Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Часть I
АЛЬФОНС

Профессор, доктор наук Гиганте, Рим:

«Самая знаменитая носительница гена гемофилии – королева Великобритании Виктория.

Она передала эту болезнь половине королевских династий Европы».

Профессор Хелден, Лондон:

«Королева Виктория оказала немаловажное влияние на обстоятельства, приведшие к революциям в России и в Испании. Если бы королева Виктория не передала гемофилию своим потомкам, история, возможно, пошла бы иным путем».

1

– Будь со мной доброй, – сказал он. – Я очень несчастен.

Хотя Альфонс много времени провел в американской Флориде, его голос еще не утратил английского акцента, унаследованного в Мадриде от матери, англичанки по происхождению. Он лег на кровать с чувством бесконечной усталости – мужчина стройного телосложения старинной породы, с непропорционально длинными руками и ногами, с большой, вялой нижней губой, доставшейся ему от отца. Сквозь открытые настежь окна в комнату врывался шум ночной жизни Майами.

Седьмая сентябрьская ночь 1938 года была знойной. Пальмы перед окнами едва покачивались. Дыхание ветра с Атлантики, который накрывал бело-желтое море домов Майами и устремлялся дальше, к Мексиканскому заливу, не приносило облегчения.

Девушка прислонилась к стене у окна в полуметре от Альфонса. Это была красивая брюнетка двадцати пяти лет. Смугловатая кожа ее плеч поблескивала в матовом свете. Ее звали Милдред Гейдон, она продавала сигареты в ночном клубе внизу, на бульваре.

– Почему ты несчастен? – глупо спросила она.

Она посмотрела на него наивными глазами.

– Ведь ты же принц. Ведь ты же настоящий принц – Билл так сказал. Когда-нибудь ты точно станешь королем Испании, когда у вас закончится эта дурацкая гражданская война… Королем в огромном замке…

Он не открывал глаз. Днем он выпил. Может быть, из-за этого сегодня вечером он показался Милдред таким странным. Обычно он пил много, с тех пор как стал ходить в ее ночной клуб. Любопытные и охотники за сенсациями вполголоса называли его кронпринцем Альфонсом.

Милдред оказалась в его комнате впервые. Вообще-то она никогда не была готова к коротким и дешевым постельным связям.

Но он выглядел несказанно печальным, отчаявшимся и взволнованным и просил ее только об одном: не оставлять его в одиночестве. В конце концов она пошла с ним.

Ему недавно исполнился тридцать один год. Это сказал ей бармен Билл. По-видимому, у него хватало денег на машины, ночные клубы и женщин, хотя зачастую он не мог заплатить за выпивку. У него был секретарь. Конечно, он был настоящим кронпринцем, хотя сам обычно называл себя графом Ковадонга и изредка – принцем Альфонсом Астурийским. Так называли его и люди, иногда появлявшиеся вместе с ним в баре. Это были испанцы.

Осторожно обследуя взглядом комнату, Милдред заметила картины, висевшие над кроватью. На одной из них был изображен королевский замок в Мадриде за Толедским мостом, парящим над рекой Мансанарес.

– Это ваш дворец? – спросила она. – Как в сказке… правда, как в сказке.

– В сказке? – сказал он с оттенком иронии. – Это только один из наших дворцов. Вот семь других, в Аранхуэсе, Ла Гранье и Эль Прадо. Здесь Алькасар в Толедо, дворец Мирамар в Сан-Себастьяне, дворец Ла Магдалена в Сантандере. И все это тюрьмы, одна отвратительней другой.

– О боже, – сказала она, – так много дворцов – и все принадлежат твоему старику.

– Перестань говорить о дворцах. Перестань! – ответил он. – Это тюрьмы. Тюрьмы и больницы, больше ничего…

– Ладно, – сказала она, – ты… – Но она проглотила слово «болен» с рассчитанной осторожностью, которую усвоила, общаясь с посетителями клуба. Конечно, он был болен. Билл Шульман рассказал ей об этом и показал газеты, где было написано о том, как часто Альфонс лежал в больницах – сначала в Майами и в Нью-Йорке, потом в Гаване, – находясь на грани между жизнью и смертью, и о том, как его мать, бывшая королева Испании Эна, год назад специально приезжала из Франции, чтобы навестить его в больнице, где считали, что он умрет. Это была ужасная болезнь, называвшаяся гемофилией или как-то похоже. Билл немного объяснил ей, что это такое, и ее бросало в дрожь, когда она думала о том, что человек может истечь кровью из-за простого пореза при бритье.

Тем временем Альфонс потянулся к ее руке и крепко сжал ее. Кажется, он совсем ее не слушал.

– Сегодня ты должна остаться, – выдавил он, словно охваченный глубочайшим страхом. – Сегодня ты не должна оставлять меня одного. Мне кажется, что-то должно случиться. Я обычно предчувствую заранее, когда что-то должно произойти…

Испугавшись, она попыталась высвободить руку. Она чувствовала непонятный страх, когда думала о том, что он может при ней истечь кровью каким-то чудовищным образом.

– Да что может случиться! – сказала она. Но сказала лишь для того, чтобы заглушить собственный страх.

– С тех пор как я родился, всегда что-то происходит… – ответил он. – Научившись ходить, я всегда балансирую на веревке над пропастью, каждую секунду может что-нибудь случиться, и я рухну вниз. – На его длинном лице жемчужинами выступили капли пота. – Некоторые думают, что к этому привыкаешь. Но к этому не привыкаешь. Никогда не удается привыкнуть. Налей мне виски…

Она хотела воспользоваться возможностью и высвободить руку. Но он обхватил ее своими длинными пальцами. Свободной рукой она нащупала бутылку виски и стакан.

– Ты же знаешь, что со мной, – сказал он. – Не говори, что не знала. Ты ведь читала в газетах, что у меня плохо сворачивается кровь. Тебе достаточно царапнуть меня ногтем, и, может быть, завтра я умру. Если ты на что-нибудь наткнешься, для тебя это не страшно. Но у меня может начаться внутреннее кровотечение, и с этим ничего не поделаешь. Если у тебя воспалится слепая кишка, тебе ее вырежут, а если загноятся миндалины, их удалят. Если у тебя будет тысяча других болезней – сделают операцию, и ты снова выздоровеешь. Но мне из-за проблем со слепой кишкой придется умереть: ведь при любой операции я истеку кровью. Я вырос среди врачей и медсестер, мою жизнь всегда окружали тайной…

Он выпил виски большими глотками. Его голова упала на кровать.

– И после всего этого твои родные удивляются, если ты однажды вырвешься из тюрем и больниц, потому что захочешь насладиться жизнью вместо дворцовых стен и придворных ритуалов, насладиться хотя бы сегодня – ведь ты можешь умереть завтра или погибнуть, порезавшись бритвой, послезавтра. Они удивляются. Лишают тебя права наследования. Прости, что разочаровываю, но я никогда не стану королем. Пять лет назад досточтимый отец, его бывшее величество король Испании Альфонс XIII исключил меня из очереди престолонаследия именно потому, что я вырвался и женился на кубинке из третьего сословия. Если сегодня ты останешься со мной, – выдохнул он, – если не оставишь меня одного, сможешь потом продать первоклассную историю – о сыне короля, который родился на свет в сиянии великолепия и тем не менее стал беднее последнего бродяги, – а ты была рядом, когда он угасал…

Она снова попыталась высвободиться. Но он сжал ее руку еще судорожнее.

– Я не знаю, что ты… – крикнула она. – Да что же, боже мой, может случиться? Я не хочу видеть крови. Я вообще не хочу…

– Я тоже не хочу истечь кровью, – хрипло сказал он. – В прошлом году, точно год назад, я этого тоже не хотел. И не хотел верить, что что-то произошло. Всего один раз укусил семечко апельсина, поранил язык – и мне пришлось переливать огромное количество крови здесь, в больнице, чтобы снова спасти от смерти.

– Вот как, – сказала она, по-прежнему боясь его. – Да что ты такое говоришь! Можно же что-то сделать… Я не хочу здесь оставаться, – прошептала она, и на этот раз ей удалось вырвать руку. – Если не хочешь оставаться один, давай поедем в Майами Бич. Но здесь, наверху, я оставаться не хочу. Не здесь…

– Нет, – умоляюще проговорил он. – Нет, пожалуйста! Не хочу ездить на машине этой ночью! Останься со мной. Когда я лежу здесь, со мной ничего не может случиться. Только не на машине. Четыре года назад моего младшего брата, Гонсало, смерть застигла в машине. Из четырех братьев двое были гемофиликами – он и я. Легкая авария в Австрии, на Вертском озере. Не было раны, вообще ничего. Скрытая травма где-то в области желудка. Через пару часов он умер. Нет, – жалобно сказал он, – останься здесь… – Он попытался снова взять ее за руку. Его лицо выражало явный страх.

Но она уже отдалилась от него на метр. В ее глазах смешались боязнь и решительность.

– Я буду за рулем, – сказала она. – Я повезу тебя очень медленно. Но здесь не останусь, только не здесь, наверху. Если я должна остаться с тобой, мне нужен воздух, нужно, чтобы рядом были люди.

2

– Стало быть, это его новая избранница, – сказал доктор Рамон Кадерно. Грузный и полнокровный, он сидел в своем открытом серебристом кабриолете рядом с темноволосой дамой, когда Альфонс нерешительно вышел на бульвар из огромного белого здания гостиницы и направился к своей старой машине.

Кадерно сделал движение, чтобы встать, выйти из машины и поприветствовать Альфонса. Но тот уже исчез в своем седане. Милдред села за руль, и машина тронулась. Дама, сидевшая рядом с Кадерно, повернула к нему круглое лицо, привлекательное, несмотря на густой слой косметики:

– Вы знаете их?

– Я знаю только его, – задумчиво сказал доктор. – Три или четыре раза он лежал у меня в больнице в Гаване – до того, как исчез в прошлом году и потом появился здесь. Это граф Ковадонга, старший сын бывшего короля Испании Альфонса XIII, который в 1931 году сбежал из Мадрида от республиканцев и с тех пор живет в изгнании в Риме. Этот молодой человек – гемофилик, он уже несколько лет пытается получить от жизни то, что может, прежде чем испустит дух…

Он попытался обхватить рукой полные смугловатые плечи сидящей рядом женщины. Но она отстранилась от него.

– Гемофилик… – сказала она, продолжая разговор. – Что это такое?

– О, – ответил он, впадая в профессорский тон, то ли искренний, то ли наигранный. – Гемофилик – это человек с недостаточной свертываемостью крови, у которого стенки сосудов при травмах плохо смыкаются. При травмах и при любых ударах происходят внутренние или наружные кровотечения, которые в легких случаях сейчас научились останавливать обширными вливаниями здоровой, хорошо сворачивающейся крови, но в тяжелых неизбежна смерть. Граф Ковадонга часто был близок к летальному исходу. Когда его семья бежала из Испании, его несли на носилках, потому что в тот момент у него как раз было очередное кровотечение…

– Ужас, – сказала она с тем страхом, который здоровые люди иногда испытывают перед болезнями. – Никогда об этом не слышала. А вдруг я тоже?..

– Нет, – засмеялся он. – Вам это точно не грозит. Не бойтесь. Это вопрос наследственности. Ученые пока не решили единодушно, связано ли это с наследственностью в определенных семьях, в которых часто встречается инцест, или же с явлениями, которые происходят неожиданно из-за мутаций в сперматозоидах – простите…

Его зубы снова сверкнули. Он сказал:

– Конечно, я говорю как ученый – происходят из-за мутаций в сперматозоидах, и при этом неясно как и почему. Мы знаем только, что женщины до сих пор сами никогда не заболевали гемофилией, только мужчины, но унаследовать ее женщины могут точно так же, как мужчины. Заболевание всегда передается только некоторым из детей. Дьявольская лотерея. Альфонс, которого вы только что видели, обязан болезнью своей матери-англичанке, внучке английской королевы Виктории. Все члены старинных королевских династий Европы, страдающие плохой свертываемостью крови, унаследовали гемофилию от Виктории, правившей в Лондоне до 1901 года. Ученые спорят лишь о начале этой цепочки: виновата ли мутация сперматозоидов у ее отца, герцога Кентского, или же целый ряд предков Виктории страдали гемофилией. Но довольно, пожалуй…

Он засмеялся и снова попытался обнять ее обнаженные плечи.

– Забавное место для лекции по медицине, – сказал он. – Но за последние годы граф Ковадонга заставил меня заняться проблемой, с которой обычные люди вроде нас сталкиваются редко… – Он включил подсветку часов и попытался сменить тему. – Я считаю, – сказал он, – нам следует уехать, если моя дочь не явится вовремя. Когда мы переезжаем в новую гостиницу, этой особе всякий раз требуется куча времени, чтобы распаковать вещи. Она должна была прийти десять минут назад…

– Я думаю, можно подождать, – сказала его спутница полуискренне, полуиронично – она знала, как сильно этому овдовевшему врачу хотелось отправиться с ней вдвоем на вечер, куда их пригласили, оставив дочь-подростка с гувернанткой. – Я нахожу все, что вы говорите, интересным и загадочным…

– Хорошо, я жду еще пять минут, – сказал он, подавляя досаду. – Если бы я знал, что принц тоже остановится здесь, я бы посмотрел на него. По-моему, он выглядел странно, так же, как перед приступом гемофилии в Гаване.

У него всякий раз были странные предчувствия. Он обследовался у меня целыми днями перед тем, как действительно что-то происходило. Однажды, например, перед столкновением с бегущим ребенком, из-за чего произошло очень опасное кровотечение в тазобедренном суставе, в другой раз – перед тем, как случайно брошенный мяч попал по фурункулу на его ноге и началось кровотечение, не останавливавшееся несколько суток. Тогда две сестры делали ему продолжительное переливание крови. Когда стало ясно, что это не помогает, мы провели полное очищение крови, использовав кровь людей, у которых удалена селезенка – считается, что они отличаются особенно высокой свертываемостью крови. В тот раз я проводил такую операцию впервые. Как бы то ни было, обычно он заранее чувствует, когда с ним что-то должно произойти.

– Как страшно, – проговорила она. Хотя было тепло, ее знобило. – Почему он приехал из Европы именно на Кубу, а потом сюда?..

– А как вы думаете, почему? – сказал он и воспользовался возможностью сыграть роль соблазнителя. – Что манит мужчин отправляться за океаны? Конечно, женщина, в его случае – землячка, Эдельмира Сампедро-Оцехо…

– Дочь сахарного магната?

– Да, – ответил он. – В 1932 году молодая госпожа Оцехо воспитывалась в Лозанне, когда Альфонс после бегства его семьи из Испании тоже оказался в Лозанне в санатории. По-видимому, он был сыт по горло дворцовыми стенами, придворными льстецами и придворными врачами. Он влюбился в Эдельмиру, а она влюбилась в испанское дворянское звание, а может, даже и в него. Как знать? Он второпях женился на ней, а его отец в Риме сделал свои выводы. Он исключил его из числа претендентов на трон и вместо Альфонса назначил престолонаследником другого сына, родившегося предпоследним, – Хуана. Хайме, который появился на свет после Альфонса, – глухонемой и потому для возведения на трон не годится. Короче говоря, с тех пор Альфонс и Эдельмира называли себя Ковадонга или де Бурбон. Они долгое время жили в Лондоне. Затем отправились в Гавану. Спустя год их брак расстроился. Она – она, надо сказать, была темпераментной особой. Очевидно, принц, который половину их брачной жизни проводит в больницах, был ей не нужен. В мае прошлого года они развелись в Гаване, после того как он для разнообразия полежал в больнице в Нью-Йорке. Спустя пару недель он женился снова – опять в Гаване и опять на моей землячке, на Марте Рокафорт. Тоже симпатичная девушка, но всего лишь дочь дантиста.

В ноябре прошлого года он опять развелся. В то время он лежал в больнице в Майами. Прежде чем уехать с Кубы, Альфонс побывал у меня и попросил порекомендовать ему специалиста во Флориде. Он был неспокоен. Когда он волнуется, у него дрожат ноги. Я сразу понял, что с ним. Очевидно, он предчувствовал, что его ждет новый приступ.

– Какой кошмар, – сказала она с наивностью здорового человека, – разве можно так жить?..

– Он существует, – ответил Кадерно. – С общепринятой точки зрения это, конечно, не жизнь. Самое скверное в том, что тут ничего нельзя сделать. Сталкиваясь со множеством других болезней, врачи могут принять какие-то профилактические меры или хотя бы пытаются. В его случае все, что делалось с целью профилактики, не дало никакого результата.

Терпение у доктора кончилось, и он сменил тему:

– Завтра утром нанесу ему визит. Но сейчас, я думаю, действительно пора ехать. Пять минут превратились в десять…

3

– Ты видела ту машину? – спросил Альфонс у Милдред, которая вела старый седан. Они ехали вдоль бульвара. – Ты видела серебристый «Гудзон»?

– Нет, – ответила она.

– У него были кубинские номера, – взволнованно сказал он.

– Я его не видела, – повторила она. – Ну и что? Машин с кубинскими номерами здесь много.

Он ответил:

– Эта была похожа на машину моего врача, который несколько раз спасал меня на Кубе. Это был лучший доктор из всех, кто меня лечил, за исключением одного итальянца, который помог мне в детстве. Кубинец разбирается в моей болезни больше, чем все остальные. Может быть, это его машина. Пожалуйста, остановись. Может быть, это он. Пожалуйста, поверни назад…

– Как хочешь, – сказала она. В ее дрожащем голосе прозвучала вдруг зародившаяся надежда на то, что он найдет кого-то другого, кто бы разделил с ним таинственное одиночество и страх перед смертью. Но пока она тормозила и искала удобного момента для разворота, он положил свою тонкую, нервную кисть на ее руку. – Нет, – сказал он, тут же меняя решение. – Нет, езжай дальше…

– Но врач – это тот, кто тебе сейчас нужен, – попыталась настоять она.

– Нет, – ответил он. – Он тоже не может сделать ничего, кроме как ждать. – Но затем его охватила другая мысль. – Ты не видела – чемодан из его машины…

– Нет, – сказала она, продолжая движение и заставляя себя ехать осторожно, без досадливых нетерпеливых рывков. – Я ничего не видела…

– Если он вышел у гостиницы, нам все-таки лучше было бы вернуться. Тогда он был бы рядом. От этого мне стало бы спокойнее.

Она снова остановилась, и сзади загудели сигналы недовольных водителей.

– Я отвезу тебя обратно. Но к тебе больше не поднимусь. Придется тебе одному ждать своего доктора. Может, он сядет около твоей кровати, возьмет тебя за ручку…

Она посмотрела в его лицо, отмеченное печатью страха, и прервалась посередине фразы. Словно из глубины ее сердца, где прятались материнские чувства, поднялся и переполнил ее стыд за грубость. Она сказала:

– Прости. Но я не могу оставаться одна с тобой в чужой комнате. Я боюсь… Я хочу остаться с тобой, – продолжила она. – Если нужно, чтобы я осталась с тобой, я останусь. Но не вдвоем в этой комнате. Я отвезу тебя на мыс Ки Ларго. Отвезу тебя в «МакАвто». Там меня знают. Там мы сможем остаться в машине и чего-нибудь выпить. Мы будем одни и все-таки не одни – вокруг будет много других машин!..

Она слушала, ожидая его ответа. Видя, что он неподвижен, она сказала:

– Можешь рассказать мне свою историю. В этой машине с тобой ничего не может случиться, никто тебе не помешает… Расскажи мне все, – повторила она. – Я хочу знать о тебе все… Правда, я хочу знать о тебе все…

При этом она подумала: зачем я это делаю? Почему только я такая добродушная дура? И при этом никогда ничего путного не выходит!

4

Под светлым от звезд небом рядом с «Макдональдсом» по дороге на Ки Ларго стояли десятки машин. Откуда-то доносились музыка из радиоприемника и чье-то хихиканье, кричаще-пестро одетые девушки с тугой или приподнятой бюстгальтером грудью разносили напитки между машинами.

– Мне следовало бы ее ненавидеть, – сказал Альфонс, сидя в полутьме с полуприкрытыми глазами. Он пил так осторожно, словно стакан в его руке мог его поранить. – Мне следовало бы ее ненавидеть, – повторил он. – Она принесла нам эту болезнь с собой из Англии. Но попробуй-ка возненавидеть собственную мать… В позапрошлом году в Нью-Йорке она сидела у моей кровати и плакала. Ей можно только посочувствовать – она ведь сама не знала, чт? с ней не так. Она не знала об этом, когда выходила замуж.

Он закрыл глаза. Незаметно начал рассказывать, перешел к исповеди. Он открывался ей, исповеднице поневоле, которая постепенно переставала его бояться, – исповеднице, прекрасно разбиравшейся в мужчинах и выпивке, но не имевшей ни малейшего представления о королевских дворах Европы и страданиях царственных особ. Но он исповедовался и успокаивался.

– История наших несчастий, – говорил он, – началась еще с моего деда. Его звали Альфонс XII. До того как начались постоянные кровотечения, у него был туберкулез – наш семейный бич. Деду было всего двадцать девять лет, когда он умер. Он женился на своей двоюродной сестре Мерседес, красивой девушке. Он ее любил. Но любить нам нельзя – за любовь приходится терпеть наказание. Мерседес умерла вскоре после свадьбы. Это было в 1878 году. Год спустя дед женился во второй раз – на моей бабке Кристине. Ее отец был австрийским эрцгерцогом. Это был брак не по любви, а по политическому расчету. Но они привыкли друг к другу, потому что бабушка была умной женщиной и, может быть, предчувствовала, что деду жить осталось недолго. В то время в Испании начались беспорядки. Республиканцы и социалисты подняли восстание в Валенсии. Они требовали республики. Выплевывая с кашлем собственные легкие, мой дед видел, как на испанскую королевскую династию надвигается катастрофа.

В отчаянии он ждал, чтобы до его смерти родился хотя бы один сын и наша династия не осталась без престолонаследника. Он напрасно ждал шесть лет. В это время Альфонс XII изо всех сил старался быть хорошим королем, сблизиться с народом и добиться его расположения. Но ему не везло. В декабре 1884 года и в январе 1885-го произошли страшные землетрясения. Они опустошили провинцию Гранада. Когда сегодня говорят, что в те годы погибла тысяча человек, кажется, что это немного. Мы привыкли к более чудовищным цифрам. Но тогда это была ужасная катастрофа, и дед отправился в Гранаду, хотя врачи предостерегали его от такого шага. Железных дорог еще не было. Ему пришлось четырнадцать дней ехать на лошади, а нередко и шагать самому по безлюдной сьерре. Погода была кошмарной, снега выпало больше метра. Ночью дед спал в палатке, очень редко – в хижине. Разрушены были целые деревни. Гранада превратилась в груду развалин. Невозможно было эвакуировать раненых. Они лежали на улицах. Дед приказал построить бараки и раздобыть матрасы. Все деньги, которые ему удалось найти, он направил в Гранаду – на строительство дорог и восстановление деревень, чтобы люди получили работу и кров. Но когда он вернулся в Мадрид, то был смертельно болен. Он увидел нищету и понял, что необходимы социальные реформы, чтобы предотвратить то, что в конце концов и произошло семь лет спустя, когда республиканцы устроили революцию и моему отцу и всем нам пришлось бежать из Мадрида сквозь ночь и туман. Однако время деда истекло. За землетрясением вскоре последовала вспышка холеры. Она началась летом 1885 года, сначала в Валенсии и Мурсии. Каждый день умирало по пятьсот и более человек. Когда бабушка рассказывала мне об этом, ее трясло от страха.

Эпидемия подкралась к Мадриду. Дед запретил членам своей семьи уезжать. Врачи хотели выдворить его из города. Но дед их не слушал. Он ходил в холерные лазареты. Он целовал руки умирающим сестрам. Роялисты сделали из него героя. Однако это было не геройство. Это было отчаяние, ничего кроме отчаяния и страха за будущее семьи без наследника престола, семьи, к которой он, как тогда говорили, хотел вызвать «народную любовь»…

Альфонс впервые открыл глаза и посмотрел на свою спутницу, сопровождавшую его против воли.

– Только посмотри на меня, – сказал он устало, с сарказмом, – перед тобой человек «королевской крови», не герой, а человек, который боится. Мы такие же, как и все остальные. И таким же был мой дед – полным страха и отчаяния. Эпидемия холеры стала для него последним ударом, хотя он был моложе меня, на два года моложе… Но хочешь ли ты слушать то, что я рассказываю? Слушаешь… ты меня слушаешь?..

– Просто рассказывай, – ответила она, хотя на самом деле прислушивалась к звучавшему издалека джазу. – Выговорись… Говори не останавливаясь…

– За неделю до смерти, – продолжил Альфонс, – дед обрел утешение. Моя бабушка сказала ему, что ждет ребенка. Он умирал в нашем старом дворце в Прадо. Он умолял мою бабушку назвать ребенка, если это будет мальчик, не Альфонсом, а Фердинандом. Если бы его сын получил имя Альфонс, то, став королем, он должен был бы зваться Альфонсом XIII. Страх перед числом тринадцать, приносящим несчастья, дед унес с собой в могилу. Через шесть месяцев после его смерти родился мой отец, и вопреки воле родителя он получил имя Альфонса XIII, так как на этом настаивали министры королевского правительства. С того дня начали сбываться все недобрые предчувствия моего деда – в жизни моего отца, в моей жизни, в жизни моих братьев, всей нашей семьи…

Если бы моя бабушка не ждала ребенка, испанский трон мог бы быть свергнут уже в 1885 году. Сразу же после смерти деда подняли голову республиканцы. В национальном собрании – в Испании это примерно то же, что здешний конгресс, – началась ожесточенная борьба. В конце концов бабушка сама явилась в национальное собрание и заявила депутатам, что ждет ребенка и что он может стать следующим королем Испании. У большинства депутатов это известие пробудило рыцарские чувства – испанцы любят их демонстрировать. Они сплотились вокруг моей бабушки, а те, кто этого не сделал, оставались в стороне до тех пор, пока не стало ясно, кто родится – новый король или девочка. Если бы родилась девочка, это означало бы провозглашение республики. Поэтому вся семья надеялась на рождение сына – но никто не подозревал, что появление моего отца на свет означало что угодно, только не счастье для семьи.

Это произошло 17 мая 1886 года. В то время политическая напряженность в Мадриде была такой, какую сегодня уже невозможно себе представить. Перед южной частью дворца, где жила моя бабушка и где позднее вырос я, еще за несколько дней до рождения ребенка собралось огромное множество людей. Роды были очень трудными и продолжались бесконечно долго. У пушек, из которых в те времена давали салют при рождении ребенка в королевской семье, ждали артиллеристы. Пятнадцать пушечных выстрелов означали, что родилась девочка, двадцать один – что родился мальчик. В середине дня наконец все стало ясно. Прогремели первые выстрелы, люди считали. Когда раздался пятнадцатый выстрел, напряжение стало невыносимым. Тысячи людей ждали, раздастся ли шестнадцатый. И он прозвучал. За ним последовали еще пять. Но их толпа уже не слышала. Люди заревели: «Да здравствует король!» – так, словно большая часть из них при рождении девочки не закричала бы: «Долой монархию!» Кордоны стражи были прорваны. Люди устремились во дворец и на галерею, где можно было увидеть, как новорожденного показывали собравшимся министрам. Придворные добрались уже до дверей спальни моей бабушки, когда в двенадцать тридцать вышел маркиз Санта Крус и сказал дрожащим голосом: «Ее величество королева Кристина родила короля». Несколькими минутами позже появился Сагаста, который в то время был премьер-министром Испании. Он нес золотой поднос. На нем лежала красная бархатная подушка в кружевах и тюле, на подушке лежал мой отец. Он должен был быть совершенно голым, чтобы все могли убедиться, что родился действительно сын. Отец закричал, будто предчувствовал, что жизнь принесет ему лишь несчастья. Бабушка часто рассказывала мне об этом, еще когда я был маленьким. Но министры, верные монархии депутаты и толпа на галерее закричали еще громче: «Теперь у нас есть король!» Пять дней прошли в празднованиях и танцах. Крестным отцом стал папа Лев XIII, приславший вместо себя кардинала. Испанские монахи привезли воду для крещения из святой реки Иордан. Это был невероятный праздник, и никто ничего не подозревал о тревоге, уже зарождавшейся в комнате моей бабушки: отец был таким маленьким и тщедушным, что всякий, кто его видел, приходил в ужас и задумывался, не унаследовал ли младенец болезнь своего родителя. Вскоре наш дворец снова превратился в больницу, в то время как за его стенами люди ликовали. Врачи и медицинские сестры дежурили ежедневно. Бабушка постоянно рассказывала мне об этом, желая утешить меня в дни болезни и пытаясь сказать, что моему отцу, когда он был мальчиком, приходилось проводить в постели столько же времени, как и мне. Когда ему было четыре года, он стал столь слабым, что врачи отказались от него. Чудом он остался жив и постепенно оправился.

Между тем ликование уличной толпы по поводу его рождения давно стихло. В моего отца стреляли, еще когда он ребенком ходил в церковь с матерью. Но, может быть, ему лишь потому удалось пережить позднейшие времена, когда уже появился я и республиканцы и анархисты каждый день устраивали покушения, что он привык к ним в столь раннем возрасте.

12 мая 1902 года состоялась коронация отца. Ему было шестнадцать лет. Но повсюду в Испании народ волновался. Спустя два года после провозглашения отца королем его не разорвало бомбой лишь благодаря вмешательству случая. Меня эта бомба уберегла бы от появления на свет и от той жизни, которую я веду… О, дай мне пить, – прервался он, – слушаешь ли ты меня?

Он не стал ждать ее ответа. Он не знал, что теперь она искреннее сказала бы «да», потому что поняла: он рассказывает истории о королях, хотя бы немного соответствовавшие ее романтическим представлениям. Он почувствовал, как бегство в прошлое отдалило его от недобрых предчувствий этой ночи, и устремился дальше по дороге воспоминаний.

– В то время отец впервые посетил Барселону – испанский портовый город, – продолжал Альфонс. – Ему было восемнадцать лет. Он остался таким же худым и хрупким, и все еще сохранялись опасения, что у него скрытый туберкулез. Но благодаря спорту и тренировкам он стал крепче. Отец был тогда симпатичным молодым человеком, много смеялся и верил, что, смеясь, сможет расположить к себе народ. Когда он прибыл в Барселону, его ждала толпа злых и голодных людей. Произошла стычка между студентами и анархистами. Пришлось остановиться и искать пути объезда. Это спасло отцу жизнь – вскоре на том самом месте, где должен был проезжать его автомобиль, взорвалась бомба. Она убила шесть человек. Вечером того же дня отец планировал проехать по Барселоне вместе с премьер-министром Испании Антонио Маурой, остановиться на одной из площадей и поговорить с людьми. Незадолго до выезда пришло известие, что умерла его бабушка, моя прабабушка, которая жила в Париже. Маура поехал один, и нож, предназначенный для моего отца, метнули в премьер-министра – его ранили в левую сторону груди.

Но это было лишь начало. Не только в Испании, но и за границей отец не чувствовал себя в безопасности. Годом позже он отправился в Париж. В то время ему начали искать жену. Придворные постоянно подсовывали ему портреты, надеясь, что он заинтересуется молодыми представительницами королевских семей Европы. Как правило, за этим стояли работавшие в Мадриде послы разных стран, которые хотели бы видеть на испанском троне немку, или англичанку, или австрийку. Но мой отец еще верил в любовь и отправился в путешествие по европейским странам, чтобы самому найти свою принцессу.

Весной 1905 года он поехал в Париж. Он приехал смеясь, и парижане назвали его le roi charmant и le roi printemps («очаровательный король» и «весенний король». – Прим. пер.). Президент Франции Эмиль Лубе вместе с отцом проехал по городу в открытом автомобиле. До вечера все шло хорошо. Но когда они возвращались из оперы, на углу рю де Роан и рю де Риволи взорвалась бомба. Лошади из эскорта понесли и сбросили всадников. Президент оказался на земле, и отец тоже был выброшен на улицу. Бомба убила троих человек. Отец чудом остался в живых. И лишь благодаря самообладанию, которому он научился еще в детские годы после многочисленных покушений, отец, смеясь, сказал: «Это риск нашей профессии». Такова была его судьба: смеяться перед людьми, чтобы скрывать свои слезы. Из Парижа он отправился в Англию.

Альфонс шевельнулся.

– Сегодня мне следовало бы пожелать, – тяжело вздохнул он, – чтобы отец никогда не пересек пролив и никогда не увидел Лондон.

Он прервался и принялся быстро пить, несколько раз прикладываясь к стакану.

– В Лондоне он встретил твою матушку, – сказала девушка, наполняя его стакан из бутылки виски, которую она достала из кармана в дверце машины. Очевидно, она не хотела дать ему возможности прервать рассказ – может быть, ей было интересно, а может, не желала снова выслушивать болтовню про предчувствия и надеялась, что он устанет от откровенничанья и от выпитого спиртного.

Он ответил с нарастающим сарказмом:

– Если бы это была просто моя мать! Мой отец переплыл пролив, чтобы заполучить гемофилию. – Он хлебнул еще. – Это было 5 июня 1905 года, – хрипло сказал он, держа стакан так осторожно, как будто это была какая-нибудь рептилия. – В тот день мой отец пересек пролив и приехал в Англию. И в тот день все началось…

Он выпил еще и поставил стакан на поднос перед приборной доской.

– Все знали, – сказал он, – что отец искал себе невесту. В Лондоне сделали все возможное, чтобы показать ему самых красивых принцесс английского двора. Две английские королевские яхты ждали у французского побережья, чтобы отвезти его в Портсмут… Они были увешаны флагами, как для праздника. Корабли назывались «Виктория» и «Альберт»¹ – это были имена английской королевы и ее супруга принца, умерших четыре года назад. Английский кронпринц, принц Уэльский, ожидал моего отца в Портсмуте и отправился вместе с ним в Лондон. Там их встретил Эдуард VII, старший сын королевы Виктории, который правил Англией с 1901 года. Он приветствовал моего отца под ликование и музыку на вокзале, который опять-таки назывался «Виктория». Виктория – снова и снова! Тогда никто не догадывался или не хотел догадываться, что Виктория, прославленная королева, которая, сама того не зная, сделала Англию великой, была носительницей гемофилии.

Бабушка позднее рассказывала мне, что тогда король Эдуард выбрал трех принцесс, которых следовало представить моему отцу. Эдуард надеялся, что одна из них ему понравится, «воспламенит его сердце» – так красиво и романтично говорили в те времена. Но отцу было девятнадцать лет, и его вкус не совпадал со вкусом английского короля.

Если бы отец выбрал одну из тех трех принцесс – меня бы здесь сейчас не было. Но в тот вечер, когда в Букингемском дворце состоялся семейный обед и знакомство с принцессами, взгляд моего отца упал на молодую светловолосую девушку. Ей было не больше восемнадцати. И никому в Лондоне не приходило в голову выбрать ее в качестве претендентки на сердце испанского короля. За столом она сидела на самом дальнем краю. Ее звали Виктория Евгения Баттенбергская². Она была единственной дочерью принцессы Беатрисы, младшей дочери королевы Виктории, и немецкого принца Генриха Баттенберга. Ее называли просто Эна. И в тот вечер еще никто не подозревал, что мой отец с первого взгляда влюбился в Эну. Только она сама заметила, что он то и дело смотрел в ее сторону и скучал, разговаривая с другими претендентками.

На следующий вечер на большом государственном банкете тоже никто еще ничего не заметил. Но мой отец не был бы Дон Жуаном, которым его тогда считали, если бы ему не удалось побеседовать с Эной тет-а-тет между двумя приемами. Он увидел ее в парке. Он был поражен. Но и она влюбилась в него. Британский король Эдуард всю жизнь имел слабость к поощрению любовных связей и браков. Ему потребовалось несколько дней, чтобы понять, что отец, так сказать, влюбился не в ту, в кого следовало. Но поняв это, он приложил все усилия, чтобы возвести на испанский трон Эну, а не тех претенденток, которых он выбрал сначала.

Это была высокая политика. Влюбленный отец вернулся в Испанию и сказал моей бабушке, что встретил великую любовь своей жизни. Но когда бабушка услышала ее имя – Виктория Баттенбергская, – она пришла в ужас.

– Альфонс, – сказала она, – понимаешь ли ты, что ты намерен сделать?

– Да, – ответил ничего не подозревающий отец, – я хочу жениться на принцессе Эне… Почему ты так напугана? – Его лицо помрачнело. – У тебя есть какие-то возражения?

Она попросила отца перейти в ее покои.

– Я боюсь за тебя и за будущее, – сказала она. – Ты еще ничего не слышал о тайне Баттенбергов и о их болезни?

– Нет, – ответил отец. – Эна красивая и здоровая. Если кто-нибудь и болен, так это мы, а не Эна. Посмотри на ее портреты, ты увидишь, какая она…

– Я бы очень хотела верить тебе… – Бабушку охватили растерянность и отчаяние. – Но у Баттенбергов родятся больные дети. Их дети погибают еще младенцами. У них слишком тонкая кожа. Они слабые. У них кровотечения…

– Этому я не верю, – сказал отец.

– Но я знаю это… Два брата принцессы, на которой ты хочешь жениться, больны. Неужели в Англии ты ничего об этом не слышал?..

– Нет, – ответил отец, – я ничего об этом не слышал. Да и что из того? В нашем роду одна болезнь сменялась другой. Никому из наших предков это не мешало жениться и выходить замуж. Я люблю принцессу Эну. Я хочу жениться на ней, и я на ней женюсь…

Бабушка заплакала.

– Если у тебя появятся дети с болезнью Баттенбергов, испанский народ увидит в этом Божий приговор против тебя, начнутся новые восстания…

– Я в это не верю, – повторил отец. Но бабушка была права в том, что касалось нашего будущего. Неправа она была лишь в том, что являлось источником пугавшей ее болезни. В те времена, когда о гемофилии говорили по секрету, украдкой, ее действительно называли болезнью Баттенбергов. Но за этим скрывалась ложь. В Англии из почтения к великой королеве Виктории не хотели признавать правду и потому распространили слух, будто источником гемофилии, которой страдали некоторые потомки королевы, были немцы, Баттенберги. Это не так. Баттенберги были совершенно здоровы. Отец Эны погиб в морской битве (в действительности Генрих Баттенбергский умер на войне от малярии. – Прим. пер.) во время англо-ашантийской войны, будучи морским офицером. И никто не знал правду лучше самой королевы Виктории, так как она видела, как страдал и умер от гемофилии ее младший сын – принц Великобритании Леопольд³. Она родила его в 1853 году. Лондонский двор утаил от всего мира тот факт, что с детских лет у Леопольда были гематомы и кишечное кровотечение, его передавали от одного врача к другому, постоянно делали ванны, перевозили из одного климата в другой. Он пережил то же, что и я. Мне тоже долгое время говорили, что перемена климата или свежий воздух могут мне помочь. Когда в 1884 году Леопольд умер от кровоизлияния в мозг, которое невозможно было остановить, ему был тридцать один год. За пределами королевского двора никто не знал, отчего он умер. Но Виктория, его мать, причину знала. Она не узнала лишь о проявлении гемофилии среди потомков Леопольда – этой болезнью страдал его внук Рупрехт, виконт Трематон, который умер от кровоизлияния во Франции в 1928 году, десять лет назад.

Виктория знала и о том, что ее вторая дочь – принцесса Великобритании Алиса, в 1862 году вышедшая замуж за Людвига Гессенского и переехавшая в Германию, в Дармштадт, – родила сына-гемофилика, который прожил лишь три года. Его звали принц Фридрих. Хотя в Дармштадте предприняли все возможное, чтобы скрыть страшную болезнь, перед которой врачи были бессильны, королева Виктория точно знала, что ее маленький внук Фридрих упал во время игры и умер от кровотечения – его не удалось остановить. Она знала, что гемофилия не унаследована от Баттенбергов, – некоторые из ее собственных детей носили эту болезнь в себе и передавали потомкам.

Беатриса была любимой дочерью королевы Виктории. Может быть, потому, что она была самой младшей, а младшие дети обычно самые любимые. Когда в 1884 году Генрих Баттенберг приехал из Германии и попросил руки Беатрисы, еще никто не говорил о болезни Баттенбергов. Лишь когда появились на свет дети Баттенберга – Эна, Леопольд и Мориц, – несчастье стало столь очевидным, что скрывать его было уже невозможно. Здоровым родился лишь Александр. Леопольд прожил всего тридцать три года⁴. Он, как и я, претерпевал один несчастный случай за другим, переходил из больницы в больницу, жил от одного переливания крови до следующего. Он был офицером, но участвовать в Первой мировой войне не мог. Его убило бы малейшее напряжение. Но несмотря на это, он не ушел от нашей судьбы. В 1922 году у него обнаружили воспаление слепой кишки, от которого обычные люди уже не умирают. Но его врач, доктор Хоуитт, стоял беспомощным у постели больного. Он подозревал, что операция, которая спасла бы любого другого, для Леопольда означала верную смерть. Леопольд мог умереть из-за потери крови при операции. Его отправили в одну из больниц Лондона только после того, как образовавшийся вокруг червеобразного отростка гнойник прорвался в брюшную полость, температура стала расти и началось смертельное воспаление брюшины. Ему сделали операцию, чтобы хотя бы дать выход гною и облегчить последние часы больного. Его отвезли в Кенсингтонский дворец, где он и умер темной ночью 22 апреля 1922 года, медленно истекая кровью.

Брат Леопольда Мориц умер еще раньше⁵. Болезнь поразила Морица не столь сильно, как брата. Он был офицером в полку королевских стрелков. Он знал наверняка, что на войне умрет от малейшего ранения. Но не хотел в этом признаваться. Он не желал прятаться за спинами других. 27 октября 1914 года Мориц был ранен в Ипре и умер от потери крови еще до того, как его успели отнести в лазарет.

Такова судьба двух любимых внуков королевы Виктории и любимых братьев моей матери, таков источник лжи о болезни Баттенбергов. Виктория знала об этом лучше других. Бессонными ночами она наверняка спрашивала себя, от кого могла получить это коварное наследство, перешедшее к ее детям и внукам. Ответа на этот вопрос она не узнала, потому что раньше врачи пускали кровь каждому больному, который оказывался в их руках, и тем самым убивали больных гемофилией еще младенцами, не понимая, почему их вены не желают закрываться. Точно известно лишь, что все короли и принцы Европы, страдавшие гемофилией, унаследовали болезнь от королевы Виктории, а также то, что она была моей прабабушкой.

Выслушав предостережения моей бабушки, отец обратился за советом к министрам и врачам. Либо они солгали ему, либо же сами верили в то, что сказали. Они поддержали его в желании жениться. Сегодня их можно лишь простить – ведь в те времена практически никто ясно не представлял себе характер этой болезни. Одни говорили о слабости, другие – о слишком тонкой коже или слишком тонких кровеносных сосудах, третьи – о жидкой королевской крови. Лишь немногие догадывались о том, как передается гемофилия, и о том, что поражает она только мужчин, делая женщин невинными, но коварными носительницами болезненного наследства. Это была мрачная тайна, покрытая молчанием, загнанная в угол, словно проклятие и позор… Но любовь моего отца победила и загадку, скрытую в тумане, и игры политиков.

Английское и испанское правительства договорились об обручении. Моя бабушка настояла на том, чтобы у молодых было полгода на раздумья. Она до последнего момента надеялась, что сможет воспрепятствовать браку. Но это не изменило ход вещей. Мой отец писал страстные любовные письма. Он изучал английский язык. В Кенсингтонском дворце в Лондоне Эна учила испанский. И никто не задумывался о судьбе ее больного брата.

Потом они встретились в Биаррице. В маленькой часовне в Сан-Себастьяне Эна приняла католичество и получила официальное имя Мария Кристина.

Свадьба была назначена на 31 мая 1906 года. Мой отец не мог дождаться этого дня. Пока готовили покои во дворце в Мадриде и восстанавливали дворец Эль Прадо, он поднялся на борт своей яхты «Гиралада» и отправился на остров Уайт, чтобы встретиться с Эной, мечтать о будущем и играть в гольф… Они были беспечными и наивными, как дети, и ни о чем не подозревали. Но жестокая действительность поджидала их. Им пришлось почувствовать это уже в день свадьбы в Мадриде.

30 мая 1906 года было в Мадриде прекрасным днем. Мой отец и его невеста Эна находились в Эль Прадо и готовились к большому завтрашнему празднику. Мадрид уже переполняли многотысячные толпы, словно республиканские волнения забыты и каждый хочет поучаствовать в торжествах по поводу свадьбы моего отца и будущей королевы. Церковь Святого Иеронима была фантастически украшена. Свадебная процессия – самая яркая, которую когда-либо видела Испания, – должна была пройти по улицам Пуэрта дель Соль и Каль дель Майор ко дворцу.

Трибуны соорудили на краю улицы, в основном у церкви Святой Марии. Оттуда за процессией должны были наблюдать жены депутатов испанского парламента. Напротив церкви находилась гостиница. В нее 30 мая во второй половине дня пришел молодой элегантный мужчина и попросил номер с балконом.

– Цена роли не играет, – сказал он, снимая белые перчатки и демонстрируя руки с маникюром. – Окна должны выходить на улицу Каль дель Майор. Я обязательно хочу увидеть завтра свадебную процессию…

Портье сначала помедлил, потому что в гостинице уже было много посетителей. Но молодой человек показал ему столь крупную банкноту, что портье наконец отвел его в комнату 88 на третьем этаже. Молодой человек зарегистрировался под странным именем и к тому же написал его разборчиво.

Полчаса спустя незнакомец уселся на балконе и вызвал лакея.

– Принесите мне апельсинов, – сказал он. – Все, что у вас есть…

Лакей посмотрел на него с удивлением. Но незнакомец указал вниз, на улицу.

– Я хочу доставить радость детям там, внизу, – сказал он. – Буду бросать им апельсины.

– Но здесь очень высоко… – возразил лакей. Во всяком случае, так он утверждал позднее. Но молодой человек предложил ему большие чаевые и настоял на своем желании.

Вскоре после этого прохожие видели, как он по крутой дуге бросал апельсины на середину улицы. Дети устроили из-за них драку. Незнакомец занимался этим долгое время. Он перестал лишь после того, как один апельсин за другим стали падать на середину улицы. Во время игры он удовлетворенно смеялся, и потому люди, наблюдавшие за ним, не заподозрили ничего плохого. Через час мужчина исчез с балкона. И люди о нем забыли. Однако, войдя в комнату, он снова вызвал слугу.

– Приготовьте мне завтра букет цветов, – сказал он. – Самый большой, какой удастся раздобыть. Я жду даму…

День 31 мая выдался еще лучше, чем предыдущий. В Эль Прадо король Англии Эдуард, королева и принцесса Беатриса с дочерью Эной готовились к выходу. Великолепный экипаж доставил Эну в Мадрид. Там в здании морского министерства она надела платье невесты. Ей помогала мать. Затем Эна в сопровождении торжественной процессии направилась к церкви Святого Иеронима. Там ее ждал мой отец в форме адмирала…

Под красным балдахином, который несли шесть слуг, Эна поднялась по церковной лестнице. Церковь превратилась в разноцветное море. Архиепископ Толедский и первый епископ Испании кардинал Санча ждали перед алтарем.

Эна и мой отец медленно подходили к ним. Когда они встали перед кардиналом, наступил последний момент, в который моя бабушка еще могла предотвратить все то, чего она боялась в будущем. Кардинал сказал примерно следующее:

– Благородный владетельный сеньор Альфонс XIII Бурбон и Габсбург, католический король Испании, я спрашиваю вас, Ваше величество, а также вас, Ваше Королевское Высочество Виктория Евгения Мария Кристина, принцесса Баттенбергская, известна ли вам какая-либо причина, по которой этот брак не может состояться или может быть объявлен недействительным в будущем. Если такая причина существует, объявите о ней здесь и сейчас…

Кардинал продолжал читать. Не знаю, задумался ли он хотя бы на секунду о том, что его вопросы не были столь пустыми и ненужными, как казалось, и что ответ «Да!» не был единственно возможным. Не знаю, задумался ли отец о страхах моей бабушки, задумалась ли мать о двух своих больных братьях в Англии. Знаю лишь о бабушке – она часто рассказывала мне, что словно окаменела тогда. Позднее, когда я уже был болен много лет, она часто молилась, сидя у моей кровати. Она считала свое молчание греховным проступком. Она не нашла в себе мужества расстроить праздник, когда тысячи людей ждали новобрачных за стенами церкви…

Все молчали. Отец взял Эну под руку. Он подвел ее к трону. Отслужили мессу. Затем процессия отправилась по городу. Десятки тысяч людей стояли вдоль улиц, кричали и ликовали. Почти в ста церквях звонили колокола.

Раздался пушечный салют, оглушительно гремели трубы. Отец и мать смеялись и приветливо махали людям… Они поднялись в королевскую карету, запряженную восемью белыми лошадьми. Офицеры 16-го британского уланского полка сопровождали медленный ход процессии сквозь толпу.

Когда экипаж с моими родителями въехал с Пуэрта дель Соль на улицу Каль де Майор, толпа стала столь плотной, что лошади с трудом продвигались вперед. Родители очень медленно доехали до Пласа де ла Вилья и до ратуши. Наконец они подъехали к церкви Святой Марии… Слева в солнечном сиянии они различили трибуну для жен депутатов. Женщины встали. Они покачивали солнечными зонтиками.

Отец слегка потянул мою мать влево. Он показал на трибуну и сказал: «Через пять минут мы будем дома…»

Он не договорил фразу, потому что в эту секунду воздух сотряс взрыв. Облако дыма и пыли поднялось там, где только что стоял экипаж моих родителей. Лошади с оторванными ногами и разорванными животами повалились на землю… Когда дым рассеялся, все увидели возницу, лежащего в луже крови. Лошади, оставшиеся невредимыми, понесли. Они оторвались от упавших и, фыркая и не замечая ничего вокруг, потащили экипаж прямо в толпу, кричавшую от ужаса.

Наконец английские уланы остановили лошадей и, бледные и растерянные, спешились возле экипажа.

Они увидели, что отец только что поднялся на ноги и полуослепшими глазами искал жену. По его лицу текла кровь. Осколок разорвал большую цепь на его шее и, звякнув, упал на землю… Но казалось, отец этого не заметил. Он был занят лишь поисками моей матери. Ее отбросило в задний угол экипажа. Но она выжила.

Англичане и наши гвардейцы хотели отвести моих родителей в безопасное место. Но отец уже пришел в себя. Он воскликнул:

– Откройте дверь, найдите другой экипаж. Мы пересядем… Процессия отправится дальше…

Когда мать услышала его голос, она взяла себя в руки. Они вышли из разбитой кареты. При этом нижняя кайма ее белого свадебного платья стала красной от крови… Это была кровь возницы. Ее же взрыв пощадил.

Отец ввел ее в подкативший экипаж. И пока толпы людей метались в страхе и панике, процессия отправилась дальше…

Толпа перед дворцом поняла, что произошло, лишь тогда, когда отец с матерью поднялись по ступеням и люди увидели кровь на шлейфе ее платья и на лице моего отца. Женщины закричали, некоторые упали в обморок…

Бабушка очень часто рассказывала мне об этом в мельчайших подробностях. Я никогда их не забуду…

В то же время полиция ворвалась в дом напротив церкви Святой Марии. Майор полиции Баррадо первым разыскал портье.

– Бомбу бросили из окна вашего дома, – закричал он. – Вы укрываете социалистов и анархистов… Обыщите весь дом! С балкона бросили букет цветов. В нем была бомба.

Он схватил портье за грудки.

– Кто получал цветы в этом здании? Кто принес цветы в здание?

Портье, бледный как полотно, прислонился к двери швейцарской. Он не вымолвил ни слова. В этом момент вперед протиснулся один из служащих гостиницы. Он вспомнил странного молодого человека, который накануне потребовал апельсинов и бросал их на улицу до тех пор, пока не стал уверенно попадать на середину улицы. Посередине улицы, переполненной толпами людей, проехал экипаж моего отца… Торопясь, лакей рассказал о букете цветов, который выпросил у него незнакомец.

Баррадо тотчас помчался на верхний этаж. Он налетел плечом на дверь комнаты 88. Она тут же поддалась. Дверь была не заперта. Комната оказалась пуста. Незнакомец покинул ее в безумной спешке.

Но в этот момент Баррадо услышал, как лакей закричал в коридоре:

– Вот он!.. Вот он бежит!

Но когда Баррадо кинулся в коридор, никого не было видно. Он лишь услышал за углом призрачный голос:

– Да здравствует республика… Долой короля…

Баррадо показалось, что он увидел призрака, бегущего к черному ходу. Но хотя он смотрел везде, где мог, преступника найти не удалось. Он бесследно исчез. Его выследили лишь несколько дней спустя далеко от Мадрида, в Барселоне. Его звали Франциско Феррер.⁶

Отец приказал казнить Феррера. Он мог бы забыть о Феррере, но не о предупреждающем грохоте бомбы, взорвавшейся в начале совместного пути моих родителей.

Год спустя на свет появился я. А через три года бабушка и родители, ужаснувшись, впервые увидели, что бабушкины предчувствия сбываются и что у меня, испанского кронпринца, гемофилия. Охваченная тревожным ожиданием, бабушка рассматривала меня, когда отец 10 мая 1907 года вынес меня из комнаты моей матушки и, голого, лежащего на подушке, показал министрам. Точно так же его самого двадцать лет назад показывали членам правительства и чиновникам двора. Позднее, когда я учился ходить, бабушка следила за каждым моим шагом, внутренне трепеща от страха…

Отец глубоко в душе, вероятно, испытывал то же самое. Но после того как в течение двух лет не произошло ничего страшного, он уверился, что опасность миновала. 23 июня 1908 года родился мой брат Хайме. Когда ему еще не исполнилось и года, он уже несколько раз падал и ранился. Однако Хайме казался обычным ребенком, хотя почему-то не мог научиться говорить. Гемофиликом он точно не был.

Но затем наступило 22 июня 1910 года. У моих родителей гостили родственники из Германии. Принц Людвиг Фердинанд Баварский с дочерью Пилар на четыре недели приехал в наш дворец в Мадрид. Я играл с Пилар, мне разрешили остаться со взрослыми на ужин… Было шесть часов вечера. Как всегда, открылись двери в столовую. Родители и гости прошли к столу через большую дверь. Я побежал за ними.

Я бежал слишком быстро и упал до того, как няня успела меня подхватить. Я стукнулся головой о дверь… И тогда произошло то, что разрушило мою жизнь. Я закричал так громко, что бабушка, которая в этот момент собиралась сесть за стол, в испуге обернулась… Позднее она часто рассказывала мне, что она почувствовала в тот момент. От страха ее словно парализовало. Она почувствовала, что пришло несчастье, которого она боялась три года.

Все присутствующие подбежали ко мне. Я, скрючившись, лежал на полу у створки двери. Я успокоился лишь после того, как няня подняла меня и положила мою голову на свое плечо… Она отвела меня в спальню, раздела и осмотрела. Травм она не обнаружила, у меня лишь болел лоб с правой стороны. Няня принесла воды и сделала мне холодный компресс…

Она велела мне заснуть. Все это явственно отпечаталось у меня в памяти. Я закрыл глаза и подумал о пони, на котором мне разрешили прокатиться днем раньше…

Позднее меня разбудил тихий вскрик. Няня сняла компресс с моего лба и от страха уронила его. Она отбросила покрывала и осторожно подняла меня. Затем по коридорам понесла меня в столовую. Я услышал голоса отца, принца Людвига Фердинанда Баварского и матери. Они закончили ужинать и перешли в так называемую синюю комнату, располагавшуюся рядом со столовой.

Все, кроме бабушки, уже забыли о мелком происшествии. Когда няня неожиданно вошла в дверь, неся меня на руках, и в ужасе замерла в комнате, все вскочили со своих мест. У меня на лбу образовалась большая синеватая опухоль, налитая кровью. Бабушка подошла ко мне, ее ноги дрожали. Если верить рассказам, ее лицо было белым как снег. За ней подошли мать, отец, принц Людвиг Баварский и его дочь Пилар.

Принц Людвиг Фердинанд был врачом. Думаю, в то время это был единственный на свете врач королевских кровей. Он практиковал в Германии. Став старше, я часто с ним встречался. Его глаза всякий раз напоминали мне тот вечер в Мадриде. Наверное, в тот момент в них читались мрачные предчувствия.

Я услышал голос отца. Он спросил:

– Это?..

В лице моей матери отпечатался тот же немой вопрос.

Оба неподвижно смотрели на принца Людвига Фердинанда, словно была еще надежда, словно они не хотели поверить в несчастье. Но принц не оставил им надежды.

– Да, – сказал он, и когда няня вынесла меня из комнаты и уложила в кровать, продолжил:

– У принца болезнь Баттенбергов. Он гемофилик…

Позднее бабушка рассказывала мне о разговоре, который тогда состоялся. Отец сказал:

– Но кровь у него не идет!

Это был последний проблеск надежды.

– У него внутреннее кровотечение, – прозвучал ответ. – Мы можем лишь радоваться тому, что не произошло кровоизлияние в мозг.

– Как у принца Гессенского… – К бабушке снова вернулся голос. Ее лицо словно окаменело и осталось таким с того дня. – Он был твоим кузеном, – обратилась она к моей матери. – Это племянник твоей мамы и сын тети Алисы… – казалось, в ее словах звучало обвинение, нежелание простить то, что моя мать принесла в нашу семью болезнь.

Сначала отец и мать не придали значения ее словам. Они все еще ждали хоть какого-нибудь слова надежды из уст принца Людвига Фердинанда. Но принц настаивал на поставленном диагнозе:

– Сомнений нет. Можете собрать специалистов со всего света. Они скажут то же самое: Альфонс – гемофилик…

– Тогда об этом никто не должен знать, – сказал мой отец. – Если об этом узнает кто-нибудь из республиканцев, начнутся волнения. Люди станут говорить, что Бог наказал нас, подал знамение о том, что близится конец династии Бурбонов…

Этот вечер и последовавшая за ним ночь навсегда остались в памяти у всех присутствовавших. Ждали, не увеличится ли опухоль, не остановится ли кровотечение под кожей. Наконец утром стало казаться, что я благополучно перенес первый приступ гемофилии в своей жизни.

Желание отца сохранить тайну оказалось утопичным. Прошло немного времени, и поползли слухи – сначала по дворцу, затем по Мадриду и потом по всей стране: Господь покарал Бурбонов. Он послал ангела-карателя – англичанку. Принц Астурии – гемофилик. Никто не отваживался говорить открыто. Но втихомолку все об этом судачили. И беда была еще сильнее оттого, что пришла не одна.

Спустя несколько недель после того, как обнаружилась моя болезнь, наш тогдашний придворный врач выяснил, что мой брат Хайме, которой был моложе меня на два года, неизлечимо глухонемой. Мать родила меня с гемофилией, а второй сын оказался глухонемым.

Лишь немногие знают о том, как живет ребенок-гемофилик. Может быть, какому-нибудь бедняге кажется, что в окружении двора легче переносить эту болезнь. Но это заблуждение. При дворе человек бессилен перед гемофилией еще больше, чем где бы то ни было. К тому времени, когда мне исполнилось четыре года, представления врачей об этой болезни были еще очень сумбурными.

Единственное средство, которое позднее мне помогало и не раз спасало меня, – переливание здоровой, способной к сворачиванию крови тогда было не так распространено и разработано, как сегодня. Переливать кровь было даже очень опасно, так как знания о группах крови только формировались. А о фибриновой пене, которая сегодня иногда используется в качестве наполнителя при обработке наружных ран, потому что она содержит вещество, получаемое из крови и усиливающее ее сворачиваемость, тогда знали так же мало, как о витаминах или о влиянии кальция.

Наши придворные врачи не называли болезнь гемофилией, а осторожно говорили о «наследственной слабости». Они лечили меня молоком, яйцами и красным вином. Потом надеялись на свежий воздух и деревенский образ жизни, на спорт и верховую езду. Но все было напрасно, а кое-что даже угрожало моему состоянию. Всякий раз после сильного напряжения у меня случались внутренние кровоизлияния, мне приходилось отлеживаться. Я лежал постоянно. Из четырех недель детской жизни не меньше одной-двух я проводил в постели.

Любой другой больной ребенок может хотя бы наслаждаться покоем. Но я был испанским кронпринцем. Никто не должен был видеть моей слабости, хотя все о ней шептались. Кроме меня, из сыновей у отца с матерью оставался лишь Хайме, который из-за глухонемоты был настолько беспомощным, что его невозможно было никому показать, и отец заставлял меня делать вещи, которые вредили мне, – пока не появился третий, здоровый сын.

Согласно нашим допотопным представлениям, кронпринцы и принцы должны были служить солдатами. В тринадцать лет я простым солдатом поступил в старинный гвардейский полк, отмеченный множеством наград. Еще в тринадцатом веке он участвовал в покорении Севильи. Он сражался за Испанию в Мексике и в Перу еще в те времена, когда наша страна была мировой державой. Эта солдатская служба противоречила всякому здравому смыслу. Но я стал солдатом. Первые учения в скалистом, холмистом парке Эль-Пардо обессилили меня.

Четырнадцать дней я лежал с внутренними кровотечениями, и тогда меня спасли лишь первые попытки переливания крови. Коварство кровотечений заключалось в том, что нередко они ненадолго останавливались из-за судорожного сокращения кровеносных сосудов. Но когда они снова расширялись, как у здорового человека, у которого кровь сворачивается, пока сосуды сокращены, – кровь снова беспрепятственно сочилась и текла. Тогда этот механизм еще не был известен так хорошо, как сегодня. Временная остановка кровотечения вводила в заблуждение, и ночью, когда все спали, происходила катастрофа. Несколько раз я просыпался в луже крови. Когда у меня выпали первые зубы, врачи целыми днями пытались спасти меня от смерти из-за кровопотери. Целыми днями мой рот был зажат резиновыми скобами. Тогда у меня изменилось отношение к отцу. Я никогда не терял ощущения, что в то время он предал меня.

Только желание родить здорового сына или политическая необходимость заставили моих родителей снова рискнуть после рождения глухонемого Хайме. Я уверен, что их подтолкнули к этому не оптимизм или счастье, сохранявшиеся лишь несколько лет после свадьбы. Возможно, позднее только Первая мировая война и борьба вокруг нашей нейтральной страны позволили моему отцу править еще пятнадцать лет, избегая республиканского переворота. Но количество республиканцев росло быстрее, чем когда бы то ни было. Отец был спортсменом, а в политике и финансах совершенно не разбирался. Три миллиона, которые он ежегодно получал на содержание двора, уплывали сквозь пальцы. Все деньги, которые он вложил в заводы, были потеряны. Исчезло без следа и состояние моей бабушки, которая умерла с молитвой о будущем короны и обо мне. Отец считал, что в его несчастье есть и моя доля вины. Он думал, что здоровый сын сможет рассеять слухи о проклятии Бурбонов, которые бродили по стране и распространялись даже среди простых крестьян, верных своему королю.

Но сначала моя мать родила дочь. В 1909 году на свет появилась Беатриса. Это была красивая, очаровательная девочка, стройная и хрупкая, внешне здоровая, как все женщины в семьях гемофиликов. Но кто знал, какое наследство она позднее передаст своим детям?

В 1911 году родилась вторая дочь Мария Кристина. Она тоже была милой, красивой и умной. Но и о ней никто не знал, является ли она носительницей болезни. Позже, когда Кристина выросла, ей, как и Беатрисе, пришлось страдать от неизвестности, от ощущения того, что в ней скрыто несчастье, с которым ей не справиться. Отец долгое время запрещал сестрам выходить замуж. Но это отдельная история⁷…

Наконец мать забеременела в пятый раз. 20 июня 1913 года на свет появился мой брат Хуан, граф Барселонский. С первых дней жизни он был крепким – крепче, чем все мы, – сильным и здоровым. Появилась надежда… Отец и мать каждый день стояли у его кровати…

– Я прочел все исследования о наследовании гемофилии, какие опубликованы по сей день, – говорил один из наших тогдашних придворных врачей. – Если верить им, в среднем от четверти до половины сыновей рождаются здоровыми. Значит, надежда есть…

Отец часто заболевал от беспокойства.

– Мне не нужна надежда, – говорил он, – мне нужна уверенность…

– Тогда вам нужно поранить принца, ваше величество, – ответил врач. – Мне придется спровоцировать кровотечение…

Наверное, никогда еще католический двор не молился так много, как мы в то время. И никто не знает, что перенесла моя мать, когда однажды няня Хуана бросилась к врачу, испуганная и в то же время счастливая.

– У принца нет кровотечений! – закричала она. – Принц здоров.

– Откуда вам это может быть известно? – воскликнул врач.

Няня едва не потащила его за собой. Она забыла о иерархии и этикете.

– Он поранился, – сказала она, смеясь и плача одновременно. – Я перепугалась до смерти. Мне было очень страшно. Я не хотела вас звать, потому что боялась, что меня накажут. Я прижала платок к ране…

– Вы сошли с ума, – ответил врач, с трудом переводя дыхание, – вы не знаете, что делаете…

– Вот и нет! – ответила няня. – Спустя минуту кровь остановилась. У него кровяная корка на ручке… – Она все еще не знала, плакать или смеяться. – Он здоров…

Наверное, это был один из немногих счастливых дней, которые еще было суждено пережить моему отцу. Но для меня это означало, что внутренне отец окончательно отдалился от меня.

Хуан рос быстро. Он был настоящим Баттенбергом – таким, как все Баттенберги: здоровым, спортивным и умным. Мне приходилось смотреть, как он шумит и играет, пока я лежал в постели или берегся всевозможных опасностей. Любое напряжение, с которым он справлялся, лишало меня сил. Родители, и прежде всего отец, видели в нем избавление от всех республиканских опасностей. Наконец у них появился здоровый сын.

Но во мне эти обстоятельства вызвали ревность и отчаяние. Мне говорили, что я красивее Хуана. Девушки оборачивались на меня, когда я проезжал по Мадриду или по Аранхуэсу. Но мне всегда казалось, что я слышу вздохи сострадания.

Я добился права водить машину и учиться на пилота. Хуан стал морским кадетом – сначала в Испании, а затем в Англии, в английском флоте. Полный ярости и отчаяния, я вспоминал о том, как мальчишкой мечтал стать адмиралом на испанском линкоре. Но я хотя бы мог летать. Однако даже моей отчаянной воле не удалось справиться с проклятым наследством. После нескольких полетов мое состояние кардинально ухудшилось. Меня отвезли в Мадрид, и я снова лежал больной. Я был молодым мужчиной, но плакал от беспомощности.

Наконец у меня появилось утешение. В Европе есть поговорка: «Горе на двоих – полгоря». Чаще всего она кажется совершенно неверной, потому что горе и особенно боль разделить нельзя. Их приходится нести в одиночку. Найденное мной утешение не облегчило болезнь, но стало в моих глазах возмездием отцу за то, что он пренебрегал мной, превознося Хуана, и считал меня виновником несчастий нашей семьи. То обстоятельство, что Хуан был здоров, побудило отца дать жизнь новым детям. Он хотел второго здорового сына.

В октябре 1914 года мать действительно родила мальчика – последнего из сыновей, самого младшего из моих братьев. При крещении ему дали имя Гонсало.

Два года спустя врач сообщил отцу, что Гонсало стал его вторым сыном-гемофиликом. Гонсало поранил стопу. Началось кровотечение, и остановить его удалось лишь через несколько дней…

Это было страшное утешение. Я перестал быть единственным источником несчастья. И тем не менее в 1925 году я больше не смог жить в мадридском дворце, где все реже звучал смех.

В то время друг порекомендовал мне врача, итальянца по имени Кастильони, жившего в Мадриде. Кастильони будто бы творил чудеса. В те времена я уже давно не верил во врачей… Не верил я и в него… Но однажды, поранившись в машине, я вызвал его. Он просто посмотрел на меня острым, колющим взглядом, и вскоре кровотечение остановилось. Это повторялось в течение нескольких лет. С тех пор я много прочитал. Я прочитал о Распутине, русском монахе-чудотворце: он помогал моему кузену – русскому царевичу, который через принцессу Великобритании Алису (сестру моей бабушки-англичанки Беатрисы) унаследовал ту же викторианскую болезнь, что и я.

Сегодня считают, что влияние Распутина основывалось на гипнозе или внушении. Говорят, что Распутин заставил кровеносные сосуды маленького царевича закрываться на гораздо большее время, чем обычно. Возможно, Кастильони обладал схожей силой внушения. Не знаю… Я знаю лишь, что он часто помогал мне и убеждал выбраться из мрака нашего дворца на свежий воздух, чтобы там спокойно жить и заниматься каким-нибудь полезным трудом.

Наконец я переехал в поместье далеко от Мадрида, вблизи Сеговии. Кастильони и его жена отправились со мной. Покинув дворец, я вздохнул полной грудью. Какие дурацкие у всех у вас представления о королевских дворцах… Тот, кто видел в Мадриде покои, где жил мой отец, спрашивал себя: это действительно жилище короля? Наша семья жила в комнатах в юго-восточной части дворца – окна выходили на Плаца де Ориенте. Это лишь крошечная часть огромного дворца. Остальные комнаты по большей части были нежилыми, даже летом в них царил холод, заставлявший людей дрожать.

Отец жил в четырех столь низких комнатах, что входившие в них боялись стукнуться головой о потолок. Света в них было немного, а камины даже зимой были недостаточно теплыми, во всяком случае, для меня и Гонсало. Большую часть времени отец проводил в кабинете. В нем помещались только стол, заваленный бумагами и газетами, красное кожаное кресло и маленький секретер, где стояло несколько книг, книги по экономике, «Кто есть кто» и справочник королевских семей Европы… На секретере лежала большая коробка сигарет, которые отец постоянно курил. Когда он принимал посетителей, аудиенция длилась одну сигарету – не больше. Кроме этого, в комнате висел портрет моей матери с нами, детьми, портрет моей бабушки Марии Кристины и портрет моей английской бабушки Беатрисы. Гостиная была еще холоднее и неприветливее. Она была едва ли не меньше – каморка, пахнувшая старостью и пылью, и между собой мы и называли ее только каморкой. Шторы были серыми. Там стояла весьма неудобная красная выцветшая кушетка. На шатком столе лежали газеты, которые читал отец, а на стене висела коллекция тростей и охотничьих трофеев. На стуле рядом с окном всегда лежала старая фетровая шляпа, которую часто носил отец. Его спальня и ванная были еще хуже – безвкусные, без света и солнца… У него была латунная кровать, словно купленная на аукционе. Стены, обтянутые розовой камчатной тканью, всегда казались пыльными и старыми. Мраморный умывальник был маленький и неудобный. Над кроватью висели распятие и испанские флаги.

Таким было то великолепие, о котором вы грезите. Я вздохнул полной грудью, когда оказался в Квинте… Там стоял простой дом, большую часть которого занимали Кастильони и его жена, ухаживавшая за мной. Но дом был светлый, с белеными стенами. Я забыл все остальное, все мечты о генералах и адмиралах… Я принялся выращивать кур и раздобыл особей изо всех частей света. Я занимался разведением скота и планировал открыть большой консервный завод… Я встречался с простыми людьми. Мне даже казалось, что я им нравился, хотя многие считали виновницей своей нищеты нашу монархию и церковь. И все-таки они мне симпатизировали, и не только из-за сострадания…

Годы, проведенные в тех местах, были лучшими в моей жизни. Когда они подошли к концу, мне казалось, что я возвращаюсь с солнца во мрак. Но выбора не было.

В 1928 году мне исполнился двадцать один год. И как бы ни хотел отец видеть на моем месте Хуана, я был кронпринцем, принцем Астурии, наследником престола. Я должен был возвращаться в Мадрид, чтобы представлять сан кронпринца.

Мне выделили отдельные покои в северо-западном крыле дворца – там жили кронпринцы на протяжении многих поколений. На их содержание я ежегодно получал 10 000 фунтов; кроме того, мне полагался собственный штат слуг. Мои комнаты были не приветливее, чем комнаты других членов семьи, но я хотя бы мог жить своей жизнью, не той, которую вел мой отец…

В то время я был высоким и непропорционально худым. Но мне по-прежнему говорили, что я красив. Девушки строили мне глазки, а я – им. Но о женитьбе речь не шла. Великая эпоха королей осталась в прошлом. Их тайны больше никто не оберегал, и о моей болезни знали во всем мире. Газетам нельзя было запретить писать об этом, и невозможно было проверить, не хранятся ли в международных архивах документы, разглашающие тайну. Принцессы уже не были наивными созданиями, живущими только в своих замках. Кто согласился бы стать моей женой и королевой Испании, чтобы еще раз вынести все то, что вынесла моя мать?

А если принцесс не отпугивала моя болезнь, препятствием было то, что в политическом отношении Испания превратилась в бочку с порохом. Отец сидел в своих комнатах и наблюдал за тем, как приближается конец. Из-за неспособности к политике и нерешительности он делал одну ошибку за другой. С помощью диктатора Примо де Ривера он пытался остановить республиканцев, но в результате они стали лишь сильнее.

Я лежал в постели, когда начался декабрь 1930 года. С тех пор как я вернулся в Мадрид, приступы болезни снова следовали один за другим. Моему брату Гонсало, который вслед за мной переживал то же, что пережил я, тогда было пятнадцать лет. Это был красивый, но задумчивый и печальный юноша. Тем не менее он пытался смеяться. В тот день он пересказывал мне недавно виденный смешной фильм. В этот момент – около пяти часов дня, на улице было много снега – слуга принес мне чай и сказал:

– Ваше королевское высочество, плохие новости…

Я не сразу понял, что он говорит, потому что еще слушал болтовню брата. Но слуга добавил:

– Революция – восстал гарнизон в городе Хака.

Я попытался встать, хотя это было мне запрещено.

– Капитан Эрнандес арестовал в Хаке всех офицеров, верных королю, – продолжал он. – Они заставили епископа Хаки выступить с речью за революцию. Сейчас Эрнандес во главе восьмисот солдат и офицеров двигается на Мадрид.

Я встал. Но Гонсало и слуга насильно вернули меня на кровать. Они были правы – ведь я не мог ничего изменить. Я мог только ждать и наблюдать.

Повстанцы двигались вперед. Они рассчитывали, что к ним присоединятся гарнизоны всех городов, через которые они будут проходить. Старое государство прогнило и обветшало. В сухопутных и морских войсках распространилось взяточничество. Молодые офицеры ожидали от республиканцев изменений и победы над коррупцией – так же, как и массы людей в городах и деревнях. Это была дикая, решительная колонна, приближавшаяся к провинции Уэска.

Губернатор провинции Уэска генерал Мануэль де лас Эрес пытался их остановить. Но его приказу повиновались лишь один капитан и три солдата.

Люди Эрнандеса расстреляли их. Де лас Эрес тоже был застрелен. Революционеры объединились с войсками Уэски и продолжили наступление.

Мы ждали новостей. Правительство собралось на совещание, мадридские военные части подняли по тревоге. Но совершенно неизвестно было, кто еще хранит верность королю, а кто нет. Напряжение росло с каждым часом. В противоположной части дворца отец не мог найти себе места. Наконец пришло известие о том, что войска в Вальядолиде верны королю и выступают навстречу повстанцам. После этого мы не получали никаких сообщений до следующего утра. В девять часов в комнату ворвался мой брат и сказал:

– Они отбиты.

Спустя несколько часов я узнал, что гарнизон Вальядолида действительно вынудил восставших сдаться. Эрнандес был арестован.

Но заблуждались все те во дворце, кто верил, что теперь можно вздохнуть спокойно. Восстание в Хаке стало лишь первым сигналом. Три дня спустя – я все еще лежал – я услышал рев самолетов прямо над дворцом. Это было 16 декабря. Самолеты опускались очень низко, пролетали над крышами, едва не касаясь их, и снова поднимались, словно на учениях по стрельбе.

Ко мне пришла сестра Беатриса.

– Жаль, – простодушно сказала она, – что тебе нельзя было остаться летчиком. Когда они с шумом приближаются к земле – это прекрасное зрелище…

Она едва успела договорить, как в комнату ворвался слуга и, задыхаясь, сообщил:

– Они разбрасывают листовки… Листовки над Мадридом.

В этот раз восстание началось на мадридском военном аэродроме Куатро Вьентос. Предводителем восставших был майор Франко, брат генерала Франко, который сегодня борется в Испании против республиканцев. Франко и его люди разбрасывали листовки над всеми воинскими частями Мадрида. Они призывали отдельные полки подняться против моего отца, а тем командирам гарнизонов, которые не последуют призыву, грозили бомбежками казарм.

Вторая половина дня прошла в таком же зловещем ожидании, как и вечер 12 декабря. Но наконец мы узнали о том, что и второе восстание было подавлено.

В то время меня лечил врач по фамилии Кальцаду. Придя ко мне вечером, он рассказал:

– На этот раз арестовано несколько сотен человек. Генерал Кейпо де Льяно вынужден был принять командование на себя. Он уже поехал на аэродром и встретился с Франко, когда войска подошли к Куарто Вьентос. Льяно и Франко удалось улететь на самолете…

Опустив плечи, он сел на мою кровать.

– На этот раз снова обошлось, – сказал он, осматривая гематому на голеностопном суставе, из-за которой я не мог ходить. Это прозвучало так, будто он имел в виду сустав, опухоль на котором, казалось, спадала. Но он имел в виду восстание. – Войска шли очень неохотно… – сказал он. – Кто знает, пойдут ли они в следующий раз…

При этом он не смотрел на меня. Но я его понял.

Через четыре месяца произошла катастрофа. И произошла она одновременно с новым приступом, который случился у меня в первые дни апреля 1931 года. Тогда я поранил тот же голеностопный сустав, из-за которого беспомощно лежал в постели во время первой попытки революции.

Первые месяцы 1931 года принесли с собой цепь сплошных неудач и поражений. В начале января мой отец запретил испанским военно-воздушным силам носить особую униформу. Он хотел наказать их за измену. Но этим он лишь вызвал ненависть к себе у многих своих прежних сторонников. Когда я встречал его в коридорах дворца, он проходил сутулый, бледный и с мешками под глазами.

Ко всему прочему в первые дни февраля пришло тревожное сообщение из Англии. Моя английская бабушка Беатриса заболела и находилась между жизнью и смертью. Когда мать садилась в поезд на вокзале в Мадриде, чтобы отправиться в Англию, вокруг царило ледяное молчание. Мать сказала:

– Когда мы снова увидимся? О боже, когда же мы снова увидимся…

Через несколько дней после ее отъезда назначенное отцом правительство ушло в отставку. Отец наконец нашел премьер-министра, который был готов еще раз собрать для него новое правительство, – тот потребовал, чтобы отец дал публичное обещание провести в апреле «свободные выборы» во всей Испании. Новым премьер-министром стал адмирал дон Хуан Аснар. Я видел его из окна, когда он покидал наш пустынный дворец-крепость…

Спустя четыре недели я упал на лестнице. Это было в последние дни марта. Я чувствовал страшную боль, когда кровь текла в уже неоднократно поврежденный сустав. Добравшись до спальни, я позвонил, чтобы вызвать врача. На следующий день я снова не знал, буду ли я жить или умру. Придя в себя ночью после нескольких переливаний крови, я услышал на улице громкие крики: «Долой короля!»

Такие крики впервые достигли наших окон. Через четырнадцать дней они раздавались из тысяч уст и на улицах, и под окном комнаты, в которой я лежал, неспособный сдвинуться с места.

Было 14 апреля. На обещанных выборах в Мадриде победили республиканцы. Напротив дворца собралась огромная демонстрация.

Врач стоял у моей кровати.

– Ваше королевское высочество, – сказал он, – нам придется положить вас на носилки… Остается либо бежать, либо умереть. Я не знаю, сумеем ли мы переправить вас живым через границу…

– Смерть королеве! – услышал я несколько часов спустя. И еще раз отчетливо и громко: – Смерть королеве! – И опять: – Смерть королеве! – Снова и снова: – Смерть… Смерть!

До полудня слышно было только одно: «Долой короля!» и «Смерть королю!» Теперь громче зазвучали и голоса врагов моей матери, которая тем временем возвратилась из Англии. Из юго-восточного крыла дворца можно было видеть, как кипящая толпа все плотнее подступала к дворцу.

Большая площадь перед восточным входом была черна от людей. Наша охрана уже покинула наружные постовые будки. На крышах будок сидели подростки с красными флагами. С ними были девушки, которые издевались над часовыми, показывая им свои голые ноги. Охрана северного входа отступила во внутренний двор.

Доктор, который осматривал меня в три часа дня, сказал:

– Если его величество не покинет Мадрид сегодня, дворец будут штурмовать… К сожалению, нельзя сказать точно, захочет ли охрана вступать в перестрелку в защиту его величества… За дверями ждет донор для вас, ваше королевское высочество, – продолжал он. – Я думаю, вам скоро понадобятся все ваши силы, и, наверное, уже сейчас следовало бы немного окрепнуть… Из больницы для вас принесли носилки…

Он не успел договорить, как снаружи до нас снова донеслись крики толпы. И среди этих выкриков, заглушая общий шум, снова раздался фанатичный и безудержный вопль:

– Смерть королю!

– Их действительно большинство? – спросил я. Мне было трудно говорить.

– Республиканцев?

– Да…

– В Мадриде – безусловно, – сказал доктор. – В провинции – конечно нет… Но республиканцы вовсе не дожидались результатов выборов… Они заранее отправили своих людей на улицы. И в общем неважно, сколько еще голосов за короля где-то лежит в избирательных урнах. Вероятно, их даже никто не достанет оттуда, потому что революция произойдет быстрее. – Он поднялся. – Ваше королевское высочество, – сказал он, – разрешите привести донора. Пора…

Это переливание крови должно было стать последним в нашем дворце. Три часа спустя у моей кровати стоял отец.

Он выглядел еще более похудевшим и ссутулившимся, чем в последние недели. Равнодушным и отсутствующим казался даже его взгляд, который становился порой таким колючим, что позднее, когда он нашел убежище в Риме, итальянцы при виде его суеверно крестились.

Когда на улице, где опускались вечерние сумерки, на мгновение воцарилась тишина, он присел рядом с моей кроватью.

– С наступлением темноты я покину Мадрид, – сказал он с показным спокойствием. Но голос выдавал, в каком возбуждении он находится. – Мой внезапный отъезд вызовет смятение у республиканцев…

Значит, это было бегство. Бегство за пеленой ночи и тумана.

– Я не буду отрекаться от трона, – продолжал он, – никогда… Я только хочу избежать кровавой революции…

Я не знаю, верил ли он сам в свои слова, когда сказал:

– Я вернусь, когда горячие головы остынут… Я не допускаю, что со мной что-нибудь случится, – продолжал он, – они не посмеют… Но если со мной что-нибудь произойдет, ты сознаешь свою ответственность? Чувствуешь ли ты себя достаточно сильным, чтобы нести ответственность за нашу корону?..

Не знаю, надеялся ли он, что я отвечу «нет», чтобы назначить на мое место Хуана.

Как бы то ни было, он сказал:

– Я велел сообщить Хуану в Кадис о происходящих событиях…

Он снова дал мне почувствовать его любовь к Хуану, в котором он всегда хотел видеть старшего сына, а не третьего. Но в порыве упрямства я дал ему понять, что не собираюсь отказываться.

– Я попытаюсь, – сказал он затем, – добраться до Картахены и на борту крейсера «Принц Альфонс» переправиться в Марсель. Как только я буду на корабле, покиньте Мадрид. Мы встретимся в Париже…

Мы встретимся в Париже! Это были последние слова, которые я услышал от него в сумерках того вечера…

Когда он выходил, снаружи снова раздавались крики республиканских вожаков. Несколько раз послышалось, будто прозвучали выстрелы. Но, возможно, это были лишь фейерверки, запущенные где-то в городе…

Восемь часов, половина девятого – ничего не происходит. И вот в без четверти девять в моей комнате разом погас свет. Я почувствовал, как бешено застучало сердце, и позвонил слуге. Когда он наконец явился, то сообщил:

– Свет погас во всем дворце…

– Что случилось? – сдавленно спросил я.

– Я не знаю, – сказал он. – Его величество простился с нами. Семья проводила его до западного выхода… Больше я ничего не знаю…

Я попытался позвонить по телефону. Но во всех комнатах – отца, матери и сестер, – казалось, никого не было…

Мне было тяжело держать трубку. Наконец раздался голос.

– Свет погашен по приказу его величества, он будет включен снова, как только его величество покинет дворцовый парк…

Итак, мой отец бежит. А я снова прислушивался к вечерним звукам. Но повсюду стояла парализующая тишина. Ее ничто не нарушило даже тогда, когда зажегся свет – так же неожиданно, как и погас. В это время зазвенел телефон у моей кровати. Я услышал голос матери.

– Твой отец благополучно покинул дворец, – сказала она. – Теперь мы можем только ждать и молиться, чтобы он добрался до Картахены…

– Кто с ним? – спросил я.

– Дон Альфонс де Орлеан и Бурбон, граф фон Миранда, адмирал Ривера и Альварес Канеро, морской министр… Они позаботятся о том, чтобы корабль взял на борт твоего отца. На флот теперь тоже нельзя полностью положиться… Они проехали через парк в южном направлении на двух машинах… – Голос матери будто бы раздавался откуда-то издалека. – Они взяли с собой только самое необходимое. Надеемся, что их никто не видел и не узнал… – Казалось, она вот-вот заплачет. – Последние часовые сейчас отступят во дворец… Ночью мы будем вместе… Хайме сейчас самый счастливый из всех нас, потому что он не может слышать всего того, что происходит снаружи…

Так началась ночь. Приходили сообщения о временном республиканском правительстве. Мы считали часы, которые потребуются двум быстрым автомобилям, чтобы добраться до побережья. Наконец в половине пятого раздался телефонный звонок.

Звонили из Картахены. Отец добрался до порта. Он на борту «Принца Альфонса». Корабль уже покинул гавань.

Остаток ночи все, вероятно, думали о нашей собственной судьбе. Я представлял, как меня, беспомощного, несут на носилках через ожидающую, а может быть, и издевающуюся, возбужденную толпу людей, которым победа вскружила голову. Теперь, наверное, они жестоки настолько, что крикнут мне в лицо слова, которые до сих пор произносили только шепотом: я и моя болезнь – воплощение проклятия, тяготеющего над моими предками.

Когда наступил день, я велел открыть окно, чтобы лучше слышать. Слуга сказал, что у ворот собралось много молодых парней. Позже пришел бледный и перепуганный Гонсало… Он рассказал, что Хуан звонил из Кадиса. Во время урока гимнастики в морской академии Сан Фернандо учитель прервал занятие и сказал Хуану:

– Ваше королевское высочество, у меня для вас плохие известия. В Испании провозглашена республика…

После этого Хуан попросил соединить его по телефону с Мадридом.

Маркиз де Торез сообщил ему, что отец уже покинул Испанию и дал Хуану советы, как уехать из страны. Хуан со свойственной ему импульсивностью прервал разговор и заявил, что справится и один.

Гонсало смотрел на меня тем взглядом, какими иногда обмениваются люди, страдающие одной и той же болезнью.

– Хуан, конечно, пробьется, – сказал он своим нежным детским голосом. – У него есть все, чего нет у нас… Он вдруг заплакал и спросил:

– Ты думаешь, они нас выпустят? Только что газеты сообщили, что в эту ночь отец покинул Испанию…

Он не говорил о бегстве. Для этого он был слишком горд, спросил только:

– Они будут держать нас как заложников? Как ты думаешь, они попытаются таким образом вынудить отца вернуться, чтобы потом арестовать его?.. – Он был романтически настроенный мальчик… И добавил: – Тогда мне лучше умереть.

Затем пришел врач. Было около девяти часов. Мы оба смотрели на него с ожиданием. Против обыкновения он говорил быстро и возбужденно. И то, что он сказал, означало бесповоротный конец.

– Его величество король, – сказал он, – издал манифест, который приведет к большому озлоблению и кровопролитию, так как в нем не говорится об отречении – манифест начинается словами: «Я, король всех испанцев…» Это не то, чего ждали республиканцы… Тем не менее временное правительство решило не препятствовать королевской семье и вам, ваше королевское высочество, если вы захотите последовать за королем…

Гонсало схватил мою руку, лежавшую на одеяле.

– Это не обман? – спросил он.

– Я думаю, нет. – Доктор смотрел на него со странной насмешливой улыбкой. – Разве это, – сказал он, рассматривая нас обоих, – не самый простой способ избавиться от семьи его величества и от наследников престола?

Я всегда считал его очень хорошим врачом, однако загадочным и гордым человеком. Он никогда не раболепствовал и явно презирал наш этикет.

– Ваше королевское высочество, – сказал он затем, – для вас отъезд будет тяжелее всего. Однако я велел приготовиться двум носильщикам. Распорядитесь, чтобы в ваш багаж упаковали самое необходимое…

В десять часов меня отнесли к выходу из дворца. Там ждали мать, братья и сестры. Сестры плакали. Только Хайме беспечно поглядывал вокруг. Происходящее не имело доступа в его глухонемой мир.

Я закрыл глаза, когда меня понесли к одному из автомобилей с королевскими коронами, которые ожидали нас в последний раз. Открыл я глаза только тогда, когда автомобили тронулись. Я увидел людей, у многих были озлобленные лица, у других – насмешливые… Но все эти люди смотрели молча, когда мы ехали к вокзалу. Это выглядело так, как будто у них был приказ: во имя Бога дать нам уехать, и как можно скорее…

Через Кампо де Моро мы прибыли в Каса де Кампо. Ехали мы по частной дороге, которая была проложена по королевской земле, – однако в этот час она нам уже не принадлежала… На шоссе Эскориал-Мадрид мы выехали всего за несколько километров от вокзала.

Меня отнесли на перрон, где я увидел людей, которые приветствовали нас, – но приветствовали негромко, боязливо… Это были монархисты, которые хотели сказать нам «до свидания» на перроне…

Мать благодарно улыбалась. Наш поезд подошел к перрону. Он остановился точно у того места, где стояли мои носилки. Человек в одежде рабочего выпрыгнул из кабины паровоза. Это был граф Сарагоса, который переоделся, чтобы ехать на нашем поезде, стоя рядом с кочегаром.

– Поднимайтесь скорее… – патетически воскликнул он. – Мы должны отъехать вовремя, минута в минуту, иначе все меры предосторожности могут быть напрасны. Я останусь в локомотиве до французской границы. Я ручаюсь, что ничего не случится…

Я еще видел, как меня подняли в вагон. Потом потерял сознание. Позднее я вспомнил, что в последнюю секунду у меня в голове промелькнули картинки отъезда и приезда отца и матери: яркие краски, приветственное ликование, радость – это было много, много лет назад на том же самом перроне…

Я пришел в себя только на французской земле.

Мы встретились в Париже. Это была холодная встреча, полная неизвестности, без радости, вдали от родины – начало тех событий, которые разбросали нас по свету.

Мой отец жил в отеле «Mерис». «Принц Альфонс» высадил его в марсельской бухте в пустынном месте. Когда лодка, высадившая его, возвращалась на крейсер, отец, стоя на пирсе, еще раз крикнул: «Да здравствует Испания!» – и офицеры и матросы ответили ему. Однако если для моего отца слова «да здравствует Испания» значили то же, что и «да здравствует королевство Испания», то для моряков корабля, на котором он бежал, они означали нечто другое. «Принц Альфонс» поднял республиканский флаг, едва взяв обратный курс на Испанию.

Зато моего отца ожидала радиограмма генерала сэра Александра Годли, который тогда был губернатором Гибралтара. Он сообщил, что Хуан на борту небольшого испанского торпедоносца № 16 прибыл на английскую землю и на ближайшем британском корабле отправится в Марсель.

Итак, мы все встретились в Париже. День был неприветливый, холодный и далекий от первого тепла весны. Быть может, отец вспомнил о том, что когда-то, в дни, полные лучащегося солнца, парижане назвали его «весенним принцем». Я был слишком измучен и болен, чтобы воспринимать то, что тогда происходило…

Меня отправили в Швейцарию, в Лозанну. Там я узнал, что испанское национальное собрание не только лишило отца всех обязанностей и прав, но и готовило против него процесс с обвинением в государственной измене. Среди прочего, его, а также многих придворных и бывших министров обвиняли в том, что они вывезли из страны большие богатства. Приговор был вынесен в ноябре 1931 года. Моего отца признали виновным. В Испании его объявили вне закона, и вся наша собственность перешла к испанской республике…

Когда я прочитал об этом в швейцарских газетах, новость задела меня не так глубоко, как задела бы в первые недели после бегства…

Я был поглощен другими событиями. Отдохнув, я впервые почувствовал себя свободным. Я жил в другом мире – без этикета, без придворных льстецов, без соглядатаев и так называемых обязанностей, без дворцовых стен… И – я первый раз в своей жизни любил.

Я влюбился. Мне казалось, что открылся новый мир, перед которым все, что было у меня раньше, бледнело. Женщину, в которую я влюбился, звали Эдельмира Сампедро-Оцехо. На год старше меня, она была дочерью богатого кубинца и воспитывалась в Лозанне. Это была девушка из буржуазной семьи, совсем другая, чем все девушки и женщины, которых я знал в кругу нашего двора, – не чопорная, жизнерадостная, бурная, волевая, красивая и умная.

Когда я в первый раз услышал, как она сказала: «Я люблю тебя…», – я был так счастлив, что забыл все, что должно было помешать мне думать о женитьбе… Мне было двадцать пять… Отец, мать, сестры со времени нашего бегства путешествовали. Я искал близкого человека и новое пристанище.

Позднее друзья смеялись надо мной. Они говорили, что Эдельмира меня никогда не любила, что она заманила меня в ловушку только для того, чтобы получить дворянский титул и хвастаться этим на своей родной Кубе, затмевая собственных сестер-красавиц. Я этому не верил. И сегодня не хочу этому верить – пусть я тешу себя иллюзией.

У меня до сих перед глазами картина: я стою перед отцом и прошу разрешения жениться. Я уже настолько проникся свободой в Швейцарии, жизнь в окружении двора и возвращение в Испанию уже казались мне настолько маловероятными, что я был уверен: отец тоже изменился.

Но он предал бы самого себя, если бы не продолжал играть роль короля Испании и не держался твердо старинных обычаев королевского положения и придворных устоев.

Он посмотрел на меня своими колючими глазами.

– Брак с женщиной из буржуазного сословия, – сказал он, не вступая в спор и не раздумывая, – абсолютно невозможен для будущего короля Испании. Это должно быть тебе известно.

– Разве я когда-нибудь стану королем? – спросил я.

На это он лишь уклончиво ответил:

– Если ты женишься на этой даме, то никогда не станешь…

– Значит, ты хочешь, чтобы я отказался от трона… – сказал я.

Если я откажусь, если перестану быть кронпринцем, тогда наследовать корону должен Хуан, так как мой глухонемой брат Хайме не может быть королем – ему придется отказаться от трона вслед за мной. Хуан – здоровый сын моего отца. Мной снова овладела старая ревность. Я чувствовал, что моя женитьба на дочери буржуа ему только кстати. Он сказал холодно и ясно:

– Если ты настаиваешь на свадьбе с кубинкой, это означает для тебя отказ от трона…

Однако мои любовь и желание немного пожить свободной жизнью были сильнее, чем ревность.

– Хорошо, – сказал я с неожиданной решимостью, которая поразила моего отца, – тогда я откажусь…

11 июня 1933 года я подписал отказ и принял имя графа Ковадонги. Затем я вернулся в Лозанну, где ждала Эдельмира, и думал, что стою теперь перед дверью к свободе и счастью…

Мы поженились 21 июня в ратуше Лозанны. Потом мы поехали в церковь Святого сердца в городке Уши на берегу Женевского озера. Эдельмира казалась мне невероятно красивой и привлекательной, прекраснее любой настоящей графини из тех, что я знал, и я поссорился с двумя друзьями, которые снова отговаривали меня от женитьбы.

Мы переехали в Лондон. Там мы жили в отеле в Вест-Энде. Лондонская гостиница в мрачную лондонскую погоду – не место для молодых людей, которые привыкли к солнцу. Надежды на теплый прием со стороны моих английских родственников не оправдались. Нас игнорировали, и Эдельмира чувствовала себя обманутой. Мало помогло и то, что мы зарегистрировались как господин и госпожа Альфонс де Бурбон. Отказавшись от трона, я потерял большую часть моих денежных средств, и это Эдельмира тоже восприняла как обман, тем более что ее отец не дал согласия на брак. Но все это не разрушило наших отношений. Разрушила их моя болезнь, о которой я забыл или хотел забыть. Но она не позволила забыть о себе. Она оставалась реальностью всей моей жизни. Насколько вездесущей и к тому же безжалостной она была, я понял через год после нашей свадьбы, 14 августа 1934 года.

Я завтракал и просматривал газеты. Заголовки Daily Mail гласили: «Трагедия сына короля Альфонса», «Автомобиль, который вела его сестра, попал в аварию».

И еще: «Смерть от потери крови!»

Я не сразу понял, что снова и снова читаю одну и ту же строчку. Итак, Гонсало, мой брат, которому только что исполнилось девятнадцать лет, стал жертвой нашего общего смертельного врага…

Как он умер, я узнал лишь позднее. С того момента страх перед несчастьем поселился во мне и постоянно меня преследует.

Гонсало умер на озере Вертерзее в Австрии, на фоне прекраснейших декораций, какие только можно себе представить.

Отец, без конца переезжавший с места на место, летом на две недели отправился в курортный городок Пертшах. Он жил на вилле барона Борна у берега озера. В то время отец начал отдаляться от матери не только внутренне, но и внешне. В день, когда произошло несчастье, она находилась во Франции, в Дивон-ле-Бэн поблизости от Жекса. Мой брат Хайме тоже был во Франции. С отцом тогда жили Гонсало, Беатриса и Кристина – она приехала как раз в тот день, когда случилось несчастье. Хуан служил на борту английского крейсера «Энтерпрайз»…

Вечером 13 августа отец был приглашен на многолюдный ужин в гостинице «Верцер» на берегу озера. Около трех часов дня он вместе с Гонсало, Беатрисой, графом Хевенхюллером, который жил в Австрии, и своим частным детективом смотрел теннисный турнир. Позднее все собирались встретиться с Кристиной. Однако Беатрису и Гонсало ждали в гольф-отеле в городке Деллах. Они попросили отца разрешить им туда поехать. И хотели вернуться на ужин к 19 часам…

Отец разрешил поездку. Он дал им свой открытый черный шестицилиндровый «Хорх». Поехали они не одни, а с шофером и детективом отца. Но Беатриса получила разрешение самой сесть за руль… Отец знал, что она хорошо водит машину. И все же в тот момент, когда автомобиль выезжал на улицу, его, видимо, посетило какое-то предчувствие. Он еще раз быстро махнул рукой Беатрисе и Гонсало и крикнул:

– Езжайте медленно. Езжайте осторожно…

После этого автомобиль выехал на асфальтовую дорогу и скрылся в направлении Клагенфурта.

Отец, сестры и гости провели послеобеденное время в разговорах. Затем отправились на прогулку. Между пятью и шестью часами вечера они поехали на виллу Борн, чтобы переодеться к ужину. В шесть они были готовы. Барон Борн поехал с ними в отель «Верцер». Там они некоторое время сидели вместе, выпили несколько бокалов вина и ждали Беатрису и Гонсало.

Когда стрелка часов перевалила за семь, отец впервые забеспокоился. В четверть восьмого он встал и начал ходить вперед-назад.

– Беатриса никогда не опаздывает без причины, – сказал он. – Надеюсь, ничего не случилось…

– Что может случиться на таком коротком пути?.. – попыталась успокоить его Кристина.

Но в этот момент беспокойство охватило и остальных.

Когда в половине восьмого автомобиль не приехал, отец не выдержал…

Он посмотрел на графа Хевенхюллера и Кристину.

– Пожалуйста, пойдемте со мной, – сказал он, – я хочу поехать им навстречу…

Отец взял вторую машину. Он сидел впереди и напряженно смотрел на дорогу, когда они ехали в направлении Крумпендорфа…

Когда автомобиль поворачивал направо перед Крумпендорфом, на левой стороне дороги стал виден открытый «Хорх», в котором уезжали Беатриса и Гонсало.

Правым передним колесом машина заехала на тротуар. Правое крыло было повреждено. Рядом с машиной стояли Беатриса и австрийский жандарм.

Отец выпрыгнул из машины первым, Кристина и Хевенхюллер последовали за ним. Они побежали к месту происшествия. Гонсало сидел впереди. Его красивое лицо было очень бледным, но он устало улыбнулся отцу.

– С тобой что-то случилось? – спросил мой отец.

– Нет, – сказал Гонсало, и никто не заметил, каким на удивление тонким был его голос. – Только легкий удар. Со мной ничего не случилось…

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, не беспокойся…

Отец почувствовал большое облегчение. Он стал слушать рассказ о том, что произошло.

Беатриса небыстро ехала через Крумпендорф, когда на ее пути неожиданно показался велосипедист. Беатриса попыталась объехать его. При этом правой стороной автомобиля она выехала на тротуар, и сразу затем машина ударилась о столб ворот. Всех сидящих в машине толкнуло вперед, но удар был не особенно сильным.

Отец успокоился. Он попросил жандарма не поднимать шум. Поскольку «Хорх» еще мог ехать, они на двух машинах вернулись в Пертшах…

Беатриса и Гонсало поехали на виллу Борн, чтобы переодеться для ужина. А отец вместе с остальными отправился в отель «Верцер». Входя, он улыбался и успокоил ожидавших:

– Гонсало сейчас будет здесь, он немного бледный, но ничего не случилось…

Однако без пяти восемь Беатриса пришла одна.

– Не беспокойтесь, – сказала она, – от волнения у него заболела голова, и он просил извинить его… Он хочет немного отдохнуть…

Сели за стол. Но ужин очень быстро прервался, потому что во время еды отца неожиданно охватило сильное беспокойство.

– Я поеду туда… – сказал он.

Без малого девять он вошел в переднюю виллы Борн. Беатриса, Кристина и Хевенхюллер сопровождали его…

Когда они вошли в дом, то услышали сдавленный стон с верхнего этажа.

Комната Гонсало находилась почти под крышей. Когда отец вместе с Беатрисой и Хевенхюллером вошли в широко раскрытую дверь, в комнате горел слабый свет. Гонсало лежал в постели, полуприкрытый, отвернув к стене свое красивое лицо. Услышав шум в дверях, он обернулся к отцу. Лицо его было желтым.

Гонсало судорожно попытался улыбнуться.

– Зачем вы пришли домой? – спросил он. – Мне ничего не надо. У меня только болит голова. Она начала болеть еще перед столкновением. Так всегда, когда ветер дует с гор…

Отец вопросительно посмотрел на графа Хевенхюллера. Но граф покачал головой. Не было никакого ветра, и ничто не предвещало резкой перемены погоды.

– Лучше я все же вызову врача, – сказал отец. Однако Гонсало резко замотал головой, сжавшись при этом движении, так как боль напомнила о себе.

– Нет, – прошептал он. – Я не хочу врача. Мне не нужен врач. Это сейчас пройдет…

Никто не решился вызвать врача. Все думали о признаке гемофилии. Каждый знал, что того легкого удара о приборную доску, который получил Гонсало, достаточно, чтобы убить гемофилика. Но никто не произнес название болезни. Словно каждый боялся, что одно упоминание этого слова, подобно заклятью, может вызвать катастрофу. В течение часа, и даже больше, ничего не произошло.

– Теперь тебе лучше? – спросила Беатриса, внутренне неспокойная, когда на часах было четверть одиннадцатого.

– Я думаю, будет лучше, – сказал Гонсало с безнадежной детской улыбкой, но губы его стали еще бесцветнее. Он обманывал себя и других.

Без малого одиннадцать он вдруг выпрямился и сквозь стиснутые зубы издал такой громкий стон боли, что все, кто был у постели, вскочили. Гонсало больше не мог совладать с собой.

Отец схватил настольную лампу и осветил лицо сына. Оно было белым как бумага.

– Позовите врача, – наконец выдавил он. – Позовите врача, скорее…

Хевенхюллер, пометавшись, нашел старого врача, доктора Михаэлиса. Тот как раз собирался ложиться спать. Но по испуганному голосу настойчиво просившего Хевенхюллера он понял, что дело серьезное, и пообещал тотчас прийти.

Когда Хевенхюллер через несколько минут снова вошел в комнату больного, то увидел, что отец и Беатриса наклонились над Гонсало. Он был уже без сознания. Отец не произнес ни слова, когда Хевенхюллер прошептал ему, что врач скоро придет.

Но доктор Михаэлис не знал, что Гонсало гемофилик. Нашу болезнь постоянно окружали тайной, и Хевенхюллер не сказал о ней врачу. Поэтому тот и не стал особенно торопиться. Когда он пришел, Гонсало уже дышал тяжело, с хрипом. Доктор Михаэлис поставил свою сумку и снял одеяло.

– Что здесь случилось? – спросил он. – Это похоже на очень сильное внутреннее кровоизлияние, которое все еще продолжается…

Доктор Михаэлис не знал, что одной фразой он разрушил все те отчаянные надежды и иллюзии, которые выстроили вокруг себя отец и другие.

Он понял, в чем дело, только тогда, когда услышал за спиной голос моего отца. Отец в двух словах описал ему аварию. Затем помедлил мгновение. Это мгновение понадобилось ему для того, чтобы преодолеть старые стены, которые так долго возводились вокруг нашей «тайны» и тем не менее не смогли остановить слухи о болезни, распространившиеся по всему свету. Отец сказал:

– Мой сын Гонсало гемофилик!

Доктор Михаэлис опустил стетоскоп. Спросил растерянно:

– Господи, почему же вы не сказали мне об этом сразу? Почему сразу не отвезли его в больницу?.. – И потом: – Каким местом принц ударился о приборную доску?

Беатриса молча показала на грудь Гонсало и на область желудка. Врач положил на нее руку.

– В области селезенки прощупывается большая опухоль, она все еще растет. Нет сомнения… – Он наклонился ниже над Гонсало и надавил руками на живот ниже ребер. – У него внутреннее кровотечение…

В этот момент у отца сдали нервы.

– Переливания крови его часто спасали, – произнес он. – Ведь нужен донор. Я предоставлю в ваше распоряжение все средства, деньги, автомобили…

Доктор Михаэлис посмотрел на отца снизу вверх невыспавшимися глазами.

– Ваше величество, – с трудом сказал он и покачал старой головой, – здесь не помогут ни автомобили, ни деньги…

– Помогут переливания крови. У нас довольно часто это случалось… Вы хотите умыть руки… Я не для этого велел вас позвать…

Врач опустил голову и посмотрел на молодое, почти девичье, белое лицо Гонсало…

– Можете позвать сколько хотите врачей, ваше величество, – сказал он жестко, – кровотечение слишком обширное… Здесь переливание уже не поможет. И для отчаянной попытки операции слишком поздно…

Доктор спросил:

– Он католик?.. – И поправился: – Ах да, конечно… Священник живет по дороге к кладбищу, налево, – продолжил он. – Но боюсь, что ему придется очень поторопиться…

Граф Хевенхюллер поспешил вниз по лестнице. Он знал, что у местного священника нет телефона и что его нужно поднять с постели. Дом священника стоял в полной темноте и тишине. Ни в одном окне не было света. Хевенхюллер позвонил. Ничто не отозвалось. Наконец он услышал, что открывается ставень. Было почти двенадцать часов ночи. Со второго этажа раздался хриплый женский голос:

– Кто там?

– Мне нужно поговорить со священником… – крикнул Хевенхюллер. – Умирающему нужен священник…

Окно наверху закрылось. Но ожидание еще не закончилось. Прошло немало времени, прежде чем открылась дверь.

Священник стоял одетый и недоверчиво рассматривал фигуру и лицо Хевенхюллера. Хевенхюллер не знал, что очень часто по ночам молодые фанатики, настроенные против церкви, дурачили священника и вызывали его к людям, которые не были при смерти.

– Прошу вас. – Хевенхюллер протянул руки. – Испанский принц Гонсало лежит при смерти. Принц болен гемофилией. Он находится на вилле Борн…

Священник сходил в церковь, чтобы взять все, что необходимо для соборования. Потом он пошел рядом с Хевенхюллером в ночной темноте. Хевенхюллер торопился так, что священник едва поспевал за ним. Где-то пробило четверть первого, когда они подошли к комнате Гонсало. Хевенхюллер быстро открыл дверь. Его первый взгляд упал на моего отца, который, съежившись, плакал, закрыв лицо узкими, бледными руками…

Они пришли слишком поздно. Мой брат Гонсало был мертв.

5

Звон разбитого стакана был не очень громким. Дрожащая рука Альфонса, протянутая за наполовину наполненным стаканом к откидному столику на приборной доске, прошла мимо стакана и столкнула его. Он упал между колен Альфонса на металлический пол старого автомобиля, покрытый рваным ковриком…

Стакан разбился.

Виски, которое еще оставалось в нем, брызнуло на белые ботинки Альфонса… Некоторые осколки разлетелись по полу, некоторые упали на ботинки Альфонса, другие пристали к его носкам, и за последними словами, которые сказал Альфонс: «Мой брат Гонсало был мертв…», наступило испуганное молчание.

Милдред была резко вырвана из сказочного испано-австрийского мира – сначала она погружалась в него неохотно, но позднее испытывала все нарастающее любопытство и расчувствовалась. Она снова услышала вокруг музыку и хихиканье в соседних машинах. Она снова видела в полутьме фигуры девушек-официантов. Она снова была в «МакАвто», во Флориде, на дороге из Майами на Ки Ларго. И рядом с ней сидел Альфонс, откинувшийся назад, неподвижный, словно оцепеневший. Она услышала, как он сказал:

– Я знал это… я знал это…

– Что ты знал? – спросила она.

– Включи свет… – Его голос настолько изменился, что к Милдред снова вернулись скованность и страх, которые притупила длинная исповедь Альфонса. Она снова видела перед собой все, что произошло час, или два, или три назад, – сначала клуб в Майами, бар, его лихорадочные просьбы не оставлять его в этот вечер в одиночестве, потом его комната, его страх перед смертью, ее собственный страх, ее напрасная попытка бегства, затем поездка сюда, где она не была с ним наедине, и, наконец, долгая, ничем не прерываемая исповедь.

– Включи свет… – повторил он голосом, в котором звучал глубокий страх перед любым движением.

– Сейчас, – сказала она. Лампочка под приборной доской загорелась. Она осветила пол машины.

Милдред увидела разбитый стакан, осколки между его ногами, на его ботинках и носках… Теперь она поняла, почему он не двигался. Его сковали предчувствия и страх пораниться.

Она наклонилась над его коленом, готовая увидеть кровь. Но ни один осколок не коснулся его кожи.

– Ничего нет, – сказала она. – Ничего не случилось…

Он произнес, не двигаясь:

– Убери осколки. Пожалуйста, убери осколки…

Она сделала это со всей осторожностью, на какую только была способна, и выбросила осколки из машины. Закончив, она выпрямилась, волосы упали на лоб, лицо покраснело от неожиданно вспыхнувшего гнева.

– Ну, все, – сказала она. – Теперь ты доволен?.. Ничего не произошло. Ни единой царапины. Ты зря сводишь себя с ума этими глупостями. Если бы с тобой должно было что-то случиться, то это случилось бы сейчас… Но ничего нет. Ты не в себе…

Однако вспышка досады и грубости не подействовала на него. Он сказал:

– Это был знак. Мне грозит беда. Я должен вернуться в отель… Я знал это с самого начала. Надо было остаться дома, и ты должна была остаться со мной.

И вдруг неожиданно он сказал:

– Пусти меня за руль. Я еду назад…

Она видела, как сильно дрожат его руки.

– Ты дрожишь, – сказала она. – Ты же не можешь вести машину…

Она подумала, не выйти ли из машины. Милдред была уверена, что найдется не одна дюжина мужчин, готовых подвезти ее до Maйами. Но она чувствовала себя каким-то образом связанной с ним.

– Разве ты не видишь, как ты дрожишь… – произнесла она. – Если ты поведешь, ты наверняка получишь именно то, чего боишься. С тобой будет то же, что и с твоим братом.

– Хорошо, ты права, – сказал он. – Езжай, езжай ты. Но езжай сейчас же. Езжай…

Она включила зажигание. Мотор завелся. Но, включив первую передачу и прикоснувшись к рулю, она заметила, что сама дрожит. Она почувствовала, что вспотела всем телом. Ей казалось, будто пот течет даже по векам и не дает раскрыть ресницы, и потому она не может отчетливо видеть.

Милдред медленно свернула на дорогу к Maйами. Она почувствовала себя увереннее только после того, как встречный ветер охладил ее вспотевшее лицо и плечи. Но она не решалась снять руку с руля и стереть влажную пелену, стоявшую у нее перед глазами.

6

В начале третьего ночи на обратном пути с вечеринки доктор Кадерно уже проехал половину бульвара Бискейн, когда вдруг сильно нажал на тормоз.

– Простите, – сказал он своей спутнице, – но тут машина наехала на телефонный столб…

Он взялся за ручку двери, чтобы выйти. В этот момент его спутница положила свою смуглую ладонь на его руку.

– Но ведь это та машина, которая отъехала перед нами, когда мы два часа назад…

Однако Кадерно, несмотря на свой вес, уже выпрыгнул из машины и бежал к потерпевшему аварию седану. Его спутница спешила за ним, как только могла. По-видимому, авария произошла только что: у машины стояло всего несколько прохожих, и один побежал вызывать полицию…

Кадерно растолкал людей и взглянул через стекло на место рядом с водителем.

– О боже… – сказал он.

Альфонс склонился в сторону, хотя Милдред руками, испачканными кровью, пыталась выпрямить его и отстранить от ветрового стекла, в которое он ударился лицом. Кровь текла с его лба в несколько ручьев и капала на костюм и на руки, которые он, очевидно, вытянул вперед, пытаясь защититься. Они тоже попали в разбившееся ветровое стекло.

– Принц Альфонс… – крикнул Кадерно. – Граф Ковадонга…

Он поспешил к другой стороне автомобиля и открыл дверь. В этот момент он увидел, что Альфонс открыл глаза и неподвижно смотрел на него. Его губы с трудом выговорили несколько слов.

– Доктор… – прошептал он, – я это знал… Я это знал…

Затем его голова откинулась назад. Кадерно в первый раз осознанно посмотрел на Милдред.

– Как это случилось? – прокричал он. – Разве вы не знали, что с ним нужно было ехать с двойной осторожностью…

Но она только смотрела на него и не произносила ни слова.

– Говорите же! – требовал он.

Но она продолжала молчать. Ужас словно парализовал ее язык… Потом она наклонилась вперед и зашлась в судорожных рыданиях.

Кадерно попытался сжать шейные артерии Альфонса, чтобы хотя бы приостановить кровотечение на лице. Потом он заметил, что его спутница стоит позади него. Он сказал:

– Скорее достаньте мою сумку из машины.

Она механически повторила:

– Это ведь…

– Да, да, – сказал он с досадой, – это Альфонс, бывший кронпринц Испании, гемофилик. Бегите скорей и достаньте мою сумку.

Когда она убежала, Кадерно услышал сирены полиции и скорой помощи. Через несколько секунд первые полицейские стояли рядом с ним и смотрели на него как на убийцу, который душил истекающую кровью жертву.

– Мое имя – доктор Кадерно, – сказал он, – я врач и случайно проезжал мимо. А это граф Ковадонга, бывший кронпринц Испании. Он неоднократно лечился у меня. Граф гемофилик – он умрет от потери крови, если вы потратите хотя бы секунду на ненужные расспросы.

Он показал на Милдред.

– Займитесь вон той девушкой. Она все знает. Принца нужно доставить в ближайшую больницу. Ему необходимо сделать переливание крови. Я останусь с ним. Быстрее…

Он кричал, как будто перед ним стояли не полицейские, а его ассистенты:

– Вы не слышите? Быстрее, черт побери…

Наконец полицейские и приехавшие врачи поняли, в чем дело. Кадерно не снимал рук с артерий Альфонса, когда его вынимали из машины. Когда один из несущих взял его за ноги, он громко и болезненно застонал. Кадерно посмотрел на правую ногу. Он увидел вздутие, которое натянуло легкую ткань брюк, и догадался, что там: перелом и внутреннее кровоизлияние, которое быстро распространяется…

7

За окнами больницы «Герленд» в Майами брезжило утро 8 сентября 1938 года. Кадерно и врач больницы с изможденными лицами стояли в ногах белой кровати, на которой с закрытыми глазами лежал Альфонс. Справа от него сидел уже четвертый донор за эту ночь. Из его руки кровь медленно, капля за каплей перетекала в вену Альфонса.

В дверь тихо проскользнула сестра.

– Доктор Кадерно, – прошептала она, – там полицейский, который хотел бы переговорить с вами, и еще некий господин Флеминг. Сказал, что он секретарь принца…

Кадерно устало кивнул.

– Я иду, – сказал он.

– Вы теперешний секретарь принца? – выйдя, спросил он.

– Да, – ответил незнакомец, который стоял рядом с полицейским. – Меня зовут Джек Флеминг. Вы просили меня прийти…

– Да, – сказал Кадерно. – Вероятно, у вас есть возможность сообщить его матери, отцу, сестрам и братьям…

Флеминг побледнел.

– Это так серьезно? – спросил он.

– Серьезнее, чем обычно, – сказал Кадерно устало. – Серьезнее быть не может. Вы знаете, где сейчас его мать?

– Ее величество королева находятся в замке Кэрисбрук на острове Уайт. Ее величество гостят у своей матери, принцессы Великобритании Беатрисы…

– Так телеграфируйте ей…

– Конечно. Но что именно?

– Телеграфируйте, что для спасения жизни принца делается все, что в силах человека. Но надежды нет… Если королева хочет еще раз увидеть своего старшего сына… Ну, дальше вы знаете сами. А где находится отец?

– Его величество король Альфонс XIII живут в Риме.

– У него были сложные отношения с принцем…

– Ну, в данной ситуации… – Флеминг не стал продолжать. – Я телеграфирую в Рим. Но – я хотел бы еще раз удостовериться – вы сказали, что надежды нет?..

Кадерно опустил свою большую голову.

– Я могу сказать только то, что не выходит за пределы медицинских знаний, – отвечал он. – Но я знаю принца. Думаю, что я знаю, когда для него есть надежда и когда нет. Если королева полетит на самолете – она еще сможет увидеть его живым. На большее у меня надежды нет…

Он повернулся к полицейскому.

– Вы все слышали, – сказал он.

– Да, – ответил полицейский. – Пожалуй, нет необходимости расспрашивать принца. Что нужно было сказать, сказала девушка. Впрочем, как принц оказался с ней…

– Принцы – тоже люди, – сказал Кадерно. – Я думаю, не нам судить о том, что делает человек, всегда живущий в ожидании смерти и желающий еще немного насладиться жизнью. Не так ли?

Полицейский опустил глаза.

– Я имел в виду лишь вот что, – сказал он смущенно, – мы думали сначала, что девушку надо отправить в сумасшедший дом. Так она себя вела… Лишь постепенно она успокоилась и описала аварию. По-видимому, она не виновата. Выяснилось, что справа ехал грузовик. Девушка попыталась уклониться. И при этом отказало управление. Мы обследовали машину. Так и есть. Машина довольно старая. Принц должен был бы ездить на чем-то получше… Девушка теперь дома, – продолжал он, – и не выходит из квартиры. Или она его любила, или было еще что-то, что не дает ей покоя. Но ведь это нас не касается…

– Да, – сказал Кадерно, – это полицию не касается. Благодарю, что пришли…

Альфонс, граф Ковадонга, бывший кронпринц Испании, принц Бурбон и Баттенберг, умер в полдень 8 сентября 1938 года, не увидев перед смертью ни мать, ни отца.

Часть II
ВАЛЬДЕМАР

Профессор Хьюперт Гранд, Нью-Йорк:

«До сих пор остается малоизвестным тот факт, что гемофилия, пришедшая из Англии, проникла и в немецкие княжеские семьи.

Если бы в области наследования болезней можно было говорить о сортировочных станциях, то в прошлом столетии такой сортировочной станцией была династия герцогов Гессен-Дармштадских. Отсюда гемофилическое наследство, полученное из Англии, отправилось Гогенцоллернам в Киль и русским царям в Санкт-Петербург».

1

– Сдать кровь? – спросил санитар. – Господин капитан, вы сказали – сдать кровь?

Перед санитаром стоял капитан медицинской службы с лицом, бледным от бессонной ночи. Его звали Гертрих. Это происходило во второй половине дня 29 апреля 1945 года в коридоре лазарета в городе Тутцинг у озера Штарнбергер в Верхней Баварии. Американцы и немцы перестреливались где-то неподалеку. С немецкой армией было покончено. И капитан медицинской службы больше не мог приказывать. Капитан просил – просил помочь старому человеку.

– Господин капитан, – сказал санитар, – знаете, я уже немало крови отдал. Я придержу пока ту кровь, что еще осталась при мне. Приказать-то вы мне не можете хотя бы потому, что речь идет о гражданском. Простите, господин капитан, но я больше не хочу.

Гертрих молча повернулся и пошел по коридору. Он открыл одну из дверей и посмотрел в спину другого санитара, который стоял у шкафа с медикаментами.

– Мильтенбергер, – сказал он, – вы мне нужны.

– Зачем? – спросил Мильтенбергер, медленно оборачиваясь. В его движении уже было заметно сопротивление. Значит, он тоже больше не хочет. Американцы всего в двух километрах. Конец близок. Что тут потребуешь? Война закончилась. Но все-таки – чем виноват умирающий старик?..

– Мне нужен донор вашей группы крови, – сказал Гертрих, – умирает один гражданский. Господин майор хочет, чтобы ему оказали помощь.

– Гражданскому?! – спросил Мильтенбергер.

– Одному старому принцу, который бежал сюда из Силезии, – ответил Гертрих. – Принцу Пруссии. Я с ним не знаком и не знаю, как его зовут. Он лежит на вилле Трутц, у него, по-видимому, тяжелые внутренние травмы, и ему нужна кровь. Я не могу вам приказывать в этом случае, но…

– Господин капитан, – сказал Мильтенбергер, – я видел несколько сотен наших ребят, которые истекали кровью, – кто быстрее, кто медленнее. Тут речи быть не может о каком-то старом принце. Простите, господин капитан, об этом нечего и говорить… – Он не глядел на Гертриха.

– Очень жаль, – голос Гертриха звучал устало. – Если бы у меня была кровь нужной группы, я сделал бы это сам. Но у меня, к сожалению, другая…

Он вытер рукавом пот со лба и пошел дальше. У лестницы он остановил ефрейтора Бранда. Бранд тоже был из старых знакомых, которых Гертрих знал по меньшей мере год, – он помнил группу крови каждого из них.

– Бранд, – сказал он, – идемте, пожалуйста. Надо помочь одному гражданскому. Ему срочно нужна кровь

– Моей группы, господин капитан? – спросил Бранд в нерешительности.

– Да, иначе я и не стал бы вас просить!

– Кому?

– Одному старому человеку, беженцу с востока, прусскому принцу…

– Тогда нет, – сказал Бранд. – Для какого-нибудь бедняги я бы еще согласился. Но господа хорошо перенесли войну. Пускай поразмыслят, как им быть дальше…

– Вы подумали, что вы сказали, Бранд?

– Господин капитан, мне не надо ничего думать, времена прошли…

«Доктор Тисс, – вспомнил Гертрих, – доктор Тисс – последний шанс». Он стал подниматься по лестнице и обогнал бледную сестру.

– Где доктор Тисс? – спросил он.

Медсестра не знала. Гертрих пошел быстрее. Другая сестра шла ему навстречу.

– Вы видели доктора Тисса?

– Да, он был в одной из палат.

Гертрих нашел Тисса у постели раненого. Тисс работал ассистентом Гертриха – молодой человек лет двадцати пяти, только недавно вернувшийся с восточного фронта.

– Пожалуйста, идемте со мной, – сказал Гертрих, – мы должны спасти человека, истекающего кровью. Мне нужна ваша кровь…

Тисс с большим трудом перенес последствия недавнего пулевого ранения в живот. Но Гертрих в нем не обманулся. Тисс только сказал:

– Куда? Я готов…

Они пошли по главной улице Тутцинга и быстрыми шагами спустились по ней вниз. Было без двух минут три. Улица была почти пуста. Несколько женщин тащили сумки с где-то раздобытыми продуктами. Они спешили вернуться домой, пока в город не вступили с победой американцы.

В три часа Гертрих и Тисс пришли к вилле Трутц и оказались перед воротами из кованого железа. Затем они поспешили по садовой дорожке. Перед дверью виллы ходила взад и вперед темноволосая коренастая женщина с беспокойным лицом. Она едва не побежала им навстречу.

– Он еще жив? – спросил Гертрих.

– Да, – сказала женщина. – пожалуйста, пойдемте.

Только в прихожей Гертриху удалось внимательнее рассмотреть незнакомку. Она была среднего роста, лет, возможно, тридцати пяти, и в ее голосе был слышны характерные нотки силезского диалекта, с которым врач познакомился на востоке во время войны…

– Где пациент? – спросил Гертрих, когда она, стараясь не издать ни единого звука, закрывала дверь.

– В спальне внизу… – прошептала женщина. – Но прежде чем вы пойдете к его королевскому высочеству, ее высочество принцесса хотела бы сказать вам несколько слов. Она дежурит у постели больного. Пожалуйста, подождите. Я скажу ее высочеству…

– Если это так спешно, как мне сообщили, – удивленно сказал Гертрих, – было бы, пожалуй, лучше, если бы мы сразу…

– Да, конечно, да, – ответила женщина, и ее глаза забегали. – Но это совсем особый случай. Вы должны узнать о некоторых вещах, прежде чем увидите больного… Я всего лишь камеристка принцессы, мне не поручали говорить об этом.

– Камеристка… – подумал Гертрих, – и – не поручали!.. Тут умирает человек, там, за стеной, заканчивается эпоха, а меня задерживают титулами и высокопарными выражениями. – Как угодно… – сказал он, начиная сердиться, и украдкой взглянул на Тисса.

Женщина исчезла. Прошла всего одна минута, и в коридор вышла пожилая дама. Было видно, что она борется с усталостью. Ее глаза глубоко запали.

Камеристка пробормотала что-то вроде «ее высочество принцесса Каликста Агнес»… Но принцесса махнула рукой и протянула Гертриху и Тиссу руку. Она не говорила о «принце» и «королевском высочестве».

– Благодарю вас, – сказала она, – благодарю за то, что пришли. Я уже потеряла надежду… Сейчас я проведу вас к мужу. Но вам как врачу я должна кое-что сказать заранее…

Она открыла боковую дверь, удивленные Гертрих и Тисс вошли. Они остались наедине с принцессой.

– Мой муж, – сказала она, – принц Вальдемар Прусский. Он старший сын покойного принца Генриха Прусского, которого вы, вероятно, знаете как старшего брата кайзера Вильгельма II и как адмирала. Моему мужу пятьдесят шесть лет. Когда вы будете у его кровати, не подумайте, что ему шестьдесят пять или семьдесят. Его настоящий возраст кажется невероятным, но это объясняется его болезнью…

Она мгновение помедлила и посмотрела на Гертриха со странным выражением в глазах.

– Мой муж страдает, – сказала она затем, – с рождения… не чем иным, как гемофилией, и в особенности очень сильными желудочными кровотечениями.

Гертрих подавил испуг. Тисс тоже не смог скрыть смущение, хотя эта болезнь была знакома ему только по учебникам. Но учебники говорили достаточно.

– Я не знал… – начал Гертрих.

– …что гемофилия распространена и среди Гогенцоллернов, – продолжила принцесса, не давая ему закончить. – Об этом почти никто не знает. Поэтому я должна была вас предупредить, прежде чем вы пойдете туда. 14 апреля мы покинули замок Каменц в Нижней Силезии и с тех пор постоянно в пути. Для него это непомерная нагрузка… Я могу вам точно сказать, где, когда и почему начались желудочные кровотечения у моего мужа… Но на это сейчас нет времени… Надеюсь, что у вас есть донор… Помогает только переливание крови. Все остальные попытки ему помочь безнадежны…

Гертрих не стал говорить о поисках человека, который был бы готов отдать еще сколько-то своей крови. Он только показал на Тисса и сказал:

– Мой коллега предоставил себя в наше распоряжение…

При этом он подумал: «Вот, значит, почему мне сказали, что требуется переливание крови, – это мне, так сказать, инструкция к действию».

В этот момент вдалеке явственно послышались выстрелы артиллерии малого калибра. Гертрих бросил озабоченный взгляд на окно. Затем он подошел к кровати больного. Если бы принцесса его не подготовила, он бы испугался еще больше, чем теперь. Он смотрел в бледное, необычайно состарившееся лицо под седыми волосами. Седая борода скрывала подбородок. Губы казались вялыми. Они опустились вниз, словно выражая боль и смирение с жизнью, которая представляла собой бесконечную борьбу со смертью…

– В пути уже делали переливание крови? – спросил Гертрих, раскрывая сумку.

Принцесса покачала головой.

– В пути? – переспросила она. – В Силезии и в Чехословакии раненые умирали на улицах. С беженцами происходило то же самое. Кто не мог себя спасти, тот погибал. Мне удалось довезти его сюда только потому, что нам очень везло. Но нигде вплоть до Тутцинга я не могла найти врача, который захотел бы чем-то помочь старому человеку…

Гертрих отпустил руку принца. При этом он еще раз рассмотрел его лицо. Это было лицо Гогенцоллерна, только состарившееся и обезображенное усталостью. И он подумал: «Все знают о гемофилии у испанских королей и у царей в дореволюционной России. Но не подозревают, что та же болезнь гнездится и в немецких княжеских фамилиях. И только этот случай раскрывает тайну…»

Тем временем Тисс обнажил свою худую руку. Он сел рядом с кроватью, а Гертрих воткнул иглу и медленно наполнил 50-кубиковый шприц. Когда он ввел иглу в вену на руке принца, тот вздрогнул. Но его вялые веки остались закрытыми.

Совсем близко снова зазвучали орудийные выстрелы. Игла во второй раз вошла в руку Тисса. Шприц наполнился. «Только бы Тисс выдержал, – подумал Гертрих, – только бы не свалился… Второго донора мне не найти».

– Когда начались кровотечения? – спросил он.

– В первый раз 11 марта, – ответила принцесса. – В то время ставка 17-й немецкой армии находилась в замке Каменц. Русские наступали на Силезию со всех сторон. Колонны беженцев тянулись по снегам. Каждое утро мы находили на дорогах их замерзшие тела. В замке лежали женщины и дети, больные и умирающие. Вероятно, для него это было слишком тяжело. Он вырос в другое время и жил в мире, который ушел в прошлое. То, что русские пришли в Германию, и волна несчастий, поднявшаяся перед их приходом… Это не укладывалось у него в голове. 11 марта начались желудочные кровотечения…

Гертрих держал второй наполненный шприц, готовясь снова ввести кровь в вену принца.

– Что тогда сделали врачи?

– Тогда у нас еще были врачи 17-й армии, и главнокомандующий, генерал Шульц, смог нам помочь. Потребовалось шесть переливаний крови, чтобы в начале апреля кровотечения прекратились.

Она смотрела усталыми и тем не менее напряженными от страха глазами, как кровь Тисса медленно перетекала в руку принца. Казалось, с каждым кубическим сантиметром крови она ждала, что принц наконец откроет глаза и проявит признаки жизни.

– Ему был нужен покой… – сказала она. – Он прекрасно знал это сам… Раньше ему очень часто приходилось переживать то же самое. Он видел, как умирал от этой болезни его младший брат.

Гертрих вопросительно посмотрел в лицо Тисса. Его немой вопрос означал: «Вы еще выдержите?» Тисс кивнул с ожесточенно-решительным видом. Еще пятьдесят кубиков, а потом еще раз пятьдесят.

Гертрих боролся с собственной усталостью. Он услышал голос принцессы, сидевшей по другую сторону кровати.

– 14 апреля нам пришлось бежать из Каменца. Принц не хотел… Нужно было выехать раньше, тогда у нас было бы больше времени. Но мой муж не хотел. Можно сказать, что генерал Шульц вынужден был заставить его уехать. Он дал нам сопроводительные бумаги и выделил отряд, который должен был найти нам пристанище здесь, в Верхней Баварии. У нас было два автомобиля. Уже это большое преимущество перед миллионами других. В большую машину мы поместили мужа. Выехали из Каменца около часа дня. Я еще уложила в багаж старое знамя со времен Первой мировой войны. Несмотря на болезнь, муж в Первую мировую войну служил генералом автомобильного корпуса. Он не хотел расставаться со знаменем. В первый день мы прибыли в Наход. Дороги были заполнены беженцами. Мы вынуждены были ехать по полям. Мужа сильно трясло и бросало.

Она прервалась, так как принц сделал громкий вдох.

– Господин доктор, – прошептала она, – еще не поздно. Послушайте…

О да, Гертрих слушал. Но он чувствовал и дрожь в колене Тисса, прислоненном к его ноге. Он не отваживался еще раз посмотреть в лицо молодого человека. Он думал: «Я продлю жизнь старика на несколько недель или лет и взамен убью юношу? Спасу человека, в любом случае обреченного, и погублю того, кто пережил войну и у кого впереди могло бы быть еще так много всего?..»

– Несчастье началось в Праге, – сказала принцесса. – 18 апреля мы прибыли в Заац и отправились дальше в Прагу. Но там фельдмаршал Шернер приказал перекрыть все дороги. Нас задержали. Капитан, который велел остановиться, обозвал сопровождавшего нас старшего лейтенанта дезертиром и хотел порвать наши бумаги. Мы беспомощно сидели в машине и ждали. В это время я увидела, как мой муж вдруг изогнулся, и поняла, что у него снова начались желудочные кровотечения – может быть, от толчков на плохой дороге, а может, оттого, что он не представлял себе, как здесь обращаются с людьми. Капитан следил за каждым нашим движением. Он закричал:

– Назад… Прекратить бегство… Остановиться здесь… Женщины могут присоединиться к колонне беженцев. Мужчины отправляются в ополчение или в ближайшее временное боевое формирование…

Я хотела выйти и спросить у него, что он, собственно, себе думает – отправить в ополчение человека, который в любой момент может умереть от потери крови!.. Но тут случайно подошел пожилой майор, увидел нас и велел показать бумаги. Он склонился над мужем. Посмотрел на меня… Я видела, что он колеблется. Но вдруг он вернул бумаги, отдал честь и разрешил ехать дальше…

Принц в первый раз сделал движение, открыл рот и пробормотал что-то неразборчиво.

– Он приходит в себя, – прошептала принцесса. – Я так часто видела это с тех пор, как мы женаты. Он каждый раз как будто рождается вновь…

Гертрих взглянул на Тисса, словно прося у него прощения. И затем снова воткнул иглу.

– Когда мы ехали через Прагу, муж почувствовал себя немного лучше. Я уже подумала, что ошиблась. Но тут заревели сирены. Мы услышали гул английских или американских самолетов. Старший лейтенант подумал, что из-за воздушной тревоги улицы на время опустеют. Если во время налета мы поедем с большой скоростью, это будет наш единственный шанс быстро выехать из Праги. Никто не знал заранее, каким мощным будет налет. Мы поняли это только тогда, когда самолеты-штурмовики атаковали наши автомобили. Старший лейтенант все увеличивал скорость. Машины бросало во все стороны. К счастью, мы благополучно проехали через Прагу, но, когда мы остановились на улице, выходящей из города на юго-запад, голова мужа была опущена на грудь и по губам стекала кровь. С этого момента мы мчались наперегонки со смертью. Мы выигрывали в этой гонке до сих пор – пока нас не приняла семья Трутц, пока мы не узнали о вашем лазарете…

Она взяла принца за руку и погладила его влажный от пота лоб.

– Теперь нам никак нельзя проиграть, верно?

– Я надеюсь на это, – сказал Гертрих. Он взял руку Тисса и прощупал пульс. – Еще раз выдержите? – пробормотал он.

Тисс прислонился головой к стене. Он кивнул, не говоря ни слова, и Гертрих воткнул иглу в шестой раз.

– Мне нужно красное вино. Мне нужно что-нибудь для подкрепления доктора Тисса, – сказал он.

Принцесса встала.

– У полковника Трутца наверняка что-нибудь есть, – сказала она. – Трутц все отдаст для моего мужа.

Она вышла. Когда дверь закрылась, Гертрих остановил поршень в шприце.

– Вы действительно еще можете?.. – спросил он. – Вы уверены, что сегодня вечером сможете еще раз дать кровь? Если не уверены, тогда жертвовать собой не имеет никакого смысла. Кровотечение настолько тяжелое, что первое переливание крови спасает его только от смертельного исхода. Не больше.

Тисс смотрел мимо.

– Продолжайте, – сказал он. – Я выдержу больше, чем вы думаете. Мне жаль их обоих… Это могли бы быть мои родители…

Он умолк, так как принцесса вернулась с несколькими бутылками красного вина.

– Последние сбереженные… – сказала она. – Господин Трутц дарит их нам…

Ставя бутылки на стол рядом с Тиссом, она посмотрела на принца.

– Вальдемар, – сказала она, – ты узнаешь меня? – Она опустилась на колени рядом с ним. – Пришел врач, – сказала она проникновенно. – Ты получишь кровь… Все будет хорошо…

Принц в первый раз открыл глаза. Вдруг принцесса закрыла лицо руками – в ее глазах стояли слезы.

– Боже мой, господин доктор, или господин капитан, или кто бы вы ни были… – произнесла она, смеясь и плача одновременно.

Гертрих наложил компресс на руку принца и спрятал инструменты в сумку.

– Вечером нужно сделать второе переливание… – сказал он. – Ради осторожности, знаете ли… Доктор Тисс готов предоставить себя в наше распоряжение еще раз, если до тех пор я не найду второго донора. Доктор Тисс должен, конечно, остаться здесь и отдохнуть.

– Да, конечно, – сказала принцесса. – Кто может быть для нас желаннее! А мой муж… Он теперь вне опасности?

Гертрих с трудом попытался улыбнуться.

– Я надеюсь, – сказал он. И потом добавил:

– Если за это время ничего не произойдет…

– Что же еще может?.. – начала принцесса.

Гертрих прислушался к приближавшимся выстрелам.

– И правда, – сказал он, – что еще может за это время произойти…

Когда он был в саду, над озером строчил пулемет американского самолета.

2

Доктор Тисс уже несколько часов ждал в маленькой комнатке, когда где-то в доме пробило восемь. Вскоре после этого дверь открылась и вошла принцесса.

– Господин Трутц, – сказала она, с трудом сдерживая себя, – только что сообщил, что американцы не позднее чем через час будут в Тутцинге. Их танки уже в Зеесхаупте и, наверное, вошли в лес между Вайльхаймом и Тутцингом… Почему же не приходит доктор Гертрих?..

Тисс озабоченно прислушивался к глухому грохоту, который раздавался очень близко.

– Доктор Гертрих придет, раз он так сказал. Я знаю его…

Но его уверенность была не вполне искренней. Разве он знал, что может произойти, когда американцы войдут в город?

– Мой муж теперь спит, – сказала принцесса, – он, конечно, преодолеет приступ, если своевременно сделать второе переливание. Но если что-то произойдет…

– Не беспокойтесь напрасно, – сказал Тисс. – Доктор Гертрих придет…

Совсем рядом раздался резкий звук. Это был выстрел из танковой пушки. Принцесса села напротив Тисса.

– Как в Праге… – сказала она. – Не знаешь, что происходит и что будет дальше… Если бы только ваш шеф уже был здесь…

Тисс желал того же, хотя и молчал об этом. Но что он должен был ответить? Ему ничего не пришло в голову. Он только вспомнил своего университетского преподавателя, который всегда советовал отвлекать больных и их близких, отвлекать любой ценой, когда угрожает кризис. Отвлекать разговорами, рассказами, вопросами.

Вдруг он произнес:

– Можно задать вопрос?..

Принцесса посмотрела на него.

– Да, пожалуйста… – ответила она.

Тисс сказал:

– Пожалуйста, не посчитайте это нескромным любопытством. Но уже несколько часов меня занимает вопрос: откуда взялась болезнь у принца? Как она попала в его семью?..

– Об этом никогда не говорили, – отвечала принцесса. – Понимаете, это своего рода семейное табу…

Тисс пробормотал:

– Простите.

Но в этот момент снаружи раздалось несколько танковых выстрелов – резких и коротких, снова напомнивших о близящемся конце.

Принцесса провела рукой по глазам. Вероятно, она поняла, что в этот час вся искусственная щепетильность, все хранимые со страхом семейные тайны потеряли свой смысл и значение.

– Ах, – сказала она, – не стоит извиняться. Гемофилию принесла в Германию бабушка моего мужа. Это была принцесса Великобритании Алиса, вторая дочь английской королевы Виктории. Принцесса Алиса появилась на свет в 1843 году, больше ста лет назад. В те времена Германия еще была пестрым лоскутным одеялом из королевств и княжеств, и так как супруг королевы Виктории принц Альберт происходил из Германии, между английским королевским домом и дворами немецких королей установились тесные родственные связи. Благодаря им в 1860 году молодой принц Людвиг Гессен-Дармштадтский отправился в Виндзорский замок – одну из резиденций британской королевы. Людвиг был племянником великого герцога Людвига, который тогда правил в Гессене. Много лет спустя, в 1877 году, он унаследовал трон великого герцога. Но тогда Людвиг еще не думал о политике. Он влюбился в английскую принцессу Алису, которой едва исполнилось семнадцать лет. Через несколько месяцев состоялось их торжественное обручение, а два года спустя они поженились в Осборне – невинные и действительно не догадывавшиеся о том, к каким трагедиям приведет их брак…

Принцесса прервала себя.

– Это не садовые ворота стукнули? – спросила она. И бросила быстрый взгляд на свои часы. Тисс подошел к окну.

– Нет, – сказал он, – никого.

– Мне померещилось, – сказала принцесса. На какое-то мгновение она задумалась. Затем продолжила:

– Что я рассказывала? Ах, Алиса… Да, Алиса попала в гессенский двор. Она последовала за своей старшей сестрой Викторией, которая в то время вышла замуж за прусского кронпринца Фридриха, ставшего позднее кайзером Фридрихом III и через несколько месяцев правления умершего от рака гортани. Об этом вы, может быть, еще помните из истории⁸… Алиса была милая девушка, простая и смелая. К пасхе 1863 года у нее родился первый ребенок – дочь Виктория. Годом позже родилась принцесса Елизавета. А в 1866 году, когда шла война между Австрией и Германией и прусские войска с победой вступили в Дармштадт, родилась еще одна дочь – Ирена. Она стала первой дочерью, которая, ни о чем не догадываясь, передала своим детям – и среди них моему мужу – наследство, привезенное ее матерью из Англии…

Она остановилась и поспешила к окну, так как с улицы послышался лязг гусеничных цепей. «Американцы!» – подумал Тисс. Но это был лишь одинокий немецкий танк, который бесцельно, за спиной у победителей, проехал мимо…

Принцесса преодолела страх. Некоторое время она молчала. Потом вернулась к своему рассказу.

– Алиса, – сказала она, – да; тогда казалось, что ее ждет счастливая жизнь. Ее муж построил новый замок, высоко расположенный, – из его окон открывался далекий вид на долину Рейна. Позднее я часто бывала там. Этот замок был разрушен лишь в теперешнюю войну. В 1868 году у Алисы родился первый сын, Эрнст Людвиг. И тогда жизнь тоже казалась счастливой и благополучной. Как вы знаете, в 1870 году началась война с Францией. И принц Людвиг с гессенской дивизией отправился на запад. Но что это были за войны в сравнении с той, которую пережили мы! В том же 1870 году Алиса родила второго сына. Его назвали Фридрихом – красивый, но очень хрупкий, почти болезненный ребенок. И даже при его рождении никто не думал о каком-либо несчастье. Все выяснилось только тогда, когда Фридриху было два года. За ним смотрела гувернантка по фамилии Бауэр, но звали ее просто Оччи, и много лет спустя, когда мой муж…

Принцесса, в душе которой воспоминания сменялись надеждой, снова прислушалась к тому, что происходило на улице.

– Пожалуй, об этом я расскажу вам позднее, – сказала она, – когда буду уверена, что мой муж останется жив. Понимаете?.. Тогда, семьдесят три года назад, летом 1872-го, когда война закончилась и в Дармштадте казалось, будто близок вечный мир, Оччи обнаружила, что принц Фридрих унаследовал болезнь, от которой уже умер сын королевы Виктории Леопольд. Он истек кровью от незначительной травмы… В те времена о гемофилии знали еще меньше, чем сегодня. Но было известно, что ее передают своим детям женщины… С тех пор маленького принца берегли и лечили укрепляющими средствами, как тогда было принято. Однако он оставался хотя и красивым, но больным – до 29 мая 1873 года…

Тисс увидел в ее глазах слезы. Он почти раскаивался, что всколыхнул прошлое, и терпеливо ждал, пока принцесса не продолжила.

– У меня нет детей, – сказала она, – и теперь вы знаете почему. Но, несмотря на это, я могу представить себе, что испытывает мать, которая видит, как умирает ее ребенок. В тот день, 29 мая, Алиса возвратилась из поездки в Италию. Она была в своей спальне на втором этаже замка и смотрела, как ее сын Эрнст Людвиг играет со своим братом Фридрихом. Он играл очень осторожно, потому что знал, какой Фридрих слабенький. И тем не менее случилось несчастье. Малыш подбежал к открытому окну и выпал из него… Алиса услышала только крик. Когда она сама бросилась к окну, то увидела, что мальчик лежит на террасе… Она несколько часов держала его на руках, пока врачи беспомощно стояли рядом, не в силах ничего сделать. Ребенок истекал кровью у нее на глазах, и никакой возможности спасти его не было…

В 1874 году Алиса родила еще одну дочь, Марию. Над ней с первых дней жизни нависал страх перед наследством, которое она, быть может, передаст своим детям. Можно лишь радоваться, что Алиса умерла рано и не узнала о том, что двое ее детей действительно передали болезнь потомкам – на этот раз в семью моего мужа и в семью русских царей.

В ноябре 1878 года в дармштадтском дворе разразилась вспышка дифтерии. Вы знаете, что в те времена не было практически никаких средств борьбы с дифтерией. Сначала заболела Виктория, старшая дочь, потом Аликс, потом Мария, потом Эрнст Людвиг и, наконец, великий герцог. Единственной, кого поначалу пощадила болезнь, была Алиса. Она ухаживала за мужем и детьми… Через восемь дней умерла маленькая Мария. Позднее едва не погиб Эрнст Людвиг, которого называли Эрни. Алиса писала в Англию своей матери: «Только бы не Эрни. Я не смогу это вынести. Это убьет меня…»

Эрни выздоровел. Но 8 декабря Алиса слегла. Она заразилась и умерла восемь дней спустя. Это была трагедия, из-за которой скорбел Дармштадт и все герцогство Гессенское… Но она уберегла Алису от столкновения с несчастьем, коснувшимся ее дочерей, когда они сами стали матерями…

Принцесса прижалась лбом к стеклу и посмотрела в окно с выражением отчаянного ожидания. При этом она продолжала говорить – может быть, не задумываясь, просто изливала переполнявшие ее воспоминания о трагедиях прошлого.

– Алиса, которая носила имя своей матери и которую позднее стали звать Аликс, потому что в Гессене никогда не могли выговорить английские имена, в 1894 году вышла замуж за молодого российского царя Николая II и стала последней царицей России. История ее единственного сына Алексея стала беспримерной драмой гемофилика. А Ирена, третья дочь, вышла замуж за принца Пруссии Генриха, брата кайзера Вильгельма II. И ей пришлось пережить то, что раньше пережила ее мать. У нее на руках умер сын Генрих, которому едва исполнилось четыре года. Несчастье случилось во время игры… Он умер от потери крови… А ее старший сын… это мой муж…

В этот момент на улице стукнули ворота. Раздались торопливые шаги по дорожке. Принцесса поспешила к дверям. Перед ними стоял Гертрих.

– Идемте, – сказал он, обращаясь к Тиссу, – американцы сейчас будут здесь. Приходят сообщения из тех мест, которые они уже заняли. Они никого не выпускают из домов, даже врачей… Бывшие заключенные концлагерей заняли улицы. У вокзала стоит уже целая толпа. Я не знаю, сможем ли мы прийти еще раз. Во всяком случае, мы должны попытаться сделать еще одно переливание.

Принцесса стояла, прислонившись к стене.

– А если этого будет недостаточно?.. – спросила она с тревогой.

Гертрих поспешил в комнату больного.

– Это покажет предстоящая ночь…

3

Было десять часов утра следующего дня.

– Можете попытаться, – сказал Тисс, – но, по-моему, это безнадежно. Страшно признавать, но это безнадежно!..

Он стоял рядом с Гертрихом у одного из окон лазарета, выходивших на фасад. Внизу стояли цепью американские постовые, охранявшие въезд и выезд. Перед воротами вперед-назад ходил большой, широкоплечий американский сержант с автоматом в руке. Он не спускал глаз со входа. На другой стороне улицы стоял оливково-зеленый вездеход.

Американцы вошли в Тутцинг прошлой ночью, немного позднее, чем ожидал Гертрих, но зато в большом количестве – с танками и моторизованной пехотой.

Гертрих с беспокойством посмотрел на часы. Они висели над календарем, на котором было 30 апреля 1945 года. В восемь часов на вилле Трутц нужно было сделать третье переливание крови. Сейчас стрелки часов показывали десять.

– Что вы намереваетесь делать? – спросил Тисс. Его знобило. Возможно, оттого, что переливания крови, следовавшие вчера одно за другим, все-таки истощили его. А может быть, оттого, что он не мог заснуть с тех пор, как американцы начали обыскивать дома и запирать многих жителей в подвалах, чтобы расквартироваться самим. Худощавый капитан с группой солдат вошел в лазарет, объявил военнопленными всех, кто в нем находился, включая врачей, и, угрожая расстрелом на месте, запретил покидать здание.

– Что вы намереваетесь делать? – повторил Тисс. – Посмотрите на этого здоровяка…

Ему стоило усилий сдержать стук зубов. Он прижал верхнюю губу нижней. Таким образом он мог без градусника выяснить, не поднялась ли у него температура. Нижняя губа была горячей и сухой. Но он промолчал.

– Я не могу просто так дать умереть старому человеку, – сказал Гертрих. – Я попытаюсь…

Тисс сказал:

– Хорошо, я иду с вами. Я немного говорю по-английски.

Гертрих собрал свою сумку.

– Другого я от вас не ожидал.

Они пошли по коридору к двери.

Но не успели они и на шаг выйти из здания, как часовой повернулся к ним и прицелился.

– You go back!⁹ – крикнул он. Лицо у него было красное и круглое.

Тисс пытался преодолеть озноб. Часовой приблизился к ним еще на шаг и повторил:

– Go back!

– Мне нужно к умирающему, – крикнул Гертрих. Он повторил: – К умирающему…

Но все слова были бессмысленны – американец его не понимал.

Когда у Тисса прошел приступ озноба, он повторил на английском, с трудом подбирая слова:

– Нам нужно к больному, который умрет, если ему не помочь.

Он пытался найти английское слово, обозначавшее гемофилию или переливание крови. Но он знал лишь слово «blood»¹⁰.

Пока он боролся с иностранными словами, часовой приставил ему автомат прямо к груди. Тисс посмотрел на Гертриха с выражением беспомощности и истощения. Они повернулись и пошли назад к двери.

Но резкий голос заставил их вернуться. Рядом с часовым стоял худощавый капитан, который в прошлую ночь участвовал в захвате лазарета.

– Что вы хотите? – спросил он, и они в первый раз услышали, что он бегло говорит по-немецки. – Наши приказы неясны?..

Гертрих бросил на него резкий взгляд.

– Я врач и должен идти к тяжелобольному, которого я вчера лечил. Если не продолжить лечение, он умрет…

На лице у капитана отразилась неприязнь.

– Ах, так? – сказал он. – Речь, по-видимому, идет о генерале или о нацистской шишке?

– Речь идет о старом человеке, о прусском принце Вальдемаре, – ответил Гертрих. Едва договорив последнее слово, он понял, что совершил ошибку и пробудил у капитана явную ненависть.

– Пускай умирает!

Гертрих понял не сразу. Но капитан повторил:

– Пускай умирает! Каждый, кто принадлежит к шайке прусских юнкеров, не заслуживает ничего лучшего. У меня для вас более стоящие задания. Посмотрите, что тут происходит…

Он показал правой рукой на улицу.

– Посмотрите… – крикнул он. – Оглядитесь как следует.

По улице к лазарету ехали американские грузовики. На них лежали и сидели истощенные голодом, смертельно бледные люди в полосатых одеждах. Они едва могли поднять голову.

– Видите?.. – язвительно произнес капитан. – Плоды ваших грехов. Каждый из них сейчас же получит первоклассную кровать. Каждого вы обследуете и будете лечить лучшими средствами. Если хотя бы один из них умрет, я спрошу с вас. Поставлю вас к стенке вместе с вашим прусским князем. – Его голос вдруг сорвался. – Всех, всех, всех…

За машинами шли немецкие пленные. Они несли носилки. Их глаза выражали страх и ужас от первого столкновения – глаза в глаза – с жертвами преступлений, о которых они, может быть, время от времени слышали, но старались забыть – неважно, по неведению ли или от равнодушия, бессердечности, слепоты или страха. Они снимали полумертвых с машин и проносили их с низко опущенными головами в лазарет мимо Гертриха и Тисса. Гертрих подумал: «Боже, вот как это выглядит… Но почему старому человеку приходится платить за грехи тех, кто должен за это отвечать?..»

Он не успел подумать о том, что с тех пор, как стоит мир, невиновные всегда расплачиваются за виновных. Он тоже почувствовал, что к его спине приставили автомат, и пошел назад в лазарет вслед за скорбной процессией.

4

– Тебе лучше?

Принцесса Каликста наклонилась над лицом принца. Промокнула капельки пота на его бледном лбу.

Она украдкой посмотрела на часы, которые стояли у кровати, и подумала: «Двадцать пять минут одиннадцатого, а он собирался прийти к нам не позднее девяти».

Принц едва слышно сказал:

– Да, лучше. Я думаю, что опять пройдет.

– Конечно, пройдет, – ответила она, принуждая себя улыбнуться. – А когда мы сюда ехали, ты в это уже больше не верил.

– Нет, – сказал он, – я в это больше не верил. Но ты… – Он попытался поцеловать ее руки. – Если бы у меня не было тебя, я бы уже давно умер.

– Ерунда, – сказала она. – Не надо говорить такую ерунду. Тебе всегда приходилось самому с этим справляться. Я только иногда приводила врача.

– …и любила меня, – прошептал он. – А это значит больше, чем все врачи на свете.

Она подумала: «Если бы только это была правда! Если бы я могла тебя удержать и вылечить только моей любовью, это произошло бы уже в дороге. Это произошло бы еще до того, как здешний приветливый врач сжалился над нами. Но это неправда. Вся моя любовь не сможет тебе помочь – ни теперь, ни сегодня, ни завтра.

Она не сможет тебе помочь, если не придет врач и если не придет тот приятный бледный молодой человек, который сам выглядит так, как будто вот-вот упадет без сил… Когда же они наконец придут, – думала она в отчаянии и видела, как стрелки часов подходят к половине одиннадцатого. – Что же случилось, почему они не приходят? Я прошу тебя, боже, – тихо молилась она, – пусть улицы будут свободными для этого врача, чтобы он смог еще раз к нам прийти».

Она снова склонилась над принцем. Она слышала его шепот:

– Я чувствую, что кровотечение останавливается… – сказал он. – Ты когда-нибудь задумывалась, как часто ты вот так, в тревоге, сидишь рядом со мной…

– Нет, – сказала она, – я об этом не думала. И не хочу об этом думать. Я думаю только о том, что ты будешь жить…

– Но я думаю об этом, – сказал он. – Тогда, в 1891 году в Дармштадте, когда мне было два года и рядом сидела Оччи, я ударился пальцем о край стола. Палец посинел и распух, и Оччи догадалась, что у меня гемофилия, – тогда моя бедная мать не поверила бы, что я доживу до сегодняшнего дня. А позже, когда мне было тринадцать лет, в Киле – отец тогда был адмиралом – случилось несчастье с моим братом Генрихом…

– Не думай об этом, – сказала принцесса, – не нужно сейчас думать о прошлом…

В этот момент снаружи донесся рев двигателя американского тягача. Затем – лязг гусениц танка. Принц попытался подняться, и ей пришлось удержать его на постели.

– Что там? – выдохнул он. – Это не немецкие машины, я слышу. Русские пришли за нами сюда?..

Она крепко обняла его худые плечи.

– Нет, – сказала она. – Это не русские… Прошлой ночью в Тутцинг вошли американцы. Для нас война позади. Через несколько дней она закончится полностью. Ты снова будешь здоров, и мы поищем новое жилье, пока не сможем вернуться в Каменц…

– Бедная Германия, – прошептал принц, – конец… – Он крепче сжал ее руку. – Если бы не было тебя, – с трудом сказал он, – я бы желал, чтобы со мной случилось то же самое, что и с моим братом Генрихом… Хорошо, что отец умер и всего этого не знает. Если бы только знать, где сейчас моя мать и нет ли там русских…

– Твоя мать, конечно же, в безопасности в имении Хеммельмарк в Гольштейне. Русских там нет. Там англичане…

Перед ее глазами возникла свекровь – седая, с непропорционально тонкой фигурой, несчастная гессенская принцесса Ирена, прямо, как всегда, идущая по усадьбе Хеммельмарк. Она родила своему супругу, принцу Генриху, только одного здорового сына, Сигизмунда, и двоих гемофиликов – Генриха и Вальдемара!

– Там англичане, – повторила она. – С ней ничего не случится…

– Русские, англичане, американцы и к тому же еще французы… – Попытки его успокоить не приносили никакого успеха. Он жил в своем консервативном немецком мире. – И все – посреди Германии. Это конец, окончательный и бесповоротный. Лучше бы я умер, как Генрих, задолго до этой катастрофы, чтобы ее не видеть. Тогда смерть Генриха казалась ужасной, а сегодня она, конечно, представляется самой счастливой. Разве есть более счастливая смерть, чем во время детской игры? – Он погружался в воспоминания. – Ему было четыре года. Это был прелестный ребенок. Мой отец как раз вернулся из Сингапура, где он командовал немецкой крейсерской эскадрой в Восточной Азии.

– Да, – прошептала она, успокаивая его, – да… – и при этом наблюдала за неудержимым движением стрелки часов.

– Я, – продолжал он возбужденно, – тогда, в мои тринадцать лет, уже начал понимать, что я гемофилик и должен беречься при каждом движении. Но разве ребенку запретишь играть? Сигизмунд, который родился между мной и Генрихом, был здоров. И родители надеялись и молились, чтобы Генрих был здоров. В тот день – 10 февраля 1904 года – мы играли во дворце в Киле в железную дорогу, как играют все дети на свете. Мы составили стулья один за другим. Я сидел впереди и был машинистом локомотива, Сигизмунд был кондуктором, а маленький Генрих – пассажиром.

– Да, да, – шептала она. Она ведь знала всю эту историю. Он так часто ее рассказывал. Но она не решалась прервать его. Она вслушивалась в его голос, пыталась по очертанию носа и по цвету губ определить его состояние, понять, поправляется ли он, или же произошло внезапное страшное изменение, которого она боялась и которое указывает, что сделанных переливаний крови еще недостаточно, что кровотечения начались снова и его жизнь снова на волоске…

– «Отправление!» – крикнул Сигизмунд, – невнятно продолжал принц. – Я не сразу изобразил звук отправляющегося локомотива, и Генрих нетерпеливо взобрался на стул, на котором ему разрешалось только сидеть, а затем крикнул: «Отправление – отправление…» И когда он кричал это, то сделал неудачное движение, его стул опрокинулся. Генрих упал, ударившись головой, и не двигался. Сначала наши врачи, фон Штарке и Зимерлинг, пытались утешить родителей тем, что это всего лишь сотрясение мозга. Но через три дня они поняли, что произошло кровоизлияние в мозг в тяжелой форме, в какой оно случается только у гемофиликов. И они знали, что надежды нет… Генрих умер через шестнадцать дней, в пятницу, 26 февраля 1904 года. А несколько дней спустя моя мать вместе с Сигизмундом и со мной стояла во дворе замка, и мы смотрели, как унтер-офицеры вынесли гроб, как отец шел за гробом, большой и здоровый, но сутулый, потому что у него были сыновья, которые родились, чтобы умирать… Да… – Он прервался и смотрел на нее будто бы издалека. – Да, – прошептал он изменившимся голосом, – что я сейчас говорил? Ох, я уже не знаю. Посмотри, что у меня на губе?.. Я чувствую какой-то странный вкус во рту…

У нее словно перехватило горло. Она видела крошечные красные проблески в уголках рта – это была кровь, которая снова сочилась из желудка.

Она попыталась сдержать охватившее ее парализующее разочарование.

– Ах, – сказала она, едва владея своим голосом, – когда ты чувствуешь голод, это всегда значит, что самое тяжелое позади…

Он прикрыл глаза.

– Да, – прошептал он, – конечно, это только голод. Я так давно ничего не ел.

Дрожащей рукой она вытерла ему уголки рта и спрятала платок, весь в красных пятнах. Взяла чашку с овсяным отваром, который уже давно был приготовлен. Поднесла чашку к его губам и подумала: «Боже, не дай ему понять, что произошло, не отнимай у него снова надежду…»

Он медленно выпил.

– Спасибо, – сказал он, напившись, – теперь я хочу спать…

Ей ненадолго хватило выдержки сидеть около спящего. Часы показывали двадцать пять минут двенадцатого. Она подумала: «Теперь мне самой надо найти врача. А если меня расстреляют…» Но она дошла только до двери: открыв ее, принцесса увидела свою камеристку, которая пыталась пробиться в лазарет.

– Врачи не смогут прийти, – сказала она, – мне сказала это сестра из монастыря, которую американцы впускают и выпускают. Врачи пытались прийти сюда несколько часов назад. Но американцы не выпустили их из лазарета. Они привезли много тяжелобольных заключенных из концентрационных лагерей, и врачи должны остаться, чтобы помогать им…

Принцесса оперлась о косяк двери. Потом сказала:

– Я сама пойду туда.

Но камеристка преградила ей путь.

– Нет, – сказала она. – Туда вам не пройти… Есть только одна надежда. Молодого врача, чью кровь переливали принцу, привезли в ратушу за медикаментами для заключенных. Там находится комендант города, американец. Врач говорит по-английски. Он попытается получить у коменданта пропуск для доктора Гертриха. – Она схватила руки принцессы. – Пожалуйста, подождите, – попросила она. – Если вы туда пойдете, вас арестуют так же, как и других. И что тогда будет с его высочеством!

5

Пробило три часа, четыре, пять. Время шло, а Тисс все сидел на скамейке в коридоре ратуши и ждал, когда его примет «командующий офицер». Пробило половину шестого.

Тисс всякий раз поднимался, когда открывалась дверь. Но никто не звал его. Он наблюдал за странной суетой столь же странных немцев, которые часами тихо бродили здесь и исчезали за той или иной дверью: отбросы общества, доносчики, карьеристы, обиженные, почувствовавшие, что настает их час, собранные из подонков дружинники, приводившие на арест других немцев. Если бы он пришел в ратушу для того, чтобы получить представление о достоинстве и ничтожестве человеческого характера, то эти часы дали бы ему больше, чем все, что он пережил до сих пор. Но он был здесь не для этого. Он был здесь, чтобы просить за старого человека.

Наконец без десяти шесть открылась дверь с картонной табличкой «Commanding Officer», и чей-то голос выкрикнул его фамилию. Вскоре Тисс стоял перед американским майором, который испытующе рассматривал его темными глазами.

– Что вы хотите? – спросил он. – Говорите кратко. У меня мало времени.

Тисс ответил коротко, насколько позволяло ему ограниченное знание английского языка. Он заранее порылся в словаре и запомнил нужные английские слова.

– Недалеко отсюда, – сказал он, – лежит в постели человек, у которого одна из самых редких и опасных болезней на свете. У него гемофилия. Его кровь не сворачивается, и если начинается кровотечение, то спасти его могут только многократные переливания крови.

– Очень интересно, – кратко сказал майор, – но при чем тут я? Сделайте ему переливание крови.

– Мы не можем.

– Почему?

– Капитан медицинской службы лазарета доктор Гертрих лечил больного и сделал ему два переливания. Вчера вечером больной начал поправляться. Но сегодня утром капитану запретили покидать лазарет, и сам я оказался здесь только случайно. Нам нужен пропуск, чтобы пройти к больному, – его дом в ста метрах от лазарета. Пропуск нужен очень срочно – со вчерашнего вечера прошло больше восемнадцати часов. Может быть, сейчас уже слишком поздно.

– Это все? – нетерпеливо сказал майор. – Я дам вам пропуск. Но скоро начнется комендантский час. Вы получите пропуск на завтрашнее утро.

«Господи Боже, – спросил себя Тисс, – доживет ли он до утра?» Но потом подумал: «Все-таки это лучше, чем ничего. Что мы можем сделать еще?»

Он вышел в коридор и пожалел, что не задержался у майора, потому что в дверь ратуши вошел тощий капитан из лазарета. Капитан уже заметил его.

– Что вы здесь делаете? – спросил он резко. – Вам запрещено покидать лазарет. Как вы сюда попали?

– Сержант из аптеки взял меня с собой, – сказал Тисс.

– Вот оно как, сержант. Но сержант уже несколько часов в лазарете. Вы его подкупили?

– Мне не нужно было его подкупать, – сказал Тисс. – Просто оказалось, что у сержанта есть сердце, чтобы помочь больному человеку.

– Ага, – понял капитан. – Я сейчас же велю отвести вас в лазарет и взять под охрану. Я позабочусь о том, чтобы ваша любовь к прусским юнкерам поостыла.

– Вы можете делать что хотите, – потерял самообладание Тисс. – Но завтра утром доктор Гертрих и я отправимся к больному и сделаем то, к чему обязывает врачебный долг.

– Вам следовало пораньше вспомнить о своих человеческих обязанностях перед другими людьми. Я посажу вас под арест, и вашего капитана тоже.

– Не посадите, потому что комендант выдал нам пропуск.

Тисс понял, что он совершил ошибку.

– Ну нет, – сказал капитан, – пропуск! Хорошо. Я расскажу майору кое-что о вашем капитане.

Он открыл дверь, за которой сидел майор, позвал часового и велел ввести Тисса в комнату. Майор был один. Он взглянул, и его лицо изменилось, когда он увидел капитана.

– Майор, – сказал капитан, – вы дали этому человеку пропуск. Я вынужден заявить протест против выдачи пропусков в целях, которые противоречат нашим человеческим и политическим задачам.

Тисс отчетливо почувствовал, что между майором и капитаном нет никакой симпатии – они были в неприязненных отношениях друг с другом.

– Как это понимать? – спросил майор.

– Больной, которому здесь так срочно хотят помочь, в то время как сотням жертв этих молодчиков нужна гораздо более экстренная помощь, – прусский принц. Он относится к касте, которая за сто лет сделала из немцев то, что они представляют собой сегодня. Он из тех, кого необходимо изолировать, чтобы защитить мир от новой немецкой агрессии. Я не потерплю, чтобы медикаменты, время и кровь растрачивались для такого человека, в то время как его жертвам не хватает даже кроватей.

Майор перевел взгляд на Тисса.

– Речь идет о принце? – спросил он.

– Да, – сказал Тисс, – речь идет о пятидесятишестилетнем человеке, который из-за своей болезни никогда не участвовал в политической жизни и где-то тихо жил со своей женой.

– Хорошо, – ответил майор и снова повернулся к капитану. – Пропуск остается в силе, капитан. По-моему, я вам однажды уже сказал, что для вас было бы лучше, если бы вы поменьше следовали своим личным эмоциям. – Он взглянул на Тисса. – Можете идти.

Но капитан с пылающим лицом преградил Тиссу дорогу.

– Минуту, майор, – сказал он, – я знаю вашу позицию. Она основана на том, что вы совершенно не представляете себе этих немцев. Но если вы не хотите послушать меня из-за этого прусского принца, если вы хотите, чтобы за такими людьми еще ухаживали, вместо того чтобы дать им умереть, – тогда вам придется выслушать кое-что другое.

Он достал несколько листков из нагрудного кармана и положил их на стол. Тисс заметил, что это были бумаги из лазарета. Капитан крикнул:

– Капитан медицинской службы лазарета доктор Гертрих, которому вы хотите дать пропуск, – убийца.

Майор кончиками пальцев взял бумаги и развернул их.

– Кого он убил? – спросил он.

– Просто посмотрите список пациентов. Там имена сотен людей, жизнь которых на его совести.

– Пожалуйста, поясните.

– Охотно. При проверке этого списка обнаружилось, что сотня раненых, которые в нем значатся, за последние четырнадцать дней бесследно исчезли из лазарета. Если вспомнить о находках в концентрационных лагерях и сумасшедших домах, ответ на эту загадку найдется сам собой.

– Не уверен!.. Или вы думаете?..

Лицо майора впервые приобрело задумчивое выражение.

– Да, я думаю… – произнес капитан, – …что они были ликвидированы по причине, которую еще предстоит выяснить. Я предоставлю вам доказательства и еще раз возражаю против выдачи пропуска убийце.

Тисс осмотрелся, не веря своим ушам. Обвинения капитана были настолько абсурдны, что привели его в растерянность.

– Простите, – выдавил он. – В нашем лазарете никогда никого не убивали. Это неслыханный бред.

Капитан резко повернул к нему разозленное лицо. Казалось, он хочет ударить Тисса.

– Закройте рот. Иначе я его заткну.

– В моем кабинете оставьте это мне, – сказал майор. Он протянул руку к Тиссу. – Верните мне пропуск. До утра капитан представит мне точные результаты расследования. Если доказательств не будет, я позабочусь о том, чтобы вашего капитана тотчас доставили к больному.

Тисс хотел возразить: «Тогда, наверное, будет слишком поздно! Наверняка слишком поздно!» Но майор уже приказал часовому:

– Отведите врача назад в лазарет. – Потом повернулся к капитану. – Я полагаю, что теперь вам следует идти и заняться поиском доказательств.

Тисс вышел из кабинета и ждал в коридоре. Затем часовой молча повел его через улицу. Пройдя шагов тридцать, он услышал, как подъехал джип. Машина притормозила, и Тисс почувствовал на себе ненавидящий взгляд. Это был капитан, который медленно проехал мимо.

Тисс нашел Гертриха в зале лазарета, который был наполнен выздоравливающими немцами. На кроватях лежали освобожденные заключенные – с гепатитом, воспалением легких, голодными отеками и водянкой. У кого-то был жар, кто-то бредил или апатично лежал, и доктор Гертрих уже несколько часов делал инъекции, удалял водяночную жидкость и накладывал повязки на кожу, пораженную сыпью.

– Господин капитан, – сообщил ему Тисс, – все напрасно. Я уже держал пропуск в руке. Но тут появился капитан со списком пациентов лазарета и стал утверждать, что вы убили сотню раненых, которые значатся в списках, но не находятся в лазарете. Комендант сказал, что утром дождется результатов расследования и тогда решит, получим ли мы пропуск.

Гертрих взорвался:

– Но ведь это бред. Это же сотня людей, которые живут поблизости и отправлены домой на амбулаторное лечение. Разве вы этого не объяснили?

– Мне не дали возможности сказать.

– Достаточно заглянуть в их дома, чтобы увидеть каждого живым. Как же должен человек ненавидеть, чтобы выдумывать такой абсурд только для того, чтобы погубить старого Гогенцоллерна?..

– Да, такой этот капитан.

В это время принцесса тяжелым, усталым движением открыла дверь виллы Трутц. Камеристка вошла в дом.

– Теперь уже никто не придет, – подавленно сказала она. – Начался комендантский час. До завтрашнего утра никто не сможет прийти. Как чувствует себя его высочество?

Принцесса ответила:

– Он спит. Но в уголках его рта снова и снова появляется кровь…

6

– Господин капитан!..

Было 1 мая, час дня. Прошло восемнадцать часов с тех пор, как Тисс вернулся из комендатуры и сообщил, что к следующему дню должно быть проведено расследование по обвинению, выдвинутому капитаном против Гертриха. Минуло восемнадцать часов, как принцесса Каликста на вилле Трутц похоронила все надежды, которые она возлагала на 30 апреля, и теперь она надеялась на утро 1 мая.

Гертрих с трудом поднялся на ноги. В прошлую ночь он не спал и двух часов. Переходя из одной палаты в другую, он курил, торопливо затягиваясь.

– Господин капитан!

Гертрих наконец услышал, что его зовут. Он остановился и обернул свое узкое лицо назад. Это была монахиня-бенедиктинка Мария.

– Что, сестра? – спросил он и в тот же момент понял, откуда она пришла.

– Я проходила мимо виллы Трутц, и принцесса меня остановила. Принц еще жив, но вчера желудочное кровотечение началось снова. Кровотечение медленное, но приведет к смерти. Принцесса умоляет вас прийти.

– О господи! – На мгновение Гертрих потерял самообладание. – К чему меня умолять? Я бы был у нее позавчера ночью, вчера и сегодня ночью в любой час, как только смог бы. Умолять надо капитана, который держит нас здесь взаперти и считает, что прусским принцам следует отправляться на тот свет. Капитана, который придумывает против меня идиотские обвинения в убийстве и не дает перейти улицу к принцу.

Сестра не поняла его.

– Такого Бог не допустит, – сказала она. Ее бесконечная оторванность от реальности возмутила его еще больше.

– В последние годы он многое допустил, – сказал он. – Я жду с сегодняшнего утра, чтобы мне выдали пропуск, который вчера уже дали и снова отобрали, когда этот тип выдумал чепуху, будто я убил в лазарете сотню раненых. Но капитан не торопится. Он ведет личную войну против принцев Гогенцоллернов.

Растерянность в глазах сестры нарастала.

– Будто бы вы сделали что? – переспросила она. – Это же неправда!

– Конечно, неправда, – зло сказал Гертрих, – и легко доказать, что неправда. Но капитан не дает мне для этого никакой возможности.

– Я схожу к нему… – сказала сестра, – он расположился в комнате у ворот.

– Можете попробовать, – ответил он горько, – но он не поверит вам, как не поверит и никому другому.

– И все-таки я пойду к нему.

Она быстрыми шагами засеменила по коридору. Он подождал несколько минут и уже, смирившись, хотел было снова войти в одну из палат, как увидел, что сестра возвращается еще быстрее.

– Он ведь родом из Германии, – сказала она. – Вы, должно быть, ошибаетесь. Он поверил моим заверениям без лишних слов. Он только проведет формальное расследование, причем в скорейшее время. Я думаю, он не такой, как вам кажется…

– Хотел бы, чтобы вы были правы… – ответил он, удивляясь и одновременно сомневаясь.

Десять минут спустя, когда во временно оборудованном реанимационном отделении он пытался вытащить из коллапса двух недавно привезенных больных, освобожденных из концентрационного лагеря, Гертрих заметил, что капитан встал у него за спиной и молча наблюдал, как один из больных пришел в себя, а другой умер.

– Ну, господин капитан, – сказал он затем холодно и резко, – я вижу, что вы хотите усугубить свою вину, и этим случаем мы тоже займемся. Расследование вопроса о других жертвах можно пока отодвинуть. Речь ведь идет только о немцах. Всем бывшим заключенным, в страданиях которых виноваты вы и вам подобные, нужна более срочная помощь…

– Никто из больных не останется без внимания, – ответил Гертрих, – когда я уйду на виллу Трутц. При любой срочной необходимости доктора Тисса и меня можно вызвать обратно, и мы вернемся в считанные минуты. Что же касается других жертв, то вам уже сообщили, что вы гоняетесь за фантазиями.

– Предоставьте мне судить об этом.

Капитан повернулся и вышел из помещения.

Гертрих оглядел двадцать бывших заключенных, находившихся в реанимационном отделении, – едва живые, вызывающие жалость, изможденные, похожие скорее на призраков, чем на людей.

«Можно понять ненависть», – думал он, пока двое санитаров выносили умершего. Но он спросил себя снова, как и днем раньше: «В чем же вина старого человека?» Когда он наклонился над другой кроватью, то услышал, как приоткрылась дверь, через которую он только что вошел. Раздался шепот:

– Господин капитан!

Это был Тисс.

– Можно попросить вас выйти поговорить на одну минуту? – спросил он.

Гертрих молча кивнул.

– Что такое? – спросил он устало.

– Я могу, – ответил Тисс, – еще раз сходить в ратушу. Санитар-сержант, по-видимому, ненавидит капитана и еще раз отведет меня к майору окольным путем. Я хочу сделать майору одно предложение…

– Какое? – спросил Гертрих.

– Я хочу предложить ему отвести к принцу вас и меня под охраной, пусть это будет хоть полроты… Преступник вы или нет – он сможет установить позднее. Во всяком случае, при этом никто не скажет, что существует риск нашего побега…

Гертрих посмотрел на Тисса с внутренним восхищением.

– Ну что же, попытайтесь, – пробормотал он и проводил Тисса взглядом, когда тот уходил. «Война уничтожила все, – думал Гертрих. – Но в этом человеке не смогла уничтожить одно – сердце».

7

Пять часов спустя, около шести часов вечера, Гертрих сидел в углу и, чувствуя все большее изнеможение, ел суп и кусок хлеба. Пять часов – долгое время. Если Тисс не придет в ближайшие минуты, начнется комендантский час и все надежды добраться сегодня до принца Вальдемара снова окажутся напрасными.

В пять минут седьмого Гертрих наконец услышал у двери шаги, напомнившие ему немного шаркающую походку Тисса, свидетельствующую о физическом истощении. Вскоре Тисс стоял перед ним.

– Завтра утром!.. – сказал он.

– Завтра утром? – Гертрих опустил голову. – Еще одно обещание?..

– Нет, это точно. Я верю майору.

– Он принял ваше предложение?

– Да, завтра в десять часов автоматчики проводят нас на виллу Трутц. Мне пришлось долго ждать. Я сделал все возможное, чтобы пройти к майору раньше, но безуспешно.

Тисс устало опустился на стул. Вдруг показалось, что усталость сильнее, чем его воля. Глазами он поймал взгляд Гертриха.

– Успеем ли мы, если придем завтра?

– Не знаю… – Гертрих встал. – Телефона нет, известий нет…

Его прервали: открылась дверь и показалось лицо санитара.

– Господин капитан, прошу вас, – сказал он – наполовину солдат, наполовину гражданский. – Умирает заключенный из концлагеря, тот, что с эндокардитом…

– Иду… – сказал Гертрих. – Сегодня он может стать вторым. И, конечно, в этом я тоже буду виноват. Теперь в Тутцинге ровно пятьдесят умерших. Всех их, за исключением одного, достали из вагонов уже мертвыми. Послезавтра их похоронят. Всем столярам в Тутцинге строжайше приказано делать гробы только для бывших заключенных концентрационных лагерей. Для немцев нельзя сколотить ни одного гроба. Если принц умрет, то его просто зароют.

Направляясь к двери, он подумал: «Господи, кто будет считаться со смертью одного единственного человека перед лицом смерти многих! Но нельзя же делать это сознательно, невиновный не должен пострадать…» И еще он подумал: «Эти пятьдесят, конечно, тоже ни в чем не виноваты. Что за мир!».

8

Принцесса не спала уже третью ночь.

Она сидела на стуле рядом с кроватью принца. Целый день она ждала и прислушивалась к дыханию мужа. Сторожила появление каждой капельки крови на его губах и считала время между их появлением, словно оно возвещало жизнь или смерть. До шести часов вечера она надеялась, как надеялась и в предыдущий день. Теперь она не знала, стоит ли надеяться дальше.

Она погасила свет, чтобы он не мешал глазам принца, не открывавшимся двадцать четыре часа. В темноте ей было слышнее, как он дышит, – спокойно или с хрипом.

Капли крови, которые она все стирала с его иссиня-бледных губ, стали появляться вдвое чаще, чем вчера. Камеристка заглянула через чуть приоткрытую дверь. Она спросила:

– Что я могу еще сделать?..

– Ничего! – пробормотала принцесса. – Ничего… Я все-таки не понимаю, почему они не пришли. Ведь сестра Мария сказала, что у них есть разрешение. Они могли бы прийти. Но они тоже забыли про нас… Каждый думает только о себе…

– Едва ли, – возразила камеристка. – Мне кажется, эти двое не такие. Мы ведь живем как на острове. Может быть, случилось что-то, чего мы не знаем. Может быть, они придут завтра…

– Завтра. – По тихому, едва слышному голосу нельзя было понять, нашла ли принцесса силы для иронии. – Не надо надеяться на помощь людей. Идите спать…

Когда дверь закрывалась, полоска света скользнула по кровати. Она коснулась головы принца и осветила его седые волосы и седую бороду. Нос его казался странно заострившимся. Но принцесса этого не увидела, потому что ее голова вдруг наклонилась вперед, и она, обессиленная, уснула сидя…

Она проснулась через несколько часов, разбуженная стоном, и нащупала выключатель.

– Милый, – прошептала она, – что… что?..

Но ответа она не услышала. Она смотрела в его открытые неподвижные глаза. И чувствовала, как рыдания овладевают ею и душат ее. Она хотела позвать кого-нибудь. Но прежде чем ее губы смогли произнести хоть слово, она упала рядом с кроватью…

На следующее утро, в шесть часов, камеристка обнаружила принцессу без сознания и мертвого принца.

9

– Пожалуйста, остановитесь, остановитесь! – Когда Тисс произнес эти слова, он сидел в джипе вместе с двумя автоматчиками и американским майором, который, как и обещал, приехал в лазарет, чтобы доставить Гертриха на виллу Трутц. Майор поехал сам, так как капитану он, по-видимому, не доверял. Это было ровно в десять часов утра 2 мая 1945 года.

Тисс повторил еще раз:

– Пожалуйста, остановитесь!

Наконец майор понял и дал знак водителю.

По краю дороги шел старик с опущенной головой. «Но я же знаю его, – подумал Тисс, – я знаю его с того времени, когда ждал у принцессы. Это ведь…»

– Господин полковник! – крикнул он неожиданно. И затем продолжил: – господин Трутц!..

Мужчина медленно повернул голову в его сторону и вопросительно посмотрел на Тисса в автомобиле американцев. Потом он узнал его.

– Господин Трутц, – повторил Тисс, – мы едем к принцу – понадобился не один день. Я не могу сейчас вам всего объяснить… Скажите мне, прошу вас, как принц?..

Трутц смотрел на него как на пришельца из другого мира.

– Принцесса ждала два дня, – сказал он, – ждала так, как, наверное, не ждала никогда и никого в своей жизни…

– Но мы едем… – сказал Тисс.

– Да, – сказал Трутц, – вы едете… – Его взгляд скользнул по американцам. – Но вы едете слишком поздно…

– Слишком поздно?..

– Да, – повторил Трутц. – Слишком поздно. Принц умер прошлой ночью около часа. – И добавил: – Я иду за священником и за гробом.

Ничего больше не говоря, он отвернулся и пошел дальше. Тисс хотел еще раз окликнуть его, но не стал. Вместо этого он повернулся к майору.

– Мы можем возвращаться, – сказал он. – Я только что узнал, что принц умер. Он больше не нуждается в нашей помощи.

– Мне искренне жаль, – сказал майор. Потом он добавил, приняв какое-то решение:

– Я не поеду назад. Теперь я хочу знать, как обстоит дело с обвинениями в адрес вашего шефа.

Он приказал водителю ехать к лазарету. Там он первым вышел из машины. Без лишних церемоний он толкнул дверь комнаты, где располагался капитан.

– Майор? – спросил капитан.

– Да, – ответил майор. – Вчера вы собирались проинформировать меня о судьбе сотни раненых, которые исчезли из лазарета. Я прождал напрасно. Очевидно, я вынужден собирать информацию самостоятельно.

Капитан почувствовал, что приближается гроза.

– Посмотрите в этом здании, – сказал он. – У меня были более важные дела, чем поиски пропавших немцев. Здешний капитан тоже был занят более важными вещами. Сегодня снова умерло двое бывших заключенных из концлагеря. По этому делу я тоже буду вынужден привлечь его к ответу…

– Что ж, – сказал майор, – тогда я проведу расследование сам, причем сейчас же. Извольте дать мне списки пропавших…

– Пожалуйста, – сказал капитан. Он взял несколько листков и протянул их майору. – Но я хотел бы участвовать в этом расследовании…

– Я полагаю, у вас нет времени…

– В этих обстоятельствах можно будет найти!..

– Думаю, в полчаса мы не уложимся. Доктор объяснил их пропажу тем, что раненые, которые, по вашему мнению, исчезли, просто были досрочно отпущены по домам, так как дальнейшее выздоровление не вызывало сомнений.

– Это я слышал. Но нужны доказательства.

Майор обратился к Тиссу.

– Приведите капитана, – сказал он.

Тисс нашел Гертриха в коридоре.

– Мы можем ехать, – сказал Гертрих, еще ничего не подозревая.

– Да, можем ехать. Но… – Тисс опустил голову, – прошлой ночью принц умер. Принцесса до последнего ждала нас.

– Откуда вы знаете?..

– По дороге сюда я встретил хозяина дома.

– А американцы?.. Вы сказали им об этом?

– Майор ждет вас. Он хочет лично выяснить, насколько справедливы обвинения против вас и прав ли капитан.

Гертрих достал несколько бумаг из ящика стола и молча пошел рядом с Тиссом по коридору. Вскоре он стоял перед майором, капитаном и переводчиком. Майор не хотел полагаться ни на своего капитана, ни на Тисса.

– Что вы хотите? – спросил Гертрих, едва не теряя самообладание.

Переводчик перевел слова майора:

– У вас есть адреса пропавших людей…

Гертрих бросил их на стол.

– Здесь! Здесь убитые, из которых каждый жив и, конечно, счастлив от того, что уже находится дома, вместо того чтобы сидеть тут взаперти…

– Тогда поедемте со мной, – сказал майор. – Мы навестим этих людей.

– Для этого вдруг нашлось время? – крикнул Гертрих. – Мне не дали десяти минут, чтобы сходить к беспомощному старому человеку. Этот офицер… – кровь бросилась ему в лицо, когда он указал на капитана, – осмеливается подозревать меня в убийстве. Так кто же убил того старика?..

Майор оборвал разговор. Гертрих и Тисс заняли места на заднем сиденье джипа. Слева и справа встали двое с автоматами. Капитан с двумя своими людьми и переводчиком поехал следом в своем джипе.

– Поищем сначала в самом Тутцинге, – сказал майор.

Когда они подъехали к дому одного из пропавших, капитан поспешил вперед.

– Здесь живет унтер-офицер Браммер? – спросил он молодую женщину, которая после многократных звонков в дверь осторожно выглянула в окно.

Женщина испуганно смотрела на него и не отвечала. Тогда капитан вошел в сени крестьянского дома и толкнул дверь в комнату. Там за столом сидел тридцатилетний мужчина в гражданской одежде. Рука у него была на перевязи.

– Кто вы? – крикнул капитан.

Мужчина с повязкой покраснел. Он молчал…

– Вы унтер-офицер Браммер?

Мужчина продолжал молчать.

В этот момент в разговор вступил Гертрих:

– Одну минуту. – Он подошел к мужчине с повязкой. – Почему вы ничего не говорите? – крикнул он. – Я ведь знаю вас. Почему вы не скажете, что вы унтер-офицер Браммер и что я отправил вас домой для амбулаторного лечения?!

– Конечно, господин капитан, – пробормотал Браммер. – Но, может быть, они хотят меня арестовать. Никто не знает, почему они арестовывают…

– Никто вас не арестует… – сердито сказал Гертрих. – Этот капитан утверждает, что я убил вас и еще девяносто девять других раненых, потому что они числятся в списках, но в лазарете их уже нет.

Браммер пристыженно кивнул.

– Потому что 17 апреля вы отпустили меня домой на амбулаторное лечение…

– Что он сказал? – спросил майор. Переводчик перевел.

– Покажите ваши документы! – потребовал капитан, разъяренный и разочарованный.

Браммер достал документы из кармана пиджака. Майор схватил их.

– Ну что ж, – сказал он, – пожалуй, все ясно…

– Один случай ничего не доказывает! – запротестовал капитан.

– Разумеется, нет, – сказал майор. – Поэтому поедем дальше…

Они поднялись на возвышенность, откуда дорога через лес вела в Вайльхайм. Там они нашли ефрейтора Понкратца, которого Гертрих отпустил домой 18 апреля. Потом они приехали в Димендорф и разыскали пехотинца Майера, отпущенного 20 апреля, у его родственников. Наконец, добрались до Вайльхайма, а оттуда отправились в Зеесхаупт. Там они нашли сразу трех выздоравливающих, приписанных к отделению Гертриха, которых он 16 апреля отослал по домам. С тех пор они дважды приезжали в Тутцинг на лечение…

– Вам этого достаточно? – спросил Гертрих. Пока они ездили, его возмущение росло от дома к дому…

– Восемьдесят раненых я еще не видел… – сказал капитан озлобленно.

– Я и не желаю их видеть… – возразил майор. – У меня нет времени, чтобы гоняться за вашими больными фантазиями. Мне хватило этих двадцати, чтобы установить, что ваши подозрения бессмысленны и злонамеренны.

Он избегал смотреть на капитана, который молчал и не выказывал никаких признаков раскаяния.

Майор повернулся к Тиссу и через переводчика сказал:

– Когда вы увидите принцессу, прошу вас, передайте ей, что я искренне прошу у нее прощения. Это не вернет принца к жизни, но, может быть, она поймет, что мы никогда не желаем смерти невиновным и что люди, которые руководствуются личной местью, – это еще не вся американская армия.

Когда они остановились перед лазаретом в Тутцинге, он добавил:

– Пожалуй, скажите принцессе, что я в ее распоряжении, если понадобится помощь..

10

Но принцесса Каликста не желала больше никакой помощи, и она даже не узнала о том, что эта помощь была ей предложена, потому что она больше не видела молодого врача, который по-прежнему оставался военнопленным и снова вернулся в лазарет.

Она хотела только одного: положить скончавшегося принца в гроб, чтобы он не был просто зарыт в землю. За это она два дня вела борьбу, которую запомнила на всю жизнь. Она ходила от столяра к столяру. Но каждый из них боялся нарушить американский приказ: ни один гроб нельзя делать для немцев. Наконец она оказалась перед дверью корабельщика Вальзера. Она умоляла его без слез, но в ее лице было столько горя, что Вальзер, немного поколебавшись, решился и к полудню привез примитивный гроб на виллу Трутц в закрытом автомобиле…

Принцесса раздела мертвого. Когда она стояла перед его обескровленным обнаженным телом, в дом впервые проникли мародеры. Это были освобожденные остарбайтеры – пленные из восточных стран, которых отправили в Германию для принудительных работ. Они не остановились и перед комнатой умершего и отпрянули только тогда, когда увидели труп. Принцесса схватила рубашку мужа и другую одежду, которую он носил во время бегства, и бросила ее мародерам.

– Берите что хотите, – жалобно сказала она, – но имейте хотя бы уважение перед покойником…

С тех пор как их привезли из Галиции на работу в Германию, они испытали столько нужды и болезней, видели столько смертей, что было бы странно ждать от них уважения перед мертвым. Они с презрением оттолкнули одежду ногами и захлопнули за собой дверь… Когда показалась привлеченная шумом камеристка, они уже исчезли, словно привидения.

Женщины положили принца в гроб. Он был таким узким, что локти рук, скрещенных на груди умершего, выступали за края гроба и не давали закрыть крышку. Принцесса испытывала физическую боль, когда смотрела на худые руки и думала о том, как будет давить деревянная крышка. Но она не хотела ломать руки и с силой заталкивать их в деревянный ящик…

В два часа дня запряженный лошадью катафалк прогромыхал по улице. Дверца катафалка не закрывалась. Они болталась и визжала. Этот визг был единственной музыкой, провожавшей принца в его последний путь. Улицы были пусты, когда принцесса и ее камеристка, сопровождаемые только супругами Трутц и госпожой фон Шварцкоппен, шли за катафалком к старому кладбищу.

Когда они внесли гроб в траурный зал, он оказался весь усыпан остатками дикого празднества, устроенного американскими солдатами, освобожденными из концлагерей заключенными и бездомными женщинами. Принцесса молча нашла метлу и очистила зал от бутылок, презервативов, женского белья и нечистот. Она и камеристка работали до тех пор, пока не приблизился комендантский час, заставлявший их возвращаться домой.

Принцесса колебалась. В отчаянии она думала: «Если «они» в эту ночь снова придут сюда, если «они» снова устроят оргию – что тогда будет с тобой, о Господи, что будет с мертвым в полуоткрытом гробу…» Она уже видела, как переворачивают гроб, глумятся над мертвым или выбрасывают его в темноту.

– Не могу… – прошептала она. – Я должна остаться здесь…

Камеристка долго боролась с ней и наконец уговорила вместе пойти домой и вернуться на следующее утро. Ночь казалась бесконечной, но назавтра они нашли гроб принца нетронутым.

Однако борьба за то, чтобы похороны состоялись, была еще не кончена. Даже могилы были предназначены только для бывших заключенных, и тутцингскому могильщику Польди было запрещено копать могилы для немцев до тех пор, пока не будет похоронен и не найдет покой последний из заключенных.

Принцесса снова умоляла и выпрашивала, и наконец могильщик преодолел страх и пообещал выкопать могилу на новом кладбище. Но он потребовал, чтобы гроб был опущен в могилу сразу же, без единой минуты церемонии. Земля должна засыпать гроб до того, как американцы обнаружат проступок. И он потребовал, чтобы гроб был закрыт…

Принцесса отправилась назад в траурный зал. Потом, на глазах у парализованной от ужаса камеристки, она сломала руки мужа и закрыла гроб. В ее глазах больше не было слез… Она не плакала и в час дня, когда катафалк приехал во второй раз…

Задул холодный ветер и полил дождь, когда они вслед за громыхающей повозкой шли последний отрезок пути к новому кладбищу. Дождь бил ей в лицо, когда катафалк выехал на главную улицу. Проехали ратушу, и принцесса не увидела, что там остановился американский джип. За ним стоял американский майор, рассматривавший повозку и процессию. Она не видела и того, что он отдал честь…

Она шла молча, с опущенной головой. Ей еще раз понадобились все силы, когда четыре американских солдата преградили вход на новое кладбище и, угрожая оружием, хотели прогнать их, потому что приближалась траурная процессия заключенных, которые несли хоронить своих товарищей. Она снова взяла себя в руки, просила и умоляла в третий раз за эти дни – до тех пор, пока один из американцев не разрешил внести мертвого через боковой вход.

В полдень 3 мая 1945 года принца Пруссии Вальдемара принесли на кладбище через боковой вход усталые руки его жены, камеристки, неизвестного мужчины и неизвестной женщины, которые везли катафалк. Комья земли ударили в гроб, едва он был опущен в поспешно вырытую яму и коснулся ее дна…

На следующее утро одинокая, одетая в черное женщина с тележкой поднималась в лес поблизости от Тутцинга. Она собрала еловые ветки и мох, украсила ими тихую могилу и поставила на нее маленький крест.

Это был деревянный крест без надписи. Ничто не говорило о том, что здесь обрел покой последний гемофилик из Гогенцоллернов, прусский принц Вальдемар.

Часть III
ЦАРЕВИЧ

Из «Дневника последнего царя»:

«8 сентября 1904 года… поехал к обедне с детьми. Завтракали одни. Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 час. они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! На следующее утро опять на повязке была кровь…»

1

Из сохранившихся мемуаров профессора, доктора медицины Сергея Петровича Федорова, петербургского хирурга.

В первый раз меня вызвали во дворец императора в Царском Селе 8 сентября 1904 года. Это было вечером, около шести часов, и адъютант императора, ожидавший меня в автомобиле – тогда они были еще мало распространены, – казался сильно взволнованным.

– Кто болен? – спросил я.

Он ответил:

– Его высочество царевич.

Получить от него дальнейшие пояснения мне не удалось.

Я собрал сумку, и мы на высокой по тогдашним представлениям скорости поехали в Царское Село, где царь Николай II со времени восхождения на престол в 1896 году жил большую часть года в изоляции, которая иногда казалась болезненной.

Пока мы ехали, у меня было время подумать. Если с такой поспешностью меня вызвали к царевичу, наследнику престола, то речь идет о ребенке, которому еще нет шести месяцев. Алексей Николаевич родился 30 июля, 11 августа прошли большие торжества по поводу его крестин – перед этим вся страна больше десяти лет ждала престолонаследника.

В те дни тучи, сгущавшиеся над царской семьей, слегка рассеялись, так как отсутствие сына и престолонаследника было одной из причин (хотя и не единственной), из-за которой царь Николай и царица Александра не пользовались искренней симпатией ни среди высших слоев, ни в народе.

До царевича на свет появились четыре дочери: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, которой сейчас три года. Рождение каждой из них несло разочарование и усиливало неприязненное отношение к царице и в Петербурге, и в Москве, и в других городах.

Предысторию рождения маленького царевича с полным правом можно назвать драмой, хотя некоторые из моих друзей говорили о ней как о комедии. Это была драма, с которой вскоре мне пришлось соприкоснуться ближе, чем хотелось бы.

Сначала, когда мы подъезжали ко дворцу, я думал: что если с малышом стряслась беда? Несчастный случай? Рана? Я повернулся к адъютанту, который не произносил больше ни слова. Я не знал, не принадлежит ли он к кругу особого рода деловых людей из окружения царя, которые, по надежным слухам, в некоторых петербургских клубах продают полученные при дворе сведения финансистам и политикам, а сами получают от них деньги за то, что подсказывают царю решения, выгодные финансовым шакалам и политическим карьеристам.

Мгновение я помедлил. Потом спросил:

– Произошел несчастный случай?

Лицо адъютанта осталось непроницаемым.

– Не знаю, – сказал он.

– В конце концов может оказаться, что мне потребуется особый инструмент, – заявил я.

– Если будет нужно, его доставят скорейшим образом. Я могу только исполнять то, что мне приказано.

Это было истинное олицетворение векового высокомерия, переполнявшего наших придворных и до сих пор заставлявшего их смотреть на русский народ сверху вниз, как на своих рабов.

Мы приехали в Царское Село и остановились у подъезда. Тут меня ожидал комендант дворца Воейков, о котором ходило множество слухов. Он тотчас провел меня в покои царской семьи.

Прошло всего несколько минут. Я оказался в чересчур пышно украшенной комнате, относившейся к покоям детей императора. Передо мной стоял темноглазый мужчина, который с очень озабоченным видом протянул мне руку. Его рука дрожала.

Я узнал его прежде, чем он пробормотал себе под нос:

– Доктор Коровин.

Это был придворный врач или, если угодно, один из придворных врачей, в которых тогда нуждалась императрица, уже часто недомогавшая. Он, безусловно, был самым известным из настоящих врачей при дворе – шарлатаны и знахари не в счет.

– Вас вызвали к маленькому царевичу, – сказал он со странной неуверенностью. – Я не хирург, а терапевт. Поэтому я посоветовал пригласить вас.

Он посмотрел на меня. Казалось, в его взгляде читалось ожидание – я должен был поблагодарить его за то, что меня удостоили приглашением к сыну императора.

– Благодарю, – сказал я. – Но что случилось?

– Да, – сказал он, и его голос и взгляд снова выразили явную неуверенность. – Сегодня утром обнаружилось странное кровотечение в области пупка.

– Что ж, это случается часто, – ответил я, испытав почти облегчение и вместе с тем разочарование оттого, что меня вызвали по такому незначительному поводу.

– Да, – сказал он. – Это так. Но кровотечение не останавливается с сегодняшнего утра. Таким образом, оно продолжается необычно долго…

– Тогда покажите мне маленького пациента.

– Конечно… конечно, – отвечал он нерешительно.

– Я полагаю, нельзя терять время, – сказал я с удивлением.

– Разумеется, разумеется. Сейчас я отведу вас к его императорскому высочеству царевичу. Но я должен обратить ваше внимание вот на что: у постели его высочества вы встретите императора и императрицу. Императрица крайне испугана и возбуждена. Если вы найдете причины для беспокойства, прошу вас сохранять молчание и не говорить об этом в присутствии императора и императрицы.

– Как пожелаете, – сказал я, не скрывая нетерпения.

Он это заметил. Но, словно желая быть вполне уверенным во мне, продолжил:

– Итак, вы знаете, как себя держать.

Только после этого он повел меня за собой в комнату на верхнем этаже, где лежал царевич.

Когда я вошел, рядом с постелью на коленях стояла женщина. Ее руки были сложены для молитвы. Это была императрица Александра. Сравнительно невысокий, худощавый император с бородой стоял в ногах кровати. В его, если можно так сказать, кротких глазах, которые я впервые видел вблизи, сквозила беспомощность этого человека, стоящего во главе нашей огромной империи.

Императрица медленно подняла голову с большой копной рыжеватых волос. Глядя на нее с близкого расстояния, я видел, что она действительно красивая женщина – это признавали и ее враги, хотя императрица не могла равняться с классической красотой своей сестры Елизаветы, супруги великого князя Сергея Александровича. Однако ее глаза напомнили мне глаза тех истеричек, которых можно встретить в любом крупном лечебном заведении: они уходят в свои недуги, отдаются навязчивым религиозным идеям и попадают в руки специалистов по нервным болезням, священников, кудесников от медицины или от религии.

Представили меня почти без слов. Императрица едва шевельнулась, и мне пришлось обследовать маленького царевича с противоположной стороны кроватки. Коровин осторожно откинул богато вышитое покрывало. Я взглянул на ребенка, красивее и здоровее которого нельзя себе представить…

Маленький царевич с большими светло-голубыми глазами лежал, сжав кулачки на груди. Тогда его глаза смотрели на меня еще без боли, страха и детского самоотречения, которые я наблюдал в них позднее. Светлые волосы завивались. Цвет лица был розовый и здоровый. И вдруг, когда я наклонился, чтобы осмотреть его, он улыбнулся, и на щечках появились ямки, которые любое детское лицо делают приветливым и веселым.

Между тем Коровин открыл пупок царевича, и я рассмотрел маленькую ранку.

Сегодня трудно описать, что я тогда почувствовал. Было бы неправдой утверждать, будто в тот момент я уже ясно представил себе весь масштаб последствий этой болезни.

Нет, я видел еще только маленькую, почти безобидную ранку там, где была обрезана пуповина. Но в этой ранке я увидел следы свежей, светлой крови. Сначала я подумал, что корку на ранке, которая должна была образоваться с утра, сорвали в тот момент, когда снимали повязку.

Но я не нашел никакого следа от корки, никакого признака свертывания крови – ничего. Когда мой взгляд упал на повязку, которую Коровин отложил в сторону, я увидел, что ее внутренние слои пропитаны кровью.

Я медленно выпрямился и при этом посмотрел в глаза императрицы, которые, казалось, были полны необычайного страха.

– Каков ваш диагноз? – спросила она спокойно. Но звук ее голоса давал понять, скольких усилий ей стоило это спокойствие. – Что это?

Я почувствовал предостерегающую руку Коровина на моей руке и услышал его голос:

– Доктор Федоров подтвердит вам то, что я уже сказал, – небольшое остаточное кровотечение, которое случается часто…

– Да, – произнес я, покривив душой.

Но мое «да» прозвучало не очень убедительно: царица повторила свой вопрос и затем спросила:

– Что вы будете делать?..

– Ничего особенного, – неискренне сказал я, пытаясь ее успокоить. Рано или поздно эту интонацию усваивает каждый врач. – Мы наложим давящую повязку. До утра все должно пройти.

– Вы можете утверждать это с уверенностью? – настаивала она.

– Думаю, да… – сказал я, и Коровин торопливо добавил:

– Доктор Федоров известен во всем Петербурге своей чрезмерной осторожностью. Если он говорит «может быть», это означает «да»!

Все, что он сказал, было ложью.

2

Полчаса спустя я был с Коровиным наедине в той же самой комнате, в которой он меня встретил.

Когда дверь закрылась, он опустился в одно из неудобных кресел и некоторое время сидел, подперев голову рукой. Затем поднял бледное лицо и испытующе посмотрел на меня.

– Ну, – сказал он с трудом, – мы одни… Можем говорить открыто.

– Окончательные выводы, – сказал я уклончиво, – делать еще рано…

– Это я знаю, – ответил он, – но у вас, как и у меня, наверняка есть предварительное мнение, которое завтра подтвердится или не подтвердится – в зависимости от того, остановится кровотечение или нет. И это мнение я хотел бы услышать.

– Хорошо, – сказал я. – Должен признаться, я не знаком с историей семьи ее величества императрицы. Только зная ее, я мог бы более или менее уверенно поставить диагноз или по меньшей мере высказать предположения…

Коровин на мгновение закрыл глаза. Он провел по ним правой рукой, прежде чем открыть их снова. Потом он медленно сказал:

– Значит, мы думаем об одном и том же. И это означает катастрофу, которую нельзя будет скрыть ни от кого…

– Вы знаете историю семьи или, лучше сказать, медицинскую историю ее величества?.. – начал я.

Он устало махнул рукой.

– Знаю… – сказал он. – Вам известно, что мать-императрица в Аничковом дворце отвергала Александру Федоровну уже с того дня, как царь Николай сообщил своим родителям, что полюбил гессенскую принцессу Аликс?..

Он огляделся, словно боялся, что кто-то невидимый подслушивает.

– Нет, – сказал я, – я ничего не знаю. Об этом иногда поговаривали…

– Это правда, – ответил Коровин. – Мать царя, Мария Федоровна, – урожденная датчанка и потому всегда ненавидела немцев, которым теперь принадлежит когда-то датская земля Шлезвиг-Гольштейн. Она умна, обаятельна и, как вы, конечно, знаете, пользуется большей симпатией, чем молодая царица. Мария Федоровна не хотела, чтобы сын женился на немке, и с тех пор, как ее сын, его величество император, несмотря на это, выбрал в жены гессенскую принцессу, неприязнь его матери только усилилась. В свое время она была очень подробно посвящена в историю семьи молодой царицы, причем рассказал ей об этом человек, который, в свою очередь, дружен со мной. Таким образом, я знаю историю семьи ее величества. Если бы она не была мне известна, я не придал бы столь большое значение небольшому кровотечению из пупка, и ее величество, конечно, тоже.

– Другими словами, – сказал я, – в семье царицы есть случаи гемофилии…

Придворный мир с его секретами и тайнами так заразил Коровина, что эта откровенность его испугала, хотя мои слова лишь соответствовали тому, что он сам давно знал, над чем думал и чего боялся.

Он молчал, словно не находил слов.

– Таким образом, есть основания предполагать, – продолжал я, – что ее величество императрица могла передать царевичу гемофилию – наследие своей семьи…

Коровин промокнул блестевшие на лбу капли пота платком, которым он, по-видимому, часто пользовался в последние часы. Потом он сказал:

– Да. Основания есть. У ее величества императрицы был брат, принц Фридрих Гессенский, который родился в 1870 году и в 1873-м в возрасте трех лет скончался от потери крови, упав из окна. Другой брат ее величества, принц Эрнст-Людвиг, здоров. У ее сестер, как это обычно и случается, нет никаких внешних признаков того наследства, которое они несут в себе. Однако несколько месяцев назад младший сын ее сестры Ирены, которая замужем за принцем Генрихом Прусским, умер в Киле от кровоизлияния в мозг. Ему едва исполнилось четыре года. Если верить слухам, старший сын Ирены, Вальдемар, страдает гемофилией…

Казалось, Коровин очень нервничал, будто видел перед собой задачу, с которой не надеялся справиться и которая была ему не по силам – так же, как и мне, и любому другому врачу во всем медицинском мире того времени.

– Мать ее величества императрицы, – продолжал он, – принцесса Алиса Гессенская, была второй дочерью английской королевы Виктории. Известно, что ее брат Леопольд страдал от гемофилии и умер от нее около двадцати лет назад… Точно известно также, что и ее сестра Беатриса, младшая дочь королевы Виктории, произвела на свет двух сыновей, больных гемофилией. Оба они еще живы… Это медицинская история. А мы… – он внезапно прервался, оставил в стороне всякий этикет и в безысходном отчаянии покачал головой, – …мы стоим у кроватки царевича, которого ее величество наконец родила после стольких лет ожидания, и видим, что у царевича кровотечение, что ее величество императрица передала ему по наследству болезнь своей семьи, что смерть всегда будет преследовать по пятам того, кто должен стать правителем нашей большой и прекрасной страны…

– Подождем до утра, – сказал я.

Но он, по-видимому, не слышал моих слов.

– Мне жаль ее! – печально произнес он. – Мне бесконечно ее жаль.

– Ее величество?.. – спросил я.

– Да, ее величество, – ответил он. – Если наш диагноз верен и если хоть что-нибудь станет известно за пределами Царского Села, нынешняя неприязнь к ее величеству многократно возрастет.

Он посмотрел на меня вдруг одновременно со страхом и угрозой, которые, несмотря на серьезность момента, выглядели смешно.

– Вы понимаете, что стали обладателем тайны, которая до сих пор известна только нам обоим…

– Императрица не догадывается об этом? – спросил я. – Она ведь знает историю своей семьи.

– Боюсь, что догадывается, – сказал он. – Но я буду хранить эту тайну даже от нее до тех пор, пока возможно. И вы обязаны делать то же самое… Никто не должен знать, из-за чего вас сюда позвали. Если вы, несмотря на это…

– Я не нуждаюсь в угрозах, – перебил я его. – Я очень хорошо знаю, что мне делать…

– Простите, – сказал он, – но я хочу пояснить, в какой ситуации мы находимся… Если наши опасения подтвердятся, от нас потребуют чуда. И мы должны будем признать, что наше искусство бессильно…

По его словам казалось, будто признание бессилия врачей перед гемофилией хуже, чем человеческая и политическая трагедия, к которой приведет эта болезнь.

– Ночь еще может сотворить чудо, – сказал я, не веря своим собственным словам.

Но он жадно ухватился за них.

– Да, – сказал он, – молитесь об этом вместе со мной. Я попрошу заехать за вами завтра в середине дня.

3

Я никогда не забуду ночь, последовавшую за этим моим первым визитом в Царское Село. Сознание причастности к трагедии, которая, возможно, надвигается на царскую семью, не давало мне покоя. Я полистал некоторые учебники, в которых, как я знал, речь шла, среди прочего, о гемофилии. Но они лишь подтверждали то, что я знал и без них: наши знания о причинах этой болезни туманны, а рекомендации по ее лечению ограничиваются общими фразами, которые только скрывают тот факт, что на самом деле способы лечения неизвестны.

В доме было тихо и темно. Я долго ходил по библиотеке туда и сюда. Затем погасил свет и вошел в свой кабинет.

И там я долго ходил перед письменным столом.

В ту ночь мне был сорок один год и десять дней. Когда умер Александр III, отец царя Николая, которого я несколько часов назад видел плачущим у постели своего сыночка, мне был тридцать один год, я был начинающим хирургом… Какой контраст: отец, Александр III, гигант и по телосложению, и по силе воли, – и этот плачущий и молящийся сын, который всегда оправдывал свое детское имя Ники, даже став взрослым мужчиной.

Образ умершего царя навсегда остался во мне живым, хотя он неумолимо и беспощадно боролся за абсолютизм и безжалостно подавлял то, что в то время начинало развиваться как раз среди нас, молодых, – либерализм и социализм.

Строго говоря, причиной смерти Александра III в 1894 году стала его огромная физическая сила. Шестью годами ранее, осенью 1888 года, он вместе с царицей Марией Федоровной и Ники отправился в Крым на отдых. На участке железной дороги, по которому ехал его поезд, неизвестные повредили несколько стрелок¹¹. За железнодорожной станцией Борки поезд сошел с рельсов. Вагон-столовая, в котором находились Александр с семьей, упал с железнодорожной насыпи. При этом тяжелая крыша вагона сломалась и провалилась внутрь. Александр подставил свои плечи под обломившуюся крышу и удерживал ее, как живая колонна, пока царица и Ники не выбрались из остатков вагона. Но это неимоверное напряжение, как предполагали тогда мои учителя, привело к внутреннему разрыву почечной лоханки и хроническому заболеванию почек, от последствий которого Александр умер через шесть лет, 28 октября 1894 года.

Умирая, он очень беспокоился о Ники. Царевич никогда не вызывал у него особого уважения. Александр III не верил в его ум и считал его хорошо воспитанным, но внутренне пустым существом, лишенным силы воли, твердости характера и ярких черт. Ранняя вера Ники в то, что судьба каждого предопределена Богом, делала напрасными все попытки воспитать будущего царя сильным. Что произойдет с нашей огромной империей, в которой уже перед смертью Александра бродили революционные силы, в правление его слабого преемника?

Той ночью, когда я беспокойно ходил по своей комнате, мы знали, что произошло со страной. Нерешительность и неудачи сопутствовали царю Николаю с первых дней. Единственным проявлением решительности была его женитьба.

Ники познакомился с юной, тогда четырнадцатилетней, гессенской принцессой Аликс в 1886 году, когда ее старшая сестра гессенская принцесса Елизавета выходила в Петербурге замуж за великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы¹².

В то время Ники было восемнадцать лет, и он безумно влюбился в Аликс. Профессор Борн, мой учитель, который тогда часто консультировал при дворе, рассказывал мне, что Ники уже в те дни заявил: «Жениться когда-нибудь на Аликс – мечта всей моей жизни». Этим он тотчас пробудил всегдашнюю антипатию своей матери ко всему немецкому.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна использовала все средства, чтобы познакомить сына с другими принцессами. Но ее усилия были напрасны. Ники никогда открыто не противился попыткам своей матери. Он просто уклонялся от назначения даты помолвки. Он ссылался на болезни и другие причины, и каждый раз дело затягивалось, пока не забывалось само по себе.

Примечательно в упорстве Ники было то, что за все это время он видел гессенскую Аликс только один раз – когда она снова приехала к своей сестре Елизавете, которая за это время благодаря своей красоте и жизнерадостности приобрела в Петербурге много друзей, в отличие от ее супруга Сергея Александровича, имевшего репутацию жестокого и бездушного человека.

Во время этого посещения Аликс – может быть, из-за ледяного неприятия со стороны императрицы, императора и двора, а может быть, и из-за своей романтической оторванности от реального мира – вела себя неловко и почти ни с кем не вступала в разговор. Между ею и Ники тоже не было никаких объяснений, и тот факт, что эти двое пережили почти комичную влюбленность, ярко показывает, насколько легко и сильно они отдавались мечтам.

До весны 1894 года – а Александр III умер в октябре – Ники больше не видел гессенскую Аликс. Но он, подобно религиозному мечтателю, твердо хранил верность своей любви и той весной оказал сопротивление отцу, находившемуся на пороге смерти. Императрица против воли смирилась. В апреле 1894 года Ники было разрешено поехать в княжество Гессен-Дармштадт и там просить руки Аликс. Александр III хотел, чтобы перед его смертью старший сын женился и взошел на престол вместе с императрицей, как требовала традиция.

Через шесть месяцев Александр III умер, и Ники стал императором. Аликс едва успела приехать в Петербург, чтобы получить благословение умирающего императора, и испытала враждебность матери будущего царя. Царствование Аликс началось с участия в траурной процессии: в согласии с нашей традицией, гроб с телом императора провезли по всем крупным городам России¹³. Следуя за гробом, императрица Александра впервые предстала перед русским народом. Она ехала из города в город бледная и робкая, приветствуя встречавших процессию из-под черной вуали. В этой поездке она в первый раз побывала в Москве.

Я не следил за дальнейшим развитием событий. Мощная тень Александра еще стояла над всем, что происходило в России, и государственная машина еще несколько лет работала так же, как и прежде. В то время я был занят исключительно новыми открытиями в области хирургии – тогда флагманом этой науки была Германия.

В течение года ждали первого ребенка царской четы, и когда вместо сына родилась дочь Ольга, эта новость у многих вызвала разочарование.

Еще через год по древней русской традиции должна была состояться торжественная коронация Николая II. Она прошла 14 мая 1896 года в Москве в Успенском кафедральном соборе. Несколько месяцев спустя, осенью 1896 года, я уехал в Берлин, чтобы работать в больнице Шарите. В следующем году я жил в Париже в отеле «Дье», а затем два года провел в Лондоне. О том, что происходило на родине, и в особенности в Петербурге при дворе, я узнавал из третьих рук, то есть почти ничего не знал. Когда в 1901 году я, хирург с большим опытом работы за рубежом, вернулся в Петербург, у меня появилось множество пациентов из числа знати и наших перекормленных крупных буржуа, страдающих от всевозможных болезней. Как раз в это время у царя родилась четвертая дочь. Это была Анастасия – как говорили, очень красивая девочка.

Все другие дочери, по слухам, также были очаровательны. Но повсюду раздавались голоса, требовавшие, чтобы «наконец появился наследник». Застенчивость и затворничество царя и царицы перевернули Петербург с ног на голову. Ушли в прошлое большие приемы, которые устраивал Александр III. Новый император отдалился от старой придворной знати. Он избегал людей, всяческого беспокойства, празднеств… Он жил в Царском Селе семейной жизнью обывателя. Государственные дела были для него обременительной обязанностью.

Придворная знать, которая не могла больше блистать и делать карьеру в окружении царя, собиралась за пределами Царского Села в различных петербургских клубах и оттуда посредством интриг и взяток пыталась воздействовать на ход событий.

Существовал странный салон князя Андроникова. Князь, как он хвастался, был знаком с камердинером царя, благодаря чему получал ценную информацию. Был еще салон Бурдукова. Шталмейстер двора Бурдуков, который при дворе не играл никакой роли, состоял в тесных дружеских – а также финансовых – отношениях с двумя любимыми адъютантами царя: генералом Саблиным и адмиралом Ниловым. Через них он узнавал, что происходило в узком семейном кругу императора и какие решения принимал или поддерживал Николай II. Бурдуков выгодно продавал эти сведения политикам и дельцам… Похожие кружки собирали баронесса Розен и графиня Игнатьева – ее салон называли «черным».

Многие члены этих кружков были моими пациентами. От них я получал разные сведения о Царском Селе. От них же я узнал и историю «борьбы за престолонаследника», которая началась в Царском Селе как раз в дни моего возвращения. Эта борьба была столь таинственной и гротескной, что я, вернувшийся домой со свежими воспоминаниями о трезвом мире Англии, долгое время сомневался в правдивости услышанных мной рассказов.

– Императрицу консультирует теперь французский врач, – сказала мне как-то вечером баронесса Розен. – Она специально вызвала его из Франции. Он может сделать так, чтобы рождались мальчики…

Я не знал, шутит она или говорит серьезно. В Петербурге за время моего отсутствия – вероятно, из-за скуки, возникшей после исчезновения прежней придворной жизни, – распространились суеверия. Спиритизм и подобные увлечения стали очень модными.

– Вот как, – ответил я насмешливо, – кто же этот волшебник?

– Необыкновенный человек, – сказала баронесса в искреннем восхищении. – Это нечто совершенно новое – толкователь снов…

– Ах, – удивился я, – это действительно что-то новое. Значит, не врач, а в некотором роде ясновидец…

– Нет, нет, – ответила она. – Доктор Филипп лишь определяет болезни и телесные недуги, опираясь на сны, и лечит с помощью заклинаний. Во Франции его успехи привлекли всеобщее внимание, и о нем услышал наш военный атташе в Париже…

– Граф Муравьев-Амурский? – спросил я. Я познакомился с графом в Париже. В моих воспоминаниях он остался испорченным сыном нашей знати – одним из многих.

– Да, – сказала баронесса мечтательно. – Он открыл нам доктора Филиппа и рекомендовал его черногорским княжнам, которые тогда приехали в Париж. Будучи подругами Александры Федоровны, они тотчас вспомнили о том, что царская семья никак не дождется рождения царевича. Они спросили Филиппа, способен ли он сделать так, чтобы родился именно мальчик. И – представьте себе – это в его силах. Во Франции он помог сотням женщин, которые уже отчаялись родить мальчиков… Сейчас доктор Филипп уже четвертую неделю находится в Царском Селе. Он полон уверенности. Слыша в последние недели все более явные упреки со стороны двора, императрица теряла покой, но теперь ее состояние совершенно изменилось…

– Могу я познакомиться с этим человеком? – спросил я. Я подумал об упомянутых черногорских княжнах, которые в это время привлекли к себе внимание всего петербургского общества, потому что сумели найти подход к недоверчивой императрице. Это были дочери черногорского князя Николы, позднее ставшего королем. Они воспитывались в Петербурге. Одна из них, Милица, вышла замуж за великого князя Петра Николаевича, другая, Стана, – за князя Георгия Максимилиановича Романовского, герцога Лейхтенбергского, с которым она, впрочем, впоследствии развелась, чтобы стать супругой великого князя Николая Николаевича. Пока Александра Федоровна не была царицей, сестры не играли никакой роли при дворе. Я подозревал, что они лишь из честолюбия воспользовались ее нуждами и страхами, проявив бесконечное терпение и сумев добиться большего успеха, чем остальные. Как бы то ни было, они привезли кудесника Филиппа в Петербург.

– Надеюсь, – сказала баронесса, – что вы познакомитесь с доктором Филиппом в моем салоне. Все салоны борются за то, чтобы продемонстрировать своим членам сеанс толкования снов… Наибольшие шансы сейчас, к сожалению, у старика Игнатьева. Но это страшилище…

Я распрощался, прежде чем она закончила фразу. Мне не доставляло никакого удовольствия выслушивать обычные для того времени изъявления взаимной ненависти от хозяев соперничающих петербургских салонов.

Через две недели баронесса Розен прислала ко мне курьера с известием, что французский кудесник, который в это время жил в Царскосельском дворце, следующим вечером будет гостем ее салона…

Я отправился к баронессе и увидел человека, напоминавшего ярмарочного знахаря, – примитивного, без какого-либо образования, говорившего по-французски с ошибками. Но в глазах восхищенных слушателей именно его примитивность и ошибки казались достоинствами. Испытывая упадок и пресыщенность, петербургское общество искало «здоровой простоты», что и стало причиной успеха Распутина через несколько лет.

– Разве он не чудо? – совершенно серьезно спросила меня баронесса Розен, когда Филипп с тупым лицом выслушивал рассказ одной из присутствующих дам о ее последнем сне. Затем он положил руки на виски дамы. Руки у него были грубые и неприятные, однако салонное общество смотрело на них как на руки святого. Он провел по вискам, и мне в тот же момент стало ясно, что если он и обладает силой, то необычной силой гипноза или внушения, силой, о которой я кое-что узнал во Франции.

– Я вижу, – сказал Филипп, – что ты страдаешь от одиночества… Слушай внимательно, что я тебе скажу… Через четыре дня, в ночь на воскресенье, ты увидишь во сне мужчину, назначенного тебе Богом. Запомни его лицо. В следующем году ты повстречаешь его наяву, и твое одиночество превратится в ваше совместное счастье…

– Разве он не чудо?.. – повторяла баронесса.

Я бежал из этой атмосферы скуки и тщеславия, глупости и простодушия, похоти и суеверий.

На следующий день я написал в Париж моему лучшему другу доктору Бетуару и попросил его рассказать мне о докторе Филиппе, который сейчас пользуется вниманием петербургского общества и который, по-видимому, избран помочь царице произвести на свет горячо желанного сына. Бетуар ответил не сразу. Может быть, он был в отъезде. Может быть, он отнесся к моей просьбе серьезнее, чем следовало бы, и собирал подробные сведения. Как бы то ни было, до того, как я получил ответ из Парижа, ко мне явилась взволнованная баронесса Розен.

– Доктор, – сказала она, – обследуйте мое сердце. Теперь я сильно волнуюсь по любому поводу…

Она действительно была «совершенно вне себя». Быстро разделась, и когда я с обычной глупой лестью склонился над ее грудью и приставил стетоскоп, она воскликнула:

– Подумайте только, доктор Филипп четыре недели назад предсказал царице, что у нее будет ребенок… Весь Петербург в волнении. Доктор Филипп гарантирует, что на этот раз будет сын…

Действительно, в последующие дни по Петербургу разнеслись слухи о новой беременности царицы и о предсказаниях доктора Филиппа. Филипп стал снобом, избалованным и сытым.

Вскоре я получил ответное письмо из Парижа. Оно было не очень длинным, но доктор Бетуар приложил все усилия и даже привлек полицию, чего, очевидно, не догадались сделать император и императрица. В письме говорилось: «Филипп не имеет никакого права называться врачом. Он никогда не учился и не имел никакого отношения к медицине. Даже зовут его на самом деле не Филиппом. Его фамилия – Низье-Вашо. Низье-Вашо родился в деревне близ Лиона. Он учился ремеслу мясника и позднее работал подмастерьем мясника в Лионе. Хозяин прогнал его, назвав «ни к чему не годным и явно душевнобольным», когда Низье-Вашо начал изучать книги о привидениях, труды по магии и мистике, пренебрегая своей работой. Низье-Вашо вернулся в свою деревню и там принялся лечить крестьян чудесным образом, заговаривать болезни, по-видимому, с помощью гипноза. Несколько случайных удач принесли ему известность среди крестьян. Но когда после его лечения умерли тяжелобольные, у него возник конфликт с властями. Он исчез и некоторое время спустя объявился в Париже, где проникнул в круги верящих в чудеса. Чтобы скрыть свое прошлое, он назвался Филиппом…» Я опустил письмо.

В то время я уже хорошо знал о том, что император и императрица все больше замыкаются в болезненном отчуждении от всего мира. Но я не представлял себе, насколько они отдалились от действительности.

И тем не менее тот факт, что императрица крупнейшей из тогдашних мировых держав попала в сети французского шарлатана, казался мне настолько невероятным и непредставимым, что я решил посетить баронессу Розен.

– Вы слышали последние новости?.. – спросила она, не дав мне заговорить. – Императрица на шестом месяце. Она чувствует себя лучше, чем во время всех прежних беременностей. На этот раз она сама убеждена, что произведет на свет престолонаследника. Император решил присвоить доктору Филиппу звание врача…

– Ах, – сказал я, – но ведь он и так уже врач…

Она обошла мое замечание с ловкостью фокусника:

– Я нахожу возмутительным, что парижский университет, куда император обратился через наше парижское посольство и французское правительство, отказывается удостоить этой честью доктора Филиппа, который, в конце концов, француз и который так блестяще олицетворяет здесь Францию…

Тогда я не верил, что русский царь, несмотря на всю слабость его характера, действительно решится на такой шаг. Но при всей экзальтированности и истеричности баронессы в надежности ее сведений нельзя было усомниться.

– Такое поведение французов, – горячилась она, – особенно странно, если учесть отношения между нами и Францией, которые становятся все теснее… Нельзя же поверить тому, что нация, породившая великого сына…

– Баронесса, – сказал я, не давая ей закончить, – я пришел, собственно, для того, чтобы показать вам заслуживающее внимания письмо…

Она радостно схватила письмо и читала с присущим ей любопытством. Постепенно выражение ее лица изменилось. Но изменилось оно не так, как я рассчитывал. Она взглянула на меня сверкающими глазами.

– Вы серьезно относитесь к этой гнусной писанине? – произнесла она. – Каждая строка свидетельствует о зависти врачей. Я убеждена, что все это ложь. Мы стоим на пороге новой, более глубокой медицины – медицины духа. А доктор Филипп – один из ее пророков…

Я мог бы ее спросить, почему в таком случае она все еще прибегает к моей помощи и принимает мои микстуры. Но это ничего не дало бы…

– Мне интересно, – волновалась баронесса, – какую позицию займет Франция, когда родится царевич… – О письме она уже забыла. – Император уже заранее преподнес французам урок. Военный министр Куропаткин по его желанию присвоил доктору Филиппу звание военного врача и титул действительного статского советника. В час, когда родится престолонаследник, доктор Филипп будет удостоен высших почестей, какие есть в нашей стране, и Франция будет посрамлена…

Она вернула мне письмо, держа его кончиками пальцев.

– Выбросьте эту клеветническую стряпню… – сказала она. – Скажу вам по секрету: представитель русской полиции в Париже Рачковский прислал императору подобную же поделку. Я убеждена, что после получения этой писанины в Царском Селе его карьера окончена. Я… – она многозначительно посмотрела на меня, – абсолютно уверена в этом, абсолютно…

Весной и летом 1902 года я время от времени узнавал от разных пациентов обычные придворные новости и слухи.

Уверенность в том, что родится сын, была в кругу царской семьи так велика, что официальные распространители слухов передавали оптимистические известия в самые отдаленные уголки России.

Таким образом, ожидание охватило всю страну, и я испытывал неопределенный страх перед тем, что произойдет, если, вопреки предсказаниям французского шарлатана, снова родится девочка.

Официальные приемы императрицы были отменены из-за ее беременности. Сообщалось, что она больше не носит корсет. В Царском Селе ее видели только в широких одеждах.

Так шли месяцы. Весь Петербург день за днем ждал пушечных выстрелов, число которых сообщило бы, кто родился – сын или дочь. Царица больше не покидала свою комнату. Она лежала в постели.

Но дни проходили один за другим, а пушечных выстрелов не было… Постепенно Петербург охватывало гнетущее беспокойство. Как я узнал позднее, по прошествии десяти дней врач – профессор Отт – получил наконец разрешение обследовать императрицу. Я и сам думал тогда, что роды не начинаются из-за каких-то осложнений…

Известие, которое просочилось вечером того дня, поразило меня, как удар в лицо. Профессор Отт установил, что царица вообще не была беременна…

Когда несколько дней спустя это известие подтвердилось, вызвав растерянность и насмешки, я понял, что Филипп внушил царице, будто она ждет ребенка. Но если я ожидал, что Филиппа выгонят с бранью и позором, то ошибся. Филипп провел в Царском Селе еще несколько месяцев. Некоторые полагали, что император не сделал этого из упорства, чтобы не признаваться в собственной слепоте, и Александра Федоровна его в этом поддерживала.

Когда Филипп наконец распрощался с Царским Селом, ему были отданы всевозможные почести. Баронесса Розен рассказывала, что он оставил предсказание: вскоре Бог пошлет царице нового друга, который поддержит ее в бедах и одиночестве. Когда я услышал об этом, то не мог предположить, что через несколько лет с появлением Распутина это предсказание посчитают исполнившимся.

Филипп умер вскоре после возвращения во Францию. По-видимому, он не смог пережить падения с тех высот, которых достиг в Царском Селе. Впрочем, его петербургские почитательницы распространяли версию, согласно которой Филипп не умер, а вознесся живым на небо, выполнив свою земную миссию.

К несчастью, отъезд Филиппа не означал, что кудесники больше не будут участвовать в борьбе за рождение наследника. Нет – их время только начиналось. До того дня, когда я вошел в жизнь царской семьи и даже в некоторые решающие моменты принимал участие в судьбе наконец родившегося царевича, происходили события, которые иногда граничили с безумием.

Когда уехал Филипп, черногорские княжны стали искать ему замену. В то время до Петербурга из монастыря Оптина пустынь дошли известия о «чудо-идиоте», который давал предсказания о будущем, и особенно о рождении детей.

Его звали Митя Коляба. Митя был слабоумный калека, весь кривой, почти слепой и глухой. Вместо рук у него были две бесформенные культи. Когда наступал его «святой час», он мог издавать лишь пронзительные нечеловеческие крики. Это было не что иное, как припадки врожденной эпилепсии.

В свое время такие «чудо-идиоты» были не редкостью в нашей стране. Церковь признавала их. Не только крестьяне верили, что в звероподобных звуках, издаваемых такими людьми, Господь открывает свою волю. Повсюду находились священники, которые принимались переводить эпилептические крики на человеческий язык и превращать их в предсказания.

Монахи из Оптиной пустыни открыли Митю, которого объявили «блаженным во Христе». Благодаря таинственному озарению церковный певчий Егоров получил дар истолковывать нечеловеческие крики Мити. С той поры Егоров с Митей ходили по деревням. Когда у Мити начинался припадок, крестьяне задавали ему вопросы, и Егоров «читал» пророческие ответы по эпилептическим выкрикам блаженного.

Черногорские княжны связались со своим знакомым князем Оболенским, у которого было поместье поблизости от Оптиной пустыни. Оболенский доставил Егорова и Митю в Царское Село…

Когда я услышал – на этот раз от графини Игнатьевой – о том, что эпилептик Митя должен предсказать императрице, родит ли она вскорости сына, эта новость опять показалась мне настолько абсурдной и невозможной, что я отказывался ей верить.

Митя провел в Царском Селе несколько недель. Во время его многочисленных эпилептических припадков Митю приносили в покои императрицы. Егоров задавал ему вопросы, пока Митя с пеной у рта бился в судорогах в ногах императрицы. Лишь через несколько месяцев я узнал о результатах этой жуткой процедуры.

– Кажется, не подействовало, – сказала мне графиня Игнатьева. – Блаженный не может предсказать ничего определенного. Он говорит, что еще не время. Он не видит отчетливо, родится ли сын. Императрица очень измучена. Вид Мити вызвал у нее нервную лихорадку. Но она готова пожертвовать всем, чтобы дать России престолонаследника. Это просто удивительно, если взглянуть честно и непредвзято. Но боюсь, что потребуется другое чудо…

– И есть такое? – спросил я.

– К счастью, да, – сказала она. – В имении генерала Орлова – вы его знаете – есть блаженная, которая творит бесчисленные чудеса. Когда у нее наступает припадок, ее связывают веревками – такая в ней сила Божья. Поэтому она может не только предсказывать, в отличие от Мити. Она способна творить необыкновенные вещи, общение с ней дает способность рожать детей. Ее зовут Дарья Осипова, и она едет в Петербург.

Действительно, Дарья Осипова приехала в Царское Село прежде, чем я узнал о ней более подробно. Несмотря на страстную веру императрицы, визит Осиповой стал для Александры Федоровны тягостным переживанием и не дал никакого результата. Большие надежды, поначалу возлагавшиеся на блаженных, угасли.

Наступило лето 1903 года. На несколько недель я уехал на учебу в Берлин. Когда я вернулся в Петербург 20 июля, моим первым пациентом стал отец Феофан, умный придворный священнослужитель и православный мистик. Я еще не знал, каким образом он способствовал рождению престолонаследника. У него болел желудок, и он, по-видимому, опасался, что причиной может быть рак. Я тщательно обследовал его и, опираясь на ограниченные возможности тогдашней диагностики, решил, что злокачественной опухоли у него нет, а есть гастрит. Феофан признался мне, что на протяжении нескольких лет участвует в ожесточенной борьбе с шарлатанами за «сохранение уважения к религии». Ему наконец удалось добиться в этой борьбе успеха, который возместит все его поражения и вернет царя и царицу с ложного пути на истинный.

– Я наконец сумел убедить императора и императрицу в том, что есть святой, который может помочь в рождении престолонаследника. Это Серафим Саровский, великий монах, который сто лет назад помогал матерям рожать сыновей, приводя их к святому источнику… Его величество император, – продолжал Феофан, – решил причислить Серафима Саровского к лику святых, чтобы быть уверенным в его помощи. Канонизация состоится с пышными церемониями в Сарове 30 июля. И после этого ее величество императрица в полночь отправится к святому источнику рядом с гробницей Серафима, чтобы искупаться в святой воде. Молитесь вместе с нами, чтобы Серафим был милостив к ее величеству…

Дальше все происходило в точности так, как сообщил мне отец Феофан. 30 июля в Сарове состоялось необыкновенное празднество. Императрицу встречала толпа женщин, которые утверждали, будто смогли родить благодаря святому источнику Серафима. В полночь царица пришла к гробнице Серафима и долго молилась на коленях о том, чтобы Серафим исполнил ее заветнейшее желание и подарил сына, которого она так долго и страстно ждет.

Несколько священников остались у гробницы и продолжали молиться, а императрица отправилась к святому источнику, сняла свое платье и при свете луны искупалась в летней теплой воде.

А дальше случилось то, чего уже почти не ждали: ровно через год, 30 июля 1904 года императрица родила первого и единственного сына Алексея. В первом радостном опьянении, опьянении неслыханным триумфом веры в силу святого никто не предполагал, что, вопреки ожиданиям, началась не новая эпоха царской власти и царского счастья, а трагедия…

4

9 сентября 1904 года автомобиль из Царского Села во второй раз остановился перед моей дверью. Это было незадолго до двенадцати часов дня, и адъютант – тот же, что заезжал за мной за день до этого, – снова просил поторопиться. На этот раз я сразу решил не задавать ему вопросов, на которые он не мог или не хотел отвечать. В Царском Селе меня отвели в ту же комнату, в которой в прошлый раз меня встречал Коровин.

Он появился через несколько минут. Его лицо казалось не таким мрачным и нервным, как вчера. Он смотрел с облегчением.

– Около двух часов назад, – сказал он, – состояние царевича улучшилось. Утром кровотечение остановилось. Чтобы быть полностью уверенной, ее величество императрица все-таки хотела бы услышать ваше мнение, и я тоже думаю, что в этом случае лучше привлечь двух врачей, чем одного…

– Так идемте… – сказал я.

Он предупредил:

– На этот раз вы увидите царевича одного. С ним только няня Мария Вишнякова. Ее величество императрица ушла молиться в свою часовню в Федоровском соборе. Она благодарит Бога за помощь, которую он оказал царевичу.

Мы поднялись на второй этаж. Я нашел ребенка спокойно спящим. Давящая повязка на пупке была снята и заменена на более легкую. Когда мы вошли, полноватая няня молча поднялась и вышла.

– Прошу вас, убедитесь сами… – сказал Коровин, снимая повязку. Я наклонился над пупком ребенка и внимательно рассмотрел то место, откуда вчера шла кровь. Сомнения не было: кровотечение остановилось, маленькая ранка заживала.

Я поправил очки. Мне не хотелось торопиться с выводами… В конце концов, я должен был решить, рассеяла ли остановка кровотечения угрожающий призрак гемофилии навсегда или нет. Мне бросилось в глаза, что образовавшаяся на ранке корка не похожа на те, что обычно появляются при заживлении ран. Эта корка была явно тоньше. Очевидно, она лишь с трудом остановила кровотечение.

В этот момент я почти физически почувствовал напряжение, с которым смотрел на меня Коровин. Я медленно выпрямился.

– Так что же? – спросил Коровин. Было заметно, как он пытается придать своему голосу твердость.

– Какое заключение вы дали ее величеству императрице? – спросил я, чтобы выиграть время на размышление.

– Я сказал, что опасность позади, – ответил он и продолжил: – И я должен просить вас сказать ее величеству то же самое.

– Тогда зачем вы вызвали меня? – спросил я. – Зачем вообще вы привели меня для обследования?..

– Значит ли это?..

Я кивнул:

– Это значит то, что вы сами уже знаете… Или я ошибаюсь?..

Он внезапно повернулся ко мне спиной. Подошел к окну и посмотрел в него. Долго молчал. Потом сказал изменившимся голосом:

– Я надеялся, что ошибаюсь. Это чудовищно, это ужасно…

Он снова обернулся ко мне, и по его лицу было видно, что он был готов обмануть самого себя.

– Мы не можем разрушить веру ее величества в чудеса. Со вчерашнего дня она страдает от ужасного кошмара. Она знает историю своей семьи. Знает, как умер ее брат. Знает, что болезнь наследственная. Знает, что она передается через женщин. Представьте себе, как боится Александра Федоровна и как винит себя… Правда убийственна, даже если о ней никогда не узнает никто, кроме родителей царевича и няни. Она остается убийственной…

Я молчал.

– Если бы вы видели ее величество императрицу и его величество императора сегодня в полдень, до того как я сообщил им об остановке кровотечения, – сказал Коровин. – Они выглядели как привидения. И если бы вы видели их, когда они услышали от меня эту новость… Они обнялись. Они благодарили Бога – и если в них еще живы страх и сомнение, нельзя пробуждать их снова… У его величества императора большие задачи. Наша обязанность – не допустить сомнений и неуверенности. Мы оба можем ошибаться, а кроме того, случаются и чудеса…

– Конечно, – ответил я, – но если в этом случае чуда нет, тогда сегодняшняя благонамеренная ложь завтра уничтожит навсегда всякое доверие не только ко мне, но и к вам…

Он затравленно посмотрел перед собой.

– Это я должен взять на себя, – сказал он.

– Хорошо, но тогда мы должны взять на себя еще кое-что, что гораздо серьезнее…

Он со страхом посмотрел на меня.

– И что же это?..

– Мы оба знаем: чтобы царевич жил, необходимо избегать всего, что грозит ему травмами или даже ушибами. Если сегодня мы скажем заведомую неправду, то тем самым подвергнем ребенка опасностям, о которых никто не догадывается.

Коровин снова отвернулся. Мне показалось, что в его глазах проступили слезы.

– И все-таки я не могу, – жалобно произнес он, – я не могу произнести эту страшную правду…

– Даже ее величество императрица верит в чудеса… – ответил я.

– Да, – сказал он, – разве она не должна верить в них после того чуда, которым стало рождение царевича?..

– Тогда, я думаю, путь, которым мы должны следовать, найти нетрудно… Скажите ее величеству, что, по моему мнению, произошло чудо, но что не следует испытывать бога и теперь необходимо тщательнейше оберегать царевича от всех физических опасностей…

Коровин задумался….

– Это был бы выход… – пробормотал он, – но недоверие ее величества уже так велико, что это объяснение только усилит страх перед гемофилией. Мы ведь подтверждаем, что царевич болен, если говорим о чуде… – На его лбу снова появились капельки пота.

– Даже самая страшная правда, – сказал я, – имеет свойство оставаться правдой…

Он смотрел на меня почти умоляюще.

– Я бы предпочел, если бы вы позволили объявить мне от вашего имени, что обследование, проведенное вами сегодня, не дает оснований предполагать наличие гемофилии. Я мог бы добавить тогда, что из чистой осторожности следует беречь царевича от травм…

Он увидел мое несогласие еще до того, как договорил…

– Мне очень жаль, – сказал я, – но с первой частью этого заявления я никогда не соглашусь. Если нельзя все сказать открыто, то я, к сожалению, вынужден настаивать на том, что сказал ранее…

– Вы не знаете двор… – сказал он.

– И все же… – упорствовал я, чувствуя, что эта моя консультация в Царском Селе будет последней.

5

Я так никогда и не узнал, какой результат обследования Коровин объявил царской чете.

Впрочем, консультация 9 сентября 1904 года не стала для меня последней, хотя прошло три года, прежде чем однажды во второй половине дня меня снова не вызвали в Царское Село. Я следил за судьбой царской семьи с б?льшим интересом, чем прежде. Раньше я пассивно выслушивал сплетни и новости, теперь же сам расспрашивал у пациентов, состоящих во всезнающих петербургских кружках, о Царском Селе, и в особенности о царевиче.

Судя по их ответам, здоровье маленького Алексея Николаевича было отменным.

Лишь год спустя, осенью 1905-го, до меня дошли слухи, которые ничего не говорили тем, кто их передавал, – мне же выдавали все. Однако до этого времени в Петербурге произошло много событий, оказавших большое влияние на судьбы царской семьи и царевича, хотя поначалу связующие нити еще не были отчетливо видны.

Я не имею в виду неудачную войну с Японией, начавшуюся в феврале 1904 года. Поначалу руководство страны, включая императора, совершенно недооценивало эту войну, считая ее «блошиным укусом» для нашей, как казалось, неприкосновенной империи, а некоторые даже видели в ней удачный маневр, отвлекающий от внутриполитических трудностей. Но война окончилась поражением, пробудив недовольство и всколыхнув революционные силы по всей стране. Однако петербургские знатные дворяне и богачи, определявшие жизнь в городе, были так далеки от этой войны, что легкомысленно забыли о поражении. Одни вернулись к своим развлечениям, интригам и личным делам, другие усердно отдавались религиозным и спиритическим фантазиям, надеясь остановить близящуюся катастрофу с помощью молитв и предсказаний, заклинаний и икон. Это относилось и к императору, который по-прежнему жил в царскосельской идиллии и отправил в Маньчжурию, на линию фронта, сотни тысяч икон Серафима Саровского, помогшего, как полагал царь, в рождении царевича.

Когда известие о том, что японцы уничтожили наш флот в Цусиме, пришло в Петербург, император играл в теннис. Когда ему – так рассказывала мне баронесса Ветлугина – передали телеграмму, он на минуту отложил теннисную ракетку и сказал: «Какая ужасная новость…» Потом снова взял ракетку и продолжал играть, словно ничего не произошло.

После игры он отправился в покои императрицы, пил чай, позднее обедал на балконе, не вспоминая о цусимской катастрофе. Баронесса Ветлугина полагала, что это свидетельствует о внутреннем величии царя… Но это говорило лишь о том, что он бежит от настоящего мира, боится любого соприкосновения с жестокими реалиями войны и политики и не желает выходить за пределы семейного круга.

Как следствие катастрофы на Дальнем Востоке, 9 января 1905 года, через несколько месяцев после того, как стало известно о болезни царевича, сильные внутриполитические трения привели к столкновениям в Петербурге. 9 января было воскресенье, холодный зимний петербургский день.

Улицы вдруг заполонили тысячи людей, в основном рабочие, которые шли к Зимнему дворцу, неся перед собой образы святых и портреты императора. Их возглавлял священник Георгий Гапон. Для открытого восстания рабочих пламя недовольства было еще недостаточно сильным. Они собирались всего лишь просить, но хотели сами рассказать царю о своих бедах.

Однако неосведомленность и равнодушие императора и его инстинктивный страх перед любым общением с массами уничтожили остатки веры в царя среди петербургских рабочих. Гапон ходатайствовал перед градоначальником генералом Фуллоном о разрешении на мирную демонстрацию. Разрешение было получено.

Однако шеф тайной полиции с этим не согласился. Как рассказывала баронесса Розен, радуясь твердости по отношению к «этой вечно недовольной черни», он сообщил царю следующее:

– Ваше величество, завтра народ будет стоять перед Зимним дворцом.

Император посмотрел на него так, как будто все это ему страшно надоело.

– Почему эти люди не могут оставить меня в покое? Все эти вещи волнуют меня и императрицу. Меня не будет в Зимнем дворце. Завтра я останусь в Царском Селе.

Шеф тайной полиции сказал:

– Я прикажу выставить цепь часовых с заряженными ружьями на случай беспорядков…

Император молча кивнул, уже занятый другими мыслями. Вскоре после этого он вместе с дочерями катался с большой горки, которую для них построили в отдельном павильоне в Царском Селе.

Однако шеф тайной полиции не только выставил перед Зимним дворцом цепь часовых. Желая преподать урок остальным, он сделал еще кое-что. Одному из многочисленных полицейских провокаторов, которые в то время расплодились в нашей стране подобно заразе, он поручил проникнуть в толпу рабочих и, когда демонстранты подойдут к часовым, бросить в солдат камень. Это был повод для того, чтобы открыть огонь.

Когда ничего не подозревавшие Гапон и рабочие шли по Невскому проспекту, солдаты внезапно преградили им дорогу.

– Назад, – крикнул командовавший ими офицер, – иначе будем стрелять…

Гапон выступил вперед. Он крикнул в ответ:

– Кто хочет помешать нам поклониться царю и изложить ему наши скромные просьбы…

За его спиной поднялись тысячи портретов царя и зазвучал российский гимн. В этот момент был брошен камень. Он попал в грудь офицеру. Сразу после этого раздались первые выстрелы. Пение оборвалось. Портреты царя еще некоторое время возвышались над головами в толпе. Потом люди в панике стали разбегаться по боковым улицам. Но выстрелы не прекращались. Когда площадь перед Зимним дворцом опустела, на ней осталось двести трупов.

Гапону удалось уйти. Но в тот же вечер он выступал на собрании в предместье Петербурга. Максим Горький вывел его на трибуну, и Гапон громко произнес:

– Пули гвардейцев убили в нас веру в царя. Отомстим этому проклятому народом царю и всему его отродью, всем министрам и угнетателям священной русской земли.

В нашем обществе это событие никого не поразило. Император сказал свое обычное «это ужасно» – и забыл о произошедшем.

Полиция усилила карательные части, с помощью которых она уже много лет пыталась бороться с растущим самосознанием масс и революционными устремлениями интеллигенции, разделявшей социалистические и демократические идеи. Ответом на это были покушения террористов на министров и губернаторов. Не прошло и месяца после «кровавого воскресенья», как в Москве бомба убила великого князя Сергея Александровича, зятя императрицы. Затем один террористический акт следовал за другим, пока 12 октября социалистическое движение впервые не показало свою настоящую силу: в этот день всеобщая забастовка парализовала торговлю и транспорт в Российской империи.

Впервые я почувствовал в петербургском обществе и среди моих высокопоставленных пациентов нечто подобное панике. Это настроение проникло и в Царское Село.

Во всяком случае, так казалось, потому что 16 октября царь подписал манифест, который впервые разрешал в России выборы и учреждал парламент – Думу. Однако один из моих коллег, доктор Фишер, который вскоре был призван ко двору в связи с заболеванием сердца у императрицы, но пробыл там недолго, так как говорил слишком честно, – доктор Фишер сказал мне уже 16 октября:

– Он сделал это только для того, чтобы сберечь свой покой…

Угроза революции снова миновала.

Паника в Петербурге утихла, жизнь вернулась в прежнюю колею: люди снова предавались иллюзиям, погружались в религиозные и прочие мечтания, в мир чудес и призраков.

Это возвращение произошло особенно быстро благодаря тому, что в те дни в Петербурге появился человек, который вскоре оказал решающее влияние на жизнь не только Царского Села, но и в первую очередь царевича. Это был Распутин!

6

Как раз в середине октября 1905 года, вскоре после окончания большой забастовки, я случайно получил известия о полуторагодовалом царевиче, которые говорили о том, что мой диагноз был правильным и что маленький наследник престола – гемофилик. Эти известия давали возможность понять, что состояние дел известно императору и императрице.

В это время я неоднократно лечил прекрасную княжну Долгорукую, испытывавшую необоснованный страх, что у нее рак груди. Она была испанка по происхождению, вышла замуж за русского аристократа и за счет каких-то темных дел нажила большое состояние. Во всяком случае, она была в тесных отношениях с баронессой Розен, моей столь же словоохотливой, сколь и хорошо информированной давней пациенткой. Таким образом, у Долгорукой тоже был прямой источник информации в Царском Селе.

– Знаете, – сказала она, – маленький царевич – прелестное дитя, красивый, как мать и отец. Если бы его только так не лелеяли…

– Разве? – спросил я, весь внимание.

– Да, – сказала она с непроницаемым выражением лица, – ведь многое можно понять. Это их единственный сын, им стоило многих усилий произвести его на свет. Но по-моему, такая чрезмерная забота – неудачный способ воспитания для будущего царя.

Я не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь прежде проявляла интерес к детям или воспитанию детей.

– С тех пор как царевич научился ходить, – сказала она, – он не делает самостоятельно ни одного шага. Его кроватка и комната, где он играет, обиты мягкой тканью, чтобы он, не дай бог, ни обо что не ударился. С ним всегда царица, если только она не молится, или няня, или матрос Деревенко – ему поручено только наблюдать за царевичем и ни на одно мгновение не оставлять ребенка без присмотра…

Она посмотрела на меня неверным взглядом своих прекрасных глаз.

– Говорят, – продолжала она, – что у царевича чрезвычайно чувствительная кожа, и когда он обо что-то ударится, появляются некрасивые синяки.

То, что она сообщила – неважно, с тайными намерениями или без, – подтверждало мой диагноз, было верным свидетельством того, что маленький царевич болен гемофилией. Я слышал, как она сказала:

– Что это может означать с точки зрения медицины? Вы ведь однажды лечили царевича – во всяком случае, так говорят… Кое-кому… – в ее темных глазах сверкнул странно манящий коварный огонек, – наверняка очень интересно было бы узнать…

– Что было бы интересно? – спросил я с невинным видом.

– Ну, – ответила она открыто, – вы ведь знаете, что есть люди, которые на болезни царевича могли бы составить капитал… – Теперь она невинно улыбалась мне, что действовало почти подкупающе.

– В таком случае они только зря потратятся, – коротко ответил я. – Когда я обследовал царевича, он был самым здоровым ребенком, какого только можно себе представить. И за прошедшее время ничего не изменилось…

Думаю, я не ошибся, когда заметил разочарование, мелькнувшее на ее гладком прекрасном лице. Но она сказала:

– Это приятно слышать. Но тогда не следовало бы так оберегать маленького царевича. Будущий царь должен привыкать к ударам. Вы не находите?

7

На третий день после этого разговора я был приглашен в салон графини Павлович. Графиня перехватила меня, как только я вошел. Лицо у нее было разгоряченное, раскрасневшееся, глаза сверкали.

– Не удивляйтесь, – сказала она, – сегодня вечером у меня в гостях святой из народа. Отец Феофан специально вызвал его в Петербург из Сибири, чтобы представить в Духовной академии. Он знает новые пути очищения от грехов. Это провидец, он исцеляет телесные и душевные недуги. Достаточно всего раз посмотреть в его глаза, чтобы понять, что в нем есть искра божья… Его зовут Григорий Ефимович Распутин, он сын мелкого крестьянина, настоящий человек из народа, из глубины России…

Войдя в салон, я оказался свидетелем одного из самых странных представлений в моей жизни. Посередине богато, даже чересчур пышно обставленной комнаты в дорогом гобеленовом кресле сидел запущенного, дикого вида сибирский мужик, среднего роста, худой и костлявый. Темные, немытые пряди волос и растущая как попало борода обрамляли его желтовато-бледное лицо. Рябой от оспы нос выдавался вперед. На высоком лбу выделялось темное пятно, вероятно, от травмы. Одет он был в черную заштопанную рубаху, широкие, тоже заштопанные, неряшливые штаны и смазанные дегтем сапоги, острый запах от которых распространялся в воздухе салона, пропитанном духами.

Распутин не видел меня. Он ел пирог, отчего картина становилась еще более гротескной. Он разламывал его мозолистыми грязными руками и громко чавкал. В промежутках между кусками Распутин останавливался и говорил, постоянно меняя тональность… В какой-то момент это был грубый крестьянский голос. И тут же он приобретал глубокое, красивое и – этого я не мог отрицать – чарующее звучание. Еще через несколько секунд Распутин говорил взволнованно, резко, почти страстно, а затем – с умоляющей добротой…

Сейчас я не смогу вспомнить ни единого слова из того, что он тогда говорил. Ведь его слова ничего не значили. Даже гротескный вид Распутина не значил ничего. В звучании его голоса было что-то столь чарующее, что его речь воздействовала сама собой – так сказать, без содержания… При этом его лицо было всегда в движении, как и руки, которые время от времени отправляли пирог в рот и затем принимались жестикулировать.

Когда я стоя наблюдал эту сцену, Распутин вдруг поднял глаза и посмотрел на меня. Он заметил, что я новый гость.

Он замолчал, встал и подошел прямо ко мне. При этом я впервые увидел его глаза… Они были маленькие, светлые, голубые, сидели под близко расположенными бровями, и когда Распутин подошел ко мне, их взгляд приобрел такую пронизывающую остроту и подавляющую силу, что заворожил даже меня со всем моим ученым скепсисом. Я пришел в себя лишь тогда, когда Распутин без лишних слов обнял меня, расцеловал по старому русскому обычаю и затем вернулся на место. Первым делом я подумал о том, что эти глаза – источник необычайной гипнотической силы. При этом я почувствовал сильную досаду от того, что поддался им, пусть даже на мгновение…

Распутин больше не обращал на меня внимания, а говорил дальше, словно обращаясь к экзальтированной до глупости аудитории:

– Нечего без конца размышлять, откуда берутся грехи, сколько молитв надо прочесть за день, сколько поститься, чтобы избежать греха. Грешите, если грехи уже сидят в вас. Только так можно их преодолеть… Грешите, тогда вы раскаетесь и избавитесь от зла. Пока вы тайно носите грехи в себе и только скрываете их постом и молитвами – до тех пор вы остаетесь лицемерами и тунеядцами, и потому неугодны Господу. Грязь должна выйти из вас. Только тогда Бог вас полюбит…

Это толкование греха показалось мне столь необычным, что осталось у меня в памяти. Мне было мучительно видеть лица слушателей, и прежде всего женщин, в том числе графини. В этих лицах читалась порочность Петербурга, испорченность пресыщенных, жадных до сенсаций дам, которые составляли большую часть моих пациентов. Здесь сидел человек, который не прикрывался маской, как Филипп. Он был примитивным, грязным, опустившимся, необразованным, но в нем было что-то от настоящего демона… Вызванное им неприятное чувство преследовало меня несколько дней…

Оно не отпускало меня и через две недели, когда я отправился в Париж, чтобы укрепить фундамент моей репутации: считалось, что я всегда в курсе последних достижений медицины. На вокзале в Петербурге я встретил баронессу Розен, которая тоже отправлялась в Париж. Она сообщила новость, которая ее буквально распирала:

– Черногорские княжны представили Распутина императору и императрице. Почти каждый второй день их величества после ужина едут в Знаменский дворец к великой княгине Милице и великому князю Николаю Николаевичу. Там они познакомились с Распутиным, и наш святой произвел на императрицу глубокое впечатление…

8

В октябре 1907 года я снова был в Санкт-Петербурге. 7 октября с самого начала ознаменовалось катастрофой. Я был в операционной и отчаянно пытался остановить тяжелое, совершенно неожиданное кровотечение после удаления пораженной раком матки, когда одна из сестер что-то прошептала первому ассистенту. Тот наклонился ко мне.

– Господин доктор, – шепнул он, – за дверями ждет адъютант, который должен срочно доставить вас в Царское Село. Вас вызывает его величество император…

Я уже готов был ответить резкостью и заявить, что даже его величество император не может мне ничего приказать, когда я борюсь за жизнь пациентки. Но в этот момент я нашел кровеносный сосуд, который был причиной кровотечения, зажал его, и кровотечение прекратилось…

Я выпрямился.

– Скажите, что операция будет закончена через несколько минут…

Спустя четверть часа я ехал в Царское Село. Обычно посетителей задерживают при входе, опрашивают, подозрительно осматривают и заносят имена в различные книги. Меня же комендант дворца провел в личные покои царской семьи кратчайшим путем – мимо дворцовой полиции, часовых, мимо полицейских постов.

В то время я еще не знал, что несколько недель назад доктор Коровин был уволен, а вместо него появился доктор Деревенко. Передо мной неожиданно оказался незнакомый коллега, который казался более открытым и решительным, чем Коровин. Деревенко носил темную бороду, скрывавшую нижнюю часть лица. В военной форме он выглядел солидно. Деревенко принял меня в той же комнате, в которой меня в свое время встречал и вводил в курс дела Коровин.

– Ее величество императрица, – сказал он, – пожелала привлечь вас в данном случае, который, к сожалению, имеет очень деликатный характер. По словам ее величества, однажды вы уже лечили пациента и тогда добились быстрого и благоприятного результата. Таким образом, мне не нужно говорить вам, о каком пациенте идет речь…

– О царевиче… – сказал я.

– Да, – ответил он, и мне было не совсем понятно, считает ли он мою консультацию помехой его новой карьере или спасательным кругом в ситуации, в которой он не в состоянии разобраться.

– Я много слышал о вас, – сказал он. – Но ситуация, к сожалению, такова, что я сомневаюсь, что даже вы, как хирург, сможете решающим образом изменить положение дел. Я не знаю, сообщили ли вам при той первой консультации…

– Не стоит тратить много слов, – перебил я его, – у царевича гемофилия. Однако ваш предшественник, доктор Коровин, не хотел признать этот однозначный диагноз, и мне неизвестно, сказал ли он их величествам правду с самого начала…

– Не сказал… – ответил Деревенко. – И это, между прочим, одна из причин его ухода… Но болезнь невозможно было долго скрывать, и Коровин шаг за шагом вынужден был открыть правду. Однако вплоть до позавчерашнего дня болезнь протекала в такой форме, которая не представляла прямой угрозы для жизни. Император и императрица тщательнейшим образом оберегали и опекали царевича. Кроме няни, постоянно защищать Алексея Николаевича от всевозможных опасностей поручено матросу, моему однофамильцу. Им двоим удавалось оберегать ребенка от каждого несчастного случая, от каждого неосторожного движения при игре, от каждого удара. Поскольку его величество желает, чтобы сведения о болезни хранились в полной тайне, даже от двора, жизнь царевича протекает в очень узком кругу. Ее величество императрица утром и вечером сама кормит сына и лишь в исключительных случаях оставляет его во время игры одного. Идемте, я покажу вам маленький мир этого мальчика…

Он провел меня коридорами в большую комнату, в которой в этот момент никого не было. Никогда прежде, даже на крупнейших парижских или берлинских выставках, я не видел такого собрания самых красивых и дорогих игрушек. По большей части они были сделаны специально для царевича.

– Каждая игрушка, – сказал Деревенко, – продумана таким образом, чтобы для игры царевичу не нужно было удаляться от своего места. Там, рядом с детским стульчиком, есть кнопки, с помощью которых царевич может привести в движение любую игрушку. Он может заставить корабли плавать в этом бассейне, поезда – ездить по железной дороге, может опустить рабочих в шахту и открыть движение на улицах этого города и этой деревни.

Я рассматривал великолепную игровую комнату, производившую в то же время жуткое впечатление и свидетельствовавшую о печальной судьбе ребенка.

Деревенко угадывал мои мысли.

– Все это, конечно, не может заменить настоящую игру, – сказал он. – Царевича нельзя назвать болезненным мальчиком. Он очень бойкий и умный. Он пытается научиться сидеть на лошади и на велосипеде, как его сестры, и еще не понимает, почему ему все это запрещают. Невозможно постоянно препятствовать ему в том, чтобы под наблюдением поиграть хотя бы в парке – в песке или в воде. Благодаря опеке матроса Деревенко до сих пор ничего не случалось, за исключением мелких травм, в основном гематом. Но позавчера произошел первый серьезный несчастный случай, из-за которого позвали вас… Как это случилось, пока непонятно, – продолжал он. – Достоверно известно, что няня Вишнякова и Деревенко ни на секунду не спускали с царевича глаз, когда он играл в песке. Царевич всего лишь быстро встал. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать сильное кровотечение в паху, причинившее столь острую боль, что мальчик тотчас потерял сознание. В таком состоянии Деревенко принес его в покои. С тех пор царевич лежит в постели. В течение первых двадцати четырех часов кровоизлияние распространилось и, судя по всему, привело к сильному защемлению тазового нерва. Пах и правое бедро посинели и стали такими болезненными, что никакое обследование невозможно. Царевич может только лежать на боку с поджатой ногой. Если в первые двадцать четыре часа боли появлялись лишь приступами, то теперь они стали непрерывными. Алексей Николаевич кричит, хотя ему дают сильные болеутоляющие. Вчера вечером поднялась температура, и следует опасаться воспаления брюшины. Я счел необходимым объяснить императору и императрице всю серьезность ситуации. Кроме холодных компрессов, приема болеутоляющих и препаратов, стимулирующих кровообращение, я не вижу никакой возможности противодействовать наихудшему развитию болезни. Прием пищи невозможен…

Он понизил и без того негромкий голос.

– После этого его величество император вчера обратился за советом к доктору Бадмаеву.

Я слышал фамилию Бадмаева не в первый раз. В Петербурге Бадмаев считался специалистом по восточной медицине. Он родился в Забайкалье в семье бурята, вырос в степи и позднее изучал в петербургском университете монгольские и китайские языки. Бадмаев не получил академического медицинского образования. Один или два раза я видел этого безусловно одухотворенного, но странного человека в белом пальто и белой шапке.

Отец Николая II Александр III однажды по неизвестным мне причинам обратил внимание на Бадмаева и выступил в роли его крестного отца, когда Бадмаев перешел в православную веру и вместо бурятского имени Жамсаран принял русское Петр Александрович. Бадмаев занимался «тибетской медициной». Больше я о нем ничего не знал, кроме того, что в последние годы все больше жадных до сенсаций пациенток доверяли «тибетской медицине» и что Бадмаев содержит собственный санаторий. Свои лечебные средства он держал в строгом секрете. Он готовил их в своем санатории в особом помещении, оборудованном в соответствии с «тибетскими» правилами, и использовал при этом таинственные заклинания. Бадмаев владел аптекой; на продававшихся в ней лечебных средствах стояли магические знаки и магические названия. Из медикаментов Бадмаева я благодаря своим пациенткам непосредственно познакомился с «тибетским эликсиром жизни», «черной эссенцией лотоса» и так называемым «настоем из цветков ашоки». Пациентки клялись, что эти лекарства помогают при различных болезнях, и легко было представить себе, что «дальневосточные флюиды» Бадмаева нашли благодатную почву в лице склонной к мистике императрицы.

– Вы знаете Бадмаева? – спросил Деревенко.

– Очень немного, – ответил я.

– Вчера вечером он провел несколько часов у постели царевича, – сказал Деревенко. – Император очень ценит его, хотя до сих пор обращался к нему за медицинским советом только один раз. Его величество несколько месяцев страдал от болей в желудке, которые, несомненно, вызваны расстройством нервов. От этих болей Бадмаев приготовил напиток из тибетских трав, который подействовал очень быстро. Я подозреваю, что это лекарство состояло из белены и гашиша, то есть оказало лишь болеутоляющее и успокоительное действие. Однако ее величество императрица посчитала, что успехом лечения они обязаны молитвам и заклинаниям Бадмаева. Поэтому вчера, в отчаянной ситуации, она настояла на том, чтобы обратиться к нему…

– И каков результат? – спросил я.

– Отрицательный, – сказал Деревенко, – Бадмаев слишком умен, чтобы взяться за безнадежный случай. Он предпочел оставить его нам. Вчера он довольно ловко объявил, что это не тибетская болезнь. Это болезнь европейская, от которой не помогут тибетские средства – ни растения, ни травы, ни заклинания.

Деревенко прервался и испытующе посмотрел на меня своими серо-зелеными глазами.

– После этого, – сказал он затем, – вчера вечером было принято решение обратиться за помощью к вам, не знаю, стоит ли поздравлять вас с этим… Ее величество императрица два дня не отходит от постели царевича. Она в отчаянии. Я хотел предупредить вас об этом, чтобы вы не испугались…

Войдя в спальню царевича, я испытал ужас при виде Александры Федоровны. Платье ее было измято. Как я узнал позднее, всю прошедшую ночь она пролежала на полу рядом с кроваткой царевича и молила Бога сотворить чудо. Только утром она поднялась и перестала молиться, решив, что Бог по какой-то причине не хочет ее услышать.

Волосы ее растрепались, глаза запали. Под глазами были темные круги. Лицо стало желтовато-бледным. Она смотрела неподвижным взглядом прямо перед собой, словно не замечая меня.

Лицо царевича посреди белоснежной кроватки казалось крошечным, осунувшимся и восковым. Носик заострился и резко выделялся на лице. Глаза были открыты и смотрели на меня в страхе, когда я подошел к кроватке. Тут же маленький рот искривился, раздался болезненный полуплач, полустон. По-видимому, ребенок начал кричать от страха потому, что пришел я в сопровождении доктора Деревенко.

Я огляделся, ища помощи, и позади императрицы заметил полную фигуру Вишняковой. Она почтительно протиснулась мимо императрицы, безучастно смотревшей перед собой, и наклонилась к царевичу.

– Алеша, – прошептала она и положила руку ему на лоб, – Алеша, не надо плакать. Это доктор Федоров. Он однажды уже помог тебе, когда ты был еще совсем маленький. Послушай, Алеша, дай ему посмотреть, что у тебя болит, чтобы он мог тебя вылечить…

Но царевич был слишком испуган, чтобы спокойно ее выслушать. Прошло почти десять минут, пока Вишнякова не успокоила его. Он перестал прижимать к себе обеими ручками одеяло и позволил откинуть его. Картина, которая мне открылась, была столь тягостной, что я никогда не забуду ее, хотя позднее мне приходилось видеть его и в худшем состоянии. Маленькое тельце было покрыто потом. Оно выглядело изможденным и страшно напряженным от боли и страха. Царевич лежал на левом боку, подтянув правую ножку почти к груди. Все правое бедро из-за внутреннего кровотечения стало красно-синим и распухло. При этом глаза ребенка смотрели на меня с такой мольбой, что сначала я даже не пытался выпрямить ему ножку или коснуться посиневшего места. Диагноз был и без того очевиден. И не имело значения, где именно произошло кровоизлияние и как широко оно распространилось, поскольку у нас – в то время – не было средства устранить причину кровотечения. Не помогло бы и переливание крови.

Я осторожно взял ребенка за руку, пощупал пульс и измерил температуру. В это время в детских глазах мелькнул проблеск доверия. Температура была пугающе высокой, и Деревенко, конечно, был прав, когда предполагал угрожающую жизни инфекцию. Маленькое сердечко билось часто. Все остальное выдавало лицо: большое внутреннее кровотечение! Единственным известным тогда средством борьбы с заражением было хирургическое вскрытие очага инфекции. При гемофилии такая операция исключена.

Когда я медленно выпрямился, императрица впервые заговорила. Голос ее звучал болезненно и хрипло. Она с трудом выговаривала одно слово за другим. Она спросила:

– Что вы будете делать?..

– Ваше величество, – сказал я, – прежде всего нужно позаботиться о том, чтобы ребенок успокоился и расслабился. Из моей последней учебной поездки я привез несколько новых средств, благодаря которым царевич заснет и спадет температура. Завтра посмотрим, что делать дальше…

Не знаю, поняла ли она, что мои слова – не что иное, как отговорка. Больше она ни о чем не спрашивала, только совершенно неподвижно смотрела с растерянным выражением лица, как я, насколько возможно быстро и аккуратно, влил царевичу в рот несколько лекарств от боли, температуры и симптомов сердечной слабости. Молча склонив голову, я ждал, когда ребенок успокоится.

В этот момент я снова услышал голос императрицы.

– Доктор Федоров, – сказала она едва слышно, – говорят, вы долгое время провели в Германии, Англии и Париже. Там вы изучали новейшие достижения медицины. Я хочу услышать от вас правду. Краснобаев, интриганов и обманщиков вокруг нас достаточно. Император и я окружены ими…

Я непроизвольно поднял взгляд. Посмотрев на ее лицо, я заметил, что оно покрылось лихорадочными красными пятнами. Конечно, она была права. Зная Петербург, я ни на одно мгновение не сомневался в том, что она права… Но я не сомневался и в том, что она больна и что ей необходим специалист по нервным болезням, по меньшей мере в этот момент и в этот день.

Ее дыхание участилось, хотя голос не стал громче.

– Скажите мне правду, – повторила она. – Нашла ли медицинская наука средство против болезни царевича или нет?..

Теперь ее глаза были не такими тусклыми, как в тот момент, когда я вошел. Они пристально смотрели на меня, как будто хотели вырвать у меня правду. На этот раз я не стал уходить от ответа.

– Ваше величество, – сказал я, – постоянно работая, ученые нашли средства облегчить болезнь, но не излечить ее.

– Значит, я могу вам доверять… – сказала она, руководствуясь той же странной логикой, по которой она рано или поздно прогоняла других врачей, говоривших ей правду, – впрочем, правду о состоянии самой императрицы.

Когда я вскоре после этого уходил, она снова неподвижно, как парализованная, сидела около царевича, который теперь спал, дыша с тихим хрипом.

Деревенко привел меня в свою комнату.

– Ваше мнение? – спросил он.

– Считаю, что вы правы, – сказал я.

– А прогноз?

Я был законченным вольнодумцем. Но тем не менее ответил избитыми словами:

– Если Бог не совершит чуда… – И добавил: – Умрет не позднее чем через два-три дня.

– Я думаю то же самое, – сказал он. – Но я еще не отваживался сказать об этом вслух. Даже самому себе. Это совершенно немыслимо…

Он продолжил:

– И все-таки я рассчитываю на вашу помощь. Ее величество желает, чтобы вы остались. Мы должны испробовать все средства, которые у нас есть…

Странно, но я увидел перед собой глаза ребенка. Я видел их в то мгновение, когда в них в первый раз появилось какое-то подобие доверия. Мои успехи модного врача в эпоху триумфа хирургии породили во мне гордость и, наверное, заносчивость. Я позабыл о том, что медицина не всесильна. Когда детские глаза взглянули на меня с надеждой, я тут же чрезвычайно отчетливо понял, насколько убого то, что мы называем наукой и прогрессом.

Неожиданно я протянул Деревенко пустые ладони.

– Что это значит? – спросил он.

– Таким я вижу самого себя, – сказал я. – Вот я стою здесь – с пустыми руками…

9

Вечером императрица снова дежурила у постели царевича, как и в прошедшую ночь, и на следующее утро. Теперь она вообще ничего не говорила. Она потеряла надежды на Бога и науку, осознала страшные последствия, к которым приведет смерть ее единственного сына, и казалось, в ней умерло все живое.

К вечеру состояние царевича еще более ухудшилось. Температура повысилась. Заглушить боль удавалось только морфием. Из-за защемления нерва она была настолько сильной, что ребенок не мог успокоиться, почти непрерывно плакал и стонал. В конце концов его рвало от каждого лекарства. Из-за опасности кровотечения об уколах не могло быть и речи. На следующее утро температура спала, но вскоре поднялась еще выше. Стоны стали такими громкими, что мне мучительно было входить в его комнату. Императрица упорно продолжала оставаться у постели больного ребенка. Это объяснялось только тем, что она замкнулась от всего происходящего вокруг. Лицо Вишняковой было в слезах. Она постоянно выходила из комнаты, потому что тоже не могла выносить страдания беспомощного мальчика. Но крики были слышны и в коридоре.

К полудню следующего дня температура снова повысилась. Осторожный краткий осмотр бедра указывал на то, что кровоизлияние, вероятно, распространилось еще дальше.

Временами царевич был без сознания. Так как в своей больнице я должен был срочно сделать неотложную операцию, около часа ночи я простился, пообещав на следующее утро снова приехать в Царское Село.

В этот момент в комнате больного я увидел царя. Его вид отнюдь не напоминал об императорском достоинстве – скорее, это был обычный обыватель, отец семьи, который подавлен судьбой ребенка. Лицо его было в слезах, когда он опустился на колени рядом с кроваткой, поцеловал руки жены и затем опустил голову на горячие руки царевича. Я повернулся и вышел…

Когда я ехал в город, то почти не надеялся на следующее утро застать мальчика живым. Да, я предполагал, что вечером меня снова срочно вызовут. Между тем слухи о том, что царевич при смерти, дошли до Петербурга. Я был несколько удивлен тем, что ни вечером, ни ночью срочного вызова не последовало.

Когда же на следующее утро автомобиль, который должен был доставить меня в Царское Село, не приехал вопреки договоренности, я задумался. Я уже готов был допустить, что императорская чета поняла мою беспомощность.

Однако около полудня автомобиль стоял у моей двери. Сопровождающий адъютант ничего не говорил, но выражение его лица меня удивило. В нем больше не было тягостной мрачности, как вчера. Я понял, что произошла какая-то перемена.

– Что случилось? – спросил я, когда Деревенко встретил меня.

– Чудо! – только и сказал он. – Вы не сможете это понять. Медицинская наука не сможет это понять. Но чудо произошло, и вас позвали только для того, чтобы это подтвердить…

Он отказался вдаваться в дальнейшие объяснения и повел меня в комнату царевича. Там была только Вишнякова, которая широко улыбалась счастливой улыбкой. Место императрицы было пусто.

А спящий царевич – и эта картина стала одним из самых поразительных впечатлений моей жизни – лежал в подушках со спокойным, совершенно изменившимся лицом. Дыхание его было ровным. Он больше не сжимался от боли на боку, а спокойно лежал на спине, очевидно, не испытывая никаких неудобств.

Я наклонился над ребенком и осторожно взял его за руку. Он от этого не проснулся. Тогда я поднял одеяло. Царевич спал на спине, больное бедро лежало прямо. Цвет кожи еще не стал нормальным, но уже улучшился. Температура, казалось, падала.

Поначалу я не находил слов, так как не мог объяснить это превращение. Объяснения не было, если не признавать такого понятия, как «чудо», которое я, не задумываясь, упомянул в прошедший день. В конце концов, мне не оставалось ничего другого.

– Значит, чудо… – произнес я неуверенно и нерешительно.

В этот момент Вишнякова сказала с выражением счастья:

– А мне он сказал «душенька».

– Кто? – спросил я, ничего не понимая.

– Старец, – ответила она, – старец.

Я в некотором недоумении взглянул на Деревенко. Он кивнул. Потом сказал:

– Вы когда-нибудь слышали о Григории Ефимовиче Распутине из сибирского села Покровское?

Я задумался, так как фамилия Распутин показалась мне знакомой. Потом я вспомнил немытого, бородатого «святого», которого видел в одном из петербургских салонов.

– Да, – сказал я, – вы имеете в виду бородатого сибиряка, вокруг которого пару лет назад было столько шума…

– Верно, – ответил Деревенко, – он снова в Петербурге. Вчерашний вечер он провел у постели царевича. И затем произошло чудо…

10

Я и в дальнейшем отказывался признавать чудом то, что в то утро назвал этим словом за неимением других объяснений.

Однако стремление найти реальную причину сразу же заставило меня особенно внимательно изучить поразительное ночное явление. Благодаря этому я могу утверждать, что в точности знаю события, обеспечившие крестьянину Распутину прочное место в жизни императорской семьи и вознесшие его на высоты власти, которая его и погубила.

Днем раньше через несколько часов после того как я покинул Царское Село, произошло следующее: одна из двух черногорских княжен, великая княгиня Стана Николаевна, которая благодаря тесной дружбе с императрицей имела постоянный доступ в покои царской семьи, вошла в комнату царевича.

Императрица не пошевельнулась. Лишь когда Стана опустилась перед ней и обняла ее колени, Александра Федоровна пробудилась из своего оцепенения. Она пережила нервный срыв и теперь долго судорожно рыдала. Ее рыдания были слышны далеко от комнаты царевича. Все это время великая княгиня Стана ждала, когда «изольется» до дна отчаяние императрицы, и затем сообщила: есть надежное средство спасти царевича – это монах-чудотворец Распутин.

С того времени, когда я видел Распутина в первый раз, он б?льшую часть времени провел в Петербурге. Он лишь на несколько месяцев ездил в Волынь. В Петербурге же постоянно посещал салоны и благодаря усердному содействию черногорских княжен уже 1 ноября 1906 года был принят в Царском Селе.

Поскольку царь считал, что прием этого неопрятного крестьянина из Сибири вызовет толки при дворе, он предусмотрительно обставил визит Распутина необходимыми формальностями. Петербургский священник Ярослав Медведь написал Николаю II письмо, в котором просил принять старца Распутина, специально приехавшего из Сибири в Санкт-Петербург, чтобы передать императору икону святого Симеона из Верхотурья. Царь, делая вид, что не имеет никакого отношения к этому делу, передал письмо в гофмаршальскую часть и велел допустить Распутина к нему. Так Распутин в мое отсутствие был принят при дворе, передал старшим дочерям императора освященный крестьянский хлеб и иконы и поцеловал императора и императрицу… Распутин сразу же произвел большое впечатление на Александру Федоровну и ее дочерей, которые под влиянием матери также были склонны к мистицизму. Несмотря на это, дальнейших приемов при дворе не последовало. Поводом снова пригласить Распутина стала только болезнь царевича.

Стана Николаевна умело определила удачный момент для того, чтобы еще более укрепить свое влияние при дворе. Ей помогла при этом вера в чудеса и святых, и в особенности в недавнее открытие петербургских салонов – Григория Распутина. Она надеялась, что Распутин сможет то, чего не смогли врачи, – спасти царевича, спасти силой заклинаний и своего взгляда. Если это удастся, тогда, думала она – как она сама мне позднее признавалась, – у нее в руках всегда будут ключи влияния на императора.

Она была достаточно умной и понимала, что царевич будет постоянно нуждаться в помощи. Казалось, что благодаря этому ее роли при дворе ничто не угрожает. Во всяком случае, в тот исторический вечер она спокойно дожидалась, когда царица снова будет в состоянии вести разговор и услышать совет. И тогда Стана использовала свой шанс.

– Я должна передать тебе послание, – сказала она, – послание от нашего святого Распутина, которого ты знаешь и почитаешь. Мне стало известно, что он сильнее, даже чем наш друг Филипп… Вчера вечером Григорий Ефимович Распутин был моим гостем. Я доверилась ему и рассказала о твоем отчаянии и о состоянии Алеши. Он выслушал меня, потом благословил и попросил как можно скорее пойти к тебе и передать следующее послание: «Скажи царице, пусть больше не плачет. Я верну ее мальчику здоровье. Если он когда-нибудь станет солдатом, щеки его должны снова стать красными…»

Стана Николаевна была моей пациенткой – я хорошо знал ее и представлял себе, как страстно, до экзальтации, она умеет говорить, если воодушевлена какой-то целью.

Годы спустя ей совсем не нужно было описывать мне, как красноречиво она представила охотно слушавшей ее императрице Распутина – не только в качестве святого, но и в качестве уже проверенного врача-чудодея. Стана заклинала царицу немедленно вызвать Распутина к постели царевича. Я очень хорошо могу себе это представить. Она описывала, как ей удалось вновь вернуть краски жизни в лицо императрицы, изможденное бессонными ночами; как подражала интонациям и словам Распутина, чтобы убедить Александру Федоровну; как пересказывала выдуманные ею свидетельства сибирских женщин, чьих детей Распутин якобы вылечил молитвой и наложением рук. В ней странным образом соединялись экстаз верующей и холодный расчет.

Свою речь к царице она закончила страстными словами:

– Вспомни, Аликс, что тебе сказал наш дорогой врач и помощник доктор Филипп, когда уезжал из Петербурга. Он сказал, что Бог пошлет нового друга, который поможет вам в бедах и болезнях… Верь мне, Аликс, этот Божий посланник – Распутин.

Императрица впервые за много дней покинула свои покои, чтобы обсудить с императором, как привезти Распутина в Царское Село. Николай Александрович был согласен на любую, даже самую отчаянную попытку спасти жизнь царевича.

Так было решено втайне доставить Распутина в тот же вечер в девять часов к постели мальчика. Стана Николаевна должна была проводить его к боковому входу в задней части дворца. Царь полагал, что этот боковой вход не охраняется. Вишняковой поручили встретить Распутина и редко используемыми проходами отвести в комнату царевича.

Доктор Деревенко в последний раз приходил к своему маленькому пациенту в половине девятого. Он заметил, что после визита Станы Николаевны поведение императрицы изменилось. Теперь в комнате Алеши он не встретил ни царицу, ни царя. Вишнякова тоже исчезла. Вместо них рядом с кроваткой сидел широкоплечий усатый матрос Деревенко.

Эта ситуация показалась доктору Деревенко тем более странной, что царевич был в сознании, его лихорадило, и от боли он плакал долгим бессильным плачем. Деревенко еще раз попытался влить ему болеутоляющее, но безуспешно.

И только в тот момент, когда Деревенко собирался уйти, пришла императрица. На ее лице проступили те странные красные пятна, которые всегда появлялись у нее при сильном волнении. К его удивлению, она объявила:

– Теперь вы можете отдыхать. До завтрашнего утра вы больше не понадобитесь. Если что-нибудь случится, мы вас разбудим…

Деревенко подавил недоумение и отправился в свою комнату, однако не спал: царевич показался ему столь плох, что катастрофы можно было ожидать в любую минуту. В начале десятого он услышал в коридоре необычно громкие шаги, которых раньше в Царском Селе не слышали. Но когда Деревенко открыл дверь, уже снова воцарилась тишина.

Тем временем царь и царица сидели около кровати царевича в ожидании. Ребенок тихо плакал, когда в начале десятого Вишнякова открыла дверь. Мимо ее широкой, полной фигуры в комнату протиснулся Распутин. Он, не смущаясь, подошел к императору и императрице, обнял их и звучно расцеловал в щеки. Потом перевел взгляд на Вишнякову, которая, недоумевая, следила за его действиями.

– Ну, душенька, – сказал он своим грубым и в то же время вкрадчивым голосом, – что уставилась?..

Затем он направился к иконам в углу комнаты, опустился на колени и вполголоса помолился. Поднялся, подошел к кровати царевича, перекрестил ребенка и положил правую руку ему на лоб. В первое мгновение царевич широко открыл глаза и вскрикнул от испуга при виде незнакомого человека. Но затем, как позднее рассказывали император, императрица и няня, в лице мальчика произошла перемена.

Слабый плач, из-за которого всем было мучительно находиться в комнате, прекратился, хотя прежде не затихал даже тогда, когда мальчик терял сознание. Широко раскрытые детские глаза смотрели на бородатое лицо Распутина. Мальчик не двигался и не сопротивлялся, когда руки Распутина подняли и откинули одеяло. В этот момент царевич лежал еще скорчившись от боли. Но уже в следующий момент началось удивительное изменение, которое заслуживает быть занесенным в анналы медицинской науки. Распутин провел руками по телу ребенка. Остановил их над распухшим бедром, потом скользнул по ногам.

В это время Распутин говорил глубоким, проникновенным и мелодичным голосом. Он называл царевича ласковым детским именем, которое употребляли при дворе, – «Алеша». Черногорские княжны хорошо подготовили Распутина.

– Не бойся, Алеша, – сказал он. – Теперь очень скоро все будет снова хорошо. – Чувствуешь, Алеша, как мои руки прогоняют твою боль? Чувствуешь, как она уходит?.. Сейчас я прогнал ее из твоей ноги, и ты снова можешь ее выпрямить. Теперь она убегает из твоего маленького живота, а теперь совсем проходит. Больше у тебя ничего не болит. Совсем ничего, и завтра, когда проснешься, ты снова будешь здоров.

Пока Распутин, полунапевая, полуговоря, занимался ребенком, императрица заметила, что царевич зашевелился. Его судорожная поза расслабилась. Нога, которая только что была поджата к груди, опустилась чуть ниже. Царевич попытался повернуться на спину, чтобы лучше видеть лицо Распутина.

– Теперь боль прошла… – сказал Распутин и снова укрыл царевича одеялом. – А я тебе кое-что расскажу. Когда я был таким же маленьким, как ты, и жил в нашей деревне в Сибири… – Он с необычайной проникновенностью рассказывал истории из своей юности, которые, как я установил позднее, по большей части были выдуманы. Царевич, не издавая больше болезненных стонов, еще немного распрямился, и когда Распутин рассказал первую веселую сказку, на исхудавшем детском личике впервые за много дней появилась улыбка.

Ни царь, ни царица не решались двинуться с места. Они наблюдали за тем, как с лица ребенка исчезала бледность. Лишь когда царевич впервые за долгое время оперся на руки и попытался сесть, неуклонно нараставший страх родителей преодолел чары, которые наложило на них присутствие Распутина.

– Алеша! – воскликнула императрица, – Алеша, не двигайся… Ты же знаешь, что тебе нельзя двигаться…

Но мальчик уже выпрямился. Он не отрывал глаз от губ Распутина.

– Пожалуйста, мама, – сказал он. – Так мне лучше слышно. Я хочу послушать… – И потом, обращаясь к Распутину, добавил:

– Пожалуйста, рассказывай дальше…

– Ты прав, Алеша, – сказал Распутин. – У тебя больше ничего не болит. Скажи только своей маме, что не надо так бояться. Пока я рядом, с тобой ничего не случится.

Он продолжил рассказывать: про конька-горбунка, про одноногого богатыря и слепого богатыря, про Аленушку и Иванушку, про неверную царевну, которая превратилась в белую утку, про царевича Василия и Елену Прекрасную. Распутин рассказывал о том, что растет в бескрайних степях Сибири, где даже у цветов и старых деревьев есть душа – они умеют разговаривать друг с другом. Эта огромная страна, Сибирь, принадлежит Алешиному папе и когда-нибудь будет принадлежать Алеше, когда он станет большим и сильным. Люди там другие, чем в Петербурге, и даже животные выглядят совсем по-другому, потому что они могут разговаривать друг с другом…

Теперь царевич сидел наполовину выпрямившись и сосредоточенно слушал Распутина.

– Видишь, Мария, – обратился он к Вишняковой, – я всегда говорил тебе, что животные тоже могут разговаривать. А ты не веришь…

– Конечно, могут, – сказал Распутин. – Когда я был такого возраста, как ты, то в конюшне отца слыхал, как разговаривают лошади, и научился их языку…

– Тогда расскажи мне, как разговаривают лошади. Я тоже хочу понимать, что они друг другу говорят…

– Конечно, расскажу, Алеша, – сказал Распутин и еще раз положил руку на лоб царевича и не убирал ее, пока говорил. – Завтра, – продолжил он, – я буду тебе рассказывать дальше. Сегодня уже поздно, тебе пора спать. Слышишь, пора спать. Чувствуешь, как ты устал? Ляг снова. Ляг, как ты всегда лежишь, когда спишь…

– Но завтра ты обязательно приходи, батюшка, – прошептал мальчик. – Ты мне еще много расскажешь…

– Непременно приду. А теперь ты устал… – Распутин снова погладил царевича по лбу. – Теперь ты заснешь и увидишь хороший сон про животных в Сибири. Может быть, они уже этой ночью будут разговаривать с тобой. Слышишь? Ну, засыпай…

Царевич закрыл глаза. Распутин прислушался к его дыханию. Алеша спал, дыша ровно, по-видимому, без боли.

Царь и царица невольно придвинулись к кровати, и лишь почтительный страх перед императорской четой не позволил Вишняковой сделать то же самое и убедиться в том, что произошло чудо. Императрица низко склонилась над лицом ребенка. Прикоснувшись губами ко лбу, проверила температуру. Услышала спокойное дыхание. Увидела улыбку на губах, которые уже не были такими бледными…

Затем она неожиданно повернулась к Распутину и опустилась перед ним на колени. Схватила его руки и покрыла их поцелуями. Император безмолвно стоял позади нее.

Распутин перекрестил императрицу, говоря:

– Верь в силу моей молитвы, и твой сын будет жить.

Потом он повернулся к двери, и Вишнякова проводила его обратно к выходу, вблизи которого ждал экипаж Станы Николаевны.

11

Такие события произошли поздним вечером того дня, когда я на время уехал из Царского Села.

На следующий день я попытался расспросить Вишнякову. Рассказанное ею ясно подтверждало: Распутин обладал гипнотической силой. Я вспомнил о том завораживающем впечатлении, которое произвел на меня Распутин при первой встрече несколько лет назад. Но недостаток знаний и скепсис тогдашних врачей в отношении медицинских возможностей гипноза не позволяли мне верить, что Распутин сможет в течение долгого времени воздействовать на объективное состояние царевича, и я решил подождать. Деревенко, конечно, склонялся к моей точке зрения.

В психических воздействиях на органические заболевания он разбирался еще меньше, чем я. Кое-какие сведения о гипнозе я получил в больнице Сальпетриер и в школе Шарко в Париже.

– Что же будет дальше? – спросил я. – Распутин продолжит свою медицинскую деятельность?

– Да, – сказал Деревенко. – Его снова ждут сегодня в девять часов вечера.

– Вам или мне будет позволено присутствовать на этом сеансе?

– Нет, – сказал Деревенко. – И от вас, и от меня требуется лишь медицинское подтверждение достигнутых результатов. Их величества так впечатлены успехом лечения, что восторженно восхваляют этого дурно пахнущего чудотворца. Если успех будет сопутствовать ему и дальше, наши услуги больше не понадобятся – во всяком случае, до тех пор, пока чудо будет продолжаться. Меня, может быть, оставят на всякий случай. Вы сможете снова полностью вернуться к своим пациентам. И я думаю, при создавшихся обстоятельствах для вас это очень удачный выход…

Я покинул Царское Село со смешанными чувствами, не рассчитывая, что вернусь. Однако назавтра в полдень за мной снова приехал адъютант. Я был настроен крайне скептически. Но увидел, что царевич сидит в кровати прямо. Температуры не было. Он мог двигать бедром, почти не испытывая боли, и кровоизлияние на удивление быстро рассасывалось.

В лице Вишняковой читался наивный триумф.

– Это природная сила нашей русской земли, – сказала она. – У нас дома, в моей деревне, была бабушка Вланка. Она заговорит рану – и вылечит. Но он еще сильнее. Он святой…

Деревенко не видел Распутина. Но из разговора с Вишняковой я понял, что Распутин снова воздействовал посредством гипнотических пассов и внушения.

За несколько часов до моего прихода произошло еще нечто не совсем обычное. Алексей Николаевич пожаловался на легкую боль. Императрица позвонила великой княгине Стане по телефону, чтобы найти Распутина и вызвать его в Царское Село. Распутин сам оказался у аппарата и попросил соединить его с царевичем. Императрица дала трубку сыну, и Распутин сказал мальчику:

– Послушай, Алешенька, мальчик мой. У тебя что-то болит? Это ведь неправда. У тебя ничего не болит. Я тебе говорю, у тебя ничего не болит. Слышишь, твоя нога больше не болит. Ложись снова и засыпай…

После этого царевич заснул.

Разговор по телефону стал для меня новым доказательством гипнотической связи, установившейся между Распутиным и царевичем. Я нашел следующее объяснение для быстрого исчезновения проявлений болезни: температуру вызвала не инфекция, а сильное давление на брюшину. Благодаря расслаблению, которого Распутин добился внушением, это давление исчезло. Кровотечение, вероятно, прекратилось еще перед появлением Распутина. В результате полного расслабления пораженной области кровоизлияние быстро рассосалось. Я придерживался этого объяснения и позднее, хотя и не отрицал, что не могу объяснить всего.

В тот же вечер я был приглашен на консультацию к баронессе Розен. Поводом стало мнимое ущемление грыжи, но судя по всему, это был лишь предлог. Вскоре она откровенно спросила:

– Говорят, что Распутин при дворе чудесным образом вылечил царевича. Чем болеет малыш?..

Я отвечал:

– Вы ведь не ждете от меня ответа.

– Ну, говорят, что у него гемофилия и что Распутин спас его от смерти, к которой могла бы привести потеря крови, – сказала она. – Можете не отвечать – я знаю это и так… Но…

На ее лице вдруг появилась неприкрытая ненависть.

– Но, – повторила она, – то, что черногорки завладели этим крестьянином в подходящий момент, после того как он стал известен сначала в моем салоне, – это сознательное вероломство…

Я не ответил, и она сказала:

– Я могу предсказать, что будет дальше. Если у царевича гемофилия, он неизлечим, и пока он жив, приступы будут следовать один за другим. Ни один врач не сможет ему помочь, но если Распутину заговорами и молитвой удастся останавливать кровотечения снова и снова, тогда с сегодняшнего дня для императора и императрицы он станет незаменимым.

Она язвительно добавила:

– Они оба так измучились, чтобы родить этого слабого отпрыска, что пожертвуют всем, лишь бы сохранить ему жизнь. Распутин станет их богом. Представьте себе влияние, представьте себе власть, которую сможет получить наш святой крестьянин! И представьте себе могущество тех, кто держит этого крестьянина в руках и обеспечивает ему доступ к царской чете!..

Меня слишком занимало объяснение медицинских процессов, чтобы думать о политических интригах.

– Однако черногорки обманутся, – злорадствовала баронесса. – Григорий Распутин – крестьянин. Он необразован, у него больше инстинкта, чем разума. Но он достаточно хитер, чтобы самому воспользоваться своим влиянием. У него будет такая власть, что по сравнению с ним доктор Филипп и другие покажутся жалкими дилетантами… Вы еще вспомните мои слова…

С этим она отпустила меня, и больше я никогда ее не видел. Но зато у меня действительно была возможность задуматься над ее словами, и не раз. Все ее пророчества исполнились.

12

В течение пяти лет, до 1912 года, меня больше не приглашали в Царское Село. Но несмотря на это, из третьих уст и от пациентов, приближенных ко двору, я знал о событиях в жизни царевича достаточно, чтобы представить себе его дальнейшую судьбу. Если верить рассказам, Распутину – вопреки всем моим ожиданиям – все же удалось если не излечить гемофилию полностью, то по меньшей мере предотвращать критические ситуации, опасные для жизни мальчика, или справляться с ними. Из-за этого феномен Распутина не давал мне покоя.

Я использовал все мои связи, чтобы подробно узнать о прошлом сибирского «святого», о его жизни и характере. А когда в сентябре 1912 года меня совершенно неожиданно снова вызвали к постели больного царевича, я знал о Распутине, пожалуй, больше, чем большинство моих современников в Петербурге. Своими знаниями я по большей части обязан тому факту, что у одного из важных чинов тайной полиции, приближенного к царскосельскому двору, летом 1908 года из-за камней в почках началось воспаление, и спасла его операция в моей клинике.

Я узнал следующее. Григорий Ефимович Распутин родился в 1863 году в Сибири, в деревне Покровское Тобольской губернии. Таким образом, во время моей первой встречи с ним ему было уже сорок лет. У его отца, зарабатывавшего на жизнь извозом, было маленькое крестьянское хозяйство в Покровском.

Когда Григорий Распутин был юношей, через Покровское проходило много паломников, направлявшихся в знаменитые тогда монастыри – Знаменский в селе Абалак и Покровский в городке Верхотурье. Поскольку паломники часто нанимали ямщиком отца Распутина, то и останавливались на ночлег в его доме. Маленький Распутин узнавал о их странствиях, нередко слышал и о Палестине. Мальчик рос среди рассказов о Киевской лавре, о пещерах, в которых обитали святые, и о монастыре на горе Афон. По некоторым данным, Распутин уже в детстве обладал даром ясновидения. Говорили, будто двенадцатилетним мальчиком благодаря своему дару он разоблачил конокрада. Он не учился ни читать, ни писать и в пятнадцать лет убежал из дома. Очарованный рассказами паломников о их приключениях, он попытался пешком дойти до верхотурского монастыря, но по дороге был схвачен полицией и возвращен домой.

Поскольку он не работал, а только проповедовал, воспроизводя плохо усвоенные религиозные познания, его считали лентяем. К тому же религиозный фанатизм сочетался у него с безобразным пьянством. Он был неукротимого нрава и плясал камаринского с таким диким пылом, что увлекал всех зрителей. В девятнадцать лет он женился на девушке из соседней деревни, Прасковье Дубровиной, которая относилась к нему прямо-таки с собачьей преданностью, хотя его необузданность, а позднее и успех в болоте петербургского общества требовали от нее такого смирения, к какому не готова ни одна женщина. Распутин с женой переехал к родителям. Он по-прежнему не работал, а рыбачил, пил, плясал, гулял с другими женщинами и размышлял о прощении и преодолении «грехов», которым он отдавался столь диким образом.

Когда его первый ребенок умер вскоре после рождения, Распутина впервые охватил странный угар раскаяния. Он отправился в паломничество к верхотурскому Знаменскому монастырю и дни напролет молился у мощей святого Симеона. До этого момента факты его жизни достоверны. Но на обратном пути Распутину, как он заявлял, было видение. Он рассказывал, что ему явилась Богородица, и он решил отправиться к старцу Макарию, обитавшему неподалеку от Верхотурья, и спросить у него, что означает это видение. В то время «старцы» занимали заметное место в религиозной жизни России: «старец» – это не священник, не монах, а просто человек, который чувствует в себе божью силу, пророчествует и дает верующим крестьянам советы в болезнях и несчастьях.

Макарий посоветовал Распутину совершить паломничество к горе Афон и попросить самого Бога разъяснить смысл видения. Распутин оставил жену дома одну и отправился в путь. Я никогда не мог избавиться от подозрения, что Распутин придумал это видение как предлог, чтобы вырваться из ограниченного мирка Покровского. К этом бегству его подтолкнула как совершенно неуемная страсть к наслаждениям, еде, питью и женщинам, позднее проявлявшаяся сотни раз, так и аморфная тяга к религиозному спасению. Его неутолимая жажда «греха» соединялась с постоянным желанием очиститься от этих грехов.

Три года – с 1893-го по 1896-й – Распутин странствовал по России. Крестьяне охотно принимали божьих странников, и Распутин быстро сжился с выгодной ролью святого. Вероятно, в это время он впервые осознал, что владеет силой гипноза и внушения, и испытал ее на простых женщинах, которые полностью ему подчинялись, а иногда и на больных.

Наконец он добрался до афонского монастыря. Но надолго там не задержался. Для него, с его взрывной натурой и огромной энергией, жизнь без женщин и без «грехов» была невозможна. Поскольку женщин в монастыре не было, он покинул гору Афон уже через несколько дней и продолжил странствовать. Где он провел последний год странствий, до сих пор неизвестно. Известно только, что в это время он встретился с религиозной сектой хлыстов. Эта секта была запрещена по всей России. Она была основана несколько веков назад крестьянином костромской губернии Данилой Филипповым. Учение хлыстов сводилось к забавным, но очень привлекательным религиозным представлениям, которые Распутин излагал в кругу салонных дам, когда в 1903 году я увидел его впервые. Это учение обещало «освобождение от грехов посредством греха».

Хлысты собирались в деревнях по подвалам и сараям. Служба у них начиналась с пения гимнов. В процессе пения они достигали экстаза, переходя к «радению». Это наивысшая точка экстаза: мужчины и женщины бросались друг на друга, чтобы в объятиях и оргазме освободиться от всего земного и тем самым духовно очиститься.

Когда Распутин совершал первое большое паломничество, хлыстовство, несмотря на запрет и строжайшее преследование, было распространено в тридцати пяти российских губерниях. Они дали Распутину то, что он искал и что соответствовало его натуре.

В 1896 году Распутин совершенно неожиданно снова объявился в Покровском и прожил там до 1900 года. Он собрал вокруг себя общину. Его «богослужения» проходили в конюшне. Туда же он каждый день приходил молиться.

Вскоре стало известно, что завершением его службы становится экстаз, подобный хлыстовскому. Эти собрания чрезвычайно привлекали мужчин и женщин. Некоторых женщин Распутин отводил в свой «божий дом» – для исправления и очищения. В то же время он спал со своей венчанной женой, что хлысты запрещали. До 1900 года у него родились две дочери и сын. Он часто практиковал «лечение возложением рук и молитвой» и при этом, несомненно, использовал свои способности к гипнозу. Так протекала его жизнь, пока тобольские власти не начали его преследовать и устраивать обыски, поскольку сообщений об оргиях становилось все больше. Однажды ночью Распутин покинул Покровское и отправился в новое паломничество – на этот раз в Казань. Прощаясь, он сказал, что будет там молиться и снова искать «правду».

В Казани ему, как паломнику, удалось побеседовать с очень уважаемым епископом Михаилом. Необыкновенная натура Распутина впервые вызвала интерес среди богословов. Видя множество признаков упадка православной веры, они питали иллюзорные надежды на реформирование церкви путем возвращения к «простоте», к «естественному божественному просветлению народа». Когда Распутин вылечил в Казани несколько больных женщин «совместной молитвой», имя Распутина благодаря студентам богословия впервые прозвучало в Петербурге. В то время петербургская Духовная академия была центром богословского образования всей России. О Распутине услышал епископ отец Феофан, который иногда обращался ко мне за медицинской помощью, и пригласил его в Петербург выступить перед студентами. Приняв это приглашение, Распутин прибыл в самый подходящий момент, чтобы посеять в нездоровую петербургскую почву семена своей эротической страстности и своего учения об «освобождении от грехов посредством греха».

От Распутина скверно пахло, но это лишь подчеркивало связь святого человека с народом. Феофан настолько поддавался гипнотической силе распутинского взгляда, что однажды, словно по принуждению, прервал службу, увидев Распутина в задних рядах верующих. Он пригласил его выйти вперед, благословил и объявил святым человеком. Решительный взлет Распутина в Петербурге начался после того, как он якобы вылечил совместной молитвой жену одного чиновника, Лохтину, от травмы, полученной при изнасиловании. Я был уверен, что эту травму он исцелил новым изнасилованием. Лохтина стала его первой горячей поклонницей и привела его в салон графини Павлович, где я встретил Распутина в первый раз.

13

С 1907 года положение Распутина в Петербурге укреплялось все больше и больше. Правда, вскоре после первого «чуда о царевиче» волынский епископ Антоний выступил против Распутина. В его руках было множество свидетельств очевидцев, рассказывавших о распутинских религиозно-сексуальных оргиях, и Антоний начал говорить о них, как только известия об удивительной карьере Распутина в Петербурге дошли до Волыни.

Но к голосу Антония никто не прислушался. Феофан, исповедовавший черногорских княжен, от имени церкви резко осудил Антония. Однако главным приверженцем Распутина стал прекрасный оратор Сергей Труфанов, окончивший Духовную академию. В это время Труфанов был известен как иеромонах Илиодор, и вскоре его имя вызывало удивление и страх во всех религиозных кругах России. Илиодор заявлял: царь и царица окружены дворянами и придворными льстецами, которые не говорят им правду, а только обманывают. Царь – добрый человек, но он не знает, как живет народ. Рядом с ним должен быть человек из народа. Бог послал ему Распутина…

Именно из-за этой позиции церкви число почитательниц Распутина в Петербурге быстро росло. Все больше почтенных домов открывали свои двери для «святого». Барон Рауш фон Траубенберг предоставил Распутину свой салон для проповедей. Князь Жевахов, который позднее стал товарищем обер-прокурора Святейшего синода, – разумный, трезвомыслящий человек – не смог, как и многие другие, избежать влияния этих проповедей, примитивных, но проникнутых тягой к чувственности и одновременно религиозным стремлением к ее преодолению и прощению.

Все это позволяет понять, почему к Распутину хлынул поток многочисленных поклонниц. Неудовлетворенные желания и личные комплексы, вытесненные в религиозную сферу, заставляли женщин тянуться к нему. А его инстинктивная хитрость в большинстве случаев подсказывала, когда следует изображать из себя святого (таким он был, например, в общении с Анной Вырубовой), а когда уместнее объятия и «оргастическое спасение». Сексуальная ненасытность Распутина вынуждала его довольствоваться и проститутками с Невского проспекта. Но настоящую страсть он испытывал к женщинам, которые позволяли ему соединить грех с религиозным экстазом. С ними он ходил в бани и устраивал религиозные празднества избавления от грехов по образцу хлыстов.

Императору донесли о развратной жизни Распутина только в начале 1909 года. Но в это время Александра Федоровна уже несколько раз в неделю тайно встречалась с Распутиным в доме фрейлины Вырубовой на углу улиц Средней и Церковной в Царском Селе. Она называла его не только спасителем своего сына, но и своим духовным наставником, который, как утверждал Илиодор, послан Богом. Дочерей императора тоже регулярно приводили к Распутину. Они часто писали Распутину записки, свидетельствующие о их мистической зависимости от «старца». Так, Ольга писала: «Мой любимый дорогой друг… Я очень тоскую по тебе и часто думаю о тебе… До свиданья, мой дорогой и любимый друг. Время идти к чаю. Молись за твою верную и горячо любящую Ольгу…» Анастасия, младшая дочь, писала: «Сегодня ночью ты явился мне во сне. Я постоянно спрашиваю маму, когда ты придешь, и счастлива уже тогда, когда могу послать тебе привет… Мама сказала, когда ты снова будешь здесь, я увижу тебя у Ани. Уже сейчас рада этому, твоя Анастасия».

Когда премьер-министр П. А. Столыпин услышал об образе жизни Распутина, он направил царю письмо, в котором предупреждал, что тесная связь со «старцем» роняет авторитет императорского дома по всей стране. Но Николай II под влиянием императрицы отвечал: «Петр Аркадьевич, прошу вас не продолжать эту тему. Он святой человек. И это частное семейное дело, которое касается только нас…»

Однако несколько недель спустя произошел первый скандал. В мае 1909 года Распутин в сопровождении многочисленных почитательниц совершил паломничество в Верхотурье и Покровское. Императрица оплатила поездку. Среди его спутниц находились Вырубова, няня царевича Вишнякова и другие дамы из петербургского общества. В этой поездке Распутин совершил одну из первых ошибок, которые позднее привели к его гибели. Он попытался изнасиловать одну из «девственных» дам, с верой смотревшую на него. Она пожаловалась императрице в письме, где заявляла, что Распутин недостоин благосклонности и доверия царской четы, недостоин даже ступить ногой на порог императорского дворца.

Распутин к этому времени начал писать императору и императрице безграмотные, но всегда оригинальные письма, в которых он обращался к императору «папа», а к императрице – «мама». Он сразу понял опасность, которую сам на себя навлек. Распутин призвал на помощь Илиодора, покинул Петербург и отправился вместе с Илиодором к влиятельному саратовскому епископу Гермогену. Гермоген, который сам стал истериком после наполовину удавшейся фанатичной попытки победить грех самооскоплением, принял Распутина с распростертыми объятиями и стал его религиозным союзником. Гермоген горячо вступился за Распутина. Однако на этот раз буря миновала без помощи епископа. Императрица позволила Вырубовой убедить себя, что дама, которая пожаловалась на Распутина, в поездке вела себя как истеричка и пыталась соблазнить Распутина.

Тем не менее Распутин предпочел на некоторое время уехать из Петербурга. Илиодор сопровождал его и по дороге восхвалял Распутина перед тысячами слушателей, хотя сам был свидетелем его многочисленных развратных выходок. Сразу после возвращения Распутин был принят императрицей. Стало ясно, насколько она поддалась чарам Распутина из-за одиночества, недоверия к своему окружению и страха за жизнь царевича. Это подтолкнуло Распутина к новым неосторожным шагам.

Будучи пьяным, он попытался изнасиловать свою верную почитательницу Вишнякову и тем самым низверг восхищавшуюся им простушку с небес. Он попытался также проникнуть в комнату наставницы детей императора Тютчевой, после того как его вечерние визиты к постелям царских дочерей вызвали у нее недоверие. Вишнякова и Тютчева пожаловались. Однако императрица оставила их жалобы без внимания и отправила обеих в отпуск.

Более серьезным ударом стал для Распутина тот факт, что Феофан, его первый покровитель, начал с ним борьбу, получив доказательства «хлыстовских выходок» своего протеже. В Петербурге он неожиданно выступил против Распутина. Заявив, что Распутин недостоин даже прикасаться к царевичу, он очень задел императрицу. За это его отправили в Симферополь, лишив влияния в Санкт-Петербурге.

Неудивительно, что в это время до меня в Петербурге дошли первые слухи о сексуальной связи императрицы с Распутиным, из-за которой она оказалась в полной зависимости от него. Как показали все позднейшие исследования, это была клевета. Но вполне естественно, что ее повторяли все, кто не видел первого «чуда Распутина» у постели с умирающим царевичем. Однако эти слухи уже не утихали. Казалось, что они подтверждаются всякий раз, когда царь и царица в корне пресекали любые нападки на Распутина и не доверяли свидетельствам о его образе жизни.

К тому времени петербургские политические карьеристы и дельцы поняли, что Распутин – превосходный инструмент влияния на царствующих супругов. Граф Витте, сенатор Мамонтов и многие другие начали искать возможности познакомиться с Распутиным, который не имел тогда собственного жилья в Петербурге, а жил у своих покровителей. Они льстили ему, посылали подарки и женщин. Распутин начал принимать взятки. В последующие годы продажность стала его отличительной чертой. Она превратила эту страстную натуру в интригана, выполнявшего политические и деловые поручения своих состоятельных покровителей.

Когда император спросил у Распутина его мнение о нижегородском губернаторе А. Н. Хвостове, которого Николай II намеревался назначить министром внутренних дел, Распутин отправился в Нижний Новгород, чтобы «испытать душу» Хвостова, и после этого заявил:

– Бог его хранит…

Позднее Хвостов стал министром внутренних дел.

Вера императора в то, что Распутин – божий посланник, укрепилась, когда в Киеве анархист Дмитрий Богров убил премьер-министра Столыпина. Незадолго до убийства Распутин, увидев экипаж Столыпина, прошептал:

– Смерть за ним едет, за ним, за Петром…

В декабре 1911 года императрица пригласила Распутина в Ялту. Когда он с триумфом возвратился, то снова дошел до такого состояния, в котором хитрость уступила место его безудержности. В салоне Головиной он напился и, потеряв над собой всякий контроль, кричал:

– Царица делает, что я хочу…

В доме Сазонова, в котором он временами жил, Распутин хвастался:

– Царь – воск в моей руке…

Поднялся неслыханный скандал. Впервые петербургские и московские газеты напали на Распутина и одновременно на императора и императрицу за то, что они поддались влиянию «безродного развратника» и выслушивают его советы по политическим вопросам.

Император на нападки прессы не реагировал, так как глубоко презирал ее и считал трибуной своих врагов. Но в январе 1912 года и преемник Столыпина премьер-министр В. Н. Коковцов тоже просил выслать Распутина из Петербурга. Он называл его «сибирским бродягой». Но император при этих словах повернулся к Коковцову спиной и стал смотреть в окно. Когда же, наконец, против Распутина выступила Дума и представленные в ней партии, с недоверием наблюдавшие за событиями в Царском Селе, царь и царица увидели в этом лишь подтверждение того, что враги хотят лишить их Распутина, чтобы отдалить их от народа и от спасителя царевича. Депутата М. В. Родзянко, выступавшего против Распутина от имени Думы, императрица назвала преступником, которого надо повесить. У нее сжималось сердце всякий раз, когда она слышала хотя бы одно слово против Распутина.

Император не согласился на изгнание Распутина из Петербурга. Но тем не менее в результате этого скандала Распутин летом 1912 года тайно уехал в Покровское, чтобы на некоторое время уйти с линии огня.

14

26 сентября 1912 года в Петербурге стояла жара, необычная для этого времени года. Усталый и мокрый от пота, я вышел из операционной, чтобы помыться и отправиться домой.

В этот момент ко мне подошла операционная сестра и протянула телеграмму. Так как мои руки были еще по локоть мокры, я невольно сказал:

– Скажите телеграмме, что меня нет…

Но она смущенно ответила:

– Это от его величества императора.

Телеграмма приказывала мне «незамедлительно» приехать для консультации в польский город Спала. В ней сообщалось, что вместе со мной в Спалу поедет профессор Раухфус, который в то время был одним из известнейших петербургских врачей. И, наконец, говорилось, что посланник императрицы явится ко мне на квартиру в два часа дня и передаст дополнительные сведения.

Был второй час дня. Меня рассердило то, как мной распоряжались. В Западной Европе я слишком привык к либерализму. Но все же я поспешил и без малого два был дома. Слуга сообщил, что меня ждет дама. Я сразу сказал:

– Я не могу ее принять. У меня нет времени…

Но он ответил:

– Это фрейлина, приехавшая по личному поручению императрицы…

При этом он протянул мне визитную карточку с именем Анны Александровны Вырубовой. Пока я раздумывал, откуда мне знакомо это имя, посетительница вошла. Ей было около двадцати восьми лет, но, несмотря на относительную молодость, фигура ее была довольно грузной. Ее глаза на полном, мясистом лице напомнили мне десятки убогих истеричек, впавших в религиозные фантазии. И вдруг я вспомнил, кто она. Это была дочь статс-секретаря Танеева, которая в двадцать лет стала фрейлиной императрицы. Несколько лет назад она вышла замуж за лейтенанта Вырубова и, как говорят, после «года мучений» покинула его. Я несколько раз встречал лейтенанта Вырубова, и он спросил моего совета в деле, в котором я не мог ему помочь. Жена защищала от него свою «нетронутость» и, вместо того чтобы спать с ним, проводила ночи в молитвах, а сразу после развода вернулась в Царское Село к императорскому двору. С этого времени она стала подругой императрицы. Ее кратко звали Вырубовой. По своей увлеченности верой и мистикой она превзошла императрицу. И еще я вспомнил, что ее имя часто упоминалось в связи с Распутиным.

– Что-то случилось с царевичем? – спросил я.

Она кивнула.

– Да.

Потом сказала:

– Мне поручено рассказать вам о несчастье, которое случилось две недели назад в Беловежье и повторилось три дня назад в Спале…

На Вырубовой была очень обтягивающая одежда, стеснявшая ее полную грудь, и говорила она отрывисто, так как была вынуждена постоянно набирать воздуха.

– Первое несчастье, – сказала она, садясь, – случилось в охотничьем павильоне в Беловежье. Семья его величества жила там в первой половине сентября, чтобы император мог отдохнуть от работы, охотясь на зубров…

Услышав в разговоре о царе об «отдыхе от работы», удержаться от цинизма едва ли смог бы человек, знавший хотя бы самую малость о том, как работает император: как он уклоняется от докладов своих министров, как откладывает или избегает принятия решений, как утром, днем и вечером торопится в будуар императрицы, выдержанный в лиловых тонах, в детскую или же в домашнюю часовню.

Вырубова продолжила:

– Поскольку вы уже много раз лечили царевича, я могу говорить с вами открыто. На третий день пребывания в Беловежье царевич, несмотря на то что за ним смотрел матрос Деревенко, стукнулся о ванну, в которой сидел. Произошло небольшое внутреннее кровоизлияние. Царевичу сейчас восемь лет, он ребенок и, естественно, любит играть, хотя благодаря своей относительной зрелости и уму понимает, в каком состоянии он находится. В Беловежье он, после многолетних просьб, пытался получить от ее величества детский велосипед. Поэтому он не рассказал об ударе, чтобы не лишиться подарка – велосипеда. Он молчал до тех пор, пока боль не стала нестерпимой и в паху справа не была обнаружена опухоль.

Это напомнило мне о том приступе болезни, который я наблюдал в 1907 году: кровоизлияние в область паха, зажатие бедренного нерва, воспаление брюшины…

– Доктор Деревенко, – сказала Вырубова, – сопровождает ее величество императрицу и занимается лечением мальчика. Опухоль стала уменьшаться, и через восемь дней царевич смог встать с постели. Он был еще слаб и очень бледен, но больше ни на что не жаловался. Его величество император и ее величество императрица с облегчением вздохнули. Как раз в то время, когда у царевича случился приступ, они собирались переселиться в охотничий павильон в Спале и там продолжить отдых. Алексей Николаевич несколько дней отдохнул, и они переехали. Вероятно, уже во время поездки царевич пострадал от толчков экипажа на плохой дороге, по которой пришлось ехать. Он не жаловался, и казалось, что он продолжает поправляться. Наконец, когда приехали в Спалу, ее величество взяла сына с собой в длительную прогулку. Я имела честь сопровождать их до того момента, пока не случилось второе несчастье. В этот день царевич захотел побывать в отдаленном лесном местечке у озера, которое упоминается в одной сказке. Дорога была плохая, и ее величество предложила вернуться, так как нас всех растрясло. Но Алексей Николаевич уверял, что чувствует себя прекрасно, и умолял ехать дальше. Так и сделали, но ее величество взяла мальчика на колени. Однако на обратном пути царевич побледнел. После особенно сильного толчка он потерял сознание. Ее величество императрица с моей помощью отнесла его на поляну, чтобы он спокойно полежал. Но царевич уже кричал от боли. Он мог лежать только скорчившись. Ее величество страшно испугалась и разволновалась. Мы остались с плачущим ребенком, а кучер, не обращая внимания на ухабы, помчался в экипаже за доктором Деревенко и носилками. Боли бедного царевича в это время чрезвычайно усилились. Он обхватил руки ее величества и душераздирающе кричал: «Мама, помоги мне, ну, мама, помоги же мне…» Мы не решались ни прикоснуться к нему, ни раздеть. Ее величество разразилась слезами, когда сын, не переставая плакать, спросил: «Мама, у меня не будет больше болеть, если я умру?» Потом, не дожидаясь ее ответа, он добавил: «Пускай я умру… Дай мне, пожалуйста, умереть…» Мы опустились в траву на колени и стали молиться. Наконец прибыл доктор Деревенко и обнаружил большое кровоизлияние в правом бедре и в паху. Он наложил давящую повязку. Мы пешком доставили царевича в охотничий павильон в Спале. Там его состояние ухудшалось день ото дня. Когда я уезжала, у него была высокая температура… Ее величество императрица поручила мне рассказать вам это лично. Его величество император ожидает, что вы выедете незамедлительно.

Ее круглое лицо стало еще краснее. Патетическая обстоятельность рассказа соответствовала ее характеру. Совсем не обязательно было расписывать все подробности. Хватило бы нескольких предложений, чтобы сказать мне, что в Спале, очевидно, повторился приступ 1907 года, из-за которого царевич уже тогда оказался на грани жизни и смерти и который, вероятно, стоил бы ему жизни, если бы благодаря Распутину не случилось чудо.

С 1907 года научное исследование гемофилии не продвинулось ни на шаг. Во всяком случае, мне не было известно о прогрессе в этой области. Еще не существовало никаких эффективных способов лечения, и было более чем сомнительно, что наша с Раухфусом поездка даст какой-то результат.

Естественно было вспомнить о Распутине и его чудесном лечении. Почему в Спалу не вызвали его, творившего чудеса в 1907 году и позднее? Или, может быть, его вызвали, а он на этот раз отказал? Я не мог не задать вопрос:

– А где же Распутин? Разве его нет в Спале? Ведь он спас жизнь царевичу в 1907 году. Он пользуется исключительным доверием императора, императрицы и царевича. Он сможет победить и этот кризис.

Я был чрезвычайно удивлен реакцией Вырубовой. Ее глаза неестественно заблестели.

– Вы знаете святого? – сказала она, краснея еще больше. Она сделала взволнованное движение, намереваясь встать и взять меня за руки. – Вы тоже считаете, что он единственный, кто может помочь! Тогда я могу вам сказать, что царевич все это время зовет Распутина, требует «Григория Ефимовича», как он его называет, и постоянно повторяет его имя. Их величества знают, что только Распутин может спасти ребенка. Но судьба неблагосклонна, – продолжила она, – Распутин сейчас в Сибири, в своей родной деревне Покровское, и пройдет много времени, пока он приедет в Спалу. Конечно, он приедет слишком поздно. Это несчастье всего народа. Но… – ее, казалось бы, невинное лицо приняло выражение ненависти, – виноваты все те, кто годами пытается лживыми наветами опорочить святого и отдалить его от императора и императрицы. Этим бессовестным карьеристам и дельцам, которые ради собственного честолюбия продают Россию, не удалось отвратить императрицу от Распутина… Однако их нападки привели к тому, что он уехал в Покровское. Может быть, этим они убили царевича…

Она схватила и сжала мои руки.

– Вы первый врач, – сказала она, – который говорит о чудесной силе Распутина в борьбе с болезнью царевича. Ее величество была права, когда в отчаянии послала за вами. Ее величество всегда делает правильный выбор. Ее величество – единственный человек, который действительно понимает силу этого святого… По поручению ее величества я послала в Покровское несколько телеграмм. Ее величество попросила Распутина помочь издалека. Может быть, его молитва настолько сильна, что подействует из Сибири и спасет царевича…

Потребовалось некоторое усилие, чтобы освободиться из ее рук. Вид у нее был почти комический. Большая шляпа съехала и смяла прическу. Если бы ситуация не была столь трагичной, я бы, быть может, рассмеялся, чтобы разрядить обстановку. Но сейчас меня охватило сострадание – безграничное сострадание к ней и императрице.

– Профессора Раухфуса вы также уведомили? – спросил я.

– Да, – сказала она. – Я ему сообщила. Он едет следующим поездом… Но… – добавила она, немного помедлив, – я думаю, что он – простите мне эту откровенность – сможет помочь царевичу так же мало, как и вы. Моя единственная надежда – это Распутин. И я счастлива, что могу сказать вам это, потому что теперь знаю, что вы меня понимаете…

Я сделал вид, что не заметил ее попытки причислить меня в круг ее единомышленников. Я лишь сказал:

– Я поеду с тем же поездом…

Помимо обязанности выполнить пожелание или приказ царя, меня подтолкнуло к поездке в сущности жестокое любопытство врача: мне было интересно узнать, чем закончится болезнь и какую роль сыграет Распутин на этот раз… Я собирался в мрачном настроении, опасаясь, что не смогу сделать ничего другого, кроме как облегчить последние страдания или подтвердить трагическую смерть ребенка, за которым следит вся Россия.

После поездки через густые леса вечером я встретился с Раухфусом в Спале. В дороге мы практически не могли обменяться мнениями, так как Вырубова не оставляла нас почти ни на минуту. Нам удалось побеседовать без помех лишь один или два раза. Мы сошлись во мнении, что медицина здесь бессильна. Пустая фраза о «чуде» была у обоих на языке. Но мы ее не произносили.

В охотничьем павильоне, лишенном внешней роскоши и придворных церемоний Царского Села, царило угнетающее настроение. Вырубова исчезла, сразу же отправившись к императрице. Нас встретил доктор Деревенко, выглядевший усталым и постаревшим. По-видимому, он не спал ночь. Он приветствовал нас словами:

– Слава богу, что вы здесь. Я не могу больше выносить страданий этого ребенка…

Деревенко смотрел на меня покрасневшими глазами.

– Драма, которую мы с вами пережили пять лет назад, повторяется в еще худшем варианте. Я должен подчеркнуть: в худшем варианте. И если вы не принесли с собой новых медицинских открытий, я не вижу, на что надеяться. Но утешает хотя бы то, что я не один…

Я и сегодня думаю, что у него, как и у меня, в этот момент на языке была фамилия Распутина, но он не произносил ее, оглядываясь на Раухфуса, которого мы знали слишком мало. Лишь когда Раухфус вышел, чтобы помыться и приготовиться для визита к больному, Деревенко привел меня в комнату, в которой он жил.

– Это кровоизлияние в бедро и в малый таз, – сказал он, – обширнее, чем тогда. Тщательное обследование невозможно. Ребенок кричит, как только я касаюсь постели. Обе ноги поджаты к животу. Двигаться не может. Температура выше, чем тогда, и озноб, который опять-таки вызывает боль, указывает на сепсис. При этом мальчик почти все время в ясном сознании, понимает свое состояние и – вот настоящая трагедия – молится о том, чтобы смерть избавила его от боли, просит похоронить его в царскосельском парке. С этой просьбой он обращается к его величеству императору, который беспомощно сидит у постели. Как и тогда, наши наркотики почти не действуют…

До сих пор я молча слушал. Но теперь я сказал то слово, которое было у меня на языке.

– А «чудо Распутина»? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Ребенок, конечно, зовет его между молитвами о смерти. Но Распутин уже несколько месяцев находится в Сибири. На этот раз мы вынуждены ограничиться консилиумом земных врачей. Не думаю, что гипноз и внушение из Покровского подействуют в Спале.

– Но госпожа Вырубова сообщила мне, что по поручению императрицы она телеграфировала Распутину, – сказал я.

– Он все равно приедет слишком поздно. Сегодня ее величество императрица, как я узнал по секрету, послала в Покровское новую срочную телеграмму и попросила Распутина помочь молитвой. Но, как я уже сказал, на таком расстоянии я не верю в чудо, и приходится довольствоваться статистами… – его голос стал горьким и саркастическим. – Во всяком случае, мы пахнем лучше, даже если на нас не лежит рука Господа Бога…

Казалось, что в нем сформировалась глубокая враждебность к Распутину. Но я не стал расспрашивать его о причинах. Вместе с Раухфусом, который к этому моменту уже был готов, мы отправились в комнату царевича.

У кровати больного сидел только матрос Деревенко, почти не изменившийся с 1907 года. Его простое лицо было печальным и уставшим. Он напоминал верную собаку, охраняющую хозяина. Не говоря ни слова, он вышел из комнаты и стал ждать за дверью. Если бы я захотел описать ход обследования и изложить его результаты, мне пришлось бы лишь повторить то, что я уже описывал. За прошедшие годы царевич заметно подрос. Это был красивый мальчик с умными, но печальными глазами. Его вид поразил меня. Он едва мог говорить. Он сжимал зубы то от озноба, то от боли, которую в нашем присутствии он пытался подавить, но не мог.

Зато говорили его глаза. Они смотрели на нас с такой детской стойкостью, что у Раухфуса, видевшего царевича впервые, на глазах появились слезы. И затем, после долгой борьбы, разжались зубы и бледные губы, и детский голос спросил:

– Теперь мне можно умереть?..

Я молча склонился над горячим лбом царевича и попытался изобразить утешающую улыбку, которая из-за ее лживости была, конечно, перекошенной и страшной. Я покачал головой. Но не произнес ни слова утешительной лжи, которая перед этими неподкупными, все понимающими детскими глазами все равно осталась бы ложью. А Раухфус запротестовал:

– Тебе нельзя умирать, – сказал он хрипло, – и ты не умрешь…

Но когда мы вышли из комнаты и собрались на совет, Раухфус сказал:

– Сомнения нет, он безнадежен. У него инфекция, начинается общее заражение крови. Сердце испытывает очень большую нагрузку. Я ничего не могу сделать…

– Мне так и передать императору и императрице? – спросил Деревенко устало. Раухфус кивнул, и я тоже. Деревенко удалился. Но вскоре он пришел назад и сказал, что император и императрица хотят услышать наше мнение от нас самих. Он добавил:

– Не пугайтесь того, как выглядит или как ведет себя императрица. Она сильно изменилась с тех пор. У нее больное сердце, из-за чего она несколько месяцев провела на курорте в Наухайме, но улучшения нет. На мой взгляд, она в истерическом состоянии. Однако это не меняет сущности дела.

Императрица приняла нас лежа на диване. Император сидел около нее с выражением, я бы сказал, любящей покорности на лице и держал ее за правую руку. Если несколько лет назад императрица от страха и тревог казалась словно оцепеневшей, то на этот раз она была холодной, как будто отгородилась от внешнего мира, ушла в себя, исполнившись едва ли не высокомерия и даже ненависти.

– Я вызвала вас сюда, – сказала она неестественным, ледяным голосом, – чтобы вы помогли царевичу. Чтобы объявить о его смерти, вы нам не нужны…

– Позвольте напомнить вашему величеству, – сказал я, сразу же взяв себя в руки, – что во время последней тяжелой болезни царевича вы желали слышать от меня абсолютную правду и поблагодарили меня за откровенность. Я полагал, что сегодня ваше величество желает того же. Но, говоря правду, мы не можем вам сказать ничего другого, как бы тяжело это ни было нам самим.

Императрица повернула голову в сторону и смотрела мимо меня и моих коллег, как будто нас здесь уже не было. Император заметил озадаченность в наших лицах. Он кивнул нам, не выпуская руку императрицы.

– Благодарю вас за откровенность, – сказал он тихо и смущенно. – Молитесь вместе с нами. Я велел, чтобы во всех храмах России с сегодняшнего дня велись молитвенные богослужения о ниспослании моему сыну милости Божьей.

Когда мы поклонились, я заметил, что императрица все так же неподвижно смотрела перед собой. А когда мы направились к двери, я услышал ее дрожащий голос:

– Ники, когда же мы получим ответ от нашего друга?

Было совершенно ясно, что она имеет в виду Распутина.

В комнате Деревенко мы договорились, что будем поочередно дежурить у постели царевича, чтобы по меньшей мере быть рядом, если вдруг возникнет угроза остановки сердца. Раухфус взял на себя первое дежурство. Деревенко и я в последний раз в этот день остались одни. Придворные, сопровождавшие императорскую чету в Спале, поняли по нашим лицам всю серьезность положения. Двигаясь почти неслышно, они прислушивались к каждому крику боли, доносившемуся из комнаты царевича. Некоторые, очевидно почитатели Распутина, смотрели на нас с явным презрением.

Деревенко взглянул на меня.

– Вы слышали, – сказал он. – Друг может все… Уже пять лет она верит в него и только в него, несмотря на все донесения о чудовищном разврате и лжи Распутина, которые приходят из министерств, от церкви и из полиции. Она верит в него, хотя, например, с ее сердечным недомоганием он справиться не может. Она готова пожертвовать для него всем. Что касается царевича, она будет в Распутина верить до последнего вздоха…

На следующее утро около пяти часов я сменил Деревенко у кровати царевича. Ребенок лежал с высокой температурой, закрыв глаза.

– Пульс едва прощупывается, – прошептал Деревенко.

Я молча сел у кровати, но скоро снова встал и подошел к занавешенному окну. Так прошло два часа. Состояние больного не менялось. Снаружи через щели окна в комнату прокрадывался рассвет. И тут я услышал за собой шорох.

Я обернулся и увидел стройную женскую фигуру в светлом проеме двери. Это была Александра Федоровна. Не обратив на меня внимания, она быстрыми шагами подошла к постели царевича и опустилась перед ней на колени. В руке она держала листок бумаги. Ее глаза сияли, а на тонких губах играла улыбка.

– Алеша! – прошептала она. – Алеша! Послушай маму. Григорий Ефимович прислал послание. Григорий Ефимович уже не так бесконечно далек от нас. Он с нами.

Царевич с трудом открыл глаза и узнал мать.

– Послушай, Алеша, – повторила она, – Григорий Ефимович молился, и Бог услышал его. Ты выздоровеешь. Уже завтра ты будешь здоров.

Царевич смотрел на нее как будто издалека, но потом последовало удивительное пробуждение. Я до сих пор помню это очень отчетливо. Я почувствовал, что могу стать свидетелем сцены необычайного значения. Губы царевича шевельнулись.

– Григорий Ефимович тут?.. – прошептал он.

– Дай мне руку, Алеша, – попросила императрица в лихорадочном возбуждении. – Вот телеграмма, которую он прислал из Сибири. Возьми ее в руку, ты почувствуешь, что он рядом. А теперь слушай, что сказал мне наш добрый, единственный друг: «Бог увидел твои слезы и услышал твою молитву. Не плачь. Твой сын будет жить. Пусть врачи больше не мучают его». Ты чувствуешь, что он с нами, Алеша? Ты слышишь, Алеша?

– Да, мама, – прошептал ребенок с удивительной уверенностью. – Григорий Ефимович снова с нами. Если он говорит это, значит, я не умру.

Признаюсь: я спрашивал себя, не обманывают ли меня зрение и слух. Но это был не обман. Императрица стояла на коленях у постели, а ребенок, который только что лежал при смерти, говорил и двигал головой. Ребенок, который еще вчера, ища спасения от боли, шептал трагические слова – «Теперь мне можно умереть?» – изменился под действием нескольких слов, переданных из Сибири по телеграфу, и снова верил, что будет жить.

Императрица выпрямилась, и не так осторожно, как вчера, – она забыла о своем больном сердце. В этот момент она в первый раз посмотрела на меня. Она скользнула по мне высокомерным взглядом, как может смотреть существо, которое верит, что находится рядом с Богом, на бедного, заблуждающегося, бессильного смертного. Затем она молча вышла.

Я подошел к постели, присел и взял царевича за руку. Его пульс изменился. Он становился сильнее и сильнее. Но разве причиной было не минутное возбуждение?! В это время ребенок совершенно отчетливо проговорил, глядя на меня:

– Григорий Ефимович сказал, что я не умру. Потом я тоже не умру, и доктор Деревенко и вы мне больше не нужны.

Неужели этот дикий «святой» играет в Покровском ва-банк, рискует всем и отдается на волю судьбы, которая может дать ему новую власть при дворе или окончательно уничтожить его? Или его власть над ребенком действительно так велика, что действует через полматерика?

15

Около двух часов дня Раухфус встал у постели царевича.

– Не могу понять, – беспомощно пробормотал он. – Пульс почти нормальный, температура снизилась. Дыхание становится сильнее. Боли ослабевают. И я очень ошибусь, если скажу, что опухоль не начинает спадать.

Он взглянул на меня, потом на Деревенко. И затем произнес слова, которые в 1907 году так хорошо врезались мне в память:

– Это чудо…

Деревенко перевел взгляд на меня.

– Подождем.

Но по его лицу я понял, что он тоже вспомнил 1907 год. Я кивнул, колеблясь между верой и сомнением.

Однако на следующее утро сомнений больше не было. Стало очевидно: кровоизлияние рассасывается, температура снижается. Царевич двигал обеими ногами без видимой боли.

Пытаясь найти объяснение, Раухфус сказал:

– Я думаю, перед нами один из тех редких случаев, когда природа в последнюю минуту сама преодолевает болезнь. В последние пару тысяч лет мы склоняемся к тому, чтобы объявлять подобные случаи чудесами.

Вечером было ясно, что царевич, насколько в силах судить человек, вне опасности, и выздоровление идет быстрыми шагами. Мы провели последний консилиум, так как Раухфус и я на следующий день собирались вернуться в Петербург. Деревенко сообщил о нашем намерении императору и императрице и сразу получил согласие на наш отъезд.

Раухфус задумчиво смотрел перед собой.

– Я остаюсь при мнении, – сказал он, – что получение телеграммы совпало по времени с уже начавшимся преодолением кризиса. Телеграмма лишь ускорила его, потому что царевич верит Распутину. Другого ответа нет.

– Я не могу согласиться с этим мнением, – сказал я. События пятилетней давности отчетливо стояли перед моими глазами и не позволяли искать отговорки. – Я не думаю, что такое случайное совпадение может произойти дважды совершенно одинаковым образом. Нельзя слишком многого ожидать от случая. С 1907 года я изучил много французских трудов о гипнозе. В них говорится, что гипнотическое воздействие возможно на расстоянии – посредством писем и телеграмм, даже с помощью простых знаков на листке бумаги, – если между гипнотизером и объектом его суггестивного влияния уже установлена прочная связь. А между царевичем и Распутиным она существует пять лет. Телеграммы оказалось достаточно, чтобы оказать на царевича такое же суггестивное воздействие, как пять лет назад, – воздействие, которое вызвало абсолютное снятие напряжения и тем самым облегчило боль, а также пробудило волю к жизни. В 1907 году я допускал, что это внушение могло случайно совпасть с тем моментом, когда кровотечение уже прекратилось. Сейчас я не знаю, можно ли так много возлагать на случай, даже в такой осторожной формулировке. Я знаю только, что этот крестьянин действительно оказывает гипнотическое воздействие и что оно сыграло исключительную роль в повторном спасении царевича.

Раухфус недоверчиво посмотрел на меня. В его точном научном мире таких понятий не существовало. Деревенко только пожал плечами. Его лицо говорило об отвращении к Распутину, которое я заметил в день приезда.

– Так или иначе, но научное объяснение значения не имеет, – сказал он. – Главное – успех. А еще важнее то, как истолкует этот успех ее величество императрица. За прошедшие пять лет министрам, духовным лицам и полицейским чинам удавалось хотя бы временами поколебать доверие к Распутину если не у императрицы, то хотя бы у императора и наконец выпроводить этого человека из Петербурга в Покровское. Теперь же никакая сила на свете не сможет больше этого сделать. Распутин навсегда поселится в Петербурге, потому что он должен быть рядом с царевичем. Распутина всегда будут слушать император и императрица, и для них его слово будет истинным словом Божьим.

Деревенко был прав.

Через два дня после того, как я из Спалы приехал в Петербург, Распутин уже направлялся из Покровского назад в столицу. Каждое слово Деревенко оказалось верным: с этих пор «второе чудо» сделало любое сопротивление Распутину безнадежным. Для царя и царицы Распутин навсегда стал неприкосновенным другом и посланником Бога. Теперь никто не сможет низвергнуть его. Я стал свидетелем исторического момента, определившего дальнейший ход событий.

16

22 ноября 1915 года петербургские больницы были переполнены. Больше года бушевала мировая война. Вплоть до августа 1915-го она несла России только поражения и потери. Страшный кризис, разразившийся в конце лета и поставивший российскую армию на грань распада, а Россию – на порог революции, был преодолен в последнюю минуту, когда в конце августа верховный главнокомандующий германским фронтом великий князь Николай Николаевич был смещен, и император принял командование на себя.

Смена главнокомандующего объяснялась, конечно, не военными способностями императора, а всего лишь тем обстоятельством, что в то время масса простых солдат, выходцев из крестьян, еще считала царя представителем старинной родовой монархии, пусть и слабым представителем. Как и большинство других хирургов, с начала войны я работал в больнице и боролся со свирепствовавшей тогда газовой гангреной.

До полудня я провел десять операций по ампутации голени и около одиннадцати часов собирался немного отдохнуть и расслабиться, выкурив сигарету. В этот момент ко мне подошел петербургский коллега, с которым я до той поры был лишь бегло знаком, – профессор фон Бреден.

– Я пришел по особому случаю, – сказал профессор. – Могу я отнять у вас немного времени?

Я был готов его выслушать. Тогда он объявил без лишних церемоний:

– Речь идет о царевиче. Не знаю, известно ли вам, что с августа 1914 года мне в качестве консультирующего хирурга доверено вместе с придворным врачом доктором Деревенко наблюдать царевича…

Я слышал об этом и решил, что императрица не простила мне моих откровенных слов в Спале. Я кивнул и сказал:

– Известно…

– Я знаю, – продолжил он, – что раньше вас несколько раз приглашали на консультацию, и мне важно объяснить вам, почему я пришел с этим поручением, для меня очень неожиданным и не сулящим успеха…

Сначала это объяснение показалось мне излишним, но потом я понял, что для меня оно представляло очень большой интерес.

– Вы помните, – продолжал он далее, – что 29 июня 1914 года на Распутина было совершено покушение, когда он на время приехал в село Покровское. Подговоренная иеромонахом Илиодором, который из друга Распутина превратился в его яростного врага, сумасшедшая сторонница иеромонаха Хиония Гусева подстерегла Распутина перед его домом, когда он передавал почтальону одну из своих многочисленных телеграмм к императрице. Она подошла к нему, попросила милостыни и в тот момент, когда он доставал деньги, ударила ножом в живот. Но может быть, – прервался он, – я повторяю то, что вам известно…

– Нет, нет, – ответил я, хотя знал кое-какие подробности о событиях, происходивших с 1912 года.

– Тем лучше, – сказал он. – Ножом была нанесена длинная рана на животе, через которую сразу вывалились кишки. Распутин попытался левой рукой удержать их, а правой схватил палку и ударил нападавшую, когда она снова бросилась к нему с совершенно искаженным лицом, которое и без того обезображено сифилисом. Подбежали крестьяне и повалили озверевшую женщину на землю. Распутин вернулся в дом, обеими руками заталкивая вываливающиеся кишки в рану. Там ему сделали временную перевязку. Ближайший врач, доктор Владимиров из Тюмени, примчался в Покровское по ужасным дорогам лишь восемь часов спустя. По нашим представлениям, врачебная помощь в Сибири находится на допотопном уровне, и не имей Распутин таких огромных жизненных сил, которых я не встречал ни у одного человека, он бы, безусловно, умер. Доктор Владимиров обнаружил, что мышцы, складка брюшины и сама брюшина частью разрезаны, частью разорваны рукояткой ножа, сами кишки в одном месте повреждены, в брюшную полость попала грязь. Он считал, что началось смертельное воспаление брюшины, но все-таки сделал то, что позволяли имевшиеся в его распоряжении средства. Ночью, при свете нескольких свечей, он наложил кишечный шов, очистил брюшную полость, промыл ее раствором карболовой кислоты и зашил рану на животе. Потом он пожал плечами и поехал назад в Тюмень. Он не был другом Распутина, и цинизм не был ему чужд. Прощаясь, он сказал, что если Распутин действительно святой и может вылечить больного молитвой, как вылечил царевича, то сможет вылечить и самого себя.

Вы понимаете, что императрица и император уже были извещены и находились в таком волнении, которое я перед назначением на должность придворного врача совершенно не мог себе представить, несмотря на все слухи. Вечером 30 июня меня неожиданно вызвали в Царское Село. Императрица как раз отправляла телеграмму в Покровское. Содержание ее было таким: «Глубоко обеспокоены случившимся. Всей душой молимся». Император поручил министру внутренних дел постоянно охранять Распутина и строго наказать виновных в покушении. Доктор Деревенко сказал мне, что императрица, царевич и четыре его сестры уже несколько часов молятся в подземной часовне царицы. Вместо Александры Федоровны меня принял император. Он сказал, что ему рекомендовали меня как специалиста по операциям на животе. Он поручил мне как можно скорее выехать в Покровское и лечить Распутина… Разрешите, – прервался он, – я закурю…

Фон Бреден обстоятельно зажег длинную сигару. Потом продолжил:

– Я прибыл в Покровское 10 июля и опасался, что уже не застану Распутина живым. Но в этом я ошибался. Распутина перевезли в убогую тюменскую больницу. Я нашел его исхудавшим до костей, с высокой температурой. Живот был жестким как доска, края раны сильно натянулись. Я решил сделать вторую операцию, открыл рану, удалил огромное количество гноя, установил дренаж и ждал, не питая больших надежд. Но затем, как говорят, я увидел настоящее чудо… Если сегодня вы спросите меня о Распутине, я скажу: первобытное существо, обладающее силами, которых у нас, цивилизованных людей, уже нет; в некотором отношении животное. Приходилось охранять его, как животное, чтобы он не проглотил и не выпил лишнее и не приставал к медицинским сестрам; исполненный дикой воли к жизни и таким же диким страхом смерти, он то хрипло проклинал Гусеву языческими проклятиями, то молился по нескольку часов, а гипнотические искорки в его глазах сверкали даже в минуты наибольшей слабости… Через восемь дней мне стало ясно, что он выживет. Тем временем из Царского Села в Тюмень и обратно постоянно шли телеграммы. По желанию императрицы я оставался там до начала августа, пока Распутин восстанавливался. За это время я познакомился с ним ближе и даже обнаружил, что в некоторых отношениях он умен. Однако это не относится к делу. В первые дни августа я отправился обратно в Петербург, а когда приехал, война уже шла полным ходом… В Царском Селе я был встречен, можно сказать, как спаситель Распутина, хотя сама императрица, конечно, думала, что его спасли ее и его молитвы, а я был лишь орудием в руках Господа. И все же из-за того, что я сделал операцию Распутину, мне с тех пор было поручено заниматься лечением царевича… Императрица не верит, что врачи в состоянии помочь царевичу, и полагается только на помощь Распутина. Император же, как и доктор Деревенко, хочет, чтобы под рукой был хирург, который всегда сможет дать совет. Так я получил эту не особенно почетную должность – из-за случая, столкнувшего меня с Распутиным. Но в сущности императрицу не интересуют врачи, наблюдающие царевича. Они ей безразличны.

Так из самого надежного источника я узнал историю первого покушения на Распутина, которое незадолго до начала войны привлекло к себе большое внимание и привело к тому, что Распутина стали тщательно охранять. Однако я узнал еще больше.

– О неизлечимой болезни царевича, – сказал фон Бреден, – вы знаете. В тот год, когда я за ним наблюдал, произошло не меньше десяти наружных и внутренних кровотечений, которые, к счастью, были легкими и не требовали вмешательства Распутина. Тем не менее я убежден, что императрица каждый раз сообщала о них Распутину и советовалась с ним, когда меня и Деревенко не было рядом. Во всех случаях я обходился давящими повязками или компрессами и укрепляющей диетой. Но этот ребенок ведет несчастную жизнь. За последний год он четыре месяца провел в постели. Из-за этого у него сформировались две поражающих меня черты характера: он рано созрел и готов переносить страдания. Однако было бы ошибкой считать, что в бурные времена, которые нам предстоят, этот ребенок сможет стать царем. Если его отец полностью покоряется тому, что предначертано Богом, и не верит в успех собственных начинаний, если родители верят в Распутина, то в ребенке эта покорность судьбе проявляется еще ярче. Впрочем, я отклонился от цели моего визита… Я пришел к вам для того, чтобы спросить, готовы ли вы в ближайшие шесть месяцев наблюдать царевича вместо меня. Я сам, к сожалению, нездоров и должен на полгода уехать в Крым. Деревенко думает, что вы, возможно, обижены тем, что с 1912 года к вам не обращались за советом. Но он будет рад работать вместе с вами и просил меня переговорить об этом…

Я непроизвольно улыбнулся.

– Ущемленное тщеславие здесь ни при чем, – сказал я. – Я, сказать откровенно, слишком испорчен Западом, чтобы стремиться к службе при дворе. Меня интересует только случай царевича и медицинский феномен Распутина. Но что скажет на это императрица?..

– Императрицу врачи совершенно не интересуют, – ответил фон Бреден. – Я это уже говорил. Но император знает о вашем приглашении и согласен… К вам будут обращаться только при кровотечениях, вы можете продолжать работать в больнице. Однако следует учесть, что при некоторых обстоятельствах вас могут вызвать в ставку императора в Могилев…

– Зачем?

– Желая ободрить солдат, император решил время от времени привозить царевича в Могилев. Он хочет, чтобы после всех слухов о неизлечимой болезни царевича, которые распространялись с его рождения, солдаты сами увидели мальчика. Конечно, это печально и опасно. Но в каждом случае будут спрашивать Распутина. Пока он всякий раз давал согласие, очевидно, потому, что знает, как такие вещи действуют на простых людей. Императрица твердо убеждена, что с мальчиком ничего не случится, если Распутин одобряет поездку. И… – Фон Бреден сделал жест, означавший, что он не исключает никаких вариантов, даже самых чудесных. – В течение того года, что я работаю при дворе, в Могилеве с царевичем, как ни странно, ничего не случалось, зато кое-что случалось в Царском Селе. Императрица и император видят в этом подтверждение чудесных способностей Распутина, тем более что в Могилеве царевич живет очень скромно и ему уделяют меньше внимания. Ставка располагается в доме губернатора. Царь и царевич спят в одной комнате. Алексей Николаевич носит детскую военную форму. Он несколько раз вместе с отцом ездил на фронт. Уже два года его постоянно сопровождает наставник-швейцарец Жильяр…

– Все к одному: они испытывают судьбу, – сказал я.

– Вы совершенно правы! – ответил фон Бреден. – Но здесь вы не сможете ничего изменить, как и я. Несмотря на это, вы согласны?..

Я кивнул.

– Для меня это большое облегчение, – проговорил он.

– Еще один вопрос, – сказал я. – Мне очень хотелось бы услышать ваше мнение о Распутине и его медицинском воздействии на царевича.

Фон Бреден отложил сигару в сторону.

– Мне известна ваша позиция, – начал он, – доктор Деревенко мне рассказывал. Сам я очень мало знаю о внушении. Но способностью к магическим заговорам, гипнозу – неважно, как это назвать, – владеют многие крестьяне в наших отдаленных деревнях. Такая способность есть и у Распутина, и если сначала он этого не осознавал, то тем яснее осознает теперь, на вершине своей долгой петербургской карьеры. Того, что я вам сейчас скажу, вы, возможно, еще не знаете. А мне это известно только потому, что генерал Спиридович, шеф тайной полиции, сообщил мне соответствующие сведения. В Петербурге Распутин тайно обучался гипнозу у одного французского гипнотизера. Впрочем, вскоре он понял, что его природная сила намного превосходит возможности его учителя.

17

Тогда я не предполагал, что скоро в третий раз окажусь у постели больного царевича.

Уже в половине двенадцатого дня 5 декабря мне позвонили из Царского Села. Я без труда узнал голос доктора Деревенко.

– Приезжайте немедленно, – сказал он, – охрана предупреждена, вас без задержки проведут ко мне.

Больше он ничего не добавил. Но любое дальнейшее слово было бы излишним.

Деревенко, которого я не видел больше трех лет, поздоровался с некоторым смущением. Однако исключительный характер произошедшего позволил ему быстро преодолеть смущение. Он сказал:

– На этот раз болезнь поразила царевича в особенно чувствительную точку. Кровь идет носом… Нужно попытаться наложить новые, усиленные тампоны снаружи и из полости рта…

– Как это произошло? – спросил я.

Деревенко ответил

– 24 ноября император после длительной паузы снова привез царевича в Могилев. 3 декабря он намеревался совершить поездку на южный фронт. Царевича он взял с собой. Во время отправления поезда мальчик стоял в проходе вагона и смотрел через закрытое окно. Когда поезд тронулся, он ударился лицом о стекло окна, и сразу после этого из носа потекла кровь. Я был в поезде и поставил легкий тампон. Император не прервал поездку. Но около полудня кровотечение усилилось. Поднялась высокая температура, и я настоятельно советовал вернуться в Могилев. Вечером мы снова были в ставке. За ночь кровотечение не прекратилось, и наутро царевич настолько ослабел, что я рекомендовал возвратиться в Царское Село. В прошлую ночь состояние Алексея Николаевича стало критическим. Он несколько раз терял сознание. Мы приехали примерно полчаса назад. Я велел чрезвычайно осторожно отнести царевича в его комнату.

У кровати больного сидела полная женщина. Когда она взглянула на меня, я узнал Вырубову. Она снисходительно кивнула мне и тотчас удалилась.

Царевич, которому в то время уже исполнилось одиннадцать лет, лежал на высоко взбитых подушках. Лицо его казалось маленьким и бледным как воск. Из ноздрей торчали ватные тампоны, промокшие от крови. Ребенок бросил на меня неприязненный взгляд.

Я, насколько мог осторожно, удалил тампоны. Через полость рта тампоны были вставлены очень неумело. Но ведь доктор Деревенко не хирург. Ребенок не издавал ни звука, хотя я причинял ему боль.

После этого мы ждали в комнате Деревенко. Я сказал:

– Несколько дней назад в одном английском медицинском журнале я прочитал о попытке лечения случаев гемофилии. Больным дают экстракт телячьей селезенки…

Сегодня мы знаем, что те эксперименты, как и бесчисленное множество других, представляли собой не что иное, как поиски вслепую.

– Вы верите в успех этого метода? – спросил Деревенко.

– В тяжелых ситуациях мы, конечно, вправе решиться на любую попытку…

– Конечно, – сказал Деревенко. – Но если тампоны не принесут успеха, то действовать все равно поручат Распутину. Я уверен, что его уже давно известили.

Мне вспомнились слова профессора фон Бредена.

– Фон Бреден говорил мне, – сказал я, – что перед каждой поездкой царевича на фронт Распутина спрашивают, может ли что-нибудь случиться с Алексеем Николаевичем…

Деревенко посмотрел на меня со странным выражением.

– Вы полагаете, – сказал он с ноткой сарказма, – что в данном случае Распутин ошибся? Знаете ли, это как раз и удивительно… Именно от этой поездки в Могилев Распутин предостерегал царевича. Поэтому Александра Федоровна тоже воспротивилась тому, чтобы отец взял ребенка с собой. Между императором и императрицей даже возникла напряженность, что бывает очень редко… Думаю, больше не нужно ничего говорить…

Я молчал. Через полчаса мы отправились в комнату царевича и проверили тампоны. Ватные шарики над губами ребенка, который терпеливо дышал через рот, снова покраснели. Мы опять установили новые тампоны, насколько могли плотнее, и снова ждали. На этот раз наши усилия задержали кровотечение чуть дольше. Но вскоре снова показались первые розовые нити.

– Теперь слово за Распутиным! – сказал Деревенко. – Он в Петербурге, его можно вызвать в любое время, если он сейчас не пьян в стельку.

Я покинул дворец, чтобы отправиться в больницу и вернуться позднее. Около восьми часов вечера я закончил работу и собирался ехать в Царское Село, когда меня позвали к телефону.

– Доктор Деревенко, – прошептал санитар, который дежурил у аппарата.

– Думаю, – сказал Деревенко, – что сегодня вечером не стоит вас больше беспокоить. Но я буду рад, если мы сможем увидеться завтра утром в девять часов…

Он знал, что тайная полиция прослушивает все телефонные разговоры, которые ведутся из Царского Села. Поэтому больше он ничего не сказал. Но чтобы понять, что произошло за прошедшее время, много слов и не требовалось.

На следующее утро в девять часов я прибыл в Царское Село. По лицу Деревенко стало ясно, что произошло.

– Вчера вечером в десять минут седьмого Распутин был у постели царевича, – сказал он. – Присутствовали император и императрица. Он наклонился над кроватью, благословил ребенка и сказал, что кровотечение незначительное и скоро прекратится.

– А потом? – спросил я.

– Вскоре после этого я заменил тампоны, чтобы проверить это утверждение. В восемь часов, незадолго перед тем, как я вам позвонил, не было ни единого следа кровотечения. Только в десять часов появился очень незначительный след. За ночь ничего не изменилось…

– А сегодня утром?

– Сегодня утром я заменил тампоны, – сказал Деревенко. – Кровотечения нет – я вам покажу…

18

Мой визит к царевичу утром 6 декабря 1915 года оказался для меня последним посещением Царского Села. Я стал свидетелем «третьего чуда», совершенного Распутиным над царевичем. Оно объясняется тем, что маленькие кровеносные сосуды, сужение которых регулируется нервами, а не волей человека и которые после травмы блокируются лишь на некоторое время, благодаря внушению Распутина сузились надолго. В результате кровь царевича, которой для свертывания необходимо долгое время, успела свернуться.

В середине 1916 года я уехал из Петербурга и стал начальником больницы на Кавказе. Оказавшись там, позднее я смог скрыться от вихрей революции и бежать сначала в Белград, а затем в Париж. Со мной остались воспоминания о тех трех решающих моментах в жизни царевича, которые превратили Распутина, крестьянина из села Покровское, в того, кем он был во время моего отъезда из Петербурга и кем оставался до смерти в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года: другом царя и царицы, которым они восхищались и которому безгранично верили, их наставником в человеческих и духовных делах и, наконец, их советником в политических вопросах, что и сыграло роковую роль. Я был свидетелем того, как болезнь царевича привела к этому невероятному взлету необразованного человека.

Какую роль Распутин действительно сыграл в судьбе России, насколько он виновен в крушении империи – этого мне узнать не довелось. Но немало очевидцев изложили свои – противоречащие друг другу – мнения в сотнях книг об этой эпохе.

По-настоящему меня всегда интересовала не политика, а медицина, и я могу объяснить феномен Распутина только с медицинской точки зрения. Но в конечном счете именно этот интерес заставил меня после последней встречи с больным царевичем следить за дальнейшей судьбой несчастного ребенка.

Сначала я узнавал о нем из писем профессора фон Бредена, позднее – из разговоров с очевидцами, которым, как и мне, удалось бежать из России, и, наконец, из документов, опубликованных революционерами и противниками революции. После тех декабрьских дней 1915 года я никогда не мог забыть маленькое лицо покорившегося судьбе ребенка, у которого из носа текла и текла кровь.

Когда 17 декабря 1916 года я узнал об убийстве Распутина, то первым делом подумал о мальчике в Царском Селе, чья судьба так часто переплеталась с судьбой Распутина, что гибель одного рано или поздно могла привести и к гибели другого. Из писем фон Бредена я узнал, что в течение 1916 года легкие приступы болезни шесть раз заставляли царевича лежать в постели с давящими повязками. Каково ему приходилось в первые недели после смерти Распутина, я так никогда и не узнал.

Как бы то ни было, 13 марта 1917 года, в день, когда революция в Петербурге в первый раз угрожала стенам царскосельского дворца, царевич лежал больной в постели. Он споткнулся, и произошло кровоизлияние в стопу. Оно не угрожало жизни двенадцатилетнего мальчика, но не позволяло ему двигаться и тем самым сделало невозможным отъезд из Петербурга.

В этот день император еще находился в ставке в Могилеве. Весь Петербург оказался в руках повстанцев. Сформировалось революционное правительство под председательством бывшего председателя Государственной думы Родзянко. Император направил войска, чтобы очистить Петербург от революционеров, но безуспешно. В тот день, 13 марта, в Царское Село пришло последнее прямое сообщение от него – телеграмма, призывавшая императрицу выехать с семьей навстречу к нему в Гатчину. Между тем доктор Деревенко заявил, что транспортировка царевича невозможна.

Так провалился единственный и последний план бегства из Петербурга. Но его едва ли удалось бы выполнить даже в случае, если бы царевич не был болен, так как уже после полудня вся сеть железных дорог оказалась в руках революционеров. Войска, отправленные на Петербург, в конце концов перешли на сторону восставших.

Гвардейский полк под командованием генерала Россина занял дворцовую площадь и окружил ограду дворцового парка, выставив усиленный караул. К вечеру подошли революционные формирования. Россин заявил, что будет защищать Царское Село, но превосходящей силе уступит и попытается уйти с остатками своего полка. Он был готов взять с собой семью императора. Однако императрице было ясно, что для царевича это означало бы верную смерть. Она просила Россина пойти на переговоры с восставшими. Поначалу удалось избежать столкновений. Стороны договорились о создании безопасной зоны.

Известия от императора больше не приходили в Царское Село. Никто не знал, что уже 15 марта Николай II передал представителям Думы акт об отречении от престола. Это произошло в Пскове, когда революционные солдаты воспрепятствовали дальнейшему проезду императора.

Никто не знал, что после этого Николай Александрович снова отправился в Могилев, чтобы попрощаться со своими офицерами – теперь уже не в роли императора и главнокомандующего, а в качестве полковника Романова.

Во все время осады Царского Села царевич лежал в своей постели и не подозревал о происходящем. Только 21 марта он узнал о произошедших событиях от своего сухого и педантичного наставника Жильяра. В своем дневнике Жильяр записал: «Мальчик был сбит с толку. Он задавал много вопросов, на которые я не мог ответить». Вероятно, Жильяр был не создан для того, чтобы отвечать на вопросы несчастного ребенка, который в лице Распутина только что потерял своего детского бога и теперь переживал катастрофу, которая должна была поглотить его маленький и, несмотря на все богатство, жалкий мир. 22 марта император прибыл в Царское Село под охраной революционеров. Когда его экипаж остановился перед воротами, охранник крикнул лишь:

– Открыть – полковник Романов!

Через полчаса император вошел в детскую. Он опустился на колени у кровати царевича и сказал:

– Ох, Алеша. Теперь мы свободны ото всего. Теперь у меня будет столько времени для тебя, как никогда раньше. Теперь я буду с тобой учиться, мы будем вместе гулять в парке и ухаживать за цветами. Это будет прекрасное время для тебя.

Насколько эти слова несли мальчику желанное утешение, настолько же они отражали подлинный характер царя. Рушился мир. А Николай II верил, что наконец может стать тем, кем ему всегда больше всего хотелось быть: отцом семьи, далеким от всех обременительных политических обязанностей. Отречение от престола казалось ему спасением. Когда он впервые встретил будущую императрицу, то абсолютно полагался на всемогущество Божьей воли. После убийства Распутина хладнокровие царя ко всему происходящему соединилось с упрямым презрением Александры Федоровны ко всем революционным силам и к высшим слоям, причастным к убийству.

После того как 23 марта группа революционеров проникла в парк царскосельского дворца и похитила останки Распутина из могилы, которую велела сделать императрица, чтобы и после смерти он был рядом с ней, – после этого их презрение превратилось в окончательное внутреннее безразличие ко всему внешнему миру, которое так никогда и не была преодолено.

До 13 августа Романовы находились в Царском Селе под арестом. Арест нарушил долгожданное мирное счастье императора вдали от служебных обязанностей. Арест подарил царевичу отца, который впервые смог целые дни проводить с сыном. Бывший император даже привык по утрам одевать царевича и носить его по парку во время очередного приступа болезни.

В это время царевич сказал, что никто не умеет так хорошо его носить, не причиняя боли, как папа. Только многочисленные постовые и их насмешливые замечания напоминали о том, что семья живет на острове посреди бурного океана. Но Николай Александрович, далекий от мира, не слышал этих замечаний.

В ночь с 13 на 14 августа А. Ф. Керенский, умеренно настроенный министр-председатель Временного правительства, распорядился отвезти семью бывшего императора на вокзал, где их ожидал специальный поезд. Керенский напрасно пытался уговорить английское правительство принять Романовых в Англии, чтобы избавиться от них без кровопролития. Против первого революционного правительства Керенского, которое еще продолжало войну с Германией, поднялась волна нового, более радикального революционного движения – большевизма. Близость бывшего императора к Петербургу стала одним из поводов для нападок на Временное правительство. Керенский попытался удалить Николая II из петербургской неразберихи, отправив его вместе с семьей в Сибирь – в Тобольск.

В этой поездке царскую семью сопровождали тридцать пять человек – остатки прежнего двора. В их числе был и наставник царевича Жильяр. Доктор Деревенко остался в Петербурге. Его место занял доктор Боткин. Как бы скупы и сухи ни были позднейшие записи воспоминаний Жильяра, они все же передают впечатления о той поездке, а главное – о болезненной вере в провидение, продолжавшей жить в императоре, императрице и детях.

В том, что местом их ссылки был избран Тобольск, главный город губернии, в которой родился Распутин, все они видели благое знамение. Царевич, который при отъезде был здоров и хорошо перенес поездку, много раз повторял в детском восторге:

– Теперь я увижу дом Григория Ефимовича, увижу страну, о которой он мне так много рассказывал. Он, наверное, с неба посмотрит на нас, когда мы будем там проезжать.

Они приехали в Тюмень вечером 17 августа. Там их посадили на пароход «Русь», на котором Романовы должны были преодолеть последний отрезок пути в Тобольск. При этом они проезжали мимо Покровского. Они все стояли на палубе и смотрели на берег, когда на возвышенности показалась белая деревня, а в центре ее – возвышавшийся над остальными строениями большой, двухэтажный дом Распутина, который он построил после своего взлета. Царевич глядел с детским обожанием, не произнося ни слова, до тех пор, пока Покровское не скрылось за изгибом реки.

26 августа семья поселилась на верхнем этаже губернаторского дома. Свита жила в купеческом доме напротив. Наверное, здесь царевич, несмотря на охрану, которая повсюду сопровождала его, родителей и сестер, прожил самое беззаботное время своей жизни. Отец жил только для него. Больше не существовало ничего, что могло бы их разлучить. Они вместе заготавливали дрова на зиму, занимались огородом, ходили за грибами, играли. Осенью и зимой у мальчика не было приступов болезни, хотя Александра Федоровна очень боялась за него в столь примитивных для них условиях жизни и во время игр предупреждала мужа, чтобы он не подвергал опасности жизнь наследника престола. Застыв в ненависти к революции и в вере в справедливость Бога, который накажет всех «этих преступников», она все еще была твердо убеждена, что им предстоит вернуться в Петербург. Только 13 апреля 1918 года царевич поранился щепкой, которая нанесла ему маленькую ранку на левой ноге. Так начался последний приступ его болезни.

В Петербурге было свергнуто правительство Керенского. Ленин и Советы победили. Лишь история сможет дать ответ на вопрос, почему новое большевистское правительство переместило царскую семью из Тобольска на Урал, в Екатеринбург, – то ли из-за опасений перед наступлением Белой армии в Сибири, то ли из-за двойной игры народного комиссара Якова Свердлова, который не хотел выполнить требования Германии о выдаче царской семьи. Так или иначе, желание навсегда уничтожить царскую семью соответствовало кровавому духу второй революции.

Утром 26 апреля Николай Романов на своих руках вынес больного царевича из губернаторского дома в Тобольске. Доктор Боткин шел за ним, чтобы следить за давящей повязкой, которую он наложил на кровоточащую ногу ребенка. За исключением четырех человек, вся свита осталась в Тобольске. Только камердинер Трупп, горничная Демидова, доктор Боткин и повар сопровождали семью на этом пути, не подозревая, что он окажется последним.

Ко времени приезда в Екатеринбург царевич был очень слаб. И снова именно отец принес его, укутанного в одеяло, на второй этаж дома Ипатьева, который в течение часа до этого был освобожден для приема бывшего царя. Там Романовым предоставили две маленькие комнаты, а также две каморки для слуг и доктора.

Царевича уложили на матрас в комнате родителей. На этом матрасе он провел последние десять недель своей жизни. Доктор Боткин делал ему перевязки, отец ухаживал за сыном и иногда подносил его к окну.

Сравнительно добродушные охранники остались в Тобольске. Это было прошлое. Новые времена предстали в облике поднявшихся из низов мстителей – таких людей приманивают первые кровавые этапы всякой большой революции. Их начальника звали Яков Юровский. Этот мрачный, мстительный человек страстно желал низвергнуть царскую семью с ее высот в мир бедности, нищеты и грубости, откуда пришел он сам.

19

Ночь с 16 на 17 июля была теплой и приятной. Покой нарушал отдаленный грохот пушек и поток повозок, лошадей и тяжело нагруженных людей, двигавшихся по улицам Екатеринбурга к вокзалу.

Белые приближались, и около полуночи в коридоре второго этажа раздался грубый голос Юровского:

– Жители ипатьевского дома, – кричал он, – вставайте, вставайте и одевайтесь. Гражданин Романов, ночь будет неспокойной. Вы с семьей не можете оставаться наверху. Пули могут попасть в окна. Оденьтесь и все вместе спускайтесь с вещами в подвал.

Царевич проснулся и спросил слабым голосом:

– Папа, мы поедем дальше?

Бывший император поднялся и сел на матрас ребенка. Он убрал ему волосы со лба, кожа на котором была почти прозрачной.

– Я не знаю, – ответил он, ничего не подозревая. Но Александра Федоровна сказала, что теперь их, наверное, повезут в Москву, потому что для заключения мирного договора нужна подпись императора.

Тем временем за дверями послышался шум. Горничная, дрожащая и напуганная, пришла, чтобы причесать Александру Федоровну. Показался камердинер Трупп, наспех одетый и подгоняемый насмешками часового-латыша. Трупп принес бывшему императору форму, а царевичу – матросский костюм, который он обычно носил. Тут появился доктор Боткин. Ворча и проклиная свою судьбу, он проверил повязку на ноге царевича. Найдя повязку в порядке, он молча выпрямился и снова вышел, чтобы собраться самому. В это время Николай Александрович оделся и помог царевичу, который был слаб настолько, что смог подняться лишь с большим трудом.

– Ты понесешь меня, папа? – спросил царевич.

– Конечно, понесу, – ответил отец. Он взял одеяло и укутал в него дрожащего ребенка. Тем временем жена и дочери закончили приготовления.

Из-за дверей они услышали голос Юровского:

– Гражданин Романов готов?

– Да, – ответил бывший император, – мы готовы.

– Тогда спускайтесь вниз и следуйте за мной.

Николай Александрович низко наклонился над царевичем, чтобы тот мог обхватить его шею своими тонкими руками. Затем он поднял легкое тело сына. Снаружи уже ждали врач, камердинер, горничная и повар.

Друг за другом они спустились по лестнице. Сначала император, который левой рукой держался за перила, а правой обхватил ребенка. Рядом шла императрица в легком фиолетовом платье. Она держала царевича за руку. За ними следовали Ольга и Татьяна, Анастасия и Мария и, наконец, врач и слуги.

Внизу лестницы царевич вспомнил о спаниеле по кличке Джой, который часто утешал его в долгие недели болезни. Джой остался на втором этаже. Царевич попросил привести собаку, и отец на мгновение неуверенно оглянулся. Но увидев Юровского, стоявшего с угрожающим видом в черном военном кителе поверх розовой хлопчатобумажной рубашки, сказал, что Джой еще спит и не надо его сейчас будить.

Юровский повел арестантов за собой. Он перешел через двор к подземному помещению, выстроенному в склоне за домом. Подвал освещала электрическая лампочка. У стены напротив двери стояли три стула. Юровский взял Николая II под руку и подвел его с ребенком к стульям. Он указал императору на стул посередине, а его императрице – на стул справа. Николай Александрович посадил дрожащего царевича рядом с собой на третий стул и обнял его рукой, прежде чем сесть самому.

В это время Юровский поставил дочерей, врача и слуг за стульями у стены. Было сыро, холодно и тихо. Императрица замерзала, и Трупп протянул ей одеяло. Царевич смотрел на Юровского детскими глазами, не понимая, что происходит, и продолжал смотреть на него, когда тот повернулся и вышел из подвала. Двое латышских часовых с заряженными ружьями остались.

Император и его семья все еще оставались в неведении. Иногда по ночам их уже приводили на допросы. Они слышали вдалеке выстрелы и действительно думали, что в подвал их привели для того, чтобы уберечь от опасности. Они не догадывались, что в это время Юровский отправился в караульное помещение и узнал от комиссаров Ермакова и Ваганова, которые только что пришли из гостиницы «Америка», где располагалась ЧК, что Москва дала согласие на казнь.

Взрослые, а может быть, и старшие дочери начали понимать, что им грозит, только тогда, когда Юровский с двумя комиссарами и семью часовыми-латышами вскоре снова вошли в подвал. У них были ружья и пистолеты. Пришедшие выстроились за Юровским у стены, в которой находилась дверь. Затем Юровский подошел к императору.

– Николай Романов, – сказал Юровский, – ваши сторонники пытались вас освободить…

Император непроизвольно сжал руку, которой он обнимал царевича. Это был автоматический жест – он хотел защитить сына, вероятно, вдруг почувствовав опасность. Позднее свидетели по-разному передавали слова, которые произнес император. Но по смыслу все они были одинаковы.

– Что это значит?..

Юровский отвечал:

– Вот что!

В то же мгновение он поднял пистолет и начал стрелять. Он и все остальные заранее распределили между собой цели. Себе Юровский отвел императора и мальчика. Первым выстрелом он убил царя. Но вторым лишь ранил царевича. Застонав, ребенок согнулся пополам, а одеяло, в которое он был укутан, начало окрашиваться кровью. Юровский выстрелил снова. На этот раз он не промахнулся. Ребенок рывком вскинул голову и раскрыл губы, как будто хотел что-то сказать. Но не произнес ни слова. Из безвольно повисшей руки отца он опустился на каменный пол. На него упал доктор Боткин, закрыв царевича своим телом. Императрица еще была жива и упала лишь через несколько секунд; Анастасия, раненная пулей и получившая удар штыком в низ живота, кричала до тех пор, пока ей не размозжили голову прикладом ружья; все остальные тихо упали на пол.

Юровский вышел в ночь и закурил, быстро затягиваясь, пока латыши выносили мертвых и укладывали их на грузовик, который уже ждал во дворе. В одежде убитых они нашли бриллианты и вырезали их. Потом грузовик поехал по улицам Екатеринбурга, заполненным беженцами, в лес. Там трупы облили серной кислотой, а затем бензином, подожгли и развеяли пепел по ветру, чтобы от убитых не осталось никаких следов.

И следов не осталось. Остались только свидетели. Впрочем, среди них не было ни одного, кто сказал бы, что его коснулись боль, сострадание и печаль хотя бы в тот момент, когда тело ребенка, вся жизнь которого была полна несчастий, подняли, чтобы вместе с другими предать огню.

Нет, таких свидетелей не было, потому что в воображении каждый представлял себе великолепную жизнь престолонаследника, но никто не знал, насколько горестной была эта жизнь.

Гемофилия: медицинский обзор

1

Гемофилия – одно из самых редких заболеваний крови. В Европе на 10 000 человек приходится примерно один гемофилик.

Вероятность рождения больного в семье, в которой несколько поколений были здоровыми, невелика. В роду же, в котором встречались гемофилики и запущен механизм наследования болезни, процент больных гемофилией чрезвычайно высок.

Согласно общепринятому взгляду, болезнь наследуется особым образом. Заболеть могут только мужчины. Женщины же передают заболевание по наследству, но у них симптомы не проявляются.

Гемофилики – самые одинокие больные. Родители оберегают их с первых дней жизни. Тяжелое кровотечение может произойти уже при рождении мальчика – в результате разрезания пуповины. Дети-гемофилики учатся бояться травм и острых предметов еще до того, как произносят первые слова. Игры с товарищами, спорт, плавание, походы – все эти детские радости им недоступны. Но несмотря на это, больным гемофилией никогда не удается полностью контролировать свою болезнь. Неловкое движение во сне может привести к разрыву кровеносных сосудов под кожей, в мышцах или суставах. Из-за этого происходят сильные внутренние кровоизлияния, появляются опухоли.

Период полового созревания с его гормональными изменениями особенно опасен для больных гемофилией.

После тридцати лет риск кровоизлияний уменьшается, благодаря чему у гемофиликов старше тридцати шансы на продолжение жизни выше. До распространения процедуры переливания крови одинаковой группы в первой четверти двадцатого столетия до 30 процентов мужчин-гемофиликов умирали в возрасте до десяти лет, до 28 процентов – в возрасте от девяти до девятнадцати лет, 17 процентов – в возрасте от девятнадцати до двадцати девяти лет и 8 процентов – в возрасте от двадцати девяти до тридцати лет (по Шлесману).

Исходя из этого, легко рассчитать, сколько гемофиликов доживают до сорока лет. Если при благоприятных внешних факторах они достигают этого возраста, то у них появляется шанс умереть «обычной смертью».

Схема. Наследование гемофилии: при супружестве гемофилика и здоровой женщины (вверху); при супружестве носительницы болезни и здорового мужчины (слева внизу); при супружестве гемофилика и носительницы болезни (справа внизу).

Гемофилики часто страдают сильными носовыми кровотечениями. Маленькие порезы, царапины на коже или уколы приводят к кровотечениям, продолжающимся днями. Повреждения слизистой оболочки в полости рта и носа вызывают более сильные кровотечения, чем травмы на коже. Даже удаление зуба может привести к смерти от потери крови. Укол каким-нибудь инструментом или шприцем в состоянии вызвать длительное кровотечение, опасное для жизни.

Часто происходят так называемые спонтанные кровоизлияния, которые трудно объяснить. Ясно только, что они зависят от психологического состояния больного и от климатических факторов. Иногда врачи удивляются тому, что гемофилик может прыгнуть с вышки в плавательном бассейне без каких-либо последствий. В определенные же времена года, особенно весной и осенью при прохождении погодного фронта и при южном ветре, больным достаточно поднять ногу, чтобы началось обширное мышечное или суставное кровоизлияние. В одних семьях гемофиликов склонность к спонтанным суставным кровотечениям сильнее, в других же они происходят реже и лишь при серьезных травмах суставов. О гемофилическом артрите говорят в случаях, когда кровотечение в один и тот же сустав происходит многократно и в результате сустав деформируется.

Поразительны наблюдения хирургов, которые в критических ситуациях оперировали гемофиликов из-за других опасных для жизни заболеваний. Иногда после операции кровотечения практически не было, но через несколько часов введение инъекционной иглы под кожу такого больного вызывало обширное кровоизлияние и во многих случаях приводило к смерти.

Поэтому никогда нельзя предсказать, насколько сильным будет кровоизлияние у гемофилика после травмы. Очень опасны внутренние кровотечения в области головного и спинного мозга или в области крупных нервов. Давление, возникающее при кровоизлиянии, может значительно повредить нерв, вплоть до полного паралича. Гемофилики с мышечными или суставными кровоизлияниями в острых состояниях испытывают очень сильные боли. Гематомы рассасываются только через несколько недель – если не наступила медленная смерть от потери крови.

Кровоизлияния в слизистой оболочке могут достигать таких масштабов, что больной теряет большую часть циркулирующей в организме крови, наступает глубокий обморок, больной проводит несколько дней или недель в сумеречном состоянии сознания. Иногда от смертельной потери крови спасает только глубокий коллапс сердечно-сосудистой системы, из-за которого в сосудах циркулирует меньше крови.

Долгое время не удавалось объяснить такую особенность болезни, как вторичное кровоизлияние. После травмы у гемофилика происходит начальное кровоизлияние, которое, как и у человека со здоровой, нормально свертывающейся кровью, со временем прекращается. Однако через несколько часов после первой остановки кровотечения из раны неожиданно начинает неудержимо идти кровь. Объяснение этого феномена было найдено лишь позднее. Оно заключается в следующем: обычно мелкие кровеносные сосуды через некоторое время после пореза сжимаются и препятствуют выходу крови. У здоровых людей после этого первого механического, спастического смыкания образуется тромб – сгусток свернувшейся крови, блокирующий дальнейшее кровотечение. Но у гемофиликов тромб не образуется. Как только сосуд размыкается, кровь из него снова беспрепятственно течет, сочится или капает.

2

Первые письменные описания явлений гемофилии изложены в священной книге евреев – Талмуде (II в. н. э.). В трактате Йевамот говорится: «Если жена отдает первого сына на обрезание, и он умирает, второго – и он умирает, третьего сына она не должна давать на обрезание. Что касается обрезания, есть семьи, у которых кровь течет легко, и есть семьи, у которых кровь течет трудно».

Это означает, что иудеи уже тогда знали о гемофилии у мальчиков. О дочерях, истекающих кровью, ничего не говорится. В приведенной цитате из Талмуда примечателен тот факт, что мальчиков отдает на обрезание «женщина». Вполне возможно, что в тексте Талмуда это является указанием на то, что гемофилию передают своим детям женщины, если даже мальчики рождаются от разных отцов.

В Вавилонском Талмуде также говорится о четырех женщинах, сыновья которых погибли от потери крови в результате такой легкой операции, как обрезание. В этом случае раввин Симон советует женщинам не делать обрезание следующим сыновьям.

Сообщения Талмуда приблизительно датируются 140 г. н. э. Ни в древнеримских медицинских трактатах того времени, ни в раннесредневековых описаниях болезней – нигде не говорится о симптомах, указывающих на гемофилию. Исследователи проблем наследственности полагают, что благоприятным фактором для возникновения и наследования гемофилии стало широкое распространение инцеста среди иудеев.

Позднейшие описания гемофилии в Европе дает арабский врач XI в. Абулкасим из Кордовы. В 1519 г. Пауль Рициус перевел его труд на латинский язык. В переводе также говорится о болезни, главным признаком которой является непрекращающееся кровотечение у мужчин, принадлежащих к определенным семействам.

Первое сообщение центральноевропейских врачей о гемофилии, датируемое 1539 г., принадлежит Александру Бенедикту. Он сообщает о венецианском брадобрее, который умер от потери крови из-за маленькой царапины на носу. Характерное описание дал позднее аугсбургский врач Й. П. Хехштеттер: «У новорожденного мальчика было сильное кровотечение из перевязанной пуповины. Позднее у него часто происходили очень опасные носовые кровотечения. В девять лет кровотечение было столь сильным, что очень напугало всех присутствующих».

В течение следующих столетий количество медицинских наблюдений из Европы и Северной Америки росло, и в 1800 г. американский врач Дж. К. Отто из Филадельфии составил первый свод семейств, в которых гемофилия передавалась по наследству. Своей публикацией о большом семействе Смит-Шеппард из Нью-Гемпшира он пролил первый свет на тайну наследования этой болезни. Эта семья вела свое происхождение от женщины, иммигрировавшей из Англии семьдесят лет назад. Другое семейство – Эплтон-Свен-Браун – в 1800 г. проживало в городе Рединг неподалеку от Бостона. Его праотцом был мужчина, живший в Ипсвиче в начале XVIII в. В 1834 г. это семейство упоминалось в «Истории Ипсвича» как городская достопримечательность. Автор книги утверждал, что Эплтоны унаследовали гемофилию от английских предков. Историю этого семейства удалось проследить до 1873 г. – по семи поколениям.

В Швеции в 1846 г. приобрели известность «гемофилики из Тенны». Многие знали и о «семействе гемофиликов из Граубюндена». Их судьба описана в нескольких романах, особенно подробно – в романе Эрнста Цана «Женщины из Танно».

Были составлены и описания географического распространения гемофилии. Носителями ее в большинстве были семейства, жившие в уединенных горных и лесистых местностях: наследственная болезнь передавалась потомкам в результате браков между родственниками. Ученые говорят в таких случаях о «гнездах гемофилии». Вокруг этих «гнезд» часто обнаруживаются «острова гемофилии», которые возникают, когда женщины из «гнезд» выходят замуж за мужчин из соседних селений. Локальные скопления гемофилических семейств имеются в Германии в районе Гейдельберга и в Вюртемберге, а также в Шварцвальде.

В 1880 г. в Германии было известно 93 семейства с гемофилией, в Англии – 46, во Франции – 15, в Северной Америке – 15, в Швеции – 5. До того времени о гемофилии среди азиатских народностей было практически ничего не известно. Лишь позднее китайские и японские ученые обнаружили и в своих странах семейства с гемофилией, хотя в сравнении с распространенностью этой болезни среди представителей европеоидной расы число их было незначительно. Благодаря исследованиям английских врачей гемофилия была найдена и среди негров в Африке. Особенно часто эта болезнь выявлялась у детей в США, родившихся от смешанных браков между белыми и неграми.

Постепенно исследования по наследственности позволили сформулировать три предварительных вывода.

1. Предрасположенность к кровотечениям передают только женщины, которые сами не болеют гемофилией.

2. Только мужчины могут болеть гемофилией.

3. Если гемофилик женится на женщине из здоровой семьи, то предрасположенность к заболеванию наследуют не сыновья, а дочери. А те уже могут передать эту болезнь своим сыновьям.

3

В общей сложности прошло добрых сто лет, пока стараниями самых разных ученых не удалось объяснить своеобразный механизм наследования гемофилии. Было установлено, что в основе гемофилии лежит мутация одной из 24 человеческих хромосом в ядре половой клетки.

Если обозначить 24 хромосомы ядра половой клетки латинскими буквами от А до Х, то после встречи мужской и женской половых клеток при оплодотворении нормальная клетка человеческого организма получает «набор» хромосом от А до Х от матери и такой же «набор» от отца. В женской и мужской клетке, если их рассматривать под микроскопом, отдельные хромосомы имеют одинаковую форму. Так, хромосома В отца соответствует хромосоме В матери по строению и по виду. Только в одной хромосоме природа вводит различие, поэтому ее обозначают не только буквой Х, но и Y. При встрече двух половых клеток эта так называемая Y-хромосома определяет, родится ли будущий ребенок мальчиком или девочкой. Поэтому ее называют также половой хромосомой.

Комбинация X – Y ведет к рождению мальчика, комбинация Х – Х – к рождению девочки.

Мутация, вызывающая болезнь, происходит с Х-хромосомой. У девочки в семье гемофиликов «больная Х» часто встречается со «здоровой Х». Однако в жизни гемофилические свойства «больной Х», как правило, компенсируются здоровыми свойствами «здоровой Х», поэтому в течение своей жизни женщина не может стать гемофиликом (см. схему).

На схеме показаны эти связи. Впрочем, изучение этого рисунка требует такого же упорства, как и разгадывание кроссворда. В клетках мужчины-гемофилика унаследованная от отца «Y-хромосома» противостоит «больной Х-хромосоме», унаследованной от внешне здоровой матери. Но «Y-хромосома» слишком слаба, чтобы на протяжении жизни преодолеть гемофилические свойства «Х-хромосомы». Поэтому мальчик с такими особенностями клеточного ядра становится гемофиликом.

Теоретически от брака гемофилика и носительницы гемофилии возможно рождение девочки с двумя «больными Х-хромосомами». Но эта комбинация абсолютно смертельна, поэтому живых, страдающих гемофилией женщин с двумя «больными Х-хромосомами» никогда не наблюдалось. Такие дети умирают уже на ранней стадии эмбрионального развития в животе матери.

Долгое время думали, что у женщин из семейств гемофиликов не бывает кровотечений, что у них нормально протекает менструация и что из этого правила никогда не было исключений. В недавнее время у отдельных женщин из гемофилических семейств была обнаружена такая же предрасположенность к кровотечениям, как и у мужчин-гемофиликов. Поэтому предполагают, что иногда у носительниц болезни силы «здоровой Х» оказывается недостаточно, чтобы уравновесить свойства «больной Х». В таких случаях члены гемофилических семейств сообщают, что у внешне здоровых женщин часто идет кровь носом, а при менструации кровотечение очень сильное. Если верить сообщениям, собаководам удалось вырастить самок английской борзой, страдающих гемофилией. Впрочем, такие собаки живут недолго.

В медицинской литературе регулярно появляются статьи о совершенно неожиданном обнаружении гемофиликов в семьях, в которых ранее гемофиликов не было. Согласно авторитетному исследователю проблем наследственности А. Фонио, при более подробном изучении предков таких больных в большинстве случаев удается установить ген, который на протяжении нескольких поколений «дремал», чтобы потом неожиданно проявиться у мужского потомка этой семьи.

Объяснить случаи первичного проявления гемофилии пока не удалось. Предполагают, что происходит внезапное изменение в строении «Х-хромосомы», так называемая мутация. Мутации иногда наблюдаются при разведении новых пород животных и видов растений. Мутации можно вызвать экспериментальным путем с помощью радиевого или рентгеновского облучения половых желез.

Так, в результате неожиданной генетической мутации в Сирии возникла порода коротконогих шерстных овец. «Спорадическое» появление гемофилии у мужчин все еще остается загадкой для науки о наследственности, хотя и наблюдается чрезвычайно редко.

4

Если исследователи десятилетиями бились над тем, чтобы хотя бы в общих чертах понять механизм наследования гемофилии, то и гематологам потребовалось много лет, чтобы приблизиться к разгадке механизма свертывания крови в человеческом организме. Только работы в этом направлении заложили фундамент целенаправленного лечения гемофилии.

С тех пор как появился диагноз «гемофилия», методы лечения болезни – если не говорить о попытках остановить наружное кровотечение с помощью повязок и компрессов – представляли собой бесконечную цепочку опытов и экспериментов. Мясной сок, экстракты из различных органов, рентгеновское облучение селезенки, змеиный яд, жир женского молока, витамины, гормоны применялись вместе и по очереди. Однако вплоть до двадцатых годов двадцатого века изменить судьбу больного гемофилией не удавалось. И только распространение переливания крови от человека к человеку позволило начать лечение, основанное на замене вытекающей крови другой, здоровой кровью, способной сворачиваться. Этот метод даже в тяжелых случаях спасал – хотя и не всегда – жизнь многим гемофиликам и стал единственно возможным. О причине его эффективности долгое время только догадывались, научное обоснование отсутствовало. Оно появилось лишь после того, как гематологи открыли тайны сворачивания крови.

Прояснение механизма нормального сворачивания крови представляло собой настоящую головоломку. Кровь почти на 90 процентов состоит из воды. В ней растворено около 1 процента соли, 6–8 процентов приходится на жидкий белок, образующий плазму крови. В этом водном растворе соли и белка плавают квадриллионы красных и несколько сотен тысяч белых кровяных телец. Одни доставляют кислород воздуха в органы, другие борются с проникающими в организм возбудителями болезней. В момент сворачивания крови небольшая часть белых кровяных телец образует сетку с мелкими ячейками. Это так называемый фибриноген. Считается, что жидкий фибриноген состоит из молекул белка, которые, образно говоря, намотаны на катушку. Под действием расщепляющего фермента «намотанные» нити распускаются, достигают значительной длины и приклеиваются к длинным нитям фибрина.

Когда забивают скот, процесс сворачивания крови можно наблюдать в больших деревянных чанах. Жидкая кровь животных за несколько минут сворачивается в желеобразную массу. Эту массу взбивают деревянной палкой до тех пор, пока все фибриновые нити не намотаются на нее клубком. Таким образом из крови удаляется свертывающий агент. К следующему утру кровяные тельца оседают на дно. Сверху остается желтая прозрачная жидкость. Это сыворотка крови. Таким образом, сыворотка крови выделяется при удалении из крови кровяных телец и фибрина.

Целый ряд факторов обеспечивает своевременное сворачивание крови при травмировании. Фибриноген образуется в печени, как и предварительная ступень фермента тромбина, образующего сгустки крови (протромбин). При тяжелых заболеваниях печени может возникнуть недостаток обоих веществ. Поэтому при желтухе нередко происходят кожные кровотечения.

Необходимо различать такие вещества в крови, которые имеются в «предварительной форме», и такие, которые образуются из «предварительной формы» только в момент сворачивания. Чтобы при травмировании запустился процесс сворачивания крови, необходим сложный «механизм зажигания». Три фактора, которые ученые обозначают цифрами, вместе образуют четвертый – тромбопластин. Первый фактор появляется при травмах из пока неизвестного вещества в клетках поврежденной ткани. Второй содержится в тысячах мельчайших кровяных пластинок (тромбоцитов). Они формируются из распадающихся гигантских клеток костного мозга. Вокруг тромбоцитов образуется первая фибриновая сеть. При сворачивании крови она в определенной степени выполняет роль кристаллизационного центра. При ревматических заболеваниях эти пластинки, а значит, и агент сворачивания крови отсутствуют. Поэтому ревматики часто страдают от кожных кровоизлияний в виде пятен. Третий фактор «зажигания» находится в белке плазмы крови. Это так называемые факторы 8, 9 и 10. Только тогда, когда все три фактора действуют вместе, образуется тромбопластин. Благодаря ему протромбин превращается в тромбин. Однако для этого опять-таки необходимо наличие в крови четырех факторов, а именно солей кальция, факторов плазмы 5, 6 и 7, витамина K и особого тромбоцитарного фактора. Если одно из этих веществ отсутствует, снова возникает риск нарушения свертываемости крови.

Весь процесс до образования тромбинов длится всего несколько секунд. Тромбин расщепляет склеившиеся молекулы фибриногена на фибриновые нити. Фибрин является конечным продуктом свертывания. С помощью его мелкоячеистой сети кровеносные сосуды закрываются.

Расщепить с помощью электрического тока белковые тела плазмы крови удалось только после Второй мировой войны, т. е. после 1945 г. При этом было замечено, что у гемофиликов в так называемой группе глобулинов отсутствуют два важных компонента. Эти белковые вещества назвали антигемофилическим глобулиновым фактором. Они идентичны факторам 8 и 9 в схеме свертывания крови. Таким образом, у гемофиликов нарушение сворачивания крови происходит уже на первом этапе этого процесса. Механизм зажигания не работает. В результате исследований, проведенных в сороковые годы, стали различать два вида гемофилии в зависимости от отсутствия фактора 8 или 9. С тех пор в первом случае говорят о гемофилии А, во втором случае – о гемофилии В.

Только после этого удалось объяснить, почему переливание крови здорового человека блокирует неостановимое кровотечение у гемофиликов. В нормальной крови содержится достаточное количество антигемофилического глобулина. Поэтому начали производить так называемый человеческий глобулин из плазмы человеческой крови. Однако производство концентрированного глобулина методом электрофореза плазмы оказалось исключительно сложным и дорогостоящим. Поэтому врачи поначалу снова вернулись к проверенному методу переливания крови одинаковой группы, хотя эта процедура имеет и недостатки. Даже если не учитывать опасность заражения инфекционными болезнями, известны случаи, в которых после многократного переливания крови из-за повышенной чувствительности возникали так называемые ингибиторы, только усугублявшие низкую сворачиваемость крови. Кроме того, переливать кровь приходилось в больших количествах, что опять-таки связано с трудностями и опасностями. Только в последние десятилетия научились получать плазму крови, которую можно применять вместо цельной крови, и прежде всего – для обогащения плазмы факторами 8 или 9. В последнем случае гемофилику вводят значительное количество факторов в небольшом количестве жидкости. Этот метод лечения также не является абсолютно безопасным, поскольку, подобно переливанию цельной крови, он может вызвать перегрузку кровеносной системы, аллергию, привести к формированию ингибиторов и заражению гепатитом. Но тем не менее этот метод кардинально облегчает картину болезни и является надежным средством при лечении кровоизлияний и при опасной потере крови. Особенно важно то, что он позволяет проводить необходимые хирургические операции на гемофиликах.

Однако устранить причину болезни еще не удалось, и жизнь гемофилика остается непрерывной цепью опасностей, рисков и острых состояний, которые неизвестны здоровому человеку и которые требуют от больного гемофилией постоянной осторожности и предусмотрительности. Опасные ситуации могут возникнуть даже на любом приеме у дантиста. Суставное кровоизлияние нередко приводит к серьезным ортопедическим проблемам. А прием медикаментов, которые безвредны для обычного человека, у гемофилика может вызвать раздражение желудка или кишечника и даже усугубить низкую сворачиваемость крови в результате изменения ее состава.

Послесловие

Насколько мне известно, эта книга представляет собой первую попытку описать в широком контексте феномен гемофилии в европейских царственных династиях – ее причины, линии наследования, сопутствующие явления и последствия. Эта книга не претендует на роль научного труда и не стремится заменить собой исследования такого рода.

Автор не стремился и к тому, чтобы дать исчерпывающую картину заболевания. В силу сложности материала такое намерение было бы самонадеянным.

Автор ограничился теми линиями наследования и случаями проявления гемофилии, которые являются исторически бесспорными и могут быть подтверждены документами – как опубликованными и рукописными свидетельствами, так и устными рассказами еще живых членов тех семей, о которых идет речь. Задокументированные случаи, подробные описания которых автору, однако, не удалось найти в источниках, воспроизводятся вкратце, в соответствии с тем, что известно точно. Не доказанные на сегодняшний день гипотезы о распространении и происхождении болезни остались за пределами книги, а если и упоминаются в ней, то только как гипотезы.

Едва ли можно сомневаться в том, что члены королевских семей, стремясь избежать этой «позорной» болезни, которая долгое время оставалась загадочной, уничтожали письменные документы и другие источники, содержащие сведения о царственных гемофиликах, удаляли их из личных и общедоступных архивов и библиотек, даже из старых газетных архивов. К ряду имеющихся источников, содержащих данные о больных гемофилией, следует относиться с осторожностью, так как в последние десятилетия девятнадцатого и первые годы двадцатого века некоторые королевские отпрыски боялись опасностей солдатской жизни больше, чем «позора» болезни. Молодые люди называли себя гемофиликами, чтобы избежать воинской службы.

Значительные «успехи» по уничтожению источников и внесению путаницы в доступные данные были, по мнению ведущих историков, достигнуты в Англии.

В трех частях этой книги автор попытался изложить подтвержденный историческими документами и отчасти весьма запутанный материал языком, понятным для неисториков и неврачей.

Действие, обрамляющее исповедь бывшего испанского кронпринца Альфонса, и сама его исповедь написаны в точном, насколько это возможно, соответствии с ходом исторических и медицинских событий. Милдред Гейдон – историческое лицо, как и секретарь бывшего кронпринца Джек Флеминг. Кубинский врач Кадерно – тоже исторический персонаж, хотя по личным причинам его имя изменено. Вымыслом является лишь то, что Альфонс и Милдред Гейдон остановились только в одном «МакАвто». В действительности Альфонс вместе с Милдред в ту ночь ездил из одного ночного клуба в другой, пока не произошла катастрофа.

Во второй части книги вмешательство автора ограничивается выбором имен для некоторых второстепенных персонажей: Тисс, Мильтенбергер, Бранд и Браммер. Все остальное взято из источников, которые повествуют о столь драматическом ходе событий, перед которым блекнет любой вымысел. Диалоги написаны с опорой на свидетельства очевидцев или участников произошедшего, собранные в 1953 г., с исправлениями и дополнениями, внесенными позднее.

Третья часть написана в форме мемуаров русского хирурга. Эта форма представляется автору наиболее удачной для того, чтобы с максимальной полнотой описать жизнь царевича в историческом и медицинском аспектах. И образ хирурга профессора Федорова, и описываемый им ход лечения царевича в критических ситуациях соответствуют исторической правде. Сам Федоров не оставил воспоминаний. Однако о его личной жизни и о роли, которую он играл в Петербурге, сохранились отдельные свидетельства, которые позволяют реконструировать личные воспоминания врача. Рассказ Федорова о царевиче, императорском дворе, Распутине и о том времени не противоречит историческим данным. То же можно сказать и об описании консультаций, для которых Федорова приглашали к постели больного Алексея Николаевича. Все действующие персонажи соответствуют историческим лицам.

Использованная литература

Общие сведения: история гемофилии в европейских царственных династиях

Dr. Max Fischer. Die Bluterkrankheit in europ?ischen F?rstenh?usern, Zeitschrift f?r die gesamte Anatomie. Jahrgang, 1932. 2. 16 ff. 502, 756.

Gun, W. T. J. FR Hist. S. Haemophilia in the Royal Caste. The Eugenics Review. Vol. XXIX. № 4. London.

Hohenlohe-Schillingsf?rst, Franz Josef F?rst zu. K?nigin Victoria und die Bluterkrankheit in den europ?ischen F?rstenh?usern, nebst Quellenhinweisen (рукопись).

Isenburg, Wilhelm Karl Prinz von. Ahnentafel der Regenten Europas und ihrer Gemahlinnen. Berlin, 1938.

Wichmann, Peter G. Bericht ?ber meine Unterredung mit Professor Haldane vom London University College, dem englischen Spezialisten f?r die Geschichte der Bluterkrankheit, ?ber die H?mophilie in den europ?ischen F?rstenh?usern. Januar 1954. Приложение Stammtafel der f?rstlichen europ?ischen Bluter (автор – профессор Хелден (Haldane).

Williams. From minor medical Mysteries. Cassell. London (год не указан).

Кроме того, использовались заметки о гемофилии среди представителей королевских династий из работ д-ра Ваарденбурга (Гронинген) и д-ра Сиркса (Мадрид); оригиналы этих работ оказались недоступны.

Часть I. Альфонс

Архивы газет Times, News Chronicle, Daily Express, Daily Mirror, Scetch, Лондон Illustrated News (1904–1938).

ABC, Diario Illustrado, Madrid, тома 1914–1931.

Bayern Prinz Adalbert von. Vier Revolutionen und was dazwischenlag. M?nchen, 1932.

Bourbon Infantin Eulalia de. An Europas F?rstenh?fen. (немецкое издание). M?nchen, 1932.

Carredero J. M. Don Juan de Espana. Madrid, 1934.

Chapmann-Huston Desmond, und Prinzessin Pilar von Bayern. Don Alfonso XIII. London, 1931.

Espana Don Juan de. Heredero de Alfonso XII. Madrid, 1934.

Erskine Stuart. 29 Jahre K?nig Alfonso XIII. London, 1931.

II Trono di Espagna pu? attendere // Epoca. 1953. Nr. 165.

K?nigreich Spanien ohne K?nig // Schweizer Illustrierte. 1953. Nr. 40.

Lahde Wolfgang. Protokoll meiner Unterredung mit Ex-K?nigin Ena von Spanien in Lausanne. November 1953 (рукопись).

Lahde Wolfgang. Protokolle meiner Untersuchungen ?ber das Ende des Prinzen Gonzalo in P?rtschach, ?sterreich, mit Dokumenten und Zeugenaussagen. August 1953 (рукопись).

?sterreich Christina von. Alfons XIII. Barcelona.

Полицейские отчеты об автокатастрофе с принцем Астурии Альфонсом и мисс Милдред Гейдон в Майами от 7 и 8 сентября 1938 г.

Подборка сообщений в американской прессе о смерти принца Астурии Альфонса в Майами, сентябрь 1938 г.

Подборка сообщений в американской прессе о последних годах жизни принца Астурии Альфонса на Кубе и в США, 1936–1938.

Записи высказываний трех друзей принца Астурии Альфонса о последнем периоде его жизни, Нью-Йорк, ноябрь 1953 г. (рукопись).

Reparez Gonzales de. Los Bourbones de Espana. Madrid, 1931.

Reparez Gonzales de. Alfonso XIII y sus complices. Madrid, 1931.

Schweyer Lamar. Memories de Donna Eulalie. Barcelona, 1934.

Литература об английской королевской династии в целом, о королеве Виктории и о Баттенбергах-Маунтбеттенах в частности избегает указаний на гемофилию и не может служить источником сведений по этой теме, во всяком случае в том объеме, в котором она была доступна составителям. Определенное исключение составляет написанная Лоренсом Хаусманом (и вызвавшая споры) история королевы Виктории Victoria Regina. London, 1934, а также дневники самой королевы Виктории: Queen Victoria, Eigenh?ndige Briefe und Tagebuchbl?tter 1834–1901. Berlin, 1936 (избранное).

Wiegler, Paul. Bourbonen (год не указан).

Часть II. Вальдемар

Сообщения о смерти и погребении принца Фридриха Вильгельма в Дармштадте. Darmst?dter Zeitung, 30 мая и 3 июня 1873 г.

Feige Werner. Als Blutspender am Krankenbett des Prinzen Waldemar von Preussen in der medizinischen Klinik der Universit?t Kiel sowie in Schloss Hemmelmark um die Jahreswende 1929–1930 (рукопись).

Grossherzogin C?cilie von Hessen. Ein R?ckblick. Verlag Darmst?dter Zeitung.

Lahde Wolfgang. Protokoll meiner Unterredung mit Prinzessin Calixta v. Preussen. Oktober 1953 (рукопись).

Lahde, Wolfgang. Protokoll meiner Unterredung mit Dr. med. Hertrich, Facharzt f?r innere Krankheiten am Krankenhaus in Weilheim/Obb. November 1953 (рукопись).

Lahde, Wolfgang. Meine Untersuchungen ?ber die letzten Tage des Prinzen Waldemar v. Preussen in Tutzing am Ammersee. Sept. – Okt. 1953 (рукопись).

Prinz Heinrich Ludwig Victor Friedrich // Kieler Neueste Nachrichten. 28. Februar 1904.

Dr. med. Hans Winter. Die ?rztlichen Bulletins ?ber die Krankheit (H?mophilie) und den Tod des Prinzen Heinrich von Preussen im Februar 1904 in der zeitgen?ssischen Presse (рукопись).

Дополнительные беседы с очевидцами событий в июне 1973 г.

Часть III. Царевич

Zarin Alexandra Feodorowna. Briefe an den Zaren. Berlin, 1923.

Berg Wladimir. ?ber das ?rztliche Leben in St. Petersburg vor dem Ersten Weltkrieg (рукопись).

Berg Wladimir. Die Leib?rzte des Zaren (рукопись).

Brehm Bruno. Die Throne st?rzen. M?nchen, 1952.

Dolgoruki S. La Russie avant le debacle. Paris, 1926.

Дюнумова E. Моя встреча с Распутиным (русское издание). Петроград, 1923.

Dressler A. Der heimliche Zar. M?nchen, 1929.

F?l?p-Miller Rene. Der heilige Teufel. Leipzig, 1927.

Gilliard Pierre. Zar Nikolaj und seine Familie. Wien, 1921.

Jussupoff F?rst. Rasputins Ende. 1928.

Melnik Tatjana. Erinnerungen an die Zarenfamilie und ihr Leben vor und nach der Revolution. Belgrad, 1921.

Nikolaus II. Tagebuch des letzten Zaren. Berlin, 1923.

Grossf?rstin Olga Nikolajewna. Briefe an Rasputin. 1909.

Paleologue Maurice. Am Zarenhof w?hrend des Weltkrieges. M?nchen, 1926.

Poljakoff. Die Trag?die einer Kaiserin. M?nchen, 1928.

Spiridowich General. Rasputin. Bern und Stuttgart (год не указан).

Snesarew S. v. Das Verh?ngnis der Zarin. Berlin, 1927.

Sokoloff N. Der Todesweg des Zaren. Berlin, 1928.

Taube v. Rasputin. M?nchen, 1923.

Tornius Valerian. Stern und Unstern der Romanows. Leipzig, 1936.

Вильковский С. Н. Царское Село. СПб., 1910.

Wyrubova Anna. Glanz und Untergang der Romanows. Wien, 1927.

Witte Graf. Erinnerungen. Berlin, 1923.

Гемофилия: медицинский обзор.

Использовались рефераты о гемофилии следующих авторов:

Abderhalden // Zieglers Beitr?ge. Band 35.

Baum// M?nch. Med. Woch. 1909. S. 834.

Bauer K. H. // Dt. Zeitschr. f. Chir. 1922. Bd. 176. S. 109.

Benedictus A. // Omnium Verice ad calem morborum signis. Bd. 4.

Gocht // Arch. f. klin. Chir. 1899.

Hayx // New. Engl. Journ. of Med. and Surg. 1813.

Heilmeyer L. // Handbd. d. inn. Med. Aufl. 1951. Bd. 2.

Rothschild // ?ber das Alter der Haemophilie inaug. Diss. M?nchen, 1882.

Schloessmann // Neue dt. Chir. Bd. 47.

Stampfli K. Leitfaden der Haemophilie f?r ?rzte, Haemophile und Pflegepersonal. Bern, 1971.

Vogel R. // Zentr. Bl. f. Chir. 1929. S. 1807.

Примечания

<<¹>> Виктория, королева Англии, род. в Лондоне 24.05.1819 г., умерла в Осборне 22.01.1901 г. Виктория была замужем за герцогом Альбертом Саксен-Кобург-Готским. Свадьба состоялась 10.02.1840 г. в Лондоне. Принц Альберт умер в Виндзоре 14.12.1861 г., на 40 лет раньше королевы, прожившей богатую событиями жизнь.

У Виктории и Альберта родилось девять детей: четыре сына и пять дочерей. В последовательности рождения: Виктория, принцесса Великобритании, род. в 1840 г.; Эдуард, принц Уэльский, род. в 1841 г. (впоследствии – король Эдуард VII); Алиса, принцесса Великобритании, род. в 1843 г.; Альфред, принц Великобритании, герцог Эдинбургский, род. в 1844 г.; Елена, принцесса Великобритании, род. в 1846 г.; Луиза, принцесса Великобритании, род. в 1848 г.; Артур, принц Великобритании, герцог Коннаутский, род в 1850 г.; Леопольд, принц Великобритании, герцог Олбани, род. в 1853 г.; Беатриса, принцесса Великобритании, род. в 1857 г.

Из этих детей один сын – Леопольд, герцог Олбани, – был гемофиликом; две дочери – Алиса, принцесса Великобритании, и Беатриса, принцесса Великобритании, были носительницами гемофилии. Остается спорным вопрос о том, передала ли болезнь некоторым из своих детей принцесса Виктория, супруга германского кайзера Фридриха III.

До настоящего времени исследования историков, врачей и «историков семьи» о происхождении гемофилического наследства, которое передала потомкам королева Виктория, не дали однозначного результата. Это связано с тем, что источники уничтожены, недоступны или по меньшей мере «ненадежны».

У. Т. Дж. Ганн (Англия) – характерный представитель группы ученых, которые считают наличие гемофилии среди предков Виктории хотя и не доказанным, но тем не менее вероятным: «Немало удивляет тот факт, что нет никаких доказательств наличия этой болезни у ее предков. Поскольку отец королевы, герцог Кентский, не был гемофиликом, болезнь должна была быть унаследована от матери, герцогини Кентской (принцессы Саксен-Кобург-Заальфельдской. – Прим. пер.). От первого брака у нее родилось двое детей: принц Лейнингенский и княгиня фон Гогенлоэ. Принц был здоровым, данные о проявлении гемофилии среди потомков принцессы также отсутствуют.

Герцогиня Кентская происходила из большой семьи, в которой было десять детей: пять сыновей и пять дочерей, и о гемофилии среди их потомков также ничего не известно. Однако необходимо указать на то, что один из названных выше десяти детей не оставил потомства, двое умерли в детстве, а один ребенок родился мертвым. Таким образом, не исключено, что среди них были гемофилики или же носительницы болезни.

Если вернуться на одно поколение назад, необходимо рассмотреть семью Августы Рейсс-Эберсдорфской, герцогини Кобургской, то есть матери герцогини Кентской. Поскольку герцог Кобургский гемофилией не страдал, носительницей болезни могла быть только герцогиня. Помимо Августы, у ее родителей было шестеро детей, и лишь трое (включая Августу) оставили потомство. Доказательств наличия гемофилии среди их потомков нет. Однако два брата и одна сестра Августы умерли детьми, и не исключено, что эти братья были гемофиликами, а сестра – носительницей гемофилии».

Князь Франц Йозеф фон Гогенлоэ (Германия) пришел к следующему выводу: «Установлено, что она (королева Виктория) является первой носительницей болезни в родословной. Как пишет Лоренс Хаусман в книге «Королева Виктория» (Victoria Regina, 1935), брат ее матери, герцог Эрнст I Саксен-Кобургский, однажды едва не умер от потери крови. Если он действительно был гемофиликом, то его мать, принцессу Августу фон Рейсс, то есть бабушку королевы Виктории, следует считать носительницей заболевания. Точно так же носительницей должна была быть и ее дочь Виктория – сестра герцога, позднее вышедшая замуж за герцога Эдуарда Кентского, и дочь королевы Виктории. Так, если верить Хаусману, прослеживается источник гемофилии у герцога Эрнста I Саксен-Кобургского и гемофилическое наследство у королевы Виктории. Однако до настоящего времени ни в архивах князей Рейсс, ни в материалах других ответвлений герцогов Саксен-Кобургских доказательных данных о гемофилии не обнаружено».

Профессор Хелден (Англия) придерживается иной научной позиции, которая сегодня широко распространена: «Изучение существенной части предков Виктории показывает, что ее сводный брат, три дяди по материнской линии и дедушка по материнской линии прожили достаточно долгое время, чтобы жениться и родить детей. Поскольку около 1800 года врачи широко использовали кровопускание, то, если бы эти предки Виктории были гемофиликами, они бы, конечно, умерли в раннем возрасте. Нет никаких сведений, которые указывали бы на гемофилию у сыновей сестры ее матери или в семействе Рейсс, из которого происходила ее бабушка. Таким образом, с высокой степенью уверенности можно утверждать, что в 1818 году (год зачатия королевы) произошла мутация генов в ядре клетки одного из яичек Эдуарда, герцога Кентского, в результате неожиданного и случайного столкновения молекул или электронов и изменившегося расположения X– и Y-хромосом». (Ср. в приложении о развитии гемофилии с точки зрения истории медицины и о роли Х– и Y-хромосом.)

<<²>> Баттенберги (представители их английской ветви позднее стали называться Маунтбеттенами) ведут свое происхождение от учителя Хауке, немца, жившего в Варшаве во второй половине XVIII в., и его жены Юлии (урожденной Швеппехаузер), родившейся в семье баварского священника. В первой половине XIX в. старший сын Хауке сделал военную карьеру, начав с солдата. Он погиб на службе русского царя Николая I в звании генерала, сражаясь с восставшими поляками. В благодарность за его службу царь Николай удочерил осиротевшую дочь генерала Юлию. Она стала фрейлиной царицы Александры Федоровны (старшей дочери короля Пруссии Фридриха Вильгельма III). В 1851 г. она вышла замуж за немецкого принца Александра Баттенберга. От этого брака родилось пятеро детей: одна дочь и четыре сына.

Семья разделилась на западную и восточную ветви. Второй сын стал королем Болгарии Александром I. Четвертый сын женился на принцессе Черногории. Эта была восточная линия наследства.

Старший сын, принц Людвиг, и третий сын, Генрих Баттенберг, женились на английских принцессах.

Людвиг Баттенберг (позднее его имя было буквально переведено на английский и стало звучать как Маунтбеттен) стал британским адмиралом, а в 1914 г. – морским лордом. У него родилась дочь Алиса, вышедшая замуж за греческого принца; ее сын Филипп позднее стал герцогом Эдинбургским и супругом британской королевы Елизаветы. Оба сына Людвига, Джордж и Луис, служили офицерами британского флота, а Луис стал знаменит во время Второй мировой войны как Маунтбеттен Бирманский.

Генрих Баттенберг, также офицер флота, женился на принцессе Великобритании Беатрисе и стал отцом принцев-гемофиликов Леопольда и Морица и принцессы Эны (Виктории Евгении) Баттенберг – носительницы гемофилии.

<<³>> Леопольд, принц Великобритании, герцог Олбани, род. 07.04.1853 г. в Клермонте. Не произнося диагноза «гемофилия», в узких придворных кругах о нем говорили: «принц с кожей, тонкой, как промокательная бумага». Свидетельства современников и дневник королевы Виктории содержат множество сведений о том, что Леопольд всегда был готов к необычным и трудноостановимым кровотечениям. Иногда говорят лишь о «приступах». Представляет интерес заметка в дневнике Фрэнсис Мейнард, графини Уорвик: «Лорд Биконсфилд планировал выдать меня замуж за младшего сына королевы. Принцу Леопольду в то время было около тридцати лет, у него было слишком «хрупкое» здоровье, чтобы ездить верхом или заниматься каким-нибудь другим спортом. Но он всегда был веселым острословом и настоящим любителем искусства и музыки. Однако, к несчастью для планов великого государственного деятеля (лорда Биконсфилда. – Авт.), однажды я случайно увидела лицо принца во время «приступа», когда его выносили из столовой».

Леопольд, герцог Олбани, женился 27.04.1882 г. на Елене Вальдек-Пирмонтской. Два года спустя, 28.03.1884 г., он умер от потери крови в Каннах. В дневнике королевы Виктории (Queen Victorias eigenh?ndige Tagebuchbl?tter 1834–1901, Берлин, 1936) об этом имеется такая запись: «Сегодня меня и всех нас постиг новый страшный удар. От нас ушел мой любимый Леопольд, мой одаренный, умный сын, который так часто выздоравливал от ужасных болезней и восстанавливался после разных мелких травм. Так ужасно снова потерять любимого ребенка – теперь он бесконечно далеко от меня, тот, кто был так одарен и так поддерживал меня.

Ждала новостей о состоянии ноги дорогого Леопольда. Получила письмо, адресованное Горацио, – в нем не было ничего, кроме краткого сообщения сэра Понсонби, которому пришла из Канн телеграмма о том, что дорогой Леопольд находится в плохом состоянии и даже серьезно болен. Я послала за Горацио, которая сказала, что пришла новая телеграмма от мистера Бойла, он, к его огромному прискорбию, вынужден сообщить, что сегодня утром в половине четвертого мой дорогой Леопольд неожиданно умер во сне в результате разрыва кровеносного сосуда в голове. Я совершенно раздавлена. Как ласков он был со мной, как я о нем заботилась. Ах, как печально. Как же примет эту весть любящая его, бедная молодая жена, которая с середины января много времени проводит на диване, чтобы с ней ничего не случилось (Елена была беременна первым и единственным сыном Леопольда. – Авт.). Невыносимо страшно. Но мы должны покориться воле Божьей и верить, что так, конечно же, лучше. Жизнь бедного юноши с самого раннего детства состояла из одних тревог… Я – бедная, одинокая старая женщина, и чаша моих страданий переполнилась. О, прошу тебя, Боже, пощади в своей милости остальных моих дорогих детей…»

Как и другие источники того времени, дневник указывает на состояние Леопольда, но не содержит ни точного названия болезни, ни причины смерти. Причиной смерти стало типичное для гемофиликов спонтанное ночное кровоизлияние, вызванное падением Леопольда. Как уже говорилось в другом месте, смерть его была не лишена таинственности, если учесть широкий исторический контекст: внук Леопольда Рупрехт, унаследовавший болезнь деда, 44 года спустя умер также от смертельного ночного кровоизлияния.

У Леопольда, герцога Олбани, осталась дочь Алиса и сын Чарльз Эдуард, родившийся 19.07.1884 г., то есть после смерти отца. Сын был здоровым. Алиса же оказалась носительницей болезни своего отца и наследницей бабушки. От брака Алисы с князем Александром Теком, графом Атлонским, родилось трое детей, один из которых в официальных списках не значится. Это был сын, родившийся в 1910 г. и умерший в возрасте шести месяцев при обстоятельствах, дающих основание подозревать гемофилию. Два остальных ребенка – родившаяся в 1906 г. дочь Мэй, которая в 1931 г. вышла замуж за капитана Генри Абеля Смита и, если верить имеющимся в нашем распоряжении источникам, осталась бездетной; а также родившийся 24.08.1907 г. сын Рупрехт виконт Трематон, страдавший тяжелой формой гемофилии и скончавшийся 15.04.1928 г. от последствий автокатастрофы во Франции.

01.04.1928 г. Рупрехт с Кеннетом Медоком и Джоном Конраном Стьюард-Кларком, двумя своими сокурсниками из Кембриджа, ехал в автомобиле в Канны. На дороге из Парижа в Лион Рупрехт, сидевший за рулем, забыл, что во Франции правостороннее движение, поехал по левой полосе, слишком поздно попытался уклониться от столкновения со встречным автомобилем (в котором ехал парижский адвокат Лейя) и, повернув вправо, на большой скорости врезался в дерево. Рупрехта и его друзей доставили в больницу городка Бельвиль-сюр-Саон. Там Медок вскоре после аварии умер от последствий перелома черепа. Стьюард-Кларк отделался травмами. Рупрехт не мог покинуть больницу, так как кровотечение не останавливалось. Кровь постоянно шла ртом, что указывало на серьезные внутренние травмы. Незадолго до аварии – в октябре 1927 г. – он вернулся больным из Южной Африки, куда ездил навестить родителей. Травма колена во время плавания в бассейне на его корабле привела к длительным кровотечениям. В сохранившихся о нем воспоминаниях тоже постоянно говорится о «хрупком» здоровье виконта. Окружающие очень рано обратили внимание на то, что Рупрехт не стал готовиться к карьере военного в Королевской военной академии в Сандхерсте, а начал учиться на инженера. С 1 по 15 апреля английский врач, доктор медицины Хоуитт и француз доктор Монтань боролись за жизнь Рупрехта. Однако они не решались применить единственное средство, которое обещало успех: переливание значительного количества крови. Они опасались вызвать тем самым еще более обширные внутренние кровоизлияния. Рупрехт умер 15 апреля в половине третьего ночи, хотя днем ранее появились надежды, что кровотечение останавливается. Из-за травмы он сделал во сне резкое движение, приведшее к последнему, смертельному кровоизлиянию. Последние слова Рупрехта были такими: «Отправляюсь за беднягой Кеннетом Медоком. Прошу вас, помолитесь и за него тоже». Долгое время отмечалось поразительное совпадение: Рупрехт погиб по дороге в Канны, где несколько десятилетий назад умер от потери крови его дед Леопольд, герцог Олбани.

<<⁴>> Леопольд Баттенберг род. в Виндзоре 21.05.1889 г., учился в колледже Веллингтон, позднее в Магдален-колледже в Кембридже, затем служил в батальоне принцессы Беатрисы Гемпширского полка и в Королевском стрелковом полку. В воспоминаниях о нем повторяется одна и та же фраза: «С самого раннего детства он был очень «хрупким». Он часто прерывал учебу в колледже из-за плохого здоровья. Леопольда освободили от всех занятий спортом – эта нагрузка была слишком большой для него. «Хрупкое» здоровье вскоре вынудило его оставить карьеру военного и отказаться от активной службы во время войны». Помимо гемофилии, он страдал хронической болезнью почек и «болью в бедре».

<<⁵>> Морис (Мориц) Баттенберг род. в Балморале 03.10.1891 г. Несмотря на болезнь, был кадетом военной академии в Сандхерсте и активно служил в звании лейтенанта в 1-м батальоне Королевского стрелкового полка.

<<⁶>> Франциско Феррер (1859–1909) – видный либеральный политический деятель Испании. Был казнен в 1909 году по обвинению в организации восстания в Барселоне. В действительности бомбу в свадебный кортеж Альфонса XIII и Виктории Евгении бросил Матео Морраль (1880–1906), молодой анархист, ранее работавший с Франциско Феррером; вскоре после покушения Морраль сдался властям и покончил с собой.

<<⁷>> После смерти испанского кронпринца Альфонса всеобщее внимание было направлено на двух его сестер – принцессу Испании Беатрису и принцессу Испании Марию Кристину. Поскольку глухонемой Хайме и принц Хуан не были гемофиликами, всех интересовал очевидный вопрос: повторят ли две принцессы судьбу своей матери и бабушки, войдя в историю своих семей как носительницы гемофилии?

Беатрисе, род. 22.06.1909 г., и ее младшей сестре Марии Кристине, появившейся на свет 12.12.1911 г., Альфонс XIII строжайше запретил выходить замуж. Его запрет продолжал действовать и в изгнании. Запрет, продиктованный страхом перед дальнейшим распространением болезни, был отменен лишь через много лет после бегства из Испании. Поскольку об этом запрете никто не знал, вплоть до его отмены ходило множество слухов о помолвке Беатрисы и Марии Кристины. В феврале 1930 г. мировая пресса сообщила о помолвке Марии Кристины и принца Румынии Николае, брата короля Румынии Кароля. Марии Кристине было 18 лет, принцу Николае – 27. В марте 1931 г. появились слухи о том, что в Италии Мария обручилась с 32-летним графом Берганио. В апреле 1932 г. последовало сообщение о ее якобы состоявшейся помолвке с принцем Альфонсом Бурбонским и Орлеанским. Наконец, в марте 1935 г. Марию считали будущей супругой принца Лихтенштейна, родившегося от принца Иоанна Лихтенштейнского и графини Андрасси. По уже названной причине все эти и многие другие сообщения не подтвердились. Однако в 1935 г. Альфонс XIII отменил запрет дочерям на вступление в брак.

14.01.1935 г. в Риме Беатриса вышла замуж за итальянского князя Александра Торлони. У них родилось четверо детей: два сына, Марко Альфонсо (род. 02.07.1937 г.) и Марино Риккардо (род. 13.12.1939 г.), и две дочери, Сандра Витториа (род. 14.02.1936 г.) и Олимпия (род. 30.12.1943 г.). Сыновья появились на свет здоровыми, как и необычайно прелестные девочки.

Принцесса Испании Мария Кристина медлила с замужеством до 1940 г. Она тяжело переживала смерть братьев Гонсало и Альфонса. В течение нескольких лет она ездила по свету, консультируясь с настоящими и фальшивыми медицинскими светилами в области гемофилии. Как она сама говорила, к решению вступить в брак ее подтолкнули заверения неназванного специалиста из Лондона, который утверждал, что детей-гемофиликов можно полностью излечить, если сразу же после рождения произвести полное очищение крови. Утверждения этого специалиста были либо ошибочными, либо шарлатанскими.

10.06.1940 г. в Турине Мария Кристина вышла замуж за итальянского графа Энрико Эугенио Мароне-Чинзано. У них было четверо детей, все – девочки: Витториа (род. в Турине 5.03.1941 г.), Джованна (род. в Лозанне 31.01.1943 г.), Мария Тереза (род. в Лозанне 04.01.1945 г.) и Анна Сандра (род. в Турине 21.12.1948 г.). Рождение девочек уберегло Марию Кристину от столкновения с гемофилией уже в первом поколении своих потомков.

<<⁸>> От брака между принцессой Англии Викторией и кронпринцем Пруссии Фридрихом, который позднее стал кайзером Германии Фридрихом III, появилось на свет восемь детей: Вильгельм (позднее стал кайзером Вильгельмом II), 1859–1941; Шарлота (замужем за герцогом Саксен-Мейнингенским), 1860–1919; Генрих (принц Прусский), 1862–1929; Сигизмунд, 1864–1866; Виктория (замужем за принцем Адольфом Шаумбург-Липпе), 1866–1929; Вальдемар, 1878–1879; София (замужем за королем Греции Константином I), 1870–1932; Маргарита (замужем за ландграфом Фридрихом Карлом Гессенским), 1872–1953.

Однозначно не установлено, была ли скрытая гемофилия причиной смерти Сигизмунда, умершего в возрасте двух лет, и Вальдемара, скончавшегося в одиннадцать лет. Английский исследователь Хелден допускает такую возможность, особенно в случае Сигизмунда. Согласно имеющимся сведениям, Сигизмунд умер от менингита. Однако возможно, что причиной его смерти стал не собственно менингит, а менингитическое кровоизлияние, как у его двоюродного брата Фридриха Гессенского и его племянника Генриха Прусского. Однозначный ответ на этот вопрос позволит установить, передала ли Виктория Английская гемофилическое наследство своей матери одному или двум своим сыновьям. Хелден склоняется к отрицательному ответу, однако считает окончательное решение невозможным в силу неполноты доступных нам данных.

<<⁹>> Назад! (англ.)

<<¹⁰>> Кровь (англ.)

<<¹¹>> На самом деле крушение поезда произошло из-за нарушения технических требований к путям и составу.

<<¹²>> В действительности свадьба принцессы Елизаветы и великого князя Сергея Александровича состоялась в 1884 г. Сергей Александрович стал генерал-губернатором Москвы в 1891 г.

<<¹³>> Такой традиции не существует. Александр III умер в Ливадии, и гроб с его телом был доставлен в Петербург для захоронения через Ялту, Севастополь и Москву.

Оглавление

Часть I АЛЬФОНС

Часть II ВАЛЬДЕМАР

Часть III ЦАРЕВИЧ

Гемофилия: медицинский обзор

Послесловие

Использованная литература

  Общие сведения: история гемофилии в европейских царственных династиях

  Часть I. Альфонс

  Часть II. Вальдемар

  Часть III. Царевич

Примечания

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно