят в пользу его отмены.

Для примера надо сравнить заболеваемость СПИДом в Великобритании и США. В Великобритании тактика уменьшения вреда была одобрена давно в качестве эффективного инструмента борьбы со СПИДом. Эти меры позволили избежать эпидемии ВИЧ-инфекции среди лиц, вводящих наркотики внутривенно. Действительно, на фоне продвижения метадоновых программ и доступности чистых игл заболеваемость СПИДом в Англии не превышает среди внутривенных зависимых 1 процента, что позволило ликвидировать этот очаг опаснейшей инфекции; одновременно это позволило предупредить заражения в результате гетеросексуальных половых контактов и внутриутробные заражения младенцев.

Напротив, в Нью-Йорке, где законы, поощряющие уменьшение вреда, были приняты позже, заболеваемость СПИДом среди людей, вводящих наркотики внутривенно, перевалила за 60 процентов, и это при том, что распространенность носительства в общей популяции никогда не превышала 1 процента! В девяностые годы в одном только Нью-Йорке в течение года носительство выявляли у одной тысячи рожденных младенцев – две трети из них были детьми зависимых родителей. Однако после того, как был легализован свободный доступ к иглам и шприцам, эта статистика стала менее ужасающей. В 1992 году внутривенное введение наркотиков было причиной 52 процентов всех случаев СПИДа, а в 2012 году эта доля упала до 3 процентов. Сейчас власти штата называют обмен шприцев «единственной мерой, которую можно считать золотым стандартом в деле профилактики ВИЧ-инфекции». Благодаря обмену игл и шприцев и введению в клиническую практику противовирусных препаратов в Нью-Йорке практически исчезли новорожденные, страдающие СПИДом.

Эффективность и мощь тактики уменьшения вреда выходит далеко за рамки распределения чистых игл. Человеческие взаимоотношения, которые возникают при проведении программ уменьшения вреда, оказывают глубокое, хотя и не очень заметное влияние и помогает прививать необходимые изменения. Так как тактика уменьшения вреда основана на убеждении в том, что люди лучше всего обучаются, когда чувствуют, что им рады, что их уважают и к ним неравнодушны, то она позволяет достучаться даже до тех, кто оставил всякую надежду на помощь. Как я убедилась на собственном опыте, практика уменьшения вреда может быть очень трогательной.

Например, когда я с другими активистами вышла на улицу с комплектами сменных игл (это было еще до легализации), я почувствовала себя Гамельнским крысоловом. Мы очень скоро были со всех сторон окружены потребителями внутривенных порошков всех рас, всех гендерных и сексуальных ориентаций из всех слоев общества (обращало на себя внимание, правда, почти полное отсутствие молодых людей, но, видимо, слух о бесплатном обмене игл дошел сначала до опытных людей). Многие были на самом деле похожи на завзятых наркоманов: на руках были видны следы инъекций, а на лицах тяжелая печать зависимости. У некоторых, однако, таких признаков не было: мы видели людей в дорогих костюмах, стариков с тросточками и даже инвалидов в колясках; были там и женщины с детскими колясками, и даже супружеские пары, которые бы лучше смотрелись где-нибудь в кинотеатре, а не на улице с протянутой рукой в ожидании бесплатного шприца.

Но самым удивительным был эмоциональный климат. Толпа была настроена дружелюбно, а отнюдь не враждебно. Общение было лишено напряжения, свойственного общению при купле-продаже наркотиков, – не было никаких признаков уныния, подавленности или отчаяния, которые я испытывала, проходя метадоновую программу. Люди были благодарны и даже стремились нас защитить. Многие были тронуты самим фактом, что их судьба не всем безразлична, тем более что за эту акцию нам грозил арест. Было такое впечатление, что они не могут поверить своим глазам, и маска боли на какое-то время упала с их лиц.

В большинстве своем люди, ставшие клиентами программ обмена игл, были закаленными бойцами наркотического фронта, стигматизированными и привычными ко всему. Это были люди, при виде которых добропорядочные граждане обычно переходят на противоположную сторону улицы. То, что им что-то давали бесплатно, без принуждения, без бюрократических проволочек, было им непривычно и даже чуждо. Действительно, практически все встречи с представителями обычной культуры – врачами, персоналом метадоновых программ, благотворителями, государственными служащими и даже с продавцами в магазинах – были связаны с большой дозой стыда, потому что сочетались с лекциями, религиозными проповедями, анализами мочи и другими энергичными напоминаниями об их реальном социальном статусе. Каждый такой социальный контакт был сам по себе признанием поражения, беспомощности и зависимости.

Все обстояло совсем по-другому при обмене игл. Несмотря на то что эта процедура называлась обменом игл, они просто выдавались бесплатно и тем, у кого не было взамен использованных игл. Хотя возврат использованных игл поощряется, потому что это гарантия их надежной стерилизации, но официально требования возврата использованных игл не существует. Для получения новых игл люди просто должны быть теми, кем они являются, – внутривенными потребителями наркотиков. Оказывается, что нежданная доброта, получение помощи, о которой не просили и на которую не надеялись, сами по себе являются мощным психологическим вмешательством. Идея о том, что кто-то смотрит на тебя как на человека, способного к ответственному отношению к собственному здоровью, и как на существо, достойное жизни, является еще более мощным средством психологического воздействия. Такое отношение открывает путь к надежде.

Во-первых, каждый раз, когда я участвовала в акциях по обмену игл, я открывала для себя истории, подобные истории Ирин, которую я напечатала в журнале «Спин» в 1991 году. Когда я познакомилась с этой девушкой, она выглядела так же, как в свое время выглядела я: болезненно худая, прочно сидящая на коксе, бледная и неухоженная. Она с ночи приходила на улицу, дожидаясь встречи с нами, говоря: «Это была единственная приличная вещь в моей жизни. Эти люди слушали меня и делали очень полезное дело». Во время нашей следующей встречи я просто не узнала Ирин. В течение 74 дней она не принимала наркотики; одна женщина, менявшая иглы, помогла ей найти путь к выздоровлению. За это время Ирин поправилась на 25 фунтов. У нее теперь были живые глаза. Она улыбалась. «Теперь я хочу сама менять иглы», – сказала она мне.

Но даже в тех случаях, когда благотворные перемены были не столь очевидными, они все же были заметны. Дэн Бигг, первопроходец движения за уменьшение вреда, ставший первым распространителем антидота героина налоксона в Чикаго, определяет выздоровление как «любой положительный сдвиг». В свете такого подхода начало выздоровления можно разглядеть во время всех акций по уменьшению вреда. Это видно по стилю общения между активистами и зависимыми людьми – общения уважительного и теплого. Это видно по появлению живого выражения в глазах участников, к достоинству которых впервые проявили уважение. Это видно по заботе, которую проявляют зависимые люди по отношению друг к другу, когда берут чистые иглы для тех, кто не смог сам за ними прийти.

Критики, утверждающие, что такая стратегия посылает зависимым ложный сигнал, на самом деле очень далеки от истины. Обмен игл и уменьшение вреда не означают, что зависимым говорят: продолжайте убивать себя, нам нет до этого никакого дела. Они говорят людям, зависимым и здоровым, что каждый человек достоин жизни и что зависимость – это не смертный приговор и не вердикт об изгнании. Самым униженным, самым бессильным из этих людей программы уменьшения вреда говорят: я верю в твою способность защитить себя и других. Я верю, что ты можешь сделать что-то полезное и осмысленное. Тебя не надо принуждать к правильному выбору. Подход с позиций уменьшения вреда преподает зависимым очень наглядный нравственный урок.

Когда людей начинают ценить другие, они начинают ценить сами себя. Даже если они не могут отказаться от употребления наркотиков, то тактика уменьшения вреда привносит в отношения тепло и поддержку, в которой так сильно нуждаются травмированные и выброшенные на обочину жизни люди. Так как очень важно умение справляться с последствиями травм, то тактика уменьшения вреда позволяет создать фундамент для роста такой способности. Уменьшение вреда – противоположность суровой любви – это безусловная доброта и проникновенность, которая стороннему наблюдателю может показаться неисправимым уродством с удивительными проблесками возвышенной неземной красоты.

Мой разрыв с 12-ступенчатыми программами начался, когда я присоединилась к движению уменьшения вреда и стала интересоваться научными данными о природе наркотической зависимости. Тем не менее я не выступала против таких программ до тех пор, пока у меня, после семи лет воздержания от наркотиков, не развилась серьезная депрессия. Я никогда не была догматичной поклонницей ступенчатых программ, безоговорочно верившей в то, что улучшение, достигнутое приемом психотропных препаратов, нельзя считать «истинным выздоровлением», а именно такое отношение доминировало на встречах анонимных алкоголиков в восьмидесятые и девяностые годы. Действительно, я побуждала многих моих друзей, страдавших депрессией, обращаться к психиатрам и следовать их рекомендациям, несмотря на широко распространенное предубеждение и внутреннее сопротивление. Я всегда считала, что пренебрегать врачебными рекомендациями очень опасно, а официальная позиция общества анонимных алкоголиков отвращала его членов от «игр с докторами». В конце концов, я и сама долго воздерживалась от приема психотропных лекарств. В какой-то степени и я прониклась идеей о том, что «боль – это пробный камень любого духовного прогресса» и что «избегание» любого эмоционального страдания посредством приема лекарств является опасным и бесполезным делом.

Мне только предстояло понять, что чрезмерные страдания могут в еще большей степени ухудшить жизнь, чем даже наркотическая зависимость: одиночество на фоне эмоционального или физического страдания может быть хуже, чем одиночество на фоне внутривенного введения наркотиков. Не осознавала я и моих собственных предубеждений, которые заставляли меня свысока смотреть на людей, участвовавших в метадоновых программах или принимавших по рекомендации психиатров антидепрессанты.

Однако в 1995 году я сломала эту стену предубеждения. В то время я стала бояться всего и вся. Ничто не приносило мне радости; мало того, я просто не могла чувствовать себя нормально. Большую часть периода полного воздержания от наркотиков, даже в худшие моменты, меня мотивировала работа, но теперь и она казалась мне никчемной и бессмысленной. Расплакавшись однажды на работе, я поняла, что ждать больше нечего, и пошла на прием к психиатру. Психиатр назначила мне антидепрессант из класса лекарств, усиливающих действие серотонина.

К своему удивлению, приняв в первый раз таблетку золофта, я сразу вспомнила свои первые ощущения от развлечений с легкими наркотиками – психоделическими субстанциями. Вскоре после того, как я проглотила эту первую таблетку, у меня возникло ощущение, знакомое по приему ЛСД. Ощущение сначала возникло в области желудка, и я поняла, что сейчас начнутся странности. (Вероятно, все дело в том, что и ЛСД, и золофт действуют на одни и те же серотониновые рецепторы, которые – как это ни странно – в большинстве своем находятся в кишках, а не в мозге). Действительно, очень скоро у меня появились легкие галлюцинации. Стоило мне закрыть глаза, как перед моим внутренним взором стали возникать ярко окрашенные геометрические фигуры – такие же, какие я видела на фоне приема кислоты. Иногда я продолжала видеть эти фигуры, даже когда открывала глаза, особенно если смотрела на голую стену. Я позвонила психиатру и рассказала о галлюцинациях, и врач посоветовала вдвое уменьшить дозу. Я отнеслась скептически к этой рекомендации, но все же выполнила ее.

Через два дня психоделические явления действительно прошли, но симптомы депрессии и отсутствия радости жизни остались. Мне даже стало скучно без галлюцинаций. В тот момент я поняла, почему продолжала принимать кокаин даже после того, как он совершенно перестал доставлять мне удовольствие. Конечно, введение кокаина стало химически запрограммированной навязчивостью, но сыграло свою роль и отвлечение хоть на какие-то ощущения, вырывавшие из полной серости моего тогдашнего бытия.

Только на десятый день приема антидепрессанта я ощутила лечебный эффект. Я заметила, что мне хочется писать. Я действительно почувствовала себя лучше, когда принялась писать и закончила давно начатую публицистическую статью. Этот проблеск тяги к удовольствию придал мне немного оптимизма, достаточного для того, чтобы покончить со страхом, который удерживал меня от желания что-либо делать и кого-либо видеть. Это привело меня к удивительному умозаключению: теперь я поняла, что самой важной частью моей депрессии была полная неспособность видеть и чувствовать хорошее. Без этого чувства я была так же неспособна к позитивным изменениям, как в моменты полного оцепенения, вызванного зависимостью. Боль не приводила к росту, она приводила к застою.

Сам факт, что депрессия сама по себе безрадостна, не является, конечно, потрясающим открытием. Удивительным было другое: я сама даже не заметила потери столь многих видов удовольствия и удовлетворенности. Я с большим облегчением восприняла их возвращение, но с таким же большим удивлением от того, что стала их сознавать только после того, как они вернулись. Из-за того, что я оказалась неспособной испытывать удовольствие, я не могла также вспомнить эти удовольствия или вообразить их возможность в будущем. Наверное, именно это способствовало формированию невероятно мрачных предчувствий. Если вы не можете даже вспомнить приятные ощущения, то вы точно так же не сможете с нетерпением ждать их возвращения.

Когда лекарство заработало в полную силу, я почувствовала, что преобразилась, – я чувствовала себя приблизительно так же, как в тот момент, когда впервые испытала действие героина. Тем не менее антидепрессант не вызывал эйфории или ощущения полного блаженства. Вместо этого золофт вселил в меня общее ощущение комфорта и безопасности, став буфером на пути моей повышенной чувствительности. Именно это ощущение, а не эйфория, привязало меня к героину. Мне не хотелось все время находиться в состоянии экстаза; я просто не хотела все время чувствовать себя захлестнутой внешними впечатлениями и ощущениями. Исторически, собственно говоря, опиаты и были первыми антидепрессантами – и последние исследования говорят о том, что синтезированное на основе опиатов лекарство субоксон может помогать при депрессии тогда, когда не действуют другие лекарства.

Что касается самочувствия, то я не чувствовала себя «лучше, чем хорошо», я просто чувствовала себя нормально. Окружавшая меня до этого атмосфера беспричинного страха сменилась нейтральным или слегка позитивным эмоциональным состоянием. Другими словами, я перестала бояться встреч с друзьями и телефонных разговоров. Я стала получать удовольствие от обычных рутинных дел. Если случалось что-то ужасное, то я, конечно, расстраивалась; разница заключалась в том, что я перестала плакать, наблюдая сцены воссоединения семей в мыльных операх. Я ощутила уверенность в своих силах и перестала капризничать. Я перестала нуждаться в облегчении от посещений встреч по 12-ступенчатой программе, и мне уже не надо было регулярно звонить наставникам, ища у них помощи и ободрения. Меня вполне устраивало такое нейтральное состояние. Я могла теперь меньше ненавидеть себя, потому что мои эгоистичные потребности и навязчивые тревоги меньше давили мне на психику.

Парадоксально, но лекарство помогло мне взять под контроль собственные мысли и поведение, а также сделало меня более самодостаточной. Я могла, конечно, поступать импульсивно, когда раздражалась, но могла и подавить раздражение и поведенческую реакцию на него. Когда я чувствовала себя одиноко, я звонила друзьям, но при этом не думала, что мое одиночество являлось результатом скрытых дефектов, которые либо делали меня недостойной любви, либо лишали способности видеть и чувствовать любовь или верить в нее. Это изменило мой взгляд на выздоровление, заставив меня заново понять, как работает физиологическая психология. Лечение сняло эмоциональное напряжение, что позволило мне проявлять больше сочувствия к чужому страданию. Другой парадокс: золофт произвел этот метаморфоз, уменьшив мою чувствительность, а это означало, что я могла теперь приглушить свой стресс, видя чужую боль, и реально помочь, а не бежать прочь без оглядки, чтобы сильно не расстраиваться.

Несмотря на то что в некоторых исследованиях ученые пытались доказать, что действие всех антидепрессантов обусловлено эффектом плацебо, притупляющий эффект селективных ингибиторов обратного захвата серотонина регулярно воспроизводится во всех исследованиях. На самом деле даже критики современной психиатрии, считающие все психотропные лекарства пустышками, соглашаются с тем, что уменьшение эмоциональной чувствительности есть проявление истинного фармакологического действия. Демонстрируя неспособность к логическим умозаключениям, эти же критики считают это действие ужасным побочным эффектом, игнорируя возможность того, что эти «плацебо» могут у некоторых больных действовать строго по описанному механизму фармакологического действия.

Точно так же, как с подобными утверждениями о том, что поддерживающее лечение метадоном превращает людей в лишенных эмоций зомби, в этих возражениях больше духа противоречия, чем логики. Не все люди одинаково эмоциональны. И не все нуждаются в повышенной чувствительности. Иногда ее нужно больше, иногда – меньше. Чрезмерные эмоции могут создавать социальные проблемы так же, как и слишком бедные эмоции. Для людей, наркотическая зависимость которых обусловлена именно повышенной чувствительностью к эмоциональной перегрузке, ее снижение является неоценимым благом. Действительно, люди, получающие правильно подобранную дозу поддерживающего лекарства – будь то антидепрессант, или опиат, – не становятся оцепенелыми зомби, наоборот, их чувствительность к внешним раздражителям находится на уровне, позволяющем испытывать нормальные эмоции. Так как люди начинают получать лечение, находясь в различных эмоциональных состояниях, то именно это состояние повлияет на выбор дозы, которая позволит им добиться поставленной цели. Если исходное состояние намного интенсивнее среднего уровня, то начинать надо не с того средства, которое годится в тех случаях, когда исходное состояние намного ниже среднего уровня.

Конечно, если человек исходно обладает пониженной чувствительностью, то снижение эмоциональности может иметь для него катастрофические последствия и может даже породить суицидальные мысли или усилить апатию. У социопата такое лечение может еще сильнее снизить способность к сопереживанию, что тоже приведет к ужасным последствиям. У других людей такое влияние может оказаться нейтральным. У меня оно оказалось позитивным. Действие лекарства зависит не только от его фармакологических свойств, но и от исходного состояния личности. Если вы начинаете курс лечения на достаточно высоком уровне эмоциональности – даже на фоне оптимальной чувствительности, прием антидепрессантов может тем не менее оказаться полезным. Широкий спектр реакций на антидепрессанты, вероятно, связан с огромным разнообразием естественных человеческих задатков, которые могут превратить лекарство в яд, в панацею или в плацебо, в зависимости от дозы, времени назначения и состояния больного.

Следовательно, утверждения о том, что есть только один верный путь к выздоровлению и что люди, нуждающиеся в антидепрессантах или опиатах, являются гражданами второго сорта или «мнимо выздоровевшими», настолько же абсурдны, как и утверждения о том, что лучевая терапия является единственным верным способом лечения рака и что люди, которым помогла, например, химиотерапия, являются «мнимо выздоровевшими». Разными путями приходят люди к разным типам зависимости; разница в исходном состоянии и разница в потребностях требуют разного лечебного подхода. То, что одно и то же лечение может вызвать противоположные эффекты, не вызывает удивления, если учесть, что существует множество причин, по которым люди употребляют наркотики, так же как и множество факторов риска, предрасполагающих к зависимости. Дискриминировать людей только из-за того, что у них в крови присутствует определенное химическое вещество, – независимо от того, как оно на них воздействует, – это так же иррационально, как обосновывать дискриминацию другими физическими характеристиками, например расовой или половой принадлежностью. Важно учитывать, что реально помогает данному конкретному человеку, а это зависит от сложного взаимодействия между биологическими свойствами организма и тем, чему человек научился в течение жизни.

Все сказанное является дополнительным аргументом в пользу того, что наркотическая зависимость развивается в результате нарушенного обучения, а не просто в результате приема какого-то вещества, неких наследственных черт или перенесенной психической травмы. Зависимость от наркотика, личностные черты или впечатления жизненного опыта не являются сущностной причиной зависимости – главную роль играют усвоенные в результате обучения навязчивости, которые продолжают существовать, невзирая на наказания. Следовательно, для того, чтобы эффективно справиться с зависимостью, надо учесть огромное разнообразие, порождаемое тем фактом, что зависимость усваивается в период созревания личности, что и приводит к самым разным результатам и потребностям. Какое-то одно лечение не может быть одинаково эффективным для всех. Однако поскольку в развитии зависимости главную роль играет обучение, постольку между всеми зависимыми есть некая общность, и именно ее следует использовать во всех методах лечения наркотической зависимости.

Во-первых, для того, чтобы помочь людям преодолеть проблемы, связанные с обучением, надо относиться к ним с уважением и сочувствием. Все школьники учатся лучше, если чувствуют заботу и внимание со стороны учителей. Действительно, фактом остается то, что в тех школах, где формируется дружный коллектив, гораздо меньше число учащихся, страдающих зависимостями, в сравнении со школами, где к ученикам относятся как к подозреваемым, которых надо заставлять сдавать на анализ мочу и проходить в здание школы через металлодетектор. Люди лучше всего обучаются там, где они чувствуют связь с другими, а не в тех местах, где доминируют угрозы и страх.

Движение за уменьшение вреда учитывает эти социальные и обучающие составляющие наркотической зависимости. Поборники этого движения контактируют с людьми там, где они реально находятся, и одно это учит их менять жизнь, независимо от того, хотят они воздерживаться от введения наркотиков или нет. Основатель и вдохновитель движения Алан Марлат говорил: «Уменьшение вреда не предусматривает попыток устранения первичных механизмов адаптации человека для того, чтобы заменить их другими». Вместо этого людей учат новым навыкам, а уже потом отвращают от наркотиков, а не пытаются принуждать людей к действиям в обратном порядке. Во многих случаях – особенно среди наиболее сильно травмированных и находящихся в рабской зависимости людей – это, возможно, единственный путь к выздоровлению. Плохой прогноз в отношении излечения, основанного на безусловной абстиненции, отчасти обусловлен именно непониманием этого обстоятельства.

Как бы то ни было, если мы поймем, что наркотическая зависимость – это проблема нарушенного обучения, то нам станет ясна и решающая роль сочувствия в ее предупреждении и лечении, а также бесполезность и вредность принудительных и карательных подходов. Те же факторы, которые облегчают усвоение сложного материала в любой ситуации, помогут и зависимым людям. Например, языку, усвоение которого является одним из самых трудных интеллектуальных вызовов, люди учатся без наказаний. Дети успешно обучаются речи не потому, что мы бьем их за ошибки, и не потому, что запираем их в шкаф за употребление неверных грамматических форм. Нет, дети начинают говорить, потому что речь – это вознаграждение, радость и удовольствие от общения с близкими людьми.

И как взрослые и дети учатся лучше, когда чувствуют себя любимыми и желанными, так и зависимые люди лучше реагируют на лечение, которое успокаивает, а не угрожает. Лечение, в ходе которого на них смотрят не как на плохих людей, а как на тех, с кем учитель может поделиться полезной информацией и нужными навыками. Быть учащимся полезнее, чем быть пациентом, что косвенно признают и в реабилитационных центрах, где окончание пребывания называют выпуском, а не выпиской. Однако истинное признание роли обучения в зависимости требует более глубокой трансформации нашей системы борьбы с ней. Возникновение движения за уменьшение вреда – это только первый шаг долгого пути.

Глава 18
Подход страны киви

Сделайте один наркотик нелегальным, и его место тотчас займет другой, еще более опасный.

МАЙК ПАУЭР, «НАРКОТИК 2.0. СЕТЕВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, ИЗМЕНИВШАЯ КАЙФ МИРА»

Всего за несколько недель до этого магазинчик «Космический уголок» буквально ломился от легальных психоделических средств. Под полосатой маркизой, в самом центре города, в этой лавке, сохранившей флюиды семидесятых, в самом центре Нью-Йорка, продавали самые разнообразные психотропные смеси под такими завлекательными названиями, как «Вояж сознания», «Врата Неба» или (мое самое любимое название) «Тибетский рог Эвереста». Реклама этого зелья сулила ощущения как от курения марихуаны, а некоторые средства, как утверждали продавцы, по силе воздействия не уступали кокаину; некоторые вещества имитировали действие экстази. Все эти препараты содержали недавно синтезированные, вполне легальные вещества. Тысячи доз, расфасованные в маленькие, размером с коробочку с презервативами, упаковки.

В большинстве стран такие недавно синтезированные препараты находятся, как правило в серой зоне. Если содержимое таких пакетиков официально не запрещено или на них написано «не для употребления людьми», то их продажа, во всяком случае формально, не противоречит закону. (Вообще, во всем мире это, конечно, незаконно – продавать новые, непроверенные вещества как лекарства или пищевые добавки.) Эти так называемые легальные средства быстро разрабатывают и продают, как правило, в течение нескольких недель после того, как государство официально запрещает предыдущие зелья. В этом нет ничего удивительного, потому что эти новые соединения часто не тестируют даже на животных, не говоря уже о людях, и некоторые из них вызывают психотические реакции, судорожные припадки и даже причиняют смерть. Тем не менее в Соединенных Штатах их широко продают в мелких лавках, на бензозаправочных станциях, а также в магазинах, торгующих разными принадлежностями, и еще в интернете.

В конце мая 2014 года однако, я побывала в «Космическом уголке», в Окленде, в Новой Зеландии. С 3 ноября 2013 по 8 мая 2014 года на упаковках нескольких десятков новых психоактивных веществ был поставлен штамп официального разрешения, позволявшего продавать их для употребления людьми. Это были вполне «легальные средства». В подтверждение этого у владельцев «Космического уголка» была на руках соответствующая лицензия. Эксперты из Европы, Соединенных Штатов и ООН поощрительно смотрели на то, как правительство Новой Зеландии берет на себе беспрецедентную задачу в области политики в отношении наркотиков. Страна киви пыталась ввести – впервые в мировой истории – рациональную систему тестирования, утверждения и регулирования продаж рекреационных психоактивных веществ. Для того чтобы создать такую политику в отношении наркотиков, которая действительно уменьшает вред и снижает риск обучения наркотическому поведению, надо было, на самом деле, обладать поистине новым мышлением.

В 2013 году агентство ООН по наркотикам признало в своем докладе, что «международная система контроля за оборотом наркотиков впервые испытывает серьезные трудности из-за быстроты и находчивости создателей новых психоактивных веществ». К 2012 году один из десяти американских старшеклассников признавался, что в течение предыдущего года употреблял такие вещества, которые продавались как замена марихуаны. Такая распространенность делает эти суррогаты весьма популярными; по продажам они уступают только самой марихуане. Сейчас мы наблюдаем самый быстрый рост популярности таких рекреационных средств, во всяком случае с тех пор, как ведется эта статистика.

Я приехала в эту небольшую страну на противоположном краю глобуса, чтобы больше узнать о радикально новом подходе к рекреационным веществам. Первым в мире агентством, устанавливающим безопасность и эффективность лекарств, стало то, что сейчас известно как Американская администрация по контролю качества пищевых продуктов и лекарств. Эта администрация была создана в 1906 году. Сегодня почти во всех странах есть подобные, регулирующие оборот лекарств организации.

Однако до 2013 года ни одна страна даже не пыталась создать организацию, которая бы отвечала за регулирование оборота немедицинских биологически активных и психотропных средств. Таких организаций нигде не было, несмотря на разгул незаконного потребления наркотиков и прочих психоактивных веществ. Наш нынешний способ регулирования – или простого запрещения – немедицинских средств не опирается, как мы уже видели, на какую бы то ни было научную основу. Например, ни один, сохранивший хотя бы крупицу здравого смысла политик не мог бы разрешить коммерческую продажу такого вещества, как табак, который сокращает продолжительность жизни в среднем на десять лет, и установить наказание в виде тюремного заключения за употребление марихуаны, которая вообще не влияет на продолжительность жизни. Наша антинаркотическая политика основана не на логике, не на оценке рисков, не на разуме, а только на истории.

Для того чтобы создать стратегию, которая на самом деле смогла бы снизить распространение зависимостей и связанный с ними вред, их надо разрабатывать на научной основе. Один из ключевых моментов уменьшения вреда заключается в том, что риск нельзя рассчитывать изолированно. Фармакологическую опасность, связанную с определенным веществом, надо взвешивать в соотношении с опасностями черного рынка: болезнями, преступлениями и коррупцией, а также с вредом, связанным с ужесточением антинаркотического законодательства, – тюремными сроками, а также вредом от веществ, которые люди будут принимать вместо запрещенных и изъятых с рынка субстанций. Именно в такой ситуации особую важность приобретает роль обучения в возникновении и становлении зависимости. На развитие зависимости влияют фармакологические свойства, дозы, способы употребления, место употребления, цены и культурные особенности социальной среды. Ни один из этих факторов невозможно контролировать с помощью прямых запретов. Но их можно упорядочить регулированием рынка.

Новая Зеландия стала первой страной, которая создала свою «Администрацию по контролю лекарств» для наркотических веществ по нескольким главным причинам. Две из них уникальны по своей истории и географии. Первая – это изоляция от главных торговых путей, по которым распространяются такие нелегальные вещества, как кокаин и героин. «Здесь не останавливаются корабли с кокаином», – говорит Мэтт Боуден, панк-гитарист и крупный производитель легального кайфа. Вероятно, сам этот человек и является второй причиной, по какой Новая Зеландия нырнула в неизведанный опыт.

В Новой Зеландии сорокатрехлетний Мэтт известен как «крестный отец легального кайфа». Он родился вторым из семерых детей инженера Ай-Би-Эм и учительницы музыки из Окленда. У Мэтта взъерошенные каштановые волосы и орехового цвета глаза. Улыбаясь, он показывает мне свое детище – лабораторию из стекла и хромированной стали, где по строго научным, проверенным стандартам изготовляют вещества, соответствующие требованиям нового надзорного органа (Управления по регулированию психоактивных веществ), созданного, не в последнюю очередь, благодаря усилиям самого Боудена.

Ярый поклонник психоделических веществ и кислотной музыки, Боуден стал торговать «травяным кайфом» в то время, когда не мог заработать на жизнь музыкой. (Это такие продукты, как «Ред Булл» или запрещенный ныне «натуральный» стимулятор эфедра, которая продавалась в Соединенных Штатах как оздоровительная пищевая добавка.) Мэтт начал самостоятельно изучать фармакологию для того, чтобы найти легальное вещество, которое можно было бы продавать как безопасную замену наркотикам. Он очень удачно выбрал для этого время – на рубеже двадцать первого века. Интернет-производители только начали разрешать знатокам наркотических веществ заказывать новые, интересующие их субстанции в китайских и индийских лабораториях – никто там не задавал лишних вопросов. Очень скоро так стали поступать все, и на сетевых форумах потребители сравнивали достоинства и недостатки новых рекреационных средств.

С девятнадцатого века, когда первая волна глобализации сделала кокаин, опиум и марихуану такими же доступными, как аспирин, не было такого бурного и неконтролируемого роста этой буйной фармакопеи. По всем признакам, эту отрасль и впредь ожидает быстрый рост. В 2014 году ученые Стэнфордского университета показали, что можно синтезировать родственные морфину опиатные вещества из модифицированных хлебопекарных дрожжей; в 2015 году был разработан процесс массового производства этой субстанции. Некоторые ученые уже начали призывать к мерам строгого контроля, чтобы предупредить утечку дрожжей в руки наркобаронов, но если самовоспроизводящиеся организмы, продуцирующие неограниченные количества наркотика, все же попадут в руки индивидуальных потребителей, то наркотический рынок изменится необратимо. Очень скоро даже производство традиционных запрещенных веществ или незаконных версий лекарственных препаратов может стать децентрализованным и рассеяться по деревням, бросив тот же вызов государственному контролю, что и призрак трехмерной компьютерной печати огнестрельного оружия.

В девяностые годы, когда Боуден начал свою одиссею, в клубах Новой Зеландии развернулась подлинная вакханалия метамфетамина, превратившаяся в кошмар: люди теряли работу, страдали манией преследования и болели по мере того, как переходили от понюшек к внутривенным инъекциям. Эта волна захлестнула и самого Боудена, и его будущую жену Кристи. Когда они познакомились, Кристи работала стриптизершей и уже кололась. Когда же он поставил ей ультиматум: или ты бросаешь, или начинаю я, она протянула ему шприц с иглой. «Он очень галантно нырнул вместе со мной на дно», – вспоминает Кристи. Зависимость их усугублялась. В результате взрыва в лаборатории, производившей метамфетамин, погиб их близкий друг. Другой, пройдя сквозь стеклянную дверь на одной вечеринке, вообразил себя неуязвимым и проткнул себя самурайским мечом. Боуден же был уверен, что где-то должна существовать безопасная альтернатива.

В фармацевтической литературе он нашел обнадеживающие данные о веществе под названием бензилпиперазин, сокращенно БЗП. В семидесятые годы его синтезировали в попытке создать новый антидепрессант, но как лекарство это соединение не было утверждено, так как новый препарат понравился лицам, злоупотребляющим стимуляторами. В остальном БЗП казался вполне безопасным и, как оказалось, практически не вызывал серьезной зависимости. «Этот препарат не вознаграждает за чрезмерное потребление, – говорит Боуден. – На следующий день его уже не хочется, и это нежелание продолжается несколько дней». Самое лучшее заключалось в том, что БЗП не значился в новозеландском списке подлежащих учету и контролю препаратов и не был запрещен международным антинаркотическим законодательством.

Следовательно, подумал Боуден, БЗП может стать подходящей и безопасной заменой метамфетамину. Такие завсегдатаи клубов, как он, хотели получить стимулятор, который позволил бы им танцевать всю ночь напролет. Вместо того, чтобы игнорировать это вечное, как мир, стремление, почему бы не предложить людям другое вещество, которое служило бы тем же целям, но при этом не вызывало бы чрезмерного пристрастия и не грозило передозировкой? Боуден говорит, что всегда выступал с позиций уменьшения вреда, хотя и признает, что хотел получить с этого и прибыль.

В 2000 году он начал в небольших количествах получать БЗП из Индии. Очень скоро Боуден стал принимать этот препарат с той же целью, с какой принимают метадон при героиновой зависимости, это была своеобразная самодеятельная заместительная терапия. «Я занялся своей зависимостью на биологическом уровне, – говорит Боуден, заметив, что видел, как многие другие использовали БЗП для того, чтобы уменьшить потребление метамфетамина или вовсе от него избавиться. – Это работало, – говорит он. – Людям снова удавалось наладить жизнь, получить нормальную работу и порвать с организованной преступностью. Мы считали, что это очень важно».

Потом Боуден начал продвигать БЗП в массы. Он продавал БЗП в хэдшопах и универмагах, напрямую конкурируя с продавцами метамфетамина. Очень скоро счет проданных им доз пошел на миллионы. Через несколько лет было проведено исследование, показавшее, что уже 20 процентов населения Новой Зеландии попробовало «легальные таблетки для вечеринок», как стали называть там бензилпиперазин. Приблизительно половина тех, кто пробовал легальные и нелегальные средства, говорили, что употребляли БЗП как замену метамфетамину.

Боуден и остальные новозеландцы были рады субстанции, которую он решил продавать. Многие вещества, тщательно исследованные на предмет их фармакологического действия, оказались опасными и даже смертельно опасными вследствие своих устойчивых побочных эффектов, которые стали обнаруживаться уже после выхода лекарств на фармацевтический рынок. Одним из свежих примеров является болеутоляющее лекарство виокс, которое было недавно запрещено из-за отрицательного влияния на сердце. Даже добросовестные и масштабные клинические испытания могут не выявить редкие, но опасные осложнения и побочные эффекты лекарств.

К счастью, однако, БЗП, как представляется, не вызывает устойчивых побочных эффектов. «400 тысяч человек приняли за 8,5 года 24 миллиона таблеток БЗП в 9,5 миллиона случаев. Прием этого вещества ни разу не осложнился смертью или какими-либо стойкими отрицательными последствиями», – говорит Боуден, цитируя заключение экспертизы, которую провели независимые специалисты в 2007 году по его инициативе. Исследование, проведенное по поручению новозеландского правительства, подтвердило эти выводы. Было обнаружено, что сам по себе БЗП ни разу не явился причиной смерти, но было зарегистрировано 1 или 2 случая, когда смерть наступила после приема БЗП вместе с другими наркотиками. (В этих случаях остается не вполне ясным, стал ли причиной смерти прием именно других препаратов, или сыграло свою роль и одновременное употребление БЗП).

Популярность таблеток для вечеринок продолжала расти, но СМИ проявляли вполне предсказуемый скепсис, чего, естественно, следовало ожидать в отношении какого-то нового опьяняющего вещества, которое подростки могли купить на каждом углу круглосуточно семь дней в неделю. Вскоре сенсационные заголовки, посвященные БЗП, вытеснили метамфетамин с обложек журналов. «Не похоже ли, что новозеландские власти проспали очередное наркотическое безумие?» Это лишь один из весьма типичных для того времени заголовков. Однако Боуден был неустрашим, тем более что и он кое-что понимал в работе СМИ. На каждый сюжет о БЗП он отвечал, приводя данные в пользу «безопасной альтернативы» запрещенным наркотикам. Он с самого начала приготовился к долгой игре, утверждая, что продажу психоактивных веществ надо законодательно регулировать, а не запрещать. Лично он предпочитал быть легальным наркобароном.

Тем не менее в 2004 году на фоне нарастающей озабоченности общества Боудену пришлось столкнуться с государственным расследованием. Но он и здесь проявил себя весьма предусмотрительным человеком. Он стал частым гостем в министерстве здравоохранения (обычно он появлялся там в рокерском облачении с заплетенными в косы пшеничными волосами) и встречался для долгих переговоров с такими людьми, как специалисты из Экспертного консультативного комитета по наркотикам, которые консультировали парламент. Боуден утверждал, что его ответ на охватившую страну метамфетаминовую лихорадку соответствует национальной политике Новой Зеландии в отношении наркотиков, то есть политике уменьшения вреда, которую правительство одобрило за несколько лет до этого. Боуден говорил, что наилучший способ уменьшить вред – это продвигать на рынок более безопасные средства, которые можно официально рекламировать и продавать как таковые.

Новая Зеландия – маленькая страна с населением 4,5 миллиона человек и с маленьким правительством, которое временами способно на удивительно взвешенные решения. Когда министерство здравоохранения отреагировало на общественное возмущение созданием специального экспертного комитета для изучения БЗП, одним из членов этого комитета стал доктор Даг Селлмен, бывший директор Новозеландского центра по изучению наркотиков при университете Отаго в Дьюндине. Селлмен – настоящий тип ученого, с коротко подстриженными седыми волосами, очками в металлической оправе и аурой неподдельного авторитета. Учтя, что его задача – исследовать свойства БЗП, он решил для начала сам его попробовать, чтобы добавить этот пикантный штрих к проводимому исследованию.

«Я пришел в «Космический уголок», – говорит он. – Там мне дали маленький пакетик. Придя домой в пятницу вечером, я принял таблетку и сел перед телевизором. Со мной не происходило ровным счетом ничего. Но необычность ситуации заключалась в том, что я просидел перед телевизором до четырех утра, не испытывая ни малейшей сонливости». На следующий день, с утра он испытывал нечто вроде неприятного похмелья. «Я пришел в комитет и сказал: “По поводу этого средства можно не переживать”», – сказал он, отметив отсутствие эйфории и значимых последствий.

В апреле 2004 года комитет Селлмена опубликовал доклад, вывод которого гласил, что БЗП не подпадает под определение опасного наркотического вещества и поэтому его не следует запрещать. Тем не менее бензилпиперазин не подпадал и под другие определения, в частности определения лекарств или пищевых добавок. Авторы доклада предложили правительству подумать над созданием «новых категорий классификации, наряду с которыми можно предусмотреть некоторые новые уровни контроля и регулирования». Правительство не спеша принялось за работу.

Тем временем рынок таблеток для вечеринок буквально взорвался. Очень скоро ежегодный оборот этих таблеток приблизился к 15 миллионам долларов. У Боудена появились многочисленные конкуренты, нимало не заботившиеся об уменьшении вреда. Некоторые из них продавали БЗП в немыслимо больших дозах. Потребители стали прибегать к БЗП как к замене алкоголя. К 2006 году 40 процентов новозеландских мужчин в возрасте от 18 до 24 лет сообщали, что принимали БЗП хотя бы один раз в течение предыдущего года. Один из ста потребителей пожаловался на то, что после приема БЗП ему пришлось обращаться за медицинской помощью с такими симптомами, как судороги, тремор и спутанность сознания. К 2007 году на БЗП смотрели как на угрозу общественному здоровью, несмотря на то что прием БЗП не приводил к смерти и не причинял стойкого вреда здоровью. Маятник качнулся в другую сторону, и БЗП был запрещен.

С тех пор, однако, правительства многих стран убедились в том, что запрет какого-то одного легального средства, приносящего удовольствие, не решает проблему в целом. Запрет БЗП в стране киви запустил явление, которое теперь известно во всем мире, – гонку вооружений на рынке легальных «наркотиков». Стоит запретить одну субстанцию, как ей на смену приходит другая, иногда более вредная, нежели предыдущая. «Я запретил 33 вещества, 51 или 52 готовых продукта, но их слегка видоизменяли, и они снова появлялись в продаже», – жаловался заместитель министра здравоохранения Новой Зеландии Питер Данн в интервью одной местной газете, рассказывая о самом худшем периоде – о событиях 2013 года. К тому времени более 4000 магазинов в Новой Зеландии торговали легальными рекреационными средствами.

Опять усилилось политическое давление на правительство, которое должно было как-то на него реагировать. Но что оно могло сделать? Запретить все возможные во вселенной наркотики – это совсем не то же самое, что запретить какое-то одно, конкретное вещество, – это тяжелая проблема, которую навязали миру сети быстрых поставок, децентрализованное производство и продажи через интернет. Правительства не могут запретить все, что доставляет людям удовольствие: из этого списка надо исключить алкоголь, кофе, табак, а также, может быть, пряности, секс и рок-н-ролл. Нелегко также запретить аналоги наркотиков, загодя объявляя вне закона все вещества, химически сходные с травой или коксом.

Америка попыталась это сделать, но такое законодательство очень трудно воплотить в жизнь, потому что некоторые молекулы, несмотря на свое химическое сходство, действуют совершенно по-разному, а некоторые вещества, обладающие абсолютно разным химическим строением, могут оказывать одинаковое воздействие на организм. Например, есть вещество, по строению очень близкое действующему веществу марихуаны, но на самом деле оно блокирует эффекты травы. С другой стороны, вещество, совершенно не похожее на марихуану, может вызывать такие же эффекты. Какое из двух веществ является «аналогом марихуаны»?

Химик отнесет к аналогу первое вещество, а фармаколог, скорее всего, – второе. Неспособность экспертов прийти к единому мнению относительно того, что считать аналогами, сильно осложняет выработку адекватного законодательства – и верховный суд США недавно постановил, что прокуроры должны доказать, что продавцы знали, что продаваемое ими средство является аналогом наркотика, прежде чем предъявлять им обвинение. Рыхлое законодательное регулирование продаж «полезных добавок», которое позволяет продавать многие «натуральные» вещества без их тестирования, еще больше запутывает ситуацию. Если же тестирование таких добавок все-таки выполняют, то оно часто выявляет новые психоактивные субстанции, которые продают как легальные «наркотики».

Ситуация становится еще более сложной из-за того, что огульное запрещение любого действующего вещества, которым можно заменить наркотики, несет в себе риск запрещения, например, лекарств для лечения болезни Альцгеймера. После того как лекарственное вещество становится объектом контроля, его исследование обставляется массой требований, а лицензирование стоит больших денег. Многие компании в такой ситуации отказываются от производства даже многообещающих лекарств.

Чем внимательнее присматриваешься к этим проблемам, тем меньше видишь возможности их решения. Когда Новая Зеландия столкнулась с кризисом рынка легальных наркотиков, решение, в конце концов, оказалось тем же, какое с самого начала предлагал Боуден: разрешить продажу наиболее безопасных средств.

За много лет борьбы Боуден стал профессиональным лоббистом, оставшись производителем легальных наркотиков, – он продает множество продуктов, начиная с заменителей экстази и кончая синтетическими каннабиноидами. В конце 2004 года он учредил торговую компанию под названием «Ассоциация тонизирующих средств Новой Зеландии». Слово «тонизирующих» он выбрал, чтобы не употреблять скомпрометировавшее себя слово «рекреационных»; слово «тоник» возвращает нас в благословенный девятнадцатый век, когда рекреационные наркотики не выделяли из совокупности всех лекарств.

Как лоббист, Боуден оказался на удивление успешным. Когда стало ясно, что новые легальные вещества потеснили на рынке БЗП, стали раздаваться голоса в пользу усиления регулирования. Боуден нанял адвокатскую контору Чена Палмера – фирму, которой руководил бывший премьер-министр, – для того, чтобы легитимизировать и консолидировать свои усилия. Вместе они выработали текст проекта, который лег в основу акта о психоактивных веществах 2013 года.

На фоне усиления призывов общества к активным действиям лоббисты создали законодательный акт, который стал единственным способом спасти от наркотиков детей и защитить взрослых потребителей. Очень важно, что Боуден и юристы представили свой проект не как призыв к легализации, а как призыв к закручиванию гаек – к мерам, которые должны были заставить производителей нести ответственность за безопасность продукции. Такая форма законодательного решения могла оказаться важной в случае принятия предложения, если бы и другие страны последовали примеру Новой Зеландии. Идея заключалась не в том, чтобы сделать больше рекреационных веществ доступными, а в том, чтобы более безопасные вещества вытеснили с рынка более опасные и чтобы доказать, что регулирование эффективнее запретов. «Мы перевернули бремя доказывания. Если они не смогут доказать, что их продукт безопасен, то его и близко не подпустят к рынку», – заявил Данн, заместитель министра здравоохранения в своем пресс-релизе. «Новый закон будет означать, что игра в догонялки окончена раз и навсегда».

Летом 2013 года Акт о психоактивных веществах был принят большинством голосов в парламенте в соотношении 119 к 1. Неясно, все ли политики, проголосовавшие за, отдавали себе отчет в том, что они создавали первую в мире регулирующую систему оборота наркотиков, но тем не менее сделали они именно это. Закон требовал отпуска легальных психоактивных веществ только взрослым в специально лицензированных торговых точках. Для того чтобы определять, какие вещества должны стать легальными, закон требовал, чтобы производители проводили за свой счет их испытание и тестирование и продавали только препараты с «низким риском», прошедшие такое тестирование. Для регулирования и обуздания этого нового рынка закон предусматривал создание управляющего органа – Управление по регулированию оборота психоактивных веществ, ведомство, в чью незавидную первоочередную задачу входило разобраться в миллионах чудовищно мелких деталей, чтобы новый закон заработал на практике.

Например, как определить рекреационное вещество с «низким риском»? Вопрос этот труднее, чем может показаться на первый взгляд. Если принять за эталон риск, связанный с курением сигарет, то легализовать придется все, что не является абсолютно смертельным ядом. В конце концов, половина курильщиков умирает от болезней, связанных с курением. Если же ориентироваться по риску, связанному с употреблением алкоголя, то придется признать приемлемость некоторой смертности: выпивка является причиной 6 процентов смертей в мире в течение одного года.

Однако если принять за эталон риск, связанный с курением марихуаны, которое не приводит к смерти даже при очень интенсивном употреблении и которое вызывает меньшую зависимость, чем алкоголь и табак, то легализовано будет очень немного новых рекреационных веществ. Каковы, например, шансы умереть от плавания? Риск составляет приблизительно 1 на 57 тысяч. Восхождение на Эверест? Шансов умереть 1,5 из 100. Этот риск сопоставим с риском регулярного потребления героина в течение года. Марихуана, конечно, заставляет иногда людей глупо рисковать, но смерти от передозировки она вызвать не может. Регулирование рекреационных психоактивных веществ требует нового понимания самого понятия риска.

Над регулирующими органами Новой Зеландии нависли другие беспрецедентные задачи. Надо было определить, как регулировать производство, импорт и продажи. Предстояло создать протоколы клинических испытаний средств, не являющихся лекарствами. Например, как научно измерить и взвесить такие свойства, как способность вызывать эйфорию и расширение сознания, и сопоставить их с возможным риском? Чем выше ценность этих неуловимых качеств, тем выше окажется степень приемлемого риска. В самом деле, даже Управление по контролю за качеством пищевых продуктов и лекарственных препаратов США (FDA) только недавно разработало правила регулирования производства и продажи сигарет, столкнувшись с трудностями именно такого рода. Закон о сигаретах был принят в 2014 году. Анализ вреда производили, сравнивая вред от обычных сигарет с вредом от электронных сигарет. Такой анализ потребовался для того, чтобы облегчить бремя, наложенное на бизнес. Анализ включал оценку лишения бросивших курить привычного удовольствия. Когда этот фактор сравнили с пользой и выгодой регулирующего закона, выяснилось, что такое регулирование является весьма дорогим и менее полезным.

Вопросы, которые порождаются объективной оценкой удовольствия от зависимости, быстро становятся философскими. Например, насколько большое удовольствие курильщик реально получает от выкуренной сигареты? Не является ли это удовольствие просто результатом нормализации самочувствия на фоне утоления никотинового голода? Несомненно, некоторые курильщики иногда получают удовольствие от выкуренных сигарет, но большинство активных курильщиков утверждают, что так бывает далеко не всегда. Как можно количественно оценить меру удовольствия? В случае курения, после всплеска общественного возмущения, Администрация была вынуждена сменить тактику и отменить разрешение на оценку потери удовольствия от курения, что нанесло удар по регулированию потребления табака.

В этих вопросах ценности сталкиваются с наукой и возникают трудности с регулированием рекреационных веществ. Обычно удовольствие и расширение сознания вообще не рассматриваются в дискуссиях о законах о рекреационных веществах. Учитывается только вред, а положительное действие считается результатом заблуждений потребителя или попросту игнорируется. Вообще, на Западе незаработанное удовольствие считается, по традиции, греховным – в противоположность удовольствию заслуженному. Чьи ценности должны определять, какой риск от употребления вещества приемлем, в особенности если вещество может вызывать болезненное пристрастие, а следовательно, приводить некоторых потребителей в состояние, противоположное удовольствию, и снижать качество их жизни и производительность полезного труда? Можно ли ценить удовольствие выше здоровья? Почему затяжные прыжки с парашютом – это нормальное увлечение, а прием ЛСД – нет, несмотря на то что кислота не вызывает зависимости и не приводит к смертельным передозировкам? Больше того, если известно, что какое-то вещество повышает производительность труда, стимулирует творчество и улучшает настроение, то как все это соотнести с риском? В мультикультурном обществе, где у разных людей разные ценности, это очень непростые вопросы.

Новая Зеландия – первая страна, попытавшаяся на них ответить, но она пока не приступила к поиску даже временных ответов, подходящих для страны. Действительно, прежде чем государство-регулятор сможет приступить к клиническим испытаниям, оно должно разобраться с основной трудностью – как осуществить переход к регулируемому рынку – задачей, которая может пустить под откос весь процесс. Нет нужды говорить, что ни один из почти трехсот продуктов, которые продавались до того, как был принят закон, не прошел никакого тестирования; об этих рекреационных психоактивных веществах вообще практически ничего не известно. Однако если взять и запретить их все, то это значит, в массовом порядке толкнуть потребителей в объятия черного рынка. Итак, просчитав все эти риски, было бы разумным разрешить продажу уже имеющихся на рынке продуктов, по крайней мере в течение трех месяцев.

Для того чтобы реально оценить проблему, новое Управление по регулированию оборота психоактивных веществ организовало сетевую отслеживающую систему, которая позволяет частнопрактикующим врачам и госпиталям оперативно сообщать о побочных и нежелательных эффектах приема любого из этих рекреационных веществ. На основании данных, полученных из таких сообщений, агентство начало оценивать каждый из имеющихся на рынке продуктов. Для такой оценки власти модифицировали численную шкалу, разработанную для оценки силы ядов в специализированном информационном центре Фрейбурга (Германия).

Незначительный риск маркируется индексом 1, умеренный риск – индексом 2, а высокий риск – 3. Поскольку Фрейбургская шкала была разработана для оценки острых отравлений, а не риска зависимости, новозеландское управление добавило способы количественной оценки синдрома отмены. Незначительные эффекты взвешивались по-разному, в зависимости от их частоты, при этом большие численные значения соответствуют более высокой частоте. Запрещению подлежит любое рекреационное вещество с индексом, равным 2 или больше. Это первое испытание смогли выдержать 41 из 300 первоначальных продуктов. На средства, прошедшие испытание, были выданы временные разрешения. Легальные продажи начались 18 июля 2013 года.

Новозеландское промежуточное регулирующее законодательство сразу столкнулось с неожиданными трудностями. Отчасти трудность возникла в результате непредвиденной проблемы, которую сначала расценили как благословение, а не как проклятье.

Накануне дебюта регулируемого рынка число магазинов, торгующих легальными психоактивными веществами, сократилось на 95 процентов. Не совсем понятно, почему так случилось, но представляется, что многие владельцы магазинов не захотели впутываться в волокиту с получением лицензии. Конфликт между местными и центральными властями относительно утверждения деятельности отдельных торговых точек тоже мог привести к закрытию части из них.

На первый взгляд могло показаться, что закрытие многих пунктов розничной торговли было благом. Полиция сразу заявила, что ей будет вполне по силам контролировать такой небольшой рынок. Естественно, уменьшение числа торговых точек снизило риск продажи психоактивных веществ несовершеннолетним. Однако на самом деле ситуация стала просто ужасной. Потребители собирались толпами перед редкими уцелевшими магазинами, и туда же устремились тележурналисты с камерами. Легальные рекреационные вещества предстали перед обществом во всей своей красе. Вид молодых, нездоровых людей, толпившихся вокруг легальных магазинов, «создал у общества впечатление, что это – огромная и нерешенная проблема», – говорит Данн.

Эти телевизионные портреты показали также, что и для Новой Зеландии не чужды расовые проблемы: практически все эти люди были представителями народа маори, коренного населения Новой Зеландии. Крис Фаули, владелец одного, торгующего коноплей магазина, продававший в Окленде легальные рекреационные вещества с 1999 года, ожидал, что к нему нагрянут телевизионщики, которые часто появлялись у него, когда интересовались положением дел с марихуаной. Но никто не приехал. «Они не приехали, потому что наши покупатели не соответствуют смыслу их сюжетов, – говорит Фаули. – Наши заказчики не бездомные подзаборные пьяницы, не подростки с пирсингом на лицах или какая-то другая рвань, которую они хотели запечатлеть и пустить по новостным каналам». Журналисты не видели изюминки в здоровых потребителях, и не их они искали для иллюстрации нового закона, хотя это и означало, что их сюжеты были непредставительными.

2014 год был в Новой Зеландии годом выборов разного уровня, и в этом же году случился новый конфуз с актом о психоактивных веществах. Журналисты и политики называли его катастрофическим. Высокопоставленные парламентарии утверждали, что сами не понимали, за что голосовали. Не ожидая, что какое-нибудь из рекреационных веществ пройдет процедуру тестирования, они думали, что регулирование – это синоним запрета. В мае, почти ровно через год после принятия закона, парламент пересмотрел свое решение по акту о психоактивных веществах. Были запрещены все субстанции, бывшие тогда в продаже. Было также запрещено тестировать рекреационные психоактивные вещества на животных, что, собственно говоря, сделало саму процедуру тестирования невозможной.

Многие люди высказывали в новозеландских СМИ мнение о том, что эти поправки практически похоронили Акт. Однако Данн придерживается иного мнения: «Это не значит, что мы совершили внезапный поворот оверштаг. Это означает лишь то, что партии непроверенных веществ, которые под шумок продолжали продавать, теперь попали под запрет. Кроме того, никто не мешает производителям проводить доклиническое тестирование заграницей, в странах, где разрешается такое тестирование на животных, а потом перейти к клиническим испытаниям с участием людей, при условии, что результаты опытов на животных не будут упомянуты в заявительных документах».

«Думаю, это возможно», – сказал в заключение Данн. Дональд Ханна, бывший ранее первым руководителем Управления по регулированию оборота психоактивных веществ, подтверждает, что производитель, опирающийся на данные клинических испытаний, показавших низкий риск от приема средства, «должен иметь право подавать заявку в министерство здравоохранения». В 2015 году, когда я пишу эти строки, продолжается планирование мест размещения точек, где будет производиться торговля не существующими пока товарами, как того требует закон. Регулирующие органы лицензируют производителей и финансируют университеты, поручая им проведение соответствующих исследований. Продолжаются попытки выяснения, что из себя представляет «низкий риск», прежде чем начнется прием заявлений от производителей, желающих представить свои продукты на утверждение.

Боуден надеется выставить на рынок один из продуктов в течение следующих трех лет, невзирая на полный запрет всей его продукции – согласно закону, принятию которого он сам, не в последнюю очередь, способствовал. Этот закон создал ему большие финансовые трудности, из-за чего Боудену пришлось продать лабораторию и часть недвижимого имущества.

Стратегия, подобная решению новозеландского правительства тестировать рекреационные психоактивные вещества и регулировать их оборот, может ввести в практику новое понимание наркотической зависимости как расстройства обучения и направить в соответствующее русло будущие усилия. Способствуя выбору веществ с низким риском вызывания зависимости для утверждения, такая политика может побудить людей заменять вредные наркотики менее вредными веществами. Проводя разумную ценовую политику путем избирательного налогообложения или другими мерами, определяя время и место продаж, власти смогут влиять на контекст употребления психоактивных веществ и в идеале подстраивать его под новые данные, которые позволят еще больше снизить риск развития зависимости. Ограничивая потребление рекреационных психоактивных веществ взрослыми людьми, подобная система позволит свести к минимуму доступ молодежи к таким веществам именно в том возрасте, когда существует самый высокий риск возникновения наркотической зависимости (в идеале такое ограничение не должно быть связано с криминализацией употребления таких веществ подростками; достаточно будет поддержки и просвещения). Ограничение рекламы может в еще большей степени снизить риск, связанный с прессингом производителей, стремящихся продать больше своей продукции, хотя, конечно, полное запрещение рекламы и ограничение продаж психоактивных веществ государственными некоммерческими магазинами – это, вероятно, выход лучший, нежели полная коммерциализация отрасли.

Попытка Новой Зеландии регулировать оборот рекреационных психоактивных веществ пришлась в самое удачное время в свете современного состояния международной антинаркотической политики. Если бы о введении такой системы просто заговорили бы в девяностые годы, Соединенные Штаты раздавили бы эту идею в зародыше, так как в то время наша страна неофициально играла роль мирового антинаркотического жандарма. Хотя многие американцы не знают об этом аспекте нашей внешней политики, известно, что до недавнего времени США были организатором, вдохновителем и ударной силой в мировой антинаркотической войне – отчасти потому, что только на это могли согласиться бывшие противники в холодной войне. Как следствие, Америка, при поддержке России и Китая, практически единолично определяла, что допустимо в рамках международного антинаркотического законодательства, которое впервые было кодифицировано в конвенции ООН по наркотикам в 1961 году.

В течение прошедшего полувека, используя угрозы урезания финансовой помощи, введения торговых санкций и другие методы выкручивания рук, США активно мешали другим странам вводить более либеральное антинаркотическое законодательство. Вопреки общепринятому мнению, марихуана до сих пор не легализована в Нидерландах (закон пока не вступил в силу) и причиной тому стала Америка, точнее ее позиция по этому вопросу. По мнению Дэвида Бьюли-Тейлора, ученого, занимающегося вопросами контроля за оборотом наркотиков в университете Суонси, Соединенные Штаты принудили правительство Ямайки отменить декриминализацию марихуаны в 2001 году и удержали Мексику от смягчения наказаний за связанные с наркотиками преступления. Мы угрожали Канаде санкциями за приверженность стратегии уменьшения вреда, когда в Ванкувере были организованы помещения, где зависимые могли безопасно вводить в вену наркотики. В девяностые и нулевые годы США активно пытались убедить европейские страны, Великобританию, Новую Зеландию и Австралию отказаться от политики уменьшения вреда от наркотиков.

Однако с тех пор, как президент Обама разрешил штатам Колорадо и Висконсин легализовать марихуану в рамках своей предвыборной кампании 2012 года, Соединенные Штаты теперь, по-видимому, сами нарушают международное антинаркотическое законодательство. (Поскольку мы всегда по собственному произволу трактовали и применяли эти законы, то утверждать наверняка это невозможно; мы, естественно, говорим всем, что ничего не нарушаем.) Даже при том, что наши государственные чиновники – медленно и с большим скрипом – официально признают стратегию уменьшения вреда, они по-прежнему хранят молчание относительно закона Новой Зеландии.

Между тем другие международные организации и структуры проявили удивительную широту взглядов. Чиновники антинаркотических ведомств Британии, Организации Американских государств и Европейского Союза говорят о программе, разработанной в Новой Зеландии, как о возможном примере для подражания. Когда же чиновник министерства здравоохранения страны киви принял участие во встрече членов комиссии ООН по наркотикам в Вене в 2014 году, то к начинаниям его страны был проявлен большой интерес во всем мире. В октябре того года ведущий научный журнал, посвященный изучению наркотических зависимостей, – «Addiction» посвятил целый номер новозеландскому эксперименту.

Конечно, любая разумная система регулирования рекреационных психоактивных веществ должна для начала попытаться взять под легальный контроль торговлю марихуаной, а не новыми психоактивными субстанциями. Коноплю потребляют в мире миллионы людей в течение нескольких тысячелетий, а американское агентство по наркотикам, потратив всего пару десятков лет – и больше 100 миллионов долларов, – тщится (без особого, правда, успеха) доказать невероятную вредность этого наркотика. Легальные психоактивные вещества – это новые наркотики, за которыми не стоит опыт многолетнего употребления, и некоторые из них уже проявили свою потенциальную смертельную опасность.

Однако в то время, когда правительство Новой Зеландии начало свой опыт регулирования производства и продаж рекреационных веществ, подобная легализация марихуаны была невозможно по политическим соображениям. После того, однако, как продажа имеющихся рекреационных веществ в Новой Зеландии была все же запрещена, вновь оживились разговоры о легализации марихуаны. В конце концов, по большей части синтетические продукты имитируют эффекты травы, которую, кстати, потребители всегда предпочитают. Те, кто выбирает синтетическую марихуану, поступают так для того, чтобы избежать сдачи анализов на наркотики, или из-за того, что хотят пользоваться легальными психоактивными веществами. Как это часто бывает в условиях нашей иррациональной политической системы, потребители вынуждены принимать более вредные наркотические субстанции из-за наших попыток запретить менее вредные рекреационные вещества.

Теперь, когда в четырех штатах и округе Колумбия проводится эксперимент с легализацией марихуаны, мы сможем наконец на опыте узнать, какой тип контроля является наиболее успешным. Эти штаты, так же как Новая Зеландия и Уругвай, где недавно легализовали марихуану на общенациональном уровне, смогут представить примеры того, какие способы работают, а какие – нет. Системы контроля в этих странах разные, что позволит оценить их сравнительную эффективность.

Для того чтобы еще больше усовершенствовать эти меры регулирования, очень важно рассматривать зависимость как расстройство обучения. Мы знаем, что дозы и методы введения играют большую роль в вероятности развития зависимости. Но как надо контролировать доступность, чтобы свести к минимуму привычки, приводящие к развитию зависимости? Мы также знаем, что возникновение зависимости связано с возрастом, в котором происходит первое употребление наркотиков. Есть ли какие-то способы просвещения, которые удерживали бы детей и подростков от слишком раннего начала употребления наркотиков? Место, где человек вводит себе наркотик так же важно, как и ожидание определенного эффекта. Как можно с помощью регулирования и просвещения влиять на эти факторы? Характер, интерпретация человеком чувственного опыта и умение справляться с неурядицами и стрессами другими, более здоровыми способами – все это играет огромную роль в том, будет усвоена зависимость данным человеком или нет. Что мы можем сделать, чтобы вовремя, то есть как можно раньше, вмешаться, но без стигматизации, без позорных диагнозов и вредных методов лечения? Более того, зная, что наказание – неэффективный способ лечить людей от зависимости, какую можем мы предложить альтернативу?

Несколько первопроходческих организаций здесь, в Соединенных Штатах, пытаются искать ответы на эти вопросы.

Глава 19
Обучение выздоровлению

Удовольствие – это коррелят обучения и развития.

Получая удовольствие от разных вещей, мы лучше познаем мир – и начинаем чувствовать себя в нем, как дома.

АЛВА НОЭ

Сегодня Говарду Джозеферу 76 лет, и когда-то, в 1988 году, он даже не догадывался о том, что впервые начал применять тактику уменьшения вреда, когда его попросили создать программу просвещения бывших правонарушителей насчет роли использования инъекционных игл в распространении ВИЧ-инфекции. Тогда он не знал, что эта программа, которую он помогал создавать, произведет преображающий «побочный эффект», который повлияет на жизнь далеко за рамками профилактики СПИДа. Не знал он и того, что программа станет основой школы, которую окончат более 10 тысяч выпускников, а сама эта школа станет многомиллионным предприятием, учредителем и директором которого и стал Джозефер. Однако он знал почти все о внутривенном введении наркотиков и лечении наркотической зависимости – не только профессионально, но и на собственном опыте. Джозефер был одним из первопроходцев сочувственного, основанного на просвещении, лечения наркотической зависимости.

Подобно многим людям, страдавшим зависимостью, Джозефер говорит, что у него с самого раннего детства было ощущение, что ему чего-то недостает. Джозефер с раннего детства отличался повышенной тревожностью. Он приходил в ужас от темноты, а когда ему было семь лет, он временами просто боялся выходить на улицу. В тот год его мать впала в такую тяжелую депрессию, что ее пришлось лечить электрошоком. Отец был законченным алкоголиком. В средней школе Говард играл в футбол, и это приносило ему радость и отвлекало от тяжелой семейной обстановки. Учился он плохо и поэтому не поступил в колледж, где мог бы продолжать играть в футбол.

Искания привели Джозефера к битникам, у которых он пристрастился к ЛСД и авангарду, а в конце концов, и к героину. К 1963 году он стал зависимым. Остальная часть истории – это путь через взлеты и падения последних пяти десятилетий развития принципов лечения наркотической зависимости. Программа ARRIVE, которую он создал и которой руководит до сих пор, показывает, каким может быть лечение зависимости, если ее понимают как расстройство обучения.

Когда СПИД начал в восьмидесятые годы косить ряды зависимых, вводивших наркотики внутривенно, Джозефер был частнопрактикующим социальным работником, который сумел оставить наркотики и победить героиновую зависимость. Его попросили проконсультировать исследовательский проект, получивший грант от Национального института злоупотреблений наркотиками. Учредители будущей программы ARRIVE понимали, что люди, освободившиеся из тюрем, имеют высокий риск рецидива наркотической зависимости в ее внутривенном варианте. Как понимали они и то, что единственный способ предупреждения распространения СПИДа в этой группе – это просветить тех, кто не имел желания отказываться от наркотиков.

Это означало, что любая программа такого рода должна быть – в буквальном смысле слова – дружественной к клиентам, от которых нельзя было требовать абстиненции в качестве условия участия в программе. Для того чтобы привлечь недавно освободившихся зависимых заключенных, ARRIVE была организована как 8-недельные сертификационные курсы, задачей которых было обучение курсантов приемам профилактики СПИДа и лечебным мерам, если люди были уже инфицированы. Кроме того, бывших заключенных обучали профессии консультантов, чтобы они потом могли работать с другими курсантами. ARRIVE была одной из немногих программ, которая давала своим учащимся такую профессию. Выпускники курсов впоследствии работали в программах борьбы со СПИДом и участвовали как инструкторы в акциях движения по уменьшению вреда. Некоторые выпускники учреждали собственные агентства, а многие стали членами их попечительских советов.

Программа ARRIVE была построена на фундаментальном принципе связи зависимости и обучения. Курс обучения состоял из 24 занятий в классе и был организован так, чтобы быть эквивалентом курса колледжа достоинством четыре или пять баллов. «В лечении главное внимание уделялось индивидуальной патологии. Мы присматривались к каждому человеку, выясняли, что с ним не в порядке, а потом начинали с ним работать, – говорит Джозефер. – Надо было вовлечь их в процесс обучения. Они студенты, и их единственная задача – быть открытыми и впитывать знания. Мы не заостряли внимание студентов на том, что было с ними не так». До этого, когда Джозефер работал в учреждении, где придерживались традиционных взглядов на лечение, его учили, что до активных наркоманов невозможно достучаться и, мало того, их невозможно ничему научить. Но, начав свою частную практику, он скоро обнаружил, что может реально помочь глубоко зависимым людям и что – как открыли и другие поборники уменьшения вреда – многие из них начали вести здоровый образ жизни задолго до того, как были готовы отказаться от наркотиков.

Учредители ARRIVE понимали, кроме того, что людям для того, чтобы научиться делать правильный выбор, надо внушить уверенность в достижимости целей, которые непременно должны быть реалистичными. Джозефер начинает каждый семестр с мотивирующей речи, сильно отличающейся от вступительных речей, принятых в 12-ступенчатых программах. Вместо того, чтобы заострять внимание на слабостях зависимых людей, Джозефер подчеркивает их сильные стороны. «Сколько раз вам приходилось ложиться спать без наркотиков и без гроша в кармане, а утром вставать как ни в чем не бывало?» – спрашивает он, и его студенты дружно улыбаются или даже смеются в знак согласия. «В этом и заключается ваша сила», – говорит он и объясняет, что его программа обучает способам направлять устремления и силу в новое русло.

На курсах изучают научно обоснованные материалы о ВИЧ-инфекции и наркотической зависимости, для того чтобы дать учащимся полезные для них лично и для профессионального роста знания. Эти знания преподаются в такой форме, чтобы не напугать неподготовленных студентов, но без излишнего упрощенчества и примитивизма. Учение не должно даваться легко. Исследования показывают, что это ключевой момент любого обучения: оно не должно быть изматывающе тяжелым, но и не быть легким до скуки. Здесь, как и во всем, должна быть золотая середина. Именно так студенты лучше всего усваивают материал. Джозефер также считает, что отчасти ценность его программы заключается в том, что она внушает уверенность в способности преодолевать трудности. Только так, считает Говард, могут люди научиться уважать себя. Для некоторых участников программа ARRIVE является первым полученным ими образованием.

Однако ARRIVE важна не только как полезное средство борьбы с распространением СПИДа. Это одна из немногих организаций, где занятия посещают вместе люди с разными типами зависимости и находящиеся на разных этапах выздоровления. Некоторые курсанты получают метадон; другие уже не употребляют наркотики и с энтузиазмом участвуют в работе 12-ступенчатых программ. Некоторые сумели бросить кокаин, но продолжают курить марихуану и пить алкоголь. Третьи продолжают внутривенно вводить героин. Если люди не нарушают порядок и дисциплину и не совершают уголовные преступления, то никого не интересует, какие вещества циркулируют в их крови. В программе ARRIVE каждый студент сам определяет момент своего выздоровления – здесь принимают путь каждого – будь то метадон, 12-ступенчатая программа, церковь или просто улучшение способа введения наркотиков. Единственное, что требуется от студента, – это готовность учиться и желание с уважением относиться к сокурсникам.

Традиционно специалисты, занимающиеся лечением наркотической зависимости, находили саму идею такого смешения ужасающей и продолжают так считать до сих пор. Основное, что их тревожит, – это то, что люди, продолжающие употреблять наркотики, могут спровоцировать бросивших на рецидив, в особенности если они обсуждают между собой способы безопасного введения наркотиков. Более того, приверженцы стратегии 12 ступеней считают иные методы лечения низкими и недостойными. Как следствие, соединение в одной группе тех, кто находится на заместительной терапии, тех, кто продолжает колоться, тех, кто завязал, и тех, кто еще не определился, многие специалисты считают недопустимым из-за возможных конфликтов, которые будут мешать лечению, а не помогать ему.

За последние двадцать лет я приезжала в ARRIVE много раз – и каждый раз наблюдаю нечто совершенно противоположное. (Открою секрет: за эти годы я подружилась с Джозефером.) Когда это сообщество, как единое целое, столкнулось с тройной угрозой: СПИДом, внутривенными наркотиками и кристаллическим кокаином, старые антипатии рассеялись без следа. Эпидемия вируса иммунодефицита человека продолжала свирепствовать, и философские разногласия отошли на задний план, так как намного важнее было остановить распространение смертельной болезни. По мере того как программа ARRIVE росла и развивалась, становилось все более ясно, что людям, которые умирали и переносили тяжелые психические травмы, людям, сломленным настолько, что только кокаин или героин могли принести им облегчение, – таким людям были не нужны дополнительные боль и стыд. Они и так были унижены и оскорблены сверх всякой меры.

Им нужна была надежда, но ни в коем случае не страх, любовь, но не потери. Очевидная потребность в сочувствии на фоне разразившейся в Нью-Йорке эпидемии СПИДа заставила людей, прежде выступавших против тактики уменьшения вреда, переосмыслить свое отношение и принять эту тактику. Специалисты высоко оценивают роль программы ARRIVE в уменьшении вреда как при внутривенных инъекциях наркотиков, так и на фоне пропаганды соблюдения других правил профилактики ВИЧ-инфекции. Эти данные показывают также, что объединение в одной группе столь разных людей, находящихся на разных этапах выздоровления, не причиняет им никакого вреда.

Так как никто не направляет зависимых на лечение по программе ARRIVE, она сама заботится о своей привлекательности. Вначале всем учащимся за посещение каждого занятия и за участие в исследованиях платили по 10 долларов. Однако теперь потенциальным участникам приходится ждать своей очереди, главным образом благодаря высокой репутации программы, которой она пользуется среди специалистов по лечению наркотической зависимости, офицеров, надзирающих за условно освобожденными, и других агентств, занимающихся социальной защитой. В помещениях здания, где размещается программа, – в центральной части Манхэттена, возле Бэттери-Парка – царит теплая, дружелюбная атмосфера, пронизанная духом взаимопомощи и уважения. Это чувствуется по тому, как обращается к вам секретарь приемной, и по тому, как при встречах обнимаются люди в коридорах. Одна выпускница, Эльза Гонсалес, говорит: «Этот дом заменил мне мужа. Он поднял меня, поставил на ноги и сказал: “Иди, ты сможешь это сделать!”» Когда Эльза записалась на программу, она уже два года не употребляла наркотики, но была бездомной и страшно напуганной. Программа ARRIVE помогла ей стабилизировать жизнь, отказаться от пособия, найти работу и снять жилье.

Для многих, особенно в первые дни, ARRIVE, ее классы были единственным местом, где курсанты могли поговорить о своем статусе носителей ВИЧ или о своей зависимости. Так же как при проведении акций обмена игл, участники быстро поняли, что программа защищает их, и никто не хотел, чтобы кто-то из остальных чувствовал себя изгоем. Для того чтобы в учреждении царила мирная атмосфера, там все время поощряется вдумчивое, сосредоточенное отношение друг к другу. Однако обучение не сводится к сидению за партами; каждый урок начинается с танцевальной пятиминутки, так как многие зависимые, особенно те, кто страдает СДВГ, плохо переносят неподвижность. Программа построена так, чтобы максимально облегчить усвоение материала людям, страдающим наркотической зависимостью. Кроме того, поощряется политическая активность, касающаяся проблем наркотической зависимости и СПИДа, и это делает участников программы и выпускников частыми героями манифестаций и демонстраций, которые Джозефер обычно сам помогает организовывать. Эта активность помогает участникам программы ощущать свою значимость, а кроме того, сплачивает их.

Сам Джозефер – умелый и яркий оратор. Высокий, худощавый, с копной седых волос и живыми теплыми глазами, он выглядит много моложе своих лет. Помимо ARRIVE, в организацию Джозефера «Экспоненты» входят амбулатории, где проводят более традиционное лечение зависимости, а также такие отделения, как группа лечения психических травм, группа помощи в организации здорового питания, классы, где сдают тесты по программе средней школы, и лаборатории, где берут анализы на ВИЧ-инфекцию. Есть также программы последипломного усовершенствования, где людей учат усваивать и оценивать сложную информацию о СПИДе и гепатите С.

В «Экспонентах» работают 48 сотрудников, три четверти из них – выпускники программы ARRIVE. Несмотря на то что официально здесь не считают зависимость расстройством обучения, вся система вполне соответствует такому взгляду. Дело в том, что классы программы предоставляют возможность обсуждать вещи, очень важные для потребителей наркотиков – как выздоровевших, так и продолжающих пока их принимать. Основные предметы обсуждения – СПИД, а теперь еще и гепатит С. Это предупреждает фиксацию на наркотической зависимости и позволяет курсантам ощутить свою силу. Они смотрят на себя не как на больных, которым нужна посторонняя помощь, а как на студентов, которые обучаются новым знаниям и навыкам. Сосредотачиваясь сначала на других целях, принимая людей такими, какие они есть, руководители программы позволяют людям справляться с наркотической зависимостью в произвольном темпе. Овладев базовыми навыками и знаниями, курсанты готовятся к новым вызовам.

Иногда преподаватели ARRIVE прибегают к косвенному обучению, через примеры, избегая прямолинейных инструкций относительно необходимых изменений в поведении. Такой подход, естественно, оправдывает себя не только при наркотической зависимости. Канадка Мэри Гордон основала программу для детей, названную «Корни сопереживания». Эта программа призвана ослабить драчливость и воспитать способность к сочувствию и состраданию. Гордон часто говорит: «Сопереживанию невозможно научиться, но им можно заразиться». То же самое верно в отношении выздоровления от зависимости.

ARRIVE олицетворяет тот аспект обучения, при котором социальная заразительность может оказаться более мощным стимулом, чем прямолинейная инструкция. Переключение внимания на другие проблемы, связанные со здоровьем, отвлекает курсантов от мыслей о своей идентичности, изуродованной употреблением наркотиков, и уменьшает возможность негативного влияния со стороны сотоварищей, которое может усилиться в результате бесконечного повторения рассказов о прошлом и настоящем, особенно если еще не изжито употребление наркотиков. Обучение посредством примеров часто является более действенным, чем обучение посредством прямолинейных инструкций. Программа ARRIVE предлагает одну из моделей обучения, которая помогает зависимым усвоить выздоровление и, что еще важнее, заразиться им.

Надо сказать, что не только агентства социальных служб подхватывают этот новый, основанный на научных методах обучения взгляд на зависимость. Теперь к ним все чаще начинают прибегать полиция и прокуратура. В штате Вашингтон отдел полиции по исполнению законов работает по такой методике с самыми трудными нарушителями антинаркотического законодательства, с людьми, которые обычно смотрят на полицейских с большим недоверием. Новая программа называется LEAD (Law Enforcement Assisted Diversion, отдел полиции по исполнению законов). Большинство участников ее – потребители наркотиков и уличные наркоторговцы низшего уровня. Есть среди них и проститутки. Почти все страдают теми или иными психиатрическими расстройствами и зависимостями, часто и тем, и другим одновременно. Многих десятки раз арестовывали. Часто это бездомные люди, живущие в самых ужасных трущобах города.

Однако теперь в центре Сиэтла эти люди уже не смотрят на полицейских, как на врагов. Вместо того, чтобы бесконечно арестовывать одних и тех же людей за обладание мелкими партиями наркотиков, проституцию и такие ненасильственные правонарушения, как мелкое воровство в магазинах, власти пробуют новый подход. До того как вступить в программу LEAD, Мисти Баррикмен, бездомная и зависимая от героина девушка, жила в палатке, в лесу недалеко от пригорода Сиэтла Беллтауна. За плечами Мисти была далеко не безоблачная жизнь. Один родственник изнасиловал ее в возрасте двух лет. Позже с ней неоднократно совершала развратные действия няня. Мисти воспитывалась у отца, но с самого начала не поладила с мачехой, которая постоянно ее била, а один раз даже угрожала пистолетом. Кроме того, Мисти страдает выраженным сколиозом. Когда она, будучи подростком, работала в сети «Сабвей», подруги угостили ее оксиконтином, а затем она пристрастилась к героину. В шестнадцать лет Мисти исключили из школы, и она оказалась на улице. За семь лет она подвергалась административным арестам «не меньше пятидесяти раз», в основном за правонарушения, связанные с наркотиками.

Все это время Мисти Баррикмен очень хотела присоединиться к метадоновой программе. Однако ждать своей очереди надо было не меньше года, и, к тому же, после каждого ареста ее сдвигали в конец очереди. Последний раз Мисти арестовали за пять дней до того, как, наконец, по решению суда отправили на лечение. Мисти повезло, ее отправили в LEAD. Когда Баррикмен доставили в участок, она, чуть ли не со слезами на глазах, начала упрашивать сержанта отправить ее на лечение. Мисти сидела в камере, мучаясь от начавшейся ломки, когда вернулся арестовавший ее сержант.

В недавно снятом документальном фильме Мисти, страшно волнуясь, вспоминает этот момент: «Он возвращается и говорит мне: «Тебе сказочно повезло, тебя, кажется, запишут на метадоновую программу». Мисти не вполне подходила для программы LEAD, но сержант сделал исключение и смог записать ее туда. Мисти освободили и начали лечить. Сейчас она учится в колледже и уже два года не употребляет наркотики.

Однако не все участники программы LEAD хотят отказаться от наркотиков, и это не повод для исключения из программы. Тим Кандела, сотрудник программы, так описал в газете «Хаффингтон Пост» принципы ее работы: «У каждого человека есть цель… Гарантирую вам, что если вы по-настоящему стремитесь к цели и у вас по ходу дела что-то начинает получаться, то очень скоро вы вернетесь и скажете, что надо что-то делать с вашей зависимостью. Это намного лучше, чем если я буду постоянно твердить, что вам нужна помощь».

Так же как в ARRIVE и других учреждениях, работающих по принципу уменьшения вреда, LEAD занимается людьми на местах, используя сочувствие и поддержку, которые способствуют обучению везде, где учат, начиная от начальной школы и кончая курсами реабилитации людей, страдающих наркотической зависимостью. Как и в случае программ по обмену игл, участников трогает сам факт того, что их ценят просто за то, что они люди, вопреки их постоянным ожиданиям унижения и стыда. Им помогает то, что их считают способными к самостоятельным изменениям.

LEAD – это редкая программа, так как ее проводит полиция, основывающая свои действия на принципах уменьшения вреда. Ключевая идея заключается не в принуждении людей к абстиненции и не в наказаниях, если люди не в состоянии ее соблюдать; главная идея заключается в том, чтобы помочь людям двигаться к их собственным целям, например к поиску дома или работы. Своими делами LEAD сокращает число арестов и тюремных приговоров, снижая, помимо всего прочего, издержки на карательные меры, которые, как всем известно, не влияют ни на потребление наркотиков, ни на уровень преступности в целом. Например, в штате Вашингтон арест за мелкое правонарушение влечет за собой лишение свободы сроком до трех недель, и все вместе – арест, обвинение, суд, приговор и содержание под стражей – обходятся казне в 3100 долларов; работа же по программе LEAD стоит всего 240 долларов.

Недавно учеными университета штата Вашингтон было проведено специальное исследование эффективности программы LEAD. Выяснилось, что у участников программы шансы на повторный арест снижаются на 58 процентов в сравнении с контрольной группой, членов которой, как обычно, хватали, арестовывали, сажали на три недели, а потом отпускали на волю. После направления в группу LEAD число повторных арестов уменьшалось на 30 процентов; среди тех, кого в эту программу не направляли, число повторных арестов возросло на 4 процента. Сейчас ученые исследуют финансовую эффективность программы, выясняют, скольким бездомным удалось найти жилье и скольким участникам программы вообще удалось улучшить качество своей жизни. Предварительные результаты выглядят многообещающими, настолько многообещающими, что муниципалитеты таких городов, как Санта-Фе и Олбани, уже взяли на вооружение подобные программы, а десятки других городов, включая Нью-Йорк, проявляют к ней повышенный интерес.

Программа LEAD имеет неоспоримое преимущество и перед специальными наркотическими судами, которые, во-первых, дорого обходятся налогоплательщикам, а во-вторых, продолжают оставаться отражением нездоровых отношений между американской системой уголовного законодательства и системой лечения наркотической зависимости. Несмотря на то что наркотические суды получали похвалы от всех, начиная с Ньюта Гингрича до Барака Обамы, они рассматривают в год всего лишь 120 тысяч дел, а это капля в море судебных дел по правонарушениям, связанным с наркотиками. Более того, судьи этих судов диктуют, какое лечение должны получать подсудимые, для чего используют такие санкции, как частый вызов в суд, наказания за мелкие нарушения и тюремное заключение за более крупные нарушения, например за рецидив. Напротив, LEAD не использует в работе карательный подход. Здесь понимают, что на зависимых не действуют наказания и что течение процесса выздоровления не всегда совпадает с предпочтениями суда.

Вся идея программы LEAD основана на стремлении оградить неопасных для общества ее участников от контактов с надзорными органами, которые не только мешают эффективному лечению, но и реально способствуют росту числа повторных арестов и тюремных приговоров. Происходить это может разными путями. Во-первых, судебная система в своей работе не опирается на качественную медико-клиническую экспертизу, а это значит, что обвиняемых могут принудить к прохождению неэффективного, а иногда и вредного лечения. При таком подходе к оценке состояния обвиняемых экспертизу часто поручают людям, не имеющим ни докторской, ни магистерской степени, то есть людям, не способным оценить психиатрическую составляющую зависимости, а это, в свою очередь, приводит к неудачному лечению и повторному тюремному заключению.

Во-вторых, наркотические суды были учреждены на основании ложной концепции о том, что наказание должно быть неотъемлемой частью лечения. Это приводит к выбору грубых и жестоких методов избавления от наркотической зависимости. Такое предубеждение не только приводит к выбору неудачного лечения, но и пропитанным атмосферой насилия центрам реабилитации. Одна треть пациентов, проходивших лечение по поводу лекарственных зависимостей, включая и алкогольную, были направлены на лечение уголовными судами, а в некоторых программах доля таких пациентов приближается к 80 или даже 90 процентам – согласно данным Кервина Кея, социолога, изучавшего состояние наркотических судов и антинаркотического лечения в Нью-Йорке. Это означает, что многие лечебные программы в своей работе ориентируются не на нужды своих пациентов, а на требования работодателя, которому они служат. У сотрудников таких лечебных и реабилитационных центров нет стимулов для улучшения качества помощи пациентам, увольнения жестоких сотрудников, улучшения условия содержания пациентов и избегания жестокостей в их отношении, потому что для пациентов единственной альтернативой является тюремное заключение, а также потому что карательный подход считается единственным эффективным способом лечения. Далее, в случае рецидива или нарушения режима за решетку отправляется пациент, а не плохо подготовленный сотрудник или неадекватный руководитель лечебного или реабилитационного центра.

Очевидно, что такой подход – это антитеза полезной практики, особенно при опиатной зависимости, при которой золотым стандартом является заместительная терапия. Наркотические суды часто не принимают в расчет пользу поддерживающей терапии, потому что она не является карательной. Согласно проведенному в 2012 году исследованию, всего треть наркотических судов соглашаются на заместительную терапию как на элемент принудительного лечения, а 50 процентов судов полностью ее отвергают. Такая политика совсем недавно привела к четырем случаям смерти от передозировки в результате отказа в поддерживающей терапии или вследствие ее резкого прекращения. Возможно, таких смертей было больше, но этого никто не знает, потому что наркотические суды не обязаны отражать смертность в отчетах о результатах своих решений.

По сути, система наркотических судов позволяет судьям практиковать лечение, не имея на это официальной лицензии, то есть принимать решения относительно методов лечения, что никогда не допускается в отношении любых других заболеваний. Ни один судья, столкнувшись в процессе с обвиняемым, страдающим каким-либо душевным расстройством, не скажет, что этому подсудимому надо назначить халдол, но нельзя назначить риспердал или что подсудимому показана вербальная, но ни в коем случае не когнитивная психотерапия. Но наркотическим судам почему-то позволено отказывать подсудимым в лекарственном лечении, являющемся стандартом в медицине, а также решать, какие программы следует посещать подсудимым, страдающим зависимостями.

Напротив, участники программы LEAD сами решают, какое лечение они будут получать, и самостоятельно выбирают программы, соответствующие их личным целям. Так как программа LEAD опирается на стратегию уменьшения вреда, она поддерживает проведение заместительной терапии, потому что та позволяет спасать жизни. Программе чужда карательная идеология, которая препятствует свободному выбору методов лечения. Далее, помогая пациентам избегать ареста, программа снижает их число, а значит, снижает и риск потери работы, каковая становится неизбежной при аресте. Этот подход не сковывает участника программы, так как не превращает рецидив зависимости в уголовно наказуемое деяние.

Программа LEAD имеет еще одно преимущество перед наркотическими судами: по крайней мере, в Сиэтле, где она была учреждена, удалось объединить соперничавшие ранее группы и системы, заставив их работать совместно, помогая друг другу. Это объединение состоялось благодаря уникальному сотрудничеству Лайзы Даугор, общественного защитника, которая вчинила иск городскому отделу полиции по обвинению в расовой дискриминации, и Стива Брауна, начальника наркотического подразделения того самого отдела. Программа была организована с участием сотрудников полиции, прокуроров, членов городского правительства, специалистов по уменьшению вреда и представителей общественных организаций. Такая слаженная совместная работа не только позволяет эффективно помогать людям, но и менять бесполезную или вредную практику, например вычеркивание зависимых из очереди на заместительную терапию метадоном из-за ареста.

В конечном счете, говорит Даугор, идея создания LEAD заключается в том, чтобы сделать полицию больше похожей на противопожарную службу. Когда начинается пожар, люди с надеждой и радостью видят приближающиеся красные машины, их никто не боится, не смотрит на них, как на оккупантов, от которых надо спасаться, куда глаза глядят. Если же сотрудники полиции принимают участие в деятельности программы LEAD, то меняются их отношения с людьми на улицах. Такие полицейские начинают понимать, что за каждой зависимостью прячется тяжелая психическая травма и что прием наркотиков – это не вызов обществу, а попытка оказать себе помощь, пусть и неадекватная. Полицейские, кроме того, начинают видеть, как люди меняются к лучшему, а не сталкиваются с ними, только когда случается что-то экстраординарное.

Один полицейский, Виктор Мэйс, рассказал в интервью газете «Хаффингтон Пост», что впервые поверил в эффективность программы LEAD, когда заметил исчезновение с улицы двух упрямых нарушителей общественного порядка. «Эти два парня болтались на улице каждый день: они курили кокаин, нарушали порядок, торговали наркотиками, помогали торговать другим, доставали знакомым наркотики, воровали в магазинах», – рассказывал Мэйс. Однако, после того как эти люди стали участниками LEAD и прошли реабилитацию, он перестал их видеть. Один из них даже пришел как-то раз в полицейский участок, сказал, что теперь у него есть деньги, потому что он перестал покупать кокаин, и показал Мэйсу свои семейные фотографии.

Во многом LEAD можно считать робким движением в направлении декриминализации. В графстве Глостер, в Массачусетсе, где процветал незаконный прием лекарственных опиатов и героина, полиция тоже предприняла шаги в том же направлении, что и полиция Сиэтла. Зависимых перестали арестовывать за употребление наркотиков, а стали помогать людям начать лечение. О пользе такого подхода начинают задумываться в управлениях полиции и других городов. Это хорошее начало, но впереди еще много работы. Полиция по долгу службы исполняет закон, и если эти законы не изменить, если не сделать обладание наркотиками для личных нужд ненаказуемым, то люди, страдающие зависимостью, будут продолжать сталкиваться с угрозой уголовного преследования за то, что они делают просто для того, чтобы справиться со своей непростой ситуацией.

Система, которая лучше всего соответствует такой модели, действует сейчас в Португалии, где в 2001 году была отменена уголовная ответственность за обладание наркотиками для личного употребления. Так же как в программе LEAD, такая политика позволяет максимально избегать арестов. В самом деле, португальская полиция перестала разыскивать и арестовывать людей, употребляющих наркотики и хранящих их для личных нужд. Не полагается арест за хранение потребного для десятидневного употребления запаса таких веществ, как марихуана, героин, кристаллический кокаин и метилендиоксиметамфетамин (МДМА). Однако даже в тех случаях, когда потребитель наркотиков все же попадает в поле зрения полиции, его сначала направляют в комитет по разубеждению, где проводят с ним спокойную беседу. Совсем не похожую на допрос. В комитете обычно трое членов – психолог, социальный работник и адвокат. Цель беседы состоит в выяснении вопроса о том, является ли человек зависимым или нет. Если человек страдает наркотической зависимостью, то его направляют на лечение и накладывают легкие санкции – штраф и запрещение посещать определенные районы. Лечение не является принудительным, его лишь рекомендуют. Если же человек не страдает зависимостью, то дело просто не заводят.

Так как законодательство было изменено почти пятнадцать лет назад, результаты, которых добилась Португалия, не могут не поражать – по крайней мере тех, кто предсказывал, что страна скатится в неописуемый наркотический хаос. На деле, однако, число ВИЧ-инфицированных среди зависимых уменьшилось, число людей, проходящих антинаркотическое лечение, возросло на 41 процент, и снизилось потребление наркотиков молодыми людьми и подростками. Радует и то, что число людей, вводящих наркотики в виде инъекций, сократилось почти наполовину. Правда, немного увеличилось число взрослых людей, употребляющих наркотики, но эта тенденция наблюдается не только в Португалии, но и в других европейских странах, что позволяет утверждать, что это явление не связано с новым законодательством. Отчасти основываясь на этих результатах и на провале попыток снизить потребление наркотиков путем тотальной его криминализации, Всемирная организация здравоохранения в 2014 году рекомендовала провести декриминализацию обладания наркотиками, предназначенными для личного употребления.

В Соединенных Штатах, и даже в Сиэтле, нам предстоит пройти долгий путь, прежде чем мы хотя бы немного приблизимся к таким изменениям. Многих продолжают задерживать и арестовывать за обладание наркотиками, и еще большее число людей остается в тюрьмах. Лечение зависимости остается труднодоступным и некачественным. Однако программа LEAD может указать путь к менее карательной и более здравой антинаркотической политике. Чем лучше будем мы понимать, что зависимость есть расстройство обучения, что употребление наркотиков – это часто вполне рациональная реакция на несправедливость окружающего мира, тем ближе подойдем мы к осуществлению правильной антинаркотической политики.

Я часто думаю о том, как бы сложилась моя жизнь, если бы, будучи ребенком или подростком, я знала бы, как устранять депрессивные мысли до того, как они запечатлелись в моем мозгу. Смогла бы я избежать риска зависимости, заложенного в моем характере, если бы знала лучшие способы борьбы со стрессом? Если бы я перестала с таким презрением относиться к себе, не считала бы себя неисправимо плохой или недостойной, то потребовалась бы мне столь сильная анестезия, как наркотики? Смогла бы я лучше справляться с трудностями, если бы мне привили некоторые навыки и я бы знала, что мои чувствительные и эмоциональные особенности не делали меня «эгоистичной» или «высокомерной»?

Программы профилактики наркотической зависимости, которые проходят тестирование в Великобритании и Канаде, и клинические испытания в Австралии должны ответить на эти вопросы. Полученные к настоящему времени данные позволяют утверждать, что по меньшей мере в некоторых случаях можно предотвратить развитие пристрастия к алкоголю и наркотикам, а также ослабить симптомы психических расстройств, приводящих к зависимости. Создатели этой программы подразумевают, что все эти расстройства коренятся в нарушениях индивидуального развития, а это значит, что главная их причина – нарушения процессов обучения.

Эта программа, созданная психологом Патрицией Конрод, работающей одновременно в Лондонском Королевском колледже и Монреальском университете, называется «Приключение», «Предварительное приключение» или «Совместное приключение» – в зависимости от конкретной задачи исследования и исследуемой популяции. Основы всех этих «приключенческих» программ, по сути, одинаковы. Цель работы – наблюдение подростков в возрасте от 13 до 16 лет и выявление тех черт характера, которые предрасполагают к возникновению зависимости или какого-либо психического расстройства, а затем создание инструментов для предотвращения такого развития. «Подход, основанный на выявлении черт, предрасполагающих к алкогольной или наркотической зависимости, представляется более эффективным, чем обычное просвещение относительно алкоголя и наркотиков», – сказала мне Конрод.

Для того чтобы избежать проблем, связанных с несмываемым клеймом, которое прилипает к ребенку, если его причисляют к группе риска или говорят о каких-то выделяющих его из массы сверстников особенностях, Конрод и ее коллеги разработали умную и инновационную стратегию. За несколько месяцев до того, как взять ребенка под наблюдение, ему предлагают пройти психологическое тестирование. Тест основан на «Профильной шкале риска развития лекарственной зависимости». При этом ребенку не говорят о цели тестирования и не сообщают ему результат. В зависимости от выявленного профиля, говорит Конрод, этот тест, который учитывает данные по 23 параметрам, позволяет с точностью до 80–90 процентов выявить будущего кандидата на наркотическую или алкогольную зависимость.

С помощью этого теста измеряют четыре показателя, каждый из которых повышает вероятность возникновения зависимости или какого-либо психического расстройства. Тех, у кого выявляются повышенные показатели по какому-то одному из показателей, позднее приглашают на два полуторачасовых семинара, на которых, как объясняют детям, их будут учить стратегии достижения успеха. Никто не говорит будущим участникам, что они в чем-то отклоняются от нормы, – им говорят, что отбор в группу был случайным, по результатам лотереи, и участие в семинаре – дело сугубо добровольное. Однако расчет практически беспроигрышный, так как почти все дети выбирают участие. (Детей, у которых повышенными являются несколько показателей, направляют в другие группы, по профилям.)

Совершенно логично, что первым показателем, который оценивают в тесте, – это импульсивность. Это качество количественно оценивают по ответам на такие, например, утверждения, как «Обычно я действую, не раздумывая» или «Я часто не думаю, прежде чем что-нибудь сказать». С импульсивностью часто бывает связана другая черта – «жажда острых ощущений». Это качество оценивают с помощью утверждений, содержащих стремление к новизне или склонность к таким увлечениям, как затяжные прыжки с парашютом или мотоциклетный спорт. Вместе с импульсивностью жажда острых ощущений часто сочетается с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, который повышает вероятность возникновения наркотической зависимости из-за тяги к новизне ощущений, с одной стороны, и из-за трудности сопротивляться искушению, даже если человек хочет отказаться от приема наркотиков, с другой стороны. Усугубление этих черт часто обнаруживают при поведенческих нарушениях, которые сопутствуют СДВГ и нередко сочетаются с развитием наркотической зависимости и антисоциального расстройства личности у взрослых.

Последние два показателя повышают риск в результате излишней осторожности и навязчивости, а не в результате неосмотрительности и смелости. Первый показатель – это «безнадежность». Этот показатель измеряют по числу согласий с такими утверждениями, как «Я чувствую, что я неудачник». Такой ответ можно расценивать как свидетельство предрасположенности к депрессии. Последний показатель – «чувствительность к тревожности». Этот показатель изменяют согласием с утверждениями типа: «Я пугаюсь, когда у меня начинает по-другому биться сердце». Этот симптом говорит о преувеличенной реакции на изменения физического состояния, связанной со страхом. Такие люди предрасположены к паническим атакам и паническим расстройствам.

Цель программы – не изменение личности, так как это просто невозможно за два полуторачасовых занятия. Цель другая – научить подростков лучше справляться с последствиями своей повышенной уязвимости. Алкоголя и других вызывающих зависимость веществ авторы программы касаются лишь вскользь. Вместо этого импульсивных детей просвещают относительно этой черты характера и учат когнитивным способом справляться с импульсивностью. Детей, склонных к острым ощущениям, учат здоровому способу следовать своим увлечениям. Склонных к депрессии подростков учат тактике, которая позволяет распознавать искаженное мышление и противостоять ему, например, если какой-то сверстник отверг такого подростка, то это всего лишь единичное событие, которое не означает, что все и всегда будут от него отворачиваться и что он это заслуживает. «Если вы входите в помещение и думаете, что все собравшиеся ненавидят вас, и каждый раз, испытывая такие ощущения, пьете, то вы никогда не избавитесь от этой ложной мысли, но лишь притупите свои чувства», – говорит Конрод.

Занятия по программе проводят высококвалифицированные, прошедшие специальную подготовку учителя, постоянно работающие в школах, где учатся дети. Такой подход основан на данных исследований, показавших, что при преподавании профилактических программ знакомыми людьми эти программы оказываются более эффективными, чем когда их ведут незнакомые люди, например полицейские. Программа Конрод, несмотря на ее малый объем, оказалась весьма эффективной. Проведенное в Великобритании исследование с участием 2500 подростков в возрасте 13–14 лет, обучающихся в случайно выбранных школах, где либо преподают по программе «Приключений», либо не делают ничего, показало, что в школах, где проводят занятия по этой программе, потребление алкоголя среди подростков сократилось на 29 процентов. Это снижение коснулось не только проблемных детей, но и всей школы, вероятно потому, что после обучения проблемные дети уже не влияли – явно или скрытно – на потребление алкоголя их сверстниками.

Если же взять только контингент проблемных подростков, то потребление алкоголя среди них снизилось на 43 процента, в сравнении с такими же проблемными детьми, которые не обучались по программе Конрод. В экспериментальных группах, среди детей с высоким риском развития зависимости проявления патологического поведения и трудности с учебой уменьшились на 42 процента, а среди детей со средним уровнем риска – на 24 процента. Во втором исследовании было показано, что вероятность проявлений поведенческих нарушений у детей с повышенной импульсивностью снизилась на 21 процент в течение двух лет непрерывного наблюдения. Результаты в группах с предрасположенностью к тревожности и депрессии были не столь отчетливыми, но есть основания предполагать, что даже если предложенное обучение не уменьшает надолго выраженность симптомов, но, возможно, поможет уменьшить потребление алкоголя или наркотиков, так как научит разумно относиться к такому потреблению.

Эти «приключенческие» программы позволяют утверждать, что взгляд на наркотическую зависимость как на результат нарушения развития позволит не только точно описать природу этого расстройства, но и стать полезным инструментом в деле его предупреждения. Кроме того, такой подход позволяет избежать стигматизации трудных подростков. Помимо того, программа позволяет снизить заразительность подросткового пьянства и употребления наркотиков, так как она прививает подросткам навыки, которые помогают тем, кто пробует алкоголь и наркотики, не превращаться в зависимых людей. Смягчение результатов разрушительного мышления и тем самым ослабление склонности принимать алкоголь или наркотики для того, чтобы с ним справиться, – это лучший способ профилактики зависимости, нежели уроки, на которых просто рассказывают о наркотиках и их действии. Кроме того, занятия по программе Конрод вызывают у детей куда меньшее любопытство в отношении наркотиков, чем уроки, им посвященные.

Рассматривая зависимость как нарушение развития, мы можем разработать более эффективные способы ее профилактики и лечения. Поняв при этом роль обучения в возникновении и становлении зависимости, мы сможем одновременно создать лучшую политику регулирования, чтобы свести к минимуму риск усвоения зависимости. В этом отношении заслуживают самого пристального внимания такие передовые программы, как ARRIVE, LEAD и «Приключения». Есть много других программ, писать о которых не позволяют рамки книги, например «Как справляться с непредвиденными событиями», когнитивная поведенческая психотерапия или «Игра в хорошее поведение».

Однако для того, чтобы по-настоящему улучшить пути борьбы с зависимостью, нам придется пойти гораздо дальше, покончить с криминализацией потребления наркотиков, найти оптимальные способы регулирования продаж психоактивных веществ и профилактики предрасполагающего к зависимости поведения, например склонности к азартным играм. Модель, предложенная властями Новой Зеландии, а также законы, регулирующие употребление марихуаны в штатах Колорадо, Вашингтон, Орегон, Аляска, в округе Колумбия и в такой стране, как Уругвай, подают превосходный пример в этом отношении.

К счастью, в этом нам могут помочь некоторые общие принципы.

Глава 20
Перспективы

Если я избавлюсь от демонов, то лишусь и ангелов.

ДЖОНИ МИТЧЕЛЛ

В 2016 году, когда выйдет из печати эта книга, Организация объединенных наций проведет специальную сессию Генеральной ассамблеи, посвященную политике в отношении наркотиков. Впервые в мировой истории эта тема станет предметом обсуждения на столь высоком уровне. Мировое сообщество будет рассматривать возможности более разумной антинаркотической политики, вместо того, чтобы прокламировать борьбу за мир, «свободный от наркотиков». (Были планы осчастливить мир этим достижением к 2008 году.)

Каждому, кто занимается проблемами здравоохранения, банкротство современного подхода было очевидно уже десятки лет назад. В 2014 году Всемирная организация здравоохранения выступила в поддержку полной декриминализации употребления наркотиков и их хранения для личного употребления. Ни один серьезный аналитик в наши дни не находит оснований для арестов и тюремных заключений потребителей наркотиков. Даже закоренелые борцы с зависимостью все больше склоняются к тому, что лечение является наилучшим выбором для потребителей и мелких правонарушителей, хотя и хотят сохранить угрозу тюремного заключения.

Самой главной хорошей новостью является то, что Соединенные Штаты перестали быть препятствием на пути реформ, осознав достоинства стратегии уменьшения вреда. Более того, на пост «наркотического царя» и председателя конференции Коалиции за уменьшение вреда 2014 года был назначен бывший алкоголик, не стесняющийся говорить о своем былом пристрастии. В интервью газете «Нью-Йорк Таймс» этот эксперт по наркотической зависимости, Джон Уолш, сказал: «Существует почти полное единодушие относительно того, что все усилия надо сконцентрировать на личном здоровье и общественном здравоохранении… Это очень важно, потому что текущая политика пока по-прежнему опирается на принуждение и изоляцию».

Отношение к зависимости как к расстройству обучения позволяет открыть новые пути борьбы с ней. Ниже приведено краткое изложение важнейших пунктов этой парадигмы.

Одно лишь употребление наркотиков не вызывает зависимость

Как мы уже видели, только у 10–20 процентов тех, кто пробовал наркотики, возникает зависимость. Одна только эта статистика говорит о том, что сам по себе прием наркотика не может стать причиной зависимости. Если бы это было так, то зависимость развивалась бы у всех, кто пробовал наркотические вещества. Даже среди тех людей, которые ощущают эйфорию, зависимость не развивается до тех пор, пока мозг не придет к выводу, что наркотики помогают справляться с эмоциональными вызовами окружающего мира. Здоровые потребители, составляющие 80–90 процентов тех, кто пробовал наркотики, часто приходят не в восторг, а в ужас, если вещество вызывает у них эйфорию. Такие люди часто говорят: «Мне было так хорошо, что я решил еще раз не рисковать», в отличие от тех, у кого эйфория вызвала желание еще раз испытать такое же состояние. Именно такие люди часто становятся жертвами зависимости.

Для того чтобы обучиться зависимости, усвоить ее, человек должен принять решение дальше принимать наркотик, и обучение происходит только после повторных введений наркотического вещества, и, как правило, у тех людей, которые уже исходно не умеют справляться с неприятностями, страдают от детских психологических травм, предрасположены к психическим расстройствам или отличаются иной, генетической или приобретенной, уязвимостью. Период жизни, сопряженный с наибольшей опасностью развития зависимости, – это подростковый возраст, когда мозг уже готов к полноценному обучению, но психологические механизмы, помогающие справляться с характерными для взрослых эмоциями, находятся лишь в стадии зарождения.

Как следствие, зависимость не может развиться без усвоения специфических, личностных предпосылок. Одного только приема наркотиков недостаточно: человек должен связать воедино наркотик и его прилипчивость с удовольствием, освобождением от стресса или и тем, и другим и повторять этот опыт много раз, для того чтобы повиснуть на крючке.

Условия и обстановка играют важную роль, и их можно эффективно контролировать регулированием, а не запретами

Поскольку зависимость усваивается в специфическом культурном и физическом окружении, постольку «прилипчивость» тех или иных наркотиков может меняться, в зависимости от отношения к ним общества. Законодательство и общественные нравы влияют на ментальное и физическое окружение, в котором люди принимают наркотики. Но поскольку в обществе всегда будет существовать потребность в средствах, изменяющих настроение, а наиболее уязвимые люди будут с большой вероятностью впадать от них в зависимость, то любые запреты будут отпугивать тех, кто и без того не находится в зоне риска, и причинять вред тем, кто рискует, потому что автоматически превратят их в преступников.

Имеют большое значение особенности вызываемых наркотиком ощущений, доза, обстановка, в которой формируется зависимое поведение, стадия развития головного мозга и ожидания, которые человек связывает с приемом наркотика. Большое значение имеет воспитание и веяния современной моды. Все эти факторы могут влиять не только на решение попробовать наркотик, но и на его «прилипчивость».

Это означает, что форма, которую примет зависимость, будет разной, в зависимости от семейных, социальных и культурных факторов, именно потому, что наркотическая зависимость усваивается в процессе обучения. Способ, каким государство управляет доступом к наркотикам и психоактивным веществам, по большому счету определяет, какие виды зависимости становятся возможными и насколько вредными они окажутся. Героиновая зависимость в стране, где героин разрешен для поддерживающего введения и где люди надежно социально защищены, будет разительно отличаться от той же зависимости в стране, где употребление героина криминализовано, поддерживающая терапия не разрешена и ничего не делается для тех, кто стоит на краю пропасти.

Эта разница в отношении может стать гранью между жизнью и смертью либо между хаотичной жизнью на улице и жизнью с достойной работой и в нормальном жилище. Понимание и адекватная оценка этих фактов должны определять будущее антинаркотической политики.

Превосходным примером того, как изменение условий и обстановки может повлиять на зависимость, является регулирующее законодательство в отношении курения табака. С тех пор как в американских штатах начали ограничивать курение определенными, специально отведенными для этого местами и подняли налог на сигареты, разительно изменилось соотношение между заядлыми курильщиками и теми, кто «курит, только когда выпьет». Например, в 1980 году 26 процентов студентов колледжей выкуривали хотя бы по одной сигарете в течение предыдущего месяца, и приблизительно половина из них выкуривала в день не меньше половины пачки. В 2013 году курильщиков в колледжах стало в целом меньше. Кроме того, среди них значительно возросла доля тех, кто курит от случая к случаю. В том году 14 процентов студентов колледжей выкуривали хотя бы по одной сигарете в течение предыдущего месяца, и только 17 процентов из них выкуривали в день полпачки или больше.

Сами по себе сигареты за это время изменились мало, а если и изменились, то только в худшую сторону, так как стали в большей степени вызывать зависимость. Нет также никаких оснований полагать, что за прошедшие годы уменьшилось число людей, предрасположенных к табачной зависимости. Табак не был запрещен, но изменились культурные и физические условия, в которых происходит усвоение привычки к курению. Возможность приучиться к курению стала меньше в результате того, что уменьшилось число моментов, когда можно покурить, и уменьшилось число ситуаций, в которых курение осталось социально допустимым. Снижение числа повторений привычных действий и меньшее число напоминаний о курении делает менее вероятным обучение табачной зависимости.

Здесь мы видим важное следствие, которое было бы неплохо усвоить и в отношении зависимости от других веществ. Полный запрет не позволяет добиться такого же уровня контроля, потому что нарушающие запрет люди оказываются вытесненными в маргинальные пространства городов, где они могут употреблять наркотики всегда, когда финансы позволяют им это делать. Именно поэтому в наше время много и часто курят либо бедняки, либо люди, страдающие серьезными психическими расстройствами. Это люди, склонные к эскапизму и живущие обычно вне господствующей культуры.

К обучению способны даже зависимые люди

Несмотря на традиционное мнение о том, что люди, находящиеся в тисках зависимости, лишаются свободы воли, оно никогда не подтверждалось объективными фактами. Как уже было сказано, зависимые никогда не употребляют наркотики в присутствии полиции; они тщательно планируют пополнение запасов наркотика и очень умело прячутся. Люди часто оказываются способными покончить с зависимостью, когда меняются жизненные обстоятельства, например брак, получение новой работы или окончание колледжа. С другой стороны, известно, что поведение зависимых может отличаться навязчивостями и иррациональностью.

Отношение к зависимости как к расстройству обучения позволяет разрешить этот парадокс лучше, чем любая другая модель, которая исходит либо из того, что зависимый является безвольным рабом наркотика, либо из того, что им движет злая, но свободная воля. Если при формировании зависимости страдают отделы мозга, выстраивающие приоритеты, то это ухудшает способность делать правильный выбор, но полностью ее не исключает. Это надо учитывать при любой попытке решить проблемы наркотической зависимости общественными средствами.

Для людей, принимающих политические решения, это означает, что программы уменьшения вреда должны иметь приоритетное значение, так как являются весьма эффективными, а обучение в любом случае необходимо, ибо помогает людям выработать альтернативные способы справляться со стрессом до наступления выздоровления.

Наказания не могут решить проблему заболевания, характерным признаком которого является нечувствительность к наказаниям

Несмотря на то что люди сохраняют способность к обучению и на фоне наркотической зависимости, само это заболевание определяется устойчивостью и невосприимчивостью в отношении наказаний. Следовательно, нет никаких оснований надеяться на то, что арест, тюремное заключение или иные карательные подходы помогут эффективно справиться с проблемой зависимости, и именно об этом говорят все имеющиеся на сегодняшний день научные данные. Аресты и задержания потребителей наркотиков не устранят у них зависимость, а тюремное заключение лишь усугубит ее.

Так как зависимость не поддается наказаниям, то нет никакого смысла привлекать систему уголовной юстиции в случаях хранения наркотиков для личных нужд или в случаях продажи наркотиков тем, кто уже давно их принимает.

Люди лучше учатся, когда к ним относятся уважительно

Так как зависимость по своей сути является нарушенным обучением, то программы, призванные предупреждать и лечить зависимость, должны опираться на наши знания о том, как люди обучаются. Педагогические исследования убедительно показывают, что страх и угрозы не являются эффективными инструментами обучения. Учиться помогают, наоборот, уважение и сочувствие. Например, телесные наказания в школах давно оставлены, и не только потому, что они не гуманны. Телесные наказания, унижение и стыд – неэффективные методы мотивации к учебе. Люди лучше всего учатся, когда усваиваемый материал достаточно сложен, но обстановка его усвоения дружественная. Дети лучше всего усваивают материал, когда уважают учителя и пользуются его ответным уважением. Дети лучше всего учатся, движимые энтузиазмом и жаждой познания, а не подхлестываемые принуждением.

Например, в некоторых исследованиях было показано, что чем большей самостоятельностью располагают люди и чем в большей степени они сами ставят перед собой цели, тем легче они переносят связанные с решением поставленных задач лишения и ограничения; неважно, в чем они выражаются – в соблюдении диеты, регулярном приеме лекарств или отказе от курения и спиртного. Самостоятельность в действиях – это нечто противоположное тому, что мы получаем от принудительного лечения и уголовного законодательства.

Зависимые – это обычные люди; расстройство обучения у них ограничено навязчивым поведением в отношении наркотиков, и это поведение устойчиво к наказаниям. Обучение их такими же методами, что и других людей, с исключением в отношении их навязчивости, намного более эффективно, чем убеждение в том, что они должны страдать еще сильнее, чтобы достичь дна. Признавая человеческое в зависимых, мы должны лечить их с большим сочувствием, ибо проникнутое сочувствием лечение более эффективно.

Лечение должно стать уважительным

Современное лечение наркотической зависимости основано на ошибочном допущении о том, что главная причина уклонения зависимых от лечения заключается в том, что они наслаждаются ощущениями, вызываемыми наркотиками, не думают о долговременных последствиях и поэтому не собираются от них отказываться. В реальности же все обстоит совсем по-другому. В большинстве своем люди, страдающие наркотической зависимостью, понимают, что они больны, но, как и все люди, не хотят, чтобы с ними плохо обращались, и при этом они хорошо знают, что реабилитация часто бывает не только унизительной, но и вдобавок неэффективной. Вместо унижающей, морализаторской системы, вынуждающей людей принять молитвы, Высшую Силу и исповеди 12-ступенчатых программ, нам нужна привлекательная, доступная, основанная на достоверных данных система, принимающая людей такими, какие они есть, система, которая учит, а не проповедует.

Это верно, что наша медицина не слишком преуспела в лечении болезней, в которых преобладает социальная или психологическая составляющая: просто сказать человеку, страдающему ожирением, чтобы он похудел, это приблизительно то же самое, что сказать зависимому, чтобы он перестал колоться. Но это не означает, что мы должны приравнять к медицинскому лечению методики групп самопомощи, которые не обладают опытом и знаниями, необходимыми для лечения всех аспектов этого сложного и в высшей степени многоликого страдания. Если мы будем использовать самопомощь для поддержания полезных поведенческих изменений, то при этом участие в таких группах должно быть сугубо добровольным, а люди должны иметь выбор.

Нам нужна система в полном смысле этого слова – система, в рамках которой вначале оценивают истинные потребности и нужды больных, а не полагают априори, что если кто-то избыточно принимает наркотики, то в этом и состоит суть проблемы, и главное – это посещать собрания группы. Вместо этого необходим индивидуальный подход к каждому случаю. Для начала зависимых надо направлять в общий диагностический центр – через страховые компании или посредством горячих линий, – где их надо тщательно обследовать, а потом направлять к профильным специалистам, которые смогут подобрать адекватные методы лечения для каждого конкретного больного с его индивидуальными особенностями. Сегодня зависимые могут получать только ту помощь, которую предлагают определенные группы, независимо от того, подходит больным эта помощь или нет. Так получается из-за того, что агентства энергично выискивают клиентов и ухватываются за всякого, кто попадается им под руку и согласен платить. Если же диагностику отделить от финансовых интересов лечебных и реабилитационных центров, то люди станут чаще получать адекватное лечение. Предварительное выявление сопутствующих заболеваний может гарантировать, что они не останутся без внимания и больной не попадет в учреждение, где всех лечат одинаково, без учета всего букета патологии, что часто приводит к рецидиву.

В некоторых случаях лечение будет выглядеть вполне ординарно и привычно: врачи будут выписывать рецепты на лекарства, скажем, от депрессии, или на субоксон, или метадон. Однако в большинстве случаев потребуется дополнительная психосоциальная помощь в центрах, где больным будут рассказывать о природе наркотической зависимости и давать конкретные рекомендации относительно того, как справляться со стрессами в обыденной жизни. В некоторых случаях это будет когнитивная поведенческая психотерапия. В других помощь будет подана в другой упаковке. Некоторых пациентов можно направлять в такие программы, как ARRIVE, других – на курсы обучения профессиям, побуждать к получению образования или пробовать иные способы психотерапии. Стационарное лечение следует назначать только в самых тяжелых случаях – и не только потому, что это дорого, но и потому, что стационарное лечение не более эффективно, чем интенсивное амбулаторное лечение. Больше того, то, чему больные учатся в реабилитационных центрах, им потом трудно перенести в реальную жизнь, и поэтому лечить зависимых во всех случаях, когда это возможно, следует в привычной им реальной обстановке, когда помощь можно увязать с конкретными текущими проблемами.

Понимание наркотической зависимости как расстройства обучения позволит создать индивидуализированные подходы к лечению – на биологическом, психологическом, социальном и культурном уровнях. Это предполагает использование моделей, в рамках которых участников считают студентами, нуждающимися в полноценном образовании, а не дефективными слабоумными созданиями, не способными к адекватному выбору, если их к нему не принудить унизительными методами – для последующей дрессировки. Это означает попытку создания системы социальной помощи и психологического просвещения, которое не должно быть чисто «медицинским» или нацеленным на «лечение болезни», но должно стать основанным на научных данных и полезным для душевного здоровья методом поддержки для всех людей, страдающих дефектами развития. Поскольку социальная поддержка и просвещение очень важны для выздоровления от этих расстройств и так как медицина не в состоянии оказывать полноценную помощь такого типа, постольку необходимы лучшие способы, которые помогли бы связать лечение, просвещение, воспитание и поощрение социальных контактов.

Такая реформированная система может рекомендовать некоторым людям посещать 12-ступенчатые программы для дополнительной поддержки, но ею нельзя подменять оказание профессиональной медицинской помощи. Нет нужды платить за то, что можно получить бесплатно, так же как нет необходимости превращать добровольное восхождение по ступеням в принудительный и часто вредный подход, поощряющий персонал к жестокому обращению для создания у пациентов ощущения беспомощности и бессилия. В такой улучшенной системе направление пациента в группы взаимопомощи будет немыслимым без обсуждения всех возможных рисков и выгод, а также без предложения альтернативных методов, если пациент предпочтет их.

Первичная профилактика должна фокусироваться на умении справляться с трудностями, а не на наркотиках

Программы профилактики тоже нуждаются в пересмотре в свете модели, объясняющей наркотическую зависимость нарушением процессов обучения. Попытки решить эту проблему уничтожением наркотиков бесплодны. Профилактика, основанная на страхе, отпугнет тех, кто и без того не рисковал попасть на крючок зависимости, но сделает наркотики еще более привлекательными в глазах тех, кто ищет возможности показать свою «крутизну» или испытать острые ощущения. Как в программах, описанных в предыдущей главе, профилактические меры должны фокусироваться на обучении детей здоровым способам справляться с проблемами, обусловленными их индивидуальными психологическими чертами, и не прибегать для этого к наркотикам и другим психоактивным веществам. Такую профилактику надо начинать с детского возраста, помогая ребенку разобраться в его характере и эмоциях, а также обучая его эффективным методам самоконтроля. Программы, обучающие навыкам саморегуляции, уменьшают риск наркотической зависимости, не распаляя воображение подростков рассказами о действии наркотиков.

Некоторые профилактические программы должны быть направлены на решение задач, связанных с определенными, конкретными нарушениями. Однако при этом следует избегать приклеивания ярлыков, таких, например, как «дети из группы повышенного риска», потому что ребенок может воспринять такой ярлык как пророчество. Детям надо правдиво рассказывать о «фиксированных» и «развивающихся» свойствах сознания, чтобы они смотрели на такие хорошие качества, как интеллект или доброта, не как на врожденные свойства, а как на характеристики, которые можно развить. Учащимся надо, кроме того, говорить о ярлыках и о том, как они влияют на восприятие самости. Знание о путях усвоения негативного представления о собственном «я» может помочь уменьшить вредное влияние такого представления.

Помимо этого, необходимо на доступном им языке дать таким детям общее представление о расстройствах развития и возможных диагнозах, чтобы избежать стигматизации. Это может помочь тем, кто считает полезным четкое обозначение расстройств, понять, что они не одиноки, что есть и другие люди с таким же набором симптомов. Тем не менее детям надо сказать и об ограниченности современной диагностики, а также о проблемах, связанных со стремлением считать многие состояния отклонениями от нормы и заболеваниями, с тем, чтобы те, кто придает слишком большое значение ярлыкам, смогли отбросить эти представления или по меньшей мере перестали считать диагноз абсолютной истиной, ограничивающей потенциал роста и развития.

Уменьшение вреда – главная цель антинаркотической политики

Так как люди всегда хотели и, вероятно, всегда будут хотеть находить способы изменять свое настроение, наркотики и другие психоактивные вещества еще долго будут спутниками человечества. Мы можем либо принять это как данность и попытаться уменьшить сопутствующий вред, либо пытаться осуществить несбыточный идеал – создать мир, свободный от наркотиков. Противники стратегии уменьшения вреда долго боялись того, что уменьшение вреда несовместимо с абсолютным запретом, и в этом они, конечно, были правы. Если целью политики не является просто искоренение потребления наркотиков, то необходимо принять в расчет вред, обусловленный борьбой с наркотиками. Если частью такого расчета становится возникающий вследствие запретов вред, обусловленный принуждением, тюремными сроками, коррупцией, черным рынком и связанным с ним криминалом, распространением опасных болезней и неочищенных наркотиков, то сам расчет становится совершенно иным.

Это становится особенно очевидным после того, как наука признала наркотическую зависимость формой нарушения обучения. Намного дешевле и легче регулировать рынок и контролировать такие факторы, как цены, места, где разрешено употребление, его приемлемое время и чистота препаратов, чем пытаться законодательно уничтожить наркотики. Таким образом, необходимо взвесить, будет ли антинаркотическая политика увеличивать вред и повышать вероятность распространения зависимости, или же она будет снижать вероятность негативных исходов употребления наркотиков. Политика, подкрепленная существующими научными данными, – это политика декриминализации хранения небольших количеств наркотических веществ и личного их употребления. Аресты и тюремное заключение не более эффективны в отношении потребителей героина и кокаина, чем в отношении курильщиков марихуаны.

Люди, употребляющие наркотики, нуждаются также в доступе к точной информации об уменьшении вреда – это относится к ученикам школ и студентам колледжей, которые находятся в том возрасте, когда опасность употребления наркотиков особенно высока. Они, например, должны знать, что смешивание таких антидепрессантов, как алкоголь с болеутоляющими таблетками, может быть смертельно опасным, в то время как невозможно передозировать марихуану. Говорить подросткам, что наркотики плохи, бесполезно: подростки очень хорошо чувствуют лицемерие, и это заставляет их не реагировать на тактику запугивания, в особенности если оно не соответствует их личному опыту. Необходима и крайне важна честная и осмысленная информация, способная выдержать критический анализ, но подавать эту информацию надо целенаправленно и в адекватном контексте. И самое главное, политику должны направлять научные исследования и данные; при этом надо создавать надежные способы внедрения научных данных в практику.

Когда я увидела результат магнитно-резонансного сканирования моего мозга, мне было трудно оторвать взгляд от этих изображений, которые к тому же можно было по желанию увеличивать на экране компьютера. Странное возникает ощущение, когда видишь структуры, о которых так много писала, аккуратно упакованными под сводом твоего черепа. Я, конечно, понимала, что все эти области есть в моем мозге, потому что я человек, но в этом зрелище все равно было что-то сверхъестественное. Неважно, насколько серьезно ты относишься к нейроанатомии и нейрофизиологии, все равно трудно вообразить, что твое «я» живет в этих складках и бороздках.

Эдит Лондон, профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в лаборатории которой мне сделали МРТ, предупредила меня, что из морфологической картины мозга невозможно сделать выводы о сохранности или нарушениях его функций. Поборники неврологического разнообразия называют мозг здоровых людей типичным, но на самом деле типичного мозга не существует в природе. Каждый мозг уникален, и эта уникальность закладывается задолго до рождения. Гены не в состоянии закодировать информацию о связях и местоположениях всех миллиардов нервных клеток. Связи образуются случайно, многие из них бесполезны. По ходу развития мозга миллионы нейронов отмирают – либо из-за того, что не образовали нужных связей, либо из-за того, что оказались лишними в образующихся нейронных сетях. Буквально верно утверждение: «Если ты не используешь какую-то нервную клетку, то она погибает».

Итак, мое прилежащее ядро оказалось и не слишком большим, и не слишком маленьким. Хвостатое ядро и скорлупа оказались абсолютно нормальными. Желудочки не были расширенными (увеличение желудочков – это симптом многих заболеваний головного мозга), кора была должным образом закручена и сложена. «У вас прекрасный мозг», – сказала Лондон, добавив, что уже знала это по нашим предыдущим встречам и беседам.

Есть, однако, интересное наблюдение: у людей, устойчиво выздоровевших от наркотической зависимости, отмечают увеличение объема серого вещества в префронтальной коре – области, отвечающей за контроль поведения.

Короче, что не убивает, то лечит. Усвоение способности преодолевать трудности может сделать сильнее. Конечно, это не означает, что мы должны желать нашим детям погрузиться в трясину зависимости, чтобы потом они ее с триумфом преодолели; не стоит желать и другим подобных трагедий. Но это все же означает, что мы должны ценить даже «плохих» и «больных», которые, как нам кажется, думают только о себе и нацелены на разрушение. Конечно, ценность высокой чувствительности, любознательности и способности к сосредоточенности кажется нам очевидной, но даже те качества, которые стимулируют антисоциальное поведение, не всегда оказываются вредны. Та же потребность в острых ощущениях, порождающая преступное поведение, может сделать человека превосходным полицейским, летчиком и путешественником; бесстрашие, порождающее психопатическое поведение, может стать источником героизма.

Мы все обучаемся для того, чтобы стать теми, кем мы в конце концов становимся. Все мы начинаем путь в разных культурных, социальных и иных условиях. Наша память, способы, какими наша нервная система реагирует на внешние раздражители, делают каждого из нас уникальным существом. Тех из нас, кто страдает наркотическими зависимостями или отличается какими-то необычными особенностями, надо ценить не только за хрупкость и неустойчивость, но и за то, что мы можем дать миру и обществу.

Примечания

1

Ошибка автора. Клонидин является центральным альфа-2-адреностимулятором, то есть возбуждает специфические (альфа-2) адренорецепторы на нейронах центральной нервной системы (головного мозга), регулирующих активность симпатической системы, отвечающей в том числе и за повышение артериального давления. Стимуляция центральных альфа-2-рецепторов приводит к угнетению активности симпатической нервной системы, а значит, и к снижению артериального давления. Кроме того, клонидин обладает и иными фармакологическими свойствами. – Прим. пер.

(обратно)

2

От слова crack – трещина. Помимо этого, crack – это кристаллический кокаин для внутривенного введения. – Прим. пер.

(обратно)

3

Sticks and stones may break my bones but names will never hurt me – Камни и палки могут поломать мне кости, но обидные слова не причинят мне вреда (поговорка). – Прим. пер.

(обратно)

От издателя

От автора

Введение

Глава 1 Острие иглы

Глава 2 История наркотической зависимости

Глава 3 Природа зависимости

Глава 4 Напряженный мир

Глава 5 Миф о зависимой личности

Глава 6 Ярлыки

Глава 7 Ад – это средняя школа

Глава 8 Короткие сумерки

Глава 9 На наркотиках и допамине

Глава 10 Условия и процедура

Глава 11 Любовь и наркотическая зависимость

Глава 12 Рискованный бизнес

Глава 13 Арест

Глава 14 Проблема дна

Глава 15 Антисоциальное поведение

Глава 16 Загадка двенадцати ступеней

Глава 17 Уменьшение вреда

Глава 18 Подход страны киви

Глава 19 Обучение выздоровлению

Глава 20 Перспективы

Одно лишь употребление наркотиков не вызывает зависимость

Условия и обстановка играют важную роль, и их можно эффективно контролировать регулированием, а не запретами

К обучению способны даже зависимые люди

Наказания не могут решить проблему заболевания, характерным признаком которого является нечувствительность к наказаниям

Люди лучше учатся, когда к ним относятся уважительно

Лечение должно стать уважительным

Первичная профилактика должна фокусироваться на умении справляться с трудностями, а не на наркотиках

Уменьшение вреда – главная цель антинаркотической политики

Примечания

1

2

3

Оглавление

Глава 1
Острие иглы

Глава 2
История наркотической зависимости

Глава 3
Природа зависимости

Глава 4
Напряженный мир

Глава 5
Миф о зависимой личности

Глава 6
Ярлыки

Глава 7
Ад – это средняя школа

Глава 8
Короткие сумерки

Глава 9
На наркотиках и допамине

Глава 10
Условия и процедура

Глава 11
Любовь и наркотическая зависимость

Глава 12
Рискованный бизнес

Глава 13
Арест

Глава 14
Проблема дна

Глава 15
Антисоциальное поведение

Глава 16
Загадка двенадцати ступеней

Глава 17
Уменьшение вреда

Глава 18
Подход страны киви

Глава 19
Обучение выздоровлению

Глава 20
Перспективы