Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Введение

Думаю, в наш век философия прибывает подобно приливу, хотя перипатетики еще надеются остановить приливное течение или (с помощью Ксеркса) обуздать море, дабы помешать подъему свободной философии. Думаю, я вижу, как весь старый мусор будет смыт, а гнилые постройки разрушены и унесены этим могучим потоком. В наши дни должны быть заложены основания гораздо более величественной философии, которая никогда не сможет быть опровергнута: это будет эмпирическое и чувственное обследование Феноменов природы, выводящее причины вещей из таких Первоисточников природы, которые, как мы наблюдаем, производимы искусством и безошибочным доказательством механических Орудий: несомненно, этот, и никакой другой, и есть путь построения истинной и вечной философии.

Генри Пауэр. Экспериментальная философия (1664)

Современная наука зародилась в период с 1572 г., когда Тихо Браге увидел на небе вспышку сверхновой звезды, по 1704 г., когда Ньютон опубликовал свой труд «Оптика», в котором продемонстрировал, что белый цвет состоит из гаммы цветов, образующих радугу, и что его можно расщепить на составляющие с помощью призмы, а цвет является свойством света, на не объекта^{1}[2]. До 1572 г. также существовали системы знаний, которые мы называем «науками», но только одна из них отдаленно напоминала современную науку – в том отношении, что она оперировала сложными теориями, опиравшимися на большой массив фактов. Это была астрономия, и именно она после 1572 г. превратилась в первую настоящую науку. Что позволяет нам утверждать, что после 1572 г. астрономия стала наукой? У нее имелась программа исследований, сообщество специалистов, и в свете новых фактов она была готова поставить под сомнение давно укоренившиеся взгляды (небеса неизменны, движение в небе может быть только круговым, небо состоит из прозрачных сфер). За астрономией последовали другие новые науки.

Для обоснования данного утверждения необходимо рассмотреть не только то, что произошло в период с 1572 по 1704 г., но также понять, каким мир был до 1572 г. и каким стал после 1704 г.; кроме того, невозможно обойтись без рассмотрения некоторых методологических дискуссий. Основу книги составляют главы с 6 по 12, которые рассказывают именно об этом промежутке времени, с 1572 по 1704 г.; главы 3, 4 и 5 посвящены преимущественно миру до 1572 г., а главы 13 и 14 – миру отчасти до, а отчасти после 1704 г. В главах 2, 15, 16 и 17 рассматриваются вопросы историографии, методологии и философии.

Две главы введения закладывают основы для всего остального материала. В первой главе кратко изложена суть книги. Во второй объясняется, откуда взялось представление о «научной революции», почему некоторые специалисты считают, что такого явления не существует, и почему это так важно для исторического анализа.

1. Современное мышление

Бэкон, конечно, обладал более современным мышлением, чем Шекспир: у Бэкона было чувство истории; он чувствовал, что его эпоха, XVII в., была началом эры науки, и он хотел, чтобы на смену поклонению текстам Аристотеля пришло непосредственное изучение природы.

Хорхе Луис Борхес. Загадка Шекспира (1964)^{2}

§ 1

Мир, в котором мы живем, гораздо моложе, чем вы думаете. Около двух миллионов лет назад на Земле^[3] жили «люди», умевшие изготавливать орудия труда. Наш вид, Homo sapiens, появился 200 000 лет назад, а керамика только около 25 000 лет назад. Но самым главным изменением в истории человечества до появления науки стала неолитическая революция, которая произошла сравнительно недавно, от 12 000 до 7000 лет назад^{3}. Именно тогда были одомашнены животные, появилось сельское хозяйство, а каменные орудия стали вытесняться металлическими. От тех времен, когда люди впервые перестали быть охотниками и собирателями, нас отделяют приблизительно 600 поколений. Первое парусное судно появилось около 7000 лет назад, примерно в то же время, что и письменность. Те, кто согласен с дарвиновской теорией эволюции, не приемлют библейскую хронологию, в соответствии с которой мир был сотворен 6000 лет назад, однако так называемое историческое человечество (люди, оставившие после себя письменные свидетельства), в отличие от археологического человечества (люди, оставившие после себя только артефакты), существует именно этот отрезок времени, приблизительно 300 поколений. Прибавьте 300 раз приставку «пра» перед словом «дедушка» или «бабушка» – это слово займет всего полстраницы. Такова истинная продолжительность истории человечества. Предыдущие два миллиона лет – это доисторический период.

Гертруда Стайн (1874–1946) сказала о городе Окленде в Калифорнии, что «здесь нет ничего, про что можно было бы сказать, что это именно здесь», – то есть это новое место без истории^{4}. Она предпочитала Париж. Насчет Окленда Стайн ошибалась: люди жили на этом месте уже около 20 000 лет. С другой стороны, она была права: жизнь тут была такой легкой, что у людей не возникло необходимости в сельском хозяйстве, не говоря уже о письменности. Одомашненные растения, лошади, металлические орудия (в том числе ружья) появились только с приходом испанцев, после 1535 г. (Калифорния является исключением – в других регионах Америки кукуруза была одомашнена около 10 000 лет назад, приблизительно в то же время, что и многие другие растения в других регионах мира, а письменность возникла около 3000 лет назад).

Таким образом, мы живем в новом мире – в одних местах он старше, чем в других, но по сравнению с двумя миллионами лет, на протяжении которых люди изготавливали орудия, эта разница несущественна. После неолитической революции скорость изменений замедлилась. В течение следующих 6500 лет появились важные изобретения, например водяная и ветряная мельница, но до недавнего времени (400 лет назад) технология развивалась медленно, а иногда даже наблюдался регресс. Римляне изумлялись рассказам о том, что мог делать Архимед (287–212 до н. э.), а итальянские архитекторы XV в. изучали разрушенные древнеримские здания, убежденные, что исследуют более развитую цивилизацию. Никто не представлял, что наступит день, когда историю человечества будут рассматривать как историю прогресса, но всего три столетия спустя, в середине XVIII в., прогресс стал неизбежностью и его начали искать во всей предыдущей истории^{5}. За эти триста лет произошло нечто необычное. Что же позволило науке XVII и XVIII вв. развиваться так, как не могли развиваться предшествующие системы знания? Что такого есть у нас, чем не обладали римляне и их восторженные последователи эпохи Возрождения?^[4]

Когда Уильям Шекспир (1564–1616) сочинял «Юлия Цезаря» (1599), он совершил маленькую ошибку, упомянув о бое часов – в Древнем Риме еще не изобрели механических часов^{6}. В «Кориолане» (1608) говорится о направлениях компаса – но у римлян не было морского компаса^{7}. Ошибки Шекспира отражают тот факт, что он и его современники, читая произведения римских авторов, постоянно сталкивались с напоминаниями, что римляне были язычниками, а не христианами, но не видели никаких свидетельств о технологическом разрыве между временами Древнего Рима и эпохой Возрождения. Римляне не знали печатного станка, но у них было много книг, а также рабов, которые их копировали. Они не знали пороха, но имели артиллерию – баллисты. Механических часов у них не было, но они определяли время по солнечным и водяным часам. У римлян не было крупных парусных судов, движимых ветром, но и во времена Шекспира военные действия на Средиземном море велись с помощью галер (весельных судов). И разумеется, во многих практических вопросах римляне значительно опережали англичан времен правления Елизаветы – лучшие дороги, центральное отопление, ванны. Совершенно очевидно, что Шекспир представлял Древний Рим как современный ему Лондон, только с ярким солнцем и тогами^{8}. У него и его современников не было никаких причин верить в прогресс. «Шекспир, – писал Хорхе Луис Борхес (1899–1986), – во всех своих произведениях относится к персонажам, будь они датчанами, как Гамлет, шотландцами, как Макбет, греками, римлянами или итальянцами, как к своим современникам. Шекспир чувствовал разницу между людьми, но не разницу между историческими эпохами. Для него не существовало истории»^{9}. У Борхеса современный взгляд на историю; Шекспир много знал об истории, но (в отличие от его современника Фрэнсиса Бэкона, который понимал, к чему может привести научная революция) не осознавал необратимости исторических перемен.

Может показаться, что порох, печатный станок и открытие Америки в 1492 г. должны были заставить эпоху Возрождения воспринимать прошлое как то, что утрачено и больше не вернется, но образованные люди очень медленно осознавали необратимые последствия этих великих изобретений и открытий. Только оглядываясь назад, они начали формулировать наступление новой эпохи; именно научная революция стала причиной главного постулата эпохи Просвещения – прогресс уже невозможно остановить. В середине XVIII в. шекспировское восприятие времени сменилось современным. На этом мы и остановимся, но не потому, что революция закончилась, а потому, что к этому времени стало ясно: начался неудержимый процесс трансформации. Триумф ньютоновской философии ознаменовал окончание первого этапа научной революции.

§ 2

Чтобы понять масштаб революции, возьмем типичного образованного европейца образца 1600 г. – у нас это англичанин, но разница с жителем любой другой европейской страны будет невелика, поскольку в 1600 г. интеллектуальная культура была у них общей. Этот человек верит в колдовство и, возможно, читал «Демонологию» (Daemonologie, 1597) шотландского короля Якова VI, будущего короля Англии Якова I, в которой нарисована яркая и пугающая картина угрозы, исходящей от агентов дьявола^[5]. Он верит, что ведьмы способны вызвать бури, которые топят корабли в море, – Яков сам едва не погиб во время такой бури. Типичный образованный англичанин верит в оборотней, хотя в Англии они не водятся, – он знает, что их видели в Бельгии (авторитетом в этой области считали великого французского философа XVI в. Жана Бодена). Он не сомневается, что Цирцея действительно превратила спутников Одиссея в свиней. Он убежден, что мыши самопроизвольно зарождаются в скирдах соломы. Он верит в современных магов: он слышал о Джоне Ди и, возможно, об Агриппе Неттесгеймском (1486–1535), черный пес которого по кличке Месье считался дьяволом в обличье животного. Если он живет в Лондоне, то может знать людей, обращавшихся за советом к лекарю и астрологу Саймону Форману, который с помощью магии помогает вернуть украденные вещи^{10}. Он видел рог единорога, но не самого единорога.

Образованный англичанин той эпохи верит, что мертвое тело будет кровоточить в присутствии убийцы. Он верит в существование лезвийной мази – если смазать ею клинок, которым нанесена рана, эта рана заживет. Он верит, что форма, цвет и текстура растения определяют его лекарственные свойства, потому что Бог создал природу таким образом, чтобы ее могли истолковывать люди. Он верит, что можно превратить недрагоценный металл в золото, хотя сомневается в существовании человека, знающего, как это сделать. Он верит, что природа не терпит пустоты. Он верит, что радуга – это знамение Господа, а кометы предвещают беду. Он верит в существование вещих снов – нужно только правильно их истолковать. Разумеется, он верит, что Солнце и звезды делают один оборот вокруг Земли за двадцать четыре часа, – он слышал о Копернике, но не считает, что гелиоцентрическую модель космоса следует понимать буквально. Он верит в астрологию, но не знает точного времени своего появления на свет и поэтому думает, что даже самый искусный астролог не сможет сообщить ему ничего такого, чего нельзя найти в книгах. Он верит, что Аристотель (IV в. до н. э.) – величайший философ всех времен и народов, и считает Плиния (I в. до н. э.), Галена и Птолемея (оба жили во II в. н. э.) наивысшими авторитетами в естественной истории, медицине и астрономии. Он знает, что миссионерам из ордена иезуитов приписывают чудеса, но подозревает, что все это обман. У него дома есть десятка два книг.

Но через несколько лет перемены уже витали в воздухе. В 1611 г. Джон Донн, обращаясь к открытиям, которые за минувший год сделал Галилей с помощью своего телескопа, заявил: «Все новые философы – в сомненье». Термин «новая философия» придумал Уильям Гильберт, опубликовавший в 1600 г. первый за 600 лет фундаментальный труд по экспериментальной науке^[6]. Для Донна «новая философия» была новой наукой Гильберта и Галилея^{11}. В его стихах сведены вместе многие ключевые элементы, составлявшие новую науку: поиск новых миров на небесах, стирание аристотелевской грани между небом и землей, атомизм Лукреция:

Все новые философы – в сомненье:

Эфир отвергли – нет воспламененья,

Исчезло Солнце, и Земля пропала,

А как найти их – знания не стало.

Все признают, что мир наш – на исходе,

Коль ищут меж планет, в небесном своде –

Познаний новых… Но едва свершится

Открытье, – все на атомы крошится.

Все – из частиц, а целого – не стало,

Лукавство меж людьми возобладало,

Распались связи, преданы забвенью

Отец и Сын, Власть и Повиновенье.

И каждый думает: «Я – Феникс-птица», –

От всех других желая отвратиться^[7].

Далее Донн упоминает о путешествиях с целью открытия новых земель и последовавшем за ними расцвете торговли, о компасе, сделавшем возможными эти экспедиции, а также о неотделимом от компаса магнетизме, который был предметом экспериментов Гильберта.

Откуда Донн знал о новой философии? Откуда он знал, что она включает атомизм Лукреция?^[8] Галилей не упоминал атомизм в своих трудах, однако его знакомые утверждали, что в частных беседах он выражал согласие с этой теорией; Гильберт обсуждал атомизм лишь для того, чтобы отвергнуть его. Откуда Донн знал, что новые философы ищут новые миры, причем не только на планетах, но на других объектах небесного свода?

Скорее всего, Донн встречался с Галилеем в Венеции или Падуе в 1605 или 1606 г.^[9] В Венеции он останавливался у английского посла сэра Генри Уоттона, который пытался добиться освобождения шотландца, друга Галилея, арестованного за любовную связь с монахиней (такое преступление обычно каралось смертной казнью). Возможно, Донн встречался и беседовал с Галилеем или с его знающими английский учениками; и почти наверняка он виделся с Паоло Сарпи^{12}, близким другом Галилея. В Англии он мог встречаться с Томасом Хэрриотом, великим математиком, которого привлекала теория атомизма^[10], а также с Гильбертом^{13}. Кроме «Звездного вестника» (Sidereus nuncius, 1610) Галилея (или вместо), он мог читать «Разговор с звездным вестником» (1610) Кеплера, где содержалось большое количество радикальных идей о других мирах, обсуждения которых избегал Галилей.

Возможен и другой ответ. Донну принадлежал экземпляр трактата Николаса Хилла «Эпикурейская философия» (Epicurean Philosophy, 1601)^{14}. Предыдущим владельцем этой книги – в настоящее время она хранится в Среднем Темпле, одном из судебных иннов в Лондоне, – был Бен Джонсон, друг Шекспира. Первоначально книгу купил кто-то из членов Крайстс-колледжа в Кембридже – на ее переплете присутствует эмблема колледжа^{15}. Первый владелец собирался тщательно изучить трактат и, возможно, написать опровержение или комментарии, поскольку в книгу были вставлены пустые листы, предназначенные для заметок. Эти листы так и остались пустыми. Была ли книга подарена Джонсону, или он взял ее почитать и не вернул? Неизвестно. Но нам точно известно, что Хилла никто не принимал всерьез. Про его книгу говорили, что «в ней много громких слов и мало смысла». Она считалась «курьезной [то есть эксцентричной] и туманной»^{16}. Первые ссылки на нее (например, сатирическое стихотворение Джонсона) имеют отношение к пусканию ветров, а не к философии^{17}. Приблизительно в 1610 г. Донн сочинил шутливый каталог библиотеки придворного, содержащий нелепые вымышленные произведения, например труд Джироламо Кардано «О ничтожестве ветров»^[11]. Первой в списке стояла книга Николаса Хилла об определении пола атомов: как отличить мужской атом от женского? Существуют ли атомы-гермафродиты?^[12]

Донн мог узнать от Хилла о возможности жизни на других планетах и о том, что планеты вращаются вокруг других звезд; эти странные идеи он также мог позаимствовать у Джордано Бруно^{18}. Если Донн читал «Звездный вестник» Галилея, где говорится, что на Луне есть горы и долины, то мог отреагировать точно так же, как великий немецкий астроном Иоганн Кеплер, который той же весной прочел один из первых экземпляров книги, доставленных в Германию, – он увидел в ней подтверждение необычной теории Бруно о том, что жизнь есть и в других местах Вселенной. Если Донн читал «Разговор с звездным вестником» Кеплера, то он увидел там прямое указание на связь с теорией Бруно^{19}. Шутки по поводу испускания ветров стали уже неуместными. Для Бруно признание научного сообщества пришло слишком поздно – в 1600 г. в Риме он был заживо сожжен инквизицией; вероятно, Хилл тоже не дождался признания своих идей – согласно более поздним свидетельствам, в 1610 г. он покончил жизнь самоубийством: проглотил крысиную отраву и умер в страшных муках, изрыгая богохульства и проклятия. В это время Хилл жил в ссылке в Роттердаме: он был среди заговорщиков, пытавшихся помешать королю Якову VI Шотландскому унаследовать английский трон после смерти Елизаветы I в 1603 г., и ему пришлось бежать из страны^{20}. После смерти сына Лоуренса, которого Хилл очень любил, жизнь для него утратила смысл. В 1601 г. он посвятил свой единственный опубликованный труд не великому человеку (великих людей, благоволивших к нему, было немного), а новорожденному сыну: «В мои годы я обязан ему чем-то серьезным, поскольку он в таком нежном возрасте порадовал меня тысячей милых проказ». Наверное, Хилл этого уже не узнал, но в 1610 г. эпикурейская философия внезапно превратилась во «что-то серьезное». Начиналась революция в сознании, и Донн, который несколько лет назад высмеивал новые идеи, но прочел Гильберта, Галилея и Хилла и, возможно, был знаком с Хэрриотом, первым понял, что мир никогда не будет прежним. Таким образом, в 1611 г. революция уже шла полным ходом, и Донн, в отличие от Шекспира и большинства образованных современников, прекрасно это понимал.

А теперь перенесемся вперед во времени. Возьмем образованного англичанина образца 1733 г., через столетие с четвертью; в этом году были опубликованы «Письма об английской нации» Вольтера (год спустя на французском языке они вышли под названием «Философские письма»), где перед европейским читателем предстали достижения новой, и особенно английской науки. Книга Вольтера утверждала, что Англия обладает особой научной культурой: то, что в 1733 г. считал истиной образованный англичанин, не представлялось таковой французу, итальянцу, немцу и даже голландцу. Наш англичанин уже смотрит в телескоп и микроскоп; у него дома есть часы с маятником и ртутный барометр – и он знает, что в конце трубки находится вакуум. У него нет знакомых (по крайней мере, образованных и достаточно современных людей), которые верят в ведьм, оборотней, магию, алхимию и астрологию; он считает Одиссею вымыслом, а не фактом. Он уверен, что единорог – мифическое животное. Он не верит, что форма или цвет растения как-то отражает его целебные свойства. Он убежден, что ни одно живое существо, достаточно крупное, чтобы его можно было увидеть невооруженным глазом, не зарождается самопроизвольно – даже муха. Он не верит в лезвийную мазь и в то, что мертвое тело кровоточит в присутствии убийцы.

Как и все образованные люди в протестантских странах, он считает, что Земля вращается вокруг Солнца. Он знает, что радуга образуется в результате расщепления света и не оказывает никакого влияния на жизнь людей. Он убежден, что будущее предсказать невозможно. Он знает, что сердце – это насос. Он видел паровую машину в действии. Он верит, что наука изменит мир и что современные люди превзошли древних во всех отношениях. Ему трудно поверить в чудеса, даже в те, что описаны в Библии. Он считает Локка величайшим философом всех времен и народов, а Ньютона – величайшим ученым. (К этой мысли его подталкивают «Письма об английской нации».) В его библиотеке пара сотен – а возможно, пара тысяч – книг.

Возьмем, например, обширную (современный каталог занимает четыре тома) библиотеку Джонатана Свифта, автора «Путешествий Гулливера» (1726). Она содержала не только все великие произведения литературы и исторические труды, но также работы Ньютона, журнал «Философские труды Королевского общества» (второй научный журнал, Journal des savants, начал публиковаться всего двумя месяцами ранее) и «Беседы о множественности миров» (Entretiens sur la pluralit? des mondes, 1686) Фонтенеля. Свифт, несмотря на неприязнь к современной науке (к которой мы вернемся в главе 14), был достаточно хорошо знаком с тремя законами движения планет Кеплера, чтобы использовать их для вычисления орбит воображаемых лун Марса; его враждебность была основана на глубоком изучении научных трудов^{21}[13]. Во времена Свифта культура элиты еще сильнее отличалась от культуры масс, чем в прошлом, и, кроме того, наука еще не стала слишком специализированной и являлась неотъемлемой частью культурного багажа каждого образованного человека. Даже в 1801 г. Кольридж решил, что «до того, как мне исполнится тридцать лет, я достигну глубокого понимания всех работ Ньютона»^{22}.

В период с 1600 по 1733 г. (приблизительно – в Англии процесс проходил с большей скоростью, чем других странах) интеллектуальный мир образованной элиты менялся быстрее, чем в любой другой период предыдущей истории и, возможно, вообще когда-либо, вплоть до XX в. На смену магии пришла наука, на смену мифу – факт. Философия и наука Древней Греции сменились тем, что мы до сих пор считаем нашей философией и нашей наукой, в результате чего рассказ о среднем образованном человеке 1600 г. ведется в терминах «веры», тогда как о среднем образованном человеке 1733 г. – в терминах «знания». Тем не менее переход еще не завершился. Химия практически не существовала. Для лечения болезней по-прежнему использовались кровопускание, а также слабительные и рвотные средства. И люди по-прежнему считали, что зимой ласточки спят на дне прудов^[14]. Но изменения, произошедшие за следующие сто лет, были гораздо менее масштабными, чем за предыдущее столетие. Эти великие преобразования мы называем «научной революцией».

§ 3

Вечером 11 ноября 1572 г., вскоре после захода солнца, молодой датский дворянин по имени Тихо Браге разглядывал ночное небо. Прямо над головой он увидел звезду, которая светила ярче всех остальных звезд и которой на этом месте не должно было быть. Опасаясь, что это обман зрения, он показывал звезду другим людям – они тоже ее видели. Но этого объекта там быть не могло. Браге разбирался в астрономии, а главный принцип аристотелевской философии гласил, что небеса неизменны. Поэтому, если данный объект новый, он должен находиться не на небе, а в верхних слоях атмосферы – то есть это никак не могла быть звезда. Если же это звезда, то свершилось чудо, появился некий загадочный божественный знак, смысл которого необходимо расшифровать. (Браге был протестантом, а протестанты утверждали, что все чудеса остались в далеком прошлом, так что этот аргумент вряд ли мог его убедить.)

Браге знал, что за всю историю наблюдений за небом только один человек, Гиппарх Никейский (190–120 до н. э.), утверждал, что видел новую звезду. По крайней мере, Плиний (23–79 н. э.) приписывал это утверждение Гиппарху, однако Плиния нельзя было считать надежным источником, и поэтому напрашивался вывод, что кто-то из них ошибся – либо Гиппарх, либо Плиний^[15]. Браге стал доказывать, что невероятное событие действительно произошло, поскольку элементарные тригонометрические расчеты демонстрировали, что новая звезда не может располагаться в верхних слоях атмосферы – она должна быть на небесах^[16]. Вскоре звезда стала ярче Венеры, и какое-то время ее можно было видеть даже днем. Затем она начала тускнеть и через полгода погасла совсем. После себя звезда оставила массу книг, в которых Браге и его коллеги спорили о ее местоположении и значении^{23}. Другим результатом появления сверхновой стала программа исследований: заявления Браге привлекли внимание короля Дании, который предоставил астроному остров Вен и (как впоследствии выразился Браге) тонну золота на строительство обсерватории для астрономических наблюдений. Наблюдения за новой звездой привели Браге к выводу, что для понимания устройства Вселенной необходимы более тщательные измерения^{24}. Он изобрел новые, необыкновенно точные инструменты. Когда обнаружилось, что обсерватория слегка вибрирует от ветра, что влияет на точность измерений, Браге перенес все свои астрономические приборы в подземные помещения. На протяжении следующих пятнадцати лет (1576–1591) исследования Браге на острове Вен превратили астрономию в первую современную науку^{25}. Сверхновая 1572 г. не была причиной научной революции – точно так же, как пуля, 28 июня 1914 г. убившая эрцгерцога Франца Фердинанда, не была причиной Первой мировой войны. Тем не менее именно появление сверхновой отмечает (причем довольно точно) начало этой революции, как смерть эрцгерцога знаменует начало войны. Аристотелевскую философию природы было невозможно адаптировать для объяснения этой аномалии; если новая звезда действительно существует, значит, вся система построена на ложных допущениях.

Карта созвездия Кассиопея, на которой указано положение сверхновой 1572 г. (верхняя звезда, обозначенная I); из книги Тихо Браге «О новой звезде», 1573

Браге не догадывался о том, к чему приведет его беспокойство по поводу сверхновой, которая названа в его честь – «сверхновая Тихо» – и которую и в наше время можно наблюдать в созвездии Кассиопеи, только в радиотелескоп. Но после 1572 г. в мире началась масштабная научная революция, которая изменила природу знания и возможности человечества. Без нее не было бы промышленной революции и современных технологий, без которых мы уже не можем обойтись; жизнь человека была бы гораздо беднее и короче, а большинство людей были бы обречены на тяжелый труд. Трудно сказать, сколько продлится и чем закончится научная революция – ядерной войной, экологической катастрофой или (что менее вероятно) всеобщим счастьем, миром и процветанием. Теперь становится очевидным, что это величайшее событие в истории человечества со времен неолитической революции, однако мы до сих пор не пришли к единому мнению, что такое научная революция и почему она произошла – или даже относительно существования самого понятия. В этом отношении научная революция совсем не похожа, например, на Первую мировую войну, о которой достигнуто общее согласие, что это было за событие, а также относительное согласие по поводу ее причин. Продолжающаяся научная революция раздражает историков: они предпочитают писать о революциях прошлого, тогда как это наша реальность, то, что нас окружает. Как мы вскоре убедимся, бо?льшая часть споров на данную тему является результатом неверных представлений и элементарного недопонимания; после их устранения становится очевидно, что же это такое – научная революция.

2. Идея научной революции

Несмотря на все свои несовершенства, современная наука – это способ познания, достаточно точный, чтобы с его помощью устанавливать достоверные факты об окружающем мире. В этом смысле рано или поздно люди должны были эту технику познания открыть^[17].

Стивен Вайнбер. Объясняя мир (2015)^{26}

§ 1

Когда в 1948 г. Герберт Баттерфилд читал лекцию о научной революции в Кембриджском университете, шел всего второй год лекций по истории науки: в предыдущем году курс читали королевский профессор истории Г. Н. Кларк, специалист по XVII в., и медиевист М. М. Постан. Именно в Кембридже Ньютон (1643–1727) написал свой труд «Математические начала натуральной философии» (Philosophiae naturalis principia mathematica, 1687), и здесь же Эрнест Резерфорд (1871–1937) в 1932 г. впервые расщепил ядро атома. Здесь историки не дремали и считали себя обязанными изучать историю науки. Они также всегда настаивали, что история науки пишется историками, а не учеными^[18]{27}.

И историки, и ученые Кембриджа получили одинаковое образование: латынь была у них обязательным предметом. Они встречались за ланчем и ужином в своих колледжах, но жили в разных интеллектуальных мирах. Свою книгу «Происхождение современной науки» (The Origins of Modern Science, 1949) Баттерфилд начал с выражения надежды, что история науки послужит долгожданным мостом между искусствами и науками. Его надеждам не суждено было сбыться. В 1959 г. (когда латынь была окончательно исключена из вступительных экзаменов) кембриджский химик и известный писатель Ч. П. Сноу прочел лекцию, в которой жаловался, что в Кембридже преподаватели наук и искусств практически перестали разговаривать друг с другом^[19]. Лекция называлась «Две культуры и научная революция» (The Two Cultures and the Scientific Revolution) – речь шла о революции Резерфорда, которая привела к созданию атомной бомбы^{28}.

Баттерфилд, использовавший термин «научная революция» за десять лет до Сноу, последовал примеру (так всегда считалось) Александра Койре (1892–1964)^{29}. Койре, (еврей, родившийся в России, получивший образование в Германии, в пятнадцать лет брошенный царским режимом в тюрьму за революционную деятельность, сражавшийся в рядах французской армии в Первую мировую войну, присоединившийся к движению Сопротивления во Вторую мировую и ставший ведущей фигурой среди американских историков науки), опубликовавший свою работу в 1935 г. на французском языке, говорил о научной революции XVII в., от Галилея до Ньютона; ровно десятью годами раньше появилась классическая работа Гейзенберга по квантовой механике^[20]. Для Койре и Баттерфилда именно физика – сначала физика Ньютона, затем физика Альберта Эйнштейна (1879–1955) – символизировала современную науку. В настоящее время мы можем поставить в один ряд с ней и биологию, но они писали свои работы до открытия ДНК Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком в 1953 г. Когда Баттерфилд читал свои лекции, медицинская революция – первое чудо-лекарство, пенициллин – только начиналась, и даже в 1959 г. Ч. П. Сноу считал, что важную новую науку делают физики, а не биологи.

Таким образом, сначала речь шла не об одной научной революции, а о двух: первая была представлена классической физикой Ньютона, а вторая – ядерной физикой Резерфорда. И очень медленно первая одерживала верх над второй, становясь единственной^{30}. Таким образом, сама идея о существовании такого явления, как «научная революция», которое имело место в XVII в., относительно нова. Что касается историков науки, то именно Баттерфилд популяризировал этот термин, многократно встречающийся в его книге «Происхождение современной науки», однако в первый раз он осторожно называет ее «так называемой научной революцией, обычно ассоциировавшейся с XVI и XVII вв.». Фразой «так называемой» Баттерфилд как будто оправдывается; еще более странным выглядит утверждение, что этот термин уже широко используется^{31}. Где же, если не у Койре (работа которого ничего не говорила бы его аудитории), Баттерфилд мог найти этот термин, использовавшийся применительно к XVI и XVII вв.? По всей видимости, фраза «научная революция XVII в.» впервые была произнесена американским философом и педагогом Джоном Дьюи, основателем прагматизма, в 1915 г.^[21], но маловероятно, что Баттерфилд читал Дьюи. Вне всякого сомнения, источником для Баттерфилда была работа Гарольда Дж. Ласки «Подъем европейского либерализма» (The Rise of European Liberalism, 1936), пользовавшаяся необыкновенным успехом книга, переизданная в 1947 г.^{32} Ласки был известным политиком, видным социалистом и интеллектуалом своего времени; он в достаточной степени увлекался марксизмом, чтобы его привлекало слово «революция». Таким образом, именно у него, а не у Койре Баттерфилд позаимствовал этот термин, хотя чувствовал себя немного неловко, полагая, что многие слушатели и читатели уже знакомы с ним.

Таким образом, в этом отношении научная революция не похожа на Американскую и Французскую, которые были названы революциями тогда, когда они произошли; мы имеем дело с конструкцией интеллектуалов, оглядывающихся назад из XX в. Образцом для этого термина послужил термин «промышленная революция», который к концу XIX в. уже получил широкое распространение (по всей видимости, первым его употребил Хорас Грили, известный своей фразой «Иди на запад, молодой человек!»)^{33}, но который также был придуман постфактум^[22]. И это означает, что всегда найдутся люди, заявляющие, что лучше бы обойтись без таких конструкций – хотя полезно помнить, что историки постоянно (и зачастую непреднамеренно) используют их: например, «средневековый» или «Тридцатилетняя война» (термины, которые могли появиться только постфактум), а также термин «государство» для любого периода, предшествовавшего Возрождению, или «класс» для обозначения классов в обществе до середины XIX в.

Подобно термину «промышленная революция», идея научной революции несет с собой проблемы мультипликации (сколько было научных революций?) и периодизации (Баттерфилд рассматривает период с 1300 по 1800 г., чтобы иметь возможность обсуждения как корней, так и последствий научной революции XVII в.). Со временем тезис о существовании явления, которое можно назвать научной революцией, все больше подвергался критике. Одним из аргументов против него была непрерывность – современная наука является наследницей средневековой науки, а значит, и Аристотеля^[23]. Другие критики, начиная с Томаса Куна, который опубликовал в 1957 г. книгу «Революция Коперника» (The Copernican Revolution), а затем «Структура научных революций» (The Structure of Scientific Revolutions, 1962), говорил о множестве научных революций: дарвиновская, квантовая, революция ДНК и т. д.^{34} Другие утверждали, что настоящая научная революция произошла в XIX в., когда наука соединилась с техникой^{35}. Все эти разные революции полезны для понимания прошлого, но они не должны отвлекать внимание от главного события: изобретения науки.

Совершенно очевидно, что в приведенных выше примерах слово «революция» имеет разный смысл; полезно выделить три значения, примерами которых служат Французская революция, промышленная революция и коперниканская революция. У Французской революции были начало и конец; грандиозный переворот в той или иной степени затронул все сферы жизни Франции того времени, а когда революция началась, никто не мог предсказать, как она закончится. Промышленная революция – это совсем другое: довольно трудно определить, когда она началась и когда закончилась (считается, что она длилась приблизительно с 1760 г. до периода 1820–1840 гг.), а некоторые регионы и люди были затронуты ей быстрее и гораздо сильнее, чем все остальные, однако все согласны, что она началась в Англии, а ее основой служили паровая машина и фабричная система. И наконец, коперниканская революция – это мутация, или трансформация, понятий, в результате которой в центр Вселенной поместили Солнце, а не Землю, и теперь именно Земля вращалась вокруг Солнца, а не наоборот. В первые сто лет после публикации в 1543 г. книги Коперника «О вращении небесных сфер» (De revolutionibus orbium coelestium) лишь ограниченное число специалистов были знакомы с подробностями его аргументации, которая была признана верной во второй половине XVII в.

Неспособность увидеть эти различия и задать вопрос, что именно имели в виду те, кто первыми стали использовать термин «научная революция», привела к невероятной путанице. Источник этой путаницы прост: с самого начала термин «научная революция» имел два разных применения. Для Дьюи, Ласки и Баттерфилда научная революция была продолжительным и сложным процессом преобразований, сравнимым с Реформацией (которую Ласки называл теологической революцией) или промышленной революцией. Койре отождествлял ее (следуя концепции «эпистемологического разрыва» Гастона Башляра) с единичной интеллектуальной мутацией: заменой аристотелевской идеи места (в котором всегда есть верх и низ, право и лево) идеей пространства; по его утверждению, эта замена сделала возможным появление понятия инерции, которое стало основой современной физики^{36}. Койре пользовался огромным влиянием в Америке, и его башляровская концепция интеллектуальной мутации была принята Томасом Куном в «Структуре научных революций». В Англии Ласки и Баттерфилд оказали не меньшее влияние на такие работы, как «Научная революция» (The Scientific Revolution, 1954) Руперта Холла, в которой отрицалась какая-либо связь между научной и промышленной революциями, и «Наука в истории» (Science in History) Дж. Д. Бернала, второй том которой, «Научная и промышленная революции» (The Scientific and Industrial Revolutions, 1965), был посвящен их тесной связи.

Между этими двумя концепциями научной революции имеется фундаментальное различие. Коперник, Галилей, Ньютон, Дарвин, Гейзенберг и другие, открытия которых привели к конкретной интеллектуальной реконфигурации, мутациям, или трансформациям, в науке, прекрасно представляли последствия своей работы. Они понимали, что если их идеи признают, то последствия будут судьбоносными. Поэтому существует соблазн рассматривать научные революции как сознательные действия людей, которые достигли своих целей. Научная революция, о которой говорил Баттерфилд, была другой. Сравнение научной революции с политической в какой-то степени оправданно, поскольку обе меняют жизнь всех, кого затрагивают; и та и другая имеют распознаваемые начало и конец, для обеих характерна борьба за влияние и статус (в научной революции между философами, последователями Аристотеля, и математиками, которые отдавали предпочтение новой науке). Но самое главное – и политическая, и научная революция имеют непредвиденные последствия. Марат жаждал свободы, а в результате революции к власти пришел Наполеон. Ленин, всего за два месяца до Октябрьской революции 1917 г. опубликовавший работу «Государство и революция», искренне верил, что коммунистическая революция быстро приведет к отмиранию государства. Даже Американская революция, которая ближе всего подошла к осуществлению идеалов, вдохновивших ее, демонстрирует огромную разницу между «Здравым смыслом» (Common Sense, 1776) Томаса Пейна, где нарисована демократическая система, в которой большинство может по большей части делать то, что пожелает, и сложной системой сдержек и противовесов, проанализированной в сборнике статей «Федералист» (The Federalist, 1788), – системой, предназначенной для того, чтобы держать в узде таких радикалов, как Пейн. В научной революции среди тех, кто планировал радикальные интеллектуальные перемены, были Бэкон и Декарт, но их планы были воздушными замками, и они даже не могли представить достижений Ньютона. Тот факт, что результат научной революции в целом не был предсказан или спланирован ни одним из ее участников, вовсе не свидетельствует о том, что ее нельзя называть революцией, – это лишь означает, что она не является четко очерченным эпистемологическим разрывом, который описывал Койре^[24]. Аналогичным образом, когда сначала Томас Ньюкомен (1711), а затем Джеймс Уатт (1769) изобретали новые мощные паровые машины, ни один из них не предвидел, что в век пара появится грандиозная железнодорожная сеть, опутывающая весь мир, – первая общественная железная дорога на паровой тяге была введена в строй только в 1825 г. Именно эту разновидность революции с неожиданными последствиями и непредсказуемыми результатами Баттерфилд называл термином «научная революция».

Если рассматривать термин «революция» в узком смысле, как резкие перемены, одновременно затрагивающие всех, то научной революции не существует – как и неолитической революции, революции в военном деле (после изобретения пороха) или промышленной революции (после изобретения паровой машины). Но мы должны признать существование продолжительных, неравномерных революций, если хотим отвлечься от политики и понять масштабные экономические, социальные, интеллектуальные и технологические перемены. Кто, например, станет отрицать «цифровую революцию» на том основании, что это не одиночное и дискретное событие, локализованное во времени и пространстве?

Можно усмотреть определенную иронию в том, что Баттерфилд принял на вооружение ретроспективный термин «научная революция», а также в выборе названия для его книги, «Происхождение современной науки». В 1931 г. он опубликовал работу «Виг-интерпретация истории» (The Whig Interpretation of History), в которой атаковал историков, представлявших английскую историю таким образом, словно она естественно и неизбежно вела к триумфу либеральных ценностей^{37}. Историки, утверждал Баттерфилд, должны научиться видеть прошлое так, как будто будущее им неизвестно – как жившим в ту эпоху людям. Они должны представить мир, где ценности, которых мы придерживаемся, и институты, которыми мы восхищаемся, даже невозможно было вообразить, не говоря уже о том, чтобы одобрить. Не дело историков хвалить тех людей прошлого, с чьими ценностями и мнениями они согласны, и критиковать тех, с кем расходятся во взглядах; судить имеет право только Бог^[25]. Атака Баттерфилда на либеральную традицию исторического анализа в Англии была полезной, хотя вскоре он понял, что та историческая наука, за которую он выступал, была бы не в состоянии осмыслить прошлое, поскольку оценить значимость событий позволяет только взгляд из будущего; история превратится в подобие Бородинской битвы в восприятии ее участников – по крайней мере, как описал ее Толстой в «Войне и мире», – а читатели и сами историки будут бродить в потемках, не в силах понять смысл происходящего. Разумеется, Толстой знал больше своих персонажей и в отступлениях объяснил смысл того, что вольно или невольно скрывали воюющие стороны. Но впоследствии историки обратили слово «виг-история» против самого Баттерфилда, обвинив его в том, что он принимает на веру превосходство современной науки над всеми достижениями прошлого. Сама идея книги об «истоках» кажется им противоречащей принципам, которые он установил в «Виг-интерпретации истории»^[26]{38}. Это справедливый упрек, но относится он к ранним принципам Баттерфилда, а не к его последующей практике; нам необходимо знать истоки современной науки, чтобы понять мир, в котором мы живем.

§ 2

В последнее время большинство ученых с неохотой признавали термин «научная революция», а многие открыто отвергали его. В литературе часто цитируют парадоксальное начало книги Стивена Шейпина «Научная революция» (The Scientific Revolution, 1996). «Никакой научной революции не было, и эта книга о ней»^{39}. Главный источник их дискомфорта (после устранения путаницы со значением слова «революция») указывает на тот аспект изучения истории, который Баттерфилд просто считал само собой разумеющимся и не видел необходимости обсуждать: «главным рабочим инструментом» историка служит язык^{40}. Вся книга Баттерфилда «Виг-интерпретация истории» представляет собой критику анахроничного мышления в исторической науке, однако Баттерфилд не обращается к главному источнику анахронизма: язык, на котором мы пишем о прошлом, отличается от языка людей, о которых мы рассказываем^[27]. Когда в 1988 г. аргументы Баттерфилда были повторены Эдрианом Уилсоном и Т. Г. Эшплантом, главной особенностью работы историка стал тот факт, что дошедшие до нас тексты написаны практически на иностранном языке^[28]. Внезапно выяснилось, что со словом «революция» возникает проблема, которую раньше не замечали, – и со словом «наука» тоже. Дело в том, что это наши слова, а не их^[29].

Слово science (наука) происходит от латинского scientia, что означает «знание». Одна точка зрения, основанная на отрицании Баттерфилдом виг-истории и на взглядах Витгенштейна (к ним мы обратимся ниже), заключается в том, что истина, или знание, – это то, что люди считают таковым^[30]. В этой логике астрология раньше была наукой – как и богословие. В средневековых университетах основной курс обучения включал семь «искусств» и гуманитарных «наук»: грамматику, риторику и логику, математику, геометрию, музыку и астрономию (включая астрологию)^{41}. Сегодня их часто относят к искусствам, но изначально каждая дисциплина называлась одновременно искусством (практический навык) и наукой (теоретическая система); например, астрология была прикладным искусством, а астрономия – теоретической системой^[31]. Эти науки и искусства давали студентам основу для последующего изучения философии, богословия, медицины или юриспруденции. Эти предметы тоже назвали науками, но философия и богословие были чисто абстрактными изысканиями, без соответствующего прикладного искусства. У них имелись практические последствия и применения – богословие необходимо в искусстве проповедования, этика и политика, изучавшиеся философами, применялись на практике, – но в университетах отсутствовали курсы прикладного богословия или прикладной философии. Они не считались искусствами, и тогда было немыслимо сказать, что философия является искусством, а не наукой, как мы считаем теперь^[32].

Более того, среди этих наук существовала иерархия: богословы считали себя вправе указывать философам, чтобы те продемонстрировали рациональность веры в бессмертную душу (несмотря на тот факт, что Аристотель не разделял это мнение: философские аргументы против бессмертия души были осуждены богословами в 1270 г. в Париже); философы считали себя вправе указывать математикам, чтобы те доказали, что любое движение на небесах является круговым, поскольку только круговое движение может быть неизменным и вечным, а также продемонстрировали, что Земля находится в центре всех этих небесных окружностей^[33]. Можно сказать, что суть научной революции состоит в том, что она представляет собой успешный бунт математиков против власти философов и тех и других против власти богословов^{42}. Примером такого бунта может служить название работы Ньютона «Математические начала натуральной философии» – это название является преднамеренным вызовом^[34]. Более ранний пример можно найти у Леонардо да Винчи, который в своем трактате «О живописи»^[35], вышедшем после его смерти (1519), писал: «Никакое человеческое исследование не может быть названо истинной наукой, если оно не проходит через математические доказательства. И если ты скажешь, что науки, которые начинаются и кончаются в душе, обладают истиной, то этого нельзя допустить, а следует отрицать по многим основаниям. И прежде всего потому, что в таких умозрительных рассуждениях отсутствует опыт^[36], без которого ни в чем не может быть достоверности»^[37]. Этими словами Леонардо, который был не только художником, но и инженером, отрицал всю аристотелевскую натурфилософию (именно это он имел в виду, говоря о науках, «которые начинаются и кончаются в душе») и ограничивал истинные науки теми формами знания, которые одновременно являются математическими и основаны на опыте; он упоминает об арифметике, геометрии, перспективе, астрономии (включая картографию) и музыке. Он понимал, что математические науки зачастую отвергались как «механические» (то есть запятнанные тесной связью с ручным трудом), но настаивал, что лишь они способны давать истинное знание. Впоследствии читатели Леонардо не могли поверить, что он имел в виду именно это, но факт остается фактом^{43}. В результате этого восстания математиков в наше время философия из чистой науки превратилась просто в искусство.

Главной частью философии – в том виде, в котором эта дисциплина была унаследована от Аристотеля и преподавалась в университетах, – было изучение природы; слово nature (природа) происходит от латинского natura, эквивалентом которому в греческом языке является physis. Для последователей Аристотеля изучение природы означало понимание мира, а не изменение его, и поэтому не существовало искусства (или технологии), которое ассоциировалось с наукой о природе. А поскольку природа есть воплощение самого разума, то в принципе возможно вычислить, как устроен мир. Для Аристотеля идеальная наука состояла из цепочки логических умозаключений, начинающихся с неоспоримых посылок^[38].

Когда в XVII в. появилась альтернатива аристотелевской философии, поначалу получившая название «новой философии» (как мы видели, Джон Донн использовал этот термин в 1611), стала очевидной необходимость найти новый словарь для описания нового знания^[39]. Слово, которое используется в современном английском языке, science (наука), было слишком расплывчатым: как мы видели, уже существовало много наук. Другой вариант – к нему прибегали довольно часто – заключался в том, чтобы продолжать пользоваться терминами латинского происхождения «натурфилософия» и «натурфилософ»^[40]. Поскольку эти термины ассоциировались с более высоким статусом, новые философы, естественно, стали на них претендовать^{44}: например, Галилей, будучи профессором математики, в 1610 г. стал философом при великом герцоге Тосканском^[41]. (Гоббс считал Галилея величайшим философом всех времен)^{45}. Для некоторых единственной настоящей философией была натурфилософия. Так, например, Роберт Гук, один из первых, кому платили за проведение экспериментов, прямо говорил: «Задача философии – находить совершенное знание природы и свойства тел», а также способы применения этого знания. Это он называл «истинной наукой»^{46}. Такое использование терминов «философия» и «философ» продолжалось гораздо дольше, чем кажется. В 1889 г. Роберт Генри Терстон опубликовал книгу «Развитие философии паровой машины» (Development of the Philosophy of the Steam Engine); под «философией» он подразумевал «науку».

Но термин «натурфилософия» был неудовлетворительным, поскольку подразумевал, что новая философия похожа на старую и у нее нет практического применения. Существовал и другой вариант – использовать уже существующее словосочетание, в котором не было термина «философия», – «естественные науки»; это словосочетание было широко распространено в XVII в.^[42] (Только в XIX в. термин «наука» стал повсеместно использоваться как сокращение для «естественных наук».) Существовал и более общий термин «естественное знание». Наука о природе нуждалась в названии, и в конце XVI в. появилось слово «натуралист» – и лишь гораздо позже «натуралистом» стали называть ученого, который изучает живые существа (даже в 1755 г. доктор Джонсон в своем словаре английского языка определяет натуралиста как «человека, искушенного в натурфилософии»). Альтернативой «натуралисту» был «натуристорик», термин, позаимствованный из «Натуральной истории» (Naturalis historia) Плиния (78 н. э.), однако с приходом новой науки репутация Плиния оказалась подорванной, и простые натуральные истории вскоре сменились более сложными программами наблюдений.

Таким образом, латынь не могла предложить идеального решения. А греческий? Очевидным вариантом были physic(s) (или physiology) и physician (или physiologist)^[43]. Оба набора терминов, как и их греческие оригиналы, относились к изучению всей природы, живой и неживой, – например, «Физиологические очерки» (Physiological Essays) Бойля (1661) были посвящены естественным наукам в целом. Однако на оба термина уже претендовали врачи (долгое время медицина считалась «искусством», базирующимся на науке о природе), что было очень неудобно. Тем не менее английские интеллектуалы второй половины XVII в. использовали термин physicks для обозначения «науки о природе», или «натурфилософии» (в противоположность physick для обозначения медицины). Для пресвитерианского священника Ричарда Бакстера «истинная Physicks – это наука о познаваемых творениях Бога», а для Джона Харриса, который с 1698 г. читал лекции о новой науке, «Physiology, Physicks, или натурфилософия, – наука о природных телах»^{47}, хотя он и признавал, что некоторые используют термин physiology в значении, которое оставалось общеупотребительным до конца XVIII столетия – в оригинальном значении, предшествовавшем его использованию при изучении биологии человека. Тот, кто изучал натурфилософию, был physiologist. И только в XIX в. physiology окончательно отдали врачам, тогда как естествоиспытатели дали новое определение термину physics (физика), исключив из него «биологию» (это слово было изобретено в 1799 г.), и в дополнение к слову physics появился и новый термин, physicist (физик)^{48}.

Затем требовалось изобрести термин, который отражал бы, каким образом новая наука пересекается с традиционными дисциплинами натурфилософии (включавшей то, что мы сегодня называем физикой и математикой (в том числе механику и астрономию). Так возникли термины «физико-математический» и «физико-механический», например «физико-механические эксперименты», а также странные гибриды вроде «механической философии» и «математической философии»^[44].

Таким образом, мы имеем дело не с трансформацией, отраженной в одной паре терминов, – в XIX в. «натурфилософия» превратилась в «науку»^{49}. Это сложная сеть терминов, когда изменение в значении одного из них влияет на значение всех остальных^{50}. Самым удивительным новшеством XIX в. в том, что касается языка науки, стало появление слова scientist (ученый). Но тот факт, что никого не называли «ученым» до 1833 г., когда это слово придумал Уильям Уэвелл, вовсе на означает отсутствие термина для специалиста в естественных науках – их называли naturalists, physiologists или physicians; на итальянском они были scienziati, на французском savants, на немецком Naturforscher, а на английском virtuosi^{51}. Трактат Роберта Бойля «Христианский виртуоз» (The Christian Virtuoso, 1690) повествует о человеке, который «одержим экспериментальной философией»^{52}. По мере того как термины, подобные virtuosi, постепенно устаревали, их заменило словосочетание «люди науки», которое в XVI и XVII столетиях использовалось для обозначения всех, кто получил гуманитарное или философское образование («люди науки, а не ремесла»), а в XVIII в. приобрело более узкий смысл и применялось к людям, которых мы теперь называем «учеными».

Слово scientist (ученый) медленно входило в обиход по вполне понятной причине (как и современное слово телевизор) – это был незаконнорожденный гибрид латыни и греческого. Геолог Адам Седжвик написал на полях своего экземпляра книги Уэвелла: «Лучше умереть от этого отсутствия, чем оскотинивать наш язык таким варварством»^{53}. Даже в 1894 г. Томас Гексли («бульдог Дарвина») настаивал, что тот, у кого есть капля уважения к английскому языку, не станет использовать слово, которое он считал «не более приятным, чем “электроказнь” (греко-латинский, а не латино-греческий гибрид), – причем он был не одинок^[45]. В этом отношении полезно сравнить слово scientist со словом microscopist (1831), которое не вызвало возражений, поскольку было образовано только из греческих составляющих^{54}. Если мы посмотрим на другие европейские языки, то увидим, что только португальский последовал примеру английского в создании лингвистического гибрида: cientista. Таким образом, можно считать ошибочным «утверждение, что «слово scientist возникло в 1833 г. потому, что только тогда люди осознали его необходимость»: потребность в таком термине ощущалась давно^{55}. Проблема заключалась в подборе подходящего слова – которое еще не использовалось в другом значении и было должным образом сконструировано. Поэтому препятствие устранили только тогда, когда потребность стала настоятельной, и ради ее удовлетворения пришлось нарушить одно из базовых правил словообразования. По существу, слово scientist было всего лишь новым, удобным словом для обозначения понятия, которое давно существовало^{56}.

Слово scientific (научный) возникло в промежутке между классическим science и появившимся в XIX в. scientist. Scientificus (от scientia и facere, создание знания) – это не классическая латынь; термин был изобретен Боэцием в VI в. В английском языке он появился только в 1637 г. (если не считать пары упоминаний в 1579), после чего стал распространяться все шире. У термина было три основных значения: он мог обозначать определенный вид компетенции («научный» как противоположность «механическому», образование грамотного человека или джентльмена, в отличие от торговца) или доказательный метод (то есть посредством аристотелевых силлогизмов), но его третье значение (например, «научное измерение треугольников» в работе о межевании, 1645) уже связано с новыми науками эпохи научной революции. Во французском языке слово scientifique появилось раньше, в XIV в., и имело отношение к получению знаний; в XVII столетии его использовали в отношении абстрактных и теоретических наук, а в качестве эквивалента английскому scientist – un scientifique – оно стало применяться с 1895 г., приблизительно в то же время, когда английский термин получил широкое распространение^{57}.

Разумеется, у каждого европейского языка были свои особенности. Во французском языке XVII в. мы находим термины, эквивалентные английскому physician (physicien) и naturalist (naturaliste). Слово physicien во французском языке никогда не использовалось в значении «врач» и поэтому вполне подходило для названия специалиста в области естественных наук; затем оно эволюционировало и стало французским эквивалентом английскому physicist^[46]. В Италии, наоборот, связь между fisico и медициной в XVI в. уже была достаточно сильна, и сторонники новой философии редко называли себя fisici^{58}, но у итальянцев уже имелось слово scienziato (человек знания), отсутствовавшее в английском и во французском (scientiste почти всегда использовалось в уничижительном смысле для обозначения человека, который делает культ из науки).

Таким образом, утверждать – как это часто делается, – что до появления «ученых» никакой науки не было, – значит демонстрировать свое невежество в области эволюции языка в отношении познания природы и исследователей природы в период с XVII по XIX в.^{59} Те, кто не решается использовать термины «наука» и «ученый» для XVII столетия, считая их анахроничными, не понимают, что вся история изобилует переводами с одного языка на другой и что science – это просто сокращение от весьма распространенного в XVII в. термина natural science, а слово scientist – замена для naturalist, physician, physiologist и virtuoso. Первое официальное собрание группы, которая впоследствии стала Королевским обществом, обсуждало организацию сообщества для продвижения «Физико-математико-экспериментальных знаний»: участники ясно дали понять, что сфера их интересов – не натурфилософия в ее традиционном понимании, а новый тип знания, который возник в результате вторжения математиков на территорию философов^{60}.

Утверждалось также, что в XVII в. не было ученых, потому что не существовало профессиональной ниши, которую мог бы занять ученый. «В Англии эпохи Стюартов не было ученых, – говорят нам, – и все, кого мы объединяем под этим названием, были дилетантами»^{61}. Если следовать этой же логике, Гоббс, Декарт и Локк не были философами, поскольку никто не платил им за написание философских трудов; и тогда единственными настоящими философами в XVII в. можно читать схоластиков, которые преподавали в университетах и иезуитских колледжах. В этом отношении некоторые новые ученые не были, подобно новым философам, ни дилетантами, ни профессионалами: Роберт Бойль, в честь которого назван закон сжатия газов, был богат, независим, и профессиональная деятельность была для него неуместной как для сына графа. Джон Уилкинс, оставивший после себя множество научных трудов, был священником, а затем и епископом, но в 1662 г., когда образовалось Королевское общество, уже занимал должности директора Мертон-колледжа в Оксфорде и мастера Тринити-колледжа в Кембридже (на эту должность его назначили при Кромвеле), хотя его университетская карьера была разрушена Реставрацией, и ему пришлось вернуться к церковной карьере^[47]. Чарльз Дарвин тоже был любителем, а не профессиональным ученым^[48].

Тем не менее было бы серьезной ошибкой считать новую науку исключительно любительским – то есть неоплачиваемым – занятием. В этом отношении она отличается от новой философии Гоббса, Декарта и Локка: у этих философов не было профессии, тогда как для представителей новой науки исследования являлись частью их оплачиваемой работы. Джованни Баттиста Бенедетти (1530–1590, математик и философ герцога Савойского)^[49], Кеплер (математик императора Священной Римской империи) и Галилей (на протяжении восемнадцати лет профессор математики) не были ни дилетантами, ни любителями: профессиональные математики, они занимались задачами, входящими в университетский курс обучения, даже если решение этих задач отличалось от того, чему учили в университетах. Тихо Браге, как мы уже видели, получал государственное финансирование. Изготовление математических инструментов и картография были коммерческими предприятиями (например, ими занимался Герард Меркатор (1522–1599).

Таких людей было много в Англии эпохи Стюартов. Королевское общество финансировало эксперименты Роберта Гука (ум. 1703), Дени Папена (ум. 1712) и Фрэнсиса Хоксби (ум. 1713), хотя регулярное жалованье получал только Гук^[50]. Кристофер Рен, один из основателей Королевского общества, которого мы знаем больше как архитектора, был профессором астрономии в Оксфордском университете, занимая должность, введенную в 1619 г., а до этого преподавал астрономию в Грешем-колледже в Лондоне (основан в 1597); астрономия тогда считалась разделом математики, а архитектура требовала математических навыков. Исаак Ньютон был профессором математики в Кембридже, занимая должность, введенную в 1669 г. Профессиональной нишей, которую занимали представители новой науки, была математика, а большое количество математиков не преподавали в двух английских университетах: например, Томас Диггес (1546–1595), который внес значительный вклад в крупнейший инженерный проект Елизаветинской эпохи, реконструкцию гавани Дувра, а также мечтал о превращении Англии в выборную монархию, или Томас Хэрриот (ум. 1621), который благодаря своим знаниям в области астрономии, навигации, картографии и военно-инженерном деле был приглашен для организации экспедиции Рэли в колонию Роанок (1585)^{62}. Таким образом, многие математики считали, что новая философия попадает в область их профессиональных интересов^{63}. И естественно, главные предметы исследования новой науки были тесно связаны с профессиональными занятиями математиков XVII в.: астрономией/астрологией, навигацией, картографией, землеустройством, архитектурой, баллистикой и гидравликой^{64}.

Вполне разумно избегать слов «наука» и «ученый», когда речь идет о XVII в., если появление этих слов связывают с переломным моментом, однако «наука» представляет собой просто сокращение термина «естественные науки», а термин «ученый» указывает не на изменения в природе науки или даже на новую социальную роль ученых, а на изменения в культурной значимости классического образования, произошедшие в XIX в., – изменения, не понятые теми историками науки, которые не получили даже зачатков классического образования.

§ 3

Хотя Коперник, Галилей и Ньютон прекрасно сознавали значимость своих идей и мы с полным правом называем их работы революционными, они никогда открыто не говорили о себе, что «совершают революцию». Даже во времена Ньютона слово «революция» редко использовалось для обозначения широкомасштабных перемен и почти никогда до Славной революции 1688 г., произошедшей через год после публикации его «Начал», причем его применение было ограничено только политическими революциями^[51]{65}. Баттерфилд был прав, подчеркивая, что историк должен стремиться к пониманию мира таким, каким его видели люди, жившие в то время^[52], однако, как мы уже видели, одного понимания их взглядов недостаточно. Историк должен стать посредником между прошлым и настоящим, найдя язык, который передаст современным читателям убеждения и верования людей, мысливших иначе. Таким образом, вся история предполагает перевод с исходного языка – то есть языка математиков, философов и поэтов XVII в. – на целевой язык, в нашем случае язык начала XXI в.^{66} Поэтому историк вполне обоснованно переводит «естественные науки» как «науку», а «физиолога» как «ученого».

Но возможно, дело не только в переводе? Ведь в языке Ньютона не только нет ни одного слова или словосочетания, эквивалентных нашему слову «революция», но и отсутствует само это понятие. Можно утверждать, что культура Ньютона была по сути своей консервативной и традиционалистской и Ньютон не смог бы сформулировать идею революции, даже если бы захотел. В главе 3 мы покажем, что такой подход может быть полезным обобщением для описания культуры эпохи Возрождения и XVII в., однако в ретроспективе мы сталкиваемся с разного рода важными исключениями в разных областях, и именно эти исключения сделали возможной современную науку. Но пока достаточно лишь отметить, что существует слово, которое – по крайней мере, для протестантов – имело коннотацию «революция»; это слово «реформация». Всего за несколько десятилетий, с 1517 по 1555 гг., Лютер и Кальвин радикально изменили доктрины, обряды и социальную роль христианства; они совершили революцию, которая стала причиной ста пятидесяти лет Религиозных войн. Таким образом, научной революции предшествовала еще одна революция – Реформация. Гук в 1665 г. писал, что «главной целью» его самого и других членов Королевского общества была «реформация в философии»^{67}. Томас Спрэт, в 1667 г. писавший историю Королевского общества, неоднократно сравнивал реформацию в натурфилософии со случившейся раньше реформацией в религии^[53]{68}.

Спрэт признал, что некоторые противники компромиссов в своем неприятии всех аспектов древней учености доходили до призывов вообще упразднить Оксфорд и Кембридж. Он сравнил этих фанатиков с людьми, которые вознамерились упразднить епископства в Англии, а закончили тем, что убили короля и установили республику:

Признаюсь, я не хотел тут упоминать сторонников новой философии, которые не проявили какой-либо сдержанности в отношении их [университетов]: они недавно пришли к выводу, что невозможно ничего достичь в новых открытиях, пока не будут отвергнуты все древние искусства и упразднены их колыбели. Но опрометчивость поступков этих людей скорее вредит, чем помогает тому, чего они стремятся достичь. Они с такой яростью принялись за очищение философии, как наши современные зелоты – за реформацию религии. И обе партии достойны порицания. Ничто их не удовлетворит, кроме полного уничтожения, с корнями и ветвями^[54], всего, что имеет лицо древности^{69}.

Таким образом, Спрэт признавал, что некоторые сторонники новой науки напоминают ему цареубийц (монархия, как и система епископата, имела «лицо древности»), – в сущности, он назвал их революционерами. Спрэт опубликовал свой труд через семь лет после восстановления монархии и стремился поддержать общество, которому покровительствовал король. Он должен был отрицать любую связь между радикализмом в науке и радикализмом в политике, и в этом свете еще более примечательным выглядит его сравнение некоторых сторонников новой философии с людьми, которые лишь недавно перевернули существующий порядок вещей.

Не стоит удивляться, что Антуан Лавуазье в 1790 г., в разгар Французской революции, объявил, что он совершает революцию в химии. В отличие от Спрэта Лавуазье говорит на современном языке, поскольку жил во времена революции, преобразовавшей язык политики, сформировав терминологию, которой мы пользуемся до сих пор. Многие французские интеллектуалы еще до 1789 г. обсуждали возможность политической революции, а после 1776 г. образцом для них служила Американская революция^{70}. Во Франции слово предшествовало делу, хотя их разделял не такой уж большой промежуток времени^[55]. В XVII в. Галилей и Ньютон не были знакомы с этим языком^[56]. Однако и они, и их современники ясно давали понять, что стремятся к радикальным, системным переменам: тот факт, что в их языке отсутствовало слово «революция», не означает, что они должны были воспринимать знания как нечто стабильное и низменное. «Что касается нашей работы, – писал неназванный член Королевского общества в 1674 г., – мы все согласны, или должны согласиться, что это не роспись стен старого здания, а постройка нового»^{71}. Ниспровержение старого и новое начало с чистого листа – это и есть революция.

§ 4

Чрезмерно скрупулезные историки отказываются использовать не только слова revolution (революция), «наука» (science) и scientist (ученый), когда речь идет о XVII в., но также еще одно слово Баттерфилда, modern (современный), поскольку оно кажется им по сути своей анахроничным. Однако слово «современный» встречается в названиях трактатов эпохи Возрождения по военному искусству, демонстрируя, что авторы прекрасно сознавали революционные последствия появления пороха^{72}. В эпоху Возрождения проводили четкое разграничение между старинной музыкой и современной, которая была полифонической, а не монодической – отец Галилея, Винченцо, написал трактат «Dialogo della musica antica et della moderna» (Диалог о старинной и современной музыке)^{73}. На современных картах изображалась Америка^[57].

Первой историей, написанной в терминах прогресса, стала история ренессансного искусства Вазари, «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (Le Vite de’piu eccelenti Pittori, Scultori e Architetti, 1550)^{74}. Вскоре (1560) появился перевод Франческо Бароцци комментариев Прокла к первой книге Евклида, в которой история математики рассматривалась как последовательность изобретений и открытий. И действительно, математики (которые часто общались с художниками, поскольку обучали их геометрии перспективы)^[58], уже стремились показать, что также являются двигателями прогресса, и начали публиковать книги со словом «новый» в названиях, создав моду, которую подхватили экспериментальные науки: «Новая теория планет» (Theoricae Novae Planetarum, Пурбах, написана в 1454, опубликована в 1472); «Новая наука» (Nuova scienza, Тарталья, 1537); «Новая философия» (The New Philosophy, Гильберт, ум. 1603 – это подзаголовок или, возможно, правильное название посмертно опубликованной работы «О нашем подлунном мире» (Of Our Sublunar World); схема титульного листа допускает двоякое толкование); «Новая астрономия» (Astronomia Nova, Кеплер, 1609); «Беседы и математические доказательства двух новых наук» (Discorsi e dimostrazioni matematiche intorno a due nuove scienze, Галилей, 1638); «Новые опыты, касающиеся пустоты» (Exp?riences nouvelles touchant le vide, Паскаль, 1647); «Новые анатомические опыты» (Experimenta nova anatomica… Пеке, 1651); «Новые физико-механические опыты…» (New Experiments Physicomechanical…, Бойль, 1660). И этот список далеко не полон^{75}. Пионер идей прогресса Бэкон написал «Новый Органон» (Novum Organum) и «Новую Атлантиду» (Nova Atlantis), его трактат «О мудрости древних» (De Sapientia Veterum, 1609) подразумевал резкий контраст между древностью и современностью.

Если ученые старательно подчеркивали новизну в названиях своих трудов, то почему они не использовали слово «современный»? Ответ прост. И в исламе, и в христианстве термин «новая философия» означал постязыческую философию^{76}. Например, для Уильяма Гильберта, основателя новой науки под названием «магнетизм», Фома Аквинский был современным философом^{77}. Следовательно, ему нет смысла называть свою натурфилософию «современной», и он предпочитает слово «новая». В философии, в отличие от военного дела и музыки, слово «современный» было неприемлемым, поскольку уже использовалось в другом значении. То же самое относится к архитектуре, поскольку в XV в. «современная архитектура» означала готическую архитектуру^{78}. В науке ситуация начала меняться только в конце XVII в., в процессе дебатов об античных и современных авторах. Джонатан Свифт в своей «Битве книг» (The Battle of the Books, 1720) причисляет Аквинского к современникам, но в данном случае он сознательно старается казаться старомодным^{79}. Рене Рапен, который одним из первых противопоставил древних авторов современным, заново определил понятие современной философии, в 1676 г. назвав Галилея «основателем современной философии» – суждение тем более удивительное, если учесть, что оно исходило от иезуита, а Галилей в 1633 г. был осужден инквизицией, – но это выражение тогда не появилось в английском языке^{80}. Тем не менее термин «новая философия» может быть применен, хотя и с осторожностью, для описания современной науки: первым его использовал Бойль в 1666 г.^{81} Фраза «современная наука» впервые встречается у Гидеона Харви в 1699 г., в его беспорядочных нападках как на старую, так и на современную философию^{82}. Таким образом, в конце XVII в. старой философией считалась схоластика, а современной наукой – наука Декарта и Ньютона.

Слово «современный» медленно закреплялось в научном контексте, и то же самое происходило со словом «прогресс», которое получило распространение (вместе со сходными по значению терминами) только к концу XVII в. Полное название Королевского общества, основанного в 1660 г., звучало так: «Лондонское королевское общество по развитию знаний о природе». «Развитие» предполагает прогресс, и поэтому неудивительно, что полным названием «Истории Королевского общества» Спрэта было «История учреждения, формирования и прогресса Лондонского королевского общества по развитию экспериментальной философии» – разумеется, «экспериментальная философия» была еще одним термином для обозначения того, что мы теперь называем «наукой», а слово «прогресс» имело двойной смысл, между старым значением (путь, процесс изменений) и новым (процесс развития); «развитие» – это еще одно связанное с прогрессом слово. Год спустя Джозеф Гленвилл опубликовал «Высшая точка: прогресс и развитие знания со времен Аристотеля» (Plus ultra: or the Progress and Advancement of Knowledge since the Days of Aristotle). К концу столетия прогресс уже признавался всеми, о чем говорит заглавие книги Даниэля Леклерка «История физики, или рассказ о подъеме и прогрессе искусств, а также о некоторых открытиях разных эпох» (1699)^{83}. Еще до того как слово «прогресс» вошло в моду, Роберт Бойль дважды использовал его как эпиграф к цитате из Галена: «Мы должны проявить смелость и выйти на охоту за истиной; даже если мы не найдем ее, то, по крайней мере, подойдем к ней ближе, чем теперь»^{84}. Для описания прогресса Бойль использовал метафору охоты. Именно этот триумф идеи прогресса, а также новое значение слова «современный» знаменуют окончание первой фазы продолжительной научной революции, которая не закончилась и в наше время^{85}.

В любом случае существовали альтернативы языку прогресса, которые служили той же самой цели, – языки изобретений и открытий. В 1598 г. Браге настаивал, что новая геогелиоцентрическая система космоса является его изобретением – то есть его утверждение об изобретении теории аналогично его же утверждению об изобретении секстанта. Другие пытались оспорить первенство в создании геогелиоцентрической системы, которое по праву принадлежало ему^{86}. Когда в 1610 г. Галилей объявил о том, что он увидел в телескоп, то его сравнивали с его земляком, флорентинцем Америго Веспуччи, а также с Христофором Колумбом и Фернандо Магелланом^{87}. Открыв луны Юпитера, Галилей, подобно мореплавателям, открыл новые миры. После него каждый ученый мечтал о подобных открытиях. Первый профессиональный ученый, Роберт Гук (1635–1703), писал, что множество людей всех возрастов интересовались «природой и причинами вещей»:

Но их усилия, будучи лишь одиночными и крайне редко объединенными, поддержанными или управляемыми искусством, привели только к скромным, незначительным результатам, вряд ли достойным упоминания. Так человечество думало все эти шесть тысяч лет, и если оно будет так думать еще шесть тысяч, то останется там же, где было, полностью неприспособленное и неспособное победить трудности познания природы. Но этот новый мир должен быть завоеван картезианской армией, дисциплинированной и регулярной, хотя и небольшой по численности^{88}.

Королевское общество как раз и было той «картезианской армией, дисциплинированной и регулярной, хотя и небольшой по численности». Нарисованная Гуком картина была обманчивой – и он обманулся. Ему противостояли не ацтеки, а философы, последователи Аристотеля. Ему не требовалось покорять природу, чтобы понять ее. Его армия не должна была быть дисциплинированной и регулярной; единственное, в чем нуждалась эта армия (как мы увидим в главе 3), – конкуренция. Однако Гук был прав в главном. Он выбрал в качестве образа картезианскую армию, поскольку хотел вызвать в своем воображении самую решительную и необратимую трансформацию в истории; он хотел открыть новые миры, хотел, чтобы его открытия принесли пользу обществу, подобно тому как завоевание Нового Света обогатило Испанию времен Кортеса. Гук не оперировал такими понятиями, как «наука», «революция» или «прогресс», но они являются вполне допустимым переводом его терминов («познание природы», «новый мир», «картезианская армия») на наш язык, позволяющим сказать, что он мечтал о том, что мы называем научной революцией.

И он не был одинок. «Аристотелева философия не подходит для новых открытий, – писал Джозеф Гленвилл в 1551 г. – Перед нами еще не открытая Америка тайн и неизвестное Перу природы».

И у меня нет сомнений, что наши потомки превратят множество вещей, которые сегодня всего лишь слухи, в практическую реальность. Настанет эпоха, когда путешествия в неизведанные Южные Земли или даже на Луну будет не более странным, чем в Америку. Для тех, кто придет после нас, будет обычным делом купить пару крыльев и полететь в далекие Края, как теперь мы покупаем пару Башмаков, чтобы совершить Путешествие. А беседы на расстоянии с Индиями посредством Симпатической передачи в будущем станут такими же привычными, как для нас письменная корреспонденция… Теперь у тех, кто судит согласно узости старых принципов, эти парадоксальные ожидания вызовут улыбку. Но те великие изобретения, которые в последние эпохи изменили лик всего нашего мира, вне всякого сомнения, в прежние времена, будучи голыми предположениями, чистыми гипотезами, выглядели нелепо. Разговоры об открытии новой Земли [Новый Свет на Американском континенте] были продиктованы любовью к Античности: плавание, не видя звезд и берегов, руководствуясь одним лишь минералом [компасом], – история еще более абсурдная, чем полет Дедала^{89}.

Конечно, Гленвилл оказался прав: мы летаем и «беседуем» на расстоянии; мы побывали не только в Австралии, но и на Луне.

Томас Гоббс в 1655 г. полагал, что не существовало настоящей астрономии до Коперника, физики до Галилея, физиологии до Уильяма Гарвея. «И лишь после них в течение очень короткого времени астрономию и общую натурфилософию отлично продвинули вперед… Следовательно, натурфилософия – новое явление»^{90}. Однако самое яркое описание идеи о том, что знание трансформируется и что новое знание совсем не похоже на старое, принадлежит Генри Пауэру (одному из первых англичан, экспериментировавших с микроскопом и барометром):

И это век, в котором разум всех людей переживает своего рода брожение, и дух мудрости и учености восстает и начинает освобождаться от всех бренных и земных преград, которые так долго мешали ему, а также от безжизненной слизи и caput mortuum [лишенных смысла] бесполезных представлений, которые так долго и жестоко сковывали его.

Думаю, в наш век философия прибывает подобно приливу, хотя перипатетики еще надеются остановить приливное течение или (по примеру Ксеркса) обуздать море, дабы помешать подъему свободной философии. Думаю, я вижу, как весь старый мусор будет смыт, а гнилые постройки разрушены и унесены этим могучим потоком. В наши дни должны быть заложены основания гораздо более величественной философии, которая никогда не сможет быть опровергнута: это будет эмпирическое и чувственное обследование феноменов природы, выводящее причины вещей из таких первоисточников природы, которые, как мы наблюдаем, производимы искусством и безошибочным доказательством механических орудий: несомненно, этот, и никакой другой, и есть путь построения истинной и вечной философии…^{91}

В 1666 г. математик и картограф Джон Уоллис (который придумал символ ? для обозначения бесконечности) выражался более осторожно: «Затем Галилей и (после него) Торричелли и другие применили механические принципы для разрешения философских противоречий; хорошо известно, что натурфилософия оказалась более вразумительной, и меньше чем за сто лет она добилась большего прогресса, чем за предыдущие столетия»^{92}.

Гук, Гленвилл, Гоббс и Уоллес сами участвовали в этой трансформации, однако их видение происходящего разделяли и хорошо информированные наблюдатели. В 1666 г. епископ Сэмюэл Паркер восславил недавнюю победу «механической и экспериментальной философии» над философией Аристотеля и Платона и заявил:

…Мы можем обоснованно ожидать от Королевского общества (если они будут следовать своему предназначению) великого Развития натурфилософии, невиданного во все предшествующие эпохи; поскольку они отбросили все разрозненные Гипотезы и полностью посвятили себя опытам и наблюдениям, они могут не только представить миру полную историю природы (которая есть наиболее полезная часть физиологии [науки о природе]), но также заложить прочную и надежную основу, на которой будут возводиться Гипотезы^{93}.

Паркер считал (вполне обоснованно), что теперь, когда установлен правильный метод исследования, должно произойти великое развитие знания. Два года спустя поэт Джон Драйден (тоже не без веских оснований) высказал мнение, что этот процесс уже идет:

Разве не очевидно, что за эти последние сто лет (когда изучение философии было занятие всех виртуозов в христианском мире), нам явилась почти новая Природа? Что было обнаружено больше ошибок [Аристотелевой] школы, проделано больше полезных опытов в философии, раскрыто больше важных секретов в оптике, медицине, анатомии, астрономии, чем за все доверчивые и слепые столетия от Аристотеля до наших дней? Истинно – ничто не распространяется так быстро, как Наука, должным образом и повсеместно взращиваемая^{94}.

Хронология Драйдена верна: «эти последние сто лет» переносят нас практически точно к вспышке сверхновой в 1572 г. Показателен и его лексикон: он использует термин «виртуозы» для обозначения ученых и «наука» – для науки^[59]. Он видит, что новая наука опирается на новые стандарты доказательств. Он признает возможность релятивизма (сколько существует новых разновидностей природы?) и в то же время настаивает, что новая наука является не просто чем-то вроде местной моды, а необратимой трансформацией наших знаний о природе^{95}.

§ 5

Можно привести еще много свидетельств обоснованности идеи научной революции, но многих ученых все равно убедить не удастся. Тревога, которая охватывает историков, когда они видят слова «научный», «революция», «современный» и (хуже всего)«прогресс» в работах, посвященных естественным наукам XVII в., вызвана не только страхом анахронизмов; это симптом более широкого интеллектуального кризиса, который проявляется в отказе от главных нарративов любого рода^[60]. Считается, что проблема с главными нарративами состоит в том, что они отдают предпочтение какому-то одному взгляду; альтернативой является релятивизм, утверждающий, что все точки зрения одинаково весомы.

Самые убедительные аргументы в пользу релятивизма дает философия Людвига Витгенштейна (1889–1951)^[61]. Витгенштейн преподавал в Кембридже с 1929 по 1947 г. – он ушел за год до лекций Баттерфилда о научной революции, – но Баттерфилду не приходило в голову, что ему нужно проконсультироваться у Витгенштейна или любого другого философа, чтобы научиться размышлениям о науке. И только в конце 1950-х гг., после публикации в 1953 г. «Философских исследований» (Philosophische Untersuchungen), аргументы, позаимствованные у Витгенштейна, начали трансформировать историю и философию науки; их влияние можно увидеть, например, в «Структуре научных революций» Томаса Куна^{96}. После этого распространилось утверждение, что Витгенштейн показал полную культурную относительность рациональности: наша наука может отличаться от науки древних римлян, но у нас нет оснований заявлять, что она лучше, поскольку их мир был совсем не похож на наш. Истина – согласно витгенштейновской доктрине^{97} – есть то, что мы решили сделать истиной; она требует общественного консенсуса между тем, что мы говорим, и тем, каков мир^{98}.

Первая волна релятивизма затем сменилось другой, в основе которой стояли совсем другие интеллектуальные традиции: лингвистическая философия Д. Л. Остина, постструктурализм Мишеля Фуко, постмодернизм Жака Деррида и прагматизм Ричарда Рорти. Для отсылки к этим разным традициям часто используется фраза «лингвистический поворот», поскольку все они характеризуются общим пониманием того, что – по выражению Витгенштейна – «границы моего мира суть границы моего языка»^[62]. Как мы вскоре увидим, бо?льшая часть споров относительно научной революции вызвана последствиями этой точки зрения.

В истории науки особенно важна одна поствитгенштейновская традиция: ее часто называют «исследованиями науки и технологии»^{99}. Это движение основали Барри Барнс и Дэвид Блур с кафедры науковедения Эдинбургского университета (основана в 1964); оба они находились под сильным влиянием Витгенштейна (например, Блур был автором работы «Витгенштейн: Социальная теория знания» (Wittgenstein: A Social Theory of Knowledge, 1983). Барнс и Блур предложили так называемую «сильную программу». Сильной ее делает убеждение, что социологически можно объяснить само содержание науки, а не только способы ее организации или ценности и стремления ученых. Суть программы состоит в принципе симметрии: одинаковое объяснение должно даваться всем научным теориям, независимо от их успешности^[63]. Таким образом, встретив человека, заявляющего, что Земля плоская, я буду искать психологическое и/или социологическое объяснение его странного убеждения; при встрече с человеком, считающим Землю шаром, плывущим в пространстве и вращающимся вокруг Солнца, я должен искать объяснения того же рода для его убеждений. Сильная программа настаивает: нельзя говорить, что второе утверждение верно или даже что люди в него верят потому, что имеют убедительные доказательства. Таким образом, из рассмотрения систематических исключается основная характеристика научных споров: апелляция к более убедительным доказательствам. Ни один из последователей Витгенштейна не может без критики принимать саму идею «доказательств» – некоторые вообще ее отвергают. Бертран Рассел познакомился с Витгенштейном в 1911 г. В кратком некрологе, написанном сорок лет спустя, он вспоминает об их первой встрече:

Поначалу я сомневался, гений он или сумасшедший, но очень скоро отдал предпочтение первому варианту. Некоторые из его ранних взглядов делали этот выбор трудным. Он утверждал, например, что все экзистенциальные пропозиции бессмысленны. Это было в лекционном зале, и я предложил ему обдумать пропозицию: «В этой комнате в настоящее время нет гиппопотама». Когда он отказался в это верить, я заглянул под все столы и ничего не нашел; но убедить его не удалось^{100}.

Таким образом, не стоит удивляться, что концепции истории и философии науки, появившиеся после Витгенштейна, не рассматривали суть и предмет науки^[64].

Барнс и Блур – социологи, и поэтому их позиция вполне понятна: и они, и их коллеги должны искать социологические объяснения. Однако они этим не ограничиваются. Релятивистский взгляд, отрицающий науку как способ понимания реальности, не является выводом, который эти ученые сделали из своих исследований; это посылка (соответствующая их толкованию Витгенштейна), на которой основаны исследования. Чтобы оправдать эту точку зрения, ее сторонники настаивают, что доказательства не находят, а всегда «конструируют» внутри конкретной социальной общности. Предпочесть одну совокупность доказательств другой – это значит принять точку зрения одного сообщества и отвергнуть точку зрения другого. Таким образом, успех программы научных исследований зависит не от ее способности генерировать новое знание, а от способности добиться поддержки сообщества. Как формулирует Витгенштейн, «в конце оснований стоит убеждение. (Подумай о том, что происходит, когда миссионер обращает туземцев)^[65]»^{101}.

Эти ученые рассматривают науку с точки зрения риторики, убеждения и авторитета, потому что принцип симметрии обязывает их предполагать, что суть науки именно в этом. И это прямо противоречит взглядам самих первых ученых. Так, например, широко известна статья «Totius in verba: риторика и авторитеты раннего Королевского общества» (Totius in verba: Rhetoric and Authority in the Early Royal Society), хотя само Королевское общество выбрало девиз nullius in verba («слова не считаются», то есть «ничего не принимать на веру»), – основатели общества заявляли, что отказываются от форм знания, основанных на риторике и авторитетах^[66]. Разновидность истории, которая позиционирует себя как чрезвычайно чувствительная к языку людей прошлого, решительно отвергает все, что эти люди говорили о себе, причем неоднократно. Анахронизм, с позором выдворенный через черный ход, триумфально возвращается через парадную дверь.

Возможно, в это трудно поверить, но сторонники сильной программы заняли доминирующее положение в истории науки. Наиболее ярким проявлением такого подхода в действии служит книга «Левиафан и воздушный насос» (Leviathan and the Air-pump) Стивена Шейпина и Саймона Шеффера, которая признана самой влиятельной работой в этой области после «Структуры научных революций» Томаса Куна^[67]. По слова Стивена Шейпина, новая история науки предлагает социальную историю истины^[68]. Утверждается, что научный метод постоянно меняется, и поэтому такого понятия, как научный метод, просто не существует. Знаменитая книга Пола Фейерабенда называлась «Против метода» (Against Method)^[69] и имела подзаголовок «Все проходит»; за ней последовала работа «Прощай, разум» (Farewell to Reason)^{102}. Некоторые философы и почти все антропологи согласны с ним: стандарты рациональности, утверждают они, локальны и чрезвычайно изменчивы^{103}.

Но мы должны отвергнуть идею Витгенштейна, что истина есть просто консенсус, поскольку она несовместима с пониманием одной из фундаментальных задач науки – показать, что от общепринятых взглядов следует отказаться, когда они противоречат фактам^[70]. Классическим в этом отношении является «Письмо к Кристине Лотарингской» Галилея (1615) в защиту учения Коперника. Галилей начинает с того, что есть вопросы, по которым философы согласны друг с другом, однако он с помощью своего телескопа обнаружил факты, которые полностью противоречат их убеждениям; следовательно, им нужно пересмотреть свои взгляды^{104}. То, что казалось истиной, больше не может считаться таковой. Галилей здесь участвует в том, что Шейпин и Шеффер называют «эмпирической языковой игрой» (можно даже сказать, изобретает ее), в которой факты скорее «открываются, чем изобретаются»^{105}. Это верно. Но последователи Витгенштейна считают, что нет никаких оснований думать, что эта игра более обоснованна, чем любая другая, и в этом случае Галилей становится не более убедительным, чем философы, которым он оппонирует^[71]. И в этот момент витгенштейновская история науки прямо противоречит свидетельству самого Галилея о том, что он делает, и история науки вступает в прямой конфликт с наукой^[72].

Когда Шейпин и Шеффер говорят о «эмпирической языковой игре», словно это одна из многих равноценных языковых игр, они предполагают, что за языковыми играми Галилея и его противников нет никакой реальности, поскольку сама реальность определяется языковыми играми; они предполагают, что «границы моего мира суть границы моего языка»^[73]. Это не может быть истиной в абсолютном смысле; телескоп Галилея трансформировал мир астрономов раньше, чем у них появились новые слова для описания того, что они теперь могли видеть, – даже до появления слова «телескоп». Когда Галилей писал о своих открытиях, он не был обязан делать это так, чтобы вызвать недоумение остальных: ужас вызвал смысл его слов, а не форма. Но, хотя философы прекрасно его поняли, некоторые продолжали настаивать: того, что якобы видели Галилей и другие астрономы, там быть не могло. Два мира, Галилея и их, имели разные границы, и тем не менее они прекрасно понимали друг друга. Границы были установлены не языком, а приоритетами, ощущением того, что можно обсуждать, а что нет^[74].

Может показаться, что телескоп – это особый случай. Разумеется, наш мир меняется, когда мы изобретаем новую технологию или проникаем туда, где раньше не были. Но мы ежедневно сталкиваемся с тем, для чего у нас нет названия, и в таких обстоятельствах мы часто не находим нужных слов или говорим, что «этого не описать словами». И только позже мы иногда находим слова (любви, горя, ревности, отчаяния) для того, что чувствуем. «Ему и в голову не приходило, – писал Толстой о князе Андрее, – чтобы он был влюблен в Ростову». В целом главная особенность некоторых переживаний – музыки, секса, смеха – состоит в том, что нет и не может быть адекватных слов, чтобы их описать. Но это не значит, что они не существуют.

Но, даже несмотря на то, что положение «границы моего мира суть границы моего языка» действительно не всегда, мы должны признать, что язык зачастую определяет границы наших дискуссий и точного понимания. Облака получили названия только в XIX в. – термины cirrus (перистое облако) и nimbus (дождевое облако) могут показаться устаревшими, поскольку они латинские, однако римляне не различали разных типов облаков^{106}. Разумеется, задолго до того, как появились названия для разных типов облаков, люди воспринимали их примерно так же, как мы: достаточно взглянуть на голландские морские пейзажи XVII в., чтобы понять, что на них точно воспроизведены разные облака, хотя художники не знали их названий. Очевидно, Роберт Гук совершенно четко видел облака, когда спрашивал: «Какова причина разной формы облаков – складчатых, пушистых, кудрявых, закрученных, туманных и тому подобное?»^{107} Но он прекрасно понимал свои ограниченные лингвистические возможности в описании этого природного явления. Классификация облаков является важным событием в истории метеорологии, после которого стали возможны их более серьезное обсуждение и глубокое понимание.

Когда мы изучаем идеи, лингвистические изменения являются ключом к выяснению того, что люди понимают такого, чего не понимали их предшественники. За десять лет до открытий Галилея, сделанных с помощью телескопа, первый ученый-экспериментатор Уильям Гильберт признал: «Таким образом, иногда мы используем новые и необычные слова, но не для того, дабы с помощью глупой завесы слов закрыть факты [rebus] тенями и туманами (как к тому стремятся алхимики), а для того, чтобы ясно и правильно изложить сокрытые вещи, которые не имеют названия и которых мы до сей поры не сознавали»^{108}. Он начинает свою книгу со словаря, чтобы помочь читателю понять смысл новых слов. Затем, через несколько месяцев после того как Галилей открыл небесные тела, которые мы называем лунами Юпитера, Иоганн Кеплер изобрел новое слово для этих новых объектов: они стали «спутниками»^[75]. Таким образом, историкам, которые воспринимают язык всерьез, необходимо искать появление новых языков, которые должны отражать изменения в том, что люди могут думать, и в том, как они могут осмысливать свой мир^[76].

Здесь важно различать это утверждение и аргумент, с которого началась эта глава. Историк всегда должен изучать язык, который использовали люди в прошлом, и быть внимательным к изменениям в этом языке, но это не означает, что ему всегда следует использовать этот язык при описании прошлого. Термин Кеплера «спутник» указывает, что Галилей открыл новую разновидность сущности, но вполне допустимо сказать, что Галилей открыл луны Юпитера (эту терминологию не использовал ни Галилей, ни Кеплер – насколько мне известно, самое раннее ее использование относится к 1665 г., и, строго говоря, в этом случае мы имеем дело с анахронизмом), особенно если учесть, что для нас звезды (термин Галилея) неподвижны, а спутники (термин Кеплера) представляют собой рукотворные объекты, запущенные в космос.

Современная история науки, несмотря на все рассуждения о языках и дискурсах, была недостаточно внимательна к появлению в XVII в. нового языка, предназначенного для науки о природе, – его мы будем рассматривать в части III. И действительно, этот язык был таким незаметным, что те же самые исследователи, которые до второй половины XIX в. отказывались использовать слово «ученый» в отношении кого-либо, с готовностью рассуждали о «фактах», «гипотезах» и «теориях», словно это транскультурные понятия. Данная книга стремится исправить этот очевидный промах^[77]. Один из ее главных постулатов формулируется просто: революция в идеях требует революции в языке. Утверждение о существовании научной революции XVII в. проверить несложно – достаточно взглянуть на сопровождавшую ее революцию в языке. И действительно, революция в языке является лучшим доказательством реальности революции в науке.

По мере того как будет продвигаться наш рассказ, полезно помнить некоторые особенности лингвистических изменений. Очевидно (в чем мы уже убедились на примере «искусств» и «наук»), что со временем значение слов меняется. Но зачастую слова не просто меняют значение, а приобретают новые, иногда явно не связанные с оригинальным. Мы видели, что слово «революция» в настоящее время имеет самые разные значения, и одним из источников путаницы в вопросе существования научной революции служит невозможность отделить эти значении одно от другого. Когда я прихожу в местное отделение (branch – ветвь) своего банка, то не думаю о его разветвленном бизнесе как о дереве; в данном случае «ветвь» (branch) – просто устоявшаяся метафора. Нечто похожее произошло со словом volume (том), когда его используют в контексте измерений: сначала во французском, а затем и в английском языке его стали применять для обозначения не книги, а пространства, занимаемого трехмерным объектом (объем). Говоря об измерении volume сферы, я использую метафору.

Когда мы пишем о «законах природы», слово «законы» тоже имеет метафорический смысл. Что такое законы природы? Для понимания разных контекстов, в которых используется эта фраза, полезно вспомнить о ее происхождении; в конечном итоге это поможет понять, что лучший ответ на вопрос: «Что такое законы природы?» – перечисление того, каким образом мы используем это выражение (в данном случае, как выразился Витгенштейн, значение есть использование). Так, например, в Великобритании есть неписаная конституция. Что такое неписаная конституция? Любой достойный ответ будет полон загадок и парадоксов, но он должен включать рассказ о том, что мысль о необходимости конституции для государства впервые высказал в 1735 г. Болингброк и что идея неписаной конституции отличает Великобританию от Соединенных Штатов и Франции, первых стран, принявших конституцию. После того как писаные конституции стали нормой, понятие неписаной конституции стало включать явно неразрешимые загадки (как понять, что такое неписаная конституция? В чем источник ее власти?), и точно так же понятия, которые мы используем при обсуждении науки («открытия», «законы природы») по сути своей загадочны – по крайней мере, для нас. Единственный способ понять их – восстановить их историю^{109}. По моему мнению, в XVII в. понятие естественных наук подверглось фундаментальному пересмотру, и к концу столетия в основном приняло современную форму. Я не утверждаю, что оно устойчиво и правильно, – оно просто успешно в том смысле, что дало основу для открытия новых знаний и новых технологий^[78].

§ 6

Бо?льшая часть этой главы была посвящена языку науки, как и бо?льшая часть книги, однако аргументы книги в равной степени относятся к тому, что Леонардо называл «проверкой опытом». Первое поколение историков и философов, изучавших научную революцию, принижало значение новых фактов и новых экспериментов, утверждая, что значение имеет лишь то, что Баттерфилд называл «транспозицией в мышлении самого ученого». Основы современной науки, как утверждал в 1924 г. философ Эдвин Берт, были метафизическими^{110}. По мнению Койре, «мысль, чистая, незамутненная мысль, а не опыт или чувственное восприятие… лежит в основе «новой науки» Галилео Галилея»^{111}. Таким образом, ключевая (на взгляд Койре) идея, сделавшая возможной современную науку, идея инерции, была следствием размышлений Галилея о повседневном опыте, обычного мысленного эксперимента. Я считаю это ошибкой, переворачивающей всю историю современной науки с ног на голову и выворачивающей ее наизнанку^[79]. Суть научной революции как раз и состоит в новом опыте и новом чувственном восприятии. Совершенно очевидно, что если бы для научной революции требовалось только новое мышление, то было бы невозможно объяснить, почему она не произошла раньше XVII в.^[80]

Тем не менее вот уже тридцать лет второе поколение историков и философов науки атакует утверждение, что научная революция значительно расширила возможность человека понять природу; став на релятивистскую точку зрения, они отказываются признавать превосходство Ньютона над Аристотелем или Николаем Орезмским даже в том смысле, что его теории сделали возможными более точные предсказания и новые типы вмешательства в природу. Их аргументы убедили почти всех антропологов, почти всех профессиональных историков и многих философов. Но они ошибаются. Благодаря научной революции мы обладаем гораздо более надежным знанием, чем древние и средневековые философы, – мы называем его наукой. Для первого поколения суть новой науки состояла в мышлении, для второго это просто языковая игра. Две эти дискуссии, о мышлении и о знании, взаимосвязаны, поскольку оба поколения отвергали идею о том, что новая наука основана на новом типе взаимодействия с чувственной реальностью. Оба не видели главную особенность новой науки: она систематически применяла проверку опытом.

Положение новых ученых второй половины XVII в. кардинальным образом отличалось от положения их древних, арабских и средневековых предшественников. У них был печатный станок (изобретение XV в., влияние которого усилилось в XVII в.), создавший новые типы интеллектуального сообщества и изменивший доступ к информации; у них был набор инструментов (телескопы, микроскопы, барометры), изготовленных из стекла, которые служили агентами перемен; они обладали новым стремлением все проверять опытом, что дало начало экспериментальному методу; у них был новый, критический взгляд на авторитеты, и у них был новый язык – язык, на котором мы теперь говорим и на котором гораздо легче формулировать новые мысли. Взаимосвязанные и усиливающие друг друга, все эти элементы создали предпосылки для научной революции.

§ 7

В 1748 г. Дени Дидро, великий философ Просвещения, анонимно опубликовал эротический роман под названием «Нескромные сокровища» (слово «сокровище» в данном случае является эвфемизмом для вагины). Книга была сразу же запрещена – в чем, вероятно, не сомневался ни он, ни его издатель – и имела огромный успех. Глава 32 снабжена подзаголовком «…быть может, не лучшая и наименее читаемая в этой книге» – наименее читаемая, потому что, в отличие от других, в ней не было секса. В главе описывается, как главный герой (султан Мангогул, лестное изображение Людовика XV) видит сон, в котором он летит на спине мифического крылатого зверя к парившему в воздухе зданию. Вокруг здания собралась толпа уродливых людей, а перед ними на трибуне, над которой натянута паутина, стоит старик и выдувает мыльные пузыри. Все обнажены, если не считать маленьких лоскутков ткани – как оказалось, клочков одежды Сократа. Выясняется, что здание – это храм философии. Внезапно «…я заметил вдалеке ребенка, направлявшегося к нам медленными, но уверенными шагами. У него была маленькая головка, миниатюрное тело, слабые руки и короткие ноги, но все его члены увеличивались в объеме и удлинялись, по мере того как он продвигался. В процессе этого быстрого роста он представлялся мне в различных образах: я видел, как он направлял на небо длинный телескоп, устанавливал при помощи маятника быстроту падения тел, определял посредством трубочки, наполненной ртутью, вес воздуха и с призмой в руках разлагал световой луч. К этому времени он стал колоссом, головой он поднимался до облаков, ноги его исчезали в бездне, а простертые руки касались обоих полюсов. Правой рукой он потрясал факелом, свет которого разливался по небу, озарял до дна море и проникал в недра земли^[81].

Колосс ударил по зданию, и оно рухнуло. Мангогул проснулся^{112}.

«Что это за гигант направляется к нам?» – спросил Мангогул перед тем как проснуться. Ответ может показаться очевидным: Дидро, пишущий о трансформации знания, которую мы теперь называем научной революцией. Вскоре мы увидим, что Галилей направил свой телескоп на небо, Мерсенн (следуя примеру Галилея) точно измерил скорость падающих тел, Паскаль взвесил воздух, Ньютон расщепил свет с помощью призмы. Но Дидро назвал новорожденного колосса вовсе не «Наука», как мы могли ожидать. Во французском языке слово «наука» недостаточно конкретно для обозначения новых наук Галилея и Ньютона, поскольку, как мы видели, существовали и существуют разные науки, в том числе (в наше время) общественные. Не подходят и «естественные науки», поскольку этот термин, как и «натурфилософия», не делает различия между новой наукой и старой. Платон, вызвавшийся объяснить, что происходит, говорит: «Узнайте же, это Опыт»^[82]. Но разве в опыте есть что-то новое? Разве опыт не есть нечто общее для всех человеческих существ? Как может «Опыт» быть подходящим названием для новой науки?

Отвечая на этот вопрос, я буду возвращаться к проблеме, на которую указывает нам Дидро, называя своего колосса «Опытом», – трудности нахождения адекватного языка для описания новой науки. С этой проблемой сталкиваемся не только мы, когда пытаемся понять ее, – серьезные трудности испытывали и те, кто изобрел новую науку, и те, кто подобно Дидро, восхвалял ее. Я приведу аргументы, что новая наука была бы невозможна без создания нового языка, который необходим для размышлений и который должен был сформироваться из доступных слов и фраз. Сначала это произошло в английском языке, где, например, в XVII в. стали расходиться значения слов experience (опыт) и experiment (эксперимент). (Дидро, который начинал свою литературную карьеру с переводов с английского на французский, был хорошо знаком с этим новым языком.) Таким образом, exp?rience Дидро переводится не как «эксперимент» (во французском языке до сих пор нет такого слова), однако совершенно очевидно, что «эксперимент» больше подходит для описания новой науки, чем «опыт», хотя Леонардо считал опыт ключом к надежному знанию. Мы можем точно определить, когда начался процесс формирования нового языка науки: с нового слова, еще больше расширившего ту роль, которую должен был сыграть опыт. Это слово discovery (открытие), существующее во всех европейских языках.

Далее мы увидим, как в XVII в. опыт в форме наблюдений и экспериментов, ведущих к открытиям, приобрел новое значение, как новая концепция открытия сделала возможным появление науки и как эта новая наука начала менять мир, результатом чего стали новые технологии, без которых мы уже не можем обойтись. Это история рождения науки, ее младенчества и ее удивительного превращения в колосса, под тенью которого мы все живем. Но необычная глава из книги Дидро содержит и предупреждение: сон, чудовища и аллегории, лингвистическая неопределенность – все это передает ощущение тревоги. Какова будет история опыта, точнее, этой новой разновидности опыта?

Может показаться, что нам ответить на этот вопрос гораздо проще, чем Дидро, поскольку он все еще находился в плену ньютоновской философии (во Францию она пришла позже, чем в Англию), а мы уже можем оглянуться на пройденный путь. Но у Дидро было перед нами одно преимущество: он окончил Сорбонну в 1732 г. и получил образование в мире философии Аристотеля. Он знал, каким потрясением стало разрушение привычного мира, поскольку сам пережил его. С высоты птичьего полета – а именно так смотрят историки – научная революция выглядит долгим и медленным процессом, который начался с Тихо Браге и закончился Ньютоном. Но для людей, которые в ней участвовали, – Галилея, Гука, Бойля и их коллег – она представляет собой череду внезапных, резких перемен. В 1735 г. Дидро, получивший традиционное образование, по-прежнему собирался стать католическим священником, но в 1748 г., по прошествии чуть более десяти лет, уже работал над своей великой «Энциклопедией» (Encyclopaedia), первый том которой появился в 1751 г. Для него разрушение храма философии было не историческим событием, а личным переживанием – моментом, когда он очнулся от ночного кошмара.

Часть I
Небо и земля

А что может быть прекраснее небесного свода, содержащего все прекрасное!^[83]

Николай Коперник. О вращении небесных сфер (1543)^{113}

Две главы части I этой книги посвящены трем интеллектуальным революциям, которые изменили наши взгляды на Вселенную. Первая связана с тем, что до открытия Колумбом Америки в 1492 г. не существовало четкого и общепринятого понятия «открытие»; сама эта идея, как будет показано, является условием для появления науки. Вторая показывает, что открытие Америки опровергает главное представление о нашей Земле, которое в 1492 г. считалось само собой разумеющимся: на другой стороне Земли нет никаких континентов. Южная Америка находилась как раз на полпути от разных частей Старого Света. Прямым следствием этого – предмет рассмотрения в главе 4 – стала радикальная трансформация представлений о строении Земли: появилась теория земного шара. Это была важная предпосылка для революции в астрономии, которая не заставила себя долго ждать. Далее мы снова отдадим должное тому, что Томас Кун назвал «революцией Коперника». Этой революции пришлось ждать до XVII в.: лишь немногие астрономы XVI столетия соглашались с утверждением Коперника, что Земля не пребывает неподвижно в центре Вселенной, а вращается вокруг Солнца. Настоящая революция в астрономии началась со сверхновой звезды Тихо Браге, с отказа от веры в хрустальные сферы и с изобретения телескопа. То есть не в 1543 г., а в 1611 г.

Титульный лист альбома Яна ван дер Страта «Новые открытия» (ок. 1591) с изображением тех знаний, которые отличают современный мир от древнего. Предметами гордости являются открытие Америки и изобретение компаса; между ними располагается печатный станок. На рисунке также присутствуют порох, часы, шелкоткачество, дистилляция и седло со шпорами

3. Рождение открытия

Суть науки – открытие.

Н. Р. Хансон. Анатомия открытия (1967)^{114}

§ 1

В ночь с 11 на 12 октября 1492 г. Христофор Колумб открыл Америку. Первым после викингов европейцем, увидевшим Новый Свет, был либо Колумб на «Санта-Марии», который утверждал, что заметил в темноте проблеск света несколько часов назад, либо впередсмотрящий на «Пинте», который действительно увидел освещенную луной землю^{115}. Они думали, что земля, к которой они приближаются, была частью Азии, – Колумб до самой смерти (1506) отказывался признать Америку новым континентом. Первым картографом, изобразившим Америку как обширную землю (но еще не континент), стал в 1507 г. Мартин Вальдземюллер^{116}.

Колумб открыл Америку, неизвестный мир, пытаясь проложить новый путь в уже известную страну, Китай. Но, когда он обнаружил новую землю, у него не было слова для описания того, что он сделал. Не получивший формального образования Колумб знал несколько языков – итальянский, португальский, кастильский, латынь, в дополнение к генуэзскому диалекту, языку своего детства, – но только в португальском имелось слово (discobrir) для обозначения «открытия», причем появилось оно недавно, лишь после неудачной первой попытки Колумба в 1485 г. заручиться поддержкой короля Португалии для организации экспедиции.

Появление понятия открытия совпало с планами успешной экспедиции Колумба, но сам он не пользовался этим термином, поскольку писал отчеты о своей экспедиции не на португальском, а на испанском и латыни. Ближайшие по значению латинские глаголы – invenio (находить), reperio (приобретать) и exploro (изучать), от которых образуются существительные inventum, repertum и exploratum. Invenio использовал Колумб для объявления об открытии Нового Света, reperio – Ян ван дер Страт для названия альбома гравюр, иллюстрирующих новые открытия (ок. 1591), а exploro – Галилей, когда сообщал об открытии лун Юпитера (1610)^{117}. В современном переводе все эти слова часто передаются словом «открытие», но при этом мы забываем, что в 1492 г. устоявшегося понятия «открытие» еще не существовало. Даже по прошествии ста с лишним лет Галилей, писавший на латыни, был вынужден прибегать к таким обтекаемым фразам, как «неизвестный всем предшествующим астрономам», чтобы передать его смысл^{118}[84].

Вскоре во всех европейских языках укоренилось одинаковое метафорическое использование слова «открыть» для описания путешествия с целью поиска новых земель. В авангарде шел португальский язык, поскольку португальцы первыми, начиная с 1421 г., предприняли ряд экспедиций с целью найти морской путь к островам пряностей в Индии, вдоль побережья Африки (попутно выяснив, что, вопреки общепринятому мнению, которому учили в университетах, в экваториальных областях не слишком жарко и там можно жить). Слово descobrir использовалось уже в 1484 г. и означало «исследовать» (вероятно, это перевод латинского patefacere, открывать). Однако в 1486 г. Фернан Дульмо предложил совершенно новый вид предприятия, путешествие через океан на запад, в неизвестные края, с целью найти (descobrirse ou acharse – открыть или найти) новые земли (это было через два года после того, как Колумб предложил плыть на запад, чтобы добраться до Китая)^{119}. Вероятно, путешествие так и не состоялось, однако это было бы скорее открытие, а не исследование. Дульмо ничего не открыл, но его идея открытия вскоре зажила своей жизнью^[85].

Новое слово начало распространяться в Европе после публикации в 1504 г. второго из двух писем, написанных (предположительно) Америго Веспуччи, где он описывал свои путешествия в Новый Свет по поручению португальского короля. Это письмо к «Пьеро Содерини», написанное и впервые опубликованное на итальянском языке, к 1516 г. выдержало уже больше десяти изданий. В итальянском тексте девять раз встречалось слово discoperio, позаимствованное из португальского; в переводе на латынь (с промежуточным французским) слово discooperio встречалось дважды^{120}. Это было первое использование слова в современном значении «открытие»: discooperio есть в поздней латыни (слово встречается в Вульгате, латинском переводе Библии), но лишь в значении «обнаруживать». Поскольку discooperio отсутствует в классической латыни, широкого распространения термин не получил; в любом случае концепция открытия была настолько новой, что поначалу требовала разъяснения. Веспуччи любезно пояснял, что пишет об обнаружении новых земель, «о которых ничего не сообщали древние писатели»^[86].

Новое слово распространялось так же быстро, как и известия о Новом Свете. Фернан Лопеш де Каштаньеда опубликовал свой труд «История открытия и завоевания Индии португальцами» (Hist?ria do descobrimento e conquista da ?ndia) (то есть Нового Света) в 1551 г.; его быстро перевели на французский, итальянский и испанский, а затем на немецкий и английский, и он сыграл ключевую роль в укоренении этого нового слова. О скорости его распространения можно судить по появлению в названиях книг: голландский язык – 1524 (но затем только в 1652); португальский – 1551; итальянский – 1552; французский – 1553; испанский – 1554; английский – 1563; немецкий –1613.

Книгопечатание

Ниже приводятся данные о количестве напечатанных экземпляров книг; естественно, это лишь приблизительная оценка. Революция в книгоиздании была масштабной, но одновременно растянутой во времени, и этот процесс в точности совпадает по времени с научной революцией (см. ниже). В 1500 г. она только начинала ускоряться:

(Из Buringh & van Zanden. Charting the ‘Rise of the West’, 2009. 418.)

Если для Веспуччи концепция открытия была новой, то, наверное, это же относится и к изобретению? В XVI и XVII вв. порох, книгопечатание и компас чаще всего упоминались в числе изобретений, доказывающих превосходство современных людей над древними. Все они появились до путешествия Колумба, но мне не удалось найти письменных упоминаний о них до 1492 г.^{121} Именно открытие Америки продемонстрировало значение компаса; книгопечатание и порох, возможно, тоже считались революционными в своих областях, но были признаны таковыми только в постколумбовский период. И для этого были веские причины: считается, что первое сражение, исход которого решил порох, состоялось в 1503 г. при Чериньоле, а до 1500 г. влияние книгопечатания было невелико.

Мы привыкли к разным значениям слова «открытие» и поэтому склонны предполагать, что оно всегда означало примерно то же, что и в наши дни. «Неожиданное открытие – оказывается, мне положен возврат налога», – говорим мы. Но «открытие» в этом значении следует за упоминанием об открытии Колумбом Нового Света; именно путешествия с целью поиска новых земель дали толчок к использованию слова «открыть» в значении «обнаружить», и этому способствовала практика перевода invenio как «открытие». После 1492 г. основное значение слова «открыть» – не просто «обнаружить» или «выяснить»: тот, кто объявляет об открытии, подобно Колумбу, заявляет о том, что он первым сделал это, проложил дорогу тем, кто последует за ним. «Мы открыли тайну жизни», – во всеуслышание объявил Фрэнсис Крик в пабе Eagle в Кембридже 13 февраля 1953 г. – в день, когда они с Джеймсом Уотсоном поняли структуру ДНК^{122}. Открытия – это определенные моменты в необратимом историческом процессе. Концепция открытия несет с собой представление о времени как о линейном, а не циклическом. Если открытие Америки было счастливой случайностью, то оно сделало возможным еще более выдающуюся случайность – открытие открытия^{123}[87].

Я сказал «более выдающуюся», поскольку именно само понятие открытия изменило наш мир так, как не могло изменить просто обнаружение новых земель^[88]. Раньше считалось, что история повторяет себя, традиция служит надежным путеводителем в будущем, а величайшие достижения цивилизации принадлежат не настоящему или будущему, а прошлому, Древней Греции и классическому Риму. Конечно, наш мир создан наукой и технологией, но научный и технический прогресс зависит от существования одного важного допущения – допущения о возможности открытий^[89]. Новый подход кратко изложил Луи Леруа (или Региус, 1510–1577) в 1575 г.^{124}. Ле Руа, который был профессором греческого и перевел «Политику» Аристотеля, первым полностью осознал особенность новой эпохи (я цитирую по английскому переводу 1594):

Вещей, которые предстоит найти, гораздо больше, чем уже придуманных и найденных. Не будем столь наивными, чтобы слишком много приписывать древним, верить, что они знали все и все сказали, ничего не оставив тем, кто придет после них… Не будем думать, что природа преподнесла им все свои дары и что в грядущие времена она оскудеет… Сколько [тайн природы] были впервые узнаны и изучены в наш век? Новые земли, новые моря, новые люди, манеры, законы и обычаи, новые болезни и новые лекарства, новые свойства Неба и Океана, прежде нам неведомые, новые звезды? А сколько еще осталось для наших потомков? То, что теперь скрыто, со временем выйдет на свет, и те, кто придет после нас, будут удивляться нашему невежеству^{125}.

Мир преобразовало именно это допущение о новых открытиях, поскольку оно сделало возможным современную науку и технику^{126}. (Идея о том, что существуют «новые люди, манеры, законы и обычаи», также указывает на рождение идеи сравнительного изучения обществ, культур и цивилизаций)^{127}.

Текст Леруа помогает провести границы между событиями, словами и понятиями. Географические открытия случались и до 1486 г. (когда Дульмо изменил значение слова descobrir), например, Азорские острова были открыты приблизительно в 1351 г. – но никто не считал это открытием; никто не потрудился оставить запись об этом событии по очень простой причине – из-за отсутствия интереса. Впоследствии Азорские острова были повторно открыты в 1427 г., но это событие все так же не привлекло внимания, и поэтому никаких достоверных сведений об этом не сохранилось. В то время господствовало убеждение, что нового знания не существует: когда я на улице поднимаю монетку, то знаю, что она принадлежала человеку, проходившему тут раньше меня, и точно так же моряки эпохи Возрождения, первыми добравшиеся до Азорских островов, предполагали, что другие люди уже побывали здесь раньше их. В отношении Азорских островов они ошибались, но в отношении Мадейры нет – остров, открытый приблизительно в то же время, был известен Плинию и Плутарху. Но никто не считал незначительным открытие Колумбом (как он сам полагал) нового пути в Азию; современники спорили о том, знали ли об Америке в древности, но никто не утверждал, что какой-то греческий или римский мореплаватель совершил путешествие на запад раньше Колумба. (Этому есть очевидное объяснение: у греков и римлян не было компаса, и они предпочитали не удаляться от берега.) Таким образом, Колумб знал, что совершает открытие – если не новых земель, то нового маршрута, – а первооткрыватели Азорских островов не знали.

В то время уже существовал способ сказать, что нечто было найдено впервые и о нем не знали прежде (люди продолжали использовать такие фразы, чтобы передать смысл «открытия», когда писали на латыни), но до 1492 г. почти ни у кого не возникало такого желания, поскольку господствовало убеждение, что «нет ничего нового под солнцем» (Еккл. 1: 9). Появление нового значения слова descrobrir указывало на радикальный сдвиг во взглядах, а также в том, как люди понимают свои действия. Поэтому можно с уверенностью сказать, что до 1486 г. не было путешествий с целью поиска новых земель – только путешествия с целью исследования. Открытие – это новое предприятие, которое появилось вместе со словом.

Главная проблема истории идей, частью которой является история науки, заключается в лингвистических изменениях. Обычно изменения в языке служат указателем перемен в мышлении людей – они способствуют этим переменам и облегчают нам их понимание. Иногда усиленное внимание к изменениям в языке может создать ложное впечатление, что произошло нечто важное или что некое событие произошло в определенный момент, тогда как на самом деле это случилось раньше. Общего правила нет: каждый случай нужно рассматривать отдельно^[90]. Возьмем, например, слово boredom (скука). Страдали ли люди от скуки до того, как в 1829 г. появилось это слово?^{128} Конечно, страдали: у них имелось существительное ennui (1732), существительное bore (1766) и глагол to bore (1768). Шекспир использовал слово tediosity. Таким образом, boredom – это новое слово, но не новое понятие и уж никак не новое ощущение (хотя, возможно, во времена Диккенса оно встречалось чаще, чем во времена Шекспира, и если ennui считалось явно французским словом, то boredom, вне всякого сомнения, было английским). Другие примеры чуть посложнее. Слово «ностальгия» придумали (на латыни) в 1688 г. как перевод немецкого Heimweh (тоска по дому). Впервые оно появляется в английском языке в 1729 г., задолго до homesick и homesickness. До 1695 г. французы для обозначения этого состояния использовали выражение la maladie du pays. Значит ли это, что ностальгия – новое чувство? Сомневаюсь – несмотря на то, что для него не существовало отдельного слова. Новой была идея, что это потенциально смертельная болезнь, требующая медицинского вмешательства^{129}. Отсутствие простого правила в сочетании с тем фактом, что изменения в языке заключаются в присвоении новых значений старым словам, объясняет, почему некоторые важнейшие интеллектуальные события остались невидимыми: мы склонны предполагать, что открытие, подобно скуке, было всегда, хотя в одни эпохи открытий делалось больше, а в другие меньше. Новыми нам кажутся слова, а не понятия, которые они обозначают. Это справедливо для скуки, но не для открытия.

Некоторые занятия зависят от языка. Невозможно играть в шахматы, не зная правил, – поэтому вы не сможете играть, не имея языка, на котором выражается, например, понятие «мат». Конкретный язык не имеет значения: ладья останется той же фигурой, если назвать ее замком – как и фрисби не изменит своей сущности под названием «Pluto Platter». В отсутствие слова «ладья» вы можете использовать любую фразу, например, «фигура, которая изначально стоит в четырех углах», – точно так же фрисби можно называть летающим диском, – но довольно быстро выясняется, что пользоваться длинными фразами неудобно, и возникает потребность в специальном слове. Отдельные слова и целые фразы могут выполнять одну и ту же функцию, но слова лучше справляются с задачей. Появление нового слова или нового значения старого слова зачастую указывает на поворотный пункт, когда определенное понятие становится общеупотребительным и начинает по-настоящему работать.

Невозможно играть в шахматы, не осознавая этого, независимо от того, как вы называете игру, и поэтому игра в шахматы относится к «концепции актора», или «суждению актора»: вы должны знать концепцию, чтобы выполнить действие^{130}. Распознать концепцию актора зачастую бывает трудно. Вы можете испытывать Schadenfreude, радость из-за чужого несчастья, или злорадство, не зная этого слова; таким образом, понятие Schadenfreude не было новым, когда в конце XIX в. это слово появилось в английском языке, но с появлением специального термина его стало легче распознавать, описывать и обсуждать. Термин помог лучше понять человеческую мотивацию: слово и понятие соединились. Еще один пример – embarrass (смущаться). Совершенно очевидно, что люди смущались, попав в неловкое положение, еще до того, как в конце XIX в. слово embarrass приобрело новое значение (его оригинальное значение – мешать, затруднять), но осознавать свое состояние им стало проще. Только после этого дети стали стесняться своихродителей. Schadenfreude и embarrass не относятся к «концепции актора», поскольку эти чувства можно испытывать, не зная обозначающего их слова, но слова являются интеллектуальными инструментами, которые позволяют обсуждать эмоциональные состояния и без которых это было бы трудно; при наличии слов нам значительно легче идентифицировать эмоциональные состояния четко и недвусмысленно.

Таким образом, хотя открытия и изобретения случались до 1486 г., появление и распространение слова «открытие» знаменует поворотный момент, поскольку делает открытие «концепцией актора»: вы можете предпринять действие с целью совершить открытие, осознавая это. Леруа критикует идею, что все достойное упоминания было уже сказано, а нам остается лишь интерпретировать и разъяснять работы предшественников, и побуждает читателей делать новые открытия: «Убеждать знающих добавить собственными изобретениями потребное наукам; сделать для потомков то, что сделали для нас древние, для того чтобы Знание не терялось, а могло увеличиваться день ото дня»^{131}.

Стоит немного задержаться и обратить внимание на язык Леруа: у него часто встречаются слова inventer и l’invention; он пишет, что «были найдены многие чудесные вещи [такие, как печатный станок, компас и порох], неизвестные в древности». Кроме того, он использует слово decouvremens, которое переводится как «открытие»: «decouvremens de terres neuves incogneu?s ? l’antiquit?»; «Des navigations & decouvremens de pa?s»; истина, говорит он, не была «entierement decouverte»^{132}. В данном случае значение слова еще близко к оригинальному – путешествие с целью поиска и открытия новых земель. Требовалось ли ему конкретное слово, чтобы сформулировать свое утверждение? Наверное, нет. Достаточно примера Колумба, который показывал – ему и всем остальным, – что история человечества не является историей повторений и случайностей, а может стать и уже становится историей прогресса.

§ 2

Утверждение, что в 1492 г., когда Колумб открыл Америку (или в 1486 г., когда Дульмо говорил об открытиях, или в 1504 г., когда Веспуччи распространил в Европе новое слово), концепция открытия была новой, может показаться в корне неверным. Ведь еще в 1499 г. ученый-гуманист Полидор Вергилий опубликовал книгу, название которой перевели как «Об изобретателях» (De inventoribus rerum) и которая на первый взгляд кажется историей открытий^{133}. Книга Вергилия пользовалась огромным успехом и выдержала более ста изданий^{134}. Вергилий снова и снова задавал себе вопрос: «Кто изобрел?..» Обращаясь к множеству примеров из разных областей знания, таких как язык, музыка, металлургия, геометрия, он почти в каждом случае находит в своих источниках несколько ответов на поставленный вопрос, но в целом его точка зрения заключается в том, что римляне и греки получили бо?льшую часть знаний от египтян, тогда как иудеи и христиане утверждают, что египтяне своими знаниями обязаны евреям, в первую очередь Моисею. (Если бы Вергилий обратился к исламским авторитетам, то нашел бы аргументы в пользу евреев как источника знания, но ключевой фигурой мусульмане считали не Моисея, а Еноха)^{135}.

Громадная эрудиция Вергилия характеризуется несколькими любопытными моментами. Его больше интересуют первые изобретатели, а не долгий процесс развития той или иной дисциплины. Он практически ничего на говорит о прогрессе^[91]. Когда речь идет о философии и естественных науках, Вергилий не указывает существенного вклада, внесенного мусульманами (упомянут только Авиценна (980–1037), а арабы даже не названы изобретателями арабских цифр) и христианами: почти все важное произошло очень давно. Следует признать, что среди перечисленных изобретений есть и несколько современных – стремена, компас, часы, порох, печатный станок, – но ничего не сказано о новых наблюдениях, новых объяснениях или новых доказательствах. Аристотель приписывается к числу изобретателей только потому, что у него была первая библиотека, Платон – из-за своего заявления о том, что мир создан Богом, Асклепий – потому что первым начал удалять зубы, Архимед – потому что изготовил механическую модель Вселенной. Гиппократ Хиосский включен в список не за первый учебник по геометрии, а за свой интерес к этому предмету. Евклид не упоминается вообще, Птолемей – только как географ, но не астроном, а Герофил (древнегреческий анатом) только за сравнение ритма пульса с музыкальным размером. Если мы используем слово «открытие» в значении, отличном от «изобретения» (разумеется, у Вергилия было всего одно слово, inventiones, охватывающее оба значения), то автор упоминает всего два открытия: объяснение затмений Анаксагором и догадку Парменида, что «утренняя звезда» и «вечерняя звезда» – это одно и тоже. (Мы не можем расширить категорию открытия, включив в нее, например, утверждение, что кровь голубки, вяхиря или ласточки является лучшим средством от сглаза, хотя некоторые сторонники культурного релятивизма сказали бы, что должны.)

Эти открытия были включены в книгу по чистой случайности, поскольку Вергилий взял за образец длинную главу из «Естественной истории» (ок. 78) Плиния под названием «О первых изобретателях разных вещей», в которой перечислены многие изобретения (плуг, алфавит), в том числе некоторые «науки» (астрология и медицина) и технологии (в том числе арбалет), но ни одного конкретного открытия. Теорема Пифагора (на которую только туманно намекал Вергилий при описании угольника архитектора), закон Архимеда, анатомические открытия Эрасистрата – все это и многое другое отсутствует и у Плиния, и у Вергилия и могло бы быть включено в книгу, если бы авторов интересовали открытия, а не изобретения или инновации. Проверить утверждение, что у Вергилия не упоминаются открытия, легко: в трех первых современных переводах Вергилия слово «открытие» в соответствующем значении присутствует только один раз: «Орест, сын Денкалиона, открыл вино у горы Этна на Сицилии» (1686)^{136}. Нет нужды говорить, что у Вергилия не упомянуты современные путешествия с целью поиска новых земель, хотя он вносил дополнения в свой текст вплоть до 1533 г.

В Древнем Риме, тексты которого Вергилий прекрасно знал, и в эпоху Возрождения до 1492 г. не существовало такого понятия, как открытие^[92]. Однако древние греки были знакомы с этим понятием (они использовали слова, родственные eureka: heuriskein, eurisis; их можно перевести как «изобретение» или «открытие») и разработали литературный жанр, связанный с открытиями, – эвроматографию^[93]. Среди наследия Евдема (ок. 370–300 до н. э.) есть сочинения по истории арифметики, геометрии и астрономии. До наших дней дошли только цитаты в более поздних работах; история геометрии была важным источником для Прокла (412–485), комментарии которого к книге I Евклида впервые были напечатаны (на основе рукописи с ошибками) на греческом в 1533 г., а затем, в значительно улучшенном переводе на латынь, в 1560 г. Прокл, например, приписывает Пифагору доказательство теоремы, которую мы теперь называем теоремой Пифагора, а Менелаю – теоремы, которая стала основой для астрономии Птолемея. Будь у Вергилия возможность прочесть Прокла, часть этих сведения могла бы войти в его книгу, хотя вряд ли он воспринял бы концепцию открытия. Почти вся греческая культура была ассимилирована римлянами, но концепцию открытия они усвоить не смогли, и маловероятно, что Вергилий, обученный мыслить подобно римлянам, отреагировал бы иначе^[94].

§ 3

Вергилий был одним из ведущих интеллектуалов-гуманистов XVI в.; к этому времени гуманистическое образование (то есть обучение писать на латыни так же, как римлянин классической эпохи) стало считаться наилучшим способом введения молодого человека в мир знаний, поскольку давало навыки, которые легко переносились в политику и торговлю. Но в университетах, в отличие от домашних классов, гуманистическое образование стояло не на первом месте. Во всех европейских университетах с конца XI до середины XVIII в. сохранялась одна и та же система обучения: главным предметом программы была философия – философия Аристотеля^[95]. Натурфилософия Аристотеля изложена в четырех его книгах: «Физика», «О небе», «О возникновении и уничтожении» и «Метеорологика», и то, что мы считаем научными дисциплинами, изначально было изложено в виде комментариев к этим текстам^{137}.

Аристотель был убежден, что знание, в том числе натурфилософия, по сути своей носит дедуктивный характер. Точно так же, как геометрия начинается с бесспорных допущений, или аксиом (прямая линия – кратчайшее расстояние между двумя точками), а затем путем логических рассуждений делаются неожиданные выводы (квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов), в основе натуральной философии должны лежать бесспорные допущения (небеса неизменны), из которых выводятся законы (единственная форма движения, способная без изменений продолжаться вечно, – это круговое движение, и, следовательно, любое движение в небе является круговым). В идеале возможна формулировка любого научного доказательства в силлогистических терминах. Вот пример силлогизма:

Все люди смертны.

Сократ человек.

Значит, Сократ смертен.

Аристотель объяснял природные явления с точки зрения четырех причин: формальных, конечных, материальных и действующих. Таким образом, если я делаю стол, то формальная причина – это конструкция в моей голове, финальная причина – желание иметь место, где я буду есть, материальная причина – разные куски дерева, а действующая причина – пила и молоток. Природу Аристотель рассматривал с тех же позиций, то есть как продукт рациональной, целенаправленной деятельности. Природные существа стремятся реализовать свою идеальную форму: они ориентированы на цель (натурфилософия Аристотеля телеологична; греческое слово telos означает «цель»). Таким образом, головастик имеет форму молодой лягушки, а его цель, или конечная причина, – стать взрослой лягушкой. Как это ни удивительно, те же принципы применяются и к неживой материи, в чем мы вскоре убедимся.

Аристотель считал, что Вселенная состоит из пяти элементов. Небо сделано из эфира, или пятого элемента, прозрачного и неизменного, не горячего и не холодного, не сухого и не влажного. Небо простирается от Земли, которая находится в центре Вселенной, в виде череды материальных сфер, на которых расположены Луна, Солнце и планеты, а над ними – звезды. Таким образом, Вселенная конечна и имеет сферическую форму; более того, она имеет ориентацию – верх и низ, левую и правую стороны. Аристотель не мыслил пространство абстрактным (в отличие от геометров), а всегда рассматривал его в терминах места. Он отрицал саму возможность пустого пространства, или вакуума. По его мнению, пустое пространство – это парадокс.

Подлунный мир, по нашу сторону от Луны, является миром, где происходят процессы возникновения и уничтожения, – остальной мир неизменен с начала времен. Наш мир характеризуется четырьмя первичными свойствами (горячее и холодное, сухое и влажное) и парами свойств, принадлежащих каждому из четырех элементов (земля, вода, воздух и огонь); земля, например, холодная и сухая. Эти элементы естественным образом образуют концентрические сферы, окружающие центр Вселенной. Поэтому вся земля стремится к центру Вселенной, а весь огонь – к границе лунной сферы. Вода и воздух иногда стремятся вниз, а иногда вверх – Аристотель не знал о законе всемирного тяготения.

Головастик содержит в себе потенциал лягушки, и по мере роста эта возможность превращается в действительность. Элемент земля потенциально находится в центре Вселенной, и когда он падает к этому центру, то реализует свой потенциал. Вся вода потенциально является частью океана, окружающего землю: в реке она течет вниз, чтобы реализовать свой потенциал. Вода приобретает вес, если взять ее из того места, которому она принадлежит: попробуйте зачерпнуть ведро воды из пруда. На своем месте она невесома – когда вы плаваете, то не ощущаете на себе веса воды. Таким образом, Аристотель рассматривает естественное движение элементов не как движение в пространстве, а в телеологических терминах, как реализацию потенциала. Это по сути своей качественный, а не количественный процесс^[96].

Иногда Аристотель упоминает и о количествах. Так, например, он говорит, что если у вас есть два предмета, то тяжелый будет падать быстрее легкого – если он в два раза тяжелее, то и падать будет в два раза быстрее. Однако количественные соотношения его не интересовали, и он не стал развивать эту тему. Имел ли он в виду, что если у вас есть килограммовый пакет сахара и двухкилограммовый пакет сахара, то двухкилограммовый будет падать в два раза быстрее? Или он хотел сказать, что если у вас есть куб, сделанный из тяжелого материала, скажем из красного дерева, и другой куб того же размера, но из более легкого материала, например сосны, то если первый в два раза тяжелее второго, то и падать он будет в два раза быстрее? Это два разных утверждения, но Аристотель не проводил между ними различия, а также не проверял свое утверждение, что тяжелые предметы падают быстрее легких, поскольку считал это самоочевидным.

Аристотель проводил четкую границу между философией (которая объясняет причины) и математикой (она лишь выявляет закономерности). Философия говорит нам, что Вселенная состоит из концентрических сфер; закономерности движения планет по небу – это предмет изучения астрономии, которая является разделом математики. Астрономия и другие математические дисциплины (география, музыка, оптика, механика) берут основные принципы из философии, но развивают эти принципы посредством математических рассуждений, примененных к опыту. Таким образом, Аристотель отделяет физику (которая является разделом философии, дедуктивна, телеологична и занимается причинами) от астрономии (раздел математики, занимающийся описанием и анализом).

Аристотель известен исследованием природных явлений; например, он изучал развитие куриного эмбриона внутри яйца. Но в том виде, в котором его воспринимали европейские университеты в Средние века и в эпоху Возрождения, его работы считались учебником уже имеющегося знания, а не проектом, побуждающим к дальнейшим исследованиям. Сама возможность нового знания подвергалась сомнению; считалось, что все, что нужно знать, уже есть в работах Аристотеля и обширных комментариях к ним. Таким образом, университетский Аристотель был не реальным, а адаптированным для учебной программы общества, где самой важной дисциплиной считалось богословие. Подобно тому как богословие преподавалось в виде комментариев к Библии и текстам Отцов Церкви, философия (и входящая в нее натурфилософия, изучение природы) имела вид комментариев к Аристотелю и его комментаторам. Изучение философии рассматривалось в качестве подготовки к изучению богословия, поскольку обе дисциплины занимались толкованием официальных текстов^[97].

Что это означало на практике? Аристотель считал, что твердые вещества плотнее и тяжелее мягких; из этого следовало, что лед тяжелее воды. Но почему он плавает? Все дело в форме: плоские предметы не способны проникнуть в воду и остаются на поверхности. Так, ледяная корка плавает на поверхности пруда. Последователи Аристотеля придерживались этих взглядов вплоть до XVII в., несмотря на два очевидных противоречия. Во-первых, это не соответствовало теории Архимеда, которая была доступна на латыни уже с XII в. и утверждала, что плавают только объекты, которые легче воды, вытесняемой ими. Математики были согласны с Архимедом, философы – с Аристотелем. Более того, в Европе не было недостатка льда; например, во Флоренцию летом его доставляли с Апеннин, чтобы хранить рыбу. Простейший эксперимент показал бы, что лед плавает независимо от формы. Философы, твердо уверенные в правоте Аристотеля, не видели нужды в проверке его утверждений^{138}.

Яркий пример такого безразличия к тому, что мы называем фактами, демонстрирует Алессандро Акиллини (1463–1512), знаменитый философ и гордость Болонского университета^{139}. Он был последователем исламского комментатора Аверроэса (1126–1198), который старательно избегал использования религиозных категорий при толковании Аристотеля и, таким образом, тайно отрицал Сотворение мира и бессмертие души. Блестящие рассуждения Акиллини и греховный характер его идей нашли отражение в популярной поговорке: «Это либо дьявол, либо Акиллини»^{140}. В 1505 г. он опубликовал книгу об аристотелевской теории элементов, «Элементы» (De elementis), в которой рассматривал вопрос, уже давно вызывавший спор среди философов: пригодны ли для жизни экваториальные области или там слишком жарко. Акиллини цитировал Аристотеля, Авиценну и Пьетро д’Абано (1257–1316), после чего делал следующий вывод: «Растут ли фиги на экваторе круглый год, имеет ли воздух там умеренную температуру, имеют ли живущие там животные умеренное строение, находится ли там земной рай – этого не открывает нам естественный опыт»^{141}. По мнению Акиллини, вопрос о том, растут ли фиги на экваторе, точно так же не имеет ответа, как вопрос о местонахождении райского сада, – оба они не являются предметом изучения для философа.

Но дело в том, что португальцы в поисках морского пути к источнику пряностей вдоль побережья Африки в 1474–1475 гг. достигли экватора, а в 1488 г. – мыса Доброй Надежды. В 1505 г. уже существовали карты, на которых были отмечены новые открытия. Год спустя Ян Глоговчик, профессор Ягеллонского университета в Кракове, указал (в математической, а не философской работе), что обитаемый и цветущий остров Тапробана (Шри-Ланка) расположен у самого экватора^{142}. Опыт перестал быть чем-то неизменным, совпадающим с тем, что было известно Аристотелю, но Акиллини был профессионально не готов к таким переменам, хотя также преподавал анатомию, самую эмпирическую из университетских дисциплин.

К 1505 г. взаимоотношения между опытом и философией уже нуждались в пересмотре, но Акиллини был не способен осознать проблему^{143}. В отличие от него кардинал Гаспаро Контарини в своей книге об элементах, опубликованной посмертно в 1548 г., объяснял, что Аристотель, Авиценна и Аверроэс отрицали обитаемость экваториальной зоны: «Этот вопрос, который много лет обсуждался величайшими философами, в наше время был разрешен опытом. Новые морские путешествия испанцев и особенно португальцев показали, что земли ниже линии равноденствия и между тропиками обитаемы и что в них живут многочисленные народы…»^{144}

Для Контарини опыт был новой разновидностью авторитета. Он умер в 1542 г., за год до публикации «О вращении небесных сфер» Коперника и «О строении человеческого тела» (De humani corporis fabrica) Везалия. Тогда еще не было очевидно, что, после того как опыт признан наивысшим авторитетом, неизбежно должна появиться новая философия, которая разрушит храм привычного знания, – это лишь вопрос времени. Это стало очевидно к 1572 г.

§ 4

До открытий Колумба главной целью интеллектуалов эпохи Возрождения было восстановление утерянной культуры прошлого, а не самостоятельное открытие нового знания. Пока Колумб не продемонстрировал, что классическая география абсолютно ошибочна, считалось, что утверждения древних нельзя ставить под сомнение – их можно только интерпретировать^{145}. Но и после открытия Америки старые представления не собирались сдавать позиции. В 1514 г. Джованни Манарди выражал недовольство теми, кто продолжал сомневаться, могут ли человеческие существа выдержать экваториальную жару. «Если кто-то предпочитает свидетельство Аристотеля и Аверроэса свидетельству тех людей, кто там был, – возмущался он, – то единственный аргумент для спора с ними – тот, которым воспользовался сам Аристотель, когда отвечал сомневающимся, что огонь горячий, то есть отправиться в плавание, взяв с собой астролябию и абак, и убедиться самому»^{146}. Где-то между 1534 и 1549 гг. музыкант и математик Жан Тенье заметил, что Аристотель иногда ошибался; ему возразил представитель папы, предложив привести убедительный пример ошибки Аристотеля. Оппоненты полагали, что Тенье не сможет этого сделать. Ответом стала лекция, развенчивающая теорию Аристотеля о падении тел, самый слабый аспект его физики^{147}.

Нам трудно понять, что это оставалось серьезной проблемой и в XVII в.^[98] Галилей рассказывает о профессоре, который отказывался признать, что нервы соединяются с мозгом, а не с сердцем, потому что это противоречило утверждению Аристотеля, – и стоял на своем, даже когда ему показывали нервы в препарированном трупе^{148}[99]. Широко известен пример философа Кремонини, который, будучи близким другом Галилея, отказывался смотреть в телескоп. Кремонини опубликовал объемный труд о небе, в котором не упоминались открытия Галилея – по той простой причине, что они не имели отношения к реконструкции идей Аристотеля^{149}. В 1668 г. Джозеф Гленвилл, известный сторонник новой науки, оказался втянутым в спор с человеком, который отвергал все открытия, сделанные с помощью телескопов и микроскопов, на том основании, что эти инструменты «лживы и вводят в заблуждение. Этот ответ напоминает мне об одной доброй женщине, которая на слова мужа во время спора: «Я это видел – и я не должен верить собственным глазам?» – ответила: «Неужели ты больше веришь своим глазам, чем своей любимой женушке?». Похоже, этот джентльмен думает, что неразумно верить нашим глазам, а не его любимому Аристотелю»^{150}. Даже великий анатом XVII в. Уильям Гарвей, открывший систему кровообращения, одобрительно отзывался об Аристотеле как о «великом диктаторе философии», хотя для Уолтера Чарлтона, одного из основателей Королевского общества и противника схоластики, Аристотель было просто «деспотом школ»^{151}.

§ 5

Таким образом, религия, латинская литература и философия Аристотеля были едины: нового знания не существует. Следовательно, то, что выглядело как новое знание, на самом деле забытое старое, а история движется по кругу. В глобальном масштабе вся Вселенная должна (по крайней мере, если отбросить открывшуюся истину и прислушаться к астрологам) повторять себя. «Все, что было в прошлом, будет в будущем», – писал Франческо Гвиччардини в своей книге «Максимы» (осталась в семье после его смерти в 1540 г. и впервые была опубликована в 1857)^{152}. Как выразился Монтень в 1580 г., «верования, суждения и мнения людей… имеют собственные циклы, сезоны, рождения и смерти, в точности как капуста»^{153}. Он позволял себе цитировать наивысшие авторитеты: «Аристотель говорит, что все мнения людей существовали в прошлом и будут существовать в будущем бесчисленное количество раз; Платон говорит, что они обновятся и вернутся через 36 000 лет» (волнующая мысль, поскольку согласно библейской хронологии мир был создан всего шесть тысяч лет назад; немногим лучше возраст, приводимый Цицероном, 12 954 года). Джулио Чезаре Ванини писал (в 1616 г.; два года спустя его казнили, обвинив в атеизме): «И снова Ахилл отправится в Трою, возродятся обряды и религии, человеческая история повторится. Сегодня не существует ничего такого, чего не существовало в древности; что было, то и будет». В масштабе истории предполагалось, что для каждого общества характерен бесконечный цикл конституционных форм (anacyclosis), от демократии до тирании и обратно, и отсюда недалеко до предположения, что культуры повторяются вместе с формой правления^{154}.

Последователи Платона отрицали возможность по-настоящему нового знания, поскольку Платон считал, что душе уже известна истина, и то, что кажется новым, на самом деле представляет собой воспоминания (anamnesis). В диалоге «Менон» Сократ убеждал мальчика-раба, что тот уже знает, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух других сторон треугольника. Совершенно очевидно, что открытие иногда включает признание значимости чего-то уже известного. Когда Архимед воскликнул «Эврика!» и голым побежал по улицам Сиракуз, мы говорим, что он открыл так называемый закон Архимеда. Но можно утверждать, что Архимед осознал последствия того, что ему уже было известно: погружаясь в ванну, он вытесняет воду. Осознание и воспоминание предполагают, что настоящий и будущий опыт похож на прошлый; открытие предполагает, что мы можем испытывать нечто, неведомое прежде. Концепция открытия неразрывно связана с такими понятиями, как исследование, прогресс, оригинальность, аутентичность и новизна. Это характерный продукт Позднего Возрождения.

Платоновские доктрины повторения и воспоминания тем не менее не составляли реальной проблемы; обе они были поддержаны Проклом, который, подобно всем грекам, рассуждал в терминах открытия. Настоящим препятствием, помимо безоговорочной веры в Аристотеля, была еще более безоговорочная вера в Библию. Если греки и римляне были убеждены, что человек начинал с уровня животных, а затем постепенно приобретал умения и навыки, необходимые для цивилизации, то Библия утверждала, что Адам уже знал названия всех вещей, Каин и Авель занимались земледелием и скотоводством, сыновья Каина изобрели металлургию и музыку, Ной построил ковчег и стал делать вино, а его ближайшие потомки принялись за строительство Вавилонской башни. Предположения, что для возникновения разнообразных навыков, которых требует цивилизация, необходимо продолжительное время или что Авраам, Моисей и Соломон не имели представления о некоторых видах знания, – все это считалось просто неприемлемым. Греки, как указывали первые Отцы Церкви, признавали себя наследниками египтян, и нетрудно увидеть, что египтяне получили свои знания от евреев. «Так что перестаньте подражание называть изобретением», – гневно восклицал Тациан (ок. 120–180), решительно отвергая утверждения, что египтяне и греки открывали что-либо, неизвестное евреям^{155}.

Христианство не только навязывало искаженную хронологию; богослужение было организовано вокруг бесконечного цикла, ежегодного воспроизведения жизни Христа. «Каждый год церковь радуется, поскольку в Вифлееме снова родился Христос; когда зима подходит к концу, он въезжает в Иерусалим, где его предают и распинают; по окончании длинного Великого поста пасхальным утром он воскресает из мертвых». В то же время таинство мессы утверждает «неизменную современность Страстей Господних» и празднует «слияние настоящего времени с прошлым»^{156}.

Концепция открытия не могла укорениться в культуре, настолько поглощенной библейской хронологией и литургическим повторением, с одной стороны, и светскими идеями возрождения, повторения и перетолковывания – с другой. В 1620 г. Фрэнсис Бэкон жаловался, что мир заколдован, – настолько необъяснимым ему казалось преклонение перед Античностью. В 1646 г. Томас Браун возмущался широко распространенным допущением, что чем дальше в прошлое, тем ближе к истине. (Он явно намекал на мнение Бэкона, утверждавшего обратное – что veritas filia temporis, «истина – дитя времени»)^{157}. Показательным для этой направленности ортодоксальной культуры в прошлое можно считать название одной из самых известных книг, в которой описываются новые открытия Колумба и Веспуччи: «Paesi nuovamenti retrovati» (Виченца, 1507; «Земли, заново открытые недавно»). Год спустя в немецком переводе название превратилось в «Newe unbekanthe Landte» («Новые неизвестные земли»)^{158}. Эта поправка знаменует первую, локальную победу науки.

Для нас естественно считать, что и до 1492 г. было много «нового». Но то, что выглядит новым для нас, современникам обычно не казалось новым (или, по меньшей мере, неоспоримо новым). Ярким примером могут служит революционные достижения в искусстве, которые можно было наблюдать во Флоренции в начале XV в. Леонт Баттиста Альберти, в 1434 г. вернувшийся в город после многолетнего изгнания (по свидетельству самого Альберти и его земляков-флорентинцев, он родился в изгнании, в 1404 г., и бо?льшую часть взрослой жизни провел в Болонье и Риме), был потрясен увиденным. Над городом возвышался новый собор, сооружение «настолько обширное, что оно осеняет собою все тосканские народы», а работы блестящих художников – самого Брунеллески, Донателло, Мазаччо, Гиберти, Луки делла Робиа – превосходили все, что было создано прежде. «Я часто дивился, да и сокрушался, видя, как столь отменные и божественные искусства и науки, которые… изобиловали у доблестнейших древних наших предков, ныне пришли в такой упадок и как бы вовсе утрачены»^[100], – писал он в 1436 г. Но теперь, при виде достижений флорентинских художников, он думал, что «имена наши заслуживают тем большего признания, что мы без всяких наставников и без всяких образцов создаем [troviamo] искусства и науки неслыханные и невиданные»^{159}. Купол, построенный Брунеллески, – «это искуснейшее изобретение, которое поистине, если только я правильно сужу, столь же невероятно в наше время, сколь, быть может, оно было неведомо и недоступно древним». Столкнувшись с достижениями, невиданными в древности, Альберти тем не менее считает своим долгом проявить осторожность: «поистине», «если я правильно сужу», «быть может»^[101]. Примечательно, что Альберти выделяет купол, построенный Брунеллески, а не искусство перспективы в живописи, его главное достижение: и Альберти, и его преемники не могли понять, была ли эта техника совершенно новой или просто заново открытой, которую использовали древние греки и римляне для создания театральных декораций, как описано у Витрувия. Сам Альберти (что характерно) в 1435 г. заявлял, что законы перспективы, «возможно», не были известны древним; в 1461 г. Филарете настаивал, что древние о них ничего не знали, однако Себастьяно Серлио в 1437 г. придерживался прямо противоположных взглядов, открыто заявляя, что «перспектива – это то, что Витрувий называл scenographia»^{160}.

В таких обстоятельствах убеждение, что новых знаний не существует, подвергалось серьезному испытанию, но все же устояло. Чтобы получить представление о его стойкости, достаточно вспомнить Макиавелли, который почти сто лет спустя начинает свою книгу «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (ок. 1517) с упоминания об открытии (относительно недавнем) новых земель, говорит о том, что он тоже может предложить читателю нечто новое, а затем неожиданно заявляет, что в политике – точно так же, как в юриспруденции и медицине, – необходимо руководствоваться опытом древних; выясняется, что он предлагает не путешествие в неизведанное, а комментарии к Ливию. Поэтому неудивительно, что для Макиавелли совершенно очевидно, что, несмотря на изобретение пороха, военная тактика римлян остается примером, которому все должны следовать: свою книгу «Искусство войны» (Libro dell’arte della guerra, 1519) он писал для тех, кто, подобно ему, был delle antiche azioni amatori (ревнителем подвигов древности)^{161}.

Естественно, что через полвека после открытия Америки Коперник также проявил осторожность и упомянул взгляды пифагорейца Филолая (ок. 470–385 до н. э.) в качестве важных предшественников идеи движения Земли^{162}. Ученик Коперника, Ретик, в первом опубликованном изложении теории Коперника старался по возможности не упоминать о гелиоцентризме, поскольку опасался враждебной реакции читателей^{163}. В «Знамениях» (Prognostication, 1576) Томаса Диггеса подчеркивается абсолютная новизна и оригинальность системы Коперника, но в иллюстрации к тексту Коперник не упоминается – на ней представлены «небесные орбиты согласно древнейшим взглядам пифагорейцев»; в последующих изданиях эта фраза была перенесена в содержание и в название главы^{164}. Даже Галилей в «Диалоге о двух главнейших системах мира» (Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo, 1632) постоянно упоминает Коперника вместе с Аристархом Самосским (ок. 310–230 до н. э.), которому он приписывает (ошибочно) создание гелиоцентрической системы^{165}. Новое еще не считалось достойным восхищения, и поэтому оно изо всех сил старалось окружить себя защитным панцирем древности. Лишь немногие, подобно Леруа, были готовы искренне принимать все новое.

В культуре, обращенной в прошлое, важным было различие не между старым знанием и новым знанием, а между тем, что знали все, и знанием немногих привилегированных, которые получили доступ к тайной мудрости^{166}. Считалось, что знания не могут быть утраченными навсегда. Они либо уходят в тень, становятся эзотерическими или оккультными, либо просто теряются, чтобы в конечном итоге через несколько столетий обнаружиться в библиотеке какого-либо монастыря. Как писал в XIV в. Чосер:

Зане со старых вспаханных полей

Мы с новым возвратимся урожаем;

А чтеньем книг старинных, ей-же-ей,

Мы новые познанья умножаем…^[102]{167}

Открытие Америки сыграло решающую роль в легитимации новизны, поскольку через сорок лет уже никто не спорил, что это было беспрецедентное событие, игнорировать которое невозможно^{168}. Кроме того, это было публичное событие, начало процесса, когда новое знание, в противоположность старой культуре скрытности, отвоевывало себе место на публичной арене. Однако дань новизне отдавали еще до 1492 г. В 1483 г. Диогу Кан установил мраморную колонну в устье реки, которую мы называем Конго, – это была самая южная точка, до которой он сумел добраться. Колонна стала первой из целой череды – каждая должна была обозначать границу известного мира, заменяя Геркулесовы столбы (Гибралтарский пролив), служившие для этой цели в древности. Затем, после Колумба, к португальцам присоединились испанцы. В 1516 г. будущий король Испании и Священной Римской империи Карл V выбрал в качестве герба Геркулесовы столбы, а в качестве девиза – plus ultra, «дальше предела»; впоследствии этот девиз взял себе Бэкон. (Удовлетворительного перевода фразы plus ultra не существует, поскольку это грамматически неправильная латынь)^{169}. Уже в 1555 г. Жуан ди Барруш заявил, что столбы Геркулеса, «которые он, если можно так выразиться, ставил у каждого порога… были стерты из памяти людей, погружены в молчание и забвение»^{170}. Один из оппонентов Галилея, Лудовико делле Коломбе, в 1610–1611 гг. жаловался, что Галилей ведет себя как человек, который поднял парус и, закричав: «Plus ultra!» – вышел за Геркулесовы столбы в океан, тогда как ему, конечно, следовало признать, что авторитетное мнение Аристотеля является той точкой, где должно заканчиваться исследование^{171}. Бедный Лудовико – похоже, он даже не понял, что открытие Америки сделало нелепым утверждение, что не следует стремиться к неизведанному. Тем не менее в июне 1633 г., во время суда над Галилеем, его друг Бенедетто Кастелли писал ему, что католическая церковь, похоже, собирается воздвигнуть новые столбы Геркулеса с надписью non plus ultra^{172}.

Но для того чтобы новизна – за пределами географии и картографии – стала пользоваться уважением, потребовалось больше ста лет, причем только у математиков и анатомов, а не философов и богословов. В 1553 г. Джованни Баттиста Бенедетти опубликовал трактат «Решение всех задач Евклида» (Resolutio omnium Euclidis problematum), на титульном листе которого было смело заявлено, что это «открытие» (per Joannem Baptistam de Benedictis Inventa); он последовал примеру Тартальи, который утверждал, что изобрел «Новую науку» (1537). Но Тарталья и Бенедетти были известны своей склонностью к хвастовству. Показательным в отношении новой культуры открытий является трактат Роберта Нормана «Новое притяжение» (The Newe Attractive), опубликованный в 1581 г. Прямо на титульном листе Норман объявлял, что он открыл «новое… тайное и неуловимое свойство», отклонение иглы компаса. Он не знал ни греческого, ни латыни (в отличие от нидерландского), но достаточно хорошо разбирался в открытиях, чтобы сравнивать себя с Архимедом и Пифагором, как их описывал Витрувий. Норман включал себя в число тех, кто «испытывает необыкновенное наслаждение от собственных изобретений и открытий»^{173}. Титульный лист трактата «Космография» (Cosmographia) Франческо Бароцци, переведенного на итальянский в 1607 г., сообщал, что книга содержит новые открытия (alcune cose di nuovo dall’autore ritrovate); на титульном листе оригинального издания 1585 г. этой фразы не было. В 1608 г. уже можно было сетовать, что «ныне открытие новых вещей буквально обожествляется». Важным условием этого, разумеется, был тот факт, что первооткрыватели, подобно Тарталье, Бенедетти, Норману и Бароцци, уже не делали тайны из своих открытий^{174}.

Двадцать лет спустя ученик Галилея, недавно назначенный на должность профессора математики в Пизе, жаловался, что «из всех миллионов вещей, которые можно открыть [cose trovabili], я не открыл ни одной», вследствие чего он испытывал «бесконечные страдания»^{175}. Во все времена жили нетерпеливые молодые люди, которые беспокоились, что проживут жизнь не так, как им хотелось бы, но Никколо Аджунти, вероятно, был первым, переживавшим, что не сделает великого открытия. Среди знакомых Галилея важным считалось только одно – открытие.

Знания, полученные в результате путешествий с целью открытия новых земель, были примечательны не только своей неоспоримой новизной, но также публичностью. География менялась, но не философами, которые преподавали в университетах, не учеными мужами, корпящими над книгами, и не математиками, пишущими новые теоремы на своих досках; новое знание не было получено логическими рассуждениями из общепризнанных истин (как рекомендовал Аристотель) или найдено на страницах древних манускриптов. Его привезли полуграмотные моряки, обученные лишь в любую погоду нести вахту на палубе. «Сегодня простые моряки, – писал Жак Картье в 1545 г., – научились возражать философам посредством истинного опыта»^{176}. Роберт Норман называл себя «неученым механиком». Таким образом, новые знания отражали победу опыта над теорией и ученостью, и именно за это их и восхваляли. «Невежественный Колумб, – писал Марен Мерсенн в 1625 г., – открыл Новый Свет, тогда как Лактанций, ученый богослов, и Ксенофан, мудрый философ, отрицали его существование»^{177}. Как сформулировал Джозеф Гленвилл в 1661 г., «мы верим вращению иглы [то есть что компас указывает на север] без свидетельства из былых времен. И мы не ограничиваем себя единственно поведением звезд и страхом быть мудрее отцов. Слушайся мы авторитетов, четвертая часть Земли [Америка] оставалась бы нам неизвестной, а столбы Геркулеса до сих пор были бы Non ultra: пророчество Сенеки [что можно плыть на запад, чтобы добраться до Индии] осталось бы неисполненным, а половина нашего шара была бы пустой полусферой»^{178}.

Важна здесь – вопреки утверждению Дидро – не сама идея, что опыт является наилучшим способом приобретения знания. Поговорка «experientia magistra rerum», «опыт – великий учитель», была известна и в Средние века: по книгам невозможно научиться верховой езде или стрельбе из лука^{179}. Важнее другое – представление о том, что опыт полезен не просто потому, что помогает научить уже известному другим людям, – он позволяет познать то, что остальные считают неверным. Именно это значение опыта – как пути к открытию – почти не признавалось до открытия Америки.

Конечно, сами географические открытия были только началом. Из Нового Света хлынули необычные растения (помидоры, картофель, табак) и животные (муравьеды, опоссумы, индейки). Начался не только долгий процесс попыток описания прежде неизвестной флоры и фауны Нового Света; это также привело к шокирующему открытию, что многие европейские растения и животные должным образом не изучены и не описаны. После того как начались открытия, выяснилось, что их можно делать практически везде – нужно только уметь смотреть. Другими глазами люди посмотрели и на Старый Свет^{180}.

У описания нового было и другое следствие. Для авторов древности и эпохи Возрождения каждое известное животное или растение имело сложную цепь ассоциаций и смыслов. Львы были царственными и смелыми, павлины – гордыми, муравьи – трудолюбивыми, лисы – хитрыми. Описания с легкостью переходили от физического облика к символам и считались неполными без ссылок на поэтов и философов. С новыми растениями и животными – как Старого Света, так и Нового Света – не были связаны ни цепи ассоциаций, ни оттенки культурных смыслов. Что символизирует муравьед? А опоссум? Таким образом, естественная история медленно отделялась от общего знания и начинала формировать собственную область исследований^{181}.

§ 6

Существительное discovery (открытие) впервые появляется в своем новом значении в 1554 г., глагол to discover (открывать) – в 1553 г., а фраза «путешествие с целью открытия новых земель» встречалась в 1574 г.^{182} Уже в 1559 г. в первой английской заявке на патент, поданной итальянским инженером Якобом Аконциусом, говорилось об открытии не нового континента, а нового механизма:

В высшей степени справедливо, чтобы те, которые искали и нашли вещи, полезные для общества, получали бы некоторые плоды от своих прав и трудов, поскольку они отказались от всех других источников дохода, потратились на эксперименты и зачастую понесли серьезные убытки, как это случилось со мной. Я открыл много полезных вещей, новые виды колесных машин, печей для красильщиков и пивоваров, и если люди будут их использовать без моего согласия, не понеся за это наказания, то я, потративший столько сил и средств, останусь без вознаграждения. Посему я прошу запретить использование моих колесных машин для помола и дробления, а также печей, похожих на мои, без моего согласия^{183}.

В конечном итоге его просьбу удовлетворили, отметив: «Справедливо, что изобретатели должны быть вознаграждены и защищены от других людей, которые зарабатывают на их открытиях»^[103]. Это может показаться исключительным сдвигом в значении термина, поскольку легко понять, как можно «открыть» нечто уже присутствующее в мире, но гораздо труднее представить открытие того, что никогда прежде не существовало; однако этому сдвигу способствовали разные значения латинского слова invenio, среди которых есть как обнаружение, так и изобретение. В 1605 г. новое понятие открытия было обобщено Фрэнсисом Бэконом в работе «О достоинстве и приумножении наук» (Of the Proficiency and Advancement of Learning). Фактически Бэкон заявлял, что он открыл, как делать открытия:

И подобно тому как нам никогда не удалось бы открыть Вест-Индию [то есть всю Америку]^[104], если бы этому не предшествовало изобретение морского компаса (хотя в первом случае речь идет об огромных пространствах, а во втором – всего лишь о малозаметном движении стрелки), нет ничего удивительного в том, что в развитии и расширении наук не достигнуто более или менее значительного прогресса, потому что до сих пор игнорируется необходимость существования особой науки об изобретении и создании новых наук^[105]{184}.

Утверждение Бэкона, что он изобрел искусство (то есть технику) совершения открытий, опиралось на ряд интеллектуальных шагов. Прежде всего, он отверг все существующее знание как не приспособленное для совершения открытий и бесполезное для преобразования мира. Схоластическая философия, которую преподавали в университетах и в основе которой были взгляды Аристотеля, утверждал Бэкон, увязла в череде беспредметных споров, не способных генерировать новые знания, к которым он стремился. В действительности он отверг идею знания, основанного на уверенности, на доказательстве. Философия Аристотеля базировалась на идее возможности логическим путем вывести знания из общепризнанных основных принципов, и поэтому все науки должны быть подобны геометрии. Бэкон ввел понятие истолкования; если раньше ученые писали о истолковании книг, то теперь Бэкон говорил об «истолковании природы»^{185}.

Верным истолкование делает не его формальная структура, а польза – тот факт, что оно создает возможность для предсказания и управления. Бэкон отмечал, что открытия, преобразующие современный ему мир, – компас, печатный станок, порох, Новый Свет – были сделаны случайно. Никто не знает, что было бы при систематическом поиске нового знания. Таким образом, Бэкон отверг глубоко укоренившийся в обществе водораздел между теорией и практикой. Общество проводило четкую границу между джентльменом с ухоженными руками и ремесленником или рабочим, у которого были загрубевшие ладони, но Бэкон настаивал, что эффективная наука потребует сотрудничества между джентльменом и ремесленником, между книжным знанием и лабораторным опытом.

Таким образом, главный тезис Бэкона заключался в том, что знание (по крайней мере, такое знание, которое он пропагандировал) есть сила: понимая что-либо, вы получаете возможность воспроизводить природные явления и управлять ими^[106]. Творения человеческого знания не обязательно уступают творениям природы; человек в принципе способен на гораздо большее, чем природа, он может сделать то, что «раньше чем оно было открыто, едва ли кому-нибудь могло прийти на ум чего-нибудь ожидать от него; напротив, всякий пренебрег бы им, как невозможным»^[107]{186}. Если цель греческой философии состояла в созерцательном постижении, то цель философии Бэкона – новая технология. Бэкон возлагал на новую технологию огромные надежды: это будет нечто вроде «магии», то есть с ее помощью можно будет делать то, что непосвященным представляется невозможным (как ружья казались разновидностью магии американским индейцам)^{187}.

Вслед за этим – открытием открытия – последовала приверженность тому, что Бэкон, когда писал по-английски, называл advancement, progression или proficiency (используя это слово в его изначальном значении, «движение вперед»), а переводчики на современный язык начиная с 1670 г. называли «развитием» или просто «прогрессом». Открытие Америки началось в 1492 г.; открытие прогресса тоже. Бэкон был первым, кто попытался систематизировать идею постоянного прогресса знания^{188}. При жизни он опубликовал три книги, описывающие новую философию – «О достоинстве и приумножении наук» (1605, расширенная версия на латыни 1623), «О мудрости древних» (The Wisdom of the Ancients, 1609) и «Новый органон» (1620, первая часть задуманной, но неоконченной более объемной работы, «Великое восстановление» (The Great Instauration); после его смерти, в 1626 г., были изданы «Новая Атлантида» и «Естественная история» (Sylva sylvarum). Несмотря на латинское название, «Естественная история» написана на английском. Слово silva на латыни означает «дерево» – а также набор материалов, необходимых для строительства. Таким образом, Sylva sylvarum в буквальном переводе означает «дерево деревьев» – в сущности, склад лесоматериалов. Органон – это греческое слово, обозначающее инструмент (Галилео называет свой телескоп органоном)^{189}. Таким образом, «Новый органон» дает инструменты, умственный багаж, а «Sylva sylvarum» – материал для инициативы Бэкона^{190}.

Книги Бэкона были опубликованы, но оказали не большое влияние, и спрос на них оказался невелик: например, потребовалось двадцать пять лет, чтобы появилось второе издание «Нового органона». До 1640-х гг. у Бэкона не было последователей в Англии. (Бо?льшим влиянием он пользовался во Франции, где некоторые его работы вышли в переводе на французский)^{191}. Причина этого проста: Бэкон сам не сделал никаких научных открытий. Его претензии на новую науку были чисто теоретическими. И только во второй половине XVII в. о нем снова вспомнили и провозгласили пророком новой эры.

§ 7

Бэкон писал об открытиях, а другие эти открытия совершали. На протяжении XVI в. медленно и неуверенно формировались основные правила научного открытия: открытия совершаются в конкретный момент (даже если их значение становится очевидным только со временем); они принадлежат отдельным людям, которые объявляют о них миру (даже если в открытие вовлечено много людей); они записываются в новых терминах; они символизируют необратимые перемены. Никто не придумывал и не записывал эти правила – к их осознанию пришли по той простой причине, что они были основаны на географическом открытии, которое привело к смене парадигмы^[108]. Один из первых, кто понял, как работают эти правила, был анатом Габриэле Фаллопио. Он рассказывал, что когда приступил к преподаванию в Пизанском университете (1548), то сказал своим студентам, что обнаружил третью кость в ухе (кроме молоточка и наковальни), которую не заметил великий анатом Андреас Везалий – что не удивительно, поскольку это самая маленькая кость в теле человека. Один из студентов возразил, что Джованни Филиппо Инграссиас, преподававший в Неаполе, уже открыл эту кость и назвал ее «стремечко». (Инграссиас сделал свое открытие в 1546 г., но его работа была опубликована только после смерти, в 1603 г.) Когда Фаллопио в 1561 г. опубликовал свою книгу, он признал приоритет Инграссиаса и позаимствовал название, предложенное для новой кости. Его достойное восхищения поведение не осталось незамеченным: оно вошло в учебник Каспара Бартолина в 1611 г.^{192} Фаллопио знал правила и был твердо намерен соблюдать их, поскольку хотел, чтобы его собственные открытия были должным образом признаны. Инграссиасу принадлежит первенство в отношении стремечка; Фаллопио открыл клитор^{193}. Может показаться, что открыть существование клитора было не так уж сложно, но следует иметь в виду, что, согласно общепризнанным взглядам, унаследованным от Галена, мужчины и женщины обладают одинаковыми половыми органами, только по-разному расположенными – яичники (так мы их называем теперь), например, – это просто женские яички. Таким образом, открытие клитора стало еще одной важной победой практики над теорией, поскольку у этого органа нет мужского аналога и он характерен только для анатомии женщины^{194}.

Таким образом, анатомы стали пионерами в тщательной регистрации заявлений об открытиях: учебник Бартолина 1611 г. начинается с рассказа об открытии клитора, и в нем приводятся конкурирующие претензии Фаллопио (ему отдается пальма первенства) и Реальдо Коломбо, коллеги и соперника Фаллопио из Университета Падуи (хотя он предполагал, что клитор был известен в древности)^{195}. Как бывший студент-медик и профессор университета в Падуе, где были сделаны многие анатомические открытия, Галилей, вне всякого сомнения, был знаком с этой новой культурой притязаний на приоритет: лучший студент Фаллопио, Иероним Фабриций, открывший клапаны в венах, был его врачом и личным другом.

Когда в ночь на 7 января 1610 г. Галилей направил свой телескоп на Юпитер, он заметил в окрестностях планеты объекты, которые принял за неподвижные звезды. Следующей ночью положение этих звезд относительно Юпитера неожиданно изменилось. Поначалу Галилей решил, что планета отклоняется от своей орбиты, а звезды остаются неподвижными. А в ночь на 15 января вдруг понял, что видит луны, вращающиеся вокруг Юпитера. Он знал, что совершил открытие, – и знал, что нужно делать. В своих записках Галилей перешел с итальянского на латынь – он собрался их опубликовать^{196}. Луны Юпитера были открыты одним человеком в определенный момент времени, и с самого начала – а не по прошествии времени – Галилей точно знал не только о своем авторстве, но и о том, что он совершил открытие.

Поскольку Галилей поспешил опубликовать свои наблюдения, его претензия на приоритет не оспаривалась. Впоследствии он заявлял, что в 1610 г. впервые наблюдал пятна на Солнце, но не спешил с публикацией, и в 1612 г. он и его соперник, иезуит Кристоф Шейнер, одновременно заявили о своем приоритете^{197}. Они по-разному объясняли увиденное, но, по крайней мере, согласились, что опубликованные обоими рисунки отражают одно и то же явление. Но не всегда все было так просто. Классический пример – открытие кислорода. В 1772 г. Карл Вильгельм Шееле открыл вещество, которое назвал «огненным воздухом», а в 1774 г. независимо от него Джозеф Пристли открыл газ, названный им «бесфлогистонным воздухом» (флогистоном называли предполагаемое вещество, высвобождающееся при горении, – противоположность кислороду). В 1777 г. Антуан Лавуазье опубликовал новую теорию горения, прояснявшую роль нового газа, которые он назвал «кислородом», что означает (в переводе с греческого)«порождающий кислоту», поскольку ошибочно считал его важным компонентом всех кислот. (Природа кислот была объяснена только в 1812 г. в работе сэра Гемфри Дэви.) Даже Лавуазье не понимал истинную сущность кислорода: зачастую открытие – это долгий процесс, осознаваемый только постфактум^{198}. В случае с кислородом можно сказать, что этот процесс начался в 1772 г. и закончился только в 1812 г.

Ян Гевелий с одним из своих телескопов. Из «Селенографии» (Selenographia, 1647, подробная карта Луны). Гевелий, который жил в польском Данциге, построил огромный телескоп длиной 150 футов. Он также опубликовал подробный звездный атлас. (Не сохранилось рисунков и гравюр телескопов Галилея, а два сохранившихся прибора менее мощные, чем тот, который он использовал в 1610–1611 гг., поэтому мы не знаем, как выглядели его телескопы для астрономических наблюдений.)

Существует мнение, что дело не в том, что некоторые открытия трудно выявить, – все претензии на открытие являются беспочвенными. Утверждается, что заявления об открытии всегда делаются после события и что в реальности (если реальность вообще существует) первооткрывателей всегда несколько и невозможно определить, когда именно открытие было сделано^{199}. Когда Колумб открыл земли, которые мы теперь называем Америкой? Никогда, поскольку так и не понял, что приплыл не в Индию^{200}. Кто открыл Америку? Вероятно, Вальдземюллер за своим письменным столом, поскольку он был первым, кто осознал, что сделали Колумб и Веспуччи.

Простой пример открытия лун Юпитера показывает, что эти заявления, кажущиеся правдоподобными, на самом деле ошибочны. Одна из ошибок состоит в утверждении, что претензии на открытие обязательно ретроспективны, поскольку «открытие» – это «термин успеха», подобно мату в шахматах^{201}. Нечто подобное происходит при сдаче экзамена на водительские права – вы можете быть уверены в успехе, только пройдя все испытание. Но любой опытный шахматист способен планировать мат за несколько ходов; он знает, как выиграть партию, не после того, как передвинул фигуру, а когда понял, какой ход нужно сделать. Открытие Галилеем спутников Юпитера не похоже на мат в шахматах или на выигрыш забега: он не планировал открытие и не предвидел его. Не похоже это и на эйс в теннисе: вы понимаете, что подали его, только после того, как соперник не справился с подачей. Скорее напрашивается аналогия с пением: Галилей понял, что делает, во время самого процесса. Некоторые достижения по определению носят ретроспективный характер (Нобелевская премия или открытие Америки), некоторые происходят одновременно с действием (сочинение музыки), а другие могут быть предсказаны (мат в шахматах). Научные открытия бывают трех видов. Как мы видели, открытие кислорода было ретроспективным. Классический пример одновременного открытия – возглас Архимеда: «Эврика». Он понял, что знает ответ на вопрос, как только увидел подъем уровня воды в ванне, – вот почему он был голым и мокрым, когда бежал по улице, объявляя о своем открытии. То же самое произошло при открытии лун Юпитера: Галилей испытал «эвристический момент»^[109].

Но самые интересные случаи – это предсказанные открытия, поскольку они прямо опровергают утверждение об обязательности ретроспективных конструкций. Так, в 1705 г. Галлей заметил, что на небе каждые семьдесят пять лет появляется очень яркая комета, и предсказал, что она – теперь мы называем ее кометой Галлея – вернется в 1758 г. Комета появилась в предсказанное время, в Рождество 1758 г.; в 1717 г. Галлей уточнил свой прогноз, сказав, что это будет «конец 1758 г. или начало следующего»^{202}. Когда же Галлей совершил свое открытие? Конечно, в 1705 г., когда определил закономерность регулярного появления кометы, хотя заслуживает упоминания и уточненное предсказание 1717 г. Совершенно очевидно, что он не делал открытия в 1758 г., поскольку к этому времени его уже давно не было в живых. Открытие подтвердилось в 1758 г. (и в 1759 г. комету назвали его именем), но сделано оно было в 1705 г.; мы не находим ничего нового в утверждениях Галлея, когда говорим, что он предсказал возвращение кометы. Точно так же Вильгельм Фридрих Бессель предсказал существование Нептуна, основываясь на отклонениях орбиты Урана. Поиск новой планеты начался задолго до 1846 г., когда ее наконец удалось увидеть^{203}.

Витгенштейн считал, что существуют термины, которые мы постоянно используем, но не можем адекватно объяснить. Возьмем, например, термин «игра». Что общего у футбола, дартса, шахмат, игры в кости и игры в слова? В некоторых играх ведется счет, а в шахматах нет (за исключением счета в матче). В некоторых играх участвуют две стороны, но не во всех; пасьянс и чеканка мяча в футболе – это занятия для одного. Игры обладают, как выразился Витгенштейн, «фамильным сходством», но это не означает возможность адекватного определения термина – или разницы между игрой и спортом^{204}.

Аналогичным образом, поскольку понятие открытия формировалось в течение продолжительного времени, оно включило многие существенно разные виды этого события. Некоторые открытия являются наблюдениями – например, пятна на Солнце. Другие, такие как всемирное тяготение и естественный отбор, называются теориями. Некоторые представляют собой технические новшества, вроде паровой машины. Понятие открытия не более логически последовательно и обоснованно, чем понятие игры; потому философы и историки неизбежно сталкиваются с разного рода трудностями, но это не значит, что мы должны перестать им пользоваться. Этим отличаются все основные понятия современной науки. Но в случае открытия мы имеем прямой случай, который привел к смене парадигмы и стал основой всего языка. Это открытие Америки Колумбом. Кто открыл Америку? Колумб и впередсмотрящий на «Пинте». Что они открыли? Землю. Когда они это сделали? В ночь с 11 на 12 октября 1492 г.

И Колумб, и впередсмотрящий, Родриго де Триана, заявляли о том, что открытие совершили именно они. Великого социолога Роберта Мертона занимала мысль, что почти всегда найдется несколько человек, претендующих на лавры первооткрывателя, и вовсе не потому, что один успешно опубликовал свои претензии (как Галилей в случае с лунами Юпитера), а остальные оказываются в проигрыше^{205}. Мертон умел доносить свои идеи до других. Мы обязаны ему такими важными фразами, содержащими сильную аргументацию, как «непреднамеренные последствия» и «самоисполняющееся пророчество»; одна из его фраз, «ролевая модель», перешла из университетского жаргона в повседневную речь. Подобно всем великим коммуникаторам, Мертон любил язык: он написал целую книгу о слове «серендипность» и еще одну о фразе «стоять на плечах гигантов», а также был одним из редакторов сборника цитат из области социологии^{206}. Тем не менее он жаловался, что, несмотря на все старания, ему не удалось добиться поддержки идеи множественности открытия (сама идея, указывал он, была открыта много раз).

Как бы то ни было, мы не можем отбросить мысль, что открытие, подобно состязаниям в беге, представляет собой игру, в которой один человек выигрывает, а все остальные проигрывают. По мнению социологов, любое состязание имеет победителя и поэтому победа полностью предсказуема. Если лидер споткнется и упадет, это не значит, что никто не выиграет, – просто победителем будет кто-то другой. В каждом состязании есть несколько потенциальных победителей. Но, с точки зрения участника, победа – непредсказуемое достижение, личный успех. Мы настаиваем на том, что на науку следует смотреть с позиции участника, а не социолога (или букмекера). Думаю, Мертон был прав, находя это загадочным, поскольку в бизнесе мы думаем о прибыли и убытках как с точки зрения участника (руководителя со своей стратегией), так и экономики в целом (быки и медведи, бум и спад). Точно так же в медицине мы обычно переключаемся между историями болезни и эпидемиологическими данными. Я не знаю, когда умру, но существуют таблицы ожидаемой продолжительности жизни, и страховщики оформляют мне страховку на основе данных из этих таблиц. Мы почему-то околдованы идеей индивидуальной роли в открытии, подобно тому как мы околдованы идеей победы, и совершенно очевидно, что такая одержимость выполняет важную функцию, поддерживая конкуренцию и побуждая к усилиям.

Мертон считает открытия не единичными событиями (как победа в состязании), а множественными (как пересечение финишной черты). Йост Бюрги открыл логарифмы приблизительно в 1588 г., но опубликовал свою работу позже Джона Непера (1614). Хэрриот (1602), Снелл (1621) и Декарт (1637) независимо друг от друга открыли закон преломления света, но первым опубликовал свое открытие Декарт. Галилей (1604), Хэрриот (ок. 1606) и Бекман (1619) независимо друг от друга открыли закон падения тел, но опубликовал его только Галилей^{207}. Бойль (1662) и Мариотт (1676) независимо друг от друга открыли закон Бойля. Дарвин и Уоллес независимо друг от друга открыли эволюцию видов (и совместно опубликовали свое открытие в 1858). Но самыми удивительными можно считать случаи, когда несколько человек практически одновременно заявляют об открытии. Так, например, Иоганн Липперсгей, Захарий Янсен и Якоб Метиус утверждали, что изобрели телескоп приблизительно в одно время, в 1608 г. На первый взгляд, те, кто считает понятие открытия фикцией, должны приветствовать подобные случаи, но это не так: что касается множественных открытий, то это тоже фикция. Искусственная стратегия, которую они используют для обесценивания таких случаев, состоит в утверждении, что во всех случаях, когда несколько разных людей заявляли о своем приоритете, они на самом деле открывали разные вещи. То есть Пристли и Лавуазье не открыли кислород; они сделали совершенно разные открытия^{208}. Однако совершенно очевидно, что Липперсгей, Янсен и Метиус изобрели (или заявляли, что изобрели) один и тот же прибор.

Но давайте вернемся к нашему первому примеру, солнечным пятнам (отбрасывая пример с телескопом, где можно подозревать, что настоящим изобретателем был кто-то один, а остальные украли его идею). В период с 1610 по 1612 г. четыре разных человека открыли пятна на Солнце: Галилей, Шейнер, Хэрриот (он не опубликовал свое открытие) и Йоханнес Фабрициус. Вполне возможно, что Галилей позаимствовал идею у Шейнера или Шейнер у Галилея, но остальные двое, вне всякого сомнения, сделали открытие независимо – друг от друга и от первых двух. Таким образом, действительно может существовать множественное, одновременное открытие. Если кто-то хочет заявить, что все четверо сделали разные открытия, поскольку по-разному истолковывали увиденное, он должен также согласиться, что Коперник, наблюдавший восходящую в утреннем небе Венеру, видел не ту планету, что любой другой астроном со времен Птолемея, – он видел Венеру, вращающуюся вокруг Солнца, а они – вращающуюся вокруг Земли^{209}. Тем не менее все они могли прийти к согласию относительно координат наблюдаемой планеты, и никто никогда не утверждал, что Коперник открыл Венеру. (С другой стороны, можно утверждать, что первый человек, который понял, что утренняя звезда и вечерняя звезда – это один и тот же объект (Фалес или Парменид), действительно открыл Венеру)^{210}.

§ 8

Как мы видели, Бэкон, построивший свою философию науки вокруг идеи открытия, в качестве примера использовал Колумба; пять лет спустя Галилея провозгласили Колумбом астрономии: quasi novello Colombo («как бы новый Колумб»; «как бы» здесь носит доброжелательный оттенок)^{211}. Открытию сопутствовала конкуренция за первенство. Колумб настаивал, что первым увидел землю, поскольку Фердинанд и Изабелла обещали этому человеку пожизненную пенсию. Он предложил Триане второй приз – шелковый камзол. Галилей спешил опубликовать свои открытия, сделанные с помощью телескопа. В особенности он хотел вовремя получить экземпляры книги, чтобы отправить их во Франкфурт до начала весенней книжной ярмарки^{212}. Галилей соревновался с неизвестными, воображаемыми конкурентами с того самого момента, как понял, что у Юпитера есть луны. (Он никогда не слышал о Хэрриоте, но знал, что телескопы получают распространение и скоро все будут с их помощью рассматривать небо)^[110].

Мы живем в обществе, построенном на конкуренции, и поэтому склонны воспринимать конкурентное поведение как само собой разумеющийся универсальный аспект общественной жизни. Однако здесь следует проявлять осторожность. Существительное competition (конкуренция, соревнование) впервые появляется в английском языке в 1579 г., а глагол compete (конкурировать, соревноваться) в 1620 г. В конце XVI в. французское слово concurrence все еще означает «согласие», а не «конкуренция»; в начале XVII в. итальянское concorrente только начинает приобретать современное значение. Не существовало и очевидного синонима, по крайней мере в английском: rival (соперник, соперничать – существительное 1577, глагол 1607) и rivalry (соперничество, 1598) возникли примерно в одно время с competition и отражают потребность в новом языке для конкурирующего поведения, которое было не только причиной, но и результатом новой культуры открытия^{213}.

Разные люди по-разному реагировали на новый, быстро распространявшийся дух конкуренции. В случае с великим математиком Робервалем результатом стало патологическое убеждение, что другие люди крадут его идеи. Гоббс писал о своем друге: «У Роберваля есть одна странность: как только люди публикуют выдающуюся теорему, которую они открыли, он тут же рассылает письма, объявляя, что открыл ее первым»^{214}. Ньютон ждал почти тридцать лет, прежде чем опубликовать полное описание своего варианта математического анализа; похоже, вопрос приоритета его совсем не интересовал. К моменту публикации, в 1693 г., он сильно отставал от Лейбница, который опубликовал свою, несколько отличавшуюся от ньютоновской, версию в 1684 г. Однако после 1704 г. между ними разгорелся жаркий спор – о том, что Лейбниц мог видеть рукопись Ньютона и украсть его идеи. Друзья Ньютона убедили его опубликовать свой великий труд «Начала» (1687), в котором объяснялись законы тяготения. Двумя годами позже Лейбниц опубликовал альтернативную теорию. Возник спор о том, разработал ли Лейбниц ее самостоятельно (на чем он настаивал) или после прочтения «Начал». Первое обвинение против Лейбница было ошибочным, но Ньютон продолжал настаивать и даже написал для себя якобы беспристрастную оценку Королевского общества относительно истинных и ложных аргументов в споре. Второе обвинение, как показали недавние исследования, было вполне обоснованным. В этом отношении Лейбниц действительно был плагиатором. Ньютон оказался втянут (как обоснованно, так и не обоснованно) в самый ожесточенный и долгий спор о приоритете, жалуясь, что у него «украли открытия»^{215}.

Тот факт, что Ньютон, так долго проявлявший безразличие к этим вопросам, не удержался и вступил в битву за свой приоритет, объясняется не чем иным, как ожиданиями его друзей и учеников. Его окружала культура, одержимая претензиями на приоритет (самого Ньютона обвинял в плагиате Гук, утверждавший, что подсказал ему обратную квадратную зависимость, но этот дар Ньютон отказывался признавать)^{216}. В большей степени это была культура новой науки, чем просто конкуренция, однако именно конкуренция составляла ее основу; без нее просто не могло быть науки.

Существование конкуренции среди ученых само по себе является свидетельством наличия идеи открытия; отсутствие конкуренции говорило бы об отсутствии такого понятия, как открытие. Утверждение, что понятие открытия во всех отношениях является новым, выглядит довольно смелым, но его легко проверить (как мы один раз уже его проверяли, когда искали открытия в трактате Вергилия «Об изобретателях»)^{217}. Когда был первый спор о приоритете? В данном случае я имею в виду не дискуссию о приоритете, начатую впоследствии историками (кто открыл Америку, Колумб или викинги?), а спор, который привел к конфликту современников. Задолго до спора о том, кто открыл пятна на Солнце (начиная с 1612), имела место ожесточенная дискуссия (после 1588) между Тихо Браге и Николаусом Реймерсом Бэром, которого называли Урсус (Медведь), о приоритете в создании гелиоцентрической космологии (Браге опубликовал свои идеи чуть раньше Урсуса, но Урсус заявлял о независимости своего открытия и о том, что эта гипотеза не нова, – против обоих утверждений Браге решительно возражал)^{218}. Оба также утверждали, что именно они изобрели математический метод под названием простаферезис, который помогал выполнять сложные вычисления до изобретения логарифмов (логарифмы – это еще одно множественное изобретение, поскольку к этой идее независимо друг от друга пришли Джон Непер в 1614 и Йост Бюрги в 1620)^{219}. Но Браге и Урсус также не были первооткрывателями спора о приоритете; скорее приоритет их волновал потому, что математики относились к нему серьезно как минимум с 1520 г.^{220}

В 1520 г. Сципион дель Ферро открыл метод решения кубических уравнений. Дель Ферро рассказал об открытии одному из своих учеников, однако этот же метод независимо от него открыл Никколо Фонтана по прозвищу Тарталья (что означает «заика»). Тарталья победил ученика дель Ферро в публичной дуэли, устроенной для демонстрации математических способностей (и для привлечения учеников; в итальянских городах-государствах эпохи Возрождения математическое образование считалось очень важным для коммерческого успеха, но количество потенциальных учеников было ограничено, что стало причиной яростной конкуренции за них среди математиков). Математик и философ Джироламо Кардано убедил Тарталью раскрыть ему секрет, внушив ложные надежды на значительное финансовое вознаграждение. Кардано поклялся хранить тайну, а Тарталья зашифровал секрет в стихотворении, чтобы впоследствии иметь возможность продемонстрировать свой приоритет. Чуть позже Кардано обнаружил, что Ферро сделал открытие раньше Тартальи, и поэтому решил, что это освобождает его от клятвы, и в 1545 г. опубликовал метод – что привело к ожесточенному спору между Кардано и Тартальей, а затем к «дуэли» между учеником Кардано и Тартальей (в которой победил ученик Кардано)^{221}.

Этот маленький эпизод ясно демонстрирует, каковы предварительные условия для спора о приоритете. Во-первых, должно существовать сплоченное сообщество экспертов, разделяющих критерии, согласно которым определяется успех (например, в «дуэлях»). Во-вторых, это экспертное сообщество должно иметь общую базу знаний, что позволяет им оценить не только истинность результата, но и его новизну. В-третьих, должны существовать способы определения приоритета – зашифрованное стихотворение Тартальи было средством продемонстрировать, что он уже знает решение, хотя и держит его в секрете. (В 1610 г. Галилей, используя похожий метод, опубликовал анаграммы, чтобы доказать, что он открыл фазы Венеры и странную форму Сатурна, хотя еще не объявил об этих открытиях. Роберт Гук в 1660 г. впервые сообщил о законе, связывающем силу и деформацию, который мы теперь называем законом Гука, также с помощью анаграммы, а Гюйгенс, открывший спутник Сатурна (теперь он носит имя Титан) и кольцо Сатурна, использовал анаграммы, чтобы защитить свои притязания на приоритет)^{222}. И наконец, должен существовать механизм для обнародования знания – например, Кардано выпускает книгу. В нормальных обстоятельствах это публикация, которая создает, в первую очередь, экспертное сообщество и определенную совокупность знаний (это, в сущности, две стороны одной медали), а также предоставляет возможность для неоспоримой претензии на приоритет.

Можно представить споры о приоритете и в отсутствие печатного станка, но нам не известны такие случаи до изобретения книгопечатания^[111]. Если мы обратимся к прошлому, например к Древнему Риму, где Гален участвовал в публичных диспутах с другими врачами (нечто вроде дуэлей между математиками в Италии эпохи Возрождения), то найдем там серьезное соперничество между людьми, называвшими себя экспертами; однако там отсутствует согласие о содержании экспертизы и о том, как выявлять победителя^{223}. Необыкновенное многословие Галена – его сохранившиеся труды насчитывают до 3 миллионов слов, причем это всего лишь треть его работ, – является следствием навязчивого и тщетного желания преодолеть это непреодолимое препятствие. По иронии судьбы, в университетах средневековой Европы врачей учили, что Гален является воплощением медицинской науки. В Риме существовала конкуренция между несколькими медицинскими школами (эмпирики, методисты, рационалисты), но явного победителя не было; в средневековом университете был один победитель и отсутствовала конкуренция^[112], а в эпоху Возрождения печатный станок впервые создал условия для настоящей конкуренции – то есть для конфликта и победы.

В анатомии этот процесс начался значительно позже, чем в математике. В 1543 г. Андреас Везалий опубликовал книгу «О строении человеческого тела», в которой указал на массу ошибок в работах Галена. Он конкурировал с Галеном, но еще не существовало сообщества анатомов, соперничающих друг с другом, а Везалий не стремился заявить о своем приоритете. Скорее он устанавливал точку отсчета, которая позволяла другим заявлять о приоритете. (Как мы видели, и Инграссиас, и Фаллопио получили возможность сообщить об открытии стремечка, поскольку обнаружили нечто, отсутствующее у Везалия.)

Один из главных тезисов Мертона о науке состоит в том, что научное знание является публичным – то есть знание, которое сделано доступным, чтобы другие могли ставить его под сомнение, проверять и обсуждать^{224}. Знание, доступное одному человеку, не является научным, поскольку не прошло проверку у коллег. Поэтому не может существовать науки без надежного способа публикации знания. Открытия, оставшиеся неизвестными или опубликованные по прошествии длительного времени, не являются настоящими открытиями^[113]. Споры о приоритете – надежный показатель того, что знание стало публичным, прогрессивным и ориентированным на открытия. Поэтому первое появление открытий в той или иной дисциплине указывает на важный момент в ее истории, начало того, что мы, оглядываясь назад, можем назвать «современностью». Мы видели, что сначала такие споры появились в математике, а в 1561 г. Фаллопио был вовлечен в спор с Коломбо о том, кто открыл клитор^{225}. Поскольку Коломбо к тому времени уже умер, а Фаллопио умер в 1562 г., спор продолжил ученик Фаллопио, Леон Каркано. Через сто лет разразился жаркий спор между Томасом Бартолином и Улофом Рудбеком о том, кто из них открыл лимфатическую систему человека^{226}. Эти споры, переходящие в перебранки, требовалось как-то разрешать. Браге подал в суд на Урсуса (который умер до начала судебных заседаний), но было совершенно очевидно, что суды не обладают необходимой компетенцией^{227}. Поэтому спор между Ренье де Граафом и Яном Сваммердамом о том, кто открыл яйцеклетки в яичниках, начавшийся в 1672 г., был передан на рассмотрение Королевского общества^{228}. Королевское общество отдало пальму первенства не участникам спора, а Нильсу Стенсону.

Не менее важным аспектом, чем спор о приоритете, является название открытия. Ученые нередко заявляют о своем праве на название своего открытия, по аналогии с открытием новых земель; Инграссиас назвал новую кость стремечком, Галилей назвал луны Юпитера планетами Медичи, а Лавуазье придумал название для кислорода. Часто открытия называют именем их авторов; с 1597 г. общепринятым стало различать три системы мира, Птолемея, Коперника и Браге^{229}. Этьен Паскаль, отец Блеза Паскаля, в 1637 г. открыл необычную математическую кривую: в 1650 г. его друг Жиль де Роберваль назвал ее «улиткой Паскаля» – вернее, из уважения к скромности Этьена Паскаля (он был еще жив), «улиткой месье П.»^{230}.

Такие названия сами по себе являются заявками на приоритет, которые делают почитатели первооткрывателей, – здесь прослеживается неявная аналогия с открытием Америки^[114]. Это объясняет, почему у нас нет частей тела, названных в честь Гиппократа или Галена, звезд – в честь Птолемея, живых существ – в честь Аристотеля или Плиния. Присвоение названий неотделимо от открытий; оно не могло существовать до того, как люди стали путешествовать с целью открытия новых земель. И действительно, для присвоения названия ученые должны заявить о приоритете, чтобы иметь аргументы в свою пользу. Даже Везалий, первый великий анатом эпохи Возрождения, не заявлял о своем приоритете, и именно поэтому, несмотря на его многочисленные открытия, ни одна часть тела не получила его имени.

Математическая кривая, названная «улиткой месье П[аскаля]». Из «Математических работ» Роберваля, 1731

§ 9

Понимание того, что географические открытия означают нечто новое, пришло очень быстро – в 1507 г. Вальдземюллер решил назвать «Америкой» земли, исследованные Веспуччи; вскоре так стали называть весь континент^{231}. Эпонимия (наименование географических объектов в честь людей) раньше не была особенно распространена. Хотя новым явлением она тоже не была: в конце концов, христианство названо по имени Христа. Точно так же, по именам авторов, назывались ереси – например, донатизм и арианство. Некоторые города получили названия в честь своих основателей: Александрия в честь Александра Великого, Кейсария – Цезаря Августа, Константинополь – Константина^[115]. Подробные астрономические таблицы Альфонсины были названы в честь человека, по поручению которого они были созданы, короля Кастилии Альфонсо X (1221–1284)^{232}.

Исследуя побережье Африки, португальские мореплаватели составляли карты и придумывали названия, зачастую заимствуя их у местных племен или используя имена святых. Наконец, в 1488 г. Бартоломеу Диаш достиг южной оконечности континента, которую назвал мысом Доброй Надежды. Самую дальнюю точку за мысом, до которой добрался Диаш, он называл «Rio do Infante», то есть «рекой инфанта», в честь принца Энрике, прозванного Мореплавателем^{233}. Колумб назвал открытые им острова Сан-Сальвадор, Санта-Мария-де-ла-Консепсьон, Фернандина, Изабелла, Хуана и Эспаньола, а первый испанский город получил название Ла-Навидад; все эти имена связаны с христианским вероучением или с испанской королевской семьей. Единственное географическое название в честь простолюдина, появившееся в Новом Свете до 1507 г., – это, по всей видимости, Рио-де-Фонсоа, по имени спонсора экспедиции 1499 г.^{234} Эпонимия приобрела гигантские масштабы благодаря практике наименования новых земель в честь покровителей (Филиппины в честь короля Испании Филиппа II, Вирджиния в честь Елизаветы I, королевы-девственницы (от англ. Virgin), Каролина в честь Карла I), но это почти всегда была короли или королевы (исключением является Земля Ван-Димена, получившая имя генерал-губернатора голландской Ост-Индии в 1642 г., но гораздо позже названная в честь Абела Тасмана, который ее открыл).

Подобно самому понятию открытия, эпонимия вскоре была перенесена из географии в точные науки. Новизна этого подхода иллюстрируется желанием Галилея найти в 1610 г. прецедент наименования звезды в честь человека, когда он назвал открытые им луны Юпитера «звездами Медичи». Единственным примером, который ему удалось отыскать, была попытка римского императора Августа назвать комету в честь Юлия Цезаря (конечно, неудачная, поскольку комета, которую мы теперь знаем как комету Галлея, быстро исчезла с небосклона)^{235}. Естественно, Август заявлял, что Цезарь был не человеком, а богом, поскольку все планеты носили имена богов (и этот принцип соблюдался при выборе имен вновь открытых планет: Уран, Нептун, Плутон)^[116]{236}. На латыни дни недели названы в честь планет (включая Солнце и Луну, которые в системе Птолемея тоже относились к планетам); в языках германской группы некоторые дни переименованы в честь языческих богов. С другой стороны, Америго Веспуччи не был ни богом, ни императором, ни королем. Эпонимия неожиданно спустилась на землю.

В географии открытия и присваивание имен шли рука об руку, но в науке второе отставало от первых. Для нас это не слишком очевидно, поскольку классические открытия стали связывать с именами первооткрывателей. «Закон Архимеда» (о том, что тело не утонет, если вес вытесненной телом жидкости равен или превышает вес самого тела), по всей видимости, получил такое название только после 1697 г.^{237} Этимологический и технический словарь 1721 г. содержит только два примера эпонимии, если не считать три эпонимические системы мира, Птолемея, Браге и Коперника (или Пифагора): фаллопиевы трубы и нерв под названием accessorius Willisii, открытый Томасом Уиллисом (1621–1675)^{238}.

Когда же эпонимия пришла в науку? Как мы видели, до наименования Америки эпонимия в географии была редким явлением, причем сама Америка оставалась исключением, будучи названной в честь обычного человека. Цицерон использовал такие прилагательные, как Pythagoreus, Socraticus, Platonicus, Aristotelius и Epicureus, и поэтому совершенно естественно, что мы найдем прилагательные и для других философов – Ippocratisa (ок. 1305), Thomista (1359), Okkamista (1436) и Scotista (1489) – хотя многие из этих слов медленно входили в обиход; мне не удалось найти ни одно из них раньше 1531 г. (когда появляется «Scotist»), за исключением Epicureus (которое встречается в Библии Уайклифа в 1382)^{239}.

То, что кажется нам естественным процессом наименования идей и открытий посредством связи их с именами авторов (в данный момент я страдаю как минимум от трех заболеваний, названных в честь их первооткрывателей), стало распространенным явлением только после появления концепции открытия^[117]{240}. Слово «алгоритм», латинский вариант имени персидского математика аль-Хорезми (780–850), появилось по меньшей мере в начале XIII в., но это исключение^{241}. «Теорема Менелая», названная в честь Менелая Александрийского (70–140) и составившая основу астрономии Птолемея, в V в. открыто приписывалась Менелаю Проклом. В 1560 г. Франческо Бароцци на полях своего перевода Прокла назвал ее теоремой Менелая (Demonstratio Menelai Alexandrini), хотя арабам и средневековым комментаторам она была известна как «фигура секущих»^{242}. В указателе, но не в тексте или в примечаниях, современное название имеет и теорема Пифагора (раньше ее называли Dulcarnon, от арабского «двурогий», что отсылает к форме рисунка, иллюстрирующего теорему). И действительно, указатель демонстрирует систематическое стремление по возможности связать идеи с их авторами, а в тексте и указателе Бароцци даже обозначает один комментарий как «примечание Франческо Бароцци». Поскольку теперь каждая идея должна была иметь автора, то в тех случаях, когда автора найти не удается, его отсутствие должно быть отмечено – примечание Бароцци было ответом на «примечание неизвестного автора», найденное в древней рукописи^{243}. Это новое явление: Витрувий, впервые опубликованный в 1486 г., описывал метод Платона для удвоения площади квадрата и изобретение чертежного треугольника (два практических применения теоремы Пифагора), а также открытие закона Архимеда, но указатели разных изданий Витрувия демонстрируют, что процесс ассоциации имен с идеями шел очень медленно. В немецком переводе 1548 г. впервые появился обширный список имен, но даже там, несмотря на присутствие Архимеда и Пифагора, не нашлось места для закона Архимеда или теоремы Пифагора^{244}.

В 1567 г. великий протестантский логик и математик Петр Рамус говорил о «законах Птолемея» и «законах Евклида»^{245}. Но Рамус обращался к прошлому. И действительно, можно сформулировать общий закон (естественно, закон Вуттона, поскольку речь идет об эпонимии): если научное открытие было совершено до 1560 г. и названо в честь первооткрывателя, это произошло много лет спустя. В качестве примера, выбранного случайным образом, можно привести Леонардо Пизанского, известного как Фибоначчи, предполагаемого изобретателя ряда Фибоначчи. Он сделал свое открытие в 1202 г., а формулу назвали в его честь только в 1870-х гг.^{246}

Если 1560 г. считать началом проникновения эпонимии в науку, то широкое распространение она получила (и стала применяться к современным открытиям) после 1648 г., когда классический опыт с вакуумом (с использованием длинной стеклянной трубки, запаянной с одного конца, и ртути) получил название опыта Торричелли^[118]. (Впервые опыт был поставлен в 1643 г., однако почти никто не знал, что его придумал Эванджелиста Торричелли; как мы видели, в 1650 г. Роберваль назвал математическую кривую в честь Этьена Паскаля). В 1651 г. Паскаль с ужасом отверг предположение, что он хотел выдать опыт Торричелли за свой: все понимают, говорил он, что это был бы эквивалент воровства в науке^{247}. Паскалю, по всей видимости, уже было очевидно, что человек может «владеть» идеей или экспериментом, но до 1492 г. такое предположение озадачило бы любого^[119]. И действительно, слово plagiary (плагиат) появляется в английском языке только в 1598 г., plagiarism (плагиаторство) – в 1621 г., plagiarize (заниматься плагиатом) – в 1660 г., plagiarist (плагиатор) – в 1674 г.^{248} В 1645 г. Томас Браун собрал многочисленные примеры того, как греческие и римские тексты копировались целыми кусками и выходили под именем других авторов^[120]. «Практика копирования, распространенная в наши дни, тогда не считалась чудовищной. Плагиат появился не вместе с книгопечатанием, – заключает он, – а в те времена, когда воровство было затруднительным» из-за малого количества книг в обращении^{249}. Новой была не практика копирования других авторов, а идея, что этого следует стыдиться. Брауну не приходило в голову, что понятием интеллектуальной собственности он обязан не только печатному станку, но и Колумбу.

Приблизительно с середины XVII в. в английском языке начали в массовом порядке появляться прилагательные, связанные с научными экспериментами, теориями и открытиями и образованные от фамилий ученых. В 1647 г. Роберт Бойль говорил о the Ptolemeans, the Tychonians, the Copernicans^{250}. За ними последовали Galenic (1654), Helmontian (1657)^{251}, Torricellian (1660), Fallopian (1662)^{252}, Pascalian (1664), Baconist (1671)^{253}, Euclidean (1672), Boylean (1674) и Newtonian (1676)^{254}. В начале XVIII в. научные законы впервые стали называть по имени тех, кто их открыл. (Понятие научного закона само по себе было новым, и именно поэтому не существует законов, названных в честь древних или средневековых математиков и философов; в отличие от Рамуса мы не говорим о законах Евклида и Птолемея, поскольку под «законом» Рамус понимал математическое определение, а не природную закономерность.) Так появился закон Бойля (1708)^{255}, закон Ньютона (1713)^{256} и закон Кеплера (1733)^{257}. Составление карты Луны, начатое ван Лангреном в 1645 г., стало важным прецедентом для эпонимического наименования, помогло перенести его из географии в астрономию. Первым селенографам предстояло дать названия такому большому количеству объектов, что им пришлось увековечивать и древних, и современных ученых, причем как противников, так и союзников. Иезуит Джованни Баттиста Риччоли, поддерживавший теорию Браге, назвал кратер именем Коперника. Это не доказывает, как предполагают некоторые, что он был тайным сторонником системы Коперника, – просто кратеров было слишком много.

§ 10

Открытие само по себе не является научной идеей – скорее это идея, лежащая в основе науки: мы можем называть ее метанаучной идеей. Трудно представить такую науку (в том значении, в котором мы сегодня используем этот термин), которая не претендует на прогресс и не представляет этот прогресс в виде конкретного приобретения нового знания. Метафора открытия, путешествия с целью открытия новых земель, которые привели к смене парадигмы, тезис о существовании одного первооткрывателя и момента открытия, практика эпонимии, а также другие, более современные способы признания открытия, такие как Нобелевская премия (1895) или медаль Филдса (1936), – все это, вне всякого сомнения, аспекты локальной культуры, однако любая научная культура будет нуждаться в альтернативном наборе понятий, выполняющих ту же функцию признания, побуждения и изменения. Как мы уже видели, в качестве показательного примера можно взять эллинистическую науку, или науку Архимеда. Она обладала многими характеристиками того, что мы называем «наукой» (первые современные ученые фактически просто пытались подражать своим греческим предшественникам), и имела зачаточное понимание науки как открытия^{258}. Тем не менее ни один древний грек не выпустил медаль с выбитым на ней словом Eureka и не начал награждать ею успешных ученых, как мы награждаем медалью Филдса выдающихся математиков. А «Звездный вестник» (1610) Галилея начинается с заявления (несколько завуалированного из скромности) о собственной бессмертной славе, которая не нуждается ни в статуях, ни в медалях^{259}. В то время еще не было премий или медалей, присуждаемых за научные достижения, но в воображении Галилея такие награды уже существовали. Фрэнсис Бэкон в «Новой Атлантиде» (1627) описывал галерею со статуями великих изобретателей (таких как Гутенберг) и первооткрывателей (в частности, Колумба)^{260}. В 1654 г. Уолтер Чарлтон призывал воздвигнуть в честь Галилея «колосса из золота»^{261}. Нобелевская премия – это всего лишь современный вариант колосса Чарлтона.

Открытие сначала было локальным понятием, символизировавшим установку новых «столбов Геркулеса» португальскими мореплавателями, которые продвигались вдоль побережья Африки. Вместе с ним появилось слово descubrimento, которое изначально использовалось в значении «исследование», а затем «открытие»; потом этот термин распространился по всей Европе, на разных языках. Что это: локальное явление или межкультурное? Концепция открытия сначала была ограничена конкретной областью деятельности (поисками морского пути в Азию) и конкретной культурой (португальской культурой XV в.), но вскоре стала известна всей Западной Европе. Это было важным предварительным условием наступления новой эры интеллектуальной революции, поскольку такая концепция необходима для развития любого общества, которое стремится развивать науку. Широкое распространение слов, обозначающих «открытие» в Европе XVI и XVII в., отражает, в первую очередь, проникновение новой разновидности картографических знаний, которые первоначально носили локальный характер, но быстро стали межкультурными (точно так же, как португальское морское судно, галеон, быстро стали копировать в других европейских странах). Уместно также отметить, что новые географические открытия сразу же признавались по всей Европе – не обязательно быть испанцем, чтобы поверить, что Колумб открыл новый континент. Кроме того, это понятие отражает распространение новой культуры, ориентированной на прогресс. Утвердившись, идея открытия проникла из географии в другие дисциплины. Это также одна из форм межкультурной передачи.

Довольно продолжительное время – несколько веков – новые научные знания были ограничены территорией Европы, а также кораблями и колониями за ее пределами. Вся Европа оказалась способной – одни регионы в большей степени, другие в меньшей – отбросить старые теории и принять новые, отказаться от идеи фундаментальной полноты знания и перейти к понятию знания как незавершенной работе. За пределами Европы знания распространялись не так быстро и уверенно^{262}. Этому существует множество объяснений, но главное – Европа обеспечивала широкие возможности для конкуренции и разнообразия. Все европейские общества были фрагментированы и разделены, имели множество местных юрисдикций (например, независимые города и университеты), каждое государство соперничало со всеми остальными, и везде наблюдалось противостояние религиозных и светских властей. И разумеется, Европа унаследовала греческую и латинскую культуру: новая наука могла претендовать на роль продолжателя уважаемой интеллектуальной программы, традиций Пифагора, Евклида, Архимеда и даже, в некоторых отношениях, Аристотеля.

Таким образом, категория «открытия» смогла распространиться среди большого разнообразия локальных европейских культур эпохи Возрождения, но не слишком преуспела в этом в других регионах мира. Другие культуры (и в определенной степени католические культуры Европы после осуждения Коперника) не были готовы принять такие радикальные интеллектуальные перемены. Я считаю, что понятие открытия в некотором роде является важнейшей предпосылкой для систематического обновления знаний о природе; обновление подчиняется определенной логике, и если знания нацелены на обновление, то они должны уважать эту логику. Но идея открытия не несет с собой культурного единообразия; наоборот, она способствует разнообразию. Она совместима с любыми формами нового знания, с геоцентризмом Риччоли и гелиоцентризмом Коперника, с отрицанием вакуума Декартом и принятием вакуума Паскалем, со взглядами Ньютона на однородное пространство и время и теорией относительности Эйнштейна. Она не навязывает необходимость определенного вида науки. Более того, социальная практика, которую мы обозначаем как «открытие», может быть запутанной, противоречивой и парадоксальной: не всегда очевидно, кто и когда совершил открытие. Таким образом, с одной стороны, открытие представляет собой нечто большее, чем локальную практику, – это предпосылка науки; с другой стороны, оно опирается на случайные, локальные методы определения, что считать открытием, а что нет. Существование идеи открытия – необходимая предпосылка науки, но ее точная форма отличается вариативностью и гибкостью; там, где она встречает сопротивление, как в Османской империи и в Китае, такой род деятельности, как наука, не может укорениться^[121].

С появлением идеи открытия и последующими спорами о приоритете и стремлением связывать каждое открытие с именем автора впервые начало явственно проступать нечто похожее на современную науку. А с новой наукой пришла и новая разновидность истории^[122]. Вот, например, второй абзац статьи «магнит» из технического словаря 1708 г.:

Стурмий в своем труде «Epistola Invitatoria dat. Altdorf», 1682 г., отмечает, что притягивающие свойства магнита были замечены в доисторические времена. Но только наш соотечественник Роджер Бэкон открыл свойство вращения, или стремление магнита указывать на полюс, и это произошло 400 лет назад. Итальянцы первыми открыли, что он может передавать свои свойства стали или железу. Разное склонение иглы на разных меридианах впервые обнаружил Себастьян Кабот, а ее наклонение к ближайшему полюсу – наш соотечественник Роберт Норман^[123]. Вариация склонения, которое не всегда одинаково в одном и том же месте, была замечена несколькими годами раньше Гевелием, Озу, Пети, Фолькамером и другими^{263}.

Подобные истории – это не только истории открытий, но и истории прогресса.

Таким образом, можно подвести итог нашим рассуждениям. Открытие Америки в 1492 г. создало новое занятие для интеллектуалов: открытие нового знания. Это занятие требовало определенных общественных и технических предпосылок: надежных методов коммуникации, общей совокупности специальных знаний и признанной группы экспертов, способной разрешать споры. Сначала картографы, затем математики, а вслед за ними астрономы включились в процесс, который по сути своей был конкурентным и сразу же привел к спорам о приоритете, а со временем – к эпонимическим названиям. Неотделимыми от идеи открытия были идеи прогресса и интеллектуальной собственности. В 1605 г. Бэкон объявил, что нашел основной метод совершения открытий и обеспечения прогресса, а в 1610 г. «Звездный вестник» Галилея подтвердил идею существования новой натурфилософии, обладавшей беспрецедентной способностью совершать открытия.

Разумеется, открытия имели и историю, и прецеденты. Самым показательным примером может служить патент. В 1416 г. власти Венеции выдали патент на пятьдесят лет Францискусу Петри, изобретателю новой сукновальной машины. В 1421 г. великий инженер и архитектор Брунеллески получил от города Флоренции трехлетний патент на конструкцию баржи для перевозки мрамора. В 1474 г. Венецианская республика формализовала свою патентную систему, потребовав от претендентов на монополию сначала зарегистрировать свои новые изобретения в органах власти. (Это стало образцом для первого английского патента, выданного Якобусу Аконциусу в 1565)^{264}. До того как Колумб открыл Америку, он уже знал о вознаграждении, обещанном за успех. Но срок действия патентов ограничен, и они дают привилегии только в пределах конкретной юрисдикции. Вознаграждение Колумба было всего лишь пожизненным, а поскольку он не рассчитывал открыть неизвестные земли (вместо нового пути в известные), то ему не приходило в голову потребовать привилегии в их наименовании. В отличие от патента у открытия нет временных или пространственных ограничений – это новая форма бессмертия. В любом случае общественные и технические предпосылки для совершения открытий в 1492 г. только начинали появляться, поскольку именно печатный станок (изобретенный ок. 1450) распространял новости об открытиях сначала Колумба, затем Кардано, Тихо Браге, Галилея и всех остальных. Именно печатный станок создал общую базу знаний, служившую мерилом для этих новых открытий^{265}.

Но в 1610 г. еще не было ясно, как заниматься этим новым родом деятельности. Бэкон думал, что нашел ответ, однако он ошибался. На самом деле он высказывал неверные суждения в отношении настоящей науки, например, не признавал работы Коперника и Гильберта. Но Бэкон был в этом не одинок (в главе 4 мы обсудим некоторые из ошибок, сделанных первыми учеными). Иногда ошибки были очевидными. Великий Галилей посвятил бо?льшую часть жизни доказательству того, что единственной возможной причиной приливов может быть движение Земли. Именно упорство в отстаивании этого аргумента привело к его осуждению инквизицией. Но его теория не объясняет фактов: будь он прав, прилив наблюдался бы в одно и то же время только один раз в день. Единственным человеком, которого удалось убедить, был Джованни Баттиста Бальяни, который для того, чтобы сделать теорию Галилея рабочей (более или менее), поместил Землю на орбиту вокруг Луны! Тем не менее Галилей нисколько не сомневался в верности своих аргументов^{266}.

На протяжении столетия после публикации анатомии Везалия и космологии Коперника (обе вышли из печати в 1543) постепенно появлялся набор ценностей, связанных с интеллектуальной деятельностью, которую мы теперь называем наукой: непременными условиями успеха были оригинальность, приоритет, публикация и то, что можно назвать непробиваемостью – то есть способностью выдерживать враждебную критику, и особенно критику, направленную на фактические аспекты. Результатом стал совершенно новый тип интеллектуальной культуры: инновационный, агрессивный, конкурентный, но в то же время одержимый точностью. Нет никаких априорных оснований считать это правильным способом интеллектуальной деятельности. Просто он практичен и эффективен, если ваша цель – получение новых знаний.

С самого начала было очевидно, что открытие, приоритет и оригинальность – категории неопределенные или даже непонятные и что эти ценности противоречат обязанности многократной проверки перед публикацией. Обратимся к открытию как высшей форме оригинальности. Кто открыл Америку: Триана, Колумб, Веспуччи или Вальдземюллер? Эта честь отдана Колумбу, поскольку именно его экспедиция первой добралась до новой земли, даже несмотря на то, что он так этого и не понял: важность открытия перевесила его неспособность понять, что он совершил. Галилей понимал это и спешил напечатать «Звездный вестник» – но тот же Галилей более тридцати лет скрывал открытый им закон ускорения падающих тел, твердо решив ничего не публиковать, пока не будет уверен в успехе или не окажется на пороге смерти. (Хэрриот и Бекман также открыли закон падения тел; оба умерли, не опубликовав его.) Коперник тоже все откладывал и откладывал публикацию своего труда «О вращении небесных сфер». Желание быть первым все время наталкивалось на страх, что тебе не поверят, посчитают чудаком или глупцом.

Несмотря на все конфликты и противоречия, которые сохраняются и в наше время, именно идея открытия дала начало новой науке и, возможно, новому набору интеллектуальных ценностей, которые лежат в ее основе. Это кажется очевидной истиной – чего не понимают историки науки, которые предпочитают считать, что каждая культура обладает собственной наукой и что эти науки имеют одинаковую ценность. Открытие не более универсально, чем крикет, бейсбол или футбол; оно характерно для постколумбова мира и может выжить только в обществе, поощряющем конкуренцию. Это единственное занятие, которое производит, как выразился Пьер Бурдье, «трансисторические истины».

И конечно, победа концепции открытия не была полной до середины XVIII в. Старые идеи обладали слишком большим авторитетом – особенно потому, что опирались на Библию, – и не могли исчезнуть без следа. Но самым удивительным можно считать случай Ньютона, который после того, как сделал свои великие открытия и опубликовал их в «Началах», начал подозревать, что они не новые, а повторные. Разве Моисей не должен был все это знать? Ньютон планировал второе издание, где собирался продемонстрировать, что все, что считалось в его книге новым, на самом деле давно известно. Его помощник Фатио де Дюилье писал в 1692 г.: «Мистер Ньютон убежден, что нашел убедительные свидетельства [avoir decouvert assez clairement] того, что древние, в частности Пифагор, Платон и т. д., имели все аргументы, которые он приводит в пользу истинной системы мира, основанной на гравитации…»^{267} Ньютон собрал обширный материал, чтобы подтвердить этот странный тезис. Но тут уместно привести три оговорки. Во-первых, когда Ньютон работал над «Началами», он еще не выдвинул эту теорию и не собирался разрабатывать свою новую физику, читая древние источники. Во-вторых, сам Ньютон понимал, что эта теория встретит сопротивление, и поэтому откладывал второе издание, которое вышло только в 1713 г. И в-третьих, современники Ньютона считали его открытия абсолютно новыми. Теория Ньютона о том, что древние знали законы тяготения, была его личной причудой, полезным противоядием (по нашему предположению) от греха тщеславия, который угрожал ему, считай он себя величайшим ученым всех времен; только один или два ближайших друга были готовы принимать эту теорию всерьез. Старое убеждение, что нового знания не существует, на мгновение вынырнуло на поверхность, но лишь затем, чтобы исчезнуть без следа в мощном потоке, само существование которого оно отрицало.

4. Планета земля

…Ничтожная зелено-голубая планета.

Дуглас Адамс. Автостопом по Галактике (1979)^{268}

§ 1

Начиная с 1460 г. путешествия с целью открытия и исследования новых земель привели к невероятным изменениям в географической науке. Если мир, известный людям в первой половине XV в., более или менее совпадал с миром, который знал образованный римлянин во времена Христа, то к началу XVI в. стало ясно, что существуют обширные обитаемые территории, о которых не знали ни греки, ни римляне. Считалось, что области в районе экватора должны быть необитаемы, но это представление оказалось абсолютно неверным. Это расширение известного мира тщательно регистрировали картографы, и это стало первой великой победой опыта над философской теорией.

Как бы то ни было, предмет этой главы не сами по себе путешествия с целью открытия новых земель. Накануне открытия Америки Колумбом произошла тихая революция – появление понятия, которое мы теперь называем «земным шаром». Эта революция произошла всего за несколько лет и не встретила (если точнее, то почти не встретила) сопротивления. Она имела огромное значение, но стандартная историческая литература ее совсем не заметила. Как однажды написал Томас Кун:

Историк, читающий устаревший научный текст, обычно сталкивается с отрывками, не имеющими смысла… Игнорировать эти отрывки или отбрасывать их как результаты ошибки, незнания, предрассудков было обычным делом, и эта реакция иногда оправданна. Однако гораздо чаще благожелательное прочтение проблемных отрывков заставляет поставить другой диагноз. То, что казалось текстовыми аномалиями, оказывается артефактами, результатом неправильного прочтения^[124]{269}.

Предметом моего анализа является целое собрание текстов, на первый взгляд бессмысленное. На протяжении последних пятидесяти лет историки науки, вдохновленные Куном, разыскивали подобные тексты, чтобы продемонстрировать их значимость, их способность придать смысл тому, что кажется бессмысленным, однако именно эти тексты были проигнорированы. Почему? Потому что не указывали на явление, которое считалось несуществующим: тихую революцию. По мнению Куна, революция всегда сопровождается спорами и конфликтом^{270}, а поскольку споров практически не было, легко предположить, что не было и революции. С другой стороны, именно такая аномалия делает эти тексты превосходным местом для начала новой, посткуновской истории науки.

Какой формы Земля? Ответ на этот вопрос кажется очевидным. Разве кто-то сомневается, что Земля круглая? В XIX в. со всей серьезностью утверждалось, что современники Колумба считали мир плоским и думали, что он поплывет за край земли^{271}. Это полный вздор. Однако тот факт, что все (по крайней мере, каждый более или менее образованный человек) верили в возможность совершить кругосветное путешествие (что в 1519–1522 гг. сделал Магеллан), вовсе не означает, что они считали Землю круглой. Как это ни странно, Колумб полагал, что старый мир, известный Птолемею, представляет собой половину идеальной сферы, однако новый мир имеет форму верхней половины груши или женской груди; когда Азорские острова остались позади, у него создалось впечатление, что он все время плывет вверх^{272}. Черешок, или сосок, этой второй полусферы – это место, где находится земной рай^{273}. «Земля» (скорее агломерат из земли и воды) имеет неправильную форму.

Представление, что агломерат из земли и воды не является идеальной сферой, было общепризнанным в позднем Средневековье, и новая космография требовала его опровержения^[125]{274}. Аристотель полагал, что Вселенная разделена на надлунный мир, где ничего никогда не меняется, а все движения являются круговыми, и подлунный мир. В подлунном мире можно найти четыре элемента, составляющие основу нашего повседневного опыта, – землю, воду, воздух и огонь. Эти элементы естественным образом создают концентрические сферы с общим центром: земля окружена водой, вода окружена воздухом, а воздух окружен огнем. Однако эта структура не идеальна, и поэтому суша поднимается из воды и на земле все четыре элемента взаимодействуют между собой. Именно это взаимодействие элементов делает возможным существование живых существ, и без него Вселенная была бы необитаема^{275}.

Такая конструкция ставила перед исламскими и христианскими философами проблему, которая не волновала их языческих предшественников: почему четыре элемента не образуют идеальные концентрические сферы?^{276} Они задумались над этим вопросом отчасти потому, что он позволял ввести в философию Бога-Творца, неизвестного Аристотелю и Птолемею. Согласно Книге Бытия, на третий день творения Бог собрал вместе все воды, чтобы создать сушу. Простой ответ состоял в том, что существование суши – это чудо. Поскольку океанские воды выше земли (считалось, что выше самых высоких гор; в противном случае вы не нашли бы источников, бьющих из-под земли вблизи горных пиков)^[126], то напрашивался вывод, что океаны не затапливают землю, как во времена Ноя, только по воле Божественного провидения. Философам такой ответ казался неубедительным даже несмотря на то, что нечто подобное можно было найти в «Естественной истории» Плиния^{277}, и они искали естественного объяснения. Если начальное разделение требовало божественного вмешательства, то как охарактеризовать взаимоотношения между землей и водой после Всемирного потопа?

Концентрические сферы, из которых состоит Вселенная. Из книги Йодокуса Трутфеттера «Руководство по натурфилософии», 1514. Подлунная область разделена на четыре сферы: землю, воду, воздух и огонь; снаружи находятся планеты, в том числе Солнце и Луна. Зодиак неподвижных звезд располагается на самой дальней видимой сфере, за которой есть еще три невидимых

Вопрос был простым, а диапазон возможных ответов ограничен. На протяжении 250 лет все возможные варианты были тщательно проанализированы^{278}.

1. Вода была вытеснена со своего изначального места, и ее сфера теперь является центром Вселенной. Этот вариант предполагает, что все корабли плывут вверх, когда направляются в открытое море (мы по-прежнему отдаем дань традиции, когда говорим the high sea или the high seas (англ. «открытое море»). Этой точки зрения придерживался Сакробоско (ок. 1195 – ок. 1256), автор стандартного учебника по астрономии, по которому преподавали в университетах в Средние века и в эпоху Возрождения, а после него – Брунетто Латини (1220–1294), Ристоро д’Ареццо (сочинение датируется 1282), Пабло Бургосский (1351–1435) и Просдочимо де Бельдоманди (ум. 1428). В 1320 г. Данте назвал эту теорию общепринятой (хотя его текст, «Вопрос о воде и земле» (Quaestio de aqua et terra), был неизвестен вплоть до его первой публикации в 1508).

2. Земля (в отличие от водной сферы) больше не является сферой; скорее в результате образования выпуклости, или вздутия, она приобрела вытянутую, неправильную форму, так что ее центр тяжести (точка, в которой она, будучи подвешенной, сохраняла бы неподвижность) совпадает с центром Вселенной, но не с ее геометрическим центром. Именно выпуклость делает возможным существование суши. Так считал Эгидий Римский (1243–1316), который вычислил, что диаметр Земли должен почти вдвое превосходить изначальный, а также тот, что указывал Данте. Недостаток этой теории заключался в том, что она требовала отказаться от представления, будто мир был создан из сфер, вложенных одна в другую, – очень высокая цена, помыслить о которой соглашались лишь немногие.

3. Если земля может быть не идеальной сферой, то следует допустить такую же возможность и для воды. Выдвигались предположения, что вода также имеет не сферическую, а овальную форму и океаны глубже у полюсов; Франческо Манфредонский (ум. ок. 1490) считал это одной из причин появления суши. Слабость данного аргумента, о чем, вероятно, знал Франческо, заключается в том, что если воды имеют яйцеобразную форму, то суша должна находиться только в районе экватора; следовательно, одного этого аргумента для обоснования недостаточно.

4. Земля представляет собой сферу, но больше не находится в центре мира. Так считал Робертус Англикус (1271), но его теория не могла завоевать много сторонников, поскольку противоречила основному принципу философии Аристотеля: Земля должна находиться в центре мироздания. Однако эта трудность подтолкнула философов к новым размышлениям. Предположим, говорили они, что Земля – сфера, но неоднородная: под воздействием Солнца суша стала менее плотной, чем была изначально, в результате чего центр масс сместился. Таким образом, центр масс Земли по-прежнему совпадает с центром мироздания – в отличие от геометрического центра. Вода же остается симметрично распределенной вокруг центра мира. Так считали парижские философы XIV в.: Иоанн Жандунский (1286–1328), Жан Буридан (ок. 1300 – ок. 1358), Николас Боне (ум. 1360), Николай Орезмский (ок. 1320–1382) и Альберт Саксонский (ок. 1320–1390)^{279}. Эта теория сохраняла систему вложенных друг в друга сфер и обладала тем преимуществом, что в ней вода всегда текла вниз (в отличие от первого варианта, рассмотренного выше).

Эти четыре точки зрения предполагали само собой разумеющимся, что сфера воды больше сферы земли. Приблизительно с 1200 по 1500 г. общепринятым считалось представление (ошибочно приписываемое Аристотелю), что сфера воды в десять раз больше; каждого элемента имелось одинаковое количество, но вода занимала объем в десять раз больший, чем объем земли, воздух – в десять раз больший, чем вода, а огонь – в десять раз больше, чем земля^{280}. Относительный размер сфер и величина их сдвига по отношению друг к другу определяют размер зоны суши. Было принято считать, что земля составляет примерно четверть шара из земли и воды – или даже половину. Первый вариант предполагал, что за пределами известного мира ничего нет; второй – что существуют еще не открытые земли. Эти земли обычно помещали в Южное полушарие и считали необитаемыми.

Все признавали, что возможно лишь ограниченное число причин изменения в соотношении между землей и водой. Либо Бог действует непосредственно, собирая и удерживая воду, чтобы очистить место для земли, или земля высыхает под воздействием солнца, или звезды притягивают воду или землю, смещая их.

Но в конечном итоге мы приходим к пятому варианту: не существует отдельных сфер земли и воды, воды меньше, чем земли, а океаны расположены во впадинах земли – вода и земля составляют одну общую сферу. Этого современного (хотя, конечно, мы уже не считаем землю одним из четырех элементов) представления придерживались Роберт Гроссетест (ок. 1175–1253), Андало ди Негро (1260–1334), Фемо Джудеи (середина XIV в.) и Марсилий Ингенский (1340–1396). Мнения Роберта Гроссетеста и Марсилия Ингенского были доступны в виде книг в эпоху Возрождения (хотя Марсилия читали философы, а не астрономы), но в XV в. о существовании подобных взглядов было довольно хорошо известно – их пересказывали ради того, чтобы опровергнуть. Таким образом, земля может – на самом деле должна – быть распределена по всей поверхности планеты. Такой точки зрения придерживался Роджер Бэкон (1214–1294), вероятно, под влиянием Гроссетеста, а также автор «Приключений сэра Джона Мандевиля» (The Travels of Sir John Mandeville, ок. 1360)^{281}. Из всех теорий только эта полностью совместима с существованием антиподов (то есть участков суши, расположенных в противоположных областях на поверхности земного шара).

Важно подчеркнуть, что в XV в. последняя теория не находила поддержки. Для астрономов и географов в 1475 г. (когда впервые была напечатана «География» Птолемея, хотя первая рукопись перевода на латынь появилась в 1406) основным был выбор между вариантом со сферой элемента вода, смещенной от центра мира, и вариантом со сферой элемента земля, смещенной от центра мира (но включающей его). Чтобы принять путешествие Колумба, вовсе не обязательно считать обе эти теории неверными; просто нужно согласиться, что западный маршрут в Индию может быть короче, чем путь вокруг Африки или сухопутный маршрут. Однако после открытия нового континента устаревшие взгляды Гроссетеста снова стали пользоваться уважением среди философов.

Сферы земли, воды, воздуха и огня. Из «Трактата о сфере» Сакробоско. Венеция, 1501. Земля плавает, как яблоко в ведре. Ориентация на север – юг; наверху располагается Иерусалим, центр известного мира

Разные центры сфер воды (центр в точке А) и земли (центр в точке В). Из «Трактата о сфере» Сакробоско. Венеция, 1537. Относительный их объем указан как 10:1, хотя, как показал Коперник, в этом случае сфера земли не захватывала бы центр сферы воды, который считается центром мироздания

Относительный и абсолютный объемы земли и воды. Из «Трактата о сфере» Сакробоско, 1537. Коперник бы пожаловался, что две сферы изображены в разных масштабах

Таким образом, в 1475 г. все пришли к убеждению, что центры двух сфер, земли и воды, не совпадают. Возникли вопросы и относительно других центров. Где находится геометрический центр мира? Совпадает ли он с центром одной из сфер и если совпадает, то с которым? А если земля не однородна, где находится ее центр тяжести? И наконец, где расположен центр тяжести объединенных сфер земли и воды? Если у Вселенной Аристотеля был один центр, то теперь появилось пять возможных способов определения центра мира.

§ 2

В конце Средних веков и в эпоху Возрождения студенты изучали астрономию по «Трактату о сфере» (Sphaera, ок. 1220) Иоанна Сакробоско, который преподавал в Париже, но, возможно, был англичанином (в таком случае его имя могло звучать как John of Holywood – Джон из Святого Леса)^{282}. Его учебник был впервые напечатан в 1472 г. и выдержал более двухсот изданий^{283}. Кроме того, многочисленные комментаторы старались объяснить и дополнить текст книги – начиная с Майкла Скота (ок. 1230) и заканчивая Джамбаттистой Капуано ди Манфредония)^[127] (ок. 1475) и ведущего астронома иезуитов конца XVII в. Христофора Клавия (1570). По «Трактату о сфере», все еще считавшемуся стандартным учебником, читал лекции Галилей, когда занимал должность профессора в Пармском университете (1592–1610); последнее издание для студентов, в 1633 г., знаменует смерть астрономии Птолемея как живой традиции. Следуя представлению, что земной шар состоит из двух неконцентрических сфер, земли и воды, а также подражая птолемеевскому «Альмагесту» (который был доступен на латыни с XI в.), Сакробоско отдельно доказывает, что поверхность земли изогнута (он демонстрирует, что это очевидно тому, кто путешествует в направлении север – юг или восток – запад) и что поверхность воды изогнута. (Это было очевидным, поскольку впередсмотрящий на мачте корабля мог видеть дальше, чем тот, кто стоял на палубе.) Некоторые современные комментаторы говорят, что Сакробоско доказал, что Земля круглая^{284}, однако он ничего такого не утверждал, и средневековые комментаторы тоже этого не утверждали – ни он сам, ни они не верили, что у двух сфер общий центр.

Теперь нам должно быть очевидно, что когда средневековые философы говорили о «земле», то обычно имели в виду сферу элемента земля, которая формировала сушу в тех местах, где поднималась над поверхностью океана; эта сфера плавала в океане, который сам представлял собой сферу большего размера. Однако термин «земля» с самого начала был неопределенным. Например, у Джона Уоллингфордского мы встречаем разделенные всего двумя предложениями упоминания земли в значении: а) суша, б) элемент земля и в) весь земной шар, то есть агломерация земли и воды^{285}. Третье значение (которое отсылает нас к «Сну Сципиона» Цицерона) для всех, кто принимал доминирующую теорию двух сфер, явно не имело отношения к философии, причем до такой степени, что в конце Средневековья и в начале эпохи Возрождения трудно найти примеры использования слова terra в этом значении, разве что у писавших на латыни гуманистов, например Петрарки^{286}. Фактически представление о агломерации земли и воды как едином шаре или сфере исчезло приблизительно в 1400 г. Но и раньше эта теория не была доминирующей. Теперь агломерация земли и воды приняла неправильную форму.

Все эти дискуссии конца Средневековья проходили в контексте географических знаний, не отличавшихся от знаний древних. Никто не верил, что Земля плоская (считалось, что она представляет собой часть сферы), но считалось, что обитаемые области могут быть с достаточной точностью изображены на плоской поверхности. У этой обитаемой части Земли был центр, который обычно помещался в Иерусалиме. Однако имелся и другой центр: если перемещаться с запада на восток, от островов Блаженства (Канарских островов) до Геркулесовых столбов (обозначавших границы, путешествия за которые невозможны), на экваторе существовала воображаемая точка под названием Арим, или Арин, якобы в 10° к востоку от Багдада. Для арабов и астрономов, опирающихся на арабские источники, Арим являлась нулевой точкой для долготы и широты^{287}. Считалось, что суша ограничена одним полушарием, а остальная поверхность покрыта океаном. Самые дальние области суши на севере и юге считались необитаемыми, потому что там слишком холодно или слишком жарко, и поэтому обитаемая область занимает примерно половину всей суши, или одну шестую часть поверхности всей агломерации земли и воды.

Как указывал Данте в 1320 г., тут мы сталкиваемся с очевидной проблемой: аргументы философов не совпадают с картами географов. Если философы правы и обитаемая земля – это сфера, плавающая на поверхности большей по размеру сферы воды, то на карте обитаемая суша должна иметь форму круга. На географических картах же она больше напоминала расстеленный на земле плащ; однако известный мир назывался orbis terrarum, круг земель, как будто имел соответствующую форму. В отличие от философов Данте воспринимал географию всерьез, но ни один философ не мог согласиться с его отказом от основополагающего принципа, что Вселенная состоит из сфер.

Если идеализированная схема Аристотеля, состоящая из концентрических сфер, была симметрична по всем осям, то более сложные средневековые варианты (за исключением пятого) имели только одну ось симметрии. Более того, эта ось проходила не с севера на юг через полюса, а через Иерусалим и геометрический центр Вселенной. Если бы философы позднего Средневековья попытались представить (разумеется, на это были способны немногие) Землю, которая вращается в пространстве вокруг оси север – юг, то многие из них пришли бы к выводу, что центр тяжести Земли (или сферы земли, или сферы воды) находится за пределами этой оси; такой вращающийся шар естественным образом совершал бы колебательные движения. Исключение составляли парижские философы, для которых оба центра, земли и воды, совпадали с центром Вселенной. Теорию дневного вращения Земли, несмотря на ее логичность, признавал лишь один из известных философов, парижанин Николай Орезмский (1320–1382). Важно, что Орезмский, в отличие от других философов, соглашавшихся (как и он) с существованием двух сфер, земли и воды, с разными геометрическими центрами, не считал, что сфера воды больше, чем сфера земли. Он утверждал, что если бы две сферы имели общий центр, то вода неизбежно покрывала бы всю поверхность Земли – за исключением, возможно, горных вершин. В его представлении сфера воды похожа на плащ или капюшон, покрывающий Землю. В результате у него получалась – что видно по иллюстрациям к «Книге о небе и мире» (Livre du ciel et du monde, 1377) – Земля как единый шар, способный вращаться вокруг своей оси (но поскольку его окружала сфера воды, антиподов на нем быть не могло)^[128]. Так сложилось, что книга Орезмского не была опубликована и не могла получить широкое распространение, поскольку была написана на французском^{288}.

Таким образом, теорию двух сфер, из которых состоит наш мир, разделяли почти все философы, астрономы и картографы (несмотря на известные проблемы) вплоть до конца XV в., а обнаруженная «География» Птолемея без особого труда встроилась в эту систему^{289}. Португальские мореплаватели достигли экватора в 1474/75 г. (понять это нетрудно: Полярная звезда пропадает из виду), открыв новое небо с новыми звездами, однако они не обнаружили необитаемой зоны. Это требовало лишь незначительной корректировки взглядов – не более^{290}. Не подлежало сомнению, что Птолемей в «Географии» (в отличие от «Альмагеста») рассматривает землю и воду как единую сферу, и это не могло не вызвать интереса. После перевода «Географии» Птолемея в 1443 г. появилось упоминание о земном шаре, «согласно описанию Птолемея»^{291}. Колумб читал Птолемея и был убежден, что земля и вода образуют одну сферу; он заказал маленький глобус, чтобы показать на нем планируемое путешествие. В то же время Колумб отвергал свидетельства Птолемея о границах обитаемой области, предпочитая взгляды Марина Тирского (ок. 100–150), который утверждал, что она простирается дальше, чем половина земного шара, – что очень трудно совместить с теорией двух сфер. Однако это еще не было серьезным кризисом теории двух сфер: географы, призванные Фердинандом и Изабеллой для оценки планов Колумба, без колебаний отвергли их целиком и полностью^{292}.

Кризис начался после того, как в 1492 г. Колумб высадился на незнакомую землю. В 1493 г. Питер Мартир писал, что Колумб вернулся от «западных антиподов». В нотариальном свидетельстве, составленном Валентином Фернандесом в 1503 г., открытие Бразилии Педру Алваришем Кабралом описывалось как «открытие земли антиподов»^{293}. (Он был прав: Бразилия является антиподом восточной оконечности мира, известного древним.) Но решающим событием стала публикация в 1503 г. первого письма, написанного (или предположительно написанного) Веспуччи и названного «Новый Свет» (Mundus novus), которое за четыре года было издано двадцать девять раз^{294}. (Второе письмо Веспуччи познакомило европейскую публику со словом «открытие»; первое к тому времени уже уничтожило средневековую космографию.) Веспуччи утверждал, что столкнулся с новым, обширным континентом, не относящимся к уже известному миру, – он открыл Новый Свет. Более того, было совершенно очевидно, что этот новый континент хоть и находится на расстоянии четверти земного шара от исходной точки путешествия, но от других частей известного мира его отделяет половина земного шара. Кроме того, Веспуччи добрался до 50° южной широты: он обнаружил не просто экваториальный антипод, существование которого допускали некоторые сторонники теории двух сфер. Антиподы стали реальностью, и вся суша нашей планеты уже не помещалась в одно полушарие.

Таким образом, главная проблема с антиподами заключалась не в том, что люди ходят там «вниз головой» по отношению к остальным, – нужно быть уж совсем простодушным, чтобы не принять этой идеи, – а в том, что теория двух сфер могла признать антиподы лишь как крайний случай, вдоль границы между Северным и Южным полушариями, и только в том случае, если сфера воды сжималась так, что ее диаметр почти совпадал с диаметром сферы земли^{295}. Утверждение Веспуччи требовало серьезного пересмотра предполагаемого соотношения между элементами воды и земли. До этого момента можно было верить, что обе сферы, земли и воды, имеют округлую форму, а область суши (orbis terrarum, обитаемый мир) в полном соответствии с Библией имеет четыре угла^{296}. Теперь эти углы превратились, по выражению Джона Донна, в «мысленные углы земного шара»^{297}.

Карта мира. Из «Географии» Птолемея. Рим, 1490. Те же иллюстрации были использованы в двух более ранних изданиях (Болонья, 1477, Рим, 1478) и, следовательно, являются самыми ранними печатными иллюстрациями к «Географии»

Представления Клавия в его комментариях к Сакробоско (1570, но здесь рисунок из дополненного издания 1581) об общепринятом соотношении между водой и землей, которое он отвергал. Точки обозначают два геометрических центра, сферы воды (внизу) и сферы земли (вверху). Поскольку дискуссия о том, существует ли всего одна сфера из земли и воды или две разные сферы, неотделима от дискуссии о существовании антиподов (что невыполнимо при модели из двух сфер, за исключением, возможно, узкой полосы пересечения сфер, если они одного размера, то иллюстрация Клавия также включает (несуществующих) антиподов, которые находятся под водой. Но, как известно, антиподы существуют, и поэтому эта традиционная модель неверна

Первыми, кто осознал это, были Мартин Вальдземюллер и Матиас Рингманн, когда в 1507 г. трудились над картой мира и сопутствующим ей «Введением в космографию»^[129]. Они пытались понять последствия того, что говорил Веспуччи, и им нужен был способ обозначить Землю, или мир, – единый шар из суши и воды. Они назвали его omnem terrae ambitum, полной окружностью Земли, из которой, по их мнению, Птолемею была известна лишь четверть.

Другие первые карты мира представляли собой изображения orbis terrarum. На классической латыни, в которой берет начало этот термин, orbis обычно обозначает диск, но иногда сферу или шар. У Цицерона orbis иногда означает обитаемую сушу в виде диска, возвышающегося над волнами, а иногда весь шар из земли и океана. Эту двойственность унаследовала эпоха Возрождения. Так, например, атлас Ортелия 1570 г. назывался Theatrum orbis terrarum, то есть театр сферы земель. Фронтиспис книги не оставляет сомнений, что orbis – это шар, но множественное число слова terrae указывает на собрание карт разных стран. В отличие от Ортелия Меркатор использовал фразу orbis terrae – в 1569 г. слово terra уже начало использоваться в значении Земля, или мир (как планета Земля); в неуклюжей фразе Вальдземюллера и Рингманна поменялось одно слово. В 1606 г. название атласа Ортелия уже можно было перевести как «Театр всего мира». И только позже, в 1629 г., был изобретен удовлетворительный специальный термин, который однозначно определял новое понятие: «земной шар»^{298}.

Мы можем подробно проследить развитие этого понятия после публикации «Введения в космографию» Вальдземюллера и Рингманна в 1507 г. Первый признак перемен присутствует уже в учебнике физики, напечатанном в Эрфурте в 1514 г. Автор, Йодокус Трутфеттер, сначала описывает теорию одной сферы, а затем начинает объяснять точку зрения, что море выше суши; он приводит мнение современных космографов о существовании обитаемых антиподов на крайнем востоке и крайнем западе мира, но не забывает упомянуть, что Августин отвергал возможность существования антиподов. В отличие от текста иллюстрация не отличается осторожностью: на ней изображены только три подлунные сферы – земли, воздуха и огня. Совершенно очевидно, что земля и вода теперь составляли единую сферу^[130]{299}.

В 1515 г. Иоахим Вадиан, обладавший самыми разнообразными талантами (он был придворным поэтом империи Габсбургов), опубликовал в Вене маленький памфлет «Дорогой читатель» (Habes lector), переизданный несколько раз, в котором предположил, что открытие Америки означает, в противоположность общепринятому толкованию Аристотеля, что обитаемые земли почти случайным образом разбросаны по поверхности шара, а земля и вода до такой степени перемешаны, что образуют единую сферу^{300}. Геометрический центр шара, утверждал Вадиан, совпадает с центром тяжести. Что касается опасений Августина, что признание существования антиподов равносильно признанию существования людей, которые не произошли от Адама, ответ прост: можно пройти по суше от Испании до Индии, почти половину земли, и не найти никаких свидетельств того, что любая обитаемая земля находится на большом расстоянии от остальных (намек на то, что Америка расположена вблизи Азии). Тремя годами позже, снова в Вене, Георг Танстеттер (известный также как Георг Коллимиций), который тесно сотрудничал с Вадианом, выпустил издание «Трактата о сфере» Сакробоско, содержащее первую иллюстрацию «современного» представления земного шара как состоящего из перемежающихся участков суши и воды^{301}.

В 1531 г. Якоб Циглер выпустил в Базеле подробные комментарии к книге II «Естественной истории» Плиния. В ней он истолковывал представления Плиния о том, что вода располагается выше земли с точки зрения средневековой теории двух сфер и приходил к однозначному выводу, что новейшие географические открытия доказали ошибочность этих представлений, поскольку суша не ограничена одной полусферой земного шара^{302}. В том же году, что и книга Циглера, в Виттенберге появилось издание трактата Сакробоско с введением, которое написал Меланхтон, ведущий лютеранский богослов и преподаватель^{303}. Введение Меланхтона восхваляло астрономию как науку, изучающую деяния Бога, но также приводило изящные аргументы в пользу астрологии. Это издание многократно перепечатывалось, в том числе пиратским образом (в католических странах введение зачастую печаталось без имени автора, поскольку тексты протестантских авторов были запрещены; в более ранних экземплярах имя Меланхтона на титульном листе просто закрашивалось). Ключевая новая иллюстрация, изображающая шар из земли и воды, была скопирована из издания «Трактата о сфере», выпущенного Петером Апианом в 1526 г., и под влиянием виттенбергского издания она стала новым стандартом; ее даже скопировали для чрезвычайно популярных комментариев к Сакробоско, выпущенных Христофором Клавием, первое издание которых увидело свет в 1570 г.^{304}

Первое изображение земли и воды, составляющих единую сферу, где два элемента переплетаются. Из «Трактата о сфере» Иоанна Сакробоско в издании 1518 г. под редакцией Танстеттера. Подлунных сфер теперь три, а не четыре

Представления Клавия из его комментариев к Сакробоско (1570, здесь из издания 1581) о соотношении между землей, водой, воздухом и огнем. Земля и вода составляют одну сферу, окруженную тремя слоями атмосферы (на погоду влияет средний слой) – только внешний слой представляет собой идеальную сферу, за которой располагается сфера огня

В 1538 г. в типографии Виттенберга была отпечатана новая, дополненная версия издания Меланхтона, которая содержала volvelles – бумажные инструменты, или иллюстрации с круговыми движущимися частями^{305}. В этом издании (которое также часто перепечатывалось и копировалось) были исправлены привычные названия глав в тексте Сакробоско. Если в предыдущих изданиях была отдельная глава, в которой доказывалось, что Земля имеет сферическую форму, и отдельная глава для обоснования сферической формы воды, то теперь они были объединены в один раздел о едином шаре, состоящем из воды и земли. Сам текст остался прежним (как, например, в издании для школ, отпечатанном в Лейдене в 1639), однако новое название Terram cum aqua globum constituere изменило его смысл^{306}. С 1538 г. новое представление о том, что земля и вода составляют единую сферу, не оспаривалось ни протестантскими, ни католическими астрономами.

Новая иллюстрация Петера Апиана, на которой Земля изображена круглой; впоследствии скопирована Меланхтоном и Клавием. Из «Трактата о сфере» Сакробоско (Sphaera… per Petrum Apianum… recognita ac emendata), 1526

В 1475 г. теорию двух сфер поддерживали и философы, и астрономы; к 1550 г. от нее отказались все^{307}. Однако это не означало, что в новой теории не могут сохраниться некоторые аспекты старой. Можно подумать, что принятие теории земного шара автоматически ведет к признанию, что моря располагаются ниже суши, однако противоположной точки зрения придерживалась и Библия, и многочисленные авторитеты. Поэтому иезуит Марио Беттини (1582–1657) утверждал, что, когда Бог превратил отдельные сферы земли и воды в одну, открыв пустоты в земле, чтобы принять воду, потребовалась некоторая компенсация – существовала опасность (поскольку вода по определению легче земли), что центр тяжести нового земного шара не будет совпадать с центром мира. Потому вода выступила наружу, чтобы ее вес был равен весу земли, который она вытеснила. Каспар Шотт (1608–1666, также иезуит) принял этот аргумент как объясняющий происхождение большинства рек. Их истоки (что должен был продемонстрировать рисунок), полагал он, находятся ниже наивысшей точки моря (высокий уровень моря: F), но выше береговой линии (низкий уровень моря: BC). По его мнению, открытым оставался вопрос о том, существуют ли реки, исток которых находится выше высокого уровня моря (E). Таким образом, представление о том, что моря находятся выше суши, благополучно дожило до второй половины XVII в.^[131]{308}. Разумеется, идея измерять высоту горы относительно уровня моря могла появиться только после отказа от этих представлений. Тем не менее это уже не была старая теория двух сфер, и теперь считалось аксиомой, что земля и вода имеют один центр, который одновременно является геометрическим и гравитационным центром земного шара. Я смог найти только двух человек, которые после публикации карты Вальдземюллера пытались защитить старую теорию от ее противников: новая реальность была несовместима со старыми представлениями.

Однажды утром, в августе 1578 г., за завтраком у герцога Савойского, Эммануила Филиберта, разгорелся спор о том, почему реки текут в море. Философ Антонио Берга, сторонник Аверроэса, настаивал, что этого не может быть – просто потому, что море выше, чем суша, а вода естественным образом течет вниз. Берга придерживался традиционных взглядов, сложившихся еще в древности: сфера воды в десять раз больше сферы земли, у двух сфер разные геометрические центры, а океаны расположены выше, чем суша. Ему возражал Джованни Баттиста Бенедетти, который занимал официальную должность математика и философа при герцоге, и, поскольку теперь на карту была поставлена честь двух ученых мужей, спор продолжился и после завтрака. Бенедетти посоветовал Берге прочесть Пикколомини, а также изложил свои соображения в записке герцогу; Берга опубликовал опровержение работы Пикколомини, а следовательно, и Бенедетти, который ответил тем, что язвительно высмеял Бергу (который показал свою неосведомленность, спутав Антарктику с Арктикой) и назвал его «наполовину гугенотом» из-за его философии (в отместку за то, что Берга отвергал новые теории, называя их философскими ересями)^{309}. Следует отметить, что Берга не пытался утверждать, что его устаревшие взгляды пользуются поддержкой современных философов: если другие и думали так же, как он, то проявляли осторожность и не публиковали своих аргументов в печатном виде. Для сохранения традиционных взглядов требовалось не отступать от тезиса, что вся суша сосредоточена в одном полушарии^{310}. Берга обошел этот вопрос молчанием и, насколько я могу судить, оказался единственным, кто был настолько глуп, чтобы обнародовать свои взгляды^[132].

Иллюстрация Шотта из Anatomia physico-hydrostatica fontium ac fluminum, демонстрирующая, как поверхность океана изгибается вверх и как вода из океана попадает под землю через трещины, чтобы снова выйти на поверхность в виде родников и рек. Тот факт, что океан выше, чем суша, объясняет, почему вода может бить из-под земли на уровне морского берега, хотя Шотт признает, что относительная высота гор и океана пока неизвестна, 1663

Тем не менее вполне логично предположить, что выдвигались и другие теории, объяснявшие новые данные. Например, утверждали, что в океане плавает не одна сфера земли, а две. Эта точка зрения была представлена теми, кто описывал Новый Свет как altera orbis terrarum, то есть другую сферу (или круг) земли. Ее на полном серьезе выдвинул Овьедо (Гонсало Фернандес де Овьедо-и-Вальдес), когда писал официальную испанскую историю открытия Нового Света^{311}. Но для Коперника это была всего лишь фигура речи, поскольку совершенно очевидно, что невозможно иметь две сферы земли и одновременно поместить элемент земля в центр мироздания. Вселенная, в которой две сферы земли содержатся в одной сфере воды, больше не является Вселенной Аристотеля. Altera orbis terrarum – это всего лишь красивая фраза, которую невозможно превратить в жизнеспособную теорию. Таким образом, теорию двух сфер пришлось отбросить даже несмотря на то, что некоторые консервативные мыслители продолжали настаивать, что моря расположены выше, чем суша.

Но один автор не сдавался. В 1596 г. Жан Боден в своем труде «Всеобъемлющий театр природы» (Universae naturae theatrum) утверждал, что новые континенты – это просто громадные плиты, плавающие в бездонном океане. Он считал, что элемент земля тяжелее элемента вода, но (согласно неоспариваемому мнению Аристотеля) тяжелые объекты могут плавать на поверхности легких, если они имеют соответствующую форму. Плавающие континенты будут вытеснять воду своим весом (согласно закону Архимеда), но далее делался нелогичный вывод, что под водой окажется только седьмая их часть. Еще больше запутывая дело, Боден настаивал на традиционной точке зрения, что океан вспучивается над землей, возвышаясь над самыми высокими горными пиками, хотя это противоречило его утверждению, что континенты плавают в его волнах. Боден был убежден в существовании плавучих участков суши; он не сомневался в достоверности рассказов об островах, меняющих местоположение, – но большие континенты, полагал он, остаются на месте. Таким образом, Боден предлагал не «земноводный», а «водноземной» шар, в котором (как один комментатор отметил на полях текста) terram aquis supernatare, то есть земля плавает на поверхности вод^{312}.

Мотивы Бодена для такой странной аргументации достаточно сложны. Во-первых, он недвусмысленно заявлял, что Земля не ограничена одним полушарием, и поэтому о старой теории двух сфер не могло быть и речи. Во-вторых, он читал у Коперника, что если сфера земли в десять раз меньше сферы воды, то для того, чтобы захватывать центр сферы воды, она должна быть полностью погружена в воду. Поэтому он решил, что единственным решением, сохраняющим соотношение между водой и землей, является разбиение земли и рассеяние ее по поверхности воды. При этом он полностью отказался от двух принципов, на которых основана теория Аристотеля: элемент земля представляет собой сферу и элемент земля находится в центре мира. Тем не менее Боден был убежден, что приблизился к ветхозаветной версии о Сотворении мира.

Теория Бодена была такой странной, что Каспар Шотт, писавший свои труды по прошествии двух поколений, просто не мог ее понять^{313}. Он неверно истолковал ее, посчитав, что очень большая сфера земли плавает в сфере воды, что позволяет сохранить главные принципы Аристотелевой модели. Шотт нарисовал сложную схему, объясняющую, как ему казалось, теорию Бодена, хотя его рисунок был совсем не похож на рисунок Бодена. Полное непонимание со стороны Шотта указывает, как трудно было Бодену убедить других ученых мужей, что его взгляды имеют смысл. Любой, кто тщательно изучит ее, будет вынужден признать, что объяснение, как плавают объекты тяжелее воды, полно противоречий, потому что Архимед и Аристотель попросту несовместимы, и очень трудно понять, как на основе гипотезы Бодена о плавающих континентах может получиться серьезная теория.

Иллюстрация Жана Бодена, призванная продемонстрировать его новую теорию соотношения между водой и землей. Из трактата «Всеобъемлющий театр природы», 1596. Средний рисунок изображает стандартное для позднего Средневековья представление о сфере земли в десять раз меньшей, чем сфера воды. Верхний рисунок демонстрирует, что такая сфера не пересекает центр мира. Нижний рисунок иллюстрирует теорию самого Бодена – ряд плоских плит земли, плавающих в океанах

В таком случае какой вывод мы должны сделать из почти безмолвной кончины теории двух сфер? Серьезные аргументы против нее существовали еще задолго до того, как Веспуччи добрался до Нового Света. Эгидий Римский и Данте указывали, что если теория верна, то выступающая из воды суша должна иметь форму круга, что не соответствовало действительности. Как вполне разумно отмечал Данте, сначала нужно установить, что явление имеет место (an sit), а уже затем выяснять его причину (propter quid); по его мнению, факты опровергали теорию двух сфер, хотя эта теория была изящным новым толкованием Аристотеля^[133]. Более того, первые подвергавшиеся критике сторонники теории, которая впоследствии получит название теории земного шара, Андало ди Негро и Фемо Джудеи, указывали на круглую форму земной тени во время затмений Луны (явление, уже известное Аристотелю) как на доказательство существования единственной сферы из земли и воды, а не двух перекрывающихся сфер. Вода, утверждали они, не просто прозрачна: сфера воды будет должна отбрасывать тень, но такой тени не наблюдалось^{314}. Коперник повторно использовал этот аргумент в своей книге «О вращении небесных сфер» (1543).

Версия Майкла Скота новой теории Бодена о соотношении земли и воды. Из Anatomia physico-hydrostatica, 1663

В XIV в. уже были представлены свидетельства, причем убедительные, против теории двух сфер, однако от них отмахнулись. В начале XVI в. путешествия Веспуччи дали дополнительные аргументы против этой теории, и они оказались решающими. Отличалось ли качество этих свидетельств? Да, отличалось. У путешествий Веспуччи имелись две важные особенности (независимо от того, что современные ученые спорят, сколько экспедиций он совершил и он ли писал рассказы о путешествиях, опубликованные от его имени). Во-первых, никто не отрицал огромного значения его открытий в Новом Свете – по той простой причине, что они стали делами государственной важности, заботой королевских особ. Могли ли ученые игнорировать то, к чему власти относились серьезно? Во-вторых, и это еще важнее, эти открытия были новыми. Когда Андало ди Негро ссылался на тень Земли во время лунных затмений, а Данте говорил о форме суши в известной части мира, они обращались к информации, которая была известна уже давно. Было легко предположить, что эти аргументы когда-то и где-то уже принимались в расчет сторонниками теории двух сфер, поскольку в эпоху рукописных книг никто не мог рассчитывать на доступ ко всем работам на данную тему. Но совершенно очевидно, что информация Веспуччи была просто беспрецедентной: ее следовало учесть здесь и сейчас.

Появление понятия открытия и наличие печатного станка изменили соотношение между теорией и фактами, сместив его от истолкования старых аргументов к принятию и интерпретации новых фактов. Путешествия Веспуччи нанесли смертельный удар теории двух сфер. Новые факты опровергли ее. Фактически это был первый – с момента появления университетов в XIII в. – случай, когда теория была уничтожена фактом^[134]. Это может показаться удивительным, но никогда прежде эмпирические данные не определяли результат давнего спора между философами. Например, Аристотель полагал, что все нервы соединяются с сердцем; Гален показал, что нервы ведут в головной мозг, но философы из числа последователей Аристотеля, древние и средневековые, продолжали настаивать на своем, словно Галена вовсе не существовало^[135]. В 1507 г. взаимоотношения между теорией и фактами изменились, причем навсегда.

§ 3

В 1543 г. Коперник опубликовал трактат «О вращении небесных сфер», в котором утверждал, что Земля не покоится в центре Вселенной, а вращается вокруг Солнца, делая один оборот за год, а также вращается вокруг своей оси с периодом в двадцать четыре часа^{315}. Коперник был каноником собора в Фромборке, в польской Пруссии, но образование получил в Италии (учился астрономии в Болонье и медицине в Падуе). Свою великую работу он начинает с обзора традиционных представлений, как они изложены у Сакробоско: небо имеет форму сферы, земля имеет форму сферы, вода имеет форму сферы. В последнем предложении главы 2 книги I Коперник опровергает довод (взятый из Плиния и Библии), что вода располагается выше земли. Затем, в главе 3, он подчеркивает значение открытия Америки: земля и вода составляют единую сферу, у которой центр тяжести совпадает с геометрическим центром. Объем воды не может, как утверждали многие средневековые философы, в десять раз превышать объем земли, поскольку в таком случае круглая и возвышающаяся над поверхностью воды земля окажется за пределами центра мира – это элементарная геометрия. Антиподы и антихтоны действительно существуют. «Геометрические расчеты заставляют думать, что сама Америка по своему положению диаметрально противоположна Гангской Индии» (расчеты, существенно отличавшиеся от расчетов Вадиана, который считал Индию и Африку антиподами). Таким образом, Коперник считал Землю сферой – форма тени, которую Земля отбрасывает на Луну во время затмений, неопровержимо доказывает, что Земля является идеальной сферой, несмотря на существующие на ней горы и долины, – и это был первый важный шаг в доказательстве ее вращения вокруг оси север – юг.

В 1543 г. общие положения аргументации Коперника в пользу Земли как единого шара уже считались общепринятыми. Но нам известно, что Коперник впервые изложил свои взгляды в 1514 г., поскольку именно к этому времени относится как минимум один экземпляр его предварительных набросков, или «Малый комментарий» (Commentariolus)^{316}. Коперник оставил нам два варианта, описывающие ход его мыслей, один в начале «Малого комментария», а другой в начале трактата «О вращении небесных сфер». Из них мы узнаем, что его уже давно не удовлетворяли общепринятые астрономические теории, и он приступил к систематическому чтению, пытаясь найти альтернативы; поначалу мысль о том, что Земля движется, показалась ему абсурдной, однако он не отбросил ее, твердо решив проверить, способна ли она стать основой для новой теории движения небесных тел.

Те немногие комментаторы, кто понял относительную новизну идеи Коперника о том, что земля и вода образуют единую сферу, совершенно справедливо заключили, что Копернику пришлось преодолеть одно существенное препятствие, прежде чем говорить о вращении Земли: он должен был представить Землю сферической (как максимум симметричной относительно оси север – юг, или как минимум с центром тяжести, расположенном на оси север – юг)^{317}. Эдвард Розен утверждал, что географическая информация в главе 3 книги I «О вращении небесных сфер» (например, что Америка является антиподом «Гангской Индии») основана на карте Вальдземюллера 1507 г. и сопутствовавшей ей книге, а также на другой карте, Иоганна Рюйша, опубликованной в этом же году^{318}. В таком случае взгляды Коперника на Землю как на сферу сформировались в период с 1507 по 1543 г. Но когда именно?

Здесь «Маленький комментарий» нам ничем не поможет. Он начинается с ряда аксиом. Вторая из них гласит: «Centrum terrae non esse centrum mundi, sed tantum gravitatis et orbis Lunaris» («Центр Земли не является центром мира [поскольку в центре мира находится Солнце, а не Земля], но только центром тяготения и центром лунной орбиты»). Как мы уже видели в главе 3, в позднем Средневековье господствовала точка зрения, что земля перекрывает центр мира, но что существуют по меньшей мере три центра тяжести: центр земли, в направлении которого падают все предметы, центр сферы воды, к которому устремляется вся вода, и общий центр тяжести (то есть точка равновесия) двух сфер. Один из этих трех центров считался центром мира. Фраза «Centrum terrae esse centrum gravitatis» решительно разрешает этот спор, используя минимальное количество слов; она опровергает аргументы парижской школы и показывает, что в 1514 г. Коперник уже согласился с аргументами, которые впервые были опубликованы Вадианом (в 1515) и которые повторил Коперник в трактате «О вращении небесных сфер»: геометрический центр Земли совпадает с ее центром тяжести.

Затем Коперник следующим образом описывает вращение Земли: «Alius telluris motus est quotidianae revolutionis et hic sibi maxime proprius in polis suis secundum ordinem signorum hoc est ad orientem labilis, per quem totus mundus praecipiti voragine circumagi videtur, sic quidem terra cum circumfluis aqua et vicino aere volvitur». В переводе это выглядит так: «Вторым движением Земли будет суточное ее вращение; это ее наиболее собственное движение совершается вокруг ее полюсов по направлению последовательности знаков, то есть к востоку; вследствие этого движения весь мир кажется вращающимся в головокружительном вихре. Конечно, Земля так вращается вместе с обтекающей ее кругом водой и прилегающим воздухом».

То есть, по мнению Коперника, Земля «вращается вместе с обтекающей ее кругом водой и прилегающим воздухом» (terra cum circumfluis aqua et vicino aere volvitur)^{319}. Согласно традиционной точке зрения (решительно отвергнутой Коперником в трактате «О вращении небесных сфер»), земля плавает, подобно яблоку, в большей по размерам сфере воды^{320}. Но в данном случае вода сравнивается с прилегающим воздухом – оба элемента лежат на поверхности земли и обтекают ее. Таким образом, здесь предваряется вывод, сделанный ниже: «…на основании всего этого, я думаю, очевидно, что земля и вода вместе стремятся к одному и тому же центру тяжести, а если земля и является более тяжелой, то все же нет у нее другого центра объема. Разверстые ее части заполнены водой, и количество воды весьма умеренно по сравнению с землей, хотя по площади вода, может быть, и казалась более обширной».

Таким образом, если мы внимательно посмотрим на текст «Маленького комментария», то в сокращенном виде найдем там аргументы, составляющие основу трактата «О вращении небесных сфер»^{321}. Из этого следуют три вывода. Во-первых, «Маленький комментарий» не мог быть написан раньше 1507 г. Независимые свидетельства подтверждают эту точку зрения, поскольку в 1508 г. Лоуренс Корвин написал стихотворение, в котором намекал, что в то время Коперник не сомневался в движении Солнца по небу; другими словами, он еще не пришел к гелиоцентризму, хотя уже сформулировал «удивительные новые принципы»^{322}. Во-вторых, Коперник был одним из первых (с XIV в.), кто отверг теорию двух сфер с несколькими центрами, и это помогает объяснить тот факт, что в своем трактате «О вращении небесных сфер» он уделяет столько места этой дискуссии, хотя в 1543 г. он, если можно так выразиться, ломится в открытую дверь. И действительно, его последователи, должно быть, не понимали, почему этой теории уделено такое внимание – так быстро она утратила актуальность. Томас Диггес, переводивший основные положения книги I на английский, вообще опустил дискуссию о форме Земли, поскольку считал само собой разумеющимся, что Земля представляет собой «шар из земли и воды»^{323}.

Помня об этой хронологии, мы теперь можем попробовать ответить на важный вопрос: было ли принятие Коперником теории шара из земли и воды поворотным событием, которое привело к переходу от геоцентризма к гелиоцентризму? Высказывались предположения, что изначально Коперник рассматривал геогелиоцентрическую теорию, согласно которой Солнце вращается вокруг Земли, а планеты вокруг Солнца, – ее сторонником впоследствии был Тихо Браге^{324}. Я сомневаюсь, поскольку Коперник предполагал, что правильная теория уже сформулирована: он изучал литературу, чтобы найти ее. Он искал не совершенно новую теорию, потому что еще не воспринимал знание как поступательное движение. Тем не менее если Коперник действительно рассматривал геогелиоцентризм, то быстро отказался от него – предположительно после того, как понял, что подобная теория несовместима с верой в материальные сферы, на которых находятся планеты, поскольку орбита Марса, вращающегося вокруг Солнца, должна пересекаться с орбитой Солнца, вращающегося вокруг Земли. Как только он обратился к более радикальной теории, гелиоцентрической (более радикальной, поскольку Земля в ней двигалась, но более консервативной в том смысле, что она была совместима с верой в существование материальных сфер, а также что ее уже сформулировали философы древности), стала очевидна необходимость определить форму агрегата из земли и воды, чтобы Земля могла вращаться вокруг своей оси и лететь в пространстве.

Теория Сакробоско, в которой вода была вытеснена из центра земли, никуда не годилась – как могла вода равномерно вращаться вокруг центра земли, если он не совпадал с центром воды? Утверждение парижской школы, что центр тяжести земли совпадает с центром сферы воды, на первый взгляд казалось приемлемым. Но Коперник был хорошим математиком. Он быстро понял – на что указывал в трактате «О вращении небесных сфер», – что если сфера воды в десять раз больше сферы земли, как было принято считать, то сфера земли вообще не будет захватывать центр сферы воды, и поэтому центры тяжести земли и воды не могут совпадать. Даже если существенно уменьшить сферу воды, будет трудно совместить два центра тяжести, сферы земли и сферы воды, если только не предположить, что суша радикально отличается от элемента земля – и бо?льшая часть сферы земли не состоит из теоретически «сухой» земли, хотя и находится под водой. Петр д’Альи, а вслед за ним и Грегор Рейш (1496) пытались преодолеть эту трудность, рассматривая землю и воду как некий агрегат, когда определяли центр тяжести, который мог совпадать с центром мира: результатом стала теория, утверждавшая, что для одних целей «Землю» можно рассматривать как состоящую из двух сфер, а для других – из одной сферы^{325}. В любом случае допускалось существование антиподов, но только вдоль границы двух сфер.

Экземпляр первого издания Коперника (из Лихайского университета) с примечанием современника. Читатель разбирал логику утверждения Коперника, что традиционное соотношение между землей и водой содержит внутреннее противоречие, потому что объем воды не может в десять раз превышать объем земли, если сфера земли захватывает центр сферы воды – необходимое условие для того, чтобы Земля по-прежнему находилась в центре мира, хотя ее центр не совпадал с ним. Именно на это рассуждение обратил внимание Боден в своем «Театре». (Я в долгу перед Ноэлем Малкольмом, который кропотливо переводил это примечание.)

Коперник сообщает нам, что систематически изучал литературу, когда трудился над созданием своей новой астрономии^{326}. Майкл Шенк предположил, что в процессе работы Коперник получил экземпляр сборника текстов по астрономии, изданный Джунти в Венеции в 1508 г. Там он нашел бы краткое изложение Гроссетеста теории одной сферы. Но тот же сборник содержал комментарии к Сакробоско, автором которых был Джамбаттиста Капуано (первая публикация в 1499), первую докоперниковскую работу, где обсуждалась возможность разработки астрономической теории, основой которой была бы движущаяся Земля^{327}. Очень важно, что Капуано обсуждает не только знакомую идею (развитую Орезмским), что суточное вращение присуще Земле, а не небу, но также возможность, что Земля движется по небу в ежегодном цикле, сравнимом с тем, что приписывают Солнцу. Если этот текст действительно попал в руки Коперника (а Коперник учился в Падуе с 1501 по 1503 г., когда Капуано читал там курс астрономии, и поэтому он мог уже слышать эти идеи на лекциях или читать в более раннем издании), то можно не сомневаться, что он внимательно прочел эту работу. Капуано сформулировал ряд возражений против теории движущейся Земли, которые стали классическими, – например, если вы подбросите предмет вертикально вверх, находясь в движущейся лодке, то он упадет в воду позади лодки^{328}. Если Земля вращается, говорил он, то мы все бы уже утонули, поскольку каждый день небольшая часть земли скрывалась бы под водой – так должно было произойти согласно теории двух сфер. Если, как утверждали некоторые, земля, вода и воздух вращались все вместе, то откуда берутся свирепые ветры, дующие на вершинах гор? Капуано был убежден, что эти ветры вызваны движением сфер, которое передается в верхние слои атмосферы. Аккуратная формулировка Коперника в «Маленьком комментарии», что Земля вращается вместе с прилегающим воздухом, словно оставляет возможность верхнему слою атмосферы не следовать за Землей, что дает основу для альтернативного объяснения ветра на горных вершинах. Чтение работ Капуано должно было укрепить Коперника в желании выяснить, какова форма Земли и что происходит с телами, которые падают на движущуюся Землю. (Теория Коперника объясняет, что падающие тела движутся вместе с Землей, однако он не обобщает это утверждение и не говорит, что падающее тело на движущемся корабле движется вместе с кораблем.)

Если мы представим, что Коперник в своих рассуждениях дошел до этого пункта вскоре после 1508 г., то географические открытия Америго Веспуччи, а также карты и комментарии к ним Вальдземюллера и Рингманна были очень важны для разработки его гелиоцентрической теории, поскольку предлагали окончательное решение вопроса о форме Земли. Из текста трактата «О вращении небесных сфер» совершенно очевидно, что идея шара из земли и воды была для Коперника ключевой – последним кирпичиком в здании новой теории^{329}. Без Веспуччи не было бы и учения Коперника, поскольку этому учению требовалась новая теория Земли.

Можем ли мы проверить утверждение, что необходимым условием для теории Коперника была теория Земли? На первый взгляд это кажется невозможным: все, что у нас есть, – это два текста Коперника. Однако существуют три других, более ранних изложения теории движущейся Земли: «Первое повествование» (Narratio prima, 1540) Ретика, ученика Коперника, представлявшее собой первое печатное изложение коперниканской теории; небольшой трактат Челио Кальканьини, в котором утверждалось, что Земля вращается вокруг своей оси (до 1541 г., до Коперника) и текст Ретика (1542/43), посвященный библейским аргументам против вращения Земли. Хотя все они появились слишком поздно, когда уже не было нужды подробно доказывать, что Земля представляет собой единую сферу, в каждой из них мы находим, как и предполагалось, ссылки на современную теорию Земли. В каждой из них автор считает своим долгом подчеркнуть, что Земля представляет собой идеально круглый шар, или сферу^{330}.

§ 4

Каковы же последствия объявления Земли планетой? Коперник не обсуждал этот вопрос, но это пришлось делать его преемникам. Летом 1583 г. в Оксфорде читал курс лекций маленький эксцентричный итальянец^{331}. Мы знаем его как Джордано Бруно, но он любил придумывать себе длинные имена и титулы – как говорили, длиннее, чем его тело. Первые строки его рекомендательного письма вызывали смех:

Филотей Иордан Бруно Ноланский, доктор наиболее глубокой теологии, профессор чистейшей и безвредной мудрости, известный в главных академиях Европы, признанный и с почетом принятый философ, чужеземец только среди варваров и бесчестных людей, пробудитель спящих душ, смиритель горделивого и лягающегося невежества; тот, который во всем проповедует общую филантропию, предпочитает общество не британца или итальянца, мужчины или женщины, епископа или короля, одетого в мантию или доспехи, а лишь тех, с речами более миролюбивыми, более культурными, более точными и более полезными, который уважает не умащенные волосы, отмеченный печатью лоб, чистые руки или обрезанный пенис, а дух и культуру ума (что можно прочесть по лицу человека), которого ненавидят распространители глупости и любят честные ученые и которого привечают самые благородные умы, от всего сердца приветствует превосходнейшего и прославленного вице-канцлера Университета Оксфорда^{332}.

Поднимаясь на кафедру, он закатывал рукава, как фокусник, собирающийся продемонстрировать трюк. Во время лекции он подскакивал и приседал, как птица поганка. Как и все преподаватели, он читал лекции на латыни, но его латынь была с неаполитанским акцентом; преподаватели Оксфорда (считавшие свою латынь цивилизованной и утонченной) смеялись, когда он произносил chentrum, chirculus и circumferenchia (что в наши дни стало одним из вариантов нормы). Но больше всего их раздражала его приверженность идеям Коперника. По прошествии двадцати лет Джордж Эббот, который в конечном итоге стал архиепископом Кентерберийским, вспоминал, словно это было вчера: «помимо всего прочего он распространял мнение Коперника, что Земля вращается, а небо неподвижно; хотя поистине это его голова шла кругом, а его мозги не знали покоя»^{333}.

Это было через сорок лет после того, как Коперник опубликовал свой трактат «О вращении небесных сфер». Его новая астрономия обладала очевидными преимуществами перед общепризнанной астрономией Птолемея. Платон и Аристотель считали, что все движения в небе должны быть круговыми и неизменными, и, как мы уже видели, в эпоху Возрождения некоторые философы (например, Джироламо Фракасторо (1477–1553), который впервые серьезно задумался о заразных болезнях) по-прежнему пытались построить простую модель мира, состоящую из сфер, вложенных друг в друга и имеющих общий центр. Но, несмотря на все старания, им не удавалось получить модели, согласующиеся с тем, что происходило в небе. Птолемей смог создать систему, которая точно предсказывала движение небесных тел. В его системе – так же, как у Платона и Аристотеля, – Луна, Солнце и все остальные планеты вращались вокруг Земли, но для точного описания движения этих небесных тел использовалась сложная система деферентов (кругов), эпициклов (кругов, движущихся по кругу), эксцентриситетов (кругов, вращающихся вокруг смещенного центра) и эквантов. Эквант был способом ускорить и замедлить движение небесного тела, измеряя его движения не из центра круга, а из другой точки. Из этой точки движение можно было описать (ошибочно) как равномерное; это был способ обхитрить фундаментальный принцип философии, заключающийся в том, что движения в небе должны быть круговыми и неизменными. (Для тех, кто строго придерживался теории Аристотеля, даже эпицикл был обманом, поскольку они хотели, чтобы все круговые движения имели общий центр.)

Коперник предложил отказаться от эквантов и убрать эпициклы для всех планет, расположенных от Солнца дальше, чем Земля, продемонстрировав, как движение Земли создает кажущееся движение небесного тела, эквивалентное эпициклу. Коперник также утверждал, что его теория предпочтительнее, потому что более строго определяет характеристики системы в целом. Последователи Птолемея, например, не могли точно сказать, что ближе к Земле, Венера или Солнце (правильный ответ, в наших терминах, – иногда Солнце, иногда Венера, – но для системы Птолемея это было неприемлемо), тогда как система Коперника устанавливала строгий порядок среди небесных тел^{334}.

Раньше я думал, что Коперник инициировал интеллектуальную революцию – недаром Томас Кун назвал свою первую книгу «Коперниканская революция» (The Copernican Revolution, 1957). Но в этом отношении Кун ошибался. Астрономы всей Европы с большим интересом отнеслись к идеям Коперника, но почти все, за редким исключением, считали очевидным, что теория движущейся Земли неверна. Если бы Земля двигалась, мы бы это чувствовали; мы же чувствуем ветер, дующий в лицо. Предмет, падающий с высокой башни, отклонялся бы к западу. Ядро, выпущенное из пушки на запад, пролетело бы дальше, чем выпущенное на восток. Поскольку ничего такого не наблюдалось, ведущие астрономы – Эразм Рейнгольд (1511–1553), Михаэль Местлин (1550–1631), Тихо Браге (1546–1601), Христофор Клавий (1538–1612) и Джованни Маджини (1555–1617) – были уверены, что Коперник ошибается. Тем не менее они восхищались простотой его метода вычислений и вдохновлялись мыслью о возможности отказа от эквантов. Все сохранившиеся экземпляры первого (1543) и второго (1566) изданий трактата «О вращении небесных сфер» в настоящее время тщательно изучены, чтобы выявить все комментарии на полях, оставленные первыми читателями. В результате мы с большой достоверностью можем сказать, что им нравилось, а что нет, что они считали правдоподобным, а что невероятным^{335}. Им нравился математический аппарат Коперника, но они не рассматривали его в качестве научной истины. Они читали трактат, следуя рекомендациям вступительного письма (теперь мы знаем, что оно было написано Озиандером и включено в книгу без разрешения Коперника), то есть как чисто гипотетическую конструкцию.

Насколько нам известно, в 1583 г. во всей Европе нашлось только три прославленных астронома, которые согласились с утверждением Коперника, что Земля вращается вокруг Солнца: в Германии Христоф Ротман (он не публиковал своих работ и в конечном итоге отказался от теории Коперника), в Италии Джованни Бенедетти (в 1585 г. он опубликовал несколько фраз, посвященных этому вопросу), а в Англии Томас Диггес (который в 1576 г. опубликовал работу, поддерживавшую теорию Коперника)^[136]. Таким образом, преподаватели Оксфорда должны были испытать шок, услышав речи этого странного итальянца, который подскакивал, приседал, хихикал и тараторил, защищая систему Коперника как буквальную истину.

Мы не знаем, насколько далеко Бруно зашел в изложении гелиоцентрической системы. Его остановили после трех лекций, обвинив в том, что он цитирует фрагменты из работ Фичино, философа эпохи Возрождения, последователя Платона (который обожествлял Солнце), выдавая их за свои. Это было вполне возможно – Бруно точно так же поступает и в печатных трудах, а понятие плагиата в те годы было еще новым^[137]. Но мы знаем, что хотел сказать Бруно; после изгнания из Оксфорда он нашел прибежище у французского посла в Лондоне и там написал несколько работ в защиту своих взглядов; самая известная из них – «Пир на пепле» (La cena de le Ceneri)^{336}. За полтора года, проведенных в Лондоне, Бруно опубликовал шесть книг, и все они были написаны на итальянском^[138]. До и после поездки в Англию Бруно публиковал свои работы только на латыни (за одним-единственным исключением, пьесы «Подсвечник» (Il candelaio), опубликованной в Париже в 1582), и поэтому выбор итальянского языка для книг, которые должны продаваться в основном англичанам (хотя некоторые из них привезут на большую книжную ярмарку во Франкфурт), кажется странным. Но итальянский был языком Данте и Петрарки. Образованный англичанин мог прочесть эти книги; выбирая итальянский, Бруно подавал сигнал, что обращается к поэтам и придворным, а не к профессорам математики или философии.

Англичане отличались враждебностью к иностранцам и католикам. Тех, кто выглядел чужеземцем, как Бруно, могли избить на улице. Бруно практически не решался выходить из дома. В сочиненных им диалогах он дает понять, что общается с английской элитой, однако позднее он признался, что это выдумка, а не факт^{337}. Тем не менее его книги, вероятно, продавались – в противном случае их перестали бы печатать. У самого Бруно не было ни гроша за душой, и он был потрясен, увидев у преподавателей Оксфорда массивные перстни, украшенные драгоценными камнями, – можно не сомневаться, что на его пальцах таких не было. Поэтому он не мог платить за издание своих книг.

Эти книги были по-настоящему революционными. Коперник описал сферическую Вселенную с Солнцем в центре. Он признавал возможность существования бесконечной Вселенной, но отказывался от дальнейших рассуждений на эту тему, заявляя: «Поэтому пусть вопрос о конечности или бесконечности Вселенной обсуждают натурфилософы» (сам Коперник был математиком, а не философом)^{338}. Бруно ухватился за теорию Коперника как за аргумент в пользу бесконечной и вечной Вселенной. Звезды, утверждал он, представляют собой солнца, а Солнце – это звезда: здесь он был последователем не Коперника, а Аристарха Самосского (310–230 до н. э.). Поэтому во Вселенной могут существовать и другие обитаемые планеты; жизнь возможна даже на Солнце и звездах, поскольку они могут быть не полностью горячими или на них могут жить существа, совсем не похожие на нас и хорошо переносящие жару. Более того, нет никаких оснований считать, что другие планеты отличаются от Земли. Бруно утверждал, что у Луны и планет могут иметься континенты и океаны, причем они не светятся сами (такова была общепринятая точка зрения; даже Луну считали в крайнем случае прозрачной), а отражают свет^{339}. Таким образом, если смотреть с Луны, то Земля будет казаться гигантской луной, а с гораздо большего расстояния она будет выглядеть как яркая звезда на небосводе. Земля, думал Бруно, должна ярко сиять, потому что моря лучше отражают свет, чем суша. (В этом отношении он ошибался, как впоследствии показал Галилей, – поэтому, когда после изобретения телескопа астрономы начали составлять карты Луны, морями они называли темные участки, а не светлые.) Таким образом, Бруно описывал бесконечную Вселенную с бесчисленными звездами и планетами, возможно, населенными неземными формами жизни^{340}. Поскольку Бруно не верил, что Христос был спасителем человечества (он исповедовал своего рода пантеизм), то ему не нужно было беспокоиться о том, как христианская драма о грехе и искуплении разыгрывалась в этих бесчисленных мирах.

Бруно был не первым, кто представлял бесконечную Вселенную и внеземную жизнь. Николай Кузанский в своем трактате «Об ученом незнании» (De docta ignorantia, 1440) утверждал, что бесконечному Богу подходит только бесконечная Вселенная. Он считал Землю небесным телом, которое с большого расстояния выглядит как звезда – эта идея привлекла внимание Монтеня^{341}. Однако Николай Кузанский предполагал, что Земля и Солнце похожи. По его мнению, обитаемый мир скрыт под видимой сияющей оболочкой Солнца; что касается Земли, то она, подобно Солнцу, окружена невидимой для нас огненной мантией, которую можно увидеть только при взгляде на Землю из открытого космоса. Таким образом, в представлении Николая Кузанского Земля была небесным телом, а Солнце – земным^[139]. В отличие от него Бруно первым отделил звезды от планет, как мы это делаем теперь, – Солнце у него звезда, а планеты, в том числе Земля, темные тела, светящиеся отраженным светом.

Бруно пытался опровергнуть стандартные аргументы противников системы Коперника, используя принципы относительности местоположения и движения; в его Вселенной (в отличие от Вселенной Аристотеля и Птолемея) не было верха или низа, центра или периферии, лева или права, а движение можно было определить только путем сравнения с другими объектами^[140]. Николай Орезмский и Коперник признали принцип относительности движения, рассматривая два тела, Солнце и Землю, – наблюдаемое движение Солнца может быть обусловлено как тем, что оно действительно движется, так и вращением Земли, – однако они не распространяли этот принцип на более сложные случаи, как Бруно. Так, например, писал Бруно, если вы сидите в каюте корабля, плывущего по спокойному морю, то у вас нет никакого способа определить, движетесь вы или находитесь в покое; если же вы подбросите предмет вертикально вверх, он упадет вам в руку, а не сместится к корме плывущего корабля^{342}. У Вселенной Коперника имелся центр; он не мог представить (или, по крайней мере, признать возможность существования) Вселенной, в которой местоположение полностью относительно. Бруно также внес радикальные и неудачные изменения в систему Коперника, отчасти предназначенные для того, чтобы опровергнуть основные аргументы против нее (например, что видимые размеры Марса и Венеры должны существенно меняться, если эти планеты то удаляются от Земли, то приближаются к ней)^{343}.

В 1585 г. французский посол, приютивший Бруно, был отозван из Англии, и Бруно пришлось уехать вместе с ним. Он скитался по Европе (не расставаясь с книгой Коперника, которая теперь хранится в библиотеке Казанатенсе в Риме), и в 1592 г. его арестовали в Венеции и передали в руки инквизиции. После восьми лет в одиночном заключении, а затем долгих пыток 17 февраля 1600 г. его заживо сожгли на одной из главных площадей Рима, Кампо-деи-Фьори. Он отказался раскаяться в своей ереси, в том числе в вере в другие обитаемые миры^[141]. Его книги были запрещены во всей католической Европе.

Бруно важен для нашего рассказа не только из-за своей смелости (что несомненно) и блестящего ума (что тоже несомненно), а потому, что во многом он оказался прав. Его поправки к теории Коперника и ее ошибочная интерпретация были неправильно поняты. В последние полвека на смену представлениям о бесконечной и вечной Вселенной пришла теория Большого взрыва (настолько новая, что свое название она получила только в 1949)^{344}. Но нам теперь известно, что Солнце – звезда, что у других звезд есть планеты и что у нас есть основания верить в наличие жизни в других местах Вселенной. Мы находимся не в центре мира; скорее Земля – обычная планета, одна из многих. В современном мире Бруно чувствовал бы себя комфортнее, чем кардинал Беллармин, человек, игравший ключевую роль как в суде над ним, так и в запрещении католической церковью учения Коперника в 1616 г. В главном Бруно был прав: он первым заявил в печати о том, что предисловие к трактату «О вращении небесных сфер» написано не Коперником, и он был первым из современных людей, кто утверждал, что планеты сияют отраженным светом^[142].

§ 5

Взгляды Бруно стоит сравнить со взглядами Томаса Диггеса. В 1576 г., за несколько лет до лекций Бруно в Оксфорде, Диггес опубликовал шестое издание альманаха своего отца «Вечные знамения» (A Prognostication Everlasting). (Книга впервые была издана в 1555 г. и выдержала, насколько нам известно, тринадцать изданий, последнее из которых датируется 1619)^{345}. Главная цель «Знамений» – дать читателю инструмент для прогноза погоды с использованием астрологии (положения планет) и метеорологии (атмосферные явления, такие как радуга или облачность). Однако книга также подсказывала подходящее время для кровопусканий, очищения организма (в том числе слабительными) и принятия ванны (современному читателю покажется странным упоминание о ванне как о лечебной процедуре; Диггесы, отец и сын, рекомендовали не принимать ванну, когда Луна находится в созвездии Тельца, Девы или Козерога: это земные знаки, и поэтому они враждебны воде), помогала определять время по восходящей Луне или звезде, а также для любой даты вычислить время восхода и захода Солнца, прилива и отлива, долготу дня. Это было выдающееся практическое пособие – например, в альманахе имелась шкала компаса, которую можно было скопировать в увеличенном масштабе, и конструкция для определения местоположения планет в небе, которую можно было использовать в качестве чертежа или (дополнив отвесом и магнитным компасом) превратить в бумажный инструмент. Леонард Диггес также предлагал информацию, не имевшую практического применения: он указывал относительные размеры Солнца, планет, Земли и Луны, объяснял причину лунных затмений и приводил размеры небес. Расстояние от Земли (которую он, конечно, считал центром мира) до сферы неподвижных звезд составляет 358 463 мили – с половиной. Эту популярную книгу Томас дополнил переводом (с некоторыми дополнениями и исправлениями, сделанными им самим) главных, по его мнению, разделов трактата Коперника «О вращении небесных сфер».

До наших дней дошло несколько экземпляров «Знамений». Это было дешевое издание, рассчитанное на мелкопоместных дворян и фермеров, – такие книги обычно шли на растопку, когда явно устаревали. Большинство альманахов были рассчитаны на год, и даже «вечный» альманах вскоре становился потрепанным. Если какие-то экземпляры и дожили до 1640-х гг., шрифт и оформление большинства из них выглядели безнадежно устаревшими: первые восемь изданий были напечатаны старинным английским готическим шрифтом; в следующих трех для основного материала использовалась гарнитура эпохи Возрождения, но перевод Коперника был по-прежнему набран готическим шрифтом, вероятно, чтобы подчеркнуть его интеллектуальную серьезность; современный вид весь текст получил только в 1605 г. По мере того как морские компасы становились дешевле и доступнее, инструкции по изготовлению компаса своими руками теряли смысл. К XVIII в. устаревшей считалась уже и сама астрология. Листы с таблицами и чертежами инструментов чаще всего вырывали для удобства использования, в результате чего оставались изуродованные книги. Большинство экземпляров просто выбросили, прежде чем кому-то пришло в голову, что книгу стоит сохранить – просто как старую и редкую. Тщательный анализ издания 1576 г. появился только в 1934 г.^{346}

А затем это издание в мгновение ока сделалось не только чрезвычайно редким (существует множество редких, недолговечных брошюр), но и чрезвычайно ценным. За ним охотились все – и аукционисты, и библиотекари. Выяснилось, что Томас Диггес включил в книгу не только первое выступление английского автора и на английском языке в защиту системы Коперника^{347}, но также рисунок космоса, на котором звезды не составляли сферу, а тянулись до границ страницы и даже дальше – первое изображение предположительно бесконечной Вселенной. Эта иллюстрация занимает две страницы и, по всей видимости, была добавлена уже после того, как книгу напечатали. Переплетчики не знали, что с ней делать – то ли сделать страницу раскладной, то ли просто размещать иллюстрацию на развороте. Ее могли повредить, порвать, оставить в виде вкладыша или вообще пропустить. Из первого издания книги сохранились только семь экземпляров, и ни один из них не появился на рынке после того, как была установлена необыкновенная ценность книги. Самым богатым коллекционерам пришлось довольствоваться экземплярами более поздних изданий.

Издание «Знамений» 1576 г. – это маленькая загадка, в которой, как в зеркале, отразилась вся проблема современной истории науки. В ней мы сталкиваемся с интеллектуальным прорывом: Диггес был первым авторитетным астрономом, открыто заявившим о бесконечности Вселенной. (Николай Кузанский утверждал, что всемогущий Бог должен был создать бесконечную Вселенную, но это был философский, а не астрономический аргумент)^{348}. Более того, Диггес был видной фигурой в новой астрономии. В 1573 г. он опубликовал исследование сверхновой звезды, появившейся годом ранее^{349}. В то же самое время он с готовностью применял новую астрономию для предсказания погоды и определения времени, когда врачи должны делать кровопускание пациентам. Свою новую, коперниканскую теорию мира Диггес поместил вместе со старым, отцовским описанием системы Птолемея. Он понимал, что система Коперника может быть верной только в том случае, если космос гораздо больше, чем представлял Птолемей, но не стал исправлять отцовские цифры о размерах Вселенной. Его отец снабдил книгу иллюстрацией птолемеевского космоса, где на самой внешней сфере имелась надпись: «Сюда мудрецы помещают Бога и Избранных». Иллюстрация Томаса, основой для которой послужила отцовская, тоже смешивает астрономию и богословие: внешняя зона (теперь бесконечное пространство, а не сфера) обозначена как «обитель избранных». Каким образом тут уживались, не испытывая неудобств, старое и новое, прошлое и будущее, наука и суеверия? Тому есть множество причин.

Во-первых, сам Коперник был вовсе не таким революционером, как принято считать. Ни в одной из своих опубликованных работ Коперник не упоминает об астрологии – однако он нигде не оспаривает общепринятое мнение: астрономия существует, чтобы сделать возможной астрологию^{350}. Вселенная Коперника отличается от Вселенной Птолемея тем, что в ее центре (а если точнее, то очень близко к центру) находится Солнце, а не Земля, но в остальном она очень похожа на Вселенную Птолемея: ряд сфер, вложенных одна в другую. Она имеет конечный размер^[143]. Все движения в ней (за исключением непосредственной близости к Земле) определяются главным принципом: движения небесных тел являются круговыми и, следовательно, неизменными. По мнению Коперника, Птолемей отступил от этого принципа, не добавив к деферентам эпициклы, чтобы объяснить, почему планеты иногда начинают перемещаться в обратном направлении, а введя понятие экванта, чтобы замедлять и ускорять их движение. Сам Коперник добился этого другими средствами.

Специалисты по истории астрономии спорят, были у Коперника экванты или нет; эквантов у него не было, однако он применил другие методы, предназначенные для имитации эквантов^{351}. Те, кто изучает арабскую астрономию, указывают, что использованные Коперником механизмы уже были изобретены арабами, и утверждают, что Коперник позаимствовал их, не указывая источник, а не придумал сам, хотя еще никому не удалось найти книгу или рукопись с описанием главного метода, с которой он мог быть знаком^{352}.

Для двух первых поколений астрономов, читавших книгу Коперника, главным в ней была не защита гелиоцентризма, а более серьезный и систематический, чем у Птолемея, подход к принципу кругового движения. Одно из следствий математической модели Коперника заключалось в том, что она облегчала вычисления по сравнению с системой Птолемея, и многие астрономы публиковали таблицы движения планет Коперника, даже если считали его систему неправдоподобной. (Точно так же мы пользуемся схемой метро, хотя она искажает расстояние между станциями; ее преимущество заключается в том, что она позволяет легко проложить маршрут и определить места пересадок, тогда как ориентироваться по более точной карте гораздо труднее.)

Однако Диггес не был рядовым читателем Коперника, поскольку понимал, что Коперник, описывая Землю движущейся, а Солнце неподвижным, не хотел, чтобы его понимали буквально. В его варианте книги I трактата «О вращении небесных сфер» аргументам против движения Земли уделено особое внимание. Леонард Диггес приводит размеры Земли, которые в то время считались общепризнанными, – ее окружность составляет 21 600 миль, и это значит, что если Коперник прав и наша планета делает один оборот вокруг своей оси за сутки, то скорость только от вращения составляет 900 миль в час, не говоря уже о дополнительном движении вокруг Солнца с периодичностью в один год. Утверждалось, что если бы мы летели со скоростью 900 миль в час (не забывайте, что те, кто выдвигал подобные аргументы, не передвигались со скоростью, превышавшей 30 миль в час, как у скачущей галопом лошади), то не могли бы не чувствовать этого движения; наши волосы развевались бы на ветру. Птиц, взлетающих с деревьев, сносило бы на запад. А предмет, брошенный с вершины башни, падал бы к западу от ее основания. Диггес утверждает, что эти аргументы ошибочны (вполне возможно, именно он повлиял на Бруно, говорившего об относительности движения). Если взобраться на мачту движущегося корабля, отмечает Диггес, и спустить отвес, то он повиснет вертикально и груз окажется у основания мачты; отвес отклонится назад только в том случае, если коснется воды за кормой корабля. Этот мысленный эксперимент несколько отличается от того, что предложил Галилей (и менее убедителен): брошенный с верхушки мачты предмет доказывает относительность понятия вертикали. Линия отвеса или траектория падающего предмета вертикальны по отношению к палубе движущегося корабля, но не вертикальны по отношению к неподвижной точке на поверхности Земли. Галилей также продемонстрировал, что если на движущемся корабле подбросить предмет вертикально вверх, он не упадет за вашей спиной, а вернется прямо вам в руку: это опровергает утверждение Джамбаттисты Капуано, который вполне мог быть источником всех опытов на движущемся корабле, как мысленных, так и реальных. Таким образом, Диггес не просто перевел Коперника, но усилил его аргументацию там, где она была наиболее уязвимой^{353}.

Рисунок самого Коперника с изображением гелиоцентрического космоса. Из оригинальной рукописи трактата «О вращении небесных сфер», 1543. Луна не показана, но упоминается в тексте. Сфера неподвижных звезд – это внешнее кольцо

После обнаружения рисунка космоса Диггеса стали считать первым, кто не изобразил звезды на поверхности сферы, а распределил их по всей странице и даже за ее пределами; он явно считал, что они простираются в бесконечность. Но у Вселенной Диггеса имелся центр, и поэтому ее нельзя считать бесконечной – у бесконечной Вселенной не может быть центра. Диггес полагал, что каждая звезда размерами превышает Солнечную систему; все они должны находиться очень далеко – в противном случае их местоположение на небе изменялось бы по мере движения Земли по огромной орбите вокруг Солнца – и иметь гигантские размеры, чтобы мы могли их видеть^{354}. Из этого следует, что Диггес не считал Солнце звездой, а звезды – Солнцами. Более того, его конструкция Вселенной определяется богословием. Пространство, которое занимают звезды, – это рай, обитель Бога, ангелов и избранных. Солнечная система – зона греха и вечных мук. Этот греховный мир, говорит Диггес, есть темная звезда – «маленькая темная звезда, где мы живем»^{355}.

Таким образом, представление Диггеса о Вселенной – безграничность, отождествление звезд с раем, а Земли с адом (возможно, отсюда знаменитые слова Мефистофеля из «Доктора Фауста» (1592) Марло: «Мой ад везде, и я навеки в нем»^[144]), описание Земли как темной звезды – совпадает с картиной, изображенной в поэме Марчелло Палиндженио Стеллато «Зодиак жизни» (1536, на латыни), которую в то время читали все английские школьники^{356}. Диггес знал одиннадцатую главу поэмы наизусть и «и часто с удовольствием декламировал ее»^{357}. Однако Диггес поставил в центр Вселенной Стеллато не Землю, а Солнце.

Стеллато был посмертно осужден инквизицией за отрицание божественности Христа (еретические работы нашли среди других документов после его смерти), а его тело выкопали и сожгли, но протестантская Европа ничего не знала о его неприятии христианства (хотя множество намеков на это можно найти в «Зодиаке), а антиклерикализм и детерминизм если и не делали его протестантом, то, по крайней мере, позволяли причислить к сочувствующим^{358}. На самом деле включение «Зодиака» в список запрещенных книг лишь усилило популярность поэмы. Для английских издателей и, вероятно, для Диггеса он был «самым христианским поэтом» (1561), «благочестивым и усердным поэтом» (1565), «превосходным и христианским поэтом», хотя проницательный Бруно считал его родственной душой. Диггесу никогда не приходило в голову, что Земля может сиять подобно звезде или что другие планеты похожи на Землю. Он полагал, что Солнце и Земля уникальны, а у Вселенной есть центр.

Стеллато и Диггес были не единственными, кто считал Землю темной звездой^{359}. В 1585 г. Джованни Баттиста Бенедетти опубликовал сборник эссе, в которых, помимо всего прочего, рассматривал вопросы современной космологии. Как и Диггес, Бенедетти был коперниканцем-реалистом, хотя и более радикальным. Обратив внимание на то, что Луна фактически движется по эпициклу вокруг Земли, а орбиты планет также представляют собой эпициклы, он выдвинул удивительную гипотезу: тела, которые мы считаем планетами, в действительности являются сияющими лунами, которые вращаются вокруг темных планет. Эти невидимые планеты похожи на Землю и по всей видимости обитаемы. В основе гипотезы Бенедетти лежало предположение, что Земля и Луна состоят из разного вещества и Луна гораздо лучше отражает свет, хотя и неравномерно – на темных участках свет поглощается сильнее, чем отражается. Бенедетти считал мир сферическим, но окруженным бесконечным пустым пространством^{360}.

Диггес и Бенедетти не читали работ Бруно и поэтому не были знакомы с его теорией, что с большого расстояния Земля будет неотличима от звезды. Однако великий Уильям Гильберт (1544–1603), положивший начало современным исследованиям магнетизма и электричества, читал Бруно и был полностью согласен с его аргументами. Гильберт скопировал из книги Диггеса рисунок с безграничной Вселенной. Но Гильберт понимал, что с Луны Земля будет казаться светящейся, как огромная Луна, а издалека – как звезда (здесь он явно возражал Бенедетти). На Луне, по его мнению, есть континенты и океаны, как на Земле. Подобно Бруно, он считал, что океаны должны быть более яркими, чем суша. Он не видел причин, почему другие планеты не должны быть похожи на Землю^{361}.

Представление Диггеса о космосе Коперника, со звездами, выходящими за край страницы, которые символизируют Вселенную без границ. Из «Знамений» – в данном случае из издания 1596 г., хранящегося в библиотеке Линды Холл, но впервые иллюстрация появилась в 1576 г.

Еще до изобретения телескопа Гильберт нарисовал первую карту Луны и в результате открыл либрацию спутника, который как будто слегка колеблется вверх-вниз и вправо-влево. Это усилило его убежденность в том, что планеты свободно перемещаются в пространстве. Более того, Гильберт был первым, кто полностью отказался от идеи обязательности кругового движения для всех небесных тел: планеты у него летят в пустоте по сложным траекториям, и такая траектория объясняет видимые колебания Луны. Работа Гильберта «О Вселенной» (On the Universe) осталась неоконченной (он умер в 1603 г., но раздел, посвященный космологии, по всей видимости, датируется началом 1590-х) и была опубликована в 1651 г. Бэкон читал рукопись книги, но не стал тратить на нее время: увлеченность Гильберта магнетизмом казалась ему иррациональной одержимостью, результатом которой стал «корабль из скорлупки»^{362}.

§ 6

Диггес, Бруно, Бенедетти и Гильберт принадлежали к небольшой группе коперниканцев-реалистов. Они были смелыми первооткрывателями новой философии. Тем не менее нет никаких оснований считать, что они разделяли общие взгляды на то, что такое естественная наука и как ей следует заниматься. Диггес был хорошим математиком. Он преподавал геодезию, навигацию, картографию и военно-инженерное дело. Он экспериментировал с зеркалами и линзами; говорят, что у него даже был тайный телескоп. Он пытался измерить расстояние от Земли до сверхновой звезды 1572 г. и установил, что она находится на небе, – то есть опроверг фундаментальный тезис философии Аристотеля о неизменности небес. (Диггес считал это событие чудом и давал советы английским властям относительно того, что оно может предвещать)^{363}.

Бенедетти был фигурой, сравнимой с Диггесом: советник герцога Эммануэля Филиберто Туринского в вопросах математики и инженерного дела, он публиковал работы о законах перспективы, о конструкции солнечных часов (что тоже связано с перспективой, поскольку движение Солнца должно отображаться на плоской поверхности), о реформе календаря, о физике падающих тел, о проблеме соотношения земли и воды. Однако его космологические аргументы были чисто умозрительными и философскими.

Гильберт был врачом (совсем недолго он был личным лекарем сначала Елизаветы I, затем Якова I), решившим заняться экспериментальным изучением магнитов; очевидно, он был тесно связан со специалистами по изготовлению компасов и преподавателями искусства навигации. Его исследование либрации Луны показывает, что он искал новые факты, которые помогли бы разрешить вопросы космологии.

Старый способ описания истории современной науки на ее первом этапе представляет Коперника, Диггеса, Бенедетти и Гильберта как ученых, хотя никто из них сам не употреблял этого термина. Предполагается, что их деятельность созвучна современной науке; действительно, все они были коперниканцами, и публикация трактата «О вращении небесных сфер» зачастую принимается (ошибочно) за начало современной науки. Правда, это не относится к Бруно, несмотря на его приверженность гелиоцентрической теории. Бруно был знаком с трудом Коперника, читал лекции и писал о его теории, зачастую оказываясь прав в том, в чем ошибался Коперник. Однако он не интересовался измерениями и экспериментами и считал, что Коперник излишне увлечен математическими задачами. Коперник, Диггес и Бенедетти называли себя математиками, Бруно и Гильберт – философами. Коперник и Диггес писали книги по астрономии, Бенедетти по физике (естественным наукам), Гильберт по физиологии (изучении природы). Никто из них не был ученым, потому что наука в современном понимании еще не существовала. Однако Ньютон уже имел полное право называться ученым – в этом нет никаких сомнений. Наука возникла в период с 1600-х по 1680-е гг.

Часть II
Увидеть – значит поверить

Они обманываются, соглашаясь с тем, что услышали, и не веря тому, что видели.

Томас Бартолин. Historiarum anatomicarum rariorum… (1653)^{364}

Часть II книги начинается с XV столетия, и в ней рассматриваются вопросы, остававшиеся актуальными вплоть до XVIII в. Начнем мы в главе 5 с изобретения перспективы в живописи, то есть применения принципов геометрии к построению изображения. Эти же принципы стали причиной активного интереса астрономов к измерению расстояний, чтобы точно определить положение на небе конкретных объектов – новых звезд. Постепенно крепла уверенность в том, что математика является мощным средством для понимания природы, и данная глава отслеживает этот процесс вплоть до Галилея. Глава 6 рассказывает о влиянии телескопов и микроскопов на восприятие масштаба: на огромных пространствах, которые открыл телескоп, человеческие существа внезапно стали незначительными, а микроскоп позволил заглянуть в мир, где сложными оказались даже самые крошечные существа, какие только можно вообразить, и стало привычным представление, что на блохах могут жить блохи – и так до бесконечности.

5. Математизация мира

Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики, и знаки ее – треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не смог бы понять в ней ни единого слова; без них он был бы обречен блуждать в потемках по лабиринту^[145].

Галилей. Пробирных дел мастер (1623)^{365}

§ 1

Система двойной записи в бухгалтерском учете появилась еще в XIII в. Принцип двойной записи прост: каждая операция отражается дважды – как дебет и как кредит. Так, например, если я покупаю слиток золота стоимостью ?500, то эта сумма отражается как кредит моего текущего счета и как дебет в списке пассивов. В эпоху Возрождения для ведения бухгалтерии использовали три книги. В первой, «учетной», подробно записывалось все происходящее: к ней можно было обратиться в будущем для разрешения споров или недоразумений. Второй была кассовая книга, в которой записи велись в виде списка операций. Третья – собственно бухгалтерская книга с разделами дебета и кредита. Сверяя бухгалтерскую книгу с кассовой, а дебет с кредитом, можно удостовериться в отсутствии ошибок; подводя баланс, вы каждый раз получаете информацию, получили ли вы прибыль или остались в убытке. Таким образом, бухгалтерское дело стало основой для рациональных инвестиций и обеспечило возможность разделения прибыли между партнерами^{366}.

Обучение бухгалтерскому делу было одним из главных источников дохода итальянских математиков: именно этому обучали в scuola d’abaco, начальной школе, где с помощью абака учили складывать столбцы цифр. Система двойной записи, подобно любому математическому методу, основана на абстракции. Бухгалтерский учет превращает все в условную денежную стоимость, даже если вы не знаете, будете ли продавать этот товар и сколько сможете за него выручить. Когда партнеры по бизнесу делят полученную прибыль, то присваивают наличному товару условную учетную стоимость.

На первый взгляд, между бухгалтерией и наукой нет никакой связи. Но Галилей, вероятно, преподавал бухгалтерское дело, когда после окончания университета был вынужден искать источники дохода до получения должности преподавателя (1585–1589). Когда Галилею указывали, что его закон падения тел не соответствует реальному миру, поскольку из-за сопротивления воздуха падающие тела не движутся с постоянным ускорением, он отвечал, что между теорией и реальным миром нет никакого противоречия.

Так что то, что происходит конкретно, имеет место и в абстракции. Было бы большой неожиданностью, если бы вычисления и действия, производимые абстрактно над числами, не соответствовали затем конкретно серебряным и золотым монетам и товарам. Но… как для выполнения подсчетов сахара, шелка и полотна необходимо скинуть вес ящиков, обертки и иной тары, так и философ-геометр, желая проверить конкретно результаты, полученные путем абстрактных доказательств, должен сбросить помеху материи, и если он сумеет это сделать, то, уверяю вас, все сойдется не менее точно, чем при арифметических подсчетах. Итак, ошибки заключаются не в абстрактном, не в конкретном, не в геометрии, не в физике, но в вычислителе, который не умеет правильно вычислять^[146]{367}.

Таким образом, система двойной записи в бухгалтерии представляет собой попытку перевести материальный мир – рулоны шелка и полотна, мешки сахара – на язык математики. Процесс абстрагирования, которому учит эта система, является чрезвычайно важной предпосылкой для новой науки.

§ 2

Другим источником дохода для математиков в эпоху Галилея было обучение геометрическим принципам перспективного изображения^{368}. Учитель математики самого Галилея, Остилио Риччи, преподавал перспективу художникам. Перспективное изображение было изобретено гораздо позже, чем система двойной записи в бухгалтерии. Оно появилось в период с 1401 по 1413 г., когда Филиппо Брунеллески создал в высшей степени необычное произведение искусства^{369}. Само оно не сохранилось до наших дней, а последнее упоминание о нем, в списке имущества покойного Лоренцо Великолепного, правителя Флоренции из семейства Медичи, относится к 1494 г.^{370} Не слишком надежное описание составил в 1480 г. Антонио Манетти, которому было двадцать три года, когда умер Брунеллески^{371}. Описание Манетти туманное и неудовлетворительное, но другого у нас нет. Было предпринято бесчисленное количество попыток в точности реконструировать то, что создал Брунеллески, поскольку его современники не сомневались, что этот маленький объект символизировал перспективу в живописи^{372}. Каждая такая попытка реконструкции сталкивалась с многочисленными трудностями, но Брунеллески не оставил после себя никаких записей, которые могли бы нам помочь. Тем не менее мы попытаемся.

Объект представлял собой картину на квадратной доске размером около сорока сантиметров. На ней был изображен восьмиугольный флорентийский баптистерий, а также фрагменты зданий по обе стороны от него. Верхняя часть картины, в том месте, где должно быть небо, была покрыта отполированным серебром. (Брунеллески учился на ювелира, поэтому изготовление плоской отполированной поверхности для него не составляло труда.) На центральной оси картины, в нижней части, Брунеллески сделал отверстие, и зрителям предлагалось смотреть через него, повернув к себе картину задней стороной. Если стоять в том месте, где вид на баптистерий совпадает с изображением на картине, держать перед собой зеркало и смотреть сзади сквозь отверстие, то изображение в зеркале будет накладываться на реальность; опуская и поднимая зеркало, можно добиться ощущения, что картина не отличается от реального здания. Поскольку зритель смотрел и на картину, и на реальность одним глазом, то плоское изображение становилось больше похоже на объемное, а реальный мир начинал походить на двумерный – то есть они сближались^{373}. В отполированном серебре верхней части картины отражались небо и облака (если таковые были); отраженные от серебра, а затем еще раз от зеркала, они совпадали с реальностью. Будет справедливым сказать, что картина Брунеллески стремится продемонстрировать то, что философы называют корреспондентной теорией истины, в которой утверждение или представление считается истинным, если оно соответствует внешней реальности^{374}.

Совершенно очевидно, что это необычное представление было устроено так, чтобы зритель смотрел и на картину, и на баптистерий одним глазом – геометрическая перспектива зависит от единой точки обзора. Но зачем нужно зеркало?^{375}. Почему бы не смотреть на картину просто через маленькое отверстие в доске? Очевидно, Брунеллески, посеребрившему верхнюю часть картины, требовалось поместить ее в такое место, где она могла отражать небо, а затем с помощью зеркала снова перевернуть изображение, так чтобы небо полностью совпадало с небом над реальным баптистерием. Неясно только, ставилась ли такая цель изначально или художник просто решил использовать получившийся эффект.

Мне бы хотелось подчеркнуть необычность этой процедуры. Если вы опустите не зеркало, а картину, то увидите себя. Даже глядя на отражение картины в зеркале, вы увидите зрачок своего глаза – то есть на картине имеется точка, которая соответствует глазу художника (или отражает его). Впоследствии ее назовут центральной точкой; это место, где расположена точка схода в перспективе. Зрителю, которому предназначена важная роль в этом спектакле, постоянно напоминают об этой роли: он то заставляет реальность появляться и исчезать, то становится объектом собственного анализа. Оригинальная конструкция Брунеллески имеет двойную функцию: она демонстрирует, что искусство способно успешно подражать природе, так что они становятся практически неразличимыми, и что даже в том случае, когда искусство максимально объективно (или, скорее, особенно когда искусство максимально объективно), именно мы создаем его и находим себя в нем. Это опыт одновременно новой объективности и новой субъективности.

После этой картины Брунеллески создал еще одну, о которой мы тоже знаем от Манетти, – на ней была изображена ратуша Флоренции и окружающая ее площадь. В этот раз художник обрезал доску по линии наблюдаемого горизонта, так чтобы зритель видел настоящее небо (во многих отношениях более изящное решение, чем полированное серебро). Зеркало также отсутствовало. Совершенно очевидно, что и это устройство было привязано к конкретному месту: необходимо стать в той же точке, где стоял Брунеллески, когда писал картину. Поднимая изображение, вы заменяете им реальные здания, а опуская, видите их. Повторяя это действие, вы можете убедиться в точном соответствии между реальностью и изображением, создавая и разрушая собственный мир.

Несомненно, в обеих картинах не использовался очевидный метод передачи глубины в двумерном изображении, когда при изображении перпендикуляров параллельные линии подходят под прямым углом к плоскости картины и пересекаются в точке схода. Самый яркий пример такого изображения – выложенный плиткой пол^[147]. В данном случае в обеих картинах использована перспектива с двумя точками схода, в которой линии, не параллельные плоскости картины и не перпендикулярные ей, сходятся в удаленных точках слева и справа от самой плоскости картины. Если Брунеллески хотел поэкспериментировать с глубиной изображения, почему он не использовал точку схода перспективы, которая была ему понятна и знакома? Например, в картине «Благовещение» Амброджо Лоренцетти, написанной в 1344 г., для создания видимости глубины используется выложенный плиткой пол и сходящиеся параллельные линии^[148]. Лоренцетти не справился со всеми сложностями построения перспективы – обратите внимание, что передняя часть трона Марии выше задней, а левая ступня ангела находится на одном уровне с его правым коленом. Однако он знал, как сделать сходящимся выложенный плиткой пол. Если Брунеллески просто пытался создать ощущение глубины, он мог изобразить интерьер с выложенным плиткой полом.

Каковы же были намерения Брунеллески? Считается (и аргументы в пользу этой точки зрения можно найти в книге Вазари «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (1550), хотя она была написана гораздо позже), что Брунеллески иллюстрировал геометрические принципы перспективы в живописи, которые были кодифицированы Альберти двадцать лет спустя, в 1435 г. – в трактате «О живописи», который заложил традицию сочинения текстов о геометрической перспективе^{376}. У нас есть все основания предполагать, что Брунеллески хорошо знал геометрию. Известно, что он получил скромное образование: отец позаботился об обучении сына основам латыни, вероятно, рассчитывая, что тот пойдет по его стопам и станет нотариусом, но Брунеллески решил наняться подмастерьем к ювелиру. Затем он увлекся архитектурой (славу ему принесло сооружение в 1418 г. купола собора во Флоренции, который был построен по классическим образцам и не имел аналогов в средневековой архитектуре). Однако если Брунеллески знал геометрию перспективы еще в 1413 г., то трудно объяснить, почему не сохранилось воплощающих эти принципы произведений, написанных до 1425 г. И действительно, принято считать, что Брунеллески создал свои демонстрационные картины приблизительно в 1425 г. – просто потому, что ученые хотели видеть их непосредственными источниками нового искусства и новых теорий. Тем не менее недавно обнаруженные документы (как и текст Манетти) позволяют предположить, что эти картины были созданы раньше. Это обязывает нас пересмотреть вопрос о реальных достижениях Брунеллески^{377}.

Утверждалось, что и Брунеллески, и Альберти применили к живописи принципы средневековой оптики, основой которых служили работы арабского ученого XI в. Ибн аль-Хайсама, известного на Западе под именем Альхазен. Его труды были доступны в переводе на латынь и на итальянский. Эти работы по оптике были посвящены «перспективе» – данный термин буквально переводился как «наука зрения». Альхазен показал, что свет распространяется по прямой и зрение определяется конусом из прямых линий от глаза к объекту. Таким образом, глубина поля зрения не воспринимается непосредственно, а является результатом бинокулярного зрения и нашей способности интерпретировать тот факт, что близкие предметы кажутся больше, а далекие меньше; для оценки расстояния нам нужен ориентир – объект, для которого известны либо расстояние до него, либо его размеры. Совершенно очевидно, что Альхазена интересовал лишь вопрос о том, как мы видим, а не как передать увиденное с помощью рисунка: фигуративное искусство в исламе запрещено. Труднее понять, почему его средневековые последователи не развили эти теории, чтобы показать, как они могут быть использованы художниками^{378}.

Высказывается мнение, что даже если университетские преподаватели открыто не обсуждали живопись, художники знали об их теориях. Свои наиболее значительные работы Джотто (1266–1337) создавал во францисканских церквях, а в монастырских библиотеках, соседствовавших с этими церквями, хранились ключевые работы о перспективе. Монахи, заказывавшие работы художнику, будучи последователями святого Франциска, отличались любовью к природе и стремлением к новому реализму в искусстве. Они хотели, чтобы он создал ощущение глубины, поскольку из теории зрения знали, что мы анализируем окружающий мир, превращая двумерное восприятие (лучи света, попадающие в глаз) в трехмерный образ. Предполагают, что работы Джотто, использующие trompel’oeil (оптическую иллюзию) для создания несуществующих колонн, были результатом диалога с работодателями^{379}. Вполне вероятно, но с одной существенной оговоркой: средневековая теория зрения давала элементы теории, которую мы сегодня называем перспективой (в эпоху Возрождения ее называли «искусственной перспективой»), но не систематический метод создания иллюзии объема. В противном случае Джотто завершил бы революцию в области перспективы, картины Брунеллески были бы не нужны, а Альберти не сказал бы ничего нового. Современникам казалось, что «вещи, им сделанные, вводили в заблуждение чувство зрения людей»^{380}, но мы вправе сомневаться, хотел ли Джотто создать изображения, точно соответствовавшие видимой реальности. Должен ли ангел, пролетающий сквозь стену на фреске «Благовещение святой Анне», быть точным изображением того, что видела Мария? Вопрос этот явно неуместен. Реальность, которую стремился передать Джотто, не только визуальная, тогда как единственная цель необычных картин Брунеллески – геометрическая точность.

Нам известно, что в поисках новых архитектурных форм Брунеллески изучал сохранившиеся классические сооружения Древнего Рима, и эта работа предполагала разного рода измерения и составление чертежей. Таким образом, он не мог не знать базового принципа, что удаленные предметы кажутся меньше – этот принцип анализировался Евклидом, и с ним были знакомы в эпоху Средневековья^{381}. Он позволял вычислить высоту объекта, зная расстояние до него и угол между вершиной и основанием, измеренный из точки наблюдения. Брунеллески, вероятно, многократно использовал этот метод, когда измерял высоту сохранившихся классических сооружений в Риме в 1402–1404 гг.^{382} Однако в этом принципе не было ничего нового, и полученные в результате сведения могли использоваться для создания обычных чертежей, но не изображений с перспективой, и поэтому трудно понять, почему из них внезапно возник новый тип художественного отображения.

Таким образом, у нас есть несколько разных элементов, которые помогают ответить на вопрос, что сделало возможным изобретение перспективы в живописи – применение геометрии, средневековая оптика, изучение древних сооружений, – однако всего этого явно недостаточно^{383}. Отсутствующий ключевой элемент, на мой взгляд, предоставил флорентийский художник, известный как Филарете («любящий добродетель»), который написал трактат об архитектуре, законченный в 1461 г.; это наш самый ранний источник^{384}. Будучи на двадцать три года старше Манетти, Филарете, вероятно, лучше понимал мир Брунеллески. Филарете был убежден, что Брунеллески пришел к своему новому методу изображения перспективы (который он не описал во всех подробностях) в результате изучения зеркал. И действительно, зеркало является очевидным источником корреспондентной теории искусства (и истины). Оно не только отображает трехмерный мир на двумерной поверхности, но и позволяет ответить на вопрос: «Насколько больше выглядит баптистерий с этого места?» Попытка ответить на этот вопрос с помощью измерения углов может оказаться сложнее, чем просто держать зеркало. Оно выступает в роли масштабирующего устройства благодаря тому, что отражает конус лучей, исходящих от объекта и проходящих через его плоскость. Это привлекает внимание к одной особенности работы Брунеллески, о которой я еще не упоминал: по свидетельству Манетти, Брунеллески стоял внутри портика собора, когда писал картину. Таким образом, расположенный перед ним баптистерий был обрамлен портиком; картина просто воспроизводила обрамленный вид, словно художник смотрел в окно.

Из комментариев Филарете некоторые исследователи сделали вывод, что вся доска с картиной Брунеллески была покрыта отполированным серебром – то есть он рисовал на зеркале. Но Манетти, державший картину в руках, не мог бы этого не заметить. Скорее всего, доска и зеркало располагались на мольберте рядом друг с другом. Это объясняет необычно маленький размер первой картины Брунеллески: в начале XV в. качественные зеркала были необыкновенно редкими и дорогими (революция, которую произвели венецианские зеркала, произошла столетием позже) и поэтому небольшими по размеру^{385}. Разумеется, при таком методе получалось зеркальное изображение – отсюда желание Брунеллески, чтобы на его картину смотрели в зеркале; к счастью, такое зеркало у него было. Конечно, здание баптистерия симметрично, и это значит, что зеркальное изображение практически не отличается от истинного, но Манетти сообщает, что на картине можно было увидеть площадь по обе стороны баптистерия; кроме того, даже у симметричных сооружений есть несимметричные детали (например, тени или мох). Работа с отображением в зеркале также обрекала Брунеллески на бесконечную борьбу: ему хотелось увидеть в зеркале неискаженное отображение баптистерия, но если бы он встал прямо перед зеркалом, то увидел бы себя (вот почему с помощью зеркала так удобно писать автопортреты). Особенность его необычного произведения, состоящая в том, что зритель смотрит одновременно и на себя, и на картину, просто обобщает это противоречие.

Вероятно, именно при попытке взглянуть на свою картину в зеркале, чтобы увидеть верное изображение, Брунеллески понял, что можно использовать полированное серебро, которое будет отражать небо. И тогда же он должен был сделать неприятное открытие: изображение в зеркале имело вдвое меньшую высоту. Картина, которая должна была в точности воспроизводить вид на баптистерий из портика собора, получалась в четверть его размера – зеркало вдвое увеличивало кажущееся расстояние от наблюдателя до баптистерия^{386}. Конечно, Брунеллески мог предвидеть эту проблему и просто масштабировать свою картину, но нам известно, что он этого не сделал, поскольку хотел, чтобы зритель стоял в том же месте, где и художник, внутри портика; нетрудно показать, что картина размером в один квадратный фут будет соответствовать видимому размеру баптистерия. Для второго отражения картина Брунеллески должна была иметь размер четыре квадратных фута, а не один.

Что же выяснил Брунеллески, помимо трудностей работы с зеркалами? В первой картине он продемонстрировал, что рисунок, сделанный по законам перспективы, требует определения картинной плоскости, с которой рассматривается изображение. Это новое понимание Брунеллески использовал во второй картине, с городской ратушей. Возможно, на этот раз он работал с отражениями в двух зеркалах (метод, рекомендованный Филарете). А возможно, смотрел через прозрачный пергамент и наносил контуры прямо на него. Альберти открыл (cuius ego usum nunc primum adinveni; «применение которого я недавно впервые открыл» – primum adinveni часто переводится как «открыть») метод взгляда сквозь сетку с использованием линий сетки как точки отсчета – по крайней мере, он заявлял об открытии этого метода в латинском тексте трактата «О живописи» (1435), хотя в итальянской версии это заявление отсутствует^{387}. Когда Альберти говорит, что не понимает, как можно добиться даже скромных успехов в изображении перспективы, не используя его метод, возникают подозрения, что Брунеллески превзошел его, и исправления в тексте могут служить подтверждением, что впоследствии Альберти в этом убедился^{388}. Позже данный метод использовали, например, Леонардо, Дюрер и Виньоль (см. цветную иллюстрацию 16).

Если наша реконструкция верна – то есть Брунеллески начал изображать то, что видел в зеркале – значит, он пришел к пониманию, что рисунок, сделанный по законам перспективы, требует определения картинной плоскости, и задача художника состоит в том, чтобы создать такое изображение, как будто оно нарисовано на стекле, помещенном в этой плоскости. Именно об этом принципе говорил Альберти, когда сравнивал картину с окном, через которое вы смотрите на сцену за ним, и именно поэтому Дюрер впоследствии утверждал, что слово «перспектива» происходит от латинского perspicere в значении «видеть сквозь», тогда как на самом деле – в значении «видеть ясно»^{389}. Брунеллески не открыл точку схода или перспективу; он не выполнял сложных измерений или изощренных геометрических построений, даже если и обладал необходимыми для этого знаниями. Он научился думать о картине как о листе стекла, через которое смотрит зритель. Кроме того, он понял нечто очень важное: чтобы построенная перспектива была эффективной, художник и зритель должны смотреть из одной точки, и этой точке соответствует точка на картине прямо напротив глаза художника. Рисунок с использованием законов перспективы, по всей видимости, является абсолютно объективным отображением реальности, хотя и зависит от готовности зрителя посмотреть на него должным образом, однако в этом случае зритель может фактически определять свое местоположение по отношению к картине. Рисунки Брунеллески не имеют точек схода – их заменяют правильно расположенные зрители.

§ 3

Первые опыты Брунеллески и знаменитую «Троицу» Мазаччо (ок. 1425) – первое большое изображение, в котором полностью использованы законы перспективы, – разделяют приблизительно два десятка лет^[149]. Мазаччо поместил распятого Христа в церковь с цилиндрическим сводом – вероятно, этой церкви не существует; она – плод воображения художника. Здесь проявляется разница между опытами Брунеллески и живописью Мазаччо: Брунеллески изображал реальность, а Мазаччо – вымышленное пространство. Для отображения реальности можно использовать разные картинные плоскости, но если вы хотите нарисовать воображаемый мир, то должны понять, как сконструировать этот мир, чтобы он выглядел убедительным и доставлял эстетическое удовольствие^{390}. Вы должны решить, где будет располагаться точка или точки схода. Вы должны начертить сетку из сходящихся линий. Вы должны применить законы геометрии. И нам известно, что именно так поступал Мазаччо: на штукатурке, которую расписывал художник, остались видны линии сетки^{391}. Мы знаем, что Брунеллески обсуждал вопросы перспективы с Мазаччо^{392} и что Альберти вскоре написал учебник по геометрической перспективе.

Таким образом, по всей видимости, именно Мазаччо сделал следующий шаг в использовании законов перспективы в живописи, и это был очень важный шаг, поскольку искусство эпохи Возрождения было в основном религиозным, а религиозное искусство почти никогда не является непосредственным отражением реального мира. Разумеется, у художников были модели. Заказчики Мазаччо, оплатившие его работу, изображены коленопреклоненными по краям фрески. Возможно также, что Мазаччо смотрел на реальную церковь с цилиндрическим сводом и копировал реальные колонны. Но для того, чтобы соединить эти элементы на стене, ему пришлось делать наброски, проводить сходящиеся линии, вычислять масштаб и уменьшение видимой длины в перспективе. Он должен был сконструировать теоретическое пространство, которое затем перенес на картину.

То есть живопись с применением законов перспективы предполагает применение теории к конкретным обстоятельствам. Необходимо абстрактное представление о линиях в пространстве, проходящих от объекта через картинную плоскость к глазу, а также о том, как эти линии проявляются на самой картинной плоскости. Это приучает глаз воспринимать геометрические формы. Показательным примером может служить трактат Нисерона «Курьезная перспектива» (La Perspective curieuse), написанный в 1652 г.^{393} Нисерон объясняет, как создавать анаморфные формы, такие как череп на картине Гольбейна «Послы», который принимает форму черепа только в том случае, если смотреть на картину под острым углом. Но сначала он должен научить читателя пониманию и изображению различных форм.

Рассмотрим его пример рисунка стула. Сначала автор показывает, как нарисовать простую прямоугольную коробку. Затем к ней добавляются спинка и ножки. Результат похож на стул в стиле Баухаус – по той причине, что он составлен из простейших геометрических форм. Он совсем не похож на стул XVII в., поскольку лишен изогнутых линий и украшений – достаточно посмотреть на причудливо изогнутую ленту внизу, чтобы получить представление об эстетике того периода. Это абстрактный или теоретический стул – не настоящий, а стул геометра. Для того чтобы увидеть его таким, требуется умение выделять математические формы в более сложных объектах.

Естественно, художники, едва познакомившись с геометрическим методом построения перспективы в изображениях, попали под очарование математических форм и сложности их построения. Иллюстрации к трактату Луки Пачоли «О божественной пропорции» (1509) выполнил сам Леонардо. Их связывала крепкая дружба; оба работали для миланского герцога Лодовико Сфорца и оба в 1499 г. бежали из города, когда Милан заняли французы, и перебрались во Флоренцию, где некоторое время даже вместе снимали жилье. На портрете Пачоли мы видим две такие формы: на книге стоит додекаэдр (правильный многогранник с двенадцатью сторонами, а стеклянный ромбододекаэдр (симметричный многогранник с двадцатью шестью сторонами), наполовину наполненный водой^[150], висит на тонкой нити в пустом пространстве – декоративный объект, привлекающий внимание игрой света и своей геометрической формой^{394}.

Пачоли изображен в тот момент, когда он объясняет задачу Евклида ученику: на столе раскрыт учебник Евклида, а Пачоли рисует на грифельной доске фигуру, необходимую для понимания задачи; на столе лежат инструменты для геометрических построений и цилиндрический футляр. В отличие от ученика Пачоли не смотрит на нас (он глубоко задумался), но мы смотрим на него, поскольку его глаза находятся в центральной точке, прямо напротив глаз художника и наших глаз (что подчеркивается стилусом в его руке). На художника – или на нас – направлен взгляд молодого человека аристократической внешности. Пачоли был математиком, и автор его портрета тоже математик, о чем свидетельствует его знание сложных геометрических форм^[151]. Изображая математика, художник изображал и себя: некоторые специалисты даже предполагают, что присутствующий на портрете молодой человек – это автопортрет, и тогда направленный на зрителя взгляд явно указывает на отражение в зеркале^[152].

Я сомневаюсь в этой версии, а также в традиционной, которая приписывает портрет кисти Якопо де Барбари. На столе перед молодым человеком лежит листок бумаги, на котором сидит муха. На листке можно различить надпись: «Iaco. Bar. Vigennis. P. 1495». Считалось, что это подпись художника, и поэтому картину приписывали Якопо де Барбари, хотя она не похожа на его работы, а ему в 1495 г. было не двадцать лет (vigennis), а гораздо больше^[153]. И никто, по всей видимости, не предложил очевидного объяснения, что листок бумаги идентифицирует не художника, а молодого человека («P.» означает pictum, а не pincit), которому могло быть двадцать лет. У многих итальянцев по имени Джакомо фамилия начинается на «Бар» (Барди, Бароцци, Бартолини, Бартолоцци и т. д.). Поскольку на картине имелось посвящение Гвидобальдо да Монтефельтро, герцогу Урбинскому (и ученику Пачоли), и она висела в гардеробной герцога, у нас есть основания предполагать, что Iaco. Bar. был его другом и смотрит он именно на герцога. Почему сокращенная запись – это имя молодого человека? Очевидное объяснение состоит в том, что картина написана в память о нем – возможно, он умер, а возможно, уехал.

Из трактата Нисерона «Курьезная перспектива»: стул, низведенный до задачи геометрического построения, 1652

Таким образом, на полотне отражена жизнь при дворе Урбино. Полидор Вергилий писал свой трактат «Об изобретателях» в библиотеке Гвидобальдо. Работа в этой прекрасной зале, не только содержавшей множество книг, но и украшенной золотом и серебром, настолько исказила представление Вергилия о мире, что он утверждал, что в его времена каждый ученый муж, даже самый бедный, может получить любую книгу, какую только пожелает^{395}. Двор Гвидобальдо впоследствии прославил Кастильоне в своем трактате «Придворный» (Il Cortegiano, 1528), воспроизведя воображаемые диалоги, которые он записал в 1507 г. Сам Гвидобальдо не появляется на страницах книги Кастильоне: он лежит больной в постели, а бразды правления на это время переходят к его жене Елизавете.

Портрет Пачоли иллюстрирует, что после открытия законов перспективы математика и искусство шли рука об руку. Пьеро делла Франческа написал несколько работ по математике (сохранились две: «Трактат об абаке» и «Книга о пяти правильных телах), в которых рассматриваются практические проблемы, например вычисление количества зерна в конической куче или объема вина в бочонке, а также книгу «О перспективе в живописи»^{396}. Подобные задачи превращают реальные объекты – кучи зерна, бочонки с вином – в абстрактные формы, к которым можно применить законы математики. Публикации Пачоли воспроизводят материалы из книг Пьеро. Пачоли дружил не только с Леонардо, но и с Альберти, с которым в молодости несколько месяцев жил вместе. Сам он не был художником, но в трактате «О божественной пропорции» рассматривал золотое сечение, законы архитектуры и разновидности шрифтов. Нам Пачоли известен в основном объемным трудом, на котором на картине лежит додекаэдр: «Сумма арифметики, геометрии, отношений и пропорций» (Summa de arithmetica, geometria, proportioni et proportionalit?, 1494). Это был учебник прикладной математики, и в нем впервые в письменном виде излагались принципы двойной записи в бухгалтерском учете – новой была не сама система, а ее публикация; Пачоли просто воспользовался очевидной возможностью^{397}.

§ 4

Живопись с использованием законов перспективы требует необычной формы абстракции: построения точки схода. Следует отметить, что сам этот термин относительно новый: в английском языке он впервые появляется в 1715 г. Альберти называет ее центральной точкой (il punto del centro), а во многих ранних текстах о ней упоминают как о горизонте^{398}. Однако Альберти совершенно определенно указывает, что изображение в перспективе с одной точкой схода изменяется, «как бы уходя в бесконечность»^{399}. Интеллектуала эпохи Возрождения это утверждение ставило в тупик. Вселенная Аристотеля конечна и имеет сферическую форму; более того, она не окружена бесконечным пространством, а пустого пространства вообще не существует. И действительно, Аристотель не разделял пространство и заполняющие его объекты. Поэтому для него любое пространство конечно и ассоциируется с местом, а идея бесконечного продолжения концептуально противоречива, как и идея вакуума^{400}.

Разумеется, это не верно в геометрии Евклида, где параллельные линии можно продолжать до бесконечности, и они никогда не пересекутся (следует добавить, что и в оптике Альхазена тоже). Однако на бесконечном расстоянии вы ничего не увидите. Таким образом, если вы хотите работать с точкой схода, то полезно определить такое понятие, как «ничто». У Евклида не было нуля, который появился в Европе в начале XIII в. вместе с арабскими цифрами (на самом деле только одна из десяти цифр является арабской; остальные индийские). Арабские цифры сделали возможными ведение документированной бухгалтерии с двойной записью. Ноль – чрезвычайно полезное, хотя и необыкновенно загадочное понятие; вероятно, только культура, использующая ноль, могла воспринять идею, что точка схода может быть одновременно точкой, где ничего невозможно увидеть, и ключом к интерпретации живописи^{401}.

Появление понятия точки схода привело к тому, что художники обнаружили, что живут одновременно в двух несовместимых мирах. С одной стороны, они знали, что Вселенная конечна. С другой стороны, геометрия перспективы требовала от них представлять ее бесконечной. Ярким примером могут служить комментарии Чезаре Чезарьяно к Витрувию (1521). Чезарьяно приводит стандартное изображение Вселенной Аристотеля как череды конечных сфер. Но когда он объясняет принцип измерения расстояний, то представляет измерения расстояний до Солнца, планет и далее в бесконечность и открыто заявляет, что линии от наблюдателя через точки Т и М (см. рисунок ниже) уходят в бесконечность. Таким образом, перспектива вводила в конечную Вселенную аномальное понятие бесконечности^{402}.

Измерение Вселенной. Из трактата Витрувия «Об архитектуре» с комментариями Чезаре Чезарьяно, 1521

Художникам было непросто справиться с этими проблемами. В первых работах с использованием законов перспективы точка схода зачастую спрятана за якобы случайно выбранным объектом, ногой или одеждой. В религиозном искусстве неявное присутствие бесконечности можно было выгодно использовать. Так, например, точка схода в «Троице» Мазаччо находится над гробницей в пустом, на первый взгляд, пространстве.

Однако изначально перед фреской находился алтарь, и точка схода располагалась прямо за гостией, которую священник поднимает в кульминационный момент мессы, когда происходит пресуществление. Именно к этой точке прикованы глаза зрителя. (Фреска Мазаччо так удачно сочеталась с гостией, что вскоре ее стали копировать для конструкции табернаклей – деревянных шкафчиков для хранения гостий.) В фреске Мазаччо «Чудо со статиром» точка схода находится позади головы Христа^{403}.

Точка схода вызывала у художников особый интерес в связи с одним конкретным сюжетом – Благовещением. Лоно Марии сравнивали с запертым садом («Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник», говорится в Песни песней), и поэтому закрытую дверь, ведущую в сад, часто помещали в точку схода^{404}. Но вочеловечивание Христа восстанавливает для людей возможность спасения души, вновь открывая врата рая, которые закрылись за Адамом и Евой, то есть открывая для верующих путь к вечному блаженству. Таким образом, открытая дверь в сад может символизировать спасение души. И естественно, Бог бесконечен, и поэтому Благовещение воплощает в себе встречу конечного человека и бесконечного божественного начала: в «Благовещении» Пьеро делла Франчески точка схода, по всей видимости, используется для того, чтобы создать ощущение бесконечности, а завитки мрамора становятся символическим отображением Бога, которого нельзя увидеть или постигнуть^[154].

Однако в нерелигиозных сюжетах точку схода следовало держать под контролем, поскольку мир человека конечен и ограничен. Например, в изображении идеального города, датируемом 1480–1484 гг. и приписываемом Фра Карневале, линии зданий, расположенных по обе стороны площади, сходятся в дальней точке, но это место загораживает храм, полуоткрытая дверь которого намекает, что можно заглянуть и дальше, но только в замкнутом пространстве^[155]. Если тут и присутствует бесконечность, то лишь в закрытом религиозном пространстве. В «Ночной охоте» Учелло мы видим тревожное умножение точек схода, причем все они ведут в темноту. Создается впечатление, что охотники могут потеряться, а олень убежать; картина обыгрывает идею исчезновения, поскольку взгляд зрителя теряется в темноте, а не в бесконечном пространстве.

§ 5

В середине XV в. художники экспериментировали с идеей бесконечного, абстрактного и единообразного пространства. Они понимали, что эта идея трудна для понимания и необычна, но знали, что без нее невозможно отображение в соответствии с законами перспективы. Искусство сбежало – по крайней мере, отчасти – от Аристотеля и укрылось под крылом геометрии и оптики. Но перспектива также поощряла новый взгляд на мир в трех измерениях, с последующей его регистрацией, позволивший увидеть то, чего раньше не видели, и делать то, чего раньше не делали.

До появления рисунков, выполненных по законам перспективы, если вы хотели сконструировать какой-либо механизм, приходилось изготавливать его – или его модель. Работу с объемными материалами заменить было нечем. Но после того как у инженеров появилась возможность изображать на бумаге трехмерные объекты, они могли разрабатывать свои конструкции с помощью ручки или карандаша (карандаш изобрели приблизительно в 1560). Леонардо (1452–1519) придумал разнообразные механизмы, которые не были построены, причем многие (например, летательные аппараты) не могут быть реализованы. На цветной иллюстрации 15 показана конструкция лебедки с трещоточным приводом. Сама лебедка изображена слева, а справа помещен ее рисунок в разобранном состоянии (или «по частям»), чтобы продемонстрировать конструкцию. Каждое колесо соединено с трещоточным механизмом. Если потянуть за рычаг с правой стороны лебедки, одно из колес входит в зацепление с валом, который поднимает груз. Если рычаг толкнуть, в зацепление входит другое колесо, однако конструкция лебедки такова, что вал вращается в ту же сторону, и груз продолжает подниматься. Поскольку тянуть и толкать рычаг легче, чем вращать ворот обычной лебедки, трещоточный механизм эффективнее поднимает грузы. Рисунок Леонардо достаточно понятен, чтобы по нему можно было построить модель лебедки и продемонстрировать ее работоспособность. От такого рисунка до современных чертежей всего один шаг. В наброске Леонардо используется масштабирование – детали трещоточного механизма показаны с большим увеличением^{405}.

Разумеется, построить реальный механизм по рисунку – непростая задача. Какие инструменты вам потребуются, чтобы изготовить лебедку, сконструированную Леонардо? Если нужно поднимать тяжелые грузы, штырьки, приводящие в движение механизм, будут испытывать серьезные нагрузки. Из какого дерева их следует делать? Альбомы рисунков начала современной эпохи были предназначены в основном для демонстрации инженерного искусства и не содержали сведений, необходимых для самостоятельной работы. Даже подробные иллюстрации великой «Энциклопедии» (1751–1772) Дидро и Д’Аламбера, которая вроде бы информировала о том, что можно сделать, не рассказывали, как именно это сделать. Тем не менее существуют успешные примеры конструирования при посредстве книгопечатания. В 1602 г. большим тиражом вышел труд Тихо Браге «Механика обновленной астрономии» (Astronomiae Instauratae mechanica) с подробными иллюстрациями новых инструментов, изобретенных им для астрономических наблюдений. В 1670-х гг. в Пекине астроном из ордена иезуитов Фердинанд Вербист сумел изготовить инструменты на основе этих рисунков, не видя оригиналов Браге^{406}.

Леонардо был не только художником, архитектором и инженером (общим для этих профессий было использование геометрии и законов перспективы), но также занимался анатомическими исследованиями, препарируя животных и людей. По всей видимости, он собирался опубликовать результаты своих исследований, но так этого и не сделал. Революцию в анатомии совершил труд Андреаса Везалия «О строении человеческого тела» (De corpore humani fabrica, 1543). Везалий (преподававший в университете Падуи) нанимал художников из мастерской Тициана в Венеции для выполнения иллюстраций самого высокого качества. Иллюстрации были снабжены буквенными обозначениями, которым соответствовал текст. Леонардо в своем рисунке лебедки уже использовал буквы в качестве обозначений, и эта практика основана на геометрических чертежах, но Везалий был первым, кто систематически применил ее в анатомии. Так Везалий мог показать читателю, что он увидел в человеческом теле. Пластины с гравировкой, изготовленные в Венеции, затем перевозились через Альпы в Базель, поскольку Везалий не доверял венецианским печатникам такую тонкую работу.

Конструкция армиллярной сферы Браге. Из «Механики обновленной астрономии», 1598

Императорская обсерватория в Пекине. Из книги Фердинанда Вербиста «Рисунки заново изготовленных инструментов», составлявшейся с 1668 по 1674 г., в которой были показаны инструменты, изготовленные миссионером-иезуитом на основе рисунков Браге.

Главное в трактате Везалия «О строении человеческого тела» – утверждение, что свидетельства наших органов чувств должны быть важнее текста Галена. Средневековые анатомы на лекциях вслух зачитывали Галена, в то время как их ассистенты вскрывали труп: тело должно было проиллюстрировать слова Галена, а не исправлять его ошибки. Но даже когда средневековые анатомы сами препарировали тело, то находили (или думали, что находили) именно то, что говорил Гален. Например, Мондино де Луцци (1270–1326), автор первого средневекового учебника анатомии, имел огромный практический опыт, но тем не менее находил в основании человеческого мозга rete mirabile (чудесную сеть) кровеносных сосудов, о присутствии которых говорил Гален, хотя их там не было – такие сосуды есть только у копытных животных. Леонардо препарировал трупы, но считал, что находит канал, соединяющий мужской пенис со спинным, а значит, и с головным мозгом: он полагал, что по этому каналу поступает субстанция, которая является частью семенной жидкости и очень важна для произведения потомства. Первым анатомом, которые регулярно не соглашался с Галеном, опираясь на непосредственный опыт, был Джакопо Беренгарио да Карпи, трактат которого «Анатомия» вышел в 1535 г., всего за несколько лет до труда Везалия^{407}. Такой проект, как «О строении человеческого тела» Везалия, мог осуществиться только в культуре, где уже начал расшатываться авторитет великих классиков, в том числе Птолемея и Галена. В этом смысле совпадение по времени великих трудов Коперника и Везалия указывает на некую общность: оба жили в то время, когда новая культура инноваций окончательно подорвала уважение к Античности, по крайней мере у людей пытливого ума.

Текст Галена никогда не сопровождался иллюстрациями – Гален открыто говорил об их бесполезности, – поскольку при отсутствии книгопечатания качество иллюстраций при каждой последующей переписке неизбежно ухудшалось^[156]{408}. Таким образом, описания Галена зачастую было очень трудно понять. У Везалия, наоборот, легко увидеть, о чем он говорит. Везалий утверждал, что обнаружил у Галена большое количество ошибок, и тем самым подрывал его авторитет – точно так же, как открытия Колумба подорвали авторитет Птолемея. Но для анатомов следующих поколений было важнее то, что, если на иллюстрациях Везалия отсутствовали или были неверно отображены какие-либо анатомические детали, появлялась возможность с уверенностью указать на его ошибку. Сложные печатные иллюстрации, выполненные с учетом законов перспективы, превратили анатомию в развивающуюся науку, где каждое следующее поколение анатомов могло выявить ошибки и оплошности предшественников. Открытия в анатомии начались не с Везалия: скорее он установил линию отсчета, позволявшую другим заявлять об открытии.

Приемы, примененные Везалием в анатомии, в тот же период использовались и в ботанике, где авторы сталкивались с той же трудностью, что и сам Везалий: должны ли они описывать конкретные растения со всеми их недостатками и дефектами, точно отражая реальный мир, или давать идеализированное изображение представителя вида, как сделал Везалий с человеческим телом? Должны ли они показывать растение на определенной стадии развития или совмещать в одной иллюстрации цветок и плод? Точно так же, как иллюстрации Везалия позволяли надежно идентифицировать части человеческого тела, новая иллюстрированная ботаника сделала возможными достоверные знания о различных видах, а также способствовала прогрессу в их наименовании и идентификации. Но прогресс предполагает установление различий: Конрад Геснер, первым в век книгопечатания попытавшийся систематизировать знания в области зоологии (Historiae animalium, 1551–1558), часто приводит изображения, которые он называет ошибочными. Даже Везалий в одном случае иллюстрирует неверное утверждение Галена. То, что мы считаем само собой разумеющимся – то есть что иллюстрации отображают реальность, – стало очевидным не сразу^{409}.

Таким образом, к 1543 г. две революции сошлись вместе, открыв возможность для появления новой науки. Во-первых, были сформулированы законы перспективы в живописи, основанные на геометрической абстракции; во-вторых, печатные станки позволили размножать иллюстрации, сопровождавшиеся текстом. Живопись с использованием законов перспективы появилась в 1425 г., гравюры – не позже 1428 г., книгопечатание – в 1450 г. В 1453 г. пал Константинополь, и в результате на латинский Запад с Востока хлынул поток греческих рукописей и говорящих на греческом ученых (что улучшило понимание греческих оригиналов работ Галена)^[157]. Почему же потребовалось еще сто лет, чтобы завершить трансформацию, вызванную механическим воспроизведением изображений, созданных по законам перспективы? На этот вопрос есть два ответа. Во-первых, после изобретения книгопечатания первоочередной задачей издатели считали публикацию огромного количества религиозных, философских и литературных текстов – сначала на латыни, а затем, для более ограниченного круга читателей, на греческом. Первое серьезное издание Галена, с которым работал Везалий, появилось в Базеле в 1538 г.; Везалий настоял, чтобы его труд печатался именно в этом городе. Во-вторых, должна была произойти растянутая во времени культурная революция, чтобы книжные знания утратили приоритет над непосредственным опытом. Эта революция – о чем было сказано выше – началась с Колумба.

Рядом с великими работами Коперника и Везалия мы можем поставить труд Леонарта Фукса «Описание растений» (De historia stirpium commentarii insignes), который был издан годом раньше (1542) и в котором содержалось 512 точных изображений растений. В предисловии Фукс пишет:

Первое изображение мускулатуры человека. Из трактата Везалия «О строении человеческого тела», 1543

Хотя на подготовку рисунков было затрачено много сил и труда, мы не знаем, не будут ли они названы бесполезными и не имеющими смысла и не вспомнит ли кто-либо слова такого скучнейшего авторитета, как Гален, утверждавшего, что для описания растений не нужны изображения. Но зачем тратить столько времени? Кто в здравом уме станет осуждать рисунки, которые могут передать сведения доходчивее, чем самый красноречивый из людей? То, что предстает перед нашими глазами, изображенное на доске или бумаге, гораздо прочнее удерживается в памяти, чем то, что лишь описывается словами^{410}.

Слова Фукса отражают две свершившиеся революции: развенчание авторитетов древности (Гален назван «скучнейшим авторитетом», и нам трудно представить, какими шокирующими выглядели в то время эти слова) и признание эффективности изображений в новый век механического копирования^{411}. Это две важнейшие предпосылки научной революции.

§ 6

В 1464 г. немецкий астроном Йоганн Мюллер (1436–1476), известный как Региомонтан (по латинскому названию города, где он родился, Кенигсберга), прочел лекцию в Университете Падуи^{412}. Региомонтан недавно закончил описание астрономии Птолемея и комментарии к ней – работу, начатую его учителем, Георгом Пурбахом. Эта книга стала стандартным учебником по астрономии до конца XVI в., и в ней Пурбах и Региомонтан без стеснения критиковали ошибки Птолемея. В 1464 г. Региомонтан писал новаторскую работу по плоской и сферической тригонометрии («О всех видах треугольников»), которая заложила основы для всех астрономических вычислений. Он изучал греческий в Вене, чтобы читать Птолемея в оригинале, и в Италии смог прочесть работы Архимеда (в Средние века их перевели на латынь, но в печати они еще не появились) и Диофанта (он еще был недоступен на латыни; Диофант (ок. 210 – ок. 290) считается основателем алгебры).

Региомонтан одним из первых ощутил пользу от появления в Италии греческих текстов после падения Константинополя. Когда он, меньше чем через десять лет после появления Библии Гутенберга, читал лекцию в Падуе, революция книгопечатания только начиналась: например, труды Евклида были изданы на латыни только в 1482 г., на греческом – в 1533 г., на итальянском – в 1543 г., на английском – в 1570 г. Таким образом, лекция Региомонтана отмечает поворотный пункт в повторном открытии греческой математики и указывает на амбициозную программу публикации математических текстов, разработанную Региомонтаном, хотя он и не дожил до ее осуществления.

Региомонтан восхвалял математические науки, критикуя философию Аристотеля, которую преподавали в университетах. Будь Аристотель жив, утверждал Региомонтан, он не увидел бы смысла в том, что говорят его современные ученики. «Только безумец может приписать это [то есть невразумительность текстов] нашим [математическим] наукам, поскольку ни века, ни традиции не могут у них ничего отнять. Теоремы Евклида сегодня так же достоверны, как и тысячу лет назад. Открытия Архимеда будут вызывать не меньшее восхищение у людей через тысячу столетий, чем у нас, когда мы читаем о них»^{413}. Однако похвала Региомонтана математическим наукам не означала некритичного восхищения современной математикой. Всего лишь за год до своей лекции он писал: «Я не могу не удивляться лености большинства астрономов нашего времени, которые, подобно легковерным женщинам, воспринимают как нечто священное и непреложное все, что читают в книгах… поскольку они верят авторам [таким, как Птолемей] и не прилагают усилий для поисков истины»^{414}. Эта мысль – о том, что нужно перейти от изучения книг к изучению реальной жизни, – снова и снова повторялась сторонниками новых наук, которые восставали против старой философии. Например, она была одним из любимых риторических приемов Галилея: в 1620-х гг. подобное предложение выглядело таким же радикальным, как и в 1460-х, поскольку в университетах старая система обучения не сдавала своих позиций. Галилей также разделял убежденность Региомонтана, что Евклид и Архимед («божественный Архимед», как он его называл) служат единственными примерами достоверного знания^{415}.

В 1471 г. Региомонтан разработал метод измерения параллакса небесных тел, а значит, вычисления их удаленности от Земли^{416}. Его метод предполагал использование эккера, инструмента, изобретенного рабби Леви бен Гершомом (1328)^{417}. Эккер – простейший инструмент, представляющий собой калиброванный стержень, вдоль которого скользит планка. Вы смотрите вдоль стержня и передвигаете планку вперед и назад, пока не совместите ее концы с двумя точками; получившийся угол считывается со шкалы на стержне. Эккер можно использовать, например, для измерения высоты солнца над горизонтом в полдень. Зная дату и имея под рукой соответствующие таблицы, по этому углу вы определите широту (разумеется, при этом придется, прищурившись, смотреть на солнце; квадрант был изобретен в 1594 г., и он позволял выполнять измерения, не глядя на солнце). Ночью можно определить широту, измерив угол между горизонтом и Полярной звездой. Эккер – это один из целого ряда инструментов, таких как квадрант и секстант, предназначенных для измерения углов визуальным наблюдением. До изобретения эккера для этого использовалась астролябия (в средневековой Европе ее скопировали с восточных образцов), а также метод измерения высоты солнца по длине тени. С появлением эккера появилась возможность определить широту, зная время, но гораздо важнее для большинства пользователей было другое – они могли определить время, зная широту и дату. Для топографии, астрономии и навигации были разработаны разные варианты этого инструмента, но во всех использовался один и тот же принцип измерения углов для вычисления расстояния или времени^[158]{418}.

Использование эккера в топографии и астрономии. Титульный лист «Введения в географию» Петера Апиана, 1533

При геодезических работах теперь можно было без труда вычислить высоту здания, зная расстояние до него. Допустим, вам нужно оценить высоту стен крепости, расположенной на другом берегу реки. Вы можете выполнить два измерения на одной линии с крепостью, а затем по расстоянию между точками измерений и разнице углов вычислить высоту стен и изготовить лестницы соответствующей длины. Основные принципы необходимых вычислений описаны у Евклида, и в Средние века они были хорошо известны. Те же самые принципы использовались для построения перспективы в живописи. Но если перспектива в живописи превращает трехмерный мир в двумерный, то Региомонтан теперь пытался взять двумерное изображение – ночное небо – и превратить его в трехмерный мир. Для этого, по существу, необходимо перейти от монокулярного зрения к бинокулярному.

Сделать это позволяет принцип параллакса. Он представляет собой вариант базового принципа: если известен угол и одна сторона равнобедренного или прямоугольного треугольника, то можно определить остальные углы и стороны треугольника. Для этого требуется не одно измерение, а два. Вытяните перед собой руку с поднятым пальцем, закройте левый глаз и отметьте положение пальца относительно окружающего фона. Затем посмотрите на палец другим глазом. Палец переместится вправо. Зная расстояние между глазами и измерив угол видимого смещения пальца, вы можете вычислить расстояние до него – хотя, конечно, никому это не нужно. В данном случае расстояние между глазами составляет значительную часть расстояния от глаз до пальца; если же вы пытаетесь измерить расстояние до удаленного объекта, то вам нужно разнести точки наблюдения как можно дальше – по крайней мере, так кажется на первый взгляд.

Региомонтан понял, что астроному не обязательно путешествовать, чтобы получить две удаленные друг от друга точки наблюдения^{419}. Если небо вращается вокруг центра Вселенной и если ее центр совпадает с центром Земли или находится поблизости от него, то точка наблюдения для астронома, находящегося на поверхности Земли, меняет свое положение относительно движущегося неба просто потому, что астроном смотрит на небо не из центра Вселенной, а из точки, удаленной от центра.

Представьте, что вы стоите в центре карусели, на которой лошади расставлены по трем концентрическим окружностям. В центре расположена неподвижная платформа, вокруг которой синхронно вращаются лошади, делая один оборот за одно и то же время. Если смотреть на вращающихся лошадей из центра платформы, то их относительное положение остается неизменным – если две лошади находятся на одной линии, то через четверть оборота они тоже будут находиться на одной линии. Но если вы сделаете несколько шагов к краю платформы, то относительное положение будет все время меняться. Более того, если вы знаете размер неподвижной платформы и расстояние до внешней окружности лошадей, то изменения в относительном положении лошадей на двух других окружностях позволят определить расстояния до них. Таким образом, Региомонтан понял, что можно измерить параллакс небесных тел, выполнив два измерения из одной точки, но в разное время, вместо двух измерений из разных точек одновременно.

Согласно Аристотелю, кометы располагаются в верхней части атмосферы. Они должны находиться именно там, поскольку появляются и исчезают, тогда как небеса остаются неизменными. Таким образом, кометы принадлежат подлунному, а не надлунному миру: они летают ниже, а не выше Луны. Гипотеза Аристотеля состояла в том, что они представляют собой выбросы пламени из Земли, которая захватила огонь. Насколько нам известно, до 1471 г. никто не пытался измерить параллакс кометы; теория Аристотеля просто считалась верной.

Региомонтан разработал метод такого измерения в 1471 г., но полное описание процедуры опубликовал только в 1531 г. К сожалению, в 1548 г. был опубликован текст, предположительно принадлежавший Региомонтану, в котором сообщалось об измерении параллакса кометы, появившейся в 1472 г., и подтверждалась ее близость к Земле, поскольку параллакс составлял целых 6° – получалось, что комета гораздо ближе к Земле, чем Луна, суточный параллакс которой всего 1°. Тщательное расследование показало, что автором текста был не Региомонтан: должно быть, документ нашли после его смерти среди других бумаг, и почерк, вероятно, совпадал, однако в нем не использовались методы Региомонтана и он был опубликован при жизни астронома неким анонимным врачом из Цюриха (предположительно Эберхардом Шлезингером). В XVI в., в отличие от нас, никто этого не знал, что вызвало большую путаницу в исторической литературе^{420}. Астрономы XVI в. искренне верили якобы убедительным свидетельствам, что Региомонтан подтвердил традиционную оценку расстояния от Земли до комет; нам известно, что нет никаких оснований считать, что Региомонтан действительно применял систему измерений, описанную им в 1471 г., – в любом случае для этого требовалось учесть тот факт, что кометы представляют собой движущиеся, а не неподвижные объекты. Как бы то ни было, в 1532 г. Иоганн Фогелин измерил параллакс появившейся на небе кометы и подтвердил ошибочность результатов лже-Региомонтана.

Затем, в 1572 г., в небе появилась сверхновая Браге. На какое-то время она стала самым ярким небесным объектом за исключением Солнца и Луны, даже ярче Венеры. Такие события происходят один раз приблизительно в тысячу лет. И, в отличие от кометы, новая звезда оставалась неподвижной, что значительно облегчало измерение ее параллакса. К ней было привлечено внимание всех европейских астрономов, и поскольку они были знакомы с методом Региомонтана для измерения параллакса, то, естественно, пытались его применить. Одни сумели найти доступный измерению параллакс, другие настаивали, что никакого параллакса нет и измерять попросту нечего. Точное определение параллакса было сопряжено со значительными трудностями, поскольку требовало гораздо более точного измерения времени, чем обеспечивали любые часы XVI в.; проще было показать отсутствие измеряемого параллакса. Достаточно расположить натянутый шнурок так, чтобы на одной линии со сверхновой оказались две звезды, одна ближе, а другая дальше ее, и, если по прошествии нескольких часов эти звезды по-прежнему остаются на одной линии со сверхновой, значит, измеряемого параллакса нет. Этот простой прием использовал Михаэль Местлин, учитель Кеплера^{421}. А если параллакса нет, то комета должна находиться на огромном расстоянии, гораздо дальше Луны, параллакс которой измерить легко; то есть комета должна принадлежать к надлунным, а не подлунным объектам.

Как объяснить появление новой звезды в небе? Поскольку ее присутствие невозможно приписать естественным причинам, то это событие, вне всякого сомнения, является чудом, знаком, который послал Бог. Лучшие астрономы и астрологи – Томас Диггес в Англии, Франческо Мавролико в Италии, Тадеаш Гаек в Праге – ломали головы в попытке понять, что может предвещать этот знак, и торопились опубликовать свои противоречивые выводы^{422}.

За сверхновой звездой 1572 г. последовала комета 1577 г., и измеренный параллакс снова поместил ее дальше Луны. Но если сверхновую можно было признать чудом, то кометы были довольно распространенным явлением, и поэтому если кометы действительно являются надлунными объектами, то Аристотель ошибался^{423}. Браге также работал над еще одной задачей, которую можно было решить измерением параллакса: существенное различие между системой Птолемея и системами Коперника и Тихо Браге заключалось в том, что, согласно современным системам, Марс должен подходить к Земле ближе, чем предсказывал Птолемей. Поначалу Браге считал, что получил надежные результаты измерения параллакса Марса, опровергающие Птолемея, но затем понял, что все гораздо сложнее. В идеале метод Региомонтана для измерения параллакса требовал сравнения видимого положения небесного объекта вскоре после наступления темноты с его видимым положением незадолго до рассвета, что максимизировало измеряемый параллакс. Ни сверхновая 1572 г., ни комета 1577 г. не появлялись в ночном небе Северной Европы, и поэтому идеальная процедура была неприменима; в случае с Марсом астрономам приходилось выполнять измерения, когда планета практически двигалась синхронно с Солнцем и никогда не поднималась над горизонтом ночью. При измерении положения объекта поблизости от горизонта Браге приходилось учитывать рефракцию, обусловленную большей толщиной атмосферы, через которую проходят лучи, и в конечном итоге он обнаружил, что ошибся в расчете этой поправки, исказив измерения, которые, как он надеялся, стали бы ключевым аргументом против системы Птолемея. Однако его длинная серия измерений положения Марса стала бесценным материалом для Кеплера, когда тот вычислял «орбиту» (именно он изобрел этот термин, используемый в астрономии) Марса согласно предположениям Коперника и показал, что ее форма наиболее точно описывается как эллипс^{424}.

В 1588 г. Браге опубликовал второй том своего трактата «О недавних явлениях в небесном мире» (De mundi aetheri recentioribus phaenomenis) (первый том, о сверхновой 1572 г., вышел после его смерти, в 1602), подробное исследование кометы 1577 г., в котором он привел обзор многочисленной литературы об этом небесном явлении и показал, что надежными можно признать только те наблюдения, которые не выявили параллакса кометы, и следовательно, Аристотель ошибался, называя их подлунными явлениями^{425}. Но Браге на этом не остановился: вместо систем Птолемея и Коперника он предложил собственную геогелиоцентрическую систему, которая геометрически была эквивалентна системе Коперника, но предполагала движущееся Солнце и неподвижную Землю. Поскольку вычисления показывали, что кометы проходят через хрустальные сферы планет, а геогелиоцентрическая система требовала, чтобы Марс проходил через сферу Солнца, Браге полностью отбросил теорию твердых сфер и утверждал, что Солнце, Луна и планеты свободно плавают в небе, подобно рыбам в море. Вероятно, задержка публикации книги вызвана тем, что Браге не решался признаться в этом, то есть в отказе от небесных сфер^[159]. В настоящее время принято считать, что вехой, от которой отсчитывается новая астрономия, стала публикация труда Коперника «О вращении небесных сфер»^{426}.

§ 7

Эта история наглядно демонстрирует две главные характеристики научной революции. Во-первых, это зависимость от первоначально выбранного пути. После публикации надежного метода измерения параллакса, разработанного Региомонтаном, астрономы пошли по пути, который неизбежно – раньше или позже – приводил к убедительным свидетельствам, противоречащим главным положениям Аристотеля и Птолемея (хотя сам Региомонтан был бы потрясен, узнав об этом). Тот факт, что прошло много времени, не означает отрицания решающего вклада Региомонтана; он лишь указывает, во-первых, на задержку в публикации, а во-вторых, на то, что сверхновая звезда 1572 г. упростила и прояснила проблему, вызвав классический революционный кризис. Определенные характеристики системы Птолемея (например, геоцентризм) смогли пережить этот шок, о чем свидетельствует геогелиоцентрическая система Браге, но ключевые положения систем Птолемея и Коперника (неизменное небо, твердые сферы) были опровергнуты. К 1650 г. это признавали все; после подтверждения фаз Венеры, открытых Галилеем в 1611 г., ни один серьезный астроном не защищал систему Птолемея в том виде, как ее понимал Региомонтан^{427}.

Это утверждение – что новые наблюдения губительны для старых теорий – противоречит современной философии науки, которая утверждает, что и наблюдения, и теории обладают определенной гибкостью и, следовательно, всегда существуют способы сохранения явлений. Стандартный подход заключается в том, чтобы провести границу между данными (чистыми наблюдениями, например с помощью термометра, опущенного в кипящую воду) и явлением (интерпретацией данных, например, что на уровне моря вода закипает при 100 °C). Теории же объясняют явления, а не данные, и всегда возможно обнаружить несоответствие между данными и явлениями, а также между явлениями и теориями^{428}. Однако в случае геометрических наук XVII в. несоответствий между данными и явлениями, как и между явлениями и теориями, практически не существовало.

Что касается наблюдений Браге за сверхновой и за кометой 1577 г., то данные о суточном параллаксе отсутствовали; явление, которое требовалось объяснить, заключалось в том, что эти тела принадлежат надлунному, а не подлунному миру, а непосредственный теоретический вывод – возможность изменений на небе. Данные, явление и теорию связывал геометрический аргумент (если наблюдаемый параллакс отсутствует, то новые небесные тела должны находиться гораздо дальше Луны), опровергнуть который было невозможно, если считать достоверными исходные наблюдения. При наблюдаемом параллаксе ситуация была другой; как мы видели, рефракция могла послужить причиной несоответствия между данными и явлениями, и даже если измерения параллакса Марса, выполненные Браге, были верными, они не помогали сделать выбор между его космологией и системой Коперника. Но в случае со сверхновой звездой 1572 г. и кометой 1577 г. данные неизбежно влекли за собой явление, а явление опровергало общепризнанную теорию.

Совершенно очевидно, что для доказательства неопровержимости своих аргументов Браге должен был дать объяснение тому факту, что не все наблюдения выявили полное отсутствие наблюдаемого параллакса. Соответственно, во втором томе трактата «О недавних явлениях в небесном мире» Браге тщательно анализирует наблюдения, результаты которых отличались от его результатов, но (очень удачно) соответствовали предсказаниям официальной астрономии, и указывает на допущенные ошибки: один астроном измерил расстояние между кометой и звездой, но при повторном измерении перепутал эту звезду с другой; еще один применил сложение там, где требовалось вычитание; третий выполнил два измерения с интервалом в один час, тогда как они должны были максимально совпадать по времени; четвертый перепутал две разные системы небесных координат. Браге выявляет элементарные ошибки, которые убедительно объясняют, почему результаты измерений отличаются от тех, что получились у него; наблюдения, настаивает он, должны быть не субъективными, а объективными и надежными, и тогда выводы из них неопровержимы.

Конечно, сама разница в результатах мешала убедить астрономов в правоте Браге. Галилей в «Диалоге о двух главнейших системах мира», опубликованном в 1632 г., все еще обращается к измерению параллакса сверхновой звезды 1572 г. Он говорит, что нельзя просто брать то измерение, которое вам больше подходит (как делали оппоненты Браге), что точность инструментов может отличаться, а одинаковости наблюдений добиться невозможно, что резко отклоняющиеся от большинства результаты наверняка ошибочны и что результаты должны группироваться вокруг достоверного измерения. Таким образом, не представляется возможным сказать, какое из рассмотренных им тринадцати измерений является точным, но можно определить диапазон, в котором лежит верное измерение, и быть уверенным в ошибочности всех данных, которые далеко выходят за границы этого диапазона^{429}. Галилей здесь проводил различие (если пользоваться терминологией Богена и Вудворда) между данными и явлением, и использовал это различие, чтобы сформулировать первую теорию ошибок наблюдения.

Обсерватория Браге: изогнутая шкала – это встроенный в стену квадрант для измерения высоты; внутри располагается картина-тромплей с гигантской фигурой самого Браге. Из «Механики обновленной астрономии», 1598. Изображение над квадрантом выполнено в 1587 г. Хансом Книпером, Гансом ван Стенвинкелем Старшим и Тобиасом Гемперле, которые работали соответственно над ландшафтом в верхней части, тремя парами арок, через которые видны три части Ураниборга, и портретом Браге

Таким образом, споры относительно местоположения сверхновых звезд и комет на небе продолжились и после 1610 г., когда от традиционной системы Птолемея отказались все серьезные астрономы. Через год или два после открытий Галилея, сделанных при помощи телескопа, уже никто не сомневался, что на Луне имеются горы, Юпитер обладает спутниками, у Венеры есть фазы, а на Солнце пятна. Таким образом, наблюдения Галилея стали убедительными – в отличие от измерений Браге^[160].

Вторая фундаментальная характеристика научной революции – влияние печатного станка. К началу XVI в. революция книгопечатания шла полным ходом. Мы уже видели, какое влияние оказала на анатомию публикация трактата Везалия, и только книгопечатание обеспечило после 1531 г. доступ большого числа астрономов к тексту Региомонтана о параллаксе. Книгопечатание позволило Браге проанализировать широкий круг публикаций (о комете 1577 г. их было более сотни, хотя многие представляли собой просто астрологические прогнозы) и продемонстрировать, что четыре самых надежных наблюдения дали результаты, сравнимые с теми, что получил он^{430}. Благодаря книгопечатанию Европа быстро познакомилась с новой системой самого Браге, так что его аргументы могли быть проверены при наблюдении сверхновой звезды в 1604 г. и комет в 1618 г. Книгопечатание создало сообщество астрономов, работавших над общими проблемами общими методами и принимавших согласованные решения. Этого сообщества не существовало в 1471 г. (еще одна причина, почему метод измерения параллакса, разработанный Региомонтаном, так долго не использовался). Когда же оно сформировалось? Кеплер, отталкивавшийся от астрологии, называл переходным моментом 1563 г.: большой парад планет, наблюдавшийся в этом году, преобразовал мир знаний и, естественно, вызвал лавину астрологических публикаций^[161]. Я предпочитаю 1564 г., когда был напечатан первый каталог Франкфуртской книжной ярмарки. Каталоги из Франкфурта распространялись по всей Европе, впервые создав условия для международной торговли книгами^{431}.

До 1572 г. астрономы определяли положение Солнца, Луны, звезд и планет (согласно системе Птолемея, Солнце и Луна формально относились к планетам) на небе, чтобы предсказать их будущие движения. Они унаследовали грубые оценки размеров Солнца, Луны и звезд, а также расстояний до них, но на самом деле расстояния не имели особого значения: все стремились предсказать углы, определявшие положение тела в небе в определенный момент времени, и с этой целью манипулировали Птолемеевыми деферентами, эпициклами и эквантами, которые все вместе составляли гипотезу – этот термин означал математическую модель, дающую надежные предсказания. Но после Тихо Браге измерение расстояний внезапно приобрело ключевое значение. Если раньше всегда имелась возможность «спасти явление», то есть скорректировать гипотезу под явление (при необходимости приняв две противоречащие друг другу гипотезы, одну для предсказания движений по оси восток – запад, а другую – по оси север – юг), то наблюдения Браге были просто несовместимы с известными теориями Птолемея или Коперника (считалось, что Коперник продолжал верить в существование твердых сфер, несущих на себе планеты)^{432}. К 1588 г. астрономия занималась организацией неба в трех измерениях, а не только в двух.

§ 8

Историки науки часто (и справедливо) предполагали, что ключ к научной революции – «математизация природы»^[162]{433}. Аристотель и Птолемей считали, что небо доступно математическому описанию, и Птолемей действительно разработал методы его прочтения. Один из аспектов научной революции заключается в распространении математических теорий на явления подлунного мира. Если физика Аристотеля занималась качествами – четыре элемента (земля, воздух, огонь, вода) воплощали четыре качества (горячий и холодный, сухой и влажный), – то новая физика интересовалась движениями и количествами, доступными для измерения, что быстро привело к попыткам измерить скорость падения тел, скорость звука и вес воздуха. Аристотель считал, что все элементы ведут себя по-разному, однако новая физика предполагала, что все тяжелые объекты можно рассматривать как одинаковые. Физика Аристотеля зависела от всех пяти чувств, а новая физика опиралась только на зрение. После того как Галилей открыл параболическую траекторию снарядов (1592) и закон падения тел (1604), подлунный мир стал доступен для математического описания, а Ньютон показал, что одни и те же физические законы справедливы и для неба, и для земли. Но задолго до этого граница, проведенная Аристотелем между подлунным и надлунным миром, была разбита Браге. Начиная с 1572 г. философия Аристотеля переживала кризис, выйти из которого не представлялось возможным, не отказавшись от фундаментальных положений, долгое время считавшихся незыблемыми.

Согласно Аристотелю, подлунные элементы естественным образом стремятся к покою, тогда как надлунные сферы описывают бесконечные круги. Еще до открытия закона падения тел Галилей ставил под сомнение различия между двумя мирами. В своей ранней работе, трактате «О движении» (De motu, до 1592), он предположил, что, если камень заставить скользить по идеально гладкой поверхности, его движение будет длиться вечно. Галилей размышлял о круговом движении – камень вращается вокруг Земли – и также выражал сомнение, что покой более естественен, чем движение, и настаивал на допустимости теоретической абстракции, поскольку идеально гладкие поверхности существуют только в воображении^{434}. Его первое открытие математического закона, определяющего движение в подлунном мире, заключалось в том, что траектория любого снаряда, например пушечного ядра, представляет собой параболу – то есть теоретическую траекторию в мире, где нет сопротивления воздуха и ядра не вращаются в полете. После смерти Галилея эксперименты продемонстрировали, что траектория реального ядра существенно отличается от теоретической модели Галилея; однако его ученик Торричелли был смущен не больше, чем если бы услышал, что в реальности не существует идеально гладких поверхностей^{435}. Галилей, Декарт и Ньютон сконструировали новую Вселенную, в которой материя инертна, а ее поведение (по меньшей мере теоретически) математически предсказуемо, и в которой движение и местоположение относительны, а не абсолютны.

Традиционный взгляд на новую физику предполагает, что математизация мира началась в XVII в. Однако заглянуть в этот новый мир позволяла живопись с использованием законов перспективы. Вряд ли можно считать совпадением, что Галилей учился математике у Остилио Риччи, который также преподавал законы перспективы художникам, или что стену обсерватории Браге украшала превосходная живопись в стиле тромплей (см. выше). Математизация подлунного мира началась не с Галилея, а с Альберти, и не в XVII, а в XV в. Трактат Альберти «О живописи» начинается с понятного изложения законов геометрии, где автор дает определение точкам, линиям и поверхностям, а затем переходит к основам оптики, которую традиционно считали разделом математики. Он также написал более сложный учебник по геометрии для художников, «Элементы живописи». Из живописи, использующей законы перспективы, новые математические знания распространились на картографию. Введение Вальдземюллера к карте мира (1507) начинается с элементарной геометрии для картографов: они должны знать, что такое круг и ось, чтобы освоить такие понятия, как долгота и широта, полюса и антиподы. В этом не было особой новизны – еще Цицерон считал географию разделом геометрии^{436}. Себастьяно Серлио приступил к популярному изложению Витрувия (1537) с книги, объясняющей основные законы геометрии, начав с определения точек, линий, прямых углов и треугольников. Но систематическое применение геометрии для решения реальных задач – в архитектуре, оптике, картографии, астрономии, физике (Галилей утверждал, что может продемонстрировать некоторые из своих законов падения тел с помощью геометрических построений) – было несовместимо с сохранением системы взглядов Аристотеля.

С геометрией пришла абстракция. Это наглядно демонстрирует чертеж, нарисованный Петером Апианом для своего сочинения «Космография» (Cosmographicus liber, 1524). На нем показано, что измерение долготы и широты зависит от привязки к воображаемой сетке. Для простоты Апиан обращается с этой сеткой как с плоской поверхностью, а не сферой. Он изображает ее в соответствии с законами перспективы – две параллельные линии пересекаются в точке схода. Фактически это похоже на сетку, которую используют художники для создания картинного плана, и ее изображение требует тех же методов, что и изображение выложенного плиткой пола. Знаменитый историк искусства Эрвин Панофски утверждал, что кафельный пол в рисунках с применением законов перспективы был первой абстрактной системой координат; Панофски ошибался, поскольку Птолемей уже изобрел долготу и широту как систему координат, но был прав в том, что перспектива в живописи предполагает абстрактную систему координат^{437}.

В нижнем левом углу чертежа Апиан изобразил несколько гор, вероятно, реальных – скорее всего, это были Альпы. Однако они служат просто для сокрытия того факта, что картография преобразует место в пространство. На первый взгляд такое представление кажется неверным, поскольку мы используем карты для перемещения из одного места в другое. Разве карта не описывает место? На самом деле карты заменяют символами (в данном случае булавками, воткнутыми в воображаемую панель) реальные места и помещают эти места в абстрактное пространство. По чертежу Апиана невозможно узнать, что Венеция является портом, а Вена – нет, что Эрфурт и Нюрнберг – протестантские города, а Мюнхен и Прага – католические, что эти города отличаются по величине и принадлежат разным государствам. Реальные города заменены координатами, реальные места – теоретическим пространством.

Роль геометрии усилилась после изобретения пороха: теперь крепости нужно было строить таким образом, чтобы они выдерживали попадание пушечных ядер, которые летят (если смотреть сверху) по прямой. Чтобы обеспечить фланговый огонь вдоль каждой стены, крепость требовалось спроектировать на бумаге, тщательно соизмеряя расстояния и углы. Бастионы (французы называли их trace italienne, а американские колонисты «звездным фортом») строились не только в Европе, но также в Азии и в Новом Свете – везде, где стреляли из пушек, – с конца XV в., и поэтому от военачальника любого ранга требовалось знакомство с геометрией. Новую науку фортификации преподавали математики, в том числе Галилей^{438}. В шекспировской трагедии «Отелло» Яго приходит в ярость, узнав, что повышение получил не он, а Микеле Кассио, «великий арифметик»^[163], знавший войну только по книгам^{439}.

Чертеж Петера Апиана, иллюстрирующий долготу и широту. Из сочинения Апиана «Космография», 1524

План фортификационных сооружений Кувордена в Нидерландах, построенных в начале XVII в. Морицем Нассау, принцем Оранским. Симон Стевин давал Морицу Нассау советы относительно конструкции фортификационных сооружений, а Декарт служил в его армии

Альберти писал: «Математики измеряют форму вещей одним умом, отрешившись от всякой материи»^{440}. Однако этот развод математиков с материей вскоре превратился в союз. Эпиграфом к этой главе служат знаменитые слова Галилея о том, что великая книга Вселенной написана геометрическими фигурами. Это утверждение ассоциируется с Пифагором и Платоном, но платоники эпохи Возрождения интересовались магией чисел, а не реальной математикой. Появилась такая наука, как баллистика, о которой первым отважно заявил Тарталья в своем сочинении «Новая наука» (1537). На фронтисписе книги изображен Евклид, охраняющий ворота, которые открывают не только знание баллистики, но и всей философии^{441}.

Тарталья опубликовал первый перевод Евклида на современный итальянский язык (1543) и изобрел новые инструменты и методы для геодезических изменений («Разные вопросы и изобретения» (Quesiti et inventioni diverse, 1546), с помощью которых можно было вычислять расстояние до цели. Например, в 1622 г. голландская флотилия пыталась захватить португальскую колонию Макао. Математик из ордена иезуитов выполнил геометрические расчеты, чтобы определить расстояние до склада пороха, который голландцы устроили на берегу, и необходимый угол прицеливания для пушек. Прямое попадание в пороховой склад переломило ход сражения, и Макао остался португальской колонией^{442}. Таким образом, научная революция математизировалась посредством живописи с применением законов перспективы, картографии (и связанных с ней навигации и геодезии), а также баллистики. Именно эти области вселяли в таких математиков, как Тарталья, Браге и Галилей (и в Леонардо тоже, в чем мы уже убедились) уверенность, что именно они, а не философы могут объяснить мир. Живопись, картография и баллистика не кажутся нам передовыми науками, но в ту эпоху они по праву считались таковыми.

Фронтиспис книги Никколо Тартальи «Новая наука», 1537. Евклид охраняет ворота в крепость знания, где стреляют из мортиры и пушки, демонстрируя траекторию снарядов. Чтобы попасть во внутренний редут, нужно пройти через математические науки, среди которых стоит сам Тарталья; внутри находится Философия в компании Аристотеля и Платона

Разные математические дисциплины были взаимосвязаны: достигнув совершенства в одной, не составляло труда изучить и все остальные. Альберти был архитектором, художником и математиком, Пьеро делла Франческа – математиком и художником, Пачоли – математиком и архитектором, Леонардо – художником и военным инженером, Диггес публиковал работы по геодезии и астрономии, великие картографы (Меркатор, Кассини) были также уважаемыми астрономами, а великие астрономы (Браге, Галлей) – картографами. Науки не существовали независимо друг от друга, а образовывали семейство с общими геометрическими методами и измерительными инструментами. Согласно стандартному переводу трактата «О вращении небесных сфер», Коперник писал, что «астрономия пишется для астрономов», но в оригинале эта фраза звучит иначе: mathemata mathematicis scribuntur («математика пишется для математиков»). Коперник предполагал, что за его рассуждениями может проследить любой математик. Он, подобно всем остальным, не ограничивался одной областью – его работы посвящены не только астрономии, но и денежной реформе. Что касается Кеплера, то он публиковал не только работы по оптике, но также математический анализ объема винных бочек (задача, напрямую связанная с его интересами в области астрономии, вычислением площади эллипса) и исследование о рациональном складировании пушечных ядер^[164].

Более того, вопрос об изображении трехмерного мира на плоскости интересовал не только художников: это было главной задачей картографов, которым требовалось спроецировать шар на плоскую поверхность (высказываются даже предположения, что один из способов, предложенных Птолемеем для решения этой задачи, повлиял на Брунеллески)^{443}, и конструкторов солнечных часов (этим всегда занимались математики, иногда первоклассные – Региомонтан, Бенедетти), которые должны были определить, как движение Солнца в трехмерном мире будет отображаться на плоском циферблате. Лучше других это взаимопроникновение интересов иллюстрируют некоторые работы Дюрера. Альбрехт Дюрер совершил два путешествия в Италию (1494–1495; 1505–1507) с целью изучения новейших художественных приемов. Он опубликовал сочинение о применении геометрии в живописи и архитектуре («Руководство к измерению циркулем и линейкой», 1525). В 1515 г. он совместно с астрономом и картографом Иоганном Стабием составил пару небесных карт, для Северного и Южного полушарий: это были первые печатные карты звездного неба и первые (печатные и рукописные), где небо изображалось с четко обозначенной системой координат. Карты сопровождались первым рисунком Земли как сферы, сделанным по законам перспективы. В нем соединились геометрия, живопись по законам перспективы и картография.

§ 9

Убеждение, что математические методы (особенно геометрические) позволяют понять мир, открыло дорогу для разного рода новых представлений. Но смогло ли оно значительно усилить власть общества над миром природы или власть одной социальной группы над другой? Цель Везалия состояла не только в приобретении знаний, но и в совершенствовании хирургии. Однако в отсутствии анестезии, антибиотиков и надежных методов предотвращения кровопотери с помощью жгутов и швов (не говоря уже о переливании) хирургия оставалась болезненной и рискованной, и зачастую операция приводила к смерти. Знания, приобретенные в результате препарирования трупов, почти (или совсем) не имели практического применения^{444}.

Разумеется, в таких науках, как картография и навигация, баллистика и фортификация, ситуация была иной. Но важно видеть различия между первой парой наук и второй: одна имеет дело с пространством и местом, другая – с ударной силой. После того как моряки стали на продолжительное время удаляться от берега, им понадобились новые инструменты (компасы, а также такие устройства, как корабельная астролябия – особая модель астролябии для использования в море – или квадрант, чтобы по Солнцу и звездам определить географический север), новые таблицы и карты, новые продукты (галеты). В современной литературе наблюдается тенденция представлять карты как инструмент завоеваний, как отражение имперской культуры^{445}. Вероятно, это ошибочное представление, хотя Джон Донн и сравнивал нанесение на карту с владением:

Карта мира Дюрера, 1515. Это часть комплекта, в который входили карты северного и южного неба. Карта Дюрера демонстрирует, насколько быстро укоренилось представление о Земле как о шаре после публикации карты Вальдземюллера в 1507 г. Она также свидетельствует о мастерстве Дюрера в использовании законов перспективы

А Параллели и Меридианы –

Лишь сеть, что человек на небосклон

Набросил, крикнув: «Мой отныне он!»

Лентяи – ввысь мы сами не восходим,

А небеса к себе на Землю сводим^[165]{446}.

Европейские карты мира помещали Европу в центр, но, когда Маттео Риччи показал такую карту китайцам и они сказали, что в центре должен находиться Китай, он с готовностью изготовил новую, выполнив их пожелания^[166]. Когда проекцию Меркатора (1599) используют для составления карты мира, близкие к экватору страны сжимаются, а северные выглядят гораздо больше, чем в действительности, но это лишь абсолютно случайное следствие создания проекции, которая позволяет непосредственно использовать для навигации прочерченный на карте маршрут. Проекция Меркатора, с помощью которой трехмерный шар переносится на плоскую поверхность, искажает расстояния, чтобы сохранить точность передачи направления. Эти карты предназначались для мореплавателей, а не для утверждения главенства Европы; они кажутся идеологизированными только тем, кто не использует их для навигации.

Более того, до XVIII в. бо?льшая часть карт изготавливалась именно для целей навигации. Однако генералам требовались не точные карты, а схематичные, на которых показаны дороги, пригодные для перемещения войск и провианта^{447}. На таких картах изображали в основном дороги, перевалы и броды, игнорируя все, что находилось слева и справа от главных направлений. Но эти карты показывали не абстрактное пространство (такое, как открытый океан), а реальное место. Военачальники хотели иметь планы фортификационных сооружений, а также вид сверху (первым такие схемы начал чертить Леонардо), что позволяло им определить, где устанавливать орудия без риска оказаться под огнем противника или в каких местах атакующие могут встретить сопротивление или попасть в засаду. Таким образом, визуализация применения войск на земле требовала методов, отличных от тех, которые использовались на море, а картография долгое время служила морским, а не сухопутным державам (вот почему голландцы, почти полностью зависевшие от флота, уделяли такое внимание картографии).

Это заставляет нас вспомнить суровую истину: сами по себе карты, компасы, квадранты и галеты нейтральны, но они позволили кораблям пересекать океаны, и в результате европейцы применили технологию, основанную на порохе (пушки, стрелявшие с плавучих крепостей, или десантные отряды, вооруженные мушкетами), против обществ, не имевших адекватных возможностей себя защитить^{448}. Картография была лишь частью технологии, наряду с огнестрельным оружием, а огнестрельное оружие – это вопрос власти, и ничего больше. Поэтому нейтральная картография и навигационные приборы на практике являются частью общей технологии, которая на пять столетий обеспечила доминирование Запада в мире.

§ 10

Таким образом, я утверждаю, что математизация мира, произошедшая в XVII в., имеет долгую предысторию. Рисунок по законам перспективы, баллистика и фортификация, картография и навигация – все они подготовили почву для Галилея, Декарта и Ньютона. Новая метафизика XVII столетия, считавшая пространство абстрактным и бесконечным, а местоположение и движение относительным, опиралась на математические науки XV и XVI вв., а если мы хотим проследить истоки научной революции, нам нужно вернуться в XIV и XV в. к двойной записи в бухгалтерском деле, к Альберти и Региомонтану. Научная революция была в первую очередь бунтом математиков против диктата философов. Философы определяли университетскую программу (в университете Галилей преподавал только астрономию Птолемея), но математики пользовались покровительством государей и купцов, солдат и моряков^{449}. Они добились этого покровительства тем, что предлагали новые приложения математики к реальной жизни. В их число входили инструменты для сложных измерений на земле и на небе – эккеры, секстанты, квадранты, – что обуславливалось новым стремлением к точности. Точность и определенность – вот два лозунга новой науки.

Вероятно, Региомонтан был одним из первых, но далеко не единственным, кто видел в математических науках новый тип достоверного знания. В 1630 г. Томас Гоббс, получивший традиционное гуманитарное и схоластическое образование в Оксфорде, случайно увидел экземпляр «Начал» Евклида в «библиотеке джентльмена» в Женеве. Трактат был раскрыт на Суждении 47 Книги I (теперь мы называем его теоремой Пифагора). «С этого момента он влюбился в геометрию»^{450}. Вскоре он задумал создать новую науку нравственности и политики на принципах геометрии. Гоббс понял, что нет ничего более несомненного, чем математические истины. Два плюс два всегда равняется четырем; квадрат гипотенузы всегда равен сумме квадратов катетов. Это универсальные истины: понять их – значит принять^[167]. На протяжении двух столетий, от Региомонтана (ум. 1476) до Гоббса (ум. 1679), Евклид и Архимед представляли собой крайне важные примеры конструирования нового знания, единственную защиту против сомнений, так ярко и образно выраженных Секстом Эмпириком и Монтенем^{451}. Но для того, чтобы революция, начатая математиками, оказалась успешной, ей требовалось найти другие способы утверждения и распространения универсальных истин. Именно этому и будет посвящена следующая глава.

6. Миры гулливера

Но омерзительнее всего были вши, ползавшие по их одежде. Простым глазом я различал лапы этих паразитов гораздо лучше, чем мы видим в микроскоп лапки европейской вши. Так же ясно я видел их рыла, которыми они копались в коже несчастных, словно свиньи. В первый раз в жизни мне случилось встретить подобных животных. Я бы с большим интересом анатомировал одно из них, несмотря на то что их вид возбуждал во мне тошноту. Но у меня не было хирургических инструментов: они, к несчастью, остались на корабле^[168].

Джонатан Свифт. Путешествие в Бробдингнег

«Путешествия Гулливера» (1726)

§ 1

Однажды, в начале 1610 г., Иоганн Кеплер шел по мосту в Праге и обратил внимание на снежинки, падающие на его пальто^{452}. Он чувствовал себя виноватым, потому что не смог порадовать новогодним подарком своего друга, Матиаса Вакера. Он подарил ему nichts, тот есть ничего. На его одежде снежинки таяли и превращались в ничто. Наблюдая за ними, Кеплер, вероятно, осознал одновременно две вещи. Каждая снежинка уникальна, но все они похожи, поскольку имеют шестиугольную форму. Это навело Кеплера на размышления о двумерных шестиугольных фигурах и о том, как они образуют решетку: ячейки пчелиного улья или зернышки граната. А также о том, как выложить кафельный пол плитками одинаковой формы – треугольниками, квадратами и шестиугольниками. И еще о пирамиде из пушечных ядер. Кеплер подумал, что сможет найти метод складирования сфер, экономящий место: его идея стала известна как «предположение Кеплера» (самое эффективное расположение – так, чтобы центры сфер каждого следующего ряда располагались над центрами промежутков между сферами предыдущего ряда), и оно было доказано для любого регулярного расположения в 1831 г., а для любого возможного расположения в 1998 г. Для Кеплера это была прикладная математика: в 1591 г. сэр Уолтер Рэли обратился к Томасу Хэрриоту с вопросом, как складывать пушечные ядра на палубе корабля, чтобы взять на борт как можно больше ядер, и Хэрриот переадресовал эту задачу Кеплеру.

Кеплер был первым из известных нам людей, решивших, что снежинки заслуживают пристального изучения, и его маленький шуточный текст «О шестиугольных снежинках» (Strena, seu de nive sexangula, 1611) теперь считается первой работой по кристаллографии. Причиной появления этого текста стала игра слов, мимо которой он просто не мог пройти. На латыни снежинки – nix, созвучное немецкому «ничто». Подарив кому-то снежинку, вы дарите ему «ничто», поскольку она вскоре растает; он мог подарить своему другу маленькую книгу о снежинках – одновременно нечто и ничто. Теперь он больше не чувствовал себя неловко без подарка, а, наоборот, гордился собой.

Как и Галилей, Кеплер считал, что книга природы написана на языке геометрии. В своей первой большой работе, «Тайна мироздания» (Mysterium cosmographicum, 1596), он утверждал, что расстояния между планетами в системе Коперника можно получить, вложив друг в друга пять Платоновых тел (изнутри наружу: октаэдр, икосаэдр, додекаэдр, тетраэдр и куб). Если Бог был математиком (кто бы в этом сомневался), значит, математическую логику можно обнаружить в самых неожиданных местах, например в строении Солнечной системы или в снежинке.

Таким образом, Кеплер в целом был готов найти математический порядок в снежинке. Тем не менее он удивился, что, начав со снежинок, обнаружил этот порядок везде, и в большом и в малом. Кеплер задумался, не определяется ли форма алмазов и снежинок одними и теми же причинами, которыми не могут быть ни холод, ни пар, а только сама Земля:

Далеко ли я, глупец, ушел, намереваясь подарить тебе почти Ничто, почти Ничего не делая, я умудрился из этого почти Ничто сотворить почти целый мир со всем, что в нем находится? Не я ли, отправляясь затем от крохотной души самого маленького из живых существ, трижды обнаруживал душу самого большого из живых существ – земного шара – в атоме снега?^[169]{453}

Кеплер получает удовольствие от своей шутки о «Ничто». Он даже представляет местного врача, который препарирует клеща, самое маленькое существо, видное человеческим глазом, – которого, разумеется, невозможно препарировать^{454}.

Пару месяцев спустя, 15 марта, жизнь Кеплера изменилась. Его друг Вакер примчался к нему, и был так взволнован, что, даже не выйдя из кареты и не войдя в дом, закричал, торопясь сообщить новости. Из Венеции пришла весть, что некто по имени Галилей при помощи какого-то нового инструмента обнаружил четыре планеты, вращающиеся вокруг далекой звезды. Бруно был прав – Вселенная бесконечна и существуют другие миры, похожие на Землю. Кеплер, который всегда считал Землю и Солнце уникальными, осознал свою ошибку. Кеплер вспоминает, как они кричали и смеялись – Вакер радовался победе над Кеплером, а Кеплер высмеивал свою ошибку, а также радовался при мысли о таком замечательном открытии^{455}.

Изображение Кеплером пяти Платоновых тел (куб, додекаэдр, икосаэдр, октаэдр и тетраэдр), вложенных друг в друга. Из «Тайн мироздания», 1596. Кеплер утверждал, что размеры планетарных орбит соответствуют орбитам, вписанным в Платоновы тела, вложенные одно в другое в определенном порядке. Он рассматривал это как доказательство приверженности Бога математической симметрии, которая проявилась в устройстве Вселенной

Книга Галилея (посвященная Козимо II Медичи, правителю Флоренции; Галилей вскоре перебрался из Венеции во Флоренцию) вышла из печати 13 марта, а 8 апреля ее экземпляр прибыл в Прагу с дипломатической почтой и был подарен флорентийским послом императору, который передал его прямо Кеплеру^{456}. Выяснилось, что слухи, переданные Вакером, не соответствуют действительности^[170]. На самом деле Галилей открыл спутники Юпитера, а не планеты, вращающиеся вокруг далекой звезды. Возможно, Бруно все-таки ошибался, хотя новое открытие доказало правоту Коперника, который утверждал, что Земля может быть планетой и в то же время иметь спутник, что представлялось совершенно невозможным сторонникам Птолемея (для которого Луна была одной из планет) и Браге.

§ 2

История открытий Галилея кажется достаточно простой. В 1608 г. в Нидерландах был изобретен телескоп. Это случайное открытие сделал, скорее всего, шлифовщик линз Ханс Липперсгей (его приоритет оспаривали два других мастера). В 1609 г. Галилей, никогда не видевший телескопа, понял, как его изготовить^{457}. Инструмент имел очевидное применение в войне на суше и на море, и Галилей убедил власти Венеции выплатить вознаграждение за его изобретение. Но через несколько дней они узнали, что телескопы уже получают широкое распространение, и Галилей их просто обманул. Первый телескоп Галилея имел увеличение 8x, а к началу 1610 г. он научился изготавливать телескопы с увеличением 30x и начал исследовать небо^{458}.

В литературе часто используют стандартную фразу: «Галилей направил телескоп на небо». Разумеется, направил – осенью 1609 г. В Англии Хэрриот сделал то же самое на четыре месяца раньше, чем Галилей (его телескоп имел увеличение 6х)^{459}. Загадочными кажутся огромные усилия, приложенные Галилеем для совершенствования телескопа, – на своем оборудовании он отшлифовал две сотни линз, чтобы изготовить десять телескопов с увеличением 20х и больше. Необычность этих десяти телескопов заключалась в том, что они были слишком сильны для обычного применения в военном деле. Поле зрения у них было крошечным – Галилей мог наблюдать только часть Луны. Если держать их руками, они дрожали, и любой объект выскальзывал из поля зрения: им требовалась подставка наподобие треноги.

Откуда нам известно, что телескоп Галилея был слишком хорош и поэтому непригоден для применения в военном деле и мореплавании? Если вы смотрите на корабли в море, то радиус кривизны земного шара ограничивает видимость линией горизонта. С высоты 24 футов горизонт находится на расстоянии 6 миль: максимальное расстояние, с которого один впередсмотрящий на судне может увидеть другого, не превышает 12 миль. Практическая дальность стрельбы из пушки составляла около одной мили, и поэтому для сухопутных сражений улучшить видимость требовалось именно на этой дистанции. В 1636 г., уже в конце жизни, Галилей вступил в переговоры с голландцами. Он предлагал вычислять долготу с помощью лун Юпитера, используя их в качестве часов (надежный морской хронометр был изобретен только в 1761). В то время в Нидерландах не было ни одного телескопа с 20-кратным увеличением – в отличие от большого числа превосходных инструментов, подходящих для применения в морском и военном деле^{460}. Если бы у телескопов с 20-кратным увеличением имелось практическое применение, голландцы изготовили бы и их^[171]. Таким образом, совершенно очевидно, что Галилей превратил свой телескоп в инструмент, пригодный для единственной цели – наблюдения за небом. То есть превратил телескоп в научный инструмент. Остальные, в том числе Хэрриот, пытались его догнать.

В данном случае очень важно различать влияние телескопа и микроскопа. Два этих устройства, в сущности, идентичны – имея телескоп, Галилей мог, например, с его помощью изучать мух. Впоследствии он изобрел более совершенный настольный инструмент и исследовал, как мухи ползут вверх по стеклу. Однако первая публикация с описанием того, что можно увидеть в микроскоп, один лист большого формата под названием «Улей» (о пчелах, в честь папы Урбана VIII, символом семьи которого, Барберини, считалась пчела), появилась только в 1625 г., а первым серьезным изданием стала «Микрография» (Micrographia) Гука в 1665 г.^{461} Телескоп изменил астрономию буквально в одночасье, тогда как микроскоп утверждался медленно (и к концу столетия от него отказались)^{462}. Причина проста: в астрономии существовала общепризнанная теория, а наблюдаемое в телескоп противоречило ей. Астрономам не приходило в голову сомневаться насчет важности телескопа для их науки. Микроскоп же сделал видимым доселе неизвестный мир, и было очень трудно понять, как новые сведения, полученные с его помощью, соотносятся с уже имеющимся знанием. Телескоп напрямую затрагивал вопросы, которые уже обсуждались; микроскоп открыл новые области исследования, значение которых для текущих проблем не было очевидно. Тот факт, что телескоп сразу завоевал признание, а микроскоп оставался в тени, служит одним из признаков того, что научная революция имеет все основания называться революцией – то есть бунтом против существующего порядка вещей. И телескоп, и микроскоп открывали новые знания, но в XVII в. только телескоп непосредственно угрожал существующему порядку.

Как бы то ни было, в 1609 г. еще не было очевидным, что телескоп совершит переворот в астрономии: в противном случае большое число астрономов пытались бы изготовить мощные телескопы (что и произошло, когда Галилей опубликовал свои открытия). Почему же Галилей воспринял его как научный инструмент? Не вызывает сомнений, что в достаточно мощный телескоп он рассчитывал увидеть нечто важное для себя. Но что именно? На этот вопрос возможен единственный ответ: он искал горы на Луне. Традиционно считалось, что Луна, будучи небесным телом, представляет собой идеально гладкую сферу. Неоднородность ее цвета, которую невозможно было отрицать, объяснялась вовсе не неровностями поверхности. Но Галилей был знаком с мнением Плутарха, который утверждал, что лунный ландшафт включает горы и долины^{463}. В 1609 г. эта идея так увлекла Кеплера, что он начал писать рассказ – первое произведение научной фантастики – о путешествии на Луну (рассказ был опубликован в 1634 г., после смерти Кеплера)^{464}. Кеплер утверждал, что человеку, находящемуся на Луне, будет казаться, что Луна неподвижна, а Земля плывет по небу. О схожести Луны и Земли говорил не только Кеплер. В 1604 г. во Флоренции кто-то из близких друзей Галилея (возможно, сам Галилей) опубликовал анонимный трактат, в котором утверждалось, что на Луне есть горы:

На Луне есть горы гигантского размера, как и на Земле, а скорее гораздо больше, поскольку они [даже] видны нам. Именно благодаря им, а не чему-то иному Луна испещрена маленькими темными пятнами, поскольку высоко вздыбленные горы (как говорят нам законы перспективы) не могут поглощать и отражать свет Солнца так же, как остальная Луна, плоская и гладкая^{465}.

Когда в 1609 г. Галилей направил усовершенствованный телескоп на Луну, то смог рассмотреть нечто более удивительное и определенное, чем «маленькие пятна» (вероятно, именно их мы теперь называем кратерами). На границе света и тени – она разделяет светлую и темную части Луны, – которая должна была быть гладкой непрерывной линией в том случае, если бы Луна представляла собой идеальную сферу, он увидел темные отметины там, где поверхность должна была быть светлой, и пятна света на темной стороне. Это, как утверждал Галилей, тени и освещенные участки, которые можно наблюдать в горах на восходе Солнца. Он подтвердил гипотезу Плутарха и – независимо от своего желания – снова открыл вопрос о существовании других обитаемых миров^{466}. Как выразился Джон Донн в 1624 г. (вероятно, имея в виду также Николая Кузанского или Бруно)^[172]:

Человек, верный Природе, далек от того, чтобы думать, будто есть в мире что-то, существующее как единичное, – было бы неразумием полагать, будто сам этот мир – единственный: каждая планета, каждая звезда – иной мир, подобный сему; разум склоняется к тому, чтобы представить себе не только все множество многоразличных созданий в этом мире, но и множество миров^[173]{467}.

В «Звездном вестнике» (1610) Галилей признавал только влияние Коперника; Плутарх, Николай Кузанский и делла Порта не удостоились упоминания, что казалось несправедливым Кеплеру (который, совершенно очевидно, считал, что сам внес существенный, достойный упоминания вклад в эту область)^{468}. Астрономия, использовавшая телескопы, представлялась как нечто совершенно новое – и это было правдой.

Однако Хэрриот уже видел ровно то же самое, что и Галилей. До нас дошел рисунок, сделанный им 26 июля 1609 г. Изображенная на нем граница света и тени явно не отличается регулярностью, но эта нерегулярность представляет собой то, что в информатике называется «шумом»: она не имеет смысла и не содержит информации. У нас есть и другой рисунок Хэрриота, датированный 17 июля 1610 г.^{469} Разница заключается в том, что Хэрриот к этому времени уже прочел «Звездный вестник» Галилея, опубликованный весной. Теперь увиденное им в точности совпадало с тем, что наблюдал Галилей. И действительно, он явно сравнивал иллюстрацию Галилея с тем, что он видел в свой телескоп, поскольку и там и там присутствует большой круглый выступ. В действительности на Луне нет такого заметного объекта, и ученые предположили, что Галилей сознательно увеличил кратер, позволяя зрителю лучше рассмотреть эту характерную особенность ландшафта^{470}. Хэрриот, наблюдая за Луной, видел неровную границу света и тени, светлые и темные участки, горные хребты и долины, которые описывал Галилей, – и убедил себя, что видит воображаемый кратер Галилея. После того как Галилей описал увиденное, показал наблюдателям, как нужно смотреть, отрицать существование на Луне гор и долин было уже невозможно; однако лишь Галилей мог понять то, что видит, поскольку его телескоп значительно превосходил инструмент Хэрриота, а он сам (в отличие от Хэрриота) привык к рисункам, основанным на законах перспективы. Анонимный автор трактата 1604 г. был абсолютно прав, утверждая, что теория перспективы служит ключом к пониманию изображения поверхности Луны.

Наблюдая Луну, Галилей повернул свой телескоп к Юпитеру и обнаружил, что у этой планеты есть спутники. Согласно общепринятой астрономии Птолемея, все небесные тела вращались вокруг Земли; проблема с теорией Коперника состояла не только в том, что она приводила Землю в движение, а Солнце ставила в центр Вселенной, но также в том, что требовала вращения Луны вокруг Земли, в то время как сама Земля вращалась вокруг Солнца. Спутники Юпитера делали такую конструкцию не столь неправдоподобной, какой она казалась. Теперь Галилей торопился опубликовать свои открытия, которые буквально за несколько месяцев полностью изменили астрономию, – пока остальные приобрели телескопы, с помощью которых смогли подтвердить его находки.

Одно из изображений Луны. Из «Звездного вестника» Галилея, 1610. Целью Галилея было показать, что граница света и тени (линия между светлой и темной сторонами Луны) не гладкая, а неровная: это доказывает, что Луна не является идеальной сферой. По обе стороны границы можно увидеть тени (на светлой стороне) и светлые пятна (на темной стороне), как при восходе Солнца в горах, когда вершины освещаются раньше долин

Однако в этой истории есть еще кое-что, на первый взгляд незаметное. Галилей не только совершил выдающееся открытие; с помощью телескопа он увидел нечто там, где раньше ничего не было. Зимой 1609/10 г. он превратил кажущееся «ничто» в «нечто». Представление о том, что почти из ничего можно воссоздать целый мир, казалось абсолютно нелепым, но именно это и делал Галилей. В 1610 г. предложение препарировать клеща тоже выглядело нелепостью, но с помощью микроскопа осуществить его оказалось возможным уже совсем скоро.

Кеплер был готов к новому миру, в котором ничто превращается в нечто, лучше, чем все остальные, включая самого Галилея. Кеплер тут же написал письмо Галилею, которое вскоре было опубликовано в Праге, Флоренции и Франкфурте под названием Dissertatio cum Nuncio sidereo и в котором он восхищался открытиями Галилея, хотя другие подозревали Галилея во лжи, а он сам еще не видел эти открытия собственными глазами. Если, как утверждал Галилей, на Луне есть горы, то возможно, Бруно был отчасти прав – возможно, Луна обитаема, а жизнь не ограничена Землей. Кеплер попытался изготовить собственный телескоп, однако инструмент получился недостаточно хорошим, чтобы рассмотреть спутники Юпитера. 5 сентября ему удалось получить телескоп Галилея, присланный курфюрсту Кельна, и он наконец увидел все своими глазами. Кеплер сравнивал свои снежинки с маленькими звездами; теперь всюду, куда он направлял телескоп, он находил их – достаточно для настоящей метели.

Первый рисунок Луны Хэрриота, какой он увидел ее в телескоп, до прочтения книги Галилея: Хэрриот не понял, что граница света и тени может быть интерпретирована как свидетельство существования гор и долин, и она казалась ему лишенной смысла

Рисунок Луны Хэрриота после того, как он прочел «Звездный вестник» Галилея: под влиянием Галилея Хэрриот рисует большой округлый объект, который присутствует на иллюстрации Галилея, но не наблюдается на поверхности Луны. Возможно, Галилей намеренно увеличил типичный кратер, чтобы показать его структуру, образованную светлыми и темными участками; Хэрриот мог последовать его примеру или искренне верить, что кратер действительно находится в этом месте, поскольку хороший телескоп позволял увидеть одновременно только часть лунного диска

§ 3

Напрашивается вывод, что открытия, о которых рассказывал «Звездный вестник», – это самое важное, что Галилей увидел в телескоп. На самом деле это не так. По всей видимости, вскоре после выхода книги Галилей впервые наблюдал пятна на Солнце, которые можно было рассматривать как убедительное доказательство, что небо не является неизменным, но поначалу он не знал, что с этим делать: только в апреле 1611 г. Галилей начал публично говорить о пятнах на Солнце.

В октябре 1611 г. Галилей, к тому времени перебравшийся во Флоренцию, приступил к наблюдению за Венерой с помощью своего телескопа. Причина была проста: Венера представляла проблему как для системы Птолемея, так и для системы Коперника, поскольку согласно обеим теориям ее удаленность от Земли существенно менялась. В системе Птолемея планета перемещалась по большому эпициклу, который то приближался к Земле, то удалялся от нее. В системе Коперника и Венера, и Земля вращались вокруг Солнца и расстояние между ними должно было значительно изменяться: иногда планеты располагались по разные стороны от Солнца, а иногда Венера находилась между Землей и Солнцем, относительно близко к Земле. Тем не менее, несмотря на изменение яркости Венеры на небе, предсказанные обеими теориями вариации увидеть было трудно. У Галилея имелась еще одна причина для наблюдения за Венерой. Он утверждал, что Луна является непрозрачным телом и лишь отражает свет Солнца. Тот факт, что темная сторона Луны иногда будто бы тускло светится сама по себе, он объяснял светом, отраженным от Земли; Землю ночью освещает Луна, а темную сторону Луны – Земля, причем отраженный свет Земли гораздо ярче лунного. Если Венера тоже непрозрачна, то у нее, как и у Луны, должны наблюдаться фазы. Поэтому Галилей хотел проверить наличие фаз Венеры.

Должно быть, он с самого начала не сомневался, что у Венеры действительно есть фазы, а их природа должна доказать обоснованность астрономии Птолемея. Последователи Птолемея не могли прийти к единому мнению: что ближе к Земле, Венера или Солнце. Если Венера ближе, то ее фазы должны меняться от серпа до половины диска, никогда не превышая его. Но если Венера дальше Солнца, то ее размер со временем должен значительно изменяться, однако с Земли она должна почти всегда выглядеть как полный диск^{471}.

До 1611 г. соперничество между тремя альтернативными системами устройства Вселенной – Птолемея, Коперника и Браге – можно рассматривать как классический случай неопределенности. В птолемеевой, или гелиоцентрической, системе, существовавшей на протяжении многих веков, звезды, Солнце, планеты и Луна вращались вокруг Земли, но планеты и Солнце также перемещались по другим окружностям (эпициклам). В гелиоцентрической системе Коперника, появившейся только в 1543 г., планеты (к которым теперь принадлежала Земля) вращались вокруг Солнца, Луна – вокруг Земли. В системе Тихо Браге, или геогелиоцентрической, предложенной в качестве альтернативы системе Коперника в 1588 г., планеты вращались вокруг Солнца, а Солнце и Луна – вокруг Земли. С точки зрения геометрии эти три системы были эквивалентны – в каждой из них использовалось разное сочетание окружностей, но все давали одинаковые предсказания относительно положения небесных тел, если наблюдать их с Земли невооруженным глазом^[174]. Сочетание окружности и эпицикла у Птолемея для описания движения планет дает точно такой же результат, как сочетание орбиты планеты с орбитой Земли у Коперника и как сочетание орбиты Солнца с орбитой Земли у Браге (аналогичным образом, шаг вперед, а затем два шага влево эквивалентны двум шагам влево и одному шагу вперед), – вот почему не представлялось возможным выбрать одну из систем только на основании информации, описывающей положение планет в небе^[175].

В те времена было широко распространено мнение о возможности построить четвертую систему, которая лучше отвечала бы требованиям философии Аристотеля: гомоцентрическую систему, в которой все окружности имеют общий центр, в идеале Землю. Несмотря на усилия видных интеллектуалов, таких как Региомонтан (1436–1476), Алессандро Акиллини и Джироламо Фракасторо (1478–1553), никому не удалось создать успешную версию такой системы: она оказалась не в состоянии (как мы сказали бы теперь) соответствовать фактам^[176]{472}. (Даже система Коперника не являлась гомоцентрической, поскольку в ней Луна вращалась вокруг Земли, а не вокруг Солнца.)

После того как в 1610 г. Галилей открыл фазы Венеры и тем самым доказал, что Венера вращается вокруг Солнца, система утратила жизнеспособность, хотя все еще можно было утверждать, что некоторые планеты (Меркурий, Венера, Марс) вращаются вокруг Солнца, а остальные (Сатурн, Юпитер) – вокруг Земли; такой вывод был сделан в трактате Риччоли «Новый Альмагест» (Almagestum Novum), опубликованном в 1651 г. Теперь остались только две (или две с половиной) системы, и образованным и информированным людям еще приблизительно полвека было трудно выбрать какую-то одну. Таким образом, в период с 1610 по 1710 г. (например) космологические теории оставались неопределенными в том смысле, что существовали по меньшей мере две системы, в пользу которых можно было привести убедительные свидетельства, но в то же время все уже убедились в нежизнеспособности птолемеевой и гомоцентрической систем.

Галилей приступил к наблюдениям за Венерой в июне 1610 г., как только планета удалилась от Солнца и стала видимой. Поначалу он не увидел ничего интересного, поскольку в телескопе Венера выглядела полным диском; не подлежало сомнению, что она находилась на противоположной стороне от Солнца. Но в начале октября стало понятно, что форма Венеры меняется: она медленно превращалась в половину диска. День за днем Галилей внимательно наблюдал за этими переменами. 11 декабря он отправил Кеплеру шифрованное послание, гласившее: «Мать любви [то есть Венера] подражает фигурам Цинтии [Луны]»^{473}. К этому времени Галилей уже знал, что у Венеры есть фазы (иначе говоря, она представляет собой непрозрачное тело, сияющее отраженным светом) и диапазон этих фаз несовместим с астрономией Птолемея, которая требовала, чтобы Венера всегда была либо дальше от Земли, чем Солнце, либо ближе. Он подождал еще немного, чтобы быть абсолютно уверенным, и 30 декабря написал своему ученику Кастелли (который в своем письме, полученном Галилеем 11 декабря, – очевидно, именно это письмо побудило его поделиться своим открытием с Кеплером – спрашивал, есть ли у Венеры фазы) и ведущему математику Рима, Христофору Клавию, сообщив о своем открытии. 1 января 1611 г. он снова написал Кеплеру, расшифровав предыдущее сообщение, и Кеплер опубликовал свою переписку с Галилеем в работе «Диоптрика» (Dioptrice, 1611)^{474}.

Клавий и Кеплер сразу же подтвердили наличие фаз у Венеры: для этого им требовалось только повернуть хорошие телескопы в нужном направлении. Но фазы Венеры прекрасно согласуются с астрономией Птолемея; не соответствует ей лишь тот факт, что эти фазы меняются от серпа до полного диска: такая Венера должна вращаться вокруг Солнца. Не обязательно наблюдать полную последовательность фаз. Достаточно видеть, как полный диск превращается в половину (что наблюдал Галилей в декабре) или как серп увеличивается почти до половины диска.

Когда Галилей объявил о своем открытии, Венера приближалась к Солнцу: прохождение через диск Солнца пришлось на 1 марта. Ничего интересного в этом событии не было, поскольку все фазы Венеры, сменившие друг друга в период с 1 января по 1 марта, должны были повториться после того, как планета пройдет солнечный диск. 5 марта Галилей объявил о намерении поехать в Рим; девятнадцатого числа он все еще с нетерпением ждал паланкин, жалуясь, что опаздывает на встречу^[177]. Через день или два он наконец отправился в путь. Таким образом, Галилей прибыл в Рим как раз тогда, когда астрономы из ордена иезуитов направили телескопы на Венеру и наблюдали, как она превращается в половину диска. Вероятно, именно в марте месяце Клавий внес исправления в новое издание своего трактата «Сфера»: он тщательно записывает все открытия, сделанные Галилеем к этому моменту (но не упоминает пятна на Солнце, о которых Галилей еще не говорил), упоминает о фазах Венеры и говорит, что астрономы намерены пересмотреть свои теории в свете новых открытий^{475}. Но еще важнее то, о чем он умалчивает: Клавий не говорит, что Венера вращается вокруг Солнца. В апреле того же года кардинал Беллармин обратился к астрономам из ордена иезуитов с вопросом, подтвердились ли открытия Галилея. Они ответили, что подтвердились (хотя сообщили мнение Клавия о том, что горы на Луне, возможно, являются внутренними, а не внешними образованиями), в том числе наличие фаз у Венеры, но точно так же не упомянули, что Венера вращается вокруг Солнца^{476}.

Тем не менее 18 мая иезуиты устроили Галилею торжественный прием. Одо ван Мелькоте прочел лекцию, в которой заявил, что хотя они еще не наблюдали полный цикл фаз Венеры (для этого нужно еще несколько месяцев, поскольку Венера приблизилась к Солнцу и прошла за ним в декабре 1611), но видели достаточно, чтобы убедиться, что Венера не вращается вокруг Земли. Присутствующие философы были потрясены этим заявлением; Галилей, естественно, радовался оправданию и признанию. Клавий в то время был уже очень болен, и нам не известно, как он воспринял этот новый факт^{477}.

Важно понимать, что заявление Мелькоте было решающим фактом: модель Птолемея, в которой планеты (в том числе Солнце и Луна) вращались вокруг Земли, была признана неверной. Не подлежало сомнению, что Венера вращалась вокруг Солнца (и это становилось все очевиднее по мере приближения времени следующего прохождения через солнечный диск); вероятно, Меркурий тоже вращался вокруг Солнца. После 18 мая система Птолемея, продержавшаяся более 1400 лет, получила смертельный удар. Теперь предстояло выбрать между системой Коперника (все планеты, в том числе Земля, вращаются вокруг Солнца), системой Браге (все планеты вращаются вокруг Солнца, а Солнце вращается вокруг Земли, которая неподвижно покоится в центре Вселенной) и компромиссом между моделями Браге и Птолемея, когда внутренние планеты вращаются вокруг Солнца, а внешние – вокруг Земли. Ни один серьезный астроном уже не защищал традиционную систему Птолемея, после того как было доказано существование фаз Венеры; этим занимались только плохо информированные философы. Более того, сложилось единое мнение, что система Тихо Браге несовместима с верой в существование твердых небесных сфер. Теперь всякий, кто хотел поверить в твердые сферы, должен был представить, что Солнце вращается вокруг Земли, эпицикл в деференте, а затем – что Меркурий и Венера вращаются вокруг Солнца, пересекая сферу Солнца. Неудивительно, что это считалось еще одним аргументом против теории твердых сфер (которую до последнего защищал Клавий)^{478}.

Современные история и философия науки утверждают, что такого понятия, как решающий факт, не существует. Мы уже убедились, что теория двух сфер не пережила открытия Америки; теперь мы обнаружили, что традиционная астрономия Аристотеля не могла пережить открытие фаз Венеры. Так, в августе 1611 г. математик Маргерита Саррокки, оппонент Коперника, назвала фазы Венеры «геометрической демонстрацией того, что Венера вращается вокруг Солнца». Астроном ордена иезуитов Кристофер Гринбергер 5 февраля 1612 г. написал Галилею из Рима, подтверждая, что годовые изменения Венеры «точно такие же, как месячные изменения Луны, что со всей ясностью демонстрирует, что она вращается вокруг Солнца»^{479}. Галилей в первом письме к Маркусу Вельзеру о солнечных пятнах, написанном 4 мая 1612 г. (опубликовано в 1613) так говорит о фазах Венеры: «И мы неизбежно должны заключить… что Венера обращается вокруг Солнца»^{480}. 25 июля 1612 г. иезуит Кристоф Шейнер, споривший с Галилеем относительно пятен на Солнце, в письме к Вельзеру называл фазы Венеры «неотвратимым аргументом»: «Венера вращается вокруг Солнца: в будущем ни один разумный человек не осмелится оспаривать это»^{481}. В третьем письме о солнечных пятнах, датированном 1 декабря 1612 г., Галилей пишет, что фазы Венеры «служат единственным, твердым и убедительным аргументом в пользу ее вращения вокруг Солнца, не оставляя места для сомнений»^{482}. Никто не осмеливался выставлять себя в глупом свете, оспаривая эти утверждения^[178].

Фронтиспис книги Джованни Баттисты Риччоли «Новый Альмагест», 1651. На весах, которые держит Астрея, богиня справедливости, взвешиваются соперничающие системы устройства мира, Тихо Браге и Коперника; Риччоли принадлежал к тем известным астрономам, которые отстаивали превосходство системы Браге. На полу лежит система Птолемея, которая стала недоказуемой после открытия Галилеем фаз Венеры, а сам удрученный Птолемей изображен на заднем плане. В той версии системы Браге, которой отдавал предпочтение Риччоли, Юпитер и Сатурн вращались вокруг Земли, а не вокруг Солнца

Легко показать, что традиционная астрономия Птолемея, главенствовавшая до 1610 г., немедленно погрузилась в кризис: достаточно взглянуть на издания стандартного учебника, «Трактата о сфере» Сакробоско, а также более совершенного учебника, «Новая теория планет» Пурбаха. В данные для Сакробоско включены, например, «Комментарии» Клавия, которые с 1570 по 1611 г. выдержали пятнадцать изданий, а также одно последнее издание в 1618 г. (для сравнения, было напечатано всего два издания «Коперниканской астрономии» (Epitome Astronomiae Copernicanae) Кеплера, впервые опубликованной в 1618). Клавий печатался в Риме, Венеции, Кельне, Лионе и Сен-Жерве. Ни один из новых учебников не мог заменить книги Сакробоско, Пурбаха и Клавия по той простой причине, что нового консенсуса относительно устройства Вселенной не сложилось вплоть до окончательного триумфа взглядов Ньютона, уже в XVIII в. – к этому времени латынь сменили национальные языки, и ни один учебник не мог претендовать на международное признание.

На этом графике показано количество разных изданий «Трактата о сфере» Сакробоско (форматы ин-октаво, ин-кварто и ин-фолио показаны отдельно) и книги Георга Пурбаха «Новая теория планет» – двух стандартных учебников, элементарного и углубленного, для изучения астрономии в университетах эпохи Возрождения. Цифры у основания столбцов – это начало десятилетий; таким образом, 1470 указывает на 1470–1479 гг. Совершенно очевидно, что издание труда Коперника (1543) не повлияло на продажи этих книг, но после кометы 1577 г. наблюдается явный спад, как и после появления новой системы Тихо Браге в 1588 г. Тем не менее потребность в них полностью восстановилась в 1600–1610 гг., и не столько благодаря новым, более убедительным комментариям Клавия, опубликованным в объемных томах ин-кварто, сколько из-за дешевых изданий ин-октаво. Однако сразу же после открытий Галилея, сделанных с помощью телескопа, спрос на эти учебники резко упал. Это свидетельствует о том, что телескоп уничтожил астрономию Птолемея. Сведения об изданиях Сакробоско взяты из списка в работе Юргена Хамеля «Исследование «Сферы» Сакробоско» (Studien zur «Sphaera» des Johannes de Sacrobosco, 2014), а об изданиях Пурбаха – из WorldСat. Я в долгу перед Оуэном Джингеричем (как всегда), который обсуждал со мной этот график, а также предложил распределить издания Сакробоско по форматам.

§ 4

Таким образом, в 1611 г. считалось общепризнанным, что Луна похожа на Землю в том смысле, что на ней также есть горы, а Венера представляет собой непрозрачное тело наподобие Земли и Луны. Из этого следовало, что если Земля обитаема, то обитаемыми могут быть и другие небесные тела; если Венера ярко сияет в земном небе, то и Земля должна так же ярко сиять в небе над Венерой. Философы-схоласты обладали богатым воображением и часто представляли, что смотрят на Землю издалека, даже со звезд, но они не могли представить, что Земля может сиять, как самые яркие звезды.

Сам телескоп предоставлял возможность совершить своего рода космическое путешествие – по выражению Гука, «перемещение на небо, несмотря на то, что во плоти мы остаемся на Земле»^{483}. Теперь все стали представлять, как выглядит Земля из далекого космоса. Мильтон изобразил Землю как мир, который «повис на золотой цепи, подобный крохотной звезде». А Паскаль пошел еще дальше, представив, как трудно различить Землю при взгляде из далекого космоса – «едва приметный штрих в необъятном лоне природы»^[179]. Это стало новой банальностью. Для Локка Земля не точка, а клочок: «на нашем небольшом клочке, на Земле», «этого клочка Вселенной»^{484}. Идея о том, что Земля неизмеримо мала по сравнению с Вселенной или что можно представить, как она выглядит издалека, была не нова; новым стало расширение масштаба, которое пришло вместе с новой астрономией, так что Землю можно было одновременно представить как яркую звезду, видимую с другой планеты, и как невидимую из дальнего космоса, а также то, что идея увидеть Землю издалека занимала умы образованных людей^[180].

Телескоп Галилея внезапно сделал реальными две идеи, которые раньше выглядели чисто абстрактными и теоретическими: существование других обитаемых миров и бесконечность пространства. Вскоре эти две гипотезы проникли и в художественную литературу^{485}. Уже в 1612–1623 гг. Джон Уэбстер в пьесе «Герцогиня Мальфи» (The Duchess of Malfi) говорит, что телескоп Галилея позволяет рассмотреть другой большой мир, Луну^{486}. В Англии фантастическое произведение Фрэнсиса Годвина «Человек на Луне» (The Man in the Moone) было издано после смерти автора, в 1638 г. – оно было написано после 1628 г., – и переведено на французский и немецкий. Этот рассказ о путешествии на Луну стал первым английским произведением научной фантастики^{487}. Годвин был епископом и странным человеком; похоже, он верил в то, что изобрел радио^{488}. Джон Уилкинс, тоже епископ, а впоследствии основатель Королевского общества, в том же году опубликовал документальный труд «Открытие лунного мира» (The Discovery of a World in the Moone), в котором утверждал, что когда-нибудь станут возможными путешествия на Луну и что Луна обитаема, а в 1640 г. – «Рассуждение о новой планете» (A Discourse Concerning a New Planet, первая часть представляет собой перепечатку «Открытия лунного мира», а вторая рассказывает о том, что теперь благодаря Копернику мы знаем, что наш мир является планетой)^{489}. Но самыми значительными были посмертно изданные книги Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны» (Histoire comique des ?tats et Empires de la Lune), и «Иной свет, или Государства и империи Солнца» (Histoire comique des ?tats et Empires du Soleil)^{490}. Впоследствии драматург Эдмон Ростан превратил Сирано в литературного героя, но у настоящего Сирано было мало общего (не считая длинного носа) с этим выдуманным персонажем. Атеист, предпочитавший мужчин женщинам, он использовал рассказы о космических путешествиях для критики всего, что ему не нравилось в реальном мире. Разумеется, его произведения были смягчены для публикации и в полном виде появились только в 1921 г. Однако книга о Луне до конца столетия выдержала не менее девятнадцати изданий во Франции и двух в Англии.

Фантастика позволяла успешно скрывать опасные идеи, такие как атеизм и материализм Сирано. Но к концу столетия маскировка уже стала не обязательной. Пьер Борель опубликовал «Новый трактат о множественности миров, об обитаемости планет и Земле как звезде» (на французском 1657, на английском 1658), первую после Бруно работу, в которой утверждалось, что планеты обитаемы. Борель верил, что нас уже посещали гости с других планет – это не маленькие зеленые человечки, а райские птицы. Никто никогда не видел их гнезд, говорил он, и это и есть доказательство их внеземного происхождения^{491}. Под влиянием Бореля Джон Флемстид, будущий первый королевский астроном, пришел к выводу, что все звезды имеют «системы планет, которые подобно нашей Земле населены существами, возможно, более покорными законам их создателя, чем ее [нашей Земли] обитатели»^{492}. За трактатом Бореля последовали еще две научно-популярные работы. «Беседы о множественности миров» Фонтенеля были задуманы для пропаганды космологии Декарта: в период с 1686 по 1757 г., год смерти Фонтенеля, книга выдержала не менее двадцати пяти изданий на французском языке; за эти годы было выпущено десять изданий в двух переводах на английский^[181]{493}. Следующим стал трактат Христиана Гюйгенса «Космотеорос» (???????????), еще одна посмертно опубликованная работа, вышедшая на латыни, французском и английском^{494}.

В 1700 г. каждый образованный человек был знаком с идеей, что Вселенная может быть бесконечной и в ней, возможно, есть другие обитаемые миры. Эта идея получила такое признание, что нашла яркое отражение даже в Бойлевской лекции Ричарда Бентли, направленной против атеизма (1692)^{495}:

[К]то станет отрицать, что существует великое множество прозрачных звезд даже вне досягаемости лучших телескопов и что каждая видимая звезда может иметь непрозрачные планеты, которые вращаются вокруг нее и которые мы не можем видеть? Разве они созданы не для нашего блага? Ведь несомненно и очевидно, что они созданы не ради самих себя. У материи нет жизни и нет ощущений, она не осознает своего существования, не знает счастья или жертвенности, не восхваляет Творца ее бытия. Из этого следует, что все тела были сотворены ради разума: подобно тому, как земля была предназначена для существования и размышлений человека, почему все остальные планеты не могли быть созданы для подобной же цели, каждая для своих обитателей, обладающих жизнью и разумением? Каждый, кто задумается об этом, уже не станет спорить с религией, основанной на Божественном откровении. Священное Писание не запрещает представлять великое множество систем и по своему желанию населять их обитателями^{496}.

Результатом стало совершенно новое ощущение незначительности человеческих существ^[182]. «Человек есть мера всех вещей», – сказал Протагор (ок. 490–420 до н. э.), и раньше это было верно в буквальном смысле слова. Основой такой меры длины, как фут, была человеческая ступня. Эль (ит. braccio, фр. aulne) – это длина предплечья. В миле тысяча римских шагов. Гален определял, есть ли жар у пациента, крайне простым способом: у пациента жар, если он горячее руки врача. С точки зрения Галена ладонь здорового человека предназначена для того, чтобы быть мерой горячего и холодного, влажного и сухого, мягкого и твердого. Даже в 1701 г. Ньютон хотел принять температуру крови в качестве одной из двух фиксированных точек температурной шкалы (нижняя точка – температура замерзания воды); в шкале Даниеля Габриеля Фаренгейта, изобретенной в 1720 г. и широко применяемой до сих пор, это была одна из трех фиксированных точек; несколько лет спустя Джон Фаулер предложил считать верхней фиксированной точкой шкалы максимальную температуру воды, которую может выдержать рука человека^{497}. Единицей измерения времени считался час, одна двадцать четвертая часть дня, но в повседневной жизни короткие промежутки времени измерялись субъективно – продолжительностью чтения молитв «Аве Мария» или «Отче наш». Человек не был только мерой веса. Мерой остальных вещей он перестал быть лишь в 1799 г. после принятия во Франции метрической системы^{498}. Основной единицей измерения (производными от которой стали меры объема и веса) стал метр, изначально определенный как одна миллионная часть расстояния от экватора до Северного полюса. Метрическая система просто завершила процесс, начавшийся с изобретения телескопа, раз и навсегда разрушившего представление о том, что масштаб Вселенной соответствует масштабу человека.

Фронтиспис книги Фрэнсиса Годвина «Человек на Луне», опубликованной анонимно после его смерти (1638); вероятно, это первое научно-фантастическое произведение. Средством передвижения, на котором герой летит на Луну, служат лебеди

Фронтиспис книги Джона Уилкинса «Рассуждение о новой планете» (1640, повторное издание 1684): Коперник и Галилей обсуждают систему Коперника, которая изображена позади них. Как и Диггес, Уилкинс предполагает, что звезды рассеяны по безграничному пространству. Коперник преподносит свои идеи в качестве предположений, Галилей говорит, что подтвердил их истинность с помощью своего телескопа, а Кеплер шепчет ему на ухо: «Хорошо бы подтвердить их, слетав туда»

§ 5

Согласно представлениям ортодоксального христианства (по крайней мере, до Паскаля), Вселенная создана для того, чтобы стать домом для человечества. Солнце предназначено для того, чтобы давать свет и тепло днем, а Луна и звезды – свет ночью. Существовало идеальное соответствие между макрокосмом (всей Вселенной) и микрокосмом (маленьким миром человеческого тела). Они были созданы друг для друга. Грехопадение отчасти разрушило эту идеальную конструкцию, вынудив человеческие существа работать, чтобы жить; тем не менее мы по-прежнему можем видеть изначальную архитектуру Вселенной. Для поддержки таких взглядов можно привлечь учение Платона, согласно которому Вселенная была создана божественным творцом, Демиургом, – и действительно, идея микрокосма и макрокосма позаимствована из неоплатонизма. Но даже философия Аристотеля, который считал Вселенную вечной, полагала, что человеческие существа обладают всем необходимым для ее познания.

Ориентация на человека не ограничивалась измерениями. Увеличительные стекла были известны древним грекам, а очки использовались с XIII в. Но линзы применяли для исправления плохого зрения, а не для того, чтобы увидеть нечто, недоступное человеку с хорошим зрением. В данном случае также действовало допущение, что Бог дал нам глаза, которые, будучи здоровыми, вполне пригодны для наших целей^[183]. Более того, человеческие существа были сотворены по образу и подобию Бога: эта точка зрения вряд ли совместима с идеей несовершенства их органов чувств.

Приблизительно за полстолетия, с 1610 по 1665 г., эта приятная картина Вселенной как дома для человечества, или продолжения Рая, была окончательно разрушена, а с ней и представление о человеке как мере всех вещей. Эта трансформация имела три взаимосвязанных составляющих: во-первых, человечество было изгнано из центра Вселенной, что предполагало возможность жизни в других местах; во-вторых, нарушилось соответствие между макрокосмом и микрокосмом, так что Вселенная уже не была создана так, чтобы подходить нам; в-третьих, размер стал относительным, а масштаб произвольным – звезды превратились в снежинки, а снежинки стали звездами^{499}. Эта грандиозная трансформация не привлекла должного внимания, поскольку не имела названия – его нет и до сих пор, поскольку это три трансформации, объединенные в одну.

На самом деле у всех трех была одна причина: телескоп, оказывавший одинаковое влияние на всех, кто в него смотрел. Вот, например, одно из первых появлений слова «телескоп» в английском языке в религиозном трактате времен гражданской войны в Англии:

Когда этот рассудительный, честный Меркурий [то есть еженедельное письмо с новостями] попал мне в руки, я полагаю не слишком большой Ошибкой, если я уделяю ему внимание, которого иногда удостаиваются даже занимательные Памфлеты: должен признаться, что для меня это было нечто вроде Бальзама для глаз, поскольку прежде я смотрел в Перспективу [то есть телескоп] не с той стороны, и злоупотребления наших валлийских Священников, оправдывавшихся именами Святых, казались всего лишь маленькими Атомами на огромном сияющем Солнце. Эта Книга – новый Телескоп; она открывает то, что мы не могли видеть раньше; и Пятна на этой Духовной Луне есть Горы^{500}.

Телескоп и микроскоп делают одно и то же: превращают атомы в горы, а если смотреть с другой стороны, то горы в атомы. Это можно назвать революцией масштаба, которая позволяет, как выразился Уильям Блейк, увидеть «в песчинке малой – бесконечность», или наоборот, целый мир как песчинку. Классическое отражение эта революция нашла в повести Вольтера «Микромегас» (1752 г.; название повести состоит из греческих слов «маленький» и «большой», и в ней описывается визит на Землю 20 000-футового гиганта с одного из спутников Сириуса в сопровождении обитателя Сатурна, размером в три раза меньше. Для них человеческие существа едва различимы невооруженным глазом^{501}. Нельзя сказать, что революция масштаба не имела прецедента. Атомизм Лукреция изображал часто исчезающий и возникающий вновь мир, в котором процессы естественного взаимодействия между атомами невидимы для нас, а такие чувства, как обоняние и вкус, отвергались как субъективные интерпретации, обусловленные формой и движением атомов. Именно знакомство с атомизмом позволило Бэкону утверждать решительно и настойчиво, что органы чувств человека изначально несовершенны и зачастую вводят в заблуждение^{502}. Атомизм предполагал существование невидимого мира микроскопических механизмов, но это не означало существования невидимых микроорганизмов. Новый мир был открыт голландцем Антони ван Левенгуком, который в 1676 г. впервые наблюдал живых существ, не видимых невооруженным глазом. Открытие ван Левенгука было встречено скептически: в Англии Гук не видел ничего подобного в своем микроскопе. Однако Гук в то время пользовался сложным микроскопом, а не крошечной стеклянной бусиной (простейший микроскоп), с помощью которой Левенгук добился невиданного увеличения. Для подтверждения открытия Левенгука потребовалось четыре года. Открытие Галилеем спутников Юпитера получило подтверждение через несколько месяцев.

Первые микроскописты считали, что не существует пределов того, что они могут увидеть. Генри Пауэр, опубликовавший свою работу раньше Гука (его книга не оказала серьезного влияния, поскольку была низкого качества и в ней имелись всего три иллюстрации), полагал, что в конечном итоге микроскоп может открыть «магнитные миазмы магнита, солнечные атомы света (или globuli aetherii знаменитого Декарта), упругие частицы воздуха…»^{503}. Возможно, Гук действительно надеялся рассмотреть материальную основу памяти, «непрерывную цепь идей, свернутую в хранилище мозга»^{504}. Однако возможности микроскопа были ограничены одноклеточными организмами Левенгука (1676). Гук показал, что вошь не менее сложное существо, чем ящерица. Левенгук препарировал вшей, исследовал их половые органы и открыл их сперму. Подобные опыты создавали впечатление, что мельчайшие существа по сложности сравнимы с самыми большими и обладают такими же органами, как самые большие. В работе Левенгука не признавалось отличие простейших от более крупных организмов, и из этого факта якобы следовало их сходство. Казалось, что размер не имеет значения.

Это предположение было критически важным, когда речь зашла о попытках понять, как размножаются живые существа. В те времена господствовало убеждение, что вся жизнь зарождается из яйца (по крайней мере, та жизнь, которую можно увидеть невооруженным глазом; считалось, что микроскопические существа зарождаются самопроизвольно), хотя никто никогда не видел яйца млекопитающих. Современник Левенгука, Ян Сваммердам, показал, что бабочки, которых считали новыми существами, рождающимися из куколки, уже находятся внутри гусеницы: их органы можно увидеть в результате препарирования. Марчелло Мальпиги продемонстрировал, что в семечке содержатся все части взрослого дерева^{505}. Эти открытия стали основой теории перформизма: внутри яйца находится полностью сформированное взрослое существо. Из этого предположения логически вытекало, что в яйце уже содержатся яйца следующего поколения. То есть перформизм предполагал предшествующее существование – в таком случае Ева должна была носить в себе все будущие человеческие существа до конца времен, причем каждое уже полностью сформированное внутри яйца, которое содержится в другом яйце и т. д. Мечта Паскаля о вложенных друг в друга мирах становилась серьезной теорией, утверждавшей, что каждый человек уже присутствовал в яичниках Евы (к ним можно прибавить всех тех, кто так и не появился на свет, например, детей, которые могли бы родиться у монахинь, выйди они замуж)^{506}.

Овизм, как называли эту теорию, кажется нам фантастическим. Недостатки ее очевидны: например, она не могла объяснить наследование признаков отца; в 1752 г. Мопертюи доказал, что многопалость может наследоваться не только по женской, но и по мужской линии. Перформизм предполагал, что новой жизни не возникает, но в 1741 г. Абраам Трамбле показал, что если полип разрезать на дюжину частей, то в результате получится дюжина полипов. Помимо всего прочего, овизм представляется нам абсолютно неправдоподобным: как в яичниках Евы могут содержаться все человеческие существа, которые жили и будут жить на земле? Однако в те времена это не казалось серьезной проблемой. Идея о вложенных один в другой мирах считалась полностью приемлемой. От перформизма отказались лишь в 1830-х гг., после появления теории клеточного строения организмов. Только тогда стало ясно, что революция масштаба имеет границы, а теория вложенных один в другой миров – это фантастика, а не реальность.

Джонатан Свифт, знавший об открытиях Левенгука, в 1733 г. писал:

Нам микроскоп открыл, что на блохе

Сидит блоху кусающая блошка;

На блошке той – блошинка-крошка,

Но и в нее впивается сердито

Блошиночка, и так ad infinitum^[184].

Однако задолго до открытия Левенгука микроскопические существа уже жили в воображении тех, что осознал значение революции масштаба. О них пишет Сирано, а Паскаль (ум. в 1662), который, насколько нам известно, никогда не смотрел в микроскоп и явно не видел знаменитого изображения блохи Гука (опубликованного в 1665), описывал исследование чесоточного клеща:

Ну а чтобы предстало ему не меньшее диво, пусть вглядится в одно из мельчайших существ, ведомых людям. Пусть вглядится в крохотное тельце клеща и еще более крохотные члены этого тельца, пусть представит себе его ножки со всеми суставами, со всеми жилками, кровь, текущую по этим жилкам, соки, ее составляющие, капли этих соков, пузырьки газа в этих каплях; пусть и дальше разлагает эти частицы, пока не иссякнет его воображение, и тогда рассмотрим предел, на котором он запнулся. Возможно, он решит, что уж меньшей величины в природе не существует, а я хочу показать ему еще одну бездну. Хочу ему живописать не только видимую Вселенную, но и безграничность мыслимой природы в пределах одного атома. Пусть он узрит в этом атоме неисчислимые Вселенные, и у каждой – свой небосвод, и свои планеты, и своя Земля, и те же соотношения, что и в нашем видимом мире, и на этой Земле – свои животные и, наконец, свои клещи, которых опять-таки можно делить, не зная отдыха и срока^{507}.

Борхес так излагает представления Паскаля: «…В пространстве не остается атома, который не включал бы Вселенную, ни Вселенной, которая не была бы также атомом. Логично предположить (хотя об этом не говорилось), что Паскаль увидел в них самого себя беспредельно дробящимся»^[185]{508}.

Но в таком случае где, во всех этих бесконечных вселенных, вложенных одна в другую, находится настоящий Паскаль? На этот вопрос ответить невозможно. Такой мир совсем не похож на тот, что описывал Рабле. В «Пантагрюэле» (1532) и в «Гаргантюа» (1534) автор играет с размерами: во рту великана живет целая армия. Однако эти тексты были написаны до изобретения телескопа, и в них всегда понятно, кто из персонажей нормального размера, а кто уменьшен или увеличен. Великаны едят, пьют и испражняются в нашем, обычном мире. С другой стороны, в «Путешествиях Гулливера» Свифт создает версию паскалевского мира (более умеренную). Когда Гулливер попадает в страну великанов, он видит ос размером с куропаток, а вши в точности соответствуют иллюстрации Гука:

Простым глазом я различал лапы этих паразитов гораздо лучше, чем мы видим в микроскоп лапки европейской вши. Так же ясно я видел их рыла, которыми они копались в коже несчастных, словно свиньи. В первый раз в жизни мне случилось встретить подобных животных. Я бы с большим интересом анатомировал одно из них, несмотря на то, что их вид возбуждал во мне тошноту. Но у меня не было хирургических инструментов: они, к несчастью, остались на корабле^[186]{509}.

Чей размер следует считать ненормальным: Гулливера или жителей Бробдингнега? Мы считаем, что великанов, но лишь потому, что сами одного размера с Гулливером. Свифт читал произведения Сирано, и «Гулливер» – это искусная вариация на обычные в то время темы научной фантастики, в которой острова заменяют планеты.

Главное, что должны были вынести читатели из этих текстов, – человеческие существа ошибочно преувеличивают свою значимость. Сирано де Бержерак открыто порицал:

…Гордость человека, который убежден, что природа создана лишь для него, как будто есть сколько-нибудь вероятия в том, что Солнце, огромное тело, в четыреста тридцать четыре раза больше Земли, было зажжено для того, чтобы созревал его кизил и кочанилась капуста. Что касается до меня, то я далек от того, чтобы сочувствовать дерзким мыслям, и думаю, что планеты – это миры, окружающие Солнце, а неподвижные звезды – точно такие же Солнца, как наше, что они также окружены своими планетами, то есть маленькими мирами, которых мы отсюда не видим ввиду их малой величины и потому что их отраженный свет до нас не доходит. Ибо как же по совести представить себе, что все эти огромные шаровидные тела – пустыни и что только наша планета, потому что мы по ней ползаем, была сотворена для дюжины высокомерных плутов. Неужели же, если мы по Солнцу исчисляем дни и года, это значит, что Солнце было сотворено для того, чтобы мы в темноте не стукались лбами об стену. Нет, нет! Если этот видимый Бог и светит человеку, то только случайно, как факел короля случайно светит проходящему по улице вору^[187]{510}.

Изображение вши. Из «Микрографии» Гука, первой серьезной работы в области микрографии, 1665

Таким образом, даже до повсеместного использования микроскопа телескоп создал головокружительное ощущение бесконечности Вселенной и незначительности человеческих существ, если мысленно посмотреть на них из дальнего космоса. Во Вселенной Лукреция боги безразличны к людям, а люди есть случайное следствие произвольного соединения атомов. Революция масштаба заставила признать логичность этой точки зрения даже тех, кто верил в божественного создателя. Даже Кеплер и Паскаль, которые хотели думать, что они живут во Вселенной, созданной Богом для спасения человеческой души, обнаружили, что у них нет выбора, кроме как признать, что мир огромен, а крошечные существа в нем необыкновенно сложны, а также допустить бесконечность Вселенной. «Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконечных пространств», – пишет Паскаль^{511}. Нравилось это им или нет, но даже те, кто не соглашался с Бруно, говорившим о бесконечной Вселенной, были вынуждены представлять, что было бы, окажись он прав.

Более того, расширив диапазон нашего зрения, телескоп и микроскоп облегчили признание ограниченности наших органов чувств, лишенных искусственных средств усовершенствования. Роберваль, друг Паскаля, предположил, что человек воспринимает свет, но лишен органов чувств, чтобы определить, что такое свет^{512}. Оказавшийся на Луне Сирано слышит такие речи:

[В]о Вселенной существуют миллионы вещей, для понимания которых с вашей стороны потребовались бы миллионы совершенно различных органов. Я, например, при помощи своих чувств познаю причину притяжения магнитной стрелки к полюсу, причину морского прилива и отлива, понимаю, что происходит с животным после его смерти; вы же можете подняться до наших высоких представлений только путем веры, потому что вам не хватает перспективы; вы не можете охватить этих чудес, точно так же, как слепорожденный не может представить себе, что такое красота пейзажа, что такое краски в картине или оттенки в цветке ириса…^{513}

С ним согласен Локк: другие существа на других планетах могут обладать органами чувств, которых нет у нас и которые мы даже не можем вообразить:

Тот, кто не будет возноситься надменно над всеми вещами, а присмотрится к необъятности этого мироздания и великому разнообразию, находимому в нашей малой и незначительной его части, с которой он сталкивается, будет склонен думать, что в других обиталищах мироздания могут жить иные и различные разумные существа, о способностях которых он знает и которых понимаем так же мало, как мало знает запертый в ящике стола червяк о чувствах и разуме человека^[188]{514}.

Что делает бедный червяк, запертый в ящике стола? Вероятно, это личинка древоточца, а не земляной червяк, и мебель Локка кишела ими^[189].

§ 6

Можно подумать, что в разрушении соответствия между микрокосмом и макрокосмом виноват Коперник. Но это было бы ошибкой. Вселенная Коперника предполагала лишь одно изменение масштаба: звезды должны находиться на огромном расстоянии от Солнечной системы, поскольку не наблюдалось измеримых изменений в их взаимном расположении в процессе годового движения Земли по орбите вокруг Солнца, и кроме того, они должны быть очень большими, чтобы мы могли их видеть. Но Солнце и планеты оставались того же размера, и Коперник продолжал верить (по всей видимости), что Вселенная состоит из вложенных друг в друга сфер. У Коперника Земля уже не находилась в центре мира, но его Вселенная оставалась подстроенной под Землю, и не было никаких причин считать, что Земля не является продуктом великодушного замысла. В его аргументации не было ничего, указывающего, что Земля представляет собой рядовую планету и что Вселенная не была создана ради человеческих существ. У мира по-прежнему имелся центр, а Солнце и Земля оставались уникальнымиобъектами.

Решительный перелом произошел в 1608 г. после изобретения телескопа и микроскопа. Инструменты – это подпорки для знания, и они играют роль агентов перемен. До 1608 г. стандартные научные инструменты – эккеры, астролябии и т. д. – предназначались для измерения угловых градусов невооруженным глазом. Даже огромные секстанты и квадранты, построенные Тихо Браге, были просто увеличенными визирами. Эти инструменты принципиально не отличались от тех, которыми пользовался Птолемей, и, хотя посредством измерения параллаксов комет и сверхновой звезды их можно было использовать для опровержения традиционной теории прозрачных сфер, на которой укреплены планеты (ее поддерживал Коперник), они укрепляли веру в то, что человеческие существа идеально подходят для наблюдения за космосом, а сам космос создан для того, чтобы поддерживать жизнь человечества^[190].

Это были не единственные специальные инструменты: алхимики пользовались особым набором перегонных кубов, тиглей и реторт, но они представляли собой просто сосуды, которые можно нагревать (алхимию часто называли испытанием огнем). Они не давали новой информации о месте человечества во Вселенной. Печатный станок не только коренным образом изменил распространение знания, но также – сделав доступной точную зрительную информацию – заставил пересмотреть традиционные представления о том, что такое знание.

После 1608 г. новые инструменты сделали невидимое видимым. Термометр (ок. 1611) и барометр (1643) позволили увидеть температуру и давление воздуха – первое раньше было субъективным восприятием, а второе в нормальных обстоятельствах люди вовсе не замечали. Барометр и воздушный насос Бойля (1660) продемонстрировали, что происходит с живыми существами или с огнем в вакууме. К этим приборам можно добавить призмы Ньютона, которые впервые (1672) наглядно показали, что белый свет состоит из гаммы цветов. Таким образом, к концу столетия уже имелся целый набор новых инструментов, но ни один из них не оказал такого влияния, как телескоп: изначально предназначенный для военного дела и навигации, он изменил не только астрономию, но оценку людьми своей значимости^{515}.

§ 7

В этих двух главах мы рассмотрели эффект домино, последовавший за интеллектуальными переменами. Открытие Америки опровергло теорию, что Земля состоит из двух сфер. Система Коперника привела к предположению, что планеты сияют отраженным светом, подтвержденному открытием фаз Венеры, что уничтожило систему Птолемея. Эти перемены никак нельзя назвать случайными – они были неизбежны, как открытие Америки после того, как Колумб отправился в плавание. Это были интеллектуальные преобразования исключительной важности, но специалисты по истории науки почти не обсуждают их. Они сами стали темными звездами – фактически невидимыми.

Почему? После книги Куна «Структура научных революций» история науки сосредоточилась на противоречиях между учеными^{516}; каждая новая теория считалась спорной, а в процессе смены теорий не усматривалось ничего неизбежного. Такой подход был необыкновенно наглядным. Но, ярко освещая противоречия, он оставил все те изменения, которые происходили почти молча и были неизбежными – и в то время могли рассматриваться как неизбежные. После 1511 г. уже никто (а если точнее, за исключением нескольких запутавшихся и плохо информированных людей) не защищал теорию двух сфер. А после 1611 г. никто не защищал взгляды Птолемея на Венеру. В 1624 г., через одиннадцать лет после публикации открытия, что Венера проходит через полный цикл фаз, Галилей мог считать само собой разумеющимся, что ни один компетентный астроном не станет защищать систему Птолемея^[191]. Нетрудно найти свидетельства в пользу утверждения, что именно телескоп опроверг систему Птолемея, несмотря на утверждение Томаса Куна, что система Коперника завоевывала позиции задолго до 1610 г., а телескоп не оказал на этот процесс особого влияния^[192]. Как мы уже видели, количество изданий «Трактата о сфере» Сакробоско, учебника начального курса астрономии Птолемея, а также более углубленного учебника, «Новой теории планет» Пурбаха, резко упало после 1610 г. Вывод ясен: идеи Коперника почти не сказались на астрономии Птолемея; кризис начался с появления сверхновой в 1572 г., но к концу XVI в. он был полностью преодолен. Телескоп же привел к ее немедленному и необратимому разрушению.

Иногда в науке наблюдаются реальные, живые, продолжительные дискуссии. В XVII в. такие конфликты имели место между теми, кто верил в возможность вакуума, и их оппонентами, а также между теми, кто верил в возможность, что Земля движется (после 1613 г. сторонники Браге, а не Птолемея), и теми, кто не верил. Перевес склонялся то на одну, то на другую сторону, но победителя выявить не удавалось. Однако в других случаях огромные, тщательно выстроенные и на первый взгляд прочные конструкции рушились от слабого ветерка, поскольку, как указывал Вадиан, убедительным может быть только опыт. Если мы сосредоточимся только на спорах, то начинает казаться, что прогресс в науке случаен и непредсказуем. Если же предположить, что никакое серьезное изменение невозможно без споров, то наше главное предположение проверить не удастся. На первый взгляд кажется, что тезис релятивистов получил подтверждение, потому что доказательство обратного никогда даже не рассматривалась. Картина радикально изменится, если взглянуть на интеллектуальные перемены шире; тогда крах теории двух сфер и теории темных звезд становится ярким примером интеллектуальных перемен, которые произошли без каких-либо дискуссий и споров. Но это были серьезные теории: одну поддерживали лучшие философы позднего Средневековья, другую – умнейшие сторонники Коперника в конце XVI в. Значение интеллектуальных перемен просто не может быть измерено накалом дискуссий, которую они вызвали.

Часть III
Получение знания

Никакая теория познания не должна пытаться объяснить, почему нам удается что-то успешно объяснить… существует множество миров, как возможных, так и действительных, в которых поиски знаний и закономерностей обречены на неудачу^[193].

Карл Поппер. Объективное знание (1972)^{517}

Часть III объединяет центральные главы этой книги. Все они посвящены развитию нового языка, на котором можно размышлять, говорить и думать о науке. В каждой главе лингвистические вопросы переплетены, во-первых, с непосредственным исследованием природы, а во-вторых, с более широкими концептуальными и философскими вопросами. Причина проста: язык, который мы используем для размышления о научных проблемах, почти полностью сформирован в XVII в. С одной стороны, этот язык отражает революцию, которая происходила в науке, а с другой – он сделал революцию возможной.

7. Факты

В этой жизни, сэр, нам требуются факты, одни только факты!^[194]

Слова Томаса Грэдграйнда из романа Диккенса «Тяжелые времена»

Факт обладает лишь языковым существованием (как элемент дискурса), но при этом все происходит так, будто его существование – просто «копия» какого-то другого существования, имеющего место во внеструктурной области, в «реальности»^[195].

Ролан Барт. Дискурс истории (1967)^{518}

Так называемые факты никогда не бывают просто фактами, независимыми от существующих убеждений и теорий^[196].

Томас Кун. Проблемы исторической философии науки (1992)^{519}

§ 1

Мы видели, что наука эпохи Возрождения вышла за пределы греческой науки. Архимед воскликнул: «Эврика!» – а в эпоху Возрождения появилось понятие открытия, споры о приоритете и эпонимия. Витрувий описывал нечто подобное рисунку на основе законов перспективы, но только в эпоху Возрождения нашли новое сочетание субъективности и объективности – плоскость картины и точку схода. Цицерон считал картографию разделом геометрии, а в эпоху Возрождения появился ряд новых математических дисциплин, показавших свою эффективность в понимании мира. И самое главное, эпоха Возрождения подтвердила существование решающих фактов: фактов, которые требовали отказа от общепризнанных теорий. Конечно, фундаментальные изменения происходили и до 1608 г., но во многих отношениях наука эпохи Возрождения была продолжением классической науки. Региомонтан и Галилей считали себя учениками Аристотеля. Они бы очень удивились, услышав, что у них есть нечто, чего не было у него (это утверждение скорее относится к Галилею, чем к Региомонтану). В 1621 г. Кеплер опубликовал вторую часть «Коперниканской астрономии». Он описывал ее как дополнение к работе Аристотеля «О небе», поскольку надеялся, что книга войдет в программу обучения, по-прежнему основанную на воззрениях Аристотеля^{520}. К 1700 г. ощущение непрерывности исчезло: люди понимали, что они отличаются от тех, кто жил в древние времена. Одним из проявлений этой разницы является «факт».

Мы до такой степени привыкли к фактам, что до сих пор предпринималось очень мало попыток написать их историю, и все эти попытки оказались неудовлетворительными^{521}. В то же время наша культура зависит от фактов не меньше, чем от нефти. Нам почти невозможно представить, что бы мы делали без фактов и что были времена, когда фактов не существовало вовсе. Как выглядела карта знаний до появления такого понятия, как факт? Истина противостояла мнению, знания – опыту. Мнение, опыт и убеждение не могли быть надежными и удовлетворительными; знание должно опираться на более прочный фундамент. История факта – это история волшебного превращения низшей и самой ненадежной формы знания в высшую и самую надежную.

В этой главе предметом нашего рассмотрения будет значение понятия «факт», которое в Оксфордском словаре приведено в пункте 8a: «То, что действительно произошло или существует», – хотя в словарях не проводится четкая граница между представлением о факте как агенте (то, что произошло в результате чьих-то действий) и о безличном факте (то, что произошло по естественным причинам)^{522}. Как рассматривать эти вопросы, не оперируя концепцией факта? В Греции для этого использовали понятие явления, но явления пластичны – их можно «спасти» или «исправить», тогда как факты упрямы. В латинском языке существовало слово res^{523}. Римляне говорили: «Res ipsa loquitur»; мы переводим это выражение как «Факты говорят сами за себя»^{524}. Витгеншнтейн в «Логико-философском трактате» пишет, что «мир есть совокупность фактов, а не вещей»^[197]. Это невозможно перевести на классическую латынь или на английский язык Елизаветинской эпохи. В английском языке «факту» (fact) предшествовали «детали» (particulars). «Явления» (phenomena) слишком субъективны: они представляют собой видимость, а не реальность. «Вещи» и «детали» принадлежат исключительно к реальному миру: эти понятия не соответствуют особому сочетанию реальности и мышления, отраженному в факте. Именно это особое сочетание имел в виду Барт, когда описывал факты как языковые понятия, претендующие на то, чтобы быть копией реальности.

Что такое факт? Естественно, философы спорят друг с другом. Я рассматриваю то, что философы называют фактами Юма. По мнению Дэвида Юма, «все объекты, доступные человеческому разуму или исследованию, по природе своей могут быть разделены на два вида, а именно: на отношения между идеями и факты. К первому виду относятся такие науки, как геометрия, алгебра и арифметика… К такого рода суждениям можно прийти благодаря одной только мыслительной деятельности… Факты, составляющие второй вид объектов человеческого разума, удостоверяются иным способом, и, как бы велика ни была для нас очевидность их истины, она иного рода, чем предыдущая»^[198]{525}. Отношения между идеями относятся к объектам, которые поддаются определению или необходимо истинны, таким как 2 + 2 = 4 или «все холостяки неженаты». Факты относятся к объектам, которые условно истинны (то есть могли бы быть иными (например, «у Земли один спутник» или «я родился в январе»). Отношения между идеями подчиняются только логике; наше знание об условно истинных объектах, или фактах, зависит от доказательств: свидетельских показаний, опыта, документов.

В повседневной жизни наша культура обычно игнорирует разницу между идеями и фактами, и поэтому можно назвать фактом то обстоятельство, что в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. И действительно, поскольку все факты по определению являются истиной, мы склонны считать любую истину фактом. Но для Юма и для всех, кто в XVII в. рассуждал о фактах, связь не была двусторонней; теорема Пифагора представляет собой не факт, а дедукцию (если только я не измеряю стороны конкретного треугольника). Совершенно очевидно, что в культуре, где опыт приобретал все большее значение, термин «факт» был бесценным, поскольку идентифицировал тип знания, основанный на опыте. Не менее очевидно, что различие между двумя типами знания имело особое значение в мире, где существовали два конфликтующих подхода к знанию – с одной стороны, системы Аристотеля, основанной в основном на отношениях между идеями, а с другой стороны, экспериментальной науки, опирающейся преимущественно на факты, – и интеллектуалы стояли перед нелегким выбором. Юм, проводя различие между фактами и отношением между идеями, отражает глубокий интеллектуальный конфликт, послуживший толчком к научной революции.

Что такое факт? Это нечто вроде козырной карты в интеллектуальной игре. Играя в «камень – ножницы – бумага», вы не можете предугадать победителя. До появления факта интеллектуальная жизнь немного напоминала эту игру – одни полагали, что победит логика, другие рассчитывали на победу авторитетов (особенно там, где затрагивались вопросы веры), а третьи хотели опираться на опыт и эксперимент. Но когда в игру вступают факты, все меняется, потому что спорить с ними невозможно – они всегда побеждают. Факты представляют собой лингвистический механизм, который обеспечивает неизменную победу опыта над авторитетом и логикой. Как признавал Юм, «никакое рассуждение… не может сравниться с фактом»^{526}. Показательны примеры, выбранные составителями Оксфордского словаря для иллюстрации значения слова «факт»: «Факты – упрямая вещь» (1749), «Факты сильнее аргументов» (1782), «Эта фантазия разрушается одним-единственным фактом» (1836).

Мы можем получить представление о мире, где не было фактов, по книге, которая пытается говорить о фактах при отсутствии как термина, так и самого понятия «факт». Это «Эпидемия заблуждений» (Pseudodoxia Epidemica) Томаса Брауна, известная также под названием «Вульгарные ошибки» (Vulgar Errors, 1646). Браун хотел бы избавить мир от ложных убеждений (например, утверждения, что у слонов нет коленей, или что бобры, спасаясь от погони, откусывают себе яички), но в своих попытках он чувствует себя Давидом, противостоящим Голиафу: «Нам часто приходится в одиночку противостоять силе мнения, встречать Голиафа и Гиганта Авторитета жалкими камешками и ничтожными аргументами, взятыми из наших скудных и тощих запасов»^{527}. Браун жил в мире, где то, что мы называем фактами, казалось бессильным перед лицом авторитетов. Он считал, что логика, мнения и авторитет должны отступить перед опытом, но в его распоряжении не было языка, чтобы выразить эту простую идею. Он не мог сказать, как Юм и как мы с вами, что с фактами спорить невозможно.

Мы до такой степени считаем понятие факта само собой разумеющимся, что удивляемся, когда узнаем, что это недавнее изобретение. Слова, обозначающего факт, не было ни в классическом греческом, ни в классической латыни, и определения Оксфордского словаря невозможно перевести на эти языки. Греки писали о to hoti («то, что есть»), а схоласты спрашивали an sit («есть ли это»). Однако эти конструкции оставляют много места для споров и их вряд ли можно назвать устойчивыми или прочными. Разумеется, слова не всегда идентичны вещам: можно понимать, что такое факт или процедура установления фактов, без самого слова «факт»; я вкратце опишу разницу между установлением факта и языком факта. Как уже отмечалось выше, путешествия Веспуччи создали решающие факты, – но в текстах Веспуччи нет слова, эквивалентного «факту» – ни в оригинальном варианте («Новый Свет» был опубликован в 1503 г. на латыни, «Письмо» – в 1505 г. на итальянском), ни в многочисленных первых переводах.

Латинское слово, которое современными переводчиками чаще всего переводится как «факт», – res (вещь). Но вещи отличаются от фактов. Вещь существует без слов, а факт – это заявление, термин в рассуждении. В отличие от фактов вещи не являются истиной. Тем не менее мы обращаемся с фактами так, словно они эквивалентны вещам, и в словарях «факт» определяется то как вещь, то как истинное убеждение. Так, например, согласно American College Dictionary, факт есть «нечто, что действительно существует, реальность», а также «истина, известная из опыта или наблюдения; нечто, считающееся истиной»^{528}. Таким образом, наше понимание фактов подобно двуликому Янусу: то мы считаем их вещами, самой реальностью, то истинными убеждениями или утверждениями о реальности. В результате грамматика факта неоднозначна. Как реальность факты не могут быть истинными или ложными; как утверждения они либо истинны, либо ложны. Было бы ошибкой считать, что это противоречие можно разрешить: суть факта как раз и состоит в том, что он вмещает в себя два мира, причем берет из обоих лучшее. Именно это качество делает факты первичным материалом науки, поскольку наука также является странным сплавом реальности и культуры. Факты и наука предназначены друг для друга^{529}.

Факты не просто являются истинными или ложными; их можно подтвердить, обращаясь к доказательствам. Утверждение «я верю в Бога» не является либо истинным, либо ложным, но только я точно знаю, каким именно, поскольку оно относится к чисто внутреннему душевному состоянию; оно по сути своей субъективно. Если я соблюдаю определенные религиозные обряды, то имеются основания считать это утверждение истинным, но доказать это очень трудно. Множество людей соблюдают религиозные обряды, хотя вера уже покинула их (временно, как они надеются). Но я могу доказать, что был крещен или вступил в брак: это документально подтвержденные факты. Это объективное положение дел.

Современные философы различают три вида фактов: грубые факты, зависимые от языка факты и институциональные факты. Рассмотрим несколько примеров.

1. «У вершины горы Эверест лежит снег». Это объективно истинно или ложно и не зависит от языка, на котором я говорю, или от моего субъективного опыта (хотя мне нужен, разумеется, соответствующий словарь, чтобы сообщить эту истину кому-то еще). Это грубый факт.

2. Сегодня четверг, 6 июня 2013 г. Данное утверждение истинно, но зависит от правила для обозначения лет, нумерации и названия месяцев и дней. Это факт, зависящий от языка.

3. Это банкнота достоинством десять фунтов. Данное утверждение верно лишь потому, что этот листок бумаги был выпущен Банком Англии и имеет соответствующую форму. Это институциональный факт. Значительная часть социальной реальности состоит из институциональных фактов: например, собственность или брак^{530}.

Эти категории подразумевают, что мы найдем снег на Эвересте, делаем сегодняшний день четвергом, а банк объявляет этот листок бумаги законным платежным средством. Таким образом, одни факты обнаруживаются, другие делаются, третьи объявляются. Все очень просто – за исключением того, что мы никогда не говорим, что обнаруживаем, делаем или объявляем факты; мы «устанавливаем факты»^[199]. Мне удалось проследить эту фразу до 1725 г., и, разумеется, преимущество термина «устанавливать» заключается в том, что он отражает неопределенность понятия «факт»: мы можем установить, что то-то и то-то имеет место в действительности, или установить палатку – термин применим к словам, действиям и вещам.

Это не единственная проблема данной классификации. Знания европейцев о горе Эверест определяются долгой историей открытий, исследований, экспедиций и картографической работы. В 1855 г. в процессе британского картографического исследования Индии высота горы, обозначенной как пик XV, определена в 29 002 фута (в данном случае имеется в виду «высота» над уровнем моря, хотя за двести лет до этого можно было верить, что океаны расположены выше самых высоких гор). В 1865 г. Королевское географическое общество официально присвоило название этой горе. Таким образом, когда я говорю, что вершина горы Эверест покрыта снегом, я опираюсь на общепризнанное знание, что существует место под названием Эверест, что это очень высокая гора, и поэтому вовсе не удивительно обнаружить лед и снег у ее вершины. Этот «грубый» факт стал для нас грубым, но лишь потому, что процесс, когда гора была открыта, измерена и названа, был невидим для нас. На самом деле сама по себе гора Эверест – это зависящая от языка и институционально определенная сущность. Для того чтобы утверждения о горе Эверест были понятны всем, мы должны не только найти покрытую снегом гору, но и создать общий язык^[200]. Утверждение, что вершина пика XV покрыта снегом и льдом, было бы таким же истинным, но понятным лишь небольшой группе исследователей и картографов; для всех остальных оно не имело бы смысла.

Теперь обратимся к сегодняшней дате. Это не просто языковая условность, а институциональный факт, поскольку контракты зависят от интерпретации даты. В Британии и Британской империи действует григорианский календарь, введенный законом 1752 г. День, следующий за средой 2 сентября 1752 г., стал четвергом 14 сентября. В большинстве стран континентальной Европы 2 сентября (по британскому стилю) уже было 13 сентября. Одновременно со сменой даты начало года перенесли с 25 марта на 1 января, и поэтому периода с 1 января по 24 марта 1752 г. просто не существовало. Даты не только получают название, но они также, подобно деньгам, объявляются.

Общественные и технологические процессы, с помощью которых мы устанавливаем факты, становятся невидимыми для нас потому, что мы привыкаем к ним. Зависящие от языка и институциональные факты начинают казаться грубыми фактами: это справедливо для общественных институтов, таких как деньги, а еще в большей степени для мира природы, который на самом деле зависит от теории. Мы приняли идею, что высоту гор следует измерять относительно уровня моря, хотя в Средние века эта идея выглядела бессмысленной. Для пояснения можно привести еще пару примеров. Я знаю дату своего рождения: о ней говорили мне родители, она записана в свидетельстве о рождении, в водительском удостоверении, паспорте и всевозможных официальных документах. Это истинный объективный факт, и, если у меня случится инсульт и я забуду дату своего рождения, выяснить ее не составит труда. Но я не знаю дату рождения Шекспира. Единственный официальный документ, дошедший до нас, сообщает о дате его крещения.

Конечно, вы можете подумать, что Шекспир должен был знать дату своего рождения, хотя нам она неизвестна. И ошибетесь. В 1608 г. Галилей переписывался с Кристиной Лотарингской, супругой Фердинанда I, великого герцога Тосканы. Кристина хотела составить для Фердинанда гороскоп, но не знала дату его рождения и предложила два альтернативных варианта с разницей в год: 18 июля 1548 г. и 30 июля 1549 г.^{531} Галилею пришлось составить два гороскопа, определить, который лучше совпадает с жизнью Фердинанда, на этом основании сделать вывод о дате его рождения и предсказать будущее. То есть действительно неизвестным был даже год рождения великого герцога, не говоря уже о месяце и числе (справедливости ради следует отметить, что он был младшим сыном и поэтому не считался наследником). Мы знаем дату своего рождения не потому, что такое знание является естественным или даже нормальным, а потому, что живем в мире, где такое знание стало институализированным.

Когда Марен Мерсенн, парижский монах и математик, читал трактат Галилея «Диалог о двух системах мира» (1632), он столкнулся с тем, что измерение относительной скорости падающих тел выражено в braccia, то есть в локтях, или эллах, которые были стандартной итальянской единицей измерения^[201]. Но какова была длина braccio у Галилея? Мерсенн написал ему, задав этот вопрос, но ответа так и не получил. Несколько лет спустя, будучи в Риме, он отыскал лавку, где продавали мерные рейки, и приобрел флорентийский braccio. Потом проверил измерения Галилея и нашел их неточными^{532}. Но ставил ли Галилей свои опыты во Флоренции или раньше, когда еще жил в Венеции? Венецианский braccio длиннее флорентийского, и поэтому измерения Галилея могли быть гораздо точнее. По всей вероятности, Галилей не стремился к абсолютной точности – он знал, что в Риме, Венеции и Париже пользуются разными единицами измерения. Местные единицы измерения делали точность бессмысленной. И действительно, во Флоренции и в Венеции два разных braccia использовались для разных целей. Таким образом, можно сказать, что Галилей выполнял измерения, связанные с падением тел, однако он не превратил эти измерения в факты, о чем просил Мерсенн, поскольку измерения зависели от языка и за лингвистическими различиями скрывались институциональные заявления: длина флорентийского braccio определялась властями Флоренции для того, чтобы торговцы не обманывали покупателей. То, что выглядит грубым фактом, – расстояние, на которое перемещается падающее тело за определенный промежуток времени, – оказывается отчасти зависимым от языка и институтов. Мерсенн хотел проверить утверждения Галилея, выяснив факты, но это оказалось очень непросто, поскольку установление фактов зависит от инструментов, которые должны быть стандартизированы, – даже такие простые, как мерная рейка^{533}.

Мы живем в обществе, где производство фактов стало массовым: на упаковках указывается вес, дорожные знаки сообщают о расстояниях, а в некоторых странах и о численности населения городов, мимо которых вы проезжаете. Мы не только массово производим их, но и распространяем не менее эффективно, чем почту: например, счета от энергетической компании сообщают, сколько электричества я использовал, выписки из банка – сколько денег потратил. До научной революции фактов было мало и они были редкими: штучный товар, сделанный на заказ, а не результат массового производства, плохо распространяемый и зачастую ненадежный. Никто, например, не знал численности населения Британии до первой переписи 1801 г. Первая серьезная попытка оценить численность населения была предпринята Грегори Кингом в 1696 г.; до него Джон Граунт в 1662 г. оценил численность жителей Лондона. До этого цифры были абсолютно ненадежными, и никому не приходило в голову подсчитывать население целых стран. В 1752 г. Дэвид Юм опубликовал эссе «О населении древних государств», указывая на неправдоподобность цифр, которые мы находим в классических текстах^{534}. Так, например, по свидетельству Диодора Сицилийского, жившего в I в. до н. э., город Сибарида мог выставить армию из 300 000 свободных мужчин; если прибавить к ним женщин, детей, стариков и рабов, то получится, что Сибарида была гораздо больше Лондона во времена Юма (по современным оценкам, его население составляло 700 000 человек). А по словам Диогена Лаэртского, население Акраганта в III в. составляло 800 000 человек. Однако в ту эпоху это были мелкие города, тогда как Лондон считался величайшей торговой столицей мира всех времен. Работа Юма свидетельствует об интеллектуальном сдвиге, поскольку автор требует точности; до 1650 г. никто не жаловался, что цифры, приведенные Диодором Сицилийским или Диогеном Лаэртским, не заслуживают доверия, поскольку люди не ожидали ничего иного, а их собственные оценки были такими же ненадежными.

Новый мир обязан своим рождением не только науке, но и государству, которое стремилось облагать граждан налогами, занимать деньги и собирать армии. Фондовый рынок требовал точной оценки прибылей и убытков, капитала и оборота. Но государства занимались всем этим на протяжении тысячелетий, не имея точных данных. Купцы с незапамятных времен богатели или разорялись. Идея о том, что точные цифры могут иметь огромное значение, начала укореняться в XIII в. после появления двойной записи в бухгалтерском деле; затем она распространилась на науки, а от бухгалтерии и наук – на управление государством.

Например, в 1662 г. Джон Граунт опубликовал статистику смертей в Лондоне, указав причину смерти и предполагаемый возраст умершего. На основе этих данных он впервые дал оценку ожидаемой продолжительности жизни для разных возрастных групп – первые надежные данные, которые могли служить основой для калькуляции цены на страхование жизни. Он жил уже в новом мире статистической точности. Именно от ученых, от таких людей, как Уильям Петти, один из первых членов Королевского общества, который исследовал Ирландию, правительственный чиновник Грегори Кинг – фактически бухгалтер – получил концептуальные методы, которые позволили ему подсчитать (очень приблизительно) то, что мы теперь называем валовым национальным продуктом для Британии и Франции за 1696 г., чтобы понять, у какой страны больше ресурсов для победы в войне, которую они вели. (Кинг подсчитывал не только численность жителей и их облагаемый доход, но также численность коров, овец и кроликов)^{535}. У нас есть то, чего не было у греков и римлян, – надежные факты и точная статистика, и если речь идет не о состоянии одного коммерческого предприятия, то началось это с научной революции XVII в.

Подчеркивая, что факты «установлены» и что необходимо научиться их устанавливать, я не подразумеваю, что они субъективны и зависят от культуры. До получения официального названия в 1865 г. гора Эверест была такой же высокой и так же покрыта снегом, как и после, но обнаружение и распространение фактов об Эвересте требовали процесса наименования, процесса измерения, процесса нанесения на карту. До 1865 г. Эверест стоял на том же месте, но фактов о нем не было. Факты о горе Эверест были установлены, и этот процесс имел три составляющих: обнаружить, сделать и объявить.

§ 2

Теперь перейдем к делу, то есть к конкретному примеру установления факта (и на какое-то время забудем об анахронизме, неизбежном при употреблении слова «факт» для описания деятельности людей, не знавших этого слова). В ночь на 19 февраля 1604 г. в Праге Иоганн Кеплер измерял положение Марса на небе при помощи металлического инструмента под названием квадрант^{536}. Разновидность измерений, которые он пытался выполнить, была прекрасно известна астрономам: подобные измерения они выполняли со времен Птолемея. Однако, по мнению Кеплера, измерения Птолемея были недостаточно точными – как и все остальные, сделанные за прошедшие века, за исключением, возможно, измерений Тихо Браге. Та ночь выдалась очень холодной и ветреной. Кеплер обнаружил, что без перчаток руки быстро замерзают и он не может справиться с инструментом, а в перчатках точная настройка невозможна. Сильный ветер задувал свечу, и поэтому считывать и записывать показания приходилось при свете тлеющего угля. Кеплер не сомневался, что результаты будут неудовлетворительными, – он полагал, что ошибся на 10 минут угловой дуги (минута составляет одну шестидесятую градуса). На современном школьном транспортире вы не различите десять минут угловой дуги, и только один астроном до Кеплера считал такую точность неудовлетворительной. Птолемей и Коперник полагали 10 угловых минут допустимым пределом погрешности. Но Кеплер работал с Тихо Браге, который изобрел новые инструменты, обеспечившие невиданную точность – до одной угловой минуты.

Таблица смертности Граунта. Из книги «Естественные и политические наблюдения», 1662. Граунт собрал статистику о ежегодном количестве рождений и смертей, а также причинах смерти, из списков умерших, которые каждый год публиковались в Лондоне. Эти данные он использовал для расчета ожидаемой продолжительности жизни для каждой возрастной группы и для оценки численности населения Лондона – у него получилось 460 000, а не 7 миллионов, как утверждали некоторые

Кеплера занимали такие маленькие величины, потому что он понимал астрономию совсем не так, как его предшественники. Раньше астрономы видели своей целью математические модели, которые правильно предсказывали положение планет на небе. Все они соглашались, что такие модели должны включать сочетание круговых движений, поскольку философы указали им, что все движения в небе обязаны быть круговыми. Для Кеплера проблема заключалась в том, что круги, эксцентрики и эпициклы были геометрическими конструкциями; не существовало никаких доказательств того, что такая конструкция действительно имеет место на небе. Более того, его предшественники с удовольствием пользовались двумя разными моделями для каждой планеты: одной для вычисления ее движения с востока на запад, а другой – с севера на юг.

Кеплер знал, что на небе нет хрустальных сфер, и понимал, что планеты движутся сквозь пустое пространство по траекториям, которые он назвал «орбитами». Кеплер заменил сферы орбитами, поскольку стремился заменить геометрию физикой. (Слово «орбита», используемое в этом значении, отмечало ключевую инновацию Кеплера; раньше орбитой называли след, оставленный колесом на земле, или углубление, в котором расположен глаз. Орбита – физическое явление, а сфера – геометрическая абстракция^{537}.) Чтобы понять, как движутся планеты, Кеплер представил паромщика, пытающегося пересечь быструю реку. Если вы направляете планету сквозь пространство, задавал вопрос Кеплер (он был готов представить, что планетами управляет разум), то как определить свое местоположение и как не сбиться с курса? Эксцентрическая орбита, которая предполагала идеальную окружность с неизвестным центром в однородном пространстве, казалась ему невозможной. Кеплер был убежден, что необходимо предполагать силы, действующие сквозь пространство – его воодушевляла недавно опубликованная работа Гильберта о магнитах, – и спрашивал себя, как небесный кормчий будет определять свое положение^{538}. Поэтому он настаивал на применении единой математической модели для описания движения планет по небу. Когда он пытался применить свой метод к Марсу, используя сочетание окружностей Тихо Браге, то получал удовлетворительный результат для долгот (ошибка 2 угловые минуты), но неудовлетворительный для широт. Когда он внес коррективы в геометрические расчеты, чтобы получить правильные широты, ошибка в определении долгот достигала такой величины, которая когда-то считалась несущественной, но Кеплеру казалась неприемлемой: целых 8 угловых минут^{539}.

Но дело в том, что, если Кеплер намеревался найти систему окружностей, которая правильно описывала бы движение Марса, он бы ее нашел – что он сам впоследствии признал. Однако он стал проверять другие математические модели и обнаружил, что может получить удовлетворительную погрешность (менее 2 угловых минут), если представит орбиту как эллипс, в одном из фокусов которого находится Солнце. Его предшественники отвергли бы это решение, поскольку оно не предполагало кругового движения. Однако Кеплер остался доволен, поскольку мог представить физическую силу, которая заставляет планету двигаться в пространстве, ускоряясь при приближении к Солнцу – источнику силы – и замедляясь при удалении от него. Разумеется, он был прав – это сила притяжения^{540}.

Кеплер не знал слова «факт» (он писал о явлениях, наблюдениях, эффектах, опытах, to hoti), но явно понимал, что ему нужны именно факты. И решил поместить на титульную страницу своего трактата «О новой звезде в созвездии Змееносца» (1606) изображение курицы, клюющей зерна во дворе, с девизом «grana dat e fimo scrutans» («роясь в навозе, она находит зерно»). Он представлял себя не великим философом, а человеком, который готов искать факты. А поскольку ему требовалось сделать свои факты заслуживающими доверия, он был вынужден прибегать к риторическим приемам, которые, если судить по литературе, были изобретены гораздо позже: многословное перечисление незначительных деталей (тлеющий уголь, при свете которого он считывал показания инструментов в ночь на 19 февраля 1604), стремление сообщать о неудачах (свою так называемую войну с Марсом он представляет как бесконечную череду поражений) с такой же тщательностью, как и об успехах^{541}. В «Новой звезде» Кеплер даже знакомит нас со своей женой, как будто мы пришли в гости к ним домой, и объясняет, что ему было трудно опровергнуть аргументы пифагорейцев, которые считали Вселенную результатом случая, но его жена оказалась более грозным противником:

Вчера, когда я устал уже от работы, но все же продолжал обдумывать мысль об атомах, летающих в воздухе, она позвала меня ужинать и подала салат. Тогда я спросил ее: «Если бы все те предметы, что я вижу вокруг себя, оловянные тарелки, листья салата, крупинки соли, капли воды и масла, восхитительные яйца – все это поднялось бы в воздух и полетело, и этот полет длился бы вечность, возможно ли, чтобы однажды все вновь заняло свои места в салатнице?» Моя милая ответила: «Но не так, не в таком порядке»^{542}.

Цель таких несущественных подробностей – оловянные тарелки, восхитительные яйца – создать то, что Ролан Барт называл «эффектом реальности»^{543}. Мы должны понять, что можем верить Кеплеру, поскольку он рассказывает нам то, что действительно произошло. В XIX в. такая разновидность повествования стала идеалом историка («wie es eigentlich gewesen», «как это было на самом деле», по выражению Ранке), но в XVII столетии к реализму литературного стиля стремились не историки, а ученые. (Были, однако, и исключения, самыми яркими из которых можно считать Ньютона и Декарта.) Поскольку новая наука еще не заявила о своих претензиях на авторитет, эта претензия должна была утверждаться обращением к реальности. В мире, где не существовало экспертной оценки, чтобы произвести впечатление достоверности, убедительности и точности, следовало использовать литературные приемы. В случае «Новой астрономии» Кеплера (1609) стремление к реализму приняло странные с точки зрения современного читателя формы: вместо описания своей новой астрономии Кеплер предлагает историю своих поисков новой астрономии, тщательно перечисляя все тупики и ошибки. Чтобы создать факты, Кеплеру приходилось не только морозить пальцы февральскими ночами, но также изобретать литературные формы, которые убедят читателя, что он проделал огромную работу, чтобы проверить истинность своих фактов (и теорий). Даже на титульной странице книги объявляется, что его новая астрономия была «разработана в Праге в результате упорного труда на протяжении многих лет»^{544}.

Титульная страница книги Кеплера «О новой звезде в созвездии Змееносца», 1606

Фронтиспис «Диалога о двух системах мира» Галилея, 1632. Аристотель (слева) изображен немощным стариком, Птолемей (в центре) с тюрбаном на голове, потому что он жил в Египте, а Коперник в одежде польского священника – они стоят на берегу флорентийского порта Ливорно, обсуждая вопросы физики и астрономии. Но Коперник совсем не похож на того Коперника, который изображен в других источниках, молодого и гладковыбритого. И действительно, в переводе на латинский Бернеггера эта «ошибка» вскоре была исправлена, и портрет Коперника стал более точен. По всей видимости, Галилей решил изобразить в роли Коперника самого себя. Над головами трех философов виден занавес, который поднимается в начале театрального представления, – этот прием использовал приглашенный Галилеем гравер, Стефано делла Белла, для фронтисписов пьес. Таким образом, Галилей намекает, что аргументы, представленные в книге, не следует считать истиной, поскольку церковь осудила теорию Коперника.

Конечно, не все считали такие приемы полезными: Галилей жаловался, что Кеплера невозможно читать. Для него средством создания видимости реальности была драма, а не исторический рассказ. На фронтисписе трактата Галилея «Диалог о двух системах мира» изображены Аристотель, Птолемей и Коперник перед чем-то вроде занавеса, который будет поднят перед началом театрального представления. Галилей предлагает диалог, в котором сам не появляется на сцене, и тем самым избегает (по крайней мере, в принципе) ответственности за любые выдвигаемые аргументы. Но ему также хочется создать у читателя ощущение реального спора, в котором победа системы Коперника не вызывает сомнений. К сожалению, эти две цели были прямо противоположны друг другу, и успех в достижении второй сводил на нет довольно робкие усилия в достижении первой. Здесь очевиден парадокс. Совершенно очевидно, что «Диалог» Галилея выдуман, хотя явно происходит в реальном месте (Венеции): один из персонажей, Симпличио, был вымышленным, а двое других уже умерли (Сальвиати в 1614, Сагредо в 1620). Но цель выдумки – создать ощущение реальности, которое убедит читателя, что информация в диалоге абсолютно подлинная. Факты истинны, даже если персонажи вымышлены.

Я начал с рассказа о Кеплере в ночь на 19 февраля 1604 г., потому что у каждого факта своя история: Кеплер стремился рассказать эту историю, чтобы убедить читателя в точности своих измерений, а историк стремится рассказать о нем для того, чтобы выявить процесс установления и изложения этих фактов. Одна из причин многословия Кеплера заключается в том, что он не мог просто изложить факты, поскольку не существовало традиции принимать факты сами по себе. Ключевым термином философии, даже во времена Кеплера и Галилея, было «явление». Для Аристотеля явления включали все, что считалось существующим^{545}. Так, если все люди верили, что мыши самопроизвольно зарождаются в соломе, то задачей философа было объяснить это явление, а не сомневаться, так ли это на самом деле^{546}. Более того, явления были пластичными. Птолемей строил свою астрономию на измерениях, как и Кеплер. Но Птолемей и его сторонники предполагали, что измерения можно рассматривать как приближения: на практике небольшие расхождения между теоретическими предсказаниями и действительными измерениями неизбежны. Более того, теория и практика не обязаны совпадать. Считалось совершенно приемлемым использовать одну гипотезу (или модель) для описания движения планеты в плоскости или эклиптике, а другую, несовместимую с первой, для расчета отклонений вверх или вниз от этой плоскости^{547}, таким образом спасая или исправляя явление^{548}. В отличие от них Кеплер искал идеального совпадения. Он мог выполнять те же самые измерения, что и Птолемей, использовать инструменты, похожие на те, что были у Птолемея, но в его работе измерения (то, что мы называем фактами) имели новый статус, новый вес.

§ 3

Факты не только «устанавливаются», но и «отменяются». Конечно, мы этого не говорим: факты по определению истинны, и поэтому, когда обнаруживается их ложность, они просто перестают быть фактами, как фея Динь-Динь, которая может жить лишь тогда, когда дети в нее верят. Факты основываются на опыте, и опровергаются они тоже опытом. Древние греки и римляне верили, что, если потереть магнит чесноком, он утратит свои свойства^{549}. Плутарх, Птолемей и множество других авторов безоговорочно верили в это. Для них это было, как выразился Дарин Леу, примером «беспроблемной фактичности»^{550}. Вы можете вернуть магниту его свойства, смазав кровью козла. Искушенные мыслители (Томас Браун в 1646 г. назвал их «серьезными и достойными авторами») продолжали верить в это вплоть до XVII в.^{551} В 1589 г. Джамбаттиста делла Порта (неаполитанский аристократ, книга которого «Естественная магия» (Magia naturalis) была одним из бестселлеров в период с 1560 по 1660 г., выражал свое несогласие:

Но, когда я попробовал все эти вещи, они оказались ложными: свойства магнитного камня не исчезали не только после того, как я ел чеснок и дышал на магнит. Смазанный весь чесночным соком, он делал свое дело так же хорошо, как если бы чеснок его не касался^{552}.

Обращение к опыту, однако, не было новостью. Плутарх говорил об «осязаемом опыте» действия чеснока на магнит^{553}. Но похоже, за время, прошедшее от Плутарха до делла Порты, что-то случилось с природой опыта.

В подходе делла Порты к доказательствам не было (как нам говорят) ничего нового: во многих вопросах он проявлял такую же доверчивость, как те, кто верил в силу чеснока. Например, он верил, что в гниющем шалфее самопроизвольно зарождается птица, «подобная черному дрозду». Он также верил в то, что медведи любят мед из-за того, что их жалят пчелы, а когда пчела жалит пасть медведя, это приводит к оттоку густой жидкости, которая обычно мешает медведям смотреть; таким образом, медведи любят мед, потому что в процессе его добычи улучшается их зрение. Если делла Порта разделял нашу точку зрения по поводу чеснока и магнита, то вовсе не потому, что лучше обращался с доказательствами, чем Плутарх или Птолемей. Он всего лишь отделил вопрос о чесноке и магните от более широкого контекста, в котором его обычно рассматривали, то есть симпатии и антипатии. Это дало ему возможность по-новому ответить на вопрос: «Что происходит при соприкосновении чеснока с магнитом?» Так получилось, что его ответ совпал с нашим^{554}.

Но утверждение, что делла Порта отделил изучение магнитов от вопроса симпатии и антипатии, выглядит странно, потому что в самом начале книги, обсуждая могучие силы, посредством которых возможно очень многое, он приводит стандартные примеры, такие как антипатия между человеком и волком, из-за которой человек при виде волка лишается дара речи. И конечно, среди примеров присутствует взаимодействие чеснока с магнитом (цитируется по английскому переводу 1658):

Сюда же относится известная антипатия между чесноком и магнитом: смазанный чесноком магнит не притягивает железо. Как отмечал Птолемей, а вслед за ним и Плутарх, магнит обладает ядовитыми свойствами, а чеснок помогает против ядов. Но даже если никто не писал о противодействии чеснока магниту, мы можем прийти к этому заключению, поскольку он помогает против гадюк, бешеных собак и отравленной воды. Если есть живые существа, которые являются врагами ядовитых вещей и глотают их без всякого вреда для себя, то можно предполагать, что те же яды исцеляют укусы и удары этих существ^{555}.

Мы не должны слишком критично относиться к тому, что делла Порта принимал доктрину симпатии и антипатии. Даже Декарт, который вскоре станет отрицать любое общепринятое мнение, в 1618 г. верил (вероятно, под влиянием делла Порты), что барабан, на который натянута шкура ягненка, умолкнет, почувствовав вибрации барабана из волчьей шкуры. Даже смерть – и дубление – не способны устранить антипатию между ягненком и волком^{556}. И лишь несколько десятилетий спустя Уолтер Чарлтон обрушился с критикой на тех, кто разделял подобные взгляды:

…Было подтверждено многими древними и оспорено лишь немногими современниками, что барабан, на низ которого натянута волчья шкура, а на верх – овечья, не издаст никакого звука; более того, волчья шкура вскоре набросится на овечью и сожрет ее, если их положить вместе. Против этого нам не требуется никакой иной защиты, чем простое обращение к опыту, чтобы понять, заслуживают ли эти рассказы того, чтобы причислить их к распространенным заблуждениям, а распространителей и сочинителей исключить из сообщества философов. Только предатели истины замышляют распространение лжи, только идиоты верят [sic] в такое фатовство, от которого исходит лишь запах выдумки и которое опровергается простым и дешевым экспериментом^{557}.

В середине XVII в. опыт перестал быть тем, что естественным образом согласуется с утверждениями авторитетов, и превратился в грозного врага мифов.

Как бы то ни было, теперь необходимо объяснить то странное обстоятельство, что делла Порта верит в антипатию между чесноком и магнитом и одновременно отрицает ее^[202]. Первый шаг – осознать, что трактат «Естественная магия» был плодом более чем тридцатилетних трудов. В действительности это две разные книги. Первое издание, разделенное на четыре «книги», или части, было опубликовано в 1558 г. (и на протяжении семидесяти лет переиздавалось шестьдесят раз на пяти языках)^{558}. Второе, состоявшее из двадцати книг, было опубликовано в 1589 г. Взаимоотношения между этими книгами довольно сложные. Бо?льшая часть материалов издания 1558 г. исчезла в 1589 г. Причина понятна. В 1577–1578 гг. инквизиция провела процесс против делла Порты, обвинив его в черной магии. (Вероятно, его арестовали еще в 1574 г., когда вынудили закрыть академию, которую он основал для изучения тайн природы)^{559}. У него постоянно возникали проблемы с церковной цензурой, а его произведения какое-то время были запрещены.

Второе издание «Естественной магии» было тщательно переработано, чтобы удалить из него возможные поводы для обвинений. Добавилась острожная фраза, чтобы привести рассуждения делла Порты о душе в соответствие с христианским учением, а все ссылки на мировую душу, anima mundi, превратились в цитаты^[203]. Естественно, исчезла глава, в которой делла Порта описывал эксперимент с мазью, которую якобы использовали ведьмы для полетов на шабаш. Он встретился с ведьмой, которая согласилась продемонстрировать свои способности. Натерев все свое тело мазью (делла Порта приводил два рецепта, один на основе жира младенцев, второй на основе крови летучей мыши), она просто погрузилась в глубокий сон, но ее тело не покидало комнату, в которой была заперта ведьма, хотя после пробуждения она описывала свой полет над морями и горами. Из этого со всей очевидностью следовало, что шабаш – это галлюцинация, а не реальность^[204]. Исчезли также различные процедуры, которые можно было бы счесть колдовством, в том числе пространные рассуждения об амулетах. По крайней мере, так может показаться тому, кто будет сравнивать два издания. Однако рецепт, позволяющий выяснить верность жены (положить ей под подушку магнит с выгравированным изображением Венеры: если она хранит верность, то во сне будет обнимать мужа, а если нет, то столкнет его с кровати), просто переместился в расширенный раздел о магнитах и принял вполне невинный вид, превратившись во фрагмент научного знания. Точно так же в безопасное место, в последнюю книгу, собрание разнообразных сведений под названием «Хаос», переместился рецепт, который гарантировал, что женщины разорвут на себе одежду и пустятся в пляс: нагреть жир над лампой, пока он не задымится. Но это еще не все, поскольку на лампу следовало нанести таинственные знаки, а также произносить заклинания. При всем при том делла Порта явно рассчитывал на невнимательность цензоров, которые уже устанут к концу книги, поскольку эти таинственные знаки и произнесение заклинаний у любого подозрительного читателя вызовут ассоциации с магией.

Влияние на текст делла Порты оказала не только религиозная цензура. Нам известно, что он долгое время занимался поисками метода превращения неблагородных металлов в золото; в 1580-х гг. он даже думал, что это ему удалось^{560}. Такой секрет нельзя было распространять, поскольку нет никакого смысла получать золото, если этим будут заниматься все. В обоих изданиях «Естественной магии» он заверял читателя, что в его намерения не входит обещать горы золота, но указывал, что иногда выражается туманно, скрывая правду от неискушенного читателя, и предлагал рецепты получения фальшивого и настоящего серебра и золота: например, увеличения веса золотого бруска^{561}.

Признавая, что большинство алхимиков мошенники, делла Порта заверяет нас, что он отличается от них и сообщает только надежную информацию. Оба издания «Естественной магии» начинаются с обещания, что делла Порта будет говорить только о том, что проверил на личном опыте:

Многие пишут о том, чего никогда не видели, не знают, какие простые вещества были в числе ингредиентов, но передают рассказы других людей, движимые природным и назойливым желанием что-либо прибавить, и поэтому ошибки начинают распространяться, и это продолжается до бесконечности, пока они [то есть оригинальные ингредиенты] не исчезают совсем. Это не только невозможно повторить – об этом даже невозможно читать без смеха^{562}.

В первом издании приводятся два примера подобных ошибок. Катон и Плиний утверждали, что сосуд, изготовленный из плюща, позволяет определить, разбавлено ли вино водой, – вино выльется, а вода останется в сосуде. А Гален считал ложным утверждение, что в толченом базилике самопроизвольно зарождаются скорпионы. Делла Порта проверил это утверждение: высыпал толченый (толченый, а не разорванный) базилик на глиняную черепицу и обнаружил не только зародившихся в нем скорпионов, но и других, привлеченных запахом базилика. (Делла Порта не потрудился объяснить, как он отличил новых скорпионов от тех, которые просто проходили мимо.)

Таким образом, делла Порта ведет себя загадочно. Он понимает, что бо?льшая часть информации ненадежна и нуждается в проверке, но как будто не в состоянии выполнить разумные тесты. Усложняет дело то обстоятельство, что он неисправимый лгун – настаивает, что видел и делал то, что никак не мог видеть и делать. Недавно было доказано, что эта лживость лежит в основе его рассуждений о магнетизме во втором издании, которые почти полностью позаимствованы из анонимной рукописи, автором которой, как выяснилось, был философ-иезуит Леонардо Гарцони (1543–1592), венецианский дворянин, преподававший в иезуитском колледже в Падуе^{563}. Доказательства очевидны: делла Порта не только дословно повторяет текст Гарцони, но и неправильно понимает некоторые из его опытов и, следовательно, неверно воспроизводит их. По иронии судьбы, делла Порта вскоре уже сам жаловался, что его рассуждения о магнетизме были позаимствованы Уильямом Гильбертом^{564}.

До нас дошел лишь один неполный экземпляр текста Гарцони. Он хранился в библиотеке Джованни Винченцо Пинелли, где Галилей читал редкие книги; после смерти Пинелли библиотеку продали и погрузили на корабли, направлявшиеся из Венеции в Неаполь. Один из кораблей, который перевозил часть библиотеки, был захвачен пиратами; разочарованные, что груз состоял только из старых книг, они столкнули за борт несколько ящиков, забрали экипаж (который, в отличие от груза, можно было продать) и бросили пустой корабль, который в конце концов затонул. Многие книги и рукописи, пережившие кораблекрушение, были сожжены рыбаками вместе с плавником. Страницы вырывались для того, чтобы заткнуть течь в лодках, или использовались вместо оконного стекла (в ту эпоху оконное стекло все еще было роскошью)^{565}. К тому времени, когда прибыли представители владельца и предъявили права на книги, ущерб был уже невосполним. Эта рукопись счастливо избежала воды и огня, но, очевидно, попала к рыбакам, поскольку часть ее исчезла без следа^{566}.

Но должны были существовать и другие экземпляры, поскольку этот текст не только стал важным анонимным источником для делла Порты, но на него также есть ссылки в трактате «Магнитная философия» (Philosophia magnetica) иезуита Никколо Кабео (1629). Уильям Гильберт, чей труд «О магните» (1600) обычно считается началом современной экспериментальной науки, во многом опирается на Гарцони, хотя, вероятно, в передаче делла Порты^{567}. Гарцони придумал более сотни экспериментов, многие из которых скопировал Гильберт. Поэтому у нас есть все основания считать именно его, а не Гильберта основателем современной экспериментальной науки (к этому вопросу мы вернемся в следующей главе). Но откуда у делла Порты текст Гарцони? Вполне возможно, он читал книгу, когда жил в Венеции в 1580–1581 гг., – но, разумеется, только в том случае если она к тому времени уже была написана, в чем мы не можем быть уверены. Великий венецианский историк и ученый Паоло Сарпи жил в Неаполе с 1582 по 1585 г., и делла Порта сообщает читателям, что бо?льшую часть сведений о магнетизме он позаимствовал у него; Сарпи мог предоставить ему экземпляр текста Гарцони. Делла Порта также был послушником Общества Иисуса: по всей видимости, так он пытался доказать свою приверженность христианским истинам после обвинений в ереси. Таким образом, у него могли быть другие средства доступа к философии иезуитов.

Важным источником для делла Порты был Сарпи. Он пишет:

В Венеции я познакомился с Р. М. Паулусом, венецианцем, который занимался теми же исследованиями: он был настоятелем ордена служителей Девы Марии, а теперь он уважаемый советник. И я не раз признавался, что кое-что узнал от него, и я горжусь этим, поскольку из всех известных мне людей не было человека более ученого или более искусного, овладевшего всем доступным знанием, светоча и украшения не только Венеции, но всего мира^{568}.

Это единственный случай, когда делла Порта благодарит конкретного человека. Сарпи написал небольшой трактат о магнетизме, не дошедший до наших дней. Вероятно, делла Порта прочел его. Но одна из причин упоминания Сарпи – обеспечить прикрытие, если плагиат делла Порты будет обнаружен; признавшись, что обязан Сарпи, делла Порта мог отрицать, что знаком с работой Гарцони, настаивая, что схожесть их текстов обусловлена тем, что он узнал от Сарпи.

Гарцони не особенно интересовался чесноком и магнитами, но его трактат начинается с заявления, что о магнитах написано огромное количество глупостей и что надежные знания должны быть основаны на экспериментах. Он описывает, какое оборудование для этого требуется: пара магнитов, несколько маленьких железных брусков, железные стрелки. С этими приспособлениями, отмечает Гарцони, легко проверить, что чеснок и бриллианты не лишают магнит силы; эксперимент можно проводить в любое время. Делла Порта был явно заинтригован, и если даже он сам не проводил все эксперименты, описанные Гарцони, как утверждал в своей книге, то эти конкретные эксперименты он повторил. Отметив ранее (дважды в первом издании и один раз во втором), что чеснок лишает магнит его свойств, он теперь сообщает, что, «когда я попробовал это сделать, все оказалось ложью: свойства магнитного камня не исчезали не только после того, как я ел чеснок и дышал на него. Смазанный весь чесночным соком, он действовал так же хорошо, как если бы чеснок его не касался»^{569}.

Опровергнув нейтрализующее действие чеснока на магнит (как нам сказано, у самих моряков не было времени на такие глупости, поскольку «моряки скорее умрут, чем перестанут есть лук и чеснок»), делла Порта далее демонстрирует ложность не менее распространенного убеждения (с которым он с готовностью соглашался в первом издании), что алмаз также лишает магнит его силы:

Я много раз проверял и обнаружил, что это ложь; в этом нет Истины. Но многие хитрецы и невежды желают примирить древних авторов и оправдать их ложь, не видя, какой урон они наносят державе знания. Поскольку новые авторы, опираясь на них, считая их утверждения истинными, развивают их, придумывают и сочиняют на их основе новые эксперименты, еще более фальшивые, чем принципы, на которых они настаивают. Слепец ведет слепца, и оба падают в яму. Следует искать истину, любимую и проповедуемую всеми людьми; и никакие авторитеты, старые и новые, не удержат нас от этого^{570}.

Проведенные эксперименты заставили делла Порту согласиться с противоположной точкой зрения: с помощью алмаза скорее можно придать магнитные свойства, чем лишить их.

Ложным также оказывается утверждение (опять-таки оно присутствует в первом издании и часто встречается в литературе начиная с Плиния), что кровь козла возвращает магниту утраченные свойства:

Поскольку имеется антипатия между бриллиантом и магнитом, а также сильная антипатия между бриллиантом и кровью козла, это означает наличие симпатии между кровью козла и магнитом. Из этого мы делаем заключение, что когда сила магнита ослабевает под влиянием бриллианта или запаха чеснока, то погружение в кровь козла восстанавливает его свойства и даже усиливает их: однако я выяснил, что это ложь. Алмаз не столь тверд, как утверждают: он уязвим для стали и умеренного огня. Он также не размягчается в крови козла, верблюда или осла, и наши ювелиры считают все эти утверждения ложными и нелепыми. Также утраченные свойства магнита не восстанавливаются кровью козла. Мне пришлось прибегнуть к такому многословию, чтобы показать людям, что ложные выводы производятся из ложных принципов^{571}.

Рассуждения делла Порты о чесноке и магнитах звучат современно, хотя несколькими страницами раньше (до фрагментов, позаимствованных у Гарцони) мы сталкиваемся с его обычной путаницей: вполне возможно, предполагает он, сообщаться на расстоянии (даже с тем, кто содержится в тюрьме), если у каждого будет компас с выгравированным на шкале алфавитом. Когда один человек указывает стрелкой своего компаса на определенную букву, то стрелка второго компаса повернется и укажет на ту же букву. Здесь «ложные выводы производятся из ложных принципов», хотя в данном случае делла Порта, по крайней мере, не утверждает, что опробовал метод и доказал его работоспособность^[205].

Таким образом, делла Порту нельзя, вопреки его неоднократным заявлениям, назвать осторожным эмпириком, который озабочен правильным пониманием фактов, или современным мыслителем, несмотря на настойчивые утверждения, что он намерен показать, «насколько наш век превосходит древность»^{572}. Но и это явно не соответствует действительности: когда речь заходит о магнитах и их предполагаемом взаимодействии с алмазами и козлиной кровью, делла Порта выступает как современный эмпирик, стремящийся понять факты, даже если для этого придется пожертвовать любимой теорией. Создается впечатление, что было два разных делла Порты. Один просто болтает, а другой, как это ни удивительно, занимается делом.

Этому есть простое объяснение. Делла Порта кажется нам современным, когда вместо него говорит Гарцони, и похожим на Плиния, когда он излагает свои мысли. Именно так крупицы сомнительной фактичности – неспособность чеснока лишить магнит его свойств или крови козла восстановить эти свойства – проникли в текст делла Порты. Разумеется, он с удовольствием использовал их. В конце концов, разве это не лучшее доказательство его неоднократного утверждения, что он опирается на опыт, а не на авторитеты?

И все же делла Порта не смог заставить себя пересмотреть взгляды на мир в свете этого простого открытия. Поэтому чеснок и магнит заняли традиционное место в ключевой главе о симпатии и антипатии, где мы узнаем, что бешеный бык, привязанный к фиговому дереву, становится смирным, что василиски боятся петушиного крика, что тщательно промытая улитка лечит пьянство, что от волчьего взгляда человек лишается дара речи и что чеснок лишает магнит его свойств. Опровержение предполагаемой антипатии между чесноком и магнитом напоминало торчащую из свитера нитку: потяните за нее, и весь свитер распустится. Поэтому делла Порта просто прячет эту нитку и делает вид, что все в порядке^{573}.

Очевидную альтернативу легко опровергнуть. Можно предположить, что новый раздел о магнетизме был добавлен в последний момент, и делла Порта просто не успел исправить введение, чтобы оно соответствовало новым выводам. Этого не может быть, поскольку новый раздел о магнетизме содержит материал, который делла Порта просто перенес из начала книги, полагая, что тем самым обезопасит книгу от цензоров. Таким образом, вполне очевидно, что он писал или переделывал раздел о магнетизме одновременно с исправлением первых глав. В любом случае вся книга требовала тщательной проверки перед публикацией, дабы убедиться, что она удовлетворит как Священную Конгрегацию (которая отвечала за церковную цензуру), так и инквизицию (преследовавшую ересь). Должно быть, делла Порта понимал, что сам себе противоречит.

Таким образом, волей-неволей в мир был выпущен маленький фрагмент проблемной фактичности. Любой, у кого имелся компас и зубчик чеснока, мог сам поставить опыт, и именно поэтому развенчание старого «факта» имело такое значение. Гораздо сложнее проверить утверждения о диком быке, василиске или волке. Книга делла Порты, многократно переиздававшаяся и переводившаяся на разные языки, несла в себе (для тех, кто сумел добраться до конца; некоторые ограничивались главой о симпатии и антипатии) модное противоядие от старых убеждений. Делла Порта лишь на словах ратовал за то, чтобы с подозрением относиться ко всем авторитетам и проверять все утверждения на опыте, однако и он внес свой вклад в то, что веками устоявшиеся взгляды начали ставиться под сомнение. Так, Бернардо Цези в своем трактате «Минералогия» (Mineralogia), вышедшем в 1636 г., рассказывает о старом поверье, что чеснок лишает магнит его свойств, но в то же время соглашается (практически) с убедительными опровержениями делла Порты. Отказаться от веры, что алмазы также лишают магнит силы, ему сложнее, потому что оно неизменно подтверждается самыми выдающимися авторитетами; тем не менее он добросовестно передает утверждение делла Порты, что это опровергается опытом. Однако в конечном счете Цези был готов, подобно делла Порте, делать вид, что ничего не случилось и можно одновременно верить и не верить в старые истории. В конце концов, разве в начале своей книги Цези не писал, что «мы по ежедневному опыту знаем, что сила магнита ослабляется чесноком»?^{574}

На данном этапе рассуждений может создаться впечатление, что мы ответили на вопрос, поставленный перед нами Леу. Леу стремится доказать, что на самом деле между Плутархом и делла Портой нет существенной разницы, и это в определенной степени верно. К такому выводу невозможно прийти, сравнивая Плутарха и Гарцони. Но мы должны рассмотреть еще одну проблему. И Плутарх, и Гарцони, и делла Порта апеллируют к опыту. Но давайте посмотрим, что говорит Плутарх: «У нас есть осязаемый опыт такого рода». А вот слова Цези: «Мы по ежедневному опыту знаем, что сила магнита ослабляется чесноком». Арнольд де Боат в 1653 г. утверждал, что магнит «обладает восхитительным свойством не только притягивать к себе железо; если о него потереть брусок железа, тот также начнет притягивать к себе железо. Пишут также, что, если его смазать соком чеснока, магнит теряет свои свойства и уже не притягивает железо, и то же самое происходит, если рядом с ним положить алмаз». Сравните «у нас есть осязаемый опыт» Плутарха, «мы знаем» Цези и «пишут» де Боата с «когда я попробовал это сделать» делла Порта или предложением Гарцони взять все необходимое и поставить опыты самому. Факты Гарцони и делла Порты основаны не на коллективном знании или общей точке зрения, а на непосредственном, личном опыте. Леу говорит нам, что анонимный арбитр, читая текст, «обоснованно укажет на еще одну логическую возможность [в противоположность утверждению, что «опыт» Плутарха и делла Порты – это одно и то же]: под словом «опыт» Плутарх мог понимать совсем не то, что мы^{575}.

Арбитр прав: опыт Плутарха является непрямым опытом, точно так же, как явления Аристотеля были основаны на опыте других людей; опыт Гарцони и делла Порты основан на реальных, лично проведенных экспериментах^{576}. Превосходный пример приводит Пьетро Пасси, который в 1614 г. отрицал, что алмазы лишают магнит его свойств: «…я проводил опыты здесь, в Венеции, дабы прояснить этот вопрос, в присутствии падре дона Северо Сернези… я использовал двадцать алмазов», предоставленных ювелиром с безупречной репутацией^{577}. Вспомним также Томаса Брауна, который в 1646 г. отрицал антипатию чеснока и магнита как «явно ложную». Откуда он знал? «Потому что железная проволока, нагретая докрасна и погруженная в сок чеснока, тем не менее приобретает способность вращаться и притягивается к южному полюсу компаса. Если брусок магнита смазать чесноком или воткнуть в чеснок, он все так же будет притягивать; а намагниченные иглы, если их держать в чесноке, пока они не начнут ржаветь, сохраняют свои свойства притягивать и поворачиваться к полюсу»^{578}. Браун не использует единственное число первого лица, но тщательно описываемые подробности (накаленная докрасна проволока, ржавеющие иглы) указывают на непосредственный опыт, а не на общепринятое допущение. В 1671 г. Жак Роо уже использует единственное число первого лица: «Эти истории [о магнитах и чесноке] опровергаются тысячью экспериментов, которые я проводил»^{579}.

Один из первых примеров действия нового стандарта доказательств содержится в исследовании минералов Ансельма Боэция де Боота, опубликованном в 1609 г. Де Боот, уроженец Брюгге, учился в Падуе и стал личным лекарем императора Рудольфа II. Он согласился, что современные ученые, вероятно, правы, отрицая воздействие чеснока на магнит, поскольку с ними согласны моряки; что касается способности алмазов лишать магнит его свойств, он сообщал о традиционной точке зрения и об экспериментах (или предполагаемых экспериментах) делла Порты, а затем осторожно прибавлял, что сам не проводил этого опыта^{580}. Де Боот с сомнением относился к заявлению Плиния и других авторов о существовании магнита, который отталкивает железо, а не притягивает его; сам он этого никогда не видел, а также не знал никаких надежных свидетельств очевидцев. Он также сомневался в часто повторявшемся утверждении, что в природе существует камень (pantarbe), который притягивает золото, подобно тому как магнит притягивает железо, а также еще один вид магнита, притягивающего серебро: в обоих случаях ему так и не удалось найти очевидцев^{581}. Де Боот опровергал утверждение, будто алмазы нельзя разбить молотком: в недавнем опыте каждый подвергнутый испытанию алмаз оказывался хрупким. Прибегать к крови козла, чтобы размягчить алмаз, не было никакой нужды^{582}.

Конечно, новые противники утверждения, что чеснок лишает магнит его силы, – делла Порта, Уильям Барлоу (1597)^{583}, Гильберт, Браун – одержали победу не сразу. Старые взгляды разделяли Ян Баптиста ван Гельмонт (1621), Афанасий Кирхер (1631) и Александр де Вичентинис (1634)^{584}. Последняя попытка придать им серьезную научную формулировку появляется, по всей видимости, в сочинении Роберта Миджли «Новый трактат по натурфилософии» (Natural Philosophy, 1687)^{585}. Как такое было возможно? Лучшее объяснение содержит ответ Александра Росса (1652) Брауну:

Я знаю, что уже говорил об этом, но теперь утверждение (книга 2, с. 3), что чеснок ослабляет силу магнита, опровергается доктором Брауном, а до него Баптистой Портой; но я не могу поверить, что столько знаменитых авторов, подтверждавших это свойство чеснока, могли обманываться; и поэтому я думаю, что у них был другой вид магнита, а не тот, который есть у нас теперь. У Плиния и других было большое разнообразие магнитов, лучшие из них из Эфиопии. Таким образом, если у некоторых магнитов притягивающая сила ослабляется чесноком, это не значит, что она не ослабляется у всех; и возможно, наш чеснок не столь крепок, как у древних, доставляемый из жарких стран^{586}.

Другими словами, Росс прекрасно понимал, что не сможет подтвердить эту теорию с помощью опыта, но все равно продолжал в нее верить. «Серьезные и достойные авторы» одерживают вверх над его собственным опытом и опытом современников.

Правильный ответ на это можно найти в одной из басен Эзопа, «Хвастун». Атлету, который хвастается, что на Родосе он прыгнул так высоко, как не прыгал никто, и что он может привести свидетелей своего достижения, отвечают: «Вот тебе Родос, тут и прыгай» (лат. «Hic Rhodus, hic saltus»)^[206]. Так, например, алхимик Джордж Старки настаивал, что не просто опирается на свидетельства, но готов провести опыт в то время и в том месте, которые укажут его критики: «Hic Rhodus, hic saltus»^{587}.

Я не хочу сказать, что мы, современные люди, не похожи на Росса и верим лишь в то, что испытали сами. Однако, подобно де Бооту, мы верим в нечто (по крайней мере, если речь идет о науке), только если уверены, что это можно проследить до результата непосредственного эксперимента или серии непосредственных экспериментов, которые можно повторить^{588}. Если бы я хотел убедить вас, например, в дрейфе континентов, то указал бы на классические статьи по палеомагнитизму, и мы могли бы выполнить наши измерения на месте. Бойль изложил правила для нового знания в методологическом предисловии к своей книге «Физиологические очерки» (Physiological Essays), изданной в 1661 г. (исправленное издание в 1669). Там он проводит различие, как это сделал я, между авторами, которые настаивают на личном непосредственном опыте или хотя бы на доверии к свидетелям, у которых был непосредственный опыт, а также тех, кто некритично передает общепринятое мнение. По его словам, он стремится не цитировать вторых (называя в качестве примеров Плиния и делла Порту):

Когда я с отважным и беспристрастным любопытством рассматривал разные факты, изложенные в их трудах, то пришел к заключению, что многие из этих преданий либо явно ложные, либо не доподлинно верные, и за исключением того, что они представляют как основанное на их собственном непосредственном знании или особых обстоятельствах, которые могут меня убедить, я чрезвычайно опасаюсь строить любые выводы на основаниях, которые я считаю непрочными.

Бойль утверждает, что обращается «к другим авторам не как к судьям, а как к свидетелям, не используя все найденные мной их труды только в качестве украшения моих, и еще меньше как оракулов, своим авторитетом подтверждающих мое мнение, а как свидетельства, подтверждающие положение дел».

Решив доверять лишь нескольким надежным авторам, Бойль выражает презрение остальным, Плиниям и делла Порта:

[К]огда тщеславные авторы, желающие прославиться, представляли доверчивому миру подобные вещи под видом экспериментальных истин или даже великих тайн, хотя сами не потрудились проверить или заручиться словом достойных доверия персон, которые сами это проверили, то в таких случаях я не вижу, почему мы обязаны относиться к этим авторам, которые не предприняли усилий, дабы уберечь себя от ошибки или обмана, не говоря уже о том, что они оскорбляют нас в своем стремлении к славе, с таким же уважением, как к тем, которые, не постигнув истины, верили, что нашли ее…

Искренние заблуждения следовало отличать от нежелания тратить силы. Бойль выступал за дисциплинированное, организованное недоверие к другим авторам; это было логическим следствием попытки выяснить не то, что говорится в книгах, а то, что «сами вещи склоняют меня думать»^{589}.

Бойль никогда не обсуждал чеснок и магниты, но затрагивал старинное поверье, что алмаз можно расколоть только после размягчения в крови козла. Будучи слишком бережливым, чтобы экспериментировать с собственными бриллиантами, он обратился за советом к тому, кто обладал непосредственным опытом:

Несмотря на (недавно упоминавшуюся) удивительную твердость алмазов, не является истиной предание, принимаемое на веру, что алмазы невозможно расколоть с помощью внешней силы, если не вымочить их в крови козла. Я обнаружил, что это странное утверждение противоречит ежедневной практике огранщиков алмазов: я расспросил одного из них, имевшего дело с множеством этих камней, которые он обрабатывал для ювелиров и золотых дел мастеров, и он заверил меня, что получает порошок, которым только шлифует алмазы, разбивая алмазы в стальной или железной ступе, и что без труда производит сотни каратов алмазной пыли^{590}.

Утверждение, что кровь козла размягчает алмазы, казалось Бойлю таким странным потому, что он отказался от старинной концепции симпатии и антипатии, согласно которой существовала естественная симпатия между магнитом и кровью козла, а также естественная антипатия между алмазом и кровью козла. Для отказа от этой концепции требовалось всего лишь настаивать на непосредственном опыте в противоположность опосредованному^[207].

Результатом такого подхода, который нам кажется просто проявлением здравого смысла, а в те времена был революционным, стала трансформация достоверности знания^{591}. Уильям Уоттон в своей книге «Размышления о знаниях древних и новых» (1694), сформулировал это так:

Nullius in verba [ «ничего не принимать на веру», то есть не склоняться перед авторитетами]^[208] не только девиз КОРОЛЕВСКОГО ОБЩЕСТВА, но также принцип, признанный всеми философами нашего времени и поэтому, когда любое новое открытие проверяется и принимается, у нас есть больше оснований соглашаться с ними, чем было прежде… Таким образом, независимо от того, что было прежде, в наше время всеобщее согласие… особенно если к нему пришли после долгой дискуссии, есть почти непогрешимое свидетельство истины^{592}.

Здесь мы снова сталкиваемся с одним из условий появления новой науки. Я в состоянии проследить опровержение псевдофакта о том, что чеснок лишает магнит его свойств, до непосредственного опыта делла Порты; это возможно лишь потому, что я могу предъявить несколько ключевых книг. Я знаю о Гарцони потому, что его трактат в конечном итоге был издан в виде книги. В рукописной культуре ссылки на опыт невозможно проследить тем же способом. Плутарху приходилось ограничиваться ссылкой на «нас», что казалось ему достаточно надежным; он не мог указать на чей-либо непосредственный опыт. Книгопечатание облегчило доступ к информации, тем самым облегчив установление и опровержение фактов. За несколько лет личный опыт делла Порты стал известен всей образованной Европе. Как выразился Уоттон в 1694 г., «книгопечатание сделало Знание дешевым и легким»^{593}. Это может показаться странным, но именно печатный станок сделал возможным привилегированное положение свидетельства очевидца над всеми другими, просто значительно расширив число свидетельств, доступных для оценки^{594}.

Читая книгу делла Порты, мы видим момент перехода не только от древних представлений к современным, но также от рукописной культуры, в которой опыт неконкретен, опосредован и аморфен (и в которой такому мошеннику, как делла Порта, могло сойти с рук любое нелепое утверждение; после его смерти нашли рукопись с заявлением, что он изобрел телескоп)^{595}, к культуре книгопечатания, где опыт уже стал конкретным, непосредственным, задокументированным и воспроизводимым. В культуре книгопечатания стало возможным применять исключительно высокие стандарты судебного права (римского или гражданского) ко всему на свете. По сравнению с культурой книгопечатания рукописная культура – это культура сплетен и слухов. Печатный станок символизирует информационную революцию, следствием которой стали достоверные факты.

Текст Гарцони с предложением проверить действие чеснока на магнит до 2005 г. существовал только в рукописи. Но, по всей видимости, он был написан в расчете на публикацию. Именно это лежит в основе решения автора объявить войну «ложным слухам и мнениям некоторых людей, опирающихся на ненадежные и недостоверные основания»^{596}. К сожалению, это успешное опровержение предполагаемой антипатии между чесноком и магнитом до недавнего времени было скрыто от исторической науки; новый факт в мире знаний установил делла Порта, а не Гарцони.

Тем не менее одним лишь печатным станком невозможно объяснить уникальный авторитет, которым в настоящее время обладает свидетельство очевидца. После Колумба и Галилея уже никто не спорил, что важные открытия зависят только от подтверждения очевидцами^{597}. Как мы уже видели в главе 3, сама концепция открытия опиралась на убежденность в возможности нового опыта, отличного от опыта прошлого. Более того, многие открытия были совершены людьми с невысоким социальным статусом, к которым относились и сам Колумб, и Кабот, открывший магнитное склонение стрелки компаса. Таким образом, совершенно неожиданно морякам и ювелирам было предложено разрешать споры между философами и джентльменами. Бэкон отчетливо понимал, что именно в этом направлении должна двигаться новая философия. Но эта революция была долгой и медленной: ее начало отмечено рукописью Гарцони в 1570-х или 1580-х гг. и она не завершилась ни работами Брауна в 1640-х гг., ни Бойля в 1660-х гг. Для нас, считающих привилегированный статус очевидцев само собой разумеющимся, эта великая революция оказалась невидимой, и мы не в состоянии представить, что живем в мире – он всегда был воображаемым, а не реальным, – в котором чеснок лишает силы магнит, а кровь козла размягчает алмазы.

§ 4

У Кеплера было много фактов, у делла Порты один или два, но ни тот ни другой не знали слова «факт» в его современном значении. Откуда же взялось это слово? В 1778 г. Готхольд Лессинг написал небольшой очерк о немецком слове, означавшем «факт», Tatsache. «Это слово еще молодо, – говорил он. – Я прекрасно помню время, когда никто его не использовал»^{598}. Но само слово, по крайней мере в английском, французском и итальянском языках, не новое. Его источником служит латинский глагол facio, «делаю». Factum, нейтральная форма прошедшего совершенного времени, означает «то, что было сделано». В Европе, где сохранялось влияние римского права, закон рассматривал factum – деяние, или преступление. Таким образом, «деяние Каина» – это убийство Авеля^{599}. В пьесе Шекспира «Все хорошо, что хорошо кончается» Елена говорит:

Let us assay our plot; which, if it speed,

Is wicked meaning in a lawful deed

And lawful meaning in a lawful act,

Where both not sin, and yet a sinful fact^[209]{600}.

В данном случае игра слов заключается в том, что fact является синонимом для deed (поступок) и act (действие) и одновременно обозначает незаконный поступок или действие. Мы до сих пор используем это (теперь несколько устаревшее) значение, когда говорим о an accessory after the fact (соучастник после события преступления) – человеке, который помогает преступнику после того, как преступление было совершено.

В Англии присяжные устанавливали факт. (Убил ли Джо Тома? Присяжные определяют, совершил ли Джо это деяние.) Судья являлся авторитетом в юридических вопросах. (При каких обстоятельствах можно убить человека в состоянии самообороны? Правильно составлен этот документ?) Можно возражать против толкования закона судьей или его напутствия присяжным, но не против самого установления факта присяжными^{601}. Следует подчеркнуть, что в этом юридическом понятии факта не было ничего естественного; конструкция сложилась в XIII в., когда появилась коллегия присяжных как замена испытанию судом Божьим^{602}. Но это означало, что в английском законодательстве факт имел особый статус: однажды установленный, он уже не мог быть оспорен. Отсюда и особое положение слова «факт» в современном значении – в отличие от теории факт всегда истинен. Факты надежны, поскольку их устанавливают присяжные, и считаются непогрешимыми (или, по меньшей мере, не подлежащими исправлению и неоспоримыми, что, в сущности, одно и то же).

Между латинским factum и современным словом «факт» существовал барьер, который нужно было преодолеть: factum требует агента, а факт нет. В теории этот барьер совершенно ясен, но на практике возникают двусмысленности. Бэкон (ум. 1626) в опубликованном после смерти тексте говорил о способности воображения воздействовать на тела, утверждая, что неправильно «путать факты и явления и поспешно признавать сделанным то, что еще не сделано»^{603}. Так, например, на ведьм часто возлагают вину за события, которые все равно произошли бы. В данном случае «факт» по-прежнему означает поступок, или деяние (хотя словарь Джонсона 1755 г., цитируя Бэкона, утверждает обратное)^{604}. Когда в 1651 г. Ноа Биггс описывает, как головки подсолнуха поворачиваются вслед за солнцем, он называет это matter of fact (вопросом факта) и одновременно thing done (поступком); он относится к подсолнухам как к агентам, которые обладают тем, что он называет инстинктами^{605}. Биггс расширяет, но не отрицает общепринятое допущение, что факты имеют агентов. То же самое происходит и год спустя, когда Александр Росс, бывший духовник Карла I, обсуждает древнюю историю, рассказанную Аверроэсом и повторенную Брауном, о женщине, забеременевшей, искупавшись в воде, в которой до нее купался мужчина. Росс предполагает инстинктивное влечение между женским лоном и мужским семенем^{606}. Вторая двусмысленность возникает при рассмотрении исторических событий, которые нельзя однозначно отнести к категории поступков. Считалось, что история занимается фактами – то есть деяниями людей. 1 сентября 1641 г. Джон Ивлин, в то время находившийся в Нидерландах, пишет в своем дневнике, что отправился «взглянуть на памятник женщине, коротая назвала себя графиней Голландской и, как говорят, в одних родах произвела на свет столько детей, сколько дней в году. В церкви города Лосдёйнена, уединенного места, висят купели, где их всех вместе крестили, с пространным описанием факта, в резной раме». Хотя рождение нельзя назвать поступком, это событие без труда проникает в область исторических фактов^{607}.

Когда и где был изобретен язык фактов? Еще недавно ученые считали, что у них есть точный ответ на этот вопрос. Факт изобретен Фрэнсисом Бэконом; после Бэкона факт вошел в английский язык и был принят Королевским обществом. Поэтому историки начали писать о «бэконовских фактах»^{608}. Английская философия всегда считалась склонной к эмпиризму; по этой причине создается впечатление, что именно Англия создала культуру факта^[210].

К сожалению, это не так. Самое главное – факт – не английское изобретение. Галилей и его корреспонденты с готовностью обсуждали факты, но в Италии этот термин использовали гораздо раньше, еще с 1570-х гг.^{609} Считается, что французы открыли для себя новое слово только в 1660-х гг.^{610}, однако Монтень использует термин faict, то есть «факт», не менее пяти раз, один из которых относится к 1580 г. (до путешествия в Италию), а остальные к 1588 г. (они встречаются в трех ключевых главах «О раскаянии», «Об опыте», «О хромых»). Следует отметить, что Флорио, который был первым переводчиком Монтеня на английский, посчитал, что в трех случаях из пяти он может расширить значение английского слова «факт», чтобы охватить faict Монтеня, в двух случаях нет^[211]. Аналогичным образом, ученик Монтеня, Шаррон, в трактате «О мудрости» (De la sagesse) дважды использует faict в значении «факт» – но в обоих случаях Самсон Леннард в переводе на английский в 1608 г. не считает возможным использовать английское слово fact^{611}. Мы можем не сомневаться, что Монтень и Шаррон были не одиноки: словарь французского языка Жана Нико (Thresor de la langue fran?oyse, tant ancienne que moderne), изданный в 1606 г., содержит пару примеров использования глагола fait в современном значении: articuler faits nouveaux может означать как новые действия, так и новые вещи; этими вещами могут быть «факты» – в общем смысле, как подкрепление аргумента^{612}.

Слово «факт» также не является изобретением Бэкона. В печатных произведениях он никогда не использовал это английское слово в его современном значении, а латинское factum всего три или четыре раза, но его главное произведение, «Новый органон», было переведено на английский позже и не оказало никакого влияния^{613}. Неудача Бэкона (или, если уж на то пошло, Флорио) при попытке внедрить слово «факт» в разговорный английский, совершенно очевидно, связана с неудачной попыткой Брауна использовать это слово в безличном смысле, несмотря на знакомство с Монтенем и Бэконом, любовь к латинскому языку и явную потребность в слове (отличном от pibbles) для описания своего оружия. Что касается Брауна, то нужного ему слова не существовало.

§ 5

Гораздо больше оснований претендовать, что он первым ввел слово «факт» в английский язык, есть у Томаса Гоббса, который рассматривает факты в первой части своего трактата «Элементы законов, естественных и политических», написанного в 1640 г. (но опубликованного только в 1650 г. под названием «Человеческая природа» (Humane^[212] Nature)^[213]. Гоббс был секретарем Бэкона, но он также (по свидетельству Обри) встречался с Галилеем, которым, вне всякого сомнения, восхищался. Кто-то из них, а возможно и оба, могли привлечь его внимание к слову «факт». Гоббс распространял рукопись «Элементов» среди друзей, и поэтому в печатном виде это слово в современном значении появилось в произведении одного из друзей Гоббса, сэра Кенелма Дигби. Это была очень противоречивая фигура – протестант и католик, сторонник Аристотеля и атомист, роялист и друг Кромвеля. В своей книге о бессмертии души, опубликованной в Париже в 1644 г., Кенелм Дигби утверждает, что фантазии женщин во время соития могут повлиять на внешность зачатых детей; например, если она представляет своего возлюбленного в образе медведя, у нее может родиться покрытый шерстью ребенок. Мы можем установить «истинность факта», говорит он, не зная причины^{614}.

Затем, в 1649 г., появляется перевод книги Яна Баптисты ван Гельмонта о лезвийной мази (ее наносят не на рану, а на оружие, которым эту рану нанесли): в 1621 г. она вышла на латыни, а теперь была переведена на английский, с длинным предисловием друга Дигби, Уолтера Чарлтона. Чарлтон прекрасно понимает, что по-новому использует слово «факт»: при первом употреблении (в предисловии) он дублирует его латинским de facto, а при втором – греческим словом hoti^[214]{615}.

После этих работ друзей Гоббса в 1650 г. была издана «Человеческая природа» самого Гоббса (первая часть «Элементов»). В ней Гоббс разделяет два вида знания: науку, которая, как впоследствии выразится Юм, занимается отношением между идеями, и то, что он называет благоразумием (prudence), предметом которого являются факты. В остальном (за исключением нового использования слова «факты») Гоббс придерживается старой терминологии: знание фактов основано на свидетельствах очевидцев и признаках (мы бы назвали их данными; в английских переводах делла Порты встречается слово «отпечатки», подобно отпечаткам лап животного), тогда как знание понятий сопровождается свидетельствами (evidence, на современном языке – понимание). Следующей была книга, написанная в Париже и изданная в Лондоне – «Левиафан» Гоббса. Этот текст получил широкое распространение и оказал огромное влияние, но лишь немногие мыслители признавались в этом, поскольку он считался непристойно атеистическим. В нем впервые на английском языке было сказано, что существуют исторические факты (деяния людей), которые являются предметом изучения истории общества, и естественные факты, которыми занимается естественная история^[215]. Гоббса никак нельзя обвинить в непоследовательности – эта терминология присутствует в его работе «О свободе и необходимости» (Of Libertie and Necessitie), изданной в 1654 г.^{616}

За исключением этих трех авторов, мне удалось найти лишь один пример недвусмысленного использования слова «факт» в печатных изданиях на английском языке до 1658 г.; это произведение «Современный государственный муж» (The Modern States-Man), опубликованное в 1653 г. неким G. W. К сожалению, мы не знаем, кто такой G. W., но, скорее всего, он был знаком с произведениями Гоббса^{617}. Двусмысленное использование слова «факт» Ноа Биггсом и Александром Россом, обсуждавшееся выше, также имело место после выхода в свет «Человеческой природы» Гоббса. Откуда у трех друзей, Гоббса, Дигби и Чарлтона, появилось представление о факте? Думается, источников было несколько. Как мы видели, Гоббс был знаком и с Бэконом, и с Галилеем. Дигби писал свои труды во Франции, но также в совершенстве владел итальянским – хотя одного этого недостаточно для использования нового слова, мы встречаем это слово у Уильяма Гарвея и Томаса Брауна, которые учились в Падуе. Все трое – Гоббс, Дигби и Чарлтон – читали одни и те же книги, среди которых были труды Монтеня, Галилея и Бэкона. Но в одном источнике сомневаться не приходится: латинский источник Чарлтона, ван Гельмонт, использует factum в значении «факт» (хотя Чарлтон использует слово «факт» и при изложении собственных мыслей, а не только в переводе ван Гельмонта с латыни).

Итак, мы установили следующее: в итальянском, французском и латинском языках «факты» появились раньше, чем в английском, и ключевая роль в проникновении слова «факт» в английский язык принадлежит не Бэкону, а Гоббсу. В этом есть некоторая ирония, поскольку сам Гоббс считал знание фактов низшей ступенью знания; наука для него состояла только из дедуктивного знания. Представления Гоббса просты: мы можем определить факты как необходимо истинные и говорить, что ошибочно принятое за факт не является фактом, хотя ошибки случаются часто; предполагаемые факты не всегда являются фактами. А когда мы пытаемся вывести заключения из фактов, то часто теряемся, поскольку неверно поняли их значимость. Гоббс даже описал то, что впоследствии станет классическими проблемами индукции. У Юма: из того, что до настоящего времени солнце всходило каждое утро, вовсе не следует, что оно взойдет завтра, – и у Поппера: из того, что все лебеди, которых вы видели до сих пор, были белыми, не следует, что черных лебедей не существует (они действительно водятся в Австралии). Это демонстрация ограничений на доводы, выводимые из фактов^{618}. Гоббс был первым серьезным философом, рассматривавшим факт, – он понимал факты, но не доверял им.

Следующий серьезный вклад в философию факта был сделан в 1662 г., когда была опубликована «Логика Пор-Рояля» (La logique, ou l'art de penser, обычно именуемая Logique de Port-Royal). Четыре последние главы книги, вероятно написанные после 1660 г., скорее всего, Антуаном Арно, известны тем, что в них впервые представлена современная теория вероятностей; кроме того, в них мы находим первое на французском языке подробное обсуждение понятия факта, поскольку факты здесь определены как условные события, а условные события более или менее вероятны. Так, например, утверждение «на Рождество шел снег» вполне правдоподобно, если речь идет о Сиднее в канадской провинции Новая Шотландия, но выглядит подозрительно, если имеется в виду Сидней в австралийском штате Новый Южный Уэльс. Откуда Арно позаимствовал представление о факте? Не от Гоббса, ключевые рассуждения которого в то время были доступны только на английском. Источником пристального внимания Арно к факту была дискуссия о том, следует ли считать янсенизм (одним из лидеров которого был Арно) ересью. После 1653 г. дискуссия свелась к тому, содержатся ли пять положений янсенизма, объявленные папой еретическими, в книге Янсения «Августин» (Augustinus). Папа, утверждал Арно, имеет власть в вопросах de jure, но не в вопросах de facto. Относительно ключевого факта, содержатся ли данные положения в книге (а это было вопросом факта, а не деяния, поскольку Янсений вряд ли мог поместить в книгу утверждения, которые еще не были сформулированы), папа попросту ошибался, и поэтому можно защищать правильно истолкованное учение, изложенное в «Августине», одновременно признавая право папы объявлять еретическими эти пять положений. В процессе диспута и имея пример Монтеня, Арно заново изобрел понятие факта^[216].

Вслед за Арно в 1657 г. сочинение в защиту янсенизма опубликовал и Блез Паскаль. Написанные в тот период, когда Паскаль скрывался от властей, и изданные под псевдонимом Луи де Монтальт «Письма к провинциалу» (Lettres Provinciales) печатались по одному в подпольных типографиях, и в них часто использовалось слово «факт» в современном значении^[217]. Они также чрезвычайно забавны и камня на камне не оставляют от позиции иезуитов, против которых направлены. Письма быстро перевели на английский и издали в 1657 г., а затем, в расширенном варианте, в 1658 г.^{619} Перевод был организован Генри Хаммондом, священником и сторонником роялистов, но на книгу обратили внимание и члены Королевского общества: Джон Ивлин перевел продолжение, «Другая часть тайны иезуитов», появившееся в 1664 г.^{620} В «Письмах к провинциалу» слово «факт» и особенно словосочетание «вопрос факта» повторяются снова и снова, десятки раз. «Вопрос факта», в противоположность вопросам права и веры, становится интеллектуальным слоганом и мощным политическим оружием. В своих научных трудах Паскаль никогда не использовал слово «факт» в современном значении, но теперь (даже с учетом того, что его английские читатели вряд ли могли понять, кто скрывается за псевдонимом Луи де Монтальт) он придал ему респектабельность как незаменимому термину, необходимому для атаки на общепринятое мнение или в споре с авторитетами.

§ 6

Все это осложняет наш рассказ о распространении понятия факта в Англии. До сих пор мой основной аргумент заключался в том, что «источником заболевания» – если воспользоваться языком эпидемиологии – служила рукопись «Элементов» Гоббса, и распространение слова «факт» началось именно с нее, сначала среди друзей Гоббса, а затем и дальше. Но если взглянуть на Англию в 1658 г. (год смерти Кромвеля), «факты» укоренились в языке благодаря Паскалю, а не друзьям Гоббса. Именно в 1658 г. в тексте, первоначально опубликованном на французском и сразу же переведенном на английский, сэр Кенелм Дигби, возвращаясь к вопросу о лезвийной мази, дает четкое определение новому значению:

В вопросе факта определение существования и истинности вещи зависит от того, что сообщают нам наши чувства. Именно так обстоит дело, поскольку тот, кто наблюдал явления, получил из них опыт, тщательно изучил все необходимые обстоятельства и утвердился в убеждении, что никакого обмана нет, не будет сомневаться, что это действительно и истинно. Но тот, кто не имеет подобного опыта, обязан ссылаться на описания и авторитет тех, кто видел подобное^{621}.

Кого здесь повторял Дигби, Гоббса или Паскаля? Неизвестно.

Изначально лезвийная мазь представлялась как вещество, наносимое на оружие, которым была причинена рана, тем самым исцеляя эту рану. В одном из рецептов используется медвежий жир, сало кабана, порошок из мумии (наподобие египетской) и мох, выросший на черепе. Этот рецепт приводит делла Порта: «Возьмите мох, выросший на черепе мертвеца, оставшегося непогребенным, две унции, столько же человеческого жира, половину унции мумии и человеческой крови, добавьте по унции льняного масла, скипидара и железистой глины, растолките все в ступе и держите в высоком прямом стакане»^{622}. Следует отметить, что ван Гельмонт вызвал ярость иезуитов, своих единоверцев, предположением, что для этой мази идеально подходит череп иезуита – он ненавидел иезуитов, потому что они без труда заставляли верить в свои чудеса, тогда как его научные факты встречались скептически. Дигби предлагал более простой химический порошок, растворимый в воде, который можно было брать с собой на поле боя.

Поскольку лезвийная мазь предполагала действие на расстоянии, она нарушала фундаментальный принцип физики Аристотеля: действие требует контакта. Ван Гельмонт, Чарлтон и Дигби утверждали, что это не препятствие для успешного исцеления; они хотели заново определить лезвийную мазь как «магнетическую», поскольку магнит представляет собой образцовый пример действия на расстоянии. Главный аргумент заключался в том, что, хотя подобные случаи называются чудом или колдовством, на самом деле воспроизвести их очень легко. Как писал Чарлтон в 1649 г., ему не оставалось ничего другого, кроме как поверить:

…Мой скептицизм доходил до того, что бросал вызов свидетельству моих собственных чувств и заставлял усомниться в истинности некоторых сообщений, авторы которых столь известны своей честностью, что одни лишь их подтверждения обязывают меня верить, как если бы я видел все своими глазами. Среди множества других опытов, выполненных мной лично, я выберу лишь один и поведаю о нем: он наиболее полон и уместен…^{623}

Далее он описывает опыт, в процессе которого мазь наносил скептически настроенный священник, чтобы не возникало подозрения в обмане или колдовстве. Таким образом, лезвийная мазь была привнесена в сферу экспериментальной науки и необычные факты должны были получить признание. Есть глубокая ирония в том, что идея фактуального знания впервые была использована не для того, чтобы, как следовало бы предположить, способствовать объяснению экспериментов Бойля с вакуумным насосом, а для убеждения скептиков в эффективности лезвийной мази^[218].

К 1654 г. Чарлтон, с которым мы сталкивались как с переводчиком ван Гельмонта, изменил свою точку зрения и примкнул к самым язвительным критикам. Он выдвигал три возражения против лезвийной мази: теория, обосновывающая ее действие, противоречива (почему мазь не может исцелить любую рану, находящуюся поблизости); утверждение о ее эффективности должно быть проверено в эксперименте с двумя группами, с применением лезвийной мази и контрольной, в которой мазь не использовалась, чтобы убедиться, что с мазью раны заживают лучше, чем без лечения; в любом случае, подозревал он теперь, предполагаемая эффективность мази была иллюзией, поскольку об успешных случаях лечения трубили на каждом углу, а неудачи замалчивались:

[М]ногие из этих историй [успеха] могут быть выдумкой; и если несколько случаев или опытов их неуспешности собрать вместе в доказательство противоположного, то они, вне всякого сомнения, значительно перевесят свидетельства успешности, и вскоре разум людей склонится к тому, чтобы заподозрить, по крайней мере, ошибку, если не обман со стороны их изобретателей и покровителей^{624}.

Факты, которые раньше убеждали его, теперь кажутся просто случайными совпадениями. Принцип прост: естественные факты должны быть повторимыми и воспроизводимыми, а в противном случае их нельзя считать фактами. Здесь мы видим в миниатюре, что идея факта неотделима от вопросов доказательства и вероятности. И конечно, после того как оселком стала воспроизводимость, исторические факты, прежде казавшиеся такими основательными и надежными, постепенно превращались в хрупкие и неуловимые.

Неожиданно, всего через пять лет после публикации «Писем к провинциалу» Паскаля и сочинения Дигби «Последний дискурс» (Late Discourse, 1658) о том, что он назвал симпатическим порошком, слово «факт» в его новом значении заняло свое место в английском языке. Это событие аналогично революции в немецком языке, которую увидел Лессинг сто лет спустя и которой мог способствовать необыкновенный успех «Последнего дискурса» Дигби – книга выдержала двадцать девять изданий. Но еще большее влияние оказали «Письма к провинциалу» Паскаля. До 1658 г. случаи использования слова «факт» настолько редки и разрозненны, что возникают обоснованные сомнения, употреблялось ли оно в английском языке, если не считать метафор, расширительного смысла или особенностей речи отдельных людей. После 1663 г. «факты» можно найти повсюду. В Германии культура факта возникла в 1770-х гг.; в Англии и Франции это произошло в начале 1660-х гг.

В Англии факт стал не только лингвистической обыденностью; он также укрепился институционально, поскольку Королевское общество объявило своей официальной целью установление новых фактов. Согласно уставу 1663 г., «во всех Докладах или Экспериментах, представляемых Обществу, должен быть непосредственно установлен вопрос факта, без всяких предисловий, извинений или риторических фигур, и записан в таком виде в Реестр по указанию Общества. А если кто-то из Собратьев будет готов предложить какую-либо гипотезу касательно причин явления в подобных Экспериментах, это должно быть сделано отдельно и также занесено в Реестр, если будет на то указание Общества»^{625}.

Здесь снова подтверждается фундаментальная разница между фактами и объяснениями, о чем говорил еще Монтень и его предшественники. Выбрав девиз «nullius in verba», Королевское общество заявило о своем скептицизме не по поводу фактов (опыт, выраженный словами), а по поводу гипотез о причинах явлений, пластичных по своей природе, что было главным занятием схоластической натурфилософии. Общество должно было отвергать авторитеты и придерживаться фактов. «Nullius in verba» предполагает, что факты – это не слова, а вещи, пойманные в сети языка, подобно рыбе в садке. Поэтому, когда Спрэт писал свой труд, не совсем верно названный «История Королевского общества», – он начал работу над книгой в 1663 г., когда Королевскому обществу было три года, и опубликовал в 1667 г., – главную роль он отвел фактам. Факт, настаивал он, всегда должен иметь преимущество перед авторитетом, даже самым древним; единственной заботой общества были факты: «Они занимаются только вопросами Факта»^{626}.

Каким образом факт попал в мейнстрим англоязычной интеллектуальной жизни? Во-первых, следует отметить, что не все сразу же приняли его. Например, «факты» отсутствуют в «Микрографии» Гука или в «Оптике» Ньютона (оба пользуются словом «наблюдения»)^{627}. Но что, наверное, еще удивительнее, «фактов» мы не найдем в «Новых экспериментах» Бойля, опубликованных в 1660 г.; в его первом описании экспериментов с воздушным насосом есть только явления. В работе «Левиафан и воздушный насос» Стивена Шейпина и Симона Шаффера утверждается, что сутью экспериментального метода Бойля является получение фактов: воздушный насос – это механизм для производства фактов. Однако «Новые опыты» этого не подтверждают. Бойль уже был знаком с английским словом «факт» в его современном значении: он использовал его в 1659 г. во вступительном письме к небольшой работе о сохранении анатомических образцов (а его сестра использовала это слово в письме год спустя)^{628}. В 1661 г. Бойль использовал его три раза в «Скептичном химике» и восемь раз в «Физиологических очерках» (оба текста были написаны раньше, чем опубликованы), и, наконец, в 1662 г. оно появляется в описании опытов с пустотой в книге «В защиту его новых опытов». По всей видимости, Бойлю потребовалось какое-то время, чтобы принять слово «факт» как достойный термин для использования в натурфилософии при ее столкновении со схоластами и картезианцами. Например, его великий предшественник Паскаль не использовал этот термин при описании своих опытов с пустотой (о которых мы поговорим в следующей главе). «Скептичный химик» и «Физиологические очерки» испытали сильное влияние ван Гельмонта; потребовалось определенное время, чтобы новая терминология из областей, обсуждаемых последователями Парацельса, ятрохимиками, распространилась на области, обсуждаемые математиками. Создается впечатление, что поначалу Бойль хотел оставить каждой из этих двух областей своей интеллектуальной жизни отдельную терминологию, не смешивая их. Но слово «факт» быстро стало модным, и с 1662 г. Бойль уже не мог противостоять ему.

§ 7

Почему слово «факт» стало таким популярным среди английских философов? Стандартный ответ звучит так: факт приобрел вес в 1660-х гг. потому, что воплощал способ завершить споры (или избежать их); в обществе, разрываемом гражданской войной, натурфилософы искали дорогу к согласию, к окончанию дискуссий^{629}. Я уверен, что это правда; и действительно, Джозеф Гленвилл в своем трактате «Тщета догматизма» (1661) настаивает, что главное достоинство новой философии заключается в том, что она положила конец спорам, хотя во Франции, как мы видели, слово «факт» не положило конец спорам о янсенизме, а только подлило масла в огонь. Факты могут вызывать споры, а не только разрешать их^{630}. В любом случае мой рассказ требует некоторых подробностей. Гоббс так и не был принят в Королевское общество – объяснению причин этого посвящена обширная литература^{631}, – но Дигби, Чарлтон и Бойль, читавшие ван Гельмонта, были в числе его первых членов. Простое объяснение заключается в том, что слово «факт» стало значимым благодаря их влиянию; будь состав первых членов Королевского общества иным, ученые, возможно, продолжали бы обсуждать «явления», а не «факты», и факт занял бы свое место в английском языке только в XVIII в., как это произошло с немецким языком.

Но если Гоббса не приняли в Королевское общество, не могло ли слово «факт» также остаться за порогом? Разве оно не было опасным словом, слишком тесно связанным с Гоббсом и сомнительными историями о симпатической магии, которые рассказывал Дигби, – человек, которого другой член Королевского общества, Джон Ивлин, называл отъявленным мошенником?^{632} Разве это слово благодаря Паскалю не ассоциировалось с полемикой на религиозные темы, которой члены Королевского общества твердо решили избегать? Проще всего сказать, что члены Королевского общества были знакомы с тем, как Бэкон использовал это слово на латыни. Однако нет ни малейших признаков – ни одного свидетельства, – что это обстоятельство произвело на них впечатление, и Спрэт продолжал критиковать Бэкона за подход к вопросам доказательства^{633}. Бэкон явно не был для них примером.

Возможна еще одна причина, почему слово «факт» внезапно завоевало такое признание. В конце 1661 г. Томас Солсбери, библиотекарь маркиза Дорчестерского, опубликовал первый том своего труда «Сборник математических работ и переводов» (Mathematical Collections and Translations), который содержал первые переводы на английский сочинений Галилея: «Диалог о двух системах мира», «Две новые науки» и «Письмо к Кристине Лотарингской». Книга эта редкая, и читали ее немногие, однако эти немногие часто встречали слово «факт» в переводах Солсбери, и особенно в «Письме». В начале того же года Джозеф Гленвилл опубликовал «Тщету догматизма», в которой критиковал Гоббса и хвалил Дигби, используя фразу «вопрос факта»^{634}. Он также пересказал парадоксы из «Двух новых наук» Галилея, относящиеся к движению колеса, и суммировал аргументы Галилея в пользу движения Земли, подталкивая читателей к тому, чтобы они сами прочли «Диалог». Поскольку достать латинское издание «Диалога» было очень трудно, а издание на итальянском считалось настоящей редкостью, Гленвилл, вероятно, знал, что вскоре должен появиться перевод на английский, и возможно, даже видел переводы Солсбери. Не исключено, что именно Галилей в переводе Солсбери сделал приемлемым то значение слова «факт», в котором его использовал Дигби^{635}.

Естественно, Галилеем интересовалась и другие члены Королевского общества, а не только Дигби. Чарлтон в значительной степени опирался на его работы, защищая эпикурейскую натурфилософию в книге «Физиология Эпикура, Гассенди и Чарлтона» (Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana), вышедшей в 1654 г. Бойль очень хотел продемонстрировать, что полированные мраморные пластины перестанут сцепляться в вакууме, потому что так утверждал Галилей^{636}. Ивлин предложил, чтобы Королевское общество взяло себе герб с изображением двух скрещенных телескопов, увенчанных четырьмя спутниками Юпитера, открытыми Галилеем^{637}. Джон Уилкинс, деливший с Генри Ольденбургом пост секретаря Королевского общества, был автором двух работ, в которых утверждалось, что Луна похожа на Землю, а Земля является планетой. Именно Уилкинс редактировал «Историю» Спрэта, в которой подробно рассказывается об открытиях Галилея^[219].

Таким образом, «Сборник математических работ и переводов» Солсбери мог стать ключевым в успехе слова «факт»; книга спасла «факт» от Гоббса и ван Гельмонта, от лезвийной мази и симпатического порошка, от покрытых шерстью младенцев и непорочного зачатия. Она также спасла его от Паскаля и религиозных споров. Она придала этому слову респектабельность. Ответ на вопрос: «Кому мы обязаны появлением слова «факт» в английском языке?» – теперь выглядит так: возможно, Монтеню, Галилею, Бэкону и ван Гельмонту (хотя их работы написаны на французском, итальянском и латыни), определенно Гоббсу, Дигби и Чарлтону, явно Паскалю и, наконец, возможно, Солсбери как переводчику Галилея. Именно это сложное и неоднозначное наследие приняло Королевское общество, когда использовало это слово в своем уставе. А какова же роль Бойля? Подобно Дигби и Чарлтону, он читал ван Гельмонта, и поэтому слово «факт» естественным образом появилось в его трудах. Но, в отличие, от них, он не был пионером его использования и ждал, пока оно станет респектабельным, чтобы расширить его применение на новые области. Здесь, по всей видимости, он был ведомым, а не лидером.

Таким образом, слово «факт» в современном значении укоренилось в английском языке только после 1661 г., тогда как во французском языке это слово ассоциировалось в первую очередь с янсенизмом. Но без Дигби и Чарлтона, который оказался в нужное время в нужном месте, без быстрого перевода Паскаля и без перевода трудов Галилея, сделанного Солсбери, культура факта в Англии могла возникнуть на сто лет позже, и нет никакой гарантии, что по части одержимости фактами англичане бы на целый век опередили немцев. А французы, несмотря на диспут вокруг «Августина», могли бы остаться в старом мире доказательств и убеждения, дедукции и опыта, истины и мнения. Без факта новая концепция знания, основанного на свидетельствах, а не на авторитете, могла бы получить только такую непоследовательную и ненадежную поддержку, какую она получила от делла Порты.

Но слова и концепции – это разные вещи. Слово «факт» почти ничего не говорит нам об установлении и опровержении фактов. В отличие от астрономии во всех других областях научных исследований это слово соединяется с концептуальной революцией^{638}.

Согласно стандартным принципам обучения в эпоху Возрождения, существовали две главные разновидности аргументов: опирающиеся на логику и опирающиеся на авторитеты. Под общим понятием «авторитет» объединялись самые разные аргументы: основанные на «традициях, общественном мнении, свидетельствах тех, кто искусен в своей профессии, а также суждениях мудрых, большинства или лучших»^{639}. Таким образом, когда в 1651 г. Паскаль писал введение к своему неоконченному трактату о пустоте, он начал с разграничения двух источников знания: логики и авторитета. Откуда мы узнаем имена французских королей, правивших страной? От авторитетов: документальные свидетельства отличаются авторитетностью. Затем, совершенно неожиданно, Паскаль называет чувственное восприятие дополнением к логике (хотя некоторые авторы относили чувства к авторитету). Таким образом, решения относительно существования пустоты должны приниматься не путем обращения к авторитетам, а на основании чувственного восприятия и логики. К чему же относятся свидетельства самого Паскаля о результатах его опытов? Он не говорит. С такой же путаницей мы сталкиваемся у Брауна. Он стремится ниспровергнуть авторитеты и, естественно, обращается к логике, но вследствие этого чувствует себя обязанным настаивать, что свидетельства очевидцев, будучи разновидностью авторитета, имеют значение только в очень ограниченных обстоятельствах. И он не осознает, что почти все его аргументы в конечном счете опираются на свидетельства очевидцев^{640}.

У Гоббса эта традиционная схема претерпела революционные изменения. По его мнению, существует только два источника знания: во-первых, логика, а во-вторых, чувственный опыт, память и свидетельства очевидцев, которые определяют вопросы факта. В этой схеме уже нет места традиции, общественному мнению, древности или суждению мудрых, но четко определено значение свидетельств очевидцев: подобно памяти, они являются суррогатной формой чувственного восприятия. Гоббс не стал бы утверждать, что мы получаем знания о французских королях от авторитетов; он сказал бы, что мы получаем их непосредственно из свидетельств очевидцев, а в конечном счете из чувственного восприятия.

Слово «факт» символизировало новый статус, полученный свидетельством очевидца. Все понимали, что это слово заимствовано из залов судебных заседаний, и вместе с ним пришел общепризнанный набор стандартов проверки надежности свидетельских показаний. Эти стандарты были одинаковыми для всех систем права и в целом признавались во всей Европе. Браун, даже считая свидетельства очевидцев значимыми только в вопросах морали, риторики, юриспруденции и истории и отказываясь принимать их в натурфилософии, сформулировал базовый принцип: «В законах, земных и небесных, почитается только legitimum testimonium, или формальное свидетельство, которое подтверждается показаниями не менее двух очевидцев, что не только препятствует клевете, но и защищает от ошибки»^{641}. Причина его неприятия свидетельств очевидцев в натурфилософии заключалась в том, что тогда требовалось бы принять то, что он назвал «совокупными свидетельствами», – другими словами, косвенный опыт людей, которые просто озвучивают общепринятые убеждения. Он не мог представить превращение Республики ученых в огромный зал судебных заседаний.

Таким образом, до изобретения факта апелляция к свидетельству очевидцев рассматривалась как обращение к авторитету (даже Дигби, писавший в 1658 г., считал очевидцев авторитетами): можно сказать, что таких людей считали не очевидцами, а свидетелями, которые дают показания о чьей-либо репутации. После появления факта свидетельство очевидца стало формой действительного свидетельства, и поэтому Бойль настаивал, что он обращается «к другим авторам не как к судьям, а как к свидетелям». После отделения свидетельств очевидцев от авторитетов прежние авторитеты превратились, по словам Гленвилла, просто в «старый бесполезный багаж». Спрэт выразился еще откровеннее: избавиться от тирании древних можно одним способом – просто выбросить то, что он называл «хламом»^{642}.

После изобретения факта появилась возможность подходить к свидетельствам очевидцев с систематизированным недоверием. Как бы то ни было, любая система знаний требует доверия к кому-либо, чему-либо или к какой-либо процедуре^{643}. Но, подчеркивая несомненную роль доверия в новой науке, мы рискуем пропустить бо?льшую часть айсберга, скрытую под водой: Бойль считал себя заслуживающим доверия, потому что научился не доверять авторам, подобным делла Порте, и надеялся, что остальные будут читать его работу с таким же скепсисом, с каким он сам читал делла Порту. Новая наука, в отличие от старой, основывалась не на вере, а на недоверии.

§ 8

Совершенно очевидно, что многие факты, которые мы рассматривали, – например, лезвийная мазь, – выглядят и всегда выглядели довольно странно. Это примеры «проблемной фактичности», в отличие от «беспроблемной фактичности», и язык факта поначалу, похоже, использовался для случаев проблемной фактичности. Лоррейн Дастон проводит границу между «странными фактами» и «обычными фактами»^{644}. Она утверждает, что сначала появились странные факты, а затем уже обычные; сначала были сиамские близнецы, гермафродиты, покрытые шерстью младенцы и непорочное зачатие, а потом воздушный насос Бойля. В Англии, считает Дастон, обычные факты вытеснили странные гораздо раньше, чем во Франции. Другими словами, факты стали упорядоченными и обыденными.

Позвольте предложить вам еще одну историю: странные факты всегда претендуют на то, чтобы их признали обычными. Как в 1626 г. выразился Исаак Бекман (больше всего он известен тем, что познакомил Декарта с корпускулярной философией), имея в виду девиз Симона Стевини «чудо не есть чудо»:

В философии необходимо всегда двигаться от чуда к нечуду, то есть следует продолжать исследование до тех пор, пока то, что мы считали странным, уже больше не кажется нам странным; но в теологии необходимо двигаться от нечуда к чуду, то есть должно изучать Библию до тех пор, пока то, что не кажется нам странным, становится странным и чудесным^{645}.

Четкое разделение естественного и сверхъестественного представляется нам простым, но тогда оно было революционным, поскольку предполагало ликвидацию промежуточной области, которую прежде помещали между естественным и сверхъестественным, – области аномалий, таких как призраки, ведьмы, чудеса и чудовища^{646}.

Трудность, конечно, заключается в том, чтобы понять, где проходит граница между философией и теологией. «Логика Пор-Рояля» объясняет, что может случиться, описывая людей, которые слишком доверчивы, когда речь идет о чудесах. Они впитывают (abreuver), говорится в книге, странный факт (ce commencement d’?tranget?), а когда встречают возражения, то изменяют свою историю, чтобы приспособиться к ним; странный факт может выжить только при условии превращения в обычный факт, что в данном случае предполагает все большее и большее его удаление от истины, которая могла в нем содержаться изначально. И предположительно сверхъестественное почти незаметно превращалось в естественное^{647}.

Именно желание превратить странные факты в обычные заставляло Чарлтона и Дигби заявлять о воспроизводимости опытов с лезвийной мазью; возможно, это выглядит странно, но не более странно, чем магнетизм. Галилей утверждал, что горы на Луне подобны земным горам, спутники Юпитера похожи на нашу Луну, фазы Венеры аналогичны фазам Луны, а пятна на Солнце похожи на облака. В каждом случае он брал странные факты и делал их максимально похожими на обычные. Даже вакуумный насос Бойля производил «странные факты» с точки зрения последователей Аристотеля и картезианцев^[220]. Они отрицали возможность пустоты, и поэтому любые опыты, целью которых было установить ее существование, действительно были для них странными.

Простейший способ превратить странные факты в обычные – воспроизвести их. В отчетах Академии опыта, основанной во Флоренции для выполнения экспериментальной программы Галилея после смерти великого ученого, девизом которой было provando e riprovando (проверяй и перепроверяй), можно найти характерный пример: столкнувшись с правдоподобным, но ненадежным результатом, опыты повторяли, используя другую методологию, и таким образом убеждались, что не поддались иллюзии^{648}. Если странность факта опровергнуть не удавалось, следовало подтвердить свидетельства о нем, и он превращался в упрямый факт; именно таким образом, утверждал Арно, мы можем не сомневаться в чудесах, о которых сообщал Блаженный Августин, поскольку никто не вправе сомневаться в их достоверности, несмотря на всю их странность. Итак, с самого начала странные факты и обычные факты боролись друг с другом – странные факты постоянно стремились к тому, чтобы их признали обычными или в крайнем случае упрямыми фактами. Как признавал Арно, вопрос в том, где провести границу между фактами слишком странными, чтобы быть достоверными, и фактами странными, но упрямыми.

Показательным примером могут служить метеориты. Английские и французские ученые XVIII в. отвергали многочисленные свидетельства о реальности метеоритов, как мы отвергаем истории о похищении людей инопланетянами. 13 сентября 1768 г. большой метеорит весом семь с половиной фунтов упал в местечке Люсе во Франции, в долине Луары. За его падением наблюдало множество людей (все они были крестьянами). Для изучения этого происшествия на место падения метеорита отправились три члена Королевской академии наук (в том числе молодой Лавуазье). Они пришли к выводу, что удар молнии отколол большой кусок песчаника; мысль о камнях, прилетающих из космоса, в ту эпоху представлялась нелепой. Были зарегистрированы и другие подобные случаи^{649}. 16 июня 1794 г. большой метеорит взорвался над Сиеной. Дождь из камней, обрушившийся на город, видели многие академики, а также английские дворяне. Аббат Амброджо Солдани даже опубликовал иллюстрированный сборник свидетельств очевидцев. Это было первое падение метеорита, признанное (в определенном смысле) настоящим. Причиной стало большое число свидетелей и тот факт, что все они были образованными и состоятельными людьми. Помогла также публикация свидетельств очевидцев. Кроме того, немаловажную роль сыграло то обстоятельство, что явление можно было представить не таким странным. За восемнадцать часов до падения метеорита на расстоянии 320 километров от города произошло извержение Везувия; поэтому можно было представить, что камни выброшены из жерла вулкана, хотя падали они в северной части неба, а не в южной. Эта версия была явно предпочтительнее, чем предположение, что они прилетели из космоса^{650}. Метеорит в Люсе был слишком странным; метеориты, упавшие на Сиену, оказались не слишком странными. Как говорил Арно в «Логике Пор-Рояля», обычные факты всегда побеждают странные факты.

§ 9

В этой главе я рассказывал конкретные истории: об усилиях Кеплера точно измерить положение Марса, о появлении слова «факт» в английском языке, о лезвийной мази. Но если пристально вглядываться в детали, появляется опасность не увидеть общей картины – факты стали упрямыми, когда опыт сделался публичным, а печатный станок сыграл ключевую роль в превращении личного опыта в общий ресурс, развенчав общепризнанные авторитеты. Первой из новых наук, основанной на том, что мы сегодня называем фактами, была анатомия Везалия (1543), которая опиралась на публичное пространство анатомического театра и публичное пространство печатных книг, чтобы разрушить прежде неоспоримый авторитет Галена. Даже Браун (1646) извлекал pibbles не из своих «скудных и тощих запасов», а из обширной библиотеки. Эпиграфом к своей работе «Первое повествование» (Narratio prima, 1540) Ретик выбрал цитату из философа-платоника Алкиноя, жившего во II в.: «Свободным должен быть ум того, кто стремится к пониманию». Эта фраза перекликалась с тем, о чем говорил Кеплер в «Разговоре с звездным вестником» и Галилей в «Рассуждении о телах, погруженных в воду» (Discorso intorno alle cose, che stanno in su l’aqua), а Эльзевиры сделали ее эпиграфом к переводу на латинский язык трактата Галилея «Диалог о двух системах мира» (1635)^{651}. В 1581 г. отправленный в ссылку венгерский епископ Андраш Дудич принимал в Бреслау двух астрономов, англичанина Генри Савиля и силезца Пауля Виттиха. «Я не всегда понимал их идеи, – писал он, – но восхищаюсь их свободой [libertas] в суждениях о работах древних и современных авторов»^{652}. В 1608 г. Томас Хэрриот жаловался Кеплеру, что не может философствовать свободно: в то время его подозревали в атеизме, а два его покровителя, сэр Уолтер Рэли и граф Нортумберлендский, были арестованы и содержались в Тауэре, один по обвинению, а другой по подозрению в измене^{653}. В 1621 г. Нафанаил Карпентер опубликовал сочинение «Свободная философия» (Philosophia libera). Паскаль в 1651 г. настаивал, что ученые должны обладать «полной свободой»^{654}. Эпиграфом к «Сборнику математических работ и переводов» (1661) Солсбери была фраза «inter nullos magis quam inter PHILOSOPHOS esse debet aequa LIBERTAS» («никто так не нуждается в равной свободе, как философы»). В новых, взаимосвязанных мирах книги и факта есть нечто эгалитарное и освобождающее. И действительно, мы можем сказать, что новая наука стремилась создать ту социальную сферу, которая в XVII в. идеализировалась как «республика ученых», а в XVIII в получила название «гражданского общества»^{655}.

Бруно Латур в своем известном эссе «Визуализация и познание» (Visualization and Cognition: Drawing Things Together), первый вариант которого появился в 1986 г., утверждал, что печатный станок сделал факты «тверже»; до изобретения книгопечатания факты были слишком податливыми, чтобы считаться надежными^{656}. Источником научной революции, говорил Латур, был не экспериментальный метод и не предпринимательство – и то и другое существовало уже на протяжении нескольких веков, – а печатный станок, который превратил частную информацию в общественное знание, а личный опыт – в коллективный. Бруно Латур относится к тем отважным – иногда даже слишком – мыслителям, которые не боятся делать далеко идущие выводы, но в данном случае мне кажется, что он остановился слишком рано. Печатный станок сделал факты не более твердыми, а – за исключением нескольких узкоспециальных областей, таких как астрономия, – возможными. Многие существующие объекты обменивались и потреблялись: например, мешки зерна превращалась в хлеб. Они, по словам Латура, являются изменяемыми мобилями. Золотые и серебряные монеты, на первый взгляд кажущиеся неизменяемыми мобилями, переплавляются и используются повторно – это твердые, но изменяемые мобили. В отличие от них, книги пригодны только для чтения (если не считать того, что их иногда сжигают). Это первые настоящие неизменяемые мобили.

Термин «неизменяемый мобиль» точно отражает эпистемологический парадокс факта: факты могут перемещаться, передаваться от одного человека к другому, не разрушаясь – по крайней мере, так принято считать. В этом смысле они отличаются от свидетельств очевидцев, которые разрушаются, передаваясь из уст в уста в бесконечной игре в испорченный телефон; в XVIII в. основатели теории вероятностей открыли формулу для вычисления степени этого разрушения. Утверждалось, что данную формулу можно использовать для определения даты второго пришествия: труба, возвещающая конец света, должна прозвучать до того, как свидетельства о воскрешении Христа деградируют до такой степени, что вера в них перестанет быть рациональной^{657}. Свидетельства очевидцев деградируют, а факты нет, хотя и те и другие основаны на одном и том же чувственном восприятии. Факты создаются не в воображении людей, которые могут забывать, неверно цитировать или неправильно понимать, а в книгах, неизменяемых, но мобильных. Можно сказать, что факт является эпистемологической тенью, изначально отбрасываемой материальным миром: напечатанной книгой.

Библия Гутенберга появилась в 1454/55 г. Но до начала революции книгопечатания было еще далеко. Комета 1577 г. стала причиной более 180 публикаций, в которых обсуждалось ее значение; в книге Тихо Браге на эту тему содержались не только выполненные им измерения параллакса кометы, согласно которым она находилась на небесах, но также подробный обзор измерений и аргументов других астрономов. Таким образом, печатный станок объединил разрозненных астрономов и астрологов, принадлежавших к разным культурам и стоявших на разных интеллектуальных позициях, обеспечив широкий обмен идеями и сравнение их. Это новое сообщество получило материальное воплощение в каталогах Франкфуртской книжной ярмарки, история которой начинается в 1564 г.^[221]

Книжная ярмарка способствовала росту международной торговли книгами, которую Сэмюэл Дэниел, поэт и сторонник короля Якова I, назвал «взаимопроникновением умов»^{658}. Уже в 1600 г. Уильям Гильберт жаловался, что интеллектуалы должны ориентироваться в «столь обширном океане книг, которые смущают и утомляют умы занимающихся наукой»^{659}. В 1608 г., например, Галилей нашел в каталоге книгу под названием «О движении земли» (De motu terrae) и, естественно, захотел получить ее экземпляр; два года спустя он все еще пытался найти эту книгу, обращаясь за помощью к Кеплеру. Совсем не удивительно, что венецианские книготорговцы не могли помочь Галилею, поскольку мне тоже не удалось отыскать ее в каталогах Франкфуртской ярмарки, однако книга существовала, и Галилей, вероятно, видел ее в каком-то другом каталоге. Но, получив книгу, он был бы разочарован, поскольку она была посвящена землетрясениям, а не теории Коперника^{660}. В конце жизни Галилея та же международная книготорговля позволила ему найти издателя, Эльзевира, для рукописи трактата «Две новые науки», которую он тайком вывез из Италии и которая была издана в Лейдене, но не на латинском или голландском, а на итальянском; аналогичным образом иллюстрированное издание «Краткое и достоверное описание земель Виргинии» (Brief and True Report of the New Found Land of Virginia, 1590) Томаса Хэрриота было отпечатано во Франкфурте одновременно на английском, латинском, французском и немецком языках.

Рынки не всегда идут на пользу; согласно закону Грешема (кстати, впервые сформулированному Коперником), «худшие деньги вытесняют из обращения лучшие»^{661}. На Франкфуртской книжной ярмарке год за годом медленно, но неуклонно лучшие факты вытеснялись худшими. Когда ученые обратили внимание на этот процесс, они стали публиковать книги, которые представляли собой сборники ошибок – ранее их считали просто заблуждениями, а теперь их можно было отвергать как бессмыслицу. Тон задавали врачи: «Распространенные ошибки» Лорана Жубера (первое издание на французском в 1578 г., затем десять повторных изданий за полгода, а также множество последующих, переводы на итальянский и латинский), «О распространенных в Италии ошибках) Джироламо Меркурио (на итальянском в 1603, 1645, 1658) и «Ошибки толпы» Джеймса Примроуза (семь изданий на латинском, начиная с 1638 г., переводы на английский и французский). «Вульгарные ошибки» Томаса Брауна (тоже врача) также были посвящены ошибкам (пять изданий на английском, начиная с 1646 г., переводы на французский, голландский, немецкий и латинский). А один из основополагающих текстов Просвещения, объемный «Исторический и критический словарь» (Dictionnaire historique et critique) Пьера Бейля (1896 г., восемь изданий на французском за пятьдесят лет плюс два перевода на английский и один на немецкий) первоначально задумывался просто как сборник ошибок^{662}. Эта борьба с ошибками привела к появлению примечаний: механизма, позволяющего определить источник каждого факта^{663}.

Таким образом, печатный станок укрепил позиции сторонников нового, обеспечив возможность сбора информации и совместной работы. Он заменил лекции профессоров, голос авторитета, текстом, на полях которого можно написать свои возражения. Он заменил рукописи, которые читались в той или иной степени изолированно от других текстов, книгой, в которую можно было заглянуть в библиотеке и которую окружали другие авторитеты. Он ввел указатель как удобный способ поиска информации в конкретном тексте, облегчив сравнение авторитетов друг с другом^[222]. Способствуя постоянному столкновению аргументов и идей (Риччоли против Коперника, Гоббс против Бойля), он дал возможность каждой из сторон дискуссии приспосабливаться и меняться. Другими словами, печатный станок ослабил «ненавистную тиранию этого Узурпатора, Авторитета» и придал вес доказательствам^{664}. Это был идеальный инструмент для научной революции.

Печатный станок также способствовал своего рода интеллектуальной гонке вооружений, в которой на передовых позициях постоянно появлялось новое оружие (астрономический секстант, изобретенный Браге, телескоп, усовершенствованный Галилеем, маятниковые часы, изобретенные Гюйгенсом (1656) – астрономы давно искали точный способ измерения времени). Поэтому неудивительно, что «Новая астрономия» Кеплера изобилует военными метафорами, а саму книгу он представляет как рассказ о войне с движением Марса. В «Новом Альмагесте» Риччоли анализирует большое количество доказательств и аргументов, появившихся в основном при жизни самого Риччоли и собранных в Париже и Праге, Венеции и Вене из книг, у которых общего было только то, что все они когда-либо прошли через Франкфуртскую книжную ярмарку. Подобная книга просто немыслима в культуре рукописей.

Здесь я излагаю один из вариантов так называемого тезиса Эйзенштейн, впервые выдвинутого Элизабет Эйзенштейн в работе «Печатный станок как агент перемен» (The Printing Press as an Agent of Change, 1979). Тезис Эйзенштейн никогда не пользовался популярностью среди историков^{665}. Историки предпочитают маленькие истории, а не масштабные. Им нравится, когда они могут указать на конкретное свидетельство, которое вступает в спор в качестве аргумента, но в случае революции книгопечатания мы имеем дело с долгой и медленной трансформацией. Историки совершенно обоснованно утверждали, что в XVI и XVII вв. рукописная культура могла существовать одновременно с печатной; так, например, сохранилось около шестидесяти рукописных копий трактата Леонардо «О живописи», изготовленных, вероятно, в период с 1570 по 1651 г. (когда было выпущено первое печатное издание)^{666}. Знания часто распространялись через переписку таких известных людей, как астроном и коллекционер Никола-Клод Фабри де Пейреск (1580–1637), Мерсенн и Сэмюэл Гартлиб (ок. 1600–1662), сторонник Бэкона и реформатор, стремившийся распространять полезные знания, в том числе посредством печатного станка. Даже книги с пометками читателей ценились за их уникальное содержание: Тихо Браге, который сам вел обширную переписку, отслеживал отдельные экземпляры книги «О вращении небесных сфер», желая прочесть комментарии предыдущих владельцев^{667}. Кроме того, у него был свой печатный станок, и ему повезло, что после его смерти Кеплер увидел напечатанные книги, не опубликованные при жизни Браге. Печатный станок Кеплер поместил на почетное место на фронтисписе «Рудольфинских таблиц» (Tabulae Rudolphinae), которые прославляли прогресс астрономии с древности до современной эпохи. Можно указать многих очевидцев, но в конечном итоге мы имеем дело с масштабом: в Европе XVI в. были изготовлены 5 миллионов рукописей, а в Европе XVII в. из печати вышли 200 миллионов книг^{668}. Даже если книга не обладала существенными преимуществами перед рукописью в том, что касается, например, иллюстраций, то одного количественного роста доступной информации достаточно для начала масштабной культурной революции.

После изобретения печатного станка концепция факта (а вместе с ней распространение процесса установления надежных фактов на другие дисциплины, кроме астрономии) стала неизбежной – точно так же, как было неизбежным использование телескопа для открытия фаз Венеры. Аналогичным образом, после того как стал доступным морской компас, кто-нибудь обязательно проверил бы предполагаемую антипатию между чесноком и магнитом. Вопрос не в том, сделают ли это, а в том, когда, где и кто.

Как следует понимать эту странную особенность факта, которую я назвал «твердостью»? Неизвестный G. W., который, как я убежден, читал Гоббса, но пошел дальше его в восприятии факта, попытался описать это в 1653 г. Даже мир случайностей, утверждал он, обладает «детерминированной познаваемостью»:

Факты столь же непреложны в своем существовании, как и демонстрации… и действительно, все подобные эффекты прячутся в резонных основаниях, которые, как можно смело обещать, могут быть достоверно выявлены убедительными и прозорливыми предположениями: так врач распознает болезнь, моряк шторм, а пастух охраняет свое стадо^{669}.

Факты не менее достоверны, чем демонстрации (то есть дедукция, или логические доказательства); мы вряд ли будем оспаривать это утверждение, поскольку факты по определению являются истиной. Приведенный выше отрывок из книги G. W. почти полностью составлен из фраз (без ссылок), которые можно найти в посмертно изданной книге Натаниела Калверуэлла «Изящный и ученый дискурс о свете природы» (An Elegant and Learned Discourse of the Light of Nature), вышедшей из печати годом раньше. Сегодня мы назвали бы это плагиатом – и ошиблись бы. Например, Калверуэлл говорит, что «факты достоверны в бытии и действительности точно так же, как и демонстрации», но он писал о фактах, которые были историческими и юридическими событиями, составлявшими лишь небольшую часть случайных событий. Калверуэлл писал о старых фактах (факт = поступок), а не о современных (факт = событие), тогда как G. W. сделал все случайные события фактами; в отличие от Калверуэлла он писал о тех фактах, которые имел в виду Юм или, скорее, Гоббс. Более того, Калверуэлл утверждал, что в целом наше знание случайных вещей глубоко несовершенно и основывается либо на «голословных свидетельствах» (если речь идет о старых фактах), либо на «непрочных и шатких» эмпирических обобщениях (если речь идет об опыте)^{670}. В отличие от него G. W. с радостью доверяет «сильным и умным случайностям».

Фронтиспис «Рудольфинских таблиц» Кеплера, 1627. Фигуры (слева направо) – это астрономы Гиппарх, Коперник, неизвестный древний наблюдатель, Браге и Птолемей, каждый в окружении символов своих достижений. Колонны на заднем плане сделаны из дерева, а на переднем плане – из кирпича и мрамора, символизируя прогресс в астрономии. В качестве декорации использованы астрономические инструменты, изобретенные Тихо Браге. Фигуры на карнизе символизируют математические науки; в центре находится Урания, муза астрономии. Покровитель Кеплера, император Священной Римской империи Рудольф II, изображен в образе орла. На постаменте, слева направо, изображен Кеплер в своем кабинете, карта острова Вен, где работал Браге, и печатный станок

Оба автора используют практически одни и те же слова, но «Изящный и ученый дискурс о свете природы» Калверуэлла находится по одну сторону линии, разделяющей старое и современное мышление, а «Современный государственный муж», автором которого был неизвестный G. W., – по другую (как и предполагает название). G. W. позаимствовал фразы у Калверуэлла, не потрудившись ничего изменить, потому что никто бы и не подумал, что он говорит то же самое, что и Калверуэлл. За последующие пятьдесят лет факт, существовавший прежде в некоем подобии интеллектуального чистилища в виде «явления», стал основой всего знания. В 1694 г. Уильям Уоттон выразил суть новой науки в одной фразе: «Факт – это единственное, к чему следует апеллировать»^{671}. В 1717 г. Д. Т. Дезагюлье начал свой «Курс экспериментальной философии» (A Course of Experimental Philosophy) фразой: «Все наше знание о природе опирается на факты»^{672}. В 1721 г. граф Марсильи из Болоньи, посетивший Королевское общество, сообщал: «[В]се теории, не подкрепленные наблюдением или опытом, решительно отвергаются. В Англии исследования и обучение основываются на факте»^{673}. Теперь у нас такие фразы не вызывают удивления, поскольку мы буквально плаваем в море фактов и считаем их воспроизведением очевидного. Но в Италии начала XVIII в., где в университетах все еще преобладала схоластика, в этих новых английских ценностях не находили ничего очевидного – точно так же, как утверждение Декларации независимости о том, что все люди созданы равными, когда-то не считалось очевидным.

Каково же значение факта? Сторонники постмодернизма были не первыми, кто отрицал, что знание фактов является истинным знанием. Это уже ставил под сомнение Гоббс, и вскоре к нему присоединится Юм; в любом случае все мыслители прошлого, вплоть до Калверуэлла (включая его), были знакомы с аргументами, доказывавшими ненадежность эмпирического знания. Тем не менее, несмотря на все эти аргументы, мы, современные люди – фактически постмодернисты, – доверяем фактам. Без фактов не может быть достоверного знания. Для подтверждения факта нужны вовсе не книги как материальные объекты, а источники, которые не меняются день ото дня, и именно книги являются ярким примером такого источника. Если вы цитируете книгу (или скан книги в интернете), то нет никакой необходимости указывать «цитируется по…», поскольку текст остается неизменным, независимо от способа, которым вы получаете к нему доступ. Именно неизменность текста делает книгу неизменяемым мобилем, и именно неизменяемые мобили требуются для того, чтобы факты сохранились и в эпоху, которая придет на смену книжной.

8. Эксперименты

Открытие барометра преобразило физику, точно так же как открытие телескопа преобразило астрономию… В истории науки, как и в истории государств, есть свои революции… с той существенной разницей, что революции в науке… успешно достигают своих целей.

Винченцо Антинори. Заметки об истории (1841)^{674}

§ 1

19 сентября 1648 г. Флорен Перье, зять французского математика Блеза Паскаля, в сопровождении группы местных дворян из Клермон-Феррана поднялся на вершину вулкана Пюи-де-Дом в Центральном массиве на юге Франции^[223]{675}. Внизу, в монастырском саду, они оставили перевернутую трубку, погруженную в чашу со ртутью. Высота ртути в трубке составляла чуть больше 26 дюймов (они измеряли высоту в pouces, или дюймах, но французские дюймы были чуть больше английских). Поднявшись на высоту 3000 футов (по их подсчетам), они установили еще один барометр (именно так мы называем этот инструмент; само слово во французском и английском языках появилось в 1666 г., а в английском ему годом раньше предшествовало слово «бароскоп»). На вершине горы высота ртути в трубке оказалась меньше (разница составляла более 3 дюймов), чем в монастырском саду; неоднократная разборка барометра и установка его в разных местах на вершине давала тот же результат. По пути вниз они несколько раз повторили эксперимент, находясь ближе к подножию горы, чем к вершине: ртуть опускалась на дюйм ниже, чем в монастырском саду. Один из опытов проводил господин Монье. На следующий день тот же самый эксперимент повторили у основания и на верхушке колокольни собора в Клермоне: разница была маленькой (около двух десятых дюйма), но поддающейся измерению. Паскаль, узнав о последнем эксперименте, повторил его несколько раз с самыми высокими зданиями Парижа и поспешил опубликовать о них отчет. В 1662 г. Бойль, описывая эти события, назвал эксперимент на Пюи-де-Дом experimentum crucis, решающим экспериментом, который утвердил новую физику^{676}. И действительно, это был первый эксперимент, удостоившийся подобной похвалы, впоследствии ставшей знаменитой благодаря Ньютону, который обратился к этой фразе, описывая свои опыты с призмой, доказавшие, что луч белого цвета состоит из целого спектра цветных лучей^{677}.

Это первый «настоящий» эксперимент, предполагающий тщательно разработанную процедуру, верификацию (имеются наблюдатели, которые подтверждают надежность сообщения), повторение и независимое воспроизведение, за которым следует быстрое распространение^{678}. Эксперимент должен был ответить на вопрос: существует ли естественное сопротивление, препятствующее образованию пустоты в конце трубки (поскольку, как утверждал Аристотель, природа не терпит пустоты), или высота ртути (а значит, и размер пустого пространства) зависят только от веса воздуха? Изобретателем этого эксперимента всегда считался Паскаль, но философ Рене Декарт утверждал, что именно он предложил идею Паскалю, а их общий друг Марен Мерсенн пытался организовать точно такой же эксперимент, но Паскаль его опередил. (Мерсенн не мог получить достаточно длинные и прочные стеклянные трубки, «герметично запаянные» с одного конца, хотя, по всей видимости, обратился к тому же поставщику, у которого не возникало трудностей с их изготовлением, – возможно, Паскаль скупал все изготавливаемые трубки)^[224].

Результат эксперимента не вызвал сомнений: высота ртути определялась весом воздуха. Однако ученые спорили, действительно ли пространство в верхней части трубки является пустым: Паскаль придерживался именно этой точки зрения, тогда как Декарт считал, что оно заполнено невесомым эфиром (без которого, утверждал он, свет не мог бы проходить от одной стороны трубки до другой), способным проникать сквозь стекло, а друзья Паскаля, Мерсенн и Роберваль, – что пространство заполнено разреженным воздухом. Обычно говорят, что Паскаль был прав, а Мерсенн и Роберваль ошибались, но на самом деле правы были все: пространство в конце трубки – это, в сущности, вакуум, но в нем действительно есть немного воздуха при чрезвычайно низком давлении^{679}. Интерпретация эксперимента Паскалем прямо противоречила утверждению Аристотеля, что природа не терпит пустоты.

Если у нас действительно есть нечто, чего не было у исследователей той эпохи, то хорошим кандидатом на это будет эксперимент. Как мы видели в последней главе, не всегда легко определить порог, когда можно сказать, что культура «обладает» чем-то, но в этом случае полезным маркером обычно служит язык. В меньшей степени это относится к экспериментам. В классической, средневековой и современной латыни слова experientia и experimentum («опыт» и «эксперимент») в общем случае являются синонимами, и во всех современных языках значение обоих слов первоначально соответствовало латинскому^{680}. В современном английском языке существует четкая разница между experience и experiment: пойти на балет – это experience, а Большой андронный коллайдер – experiment. Но это различие появлялось медленно и окончательно оформилось только в XVIII в. Поиск в Оксфордском словаре дает 1727 г. в качестве даты, когда глагол experiment использовался в значении experience, и 1763 г., когда существительное experience последний раз использовалось в значении experiment. Нечувствительные к этому изменению значения, ученые нередко переводят слово experimentum в латинских текстах как «эксперимент», зачастую создавая абсолютно ложное впечатление о его значении, которое в большинстве случаев – «опыт».

Нечто подобное современному разграничению, однако, можно найти у Фрэнсиса Бэкона, поскольку он выделял два вида опыта: знание, приобретенное случайным образом (по стечению обстоятельств), и знание, приобретенное сознательно (путем «эксперимента»)^[225]. Однако согласно этому определению поход на балет является экспериментом, а информация, что кресла неудобные, а напитки в буфете дорогие, – это случайный опыт. Более того, было бы неправильно думать, что Бэкон является сторонником экспериментальной (в нашем понимании) науки, в отличие от науки опыта. Он полагает, что эксперименты могут стать источником опыта и поставлять важную информацию, но критикует Уильяма Гильберта за изучение магнита посредством узкой экспериментальной программы, которая сосредоточена только на магнитах: «Невозможно успешно исследовать природу вещи в самой вещи; исследование должно быть расширено, чтобы стать более общим»^{681}. Гоббс, со своей стороны, проводит четкую границу между экспериментом и опытом, но не так, как мы. Для него несколько экспериментов составляют опыт – эксперимент конкретен, опыт является общим^{682}.

На первый взгляд может показаться, что книга «Экспериментальная философия» Генри Пауэра, вышедшая в 1664 г., посвящена экспериментам в современном смысле – и действительно, в ней есть многочисленные описания экспериментов с ртутью и стеклянными трубками. Однако первая часть книги посвящена экспериментам с микроскопом. Но Пауэр уже приближался к современному пониманию этого термина, поскольку, несмотря на утверждение, что книга рассказывает о «новых экспериментах с микроскопом, ртутью и магнитами», каждый раздел в главе о микроскопе назван «Наблюдением», а каждый раздел в главе о ртути – «Экспериментом». Слово observation используется в современном значении (наблюдение), а не в значении практики (например, соблюдение религиозных обрядов), что было новым в английском языке, хотя и присутствовало в классической латыни (observatio): Оксфордский словарь датирует 1547 г. первое использование существительного observation в современном значении, а глагола observe (наблюдать) – 1559 г. Со временем наблюдение стало дополнением эксперимента – вместе они производили достоверные факты, заменив недостоверный, неконкретный «опыт», на который ссылались многие дискуссии древности и Средневековья^{683}.

Французский и португальский языки сохранили эту старую путаницу (так может показаться говорящему на английском). Во французском языке есть глагол exp?rimenter, который имеет два значения, «проводить опыты» и «испытывать», и нет существительного, эквивалентного английскому experiment, хотя вы можете faire une exp?rience, где exp?rience означает «эксперимент», а в XIX в. множественное число exp?riences всегда обозначало эксперименты, а не опыт. Во французском языке также появилось слово exp?rimentation, которое в настоящее время иногда используется как эквивалент слова «эксперимент»^[226]{684}. Во французском (и португальском) есть прилагательное exp?rimental, обычно используемое в словосочетании philosophie exp?rimentale. Слово exp?rimental использовалось исключительно в религиозном, обычно мистическом, контексте вплоть до перевода «Истории Королевского общества» Спрэта на французский в 1669 г., когда впервые появилась фраза philosophie exp?rimentale. Почему вместе с ним не пришло слово «эксперимент», несмотря на респектабельных латинских предшественников, – необъяснимая загадка.

Существуют еще несколько слов, таких же неоднозначных, как «опыт»/«эксперимент» в XVI в. Ярким примером может служить «демонстрация». В классической латыни вы демонстрируете что-либо, показывая пальцем. Но в Средние века слово demonstratio использовалось для обозначения дедукции или доказательства в философии или математике: например, вы можете продемонстрировать, или доказать, что сумма всех углов треугольника равна двум прямым углам. Во Франции это значение слова сохранялось очень долго – только в четвертом издании словаря Французской академии наук (1762) слово «демонстрация» используется в контексте, когда вы показываете то, о чем говорите (например, демонстрация в анатомии). В английском языке два значения слова «демонстрация» («демонстрация» как дедукция и «демонстрация» как показ) существуют давно. Таким образом, и сторонники Аристотеля, и новые ученые производили демонстрации, но под этим словом они подразумевали совсем разные вещи.

Другой яркий пример – proof (доказательство, проверка). С одной стороны, мы используем это слово для обозначения доказательств, выводов и демонстраций в математике, например в геометрии и логике. С другой стороны, мы пользуемся им, когда речь идет о том, чтобы попробовать пирог или проверить ружье. Таким образом, слово proof может быть как необходимой истиной, так и практической проверкой; у него такие же этимологические корни, как у слов probe (проба) и probability (вероятность). Эта двойственность унаследована от латыни (probo, probatio) и присутствует во всех производных от нее языках (испанское probar, итальянское provare, немецкое probieren, французское prouver – хотя во французском языке есть также глагол ?prouver (испытывать, ощущать), а prouver в современном французском утратило значение «проверять»). Доказательство (по крайней мере, в математике и логике) абсолютно; вы либо что-то доказали, либо нет. С другой стороны, свидетельство (если использовать современное слово) – это нечто, чего может быть больше или меньше. В римском праве для полного доказательства вины достаточно двух свидетелей, одного свидетеля и признания или одного свидетеля и вещественных доказательств (например, ножа обвиняемого, найденного в теле жертвы). Юристы эпохи Возрождения говорили о половине доказательства и о полном доказательстве.

В случаях, когда доказательство было не полным и не имелось возможности получения дополнительных свидетельств, законом предусматривалась пытка (в странах, где следовали принципам римского права, с XIII по XVIII в.) в надежде получить полное доказательство. Например, в судебном процессе над делла Портой трибунал инквизиции проголосовал за умеренное (leviter) применение пыток, приняв во внимание его слабое здоровье; затем, по прошествии недели, к счастью для делла Порты, судьи изменили свое решение. Мы не знаем, что думал и чувствовал делла Порта на протяжении этой недели^{685}. Возможно, в ожидании пыток он заболел еще больше, и поэтому испытание отменили (обвиняемый должен был пройти медицинский осмотр, который определял, выдержит ли он пытки; в таких вопросах инквизиция тщательно соблюдала правила). Если доказательство вины было неполным (когда обвиняемый не признался под пыткой – например, Макиавелли в 1513), человек не признавался ни виновным, ни невиновным, но мог быть наказан за то, что дал основания для подозрений (именно это произошло с делла Портой, а также с Галилеем, который пережил суд инквизиции в 1633 г.; Макиавелли повезло, и он был освобожден по амнистии). Когда Фрэнсис Бэкон пишет об экспериментах, он использует фразы the inquisition of nature (дословно «инквизиция природы») и nature vexed (дословно «мучимая природа»). Означает ли это применение пыток к природе ради получения ответа?^{686} Сам Бэкон видел пытки на дыбе подозреваемых в государственной измене, хотя в английском судопроизводстве обычно к ним не прибегали. В мире, где юридические метафоры постоянно использовались при обсуждении знания (как мы видели, само слово «факт» является застывшей юридической метафорой), вопросы доказательства всегда предполагали возможность пытки как (метафорического) способа разбирательства, однако в английском законодательстве inquisition (следствие, дознание) и vexation (испытание) не обязательно указывают на пытки.

Уильям Гильберт, писавший трактат «О магните» на латыни, как и следовало ожидать, предупреждал о трудностях с использованием таких слов, как «доказательство» и «демонстрация», для описания экспериментов. Он предпочитает термин из постклассической латыни, ostensio, или показывание, которое определял как «наглядную демонстрацию посредством тела». Другими словами, Гильберт не проводит демонстрацию в математическом или логическом смысле, а делает очевидной некую физическую реальность. Его цель, утверждает Гильберт, показать вам вещи так, словно он показывает на них пальцем. Читая его книгу, вы становитесь «воображаемым очевидцем» его экспериментов^{687}.

§ 2

Эта глава начинается с эксперимента Паскаля на горе Пюи-де-Дом в 1648 г., но Паскаль не был первым ученым-экспериментатором. Возьмем, к примеру, эволюцию взглядов Галилея относительно плавания тел. Начинал он как последователь Архимеда. В одной из ранних (неопубликованных) работ 1590-х гг. он стремился показать истинность закона Архимеда: тело плавает, если вес вытесненной им воды превышает его собственный^{688}. Труды Архимеда были доступны на латыни с XII в., а в печатном виде появились в 1544 г. Первые издания Архимеда сопровождались иллюстрациями, на которых предметы изображались плавающими в безбрежном океане воды, охватывавшем весь земной шар, и Галилей в своей работе также использует рисунки.

Утверждение, что в безбрежной жидкости плавающее тело вытесняет свой вес водой, вполне правомерно. Но при редактировании своего сочинения Галилей изобразил предметы, плавающие в резервуарах, например в стоящем на столе чане. Когда вы помещаете кусок дерева в чан, уровень воды в нем поднимается. Сначала Галилей думал, что объем воды выше старой отметки соответствует весу всего объекта – согласно закону Архимеда. Как мы убедимся далее, это ложный вывод. В отличие от предыдущих толкователей Архимеда Галилей спросил себя, какое экспериментальное оборудование необходимо для иллюстрации закона Архимеда; не понял он лишь того, что его оборудование покажет неполноту закона Архимеда.

Двадцать лет спустя, в 1612 г., Галилей оказался втянутым в спор с философами, последователями Аристотеля. Объекты тяжелее воды, утверждали они, могут плавать, если имеют соответствующую форму. Так, например, щепка из черного дерева, которое тяжелее воды, плавает на поверхности ведра с водой. Приняв вызов, Галилей выполнил серию экспериментов для изучения плавания тел. Щепки из черного дерева плавают, выяснил он, если они изначально сухие и если их аккуратно класть на поверхность воды – как и металлические иглы. Будучи уже влажными, они тонут. Галилей исследовал явление, которое мы называем поверхностным натяжением.

Галилей также хотел изготовить объект, который полностью погрузится в воду, но не утонет, – объект с такой же удельной массой, как вода. Он взял воск, добавил в него железо и придал смеси форму шара: при правильном соотношении ингредиентов шар плавал под поверхностью воды. В этом случае, писал Галилей в черновике, согласно закону Архимеда, объем и вес вытесненной воды должны были соответствовать объему и весу шара – но этого не наблюдалось. Галилей повторял свою прежнюю ошибку.

На этом этапе он понял: что-то не так. Галилей вернулся к своему старому мысленному эксперименту и приступил к тщательной проверке, на этот раз с помощью реальных чанов, брусков дерева и мрамора. Он опускал один и тот же деревянный брусок и один и тот же брусок мрамора в три разных чана, в результате чего нашел математическую формулу для определения уровня, на который поднимается вода в чане при опускании туда бруска. Когда он разобрался с вопросом вытеснения воды в терминах объема, легко было сделать следующий шаг и понять, что происходит с весом^{689}. Теперь Галилей понимал, что если погрузить в воду лишь часть мраморного бруска, то он вытесняет объем воды, равный только объему той части бруска, которая находится ниже первоначального уровня воды. Следовательно, брусок дерева, плавающий в чане, вытесняет меньше собственного веса в воде. Согласно закону Архимеда, если бы вода заняла объем той части бруска, которая находится под водой, ее вес равнялся бы весу всего бруска. Закон Архимеда нарушается.

Галилей подтверждал свою новую теорию простым экспериментом^{690}. Он брал маленький прямоугольный сосуд и клал в него брусок дерева, практически совпадающий размером с сосудом. Затем наливал воду в сосуд до тех пор, пока дерево не всплывет. Он пытался показать – и это ему удалось, – что отношение глубины воды к общей высоте бруска равно отношению весов равных объемов дерева и воды. Но своим опытом он демонстрировал еще одно, причем очень странное следствие своего открытия: можно сделать так, что очень большой и тяжелый предмет будет плавать в очень маленьком количестве воды. И действительно, количество воды в сосуде может весить меньше, чем брусок дерева, которое оно поднимает, – по закону Архимеда в его традиционном толковании, это невозможно. (Вы сами можете проделать этот опыт, налив немного воды в ведерко со льдом для охлаждения вина, так что бутылка вина будет плавать.)

Теперь Галилей окончательно убедился, что когда вы помещаете брусок дерева в сосуд и уровень воды в сосуде поднимается, то объем вытесненной воды соответствует только той части бруска, которая находится ниже старого уровня, что значительно меньше, чем пространство, занимаемое частью бруска под новым, более высоким уровнем. Чем ближе размеры сосуда и бруска, тем значительнее проявляется этот эффект, потому что вода не вытесняется бруском в стороны (как при безбрежной жидкости), а поднимается. Галилей установил, что в ограниченном сосуде соотношение между весом плавающего предмета и весом вытесненной им воды соответствует не равновесию весов, а равновесию рычага. Закон Архимеда не универсален – это предельный случай. Сам того не желая, Галилей изобрел гидравлический пресс^[227].

Галилей опубликовал эти результаты в 1612 г., и они вызвали краткие, но яростные споры, впрочем оставшиеся не замеченными за пределами Италии. Философов это не убедило, и они продолжали придерживаться прежних взглядов, а математики просто не заинтересовались – в их понимании это была не математика. Довольно долго, примерно десять лет, Галилей был экспериментатором – фактически после того, как он прочел трактат Уильяма Гильберта «О магните». Но это была его первая публикация результатов экспериментов. Гильберт и Галилей развивали новый тип науки, основанный на систематическом экспериментировании. Но лишь немногие обратили на это внимание.

§ 3

В идее проверки теории не было ничего нового; очень легко показать, что Галилей и Гален проводили эксперименты, а «Оптика» первого великого ученого-экспериментатора, Ибн аль-Хайсама (965 – ок. 1040), была переведена на латинский язык в 1230 г. (именно тогда на Западе его стали называть Альхазеном)^[228]{691}. Вскоре этот трактат широко распространился в рукописях, а в печатном виде он появился в 1572 г. Загадка в том, почему примеру Ибн аль-Хайсама не последовали многие, поскольку переоценить его достижения было невозможно. Используя чисто экспериментальный метод, он отверг общепризнанную эмиссионную теорию зрения (мы видим благодаря лучам, исходящим из глаза) и выдвинул теорию отражения (мы видим благодаря лучам, испускаемым другими объектами). Он первым полностью сформулировал закон отражения, изучал рефракцию, изготовил первую камеру-обскуру; он далеко продвинулся в понимании физиологии глаза (хотя и не смог понять, что хрусталик проецирует на сетчатку на задней стенке глаза перевернутое изображение); он заложил теоретические основы науки об искусственной перспективе. Средневековая оптика во многом опиралась на его труды, и до Гильберта он, вне всякого сомнения, был самым ярким примером ученого-экспериментатора^[229].

Если Ибн аль-Хайсам предлагал множество реальных экспериментов, то средневековая философия, изобиловавшая мысленными экспериментами, пришла к выводу о необходимости проверять следствия теорий^{692}. Что произойдет, например, если пробурить туннель через центр Земли, а затем бросить в него какой-либо предмет? Остановится ли он, достигнув центра, к которому естественным образом стремится? Или полетит дальше? А может, будет совершать колебательные движения в окрестностях центра, пока не остановится? Совершенно очевидно, что этот мысленный эксперимент невозможно реализовать на практике (и никто не пытался использовать маятник в качестве замены)^[230], но зачастую эксперименты описаны таким образом, что трудно сделать вывод, можно ли их выполнить или нет, и это оставалось справедливым и в XVII в. Бойль жаловался, что Паскаль описал эксперименты (под водой, на глубине 20 футов), которые не мог выполнить, и современные историки выдвигают такие же обвинения против Галилея (хотя, следует отметить, почти всегда ложные)^{693}.

Таким образом, вопрос не в том, существовала ли экспериментальная наука до начала научной революции, поскольку примеры ее существования найти нетрудно, а в том, почему ее было так мало, учитывая пример Ибн аль-Хайсама и изобилие мысленных экспериментов. Можно назвать несколько причин.

Во-первых, эксперименты требовали ручного труда. Хоть и утверждают, что в христианскую эпоху, в частности благодаря монастырским традициям, труд ценился выше, чем в Древнем мире, в средневековой и ренессансной культуре сохранялось пренебрежительное отношение к физическому труду. Первые экспериментаторы с удовольствием делали что-то руками. Говорят, ребенком Галилей любил изготавливать маленькие механизмы (о Ньютоне нам это точно известно)^{694}, а Торричелли был искусным механиком. Экспериментирование было практическим делом.

Во-вторых, преобладание натурфилософии Аристотеля в средневековых университетах привело к двойному запрету на эксперименты. Дело в том, что в тех случаях, когда Аристотель подробно рассматривал какой-либо вопрос, априори считалось, что адекватное знание уже существует (одна из причин, по которой оптика могла развиваться как теоретическая дисциплина, заключается в том, что ее изучал Евклид, а не Аристотель). Кроме того, последователи Аристотеля настаивали, что высшей формой знания является дедуктивное, или силлогическое, знание.

Средневековые философы, в частности Роберт Гроссетест (ок. 1175–1253), разработали довольно сложную систему перехода от опыта к теоретическому обобщению, после чего теоретическое обобщение применялось для дедукции фактов (или, скорее, явлений). Но главное – эта процедура использовалась только в отсутствие очевидных основных принципов, от которых следовало отталкиваться, и она считалась (совершенно обоснованно) полностью совместимой с Аристотелевым пониманием научного знания. Так, например, Гроссетест утверждал, что основные принципы позволяют нам сделать вывод о том, что все движение на небе круговое (если бы движение не было круговым, между небесными сферами образовалось бы пустое пространство, а это невозможно, поскольку природа не терпит пустоты), но не позволяют определить форму Земли. Следовательно, этот пробел необходимо заполнить, опираясь на опыт, и опыт предоставляет убедительные доказательства (например, затмения в начале дня видны на востоке, а в конце дня на западе, а Полярная звезда при перемещении на юг опускается к горизонту), что Земля имеет форму сферы^{695}.

Таким образом, опыт и эксперимент привлекались только для заполнения пробелов в дедуктивной системе знания, а не для того, чтобы поставить под сомнение саму эту систему; кроме того, эти пробелы почти не упоминались в учебной программе университетов, основу которой составляли тексты Аристотеля. (Точка зрения Гроссетеста, что форма Земли – чисто эмпирический вопрос, имела последствия, поскольку оставляла ему возможность принять теорию Земли как единой сферы.) Работы самого Гроссетеста демонстрируют поразительное безразличие к процедуре эксперимента; так, например, он сформулировал общий принцип рефракции, но просто предположил, что углы, как и в законе отражения, должны быть равными, не потрудившись провести простейшие опыты, которые показали бы ошибочность этого предположения. Гроссетест предложил новую теорию радуги, в которой подчеркивалась роль рефракции, тогда как Аристотель упоминал только отражение, но у нас нет никаких свидетельств, что он когда-либо ставил эксперименты, чтобы проверить свою теорию^{696}. В 1953 г. Алистер Кромби опубликовал книгу «Роберт Гроссетест и происхождение экспериментальной науки» (Robert Grosseteste and the Origins of Experimental Science). А потом, на протяжении всей жизни, Кромби медленно отступал от позиций, заявленных в этой книге. В 1994 г. он уже писал:

Трудно сказать, считал ли независимый мыслитель, такой как Роберт Гроссетест, что он делает и открывает нечто новое, неизвестное авторитетам, а не просто выясняет, что они имели в виду. Маловероятно. Роджер Бэкон [1214–1294, последователь Гроссетеста, которого часто превозносят как представителя экспериментальной науки в эпоху Средневековья], рассматривал научную работу как восстановление забытого древнего знания. Возможно, именно этот образ мышления, а также некритическое буквальное копирование стали причиной средневековой привычки сообщать о наблюдениях других лиц как об оригинальных^{697}.

В-третьих, эксперименты предполагают как изучение внешнего мира, так и способность к обобщениям. Это означает способность переходить от конкретного к абстрактному, от примера к теории, а этот переход концептуально и исторически проблематичен. Греки никогда не рассматривали знание (episteme) как знание внешнего мира, поскольку для них разум был универсальным и вечным – и составлял единое целое с тем, что знал^{698}. В Средние века, например, Гроссетест соглашался с точкой зрения неоплатоников, что истинное знание основано на озарении и идеальным знанием обладают ангелы, которым не требуется чувственное восприятие реальности, чтобы познавать божественный разум, а через него и мир^{699}. Эти взгляды сохраняли свое влияние и в начале современного периода: Декарт пытался снова использовать концепцию платоников, отождествлявших знание с бытием, которое является самоочевидной истиной, и даже Галилей по возможности старался представить свою новую науку как математические демонстрации, а не обобщение эмпирических знаний. В этой традиции знание в первую очередь рассматривается как разумное, концептуальное, теоретическое и в конечном итоге математическое.

Таким образом, математики, будучи представителями теоретической дисциплины, разрывались между двумя типами знания: Платон и Евклид, похоже, выступали за чисто абстрактную, теоретическую форму знания, тогда как прикладные науки – астрономия, картография и фортификация – поощряли эмпирическую, практическую ориентацию. Архимед как будто преодолел этот разрыв, показав, как теория может быть использована для практических целей, но противоречия между двумя подходами сохранились вплоть до Ньютона, который при любой возможности старался представить свои работы как чисто теоретические, одновременно настаивая, что они основаны на свидетельствах и имеют практическое применение.

Католическая церковь, наоборот, придерживалась твердого убеждения, что истина находится вне нас: такие события, как распятие Христа и пресуществление хлеба и вина во время мессы, происходят не внутри разума, а во внешнем мире. Таким образом, учение Аристотеля интерпретировалось философами как основа чувственного знания, а чувственное восприятие, в свою очередь, понималось как познание реальности, которая является внешней по отношению к воспринимающему. Но (и очень серьезное «но») религиозные истины обычно недоступны чувственному восприятию; во время мессы хлеб и вино внешне остаются хлебом и вином. Отсюда следует важная роль чудес, когда чувственное восприятие подтверждает божественную истину.

Повышенное внимание к внешней реальности в Средние века открыло дорогу номинализму, который – в противовес платонизму и платоновскому толкованию Аристотеля – утверждал, что существуют только конкретные индивидуумы, а абстракция является всего лишь выдумкой ума. Однако такой подход почти не оставляет возможности перехода от частного к общему. Вещи таковы, каковы они есть, не по причине естественного порядка или необходимости, а потому, что Бог решил создать их такими. Сам мир – это некая разновидность чуда, и то, что произошло вчера, не обязательно повторится завтра^{700}.

Таким образом, экспериментирование требовало очень сложного баланса между идеализмом Платона и грубым эмпиризмом. Экспериментаторы были обязаны настаивать на конкретности опыта, одновременно заявляя о возможности делать общие выводы из конкретных примеров. Поэтому экспериментирование должно было опираться на теорию упорядоченности и экономичности природы – мир природы обязан быть таким, чтобы его в принципе можно было объяснять с помощью экспериментов. «Кто, например, сомневается в том, – спрашивал Ньютон своего помощника Роджера Котса, – что если тяжесть есть причина падения камня в Европе, то такова же причина падения и в Америке?»^{701} Кроме того, нам следует подготовиться к объяснению мира; наши чувства должны выделять значимые явления: Дидро сомневался, может ли слепой человек когда-либо узнать мир таким упорядоченным, а также таким, каким он был создан. Когда экспериментальный метод успешно объясняет то, что прежде считалось необъяснимым, это подтверждает не только конкретные научные теории, но также верность общего подхода, который лежит в основе экспериментирования. Успех эксперимента вселяет уверенность в экспериментальном методе; неудача подрывает эту уверенность.

Другая проблема состояла в том, что эксперимент – это артефакт. Философия Аристотеля проводила четкую границу между естественным и искусственным: понимание одного нисколько не способствует пониманию другого. В некоторых случаях это очевидно: воздушный змей не поможет мне понять, как летают птицы, а паровая машина – как работают мышцы. Для сторонника Аристотеля естественные объекты имеют внутренние формирующие принципы, тогда как искусственные объекты сделаны согласно замыслу, навязанному извне. Разница между естественным и искусственным этим не ограничивается: предполагалось, что законы, управляющие поведением искусственных объектов, отличались от законов, которые действуют в мире природы, так что механизм позволяет обмануть природу, получив больше работы, чем было затрачено. Галилей первым показал, что это невозможно.

Совершенно очевидно, зачастую мы понимаем, что способны превзойти созданное природой, и этот принцип может быть расширен, например, на математику, где мы определяем правила действий. Так, в 1578 г. Паоло Сарпи писал:

Мы со всей определенностью знаем и существование, и причину тех вещей, которые мы полностью понимаем, как произвести; что до тех вещей, с которыми мы знакомы только по опыту, мы знаем существование, но не причину. Поэтому, составляя гипотезу, мы ищем лишь ту причину, которая возможна, но среди многих причин, которые возможны, мы не в состоянии с определенностью выбрать истинную^{702}.

Сарпи называет математику и часы примерами знания, где у нас есть определенность, поскольку мы сделали то, что знаем, а астрономию как пример знания, где мы способны найти возможный правильный ответ (скажем, систему Коперника), но не можем быть уверены в его правильности. Сарпи никогда не разделял убежденность своего друга Галилея в очевидной верности учения Коперника.

Такой подход предполагает, что знание, полученное в результате эксперимента, не обязательно служит надежным проводником к законам природы. Например, тот факт, что я могу получить вакуум в лаборатории, не обязательно означает существование вакуума в природе. Как часто говорят, Уильям Гарвей продемонстрировал, что сердце представляет собой насос, но в своем труде «Анатомическое исследование о движении сердца» (De motu cordis) он никогда не сравнивал сердце с насосом – насосы относятся к искусственным объектам, а сердце к естественным. Опираться на подобную аналогию было бы опасно^{703}. И наоборот, принцип «знания создателя» предполагает, что если я получаю вакуум в лаборатории, то действительно понимаю, что именно я сделал^{704}. Таким образом, уверенность в экспериментальном знании требует, чтобы разграничение «естественное/искусственное» было снято и заменено убеждением, что выполнение процедур, соответствующих естественному процессу, позволит мне получить истинное знание об этих процессах.

Первым, кто настаивал на принципе, что знание артефактов может считаться знанием природы, был Фрэнсис Бэкон, говоривший, что «искусственные вещи отличаются от естественных не формой и содержанием, а лишь целесообразностью»^{705}. Таким образом, знание искусственной радуги дает вам (как мы вскоре увидим) понимание причин природной радуги, хотя вы создали ее другим путем. В подобных случаях экспериментальный метод требует плавного переключения между природным и искусственным. Гильберт утверждал, что маленькие сферические магниты, которые он использовал в своих экспериментах, эквивалентны Земле; Пьер Гиффар, наблюдавший за первыми опытами Паскаля с вакуумом, сказал о трубках Торричелли, что «что в них, как в миниатюре, отражается мир» – то есть можно увидеть, что воздух имеет вес^{706}. Подобные утверждения требовали мужества – ученые-иезуиты решительно отвергали идею Гильберта, что Земля представляет собой магнит, а противники теории вакуума заявляли, что трубка Торричелли обманывает, создавая впечатление, что пространство над ртутью пустое, тогда как на самом деле там что-то есть.

Если мир упорядочен и предсказуем, то в какой-то степени мы сами сознательно сделали его таким, развивая технологии, которые дают нам власть над природой. Если мы можем моделировать происходящие в мире процессы, то лишь потому, что развили свои способности в изготовлении артефактов, имитирующих природу. Таким образом, в XVII в. сторонники экспериментального метода неизбежно должны были сравнивать мир с часами, поскольку часы являются воплощением порядка, регулярности и эффективности, и более того, именно мы их изобрели. Если представить Бога как часовщика, то можно не сомневаться, что он создаст мир, который познаваем с помощью эксперимента. В Средние века небо сравнивали с циферблатом; теперь тот же принцип регулярности, утверждали сторонники новой науки, следовало открыть и в подлунном мире^{707}.

И наконец, в Средние века еще не существовала культура открытия. Даже открытия Ибн аль-Хайсама оказалось трудно интегрировать в систему знаний, ориентированную на прошлое, и поэтому эмиссионная теория зрения продолжала считаться общепринятой – ведь именно ее поддерживали авторы, обращавшиеся к Античности.

Эти пять факторов помогают объяснить ограниченный успех экспериментальной науки в эпоху Средневековья. Возьмем, например, Теодориха Фрайбургского, который выполнил выдающуюся экспериментальную работу, лучшую за все время христианского Средневековья. Теодорих дал первое удовлетворительное объяснение радуги^{708}, которое включало прямую критику Аристотеля^[231]. Аристотель утверждал, что радуга является следствием отражения, тогда как Теодорих показал, что это результат двух рефракций и двух отражений в каждой капле воды. Аристотель отрицал, что в радуге присутствует желтый цвет, и выделял только три цветных ее составляющих; Теодорих настаивал, что желтый является четвертым цветом радуги. Анализ Теодориха отчасти опирался на исследование похожих на радугу явлений, с которыми он сталкивался в повседневной жизни: в брызгах воды от колеса водяной мельницы, в каплях росы на паутине. Кроме того, он изучал, что происходит при попадании луча света на стеклянный шар, наполненный водой (он использовал сосуд для сбора мочи со сферической выпуклостью, имевшийся у любого средневекового лекаря). Примерно в это же время похожий эксперимент выполнил с помощью камеры-обскуры Камал ад-Дин аль-Фариси, который, как и Теодорих, следовал примеру Ибн аль-Хайсама и у которого тоже были сосуды для сбора мочи^{709}.

До нашего времени дошли только три рукописи небольшого трактата Теодориха о радуге, и нам известен лишь один случай обсуждения его открытия в Средние века^{710}. Действительно, Региомонтан собирался опубликовать работу Теодориха, но если другие тексты действительно были напечатаны, как и планировалось, то маленький трактат Теодориха – нет^{711}. В 1514 г. краткое изложение его аргументов появилось в учебнике физики, предназначенном для студентов университета в Эрфурте (а в 1517 г. еще более краткое, без иллюстраций)^{712}. Нет никаких свидетельств, что эти краткие изложения оказали какое-либо влияние. Работа Теодориха полностью исчезла из поля зрения, пока ее повторно не открыли уже в XIX в. Когда Декарт изучал радугу, ему пришлось начать с чистого листа, несмотря на то что он по большей части просто повторял работу, проделанную Теодорихом и аль-Фариси^{713}. Поэтому важно понимать, что, когда мы воздаем должное Теодориху как великому ученому, наше суждение, в сущности, анахронично: его не считали таковым современники, а его влияние ничтожно. Его трактат имел бы больше шансов распространяться и копироваться, будь он составлен в форме комментариев к «Метеорологии» Аристотеля – самым популярным в те времена был комментарий Фемо Джудеи, в котором Теодорих не упоминался, – и если бы рассуждения автора не опирались на сложные иллюстрации, которые было трудно скопировать с требуемой точностью.

Рисунок, иллюстрирующий исследование радуги, выполненное Теодорихом Фрайбургским в конце XIII в. Из учебника Трутфеттера, напечатанного в 1514 г. На рисунке показано, что при образовании радуги каждый луч солнца дважды преломляется и дважды отражается, когда проходит через каплю воды, прежде чем достичь глаза. На выходе из капли белый свет расщепляется на гамму цветов.

То же самое можно сказать о работе Ибн аль-Хайсама. Сохранилась лишь одна полная рукопись оригинального арабского текста его «Оптики» (бо?льшая часть произведений Ибн аль-Хайсама – он написал две сотни работ – была утеряна), и до настоящего времени был известен только один арабский комментарий к его исследованиям в области оптики – комментарий аль-Фариси (1309)^{714}. Ибн аль-Хайсама гораздо больше обсуждали на латинском Западе, чем на исламском Востоке, но даже на Западе его работу воспринимали просто как текст, а не как практическое пособие. Насколько нам известно, никто не повторял его экспериментов. Таким образом, и в арабской, и в европейской средневековой культуре статус эксперимента был неопределенным: эксперимент существовал, но им не восхищались и его не имитировали. Его признавали как одну из разновидностей знания, но лишь второстепенную. В обоих культурах аль-Хайсама рассматривали как пример для подражания лишь в том, что касалось объяснения радуги; для подавляющего большинства средневековых авторов знания содержались в книгах и проверялись абстрактной логикой, а не обнаруживались в вещах и проверялись экспериментом.

§ 4

Таким образом, в эксперименте 1648 г. не было ничего необычного; прецеденты были, причем один из них («Оптика» Ибн аль-Хайсама) был широко известен, хотя и редко копировался. Правильнее было бы сказать, что значение и статус экспериментального знания существенно изменились на протяжении XVII столетия. Оно переместилось с периферии в центр^[232]. Кант называл экспериментальный метод XVII в. (он цитировал Галилея, Торричелли и химика Георга Шталя) «быстро совершившейся революцией в способе мышления», моментом, когда естествознание ступило на «столбовую дорогу науки». Кант не имел в виду, что Галилей и Торричелли были первыми экспериментаторами – скорее предыдущие эксперименты считались просто чем-то вроде проселочной дороги^{715}. Кроме того, эксперименты начали напрямую касаться главных положений Аристотеля. В этот же период люди, проводившие эксперименты, уже не были изолированными друг от друга одиночками; они стали членами сети экспериментаторов. Почему же изменилось значение и статус экспериментального знания? Необходимо присмотреться повнимательнее, чтобы понять, что произошло.

Первой серьезной областью экспериментальных исследований в начале современного периода был магнетизм – предмет, по которому классические комментарии практически отсутствовали (потому что в древности не знали компаса), и это означало, что экспериментальный подход сталкивался с меньшими препятствиями, чем в любой другой сфере. Более того, огромное значение компаса для навигации означало, что магнит неизбежно должен был стать предметом дискуссии. Первая попытка экспериментального изучения магнита была описана Пьером де Марикуром в трактате «Послание о магните» (Epistola Petri Peregrini de Maricourt ad Sygerum de Foucaucourt, militem, de magnete); Марикур указывает на полярность магнитов, демонстрирует, что одноименные полюса отталкиваются, а разноименные притягиваются, и описывает, что железо может быть намагничено. Несмотря на тридцать девять сохранившихся копий рукописи, у нас нет никаких свидетельств, что она стала основой для дальнейших экспериментов, пока наконец не вышла в печатном виде в 1558 г.^{716} Как и у Ибн аль-Хайсама и Теодориха, у Пьера де Марикура не было последователей среди современников.

В 1522 г. Себастьян Кабот открыл магнитное склонение компаса: стрелка указывает не точно на север, а чуть восточнее или западнее, и величина отклонения от истинного севера зависит от местоположения компаса на земном шаре. Это открытие стало причиной серьезных трудностей в объяснении принципа работы компаса, но одновременно дарило надежду, что склонение может иметь регулярный характер и использоваться для измерения долготы. Поскольку именно знания долготы не хватало мореплавателям, бороздящим океаны, все исследования магнитов на раннем этапе существования современной науки были направлены на то, чтобы заполнить этот пробел.

С точки зрения хронологии первой крупной работой современной экспериментальной науки были трактаты Леонардо Гарцони (рассмотренные в главе 7), но в данном случае хронология вводит в заблуждение, поскольку в самом главном они просто продолжали неупорядоченную средневековую традицию экспериментирования. Их понятийный аппарат не менялся со времен Аристотеля, и они стремились объяснить аномалии или заполнить пробелы в Аристотелевой системе знания. Они реагировали на эпоху исследований и открытий, но лишь стремлением сохранить и защитить понятийный аппарат традиционной философии. Подобно своим средневековым предшественникам, Гарцони остался почти незамеченным. По мнению коллег, его работы находились на периферии знания – разве что их результат поможет в вычислении долготы. Сохранился лишь один экземпляр его рукописей, а впоследствии теоретики из числа иезуитов повторно открыли его работы только потому, что нуждались в оружии против Уильяма Гильберта. Как мы уже убедились, работы Гарцони были подхвачены делла Портой, который полностью позаимствовал из них материал и который, по крайней мере, проверил свои утверждения относительно чеснока и алмазов, но лишь потому, что магнетизм, предполагавший тайные и необъяснимые силы, хорошо подходил к категории природной магии; дело вовсе не в том, что делла Порта под влиянием Гарцони воспринял новое мышление или новую, более надежную практику эксперимента.

Трактат Гильберта «О магните» переносит нас совсем в другой мир; и действительно, Гильберт утверждает, что занимается новым типом философии. (Интересный вопрос: было бы это утверждение таким безоговорочным, если бы он читал Гарцони?) Гильберт считал экспериментальный метод альтернативой Аристотелю, а не дополнением к нему. Целью его философии являются новые открытия, а не заплатки на теле существующего знания. Де Марикур и делла Порта были для Гильберта важными источниками: мы можем утверждать, что он в точности повторял их эксперименты и именно так смог понять, что делла Порта скопировал информацию, до конца не разобравшись в ней. Кроме того, у него имелось преимущество: в 1581 г. Роберт Норман открыл магнитное наклонение (то есть отклонение стрелки компаса от горизонтали, отличающееся в разных местах земного шара)^{717}. Гильберт первым понял, что Земля – это магнит, и именно поэтому стрелка компаса указывает на север. Его предшественники, в том числе Диггес, догадались, что стрелка компаса не указывает на определенное место на небе или на земле, но не сделали следующего шага – не представили всю Землю в виде магнита^{718}. Но этим амбиции Гильберта не ограничивались. Он стремился показать (на основании предположения, выдвинутого Маленкуром), что у магнита есть природное свойство поворачиваться вокруг своей оси; по его утверждению, это объясняло причины по меньшей мере одного из трех движений, которые приписывались Земле Коперником. Так Гильберт связал эксперименты с магнитами с традиционной областью естествознания, астрономией. Но в то же время ему не удалось достигнуть конечной цели: он не смог поставить опыт с самопроизвольным вращением магнитов.

Приверженность Гильберта взглядам Коперника не могла не вызвать враждебной реакции ортодоксальных католических ученых, поскольку в 1616 г. теория Коперника была официально осуждена^{719}. Так, например, Никколо Кабео, который в основном воспроизводил аргументы Гарцони, продолжал настаивать, что существуют два разных явления, притяжение железа магнитом и поворот магнита к полюсу, а не одно – как утверждал Гильберт, – к которому можно свести оба этих проявления. Кроме того, взгляды Гильберта гарантировали благожелательный отклик последователей Коперника, Галилея и Кеплера: Галилей сказал, что его метод похож на метод Гильберта, а Кеплер взял представления Гильберта о магнетизме как образец сил, которые определяют движение планет по орбитам вокруг Солнца. Но после Гильберта исследователи магнита не смогли обнаружить закономерности, которые делают возможным экспериментальное знание. Магнитное склонение и магнитное наклонение зависели не только от места – в 1634 г. группа английских экспериментаторов заявила о зависимости от времени. Это было связано с их убежденностью в достоверности экспериментов, проведенных несколько десятилетий назад. Другие поспешили отвергнуть эти выводы как основанные на ошибочном методе. Природа не может быть настолько непостоянной. Но в конечном итоге скептики были вынуждены признать, что не только магнитное склонение, но и магнитное наклонение зависит от времени^{720}. Если успешное экспериментирование определяется экономичностью и регулярностью природы, то изучение магнита после Гильберта как будто противоречило такому утверждению.

Что же общего у Марикура, Нормана, Гарцони, делла Порты и Гильберта? В сущности, ничего. Марикур был математиком и, по всей видимости, солдатом. Моряк Норман прислушивался к советам ученых мужей. Гарцони был иезуитом, венецианским патрицием и философом-схоластиком. Неаполитанский дворянин делла Порта сделал своей профессией оккультные науки. Английский врач Гильберт относился к сторонникам новой философии. Делла Порта увлекался симпатией и антипатией, тогда как Гарцони и Гильберт отказывались использовать подобные категории. Это отсутствие сходства очень важно, поскольку подрывает стандартные взгляды на истоки экспериментальной науки. Я не стану, подобно марксистам, утверждать, что эксперименты XVI и XVII вв. предполагали новое сотрудничество между интеллектуалами и ремесленниками, поскольку еще в 1269 г. Марикур говорил, что всякий, кто изучает магнит, должен быть «очень старателен в использовании собственных рук», и поэтому в XVI в. практические навыки были не новым явлением, однако нет никаких оснований предполагать, что Гарцони, явно обладавший этими навыками, имел связи среди квалифицированных ремесленников^{721}. Исследование магнитного склонения и магнитного наклонения явно зависело от сотрудничества между навигаторами и интеллектуалами, и то же самое относилось ко всей науке картографии. Но здесь возникает следующий вопрос. Если Гильберт является примером нового типа ученого, что делает эту новую науку возможной?

Компас позволяет ориентироваться в море вдали от берегов и, естественно, в предисловии Эдуарда Райта к трактату «О магните» упоминаются кругосветные путешествия английских моряков. Но в своем предисловии Гильберт изображает себя в совсем другом океане – океане книг. И действительно, он либо покупал книги в огромных количествах, либо имел доступ к обширной библиотеке, поскольку трактат «О магните» начинается с первого в истории систематического обзора литературы. Гильберт прочел все, что когда-либо было написано о магнитах. Ни один древний или средневековый автор (по крайней мере, после того как в 48 г. до н. э. пожар уничтожил Александрийскую библиотеку) не имел такой возможности. Гильберт мог с уверенностью заявлять, что знает все, что было известно до него. Он настаивает, что знание получается не только из книг, но также из исследования вещей; однако не подлежит сомнению, что океан книг для его исследований не менее важен, чем настоящие океаны.

Поэтому мы с полным основанием можем утверждать, что именно книга – в данном случае скорее обширная библиотека – меняет статус эксперимента; обобщая прошлое знание, библиотека создает предпосылки для нового. В такой области, как анатомия, одна-единственная книга, «О строении человеческого тела» Везалия, заменяла целую библиотеку, но каждая новая область требовала такой же ассимиляции старого знания, прежде чем открывалась дорога к новым открытиям. Как мы видели в главе 7, книгопечатание создало факты, и вполне возможно, что оно также создало новую экспериментальную философию.

Но для Гильберта было важно не только изучение литературы или даже проведение экспериментов. В его новой науке был и третий элемент. Он выражает благодарность другим ученым:

Одни ученые наблюдали в дальних плаваниях различия в магнитной вариации: англичане – Томас Хэрриот, Роберт Хас, Эдуард Райт, Абраам Кендалл. Другие изобрели магнитные приборы и удобные способы наблюдений, необходимые мореплавателям и тем, кто совершает дальние путешествия, и издали их описание, например – Вильям Бороу в своей книжке о вариации компаса, Вильям Барло в своем «Дополнении», Роберт Норман в своем «Новом притягивающем». Это – опытный моряк и изобретательный мастер Роберт Норман, первым открывший склонение магнитного железа^[233]{722}.

Таким образом, Гильберт признает существование небольшого сообщества специалистов, причем многих он знает лично (например, Хэрриота, Барло и Нормана; Эдуард Райт был его помощником). Если все предшествующие экспериментаторы, от Галена до Гарцони, по всей видимости, работали в одиночку, то теперь впервые сформировалось действующее научное сообщество, и качество работы Гильберта отчасти определяется его принадлежностью к этому сообществу. Нет никаких сомнений, что последующее открытие склонения магнитной стрелки зависело от тесного сообщества экспертов, использующих одни и те же инструменты и методы и подтверждающих точность измерений друг друга за продолжительные промежутки времени.

§ 5

Переоценить влияние трактата Гильберта «О магните» просто невозможно, и не потому, что все интересовались магнитами: в нем впервые было показано, что экспериментальный метод способен взять верх над традиционным философским исследованием и преобразить философию. Главным в работе Гильберта было утверждение, что его эксперименты можно воспроизвести, дабы подтвердить полученные результаты: его книга была, в сущности, сборником описаний экспериментов. В 1608 г. в Падуе Галилей применил метод, который Гильберт использовал для усиления магнита, обмотав его железной проволокой (не признавая первенства Гильберта), и создал, по его утверждению, самый сильный магнит в мире, а затем продал его за большие деньги великому герцогу Флоренции^{723}. Другие тоже копировали и проверяли эксперименты Гильберта, хотя больше никому, по всей видимости, не удалось на этом заработать. Следует также отметить, что не осталось никаких сведений о том, чтобы кто-то утверждал, будто воспроизвести экспериментальные результаты Гильберта невозможно. Воспроизводимость – болезненный вопрос в истории науки, но в том, что касается магнетизма, все просто: хорошие результаты удается воспроизвести, а плохие (в том числе некоторые результаты Гарцони) – нет.

Воспроизводимость невозможна без какой-либо формы публикации или, по крайней мере, коммуникации. Двое ученых приблизительно в одно и то же время открыли закон падения тел – Хэрриот и Галилей^{724}. Хэрриот ни с кем не поделился своими результатами, а Галилей в конце концов опубликовал их – в 1632 г., через несколько десятилетий после того, как совершил открытие. Он утверждал, что если исключить сопротивление воздуха, то тяжелые и легкие предметы будут падать с одинаковой скоростью: если с высокого здания одновременно бросить пулю для мушкета и пушечное ядро, деревянный шар и свинцовый шар, они одновременно достигнут земли. Вскоре самые разные люди начали бросать предметы с высоких зданий, получая разные результаты (одновременно бросить два предмета и измерить расстояние между ними, когда первый ударится о землю, гораздо сложнее, чем кажется). В 1633 г. во Франции Марен Мерсенн приложил немалые усилия, чтобы повторить эксперименты Галилея и выполнить точные изменения. Ортодоксальная теория Аристотеля утверждала, что тела падают с постоянной скоростью, и чем тяжелее тело, тем эта скорость больше; Галилей говорил, что тела ускоряются при падении и что закон ускорения одинаков для всех тел. Его теория вызвала серьезную озабоченность и стремление повторить его эксперименты – под сомнение ставилась истинность представлений сторонников Аристотеля^{725}.

В 1638 г. Галилей также опубликовал заявление, что если столб воды во всасывающем насосе или в трубке с запаянным концом превышает определенную высоту (по его утверждению, 32 фута), то этот столб опустится, оставив выше себя пустоту. Он считал (и справедливо), что определяющим тут является вес воды: точно так же, как достаточно длинная веревка оборвется под собственным весом, так и столб воды в определенный момент должен разрушиться. Воду удерживает природная сила, сопротивление созданию пустоты, и эта сила является важным фактором в понимании прочности материалов. Это противоречило ортодоксальной философии Аристотеля, согласно которой в природе не существует пустоты.

Галилей защищал свою точку зрения, хотя его друг, Джованни Баттиста Бальяни, предложил альтернативное объяснение тому факту, что всасывающий насос отказывается работать, если от него требуется поднять воду на высоту более 18 braccia (приблизительно 35 футов) – величину, установленную опытным путем. Бальяни предполагал, что в определенной точке вес воды уравновешивается весом воздуха, который все время давит на нас; выше этой точки столб воды подняться не может, и в герметичном насосе образуется пустота. Не существует никакого «сопротивления» пустоте^{726}. В любом случае утверждения Галилея и Бальяни наносили удар в самое сердце Аристотелевой физики. Гильберт стремился сделать то, что удалось Галилею, который объявил об открытиях, противоречивших общепризнанной философии. Сначала армия повстанцев захватывает вражеские аванпосты и перерезает коммуникации, но затем, набрав силу, она в конечном итоге должна перейти от рейдов к полномасштабному столкновению с противником. «Диалог о двух системах мира» Галилея был настоящим сражением с традиционной астрономией, а «Две новые науки» (1638) – решительным наступлением на физику Аристотеля. Спор о системе Коперника был искажен вмешательством богословов, но обсуждение физики могло состояться без такого вмешательства. Битва началась.

После 1638 г. в Риме группа философов, придерживавшихся ортодоксальных взглядов, решила доказать, что Галилей ошибался насчет пустоты. Гаспаро Берти изготовил длинную свинцовую трубку с окошком на одном конце, заполнил ее водой, запечатал с обеих концов, опустил один конец в бочку и открыл его. Поначалу в верхней части трубки пустого пространства не появилось, но затем Берти понял, что нужно измерять высоту водяного столба не от дна бочки, а от поверхности воды, и поднял трубку чуть выше. Столб воды тут же опустился, и вверху появилось пустое пространство. Но было ли оно на самом деле пустым? Свет через него проходил. В верхнюю часть трубки можно было поместить колокольчик, и его звук был слышен – похоже, там присутствовал воздух. (Должно быть, вибрация колокольчика передавалась через крепление, а не по воздуху.) Результаты экспериментов получились неопределенными. Они не опровергли, но и не подтвердили утверждение Галилея, а просто зафиксировали аномалию. И тогда философы занялись другими проблемами; впоследствии никто не мог вспомнить, в каком году проводились эти эксперименты, и никто в то время не написал о них.

Тем не менее во Флоренции ученик Галилея, Торричелли, в 1643 г. узнал об экспериментах Берти и понял, что можно упростить задачу, используя более плотную жидкость. Трубка со ртутью может быть в четырнадцать раз короче трубки с водой: если критической точкой для создания пустоты было 32 фута воды, то ртути понадобится только чуть больше 2 футов. Поэтому Торричелли повторил эксперименты со ртутью и получил аномальное пространство. Он пришел к такому же выводу, что и Бальяни: пространство в верхней части трубки было пустым, а вес ртути уравновешивался весом воздуха. Мы живем, писал он, под океаном воздуха. Поскольку воздух не всегда имеет одинаковый вес, значит, рассуждал он, можно измерить эти изменения. Но барометр давал загадочные и нестабильные показания (вероятно, он был влажным, когда Торричелли заливал в него ртуть), и Торричелли прекратил опыты – а потом умер, так и не увидев, что другие сумели добиться успеха^{727}.

Во Франции Мерсенн получил искаженное описание эксперимента Торричелли и безуспешно пытался повторить его, но у него не было подходящей стеклянной трубки. Вскоре после этого, в конце 1644 г., он посетил Флоренцию, где познакомился с Торричелли, а также Рим, где, возможно, видел его эксперимент. По возвращении во Францию Мерсенн снова попытался повторить опыт Торричелли, и снова безуспешно – стеклянные трубки у него были низкого качества. Осенью 1646 г. в Руане Пьер Пети и его друг Блез Паскаль сумели воспроизвести эксперимент, о котором Пети слышал, но который ни он, ни Паскаль не видели раньше. Затем Паскаль заново придумал (поскольку не знал о нем) эксперимент, изначально проведенный в Риме; он заменил воду красным вином, чтобы легче было видеть результат. Эксперимент Берти проводился в общественном месте, но не сохранилось никаких свидетельств, что он привлек к себе внимание. Паскаль поступил иначе – его опыты с самого начала были организованы как публичная демонстрация, однако у нас нет никаких оснований предполагать, что Паскаль собирался публиковать результаты. Однако после начала бурных споров о значении того, что он сделал, Паскаль поторопился издать описание своего опыта (1647), дабы заявить о приоритете. Экземпляры брошюры он отправил всем своим друзьям в Париже, а также во все города Франции, где, по его мнению, люди могли заинтересоваться книгой, – предположительно, местным книготорговцам; только в Клермон-Ферран было отправлено от пятнадцати до тридцати экземпляров. Мерсенн отправил брошюру в Швецию, Польшу, Германию, Италию и другие страны. Статус эксперимента менялся, и Паскаль с Мерсенном способствовали этому как могли^{728}.

Изображенная Шоттом (по прошествии почти двадцати пяти лет) первая попытка создать пустоту в верхней части высокой трубки, заполненной жидкостью, чтобы опровергнуть утверждение Галилея о появлении пустоты при высоте водяного столба более 11 метров. Пространство в верхней части трубки имело расширение, в котором установили колокольчик – в пустоте звук не распространяется, и колокольчик в таком случае был бы не слышен. Эксперименты Гаспара Берти дали неоднозначный результат (звук колокольчика был слышен, что предполагало наличие воздуха), но вдохновили Торричелли заменить воду ртутью. В печатном издании эксперимент Берти впервые был описан в труде Никколо Зукки «Известные опыты» (1648)

По свидетельству Винченцо Вивиани, Галилей в молодости (около 1590) бросал предметы с Пизанской башни и на эти опыты собирался весь университет. Вероятно, Вивиани был прав, утверждая, что Галилей проводил такие эксперименты, но и в этом случае он не был первым. Подобные опыты проводили Джузеппе Молетти в 1576 г. (результаты не были опубликованы) и Симон Стевин (результаты, опубликованные в 1586 г., остались незамеченными, отчасти потому что он писал на фламандском языке)^{729}. Однако у нас нет никаких – кроме слов Вивиани, написанных гораздо позже, – доказательств, что первые опыты Галилея собирали толпу. Выдвигая это предположение, Вивиани распространял на молодые годы Галилея тот статус, который эксперименты приобрели только в 1630-х гг., – Вивиани стал помощником Галилея в 1639 г., в возрасте семнадцати лет, а биографию Галилея написал в 1654 г. Тем не менее опыты Паскаля в 1646 г. действительно собирали толпы.

До этого момента история опытов с пустотой – это история случайностей и «непрямых попаданий». Эксперимент Берти не позволил сделать однозначные выводы; теория Бальяни и Торричелли была верной, но эксперимент Торричелли оказался несовершенным, а его описания, попавшие во Францию, не содержали ни теории, ни достаточного количества деталей для повторения. После 1646 г. эксперимент Торричелли получил широкое распространение, хотя ртуть стоила дорого, а изготовить достаточно прочные стеклянные трубки – длинные, запаянные с одного конца, – по-прежнему было непросто. Фактически эксперимент Торричелли быстро стал знаменитым: фраза «знаменитый эксперимент» впервые была использована в английском языке в 1654 г. именно в отношении его, а итальянский автор в 1663 г. называл его famosissima^{730}.

После того как эксперимент Торричелли утвердился в качестве исходной модели, появились его многочисленные разновидности. Самыми важными были три из них. Во-первых, Паскаль придумал, как поместить барометр внутрь аномального пространства в трубке Торричелли: когда в главной трубке высота ртути опускалась до 27 дюймов, во втором барометре внутри торричеллиевой пустоты она опускалась до нуля (или почти до нуля). Самые разные варианты и усовершенствования эксперимента «пустота в пустоте» были изобретены Паскалем и другими учеными, и все они подтверждали, что внутри трубки Торричелли давление воздуха отсутствовало (или почти отсутствовало). Во-вторых, Паскаль придумал эксперимент на горе Пюи-де-Дом. В-третьих, Роберваль придумал эксперимент, в котором на верхней части торричеллиевой трубки герметично крепили плавательный пузырь карпа и сдували его. Когда уровень ртути опускался, пузырь отпускали, и он надувался, словно в него накачивали воздух. Объяснить это было непросто, но Роберваль утверждал, что если в плавательном пузыре был воздух (даже если казалось, что его там нет), то воздух мог быть и в торричеллиевой пустоте (хотя и в микроскопических количествах)^{731}.

Размышляя о расширении, или разрежении, воздуха, Роберваль сформулировал понятие «пружины воздуха», которое сделал знаменитым Бойль в 1660 г. в своей работе «Новые опыты» и которое было систематизировано в законе Бойля (1662)^{732}. Конечно, Роберваль не использовал слово «пружина», а позаимствовал термин elater (однокоренное слову «эластичный»; elater – это перевод слова «пружина» в латинской версии «Новых опытов») у Мерсенна^{733}. Бойль не ссылался на Роберваля, и это свидетельствует о том, что в теоретических вопросах понятие интеллектуальной собственности укоренялось медленнее, чем в других областях исследования, таких как методика эксперимента. Однако в 1662 г. Бойль проявил осторожность, признав вклад других людей в сформулированный им закон^{734}. А понятие интеллектуальной собственности уже сформировалось в 1677 г., когда Ольденбург в «Философских трудах» (Philosophical Transactions) отметил, что в латинском переводе работ Бойля, изданном в Женеве без его разрешения, отсутствуют даты публикации оригиналов, и это может создать ложное впечатление, что Бойль заимствовал у других, тогда как в действительности они заимствовали у него. В «Продолжении новых опытов» (Second Continuation) Бойль, а скорее издатель, действовавший по его поручению, возвращается к этому вопросу: «Хотя некоторые авторы с достаточной мудростью упоминали имя нашего автора в своих работах, еще большее их число этого не делали, описывая многие его эксперименты вместе с рассуждениями, объясняющими их, и уподобляясь плагиаторам, поскольку вообще не упоминали его имени»^{735}. Несколькими годами раньше лорд главный судья, Мэттью Хейл, в анонимной работе об экспериментах Торричелли всячески подчеркивал, что цитирует источники, чтобы «избежать, насколько возможно, обвинений в плагиате»^{736}.

Тот факт, что автор новой идеи имеет право на признание, кажется нам очевидным, но тогда эта мысль была абсолютно новой. Если мы оглянемся на парижских философов XIV в., например Николая Орезмского, Буридана, Альберта Саксонского и Пьера д’Альи, то окажемся в мире, где ученые мужи пересказывали аргументы друг друга, но не указывали, кому именно принадлежит первенство в данной аргументации, и историки до сих пор не могут написать историю парижской школы с точки зрения взаимного влияния; в XIV в. вопрос приоритета не беспокоил философов. Этот мир существовал и в 1629 г., когда Никколо Кабео опубликовал свой трактат «Магнитная философия», который почти полностью позаимствован (причем по большей части дословно, без ссылок) из неопубликованной рукописи Леонардо Гарцони. Этот мир еще не ушел в небытие и в 1654 г., когда Паскаль закончил «Трактат о равновесии жидкостей» (Trait?s de l’?quilibre des liqueurs): в нем он часто ссылался на работы Стевина, Бенедетти, Галилея, Торричелли, Декарта и Мерсенна, но не упомянул ни об одном из своих предшественников^{737}. Этот мир существовал и в 1660 г., когда Бойль (который чрезвычайно заботился о приличиях и не был способен на сознательные плохие поступки), заимствовал идеи Роберваля, не ссылаясь на него, но быстро исчезал в 1682 г., когда уже сам Бойль жаловался на то, что у него заимствуют другие (возможно, по-прежнему абсолютно невинно). В 1687 г. друг Бойля, Дэвид Аберкромби, объявил о намерении написать трактат об истории изобретений – книгу, которую не смог написать Полидор Вергилий. В нее планировалось включить «новые выдумки, будь то идеи, механизмы или эксперименты». Это будет исследование тех, кого он называет «авторами», то есть первооткрывателями и изобретателями: «Под авторами здесь подразумеваются те, которые на самом деле являются таковыми [в отличие от плагиаторов или тех, кто просто ввел незначительные усовершенствования], первооткрывателями любой полезной частицы знания»^{738}.

а) Эксперимент Адриена Озу «пустота в пустоте». Из трактата Жана Пеке «Опыты новой анатомии», 1651. В этом эксперименте в торричеллиеву пустоту в верхней части первого барометра помещается второй барометр, измеряющий давление воздуха: ртуть во второй трубке не поднимается, указывая на отсутствие давления воздуха в этом пространстве; если в пустое пространство в верхней части трубки первого барометра впустить воздух, то ртуть в этом барометре опустится, а ртуть во втором барометре поднимется на высоту 27 дюймов.

б) Эксперимент Жиля де Роберваля с плавательным пузырем карпа. Плавательный пузырь карпа, из которого вытеснен воздух, помещают в торричеллиеву пустоту и развязывают. Он тут же надувается, демонстрируя необыкновенную способность к расширению того небольшого количества воздуха, которое осталось в пузыре. Роберваль считал это подтверждением своей гипотезы, что в торричеллиевой пустоте всегда есть хотя бы немного воздуха

В период с 1646 по 1648 г. небольшая группа экспериментаторов (Паскаль, Роберваль, Озу, Пети, Перье, Гассенди, Пеке) в разных городах Франции одновременно проводила опыты с пустотой. Всех их объединяла дружба с Мерсенном, с которым они обменивались письмами и в чей дом приходили, когда бывали в Париже. Они имели разные профессии, но считали себя в первую очередь математиками, и многие из них внесли существенный вклад в чистую математику^{739}. Они соревновались друг с другом, одновременно сотрудничали и (по большей части) достаточно доверяли друг другу, чтобы не сомневаться, что их вклад будет признан. Они обменивались рукописями. Например, Роберваль никогда не публиковал результатов своих экспериментов с пустотой, но в Польше было опубликовано письмо с описанием серии первых экспериментов во Франции; несколько опытов Роберваля были описаны в книге его оппонента, а его эксперимент с плавательным пузырем карпа был опубликован Пеке в 1651 г. в работе, посвященной преимущественно новым анатомическим исследованиям (она была переведена с латинского языка на английский в 1653). Внутри этой группы печатные труды ценились, но не больше, чем частная и наполовину публичная переписка: Мерсенн отправлял письма в Италию, Польшу, Швецию и Голландию, описывая эксперимент Паскаля на горе Пюи-де-Дом^{740}. Важно также, что друзья Мерсенна сотрудничали, не соглашаясь друг с другом. Они придерживались общего мнения относительно ценности экспериментальных исследований, но не интерпретации результатов.

Мерсенн умер в 1648 г., и после его смерти дальнейшие исследования пустоты во Франции почти прекратились. Но работы Паскаля и Пеке прочли в Англии (где Генри Пауэр тут же воспроизвел эксперименты Пеке) и в Италии; в 1657 г. вышла «Механика» Каспара Шотта. В ней Шотт описал не только оригинальные эксперименты Берти в Риме, но и конструкцию воздушного насоса Герике^{741}. Отто фон Герике продемонстрировал, как две полусферы, из которых откачан воздух, с такой силой прижимаются одна к другой атмосферным давлением, что их не могут разъединить упряжки лошадей. Книга Шотта вдохновила Бойля на изготовление своего воздушного насоса, и возможно, вовсе не совпадение, что эксперименты с пустотой возобновились во Флоренции в 1657 г. Если составить список тех, кто проводил эксперименты с барометром от опытов Торричелли в 1643 г. до открытия закона Бойля в 1662 г., то в нем будет сотня имен. Эти сто человек и составляли первое рассеянное по нескольким странам сообщество ученых-экспериментаторов^[234].

Эксперименты позволяют получить новое знание, но если это знание не распространяется, дальнейший прогресс невозможен. Барометр Торричелли представляет собой первый экспериментальный прибор, который стал стандартным и общедоступным; с его помощью можно было выполнить бесконечное число разных экспериментов (например, в торричеллиеву пустоту выпускали насекомых). Впервые у эксперимента появились зрители (в частности, небольшая группа, сопровождавшая Перье на вершину Пюи-де-Дом), и впервые экспериментирование превратилось в процесс, предполагавший сотрудничество и соперничество.

Как и следовало ожидать, это первое успешное сообщество экспериментаторов изменило как процесс формирования научных сообществ, так и их цели. Сообщество Мерсенна было неформальной группой, члены которой встречались и переписывались, хотя он и выражал желание сформировать настоящую коллегию, основная работа которой велась бы по переписке. Это была бы не первая полунаучная академия: делла Порта основал академию (которую заставила закрыть инквизиция) с целью поиска тайного знания, а он сам и Галилей были членами Академии деи Линчеи (академии «рысьеглазых»), основанной князем Чези^[235]. Бэкон описывал работу научного сообщества в своей утопии «Новая Атлантида». Мерсенн был не первым и не последним, кто основал «невидимую коллегию» с помощью переписки: его кружок вырос из кружка Пейреска, а в Англии похожие сообщества были основаны Гартлибом и Ольденбургом (кружок Гартлиба стали отождествлять с Королевским обществом, когда он вместе с Уилкинсом стал его первым секретарем)^{742}.

Необыкновенный успех «сообщества Торричелли», как можно назвать группу людей, экспериментировавших с барометром, был важным фактором, способствовавшим основанию Академии дель Чименто во Флоренции (1657), Академии Монмора во Франции (1657), Королевского общества в Англии (1660) и Королевской академии во Франции (1666). Академия дель Чименто выпустила одну книгу, но Королевское общество начало издавать первый журнал, «Философские труды» (1665), посвященный новой науке. В том же году во Франции начал издаваться Journal des s?avans: он освещал широкий круг научных вопросов, но в первом же выпуске было заявлено, что его главная цель – информирование о новых открытиях.

Неформальное «сообщество Торричелли» знаменует начало институционализации науки, которому способствовало убеждение, что сотрудничество и обмен идеями приведут к ускорению прогресса. Поэтому неудивительно, что это сопровождалось приверженностью идее научного прогресса. В черновике предисловия к неопубликованной книге о пустоте (ок. 1651) Паскаль разграничивал формы знания, которые были по сути своей историческими и зависели от авторитета источников, на которые они опирались (характерный пример – богословие), и формы знания, зависящие от опыта. Что касается вторых, то каждое поколение, утверждал он, знает больше, чем предыдущее, и поэтому прогресс поступателен и непрерывен («все человечество постоянно совершенствуется по мере того, как мир становится старше»)^{743}. И действительно, Паскаль говорит, что каждое следующее поколение видит дальше предыдущего. Совершенно очевидно, что он имел в виду знаменитую фразу о том, что мы подобны карликам на плечах великанов. Эту фразу приписывают Бернарду Шартрскому, жившему в XII в., но цитируют обычно строку из письма Ньютона: «Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов». Со стороны Ньютона это ложная скромность (тем, на чьих плечах он стоял, был Гук, не подходивший под определение гиганта)^{744}. Поскольку цель Паскаля – ниспровергнуть авторитет древних, он не собирался повторять утверждение, что по сравнению с нами древние были гигантами; он полагает, что способности любого поколения не меньше, чем у предыдущего.

Изображение магдебургских полушарий. Из книги Шотта «Новые опыты», 1672. В 1654 г. в Регенсбурге, а затем в 1656 г. в Магдебурге Отто фон Герике с помощью воздушного насоса выкачал воздух из медной сферы. Затем он с помощью двух лошадиных упряжек попытался разъединить два полушария, из которых состояла сфера, но безуспешно. Этот опыт продемонстрировал силу давления воздуха на полушария и вдохновил Бойля на создание воздушного насоса

Первый воздушный насос, сконструированный Робертом Гуком. Из книги Бойля «Новые физико-механические опыты», 1660

Фронтиспис английского перевода описания опытов Академии дель Чименто: Природа поворачивается спиной к Аристотелю, и Академия представляет ее Королевскому обществу. Опубликованные в 1666 г. на итальянском языке Saggi были преподнесены Королевскому обществу (роскошное подарочное издание, не предназначенное для продажи); прошло довольно много времени, прежде чем Ричард Уоллер перевел книгу на английский, и она вышли под названием «Очерки об опытах над природой» (Essayes of Natural Experiments, 1684). Фронтиспис нарисовал сам Уоллер

На первый взгляд, утверждение Паскаля о непрерывности прогресса выглядит абсурдным: мы можем накапливать опыт только при наличии надежного способа его записи и передачи от поколения к поколению. Однако Паскаль имел в виду книжную культуру, а не рукописную (вспомним об «океане книг» Гильберта); эффективная запись и распространение знания стали возможными только после изобретения книгопечатания. Более того, он понимает, что прогресс не относится к каждому отдельному человеку – скорее к тому, что он называет l’homme universel, общностью человеческих существ. Именно благодаря сотрудничеству с другими учеными Паскаль пришел к ощущению, что принадлежит к сообществу, которое сильнее его самого. «Сообщество Торричелли» разрешало проблемы эффективнее, чем это мог сделать каждый в отдельности. С исторической точки зрения предисловие Паскаля не имеет смысла, поскольку в 1651 г. прогресс был новым понятием. Но потом прогресс действительно стал поступательным и непрерывным, и тогда это предисловие можно рассматривать как описание современной науки.

Таким образом, эксперименты не являются чем-то новым. Первый человек, который стал тереть две палочки друг о друга, чтобы добыть огонь, проводил эксперимент. Гален, Ибн аль-Хайсам и Теодорих Фрайбергский экспериментировали. Новое – это научное сообщество, заинтересованное в экспериментах. Предвестником такого сообщества можно считать группу людей, окруживших Гильберта, когда он проводил свои опыты с магнитами, но по большей части это были необразованные моряки. Окончательно оформилось оно после публикации книги Галилея «Диалог о двух системах мира» в 1632 г. Даже Дарин Леу, который считает, что у римлян было все, чем обладаем мы, признает одно исключение:

В древности не было университетов, научных конференций и журналов, где исследователи публиковали свои результаты. Не было ни журнала New Scientist, ни научного раздела в New York Times, где новейшие работы представлялись, сравнивались и комментировались. Эти современные источники часто способствуют пониманию – среди специалистов и образованных людей – того, что мы можем назвать «практическим консенсусом» по многим вопросам^{745}.

У Куна был свой термин для «практического консенсуса». Он называл это «нормальной наукой», в отличие от науки революционной. Барометр Торричелли был первым экспериментальным прибором, вокруг которого развивалась нормальная наука. В прошлом тоже были стабильные, основанные на консенсусе науки: астрономия Птолемея, анатомия Версалия. Однако впервые в истории консенсус сформировался вокруг того, что англичане называли «экспериментом».

В XVII в. значения латинских слов experiential и experimentum, а вместе с ними английских experience (опыт) и experiment (эксперимент) начали расходиться. Так, например, после 1660 г. для обозначения науки, опирающейся на эксперименты, широко использовался термин «экспериментальная философия»; никто не говорил об «опытной философии»^{746}. Корни этого процесса расхождения можно проследить до начала XIII в., когда переводчики ключевых арабских текстов, таких как «Оптика» Ибн аль-Хайсама, выбрали латинское experimentare, а не experiri для перевода арабского i’tibar и для описания оптических опытов^{747}. Таким образом, слово experimentum обычно использовалось средневековыми философами для обозначения искусственно созданного опыта. Выбор Гильберта в его трактате «О магните» был очевидным. В английском языке слово experiment (эксперимент) постепенно становилось специальным термином для обозначения того, чем занимаются ученые; как мы уже видели, во французском языке этого не произошло. В Италии Галилей на итальянском обычно писал esperienza, а на латинском – experimentum. Esperimento и sperimentare были неологизмами, и, хотя их можно найти в словаре Академии делла Круска (1612), в текстах классической литературы Тосканы они не встречаются. Однако термин esperienza был слишком широким, чтобы точно описывать процедуры новой науки, и после смерти Галилея его ученики основали Академию дель Чименто (cimento означает «испытание» или «проверка на практике», подобно английскому слову assay и французскому essai; то есть целью академии были эксперименты). В конечном итоге победил термин esperimento, что отражает – как и в случае с французским словосочетанием philosophie exp?rimentale – влияние английского языка и английской науки. В английском языке словосочетание experimental method (экспериментальный метод) впервые появляется в 1675 г.^[236]

Таким образом, в отношении слова «эксперимент» лингвистические изменения отстают и от теории, и от практики. Если язык почти ничем не в состоянии нам помочь, то как мы узнаем эксперимент, когда увидим его? Все просто: эксперимент – это искусственный тест, предназначенный для получения ответа на вопрос. Латинский термин для его обозначения был хорошо известен философам Средневековья и эпохи Возрождения: periculum facere, проверить или испытать что-либо^{748}. Такой тест обычно предполагает контролируемые условия и часто требует специального оборудования.

§ 6

До этого момента я, пытаясь определить, что такого есть у нас, чего не было у них (греческих, римских и средневековых философов), стремился найти концептуальный инструмент – то есть открытие или факт, технический прорыв, например доказательство отсутствия параллакса у комет, или инструмент, такой как телескоп. Данная глава указывает на общественную реальность – научное сообщество (а если конкретнее, то на небольшую группу, сопровождавшую Перье на вершину Пюи-де-Дом). Было бы неправильно преувеличивать разницу между концептуальным и социологическим объяснением: открытия должны быть объявлены, факты приняты, эксперименты повторены, а концепции основаны на общественной реальности – аудитории (созданной, прежде всего, печатным станком). Научное сообщество – это просто другое название общественной реальности. Паскаль объявлял о своих открытиях в кружке Мерсенна и убеждал остальных в достоверности своих фактов, заставляя повторить эксперименты. Новые понятия и новая общественная организация – это две стороны одной медали. Если первые ученые, подобно Хэрриоту в Англии, не публиковали свои работы или, подобно Галилею в Италии (по крайней мере в том, что касалось его новой физики), публиковали их с задержкой, то отчасти из-за неуверенности в наличии аудитории, желающей их выслушать. Успех барометра Торричелли создал аудиторию для новой науки.

Подчеркивая общественный аспект науки, я не имею в виду (не больше, чем Кун), что у науки есть только социальная история или (как утверждают релятивисты) что наука – это то, о чем договорились ученые. Раньше тоже предпринимались попытки основать сообщества с целью получения и распространения знаний: например, в XVI в. врачи активно общались и публиковали свою переписку^{749}. Но этим сообществам никогда не удавалось добиться консенсуса относительно проблем, над которыми следует работать, и решений, которые следует рассматривать как удовлетворительные. У них не получилось создать нечто подобное нормальной науке. Ключевая характеристика нормальной науки – воспроизведение результатов. После 1647 г. ученые раз за разом наполняли ртутью длинные стеклянные трубки, запаянные с одного конца, и переворачивали, погружая открытый конец в сосуд с ртутью. Они давали друг другу ценные советы: не следует дышать в трубку, предупреждал Пьер Пети, чтобы не загрязнить ртуть водой; поставьте устройство на плед, советовал Генри Пауэр, и держите под рукой деревянную ложку, чтобы без промедления собрать пролившуюся ртуть^{750}. Они изобретали бесконечные варианты опытов, но в каждом случае обязательно повторялся и изначальный эксперимент. И каждый раз получались одни и те же результаты^[237]. Если бы барометр Торричелли было трудно воспроизвести, его опыт не стал бы первым знаменитым экспериментом. Академия дель Чименто, основанная в 1657 г., выбрала своим девизом слова Боккаччо provando e riprovando, и они действительно все проверяли и перепроверяли. Теперь признаком достоверного знания стало успешное воспроизведение (а не логическая непротиворечивость или поддержка авторитетов).

Здесь я выступаю против влиятельной традиции в новейшей историографии науки, согласно которой воспроизведение всегда неоднозначно и в конечном итоге именно авторитеты указывают, что именно считать успешным воспроизведением^{751}. По мнению этих историков, воспроизведение результатов – это социальный артефакт, а не природный факт. Классической работой, где изложена эта точка зрения, считается «Левиафан и воздушный насос» Стивена Шейпина и Саймона Шаффера^{752}. В этой книге, которую называют самой влиятельной в истории науки после «Структуры научных революций» Куна, приводится ряд аргументов, которые стали широко известны^{753}. В частности, утверждается, что Бойль в своих экспериментах с воздушными насосами был пионером в создании фактов: в предыдущей главе мы показали ошибочность этой точки зрения, если только не иметь в виду лишь использование слова «факт». Гильберт, Кеплер, Паскаль – все они устанавливали факты. В книге также утверждается, что Бойль придумал новый способ получить поддержку, превращая читателей в воображаемых очевидцев: важное обстоятельство, но и в этом Бойль не был первым. Еще один вывод книги заключается в том, что спор между Бойлем, заявлявшим (хотя и с оговорками), что ему удалось получить вакуум, и его оппонентами, отрицавшими это, был разрешен не благодаря более убедительным аргументам Бойля, а благодаря его более высокому социальному статусу.

Здесь важно сравнить споры, в которые был вовлечен Бойль, со спорами, в которых участвовал Паскаль. Бойль сконструировал свой воздушный насос потому, что стеклянная сфера, из которой выкачан воздух, лучше подходит для экспериментов, чем пространство в верхней части барометра. Бойль, например, мог поместить в свою сферу зажженную свечу или птицу; в торричеллиеву пустоту через ртуть можно доставить лягушек или насекомых, но не птиц или пламя. Чтобы продемонстрировать, что его экспериментальное пространство эквивалентно пространству в верхней части трубки барометра, Бойлю пришлось повторить стандартные эксперименты с «пустотой в пустоте» и с плавательным пузырем карпа и показать, что он получил такие же (или практически такие же) результаты. Поскольку «вакуум» Бойля был неотличим от торричеллиевой пустоты, аргументы в Англии были в целом такими же, как и те, которые уже выдвигались во Франции. На заявления, что, поскольку свет проходит через торричеллиеву пустоту, она должна быть заполнена неким эфиром, загадочной субстанцией, не имеющей веса и присутствующей повсюду, Паскаль отвечал, что природа света неизвестна и поэтому нет смысла утверждать, что для его распространения требуется некая среда в виде воображаемой субстанции. Настаивать на существовании субстанции без доступных измерению характеристик, подчеркивал он, равносильно превращению физики в фантастическую историю наподобие «Дон Кихота». И Паскаль, и Бойль «победили» в этом споре, поскольку зародили сомнения в правомерности ссылок на субстанции, существование которых удобно с точки зрения теории, но не может быть продемонстрировано экспериментально.

Как бы то ни было, в качестве стандартного возражения против экспериментов Бойля указывалось то обстоятельство, что насос не был абсолютно герметичен и поэтому не мог создать вакуум. Абсолютно справедливое замечание – в эксперименте «пустота в пустоте» уровень ртути никогда не опускался ниже одного дюйма. В отличие от насоса барометр Торричелли был герметичен, хотя было очень трудно (или даже невозможно) предотвратить попадание воздуха в трубку. Тем не менее Бойль оказался прав, утверждая, что его результаты очень похожи на результаты предшествующих экспериментов с барометрами. В Англии Бойлю удалось одержать победу потому, что самый сильный его противник, Гоббс, был более изолированной, а значит, и менее опасной фигурой, чем Декарт; Гоббсу нанесла непоправимый вред его репутация атеиста, тогда как Декарт разумно помещал свои аргументы в более общий контекст, совместимый с христианством. Но не стоит преувеличивать этот частный и ограниченный успех Паскаля и Бойля: убежденность в существовании вакуума, как и теория Коперника, окончательно победила лишь после того, как теория всемирного тяготения Ньютона (опубликованная в 1687) объяснила, что гравитационные силы действуют через пустое пространство. Тогда Паскаля и Бойля провозгласили первооткрывателями вакуума, который, как теперь считается, занимает бо?льшую часть Вселенной. Но в 1660-х гг. ситуация была иной: в Англии, например, Генри Пауэр возражал против утверждений Бойля, опираясь на экспериментальные свидетельства (и симпатии к картезианству), точно так же как Роберваль оппонировал Паскалю^{754}.

В 1661 г. Христиан Гюйгенс изготовил собственный насос и начал повторять стандартные эксперименты. Он проверял качество своего аппарата при помощи чувствительного водяного барометра, способного измерить, сколько воздуха осталось (если осталось) в экспериментальном пространстве. Гюйгенс откачал воздух, но уровень воды не падал. Трубка оставалась заполненной. Из воды, которой пользовался Гюйгенс, был удален воздух, чтобы предотвратить его проникновение в экспериментальное пространство, однако обнаружилось, что ожидаемый результат получался только в том случае, если в воду помещали воздушный пузырек. Когда сведения об этом дошли до Бойля, он (совершенно естественно) отверг их как абсурдные, но Гюйгенс приехал в Лондон и продемонстрировал, что такие же результаты могут быть получены и на приборах Бойля. Это было (и остается) очень странным явлением. Точного объяснения не может предложить никто. В свете этих результатов Гюйгенс отказался от своего убеждения в существовании вакуума (несмотря на исчезновение аномалии, если в воду ввести пузырек воздуха, он решил, что столб воды поддерживается некой неизвестной субстанцией), тогда как Бойль сделал вид, что ничего не изменилось^{755}.

Важно понять, что два противоречащих друг другу результата не обязательно имеют равный статус. Эксперимент «пустота в пустоте» многократно выполнялся в барометрах с водой, вином и ртутью, а также как минимум в пяти насосах разной конструкции, но никто ни разу не получил результата, аналогичного результату Гюйгенса. Таким образом, Бойль решил проверить, можно ли получить подобную аномалию с ртутью (чего не стал делать Гюйгенс), тщательно очистив ее от воздуха, поскольку это показало бы неоднозначность результатов Гюйгенса. Он выразился так: «Поддержка высоких цилиндров ртути в машине [то есть воздушном насосе], по моему мнению, имеет мало сходства со всеми экспериментами, проведенными по примеру Торричелли»^{756}.

Но еще до эксперимента с воздушным насосом Бойлю удалось получить аномальный подъем ртути (до высоты 52 дюйма) на открытом воздухе. Стало ясно, что это явление не имеет отношения к предполагаемому вакууму и не связано с ним. Гюйгенс согласился: ему потребовалось меньше двух лет (не так уж много, как может показаться теперь, если учесть трудности путешествий и связи в XVII в.), чтобы признать свой аномальный результат незначимым. Конечно, можно сказать, что Гюйгенс ошибался, утверждая, что его результат в каком-то отношении «лучше» результата Бойля, и отказываясь от своих прежних убеждений. Результат Бойля был верным, а результат Гюйгенса – просто загадочной аномалией; теперь мы это знаем наверняка, однако и тогда это было очевидно и независимым наблюдателям, и самому Гюйгенсу, когда Бойль продемонстрировал аномальный подъем ртути в высоких цилиндрах как внутри воздушного насоса, так и снаружи^{757}.

Экспериментальный метод опирается на независимое воспроизведение результатов, и специалисты по социологии науки утверждают, что по-настоящему независимое воспроизведение невозможно: чтобы выполнить новую экспериментальную работу, ученые обязательно должны общаться с теми, кто уже проводил данный эксперимент, перенимая неписаные секреты профессии. Но Пети с Паскалем повторили опыт Торричелли независимо от первооткрывателя, а в 1667 г. в Варшаве Валерио Магни также повторил или заново изобрел его. Остальные, по всей видимости, тоже проводили эксперимент совершенно независимо, руководствуясь только описаниями, – например, Генри Пауэр. Все дело в том, что воспроизвести опыт Торричелли было просто. И следовательно, специалисты по социологии науки ошибаются^[238].

Если мы посмотрим на историю экспериментов с этой позиции, то начнем понимать значение того, что произошло в XVII в. – символом этого процесса была небольшая группа людей, сопровождавших Перье на вершину Пюи-де-Дом. Зачем они туда отправились? Перье явно радовался присутствию свидетелей, но они пришли туда потому, что считали это возможностью посмотреть, как делается история. Их присутствие символизирует не само открытие, а культуру открытия, которую теперь разделяли и правительственные чиновники, и священнослужители (Перье называет двух священников, двух чиновников и одного врача, которые его сопровождали). Более того, публикация обеспечивала большое количество «воображаемых очевидцев». Как выразился Уолтер Чарлтон, маленькая группа французских экспериментаторов «похоже, единогласно рассматривала эксперимент [Торричелли] как подходящую возможность сразиться со всеми мудрецами Европы в равной [побуждаемой духом соперничества] битве за честь прослыть проницательными»^{758}. А когда Бойль назвал эксперимент на Пюи-де-Дом experimentum crucis, это стало началом новой эры, в которой философские споры разрешались с помощью эксперимента.

§ 7

Вопрос воспроизводимости результатов является главным для любого понимания научной революции. Об этом свидетельствует смерть алхимии^{759}. Бойль и Ньютон уделяли огромное внимание алхимическим исследованиям. Бойль бо?льшую часть жизни пытался превратить неблагородный металл в золото, хотя об этой сфере его деятельности мы мало знаем, поскольку бо?льшая часть бумаг (насколько нам известно) была уничтожена по указанию его первого биографа, Томаса Берча^{760}. Бойль верил, что успех близок, причем настолько близок, что он считал своевременным развернуть кампанию (успешную) за изменение закона, который обрекал на смерть всякого, кто производит золото^{761}.

Как и всякий алхимик, Бойль был убежден, что поиск философского камня (который превращает неблагородный металл в золото) включает духовный элемент. Он верил, что видел трансмутацию, и, по всей видимости, не исключал, что незнакомец, совершивший превращение в его присутствии, был как минимум ангелом^{762}. И что такое откровение делало его избранным. Эта вера превращала Бойля в идеальную жертву для опытного мошенника. По чистой случайности сохранилась часть переписки Бойля, посвященная алхимии: она велась на французском языке, которого не знал помощник Берча, Генри Майлз, которому поручили разбирать бумаги Бойля и решить, что следует уничтожить. Из писем мы узнаём, что француз по имени Жорж Пьер убедил Бойля, что он (Пьер) является представителем патриарха Антиохии и главой общества алхимиков, члены которого живут в Италии, Польше и Китае. Для вступления в общество Бойль должен был поделиться своими алхимическими секретами и преподнести ценные подарки – телескопы, микроскопы, часы, дорогие ткани, большие суммы денег. В обмен Пьер сообщал о создании гомункула в стеклянной бутылке. Рассказ Пьера звучал складно: одно из собраний его тайного общества, уверял он Бойля, было прервано разгневанными работниками, которые взорвали замок, где встречались алхимики. Пьер не останавливался ни перед чем – он помещал заметки о патриархе Антиохии в голландских и французских газетах, надеясь, что Бойль наткнется на них. На самом деле во время своего выдуманного пребывания в Антиохии он весело проводил время со своей любовницей в Байе. В родном Кане своими неправдоподобными историями Пьер уже заработал прозвище «честного Жоржа»^{763}.

Почему же Бойль, одна из ключевых фигур научной революции, был глубоко убежден в реальности алхимической трансмутации? Все дело в том, что алхимия – самодостаточное занятие. Те, кто ей увлекался, были убеждены, что в прошлом философский камень уже был создан. Джордж Старки, тесно сотрудничавший с Бойлем в его алхимических исследованиях, выразился так: «Мудрые философы всей силой своего разума искали и нашли и оставили письменные свидетельства своих поисков, но скрыли главный секрет, так что только рука Божья должна направить мастера, который своей работой стремится достичь того же»^{764}. Подобно Бойлю, Старки верил, что держал философский камень в руках, и утверждал, что с его помощью превращал неблагородные металлы в золото и серебро – или в нечто похожее на золото и серебро, поскольку золото оказалось нестабильным, а серебро, очень похожее на настоящее, было слишком тяжелым^{765}.

Старки стремился открыть этот и другие утерянные секреты посредством тщательного изучения алхимических текстов, которые были написаны – по его же признанию – намеренно туманным языком. С начала XVII в. слово «герметический» (означавшее «в традициях мифического автора Гермеса Трисмегиста», предполагаемого современника Моисея, которому приписывали множество работ) получило новое значение: те, кто экспериментировал с химическими соединениями, начали называть сосуды «герметично закрытыми», что стало синонимом воздухонепроницаемости; термин «герметичный» превратился в каламбур, указывающий на идею недоступности^{766}. Когда Старки не удалось добиться ожидаемых результатов (за время работы он разорился и обрек жену и детей на нищету), ему не пришло в голову, что в текстах содержится ошибка^{767}, – он был убежден, что просто неправильно их понял или не смог достаточно точно выполнить изложенные в них инструкции. Хотя у алхимиков имелись общепринятые процедуры верификации («испытание огнем»), эта верификация постоянно откладывалась. Чего у них не было, так это процедуры фальсификации.

Старки называл «ненавистным» принцип естественного права, гласивший: «Выслушай другую сторону»^{768}. Второй стороной, которую он отказывался слушать, были те, кто отвергал алхимию как обман, иллюзию, выдумку. Среди философов-схоластов таких было большинство, начиная с Фомы Аквинского и Альберта Великого. Скептики уже давно высмеивали алхимию – например, Реджинальд Скот в «Открытии колдовства» (1584) и Бен Джонсон в «Алхимике» (1610). Вера могла поддерживаться только при условии, что непонятные книги считались авторитетными, а еще лучше, если в запертых сундуках обнаруживались древние рукописи. «Алхимия была в равной степени и текстуальной, и экспериментальной наукой», – утверждает Брайан Викерс. Алхимики всегда изображались в окружении книг и рукописей, а также лабораторного оборудования^{769}. Однако на этих изображениях отсутствует самый главный момент – момент, когда одного человека убеждают поверить другому. После смерти Бойль оставил «своего рода герметическое наследие прилежным подмастерьям этого ремесла» (наследие, которое не сохранилось и предположительно было уничтожено). Многие алхимические рецепты Бойль сам не проверял, но в их эффективности он не сомневался, постольку они «получены (не без труда) путем обмена или другими способами от тех, кто подтверждал их реальность и был компетентным судьей, будучи учеником истинных адептов или имевшим с ними знакомство и беседу»^{770}. Трудность выступала гарантом аутентичности; в отсутствие тех, кого можно с большой вероятностью отнести к истинным адептам (то есть к способным получить философский камень), одного лишь утверждения о знакомстве и беседе было достаточно, чтобы убедить, что непонятный текст содержит тайный смысл. Бойль верил, потому что хотел верить.

В современной литературе предпринимались усилия изобразить алхимию первой экспериментальной наукой; нас убеждают, что из алхимии родилась современная химия^{771}. Показывая, что многие алхимические рецепты можно реализовать в современной лаборатории, эти ученые объявляют непонятные тексты осмысленными и возвращают алхимию в качестве лабораторной науки. Но если тщательно проанализировать этот аргумент, возникает вопрос, почему в XVIII в. современная химия утверждала себя не как продолжение алхимии, а как ее отрицание? Почему Берч уничтожил алхимические труды Бойля, а не прославил их?

О закате алхимии написано немного, но занятие, которое считали уважаемым Бойль и Ньютон, в 1720-х гг. стало пользоваться дурной репутацией^{772}. Джон К. Пауэрс утверждал, что это стало результатом «риторических» шагов химиков во Французской академии наук, например Никола Лемери (1645–1715), который использовал многие экспериментальные находки алхимиков, а также постоянных атак на тех, кто дискредитировал свое искусство разного рода небылицами; в то же время химики отвергали поиски философского камня, называя их абсурдом. Пауэрс полагает, что в глубине души они были алхимиками, но просто не желали этого признавать. Он не хочет верить на слово химикам XVIII столетия. Сторонники новой химии настаивали, что у них нет времени на непонятные тексты. Они протестовали против того, что «секта химиков [то есть алхимики]… пишет так туманно, что для того, чтобы понять их, нужно обладать даром прорицания»^{773}. Их интересовали, утверждали они, только химические процессы, которые они могли воспроизвести в своих лабораториях и которые могли подтвердить коллеги. Каждая статья, выпущенная защитниками новой науки, пишет Пауэрс, «представляла собой ограниченное исследование конкретного вопроса или группы вопросов, и химик опирался только на свои эксперименты, чтобы убедить аудиторию в верности своих выводов»^{774}. Пауэрс называет эти эксперименты «предположительными», однако они были настоящими.

Отправить алхимию на свалку истории помогло новое понимание того, что пытались сделать химики. Для алхимиков, включая Бойля и Ньютона, главной задачей была трансмутация одного вещества в другое. Но в 1718 г. Этьен Франсуа Жоффруа, сын аптекаря и профессор химии Ботанического сада в Париже – учреждения, предназначенного для обучения фармацевтов, – опубликовал «Таблицу веществ по их взаимному сродству, наблюдаемому в химии». В таблице Жоффруа представлены, как он сам указывал, «основные материалы, с которыми обычно работают в химии» (всего двадцать четыре), однако там невозможно найти самые разные вещества, широко применявшиеся в химических опытах. Принцип отбора был революционным: указанные в таблице вещества соединяются друг с другом, образуя новые стабильные соединения, но каждое из этих соединений можно разложить на оригинальные компоненты, если следовать соответствующей химической процедуре. Таким образом, выделенные Жоффруа двадцать четыре вещества сохраняются при соединении с другими: они не трансмутируют при взаимодействии. До современной теории элементов вроде той, которую предложил Лавуазье в конце столетия, работе Жоффруа было далеко, однако в его программе исследований полностью отсутствовала концепция трансмутации. Таким образом, родоначальником современной химии следует считать не Бойля, а Жоффруа^{775}.

Работа Жоффруа появилась в контексте усилий химиков, пытавшихся отказаться от алхимического мышления. Алхимию убили не эксперименты (Старки, Бойль и Ньютон были неутомимы в поисках экспериментального знания), не формирование научных сообществ, преданных новому знанию (алхимики умели находить друг друга и добывать информацию, обычно обменивая один секрет на другой), и даже не открытие Жоффруа, что химические соединения не предполагают трансмутацию. Алхимию убило требование открытой публикации экспериментов с точным описанием того, что произошло, а также требование воспроизводимости экспериментов, предпочтительно в присутствии независимых наблюдателей. Алхимики искали тайное знание, убежденные, что лишь немногие готовы к обладанию божественными секретами и что порядок в обществе будет уничтожен, если золото станет общедоступным. Какая-то часть этого знания могла быть воспринята сторонниками новой химии, но бо?льшую его часть следовало выбросить как невразумительную и невоспроизводимую. Эзотерическое знание сменилось новой формой знания, которое опиралось на публикацию и на публичную (или наполовину публичную) демонстрацию. На смену закрытому сообществу пришло открытое^[239].

Если в размышлениях об алхимии мы ограничимся только отдельными личностями, такими как Бойль, то возникает опасность не учесть роли институтов – формальных, как Королевское общество или Академия наук Франции, и неформальных, наподобие кружка Мерсенна. Многие основатели Королевского общества – например, Дигби и Ольденбург, а также Бойль – увлекались алхимией. Но на заседаниях Королевского общества никогда не обсуждались алхимические трансмутации, а в «Философских трудах» присутствует только одна короткая публикация Бойля, касающаяся вопросов алхимии, – она служила рекламой, информируя о его интересе к этой области в надежде, что другие свяжутся с ним^{776}. Все (возможно, за исключением Бойля) понимали, что принципы, на которых было основано Королевское общество, – свободный обмен информацией, публикация результатов, подтверждение «фактов», – противоречили принципам алхимии. Бойль и Ньютон были одновременно алхимиками и членами нового научного сообщества, но в большинстве случаев они понимали, что эти стороны их жизни не смешиваются, – точно так же, как Паскаль проводил четкую границу между своими религиозными убеждениями, глубокими и требовательными, и научными занятиями. Действительно, Бойль хотел сделать алхимию публичной хотя бы ради того, чтобы алхимикам было легче найти друг друга, но Ньютон отговорил его, посоветовав хранить молчание. Бойль, жаловался он, «на мой взгляд, слишком открыт и слишком жаждет славы»^{777}.

Как мы уже видели, Паскаль считал, что фундаментальное различие между наукой и религией состоит в том, что в науке не существует истин, которые нельзя поставить под сомнение, тогда как религия зависит от принятия неких неоспоримых истин. Для алхимиков реальность философского камня была несомненной, но уже в следующем поколении их обращение к древним текстам и тайным рукописям казалось безнадежно неуместным. Алхимия никогда не была наукой, и она не имела шансов выжить в среде тех, кто безоговорочно принял мировоззрение новых наук. У них было то, что отсутствовало у алхимиков: критически настроенное сообщество, ничего не принимавшее на веру. И алхимия, и химия были экспериментальными дисциплинами, но алхимик и химик вели разную жизнь и принадлежали к разным типам общества^[240]. Этот аргумент имеет важное следствие: не стоит искать настоящую науку до того, как в 1640-х гг. начали формироваться научные сообщества. И это похоже на правду. Если бы – возьмем лишь один пример – Галилей принадлежал к активному научному сообществу, то его бы разубедили выдвигать теорию приливов в качестве основного аргумента в защиту системы Коперника^{778}.

Таким образом, чтобы услышать похоронный звон по алхимии, не обязательно ждать публикации таблицы Жоффруа в 1718 г. По мнению современных историков, алхимия и химия были единой, неразделенной дисциплиной до выпуска третьего издания учебника Никола Лемери в 1679 г., после чего их пути стали расходиться^{779}; в 1720-х гг. эти дисциплины фактически разделились. Хотя был еще трактат Джозефа Гленвилла «За пределы» (Plus ultra), опубликованный в 1668 г. В нем содержится похвала Бойлю, которому язычники поклонялись бы как богу, но отношение к алхимии явно предвосхищает подход XVIII в.:

Семья алхимиков за работой. Гравюра Филиппа Галле по картине Питера Брейгеля Старшего. Издано Иеронимом Коком ок. 1558 г.

Признаюсь, сэр, что египтянам и арабам, последователям Парацельса и некоторым другим сторонникам современных взглядов алхимия представлялась чрезвычайно фантастической, непонятной и иллюзорной; хвастовство, тщеславие и лицемерие этих спагиристов [алхимиков] сделали их ремесло скандальным и навлекли на него подозрения и презрение. Но нынешние алхимики, и особенно Королевское общество, очистили ремесло от грязи, превратили его в честного, серьезного и понятного, превосходного толкователя философии и помощника в обычной жизни. Они отбросили хризопоэтику [получение золота], иллюзорные замыслы и тщетную трансмутацию, розенкрейцеровские испарения, магические заклинания и суеверные предположения и сделали из алхимии инструмент для познания глубин и эффектов природы^{780}.

Гленвилл, вероятно, был бы шокирован, узнав, что Бойль и Ньютон не разделяли его взгляды, но именно он, а не они, понял взаимоотношения между алхимией и новой наукой. Статья в техническом словаре (Lexicon technicum) 1704 г. отражает быстро складывавшийся консенсус:

АЛХИМИК – тот, кто изучает алхимию, то есть возвышенную часть химии, которая занимается трансмутацией металлов и философским камнем, если судить по громким заявлениям адептов, которые забавляют невежественных и легкомысленных людей громкими словами и глупостями: если бы не арабская частица «ал», которая нужна им для придания чудесной силы, это слово обозначало был просто химию. Именно таково происхождение этого слова. Изучение алхимии обоснованно определялось как «Ars sine Arte, cuius principium est mentire, medium labor-are, & finis mendicare», то есть искусство без искусства, которое начинается со лжи, продолжается тяжелым трудом и заканчивается нищетой^{781}.

Смерть алхимии дает нам еще одно доказательство – если таковые нужны, – что современная наука началась не с экспериментов (алхимики проводили много экспериментов), а с формирования сообщества критиков, способных оценить открытия и воспроизвести результаты. Алхимия, будучи тайным занятием, никогда не могла создать такого сообщества. Поппер был прав, полагая, что наука может процветать только в открытом обществе^{782}.

9. Законы

Природы строй, ее закон в извечной тьме таился, и молвил Бог: «Явись, Ньютон!» – и сразу свет разлился^[241].

Александр Поуп. Эпитафия сэру Исааку Ньютону (опубликована в 1735)

§ 1

10 ноября 1619 г. молодой французский солдат Рене Декарт (1596–1650) оказался в Ульме^{783}. Он состоял на службе у баварского герцога Максимилиана, католика, и ужасный конфликт, который охватил всю Европу и впоследствии получил название Тридцатилетней войны, только начинался. Перспективы наступления были неплохие, но приближалась зима, и солдату в буквальном смысле было нечего делать. Декарт получил хорошее, но традиционное образование в иезуитском коллеже и два года изучал право в университете, чтобы угодить отцу, но в 1619 г. у него не было никаких причин надеяться на какую-либо карьеру, кроме военной. Застигнутый зимой в Ульме, Декарт заперся в комнате, которая обогревалась печкой, и предался размышлениям. Он пришел к выводу, что недостаток всех существующих систем знания состоит в том, что они создавались большим количеством людей на протяжении долгого времени. Нужно создать новую систему. Один человек должен начать с нуля и переделать всю философию, включая естественные науки.

Взволнованный и утомленный, Декарт заснул и увидел три сна. В первом ему пришлось противостоять призракам и буре, а одна сторона его тела оказалась парализованной. Он пытался укрыться в часовне, чтобы помолиться о спасении, но не смог туда войти. Очнувшись от кошмара, Декарт прочел молитву и постарался успокоиться. Он снова заснул и услышал раскаты грома. Ему показалось, что он открыл глаза и увидел, как комната наполняется огненными искрами; он не понял, когда проснулся окончательно, но искры исчезли, и он снова заснул. В третьем сне Декарту явилась толстая книга, собрание стихотворений. Открыв книгу, он увидел слова: Quid vitae sectabor iter? («Какую дорогу в жизни мне избрать?») Затем в комнату вошел незнакомец и прочел ему еще одно стихотворение, начинавшееся словами est et non, «существует или не существует». Декарт хотел найти стихотворение в книге, но и книга, и незнакомец исчезли. (В поэтическом сборнике «Corpus poetarum» Пьера де ла Бросса (1611) эти два стихотворения можно найти на одном развороте.) Лежа в полусне, Декарт пытался истолковать свои сны. Первые два, решил он, говорят о том, что до сих пор его жизнь была никчемной, а третий указывает путь в будущее: он должен посвятить жизнь решению философской задачи, установлению, что существует, а что нет.

Декарт до самой смерти отсчитывал начало своей новой жизни как философа именно от этих снов. Он начал работать над серией законов о мышлении, которые должны были помочь ему установить истину; продав часть собственности, он получил средства, чтобы сосредоточиться на своем грандиозном замысле. Четырнадцать лет спустя, уже переехав в протестантские Нидерланды, Декарт собирался опубликовать несколько трактатов по естественным наукам, но услышал об обвинениях инквизиции в адрес Галилея и решил ничего не печатать, опасаясь преследований католической церкви, поскольку его философия поддерживала теорию Коперника (хотя в Нидерландах он был в безопасности, даже если католическая церковь объявила бы его еретиком). В 1637 г. он наконец опубликовал «Рассуждение о методе» (Discours de la m?thode) и три эссе по математике и естественным наукам. В 1641 г. вышел главный философский труд Декарта, «Первоначала философии» (Principia Philosophiae).

К тому времени, когда из печати вышли «Рассуждения о методе», Декарт решил, что лучший способ знакомства с его философией – безграничный скепсис. Откуда мы знаем, что мир реален? Может быть, все это сон? Или нас систематически вводит в заблуждение некий демонический демиург? Этого мы знать не можем. Единственное, в чем мы можем быть уверены, – cogito ergo sum («я мыслю, следовательно, я существую»). С этой отправной точки Декарт начинает доказательство существования Бога, который не позволил бы нас систематически обманывать, а затем переходит к описанию мира как пребывающей в вечном движении материи. «Рассуждения о методе» – необычная книга, сочетание автобиографии и философии. Декарт учит нас размышлять, описывая, какие этапы он сам прошел на этом пути. Он рассказывает читателю не о снах, изменивших его жизнь (это глубоко личный опыт), а о дне, проведенном в жарко натопленной комнате, когда началась его жизнь как философа.

Проблема в том, что история, рассказанная Декартом, не соответствует действительности. У нас нет никаких оснований считать выдумкой рассказ о снах или теплой комнате, однако новая жизнь Декарта началась ровно за год до этого события, 10 ноября 1618 г. В тот день служба в протестантской армии Морица Оранского привела его в город Бреда в Нидерландах. На улице он увидел объявление, предлагавшее решить математическую задачу. Объявление было написано на фламандском языке; Декарт обратился к стоящему рядом человеку и попросил перевести текст. Этим человеком был Исаак Бекман, школьный учитель и инженер; о дружбе с Декартом мы знаем из дневника Бекмана, который был найден в 1905 г. и опубликован в четырех томах в 1939–1953 гг.^{784}

Декарт с Бекманом стали беседовать на латыни и обнаружили, что у них общие интересы. «Физико-математики встречаются очень редко», – писал Бекман в своем дневнике несколько дней спустя. И действительно, незнакомец сказал ему, «что еще не встречал никого, кто мыслит так же, как я, соединяя физику и математику. Что касается меня самого, то мне тоже еще не приходилось беседовать ни с кем, кто работает так же»^{785}. Но Бекман в своих рассуждениях продвинулся гораздо дальше Декарта. Он уже пришел к выводу, что Вселенная состоит из движущихся частиц и что «законы» движения (для обозначения законов природы Бекман использовал слово pactum – «завет»)^{786}, действующие на микроскопическом уровне, такие же, как и на макроскопическом. Он был близок к тому, чтобы сформулировать (независимо от Галилея) закон падения тел. На протяжении двух месяцев Бекман и Декарт работали вместе, а когда Бекман уехал из Бреды, они стали переписываться, и в одном из писем Декарт заверял Бекмана, что они связаны «узами дружбы, которая никогда не умрет». Он писал Бекману:

Вы единственный извлекли меня из состояния праздности и заставили вспомнить вновь то, что я учил и что к этому времени почти полностью исчезло из моей памяти; мой ум блуждал далеко от серьезных занятий, и вы наставили его на путь истинный. И я не премину послать вам те немногие и, быть может, не в полной мере достойные презрения плоды моего труда, которые вы можете целиком объявить своими^[242]{787}.

Много лет спустя, в 1630 г., Бекман именно так и поступил. В письме к другу Декарта, Мерсенну, он упомянул, что некоторые идеи Декарта, касающиеся музыки, позаимствованы у него. Декарт пришел в ярость, отрицая чье-либо влияние, но когда Мерсенн приехал к Бекману и прочел его дневник, то обнаружил, что многие идеи Декарта действительно были впервые сформулированы Бекманом. Декарт снова разозлился и заявил, что узнал от Бекмана не больше, чем от муравьев и червей. 17 октября 1630 г. Декарт написал самое длинное из своих писем; оно занимает двенадцать печатных страниц и изобилует злобными нападками, в которых он объясняет Бекману, что тот психически нездоров и бредит^{788}.

Почему Декарт не мог признать тот простой факт, что почти всеми своими знаниями он обязан Бекману? Потому что с того момента, когда он проснулся утром 11 ноября 1619 г., Декарт убеждал себя, что в одиночку строит новую философию, начав с чистого листа, и что он никому ничем не обязан. Признать в Бекмане интеллектуальную опору он никак не мог. Поэтому в автобиографическом фрагменте в самом начале «Рассуждения о методе», опубликованном в 1637 г., Бекмана нет, а есть знаменитое описание жарко натопленной комнаты:

Я находился тогда в Германии, где оказался призванным в связи с войной, не кончившейся там и доныне. Когда я возвращался с коронации императора в армию, начавшаяся зима остановила меня на одной из стоянок, где, лишенный развлекающих меня собеседников и, кроме того, не тревожимый, по счастью, никакими заботами и страстями, я оставался целый день один в теплой комнате, имея полный досуг предаваться размышлениям. Среди них первым было соображение о том, что часто творение, составленное из многих частей и сделанное руками многих мастеров, не столь совершенно, как творение, над которым трудился один человек. Так, мы видим, что здания, задуманные и исполненные одним архитектором, обыкновенно красивее и лучше устроены, чем те, в переделке которых принимали участие многие…^[243]{789}

§ 2

Вернемся к столу, который рассматривался в главе 3. Согласно Аристотелю, для него формальная и конечная причины являются внешними – форма стола содержится в голове у столяра, а его цель состоит в том, что обеспечить кого-либо местом для работы. Однако в случае дуба и форма, и цель в определенном смысле содержатся внутри желудя. Действующие причины являются внешними; формальные и конечные причины в природных объектах – внутренние; материальные причины начинаются как внешние, но затем (подобно воде, которую всасывают корни дуба, или завтраку, который я только что съел) становятся внутренними.

Механическое объяснение имеет дело с внешними, а не с внутренними причинами. Древние атомисты – например, Эпикур или Лукреций – отвергали существование внутренней причины, вызывающей рост и развитие дуба, настаивая на реализации его потенциала. Атомы – это всего лишь пассивные частицы материи. Дуб представляет собой агломерацию атомов, которым придала определенную форму внешняя сила, – точно так же, как мой дом является агломерацией кирпичей, которым придали эту форму. Для древнего атомиста или одного из первых современных сторонников механицизма (например, Бекмана или Декарта) причина всегда является внешней, а не внутренней; существуют только действующие, или механические, причины^[244]. Нет ни формальных, ни конечных причин, а материальная причина постоянна.

Для Эпикура и Лукреция характеристиками атомов был их размер, форма и движение. Если других свойств у атомов нет, то все свойства, которые мы воспринимаем в материальном мире, – цвет, вкус, запах, звук, текстура, температура – должны быть побочными продуктами размера, формы и движения. То есть размер, форма и движение первичны, а остальные свойства вторичны. Если звук является результатом колебаний, то легко понять, что он может определяться движением. Если при трении двух палок друг о друга выделяется тепло, то вполне вероятно, что тепло – одна из форм движения. Можно также предположить, что запах определяется частицами, попадающими в нос. Первичные свойства объективны, вторичные субъективны, и в этом смысле мы зависим от наших органов чувств. В мире, где нет ушей, не будет и звуков – только колебания; в мире, где нет носов, отсутствуют запахи – только частицы, плавающие в атмосфере. В качестве примера субъективности чувств Галилей приводил щекотку: если меня пощекотать пером, то я испытаю субъективное ощущение, но в пере нет ничего, что соответствует моему ощущению щекотки. На эту разницу между объективной реальностью и субъективным ощущением указал Лукреций. Галилей в «Пробирных дел мастере» (1623) первым из современных авторов отразил эту идею, не упоминая Лукреция (поскольку его считали опасным атеистом, но нам известно, что у Галилея было два экземпляра его поэмы «О природе вещей»)^{790}. После Галилея это различие признал Декарт. Терминология, которую мы теперь используем для указания этого различия между первичными и вторичными свойствами, была введена Бойлем в 1666 г. и популяризирована Локком в 1689 г.^{791} (Представления Локка о первичных и вторичных свойствах заменяют предшествующие представления Аристотеля о первичных и вторичных свойствах – первичными считались горячее и холодное, влажное и сухое.)

Декарт вслед за древними атомистами признавал различие между первичными и вторичными свойствами, но отвергал веру в пустое пространство, или пустоту. По мнению Декарта, единственной фундаментальной характеристикой материи является то, что она занимает пространство; отсюда следовала невозможность существования вакуума, поскольку это было бы ничем не занятое пространство. Декарт считал, что материальный мир состоит из делимых частиц. Он избегал термина «атомы», поскольку древние атомисты утверждали, что атомы неделимы, а пространство между ними пустое.

В конструкции Декарта материя может взаимодействовать только при непосредственном контакте; дальнодействия нет, а когда два тела взаимодействуют, это может происходить только посредством отталкивания; таким образом, магнетизм и гравитацию следовало объяснить в терминах отталкивания, а не притяжения. По мнению Декарта, в случае гравитации процесс отталкивания является результатом того, что Земля захвачена огромным вихрем жидкости, вращающимся вокруг Солнца. Этот вихрь удерживает планеты на орбитах и прижимает все тела к поверхности Земли. Солнце – это всего лишь одна из звезд, каждая из которых окружена собственным вихрем. Аналогичным образом, магнетизм объясняется маленькими, похожими на штопор потоками материи, которые исходят из магнита и прикрепляются к железу: притяжение магнита на самом деле – это отталкивание, подобно тому как штопор выталкивает пробку из бутылки. (Я могу тянуть за штопор, но штопор толкает пробку.)

В системе Декарта есть только один тип материи, посредством взаимодействия и конгломерации создающей огромное разнообразие материалов, которые мы воспринимаем. Законы взаимодействия – это три закона природы. Во-первых, «всякая вещь пребывает в том состоянии, в каком она находится, пока ее что-либо не изменит»; во-вторых, «всякое движущееся тело стремится продолжать свое движение по прямой»; в-третьих, «если движущееся тело встречает другое, более сильное тело, оно ничего не теряет в своем движении; если же оно встречает более слабое, которое оно может подвинуть, то оно теряет столько движений, сколько сообщает»^{792}.

Легко поддаться искушению и назвать картезианство – с его утверждением, что действие магнита, штопора и даже того, что мы сегодня называем гравитацией, объясняется отталкиванием, а не притяжением, – шуткой, но недавние исследования показали, что Декарт проводил хитроумные и изящные эксперименты, а его теория воронки считалась убедительной даже в XVIII в.^{793} Серьезный спор между картезианцами и последователями Ньютона возник по поводу формы Земли: Ньютон настаивал, что Земля – сплющенный эллипсоид, а Декарт – что вытянутый эллипсоид наподобие яйца. Французские экспедиции в Перу и Лапландию (1735–1744) доказали (к разочарованию участников), что Ньютон был прав, а Декарт ошибался^[245]{794}.

§ 3

Современное представление о законах природы является побочным продуктом философии Декарта, поскольку Декарт был первым, кто рассматривал законы природы как суть нашего знания о природе. Галилей, Хэрриот и Бекман независимо друг от друга открыли закон падения тел, но никто из них не использовал слово «закон» в этом контексте. Как говорил в XVIII в. граф Бюффон, «природа – это система неизменных законов, установленных Создателем»^{795} и, следовательно, главная задача науки состоит в выявлении законов природы^[246]. Бюффон при желании мог обратиться к XVII в. и найти несколько законов, которые были открыты в период научной революции: закон гидростатического давления Стевина, закон падения тел Галилея, закон движения планет Кеплера, закон рефракции Снелла, газовый закон Бойля, закон упругости Гука, закон движения маятника Гюйгенса, закон Торричелли о скорости вытекания жидкости, закон гидродинамики Паскаля, законы движения и закон тяготения Ньютона. Большинство из них (а возможно, все) при жизни Бюффона уже назывались законами (только Ньютон не использовал слово «законы» при описании своих открытий), хотя лишь немногие имели эпонимические наименования – большинство получили имя первооткрывателей позднее^[247]. Неудивительно, что одна из современных книг о научной революции названа «Природа и законы природы», поскольку открытие законов природы – одно из выдающихся достижений научной революции^{796}. В 1703 г. Ньютон стал президентом Королевского общества и кратко определил свои цели на этом посту. «Натурфилософия, – писал он, – состоит в определении границ и действий природы и сведении их, насколько возможно, к общим законам – установлении этих законов путем наблюдений и экспериментов и выведении из них причин и следствий вещей…»^{797} Теперь предметом науки стали законы природы.

Насколько нам известно, древние знали только четыре физических закона: правило рычага, закон отражения в оптике, закон плавучести и правило параллелограмма при сложении скоростей^{798}. Правильнее было бы сказать, что они знали четыре принципа, которые мы называем законами. Древние говорили о «законах» природы, когда хотели сказать, что природа является упорядоченной и предсказуемой, однако не называли конкретные научные принципы законами. Римляне много говорили о законе природы (lex naturae), но обычно имели в виду нравственный закон.

Закон – это обязательство (например, «не убий»), налагаемое на некое существо (человек, ангел), способное принять или отвергнуть это обязательство. Нравственный закон применим к рациональным, обладающим речью существам, и закон природы связывает всех человеческих существ благодаря их способности понять, что существуют нравственные обязательства, общие для всех. В остальной природе законов нет, поскольку люди – единственные (насколько нам известно) рациональные и обладающие речью существа. Поэтому называть «законом» наблюдаемый в природе порядок вещей – это метафора, что было очевидно и в I в., и в XVII, и в наше время. Но метафора очень простая. Греки постоянно использовали ее (хотя почти всегда противопоставляли природное и социальное), а римляне, постоянно обращавшиеся к судам, считали очевидным тот факт, что природа упорядоченна и предсказуема в своих проявлениях. Для христиан эта метафора была еще более естественной, поскольку им было легко представить Бога законодателем, устанавливающим законы природы, и персонифицировать природу, которая ему подчиняется.

Поэтому когда мы говорим о законах природы, то можем иметь в виду как законы, управляющие человеческим поведением, так и законы, которым подчиняется природа, – «естественный закон», или «естественное право», как теперь говорят. В классической латыни такого разграничения не было: lex (или ius) naturae и naturalis lex (или ius) являются синонимами, и наиболее часто эти термины используются применительно к нравственным законам, общим (как предполагалось) для всех людей. То же самое наблюдалось на первом этапе и в современных языках. До 1650 г. в английском языке чаще всего встречался термин law of nature (закон природы) (Гоббс в «Левиафане» использует natural law (естественный закон) всего два раза, а law of nature – более ста раз); во французском чаще всего использовался термин loy naturelle (legge naturale в итальянском, ley natural в испанском). Лингвистическое разделение между двумя видами законов, нравственных и научных, появляется у Декарта, который пишет о la loy (или les loix) de la nature, но (когда речь идет о науке) не о la loi naturelle. До Декарта термины la loy de nature и la loy de la nature считались синонимами, хотя первый использовался чаще. Таким образом, Декарт выбрал менее распространенное из французских словосочетаний для перевода lex naturae, чтобы придать ему точный смысл, указывающий на научные, а не на нравственные законы. Аналогичным образом, в немецком языке более поздний термин Naturgesetz стал обозначать преимущественно закон природы, тогда как распространенный термин Naturrecht продолжал использоваться для указания естественного права.

Разумеется, новое значение легче придать редкому словосочетанию, чем распространенному. Однако англичане вслед за Декартом стали использовать термин «закон природы», а не «естественный закон», для обозначения научных законов, и это было странно, поскольку «закон природы» обычно использовался в английском языке в значении нравственного закона. Возникла путаница, которая мешала всем, и со временем философы и богословы в большинстве своем отказались от термина «закон природы» в отношении нравственности и политики, отдав его ученым, и стали использовать выражение «естественное право», присоединившись к французам, немцам и итальянцам. Это яркий пример влияния французского языка на английский, а также первый случай, когда ученые определяли язык богословов. В результате для нас, современных людей, законы природы означают научные законы, а под естественным правом мы понимаем нравственный закон. В этом отношении мы все картезианцы.

§ 4

Упоминания законов природы в научном контексте можно найти задолго до Декарта, и ученые пытались выяснить происхождение этого понятия^{799}. Вне всякого сомнения, корней у него много, но важную роль оно приобрело только после Декарта. Я выделю три источника, которым (на мой взгляд) не уделялось должного внимания. Во-первых, философы-номиналисты, начиная с Уильяма Оккама (1288–1348), критиковали аристотелевскую доктрину формы. Не существует, утверждали они, такой вещи, как форма или сущность – только конкретные объекты. Когда мы говорим о формах, то используем метку (или имя, откуда и само название «номинализм»), которую выбрали для обозначения определенных объектов. По их мнению, формы Аристотеля призрачны – поймать их невозможно, но их всегда добавляют к объяснению. Очевидно, что при изготовлении стола у столяра есть план: форма существует в виде идеи в его голове, и стол, который он делает, соответствует этой идее. Но где найти форму дуба? А если ее невозможно обнаружить, как она может действовать? Если мир упорядочен и предсказуем, то причина этого не во внутренних формах, а в том, что Бог установил этот порядок извне. Бог мог создать мир каким угодно, однако случайным образом сделал его таким, и порядок, наблюдаемый в мире, избран Богом. Так, например, философ-номиналист Жан Жерсон (1363–1429) утверждал, что «закон природы в отношении созданных вещей управляет их движением, действием и стремлением к их целям»^{800}. Термин «закон» в данном случае указывает на внешнюю, божественную причину, но содержание закона природы не конкретизируется, и существует возможность для редких исключений, даже если это чудовища или чудеса. Некоторые современные комментаторы утверждают, что открытие законов природы возможно только в монотеистической культуре, где Бог мог считаться абсолютным законодателем, – то есть научная революция всем обязана христианству. Не подлежит сомнению, что аргументы номиналистов теоцентрические, но, как мы вскоре убедимся, это не относится к другим точкам зрения на законы природы.

Во-вторых, в математических дисциплинах слово lex часто использовалось как синоним regula, «правило», для указания либо на естественные закономерности, необходимость которых не может быть строго доказана, – другими словами, для которых нет исчерпывающих философских (причинных) объяснений – или для аксиом. Так, Роджер Бэкон говорит о законе отражения (угол падения равен углу отражения), а ученик Коперника, Ретик, заявляет, что Коперник открыл «законы астрономии» (сам Коперник не делал подобных заявлений). Как мы уже знаем, Рамус говорил о «законах» Птолемея и Евклида^{801}. Термин «закон» предполагает неизменность без всяких исключений, но ничего не говорит о причинах. Эти законы имеют конкретное содержание.

Обе традиции соединяются в работе парижанина Жана Фернеля (1497–1558), который начинал свою карьеру как астроном и математик, а затем обратился к медицине и изобрел термин «физиология». По мнению Фернеля, существуют вечные и неизменные законы, управляющие Вселенной: они установлены Богом, и без них в мире не было бы порядка. Законы медицины входят как часть в эту более широкую структуру законов, и главным из них является древний принцип, сформулированный еще Гиппократом, – противоположное лечить противоположным, например лихорадку охлаждением тела. Нам это кажется общим принципом, рекомендацией или эмпирическим правилом, но не законом, потому что в нем отсутствует конкретность^{802}.

Использование слова «закон» номиналистами и математиками не было особенно распространенным, и мы не можем увидеть их непосредственного влияния на его судьбу в XVII в. Галилей всего три раза упоминал о законах природы, но в каждом случае речь шла об опровержении теологических аргументов противников Коперника; в чисто научных работах о законах природы он не говорил^{803}. Первым, кто поставил идею универсального закона в центр попытки понять природу и дал конкретное наполнение этой идее, был Декарт – сначала в своей переписке 1630 г., потом в работе «Мир, или Трактат о свете» (Le trait? du monde et de la lumi?re, закончен в 1633 г., но опубликован только после его смерти: Декарт отказался от надежды на публикацию, когда услышал об осуждении Галилея), а затем в «Первоначалах философии» (1644 г. на латинском языке, 1651 г. на французском); в более раннем «Рассуждении о методе» Декарт использует выражение «принципы природы», а не «законы природы»^[248]. Декарт, как мы уже видели, предложил три закона, но его законы отсутствуют в современных списках научных открытий: первые два Декартовых закона природы стали первым законом движения Ньютона, а третий был опровергнут законами Ньютона.

Но что еще важнее, современный список законов озадачил бы Декарта. Он считал три своих закона единственными. На их основе следовало построить полную систему знания, охватывающую все аспекты природы, – точно так же, как из пяти аксиом можно вывести всю геометрию Евклида. У него не было намерения множить число законов. Конечно, в процессе работы над следствиями из своих законов Декарт формулировал вспомогательные выводы. Например, он вывел семь правил (regulae), которые помогали предсказать, что произойдет при столкновении тел, движущихся вдоль одной прямой линии (тела находятся в вакууме, хотя Декарт отрицал его существование), но никогда не называл эти правила «законами». За полвека термин Декарта «законы природы» стал центральным для языка науки, но в то же время его значение изменилось и вскоре утратило связь с тем, что изначально понимал под ним Декарт.

Откуда же взялась концепция декартовского закона природы? Ведь у Лукреция тоже было представление о законах природы, хотя он никогда не использовал словосочетание lex naturae; у него три раза встречается выражение foedus naturae. Foedus – это союз, или договор, но его часто использовали как синоним слова lex, и в эпоху Возрождения комментаторы Лукреция считали, что речь идет о законах природы^{804}. Бэкон пишет о «законе природы и взаимных союзах вещей» – так он перефразировал Лукреция. Для Лукреция притягивание железа магнитом происходит согласно закону природы, а тот факт, что у собак рождаются собаки, а у кошек – кошки, тоже определяется законом природы. Не вызывает сомнения, что Декарт помнил о Лукреции, когда формулировал свои законы природы, поскольку в первом законе движения он использует выражение quantum in se est (точный его перевод затруднителен; приблизительно – «своей собственной силой»). В поэме Лукреция «О природе вещей» это выражение встречается четыре раза, дважды в обсуждении того, что атомы естественным образом падают вниз, «своей собственной силой», сквозь пустоту, что предвосхитило инерцию Декарта. Ту же фразу использует Ньютон в своем определении инерции; совершенно очевидно, он позаимствовал ее у Декарта и лишь потом обнаружил, что ее автором является Лукреций^{805}.

Пытаясь проследить корни идеи о законах природы, мы до сих пор следовали общепризнанной аргументации. Но чтобы понять, откуда взялась одержимость Декарта законами природы, следует обратиться к произведению, которое в данном контексте еще не обсуждалось. Это самое длинное философское эссе Монтеня, «Апология Раймунда Сабундского», впервые опубликованное в 1580 г. Изначально в данном отрывке содержалась одна цитата из Лукреция, но в 1588 г. добавились еще две, и мы вскоре увидим, что это было вдохновлено foedus naturae. Ниже приведен сокращенный вариант, в котором я для упрощения пропустил дополнения Монтеня к тексту 1580 г.:

Ничто, присущее нам, ни в каком отношении не может быть приравнено к божественной природе или отнесено к ней, ибо это накладывало бы на нее отпечаток несовершенства…

[Мы] хотим подчинить Его, который создал нас и наше знание, пустым и ничтожным доводам нашего рассудка. Мы говорим: «Бог не мог создать мир без материи, ибо из ничего нельзя ничего создать». Как! Разве Бог вручил нам ключи своего могущества и открыл нам тайны его? Разве Он обязался не выходить за пределы, поставленные нашей наукой?.. Ты видишь в лучшем случае только устройство и порядки того крохотного мирка, в котором живешь; но божественное могущество простирается бесконечно дальше его пределов; эта частица – ничто по сравнению с целым:

…omnia cum caelo terraque manque

Nil sunt ad summam summai totius omnem^[249].

Ты ссылаешься на местный закон [une loy municipale], но не знаешь, каков закон всеобщий [l’universelle; то есть la loi universelle]. Ты можешь связывать себя с тем, чему ты подчинен, но его ты не свяжешь… [Монтень описывает разные чудеса] сплошная стена непроницаема для твердого тела; человек не может не сгореть в пламени… Все эти правила [regles] Бог установил для тебя; они связывают только тебя. Он показал христианам, что может нарушать все эти законы, когда ему заблагорассудится…

Твой разум с полным основанием и величайшей вероятностью доказывает тебе, что существует множество миров… поэтому представляется невероятным, чтобы Бог сотворил только один этот мир, не создав подобных ему… В случае же если существует множество миров, как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы, то откуда мы знаем, что принципы и законы нашего мира приложимы также и к другим мирам?^[250]{806}

В данном случае на эти размышления Монтеня навел Лукреций. В его экземпляре книги напротив одного из четырех фрагментов, где Лукреций рассуждает о foedera naturae, законах природы, Монтень пишет, резюмируя мысль автора: «Порядок и единообразие поведения природы делает очевидным единообразие ее принципов»^{807}. Это противоречит позиции, которую он высказывает в эссе. Трудно сказать, где именно он искренен: подчеркивая свою веру в чудеса, уже через несколько абзацев Монтень говорит о чуде как о чисто субъективном понятии. В данном контексте нам важно то, как его рассуждения повлияли на последующую дискуссию о законах природы, поскольку всякий образованный человек, вне всякого сомнения, читал Монтеня.

Вот как в 1654 г. перефразирует Монтеня Уолтер Чарлтон:

Согласно закону природы, каждому телу во Вселенной выделено его особое место, то есть такая область пространства, которая в точности соответствует его размерам: поэтому независимо от того, находится ли тело в покое или движется, мы всегда понимаем, что место, внутри которого оно существует, всегда одно, то есть равно его размерам.

Мы говорим: «согласно закону природы», поскольку, если мы переосмыслим всемогущество ее Создателя и решим, что Творец не ограничил свою энергию теми фундаментальными установлениями, которые Его мудрость наложила на Его творение, мы должны поднять свой разум до высшего постижения и позволить ему узнать о нашей вере и признать возможность существования тела без пространства, а также пространства тела без самого тела; как в священной мистерии явления Спасителя апостолам после воскрешения… через закрытые двери [ср. у Монтеня: «сплошная стена непроницаема для твердого тела»]. Мы не можем постигнуть сути того и другого, то есть существования тела без пространства и пространства без тела, поскольку наш ограниченный ум, не способный понять малейшее действие в природе, должен признать существование сверхъестественного: но тот, кто допускает, что всемогущество Бога создало тело не из существовавшей материи [ср. у Монтеня: «из ничего нельзя ничего создать»], не может отрицать, что та же сила способна снова превратить это тело в ничто^{808}.

Бойль вторит Монтеню, проводя границу между универсальными законами и местными законами природы (термин «местные законы» звучит немного необычно, и я уверен, что Бойль использовал его потому, что помнил о Монтене):

Иногда полезно различать законы природы, которые уместнее было бы назвать обычаем природы, или, если хотите, фундаментальные и общие установления, действующие для материальных тел, и местные законы (если их можно так назвать), действующие для этого определенного вида тел. Что касается нашего примера с водой, то можно сказать, что когда она падает на землю, то подчиняется обычаю природы, поскольку для воды привычно стремиться вниз и падать, если тому не препятствует внешняя сила. Но когда вода поднимается путем всасывания в насосе или другом инструменте, это движение, противоречащее ее стремлению, осуществляется благодаря более общему закону природы, согласно которому большее давление, которое в нашем случае испытывает вода от веса воздушного столба, должно пересиливать меньшее давление от веса воды, которая поднимается в насосе или трубке^{809}.

Вне всякого сомнения, Декарт читал Монтеня – и позаимствовал у него поразительную идею: надлежащий закон природы универсален в том смысле, что он будет выполняться не только в этой Вселенной, но и в любой из возможных Вселенных. В наше время данное положение формулируется не так строго: законы природы выполняются в любое время и в любом месте нашей Вселенной^{810}. Если считать это свойство главным свойством законов природы, то трудно вообразить, что о них могли иметь представление последователи Аристотеля. В физике Аристотеля в подлунном и надлунном мире действовали разные законы^{811}. Первый мир переменчив, и движение в нем вертикально, а второй остается неизменным, и движение в нем круговое. Не существует физических законов, общих для обоих миров. В подлунном мире достаточно просто сформулировать несколько общих законов: все живые существа умирают, дети похожи на родителей. Однако феникс бессмертен, а уродцы не похожи на родителей. Таким образом, последователи Аристотеля признают, что в подлунном мире не существует правил без исключений, а также не существует закономерностей, применимых к обоим мирам. Следовательно, не существует Аристотелевых законов природы.

Однако Декарт говорит об универсальности не в том ограниченном смысле, в котором мы понимаем этот термин, а в более общем, введенном Монтенем, который размышлял о том, какие законы применимы в других мирах, если таковые существуют. В «Первоначалах философии» (1644) Декарт утверждает, что он описывает не законы, управляющие нашей Вселенной, а такой набор законов, что если начать с абсолютного хаоса, то под их воздействием возникнет Вселенная, неотличимая от нашей. Однако, заверяет нас Декарт, наш мир был создан иначе: всем известно, что его сотворил и упорядочил Бог. Но это позволяет нам выявить законы, которые необходимо было бы применить в любом из возможных миров. Здесь Декарт немного путается. Подобно номиналистам, он хочет показать, что Бог произвольным образом установил законы природы и даже математики: нам эти законы кажутся необходимыми, но для Бога они таковыми не являются. В то же время Декарт стремится показать, что любой рациональный Бог выбрал бы именно эти законы, если бы хотел создать упорядоченный, непротиворечивый мир. Ученик Ньютона, Роджер Котс, жаловался:

Поэтому эти законы надо искать не в сомнительных допущениях, а распознавать при помощи наблюдений и опытов. Если же кто возомнит, что он может найти истинные начала физики и истинные законы природы единственно силою своего ума и светом своего рассудка, тот должен будет признать или что мир произошел в силу необходимости и что существующие законы природы явились следствием той же необходимости, или же что мироздание установлено по воле Бога и что он, ничтожнейший человечишка (homunculus), сам бы предвидел все то, что так превосходно создано^{812}.

Как же мог Декарт допустить такую путаницу? Дело в том, что он пытался найти законы, которые были бы – в терминах Монтеня – по-настоящему универсальными, действительными как для Вселенной, созданной всемогущим Богом, так и для Вселенной эпикурейцев, возникшей из хаоса в результате случайного сцепления атомов, – отсюда его неудача в применении термина «закон» для локальных явлений^[251].

Представление Декарта о законах оказало серьезное влияние на философию. В «Математических началах натуральной философии» Ньютона всего три закона – как и у Декарта. Ньютон полагал, что законы движения планет Кеплера (которые сам Кеплер никогда не называл законами) в изложении Кеплера представляют собой просто статистические закономерности; статус законов они приобрели только тогда, когда их необходимость, подобно закону падения тел Галилея, была выведена из действительно всеобщего принципа, закона всемирного тяготения^{813}. (Ньютон явно сомневался, следует ли называть законом тяготение, поскольку оно не соответствовало трем картезианским законам; он действительно называет его законом, но не в «Математических началах», а в «Оптике»). Бойль, по всей видимости, также считал, что существует лишь небольшое количество «более общих законов», и именно их должно называть законами природы.

Но Бэкон придерживался другого подхода. Под одним высшим законом (он называл его summa lex, фундаментальным законом, но никогда не расшифровывал, что это такое) он видел другие, низшие законы (иногда он мыслил их как «статьи» всеобъемлющего закона), поскольку даже Монтень допускал существование местных законов: Бэкон привел пример закона тепла, который определяет сущность тепла во всех его проявлениях; Лукреций обсуждает закон магнетизма. Этот подход открывает путь к умножению законов: гипотеза Бойля относительно газов (которую он сам никогда не называл законом) теперь может считаться таковым. Этот менее жесткий подход мы уже видим у Уолтера Чарлтона, который признает существование трех «общих законов природы, посредством которых она производит все эффекты», такие как «законы разрежения и уплотнения» и «неизменные и непреложные законы магнитного притяжения»^{814}. Именно этот, осторожный подход Лукреция, Бэкона и Чарлтона в конечном итоге стал подходом Королевского общества и науки XVIII в. – в отличие от гораздо более смелого подхода Монтеня и Декарта^{815}.

§ 5

Декарт и его последователи, впервые поставившие во главу угла идею законов природы, сталкивались с рядом богословских трудностей; тем не менее они утверждали, что их подход легче примирить с христианством, чем воззрения Аристотеля, который считал Вселенную вечной и не верил в бессмертие души. Всего таких камней преткновения было четыре.

Во-первых, каково место души в механистическом мире? Декарт проводил четкую границу между душой и материей: душа нематериальна и бессмертна, поэтому взаимоотношения души и чувственного мира пространства и времени в основе своей проблематичны. Декарт разрешил эту проблему, заявив, что душа воздействует на тело через шишковидную железу. В результате душа стала «призраком в машине»^{816}.

Во-вторых, какова роль Бога в создании Вселенной? Декарт стремился представить Вселенную, где Бог задал начальные условия, а затем предоставил машине возможность собрать себя и управлять собой. Другие философы настаивали на том, что те общие законы, которые описывал Декарт, со всей очевидностью не могут создать такую совершенную конструкцию, как, например, лапа собаки. Декарт никогда не сравнивал Вселенную в целом с рукотворным механизмом, поскольку не считал, что Вселенная была сознательно задумана и создана, подобно тому как человек изготавливает механизм. В отличие от него Роберт Бойль именно так представлял себе наш мир: вслед за Кеплером он сравнивал Вселенную с часами, а Бога с часовщиком. Вселенная Декарта – автомат, но (по крайней мере, потенциально) автомат, который сам себя создает. Картезианская Вселенная, в отличие от Вселенной Бойля, не создана для человека^{817}. Нам предназначено чувствовать себя дома во Вселенной Бойля, несмотря на то что это механизм, однако совсем не очевидно, что бессмертная и нематериальная душа должна чувствовать себя дома во Вселенной Декарта.

В-третьих, каким образом законы природы действуют в качестве причин? Можно утверждать, что два плюс два будет равно четырем в любой Вселенной; и разумеется, рычаги и весы тоже не изменят своего поведения. Но должен ли угол падения луча равняться углу отражения? Может ли существовать Вселенная, в которой не действует третий закон Декарта? Если законы природы есть нечто меньшее, чем математическая истина, и нечто большее, чем воспринимаемые закономерности, то становится очевидным, что они существуют только потому, что их выбрал Бог. Это волюнтаризм, естественно вытекающий из идеи законов природы. Но тут есть противоречие, поскольку стандартной альтернативой волюнтаризма является рационализм, а рационалист придерживается мнения, что законы природы, как и законы математики, существуют по необходимости. В большинстве вопросов Декарт рационалист, но в том, что касается законов природы, он как будто придерживается двух противоречащих друг другу теорий одновременно.

Возникает вопрос: какова роль Бога в причинно-следственных отношениях? Он просто установил общие правила или в каждом конкретном случае обеспечивал их применение? Нажав клавишу переключения регистра на клавиатуре компьютера, я уже не могу печатать строчными буквами. Выбора у меня теперь нет: все буквы будут прописными. Выбор сделан производителем при разработке компьютера, и теперь его уже невозможно изменить. С другой стороны, в английских словах после буквы «Q» почти всегда следует «U», но между ними нет причинно-следственной связи – это мой сознательный выбор. Теория, что Бог – подобно тому как я набираю «U» вслед за «Q» – каждый раз создает подобие причинно-следственных связей (строго говоря, это не причинно-следственные связи, а лишь временные совпадения), называется окказионализмом. Его придерживался Мальбранш и другие последователи Декарта, а Ньютон иногда выражался так, словно каждый акт гравитационного притяжения совершается непосредственно по воле Бога. Невозможно быть окказионалистом, не будучи волюнтаристом, и каждый волюнтарист уже сделал по меньшей мере один шаг на пути к окказионализму.

Некоторые историки науки считают, что признание законов природы невозможно без волюнтаризма, а волюнтаризм невозможен без всемогущего Бога-Творца^{818}. Следовательно, греки и римляне не были способны сформулировать идею законов природы, а без этой идеи невозможна современная наука. Такой вывод, вне всякого сомнения, озадачил бы Декарта и Ньютона, которые черпали у Лукреция (Декарт) вдохновение для новых идей или (Ньютон) их прообразы. Конечно, представление о всемогущем Боге-Творце помогает сформулировать теорию законов природы, но считать это необходимым условием было бы неверно.

Это подводит нас к четвертой, и последней, проблеме: отменяет ли Бог законы природы? Бойль с готовностью признавал, что Бог допускает существование чудес и тем самым нарушает собственные установления. Но Галилей считал природу неумолимой и неизменной, а исключения из законов Декарта также практически невозможно представить^{819}. Французские картезианцы столкнулись с жесткой цензурой и должны были соблюдать осторожность: в 1663 г. «Размышления о первой философии» (Meditationes de prima philosophia, 1641) Декарта были включены церковью в список запрещенных книг, поскольку декартовская корпускулярная теория (как и в атомизме Лукреция, в ней отрицались такие понятия, как сущность и форма) считалась несовместимой с католической доктриной пресуществления (согласно которой во время мессы происходит изменение сущности хлеба и вина, хоть они и сохраняют изначальный внешний вид)^{820}. В протестантских странах цензура была мягче, но ограничения на публикации все равно существовали. Так, некоторые ученики Ньютона были готовы следовать логике естественного закона до самого конца, делая вывод о том, что все в мире происходит в соответствии с законами природы^{821}. Уильям Уистон (ученик Ньютона, который был сторонником арианства, как и сам Ньютон, то есть отрицал существование Христа с начала времен и, следовательно, отрицал понятие Троицы), в 1696 г. утверждал, например, что Всемирный потоп был вызван прохождением Земли через хвост кометы^{822}. Аналогичным образом должны существовать естественные объяснения и отступлению вод Красного моря, и казням египетским; свидетельством Божественного провидения служит то, что Бог организовал эти исключительные события именно в те моменты, когда в них была нужда.

Протестанты давно настаивали, что современные чудеса, о которых сообщали католики, были просто неверным толкованием естественных явлений (за исключением случаев мошенничества); те же аргументы теперь выдвигаются в отношении самой Библии. Применять подобные теории было безопаснее к Ветхому Завету, чем к Новому, но косвенным образом чудеса Христа (и даже его воскресение) должны были пониматься как естественные события, чудесным образом совпавшие с необходимостью видимости божественного вмешательства. Таким образом, когда Господь отвечает на просьбу молящегося, он не изменяет порядок вещей, чтобы удовлетворить просьбу, – будучи всемогущим Богом, он заранее знает, что за молитвой последует событие, которое воспримется как ответ. Чудеса и исполнение просьб молящихся – это чисто субъективные явления; объективно же в них ничего нет, кроме совпадения. Монтень писал: «Сколько явлений мы называем сверхъестественными и противоречащими природе! Каждый человек и каждый народ называет так вещи, недоступные его пониманию»^{823}.

10. Гипотезы / теории

Я совершил философское открытие… по моему мнению, самое странное, если не самое значительное из всех^[252], которые до сей поры совершались в сфере действий природы.

Исаак Ньютон Генри Ольденбургу. 18 января 1672 г.

§ 1

«В начале года 1666» Исааку Ньютону только исполнилось двадцать три (день рождения у него приходился на Рождество). Годом раньше он получил степень бакалавра, а примерно через год приступил к разработке свой теории тяготения; меньше чем через четыре года, в октябре 1669 г., он стал лукасовским профессором математики (в то время единственная должность профессора математики в Кембридже), а ровно четыре года спустя, в январе 1670 г., прочел в университете первые лекции по оптике. Ньютон сообщает читателям, что в начале 1666 г. он приобрел призму. До Ньютона многие использовали призму для расщепления белого цвета на составляющие, но почему-то все проецировали свет на близлежащую поверхность. Ньютон установил призму в своей квартире в Тринити-колледже: он просверлил отверстие в ставне окна, чтобы впустить в комнату тонкий луч света, поместил призму рядом с отверстием таким образом, чтобы после нее свет проецировался на стену, находившуюся на расстоянии 22 футов. Солнце имело круглую форму, отверстие в ставне тоже было круглым, поэтому узор на стене тоже должен был иметь форму круга; на деле же его высота оказалась в пять раз больше ширины^{824}.

Ньютон рассматривал разные объяснения. Он установил, что у призмы нет аномалий, что свет проходит от призмы до стены по прямой и что отсутствуют странные искривления траектории, как у закрученного теннисного мяча. Он заставил свет проходить через еще меньшее отверстие перед призмой, а затем пропускал лучи расщепленного света через отверстие в экране, по другую сторону которого помещал вторую призму. Первой призмой свет расщеплялся на целый спектр, но каждый из цветов спектра, проходя через вторую призму, оставался неизменным, а рефракция каждого из цветов была одинаковой при прохождении через обе призмы: этот эксперимент он назвал experimentum crucis. Ньютон обнаружил, что белый свет не однороден, а состоит из всех цветов спектра и что при прохождении через призму степень рефракции у этих составляющих разная. Далее он сделал вывод, что телескоп-рефлектор должен значительно превосходить телескоп-рефрактор, поскольку изображение в нем не будет искажено разноцветным ореолом (хотя прошло еще два года, прежде чем у него появилась возможность должным образом исследовать эту идею)^[253]. В 1670 г. Ньютон читал лекции по своей новой теории света и цвета, а в 1672 г. они составили его первую публикацию, «Письмо мистера Исаака Ньютона, профессора математики в Кембриджском университете, относительно его новой теории света и цветов» (A Letter of Mr Isaac Newton, Professor of the Mathematicks in the University of Cambridge; Containing His New Theory about Light and Colors).

Схема experimentum crucis, предоставленная Ньютоном в качестве иллюстрации к французскому переводу «Оптики» (1720). Луч света проникает в темную комнату через отверстие в ставне справа; он проходит через линзу, которая фокусирует его, а затем через призму, которая расщепляет его на радужный спектр, проецирующийся на экран в форме овала. Один из цветных лучей проходит через отверстие в экране и попадает на вторую призму. Луч второй раз подвергается рефракции, но его цвет не изменяется

История, рассказанная Ньютоном, неправдоподобна. Эксперимент, который он описывает, не мог быть выполнен в Кембридже в начале года: для него требуется, чтобы Солнце поднялось над горизонтом выше, чем на 40 угловых градусов. В любом случае в начале 1666 г. Ньютона в Кембридже не было. В конце жизни в одной из бесед он сказал, что купил призму в августе 1665 г. (в рукописи исправлено на 1663) на ярмарке в Стербридже, но в 1666 г. ярмарки не было, а Ньютон приехал в Кембридж уже после ярмарки 1665 г. Нам остается предположить, что первые эксперименты с призмой проводились незадолго до июня 1666 г. (когда Ньютон покинул Кембридж, спасаясь от эпидемии чумы), а призма была приобретена на какой-то другой ярмарке; Ньютон продолжал экспериментировать и поставил свой решающий эксперимент летом 1668 г.

Но точная дата не имеет особого значения. Гораздо важнее свидетельство в записных книжках Ньютона, указывающее на то, что он знал о разной рефракции разных цветов в 1664 г., когда у него уже была призма (возможно, купленная на ярмарке в августе 1663). Ньютон смотрел сквозь призму на карту, половина которой была красной, а половина закрашена черным цветом, а также на нитку, наполовину красную, наполовину синюю. В обоих случаях призма как бы расщепляла объект на две части и один цвет не стыковался с другим. Когда Ньютон ставил свой эксперимент в 1666 г., он, по всей видимости, намеренно сконструировал его так, чтобы получить овальный спектр – хотя сам называет этот эффект совершенно неожиданным. Современный биограф Ньютона, Ричард Уэстфолл, делает вывод, что мы должны воспринимать заявление Ньютона о том, что он был удивлен овальным изображением, создаваемым призмой, «как риторический прием, который не следует понимать буквально»^{825}. Как утверждал Томас Кун, «следствия рассказа Ньютона 1672 г. неверны в том смысле, что Ньютон не перешел от первого эксперимента с призмой непосредственно к окончательной версии теории, как предполагает первая статья»^{826}. Питер Дир идет еще дальше (возможно, слишком далеко): рассказ Ньютона «ложен», поскольку «описанного события на самом деле не было»^{827}.

Почему Ньютон решил изложить события в такой версии? Возможно, ему хотелось создать впечатление, что он двигался от явления к теории, а не наоборот: Королевское общество восхищалось Бэконом, а это был бэконовский метод работы^{828}. Другой вариант – упоминание о experimentum crucis представляет собой намек на эксперимент Паскаля на горе Пюи-де-Дом. И хотя эксперимент Паскаля был не первым, как не была перовой его теория, это не имело особого значения. Но почему просто не рассказать все так, как это происходило? (Бойль был бы в ужасе, поскольку он всегда настаивал, что отчеты об экспериментах должны правдиво описывать все, что случилось, но в одном из фрагментов опубликованной версии статьи Ньютон высказывал раздражение длинными историческими экскурсами.)

Можно спорить о том, когда именно Ньютон проводил свои эксперименты и в какой последовательности и когда он сформулировал свою первую теорию, но у нас нет никаких сомнений, что Ньютон действительно выполнил эксперименты, которые он описывает, – эти события имели место, хотя их точную дату и последовательность трудно установить. Традиционная история науки обычно на этом останавливается. Но я хочу обратить внимание на еще один аспект: в своей первой публикации Ньютон говорит, что представляет новую «доктрину», а статья, которую редактор, Ольденбург, назвал «Письмо мистера Исаака Ньютона, профессора математики в Кембриджском университете, относительно его новой теории света и цветов», стала первой статьей в журнале «Философские труды», где в заглавии встречается слово «теория», причем сам Ньютон использует это слово всего один раз, в последующей переписке^{829}. Один из критиков, Игнатий Парди, называет рассуждения Ньютона «необыкновенно оригинальной гипотезой», «выдающейся гипотезой», которая перевернет основы оптики, если окажется верной^{830}. Ньютон в ответном письме (на латыни) объясняет, что решил не считать это оскорблением:

Я не обижаюсь, что святой отец называет мою теорию гипотезой, поскольку он не знаком с ней. Но мой замысел был совсем иным, поскольку затрагивает только определенные свойства света, которые теперь открыты и которые, на мой взгляд, легко доказать, и если бы я не считал их истиной, то скорее отверг бы как бесполезные и пустые предположения, чем принял бы даже в качестве гипотезы^{831}.

Парди возразил, что, использовав это слово, «ни в коем случае не желал проявить неуважение»^{832}. Ньютон ответил, что смотрит на свою работу лишь как на изучение свойств света; любой желающий может выдвигать гипотезы относительно причин этих свойств, но гипотезы должны исходить из свойств вещей, и полезными являются только те из них, которые ведут к новым экспериментам. Далее он пожаловался, что (по крайней мере) в данном случае нетрудно выдвинуть гипотезы, которые соответствовали бы фактам: «К этой доктрине легко приспособить гипотезы. При желании защитить картезианскую гипотезу достаточно лишь сказать, что глобулы^[254] не равны или что давление некоторых глобул больше и поэтому они по-разному преломляются, вызывая восприятие разных цветов»^{833}. (Из записных книжек Ньютона мы знаем, что он начал исследовать рефракцию, предполагая, что «медленные лучи преломляются сильнее, чем быстрые», то есть именно с той гипотезы, которую теперь отвергает как бессмысленную)^{834}. В конце письма Ньютон вернулся к предмету разногласий и выразил уверенность, что Парди не имел в виду ничего обидного, поскольку «в практику вошло называть гипотезами все, что объясняется в философии», однако он считает, что эта практика может «нанести ущерб истинной философии»^{835}.

На самом деле в оригинальной публикации он сам использовал слово «гипотеза», но лишь для указания на неточный, приближенный метод в математике^{836}; более того, Ольденбург вычеркнул фрагмент, в котором Ньютон настаивал, что выдвигает вовсе не гипотезу, поскольку несомненно доказал свои выводы^[255]. Таким образом, Парди указал на фундаментальное разногласие между Ньютоном и Королевским обществом в 1660-е и в начале 1670-х гг.: в отличие от Ньютона, Королевское общество предпочитало осторожно выражать свое мнение. Поэтому главная цель этой главы – понять, почему Ньютон не любил слово «гипотеза» и приравнивал к оскорблению, когда этот термин использовали применительно к его работе.

§ 2

Мода на слово «гипотеза» была новой; она появилась после публикации «Первоначал» Декарта в 1644 г. В третьей части своей работы Декарт переходит от различных «гипотез», которые выдвигались для объяснения движения планет (Птолемея, Тихо Браге и Коперника), к объяснению движения и перемен на Земле. Три важных параграфа (43–45) содержат необычные положения:

43. Маловероятно, чтобы причины, из коих возможно вывести все явления, были ложными.

44. Не решаюсь тем не менее утверждать, что излагаемые мною причины истинны.

45. Даже предположу некоторые, кои считаю ложными^[256]{837}.

Неудивительно, что формулировки Декарта вызвали недоумение и неприятие. Во-первых, он как будто утверждает, что гипотетическая причина может дать истинное знание; затем он отступает и говорит, что его аргументы всего лишь гипотетические; наконец, он признает, что некоторые из его аргументов могут быть ложными. В каком свете предстает перед нами новая философия? Дает ли она бесспорное знание, которое не может быть опровергнуто? Или знание, которое может оказаться как истинным, так и ложным? А может, знание, которое было очевидно ложным? Начиная с 1644 г. статус гипотезы стал центральным вопросом.

Чтобы понять происходившие в то время процессы, полезно вспомнить, что в Средние века слово «гипотеза» имело три разных значения^{838}. В логике гипотеза являлась тем, что следует за тезисом (в греческом языке «гипо-» означает «под»; гиподермическая игла – это игла для подкожных инъекций). Например, можно сказать, что люди смертны (тезис), Сократ человек, следовательно, Сократ смертен. В данном случае утверждение, что Сократ человек – это «гипотеза», которая следует за тезисом и генерирует вывод, что Сократ смертен. Ее можно сформулировать в виде предположения: «Если Сократ человек, значит, он смертен». Этот пример несложен, но стоит рассмотреть еще один. Апостол Петр глава церкви; папа его преемник, значит, папа глава церкви. Католик воспримет это как истинный силлогизм, но протестант возразит, что гипотеза неверна: папа может быть преемником Петра как епископ Рима, однако он не является преемником Петра в требуемом смысле.

В математике слово «гипотеза» также использовалось для обозначения предположения или постулата, на котором основаны рассуждения; например, в геометрии можно выдвинуть предположение о равенстве двух углов, даже если это не доказано. Но в математике слово «гипотеза» имело и другое значение^{839}. Гипотезой называли теоретическую модель, из которой следовали предсказания будущего местоположения планет на небе. Разные гипотезы могли давать одинаковый результат: например, эксцентрическая окружность описывала точно такое же движение, как и эпицикл на деференте. Выбор той или иной гипотезы определялся философскими причинами, но астроном для своих вычислений мог свободно пользоваться всеми. Таким образом, главным в гипотезах была не их истинность, а способность давать точные результаты (те гипотезы, которые мы считаем ошибочными, лежали в основе очень точных расчетов). Когда Генри Савилю предложили выбрать между системами Птолемея и Коперника, он ответил: «…Безразлично, какая из них верна, лишь бы положения были определены, а измерения точны: и старая система Птолемея, и новая система Коперника одинаково служат астроному»^{840}. В этом смысле – как средство спасти явление независимо от его истинности – Гоббс использует слово «гипотеза» (на латыни) до 1640 г., и в этом же смысле Декарт использует слово «гипотеза» в своих рассуждениях о космологии^[257]{841}.

Однако те, кто защищал истинность теории Коперника, настаивали, что в данном случае истинность гипотезы имеет значение. Кеплер различал геометрическую гипотезу – математическую модель, используемую для предсказаний, – и астрономическую гипотезу, то есть действительное движение планет в небе. В качестве геометрических гипотез системы Птолемея, Браге и Коперника были эквиваленты; но как астрономические гипотезы они радикально отличались друг от друга. По всей видимости, именно такому ходу мысли мы обязаны первым на английском языке упоминанием гипотезы как теории, которая нуждается в проверке. Томас Диггес в издании 1576 г. отцовских «Знамений» предложил, чтобы «гипотеза, или предполагаемая причина склонения стрелки компаса, была математически взвешена [то есть оценена]»^{842}. Следовательно, если гипотеза проходит проверку, то возвышается до истинного утверждения. По всей вероятности, это самое первое использование слова «гипотеза» в его привычном, современном значении – по крайней мере, в английском языке^[258]. Для маленькой группы, искавшей математическую закономерность в склонении стрелки компаса, – то, что Роберт Норман называл «теоретизированием с гипотезами и правилами для разрешения видимых нерегулярностей склонения»^{843}, – это был просто шаг к тому, чтобы воспользоваться астрономическим языком «гипотезы» и придать ей новый, экспериментальный аспект^{844}. Но этот аспект, по существу, отмечает рождение новой философии науки: теперь научный принцип – это гипотеза, выдержавшая проверку опытом. Так, например, Галилей в своем трактате «Диалог о приливах и отливах» в 1616 г. представляет теорию приливов как гипотезу, которая нуждается в подтверждении или опровержении с помощью программы систематических наблюдений^{845}.

Бойль много раз использовал слово «гипотеза» в этом значении и даже написал небольшую статью (оставшуюся неопубликованной) о «требованиях к хорошей гипотезе». Бойль рассматривал гипотезу как полезный шаг к установлению истины: хорошая гипотеза ведет к новым предсказаниям, которые могут быть проверены экспериментами. В лучшем случае гипотеза подобна ключу, который позволяет прочесть зашифрованное сообщение: теперь все обретает смысл, и становится очевидным, что именно это и есть правильное решение (такой подход отражал Декарт в § 43)^[259]. Локк в своем «Опыте» посвятил целый раздел «правильному применению гипотез». Он признавал, что гипотезы могут привести к новым открытиям, но подчеркивал, что большинство («я чуть было не сказал: все») гипотез в натурфилософии – это не более чем сомнительное предположение^{846}.

С другой стороны, Уильям Уоттон, подобно Ньютону, обычно использовал слово «гипотеза» для обозначения ложных или неудовлетворительных аргументов. Для Уоттона назвать утверждение гипотезой – значит отвергнуть его, поскольку то, что объясняет все явления, уже не является гипотезой. Таким образом, мы находим третье значение слова «гипотеза», как у Декарта в § 45: утверждение, признанное ложным, но остающееся в определенном смысле полезным. Озиандер в анонимном введении к трактату Коперника «О вращении небесных сфер» настаивал, что Коперник лишь излагает гипотезу, а не описывает реальное строение мира. Беллармин говорил Галилею, что тот вправе рассуждать о теории Коперника, но лишь гипотетически – по мнению Беллармина, система Коперника была ложной^{847}. В русле этой традиции Декарт в § 45 использовал слово «гипотеза» для обозначения принципов, которые по богословским причинам должны быть признаны ложными, но оказываются полезными, если сделать вид, что они истинны^[260]{848}.

Следует отметить еще один пример использования термина «гипотеза». В трактате Гильберта «О магните» (1600) в основном тексте это слово использовалось в традиционном значении, например, при указании на гипотезу Коперника. Но в предисловии происходит нечто необычное:

[В] этих книгах опубликовано только то, что подверглось испытанию и много раз было проделано и осуществлено. Многие рассуждения и гипотезы на первый взгляд покажутся, может быть, неприемлемыми, так как они расходятся с общими мнениями. Я, однако, не сомневаюсь в том, что впоследствии они – благодаря сопровождающим их доказательствам [то есть экспериментам] – завоюют себе авторитет… [М]ы очень редко обращались за помощью к древним писателям и к грекам… Наша наука о магните далека от большинства их принципов и правил… [Н]аше время открыло и вывело на свет многое такое, что охотно приняли бы и они, будь они живы. Вот почему и мы, не колеблясь, решили изложить в виде правдоподобных [probabilibus] гипотез то, что мы обнаружили благодаря долгому опыту^{849}.

Гильберт здесь использует слово «гипотеза» в значении «теория»; мы предполагаем, что гипотеза ждет подтверждения или опровержения, но гипотезы Гильберта берут начало в длинном ряде экспериментов и подтверждаются ими. Это новые дополнения достоверного знания – в нашем понимании, теории. С таким же значением слова «гипотеза» мы сталкиваемся у Галилея. В трактате о солнечных пятнах утверждение о том, что Луна непрозрачна и что на ней есть горы, он называет истинной гипотезой, подтвержденной чувственным опытом^{850}.

Таким образом, стандартное современное значение слова «гипотеза» – объяснение, которое можно подвергнуть проверке и которое при подтверждении приобретет статус теории, – прочно укоренилось лишь в 1660-х гг.^{851} В 1660 г. Роберт Бойль описывал эксперимент, предложенный Кристофером Реном, отмечая, что он «покажет истинность или ошибочность картезианской гипотезы касательно морских приливов и отливов»^{852}. Это слово часто встречается в «Экспериментальной философии» Пауэра (1664), а в 1665 г. Гук предваряет свою «Микрографию» посвящением Королевскому обществу: «Правила, которые вы предписали себе для развития философии, являются лучшими из всех тех, которым когда-либо следовали. В особенности в том, чтобы избегать догматизации и исключать гипотезы, которые недостаточно обоснованы и не подтверждены опытом». С этого момента «гипотеза» – в значении предположения или вопроса (если использовать терминологию Гука), который может быть подтвержден или опровергнут наблюдением или экспериментом, – заняла центральное место в терминологии новой науки. Можно утверждать, что слово «гипотеза» приобрело современное значение после основания Королевского общества.

Эти разные значения слова «гипотеза» объясняют тот факт, что оно часто встречается в текстах XVII в. Большинство математиков – Галилей, Паскаль, Декарт, Ньютон – были знакомы с использованием его в астрономии, однако стремились избегать его в другом контексте. Но когда термин получил распространение в связи с тем, что систему Коперника стали называть гипотезой, то незамедлительно появились и другие гипотезы – магнитная, атомная, механистическая. Это были фундаментальные теории новой науки, внутри которых имелись гипотезы меньшего масштаба, например гипотеза магнитного склонения стрелки компаса, выдвинутая Диггесом, или предположение Бойля о сжимаемости воздуха.

Однако новый термин не был лишен противоречий, в частности, из-за того, что Декарт признал возможность (а в некоторых случаях и необходимость) ложности гипотезы. Во втором издании «Начал» (1713) Ньютон написал: «hypotheses non fingo», – эти слова он сам перевел как «я не сочиняю гипотез»^[261]{853}. И Коперник, и Фрэнсис Бэкон писали об астрономах, «придумывающих» эксцентрики и эпициклы, которые рассматривались как воображаемые сущности^[262]{854}. То есть Ньютон имел в виду: «Я не придумываю воображаемые сущности, чтобы объяснить природные свойства»^[263]. В «Рассуждении о методе» (1637) Декарт отверг философию Аристотеля как «умозрительную»; его философия выявит истину, предлагая объяснения (гипотезы, как мы сказали бы теперь), которые можно проверить экспериментально^{855}. Однако в «Первоначалах философии» (1644) он отступает от этой позиции, признавая, что зачастую невозможно выбрать между возможными объяснениями, поскольку мы не видим, что действительно происходит в невидимом мире частиц, из которых состоит наблюдаемый мир. Как часовщик, который смотрит на часы снаружи, может вообразить разные конструкции механизма, так и философ должен признать, что возможны несколько в равной степени хороших объяснений природного процесса и не всегда можно придумать тест, чтобы выбрать одно из них^{856}. Именно этот процесс придумывания объяснений и отвергал Ньютон, настаивая, что hypotheses non fingo. (Тот факт, что слово «гипотеза» ассоциировалось с его старым врагом, Гуком, не имел особого значения.) По мнению Ньютона, стоящими можно считать только те гипотезы, которые можно проверить, но, выдержав проверку, они перестают быть гипотезами. Гильберт и Галилей использовали термин «гипотеза» для обозначения не того, что может быть истиной, а того, в истинности чего мы уверены, но для Ньютона это не имело смысла – так же как и для нас.

§ 3

Эксперимент Паскаля на горе Пюи-де-Дом объяснил уровень ртути в барометре, показав, что он напрямую связан с весом воздуха. Причинно-следственная связь была очевидна: воздух и ртуть уравновешивали друг друга. С точки зрения философа XVII в., придерживавшегося традиционных взглядов, объяснение выглядело странно. По мнению Аристотеля (как мы уже видели в главе 3), причинно-следственные связи имели четыре компоненты: формальная причина, конечная причина, материальная причина и действующая причина. В объяснении Паскаля, почему ртуть не опускается в торричеллиевой трубке, формальная и материальная причины настолько несущественны, что не представляют интереса, а конечная причина исчезла вообще. Ртуть можно заменить водой или вином, и поэтому тип жидкости не имеет значения – годится любая. Свинцовую трубку можно заменить стеклянной; в этом случае материал тоже не важен, поскольку подойдет любая запаянная с одного конца трубка. У ртути нет естественного стремления собираться в виде столба, и поэтому конечная причина отсутствует. Остается только действующая причина, равенство весов, а также структура, или форма, которая делает это равенство возможным, – трубка, один конец которой запаян, а другой погружен в сосуд с ртутью. Для сторонника Аристотеля существует лишь одна дисциплина, которая выделяет действующие причины и структуры и игнорирует все остальные, и эта дисциплина – механика. Объяснение Паскаля является механистическим, и его необычность состоит в том, что оно распространяет объяснения из искусственного мира рычагов и блоков на природный мир газов и жидкостей. Более того, подобно любому механистическому объяснению, теория Паскаля могла быть выражена математически, либо в форме непосредственных измерений (фунтов на квадратный дюйм или высоты столба ртути), либо в форме отношения (поскольку барометр представляет собой весы, отношение двух весов равняется 1:1, но перенос барометра на вершину Пюи-де-Дом демонстрирует, что Y метров воздуха по весу равны X сантиметрам ртути). Вот почему вклад Бойля в спор о пустоте был назван «Новые физико-механические опыты»; теперь механику использовали для объяснения физики.

Эксперимент Паскаля на горе Пюи-де-Дом кажется нам очень простым и понятным, но лишь потому, что мы привыкли к современной физике. Для последователей Аристотеля он не объяснял происходящее – точно так же, как нам кажется странным, что неодушевленные предметы могут иметь стремления или цели. Объяснение Паскаля кажется нам приемлемым, а последователям Аристотеля – нет, и поэтому они (а во времена Паскаля большинство интеллектуалов придерживались концепции Аристотеля) пытались скрыть его, заменив предположением, что природа не терпит пустоты. Нам трудно представить образ мысли, в котором объяснение Паскаля выглядит явно неудовлетворительным и ему предпочитают объяснение в терминах целей природы.

Проблема последователей Аристотеля заключалась в том, что они не могли придумать объяснение, которое успешно предсказывало бы результат эксперимента на горе Пюи-де-Дом. Почему на вершине горы природа не терпит пустоты не столь сильно, как у подножия? Паскаль мог ответить на этот вопрос, а они не могли. Объяснение Паскаля можно было проверить, показав, что оно работает. Но, признав его приемлемым, философы должны были изменить взгляды на причины, должны были удовлетвориться объяснениями, которые обычно предоставляют математики. Даже те, кто считал объяснение Паскаля неверным, признавали его способность делать точные прогнозы (например, что высота столба воды в торричеллиевой трубке будет в четырнадцать раз превышать высоту столба ртути) – в отличие от них самих.

Рассмотрим еще один пример, знакомый Паскалю: закон (как мы его называем) падения тел, сформулированный Галилеем. Галилей показал, что (в отсутствие сопротивления воздуха) все падающие тела ускоряются одинаково, и поэтому можно предсказать расстояние, пройденное падающим телом за любое время, а также его конечную скорость; они связаны между собой таким образом, что единицы измерения не имеют значения. Пройденное расстояние пропорционально квадрату времени, независимо от того, измеряем ли мы их в футах и секундах или в километрах и «Аве Мария» (то, что у нас единая система измерения времени и несколько систем измерения расстояния, – чистая случайность, но в начале современной эпохи люди использовали неофициальные меры времени, такие как продолжительность чтения молитвы «Аве Мария»). Закон падения тел Галилея математически описывает, что происходит при падении тел в идеальных условиях, но ничего не объясняет. Он указывает, что нужно измерить, и позволяет сделать предсказание, но не дает ответа на вопрос: «Почему?»

Если наука объясняет какие-то вещи, это не наука. Наукой ее делает не объяснение, а тот факт, что она позволяет делать надежные предсказания на основе математической модели. Таким образом, признание закона падения тел настоящей наукой – более радикальный шаг, чем признание объяснения Паскаля, почему в барометре не опускается столбик ртути. На первый взгляд, причина в том, что закон Галилея неполон: теория тяготения Ньютона объясняет как закон падения, сформулированный Галилеем, так и законы движения планет Кеплера. Отчасти это действительно так, но у Ньютона не было никакого объяснения, что такое тяготение и как оно действует, и он, как мы видели, это признавал. Теория тяготения просто обеспечивала надежные предсказания в более широкой области. Проблема объяснения не была разрешена, а просто переместилась. Поэтому понятна реакция Гюйгенса на теорию тяготения Ньютона: «Я не думал… об этом упорядоченном уменьшении тяготения, а именно что оно обратно пропорционально квадратам расстояний от центра, что является новым и замечательным свойством тяготения, причину которого стоит искать»^{857}. Гюйгенсу все еще нужны объяснения; Ньютон покинул мир объяснений и вошел в новый мир – мир теории.

Научные объяснения не полны (по крайней мере, не совсем): они останавливаются, причем зачастую внезапно. Научный закон отмечает точку, за которой уже нет объяснений, хотя дальнейшие объяснения иногда приходят позже. Наука Аристотеля была другой: у философов не было ощущения, что их объяснения не полны в важных аспектах, и поэтому их представление об успехе отличалось от представления Галилея или Паскаля. Для них доказательством успешности системы знания является тот факт, что они могут объяснить все, хотя эти объяснения зачатую кажутся нам циклическими: в пьесе «Мнимый больной» Мольер высмеивал идею, что можно объяснить, почему опиум погружает людей в сон, утверждая, что он «обладает снотворной силой, природа которой состоит в том, чтобы усыплять чувства». После Паскаля подобные объяснения выглядят глупо – но не до Паскаля.

Для Галилея, Паскаля или Ньютона главной была способность делать успешные предсказания там, где раньше это считалось невозможным. Но для этого следовало признать ограниченность своего знания. Последователи Аристотеля оглядывались назад, полагая, что Аристотель уже знал все, что необходимо; новые ученые смотрели вперед, стремясь расширить диапазон вопросов, в которых они могут делать удовлетворительные предсказания. Одна из причин, почему новая наука делала успехи, а старая философия топталась на месте, заключалась в том, что новая наука осознавала свое несовершенство и свою неполноту.

§ 4

Что такое наука? Джеймс Брайант Конант, который может с полным основанием претендовать на титул основателя современной истории науки (он был учителем Куна), определял ее как «ряд концепций или концептуальных конструкций (теорий), основанных на экспериментах и наблюдениях»^{858}. Таким образом, наука – это интерактивный процесс между теорией, с одной стороны, и наблюдением (наш старый друг «опыт») – с другой. В астрономии этот процесс начался с Тихо Браге; в физике – с Паскаля. Мы можем четко проследить его в записных книжках Ньютона, хотя сам Ньютон и скрывает это в своей первой публикации. Совершенно очевидно, что такие громадные изменения в природе знания должны были отразиться на языке науки: и они действительно отразились, хотя язык, на котором мы говорим о науке, для нас настолько привычен, что ключевой момент этой языковой адаптации стал почти полностью невидимым^{859}. Саму адаптацию – если понять ее необходимость – обнаружить легко, и тогда ее значение очевидно.

Начать полезно с того, как объясняется слово th?orie во французских словарях^{860}. Только в конце XIX в. мы находим в них (в выдающемся словаре Литтре) современное значение, а в качестве примеров – теории тепла и электричества. Прежде теория определялась как умозрительное, а не практическое знание (этимологические корни – греческое слово со значением «смотреть» или «наблюдать»), за одним-единственным исключением – la th?orie des plan?tes, математические модели движения планет. Если мы попробуем найти слова theory/th?orie/teoria у Галилея, Паскаля, Декарта, Гоббса, Арно и Локка, то ничего не найдем^[264], тогда как Юм часто использует этот термин в современном значении – причем все чаще и чаще.

В английском языке XVI в. слово theory (или theoric, поскольку они были взаимозаменяемы) использовалось так, как и следовало ожидать после анализа французских словарей: с одной стороны, для обозначения умозрительного или абстрактного знания, обычно противопоставляемого практике (например, музыканты изучают теорию и практику музыки, а артиллеристы изучают теорию и практику стрельбы), а с другой – для указания на теорию движения планет. Таким образом, ссылки на теории Птолемея и Коперника являются ссылками на математические модели космоса. Первый пример использования слова «теория» в современном значении, без привязки к математической модели, я нашел в трактате Бэкона «Sylva sylvarum» (1627), когда он критикует объяснение приливов и отливов, выдвинутое Галилеем.

Галилей верно это заметил; если открытый сосуд с водой перемещать быстрее, чем вода успевает следовать за ним, то вода собирается у задней части, откуда начинается движение. Это он (твердо уверенный в движении Земли) полагает причиной океанских приливов и отливов, поскольку Земля перегоняет воду. Это ложная теория, хотя первый эксперимент – истина^[265]{861}.

По всей видимости, именно после Бэкона стало распространяться это новое значение слова «теория»^[266]. Мы встречаем его в 1649 и 1650 гг. в переводах и комментариях к работам ван Гельмонта, а в 1653 г. – в переводах и комментариях к работам Декарта: в обоих случаях отсутствовал эквивалент на языке оригинала^{862}. В 1660 г. Бойль объявил, что собирается предложить новые эксперименты, связанные с пустотой, – но не новые теории^[267]; в 1662 г. он с гордостью представляет новую «теорию» (его термин), которую мы теперь называем законом Бойля^{863}. В «Философских трудах» Королевского общества впервые это слово в новом значении встречается, по всей видимости, в редакционном предисловии Ольденбурга к объяснению приливов Джона Уоллиса (сам Уоллис пишет о гипотезе, предположении, догадке, но не о теории, однако в указателе это уже «новая теория»), а второй раз – в «Опытах, предложенных доктору Лоуэру» (Tryals proposed to Dr Lower), касающихся переливания крови у животных^{864}. В «Истории» Спрэта (1667) термин «теория» уже полностью приобретает современное значение: даже о схоластах говорится, что у них имеются теории, а выработка новых теорий теперь становится такой же важной частью науки, как и проведение экспериментов»^{865}. Письмо Ньютона Королевскому обществу Ольденбург озаглавил так: «Письмо мистера Исаака Ньютона, профессора математики в Кембриджском университете, относительно его новой теории света и цветов»^[268]. Фраза «новая теория» появляется в последующих его произведениях: «Оптика» (1704) представляется как исследование в области «теории света»^[269]{866}. Традиционно оптика считалась разделом математики, и закон Бойля представляет собой математическое взаимоотношение, но Гук пишет не только об «истинной теории эластичности, или упругости», но также о своей новой теории пламени, в которой нет никакой математики^{867}. В названии книги слово «теория» в новом значении впервые появляется в «Telluris theoria sacra» (1681) Бернета, переведенном в 1684 г. как «Теория Земли», затем в 1696 г. в «Новой теории Земли» (A New Theory of the Earth) Уильяма Уистона. Во французском языке новое значение, по всей видимости, первыми признали математики (Nouvelle th?orie du centre d’oscillation Иоганна Бернулли, 1714), и оно быстро распространилось на другие области: В «Письме о философии Ньютона» (1738) Вольтер обсуждает la th?orie de la lumi?re. В 1732 г. книгу Джорджа Беркли перевели на итальянский как Saggio d’una nuova teoria sopra la visione.

Новое значение слова «теория» имеет огромное значение для понимания целей, которые ставила перед собой новая наука. Традиционно философия занималась scientia, истинным знанием, но математики, практиковавшие астрономию, удовлетворялись математическими моделями – гипотезами, теориями, – которые могли соответствовать или не соответствовать действительности, но более или менее точно описывали явления. Математические теории были не объяснениями, а концептуальными системами для составления предсказаний. Объявленная Бойлем новая теория о давлении газов (1662) или новая теория света Ньютона (1672) не были объяснениями – они не отвечали на вопрос почему; это были концепции, позволявшие успешно предсказывать результаты экспериментов и идентифицировать процессы в природе. Более того, слово «теория» несло в себе полезную неоднозначность: оно могло указывать либо на установленную истину (именно в этом значении его использовал Ньютон), либо на жизнеспособную гипотезу, маскируя разницу между теми, кто хотел заявить о неоспоримой истине, и теми, кто стремился сделать осторожные заявления о новом знании.

Приняв термин «теория», ученые освободили себя от озабоченности философов истиной – в смысле знания причин, а также того, что последователи Аристотеля называли сущностями, или формами. Локк и Ньютон утверждали, что мы не можем иметь знаний о сущности (предположим, что мир состоит из атомов – тогда мы не можем иметь представления об их размерах и форме), а только о свойствах (дуб твердый, бальза мягкая и т. д.). Знание сущности Ньютон заменял концептуальными моделями, надежными и точными. Философы науки вплоть до сегодняшнего дня были озабочены так называемым «реализмом», вопросом истинности науки; однако они не замечали, что само зарождение современной науки сопровождалось отказом от старого представления об истинном знании (scientia), на смену которому пришло понятие «теории»^[270]. Укоренение этого слова отмечает разрыв между классическими традициями философии и математики, целью которых была дедукция и истинное знание сущностей, и современной наукой, которая занимается жизнеспособными теориями. Эту перемену знаменует название работы Локка «Опыт о человеческом разумении» (Essay concerning Humane Understanding, 1690). Это книга не о знании (теперь считается, что оно находится за пределами человеческих возможностей), а о понимании: даже слово «опыт» предполагает, что это понимание временно. В обращении к читателю Локк пишет, что если понимание «…самая возвышенная способность души, то и пользование им приносит более сильное и постоянное наслаждение, чем пользование какой-нибудь другой способностью. Поиски разумом истины представляют род соколиной или псовой охоты, в которой сама погоня за дичью составляет значительную часть наслаждения. Каждый шаг, который делает ум в своем движении к знанию, есть некоторое^[271] открытие, каковое является не только новым, но и самым лучшим, на время по крайней мере». Таким образом, наше знание не абсолютное, а последовательное, не постоянное, а временное. Мы движемся вперед, но, в отличие от псовой охоты и погони за дичью, никогда не настигнем добычу.

Поэтому даже Галилей был всего лишь невольным ученым, поскольку всегда стремился к несомненности дедукции; скорее современная наука начинается с описания Бэконом галилеевской демонстрации движения Земли как «теории». В 1660-х гг. стандартная научная терминология в английском языке включала «факты», «свидетельства» (позаимствованные из юриспруденции; их мы будем обсуждать в следующей главе), а также «гипотезы» и «теории» (из астрономии). Появилась наука. Первой книгой, где встречались все эти слова в современном значении, а также слово «эксперимент» (тоже в современном значении), был пересказ Уолтером Чарлтоном работы ван Гельмонта «Триада парадоксов» (1649). Чарлтон осознанно и намеренно вводил новации в английский язык: в Оксфордском словаре он цитируется 151 раз, когда речь идет о первом использовании того или иного значения (например, projectile (снаряд), pathologist (патолог) и – увы, ошибочно, – erotic (эротика)^{868}. Но ни одно из значений, которое нас интересует, не было для него новым, и он сам настаивал на удивительных достоинствах английского, «на освященном веками величии родного языка, из которого, я вас уверяю, можно сшить красивую и удобную одежду для появления на публике самых изящных концепций разума, не хуже, чем из любого другого языка в мире, особенно после его усовершенствования искусством и трудами двух выдающихся умов, лорда Сент-Олбанского [Фрэнсиса Бэкона] и ныне здравствующего доктора Брауна. Из их несравненных трудов можно составить целый том таких исполненных смысла и значения выражений, словно непосредственно извлеченных из лучших образцов возвышенной мысли, что они могут пошатнуть предвзятую аксиому некоторых ученых мужей, называющих латынь самым созвучным и уместным языком разумной души^{869}.

Язык Чарлтона современники восприняли неодобрительно, и следующую свою работу, «Deliramenti catarrhi» (1650), он начинает с длинной, исполненной горечи обличительной речи против тупоголовых клеветников, извращенный вкус которых, по его утверждению, заставляет питаться «только грубыми салатами из умерших поэтов и слащавых романов, приправленных женственными экстрактами театра и посыпанных новыми франко-английскими идиомами» – вместо собственного мужественного идиолекта. Но Чарлтон был одним из самых активных членов Королевского общества в первые годы его существования, и его идиолект, прирученный и одомашненный Бойлем и Спрэтом, стал языком науки. Там, где старая философия предъявляла претензии на неоспоримые истины, новая брала пример с астрономии и юриспруденции, дисциплин, в которых факты и свидетельства давно уже служили для выработки надежных, даже неопровержимых гипотез и теорий.

11. Свидетельство и суждение

Я покачал головой.

– Многих вздернули на виселицу и без столь веских улик, – заметил я.

– Верно. И многие были невиновны^[272].

Артур Конан Дойль. Тайна Боскомской долины (1891).

Приключения Шерлока Холмса

§ 1

Повторим вопрос: что такое наука? Ответ: знание естественных процессов, основанное на свидетельствах. Следовательно, наука невозможна, если нет концепции свидетельства. Однако если мы посмотрим, как использовали слово evidence («свидетельство», «доказательство») ученые XVII в., то обнаружим нечто странное: само слово у них было, но им почти не пользовались. Например, Бэкон, который явно был знаком с термином evidence в юридическом контексте, никогда не применял его в рассуждениях о натурфилософии^{870}. То есть либо в те времена представление о свидетельстве отличалось от нашего, либо существовали препятствия к использованию этого слова^{871}.

Начинать нам следует с осознания, что у слова evidence имеется четыре разных значения. Evidence может означать нечто очевидное. Например, очевидно, что 2 + 2 = 4. Это – изначальное значение слова evidence, происходящее непосредственно от латинского evidentia. Поскольку этимологически это основное значение, то в Оксфордском словаре оно указывается первым, с двумя примерами, датируемыми 1665 г., – несмотря на то, что другие его значения встречаются еще в 1300 г. (в самом раннем значении существительное evidence означает образец для подражания). Один из первых примеров употребления этого слова можно найти у Роберта Бойля: «Существуют определенные истины, которые содержат в себе столько естественного света, или свидетельства, что… это не может быть скрыто»^{872}. В использовании слова evidence в этом значении присутствует сравнение того, что очевидно уму и что очевидно глазу. Превосходной иллюстрацией такого сравнения может служить фрагмент из работы Джона Локка «Опыт о человеческом разумении» (1690):

Так как восприятие ума всего удобнее объяснять словами, относящимися к зрению, то смысл того, что мы подразумеваем под ясностью и смутностью в своих идеях, мы поймем всего лучше при размышлении о том, что мы называем ясным и смутным в объектах зрения. Так как свет обнаруживает нам видимые объекты, то мы называем смутным то, на что не падает света, достаточного для обнаружения точной формы и цвета, которые наблюдаются в предмете и были бы различимы при лучшем освещении. Соответственно наши простые идеи ясны, когда они таковы, как сами объекты, от которых они получены, и представляются или могут представляться через хорошо упорядоченное ощущение, или восприятие…^{873}

В других местах Локк использует слово evidence («достоверные доказательства», «очевидность в доказательствах»), однако предпочитает слово «ясный» и говорит о том, что «Бог поместил некоторые вещи на яркий дневной свет, даровав нам некоторое достоверное знание»^{874}. Таким образом, его рассуждения о ясных и точных идеях следуют примеру Декарта, который утверждает, что в дискуссии могут быть использованы только ясные идеи^[273].

Одна из причин, почему Локк по возможности избегает слова evidence, состоит в том, что в английском языке это слово имеет несколько значений. Так, в 1654 г. Уолтер Чарлтон предложил английский перевод двух латинских фраз, с помощью которых Гассенди кратко описал эпистемологию Эпикура, используя слово evidence (свидетельство): «Истинно то мнение, которое согласно или не отвергается свидетельством чувства, а ложно то, которое свидетельство чувства либо не подтверждает, либо опровергает»^{875}. Поскольку Чарлтон переводил латинское evidentia, он должен был использовать evidence в значении «очевидность» или «свидетельство», что подтверждается его же сноской: «Подтверждение свидетельства чувства означает убежденность, что наше понимание объекта или суждение о нем, исходящее из нашего чувства, полностью соответствуют действительности, что этот объект действительно такой, каково наше мнение или суждение о нем, полученное посредством чувства»^{876}. Таким образом, свидетельство чувства не является, как можно подумать, свидетельскими показаниями чувств, а уверенностью, что наши чувства правильно отражают объект. Пример Чарлтона – это фигура, приближающаяся к нам издалека: в определенный момент становится очевидно, что это Платон. Оксфордский словарь английского языка явно ошибается, предполагая, что evidence не встречалось в этом значении до 1665 г. Например, в 1615 г. Томас Джексон аккуратно использует это слово в том значении, которое оно имело в латинском языке:

Evidence, помимо ясности или понятности (прямо и формально включенных в главное и исконное значение), дополнительно несет в себе представление о таком полном понимании рассматриваемого объекта, которое полностью удовлетворяет наше желание (поскольку очевидно, что мы вряд ли считаем знание, лишенное подобного понимания, способным предоставить подробности, в которых заключены дополнительные или лучшие сведения, чем оно уже содержит)…^{877}

Во-вторых, слово evidence использовалось в качестве термина в английской (и только английской) юриспруденции. Первоначально (с 1439) английские суды рассматривали testimony (показания очевидцев) и evidence (свидетельства) – так назывались документы, имеющие отношение к делу; затем (с 1503) evidence стало обобщающим термином, включающим и показания очевидцев, и документы. «Evidence (Evidentia), – пишет Джон Коуэлл в «Толкователе» (1607), словаре юридических терминов, – обычно используется в нашем судопроизводстве для обозначения любого доказательства, будь то свидетельские показания человека или документ»^{878}. Для этого юридического значения слова evidence в латинском языке нет единого термина; документы – это instrumenta, а свидетельские показания – testimonium. Назовем этот обобщенный термин «юридическим свидетельством». Чарлтон в книге «Триада парадоксов» также использует evidence именно в этом, юридическом значении: «Теперь, к вашему сведению, мы сделаем своей задачей защищать магнетизм и благодаря свидетельству меридианных истин победить невежество и упрямство его противников»^{879}.

Еще раньше слово evidence означало все, что дает основание для веры или согласия («свидетельство-согласие»). Поэтому Коуэлл расширяет свое определение evidence: в процессе суда, отмечает он, обвиняемого допрашивают. Он «говорит то, что может сказать: после него все те, у кого есть подозрения относительно обвиняемого, или те, кто может дать любые признаки или указатели, которые мы называем на нашем языке (Evidence), против злоумышленника». Он цитирует сэра Томаса Смита (ум. 1577). Смит и Коуэлл понимают, что данное значение слова evidence характерно только для английского языка. В латинском языке признаки и указатели – это signa или indicia; во французском – preuves. Таким образом, мы получаем четвертое значение слова evidence – «свидетельство-признак». В английских судах «свидетельства-признаки» рассматривались только в том случае, если они были представлены в виде свидетельских показаний или документов, как часть «юридического свидетельства».

Именно «свидетельства-признаки» мы имеем в виду, когда говорим, что наука опирается на свидетельства. Так, оставленный на месте преступления отпечаток пальца является «свидетельством-признаком», указателем, или знаком, присутствия конкретного человека. Коуэлл приводит пример, объясняя слово «банкрот»:

Bankrupt (или brankrowte) происходит от французского (banque route) и (faire banqueroute), а также от латинского (foro cedere, solum vetere). Я полагаю, что состав французского слова (banque, то есть mensa) и (route, то есть vestigium) метафорически отсылает нас к оставшемуся на земле следу от стола, ранее стоявшего на этом месте, а затем убранного. Таким образом, оно, по всей видимости, происходит от тех римских менял (mensarii), которые, как свидетельствуют многие авторы, ставили столы (tabernas et mensas) в общественных местах, а затем могли обмануть людей, которые доверили им свои деньги, и убежать, но в этих местах оставались следы от их столов^{880}.

Вы доверяете деньги тому, кто поставил стол на рынке. Однажды вы идете на рынок и видите на месте стола только след на земле, vestigium. Это указатель, или знак, что стол убрали; факт исчезновения стола служит признаком, что меняла вышел из бизнеса, а тот факт, что он вышел из бизнеса, подразумевает, что вы лишились своих денег.

Чарлтон также использует слово evidence в этом значении. Он пишет, что если обвести вокруг опухоли сапфиром, то опухоль исчезнет, и утверждает, что сапфир действует на опухоль на расстоянии (магнетически): «Само место даст более уверенные и удовлетворительные свидетельства действия магнетизма; оно не становится черным и горячим за одну минуту после соприкосновения с сапфиром, а много минут спустя… болезнь успешно изгоняется благодаря магнетическому притяжению отсутствующего камня»^{881}.

Такого рода аргументы были хорошо знакомы древним римлянам. Эти аргументы начинаются с вещей (того, что мы называем фактами) и подробно обсуждаются в книге 5 «Риторических наставлений» Квинтилиана, труда, датируемого I в. Например: А найден мертвым, и в его теле остался нож, принадлежащий Б. Это признак, что А убит Б, – если только нож не был украден у Б или А напал на Б и Б просто оборонялся. Таким образом, подобные признаки не могут быть исчерпывающими доказательствами; это всего лишь указатели, и их следует интерпретировать в соответствии с контекстом. У Квинтилиана признаки называют приметами или следами, «…через кои другая вещь означается, как, например через кровь открывается смертоубийство. А как кровь может попасть на одежду и при заклании жертвы, и от течения ея из носу, то окровавленная одежда не всегда показывает смертоубийство. Но сие, будучи само по себе недостаточно, если присоединится к прочим признакам, служит вместо доказательства [ceteris adiunctum testimonii loco ducitur], когда доказано, например, что обвиняемый был враг убитому, что грозил ему прежде, что находился на том же месте. Тогда благодаря сему признаку то, о чем сомневались, покажется уже несомнительным, верным»^[274]{882}.

Такие доказательства-признаки мы называем косвенными доказательствами, что в юридическом смысле означает «контекстуальные». Самим этим термином, circumstantial, (буквально: связанные с обстоятельствами) мы обязаны Квинтилиану, единственному из латинских авторов, использовавших circumstantia не для указания положения в пространстве (овцы, сгрудившиеся вокруг пастуха), а в значении «спорный вывод, зависящий от контекста». Квинтилиан приводит вымышленный пример обращения к обстоятельствам. Предположим, существует закон, согласно которому верховный жрец может помиловать осужденного на смерть преступника, а также другой закон, гласящий, что если одного виновного в супружеской измене приговорили к смерти, то и его партнер также должен быть казнен. Верховного жреца уличают в супружеской измене и приговаривают к смерти. «Никаких проблем, – говорит он. – Я помилую самого себя». «Вовсе нет, – отвечают ему. – Если ты помилуешь себя, то твой партнер не будет казнен, и таким образом ты помилуешь двух человек, на что не имеешь права. Поэтому ты должен умереть». В конкретных обстоятельствах супружеской измены право верховного жреца на помилование не может быть применено^{883}.

Из латыни Квинтилиана circumstance и circumstantial вошли в английский язык как указатель на неполные (однако важные) аргументы, которые следует рассматривать в контексте. Вот что писал иезуит Роберт Парсонс в 1590 г.:

Несмотря на утверждение апостола Павла, вещи, в которые мы верим, существуют не сами по себе, как может показаться очевидным из человеческих рассуждений. Но таковы доброта и благие деяния нашего милосердного Господа, что он не оставляет себя без достаточного свидетельства, внутреннего и внешнего, как свидетельствует в другом месте тот же апостол. Что касается внутреннего, оно свидетельствует истину тех вещей, в которые мы верим, давая нам свет и понимание вместе с внутренней радостью и утешением веры в них. А внешне он дает свидетельства того же с таким множеством удобств, вероятностей и аргументов убедительности (как называют их святые), хотя сама суть того, во что мы верим, все еще остается не совсем ясной. Тем не менее существует столько обстоятельств правдоподобности, порождающих в человеке веру, что было бы неразумно отрицать их или не доверять им^{884}.

Вероятность, аргументы достоверности, обстоятельства правдоподобия – все это производные от «свидетельств-признаков». Сами они не являются «свидетельскими показаниями», письменными или устными, но когда мы находим их в Библии, как будто организованные Богом, то они становятся эквивалентом свидетельских показаний. Именно Библия и традиции церкви являются источником текстовых свидетельств; обстоятельства помещают свидетельства в определенный контекст и сопровождают их. Внутренний свет, понимание и радость действуют аналогично свидетельствам: для Парсонса именно они свидетельствуют об истинности наших убеждений.

Эти четыре типа свидетельств (ясность, юридическое, согласие и признак) оставляют много простора для путаницы и зачастую противоречат друг другу. Джон Уилкинс в изданной после его смерти работе «О принципах и устоях естественной религии» (Principles and Duties of Natural Religion, 1675) максимально расширил дискуссию о свидетельствах основания для веры (свидетельство-согласие); в понятие «свидетельства» он включает чувство, демонстрацию [то есть дедукцию], свидетельские показания и опыт. Первые два являются свидетельствами чего-либо, вторые два – свидетельствами для чего-либо^{885}. Свидетельство для веры (юридическое свидетельство, свидетельство-признак) может быть лучше или хуже, сильнее или слабее, а также вызывает разную «степень согласия» или «степени правдивости, уверенности или достоверности)^{886}. Аналогичным образом, свидетельство веры (свидетельство ясности) может быть больше или меньше, яснее или туманнее, производить разные степени знания. Локк различает «следующие три ступени познания: интуитивное, демонстративное и чувственное, причем для каждого из них существуют особые степени и виды очевидности и достоверности»^{887}. По мнению Локка, свидетельства-признаки – и он использует слово «свидетельства» именно в этом значении, когда рассуждает о вероятности, – являются не формой познания (которое ограничено интуицией, демонстрацией и чувствами, всеми типами свидетельства чего-либо), а мнением, которое измеряется «степенями согласия». Тем не менее некоторые свидетельства-признаки могут рассматриваться как «надежное знание»^{888}.

Совершенно очевидно, что разные типы профессиональной деятельности имеют дело с разными типами знания, или «свидетельствами ясности». Приверженцы философии Аристотеля считали, что все истинное знание может быть выражено в силлогистической форме, от бесспорных предпосылок к неопровержимым выводам, и все оно основано на «свидетельствах ясности». С другой стороны, юристов и богословов интересовали юридические свидетельства и свидетельства-признаки. С 1400 г. богословы обсуждали концепцию «внутренней убежденности» – свидетельства, на которое можно опираться, даже если речь идет о важных вещах. Например, я могу быть внутренне убежден, что этот город называется Римом, даже если я там никогда не был. Можно привести рассказы других людей, документы, карты, фотографии и много других свидетельств, подтверждающих существование места под названием «Рим». Подделать такое количество свидетельств абсолютно невозможно, и поэтому я твердо уверен, что Рим существует. Но это уверенность другого рода, отличающаяся от знания того, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, что может быть строго доказано; свидетельства в пользу существования Рима основаны на опыте, а значит, на вероятности^[275]. Стандартный аргумент богословия состоял в том, что христианину необходима внутренняя убежденность в истинности своей веры, поскольку на кону стоит судьба его души.

Некоторые богословы не довольствовались внутренней убежденностью: в 1689 г. пресвитерианский проповедник Ричарт Бакстер подробно рассмотрел понятие свидетельства и пришел к выводу, что следует принимать во внимание лишь свидетельство ясности. Не следует опираться, утверждал он, на опыт в любой из его форм. «Даже наши философы-экспериментаторы и врачи находят, что эксперимент, который многократно удается, впоследствии не получается на других предметах, и они не знают почему. Ход внешних событий может быть определен неизвестными причинами»^{889}. Истинная вера требует уверенности, а уверенность требует самоочевидности, или свидетельства-ясности. (Нас не должны смущать попытки Бакстера доказать самоочевидность Библии.)

На данном этапе становится ясно, что одна из характеристик научной революции – замена свидетельства-ясности свидетельством-признаком по мере того, как люди учились доверять косвенным и вероятностным доказательствам, а не интуитивным и демонстративным. Например, в опыте Торричелли невозможно увидеть давление воздуха, но высота ртутного столба указывает на это невидимое давление. Если вы смотрите на Луну в телескоп, то не видите горы, но неровная граница света и тени указывает на присутствие гор. Когда Галилей заметил спутники Юпитера, он не мог увидеть, что это луны, но их движение указывало, что они вращаются вокруг Юпитера. В каждом случае увиденное дает основания для надежного вывода. Математики начали обращаться с доказательствами так же, как юристы и богословы обращались с ними на протяжении многих столетий.

§ 2

До сих пор мы рассматривали понятие «свидетельства», опираясь лишь на английские источники. В английском праве суждение в вопросах факта принимала коллегия присяжных: ее задача состояла в том, чтобы оценить свидетельства и решить, виновен подсудимый или нет^{890}. Однако не существовало формальных правил, как следует принимать это решение. Правило «отсутствия обоснованного сомнения» было сформулировано только в XVIII в., и суть его состоит в том, что коллегия должна сама решать, что оно означает. Таким образом, присяжные могли – при желании – принимать решения на основе косвенных улик. Один из персонажей пьесы, написанной в 1616 г. и не без сарказма названной «Честный законник» (The Honest Lawyer), говорит:

Когда бы при убийстве

мы судили не по косвенным уликам и основаниям,

то загубили б много жизней^{891}.

В странах, где руководствовались римским правом, ситуация, как мы уже видели, была совсем иной. Там существовали четкие правила обращения со свидетельствами^{892}. Судья собирал свидетельства, применял законы и выносил приговор. В случае смертного приговора вердикт требовал полного доказательства вины, например, показаний двух свидетелей, видевших, как было совершено преступление, или признания обвиняемого^[276]. Квинтилиан говорит, что косвенное доказательство может заменить свидетеля, и впоследствии юристы ссылались на него, утверждая, что оно может считаться половиной полного доказательства. Когда обвиняемому грозил смертный приговор, но полное доказательство отсутствовало, стандартной процедурой была пытка, позволявшая получить признание, но пытку разрешалось применять только при наличии веских оснований для подозрений, составлявших половину полного доказательства. В английском языке мы используем слово proof (доказательство) для обозначения демонстрации (или математического доказательства), и поэтому понятие половины доказательства не имеет смысла, однако судьи в континентальной Европе и в Шотландии суммировали доказательства до тех пор, пока не получали полное доказательство или достаточное основание для применения пытки. Например, слухи составляли одну семьдесят вторую часть полного доказательства^[277].

Таким образом, французы следовали латинским источникам и использовали слово preuve, или «доказательство», а не слово «свидетельство», однако они рассматривали доказательства как нечто, что могло суммироваться, подобно тому, как могут накапливаться свидетельства – пока доказательство не станет бесспорным. Но если в английском языке можно говорить о «свидетельстве» как едином целом – «свидетельство его вины неопровержимо», – то во французском необходимо использовать множественное число, les preuves. Стандартный перевод на французский термина «доказательная медицина» – m?decine fond?e sur les faits. Французы были не единственными, у кого слово, обозначавшее свидетельство-признак, совпадало со словом, обозначавшим доказательство; это было характерно для всех современных европейских языков, за исключением английского и португальского (в котором evidencia часто использовалось во множественном числе, как в английском XVIII в.)^{893}.

§ 3

Таким образом, существует (или кажется, что существует) фундаментальная связь между рассуждениями Квинтилиана о признаках и указателях и тем, как в XVIII в. смотрели на доказательства в юриспруденции англичане и жители континентальной Европы. Тем не менее некоторые специалисты утверждали, что концепция свидетельства появилась лишь около 1660 г. (именно поэтому я уделил столько внимания примерам свидетельства-признака, предшествовавшим этой дате)^{894}. Это утверждение было основано на различии трех типов свидетельств: свидетельств очевидцев, свидетельств чувств и свидетельств (за неимением лучшего термина) улик^{895}. Ян Хакинг разделяет два последних типа, цитируя Дж. Л. Остина:

Например, я могу с полным основанием утверждать, что некое животное является свиньей, в ситуации, когда самого животного не видно, но на земле имеется множество следов, похожих на следы свиньи. Если я найду несколько ведер свиного корма, это будет дополнительным свидетельством, а издаваемые животным звуки и его запах станут еще более убедительным свидетельством. Но если затем появится само животное, то вопрос о дальнейшем сборе свидетельств отпадает; появление животного не добавляет свидетельств, что это свинья. Теперь я просто это вижу^{896}.

Утверждается, что эта концепция свидетельства (свидетельство-признак) отсутствовала в эпоху Возрождения. Ее место занимала концепция знаков^{897}.

Это утверждение включает ряд ошибок. Во-первых, в нем «знаки» (то есть указатели, следы или признаки) путаются с «сигнатурами»^{898}. Согласно теории сигнатур, распространенной в эпоху Возрождения, в природе суть некоторых объектов выражается в их форме. Так, например, фасоль, имеющая форму человеческой почки, может быть полезна для лечения болезней почек. Эта доктрина, которой придерживались сторонники Платона и Парацельса, не имеет ничего общего с теорией знаков (также известных как указатели, следы или признаки). Во-вторых, утверждается, что эта теория знаков/сигнатур принадлежит к «низшим» дисциплинам, таким как медицина и алхимия, а юриспруденция и богословие не упоминаются вообще. В-третьих, утверждается, что знаки «читаются» наподобие текста и, следовательно, невозможно указать различие между свидетельствами очевидцев и свидетельствами улик. Здесь дискуссия становится интересной, поскольку, как было отмечено выше, Квинтилиан, а вслед за ним и Парсонс не считают признак эквивалентом свидетельства очевидца. Для них свидетельство очевидца является главной формой свидетельства (юридическое свидетельство), а свидетельство-признак должно ему соответствовать.

Тем не менее Квинтилиан проводил четкую границу между тем, что он называл «формальными» и «неформальными» доказательствами^{899}. К неформальным доказательствам относятся документы, показания свидетелей и признания, данные под пыткой: они говорят сами за себя. Формальные доказательства должны быть выстроены защитником. Как мы уже видели, Квинтилиан отмечает, что некоторые признаки могут в буквальном смысле говорить за себя – залитая кровью одежда, крик, – однако другие в значительной степени зависят от интерпретации. Indicia, vestigia и signa (признаки, следы и знаки), таким образом, отличаются от документов или показаний свидетелей, даже если могут использоваться для тех же целей, что и документ или показания свидетеля. Считается, что утверждение, что знаки можно читать как текст, происходит из убеждения эпохи Возрождения, что Вселенная – это книга, книга природы, однако это помещает теорию знаков в неверный контекст. Корни теории знаков следует искать в юриспруденции, и знаки считаются говорящими, потому что судебные заседания представляют собой дискурсивные действия. Задача обвинителя – превратить кровь на одежде подозреваемого в эквивалент свидетельских показаний против него; то есть он должен заставить кровь говорить.

Пьер Гассенди в своем труде «Система философии» (Syntagma philosophicum, 1656) развил классическую доктрину признаков в сложную теорию познания^{900}. Он выделяет два типа признаков. Одни позволяют нам узнать то, что мы могли бы узнать путем непосредственного чувственного восприятия, если бы находились в данном месте в нужное время. Это следы: стол менялы, ноги свиньи или палец преступника оставляют след, или отпечаток. Например, мы можем утверждать, что кратеры на Луне являются следами прошлых столкновений с астероидами. Знак «ведет нас к знанию чего-либо скрытого, подобно тому, как следы [vestigium] являются знаками, указывающими собаке, в какую сторону бежать, чтобы поймать дичь»^{901}. Под «следами» Гассенди понимает свидетельства-признаки. С другой стороны, говорит он, существуют знаки, указывающие на то, что увидеть невозможно. Например, невозможно увидеть поры на коже, но капельки пота свидетельствует, что они там есть. Мы не можем видеть ног чесоточного клеща, но из того факта, что он двигается, мы можем сделать вывод, что у него есть ноги – или нечто подобное. Фактически, указывает Гассенди, после изобретения микроскопа и поры на коже, и ноги клеща стали видимыми, таким образом подтвердив достоверность предыдущих аргументов, свидетельствующих об их существовании. Такие аргументы зависят от аналогий: например, кожа сравнивалась с пористой глиняной посудой. Эта концепция аргументов, построенных на аналогии, была позаимствована последователями Эпикура из медицины, однако с ней были знакомы и юристы. Например, Квинтилиан полагает, что юрист должен апеллировать к тому, что мы назвали бы стереотипами: «Легче поверить, что мужчина – разбойник, а женщина – отравительница». Это аргументация по аналогии, основанная на обстоятельствах дела^{902}.

Гассенди, конечно, прав, подчеркивая важность аргументации по аналогии. Когда в 1660 г. Роберт Бойль хотел объяснить новую теорию упругости воздуха, он сравнил воздух с овечьей шерстью, которую можно спрессовать, но которая снова расправляется, как только давление исчезает: эта аналогия, полагал он, делает правдоподобной теорию упругости. Торричелли сравнивал вес и давление воздуха с весом и давлением воды. Разница между двумя радикально отличающимися друг от друга типами умозаключения, следами и аналогиями по-прежнему важна для Локка. Никто не сомневался в надежности следов (например, не может быть шрама без раны), однако аналогии выглядели гораздо более туманными. Совершенно очевидно, что если в основе большей части нашего знания лежат аналогии, то такое знание не может быть надежным и от нас могут ускользать реальные причины явлений.

Гассенди не видел необходимости проводить четкую границу между свидетельством следов и свидетельством очевидцев, однако он явно не считал, что шрам является «очевидцем» раны^{903}. Он различал показания очевидцев и свидетельства. Но если вы ошибочно полагаете, что ключевая проблема заключалась в различении признаков и свидетельских показаний, то должны прийти к выводу, что разделил их только Арно в «Логике Пор-Рояля», поскольку определил разницу между «внутренним свидетельством» и «внешним свидетельством». Внутреннее свидетельство – это свидетельство улик (его нож был в жертве); внешнее свидетельство – это показания очевидцев (жена говорит, что он все время был рядом с ней). Разумеется, Арно не использовал слово evidence (свидетельство), поскольку писал на французском, а не на английском. Он пользовался термином circonstances (обстоятельства). Например: «Чтобы вынести суждение о подлинности некоторого события и решить, стоит ли в него верить, надо рассматривать его не отвлеченно, само по себе, как рассматривают положения геометрии, а принимая в соображение все сопутствующие ему обстоятельства, и внутренние [улики], и внешние [показания свидетелей]»^{904}.

Как мы уже видели, термин «обстоятельства» был введен Квинтилианом. Квинтилиан также отличает свидетельства признаков, или улик, от свидетельств очевидцев; и действительно, как в «Логике Пор-Рояля», свидетельства признаков у него «внутренние», а свидетельства очевидцев «внешние». В «Логике Пор-Рояля» довольно сложно понять, по отношению к чему свидетельства признаков являются внутренними. Нож может находиться в теле, но внутри чего находятся отпечатки пальцев? Как мы уже видели, у Парсонса разница проста: внутреннее свидетельство состоит из моих чувств, которые находятся внутри меня. У Квинтилиана все несколько сложнее: очевидцы и документы приходят к юристу снаружи, а формальные доказательства составляются им самим, в рамках риторики. Формальные доказательства – это вклад юриста в свидетельства. Арно не копирует Квинтилиана, а поправляет его, чтобы пойти еще дальше^[278].

Можно ли считать «Логику Пор-Рояля» (1662) первым текстом, где проводится четкая граница между показаниями очевидцев и свидетельством-признаком? Как мы уже видели, в более ранних работах предполагалось, что одно может заменяться другим, а иногда (у Парсонса) эти понятия объединились. Тем не менее вот что писал Ричард Хукер (ум. 1600): «Достоверность вещей определяется либо известным состоянием и добросовестностью свидетельствующего, либо проявлением подобия истины, которую они содержат в себе»^{905}. Точно такая же разница между внутренним («в себе») и внешним (показания очевидца) свидетельством отмечена в «Логике Пор-Рояля». Хукер неявным образом признает, что оба типа свидетельства должны рассматриваться в зависимости от обстоятельств. У обвиняемого кровь на одежде, но по профессии он мясник; свидетельские показания однозначны, но свидетель ненадежен. Тот факт, что одно свидетельство можно заменить другим, не означает, что Хукер не различает их; совершенно очевидно, что они разные по своей сути – одно основывается на закономерностях природы, другое на правдивости людей. Еще один пример: в 1648 г., задолго до публикации «Логики Пор-Рояля», Уилкинс уже утверждал, что открытия Архимеда (такие, как знаменитое зеркало, с помощью которого он поджег вражеский флот) могут показаться настолько удивительными, что возникает сомнение в их истинности («такие странные деяния, как… вряд ли покажутся достоверными даже в наши, более просвещенные времена»; то есть если мы на это не способны, каким образом это удавалось ему?), «не будь они описаны столь многочисленными и столь благоразумными авторами», и прежде всего Полибием, который либо был очевидцем, либо имел возможность побеседовать с очевидцами^{906}. Здесь внутреннее свидетельство противопоставляется внешнему, как это часто происходит в суде. (У подозреваемого кровь на одежде, но жена говорит, что он все время был с ней.)

Таким образом, утверждение, что новая концепция свидетельства появлялась в 1660-х гг., ошибочно; куда ни посмотри, везде обнаруживаются переосмысленные рассуждения Квинтилиана. Новым был перенос понятий из одной дисциплины в другую. Раньше свидетельства-признаки занимали только юристов и богословов, а в 1660 г. они стали предметом обсуждения Королевского общества. Термин «внутреннее убеждение» раньше встречался только в богословских трактатах, но в 1662 г. его использовали первые статистики, Граунт и Петти^{907}. Подобно фактам, которые переместились из зала судебных заседаний в лабораторию, свидетельства примерно в то же время проделали тот же путь; в процессе формирования нового типа знания внутреннее убеждение переместилось из богословия в науку. В том, что касается свидетельства, новая наука не изобретала новые понятия, а использовала старые.

§ 4

Поиск новой концепции свидетельства в середине XVII в. обречен на неудачу из-за классического контекста, в котором на протяжении столетий обсуждался вопрос надежности выводов, сделанных на основе фактов. Контекстом была дискуссия об эпициклах Птолемея. По мнению последователей Аристотеля, эпициклы не обязаны существовать в действительности: всякое движение небесных дел должно представлять собой круговое движение вокруг центра Вселенной. Они рассматривали эпициклы как полезные инструменты, с помощью которых можно вычислять положение планет. Но математики интерпретировали видимое неравномерное движение планет по небу как свидетельство некой невидимой реальности, которая вызывает такое движение. Свои наблюдения за движением планет они считали свидетельством реальности эпициклов. Вот как описывал позицию математиков Клавий:

Как в натурфилософии мы приходим к пониманию причин через их следствия, так и в астрономии, которая имеет дело с небесными телами, находящимися очень далеко от нас, мы должны достигать знаний о них, о том, как они расположены и из чего составлены, при помощи наших чувств… Поэтому приемлемо и в высшей степени рационально, что из конкретных движений разных планет и их появления астрономы должны определять количество окружностей, по которым движутся планеты, совершая такие сложные движения, а также размер этих окружностей и их взаимное расположение… Однако наши противники пытаются ослабить этот довод, утверждая, что согласны, что все явления могут быть объяснены постулированием эксцентрических окружностей и эпициклов, однако из этого не следует, что упомянутые эпициклы существуют в природе; наоборот, они являются воображаемыми, а все явления, возможно, могут быть объяснены более простым способом, хотя еще нам неизвестным… Однако предположение о эксцентрических окружностях и эпициклах не только объясняет все известные явления, но и предсказывает будущие явления, время для которых в целом неизвестно. Так, если я сомневаюсь, будет ли в январе 1582 г. затмение полной Луны, то могу проверить это с помощью вычислений, основанных на эксцентрических окружностях и эпициклах, и таким образом развеять сомнения… Но неразумно предполагать, что мы должны заставлять небесные тела (но именно так мы и поступаем, если эксцентрические окружности фиктивны, как утверждают наши противники) подчиняться нашим фантазиям и двигаться так, как мы пожелаем, или согласно нашим правилам^{908}.

Здесь аргументы Клавия совпадают с аргументами современных реалистов, которые утверждают, что наука должна приближаться к истине, поскольку в противном случае она не сможет делать успешные предсказания. Однако Роберт Бойль присоединился к философам и представил аргументацию, которая берет начало от Аверроэса и которой придерживаются современные прагматики и инструменталисты:

С какой бы уверенностью многие атомисты и другие натуралисты ни заявляли о своем знании истинных и реальных причин вещей, которые они пытаются объяснить, очень часто в своих объяснениях они могут лишь показать, что объясняемое явление может происходить так, как они говорят, но не продемонстрировать, как это происходит в действительности: точно так же часовщик может привести в движение все шестеренки часов и пружиной, и грузами, а пуля может быть вытолкнута из ружья не только посредством пороха, но также сжатого воздуха и даже пружины. Таким образом, одни и те же следствия производятся самыми различными причинами, и зачастую бывает очень трудно и даже невозможно нашему слабому уму с уверенностью определить один из нескольких возможных путей, тогда как природа может производить те же явления, которые она использовала, чтобы показать их^{909}.

Часы на батарейке и часы с пружинным заводом выглядят одинаково: факт кругового движения стрелок ничего не говорит о механизме, приводящем их в движение. В терминах схоластики это была дискуссия о надежности апостериорного рассуждения; для нас это дискуссия о свидетельствах вещей, или свидетельствах-признаках. Ни сами споры, ни выдвигавшиеся в ходе их аргументы не были новыми во второй половине XVII в. Вот что писал в 1558 г. философ-гуманист Алессандро Пикколомини:

Предположим, что мы видим камень, с огромной силой ударяющийся о стену, и, не зная причины такой стремительности, воображаем, что камень выпущен из лука или арбалета. И предположим, что наша теория неверна, и камень мог быть выпущен из пращи. Тем не менее он ударил в стену с такой же силой, словно был выпущен из воображаемого лука. Но вышеупомянутая стремительность камня могла быть вызвана несколькими причинами. Точно так же, когда мы наблюдаем многочисленные движения планет в небе, и несмотря на то что истинные причины этих движений от нас скрыты, тем не менее этого нам достаточно для предположения, что если наши теории верны, то эти движения происходят из них так, как мы их видим. Этого более чем достаточно для вычислений, предсказаний и сведений, которые нам нужны, чтобы знать местоположение, величину и движение планет^{910}.

Если этот спор между реалистами и инструменталистами похож на нашу дискуссию о природе научного знания невидимых сущностей, таких как электрон, причина этого заключена в использовании одной и той же концепции свидетельства. В этом споре отсутствует только слово, которому мы уделили столько внимания и в котором они не испытывали нужды: «свидетельство». Их словарь – проявления, предсказания и причины – прекрасно справлялся с задачей.

§ 5

Начиная с 1640-х гг., после триумфа эксперимента, свидетельства, которые считали достаточными юристы, врачи и астрономы, – свидетельства улик или фактов – начали удовлетворять таких математиков, как Паскаль, при изучении физических явлений. Апостериорные рассуждения от явлений к причинам начали вытеснять априорные рассуждения геометров и философов-схоластов, которые настаивали, что единственная надежная форма рассуждений – это рассуждения от определений к следствиям. Точно так же, как астрономы признавали, что в принципе разные гипотезы одинаково хорошо могут справляться с задачей (Клавий не сомневался, что система Коперника дает верные предсказания, но был уверен, что Земля неподвижна, а не вращается вокруг Солнца), многие продолжали утверждать, что существует несколько превосходных, но не совпадающих объяснений опыта Торричелли. Паскаль не соглашался с ними.

Именно эту новую разновидность знаний имел в виду Спрэт, когда защищал Королевское общество от критиков, настаивая на исключительной надежности исходного пункта нового знания, экспериментального свидетельства. И действительно, Спрэт использует (что необычно для автора XVII в.) то же самое слово «свидетельство», что и мы:

Не существует какой-то одной вещи, одобряемой и практикуемой в нашем мире, которая подтверждена более убедительным свидетельством, чем то, которое требует Общество, за исключением лишь священных таинств религии. Почти во всех остальных вопросах веры, мнения или науки уверенность, посредством которой направляется человек, по твердости не сравнится с этой. И я беру на себя смелость обратиться ко всем благоразумным людям; во всех странах, управляемых законами, им достаточно согласия двух или трех свидетелей в вопросах жизненных и государственных; однако они не думают, что с ними обращаются справедливо в том, что касается знания, если они имеют совпадающие свидетельства числом шестьдесят или сто?^{911}

Однако большинство новых ученых избегали слова «свидетельство», поскольку оно неизбежно несло в себе намек на суды – намек, который Спрэт хотел сделать явным. Так, в 1660 г. Бойль описывает один из экспериментов «как правдоподобное, но не демонстративное доказательство, что вода может быть трансмутирована в воздух»^{912}. В данном случае он использует слово «доказательство», как будто пишет preuve на французском, вместо «свидетельства» в значении свидетельства-признака. В современном английском языке «правдоподобное доказательство» так же невозможно, как «фальшивый факт», но у Бойля «доказательство» используется в другом значении.

Кроме того, Бойль, как и все ученые XVII в., понимает, что большинство его читателей будут составлять математики. И он считает, что должен «…извиниться перед читателями из числа математиков. Некоторым, боюсь, не понравится, что я предложу в качестве доказательств такие физические эксперименты, которые не всегда демонстрируют вещи с математической точностью и аккуратностью; и еще в меньшей степени они одобрят, что я присовокуплю такие эксперименты для подтверждения толкований, как будто гипотез и предположений, должным образом осмысленных, недостаточно для убеждения любого рационального человека в вопросах гидростатики»^{913}. Другими словами, он полагает, что должен извиниться за обращение к свидетельствам-признакам в области, где кажется возможной математическая демонстрация (свидетельство-ясность). Это стремление к демонстрации не ограничивалось тем, что мы называем эмпирическими науками, но было распространено и в богословии. Так, в 1593 г. математик Джон Непер представил свою интерпретацию Апокалипсиса как «некой формы предположения, настолько близкой к аналитическому или демонстративному методу, насколько позволяют слог и природа Священного Писания»^{914}.

Работа математиков эпохи Возрождения шла в двух направлениях. Аристотель проводил границу между геометрией, арифметикой (которая занималась чисто теоретическими вопросами) и оптикой, с одной стороны, и гармонией и астрономией (она имела дело с физической реальностью) – с другой. Бэкон дал название этому различию: «чистая математика» и «смешанная математика». (Бэкон расширяет список разделов смешанной математики, включая в него перспективу, инженерное дело, архитектуру, космографию и «разные прочие»^{915}.) Чистая математика имеет дело с доказательствами и демонстрациями, а смешанная – с явлениями. Но статус у чистой математики выше, результатом чего было стремление подражать языку и аргументации чистой математики.

Например, Галилей старался держаться как можно ближе к геометрии. Он измерял длину теней на Луне и использовал геометрию для демонстрации высоты гор, которые отбрасывали эти тени; он использовал геометрию для доказательства (довольно изящного), что пятна на Солнце должны располагаться вблизи поверхности^{916}. Но эти доказательства включали рассуждения, которые шли от вещей (теней и фигур) к применимости геометрических теорем. И действительно, они начинались как аналогии. Галилей считал, что чередование ярких и темных пятен вдоль границы света и тени похоже на горный хребет на восходе Солнца, если смотреть на него сверху, – поэтому, делал вывод он, это могло быть именно горным хребтом. Пятна на Солнце напоминали ему облака; он знал, что это не облака, однако пятна были так же связаны с поверхностью Солнца, как облака с поверхностью Земли. Новая наука часто представала в виде системы аксиом и демонстраций – например, в «Двух новых науках» Галилея или в «Началах» Ньютона, – но всегда опиралась на факты и (с меньшей уверенностью) на аналогии.

Это помогает объяснить, почему в текстах XVII в. редко употреблялось слово «свидетельство» (которое содержало ассоциацию с согласием или несогласием, наблюдаемым в судебном конфликте). Оно всего три раза (один раз в форме глагола) встречается в «Истории Королевского общества» Спрэта. В «Оптике» (1704), величайшем триумфе новой экспериментальной науки, Ньютон использует его один раз. В первых томах «Философских трудов» оно появляется всего один или два раза в год. Даже в такой поздней работе, как «Курс экспериментальной философии» (Course of Experimental Philosophy, 1734–1744) Дезагюлье, слово «свидетельство» в двух объемных томах появляется всего два раза. Как мы уже видели, после 1660 г. сторонники новой науки бесконечно рассуждали о «фактах» (хотя Ньютон избегал этого термина, считая его неподходящим для математика), «опыте», «экспериментах», «гипотезах», «теориях» и «законах природы». Но слово «свидетельство» они использовали, как правило, небрежно и непреднамеренно, зачастую (как показывает приведенная выше цитата из Спрэта) из желания провести параллели с юриспруденцией и/или богословием.

Если и существовало одно слово, символизировавшее новую науку для тех, кто создавал и практиковал ее, то этим словом был «опыт», а не «свидетельство». Паскаль не ограничился простым заявлением о значимости опыта, но утверждал, что наше познание природы способно на бесконечный прогресс, потому что оно основано на опыте, а опыт со временем накапливается^{917}. Таким образом, повышенное внимание к опыту ассоциировалось с понятиями прогресса и открытия. Конечно, было нечто глубоко сомнительное в том, что теоретическое понимание природы заменялось измерением высоты ртути в трубке: измерение есть частное событие, производимое при помощи определенного оборудования в определенный день, при определенных условиях, тогда как теория должна быть универсальной. Первые экспериментаторы, например Галилей, пытались преуменьшить эту проблему, сообщая об эксперименте в общих терминах, как многократно повторяющемся, но начиная с Паскаля эксперимент становится локальным событием и описывается именно как локальное событие. Такие описания не смягчают эпистемологическую проблему, смещая фокус от конкретного к общему, а, наоборот, подчеркивают ее^{918}. Один из способов обойти проблему – разработать серию экспериментов, которые исследуют явление с разных сторон: Паскаль стремился выйти за рамки эксперимента Торричелли и придумать новые именно для того, чтобы заполнить этот пробел.

Соответствие между теориями и фактами считалось таким важным, что Галилей и Ньютон были готовы исказить факты, чтобы они согласовывались с теориями, – даже несмотря на то, что настаивали на верховенстве факта по отношению к теории. Во всяком случае, Мерсенн был уверен, что эксперименты Галилея с падением тел невозможно повторить в точности, а Ньютон подправлял цифры, чтобы его теоретические расчеты совпадали с измеренной скоростью звука^{919}. Мы можем утверждать, что наука Галилея и Ньютона была чисто эмпирической, но тогда это слово используется в значении, которое оно приобрело в XIX в., – в XVII в. эмпириками считали людей, не умевших логически рассуждать, а не тех, чьи теории опирались на свидетельства^[279]. Гассенди и Локк не считали себя основателями эмпирической философии, хотя с нашей точки зрения именно такова была их роль.

Новые ученые по возможности стремились к математической демонстрации и заявляли о точном соответствии теории и факта, когда это было им нужно, и поэтому в английском языке они всеми способами избегали слова «свидетельство», которое неизбежно ассоциировалось с юриспруденцией. В результате мы можем выявить «источник» для языка фактов (глава 7), законов природы (глава 9), а также гипотез и теорий (глава 10), но не для языка свидетельств – если он и существует, то находится вне науки.

Язык свидетельств-признаков (в отличие от концепции) стал развиваться к концу XVII в. не в научных трудах, а в работах по естественной теологии, таких как «О принципах и устоях естественной религии» Джона Уилкинса (1672; встречается 75 раз) и «Древнее происхождение человечества» (The Primitive Origination of Mankind) Мэттью Хейла (1677; встречается 280 раз, но Хейл был председателем суда). Термин укоренился в философии: Юм в своем «Трактате о человеческой природе» (1739–1740) использует его 48 раз. На судьбу слова «свидетельство» повлияла работа Уильяма Пейли «Естественная теология» (Theology; or, Evidences of the Existence and Attributes of the Deity, 1802). Мы можем видеть, как медленно, но уверенно свидетельства-признаки перемещались из юриспруденции, богословия и философии в науку, но язык еще значительно отставал от концепции, поскольку эксперимент – это не что иное, как обращение к свидетельствам-признакам.

§ 6

Тем не менее было бы неверным сосредоточиться только на самом слове «свидетельство», а не на концепции, которую оно отражает, поскольку в таком случае мы упускаем очень важный аспект. Для Локка и всех его предшественников знание эквивалентно истине. Знание, которое может быть отменено или исправлено в свете новых наблюдений, считалось всего лишь мнением или вероятностью. Внутреннее убеждение представлялось как «твердое», надежное мнение, но суть внутреннего убеждения состояла в том, что его можно придерживаться, не меняя; оно не опровергается практикой, даже если его невозможно доказать, как доказываются математические теоремы. Концепция свидетельства (означавшего соответствующий опыт) перешла в науку из юриспруденции. В английском законодательстве после того, как коллегия присяжных вынесла решение, вердикт мог быть оспорен в части закона, но не в части факта. Например, до 1907 г. не существовало процедуры для представления новых свидетельств^{920}. Таким образом, коллегия должна была быть уверенной в принятом решении. Внутреннее убеждение, основанное на вероятности, в работах Уилкинса и Локка присоединялось к дедуктивному или самоочевидному знанию как еще одна форма истины. Это соответствовало судебной практике.

Локк описывал случай, когда знание, выглядевшее достоверным, было отвергнуто: сиамский король не поверил рассказу голландского посла, который убеждал его, что в холодное время в Голландии вода становится твердой, так что по ней может ходить даже слон. Однако Локк не считал подобные случаи характерным примером надежности эмпирического знания (как мы его теперь называем). Он сформулировал общий принцип следующим образом: «Положение само по себе будет более или менее вероятным в зависимости от того, более или менее ему соответствует (или не соответствует) надежность нашего знания, достоверность наблюдений, частота и постоянство опыта, число и правдивость свидетельств»^{921}. Это означает, что со временем изменения возможны; однако Локк так и не осмелился сделать следующий шаг и заявить, что со временем изменяется и само знание. С одной стороны, он говорит о «нашем знании», которое может меняться. С другой стороны, знание есть истина.

В Оксфордском словаре проводится разграничение между «знанием» в значении «факта знания или знакомства с явлением, человеком и т. д.» и «знанием» в значении «обоснованное истинное убеждение». В словах Локка «наше знание», которое должно соответствовать наблюдению, опыту или показаниям очевидцев, это знание понимается как знакомство, но Локк по-прежнему жаждет знания как обоснованного истинного убеждения. В этом отношении он согласен с Гоббсом, который писал:

Это познание знаков, приобретенное путем опыта, есть то, в чем, согласно ходячему представлению, кроется разница между более и менее мудрыми людьми, причем под мудростью обыкновенно подразумевают всю сумму человеческих способностей, или познавательную силу. Но это ходячее представление ошибочно, ибо такие знаки только предположительны и в зависимости от того, часто или редко они нас обманывали, бывают достоверны в большей или меньшей степени, но никогда не обладают несомненностью и очевидностью. Ибо, хотя человек до настоящего времени постоянно наблюдал, что день и ночь чередуются, он, однако, не может заключить отсюда, что они чередовались таким же образом всегда или будут чередоваться таким же образом во веки веков.

Из опыта нельзя вывести никакого заключения, которое имело бы характер всеобщности. Если знаки в двадцати случаях оказываются верными и только в одном обманывают, то человек может биться об заклад, ставя двадцать против одного, что предполагаемое явление наступит или что оно имело место, но он не может считать свое заключение безусловной истиной^[280]{922}.

Радикальный отход от позиции Гоббса (который ясно формулирует вопрос Юма об индукции и отвергает свидетельство-признак как основание для уверенности) и даже Локка (который четко определяет выбор между свидетельством-ясностью и свидетельством-признаком, но затем увиливает от ответа) наблюдается в работе Уильяма Уоттона «Размышления о древнем и современном знании» (1694):

Новые философы, как их обычно называют, воздерживаются от общих выводов, пока не соберут большое количество экспериментов и наблюдений относительно рассматриваемой вещи; и при появлении нового света старая гипотеза рушится без шума и суматохи. Поэтому выводы, сделанные из любых исследований природы вещей, даже если они выражены в общем виде, все равно (как бы с общего согласия) содержат скрытую оговорку: насколько это подтверждено уже выполненными экспериментами и наблюдениями^{923}.

«Скрытая оговорка» Уоттона, отражающая идею, что все научные доводы могут быть опровергнуты, имеет фундаментальное значение^[281]. Она преобразует науку из знания истины, почитаемой и неоспоримой, в форму прогрессивного знания, в котором общепринятые истины всегда могут быть оспорены и в котором абсолютная истина недостижима. Откуда Уоттон знал о понятии «скрытой оговорки»? Сама фраза относится к этике, где традиционно любое обещание сопровождалось невысказанной оговоркой: «Если я могу», «Если я должен», «Если ничего не изменится», «При изменении обстоятельств я откажусь от своих обязательств»^{924}. Но сам принцип, что интеллектуальные системы являются лишь временными конструкциями, которым может потребоваться пересмотр и улучшение, заимствован непосредственно из языка гипотез и теорий, который и использует Уоттон, когда пишет о «старой гипотезе», которая «рушится без шума и суматохи».

Теперь, с формулировкой Уоттона о скрытой оговорке, внутренняя уверенность должна была уступить новой разновидности временного знания, временному пониманию. Об этой скрытой оговорке раньше не заявляли столь явно. У Локка в рассказе о сиамском короле скрытая оговорка была бы к месту, но Локк не сформулировал ее. Уоттон понимает, что ученые могут соглашаться («как бы с общего согласия») в данный момент считать знание (в смысле знакомства) или опыт истинным убеждением и что это не ошибка, а скорее способ, посредством которого идеальное, неизменное знание-истина, окончательный и не подлежащий пересмотру вердикт превращается в прогрессивную форму знания, в знание как неполное знакомство. Индукция всегда несовершенна, свидетельства всегда неполны, но их может быть достаточно, чтобы двигаться дальше. Формулировка Уоттона, что в науке любое знание сопровождается скрытой оговоркой, позволяет утверждать, что он был первым, адекватно понимавшим концептуальные основы современной науки; или, если вам так больше нравится, он был первым, кто понимал современную науку и признавал ее ограничения. Только на этом этапе современная теория свидетельств становится полной (хотя, конечно, Уоттон пишет об опыте и наблюдениях и не использует слово «свидетельство»). Таким образом, когда мы наконец приходим к формулировке Уоттона о скрытой оговорке, то впервые сталкиваемся с глубоким пониманием природы научного знания^{925}.

§ 7

Тем не менее поиск концепции свидетельства оправдывает себя неожиданным образом. И действительно, оно подводит нас к открытию, странному и непредсказуемому. Когда ученые начали оценивать надежность свидетельств, им пришлось иметь дело с тем, что все они называли «суждением» (например, у Локка: «Так как познавать можно только явную, достоверную истину, то заблуждение есть не погрешность нашего познания, а ошибка нашего суждения, соглашающегося с тем, что не есть истина»)^{926}. Для того чтобы вынести суждение, необходимо обладать набором достоинств, которые мы надеемся найти в коллегии равных: беспристрастностью, усердием, искренностью. Эти качества мы находим при любом обсуждении свидетельства-признака, но они не имеют значения в дискуссии о свидетельстве-ясности. Вот, например, как в 1677 г. один из богословов объясняет разницу между уверенностью и верой, между свидетельством-ясностью и свидетельством-признаком:

Математическая демонстрация проливает столь сильный свет, что разум не может воспрепятствовать ее одобрению, но в настоящее время ее побеждает чистое предположение о предмете. Поэтому в вопросах математики нет ни неверных, ни еретиков. Но вопросы веры таковы, что, несмотря на большую определенность предмета, свидетельства в них не столь ясны и неоспоримы, как те, что исходят от наших чувств или демонстрации. И согласно превосходному замечанию Гроция, Бог мудро назначил этот способ убеждения человека в истинности Писания, так что вера может быть принята как акт смирения разумного существа. Что касается аргументов, вызывающих веру, то, несмотря на их достаточную надежность, они не так ограничивают возвышение разума и в них есть благоразумие и выбор^{927}.

Математикам не требуется благоразумие – в отличие от христиан, юристов и ученых. Спрэт так описывает идеального философа: «Истинная философия должна прежде всего начинаться с досконального и строгого исследования частностей; из них могут быть с большой осторожностью выведены некоторые общие правила», «Представим нашего философа, обладающего недоверчивостью и безжалостностью судьи, которые иногда неверно называют слепотой ума и бессердечием»^{928}. Ученый должен быть нетороплив, скрупулезен, строг и безжалостен. А вот что говорит Уилкинс: «Слово «сдержанность» – это качество, привычка и пристрастие интеллектуальной добродетели, посредством чего мы озабочены истиной в должной мере, не более и не менее, чем требуют ее свидетельство и значимость, чему противостоят неуместная крайность, неукротимость и фанатизм»^{929}. Ученый должен быть сдержан: это новый тип интеллектуальной добродетели. Уилкинс со всей ясностью заявляет о его новизне: у нас нет выбора, говорит он, кроме как принять точку зрения, которая наилучшим образом поддерживается свидетельствами, «…но она к тому же должна быть особым достоинством и даром, дабы поддерживать разум в равновесии беспристрастного суждения. Некоторые люди способны увидеть истинную разницу между вещами, но вследствие порочных страстей и необоснованных предубеждений не желают признавать истинности некоторых вещей; из-за невнимательности или пренебрежения совместным рассмотрением и сравнением вещей они отвергают простые аргументы – не потому, что свидетельств недостаточно, а по причине некоего дефекта или недостатка способности судить о них. Нежелание поддерживать разум в состоянии равновесия, неспособность применить свои мысли для рассмотрения насущных проблем, которые волнуют того, кто знает о них, должны считаться грехом. И хотя никто из (известных мне) философов не числит такого рода веру (если можно так выразиться), эту способность к обучению и равновесию ума в размышлениях и суждениях о важных вещах, среди других интеллектуальных добродетелей, мне кажется, что она достойна бороться за место среди них»^{930}. Теперь беспристрастность тоже считается интеллектуальной добродетелью. А вот что пишет Локк:

Тем не менее я говорю лишь о том, что человеческое познание при данных условиях нашего существования и строения могло бы расшириться гораздо больше, чем до сих пор, если бы люди искренне, с полной свободой ума направили на усовершенствование средств к открытию истины все то усердие и труд мысли, которые они применяют для подкрашивания и поддержки лжи^{931}.

Искренность и усердие также входят в число интеллектуальных добродетелей.

Таким образом, когда знание перестает быть вопросом свидетельства-ясности и становится вопросом свидетельства-признака, то от исследователя требуется новый набор интеллектуальных качеств. В конечном итоге принцип скрытой оговорки из этики переносится прямо в эпистемологию, устанавливая границы претензий на знания. Возможно, у нас возникнет мысль, что эти качества и эта граница могут быть объединены в слове «объективность», но объективность – это концепция XIX в., предполагающая новые способы наблюдений за природой и записи информации^{932}. Было бы неверно относить ее к научной революции; до появления точного инструментария промышленной революции беспристрастность и рассудительность были достоинствами, а не способами переопределения профессиональной компетентности.

Открытие предполагает индивидуализм и конкуренцию. Ученые должны быть авантюристичными и предприимчивыми людьми. Но, как постоянно напоминает Роберт К. Мертон, наука – это не только личный успех. Культура профессии требует от ученого верности совсем другим добродетелям, которые он кратко определил как коммунизм (затем его переименовали в «коммунализм» – знание должно быть общим; мы уже видели, что первое сообщество ученых-экспериментаторов появилось во Франции в 1640-х гг.), универсализм (знание должно быть обезличенным и беспристрастным), справедливость (ученые должны помогать друг другу) и организованный скептицизм (идеи должны многократно проверяться и перепроверяться)^{933}. Этот набор ценностей иногда обозначают акронимом CUDOS. Таким образом, любой ученый находится под воздействием двух конкурирующих и конфликтующих императивов: он должен одновременно конкурировать и сотрудничать. Ученые должны уподобиться двуликому Янусу, быть скромными и самоуверенными одновременно. Мертон видит свою задачу (как социолога науки) в том, чтобы выяснить, как ученые разрешали данный конфликт, который он считает основным для науки как общественного явления^[282].

Как же возник этот конфликт? Ответ чрезвычайно прост. Это результат соединения открытия с нравственными достоинствами, которые ассоциировались со свидетельством-признаком. Так возник структурный конфликт в природе науки, конфликт с историческими корнями. Ни Коперник, ни Кеплер, ни Галилей не превозносили скромность, беспристрастность и усердие, но Коперник, Кеплер и Галилей были в первую очередь математиками. Поколение, сменившее Галилея, должно было признать зависимость от свидетельства-признака и поэтому волей-неволей признать достоинства беспристрастности.

Широко обсуждалась идея, что Королевское общество уделяло такое внимание выявлению фактов, беспристрастности и сдержанности потому, что оно было основано непосредственно после Реставрации^{934}. Двадцать лет люди убивали друг друга во имя истины; теперь им предстояло учиться разрешать противоречия другими способами. И новую науку следует рассматривать в этом локальном контексте. Я не отрицаю, что в данном утверждении содержится определенная доля истины, но это не объясняет, почему Мертон обнаружил, что одни и те же достоинства были предметом восхищения ученых и в 1940-х, и в 1660-х гг. Новые ценности коренятся глубже, чем в непосредственной обстановке Реставрации.

Где еще можно найти подобный конфликт между конкуренцией и сотрудничеством? В профессии юриста. Соревновательная система означает, что юристы стремятся победить, и чем лучше им это удается, тем больше им платят. С другой стороны, каждый адвокат является представителем судебной власти. Он связан кодексом профессиональных норм. Он не имеет права лгать ради клиента. Он не имеет права скрывать свидетельства от другой стороны. Он должен одновременно соперничать и сотрудничать. Когда свидетельства-признаки переместились из зала суда в лабораторию, противоречивые характеристики любой основанной на свидетельствах юридической системы (существуют и другие юридические системы – например, предполагающие испытание подсудимого физическим воздействием, – у которых эти характеристики отсутствуют) были перенесены в науку, и ученые разделились, как всегда были разделены юристы в соревновательных судебных системах, начиная с Квинтилиана, который все время стремился найти как хорошие аргументы, так и аргументы, обеспечивающие победу, прекрасно понимая, что они не всегда совпадают.

После того как в эпоху Возрождения вспомнили о стоицизме, слово «философский» приобрело новое значение: утверждалось, что философы способны усмирять свои страсти и оставаться безразличными к ударам судьбы^[283]. Они могут отвлечься от своего непосредственного опыта и размышлять над общей картиной. Уилкинс, Спрэт и Локк ищут совсем другого человека, того, кто олицетворяет CUDOS. Эта глава началась с поиска нового типа свидетельства, а заканчивается описанием нового типа интеллектуала, похожего на двуликого Януса, – он появился потому, что новым философам пришлось иметь дело со старым типом свидетельства, косвенными уликами.

§ 8

В этой аргументации был сделан еще один шаг. В 1976 г. Томас Кун опубликовал статью «Математические и экспериментальные традиции в развитии физической науки» (Mathematical versus Experimental Traditions in the Development of Physical Science)^{935}. В Англии, утверждал Кун, экспериментальная наука расцвела в конце XVII в., и в ней возобладали традиции Бэкона. На континенте предпочитали дедуктивный стиль, приверженцем которого был Декарт. Англичан больше занимали факты, французов (он имел в виду в основном французов) – теории. По утверждению Куна, эта аргументация, противопоставляющая экспериментаторов математикам, неверна. У англичан были Галлей, Ньютон, экспериментаторы и математики. У французов – Паскаль, Кассини и Гюйгенс (Кассини и Гюйгенс были французами не по происхождению, а по желанию)^[284]. И именно француз, а не англичанин Клод Бернар написал «Введение в изучение экспериментальной медицины» (Le?ons de physiologie exp?rimentale appliqu?e ? la m?decine, 1865).

Но мы должны сформулировать аргумент Куна немного иначе. У англичан было общее право, основанное на суде присяжных. В суде присяжных важную роль играли косвенные улики, если они присутствовали в свидетельских показаниях. Это давало обвинителям широкие возможности аргументировать, опираясь на аналогию. Когда ученые реорганизовали науку, сосредоточившись на свидетельствах-признаках, они привнесли в нее достоинства суда присяжных, по крайней мере, в его идеализированной форме: стремление выслушать обе стороны, желание сочетать доказательство с убеждением, обращение к здравому смыслу. (Конечно, Ньютон был в этом смысле исключением.) Во Франции существовала система римского права. Их новая наука была организована вокруг достоинств судебного следствия: строгость рассуждений, набор формализованных процедур, поиск полного доказательства и уверенность, что отвечать нужно только перед другими профессионалами. Если, как утверждал Кун, существовали две разные научные традиции, то они, по всей видимости, должны были отражать перенос в науку двух разных традиций права, двух разных традиций обращения со свидетельствами-признаками, а не конфликт между математиками и экспериментаторами. И поэтому, наверное, нельзя утверждать, что допустимо переводить английское evidence французским preuve, поскольку два этих термина отражают две разные и несопоставимые судебные культуры, суд присяжных и судебное следствие. Французское юридическое свидетельство отличалось от английского, и точно так же французское свидетельство-признак было другим, непохожим на английское^[285].

Один мой друг однажды попал в больницу в Париже. Врачи сказали ему, что у них есть гипотеза относительно причин его болезни, которую они собираются доказать; в Англии врачи сообщили бы, что у него присутствуют определенные симптомы, предполагающие определенный диагноз, для подтверждения которого необходимо провести обследование. Две культуры: одна подчеркивает разницу между свидетельством-признаком и свидетельством-ясностью, а другая минимизирует ее. Тем не менее цель у них одна – преобразовать признаки и симптомы в знания.

В данном случае я предложил то, что Бойль назвал бы правдоподобным доказательством – убедительный (я надеюсь) аргумент, но не решающий. Надеюсь, мне удалось показать, что внимание к свидетельству-признаку новая наука позаимствовала у судебного процесса, причем она изо всех сил старалась сгладить различия между свидетельством-признаком и свидетельством-ясностью. Даже Дэвид Юм в своем очерке «О чудесах» (1748) все еще путает два значения этого слова^[286].

Я также хотел подчеркнуть два аспекта, которые легко пропустить, поскольку мы привыкли к свидетельствам-признакам и считаем их убедительными. Во-первых, существовало много систем знания, отвергавших свидетельства-признаки и опиравшихся на что-то другое – геометрические доказательства, сигнатуры или выявление скрытого смысла (например, астрология). Свидетельства-признаки могут неосознанно использоваться людьми в повседневной жизни, но для того, чтобы они превратились в надежную основу теоретического знания, как это произошло в Англии в середине XVII в., требовалось заявление, необычное с точки зрения культуры и далеко не очевидное.

Во-вторых, даже теперь далеко не очевидно, что опора на свидетельство-признак неизбежно вела к успеху. Суть сформулированной Юмом проблемы индукции состоит в том, что мы не в состоянии объяснить, почему индукция обычно оказывается эффективной, почему природа кажется чрезвычайно упорядоченной в своих проявлениях (или, по крайней мере, кажется упорядоченной нам, обученным искать закономерности). Даже если мы хотим опираться на доказательство-признак, то как определить, что именно является убедительным аргументом? Врачи считают лекарство эффективным, если результаты испытаний лучше, чем случайные, в девятнадцати случаев из двадцати; специалисты по ядерной физике говорят о наличии свидетельства в случае вероятности ложного положительного результата, не превышающей 1 к 741, а доказанным считают что-либо при вероятности 3,5 миллиона к 1. Первые ученые даже не знали, как выполнить проверку на статистическую значимость.

Дело не в том, что свидетельство было естественным типом аргументации, и не в том, что эта аргументация не могла не оказаться успешной; опора на свидетельство просто оказалась эффективной. Когда свидетельство-признак сменило свидетельство-ясность, успехи представителей новой науки начали множиться (эксперимент на Пюи-де-Дом, закон Бойля, новая теория света Ньютона), и эти успехи, в свою очередь, подчеркивали преимущества свидетельства-признака. Инструменты мышления новой науки – факты, эксперименты, теории, законы природы, свидетельства – не доказывали свою ценность с помощью философских аргументов; их успех основывался на том, что они давали хорошие результаты на практике. Вполне возможно, существуют обитаемые миры, в которых культура не опирается на свидетельства-признаки; насколько нам известно, могут существовать Вселенные, где поиск свидетельств просто не оправдывается – в которых скептики не только выигрывают споры, но также имеют в своем распоряжении факты. Но так получилось, что в некоторых областях физики реальность и новая наука совпали. В сущности, это была удача. Локк сомневался, достаточно ли возможностей наших чувств, чтобы сформировать адекватное знание о материальном мире^{936}. Выяснилось, что Локк ошибался, однако он вполне мог оказаться прав.

Часть IV
Рождение современного мира

Натурфилософия молода.

Томас Гоббс. Начала философии. 1656

Часть IV посвящена двум разным следствиям научной революции. В первой и последней главе анализируются корни промышленной революции, которые уходят глубже, чем предполагалось ранее. Средняя глава посвящена вере в сверхъестественное – в ведьм, демонов, полтергейст. Изначально ключевые фигуры новой науки надеялись, что она поможет доказать реальность сверхъестественного, но публикация «Начал» Ньютона (1687) привела к противоположному результату: новая наука, похоже, стала основой для нового скепсиса.

12. Машины

В эпоху Возрождения взгляд на природу как на машину… основывался на человеческом опыте конструирования и изготовления машин. Греки и римляне не пользовались машинами, за очень небольшим исключением: катапульты и водяные часы занимали не такое важное место в их жизни, чтобы влиять на то, как они представляли взаимоотношения между собой и миром. Печатный станок и ветряная мельница, рычаг и насос, полиспаст, часы и тачка, а также множество механизмов, использовавшихся шахтерами и инженерами, были привычными аспектами повседневной жизни. Все понимали природу машины, и опыт конструирования и использования таких вещей стал частью общего сознания европейцев. От этого было легко перейти к предположению: отношения Бога и Природы такие же, как отношения часовщика и часов, монтажника и механизма.

Р. Дж. Коллингвуд. Идея природы (1945)^{937}

§ 1

Великий философ и археолог Р. Дж. Коллингвуд предложил довольно откровенный технологический детерминизм: новые машины подталкивают к новому мышлению. У его аргументации есть две проблемы. Во-первых, только одна машина из его списка была новой в эпоху Возрождения – это печатный станок. Как известно, в Средние века произошла технологическая революция: изобретение часов, широкое распространение водяных мельниц и тачек, совершенствование различных блоков и лебедок, необходимых для строительства соборов; поэтому взгляд на природу как на машину должен был появиться не в XVI столетии, а в XIV^{938}. Вторая проблема еще серьезнее: Коллингвуд посвящает объемную главу идее природы в эпоху Возрождения и возвращается к утверждению, что в те времена природу рассматривали как машину, но не приводит ни одного примера, когда кто-либо сравнивал природу с машиной. Коллингвуд настолько уверен, что в эпоху Возрождения природа мыслилась машиной, что не замечает, что он не привел ни единого свидетельства в пользу своего утверждения.

Помня об этом, попробуем задать вопрос, который кажется слишком очевидным, но который тем не менее важен в качестве предисловия. Что такое машина? Во-первых, существуют (по крайней мере, с точки зрения понятий) «простые механизмы». Архимед изучал три простейших приспособления, которые можно использовать для перемещения тяжестей: рычаг, блок и винт. Герон Александрийский (10–70) прибавил к ним лебедку и клин, а в конце XVI в. Симон Стевин включил в этот список наклонную плоскость. Все эти простые механизмы дают выигрыш в силе при перемещении груза. Современная наука механика оформилась в трактате Галилея «Механика» (1600 в рукописи, впервые опубликован Мерсенном в 1634)^{939}. Галилей первым продемонстрировал, что работа, выполняемая машиной, не может быть больше приложенной к ней, и поэтому машины не способны обмануть природу, нарушив естественные законы. (Например, рычаг позволяет легкому грузу поднимать тяжелый, но при этом легкий груз перемещается дальше тяжелого, и работа, совершаемая на противоположных концах рычага, одинакова.) Таким образом, Галилей установил новое соответствие между естественными и искусственными процессами. Галилей рассматривал машины в узком, техническом смысле и поэтому никогда не сравнивал Вселенную с часами, хотя мог бы, если бы хотел.

Галилей обсуждал атомизм. Атомизм Демокрита, Эпикура и Лукреция предполагал, что Вселенная состоит из «кирпичиков», главными характеристиками которых являются размер, форма и твердость. Как выразился Демокрит, «лишь в общем мнении существует сладкое, в мнении – горькое, в мнении – теплое, в мнении – холодное, в мнении – цвет, в действительности же существуют только атомы и пустота»^{940}. В мире, состоящем из атомов и пустоты, все естественные процессы являются результатом взаимодействия атомов. В 1618 г. в процессе спора с Исааком Бекманом юный Декарт придумал альтернативу атомизму древних: если они представляли атомы, сталкивающиеся друг с другом в пустоте, то Декарт отверг возможность пустого пространства и предложил корпускулы, которые заполняют все имеющееся пространство, как вода заполняет океан. На следующий год Декарт сформулировал свою знаменитую доктрину cogito ergo sum, «я мыслю, следовательно, я существую»; таким образом, существует по меньшей мере одна вещь, в которой я уверен. На этом прочном фундаменте он намеревался построить новую философию, призванную заменить философию Аристотеля, и в 1637 г. начал публиковать элементы своей новой системы. Со времени публикации в 1952 г. объемной статьи Мэри Боас стало привычным называть эти две альтернативы теории Аристотеля о формах и качествах – атомистическую философию древних (возрожденную Галилеем, Гассенди и другими) и корпускулярную философию Декарта – «механической философией»^{941}. Этот термин широко использовался в конце XVII в., однако он скорее сбивает с толку, чем помогает.

Декарт, которого называли основателем механической философии, никогда не называл себя сторонником механицизма; он говорил, что все законы механики являются физическими, или естественными, законами (что показал Галилей), но не все законы природы механические – он не описывал природу как механическую систему. Декарт один раз в письме (1637) использовал этот термин, упоминая «довольно грязную механическую философию» – другими словами, такую философию, которая подходила бы каретных дел мастеру. Он отвечал критику, который описывал его философию как «грубую и довольно грязную», «чрезмерно грубую и механическую» – то есть слишком приземленную (как выразились бы мы), чтобы ее вообще можно было считать философией. Он писал: «Если моя философия кажется ему чрезмерно грубой, поскольку рассматривает формы, размеры и движения, как в механике, то он осуждает то, что я считаю заслуживающим похвалы в первую очередь и чем я особенно горжусь»^{942}. (Леонардо тоже решил, что называться философом-механицистом – это предмет гордости)^{943}.

Термин «механическая философия» придумал Генри Мор (преподаватель Кембриджа, последователь Платона) в 1659 г., уже после смерти Декарта, когда критиковал картезианство, восторженным сторонником которого раньше был он сам^{944}. Мор хотел защитить идею души и цели природы и отвергнуть утверждение картезианцев, что естественные процессы лишены души, что материя пассивна и что все происходящее в мире (за исключением свободного выбора Бога, ангелов и людей) определяется необходимостью. За пределами Англии этот термин приживался медленно: на латыни он впервые встречается в 1678 г. в «Рассуждениях» (Disputationes) Сэмюэла Паркера, а на французском – в 1687 г. в журнале «Новости республики ученых» (Nouvelles de la r?publique des lettres) Пьера Бейля^{945}. В английском языке существовала альтернатива этому термину: в 1662 г. Роберт Бойль изобрел термин «корпускулярная философия», который включал как атомизм древних, так и новую корпускулярную теорию Декарта^{946}. Таким образом, «корпускулярная философия» и «механическая философия» были двумя соперничающими терминами, обозначавшими одно и то же явление: и действительно, впервые оба термина встречаются во французском языке как ссылка на la philosophie m?canique ou corpusculaire (1687; два года спустя при переводе Бойля использовалось словосочетание la philosophie des corpuscules)^{947}.

Именно так Уолтер Чарлтон в 1654 г. определил то, что потом станут называть механической философией. Все, что он говорит, мог бы сказать Декарт:

Мы считаем, что общие законы природы, посредством которых она производит все явления, действием одной и стремлением другой вещи, что может быть выведено из разных предшествующих рассуждений, таковы: (1) каждое явление должно иметь свою причину; (2) ни одна причина не может действовать иначе, как движением; (3) ничто не может действовать на удаленный объект или на тот, который не присутствует, кроме как непосредственно или при помощи некоего инструмента, соединенного с ним или переданного; и следовательно, ни одно тело не может двигать другое иначе, чем посредством контакта, непосредственного или опосредованного, то есть либо посредством некоего продолженного инструмента, тоже материального, либо только себя.

Сформулировав это определение, Чарлтон переходит к атаке на традиционные концепции симпатии и антипатии, настаивая, чтобы на них взглянули по-новому, с точки зрения механики:

По размышлении будет трудно не признать необходимым, что, когда говорят, что две вещи притягивают или принимают друг друга благодаря взаимной симпатии или отталкивают и избегают друг друга из-за взаимной антипатии, это происходит теми же путями и средствами, какие мы наблюдаем, когда одно тело притягивает и удерживает другое или одно тело отталкивает и избегает контакта с другим во всех ощущаемых и механических действиях. Допустима лишь та небольшая разница, что в сильных и механических действиях притяжение и отталкивание выполняются посредством ощущаемых инструментов, но в тех более слабых проявлениях природы, называемых симпатией и антипатией, притяжение и отталкивание слабы и неощутимы.

Это означает, что Чарлтон теперь понимает принципы действия симпатии и антипатии:

Средства, используемые в любом ощущаемом влечении и соединении одного тела с другим, которое может наблюдать каждый, есть крючки, веревки или другие подобные промежуточные инструменты, протянутые от притягивающего к притягиваемому, а в любом отталкивании и отсоединении одного тела от другого либо используется некий шест, рычаг или другой промежуточный инструмент, либо что-то, что отталкивается или отрывается от двигающего к движимому. Почему в таком случае мы не можем заключить, что в любом загадочном и неощущаемом притяжении одного тела другим природа не использует определенные тонкие крюки, веревки, цепи или иные промежуточные инструменты, протянутые от притягивающего к притягиваемому, или, точно так же, что при любом отталкивании или разъединении она использует определенные палки, шесты, рычаги или иные протяженные инструменты, идущие от отталкивающего к отталкиваемому телу? Из-за того, что все ее инструменты невидимы и неощутимы, мы не должны делать вывод, что их вовсе не существует^{948}.

Эта механическая философия, описанная Чарлтоном, показалась бы весьма разумной Лукрецию, однако он был бы озадачен самим названием, поскольку римляне, подобно нам, не считали шесты и крючки машинами – это простые механизмы математиков. Но римское понятие машины отличалось и от понятия Чарлтона, и от нашего. Главный источник наших знаний о машинах римлян – это трактат Витрувия «Десять книг об архитектуре», в котором описаны машины, использовавшиеся в строительстве и военном деле. Когда Витрувий пишет о машине (латинское machina), то использует слово, значение которого значительно отличается от современного. Строительные леса – это машина. Штурмовая лестница – машина. Башня на колесах, сооруженная для преодоления стен вражеских крепостей, – машина. Платформа, на которой стояли зрители, – тоже машина. Римские машины не обязательно должны были перемещать предметы или иметь движущиеся части. Общим у них было то, что они представляли собой прочные и устойчивые конструкции. Таким образом, грузоподъемный блок относится к машинам, но лишь потому, что он надежно закреплен. Катапульта – машина, но не потому, что она предназначена для метания огромных камней, а потому, что изготовлена из больших бревен, связанных вместе. Ближайшим синонимом machina было слово fabrica, которое часто переводят как «структура». Когда Лукреций говорит о машине мира (machina mundi), то делает это в рамках дискуссии о разрушении нашей Вселенной. В конце дней ее структура распадется. Таким образом, машина мира – это устойчивая структура нашей Вселенной: небо, земля и четыре элемента. Все это исчезнет, когда старая Вселенная умрет, а из нее родится новая^{949}.

Фраза machina mundi появлялась у Тертуллиана (160–225) и Августина (354–430), а затем и во всей средневековой философии (например, у Сакробоско), несмотря на то что текст Лукреция был утерян и найден лишь в 1417 г.^[287], но означала она вовсе не конструкцию из взаимосвязанных движущихся частей, наподобие шестереночного механизма или трансмиссии. Поэтому ее перевод как «машина мира» неверен. Вероятно, лучше всего перевел (на английский) эту фразу Джон Уилкинс в 1675 г. – «видимая структура, которую мы называем миром»^{950}.

§ 2

Конечно, со временем изначальное значение фразы Лукреция было утеряно; машины менялись, а вместе с ними менялось значение слов Лукреция. Ключевую роль в этом сыграли часы. Одна из главных задач первых часов – моделировать движение неба, а не просто указывать время. Так, в 1364 г. (приблизительно через шестьдесят лет после изобретения анкерного механизма, сделавшего возможным механические часы) Джованни де Донди построил в Падуе astrarium (астрономические часы), которые показывали время, отображали движение Солнца, Луны и других планет, а также указывали дни религиозных праздников. Еще одна цель – доказать, что система Птолемея не просто математическая модель, а что она точно отображает все происходящее на небесах^{951}. Поэтому вполне естественным выглядел следующий шаг: поскольку часы моделируют небо, то небо подобно часам. Насколько нам известно, впервые эту мысль высказал Николай Орезмский в 1377 г., через семь лет после установки часов в королевском дворце в Париже: движение сфер, говорил он, «подобно тому, как человек делает часы и предоставляет им ходить и двигаться самим»^{952}. Коллингвуд был прав: «От этого было легко перейти к предположению: отношения Бога и Природы такие же, как отношения часовщика и часов». Однако ни один из средневековых авторов не сравнивал Вселенную с такой грубой конструкцией, как мельница, а сравнение Орезмского очень аккуратно и ограниченно – он сравнивает круговое движение небес с вращением шестеренок часов, а не всю Вселенную с часами; он не считает часы машинами и не использует сравнение с часами для доказательства существования Бога. Орезмский не стремился развить механическую философию, поскольку жил в мире форм Платона и Аристотеля; и действительно, в конечном итоге он соглашается со всеми в том, что небесными сферами управляют духовные силы.

Как бы то ни было, приблизительно в 1550 г. комментаторы Витрувия (они писали на латыни) начали выражать недовольство его определением машины^{953}. Они хотели включить в список машин водяные колеса и часы (впервые), а также выделить механизмы с приводом. (У греков и римлян было очень мало водяных колес и не было часов, что объясняет отсутствие интереса к механизмам с приводом.) Таким образом, современное понятие машины родилось путем придания нового значения римскому термину machina. Это новое понимание машины привело к тому, что автоматы – то есть устройства, которые приводят в движение сами себя (в том числе часы), – стали считаться машинами.

Часы снабжались маленькими фигурками, которые выходили из них или двигались, указывая время: очень часто часы отбивались фигуркой человека с молоточком, ударявшей по колоколу, – это jacquemart, или «джек». Иногда появлялась фигурка Богоматери с Младенцем в сопровождении трех волхвов или механические герольды трубили в трубы. Часы в Страсбургском соборе (изготовленные в 1352–1354) считались самыми сложными из сконструированных в то время. Сверху у них, например, стоял золотой петух, который хлопал крыльями, открывал клюв, высовывал язык и кукарекал, возвещая, что наступил полдень^{954}. Современные часы с кукушкой – это упрощенный вариант этих «автоматических» механизмов. Одним из самых сложных был репетир, изобретенный в 1676 г.: если потянуть за шнурок, часы отбивали время с точностью до четверти часа. Другими словами, часы отвечали вам, если вы спрашивали время (функция, которая могла пригодиться в темное время суток).

Важный пример нового представления о машине можно найти в трактате французского протестанта Саломона де Косса «Взаимоотношения движущих сил» (Les Raisons des forces mouvantes avec diverses machines, 1615)^{955}. Де Косса интересовали только движущиеся механизмы, независимо от того, что приводит их в движение – давление воздуха (он изобрел примитивную паровую машину), текущая вода или опускающиеся гири. Он изобрел, например, механический орган, который, подобно механическому пианино, автоматически проигрывал музыку согласно информации, записанной с помощью штырьков вращающего барабана. Он строил сложные фонтаны и гроты, в которых пели механические птицы. Но Косс также описывал машины для подачи воды, распилки дерева и выполнения других промышленных работ. В изготовлении изящных фонтанов и поющих птиц он следовал классической традиции, но греки и римляне ничего не могли сказать по поводу автоматических молотков и пил, а также об автоматах, которые выполняли механические действия, непосильные для человека.

Работа де Косса важна потому, что, когда Декарт писал о машинах, это были в основном воображаемые машины; кроме того, именно де Косс перевел новую терминологию с латыни на французский язык, а через Декарта и на английский^{956}. До того как в 1637 г. англичане прочли Декарта, они называли сложные механизмы engines, а не machines^{957}. (Слово engine происходит от латинского ingenium, что означает «ум»; от этого же корня произошло слово ingenious – изобретательный.) Поэтому когда Мор изобрел термин «механическая философия», он способствовал приходу новой терминологии в английский язык^{958}. В результате влияния Декарта значения слов engine и machine во многом совпадают.

Сам Декарт конструировал и, возможно, изготавливал автоматы: он усовершенствовал механизм часов и придумал канатоходца, приводимого в движение магнитами, а также инсталляцию, в которой собака прыгает на куропатку, но птица улетает. Рассказывают даже, что он изготовил себе женщину, но, когда корабль, на котором плыл Декарт, был застигнут штормом, капитан приказал бросить за борт живую машину, убежденный, что в нее вселился дьявол^{959}.

В «Рассуждениях о методе» Декарт впервые высказал необычную и новую мысль о том, что животные являются автоматами, то есть сложными, самодвижущимися машинами. На первый взгляд, они обладают дополнительным свойством, которое мы называем «жизнь» или «ум», но на самом деле просто выполняют заранее установленные действия, подобно петуху на часах в Страсбургском соборе. По утверждению Декарта, душа есть только у рациональных человеческих существ; животные не обладают душой и способностью мыслить. (Сторонники Аристотеля различали три разных вида души – растительная, животная и разумная, – и у них не было проблем с признанием того, что у животных есть душа.) Когда Декарт описывает некое природное явление как машину, то всегда имеет в виду биологических существ. Он отрицает, что животные были сконструированы; тем не менее они движутся (подобно машинам де Косса) и воспроизводят себя, и поэтому после того, как они появились, их сложное строение не нужно каждый раз воспроизводить с нуля.

Если животные не более чем машины, то для картезианцев это должно означать, что человеческое тело, имеющее явное сходство с телом человекообразной обезьяны, тоже машина, и врачи-картезианцы с готовностью изучали анатомию человека как пример не механической, а гидравлической системы, похожей на те, что приводили в движение фонтаны и механические органы де Косса. Если человеческое тело – это машина, то она должна иметь некий источник питания, и, возможно, именно поэтому Декарт считал сердце машиной, а не насосом (де Косс приводил в действие фонтаны, нагревая воду солнечными лучами, фокусируя их с помощью линз); если назвать сердце насосом, неизбежно возникает вопрос о том, что приводит его в действие. Но, признав животных машинами, мы делаем маленький шаг к тому, чтобы считать машинами и человеческих существ, то есть к признанию системного материализма того рода, который осуждали Гассенди, Декарт, Бойль и Ньютон. Работа Жюльена Офре де Ламетри «Человек-машина» (L’homme machine, 1748) – это логическое развитие такого бескомпромиссного механистического мышления^{960}. Таким образом, Декарт бросил вызов – сконструировать автомат, поведение которого было бы неотличимо от поведения животного. Сто лет спустя Жак де Вокансон (1709–1782) изготовил механическую утку, которая умела ходить, крякать, есть и испражняться^{961}.

Декарт не мыслит Вселенную как часы, потому что, по его мнению, космическое пространство заполнено не хрустальными сферами из астрономии Птолемея и не шестеренками и рычагами машин де Косса, а вихрями жидкости, которые увлекают за собой планеты, движущиеся по своим орбитам вокруг звезд^{962}. Тем не менее он говорит, что понимание устройства Вселенной сравнимо с пониманием устройства часов. Если вы смотрите на стационарные или наручные часы снаружи, то можете сказать, что у них есть механизм, приводящий в движение стрелки. Вы можете сделать вывод, что стрелки приводит в движение опускающийся груз. Но с равной вероятностью они могут приводиться в движение пружиной (или маятником – хотя Декарт умер раньше, чем были изобретены маятниковые часы). Точно ответить на этот вопрос можно только после разборки часов^{963}. Декарт полагает, что наше понимание природы имеет по большей части следующий вид: мы можем составить убедительное описание того, как это устроено, но достоверно этого не знаем, поскольку механизм остается для нас невидимым; невидим он не потому, что спрятан в какой-то коробке, а лишь по причине своей миниатюрности. Поначалу надежды возлагались на микроскоп, который сделает невидимое видимым, и отчасти он эти надежды оправдал, показав, например, каким образом муха ползает по стеклу. Но микроскоп не мог показать механизм отражения и преломления света или частиц, благодаря которым мы чувствуем запахи^{964}. Декарт считал, что можно спланировать эксперименты, позволяющие сделать обоснованный выбор между вероятностями (так, например, можно экспериментировать со сферическим сосудом, наполненным водой, и продемонстрировать, как образуется радуга), но не всегда: по мнению Декарта, эксперименты Паскаля с пустотой не исключают возможности непустого пространства. Таким образом, сравнение с часами он использует в качестве эпистемологического аргумента, указывающего на границы нашего понимания, а не как аналогию с действительным устройством Вселенной^[288].

После того как часы заведены, они выполняют свою работу автоматически, но регулировать свой ход не умеют. Они не могут замедлиться, когда спешат, или ускориться, когда отстают. Но у одного из автоматов де Косса имелся сложный механизм обратной связи^{965}. Автомат был сконструирован для того, чтобы, используя вес воды, поднять половину резервуара с водой, в то время как вторая половина уравновешивает первую, опускаясь вниз. Он состоит из трех резервуаров, расположенных на разных уровнях. Чтобы машина работала, оба ее клапана должны закрываться, когда нижний резервуар полон; это достигается при помощи перелива, через который наполняется воронка; когда воронка опорожняется, вес воды закрывает клапаны. В XVII в. саморегулирующиеся машины были очень редки (через несколько лет Корнелиус Дреббель сконструировал инкубатор для куриных яиц с термостатом для регулировки температуры), и автомат де Косса, вероятно, был первым таким устройством, после того как Герон Александрийский изобрел поплавковый регулятор, который мы до сих пор используем в водяных баках и туалетных сливных бачках^{966}. Широкое распространение саморегулирующиеся машины получили только в конце XVIII в.: способы открытия и закрытия клапанов в нужный момент времени впоследствии стали основой для работы паровой машины (еще один простой пример – шкив, с помощью которого мельница поворачивается в соответствии с направлением ветра). Саморегулирующийся механизм – это не просто важный шаг к созданию более совершенной техники. Это фундаментальное понятие современной науки: теория торгового баланса Дэвида Юма и теория рынка Адама Смита основаны на механизме обратной связи^{967}. Среди специалистов давно идут споры, почему греки и римляне не смогли разработать общую теорию экономического поведения; один из возможных ответов состоит в том, что у них не было машин с механизмами обратной связи, что привело к отсутствию важного инструмента для анализа социальных процессов^{968}.

Недатированная афиша XVII в. о демонстрации трех автоматов Вокансона: флейтиста, барабанщика и утки, которая умеет переваривать пищу. Механизм утки не разгадан, несмотря на многочисленные попытки изготовить ее копию

§ 3

Классический атомизм, исправленный и реконструированный в XVII в. Гассенди, Декартом и другими, объяснял природу в терминах взаимодействия частиц. После 1659 г. англичане обычно называли подобные взгляды «механической философией», хотя Бойль вскоре предложил гораздо более понятный термин, «корпускулярная философия». (В конечном итоге термин «механическая философия» перешел во французский язык, сбивая с толку картезианцев.) Атомы и корпускулы – это не машины, но их взаимодействие определялось размером, формой и твердостью, как и взаимодействие деталей часового механизма. Ученики Гассенди (например, Чарлтон в Англии) и Декарта (такие как Генри Пауэр) не соглашались друг с другом по многим вопросам, но в главном были едины – при объяснении природных процессов следует отдавать предпочтение корпускулярной теории. Бойль и Ньютон соглашались с ними, хотя не настаивали, что эта теория объясняет все явления (исключением стала теория тяготения Ньютона, которая в конечном счете разрушила корпускулярную философию, из которой вышла сама).

Саморегулирующаяся машина де Косса для подъема воды. Из La Raison des forces mouvantes, 1615

Еще одним предметом споров стало утверждение, что Вселенная, подобно часам или другой сложной машине, создана для определенной цели, и это доказывает существование Бога. Декарт не использует этот аргумент. Его Вселенную вряд ли можно описать словом «сконструированная»; наш мир есть результат выполнения на практике самых общих законов, и он не более механистичен, чем жидкость, – в нем существуют вихри и другие потоки, как в жидкости, а не колеса и шестеренки. Высказывалось мнение, что современный аргумент замысла впервые высказал Джон Уилкинс, один из основателей Королевского общества, в трактате «О принципах и устоях естественной религии», опубликованном после его смерти, в 1675 г.^{969} Согласно этому аргументу, у Вселенной должен быть создатель, поскольку только внешняя сила могла задумать и построить ее таким образом, чтобы разные части выполняли конкретные функции. Последователям Аристотеля была чужда подобная аргументация: сам Аристотель не верил, что у Вселенной есть творец, а его последователи в Средние века полагали, что наличие цели есть неотъемлемое свойство природы^[289]. Однако Уилкинс не был первым, кто использовал этот аргумент, – в 1668 г. его можно найти у Генри Мора, а до Мора – у голландского иезуита Леонарда Лессиуса, жившего в начале XVII в. и интересовавшегося вероятностью (1631)^{970}.

При знакомстве с этими текстами становится очевидным, что данный аргумент представляет собой разновидность еще более старого, который теперь иногда называют теоремой о бесконечных обезьянах – обезьяна, ударяя случайным образом по клавишам пишущей машинки в течение неограниченно долгого времени, рано или поздно напечатает все произведения Шекспира. Опровержение этого утверждения можно найти у Цицерона – разумеется, без пишущей машинки и Шекспира. Цицерон не соглашался с атомистами, настаивавшими, что наш мир есть результат случайности:

Не понимаю, почему бы человеку, который считает, что так могло произойти, не поверить также, что если изготовить из золота или из какого-нибудь другого материала в огромном количестве все двадцать одну букву, а затем бросить эти буквы на землю, то из них сразу получатся «Анналы» Энния, так что их можно будет тут же и прочитать. Вряд ли по случайности может таким образом получиться даже одна строка^[290]{971}.

Аналогичным образом, Лессиус и его последователи говорили, что, если бросить на землю кирпичи, из них никогда не составится дворец. Книга требует автора, дворец – архитектора, часы – часовых дел мастера, а Вселенная требует творца. Вспомним утверждение Кеплера, что даже салат нуждается в поваре^{972}. (Этот аргумент впоследствии, конечно, был оспорен Юмом и Дарвином, но долгое время считался почти неопровержимым.)

У Бойля была собственная версия этого аргумента, которую он использовал не против атомистов, а против схоластов. У них, утверждал Бойль, нет адекватной концепции всемогущего Бога. Говоря об этом, он, вероятно, имел в виду Аквинского:

Разница между их мнением о присутствии Бога в мире и тем, что предложу я, в общих чертах может быть такова: они представляют мир наподобие куклы, чье создание искусственно, и при этом почти каждое конкретное ее движение вызывается мастером (который дергает то за одну нитку или струну, то за другую), зачастую превосходя действия машины, тогда как, на наш взгляд, мир подобен редким часам, какие можно увидеть в Страсбурге и в которых все детали так искусно задуманы, что машина, будучи один раз приведена в движение, выполняет все действия согласно первоначальному замыслу мастера, и движения маленьких фигурок, которые в определенный час выполняют те или иные действия, не требуют, в отличие от кукол, вмешательства мастера или любой разумной силы, используемой им; в каждом случае они исполняют свои функции в силу общего и простого замысла всей машины^{973}.

В отличие от версии Уилкинса в версии Бойля невозможно заменить часы текстом или дворцом, поскольку тексты и дворцы статичны, а детали часов движутся. Необычность его аргумента состоит в утверждении, что в нашей Вселенной все происходит в соответствии с одними и теми же общими законами – без вмешательства для наладки испортившегося механизма и без лучника, направляющего стрелу. Для этого механизм должен быть не только чрезвычайно сложным, но и пребывающим в вечном движении. В качестве аналогии подходят лишь часы, причем только маятниковые, поскольку более ранние модели нуждались в регулярной настройке. В этом отношении аргумент Бойля является новым и явно механическим.

Однако механическая философия оставила после себя не только современные версии аргумента о замысле, которые до сих пор широко распространены в виде теории разумного замысла. Будущее принесло с собой не только новые философские доктрины, механические или ньютоновские, но и новые машины. В 1615 г. де Касс экспериментировал с простейшей паровой машиной, но работоспособные паровые машины требовали простых механизмов обратной связи. Вокансон не только изготовил механическую утку, но также изобрел ткацкий станок для парчи. Фридрих фон Кнаус (1724–1789) изобрел механическую руку, которая писала на листе бумаги, как живая рука, а также первую пишущую машинку^{974}. Промышленная революция будет опираться на мастерство таких людей – мастерство, которым обладали ремесленники, изготовившие первые часы Страсбургского собора. Научная революция началась как революция математиков, но в конечном итоге превратилась в революцию механиков. От часов в Страсбурге пролегает прямая дорога к прядильному станку.

Это возвращает нас к вопросу, с которого мы начали. Часы Страсбургского собора были изготовлены в середине XIV в., а механическая философия появилась три столетия спустя. За это время машины изменились не слишком сильно – в отличие от философов. После того как стали доступными тексты Лукреция (их заново открыли в 1417), его концепцию machina mundi можно было превратить в совсем новую идею – идею Вселенной как часов. Но, чтобы это произошло, одних текстов Лукреция недостаточно. Требовались не только новые машины, но и новый язык для их обсуждения. Пока не появился этот новый язык, часы можно было использовать для понимания небесной механики, но не земной физики или биологии. Именно инженеры, такие как де Косс, обобщившие понятие движущегося механизма, сделали возможным подобную часам Вселенную и механического человека.

Географию переписали мореплаватели в начале XVI в., а философию – «математики и инженеры»^{975} в XVII в. Натурфилософия перестала быть делом, для которого достаточно лишь пера и бумаги. Воздушный насос Бойля и маятниковые часы Гюйгенса были философскими машинами – машинами, изготовленными философами (разумеется, с помощью мастеров). Первая решала научную проблему, а вторая воплощала научную теорию. Они помогли изменить взгляд философов на машины, подобно тому как увлечение Декарта автоматами привело к появлению новой, механической философии. Уже в XVII в. революция математиков становится неотличимой от революции механиков. Утверждение Коллингвуда, что промышленная революция развернулась уже в XVI в., представляется мне неверным, поскольку в те времена не появилось новых источников энергии, но в главе 14 я покажу, что она началась в конце XVII в. благодаря появлению специалистов нового типа – инженеров-ученых.

§ 4

Теперь уже не подлежит сомнению, что и философия Декарта, и философия Бойля носит общее название механистической, однако их взгляды существенно различались. Из трех главных пунктов – корпускулярная философия, животные как автоматы и Вселенная, подобная часам, – они соглашались только по первому, а по двум другим их мнение было противоположным. Признание животных автоматами ведет к атеизму, если допустить, что человек не слишком отличается от животных, но не в том случае, если доказать (Декарт считал, что он может это сделать) существование нематериальной души. Корпускулярная философия также ведет к атеизму, если сопровождается утверждением о том, что Вселенная есть результат случайности, но не в том случае, если воспрепятствовать следующему шагу с помощью аргумента замысла, к чему стремился Бойль. Декарт и Бойль были уверены, что они способны защитить себя от атеизма; первый проводил границу между материей и сознанием, а второй считал мир природы доказательством замысла Бога^{976}. Аргумент Бойля оказался довольно стойким; он лег в основу длинной традиции христианских теологов, таких как Уильям Пейли (1743–1805); до Дарвина не существовало его удовлетворительного опровержения, хотя такую попытку предпринял Юм в изданных посмертно «Диалогах о естественной религии» (Dialogues Concerning Natural Religion, 1779). Аргумент Декарта оказался менее стойким; даже Локк допускал существование мыслящей материи^{977}. Ньютон был прав, когда спрашивал:

Но, если мы вместе с Декартом говорим, что протяженность есть тело, не открываем ли мы тем самым путь атеизму? …Протяженность не была сотворена, но существовала извечно, и, поскольку мы обладаем ее концепцией, не нуждаясь для этого в обращении к Богу, постольку мы можем считать, что она существует, одновременно воображая, однако, что Бога нет. И это тем более верно, что если деление субстанции на протяженную и мыслящую является законным и совершенным, то Бог не будет содержать в себе протяженность даже в превосходной степени, и, следовательно, не будет способен ее сотворить… И поэтому неудивительно, что атеисты приписывают материальным субстанциям то, что принадлежит исключительно божественному^{978}.

Многие атеисты XVIII в., например Гольбах и Дидро, черпали вдохновение в механицизме Декарта, превращая его в систематический материализм, в котором нет места Богу.

Корпускулярная философия была очень важна в том смысле, что предлагала альтернативу доктрине Аристотеля о формах, или субстанциях, и нематериальных сущностях, исключая теологию из природы вещей^{979}. Она оказалась полезной для целого поколения теоретических моделей, объяснявших давление воздуха и пустоту, даже если эти модели были неприемлемы для Декарта. Но ньютоновская революция (к которой мы подойдем в главе 13) привела к тому, что механистическая философия быстро перестала быть основой науки, которую унаследовали XVIII и XIX столетия. Современная физика, химия и биология возникли не из корпускулярной философии, а в результате ее разрушения. В конечном счете корпускулярная философия оказалась промежуточным звеном между схоластикой и ньютонианством.

Ньютонианство разрушило корпускулярную философию, но в то же время существенно укрепило аргумент замысла. Только всемогущий Бог, создавший законы природы и сделавший их обязательными в нашем мире, мог объяснить действие тяготения, постольку оно не могло быть объяснено ни сторонниками Аристотеля, ни корпускулярной теорией. Бог Ньютона не направляет отдельные стрелы в цель; он установил законы, которые определяют полет каждой стрелы. Таким образом, ньютонианство могло возникнуть только в культуре, которая развила аргумент замысла и опиралась на него. Эта была именно английская культура, поскольку, как мы уже убедились, Декарт упорно уклонялся от обращения к замыслу. В этом отношении Бойль является наследником Ньютона, и экспорт ньютонианства на континент зависел не только от способности убедить иностранных ученых в возможности действия на расстоянии, но и от способности убедить их принять аргумент замысла.

В 1733 г. Вольтер писал, что англичанин и француз живут в двух разных мирах, мире Ньютона и мире Декарта:

Француз, прибывающий в Лондон, замечает в философии, как и во всем прочем, сильные перемены. Он покинул заполненный мир, а прибыл в пустой; в Париже Вселенную считают состоящей из вихрей тончайшей материи – в Лондоне не усматривают ничего подобного; у нас давление Луны вызывает морские приливы, у англичан же, наоборот, море тяготеет к Луне… Самая сущность вещей здесь совершенно меняется: вы не согласитесь ни со здешним определением души, ни с понятием о материи… Нам не дано усмирить столь великие ваши раздоры^{980}.

Вольтер напоминает нам, что ученые могут жить не в одном мире.

Однако и в мире Декарта, и в мире Ньютона законы природы были неумолимы, и человеческие существа обитали во Вселенной, которая вовсе не отражалась в них как макрокосм в микрокосме, а казалась абсолютно безразличной к их существованию. Для обоих Солнце было рядовой звездой из неисчислимого множества звезд, Вселенная если не была бесконечной, то, по крайней мере, не имела известных границ. «Когда я размышляю о мимолетности моего существования, погруженного в вечность, которая была до меня и пребудет после, о ничтожности пространства, не только занимаемого, но и видимого мною, растворенного в безмерной бесконечности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне, я трепещу от страха… Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконечных пространств», – писал Паскаль, который помогал рождению этого нового мира^{981}. Смысл, начертанный Богом в форме вещей, великая цепь бытия, симпатия и антипатия, естественная магия – все это заменили слепые механизмы и неумолимые законы. По мнению Декарта, даже животные были просто автоматами. Блейк описывал Ньютона, играющего с Богом, измеряющего Вселенную; увлеченный упрощенным, математическим языком законов природы, он больше не видел окружавшие его сложность и разнообразие; свойство было сведено просто к количеству. Это было началом процесса, о котором Вебер сказал, что «мир расколдовывается»^{982}.

13. Мир расколдовывается

Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее, в свою очередь, означает, что мир расколдован^[291].

Макс Вебер. Наука как призвание и профессия (1918)^{983}

§ 1

В марте 1661 г. мировой судья по имени Джон Момпессон из города Тедуорт в Уилтшире постановил арестовать уличного музыканта (попрошайки были обязаны иметь лицензию, но лицензия музыканта оказалась поддельной) и конфисковать его барабан. На протяжении следующих двух лет в его доме наблюдался полтергейст^{984}. Слышались барабанная дробь и пугающие звуки, по воздуху летали разные предметы. Вот типичное сообщение о происшедшем:

Утром 5 ноября, когда шум в комнате с детьми стал особенно сильным, слуге показалось, что лежавшие там две доски задвигались, и он произнес вслух: «Дай мне эту доску». Одна из них вдруг сама собой приблизилась к нему на ярд. Ободренный успехом, он сказал: «Этого мало, пусть она придвинется так, чтобы я смог взять ее в руки», – и доска приблизилась почти к самым его ногам. Так она по его требованию двигалась туда-сюда раз двадцать, пока судья не пресек столь непозволительную вольность. Все это было днем и на глазах множества собравшихся. Наутро в той комнате чувствовался очень едкий запах серы. Вечером же в дом судьи пришел пастор Крэг с подкреплением в лице соседей. Священник и домочадцы «нехорошего» дома, преклонив колена у постели детей, где стуки выбивались особенно громко, стали молиться. На это время стуки оставили детей и перешли в светелку, но немедленно возвратились на прежнее место, едва закончилась молитва. И тут произошло поистине чудо: на глазах у всех пошли гулять стулья и все, что могло двигаться, тут же пришло в движение. У детей сорвало с ног и перебросило через головы башмаки. Одновременно брус, вырванный из кровати, был запущен прямо в священника и задел его по ноге, но мягко, будто клок шерсти. Все удивились, когда пущенный со страшной силой брус остановился точно там же, где упал, ни на волос не сдвинувшись с места^{985}.

Люди всегда рассказывали истории о необычных и чудесных явлениях. Эта история взята из трактата «Триумф саддукеев» (Saduscismus triumphatus), написанного священником Джозефом Гленвиллом, одним из главных пропагандистов новой науки и членом Королевского общества с 1664 г. Гленвилл начал писать в защиту реальности колдовства в 1666 г., и его первый вариант истории о Момпессоне появился в следующем году в сочинении «Удар по современным саддукеям» (A Blow at Modern Sadducism); под саддукеями он подразумевал тех, кто отрицает реальность духов. (Приведенный выше отрывок взят из другой версии под названием «Триумф саддукеев» (1681), которую после смерти автора издал его друг, философ-платоник Генри Мор, и которая выдержала еще пять изданий.) Цель «Триумфа саддукеев» проста: Гленвилл искал убедительные свидетельства (в том числе собственные) тому, что он называл «избранной коллекцией современных историй», которые сделали бы ведьм, полтергейст и демонов вопросом факта (я сознательно пользуюсь языком современной науки). Так он доказал бы реальность потустороннего мира и опроверг атеистический материализм^{986}. Врач по имени Джон Уэбстер в 1677 г. написал трактат «Проявление предполагаемого колдовства» (Displaying of Supposed Witchcraft), критикующий взгляды Гленвилла, но долго не мог добиться разрешения на публикацию, пока не получил его от вице-президента Королевского общества. В конфликте Гленвилла и Уэбстера Королевское общество предпочло не принимать ничью сторону; тем не менее Уэбстер так и не стал его членом. Гленвилл и ему подобные хотели, чтобы новая наука служила защитой от материализма и атеизма; современные взгляды и вера в колдовство не противоречили друг другу^{987}.

§ 2

Слово modern (modernus) – современный – датируется VI в.^[292] Оно появилось после разграбления Рима вестготами (410) и установления нового, христианского порядка при Теодорихе (493–526). Тогда современная эпоха была эпохой восстановления после долгого периода разрухи, кризиса и упадка. Затем значение слова modern менялось – от века к веку и от дисциплины к дисциплине. На протяжении приблизительно тысячи лет проводилась граница между древними и современными людьми, под которыми обычно понимали язычников и христиан. Еще в 1382 г. флорентийский хроникер Филиппо Виллани упоминает о «древних, средних и современных временах»; в 1604 г. появился термин medium aevum (предшественник «Средневековья»), и тем самым было обозначено разделение между древней, средневековой и современной историей, которое остается стандартом и в наши дни^{988}. Появлялись и исчезали другие термины: «Ренессанс» и «Просвещение» были терминами XIX в. и последние пятьдесят лет они вытесняются «ранней современностью»; все три отражают нежелание считать историю после 1453 г. (падения Константинополя) «современной»^{989}. Путешественник XIX в. с путеводителем Бедекера в руках, садившийся в поезд на одном из огромных железнодорожных вокзалов Европы, больше не сравнивал себя с Эразмом Роттердамским, который пересек Европу верхом; в эпоху Просвещения единственным усовершенствованием по сравнению с временами Эразма была карета. Для историка конца XIX в. «современность» (слово XVIII столетия) начиналась не с падения Рима или падения Константинополя, а с появления железнодорожного расписания^[293]. И так оно, похоже, и осталось, поскольку мы изобрели термин «постмодерн», чтобы обозначить разницу между нашим миром (приблизительно последние пятьдесят лет) и миром наших родителей, дедов и прадедов.

Шекспир использовал слово modern в значении ordinary (обычный) и contemporary (одновременный). У него отсутствовало достаточно сильное чувство исторических перемен, и поэтому он не подчеркивал необычные явления современного мира, а о самом необычном явлении, известном ему, – Реформации – был вынужден говорить только намеками, поскольку опасался обвинений в католицизме. Поэтому, когда Лафе в пьесе «Все хорошо, что хорошо кончается» заявляет: «Говорят, что чудес больше не бывает; и есть у нас философы, которые стараются сделать обыденным и естественным все сверхъестественное и не имеющее видимых причин. Вследствие этого мы превращаем ужасные вещи в сущие пустяки, загораживаясь мнимым знанием, тогда как следовало бы покоряться неисповедимому страху» (II.iii.891), – он атакует новую протестантскую доктрину, согласно которой чудеса остались в прошлом. Однако Лафе использует modern как синоним ordinary (обыденный), что скорее затрудняет, чем облегчает восприятие его слов. В V в. разграбление Рима означало конец одного мира и начало другого; то же самое можно сказать о железной дороге в XIX в. Шекспир не осознавал, что живет в новом мире, – несмотря на компас, печатный станок, порох и открытие Америки. Он стремился сгладить различия между Древним Римом и современным ему Лондоном, как и между Вероной и Кентербери.

В отдельных дисциплинах понятие современности существовало уже в эпоху Возрождения: в живописи, музыке, военном деле, литературе (современная литература, ярчайшим представителем которой был Данте, писалась на разговорном итальянском, а не на латыни)^[294]. Но идея того, что можно было бы назвать «современной эпохой», «современным миром» или «современностью», оформилась только после смерти Шекспира (1616)^[295]. Возьмем, например, объемный труд Алессандро Тассони, который был опубликован в 1620 г. и в котором сравнивались достижения древности и современности. Тассони прекрасно знал о всех тех вещах, которых не было у древних, – например, соколиной охоты, шелка или живописи с использованием законов перспективы. Он считал, что некоторые современные технологии – часы, компас, телескоп – отражают реальный прогресс по сравнению с минувшей эпохой. Однако, по его мнению, история в основе своей циклична: достижения любой эпохи могут быть утеряны в следующей. Кроме того, он не понимал решающих перемен, произошедших в естественных науках. В рассуждениях о натурфилософии он восхваляет современных ученых за то, что они не считают достаточным одного лишь авторитета Аристотеля, а также за многочисленные открытия (в основном побочные продукты открытия Нового Света), но считает неоспоримым превосходство греков над современниками. В рассуждениях об астрономии Тассони демонстрирует знакомство с доказательствами Браге, что кометы принадлежат надлунному миру, и с открытиями Галилея, сделанными с помощью телескопа, но считает современным не только Коперника, но и Сакробоско (как относит к современным изобретениям и часы, и телескоп). Он также восхваляет Кремонини, отказывавшегося смотреть в телескоп Галилея. Утверждалось, что Тассони выражает чувство освобождения от древности, преподававшейся в школе, но он лишь считал, что современники должны найти свое место в аудитории вместе с древними. Мысль о замене одних другими просто не приходила ему в голову^{990}.

Эта глава посвящена появлению двух аспектов современности. И первым из них было другое значение слова modern (современный), которое в 1660-х гг. стало указанием на науку после Галилея. Так, в «Высшей точке» Гленвилла первая глава была названа «Современные усовершенствования полезного знания», и автор часто использует слово «современный» (современный мир, современность, современное направление философии, современные эксперименты, современные открытия) применительно к постколумбовой эпохе^[296]. В том же значении слово «современный» встречается в названии книги Баттерфилда «Происхождение современной науки», отражая устоявшееся значение термина для современников Ньютона. Таким образом, наше понимание слова «современный», когда речь идет о науке, осталось таким же, как в те времена, когда оно использовалось для признания того, что мы называем научной революцией.

Кроме того, наблюдалось ослабление веры в магию и колдовство, о чем намекает в своей речи Лафе, если принять, что modern означает нечто большее, чем «обыденный». В то время такое отношение к сверхъестественному считалось новым и беспрецедентным – то есть тоже современным. Англия начала XVIII в. играла ключевую роль в том, что мир, как выразился Вебер, был расколдован. Именно концепция современности Вебера привлекает наше внимание к этому аспекту научной революции^{991}.

§ 3

В 1704 г. Джонатан Свифт, впоследствии сочинивший «Путешествия Гулливера», опубликовал небольшой памфлет под названием «Битва книг». В нем описано сражение между хранившимися в библиотеке книгами – древними и современными. Свифт написал этот памфлет в 1697 г., и ко времени публикации конфликт, послуживший предметом сатиры, был уже исчерпан. В тексте специально оставлены пробелы, чтобы читатель не знал, кто победил в битве. Конфликт в его английской версии разразился в 1690 г., когда известный политик и дипломат сэр Уильям Темпл (Свифт время от времени работал у него секретарем с 1688 по 1699) опубликовал эссе, в котором защищал древних писателей от современных^{992}. Темпл отреагировал на спор, который начался во Франции несколькими годами раньше: утверждалось, что произведения французских писателей XVII в. (который французы теперь называют l’?ge classique; этот термин появился в XX столетии) превосходят все, что было написано в древности греками и римлянами. В Англии эти споры вылились в дискуссии об относительных достоинствах таких авторов, как Мильтон и Драйден, с одной стороны, и Вергилий и Гомер – с другой (Шекспир еще не успел заявить о себе как о величайшем из поэтов). «Современники» обрели уверенность в себе.

В этом споре вопрос об относительных достоинствах древней и современной науки поначалу был второстепенным. Темпл в своем очерке лишь упомянул о нем, и в памфлете Свифта «Битва книг» он тоже остается на заднем плане^{993}. Однако он стал центральной темой, когда Фонтенель во Франции принялся защищать современников (1686^{994}), а затем снова в ответе Темплу, «Размышления о знаниях древних и новых» (1694 г., второе расширенное издание 1698), молодого священника Уильяма Уоттона, который был избран членом Королевского общества, хотя наука не была его главным занятием. (Уоттону поручили составить первое жизнеописание Роберта Бойля; он приступил к работе, но так и не закончил ее, поскольку предался таким порокам, как пьянство и чревоугодие)^{995}. Темпл почти ничего не знал о науке, гораздо меньше Уоттона, и не испытывал никакого желания восполнить этот пробел. Он умер в 1699 г., оставив после себя неоконченный ответ Уоттону – там отсутствовали рассуждения о науке, которые должны были стать его основным аргументом. Очевидно, он надеялся, что кто-то – возможно, Свифт, – напишет для него недостающий раздел.

После его смерти Свифт опубликовал неоконченный текст (1701)^{996}. По словам Свифта, следующий фрагмент был написан рукой Темпла, но содержащаяся в нем информация, которая предполагает знакомство с работами Годвина, Уилкинса и других, была явно предоставлена Свифтом, который разбирался не только в вопросах науки, но и почти во всем, что происходит в мире^{997}:

Признаюсь, я искал и был бы рад найти то, что было произведено для пользы, удобства и развлечения человечества всеми пустыми предположениями тех, кому приписывали великие достижения в знаниях и учености последних пятидесяти лет (таков возраст наших современных притворщиков). Я действительно слышал о чудесных притязаниях и фантазиях людей, одержимых идеей необыкновенного усовершенствования знаний и наук, которое произошло в наше время, и прогресса, который их ожидает в будущем – универсальное средство, способное исцелить все болезни, философский камень, который будет найден людьми, безразличными к богатству, переливание молодой крови в жилы стариков, которое сделает их игривыми, словно ягнята, всеобщий язык, способный послужить всем людям, когда они забудут собственный, чтение мыслей друг друга, чтобы обойтись без тяжкой необходимости речи, искусство полета, чтобы человек не упал и не сломал себе шею, корабли с двойным дном, которые не тонут при кораблекрушении, восхитительные достоинства того благородного и необходимого сока, который мы называем слюной и который будет очень дешево продаваться в каждой аптеке, открытие новых миров на планетах и путешествия к ним и к Луне, которые станут такими же регулярными, как путешествия между Йорком и Лондоном, – что такие простые смертные, как я, считают столь же необузданными, как фантазии Ариосто, но лишенными их остроумия и нравоучительности. Эти современные мудрецы надеются, что время сохранит в пробирках их безумные фантазии, как сохранило «Неистового Роланда»^{998}.

Все это (переливание крови, корабли с двойным дном, коммуникация без слов и даже исцеление слюной) описывается довольно точно. Об этом знал Свифт, но не Темпл.

Уоттон не стал отвечать на публикацию неоконченного произведения Темпла в 1701 г., поскольку его противник умер, а в его эссе отсутствовал глубокий анализ современной науки, который мог поддержать аргументацию автора. Однако появление «Битвы книг» Свифта, в которой содержались язвительные намеки на его сочинение, возмутило его – возможно, потому, что теперь он подозревал, что вклад Свифта в эссе Темпла больше, чем казалось ранее. Поэтому в 1705 г. он опубликовал свой «Ответ», а также яростную критику «Сказки бочки» Свифта (которая была издана вместе с «Битвой книг»), аллегории, воспринятой Уоттоном как атака на основы христианства.

Темпл происходил из знатной семьи и относился к выскочке Уоттону с едва скрываемым презрением^{999}. Даже Свифт, чье происхождение было достаточно скромным, считал Уоттона безродным^{1000}. Темпл был бы неприятно удивлен, узнав, что его имя будут помнить в основном потому, что он какое-то время был работодателем Свифта, а и он, и Уоттон останутся в истории лишь как люди, подтолкнувшие Свифта к сочинению «Битвы книг»^[297]. Об Уоттоне вспоминают еще реже, чем о Темпле. Никто не читает его научных изысканий о Вавилонской башне или о книжниках и фарисеях. Однако, в отличие от Темпла, он не заслуживает такого забвения. Уоттон осознавал приход научной революции и был первым, кто исследовал эту область. Он понимал, что должен описать разницу между древней и современной наукой, должен проанализировать влияние печатного станка, телескопа и микроскопа на новую науку и объяснить, как новый критический подход в сочетании с лучшим распространением информации привел к большей достоверности и фактов, и теорий^[298]. Его исследования предыстории теории кровообращения заложили основы истории науки как отдельной дисциплины^{1001}. Считалось, что он ошибается, не упоминая о Копернике, но теперь, когда слава основателя современной астрономии постепенно переходит к Тихо Браге, книги Уоттона выглядят не такими уязвимыми^[299]{1002}. Именно Уоттон первым высказал мнение, что основание Королевского общества знаменует истинное начало современной науки, поскольку считал достижения XVI в. в первую очередь разрушительными («работой эпохи было убрать мусор»), тогда как только последние сорок или пятьдесят лет «новая философия обосновалась в мире»^{1003}.

В заключение Уоттон приходит к выводу, что теперь:

(1) Никакие аргументы не считаются вескими, никакие принципы не принимаются среди знаменитых философов нашей эпохи, кроме тех, которые постижимы умом… Материя и движение с их несколькими свойствами единственно рассматриваются в современных решениях физических задач. Субстанциальные формы, оккультные свойства, умственные образы, индивидуальные особенности, симпатии и антипатии вещей – все они уничтожены… поскольку являются лишь пустым звуком, словами, из которых никто не может сформировать определенную и точно очерченную идею.

(2) Образование сект и партий в философии… полностью осталось в прошлом. Декарту в его собственном мире верят не больше, чем Аристотелю: вес имеет лишь вопрос факта…

(3) Математика объединилась с физиологией [то есть с естественными науками] не только для помощи в понимании и для ускорения ее частей; она абсолютно необходима для постижения устройства природы во всех ее проявлениях.

(4) Новые философы, как их обычно называют, воздерживаются от общих выводов, пока не накопят большое количество экспериментов и наблюдений относительно рассматриваемой вещи; и при появлении нового света старая гипотеза рушится без шума и суматохи^{1004}.

Таким образом, Уоттон выполнил глубокий анализ научной революции, хотя и не использовал этот термин. Она стала возможной благодаря печатному станку и изобретению телескопа; она опиралась на математику и механическую философию, а также на новый экспериментальный метод и на установление факта. Новая наука отличалась от всего, что было раньше, поскольку ее основой были эксперимент и наблюдение, а не только теоретизирование, а также из-за признания, что научное знание будет со временем изменяться. В 1694 г. уже были опубликованы «Начала» Ньютона, и Уоттон начал понимать значение этой работы; в 1705 г. он мог говорить о ньютоновской «Оптике» как о образцовом тексте новой науки. У него уже была возможность оглянуться назад, чтобы выявить истоки научной революции и ее основных действующих лиц, очертить ее главные характеристики. Данная книга строго придерживается традиций, установленных моим однофамильцем, Уильямом Уоттоном.

Последнее предложение – вовсе не шутка, поскольку к 1700 г. полностью сформировалась концепция науки, сохранившаяся в основном неизменной до наших дней, а вместе с ней пришло достоверное описание того, что изменилось за предшествующие две сотни лет. В 1650 г. никто не знал, как изучать материальный мир. В 1700 г. уже ни у кого не вызывала возражений идея, что изучение материального мира связано с фактами, экспериментами, свидетельствами, теориями и законами природы. Последующие научные революции преобразовали наши знания, но не расплавили и не отлили в другую форму нашу концепцию науки.

§ 4

Тем не менее идея современной науки вызывает к жизни целый ряд вопросов, которые нашли свое выражение в фразе Вебера о том, что мир был «расколдован». Уоттон считал, что именно Свифт, критиковавший современность, был недоверчивым скептиком, тогда как сам Уоттон изображал себя традиционным протестантом^{1005}. Его нисколько не беспокоит, что наука может ассоциироваться с неверием. Читая Уоттона, мы можем понять, что нет никакого конфликта между философией и христианской верой, но не видим природы их взаимоотношений, а также отношений между наукой и рядом верований, которые мы теперь отвергли как несовместимые с наукой, особенно магией и колдовством. Один из вопросов, которого касается Уоттон, – это алхимия, и здесь явственно проявляется его скепсис, хотя он выражается очень осторожно – возможно, потому что знает, что Бойль и Ньютон являются ее сторонниками; таким образом, Темпл получил возможность осуждать Уоттона за чрезмерную симпатию к алхимикам^{1006}. Простительно считать, что в расколдованном мире жили именно Темпл и Свифт, критики современной науки, а не ее защитник Уоттон.

Как это ни странно, работы последнего поколения историков по такой теме, как наука и магия, по большей части бесполезны. Во многих отношениях ключевым текстом остается «Религия и упадок магии» Кита Томаса (1971)^{1007}. Томас был убежден, что у магии есть две основные составляющие. С одной стороны, магия представляла собой попытку получить власть над природой, и такая попытка была неизбежна в обществах, которые не могли защитить себя от неурожаев, пожаров, болезней, боли и внезапной смерти. Таким образом, вера в магию в принципе должна ослабляться по мере совершенствования технологий, особенно с развитием медицины, появлением страхования и методов смягчения последствий непредвиденных катастроф. По этой причине вера в магию должна была сохраняться вплоть до XIX в. и даже позже. (Конечно, компания Николаса Барбона, специализировавшаяся на страховании от пожара, была основана в 1680 г., но ее услугами могли воспользоваться немногие; точно так же разнообразные братства, например масоны, возникли в начале XVIII столетия, но до XIX в. они были немногочисленными.)

С другой стороны, Томас утверждал, что людей обвиняли в колдовстве и занятиях демонической магией в результате социальной напряженности, особенно по поводу распределения благотворительности. В таком случае вера в демоническую магию должна была сохраняться вплоть до радикального улучшения условий жизни, поскольку в обществе начала XVII в. были сильны и вера в магию, и социальная напряженность. Джозеф Аддисон в своем журнале «Наблюдатель» (Spectator, 1711) утверждает, что в каждой деревне есть женщины, которых считают ведьмами, и это убеждение напрямую отражает социальную напряженность:

Когда женщина становится немощной телом и умом и все больше зависимой от прихода, она обычно превращается в ведьму и распространяет по всей округе нелепые выдумки, воображаемую порчу и пугающие сны. Тем временем бедное и жалкое существо, невинная причина множества бед, начинает бояться самой себя и иногда признает тайные связи и отношения, которые являются порождением ослабленного старостью разума. Зачастую это лишает милостыни тех, кто больше всего заслуживает сострадания, и возбуждает в людях злобу в отношении несчастных, дряхлых существ, в которых человеческая природа уничтожена немощью и слабоумием^{1008}.

Тем не менее совершенно очевидно, что в начале XVIII в. среди образованной элиты вера в колдовство стремительно ослабевала. Сам Аддисон называл себя нейтральным в этом вопросе: в принципе он верил в колдовство, но не в обоснованность конкретных обвинений в колдовстве. Такую двойственность отражает случай Джейн Уэнхем, которую в 1712 г. обвинили в колдовстве, но затем помиловали и отпустили. Однако она была не последней, кому грозила смертная казнь: в 1716 г. Мэри Хайкс и ее девятилетнюю дочь казнили за то, что они вызвали бурю. Как бы то ни было, в 1736 г. были отменены законы, направленные против колдовства^{1009}. Удивительно, но современники Аддисона (включая его самого) настаивали, что именно священники были в первых рядах новых скептиков относительно обвинений в колдовстве^{1010}.

Вполне возможно, существует простое решение этой загадки. Возможно, действительно нет технологического или социологического объяснения тому, что в начале XVIII в. начала ослабевать вера в колдовство, но есть альтернативное объяснение. Причина в новой науке. Томас, обычно избегающий интеллектуалистических объяснений, на этот раз обращается к ним. Его критиковали за такой подход – на том основании, что это вовсе не объяснение, поскольку новая наука и скепсис относительно колдовства просто-напросто являются двумя сторонами одной медали^{1011}. Я не согласен с такой критикой. Представим лодки на реке, которые во время отлива застревают в грязи. Подъем лодок можно с уверенностью объяснить приливом, хотя сам по себе подъем лодок является лучшим свидетельством того, что вода прибывает.

Но если причиной и является новая наука, то механизм ее влияния довольно сложен^{1012}. После основания Королевского общества в 1660 г. для влиятельной группы его членов, и прежде всего для Бойля, было очень важно доказать, что новая философия не враждебна, а дружественна христианству. Это стало одной из главных целей так называемой «Истории» Спрэта (которая появилась всего семь лет спустя после основания Королевского общества; священник и будущий епископ Спрэт писал под руководством Уилкинса, который получил епископат через год после публикации «Истории»), а также главной целью «Благочестивой философии» (Philosophia pia) Гленвилла (1671 г., на английском, несмотря на латинское название) и «Христианского виртуоза» (Christian virtuoso) Бойля (1690)^{1013}. Причину понять нетрудно. Как мы уже видели, «корпускулярная философия», как называл ее Бойль, была основана на идеях Эпикура и Лукреция, противников любой религии. Томас Гоббс, не будучи атомистом, разработал материалистическую, эпикурейскую философию, которую все считали враждебной религии. Вероятно, атеистические настроения были широко распространены в лондонских кофейнях (число которых резко увеличивалось после Реставрации в 1660), хотя почти не нашли отражения в печати. Очевидно, среди членов Королевского общества были и неверующие: говорили, что Галлей «даже не притворяется, что верит в христианство», и именно поэтому в 1691 г. ему не дали кафедру астрономии в Оксфорде; вероятно, его немного раздражало, что репутация атеиста не помешала Николасу Сондерсону (впоследствии он стал прототипом слепого атеиста в «Письме о слепых» Дидро) в 1710 г. получить должность лукасовского профессора математики в Кембридже^{1014}.

Более того, поскольку с самого основания университетов в XII в. христианскую теологию преподавали в рамках философии Аристотеля, защитники Аристотелевой натурфилософии естественным образом обвиняли новую философию во враждебности правильной теологии, а также правильной философии. Поэтому члены Королевского общества считали своей стратегической целью продемонстрировать, что новая философия полезна христианской вере; разумеется, для многих это был не просто расчет. Бойль был глубоко верующим человеком, жертвовавшим на богоугодные дела, а согласно его завещанию были основаны Бойлевские лекции для неверующих. Он настаивал на совместимости новой науки и христианства, руководствуясь своими убеждениями^{1015}.

В первые же годы после основания Королевского общества были выдвинуты две новые группы аргументов в защиту христианской веры. Прежде всего это аргументы картезианцев о том, что разум должен быть нематериален и поэтому разумные существа должны иметь бессмертную душу, а наше знание Бога как существа, превосходящего нас, должно идти извне. В остальном картезианство противоречило традиционной вере, поскольку Декарт был готов представить, что Вселенная полностью стихийна после того, как были установлены фундаментальные законы природы; картезианство также стало источником разных форм атеистической аргументации, в первую очередь Спинозы. Однако основой философии Декарта был набор аргументов в защиту веры. Вторую группу составляли аргументы замысла: сторонники механической философии, сравнивавшие Вселенную с часами (см. главу 12), утверждали, что она представима только как творение всемогущего часовщика. Бойль всячески подчеркивал важность этого аргумента, который противоречил взглядам последователей Эпикура и Лукреция, считавших Вселенную результатом случайного отклонения, которое привело к соприкосновению двух атомов, вызвавшему цепную реакцию.

Обе эти группы аргументов были абсолютно новыми. В традиционной медицине «жизненные силы» выполняли в человеческом теле ту работу, которую мы сегодня приписываем электрическим импульсам, передаваемым по нервам; эти жизненные силы вряд ли можно было назвать материальными. А в теологии пространство населяли ангелы и демоны, даже если у них не было тел в нашем привычном понимании. Таким образом, потусторонний мир представлял собой промежуточную зону между материальным и нематериальным^{1016}. Вот как описывал это в 1677 г. Джон Уэбстер:

Как не знаем мы внутреннего устройства тела, так не знаем и высшей степени чистоты и духовности тел, не знаем, где они заканчиваются, и поэтому не можем сказать, откуда отсчитывать начало духовного и нематериального существа. Во Вселенной столько сотворенных тел, самых разных, столько сортов и степеней чистоты и красоты, превосходящих друг друга, что мы не можем сказать, которое из них ближе всего к бестелесности, или природе духа… Поэтому жизненную силу в человеческих телах врачи называют духом, в отличие от костей, связок, мускульной плоти и тому подобного… но мы все равно остаемся заключенными в границах своего тела, такими же материальными, как все остальное, как воздух и эфир. И тем видимым разновидностям других тел, которые перемещаются в воздухе и предстают перед нашими глазами, посредством которых мы различаем форму, цвет, местоположение и сходство одних тел с другими, науками было отказано в качествах, будто они были просто ничем или бестелесными вещами, хотя в действительности они материальны… Так что если мы обладаем телами великой чистоты и готовы постичь природу духа, то мы не можем сказать, где должен начинаться дух, поскольку не знаем, где заканчиваются чистейшие тела^{1017}.

Картезианство проводило четкую границу между материальным и нематериальным, но не разъясняло, как ангелы или демоны могут присутствовать в нашем мире. Реджинальд Скот задолго до Декарта пришел к выводу, что в материальном мире нет места (за исключением человеческого разума) для нематериальных существ. Но Уэбстер, считавший себя последователем Декарта, заявлял, что ангелы и демоны есть материальные существа, которых можно видеть и с которыми можно общаться, но, подобно воздуху, слишком эфемерные, чтобы прикоснуться к ним или схватить^{1018}. Даже человеческие существа обладают не только нематериальным разумом, но и материальной чувствующей душой, которая может физически присутствовать после смерти. Более того, серьезный удар по декартовскому аргументу о нематериальном разуме нанес Джон Локк в работе «Опыт о человеческом разумении» (1690), признав логическую возможность идеи думающей материи^{1019}. Таким образом, картезианское разделение разума и материи оказалось не таким резким и решительным, как казалось.

Что касается аргумента замысла, он радикально отличался от аргумента Фомы Аквинского, утверждавшего, что Вселенная ведома целью и что конечная цель должна быть найдена в Боге. Новые философы считали материю пассивным объектом божественного созидания и отрицали существование Аристотелевых форм. Для них, как мы убедились в главе 9, аргумент творения состоял в том, что они представляли Вселенную созданной, а не в том, что у самой природы имеется цель. Этот аргумент был сильнее, чем разделение на разум и материю, и подвергся систематической критике только в «Диалогах» Юма, изданных после его смерти. Оба этих аргумента основаны на предварительном признании механической или корпускулярной философии, согласно которой материя пассивна, а ее действия всегда направляются извне.

Вместе с этими двумя аргументами в период с 1653 по 1691 г. выдвигался и третий аргумент, опирающийся на язык «фактов»^{1020}. Идея была проста: в основе христианства лежит вера в существование духовного мира наряду с материальным. Отрицание духов в форме ангелов и демонов было важным шагом к отрицанию бессмертной души; таким образом, доказательство существования духов станет доказательством реальности духовного мира. Хотя битва должна была разгореться вокруг вопроса о существовании духов, все понимали, что речь идет о существовании Бога. Как выразился Гленвилл, «те, кто не осмеливается прямо сказать БОГА НЕТ, ограничиваются (дабы избежать лжи) отрицанием того, что существуют ДУХИ или ВЕДЬМЫ»^{1021}. Это стремление обосновать веру неоспоримыми фактами было привычным в протестантском мире и появилось раньше, чем в науке укоренился новый язык фактов. В Риме роль advocatus diaboli, или адвоката дьявола, была введена еще в 1587 г. для проверки свидетельств о чудесах людей, которых предлагалось канонизировать.

Новая стратегия опровержения атеизма начинается с работы Генри Мора «Противоядие от атеизма» (Antidote against Atheism, 1653), в которой подробно рассматриваются случаи колдовства. Гленвилл, ученик Мора, стал главным выразителем этой стратегии. Благодаря ему некоторые случаи получили широкую известность, и в первую очередь «барабанщик из Тедуорта»^{1022}. Свой вклад в распространение подобной литературы внес и Бойль, которому предложили перевести с французского «Дьявола из Маскона» (1658), а Мерик Казобон опубликовал запись бесед Джона Ди с ангелами – или, как считал сам Казобон, с демонами (1659). Бойль много времени посвящал исследованию такого явления, как ясновидение, что можно считать зачатком парапсихологии^{1023}. Последней значительной работой этого направления мысли стал труд Ричарда Бакстера «О несомненном существовании мира духов» (The Certainty of the World of Spirits, 1691).

У этой стратегии доказательства существования мира духов путем сбора свидетельств надежных очевидцев была одна главная проблема. Предполагалось, что свидетельства, которые были бы убедительными в отчете о лабораторном эксперименте или в суде, где рассматривается убийство или кража, также могут быть убедительными, когда речь идет об одержимости дьяволом или левитации. Эту точку зрения разделял главный оппонент Гленвилла, Джон Уэбстер. И действительно, можно только удивляться (с учетом того, как редко встречается слово «свидетельство» в текстах Бойля), насколько часто они используют слово «свидетельство»: тридцать два раза у Уэбстера, шестьдесят шесть в издании Гленвилла 1681 г. Уэбстер отрицал существование надежных свидетельств сделки с дьяволом, соития с дьяволом, а также духов в виде черных кошек, присосавшихся к выростам на коже ведьмы, и ведьм, летающих по воздуху или превращающихся в волков или зайцев. Он считал надежными свидетельства, которые можно предъявить в суде: более одного очевидца, причем в здравом уме и непредвзятого. Основываясь на этом критерии, он признавал достоверность свидетельств о привидениях, о том, что тело убитого кровоточит в присутствии убийцы, об алхимии и т. д. Таким образом, споры между Гленвиллом и Уэбстером шли не о реальности демонов, а лишь о границах их присутствия в мире; Уэбстер верил во множество вещей, которые показались бы нам нелепыми, причем на основе свидетельств, которые, по мнению Бойля и Гленвилла, были ничуть не надежнее свидетельств колдовства^{1024}.

Фронтиспис второй части трактата Джозефа Гленвилла «Триумф саддукеев», 1681. По часовой стрелке с верхнего левого угла: барабанщик из Тедуорта, ведьма из Сомерсета Джулиан Кокс, встреча ведьм у ворот Тристера, небесное видение в Амстердаме, шотландская ведьма Маргарет Джексон, левитация Ричарда Джонса в Шептон-Маллете

Как бы то ни было, в «Логике Пор-Рояля» (1662) признавалось, что чем менее вероятно событие, тем убедительнее должно быть свидетельство в его пользу, чтобы доказать, что ложность свидетельства менее вероятна, чем отсутствие самого события. Совершенно очевидно, в данном контексте возникает проблема со свидетельствами чудес, которая была быстро затушевана и в самой «Логике», и Локком; видимо, по этой причине аргумент медленно пробивал себе дорогу. Но в первые годы XVIII столетия этот аргумент, связанный с вероятностью, применялся все чаще. Он был центральным в работе Фрэнсиса Хатчинсона «Исторический очерк о колдовстве» (Historical Essay Concerning Witchcraft, 1718, хотя Хатчинсон, будущий епископ, настоятельно подчеркивал свою веру в ангелов), а затем был позаимствован Тренчардом и Гордоном, издавшими в 1722 г. «Письма Катона» (Cato’s Letters)^{1025}. Он же использовался в одном из памфлетов, вызванных случаем Мэри Тофт, которая в 1726 г. заявила, что родила семнадцать кроликов:

Допустим, у нас есть письмо из Баттерси, сообщающее, что женщина родила пять огурцов, или даже сотня писем, но это не заставит разумного человека поверить во все, что угодно, а скорее предположить, что люди, написавшие эти письма, либо обманывают себя, либо намерены обмануть его. И то и другое может произойти и происходит каждый день, но еще не было такого, что какое-либо существо породило другое существо, во всех отношениях отличное от себя, не говоря уже о пяти или семнадцати таких существах; и поэтому здравомыслящий человек, не говоря уже о проницательном анатоме, должен смотреть на все подобные письма с величайшим презрением^{1026}.

В более сложной форме этот аргумент приводится в эссе Дэвида Юма «О чудесах» в «Исследовании о человеческом познании» (1748)^{1027}.

Христианские церкви не могли отказаться от веры в чудеса и ангелов, но христиане, вне всякого сомнения, могли не настаивать на реальности колдовства, одержимости демонами, полтергейста, левитации и ясновидения. И действительно, мы уже видели, что священники, составлявшие авангард армии тех, кто защищал веру в духов, первыми начали это отступление, которое уже шло полным ходом во время суда над Джейн Уэнхем в 1712 г. Такое отступление сделал возможным новый, убедительный аргумент в пользу религии.

§ 5

В 1687 г. Ньютон опубликовал «Начала», где были заложены основы его теории тяготения. Гравитация предполагала действие на расстоянии, что механическая философия считала невозможным. В континентальной Европе сопротивление ньютонианству продолжалось до 1740-х гг. и в нем участвовали ключевые интеллектуальные фигуры, такие как Гюйгенс, Лейбниц и Фонтенель^{1028}. В Англии значение «Начал» осознавалось медленно просто из-за сложности книги: говорили, что за период с публикации книги до смерти Ньютона в 1727 г. должным образом понять ее могли только десять человек^{1029}.

Переломным моментом для широкого распространения открытия Ньютона стал 1692 г., когда Ричард Бентли прочел первый курс Бойлевских лекций. Бентли был выдающимся ученым своего времени, стоявшим на классических позициях, но его также избрали членом Королевского общества^{1030}. Он вступил в битву между древностью и современностью на стороне своего друга Уоттона, предоставив для второго издания «Размышлений» пространные доказательства того, что письма Фалариса, которые Темпл считал одной из жемчужин классической литературы, были более поздней подделкой. Он не стремился к духовной карьере, но в 1690 г. получил сан диакона, а впоследствии стал священником. Готовясь к лекциям, он написал Ньютону, который ответил: «Когда я писал свой трактат о нашей системе мира, я имел в виду такие принципы, которые применительно к людям могли бы способствовать вере в Бога, и ничто не может обрадовать меня больше, чем известие о том, что мой труд оказался полезен именно для такой надобности»^[300]{1031}.

Восемь лекций Бентли были опубликованы под названием «Неразумность и нелогичность атеизма, продемонстрированные преимуществами и радостями религиозной жизни, способностями человеческих душ, строением живых тел, а также происхождением и строением мира» (Folly and Unreasonableness of Atheism Demonstrated from the Advantage and Pleasure of a Religious Life, the Faculties of Human Souls, the Structure of Animate Bodies, & the Origin and Frame of the World, 1693). Первая лекция была посвящена социальным и психологическим преимуществам религии, вторая – картезианскому аргументу против мыслящей материи, третья, четвертая и пятая – строению человеческого тела, а последние три – ньютоновскому описанию Вселенной. Вслед за Ньютоном Бентли приводит простой довод: гравитация необходима для того, чтобы Бог постоянно «направлял и приводил в движение» Вселенную; гравитация была «непосредственным указом и перстом Божьим, исполнением божественного закона… который, будучи доказанным, сразу пошатнет и разрушит все башни и батареи, возведенные атеистами против небес». Это был «новый и неоспоримый аргумент в пользу существования Бога»^{1032}. Более того, наша Солнечная система не могла возникнуть случайно, а требовала преднамеренной расстановки своих частей в определенном порядке, чтобы оставаться стабильной. Таким образом, можно показать, что и Вселенная, и человечество были созданы милосердным Богом.

Именно эти новые аргументы стали предпосылкой серьезного культурного сдвига после 1692 г. и среди ученых, и среди богословов. Старая аргументация, основанная на мире духов, была отброшена (во всех опубликованных Бойлевских лекциях, начиная с XVIII в., я смог найти лишь одно упоминание о колдовстве), а их место заняла новая, рационализированная (как мы бы ее назвали) теология. Ньютонианское христианство Бентли, если не открыто, то косвенно, преподносилось как альтернатива не только вере в демонов, но также чрезмерному рационализму картезианцев. Мишенью Бентли в данном случае был Томас Бернет, которой в своей «Священной истории Земли» (Sacred Theory of the Earth, на латыни 1681–1689; на английском 1684–1690) стремился дать научное объяснение Всемирному потопу.

Как мы уже видели, последователи Аристотеля полагали, что сфера воды в десять раз больше сферы земли, и поэтому для них загадкой был не тот факт, что во время потопа вся земля была покрыта водой, а почему этого не происходит постоянно. После того как землю и воду объединили в одну сферу, стало очевидно, что воды недостаточно, чтобы покрыть всю поверхность сферы. Более того, картезианцы утверждали, что Вселенная представляет собой заполненное веществом пространство, в котором нет места пустоте. Поэтому, если Бог решил временно сотворить дополнительную воду, он должен был одновременно разрушить материю, которая занимала место, предназначенное для воды. Бернет считал это неправдоподобным. Он предположил, что в прошлом Земля была идеально гладкой оболочкой, которая полностью окружала воду; некая катастрофа привела к тому, что оболочка растрескалась и часть ее опустилась под воду, в результате чего возникла та Земля, какую мы видим сегодня. Аргументация Бернета вызвала у широкой публики неподдельный ужас. Как выразился Герберт Крофт, епископ Херефордский, «этот метод выводить все из естественных причин, боюсь, превращает весь мир в насмешников»^{1033}. Бентли, опираясь на такие работы, как «Мудрость Божия, явленная в деле творения» Джона Рея (The Wisdom of God Manifested in His Works of Creation, 1691), настаивал на том, что Земля с самого начала была создана такой, какой мы ее видим, со всеми океанами и заливами, – для пользы человечества. Следовательно, Всемирный потоп нужно рассматривать как истинное чудо, а не как естественное событие, которое просто совпало с широким распространением людских пороков^{1034}.

Такими образом, с одной стороны, аргумент Бентли был повторением традиционных доводов христианства, гораздо более консервативным, например, чем книга Уильяма Уинстона «Новая теория Земли» (A New Theory of the Earth, 1696), которая развивала ньютоновское представление о космосе утверждением, что Всемирный потоп стал результатом приближения кометы. Но в спорах о демонах и ведьмах Бентли был на стороне радикалов, что можно понять из его последующей критики одного из величайших нерелигиозных текстов XVIII в., «Рассуждение о свободомыслии» (Discourse of Freethinking, 1713) Энтони Коллинза. В своем эссе «Замечания о рассуждении о свободомыслии» (Remarks upon a Late Discourse of Freethinking, 1713) Бентли, укрывшийся под псевдонимом Филелефтерос (любящий свободу), ясно дает понять, что верит в колдовство не больше, чем Коллинз, и доброжелательно отзывается о книге Балтазара Беккера «Заколдованный мир» (The Enchanted World, 1691), серьезной атаке на веру в колдовство и одержимость демонами, первоначально опубликованной на голландском языке, а также о работе Сэмюэла Харснета, вероятно «Заявлении о вопиющих папистских мошенничествах» (A Declaration of Egregious Popish Impostures, 1605). Харснет испытал сильное влияние Реджинальда Скота и стремился показать, что случаи предполагаемой одержимости дьяволом – это умышленный обман. Таким образом, Бентли – на что указывает и выбор псевдонима – готов признать нечто общее со сторонниками свободомыслия, по крайней мере, в том, что касается колдовства, одновременно защищая традиционную церковь.

Для нас главная ценность «Замечаний» Бентли заключается в его объяснении, почему ослабела вера в колдовство:

В мрачные времена – не потому, что они были папистскими, а вследствие невежества – до Реформации любая необычная болезнь, сопровождавшаяся странными симптомами, бессвязным бредом или конвульсиями, поеданием несъедобных вещей или противоестественными выделениями, из-за незнания естественных причин приписывалась действиям дьявола. Это суеверие разделялось всеми, от деревни до королевского двора, и, хотя не навязывалось духовными лицами, было свойством человеческой природы. Ни один народ не избежал ее, даже рай в Нью-Джерси нашего автора, куда еще не ступала нога священника. И если следующая эпоха будет невежественной, то суеверие… я бы не сказал, что вернется, но возникнет снова. Что же стало причиной ослабления веры в колдовство в Англии? Не растущая секта [свободомыслящих], а развитие философии и медицины. Благодарить нужно не атеистов, а Королевское общество и коллегию врачей, Бойля и Ньютона, Сиденхема и Рэтклиффа. Когда люди видят, что болезни, которые они приписывали колдовству, излечиваются медициной, они также излечиваются от своей ошибки: благодаря событию, а не ложным априорным представлениям они познают истину, что это были не ведьма, не дьявол и не Бог^{1035}.

Обратите внимание, с какой осторожностью Бентли излагает свои взгляды: систематическое отрицание веры в ведьм, дьявола или Бога – это ложные воззрения атеиста, а отказ от суеверного представления, что болезни вызываются колдовством, – правильная позиция философа. Атеист рассуждает «априорно», а философ – «благодаря событию», то есть на основе опыта. Конечно, Бентли не думал, что Бойль, Ньютон, Сиденхем и Рэтклифф непосредственно боролись с верой в колдовство, и, вероятно, знал, что Бойль одобрял такую веру. Скорее он хотел сказать, что, независимо от своих намерений, новая наука разрушала суеверия. Новый подход к свидетельствам, который Спрэт восхвалял как «пытливый, дотошный и скептический», поощрял общий скепсис в отношении чудес, ясновидения и колдовства. По мере того как крепло убеждение, что Бог действует посредством «известных и неизменных законов», а не чудес, дьявол тоже начинал действовать с помощью обычных греховных искушений, а не сверхъестественной одержимости и заклинаний^{1036}. Таким образом, Бентли защищал тезис Фомы Аквинского: совершенствование методов лечения болезней в сочетании с накоплением научных знаний подрывает веру в магию и колдовство. Он противопоставлял знания и суеверия. (Конечно, никаких усовершенствованных методов лечения болезней тогда не было, но Бентли, очевидно, полагал, что медицина делает огромные успехи, хотя теперь это утверждение можно назвать неоправданным.)

Бентли не был одинок в своем убеждении, что прогресс науки уничтожит суеверия. И действительно, ослабление традиционных верований уже началось. Первой подверглась атаке вера в фей и домовых (по свидетельству Реджинальда Скота, большинство образованных людей перестали в них верить уже в 1580-х гг.), затем пришла очередь концепции симпатии и антипатии^[301], а за ней последовала вера в приметы – необычная форма облаков, двойное или тройное солнце, кометы, рождение уродцев – предвещавшие, как считали еще в Древнем Риме, катастрофу. В «Рассуждениях о знаках» (Discourse Concerning Prodigies, 1663) Джон Спенсер утверждал, что натурфилософия является действенным средством против суеверий:

Человеческий ум укрепляет природа всякого знания, но особенно философии: она предохранит нас как от камней атеизма, поскольку обратит к пониманию первопричины, к которой постепенно сводится и в которой разрешается все второстепенное, а также от отмелей суеверия, поскольку знакомит нас с побочной причиной. Фантазия с готовностью предлагает нам страшные и сверхъестественные объяснения тех вещей, причины и природа которых неизвестна и которые рассеиваются (как тени сумерек) под лучами знания. Философия подводит нас (как человек лошадь) близко к первопричинам и дает нам ясное и четкое видение того, что нас пугало прежде, заставляет стыдиться глупости и слабости наших прежних страхов^{1037}.

Атака на приметы была частью более общей тенденции, которая возникла после Реформации и была направлена на подрыв «энтузиазма» (особенно веры в непосредственное вдохновение Святым Духом) – на том основании, что он может привести лишь к конфликту в обществе^{1038}. Так, например, Спрэт хотел подчеркнуть склонность новой науки смягчать «причуды» тех, кто верит в ясновидение и чудеса:

Представим нашего философа, обладающего недоверчивостью и безжалостностью судьи, которые иногда неверно называют слепотой ума и жестокосердием. Представим, что он решительно отказывается признавать что-либо превосходящее силу природы, но убедительное свидетельство убеждает его. Пусть он всегда будет настороже, всегда исполнен внимания к любому чудесному событию, и пусть его суждения не будут застигнуты врасплох уловками веры^{1039}.

По мнению Спрэта, энтузиазм своими ложными заявлениями о божественном вмешательстве в мир просто предлагает заложников атеизму. Чтобы веру можно было защитить, ее необходимо свести к набору основополагающих убеждений.

Главной ценностью, занявшей место легковерного благочестия, стала вежливость, которой были озабочены авторы конца XVII и начала XVIII в. У Спенсера уже отражается эта новая тенденция, когда он по-новому описывает христианство:

Но те, кто говорит о таких сильных проявлениях божественного в наши дни [подобных тем, что описаны в Ветхом Завете] и ищет их, неверно понимают характер и состояние той ситуации, в которую поставило нас появление Спасителя; во всех делах следует проявлять больше степенности, спокойствия и немногословия, что согласно и отражает нрав, проявленный в миру нашим Спасителем, который не закричит и не пожалуется, но глас Его будет услышан на улицах, а также состояние разумного существа, руководимого настойчивыми и спокойными доводами, словами мудрых, высказанными спокойно. Таинства Евангелия преподносятся в степенных и обстоятельных речах, умы людей теперь не вводятся в исступленный восторг такими неистовыми и великими примерами божественной силы и справедливости, как при более примитивном и рабском состоянии мира. Чудеса, совершенные нашим Спасителем, имеют спокойную и благовоспитанную природу [он исцелял слепых, хромых и увечных, не вызывал гром и дождь, как Самуил, а усмирял их]^{1040}.

Таким образом, колдовство было легко отнести к примитивным явлениям, неуместным для новой эпохи – спокойной, неторопливой, тихой и рассудительной. Но Спенсер не дает – и не может – ответа на вопрос, когда же закончилось это «примитивное и рабское состояние мира». С приходом Спасителя? А может, после Реформации или Реставрации?

В период с 1653 по 1692 г. многие новые философы стремились подтвердить свою приверженность традициям, демонстрируя веру в ангелов и демонов, несмотря на то что это не соответствовало спокойному и вежливому миру, к которому они стремились во всех других аспектах. После 1692 г. ньютонианство предложило жизнеспособный альтернативный аргумент в пользу веры, основанный на соотношении вероятностей, который сначала был использован против колдовства, но затем и против чудес (вместе со «Свободным исследованием» (Free Enquiry) Мидлтона 1747 г. и эссе Юма 1748). Аргументы в пользу существования магии и колдовства почти не выдвигались. Но со временем промежуточная позиция между суевериями и рационализмом, которую стремились занять умеренные мыслители вроде Спрэта и Бентли, все чаще подвергалась критике, и маятник качнулся в другую сторону. Когда нападкам стали подвергаться евангельские чудеса (хотя и не в открытую), то, что еще недавно считалось суеверием, снова стало достойным уважения. Этот новый мир изобразил Хогарт на своей гравюре «Доверчивость, суеверие и фанатизм» (1762), которая не только высмеивает текущее положение дел, но и обращается к началу века, когда в последний раз высказывались подобные взгляды: Мэри Тофт производит на свет кроликов, на стопке с экземпляром книги Гленвилла и проповедями Уэсли стоит термометр для измерения градуса фанатизма, а на самом термометре – барабанщик из Тедуорта. Эпоха скепсиса отступала перед новыми разновидностями религиозного энтузиазма.

§ 6

Таким образом, в целом Бентли был прав: новая наука подрывала веру в магию и колдовство, как она подрывала веру в астрологию и алхимию. Но этот процесс не был гладким. В 1653–1692 гг. вера в колдовство и занятия алхимией часто шли рука об руку с новой наукой, и если новая наука в конечном итоге оказалась несовместимой с ними, то это произошло благодаря непредвиденным, а не предсказанным последствиям новой философии. Рационализм начал укореняться только после 1692 г.; а когда потом он подвергся систематическим нападкам Джона Уэсли, результатом стало не его поражение, а появление – впервые – двух культур, науки и веры.

Примечательно, что и Уоттон, и Бентли были одновременно богословами и защитниками новой науки, а Свифт, высмеявшей обоих в «Битве книг», был священником, разбиравшимся в науке гораздо больше их. В Англии священники и ученые все еще принадлежали к одной культуре, и между ними не было различий в том, что касалось веры или неверия в магию и колдовство. Священнослужители, интересующиеся наукой, Уоттон и Бентли были типичными первыми сторонниками ньютонианства. Многие из последователей Ньютона имели духовное звание: первый королевский астроном Джон Флемстид, Сэмюэл Кларк, участник Бойлевских лекций и сторонник Ньютона в его споре с Лейбницем, Джеймс Бредли, савильянский профессор астрономии в Оксфорде и королевский астроном, Уильям Дерем, автор «Физикотеологии» (Physico-Theology, 1713), выдержавшей множество изданий и переводов, Уильям Уистон, преемник Ньютона в должности лукасовского профессора математики в Кембридже и т. д. Атеисты – а их было много – обычно больше интересовались классическими знаниями, чем современной наукой. Они публиковали работы с такими названиями, как «Первые две книги Филострата, рассказывающие о жизни Аполлония Тианского, написанные изначально на греческом языке и теперь опубликованные на английском, вместе с философскими примечаниями к каждой главе» (Two First Books of Philostratus, Concerning the Life of Apollonius Tyaneus: Written Originally in Greek, and now Published in English: Together with Philological Notes upon each Chapter, Charly Blount, 1680). Массированная атака Бентли на Коллинза уступила место спору о толковании цитаты из Цицерона. Линия фронта XIX в. еще не была обозначена.

Формирование общей культуры, связывающей священнослужителей, математиков, изготовителей инструментов и аристократов, таких как Джеймс Бриджес, герцог Чандос, и Джордж Паркер, второй граф Маклсфилд, требовало постоянных усилий^{1041}. В этом процессе можно выделить четыре составляющих. Во-первых, существовала потребность преподавания ньютонианства в университетах: первым ньютонианским учебником физики была работа Джона Кейла «Введение в физику» (1701), которая конкурировала с адаптацией Сэмюэла Кларка «Физики» Роо (1697), где в процессе многочисленных переизданий картезианство Роо постепенно тонуло в ньютонианских комментариях Кларка. В упрощенном виде взгляды самого Ньютона были изложены Вильгельмом Гравезандом сначала на английском (1720), а затем на латыни (1723); еще доступнее они стали в книге Джона Пембертона «Обзор философии сэра Исаака Ньютона» (1728). Во-вторых, ньютонианское христианство требовалось защищать от критиков, например, такими работами, как «Геометрия не друг безбожию» (Geometry No Friend to Infidelity, 1734). Кроме того, ньютонианство следовало сделать доступным для широкой публики. «Новая теория» (New Theory, 1696) Уистона стала первой книгой, в которой просто и подробно были изложены аргументы «Начал» Ньютона, но за ней быстро последовали такие работы, как «Священная космология» (Cosmologia sacra, 1701) Неемии Грю, «Астрономия джентльмена» (Young Gentleman’s Astronomy, 1718) Эдварда Уэлса Младшего, «Беседы об астрономии между джентльменом и дамой» (Astronomical Dialogues between a Gentleman and a Lady, 1729) Джона Харриса, «Основы философии Ньютона» (El?ments de la philosophie de Newton, 1738) Вольтера и «Ньютонианство для дам» (Newtonianismo per le dame) Франческо Альгаротти (1739, книга выдержала тридцать изданий на шести языках).

Уильям Хогарт. Доверчивость, суеверие и фанатизм. Гравюра, 1762. Изображен десяток примеров колдовства и суеверий, в том числе в правой части гравюры барабанщик из Тедуорта, стоящий на термометре для измерения градуса фанатизма (сам термометр водружен на экземпляр книги Гленвилла, а на переднем плане Мэри Тофт, которая производит на свет кроликов

Кажущаяся одержимость образованием дам отчасти объясняется подражанием «Диалогам» (Dialogues) Фонтенеля (французские женщины играли центральную роль в культуре салона), а отчасти примером Эмили дю Шатле, музы и вдохновительницы Вольтера, которая была квалифицированным математиком и перевела «Начала» на французский язык (1756)^{1042}. Даже Вольтер, избегавший бесед между философом и дамой – формы, популяризированной Фонтенелем, – любил представлять, как его книгу читает утонченная женщина, сидящая за туалетным столиком. И конечно, у него были такие читательницы; Вольтер переписывался с Лаурой Басси, первой женщиной, получившей ученую степень в Болонском университете и ставшей преподавателем. Басси заведовала кафедрой физики и, естественно, преподавала физику Ньютона^{1043}. В Англии это были Афра Бен, переводившая Фонтенеля, и поэтесса Элизабет Картер, которая перевела книгу Франческо Альгаротти. Таким образом, женская аудитория не была выдумкой^{1044}.

Эти три составляющих кампании в защиту ньютонианства со временем усиливались. Очевидным показателем процесса может служить количество книг, в названии которых упоминалось имя Ньютона. Когда Сэмюэл Джонсон в своем эссе «Тщеславие писателей» (The Vanity of Authors, 1751) писал: «Каждая новая система мира порождает массу толкователей, дело которых – объяснить и проиллюстрировать ее и которые могут надеяться просуществовать не дольше, чем основатель их секты сохранит свою репутацию», – он считал естественной ситуацию, которая была абсолютно новой^{1045}. Никто не популяризировал системы мира до появления «Разговоров о множестве миров» Фонтенеля (1686); сторонники Ньютона переняли и приспособили приемы картезианцев, чтобы сделать гораздо более серьезную и сложную интеллектуальную систему доступной для массовой аудитории. В процессе они стремились не только сохранить идею общей культуры, разделяемой всеми образованными людьми, но также приспособить эту идею к новой эпохе дешевых книг, массовой коммуникации и почти всеобщей грамотности.

Но это еще не все. Лучший способ распространения экспериментальной философии – дать людям возможность наблюдать за экспериментами. В Лондоне с 1698 по 1707 г. Джон Харрис давал публичные лекции, иллюстрируя их опытами и объясняя «принципы истинной механической философии». Вскоре он уже соперничал с Джеймсом Ходжсоном, Фрэнсисом Хоксби-старшим и Хэмфри Диттоном. В 1713 г. Уильям Уистон (который был изгнан из Кембриджа в 1710 г. за еретические взгляды) начал читать лекции и демонстрировать опыты в Лондоне. В январе он читал лекции дома, а также совместно с Фрэнсисом Хоксби Старшим, весной с Фрэнсисом Хоксби Младшим (племянником Фрэнсиса Хоксби Старшего) в Крейн-Корте, а также лекции по математике в Douglas’s Coffee House и в Marine Coffee House. Самым знаменитым из популяризаторов науки был Джон Теофил Дезагюлье (еще один священнослужитель с ньютонианскими взглядами, хотя он по большей части пренебрегал своими обязанностями пастора и не выказывал признаков религиозных убеждений), который начал читать лекции и демонстрировать опыты в Лондоне весной 1713 г., а в 1717 г. опубликовал «Физико-механические лекции» (Physico-Mechanical Lectures). К 1734 г. он прочел 121 курс лекций не только в Лондоне, но также в провинции и в Нидерландах, и мог похвастаться, что из дюжины действующих лекторов он подготовил восьмерых. Лекции были доступны для широкой публики – в Ньюкасле и Сполдинге, в Скарборо и Бате^{1046}.

Напрашивается вывод, что Ньютон – благодаря высокому интеллектуальному уровню его работ – способствовал новому профессионализму в науке, так что она превратилась в занятие для посвященных, доступное только элите^{1047}. На самом деле все наоборот. С конца XVII столетия новая наука при помощи проповедей и лекций, доступных учебников и драматических диалогов впервые в истории распространялась среди широкой публики. Если она внесла вклад в то, что мир был расколдован, то именно благодаря внедрению в среду образованных людей, духовного звания и светских, мужчин и женщин. Настоящей исторической загадкой является не это ослабление веры в ведьм и демонов в XVIII в., а поступательный процесс расколдовывания мира в XIX.

14. Знание – сила

Я никогда бы не поставил физиологию так высоко, как теперь, если бы думал, что она может лишь научить человека понимать природу, но не управлять ею, и что она служит лишь для того, чтобы приятными догадками услаждать его разум, не повышая его силу.

Роберт Бойль. Размышления (1663)^{1048}

§ 1

Каковы взаимоотношения между научной революцией и промышленной революцией, между революцией математиков и революцией механиков? Заявление, с которого начинается эта книга, – о том, что научная революция стала самым значительным событием со времен неолитической революции, – зависит от ответа на этот вопрос. Если научная революция была событием лишь в мире идей, ее значение довольно ограниченно, но если она открывает путь к власти над природой, то промышленную революцию можно рассматривать просто как продолжение научной революции, распространение процедур, языка и культуры новой науки на более широкие социальные слои техников и инженеров. Нет никакого сомнения, что Бэкон и его последователи стремились преобразовать мир при помощи новой науки. В середине XVIII в. «История Королевского общества» Берча начиналась с эпиграфа, цитаты из Бэкона: «Натурфилософия, как я ее понимаю, не соскальзывает в возвышенные и утонченные спекуляции, но практически применяется для облегчения неудобств человеческого состояния»^{1049}. Девиз Французской академии наук, основанной в 1666 г., «Naturae investigandae et perficiendis artibus» («Исследование природы и совершенствование техники»), в 1699 г. был изменен на более звучный, «Invenit et perficit» («Прогресс через открытия»).

Теперь нам легко найти проявления наивного энтузиазма у некоторых первых ученых: например, Амброзио Саротти, который приехал в Англию со своим отцом Паоло, венецианским послом (1675–1681), а после возвращения домой организовал научное сообщество, проводившее эксперименты с вакуумом^[302]. Через год он с гордостью объявил коллегам: «Если бы с начала времен все люди объединились и каждый год делали бы то, что вы одни сумели сделать за этот год, то теперь жили бы так счастливо, как в земном раю»^{1050}. И это несмотря на то, что они не открыли ничего полезного. Неудивительно, что не все были убеждены в полезности новой науки^{1051}. Джонатан Свифт написал третью книгу «Путешествий Гулливера» (1726) с единственной целью – отрицания этой полезности. В то же время его нападки свидетельствовали, что он сомневался в своей правоте и пытался определить природу врага. Лапута – это летающий остров, которым управляли ученые, настолько одержимые математикой, что не обращали внимания на мир, который их окружает: они прибегали к услугам пажей с пузырями, которые хлопали их по губам и ушам, чтобы напомнить о том, когда нужно слушать, а когда говорить. Но на земле, в Бальнибарби, колонии лапутян, была создана академия в подражание той, что существовала на летающем острове, и ученые в ней преследовали практические цели в высшей степени непрактичными методами, такими как извлечение солнечных лучей из огурцов и получение ткани из паутины. И только губернатор не одобрял все эти изобретения:

Он рассказал мне, что на расстоянии полумили от дома у него была отличная мельница, которая работала водой, отведенной из большой реки, и удовлетворяла потребности как его семьи, так и большого числа его арендаторов. Около семи лет тому назад к нему явилась компания прожектеров с предложением разрушить эту мельницу и построить новую на склоне горы, по хребту которой они собирались прорыть длинный канал в качестве водохранилища, куда вода будет подниматься при помощи труб и машин и приводить в движение мельницу, так как ветер и воздух, волнуя воду на вершине, сделают ее будто бы более текучей и при падении по склону ее понадобится для вращения мельничного колеса вдвое меньше, чем в том случае, когда она течет по почти ровной местности. Его превосходительство сказал, что, будучи в несколько натянутых отношениях с двором и уступая увещаниям друзей, он согласился привести этот проект в исполнение; после двухлетних работ, на которых было занято сто человек, предприятие развалилось, и прожектеры скрылись, свалив всю вину на него; с тех пор они постоянно издеваются над ним и подбивают других проделать такой же эксперимент, с таким же ручательством за успех и с таким же разочарованием напоследок^[303]{1052}.

Свифт не указал, какие именно «машины» использовались, но, вне всякого сомнения, он имел в виду паровые машины, которые обычно применялись для подъема воды. Таким образом, Свифт считал новую науку абсолютно непрактичной и в то же время одержимой практичностью. Такое сочетание нельзя назвать невозможным – примером тому может служить Саротти – однако оно может поставить в тупик.

Со времен Свифта историки науки не слишком углубили наше понимание связи между наукой и техническим прогрессом. Естественно, сторонники марксизма хотели доказать, что новая наука была результатом новых социальных отношений. В 1931 г. русский историк Борис Гессен (он был казнен в 1936 г., в начале сталинского Большого террора) утверждал: «Наука развивалась вместе с буржуазией. Буржуазии для развития ее промышленности нужна была наука, которая исследовала бы свойства физических тел и проявления сил природы». Но не только марксисты предполагали, что новая наука мотивировалась возможным практическим применением: Роберт К. Мертон в своем классическом исследовании 1938 г. «Наука, техника и общество в Англии XVII в.» (Science, Technology and Society in Seventeenth-century England) подчеркивал роль пуританства в поощрении полезного знания и вслед за Гессеном утверждал, что целью науки XVII в. действительно были практические приложения, хотя и отрицал марксистские допущения Гессена^{1053}.

Тем не менее авторы ряда исследований (самым влиятельным из них считается работа Альфреда Руперта Холла) заявляли, что им удалось показать: независимо от намерений ученых, на практике новая наука не оказывала почти никакого влияния на технический прогресс. Показательным примером считалась паровая машина Уатта (1765). Уатт сконструировал свою новую машину в Глазго, где Джозеф Блэк предложил теорию «скрытой теплоты» (ок. 1750). Впоследствии Блэк сотрудничал с Уаттом и внес вклад в конструкцию новой машины. Был ли Уатт знаком с понятием скрытой теплоты, когда задумывал свою машину, и помогли ли ему теоретические знания? Он настаивал, что нет, и историкам приходится (нехотя) верить ему на слово^{1054}. Теперь часто цитируется фраза Лоуренса Джозефа Хендерсона (вероятно, произнесенная в 1917): «Наука больше обязана паровой машине, чем паровая машина науке»^{1055}. В конце концов, Сади Карно разработал удовлетворительную теорию паровой машины только в 1824 г., через сто лет после появления первой машины Ньюкомена и через шестьдесят лет после Уатта. Холл считал, что мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что «инженерное дело ничем не обязано науке вплоть до конца XVIII в. Томас Кун противопоставлял науку и технику по крайней мере до 1870-х гг.^{1056}

Можно предположить, что специалисты по истории техники стремились поставить под сомнение это несоответствие теории и практики – но поначалу эти же люди изучали историю науки^{1057}. Самая серьезная атака на традиционные взгляды была предпринята совсем недавно, причем с неожиданной стороны: ее начали современные исследователи истории экономики в период промышленной революции, подчеркивавшие значение квалификации и технических новшеств в том, что они называют «экономикой знаний»^{1058}.

В данном вопросе современные специалисты по истории экономики правы (как мы вскоре убедимся). Те же, кто настаивает на ключевой роли науки в промышленной революции, должны ответить на простой и ставший уже классическим вопрос: какую роль наука играла в изобретении паровой машины? Но сначала нужно расшифровать простое, на первый взгляд, понятие практического знания. Главный вопрос здесь связан со временем: сколько времени следует ждать, прежде чем объявить теоретическое открытие или техническое достижение бесполезным для практики? Должна ли, как предполагал Холл, новая наука быть современной по отношению к технике, которая создана на ее основе?^{1059}

Возьмем, например, баллистику. Изначально Галилей надеялся, что такие его открытия, как закон (как мы его теперь называем) падения тел, а также параболическая траектория снарядов совершат революцию в артиллерии. Когда его ученик Торричелли приступил к практическим опытам с пушечными ядрами с целью проверить теории Галилея, выяснилось, что траектория отличается от параболической: он утверждал, что теория верна, но ее нельзя применять при больших скоростях, поскольку никто не знает, как правильно учитывать сопротивление воздуха (как оказалось, ее можно применять к снарядам, летящим на небольшое расстояние с низкой скоростью)^{1060}. В конечном итоге революцию в баллистике совершили Робинс и Эйлер в период с 1742 по 1753 г. благодаря открытию звукового барьера и пониманию того, как влияет на траекторию вращение снаряда (вызванное намеренно, с помощью нарезки ствола; ядра Торричелли кувыркались в полете). В результате были выведены уравнения для надежного вычисления траекторий. Физика Галилея мыслилась как практическая, но не нашла применения в самой, казалось бы, очевидной области. Тем не менее его идеальная параболическая траектория стала важной предпосылкой для гораздо более сложного анализа реальных траекторий, выполненного Робинсом и Эйлером. Теория Галилея была практической – просто потребовалось целых сто лет, чтобы это понять. В 1780-х гг. для юного Наполеона, обладавшего исключительными математическими способностями, задачи, перед которыми спасовал великий Торричелли, были всего лишь школьными упражнениями – естественно, в Военной школе^{1061}.

Или возьмем задачу, которая занимала Галилея бо?льшую часть его сознательной жизни: вычисление долготы в открытом море. Угол к северу или югу от экватора (широту) вычислить легко, если знать дату, – по высоте Солнца над горизонтом в полдень. Угол к западу или востоку определить гораздо сложнее, поскольку отсутствует надежная точка отсчета. Галилей выдвигал предположение, что в качестве универсальных часов можно использовать затмения лун Юпитера (которые он открыл в 1610). Имея надежные таблицы, предсказывающие эти затмения, можно определить время, которое показывают эти мировые часы; сравнение местного времени (например, прошедшего после полудня) с временем места, для которого составлены таблицы, позволяет без труда вычислить угол к востоку или западу от точки отсчета. Теория была красивой. Рассчитать движение спутников Юпитера оказалось непросто, но Галилей и его соратники упорно работали, и Галилей даже сконструировал маленькую механическую модель, которая позволяла определить положение спутников без сложных вычислений; его расчеты были бы еще точнее, знай он, что следует учитывать скорость света, поскольку время затмения также зависит от расстояния от Юпитера до Земли.

Но главная трудность была чрезвычайно простой: как смотреть в мощный телескоп на крошечный, удаленный объект и проводить надежные наблюдения на судне, которое прыгает по волнам? Галилей изобрел мощный бинокль, прикреплявшийся к голове, поскольку трудно удерживать телескоп в неподвижности на раскачивающемся корабле, а также нечто вроде кресла на шарнирах для наблюдателя (в шарниры был вмонтирован компас). Проблема вычисления долгот была широко известна: правительства разных стран предлагали огромные вознаграждения тем, кто сумеет ее решить. Галилей хотел добиться бессмертной славы именно этим открытием, а не другими; он пытался претендовать на награду испанских властей, но безрезультатно (его ученик Кастелли отправился в плавание, но был сражен морской болезнью), а в последние годы жизни вступил с тайные переговоры с голландцами в надежде, что они воспримут его идеи и применят на практике, но переговоры закончились неудачей^{1062}.

Или Галилей был прав? В 1679 г. семья Кассини (они эмигрировали из Италии во Францию, где стали знаменитыми как астрономы и картографы) использовала луны Юпитера для вычисления долготы, но не на море, а на суше. Эти измерения позволили им пересчитать площадь Франции (которая оказалась на 20 процентов меньше, чем предполагали), а также определить форму земного шара (хорошая новость для последователей Ньютона и сокрушительный удар по картезианцам). Галилей оказался прав: спутники Юпитера были перспективным способом измерения долготы. Просто потребовалось шестьдесят лет, чтобы воплотить его предложение на практике, причем только на суше^{1063}.

Существовали и альтернативные предложения, как вычислить долготу. Долгое время все питали надежду, что определить координаты морякам поможет отклонение магнитной стрелки компаса. Несмотря на усилия нескольких поколений, надежда оказалась иллюзорной, поскольку и магнитное склонение, и магнитное наклонение непредсказуемо меняются^{1064}. В конечном итоге лучшим оказалось самое простое решение: все, что требовалось, – это взять в путешествие надежный и точный прибор для измерения времени и сравнивать разницу между местным временем (например, местным полуднем) и временем в точке отсчета (например, на Гринвичском меридиане).

Галилей был убежден, что ему удалось доказать, что маятники способны показывать точное время, и он изобрел маятниковые часы (хотя не изготовил их; он уже ослеп, когда заинтересовался этим вопросом, а у его сына, который пытался ему помочь, отсутствовали необходимые навыки). Гюйгенс, не знавший о работе Галилея, изготовил первые маятниковые часы (1656) и уточнил закон движения маятника (1673). Тем временем Роберт Гук, Гюйгенс и Жан де Отфей в период с 1658 по 1674 г. придумали способы управления маховиком (который был изобретен в XIV в. и обладал большей устойчивостью, чем маятник, что делало его более пригодным для мобильных измерителей времени) с помощью пружины, так что маленькие или наручные часы стали надежными измерителями времени. Тем не менее задача конструирования часов для мореплавания была еще далека от решения: такие часы должны оставаться точными независимо от температуры, влажности и качки. Это удалось Джону Харрисону, который в 1735 г. сконструировал первый надежный морской хронометр^{1065}. Но неужели открытия Галилея, Гука и Гюйгенса тут не сыграли никакой роли? Конечно, сыграли, но их было недостаточно. Для решения задачи потребовалось больше ста лет, но на протяжении всего столетия это решение постоянно приближалось.

Разумеется, часы не были изобретением XVII в. Как мы уже видели, первые механические часы датируются концом XIII в., а их механизм из зубчатых колес был позаимствован от водяных и ветряных мельниц. Водяные мельницы, известные еще древним грекам и римлянам, в те времена не получили широкого распространения, но в процессе средневековой предшественницы промышленной революции, приблизительно в конце 1-го тысячелетия н. э., они появились повсюду. В Книге Судного дня мы находим сведения о том, что в 1086 г. в Англии насчитывалось более шести тысяч водяных мельниц. За ними довольно быстро последовали вертикальные ветряные мельницы: первые, о которых сохранились достоверные сведения, были построены в Уидли, в Йоркшире, в 1185 г. Учитывая тот факт, что самая высокая концентрация средневековых водяных мельниц наблюдалась в Англии, вряд ли можно считать совпадением, что именно в этой стране появились первая вертикальная ветряная мельница и первые механические часы. В качестве источника энергии пар победил воду и ветер только после 1830 г.^{1066}; в придуманной Свифтом Лапуте, как и в Англии XVIII в., энергия пара не заменяла энергию воды, а дополняла ее.

Тем не менее считалось, что именно изобретения Галилея, Гука и Гюйгенса подготовили почву для появления зубчатых механизмов времен промышленной революции^{1067}. До середины XVII в. шестерни размечались и вырезались вручную. Гук спроектировал первую машину для изготовления одинаковых шестерен, что сделало возможным массовое производство машин и механизмов. Для того чтобы изготовить свои машины, инженеры XVIII и XIX вв. должны были стать часовщиками (например, Ричард Аркрайт сотрудничал с часовщиком Джоном Кеем, когда в 1769 г. конструировал прядильный станок), а качество их продукции значительно повысилось в результате революции в часовом деле, которая произошла после 1656 г.^{1068}

Механические часы предоставляют нам прекрасную возможность для сравнения, поскольку мы можем увидеть, как реагировали на них другие культуры, когда знакомились с часами путешественников из Европы. Японцы вскоре начали сами изготавливать часы (точно так же, как ружья), а китайцы не проявили интереса к определению времени по часам и не стали заниматься их изготовлением, хотя еще в XI в. Су Сун изобрел сложные водяные часы для астрономических измерений. С их точки зрения, часы были довольно забавным, но бесполезным предметом роскоши – нечто вроде музыкальной шкатулки. (Точно так же китайцы не торопились перенимать плоды революции в военном деле, хотя порох изобрели в Китае.) Таким образом, распространение механических часов в средневековой Европе вовсе не было неизбежным^{1069}.

В XIV и XV вв. часы быстро завоевывали популярность: во-первых, европейцы уже привыкли к механике (водяные и ветряные мельницы), во-вторых, движение круглых шестеренок в миниатюре отражало движение небес в системе Птолемея (первые часы часто указывали астрономическое время – фазы Луны, знаки зодиака), а в-третьих, часы представляли собой обезличенный механизм для координации совместных действий (чтение молитв в монастырях и соборах, открытие и закрытие рынков в городах и деревнях). Эгалитарные общины (города, монастыри и церковные приходы, выбиравшие своих глав) управлялись по часам – в отличие от деспотий. Для часов выделялись видные места в монастырях, соборах и муниципалитетах, но в королевские дворцы они пробивались с трудом. (Даже в наше время в кампусе моего университета, построенном в 1960-х гг., видное место занимает башня с часами, но ее цель – не сообщать время, а создавать ощущение дисциплинированного, равноправного сообщества.) Эти факторы – культурный, технический, концептуальный и политический – отсутствовали в Китае, и поэтому китайцы восхищались часами, но не пользовались ими.

Совершенно очевидно, что часы укрепили представление о Вселенной как о сложном механизме, и последователи Коперника считали, что на небе и на земле действуют одни и те же законы. В 1605 г. Кеплер, вдохновленный работами Гильберта о магнетизме, писал:

Моя цель – показать, что небесная машина – не некое божественное живое существо, а скорее часовой механизм (а тот, кто верит, что у часов есть душа, приписывает славу творца творению), поскольку почти все из ее многочисленных движений вызываются простейшей материальной силой, так же как все движения часов вызываются весом гири^[304]. Я также покажу, как это физическое описание подчиняется математике и геометрии^{1070}.

Но в Средние века и в эпоху Возрождения часы были несовершенными, и приходилось не только каждый день поднимать приводящие их в движение гири, но и регулировать ход, и только усовершенствованные часы Гюйгенса дали возможность представить Вселенную как идеальный механизм, наподобие часового, но не нуждавшийся в уходе со стороны божественного часовщика. Новый образ, дополнивший декартовский образ «автомата», появился уже в 1662 г., через шесть лет после изобретения маятниковых часов. Вот цитата из Саймона Патрика, защитника новой науки:

Изогоническая карта магнитного склонения Галлея, опубликованная в 1701 г. Каждая линия на карте подобна линии уровня, но указывает не одинаковую высоту, а одинаковое магнитное склонение. Галлей организовал две экспедиции, чтобы выполнить измерения для этой карты, и надеялся, что это откроет путь к использованию магнитного склонения для вычисления долготы

Несомненно, это обязанность философии – выяснить процесс этого божественного искусства в великом автомате мира, наблюдая, как одна часть приводит в движение другую и как эти движения различаются в зависимости от величины, формы, положения каждой части, начиная с первых пружин…^[305]{1071}

Часовой механизм, ставший источником плодотворной метафоры, поощрял научную революцию, а также способствовал совершенствованию сложных зубчатых механизмов, создавая условия для промышленной революции, но сам не был ни продуктом этих революций, ни необходимой предпосылкой для них, поскольку существовали и другие разновидности зубчатых механизмов.

Можно привести еще один пример отложенной пользы в техническом прогрессе. Первые инженеры, например Леонардо, много времени уделяли гидравлическим устройствам, и их примеру последовал Галилей со своими учениками. Галилей консультировал работы по осушению земель, его ученик Кастелли давал советы папским властям по использованию рек и опубликовал объемный трактат по этому вопросу (Della misura delle acque correnti, 1628). Его ученик Торричелли совершил прорыв в теории, сформулировав закон (1643), который мы теперь называем законом Торричелли и который позволяет определить скорость потока, зная высоту напора воды (или высоту напора воды, зная скорость потока), а также произвел практические измерения потока реки Кьяна, притока Арно. Ученик Галилея Фамьяно Микелини, который сменил его на должности философа великого герцога, также опубликовал работу по гидравлике (Trattato della direzioni de’ fiumi, 1664)^{1072}.

Тем не менее прошло сто лет, прежде чем в Англии Джон Смитон, опираясь на труды Торричелли, приступил к разработке систематической программы экспериментов с моделями водяных колес, чтобы выявить наиболее эффективную конструкцию и понять, как можно усовершенствовать каждую из них: какого размера должно быть колесо и как быстро оно должно вращаться? Насколько глубоко должны погружаться в воду лопасти? К своему удивлению, Смитон обнаружил, что наливные колеса (на которые вода льется сверху) в два раза эффективнее подливных (в которых вода течет вдоль нижней части), хотя теория говорила о том, что разницы быть не должно (правда, Дезагюлье справедливо предположил, что на практике наливные колеса будут эффективнее)^{1073}, и он затруднялся объяснить, почему они ведут себя по-разному. Поэтому Смитон сформулировал несколько эмпирических правил для конструирования водяных колес; он сыграл важную роль в переходе от подливных к наливным колесам или, где это было неудобно, к среднебойным колесам (в которых вода подается на колесо на половине его высоты). И после этого – только после этого – мы можем сказать, что работа Галилея и его учеников по изучению потока воды наконец принесла плоды в виде усовершенствованной практической техники^{1074}.

Модель колеса «подливной» конструкции Джона Смитона. Колесо диаметром два фута. Из «Экспериментального исследования», 1760

Пример водяных колес представляет особый интерес, поскольку эти устройства совершенствовались очень медленно на протяжении почти тысячи лет. Путем проб и ошибок строители мельниц узнавали, что нужно делать, а что нет, но быстрый прогресс требовал систематических экспериментов, которые стали возможными лишь после того, как экспериментальный метод получил новый интеллектуальный статус. Сам Смитон изучал юриспруденцию, а затем работал учеником механика, прежде чем стал инженером (он первым стал называть себя «гражданским инженером» – в противовес военным – и основал общество гражданских инженеров)^{1075} и членом Королевского общества. Он соединял теоретические и практические знания, как Гук в конструировании часов. И естественно, он отвечал на вызовы экономики, которая требовала все больше энергии. Смитон строил паровые машины, порты, мосты и каналы (в том числе Колдер-Навигейшн, комплекс каналов и шлюзов, который делает реку Колдер судоходной).

Что же мешало выполнить эксперименты Смитона в 1680-х или даже в 1580-х гг.?^[306] Работа Смитона зависела от двух интеллектуальных предпосылок. Во-первых, все знали, что работа с масштабными моделями может вводить в заблуждение, поскольку механизмы нормального размера часто ведут себя иначе. Понятийный аппарат для анализа этой проблемы предоставил Галилей в своем труде «Две новые науки», и Смитон принял во внимание один аспект, тот факт, что в масштабных моделях трение обычно больше, чем в механизмах нормального размера, – он искусно измерил величину трения в своих моделях, а затем учел ее. Во-вторых, работа Смитона опиралась на систематическое применение закона Торричелли. К этим двум предпосылкам можно добавить и третью: при вычислении эффективности водяного колеса путем сравнения работы на входе и на выходе Смитон пользовался законом сохранения энергии Ньютона. В этом смысле его работа была постньютоновской. Однако он мог сравнивать результаты разных типов водяных колес и без измерения абсолютной эффективности. Более того, при определении силы Смитон устранился от конфликта между последователями Ньютона и последователями Лейбница по поводу определения «силы» (теперь конфликт разрешен разделением момента и кинетической энергии): для успеха его работы разрешать конфликт было не обязательно.

Таким образом, совершенно очевидно, что эксперименты Смитона были невозможны в 1580-х, но вполне возможны в 1650-х гг., а также вполне ожидаемы после того, как все больше людей понимали идеи, изложенные в «Началах» Ньютона. Работу с моделями тоже нельзя было назвать новшеством: Дезагюлье изготавливал модели паровых машин в 1720-е гг., причем он был явно не первым. Однако только в середине XVIII в. Смитон и Уатт стали использовать модели для определения производительности механизмов. Те, кто считает, что современная наука произошла от эмпирических опытов ремесленников и мастеров, должны учитывать необыкновенно медленную эволюцию водяных колес до внедрения научного метода Смитона. Чтобы систематически и сознательно применять научный метод, как это делали Смитон и Уатт, необходима более или менее надежная теория и уверенность, что эксперименты, несмотря на свою трудоемкость, открывают путь к серьезному успеху. В 1750-х г. теория была не нова – в отличие от уверенности. Источником такой уверенности служила программа знакомства широкой публики с новой наукой с помощью публичных лекций и книг учеников Ньютона, и прежде всего Дезагюлье^{1076}.

В конечном счете современная наука разрешила две самые трудные практические задачи, которые сама перед собой поставила: вычисление траектории снарядов в реальных условиях и измерение долготы. Ученые XVII в. не смогли решить их, но подготовили почву для своих преемников в XVIII в., которым это удалось. Кроме того, в середине столетия Смитон и Уатт улучшили эффективность использования воды и пара, которые приводили в движение машины. В краткосрочной перспективе важнее оказались достижения Смитона, в долгосрочной – Уатта. В 1726 г., когда эти практические задачи еще не были решены, сомнения Свифта в пользе науки звучали разумно; но в 1780 г. или даже в 1750 г. защищать такую позицию было бы гораздо труднее. Как это ни странно, историки застряли в мире Свифта, а когда они читают такие тексты, как работы Смитона, то воспринимают их наивно, словно это отражение планов поиграть с моделями, а используемая в них терминология банальна; они по-прежнему не замечают того факта, что именно новая наука выявила взаимосвязь между высотой напора воды и скоростью пара.

§ 2

Первым великим практическим успехом новой науки стала паровая машина Ньюкомена 1712 г. – вероятно, именно ее высмеивал Свифт, когда писал о мельницах, построенных там, где нет рек. Но важно рассматривать достижение Ньюкомена в перспективе. К 1800 г. в Британии было изготовлено только 2200 паровых машин: приблизительно две трети из них были машинами Ньюкомена, а четверть – машинами Болтона и Уатта^{1077}. В период с 1760 по 1800 г. использование энергии воды (в основном благодаря работам Смитона) в два раза превышало использование энергии пара^{1078}. Великая эра пара еще не наступила: когда Мэри Шелли в 1818 г. опубликовала своего «Франкенштейна», ее представление об ужасающей силе новой науки практически не включало пар (единственное упоминание о «чудесном действии пара» было добавлено, скорее всего, Перси Шелли при передаче книги в печать), хотя в 1804 г. Блейк уже писал о «темных сатанинских мельницах» (вероятно, он имел в виду Albion Flour Mills, первую крупную фабрику в Лондоне, построенную в 1786 г. и использовавшую паровую машину Болтона и Уатта)^{1079}. В 1807 г. пароход Фултона начал выполнять регулярные рейсы между Нью-Йорком и Олбани, в 1819 г. судно «Саванна», оснащенное и парусами, и паровой машиной, пересекло Атлантику, а в 1829 г. по рельсам помчался паровоз Стефенсона «Ракета». В 1836 г. уже можно было сказать, что пар стал признаком «новой эпохи в истории мира». Он «неизмеримо» расширил возможности человечества^{1080}.

В 1712 г. промышленная революция и эра пара были еще делом далекого будущего, а в 1836 г. стали реальностью. Они появились благодаря новой культуре технических знаний, таким людям, как Уатт и Смитон, а также высоким зарплатам в Англии (поскольку многие новые изобретения приносили прибыль только в экономике высокой заработной платы)^{1081}. Паровая машина не сделала промышленную революцию неизбежной – она сделала ее возможной. Экономика высокой заработной платы существовала и раньше (например, после эпидемии чумы) – но без промышленной революции. Конечно, многие изобретения, сыгравшие важную роль в промышленной революции, – например, прядильный станок Аркрайта – ничем не были обязаны науке, но без усовершенствованных водяных колес Смитона и без эффективных паровых машин Болтона и Уатта не могли бы работать фабрики, на которых изготавливалось это новое оборудование.

Чтобы понять роль паровых машин, можно обратиться к аналогии с методами варки кофе. Одни люди делают это с помощью воды, по каплям стекающей в фильтр с молотыми кофейными зернами, – они используют силу тяжести. Другие предпочитают кофеварку эспрессо, где вода пропускается через молотый кофе с помощью пара – пар в кофеварке находится под высоким давлением, и поэтому необходим предохранительный клапан. А некоторые применяют вакуумный метод, когда вода втягивается в расположенный выше сосуд с помощью пара (при низком давлении, поскольку требуется только компенсировать вес воды), а затем, когда при охлаждении пар конденсируется, в сосуде создается вакуум, и вода всасывается в него через молотые зерна. Вакуумный метод использует атмосферное давление.

Паровая машина была продуктом науки XVII в., экспериментировавшей с вакуумом, а также с давлением воздуха и пара^{1082}. Простой пример использования давления воздуха – это пневматическое оружие, которое в XVII в. называли «ветряным». Мерсенн описывал такое устройство в 1644 г., и в этом же году этот термин впервые встречается в английском языке; Бойль опубликовал описание одной из конструкций в 1682 г.^{1083} Принцип действия у него следующий: с помощью мехов в сосуд накачивается воздух, а затем сжатым воздухом выталкивается стрела или пуля. Для создания высокого давления можно также использовать пар в замкнутом пространстве. Этот принцип использовал делла Порта в 1606 г., а в 1625 г. Саломон де Косс придумал паровой фонтан. Он работал так же, как наплитная кофеварка эспрессо: давление пара в камере с одним выходом выталкивает воду в верхний сосуд, а затем наружу. Закон Бойля предлагал теоретическое объяснение, как давление может быть использовано для создания мощной силы, если найдется способ обуздать эту силу и извлечь из нее пользу.

Однако существовала и альтернатива конструированию разных механизмов, использующих высокое давление. Эта альтернатива – механизм низкого давления – основана на работе фон Герике с воздушным насосом. Фон Герике показал, что если откачивать воздух из цилиндра, то атмосферное давление вталкивает поршень в цилиндр, причем с такой силой, что удержать его не могут несколько сильных мужчин^{1084}. В 1680 г. Гюйгенс придумал другой способ приручить атмосферное давление. Он использовал взрыв, чтобы вытеснить воздух из цилиндра через клапан; затем, после охлаждения горячих газов, поршень втягивался вниз, поднимая груз.

Эта идея была подхвачена Дени Папеном, врачом, который начал научную карьеру в качестве помощника Гюйгенса и проводил эксперименты с воздушным насосом. Затем он переехал в Англию: для протестанта Папена жизнь во Франции становилась все более некомфортной. Здесь он работал помощником Бойля; по свидетельству самого Бойля, Папен придумал многие эксперименты, опубликованные в книге «Продолжение новых экспериментов» (на латыни 1680, на английском 1682) и выполнил их все. На самом деле книгу написал вовсе не Бойль, а Папен^{1085}. В 1680 г. Папена избрали членом Королевского общества (по своему социальному статусу он был не просто техническим помощником), но его материальное положение оставалось шатким (его освободили от уплаты взносов). С 1681 по 1684 г. он работал в Венеции, потом вернулся в Англию, но в 1687 г. снова уехал: сначала занял должность профессора математики в Марбурге (где поссорился со своими коллегами, которые не видели нужды в профессоре математики, и с единоверцами, которые отлучили его от церкви), а с 1695 г. служил инженером у ландграфа Гессенского в Касселе. Там, на реке Фульда, он успешно испытал примитивную подводную лодку^{1086}.

Папен развил идею Гюйгенса. Он сконструировал устройство, состоявшее из цилиндра с небольшим количеством воды, который нагревался пламенем горелки. Вода превращалась в пар, вытесняла воздух и толкала поршень в верхнюю часть цилиндра, где с помощью пружины срабатывал стопор. Затем нагрев прекращали, пар конденсировался и поршень запасал энергию; как только стопор убирали, поршень под давлением воздуха опускался в нижнюю часть цилиндра. В сущности, это было пневматическое оружие, приводимое в действие атмосферным давлением, только роль пули играл поршень. Папен представил, что несколько таких поршней, вращающих шестерни, могут приводить в движение корабли, и таким образом удастся сэкономить на гребцах (гребные суда все еще широко использовались, особенно в Средиземноморье и на реках); он также считал, что подобная машина может применяться для откачки воды из шахт, если поблизости отсутствует река, служащая источником энергии для насоса^{1087}. К сожалению, у него не было механизма, следившего, чтобы цилиндры быстро запасали и отдавали энергию или (в данном случае) отдавали энергию в определенном порядке.

Паровой насос Джованни Баттисты делла Порты. Из Tre libri de’ spiritali, 1606

Фонтан де Косса, приводимый в действие паром. Из La Raison des forces mouvantes, 1615

В этот период Папен экспериментировал с разными паровыми машинами, и кульминацией этих экспериментов стала карета на паровом двигателе, которая ездила у него во дворе^{1088}. Он даже предположил, что наступит время, когда машины с паровым двигателем обгонят кавалерию. Недоброжелатели, высмеивая его, говорили, что он работает над созданием летающий машины, и он признавался, что такая мысль действительно приходила ему в голову^{1089}. Папен изобрел – это был его личный вклад в войну против Людовика XIV (который изгнал из Франции протестантов, в том числе самого Папена) – пушку, стрелявшую гранатами на 90 ярдов со скорострельностью двести выстрелов в час (или даже пятьсот, как он утверждал позже). Конструкция была простой: с помощью рычага в цилиндре опускался поршень, создавая вакуум, а когда поршень отпускали, он резко поднимался, выталкивая гранату в направлении врага. Другими словами, это была адаптация его атмосферной паровой машины, а если точнее, то возвращение к более ранней идее пневматического оружия, приводимого в действие атмосферным давлением^{1090}.

В марте 1704 г. Папен все еще работал над атмосферным паровым двигателем. Каких успехов он добился? Ответ на этот вопрос можно найти в блокноте, принадлежавшем Роджеру Норту, английскому юристу, музыканту и литератору^{1091}. В нем Норт описал и нарисовал двухцилиндровую атмосферную паровую машину, которая, по его словам, существовала «только в виде модели». В то время слово «модель» имело два значения: одно из них совпадало с современным, но чаще использовалось другое – графическое представление, схема или рисунок^{1092}. Фраза «в виде модели» встречалась крайне редко, но афиша, опубликованная в 1651 г., указывает в названии краткое описание христианской доктрины «в виде модели»: настенная карта^{1093}. Так что Норт, вероятно, видел не рабочую модель и даже не макет, а рисунок – отсюда его утверждение, что он видел машину только в виде модели. Когда именно он видел этот рисунок, точно определить невозможно: самая первая запись в блокноте относится к 1701 г., и это дает нам приблизительную дату. Вероятно, это та самая паровая машина, которая приводила в движение карету, ездившую по двору Папена.

Устройство, нарисованное Нортом, представляет собой усовершенствование атмосферной машины Папена; теперь цилиндры были снабжены автоматическим клапанным механизмом и работали поочередно (в 1676 г. Папен изобрел воздушный насос с точно такой же конструкцией). Приводной механизм явно напоминает то, что проиллюстрировал Папен, когда в 1695 г. опубликовал отчет о своих экспериментах на французском языке. В нем утверждалось, что образцом послужил механизм часов, хотя в данном случае зубчатое колесо отодвигается от рейки по завершении рабочего хода, а не наоборот: реечный механизм с храповиком важен потому, что это далеко не лучший способ вращения оси с помощью поршня (кривошип гораздо эффективнее). В первом воздушном насосе Бойля применялся реечный привод поршня (в паровой машине Папена, наоборот, поршень приводит в движение реечный механизм), но отсутствовал храповик, который позволяет рейке возвращаться в исходное положение без поворота колеса. Возможно, эта конструкция – работа одного из последователей Папена, но скорее всего, самого Папена; очевидно, он отправил рисунок своей последней паровой машины кому-то из английских друзей, и рисунок показали Норту. Однако у нас нет никаких свидетельств, что Папен работал над атмосферной паровой машиной после 1704 г.; ничего не известно и о распространении его машины, которую нарисовал Норт. Усовершенствования, придуманные Папеном в период с 1695 по 1704 г., ни на что не повлияли, и без рисунка Норта мы бы о них не узнали. Таким образом, реальный вклад Папена заключался не в этом.

Запись в блокноте Роджера Норта с рисунком двухцилиндровой паровой машины и реечного механизма, с помощью которого цилиндры вращают ось. Из Британской библиотеки, Add. MS 32504

§ 3

В 1698 г. Томас Севери, военный инженер и член Королевского общества, получил патент на паровой насос, в котором для подъема воды использовалось и атмосферное давление, и давление пара (высказывались подозрения, что он просто скопировал конструкцию Эдварда Сомерсета, маркиза Уорчестерского (ум. 1667), который придумал насос, приводимый в действие паром)^{1094}. Пар впускался в цилиндр, который затем охлаждали водой. При конденсации пара вода через трубку всасывалась в цилиндр. Затем клапан закрывался, вода нагревалась и пар выталкивал воду из цилиндра. Таким образом, машина Севери всасывала и выпускала воду, подобно мехам, но всасывание вызывалось конденсацией, а выпуск – расширением пара. В ней не было движущихся частей, за исключением клапанов. Поскольку всасывание выполнялось под действием атмосферного давления, насос не мог поднять воду больше чем на 30 футов, но выпускать воду он мог на любую высоту – это определялось силой давления пара. Поэтому Севери предложил устанавливать такие насосы на дне шахты и использовать их для откачки воды на поверхность. На практике устройство использовалось для питания роскошных фонтанов, а не для осушения шахт, поскольку Севери не сумел изготовить котлы и цилиндры, выдерживающие достаточно высокое давление^{1095}.

Новость о насосе Севери достигла ушей ландграфа Гессена, и Папену поручили сконструировать паровой насос высокого давления. По всей видимости, первые попытки не принесли успеха, и за советом по улучшению конструкции насоса пришлось обратиться к Севери. Но затем Папен успешно применил паровую машину для подачи воды в декоративный фонтан (фонтаны Людовика XIV в Версале сделали декоративные фонтаны предметом соревнования среди монархов и аристократов). Одна из его машин взорвалась (хотя Папен изобрел предохранительный клапан) и едва не убила ландграфа, а котел другой машины лопнул во время зимних морозов. Насос Папена часто называют, и не без основания, усовершенствованным насосом Севери, хотя Папен утверждал, что изобрел его самостоятельно^{1096}. Существенное отличие от насоса Севери заключалось в том, что насос Папена поднимал воду только в цикле расширения, и в нем вода, использующаяся для работы системы (она превращалась в пар, который затем конденсировался), отделялась от перекачиваемой воды с помощью поплавка (похожего на цилиндр, но не использовавшегося в качестве приводного механизма); таким образом предотвращались потери тепла на нагрев воды, которую качал насос. Более того, для охлаждения цилиндра применялись брызги воды, что ускоряло конденсацию пара^{1097}.

Недовольный жизнью в Гессене, где ландграф не оказывал его исследованиям той поддержки, на которую он рассчитывал, Папен решил вернуться в Англию. Рассказывали, что он построил лодку с паровым двигателем, погрузил на нее свои пожитки и поплыл по Фульде, надеясь таким образом добраться до Англии. К сожалению, он преодолел только 15 миль до слияния с Везером; дальше находился участок реки, на передвижение по которому имела монополию местная гильдия лодочников. Папен пробовал добиться исключения, но безуспешно. Лодочники решительно стали на защиту своих прав, захватили судно Папена и уничтожили его. В результате появление транспортных средств с паровыми двигателями задержалось почти на столетие.

Рисунок Папена 1695 г. с изображением различных пневматических устройств. В системе слева используется водяное колесо, чтобы приводить в действие поршни, которые накачивают воздух, а они, в свою очередь, приводят в движение второй комплект поршней, которые поднимают и опускают ведро. Вверху в центре изображен цилиндр Папена, приводимый в движение атмосферным давлением: после конденсации пара выдвижение стержня, обозначенного буквой Е, приводит к опусканию цилиндра. Справа расположены два рисунка реечного механизма с храповиком.

Однако в основе истории о лодке с паровым двигателем лежит путаница. Папен действительно построил лодку без паруса и весел, и ее действительно уничтожили, но в движение ее приводила вовсе не паровая машина (что становится очевидным из переписки Папена). Папен построил колесное судно (причем не первым – Севери опередил его и в этом), но не пароход, потому что колесо вращалось вручную при помощи коленчатого рычага^{1098}. Совершенно непонятно, почему эту историю часто пересказывают, не подвергая сомнению: в конце концов, если в 1707 г. можно было построить работающий пароход, то почему водный транспорт на паровых машинах появился только через сто лет? Один из авторов даже пришел к выводу о подлом заговоре. Но свидетельства, опровергающие этот миф, были опубликованы еще в 1880 г.^{1099}

Паровой насос Папена. Из Nouvelle mani?re pour ?lever l’eau par la force du feu, 1707. Котел расположен слева, бак для воды, который необходимо наполнить, – справа; необходима постоянная подача воды в воронку, обозначенную буквой G. На рис. 2 изображена конструкция водяного колеса, которое должно приводить в движение насос. Сам насос представляет собой усовершенствованную машину Севери – с поплавком для разделения пара и перекачиваемой воды. Он снабжен двумя предохранительными клапанами Папена

Папен, потерявший все свое имущество при уничтожении лодки и разлученный с женой, прибыл в Англию в 1707 г. и предложил Королевскому обществу финансировать постройку средства передвижения с паровым двигателем. Это предложение передали Севери, который был не только единственным специалистом в этой области, но также обладателем патента, сформулированного настолько широко, что фактически подтверждал его права на любой паровой двигатель. Севери настаивал, что поплавок/поршень создаст слишком большое трение и поэтому конструкция неработоспособна. Ньютон, будучи президентом Королевского общества, отверг весь проект как слишком дорогой^{1100}. Конечно, Ньютон мог быть предубежден против Папена, поскольку тот дружил с Лейбницем, конфликт которого с Ньютоном все усиливался. Королевское общество после нескольких лет охлаждения, когда из-за отсутствия денег проводилось лишь небольшое количество экспериментов, снова обратило свой взор к экспериментальной науке, но Папен ничего не добился^{1101}.

Конечно, Ньютон был прав. Конструкция Папена была безнадежно дорогой. Причина понятна из рисунка машины Папена. Устройство требует подачи воды в механизм насоса, и источник воды должен находиться выше цилиндра^{1102}. Если двигатель установить на судне, а воду брать из моря или реки, то двигатель должен располагаться ниже ватерлинии, что требует очень большого судна с очень глубокой осадкой^{1103}. Папен это прекрасно сознавал – он предложил Королевскому обществу судно водоизмещением восемьдесят тонн, около 100 футов длиной и стоимостью «около четырехсот фунтов»^{1104}. Сколько это в современных ценах? 50 тысяч фунтов, если считать с использованием индекса розничных цен, и 725 тысяч, если использовать индекс средней заработной платы. Возможно, было бы нагляднее сравнить эту сумму с годовым жалованьем лукасовского профессора математики в Кембридже – она в четыре раза больше, то есть 400 тысяч фунтов в современных ценах^[307].

Таким образом, иллюстрации XIX в., на которых Папен плывет на лодке с паровым двигателем, абсолютно неверны, поскольку на них двигатель установлен на палубе небольшого судна, а не большого океанского корабля, причем под палубой. Невозможно обойти и другую проблему: паровая машина Папена могла окупиться только при массовом производстве^[308]. Система была просто-напросто непрактичной. Папен, постоянно придумывавший новые проекты (например, он считал, подобно многим другим, что сможет сконструировать достаточно точные часы, пригодные для измерения долготы), не нашел никого, кто бы его поддержал. Его последние годы были омрачены неудачами и бедностью. Последний раз он подал о себе весточку 23 января 1712 г. «Положение мое, – пишет он, – печально»^{1105}. Мы не знаем, где, когда и как умер этот великий инженер и ученый^{1106}.

§ 4

Всего через пять лет после неудачи Папена Ньюкомен построил первую коммерчески жизнеспособную паровую машину. Огромным преимуществом машины Ньюкомена была ее простота и скромные притязания. Она состояла из одного поршня, приводимого в движение атмосферным давлением. Опускаясь, поршень тянет за рычаг, который приводит в действие нагнетательный насос. Вес механизма насоса заставляет поршень оставаться в верхнем положении. Затем из цилиндра вытесняется воздух и заменяется паром. Пар конденсируется путем впрыскивания воды в цилиндр (Ньюкомен пришел к этому решению случайно), и атмосферное давление перемещает поршень вниз, после чего пар снова впускается в цилиндр при атмосферном давлении, которое уравновешивает давление на цилиндр сверху, и он поднимается под действием веса механизма насоса. Машина работала медленно, совершая около пятнадцати циклов в минуту. Устройство очень простое, как и первая паровая машина Папена 1690 г.: оно состоит из одного цилиндра и приводится в действие только атмосферным давлением. Машина Севери и вторая машина Папена для эффективной работы требовали создания высокого давления, но на практике не удавалось изготовить котлы и цилиндры, которые выдержали бы такое давление. С другой стороны, Ньюкомену, в отличие от Севери, пришлось сконструировать подвижный поршень, столкнувшись со всеми трудностями, связанными с трением и отсутствием герметичности.

Ньюкомен не получил формального образования. Он родился в 1664 г., жил в Дартмуте, в Девоне, торговал скобяными изделиями и был старостой местной баптистской церкви. Тем не менее практически в одиночку (нам известен только один его помощник, мистер Коули, стекольщик) он изобрел и изготовил новое техническое устройство. Как такое возможно? Нас это удивляет не меньше, чем современников. Не исключено, что он работал в полной изоляции, не зная о предшествующих достижениях. Это предположение следует сформулировать лишь для того, чтобы показать его неправдоподобность. Прежде всего, Ньюкомен не изобрел бы своей машины, если бы не знал о давлении атмосферы, поскольку именно оно используется в качестве движущей силы. Конечно, в 1712 г. знания об атмосферном давлении получили широкое распространение, и любое объяснение устройства барометра отсылало Ньюкомена к открытиям Торричелли и Паскаля. Тем не менее это был необходимый минимум.

Мы почти ничего не знаем о жизни и работе Ньюкомена до 1712 г., но, судя по тому, что он впоследствии рассказывал своим знакомым, два факта представляются очевидными. Во-первых, он начал работу над своей паровой машиной примерно в то же время, что и Севери, то есть не позже 1698 г. Во-вторых, он работал совершенно независимо от Севери^{1107}. Тем не менее некоторые специалисты считают, что этого не может быть. Ньюкомен должен был использовать опыт Севери или Папена. Один из исследователей отважно заявлял, вопреки имеющимся свидетельствам, что Ньюкомен просто был наемным работником Севери^{1108}. Другой, по его собственному выражению, «перед лицом фактов», предположил, что Ньюкомен и Севери могли встречаться в 1707 г. или чуть позже, когда, как нам известно, Севери посещал Дартмут – но это слишком поздно (не помогает даже ловкий трюк со сменой этой даты на 1705 г. – тоже слишком поздно)^{1109}. Ученый конца XVIII в. «разрешил» проблему предположением, что Гук (умерший в 1703) написал Ньюкомену, рассказав о первой паровой машине Папена. Эта история чрезвычайно живуча, хотя не существует документов, подтверждающих ее истинность, и об этом известно с 1936 г.^{1110} Другой ученый утверждает, что «Томас Ньюкомен явно видел рисунки моделей Папена его машин и насосов, опубликованные в разных изданиях «Философских трудов» в период с 1685 по 1700 г., – умалчивая о том факте, что ни одна из публикаций Папена в «Философских трудах» не была посвящена энергии пара; все они были связаны с энергией воды или мускульной силой человека^{1111}.

Машина Ньюкомена. Из книги Джона Теофила Дезагюлье «Курс экспериментальной философии» (1734–1744; взято из издания 1763). Слева расположен котел, от которого отходит вертикальный цилиндр с поршнем, соединенный с коромыслом

Машина Ньюкомена больше всего похожа на машины Папена. Известный историк Джозеф Нидэм вполне обоснованно заявил: «Я нахожу почти невозможным поверить, что Ньюкомен не знал о паровом цилиндре Папена»^{1112}. Но Папен изобрел и изготовил свою первую машину в Германии. Насколько нам известно, ни один англичанин ее не видел. Несколько раз Папен описывал ее на латыни и на французском, но ни разу на английском. Один-единственный абзац был посвящен ей в обзоре публикаций Папена в «Философских трудах» за 1697 г.:

Четвертое письмо демонстрирует метод осушения шахт в местах, где поблизости нет реки для выполнения этой работы [откачки воды с помощью водяного колеса]; столкнувшись с трудностями создания вакуума в цилиндре для этой цели с помощью пороха [как поступал Гюйгенс], он предлагает превращать в пар небольшое количество воды с помощью огня, приложенного ко дну цилиндра, в котором содержится эта вода, и этот пар поднимает вверх пробку [то есть поршень] в цилиндре на значительную высоту, после чего она (по мере того как пар конденсируется при охлаждении воды, когда убирают огонь) снова опускается под действием атмосферного давления, и ее используют для подъема воды из шахты^{1113}.

Маловероятно, что Ньюкомен когда-либо имел доступ к «Философским трудам», но, даже если бы и имел, один этот абзац без сопутствующей иллюстрации не слишком облегчил бы его работу. Что касается усовершенствованной машины Папена, рисунок которой сделал Норт, она заинтересовала бы Ньюкомена, знай он о ней, однако эта машина, по всей видимости, была изобретена после того, как Ньюкомен приступил к экспериментам, и ее конструкция гораздо сложнее, чем у машины Ньюкомена, – и действительно, мы вправе сомневаться, смог ли Папен построить рабочий экземпляр.

Возможно, стоит перечислить все, что пришлось изобрести Ньюкомену, чтобы построить работоспособную паровую машину, или что ему понадобилось (еще до этого) для планирования экспериментов. Например, манжета и ручка насоса были просто применением уже существующих устройств, а испаритель представлял собой большой медный котел, который использовали пивовары. Но с остальным дело обстояло сложнее. Во-первых, несмотря на то что идея использовать цилиндр с поршнем принадлежала Герике, в Англии ни у кого не было опыта использования их совместно с паром. Во-вторых, Ньюкомену требовалось сделать поршень герметичным. Он применил для этого кожаную шайбу и слой воды, которая впрыскивалась в цилиндр. (Джон Морган изобрел насосы с цилиндрами в 1680-х гг., но обеспечивал герметичность совсем другими методами)^{1114}. В-третьих, было бы хорошо иметь манометр: первым прибором для измерения давления был барометр, но Бойль и Папен в 1682 г. описали усовершенствованный манометр в «Продолжении новых экспериментов» (Continuation of New Experiments). И самое главное, ему был необходим предохранительный клапан, который, в сущности, является разновидностью манометра: его изобрел Папен и использовал в своей конструкции 1707 г. (хотя, по всей видимости, не в той, которая взорвалась). Ньюкомен применил в своей машине одну из разновидностей предохранительного клапана Папена^{1115}. Кроме того, Ньюкомену требовалось устройство, обеспечивающее автоматическое открытие и закрытие клапанов в поршне^{1116}.

И последнее – требовалась еще одна предпосылка. Особенность машины Севери состоит в том, что она лучше работает в модели, чем увеличенная: по мере того как цилиндры становятся больше, их объем увеличивается быстрее, чем площадь поверхности, и охлаждение становится менее эффективным. Поэтому Севери, построив модель, мог ошибочно полагать, что совершил прорыв. Машина Ньюкомена в этом смысле вела себя иначе: по мере увеличения масштаба отношение мощности к силе трения становилось больше, поскольку объем цилиндра (определяющий мощность) растет быстрее, чем его окружность (от длины которой зависит трение)^{1117}. Впоследствии Дезагюлье вместе со своим другом изготовил модели машин Севери и Ньюкомена: несмотря на свои глубокие знания, Дезагюлье был поражен, когда машина Севери в модели превзошла машину Ньюкомена^{1118}. По всей видимости, Ньюкомен с самого начала знал об этом эффекте масштаба – в противном случае он не стал бы продолжать опыты, когда первые модели продемонстрировали (как и должно было быть) очень низкую эффективность. Эти знания он должен был где-то получить.

Конечно, Ньюкомен мог все это (и не только это) изобрести сам; в конце концов, он работал над своей машиной четырнадцать лет, прежде чем представил ее на суд публики. Но следует принять во внимание, что совсем недавно попытка изготовить копию машины Ньюкомена в одну треть реальной величины столкнулась с огромными трудностями. Даже с учетом хорошего планирования, глубоких технических знаний, понимания того, каким должен быть конечный продукт, и абсолютной уверенности, что его можно заставить работать, потребовалось несколько месяцев настройки, чтобы машина заработала так, как нужно^{1119}. В идеале Ньюкомену требовался источник информации, который предоставил бы ему все необходимые сведения, чтобы затем он мог сосредоточиться на сборке работоспособной машины. Этого было достаточно, чтобы занять все его свободное время на протяжении десяти с лишним лет.

§ 5

И такой источник существовал, причем вероятность столкнуться с ним у Ньюкомена была гораздо выше, чем с «Философскими трудами». Историки науки пропустили этот источник потому, что в нем не обсуждались паровые машины. О нем вообще забыли: ни одного упоминания в Google Scholar или в Thomson Reuters Web of Science. Может создаться впечатление, что за весь прошлый век ни один человек не прочел эту книгу, хотя автор ее хорошо известен, а, судя по числу сохранившихся экземпляров, первое издание хорошо продавалось. Речь идет о книге «Новое устройство для варки костей, продолжение» (A Continuation of the New Digester of Bones), опубликованной Дени Папеном в 1687 г.^{1120}

Первое описание своего нового устройства для варки костей Папен опубликовал в 1681 г. В сущности, это была первая скороварка – герметичная пароварка. В скороварке вода превращается в пар под высоким давлением, и поэтому пища готовится при более высокой температуре, чем температура кипения воды, – гораздо быстрее. Или (в случае костей) обработка ведется до того момента, пока твердые части не превратятся в желе. (Устройство Папена занимает особое место в истории, поскольку в 1761 или 1762 г. Уатт проводил первые эксперименты с паром, присоединив шприц к предохранительному клапану котла и получив таким образом примитивную паровую машину.) Работы «Новое устройство для варки костей» и «Продолжение» часто издавались под одной обложкой, и вполне возможно, что Ньюкомен купил либо «Продолжение», либо обе книги в 1687 г. или в последующие десять лет, прежде чем приступил к работе над паровой машиной. Цель была проста: заработать на изготовлении и продаже устройства Папена, и, поскольку Папен разрешал всем его копировать, не защитив свое изобретение патентом, Ньюкомен мог беспрепятственно пытаться заработать на нем.

Краткое название ни в коей мере не отражает содержания книги Папена. Полное название более информативно: «Новое устройство для варки костей, продолжение: усовершенствования и новые применения как для моря, так и для суши, а также усовершенствования и новые применения воздушного насоса, испытанные и в Англии, и в Италии». То есть часть книги посвящена воздушному насосу (хотя специалисты, изучающие историю создания воздушных насосов, ее не читали)^{1121}, и в ней есть описание самой новой (и последней) модели^{1122}. Насос Папена состоит из цилиндра и поршня, загерметизированного слоем воды, и Папен подробно объясняет, как этого добиться^{1123}. Его метод совпадает с методом, который первоначально применил Ньюкомен – впоследствии он нашел более совершенный^{1124}. Цилиндр, подобно поршню в паровой машине Ньюкомена, снабжен несколькими клапанами и впускными отверстиями, которые открываются и закрываются синхронно с движением поршня. (Папен был первым, сконструировавшим воздушный насос с автоматическими клапанами.) В нем есть один клапан, который закрывается под действием веса, но в данном случае это не предохранительный клапан; тем не менее Папен описывает работу такого клапана. Таким образом, здесь изложены основы конструкции паровой машины, поскольку ее устройство во многом совпадает с устройством воздушного насоса – именно благодаря этому совпадению три года спустя Папен смог изготовить первую паровую машину^[309].

Воздушный насос Папена 1687 г. Из книги «Новое устройство для варки костей, продолжение»

Но «Продолжение» содержит кое-что еще. Книга знакомит читателя с рассуждениями, которые привели Папена к изобретению паровой машины. Вот что он пишет:

Среди применений этой машины [воздушного насоса] я также могу вспомнить силу, которую она способна прилагать, чтобы достичь больших результатов без неудобства тяжелых грузов: очень ровная и гладкая трубка может быть сделана очень легкой, но, лишенная воздуха, она выдержит давление атмосферы. Тем не менее пробка, плотно прилегающая к одному концу, будет с очень большой силой прижиматься к другому, по крайней мере если диаметр трубки достаточно велик: например, на пробку диаметром один фут будет оказываться давление около 1800 фунтов. Знаменитый мистер Гернике первым пытался применить эту силу, чтобы выстрелить свинцовой пулей [sic] из пневматического ружья, как можно видеть из описания, приведенного в его книге о пневматической машине. Я также приложил много труда, чтобы усовершенствовать его изобретение, что можно увидеть в «Философских трудах» за январь месяц 1686 года. Я вычислил, что свинцовая пуля диаметром в один дюйм, вытолкнутая таким способом из ствола длиной 4 фута, приобретет скорость около 128 футов в секунду, но если такую же скорость нужно придать пуле диаметром один фут, то ее следует изготовить из железа и сделать полой внутри, и тогда она будет весить около 37 с половиной фунтов; если же ее изготовить из свинца, она будет весить около 450 фунтов и, вылетая из ствола длиной 4 фута, приобретет скорость 32 фута в секунду… Конец ствола, через который вылетает пуля, должен быть закрыт чем-то достаточно прочным, чтобы выдержать давление атмосферы, и пуля пробивает его на своем пути, также теряя часть своей силы^{1125}.

Папен описывает пневматическое ружье, приводимое в действие атмосферным давлением, но совершенно очевидно, что устройство, в котором пуля должна пробивать отверстие, чтобы выйти из ствола, не имеет практического применения.

Но это описание также соответствует поршню, движимому давлением атмосферы; Папен был в шаге от изобретения атмосферной паровой машины, но в данном случае вакуум создавался насосом, а не конденсацией пара. Тем не менее Папен неоднократно описывает, как с помощью воды, омывающей внешнюю поверхность сосуда с паром, добиться быстрой конденсации (хотя не использовал этот метод в своих паровых машинах) и, следовательно, создания вакуума^{1126}. Если Ньюкомен читал книгу Папена, ему оставалось только сложить два плюс два – точно так же, как это сделал Папен при разработке конструкции паровой машины. Если Папен смог, то почему не мог Ньюкомен? Более того, в книге Папен знакомит читателя с проблемой масштаба: при увеличении размеров ружья оно становится менее эффективным, поскольку вес пули увеличивается быстрее, чем площадь сечения ствола. Если задуматься над этой проблемой, то можно понять, что при увеличении диаметра трубки увеличение веса пули будет частично компенсироваться уменьшением той части энергии, которая расходуется на трение.

История паровой машины Ньюкомена чем-то напоминает сюжет с запертой комнатой в детективном романе: в комнате обнаружен труп, но как вошел и вышел преступник и какое орудие убийства он использовал? У нас загадка такая: мы видим Ньюкомена в Дартмуте в 1698 г., но не понимаем, как к нему могли попасть сведения о паровой машине. Как и в детективном романе, если мы сможем найти одно решение, значит, загадка решена. Разумеется, нельзя исключать, что в 1687 г. Ньюкомен ездил в Лондон и встречался с Папеном; действительно, Папен объявлял, что каждую неделю в определенное время будет доступен для демонстрации своего устройства для варки, однако вскоре покинул страну. Но нам не обязательно воображать эту встречу. Имея экземпляр «Продолжения», Ньюкомен мог узнать почти все, что знал Папен о том, как приручить атмосферное давление и построить машину. Все части головоломки у него уже были, и оставалось понять, как соединить их для достижения новой цели – изготовления не ружья, а насоса. «Продолжение», содержавшее инструкции по изготовлению усовершенствованной модели устройства Папена для варки костей, было именно той книгой, которая требовалась провинциальному торговцу скобяными изделиями, в свободное время конструировавшему насос. Чего Ньюкомен никак не ожидал в ней найти, так это описания новой разновидности энергии, способной достичь больших результатов без неудобства тяжелых грузов. Я убежден, что именно из этой неожиданной встречи родилась паровая машина.

Дезагюлье в первом тщательном исследовании паровой машины утверждал, что все ключевые усовершенствования в ее конструкции были сделаны случайно:

Если читатель не знаком с историей нескольких усовершенствований паровой машины, после того как мистер Ньюкомен и мистер Коули впервые применили в ней поршень, он может вообразить, что должные средства разрешения упомянутых трудностей и препятствий были получены благодаря великой мудрости и знанию философии. Однако ничего подобного не происходило; почти все усовершенствования были сделаны случайно…^{1127}

Дезагюлье тщательно подбирал слова. Он сказал, что усовершенствования были сделаны случайно, однако позволял читателю самому решить, требовало ли создание первой паровой машины с поршнем знания философии. Разумеется, для этого нужны как определенные знания в области теории, так и знакомство с уже существующими техническими решениями. По моему мнению, и то и другое содержалось в «Продолжении» Папена.

И действительно, объясняя работу машины Ньюкомена, Дезагюлье прибегает к необычному приему. Он просит представить машину, в которой «философ» использует воздушный насос для создания вакуума в поршне, а затем переходит к описанию реальной конструкции Ньюкомена, где пар конденсируется в поршне, создавая вакуум. Этот философ явно не Ньюкомен, но, мне кажется, Дезагюлье верно догадался о единственной правдоподобной версии изобретения машины Ньюкомена. Если Ньюкомену для создания паровой машины требовалось сложить два плюс два, то Дезагюлье, чтобы объяснить ее работу, было необходимо снова разъединить их и повторно изобрести атмосферное пневматическое ружье^{1128}.

Историки давно спорят, каков вклад науки в промышленную революцию. Ответ: гораздо больше, чем они готовы признать. Папен работал с двумя величайшими учеными той эпохи, Гюйгенсом и Бойлем. Он был членом Королевского общества и профессором математики. Двадцать лет, с 1687 по 1707 г., он трудился над созданием работоспособной паровой машины, но в конечном счете потерпел неудачу. По моему мнению, Ньюкомен не продолжил дело с того, на чем остановился Папен, то есть с модифицированной машины Севери, а начал вместе с ним. В своей работе он опирался на самые передовые теории и самую сложную технику XVII в. Именно это создало предпосылки для промышленной революции. Сначала появилась наука, а за ней техника^[310].

Заключение
Изобретение науки

Каким образом историческая деятельность, например, научная деятельность, порождает трансисторические истины, независимые от истории, освобожденные от всех связей с местом и временем и по этой причине вечные и универсальные?

Бурдье. Наука о науке (2004)

Заключение посвящено тому, каковы последствия признания реальности научной революции. В главе 15 рассматриваются ключевые аргументы релятивистов и показывается, что они не справляются со своей задачей. В главе 16 анализируется утверждение, что любая история научной революции должна быть виг-историей или богословской историей, поскольку противники виг-истории определили историю таким образом, что обсуждать изменения невозможно. Глава 17 завершает книгу обращением к скептицизму Монтеня и вопросу, вправе ли мы заявлять, что знаем больше, чем он.

15. В защиту науки

Если бы предметом нашего спора было какое-нибудь положение юриспруденции или одной из других гуманитарных наук, где нет ни истинного, ни ложного, то можно было бы вполне положиться на тонкость ума, ораторское красноречие и большой писательский опыт в надежде, что превзошедший в этом других выявит и заставит признать превосходство защищаемого положения. Но в науках о природе, выводы которых истинны и необходимы и где человеческий произвол ни при чем, нужно остерегаться, как бы не стать на защиту ложного, так как тысячи Демосфенов и тысячи Аристотелей восстанут против всякого заурядного ума, если даже ему посчастливится открыть истину. Поэтому, синьор Симпличио, откажитесь лучше от мысли и надежды, что могут найтись мужи много более ученые, начитанные и осведомленные в книгах, чем мы, все прочие, и что наперекор природе они смогут сделать истинным то, что ложно.

Галилей. Диалог о двух системах мира (1632)^{1129}

§ 1

У Шекспира не было – если вернуться к комментарию Борхеса, с которого начинается эта книга, – чувства истории. Он воспринимал классических авторов как своих современников. Он видел множество перемен, иногда к худшему, иногда к лучшему, но не имел представления о неотвратимых переменах или прогрессе. И это неудивительно, поскольку в его мире почти не было заметно признаков прогресса; когда Шекспир в 1613 г. отошел от дел, Бэкон опубликовал только одну свою книгу о новой науке, «О пользе и успехе знания» (1605), а после публикации открытий Галилея, сделанных при помощи телескопа, прошло всего три года. Но с тех пор прогресс уже было не остановить. Я не вижу причины спорить с Джоном Стюартом Миллем, который считал, что главными движущими силами экономического развития был «вечный и, насколько может простираться человеческое предвидение, неограниченный рост власти человека над природой» и что (как мы видели в главе 14) эта власть является результатом расширения научного знания^{1130}.

Вокруг использования слова «прогресс» образовались разного рода табу; и действительно, это слово больше не может использоваться в гуманитарных науках, не подвергаясь наказанию со стороны того, что Пьер Бейль назвал «законом мнения», и в мире науки это серьезная санкция, поскольку означает отказ в должности или в продвижении по службе^[311]. Поэтому позвольте подчеркнуть, что в этом вопросе мое мнение совпадает с мнением многих яростных критиков идеи прогресса. Вот что пишет философ Джон Грей в книге с подзаголовком «Против прогресса и других иллюзий»: «В науке прогресс является фактом, в этике и политике – это суеверие. Ускоряющееся развитие научных знаний питает технические инновации, порождая беспрерывный поток новых изобретений; оно стоит за стремительным ростом численности людей за последние несколько сотен лет. Мыслители-постмодернисты могут оспаривать научный прогресс, однако он, несомненно, реален»^{1131}.

Эти взгляды считаются общепринятыми. Как в 1936 г. сформулировал Джордж Сартон, основатель Американского общества истории науки и его журнала Isis: «История науки – единственная история, которая может проиллюстрировать прогресс человечества. На самом деле у прогресса нет такого определенного и бесспорного значения в других областях, как в области науки»^{1132}. Такие заявления привели к тому, что Сартона стали цитировать только для того, чтобы показать, какими мы были наивными. Репутация Александра Койре пострадала меньше, чем репутация Сартона, однако годом раньше он говорил о том же: история науки, настаивал Койре, является «единственной историей (вместе со связанной с ней историей техники), которая дает какое-либо представление об идее прогресса, которую так часто превозносят и так часто ругают»^{1133}.

Сартон и Койре были правы. Без концепции прогресса история современной науки не в состоянии отобразить уникальную особенность науки. Более того, об этом знают лучшие из тех, кого относят к «релятивистам». Кун отрицал прогресс науки в направлении истины^[312] или даже способность понять истину, но настаивал, что для идеи прогресса в науке всегда должно быть место, хотя испытывал большие трудности с объяснением, как такое возможно^{1134}. Последняя глава его книги «Структура научных революций» называется «Прогресс, который несут революции». В ней автор пишет, что «некоторый вид прогресса будет неизбежно характеризовать науку как предприятие, пока она существует», а далее утверждает, что прогресс следует понимать в терминах эволюции^{1135}. Ричард Рорти, отважный защитник прагматизма, восхищался Куном и, подобно Куну, признавал прогресс науки в ее собственных терминах: «Сказать, что мы думаем, что движемся в правильном направлении, – это значит просто сказать вместе с Куном, что мы можем, оглядываясь назад, рассказать о прошлом как об истории прогресса»^{1136}. Форма знания, ставящая перед собой цель предсказания и управления, добивается успехов на этом пути. Прогресс является неотъемлемой частью истории. Эта книга направлена не против смягченного релятивизма Куна или Рорти, а против жесткого релятивизма, который представляет прогресс в науке иллюзией, следствием непонимания того, что происходит, когда ученые не соглашаются друг с другом. Публика – и сами ученые – думают, что результат определяется качеством свидетельств; на самом деле, утверждают релятивисты, основными факторами являются статус, влияние и риторические способности сторон в споре.

§ 2

Этот акцент на случайность и локальный характер научного знания поддерживается тем, что многие считают чрезвычайно серьезным философским аргументом, так называемым тезисом Дюэма – Куайна, названного по имени физика и историка науки Пьера Дюэма (1861–1916) и американского философа У. Куайна (1908–2000)^{1137}. Название вводит в заблуждение, поскольку Дюэм не высказывал его в современной формулировке, а Куайн отказался от него, однако этот тезис стал основой большей части современной истории и философиинауки^[313].

Сам тезис состоит из двух положений. Во-первых, утверждается, что научная теория не может быть опровергнута экспериментом, причем не просто одиночным экспериментом, независимо от количества повторений, но и целой серией разных экспериментов. Научные теории представляют собой сложные системы, состоящие из ряда взаимосвязанных теорий, фактов и оборудования. Если результат эксперимента противоречит теории, значит, что-то в ней неверно, однако нельзя однозначно утверждать, что теория ошибочна. Может быть, неверна какая-либо другая теория, составляющая основу данной, или может оказаться ошибочным некий факт, принимавшийся за данность, или оборудование может работать не так, как предполагалось. Поэтому результаты экспериментов не могут опровергать теорию. Такая точка зрения называется «холизм».

Но давайте обратимся к примеру путешествия в Америку. В сущности, это был эксперимент, причем ключевой: он прямо опровергал теорию двух сфер. Единственный способ спасти теорию в свете новых свидетельств – заявить, что все мореплаватели ошиблись: Америка не там, где они думают. Никто не считал подобную аргументацию разумной. Это не озадачило бы Дюэма, который сформулировал свой тезис лишь применительно к современной физике и признавал, что он неприменим, например, к биологии XIX в.

Во-вторых, утверждается, что теории очень слабо связаны с фактами. Для каждого конкретного набора фактов существует бесчисленное множество теорий, подобно тому как между двумя точками можно провести бесконечное число линий. Это означает, что ученые не обязаны (хотя они могут этого не осознавать) принимать любую конкретную теорию – всегда существуют альтернативные, которые работают не хуже, а возможно, и лучше^[314]. Разумеется, факты и теории тесно связаны: то, что считается фактом, зависит от теории, которой вы придерживаетесь, а признание теории достоверной базируется на признании фактов. Такого рода неоднозначные, туманные и в то же время тесные взаимоотношения между теориями и фактами называются принципом недоопределения.

И вновь пример с открытием Америки позволяет выявить проблемы с принципом недоопределения: мы видели, что Боден предложил альтернативную теорию земного шара, но она оказалась нежизнеспособной, и ее никто не поддержал. Теория земного шара не была недоопределенной; в данном случае взаимоотношения между теорией и фактами были однозначными. То же самое справедливо в отношении фаз Венеры: после того как их существование было признано, вывод о том, что Венера вращается вокруг Солнца, стал неизбежным.

Именно эти два принципа – холизм и недоопределение – имеют в виду, когда апеллируют к тезису Дюэма – Куайна. Стандартный аргумент состоит в том, что этот тезис доказывает: свидетельства не определяют, что ученые считают истиной; следовательно, научные убеждения формируются в первую очередь культурными и социальными факторами. Если наука в значительной мере определяется культурой, то мы приходим к уже знакомому выводу: ее процедуры и выводы будут отражать исключительно локальный консенсус^[315]. Это убеждение является еще одной причиной утверждать, что в XVII в. не было никакой научной революции. Нас убеждают, что наука во Флоренции существенно отличалась от науки в Париже или Лондоне. Историки стремятся блокировать очевидное возражение – ученые в Лондоне читали книги, написанные учеными Флоренции и Парижа, и поэтому принадлежали к одному интеллектуальному сообществу, – настаивая на том, что разные читатели по-разному воспринимали книги, и поэтому изучение работ Галилея во Флоренции в 1640-х гг. значительно отличается от изучения этих же работ в Лондоне в 1660-х гг.^{1138}

Такое противопоставление местных смыслов и космополитических посланий вполне разумно. Нужно только найти баланс. Галилей мог никогда не покидать Италию, но среди его учеников были англичане и шотландцы, его работа «Две новые науки» впервые была издана в Лейдене. Уильям Гарвей, открывший кровообращение, изучал медицину в Падуе, Рене Декарт переехал из Франции в Голландию, Христиан Гюйгенс – из Голландии во Францию, Томас Гоббс – из Англии во Францию. Роберт Бойль работал в Оксфорде и Лондоне, но приезжал в Италию и выучил итальянский, а его хороший знакомый, Дени Папен, работал во Франции, Англии, Италии и Германии. И разумеется, у всех первых ученых был общий язык. Галилей опубликовал свой трактат «Диалог о двух системах мира» на итальянском языке в 1632 г., но в 1635 г. появился латинский перевод; «Новые физико-механические опыты касательно упругости воздуха» Бойля вышли на английском в 1660 г., а на латыни – в 1661 г.; Ньютон опубликовал «Оптику» на английском в 1704 г, а на латыни – в 1706 г. Из первых 550 членов Королевского общества, избранных в период с 1660-х по 1700-е гг., семьдесят два человека были иностранцами (в XVIII столетии эта доля увеличилась, достигнув одной трети)^{1139}. Новая наука не знала границ языка или национальности, по крайней мере в Западной Европе – в мире, где существовали печатный станок, огнестрельное оружие, телескоп и маятниковые часы.

Мягкая интерпретация тезиса Дюэма – Куайна ведет к смешанному конструктивизму, в котором в формировании научных убеждений участвуют как свидетельства, так и культура^{1140}. Примером подобных взглядов может служить «Коперниканская революция» (1959) Куна. По мнению Куна, коперниканство одержало верх над альтернативными системами (Птолемея и Тихо Браге) до изобретения телескопа, но это не может быть объяснено только математическим изяществом системы Коперника; важную роль могли сыграть и другие факторы, например неоплатонизм, подталкивающий людей к поклонению Солнцу^[316]. Другой пример – стремление Ньютона принять идею действия на расстоянии. Картезианцы считали теорию тяготения Ньютона бессмысленной, но в Англии, где картезианство всегда принималось с оговорками и где получили признание аргументы замысла, сопротивление этой теории было гораздо слабее. Но после того как наука окончательно отвоевала себе место под солнцем, она стала в значительной степени независимой, нечувствительной к влиянию других факторов^{1141}. Это вовсе не значит, что наука не формируется культурой или свидетельствами, но культура, которая ее формирует, – это в первую очередь культура самой науки. Например, Кеплер был знаком с работами Гильберта по магнетизму и поэтому мог использовать магнитную силу в качестве образца и на этой основе сформулировать законы движения планет: благодаря Гильберту Кеплер получил возможность рассматривать в качестве основы астрономии не геометрию, а физику. Ньютон в Англии мог выдвинуть свою теорию тяготения, но лишь потому, что у него уже была (в отличие от картезианцев) концепция теории: это нечто большее, чем гипотеза, но отличное от доказательства.

Бескомпромиссная интерпретация тезиса Дюэма – Куайна ведет к заключению, что наука – исключительно социальное явление или, по крайней мере, должно рассматриваться таковым, и что реальность (исток Дуная, существование Америки, фазы Венеры) не должна заботить историков и социологов. Если это действительно так, то у нас нет способа отличить хорошую науку от плохой, поскольку все теории являются (или должны считаться) в равной степени адекватными (это называется «когнитивный эгалитаризм»), и поэтому бессмысленно говорить о прогрессе в науке^[317]. Я называю такую точку зрения релятивизмом^[318]. Довольно долго бескомпромиссная интерпретация занимала ведущее положение в истории науки. Именно из-за тезиса Дюэма – Куайна в этой интерпретации такие важные исторические события, как крушение теории двух сфер или геоцентризма Птолемея, оставались невидимыми для тех, кто был убежден в справедливости тезиса. Его сторонники ведут себя точно так же, как философ Чезаре Кремонини, отказывавшийся смотреть в телескоп Галилея: они держатся за свои убеждения, даже когда свидетельства доказывают их неправоту, при этом просто игнорируя все, что не укладывается в их теорию.

§ 3

Точно такой же релятивистский подход использовался в отношении фактов, а не только теорий, поскольку зачастую трудно отличить одно от другого. По словам Яна Хакинга, не существует согласия по измерению основополагающих величин, таких как скорость света^{1142}. В доказательство он приводит тот факт, что первый человек, измеривший скорость света, получил не такой результат, которым мы руководствуемся сегодня, и на этом основании называет «ужасным» аргумент о неизбежности согласия относительно скорости света. На самом деле «ужасным» является аргумент Хакинга (что нетипично для него), и для того, чтобы это понять, достаточно взглянуть на свидетельства.

Хакинг, следуя общепринятой точке зрения, считает, что первым измерил скорость света астроном Оле Рёмер (1644–1710). На самом деле Рёмер не вычислял значение скорости света^{1143}. Его целью было точное вычисление периодов обращения спутников Юпитера (затмения спутников использовались для задания стандартного времени, относительно которого измерялась долгота в различных точках на поверхности Земли). На основании небольшого числа наблюдений Рёмер сделал вывод, что, когда Земля находится на максимальном расстоянии от Юпитера, момент затмения задерживается на двадцать две минуты по сравнению с тем, когда расстояние между двумя планетами минимально. Таким образом, свету требуется двадцать две минуты для пересечения орбиты Земли, или одиннадцать минут для преодоления расстояния, равного радиусу орбиты (то есть расстояния от Земли до Солнца). Утверждение о том, что Рёмер измерил скорость света, предполагает использование этого расстояния, чего Рёмер никогда не делал (нет никаких оснований предполагать, что он считал надежной любую доступную ему величину)^[319]. Непосредственное измерение скорости света было выполнено гораздо позже, в XIX в. В приведенных ниже двух таблицах сведена история этих двух видов измерений^{1144}.

Время, за которое свет преодолевает расстояние от Солнца до Земли

? Цифры Ньютона не основаны на независимых измерениях, а являются лучшими, по его мнению, из доступных в то время.

? Кассини считал, что свет распространяется мгновенно, но, подобно Рёмеру, определил величину поправки, которую следует использовать при вычислении времени затмения лун Юпитера, и эту величину использовали другие для вычисления скорости света.

? Средняя величина, поскольку орбита Земли представляет собой эллипс.

Скорость света

? В настоящее время эта величина верна по определению, поскольку с 1983 г. длина метра определяется из величины скорости света, а не наоборот.

Из этих таблиц можно сделать два вывода. Во-первых, достаточно точное значение времени, за которое свет проходит расстояние от Солнца до Земли, стало доступно через семнадцать лет после результата Рёмера: одиннадцать минут. Во-вторых, точность измерения скорости света существенно повышалась до 1928 г, а затем установилась вокруг одного значения, которое в настоящее время считается почти точным; прогресс возобновился в 1950 г., и после этого измеренная величина практически не менялась^[320].

«Ужасным» аргумент Хакинга является потому, что он берет одно отдельное значение, самое первое в длинной череде попыток измерить скорость света. Естественно, полученная Рёмером величина времени, за которое свет преодолевает расстояние от Солнца до Земли, является лишь грубым приближением! Но наукой занимаются не отдельные люди; как показано в главе 8, это коллективное предприятие, в котором прогресс определяется конкуренцией (и сотрудничеством)^{1145}. И действительно, королевский астроном Джон Флемстид отметил, что в отношениях между таким признанным авторитетом, как Кассини, и выскочкой Рёмером присутствовали «подражание» и даже неприязнь^{1146}. Со временем конкуренция обеспечивала прогресс. Конечно, конкуренция несовершенна, и ученые могут выбрать неверный путь, но в конечном итоге хорошие результаты вытеснят плохие^[321]. Утверждение, что инопланетяне, обладающие достаточно развитой техникой, придут приблизительно к такой же величине скорости света, что и мы, звучит вполне логично. Вопрос о величине скорости света не просто случайность, придуманная для развлечения физика-теоретика: он возникает перед всеми, кто хочет с высокой точностью предсказать расположение планет, независимо от того, является ли его целью астрология, измерение времени (как в случае Рёмера) или космическая навигация^[322].

§ 4

В ответ на эти аргументы релятивист сказал бы, что нет никакой причины считать, что ученые добились большей точности в измерении скорости света; они просто добились успехов в согласии, как измерять скорость света. Совершенно очевидно, что это ошибочное суждение, поскольку проверкой точности измерения скорости света служит тот факт, что в сочетании с законами Кеплера она позволяет предсказать положение планет на небе. Значение Рёмера не выдерживает проверки, а современные значения выдерживают. Тем не менее классический пример подобной аргументации содержится в эссе Саймона Шаффера «Стекольная работа: Призмы Ньютона и польза эксперимента» (Glass Works: Newton’s Prisms and the Uses of Experiment, 1989). Шаффер утверждает, что, вопреки общепринятому мнению, Ньютон своим экспериментом не продемонстрировал, что белый свет состоит из лучей разного цвета, которые преломляются по-разному, поскольку его эксперимент мог быть успешно воспроизведен только при случайных и нелогичных обстоятельствах (например, при использовании призм, изготовленных в Англии). Предполагаемое открытие Ньютона утвердилось в научном сообществе потому, что Ньютон «приобрел контроль над социальными институтами экспериментального авторитета». Его авторитет стал «огромным». Мы верим в ньютоновскую теорию цвета не благодаря экспериментальным свидетельствам, а вопреки им; мы верим в нее потому, что Ньютон успешно навязал себя научному сообществу, и затем были «поставлены» эксперименты, чтобы обеспечить требуемые результаты^{1147}. Сегодня эксперименты Ньютона даются нам уже в готовом виде, чтобы их можно было воспроизводить для обучения детей в школе, но происходит это из-за оборудования, изобретенного для получения нужного результата.

Можно предположить, что Шаффер или его читатели отвергнут эти аргументы как по сути своей невероятные. Что они должны вспомнить о самых разных технических устройствах, принципы работы которых основаны на ньютоновских теориях рефракции и света: это зеркальный телескоп, изобретенный самим Ньютоном, который позволял избавиться от проблемы разного преломления цветов, что приводило к цветному ореолу вокруг контуров наблюдаемых объектов, а также цветное телевидение, которое получило широкое распространение за двадцать лет до появления статьи Шаффера и которое позволяло получить всю палитру цветов из трех: красного, зеленого и синего. Наоборот, утверждения Шаффера были восприняты как общепринятая теория науки – то есть что в ней все решают не доказательства, а власть и убеждение. Его эссе восхищались, потому что оно якобы демонстрировало, что сильную теорию можно воплотить в жизнь: можно написать историю того, что мы теперь считаем настоящей наукой (новую теорию света Ньютона), используя те же интеллектуальные методы, которые использовали бы для написания истории того, что считается ненастоящей наукой (скажем, алхимии). К сожалению, «поставлены» для получения нужных результатов были свидетельства Шаффера, а не Ньютона. Шаг за шагом, аргумент за аргументом, рассуждения Шаффера были опровергнуты Аланом Шапиро в 1996 г.: выяснилось, что огромное количество людей успешно воспроизвели эксперимент Ньютона, не испытав никаких трудностей и не имея никакой нужды в фальсификации результатов. Но после 2000 г. на семь цитирований работы Шаффера приходится всего два цитирования работы Шапиро, и разрыв не уменьшается, а растет – за последние четыре года соотношение изменилось на десять к двум. Ненастоящая наука вытеснила настоящую – по крайней мере, временно^{1148}.

Эссе Шаффера никак нельзя назвать единичным случаем. Существует большая группа интеллектуалов, работающих в той же традиции, что и Шаффер, и утверждающих, что эксперименты невозможно просто воспроизвести. При действительно независимом повторении экспериментов, настаивают они, всегда получаются разные результаты. Для того чтобы получать «правильные» результаты, вы должны проводить эксперименты в особых условиях, и первая предпосылка для этого – обучение непосредственно у тех людей, кто успешно выполнил эти эксперименты в прошлом. В конечном счете эксперимент может быть воспроизведен в массовом порядке с помощью выпуска специального оборудования, предназначенного для получения именно такого результата – оборудование и результаты взаимозависимы. Это называется «тестированием типа черного ящика». После того как эксперимент «поместили в черный ящик», он перестает быть проверкой результата – скорее правильный результат становится проверкой надежности оборудования. Таким образом, по мнению сторонников этой аргументации, сама идея воспроизведения сбивает с толку, и в экспериментальном знании нет ничего простого и ясного^{1149}. То есть формирование консенсуса вокруг результатов эксперимента является в первую очередь социальным процессом убеждения людей действовать и думать так, как вам нужно, а не беспристрастным процессом выявления объективного аспекта реального мира. Разумеется, эти утверждения сразу становятся сомнительными, как только их пытаются применить к эксперименту, который оказал большее влияние на ученых, чем любой другой, то есть к эксперименту Торричелли – а также к экспериментам Ньютона с призмами или к измерению скорости света.

Роберт Бойль сформулировал альтернативный взгляд на науку, отличный от того, что провозглашали сторонники холизма и недоопределения, а также те, кто отрицает независимое воспроизведение результатов эксперимента:

Опыт показал нам, что разного рода чрезвычайно правдоподобные и укоренившиеся мнения, такие как необитаемость тропического пояса, твердость небесной части мира или того, что кровь от сердца к наружным частям тела идет по венам (а не по артериям), обычно выросшие из потребности, при появлении новых открытий, которым они противоречат, бывают отброшены большинством разумных людей, поскольку никто намеренно не будет их защищать. Как верно говорит пословица, Rectum est Index sui & Obliqui [ «Прямая линия обнаруживает кривизну кривой»]^{1150}.

Другими словами, как и в случаях с земным шаром и фазами Венеры, новая теория зачастую быстро и без всякого сопротивления добивается успеха, потому что новые свидетельства просто делают все известные альтернативы нежизнеспособными.

§ 5

Будь взгляд релятивистов на науку верен, каждое серьезное изменение парадигмы сопровождалось бы ожесточенными спорами между соперничающими интеллектуальными сообществами; именно так считал Кун. В некоторых случаях так и было, но в других смена происходила тихо, и, как сказал Бойль, никто не стал выступать в защиту старых теорий. Армия отступает с поля боя после первого же удара; противник объявляет о победе, и к нему присоединяются дезертиры с проигравшей стороны. В чем причина такой внезапной трансформации? В 1507 г. Вадиан настаивал, что Аристотель не все знал и что он был обычным человеком, который мог ошибаться (в данном случае речь шла об истоке Дуная, но на кону, разумеется, стояла и теория двух сфер), и это заявление кажется очевидным, даже тривиальным, нам – но не современникам Вадиана. Почему Аристотель ошибался? По причине experientiae penuria, недостаточного опыта^{1151}. Победа теории земного шара, последовавшая после открытия Америки, – это первый триумф опыта над философской дедукцией и, следовательно, начало революции^[323].

Но было бы опасно опираться на подобные примеры, поддерживая слишком упрощенный взгляд на роль опыта. Можно утверждать, что опыт бывает трех типов. Иногда, как мы только что видели, он опровергает сложившиеся убеждения и сразу же предлагает альтернативу, иногда подтверждает имеющиеся теории (измерения формы Земли французскими экспедициями в Перу и Лапландии (1735–1744) подтвердили выводы Ньютона), а иногда это всего лишь один шаг на пути, который ведет к непредсказуемому результату. К третьей разновидности относятся ответы на научные вопросы, которые могли бы быть верными, но оказались неверными и все же являются важным шагом на пути к правильному ответу, а также правильные ответы, истинное значение которых проявляется медленно, в свете последующего опыта. Кун утверждал, что факт непредсказуемости результата революционного кризиса, пока этот кризис еще не закончился, означает, что его нельзя объяснять задним числом. Наоборот, зачастую в дискуссии существует лишь один путь, способный привести к устойчивому результату. И его поиск может быть похож на поиск выхода из лабиринта.

В конце Средневековья, например, венецианцы разбогатели на импорте пряностей из Азии; пряности по суше доставлялись от Красного моря в Александрию, и это означало, что венецианские купцы, покупавшие их для последующей перевозки по Средиземному морю, были вынуждены платить высокую цену. Португальцы, стремившиеся обойти венецианцев, искали морской путь к «островам пряностей» вокруг Африки и в конечном счете добились успеха. Их примеру последовали голландцы, сделавшие торговлю пряностями основой великой торговой империи. Колумб искал западный маршрут в Азию, но его последователи выяснили, что путь, огибающий Южную Америку, слишком труден и долог; для торговли пряностями открытый им западный маршрут оказался непригоден, но это с лихвой компенсировалось открытием золота и серебра в Южной Америке. В начале XVII в. французский исследователь Самюэль де Шамплен думал, что может найти водный путь через Канаду – от залива Святого Лаврентия к Великим озерам и дальше^{1152}. Он возил с собой китайский придворный костюм на тот случай, если встретит китайских представителей, двигавшихся ему навстречу с востока. Его предприятие закончилось неудачей. Морские экспедиции искали Северо-Западный проход вплоть до 1794 г., но так и не нашли^{1153}.

В данном случае мы имеем ряд попыток ответить на один и тот же вопрос в условиях меняющихся географических знаний: попытка найти более удобный путь в Азию стала главным побудительным мотивом для совершенствования этих знаний. С конца XV до конца XVIII в. все эти попытки терпели неудачу. Заранее знать результат было невозможно, но мы не сомневаемся – в отличие от предков, – что Колумб не доберется до Китая, Шамплен не встретит китайских эмиссаров, а поиск коммерчески выгодного Северо-Западного прохода обречен на неудачу (до наступления глобального потепления). К 1800 г. все возможные альтернативы были исчерпаны, и вопрос о лучшем маршруте в Азию был решен окончательно (по крайней мере, до открытия Суэцкого канала в 1869).

Такая зависимость от первоначально выбранного пути является правилом, а не исключением. После того как Коперник объявил, что Земля не центр Вселенной, а планета, вращающаяся вокруг Солнца, люди были вынуждены задуматься, какой может быть эта планета. Во Вселенной Аристотеля Земля поглощала свет, но не излучала его. Было легко представить, как выглядит Земля сверху, но это была бы просто миниатюрная Земля. Среди сторонников Аристотеля развернулась бурная дискуссия, как выглядит Земля, если смотреть на нее с небес, но никто не представлял ее как одну из самых ярких звезд на ночном небе. Николай Кузанский превратил Землю в настоящую звезду, но лишь ценой превращения Солнца в Землю – и почти никто не был готов последовать его примеру^{1154}. Для Диггеса и Бенедетти, несмотря на приверженность теории Коперника, Земля с большого расстояния представлялась темной звездой, поскольку она получает свет, но не передает его. Леонардо, Бруно и Галилей поняли, что Земля должна быть похожа на большую Луну, если смотреть на нее с Луны, а также считали, что новолуние доказывает, что Луна освещается Землей, – Хэрриот после прочтения работ Галилея назвал это «земным сиянием», и этот термин мы используем и сегодня^{1155}. Галилей придумал несколько простых экспериментов для доказательства того, что Земля отражает свет и что суша сильнее отражает свет, чем океан (вот почему так ярко светится отраженным светом Луна). Направив свой новый телескоп на Венеру в 1610 г., он обнаружил, что у нее есть фазы – доказательство, что она тоже светится отраженным светом. Более того, Венера проходит через полный набор фаз, и это свидетельствует, что она вращается вокруг Солнца, как предсказывали системы Коперника и Тихо Браге^{1156}. В этот момент стало очевидным, что, если смотреть на Землю с Венеры, она будет выглядеть как яркая звезда.

Таким образом, теория Коперника ставила прямой вопрос: что представляет собой планета Земля? Астрономы обсуждали весь спектр ответов на этот вопрос. И только один из них выдержал проверку – все планеты сияют отраженным светом. Потребовалось семьдесят лет, чтобы понять это, но после того, как был изобретен телескоп, превратившийся в научный прибор, у остальных вариантов уже не осталось шансов. Ответ, который был абсолютно непредсказуем в 1543 г., стал неизбежным после 1611 г.

После того как научная проблема включается в повестку дня сообщества ученых – становится «животрепещущей», – можно ожидать, что в течение определенного времени будут изучаться разные варианты решения; иногда это весь спектр возможных ответов^{1157}. На этом раннем этапе не всегда удается достичь соглашения о том, какой из ответов правильный. Но со временем формируется устойчивый консенсус – одно решение верное, а остальные нет. Этот консенсус зависит не только от риторического или политического процесса достижения согласия, но также от способности сторонников той или иной теории ответить на критику и предложить новые способы исследования^{1158}. «Сильный», или «стабильный», ответ начинает восприниматься просто как верный. Это не означает, что его правильность всегда очевидна, хотя неосторожные историки и ученые часто имеют в виду именно это; просто его правильность становится неоспоримой, по крайней мере, на какой-то период времени.

Открытие антиподов непосредственно вело к идее земного шара, но система Коперника вовсе не означала, что все планеты сияют отраженным светом – для такого вывода требовалось участие телескопа. Между признанием, что трубка Торричелли является измерителем давления, и изобретением атмосферного парового двигателя не было никакого вмешательства постороннего фактора. Закон Бойля стал естественным следствием эксперимента Паскаля на Пюи-де-Дом, а атмосферный паровой двигатель – естественным следствием закона Бойля (даже при наличии серьезных технических трудностей при создании работоспособной машины). Торричелли не мог представить паровой двигатель, как Колумб не представлял Америку; путь от барометра к паровому двигателю не был простым или коротким, как и путь от города Палос-де-ла-Фронтера до Багамских островов, но он существовал и ждал, пока его откроют.

Поиск Северо-Западного прохода или попытка объяснить движение планет по образцу магнетизма были ошибочными, но полезными предприятиями. Можно привести много других примеров научных поисков, которые были обречены на неудачу с самого начала, однако их приверженцы просто отказывались учиться на опыте: попытки превратить неблагородный металл в золото или излечить инфекционную болезнь кровопусканием не прекращались больше двух тысяч лет, но ни то ни другое не получилось, и при этом не возникло полезного нового знания – в отличие от поиска Северо-Западного прохода или от новой астрономии Кеплера. Именно в этом состоит главная проблема релятивистского подхода – либо осуществить можно все, и в этом случае философский камень ждет своего часа, или некоторые вещи неосуществимы, и тогда существует внешняя реальность, которая определяет, какие убеждения жизнеспособны, а какие нет. Разумеется, «осуществить» – это туманное понятие: многие алхимики думали, что видели превращение неблагородного металла в золото, а многие врачи полагали, что вылечили пациентов с помощью кровопускания. Люди обманывают себя самыми разными способами. Представление о том, что Америка – это Азия, исчезло на протяжении одного поколения, но алхимия оказалась гораздо более стойкой.

§ 6

Наивные реалисты, считающие, что наука устанавливает неопровержимые истины о нашем мире (этого взгляда сложно придерживаться, учитывая, что научные теории радикально меняются вместе со свидетельствами, на которых они основаны)^{1159}, предполагают, что научный поиск всегда приводит к похожим вопросам и дает идентичные ответы; релятивисты предполагают, что и вопросы, и ответы отличаются бесконечным разнообразием. Не обязательно плыть на запад, но если вы поплывете, то окажетесь в Америке. А когда вы открыли Америку, пытаясь попасть в Азию, то начинается поиск путей, чтобы обогнуть новый континент. Один вопрос неизбежно ведет к другому. Научный поиск зависит от первоначально выбранного пути^{1160}.

Сторонниками теории здравого смысла эта мысль доводится до крайности. То есть если вы ищете ответ на тот или иной вопрос, то этот ответ предопределен – как открытие Колумбом Америки. Например, два столяра согласятся по поводу размеров стола, хотя один может измерять его в дюймах, а другой в сантиметрах, а марсианин и землянин придут к согласию относительно величины скорости света, хотя системы измерения у них явно будут разными.

То есть, по мнению сторонников здравого смысла, наука инопланетян – если они существуют и если они разумны – должна соглашаться с нашей наукой в тех областях, где они пересекаются. Лауреат Нобелевской премии по физике Стивен Вайнберг выражал именно это мнение, когда писал, что «когда мы установим контакт с существами с другой планеты, то обнаружим, что они открыли те же законы физической науки, что и мы»^{1161}. Таким образом, наука – это межкультурный язык, который в принципе может освоить любая культура и который уже освоили только культуры, находящиеся на высокой ступени технического развития. Именно это допущение лежало в основе сообщения, которое в 1974 г. отправили в космос с радиотелескопа в Аресибо. Сообщение состояло из чисел, от одного до десяти, атомных чисел водорода, углерода, азота, кислорода и фосфора, формул для сахаров и оснований в нуклеотидах ДНК, двойной спирали ДНК, фигуры человека с указанием ее высоты, численности населения Земли, схемы нашей Солнечной системы и изображения телескопа в Аресибо с указанием его диаметра. Предполагалось, что любой внеземной разум, способный принять сообщение, распознает математику и науку и быстро расшифрует информацию, относящуюся к Земле. Великий математик Христиан Гюйгенс открыл закон движения маятника в 1673 г.; он считал, что во Вселенной рассеяно множество обитаемых планет, и к концу жизни (он умер в 1695) убедил себя, что его закон знают во всей Вселенной^{1162}.

Противоположный взгляд состоит в том, что наука формируется рядом культурных и социальных факторов и поэтому разные общества не могут произвести одинаковое знание, точно так же как в разных обществах не могут возникнуть одинаковые религиозные убеждения. На самом деле научное знание не есть неизменная истина, даже если таковой кажется. Следовательно, два разных научных сообщества всегда произведут два существенно отличающихся корпуса научных фактов и теорий, и наука – это не межкультурная форма знания, а местный консенсус, специфичный для конкретного сообщества. Закон Бойля можно сравнивать с Новым Светом – в том смысле, что он существовал и просто ждал, когда его откроют. Но сторонники культурного детерминизма с этим не согласны. Они считают, что он больше похож на фирменное блюдо – например, десерт Эскофье персик «мельба» – продукт особой, местной технологии и культуры (отеля «Савой» в 1892)^{1163}. Подобно тому как некоторые блюда – персик «мельба», коктейль из креветок – стали известны на всех континентах и пережили испытание временем, некоторые научные доктрины успешно распространились, в то время как другие остались тесно привязанными к своему времени и к месту происхождения.

Эта книга стремится показать, что у обеих точек зрения есть сильные и слабые аргументы. Моя критика направлена не только на релятивистов (которым уделяется больше внимания просто потому, что их взгляды получили большее распространение среди историков науки), но также на реалистов, которые не могут принять свидетельство, на котором основывается релятивизм, – свидетельство истории и антропологии, которое указывает на культурные различия, зависящие от времени и места. Обычно противники релятивизма приводят следующий аргумент: все люди обладают здравым смыслом и способностью к логическим рассуждениям и поэтому могут распознать настоящее знание, когда видят его^{1164}. В сущности, наука – это здравый смысл, применяемый систематически, или, как выразился Карл Поппер, «научное знание есть как бы ясно выраженное обыденное знание»^[324]. На мой взгляд, объяснение науки в терминах здравого смысла является просто хождением по кругу. Не подлежит сомнению, что существует некий фундаментальный опыт и способы рассуждения, которые являются универсальными и могут считаться имеющими силу в любой человеческой культуре. В противном случае межкультурное общение было бы невозможным^{1165}. Например, любая человеческая культура имеет опыт охоты на диких животных. Мы видели, что в Древнем Риме юристы считали vestigia (изначально следы, оставленные животным) одной из форм свидетельства. Таким образом, корень слова investigate (исследовать) связан с преследованием во время охоты. Новое значение слова clue (ключ), появившееся в XIX в. и означающее то, что ищут детективы, – это метафора, позаимствованная у нити Ариадны, которая помогла Тезею выбраться из лабиринта Минотавра, и эта метафора свидетельствует, что нет ничего нового в том, чтобы идти по следу и смотреть, куда он приведет; детектив идет по следу, подобно Тезею, возвращавшемуся по собственным следам. Все человеческие существа способны к умственной деятельности, требуемой для такого преследования, и исследование какой-либо проблемы, утверждают реалисты, представляет собой просто усложненный вариант той же деятельности^{1166}.

Но – и очень большое но – межкультурное сходство между всеми человеческими сообществами в большинстве случаев нам ничем не поможет. Во-первых, хотя примеров универсального опыта и способов мышления может быть немного, каждая культура приспосабливает опыт и способы мышления, общие для ее членов, как местную версию здравого смысла – общего для нас, если не для других. Так, Дж. Э. Мур говорил, что здравый смысл заставляет верить во внешнюю реальность, а не в Бога-Творца или загробную жизнь, однако многие люди считают эти верования обычными^{1167}. На практике диапазон убеждений, которые люди могут разделять и не подвергать сомнению, огромен. В дискуссиях о здравом смысле обычно не проводится разграничение между адекватным универсальным и локальными определениями этого понятия.

Рассмотрим такой пример: в Средние века и в эпоху Возрождения философы-схоласты следовали рассуждениям Аристотеля и полагали, что земля тяжелая и стремится вниз, а огонь легкий (мы могли бы сказать, что у него отрицательный вес) и стремится вверх. Воздух и вода могут быть тяжелыми или легкими в зависимости от обстоятельств – выше или ниже они того места, где должны находиться. Последователи Аристотеля также утверждали, что твердые тела плотнее и тяжелее жидкостей. То есть лед тяжелее воды (поскольку он «плотнее»). Почему же он плавает? Потому что лед на пруду плоский и вода сопротивляется, не давая ему утонуть. Дерево, говорили они, тяжелее воды, поскольку элемент, из которого оно изначально состоит, – это земля. Можно изготовить лодку из дерева, но только при условии, если ее дно будет плоским (или почти плоским)^{1168}.

В Средние века работы Архимеда были хорошо известны, но философы просто не принимали его теорию плавания тел: Архимед утверждал, что все вещества обладают весом и стремятся вниз, и философы смотрели на это как на фундаментальную ошибку. Отвергая теорию Архимеда, они считали, что руководствуются здравым смыслом, и это подтверждал их собственный опыт. Им были неизвестны значимые аномалии, когда их теории противоречили реальности. Они плавали на кораблях, ходили по понтонным мостам, ступали на поверхность замерзшего озера, и ничто не подталкивало их пересмотреть общепринятые теории. Тем не менее, как указывал Галилей, утверждение о том, что лед плавает потому, что он плоский, легко проверялось – достаточно было разбить лед на маленькие кусочки и убедиться, что они не тонут. И почему плоский кусок льда снова всплывает на поверхность, если его погрузить в воду?^[325]

Если обратиться к работам философов, возражавших Галилею, то почти сразу все становится ясно: они думали, что на их стороне логика, здравый смысл и авторитет Аристотеля, хотя и придерживались разных точек зрения. Один заявлял, что лед у Галилея всплывал на поверхность потому, что внутри у него содержались пузырьки воздуха, а чистый лед тяжелее воды (что не помешает ему плавать, но помешает всплыть на поверхность после погружения)^{1169}. Другие указывали на изъяны в теории самого Галилея. Галилей обращался к чувственному опыту, но чувственный опыт свидетельствует, говорили они, что осадка кораблей уменьшается вдали от берегов и увеличивается при входе в порт. Ни Архимед, ни Галилей не могли объяснить этот неоспоримый факт – а последователи Аристотеля объясняли. (Большое количество воды сильнее давит на дно судна – загадка решена)^{1170}. Между тем они не соглашались друг с другом по главным вопросам: одни считали, что дерево тяжелее воды, другие – что легче; одни говорили, что вода ничего не весит, когда находится в предназначенном для нее месте, другие отрицали это; одни полагали, что вода расширяется при замерзании, другие оспаривали это утверждение. Однако в одном они были согласны: Аристотель всегда прав.

Между Галилеем и его оппонентами была существенная разница: все апеллировали к опыту, а Галилей выполнил целую программу исследований. Его знание было прикладным, а их знание – нет. В конечном счете разница между Галилеем и остальными заключается в следующем: они были готовы делать заявления, которые считали истинными, но никогда не проверяли (дерево тяжелее воды, осадка кораблей уменьшается, когда они удаляются от берега), тогда как Галилей проверял каждое свое утверждение. Неспособность провести проверку была отражением неспособности достичь согласия по основным пунктам. По большей части они не оспаривали то, что Галилей заявлял как вопрос факта, но ждали, что и он примет без проверки их заявления, к чему он не был готов. Например, ссылаясь на Сенеку, они сообщали, что в Сирии есть озеро с такой плотной водой, что в нем плавают кирпичи. Когда Галилея попросили объяснить это явление, он отверг его как выдумку и сказал, что никакого объяснения не требуется, на что ему с возмущением посоветовали верить «достойным доверия авторам, таким как Сенека, Аристотель, Плиний, Солин и т. д.»^{1171} Другими словами, главное отличие Галилея от оппонентов состояло в том, что они были философами, а он – математиком, превращавшимся в ученого (а не математиком, как утверждали его противники, который ошибочно считает себя компетентным философом)^{1172}.

Бессмысленно настаивать, что Аристотель и его последователи были лишены здравого смысла или что у них отсутствовал опыт наблюдения за миром. По меркам той эпохи, и того и другого у них имелось в достатке. Отсутствовал у них интеллектуальный инструментарий – в данном случае процедура разработки тестов для подтверждения (или опровержения) теории. И отсутствие этой процедуры объяснялось тем, что ее считали ненужной. Какие могут быть проблемы, когда из неоспоримых допущений делаются необходимые выводы? Какие могут быть проблемы, если в основе лежит общий опыт, разделяемый всеми? Тут мы сталкиваемся с дилеммой. Либо представления о здравом смысле аморфны и подвижны до такой степени, что все убеждения, разделяемые сообществом, сводятся к здравому смыслу. Либо, если вы утверждаете, что во многих сообществах здравый смысл отсутствует, поскольку там существуют убеждения, которые легко опровергнуть, то получается, что существуют сообщества, в которых бо?льшую часть времени никто вообще не проявляет здравого смысла. Идея «здравого смысла» доказывает или слишком много, или слишком мало. Либо все сообщества обладают достаточным здравым смыслом, чтобы поддерживать свое существование, и в этом случае это понятие не помогает определить, какое знание считать достоверным, либо здравый смысл содержится только в тех аргументах, которые совпадают с нашими, и тогда получается, что в разных культурах и в разные периоды истории здравого смысла было очень мало.

Когда Сьюзен Хаак пишет: «Наши стандарты представления о надежном, честном и тщательном исследовании и о надежном, сильном и убедительном свидетельстве не являются внутренними для науки. Вынося суждение, где наука добилась успеха, а где потерпела неудачу, в каких областях и в какое время она проявила себя лучше, а каких хуже, мы обычно обращаемся к стандартам, согласно которым судим о твердости эмпирических убеждений или о строгости и тщательности эмпирического исследования», – она, на мой взгляд, путает две разные проблемы^{1173}. Конечно, в нашем обществе некоторые стандарты исследования (в том числе подчеркнутое внимание к эмпирической информации) не являются принадлежностью только науки, а имеют более широкий характер – они сформировали всю нашу культуру, но только потому, что это обеспечила научная революция и другие серьезные сдвиги в культуре. Но было бы неверно считать, что у нас и у Аристотеля одинаковые взгляды на то, что считать обоснованным истинным убеждением и как следует приобретать подобные убеждения. Проблема вот в чем: кто такие «мы»? Современные историки или современные детективы (если воспользоваться примерами Хаак)? Или человеческие существа, у которых имеется общая для всех способность к здравому смыслу? Первая интерпретация в основном верна, но не слишком значима; вторая значима, но неверна.

Более того, представления о том, как оценивать эмпирические свидетельства, в каждом случае могут быть разными. Бойль и Ньютон верили в возможность превращения неблагородных металлов в золото, но проявляли здравый смысл при обсуждении других эмпирических вопросов. В XVI в. Жан Боден написал книгу под названием «Метод легкого изучения истории» (Methodus ad facilem historiarum cognitionem, 1566), которую часто указывают как основу современного исторического анализа; он также является автором трактата «Демономания колдунов» (La D?monomanie des Sorciers), в котором утверждает, что ведьмы существуют повсеместно, а люди регулярно превращаются в волков. И то и другое, по его мнению, не противоречило здравому смыслу. Через сто лет Томас Браун выступил против ложных убеждений (например, что у слонов отсутствуют колени), однако он продолжал верить, что жена Лота действительно превратилась в соляной столп. Кроме того, он (будучи по профессии врачом) присутствовал на судах над ведьмами, чтобы удостоверить использование сверхъестественных сил, таким образом обеспечивая осуждение обвиняемых^{1174}. Браун был чрезвычайно разумным человеком, по крайней мере по меркам того времени, и мы ни к чему не придем, пытаясь утверждать, что его взгляды на колдовство свидетельствуют о том, что он не вправе выносить суждения об эмпирических вещах. Если его взгляды на то, что такое свидетельство, не соответствовали нашим, то это всего лишь доказывает, что у разных культур представления о «здравом смысле» существенно отличаются.

§ 7

Чтобы понять, как появилась современная концепция здравого смысла (в применении к науке и другим видам эмпирического исследования), нужно еще раз обратиться к пересмотру Галилеем закона Архимеда. Галилей, получивший правильные результаты, был тем же человеком, что и несколькими днями раньше, когда все еще придерживался ошибочной версии. Что изменилось? Ответ прост: он приступил к выполнению экспериментальной программы по проверке и совершенствованию своих теорий. Галилей начал с одной аномалии, плавания куска черного дерева, и обнаружил другую, плавание иголки; в результате он открыл поверхностное натяжение. Галилей также решил продемонстрировать действие закона Архимеда и открыл еще одну аномалию – вода может поднимать тело, по весу превосходящее вес самой воды. Затем он не побоялся вернуться назад, снова проанализировать закон Архимеда и скорректировать его. Затем проверил новую теорию с помощью другого эксперимента. Это переключение между теорией и свидетельствами, гипотезой и экспериментом теперь стало привычным, и нам трудно осознать, что действия Галилея были абсолютно новыми. Если его предшественники занимались математикой и философией, то Галилей занимался тем, что мы называем наукой. Разница между Галилеем в начале этого процесса и Галилеем в конце заключается в том, что в конце свидетельства использовались для того, чтобы наложить еще более строгие ограничения на аргументы; свидетельства и аргументы взаимодействовали по-новому. Используя такое взаимодействие, Галилей мог обращаться к тому, что и он, и мы считаем универсальными принципами здравого смысла, хотя и его экспериментальная практика, и выводы были новыми. Но такое обращение всегда сталкивается с трудностями, когда направлено против убеждений, укоренившихся так прочно, что их считают неоспоримой истиной. Все стороны в споре всегда считают, что здравый смысл на их стороне^[326]. Галилей, по всей видимости, не добился никакого успеха в своих попытках убедить философов, что он лучше их понял причины плавания тел.

В маленьком трактате Галилея о плавании тел воплотилась вся научная революция. Предмет исследования на протяжении 2000 лет обсуждался выдающимися философами и математиками. Взгляды философов и математиков, противоречившие друг другу, удовлетворяли повседневному опыту – по крайней мере, так они считали. Теория тоже не переживала кризис. До Галилея никто из компетентных математиков не сомневался, что Архимед дал полное объяснение плаванию тел, и никто из компетентных философов, сторонников Аристотеля, не оспаривал точку зрения, что форма играет важную роль в том, какое тело плавает, а какое нет. Тем не менее Галилей понял не только то, что лед легче воды, но также – должно быть, это стало сильнейшим потрясением, – что тела могут плавать, не вытесняя из воды собственный вес. Все ошибались.

Мы не можем объяснить момент начала этой интеллектуальной революции просто обращением к некоему локальному, случайному событию, спору между Галилеем и философами, последователями Аристотеля (хотя такой спор действительно имел место). Изобретая гидравлический пресс, Галилей также не работал над новой практической задачей, которая была по плечу только компетентному инженеру. Он просто искал ответ на старый как мир вопрос: почему одни тела плавают, а другие тонут? И если он нашел новые ответы, то лишь потому, что использовал новые методы и разработал новые инструменты мышления. Паскаль прояснил и систематизировал новые знания, добытые Галилеем. Его ситуация была немного другой: он изучал давление в жидкостях, чтобы понять, как вес воздуха поддерживает столб ртути в барометре. (На самом деле он сформулировал понятие давления – Галилей оперировал весом, а не давлением)^{1175}. Новая гидравлика Паскаля является развитием его экспериментов с вакуумом, но работа Галилея над плаванием тел не зависела от первоначально выбранного пути. Она определялась не новой задачей, а новым типом практики и новым способом мышления.

Возможно, Аристотелю было бы трудно согласиться с утверждением Галилея, что при объяснении плавания тел следует учитывать размер сосуда, – но не Архимеду. Чем же отличается Галилей от Архимеда? Почему мы называем это мышление новым, если Архимед без труда понял бы его? Во-первых, Галилей принадлежал к культуре, которая допускала сомнения даже в самых авторитетных убеждениях – это было наследие Колумба. Он жил в эпоху открытий. Во-вторых, Галилей создавал новую науку, в которой все являлось – по крайней мере, в принципе – измеряемым, даже подъем уровня пруда, на который садится утка, или океана, когда на воду спускается корабль. Этот принцип повышения точности измерений заложил Тихо Браге; укрепляя взаимоотношения между теорией и свидетельствами в физике, Галилей распространял на нее практику астрономии^[327]. В-третьих, у Галилея был пример Гильберта, который использовал тщательные манипуляции с оборудованием для экспериментов, чтобы установить новые и неожиданные истины. Галилей не пользовался аргументами, предоставленными ему Колумбом, Браге и Гильбертом; они были ролевыми моделями, которым ему достало смелости следовать. Они не внесли непосредственного вклада в его новую гидравлику, но новая гидравлика стала возможной благодаря интеллектуальной культуре, которую они помогли сформировать, – в частности, интеллектуальную культуру Галилея, поскольку большинство его современников с готовностью соглашались с Аристотелем и не проявляли интереса к вызывающим, неортодоксальным убеждениям. И только после Паскаля эта необычная, редкая культура получила признание и стала пользоваться всеобщим уважением.

Архимед был убежден, что реальный мир можно описать с помощью математики, даже несмотря на то что океаны и корабли не имеют форму кругов, треугольников и квадратов; он не сомневался, что геометрия Евклида сильнее силлогизмов Аристотеля. Нельзя доказать, что в любом из возможных миров математики будут лучше приспособлены к познанию мира, чем философы: это может быть установлено только успехом математической практики и требует культуры, в которой математики вправе бросать вызов утверждениям философов и получать награду за свой успех^{1176}. Но Галилей был не просто вторым Архимедом; он также был ученым-экспериментатором. Однако у нас нет никаких гарантий, что математики будут заинтересованы в том, чтобы сделать следующий шаг. В XIV в. в Оксфорде интересующиеся математикой философы выдвигали гипотезу, что тела падают с постоянным ускорением, но не предприняли ничего, чтобы подтвердить теоретическую вероятность экспериментом. Пришлось ждать Галилея. Философы из Оксфорда предполагали, что цвет и температура в принципе подлежат количественному измерению и могут меняться с переменной скоростью, но у них не было способов измерения цвета или температуры – а для практических целей им не требовалось измерять скорость падения тел. Их предположения были чисто абстрактными и теоретическими; они рассуждали о любом возможном мире, но только не о нашем, реальном. Они изучали механику в теории, но не проявляли практического интереса к машинам^[328].

Труды Архимеда были доступны на латинском языке еще в XII в., а в печатном виде с 1544 г.: до Галилея все математики с готовностью рассуждали о кораблях, плавающих в безбрежном океане, но никто не опускал модель корабля в модель океана, чтобы точно определить, что происходит. Самых лучших математиков полностью удовлетворял закон Архимеда, казавшийся им логически последовательным и полным. Галилей был первым, кто превратил рассказ Архимеда о том, как плавают тела, в теорию, которую можно проверить на оборудовании для экспериментов; теория оказалась неполной.

Ключевым было стремление Галилея воплотить математическую теорию в соответствующее оборудование. Он даже надеялся изготовить механическую модель, которая иллюстрировала бы его теорию приливов^{1177}. Отсюда следует огромное преимущество анализа Галилея над анализом Аристотеля и даже анализом Архимеда, поскольку анализ Галилея обеспечивает более точное предсказание и лучшее управление: чтобы узнать, каков пудинг, нужно его отведать. Разумеется, затем достигнутый успех распространяется, превращаясь в здравый смысл, и мы начинаем думать, что каждый разумный человек понимает, что существует лишь один – правильный, в случае с Галилеем, – способ решения задач: переключение между индукцией и дедукцией, проведение мысленных экспериментов и реальных экспериментов, а также недоверие к теории, пока она не проверена экспериментом и пока не предприняты попытки ее опровергнуть^[329]. «Здравый смысл», если иметь в виду практики, которые, как нам представляется, его воплощают, не существовал до публикации «Рассуждений о телах, погруженных в воду» в 1612 г.^[330] Галилей был первым человеком, похожим на «нас» в том смысле, в каком Сьюзен Хаак пишет о «наших стандартах представления о надежном, честном и тщательном исследовании и о надежном, сильном и поддерживающем свидетельстве»^{1178}. Другими словами, стремясь объяснить такой случай, как исследование Галилеем плавающих тел, мы рискуем проявить слишком много реализма, но в этом случае мы никогда не поймем ни оригинальности Галилея, ни сопротивления, с которым он столкнулся; с другой стороны, уклон в сторону релятивизма не позволит признать тот факт, что Галилей был прав, а его оппоненты ошибались.

Таким образом, мы должны понимать, что и у реалистов, и у релятивистов есть хорошие аргументы. Попробуем усидеть на двух стульях. Вместе с релятивистами мы должны признать опасность опоры на универсальные стандарты человеческой рациональности (но это не значит, что подобные аргументы всегда недействительны, – Галилей разбирался в вопросах плавания тел гораздо лучше оппонентов, и они поняли бы это, если бы занялись экспериментами). А вместе с реалистами мы должны настаивать, что настоящую науку не так уж трудно отличить от ненастоящей, если согласиться, что знания должны тщательно и систематически проверяться опытом.

Предыдущий раздел этой главы я начал с изложения двух альтернативных взглядов на науку, утверждая, что у каждого есть свои достоинства. С одной стороны, знания, которые мы в конечном итоге получаем, по всей видимости, зависят от культуры, случайны и специфичны; с другой стороны, они соответствуют здравому смыслу, предсказуемы и неизбежны. Кун пытался примирить оба этих взгляда, несмотря на противоречия между ними, разделяя революционную и нормальную науку. Результат революции, утверждал он, зависит от культуры, случаен и специфичен, но ведет к периоду стабильности, во время которого прогресс нормален. Грань, проведенная Куном между двумя типами науки, слишком тонка, но в целом его подход разумен: иногда, как мы убедились, одно открытие ведет к другому, причем путь этот (при взгляде из будущего) абсолютно непредсказуем. Между Коперником и Ньютоном произошло несколько революций, но развитие шло извилистым путем, однако путь от Торричелли до Ньюкомена был относительно прямым, и после изобретения барометра и признания экспериментов лучшим путем к новому знанию открылась прямая дорога к паровой машине. В истории науки нет простого ответа на кажущийся бинарным вопрос о выборе между абсолютной случайностью и предсказуемой эволюцией, потому что этот выбор ложный. Ответ всегда находится между двумя крайностями, и в каждом новом случае необходимо заново находить этот баланс.

§ 8

Мы исследовали происхождение науки. Мы видели, что наука – это изобретенное нами занятие, в котором действуют согласованные правила. Существует множество занятий, где мы придумываем правила и меняем их по своему желанию. Раньше совершеннолетие наступало в двадцать один год, теперь в восемнадцать. В прошлом женщины были лишены права голоса – теперь они его получили. С другой стороны, есть занятия, где наша способность изменять правила ограничена факторами, над которыми мы не имеем власти.

Например, садовники создают особый микроклимат для своих растений. Если садовник бросит работу, природа возьмет свое. Таким образом, сад является одновременно природным и искусственным объектом. Несложно предположить, что закон исключения третьего требует, чтобы некий объект был либо природным, либо искусственным: так, например, рубашка сделана либо из натуральных (хлопок, лен, шерсть), либо из синтетических (нейлон, полиэстер) волокон. Но волокно вискозы одновременно натуральное и искусственное – его производят из древесины. Парусное судно использует природную силу ветра для достижения результата, который не встречается в природе. В садоводстве, кулинарии и судостроении есть много определяемых культурой вариантов, однако существуют другие вещи, которые просто неосуществимы. Растения гибнут, майонез сворачивается, суда тонут. И никакие желания не могут этого изменить^[331]. Подобные занятия зависят от сложных взаимоотношений между природными и социальными факторами. Таким образом, было бы неверным утверждать, как Эндрю Каннингем, что наука есть «человеческое занятие, чисто человеческое занятие, исключительно человеческое занятие»^{1179}. Да, это человеческое занятие, то не «исключительно». Поэзия и игра в слова – чисто человеческое занятие. Наука относится к тому обширному классу занятий, в которых природное сочетается с искусственным и которые ограничиваются как действительностью, так и культурой.

Особенностью науки является то, что она претендует не просто на сотрудничество с природой (как садовники, повара и судостроители), а на открытие истины, уже существовавшей до начала этого сотрудничества. Неудивительно, что история науки является трудным делом, поскольку сама наука постоянно стремится избежать своей временной специфичности, своей искусственности. Заявляя об освобождении от собственного процесса производства, наука преподносит себя как естественную, а не искусственную; следует ожидать, что в противоположность этой очевидной ошибке некоторые хотят заявить, что наука исключительно искусственное, а не исключительно естественное занятие. Но на самом деле оба этих утверждения верны, и ученые правы, заявляя, что это искусственное занятие может выявить то, что происходит в природе^[332].

Некоторые просто отрицают возможность отстраниться от культуры и изучать природу так, как об этом заявляют ученые. Бруно Латур настаивал: тот факт, что бактерия, вызывающая туберкулез, была найдена в легких египетского фараона Рамсеса II, не означает, что Рамсес умер от туберкулеза. Эта болезнь была открыта только в XIX в. До этого такой вещи, как туберкулез, не существовало, и, следовательно, никто не мог от него умереть. Это не так: конечно, Рамсес II не мог знать, что умирает от туберкулеза, но тем не менее мы знаем, что его убил именно туберкулез. Историзм Латура не учитывает главную особенность науки: она занимается тем, что существует независимо от того, верим ли мы в это или нет. Бактерия, вызывающая туберкулез, была открыта, а не изобретена Робертом Кохом в 1882 г. Латур утверждает, что Рамсес II точно так же не мог умереть от туберкулеза, как не мог быть застрелен из пулемета Гартлинга (Ричард Гартлинг изобрел свой пулемет в 1861), ясно давая понять, что он не делает различий между открытием и изобретением. Но это разные вещи. Пулемет Гартлинга предполагает новую разновидность кооперации между природой и обществом, но бактерия туберкулеза не требует намеренного сотрудничества с нашей стороны, пусть даже для ее выявления и уничтожения нужны методы, которые разрабатываются в лаборатории и включают сложное взаимодействие между природой и обществом^{1180}[333].

Наука как метод и как деятельность является социальным конструктом. Но наука – также система знаний, выходящая за рамки социального конструкта, поскольку она успешна и согласуется с реальностью^{1181}. Однако реалисты не понимают: невозможно доказать, что это соответствие необходимо или неизбежно. Аристотель считал свой метод необходимо надежным; он ошибался. Если наш метод эффективнее, то лишь потому, что лучше соответствует реальному миру, а не потому, что мир обязан быть именно таким^[334]. Тем не менее когда это соответствие установлено (в каждой новой научной дисциплине оно должно устанавливаться заново), оно обеспечивает положительную обратную связь. За пределами узких математических дисциплин (включая астрономию и оптику) эта петля впервые была замкнута в 1600 г. Следовательно, нам нужно рассматривать науку как результат эволюционного процесса, в котором за последние пять столетий настоящая наука имела лучшие шансы выжить, чем ненастоящая. Как справедливо заметил Кун, «научное развитие, подобно дарвиновской эволюции, представляет собой процесс, который скорее подталкивают сзади, чем тянут к определенной цели, которая становится все ближе»^{1182}.

§ 9

Проблема с релятивистами в том, что они одинаково объясняют настоящую науку и ненастоящую науку, френологию и ядерную физику – сторонники «сильной программы» открыто настаивают на их равноценности^[335]. Проблема с реалистами заключается в том, что они не признают особенностей метода и структуры науки. По их мнению, научный метод является естественным, как ходьба, а не искусственным, как часы. Надеюсь, эта книга покажется реалистической релятивистам и релятивистской реалистам – именно таким был мой замысел. Она придерживается подхода, изложенного в лекции Куна 1991 г. «Проблема с исторической философией науки» (The Trouble with the Historical Philosophy of Science). В ней Кун критикует релятивистов (которые в значительной мере черпали вдохновение в его трудах), указывая, что они ошибаются в том, что принимают традиционный взгляд на научное знание как само собой разумеющийся. То есть они, похоже, считают традиционную философию науки правой в понимании того, чем должно быть знание. Сначала идут факты, а на их основе делаются неизбежные выводы, по крайней мере, в отношении вероятностей. Если наука не производит такого рода знание, заключают они, то она не может вообще производить знание. Но, возможно, эта традиция была неверна не просто в отношении методов, которыми получают знание, а в отношении природы самого знания. Возможно, знание, правильно понятое, есть продукт самого процесса, который описывают эти исследования^{1183}.

Другими словами, задача в том, чтобы понять, как достоверное знание и научный прогресс могут стать и становятся результатом несовершенного, в значительной степени случайного, зависимого от культуры, чересчур человеческого процесса.

Одним из препятствий к пониманию знания (повторим вслед за Куном) является терминология, которую мы используем для обсуждения своих трудностей. Существует удовлетворительное название людей, которые настаивают на полном отсутствии такой вещи, как знание (есть лишь системы убеждений, которые выдаются за знание): это релятивисты. Но у нас нет общего термина для всех разных точек зрения, которые признают, что некоторые формы познания природы успешнее других, и поэтому прогресс познания возможен. Разумеется, можно назвать их «прогрессистами», но тогда замалчиваются все трудности, которые ассоциируются с идеей прогресса. Дело в том, что прогресс иногда останавливается, а во многих областях жизни за одним шагом вперед следуют два шага назад. Прогресс не является линейным или поступательным, и зачастую трудно договориться о стандарте для его оценки. Тем не менее он существует.

Кроме готовности признать прогресс, когда они его видят, общим для всех этих групп – называют ли они себя реалистами, прагматиками, инструменталистами, фаллибилистами или как-то еще – является признание, что природа (реальность, опыт) налагает практические ограничения на то, что может считаться успешным предсказанием или управлением, то есть природа «сопротивляется»^{1184}. Эти философы не считают научное знание ни полностью определенным, ни неопределенным – оно частично определенное. Невозможно быть твердым релятивистом и признавать сопротивление природы, но можно быть конструктивистом (утверждать, что мы получаем знание из доступных культурных источников) и признавать, что природа сопротивляется. Должным образом понимаемое научное знание необходимо рассматривать как одновременно конструируемое и ограничиваемое. Хасок Чан предложил называть это двойное признание «активным реализмом»^[336]{1185}.

Каждый, кто пытается занять позицию под названием «лучшее из обоих миров», сталкивается с еще одним препятствием – необходимостью конкретизировать идею о сопротивлении природы. Кун видел это препятствие, но неверно описал его. Он жаловался на тех, кто «свободно признает, что наблюдения за природой действительно играют роль в развитии науки. Но они практически ничего не знают об этой роли – то есть о том, как природа вступает во взаимодействие, которое формирует убеждения о ней»^{1186}. Если вы попытаетесь понять смысл сказанного Куном, то обнаружите, что этот смысл ускользает от вас. Дело в том, что сама наука отчасти является описанием того, как природа вступает во взаимодействие, которое формирует убеждения о ней; в таком случае Кун задает не исторический или философский вопрос, а просит объяснить ему некий аспект науки.

Поэтому мы вынуждены отвергнуть формулировку Куна. Чтобы понять, как материальный мир вступает во взаимодействие, формируя убеждения, мы должны взглянуть на то, как говорим с ним и о нем. Один уровень – это оборудование: телескоп изменил способ взаимодействия астрономов с природой. Другой – это инструменты мышления: концепция законов природы, например, формирует вопросы, которые задают ученые, и ответы, которые дает природа. В диалоге между ученым и материальным миром сам материальный мир (по большей части) остается неизменным, тогда как та часть, которую привносит в диалог ученый, меняется, и это меняет роль материального мира. Способы сопротивления природы меняются вместе с нами. Отсюда потребность в исторической эпистемологии, которая позволяет осмыслить способы нашего взаимодействия с материальным миром (и друг с другом) в погоне за знанием. Главная задача такой эпистемологии не объяснить, почему мы добились успеха в получении научного знания, поскольку на этот вопрос нет убедительного ответа. Задача – проследить эволюционный процесс, который вел нас от успеха к успеху; так мы сможем убедиться, что наука действительно работает, и понять, как именно она работает.

В этой главе я уже приводил утверждение Поппера, высказанное в 1958 г., что «научное знание есть как бы ясно выраженное обыденное знание». Как мы видели, в этом он ошибался. Через несколько месяцев Поппер добавил новый эпиграф ко второму изданию «Логики научного открытия», цитату из работ известного историка, лорда Эктона (1834–1902): «Нет ничего более необходимого для человека науки, чем ее история…»^{1187} Что же узнают ученый и гражданин из истории науки? Ничто не вечно. Как и теории Птолемея и Ньютона, которые казались абсолютно удовлетворительными на протяжении многих столетий, дорогие нашему сердцу теории однажды сменятся другими. Кун постоянно напоминал, что одна из главных целей обучения в науке – скрыть эту истину от следующего поколения ученых^{1188}. Наука воспроизводит себя с помощью индоктринации, поскольку научные сообщества работают эффективнее, когда в них есть согласие о том, что они пытаются делать.

Но Кун также понимал: тот факт, что рушатся даже самые прочные научные теории, не означает их ненадежность, а также отсутствие научного прогресса. Птолемей дал астрологам информацию, в которой они нуждались, а Ньютон объяснил законы движения планет, сформулированные Кеплером. Надежность современной науки мы демонстрируем каждую секунду каждого дня. Признание ограничений науки и одновременно ее силы требует необычной смеси скепсиса и уверенности; релятивисты перебарщивают со скепсисом, а реалисты – с уверенностью.

16. Наш постмодернистский мир

История – это не изучение истоков…

Герберт Баттерфилд. Виг-интерпретация истории (1931)^{1189}

Это знание [того, что случилось потом] делает невозможным для историка делать то, чего ждут от него интересующиеся историй, – рассматривать прошлое в его собственных терминах и представлять события так, как их видели люди, жившие в то время. Он обязан попытаться; точно так же он обязан делать нечто большее – просто потому, что он знает о событиях то, чего не знали современники этих событий; он знает их последствия.

Джек Хекстер. Историк и его время (1954)^{1190}

§ 1

Эта книга называется «Изобретение науки». Она рассказывает о процессе, значение которого можно оценить только задним числом. Сходное с нашим понимание событий уже проявили Уильям Уоттон в 1694 г. и Дидро в 1748 г., но нас не может не удивлять, что современная историография по-настоящему началась вскоре после Второй мировой войны. Джеймс Б. Конант, в то время президент Гарварда и один из ведущих ученых Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы, в 1948 г. начал читать базовый университетский курс «Понимание науки» (работа Куна была прямым следствием этой инициативы). Как мы уже видели, в том же году Герберт Баттерфилд читал лекции по своей книге «Происхождение современной науки»: наука выиграла войну на Тихом океане, и историей науки заинтересовались все образованные люди.

Учитывая то, что эта книга отчасти опирается на взгляд в прошлое, многие историки поспешили объявить ее примером виг-истории. Еще в 1931 г., когда Баттерфилд критиковал виг-историю, его мишенью было представление, что история имеет цель, которая состоит в создании наших ценностей, наших институтов, нашей культуры. Он критиковал тех, кто с помощью истории оправдывал и превозносил настоящее, особенно текущие политические договоренности^{1191}. Баттерфилд советовал историкам сделать прошлое своим настоящим^{1192}.

Однако за последние полвека термин «виг-история» немного изменил свое значение, и в этом интеллектуальном преступлении обвинили именно тех историков, которые изо всех сил старались понять прошлое в его собственных терминах^{1193}. Путаница, вызвавшая столь жаркие споры по этому вопросу, выражена в заявлении – сделанном теми, кто считал себя оппонентами виг-истории, – что «пункт наблюдения историка за прошлым должен находиться в настоящем» и, следовательно, выбор предмета для исследования «в конечном итоге не просто историографический, а политический»^{1194}. Если это правда, то очень трудно понять, как историки могут избежать написания виг-истории. Но это в лучшем случае полуправда.

Историки вынуждены опираться на свидетельства, которые дошли до нас из прошлого: в этом смысле их пункт наблюдения – это сбор материальных остатков, существующих в настоящем. Историки также вынуждены писать на своем языке и использовать инструменты мышления и процедуры, отличные (если только они не исследуют историю современности) от тех, которыми пользовались изучаемые ими люди. Выбор того, о чем писать, неизбежно будет формироваться их собственными интересами и заботами. Во всех этих отношениях история пишется историком, который живет в настоящем.

Но точка зрения историка вовсе не обязательно должна быть современной. Покойный Том Майер хотел написать книгу под названием «Галилей был виновен». Однако он не имел в виду, что сам считает Галилея виновным и что мы должны считать его виновным; он хотел сказать, что, согласно установленным процедурам инквизиции, которая судила и осудила его в 1633 г., он был виновен. Цель Майера – понять процесс над Галилеем как один случай из огромного числа процессов, проведенных инквизицией, и занять позицию, исходя из которой он мог оценить, соответствовал ли суд на Галилеем принятым процедурам или был исключением. Он хотел сделать инквизиторов из прошлого своим настоящим. Вывод таков: согласно законам того времени, Галилей был виновен^{1195}.

Однако идея о том, что мы должны понимать историю в ее собственных терминах, может вынудить историков искать в прошлом человека, который будет действовать как выразитель их взглядов. Иногда такой маневр оправдан, но чаще результатом становится новая разновидность виг-истории. Яркий пример этого – книга Шейпина и Шаффера «Левиафан и воздушный насос».

Гоббс различал знание о вещах, которые мы сделали сами (геометрия, государство), и знание о вещах, к созданию которых мы не имеем отношения (натурфилософия). В случае с геометрией и государством, полагал Гоббс, точное знание достижимо, поскольку ни геометрия, ни государство не существовали бы, не создай мы их. Но в случае с натурфилософией, утверждал он, существуют границы того, что мы можем узнать, изучая природу, поскольку конкретное явление могут вызывать самые разные механизмы, и когда мы пытаемся логически вывести из следствия причину, то можем лишь предположить разумную причину, которая вызвала данное явление^{1196}.

Но Шейпин и Шаффер хотят превратить Гоббса в Витгенштейна XVII в., который верит, что все знание условно и сконструировано^{1197}. Они приводят единственное доказательство этого утверждения, цитату из английского перевода работы Гоббса «О гражданине» (De cive, 1642), глава 16, § 16:

Кто-нибудь, пожалуй, мог бы возразить, что цари из-за недостаточной учености редко оказываются вполне подходящими лицами, чтобы толковать древние книги, в которых заключено Слово Божие, и что несправедливо поэтому, если эта обязанность будет зависеть от их власти. Но то же самое можно сказать и о священниках, и обо всех вообще людях: и они могут заблуждаться, и, если священники и природой и наукой лучше всех остальных людей подготовлены к этому, цари, однако, тоже достаточно разумно могут своею властью назначить такого рода толкователей. При этом, хотя сами цари не толкуют Слова Божия, это толкование может зависеть от их власти. Те же, кто хочет лишить их этой власти на том основании, что они не способны сами осуществлять это толкование, похожи на тех, кто стал бы говорить, что право преподавать геометрию не должно зависеть от царей, если они сами не являются геометрами^[337].

Из этого они делают вывод, что, по мнению Гоббса, «сила логики… есть делегированная сила общества, использующая естественные мыслительные способности всех людей», и что «сила, лежащая в основе геометрических выводов», есть сила Левиафана^{1198}. Это часть более широкого аргумента, что «решения проблемы знания есть решения проблемы социального порядка» и что «история науки занимает ту же область, что и история политики»^{1199}. И Гоббс, и Витгенштейн, намекали они, понимали, что знание предполагает некую форму социального порядка, и наоборот.

К сожалению, их аргументация основана на глубоко ошибочном понимании текста Гоббса. В нем нет двусмысленности. Все мы приглашаем специалистов для выполнения той или иной работы, и нам не нужно самим быть специалистами, чтобы выбрать архитектора, строителя, автомеханика или хирурга. В случае с царем он выбирает экспертов, давая людям разрешение на то или иное занятие, – в мире Гоббса это прежде всего разрешение проповедовать. Для этого самому царю не требуется быть специалистом; достаточно последовать разумному совету. Гоббс вовсе не говорит, что царя следует считать специалистом; просто неспециалисты могут быть компетентными в выборе специалистов.

В эпоху Гоббса в Англии для работы школьным учителем требовалась лицензия, а латынь можно было преподавать только по одобренному учебнику, Lily’s Grammar. Это не означает, что все думали, будто латинская грамматика определяется королевским декретом; просто власти посоветовались со специалистами и выбрали один учебник, чтобы ученикам, переходящим в другую школу, не приходилось переучиваться по другой книге. Когда Гоббс говорит, что геометры получают право учить от царя, он имеет в виду, что царь выдает разрешение на преподавание геометрии и что делать это могут только люди, получившие такое право; он не имеет в виду, что царским указом определяются верные геометрические рассуждения. Конечно, царь может ошибиться; например, в современном мире он может придать гомеопатам такой же законный статус, как и сторонникам бактериальной теории происхождения болезней, а в XVII в. – уравнять католических и протестантских священников. Но это неверное решение не превращает плохую логику, плохую геометрию, плохую медицину или плохую теологию в хорошую логику, геометрию, медицину или теологию; оно просто даст право практиковать не тем людям.

Гоббс пишет не об истине, а о разрешении. На сайте Генерального медицинского совета Великобритании заявлено: «Для того чтобы практиковать медицину в Великобритании, закон требует от всех врачей регистрации и лицензии. Лицензия на практику дает врачу законное право заниматься определенного рода деятельностью в Соединенном Королевстве, например, выписывать медицинские препараты, выдавать свидетельства о смерти или кремации, занимать определенные медицинские должности (например, работать врачом в национальной системе здравоохранения)». Это не значит, что способность лечить больных делегируется врачам Генеральным медицинским советом, или что хорошая медицина – та, которую одобряет Совет, или что врачи не могут стремиться к усовершенствованию медицины, предлагая новые виды лечения. Просто вы не можете практиковать без лицензии. Гоббс разделял мнение Витгенштейна по поводу истины не больше, чем Генеральный медицинский совет Великобритании.

Неверная интерпретация Шейпина и Шаффера служит определенной цели: приравнивая взгляды Гоббса на истину к взглядам Витгенштейна (в их понимании), они могли превратить спор между Гоббсом и Бойлем в спор, который перекликается с современными дискуссиями о природе науки, и таким образом использовать его в процессе полемики. Гоббс у них релятивист, а Бойль – реалист. Если бы они не смогли найти в прошлом выразителя своих взглядов, то оказались бы уязвимыми перед обвинением, что они осмысливают прошлое, опираясь на наши категории, а не пытаются понять его в его собственных терминах; к счастью, Гоббс (по их мнению) использует те же категории, что и они, и поэтому прошлое и настоящее превосходно соединяются друг с другом. Таким образом, они легитимируют глубоко анахроничное понимание спора между Гоббсом и Бойлем, вкладывая собственное понимание этого спора в уста Гоббса.

Шейпин и Шаффер завершают свою книгу «Левиафан и воздушный насос» следующим утверждением: «По мере того как мы приходим к признанию условного и артефактного статуса наших форм знания, мы начинаем сознавать, что именно мы, а не реальность, ответственны за то, что знаем. Знания, как и государство, являются продуктом действий человека. Гоббс был прав»^{1200}. По моему мнению, ответственность за наши знания лежит на нас самих и на реальности. Наука не похожа на государство, которое полностью создано нами, хотя разрушить ее – как и уничтожить деньги – совсем не легко. Колумб не «отвечает» за существование Америки, Галилей – за спутники Юпитера, а Галлей – за возвращение кометы, хотя эти открытия совершили именно они. У реальности своя роль. Именно это имел в виду Гоббс, когда говорил, что натурфилософия зависит как от «проявлений, или видимых эффектов» (мы бы сказали, «реальности), так и от «истинного логического умозаключения»^{1201}.

А теперь обратимся к последней фразе: «Гоббс был прав». Шейпин и Шаффер никогда бы не сказали: «Бойль был прав». Они никогда бы не сказали: «Галилей был прав» или «Ньютон был прав». Это была бы виг-история. Почему же допустимо говорить о правоте Гоббса? Все просто. Гоббс не был прав насчет науки: они считали, что в отношении науки нельзя быть правым или неправым. Он был прав насчет условного характера знания. Здесь их релятивизм рушится, и они предлагают нам свою версию виг-истории. Откуда они знают, что Гоббс был прав? Потому что думают, что могут превратить его в предполагаемого Витгенштейна XVII в.

§ 2

Превращать прошлое в настоящее, как советовал Баттерфилд, – это одно. Совсем другое – отвергать любой взгляд из настоящего в прошлое и настаивать, что прошлое должно преподноситься «в собственных терминах». Например, нам говорят, что «единственная ошибка в общем принципе, которую может совершить историк… это читать историю не так, как она происходила, а в обратном порядке»^[338]{1202}. Как мы убедились в главе 2, это нелепое заявление – мы обязаны читать историю в обоих направлениях. У Робеспьера не было намерения приводить к власти Наполеона, но если мы хотим понять Наполеона, то должны вернуться назад и увидеть, каким образом сочетание французского абсолютизма и Французской революции подготовило почву для Наполеона. Ограничения, которые накладывал Баттерфилд на определенный вид взгляда в прошлое (целью которого является восхваление настоящего), превратились в отрицание взгляда в прошлое вообще.

Неспособность признать, что историю можно, или даже нужно, читать в обратном порядке, ведет к тому, что вне закона оказывается рад исторических вопросов. Так, Квентин Скиннер, самый влиятельный историк идей второй половины XX в., извинялся за свою новаторскую книгу «Основы современной политической мысли» (Foundations of Modern Political Thought, 1978). В 2008 г. в одном из интервью он говорил, что «ошибался… используя метафору, которая буквально призывает писать теологически. Моя книга слишком увлечена корнями нашего современного мира, тогда как я должен был попытаться представить мир, который я описывал, в его собственных терминах, насколько это возможно. Но трудность с написанием ранней современной истории Европы состоит в том, что, хотя их мир и наш мир сильно отличаются друг от друга, наш мир тем не менее каким-то образом возник из их мира, и поэтому, естественно, возникает искушение писать о корнях, основах, эволюции и развитии. Но я даже не думал, что могу поддаться этому искушению в наше постмодернистское время»^{1203}. Обратите внимание, что здесь осуждается не просто любая история, которая связывает прошлое с настоящим (искушение, которому всегда следует сопротивляться), а любая история, которая имеет дело с корнями, эволюцией и развитием, то есть такая, которая написана с учетом результата.

Можно подумать, что это всего лишь оговорка (в конце концов, Скиннер давал интервью, а не писал), но она неизбежно следует из стремления представить прошлое «в его собственных терминах». Главная особенность человеческой истории состоит в том, что люди не могут заглянуть в будущее, и поэтому будущее – хоть и является результатом бесчисленных намеренных действий – остается непредвиденным для всех результатом^{1204}. Никто не получает в точности то, что планировал, ожидал, рассчитывал получить. Чтобы написать историю, которая представляет прошлое в его собственных терминах, неизбежно придется писать историю, в которой процесс перемен полностью непостижим, – по той простой причине, что его невозможно предвидеть^[339]. Здесь важно видеть различие между телеологической историей – идеей, что история имеет цель, – и ретроспективной историей, которая стремится изучать историю как процесс развития. У человеческой истории нет цели; но у нее есть много корней, основ, есть эволюция и развитие, и если вы их отбросите, то отбросите любую возможность понять перемены^[340].

Читая историю в обратном порядке, не обязательно предполагать, что участники событий знали, куда она движется, или что конечный результат был предопределен. А. Дж. П. Тейлор («Истоки Второй мировой войны» (The Origins of the Second World War, 1961) не считал, что немецкие политики могли видеть приближение Второй мировой войны, – он пытался избежать предположения, что война стала результатом сознательного планирования, и искал лучшего объяснения. Скиннер, работая над «Основами» (если мне позволено защищать раннего Скиннера от позднего Скиннера), не воображал, что Макиавелли, Боден и Гоббс сознательно пытались заложить основы современного либерализма или современной теории государства. Дональд Келли, автор «Начала идеологии» (The Beginning of Ideology, 1981) ни на секунду не допускал, что французские интеллектуалы XVII в. предвидели современные «измы»^[341]. Написание ретроспективной истории (я знаю, что некоторые историки находят это шокирующим) – абсолютно разумное интеллектуальное занятие^{1205}. Историки, отказывающиеся участвовать в нем, произвольным образом и без необходимости сужают интеллектуальный диапазон истории; и действительно, история, написанная без использования преимуществ ретроспективного взгляда (если бы такое было возможно), была бы совсем не историей, а – если использовать термин Фуко – «генеалогией».

Источником большей части этих противоречий, по всей видимости, служат два явно проблемных аспекта работы историка. Во-первых, люди прошлого в основном понимали, что происходит, и разумно реагировали на события. Поэтому напрашивается вывод, что можно написать историю с точки зрения Галилея. Однако не подлежит сомнению, что Галилей никак не мог знать полного значения того, что делает. Например, Галилей, проводивший изящные эксперименты, так и не понял силу экспериментального метода и отверг работу Гильберта как недостаточно философскую. Учитывая подобные ограничения, не следует становиться на современные позиции; мы лишь должны взглянуть на Галилея с точки зрения Мерсенна, который сразу же стал повторять эксперименты Галилея, рассчитывая получить более точные результаты. (Конечно, всегда существует опасность, что мы просто превратим Мерсенна в выразителя наших взглядов, как это сделали Шейпин и Шаффер с Гоббсом, и поэтому следует проявлять осторожность.)

Второй потенциально проблемный аспект работы историка состоит в том, что некоторые важные изменения просто невидимы для участников событий^[342]. Иногда люди действительно не понимают значения того, что делают, или понимают, но не излагают свои мысли письменно. Ньютон устроил скандал по поводу использования слова «гипотеза», но подобных споров не было относительно теорий, фактов или законов природы. Новая терминология была принята тихо, мимоходом, без особых размышлений. Тем не менее она знаменует появление нового способа мышления, который не изменился до наших дней. Идентификация этого способа мышления, а также того факта, что мы по-прежнему им пользуемся, является достойной задачей для историка – это можно назвать, если хотите, интеллектуальной археологией, в том смысле, что она имеет дело с изменениями, которые не были результатом сознательной и целенаправленной деятельности^{1206}. Я также не думаю, что эти два типа исторического взгляда должны быть проблемными, хотя и представляются таковыми всем, кто стремится описать прошлое в его собственных терминах; и мне не кажется, что они заслуживают названия виг-истории.

Обратимся к примеру виг-истории в том значении, в каком обычно понимают этот термин. Когда сэр Джордж Кейли опубликовал свою работу «О воздушной навигации» (On Aerial Navigation, 1809–1810), анализ физики полета аппаратов тяжелее воздуха, он не мог представить современный самолет; тем не менее он изобрел изогнутый профиль крыла и то, что мы сегодня называем пропеллером^[343]. Кроме того, Кейли не сомневался в возможности полета аппаратов тяжелее воздуха и сконструировал планер, способный поднять человека. Естественно, у него не было подходящего источника энергии: он пытался представить аэроплан на паровом двигателе, но трудности с реализацией такой машины были очевидны.

Мы можем с полным основанием утверждать, что Кейли заложил основы современной аэронавтики. Кейли был убежден, что совершил прорыв, но прошло еще сто лет, прежде чем значение его работы стало очевидным. Так, например, в журнале Science за 1912 г. статья «Проблема механического полета» (The Problem of Mechanical Flight) начинается так: «Научный период в авиации отсчитывается с 1809 г., когда сэр Джордж Кейли опубликовал… первую полную механическую теорию аэроплана», – а далее сообщается, что «эти труды остались незамеченными, пока их не раскопали шестьдесят лет спустя»^{1207}. Что историки должны делать с Кейли? Я не вижу причин, почему они должны притворяться, что игнорируют его существование, хотя любая дискуссия о нем была бы отвергнута как виг-история. Нет ничего крамольного в том, чтобы признать значение Кейли, если только не распространять настоящее на эпоху первых летательных аппаратов. Точно так же упоминание о Кейли не превозносит современную авиацию или (например) не отрицает ее вклад в глобальное потепление. Кейли – не слишком крупная, но значимая фигура в истории науки, но нет никаких сомнений, что мы осознали его значение только задним числом.

§ 3

Страх быть обвиненным в виговской или теологической истории настолько велик, что трудно найти историка, который высказывает простые, азбучные истины. К счастью, нам на помощь приходит философ Ричард Рорти. Он обрушился с критикой на замечания Стивена Вайнберга, который написал:

То, что Герберт Баттерфилд называл виг-интерпретацией истории, легитимно в истории науки, в отличие от истории политики и культуры, поскольку наука кумулятивна и позволяет точные суждения об успехе или неудаче^{1208}.

Здесь Вайнберг непреднамеренно смешал три разных вопроса: кумулятивность (любая история, как и вся человеческая деятельность, кумулятивна), успех или неудача (есть много видов человеческой деятельности, которые допускают точные суждения об успехе или неудаче) и прогресс (уникальная черта современной науки и техники). Критика Рорти выглядела так:

Неужели Вайнберг хочет воздержаться от точных суждений об успехе или неудаче, скажем, конституционных изменений, которые стали следствием поправок, принятых в период Реконструкции, или пункта об урегулировании торговли между штатами во времена Нового курса? Неужели он хочет не согласиться с теми, кто считает, что поэты и художники стоят на плечах своих предшественников и накапливают знания о том, как сочинять стихи и писать картины? Неужели он думает, что при написании истории парламентской демократии или романа вы не должны, по-виговски, рассказывать историю аккумуляции? Может ли он сказать, как будет выглядеть не виговская, правильная история этих областей культуры?^{1209}

История представляет собой кумулятивную запись успехов и неудач, и претензия, что она может быть чем-то иным, – странный предрассудок исторической литературы последних пятидесяти лет. (Нетрудно представить, что Рорти и Вайнберг могли бы без труда согласиться друг с другом, если бы договорились о терминах.)

Важная особенность науки Галилея и Ньютона, Паскаля и Бойля состоит в том, что она была отчасти успешной и заложила основу для будущих успехов. Они не знали, что несет с собой будущее, но у них было ясное понимание того, чего они пытаются достичь. Они были уверены, что движутся вперед, и мы не можем исключить этот прогресс из нашей истории, как не можем исключить влияние, которое они оказали на тех, кто пришел после них. Точно так же мы не можем исключить успех из истории парламентской демократии или романа, однако демократии иногда терпят неудачи, а романы становятся хуже, а не лучше. Особенностью науки является то, что этот процесс не только кумулятивный, но, по всей видимости (это отличие не распознает словарь), и аккумулятивный. Прошлое не только формирует настоящее; в науке достижения прошлого отступают (за исключением случаев цензуры, а также вмешательства религии или политики) только для того, чтобы смениться еще большими достижениями настоящего^[344]. Эта необычная черта современной науки делает историю науки после 1572 г. уникальной историей прогресса, и становится неуместно писать историю науки в таком же скептическом тоне, как историю демократии или романа.

§ 4

Таким образом, эта книга была намеренно написана в противовес определенным условностям, которые укоренились «в наше постмодернистское время». Я убежден, что вскоре эти условности станут такими же загадочными, как те, благодаря которым была написана виговская политическая история. Что же служит движущей силой релятивизма и постмодернизма? Некоторые считают, что это в основном политическая приверженность мультикультурализму, которая требует пересмотра при столкновении культур. В целом эта точка зрения мне представляется верной. Альтернативный взгляд заключается в том, что постмодернисты не желают признавать существования «реальности». Но и в этом случае понятие «реальности» считается само собой разумеющимся, тогда как нам нужна история меняющейся природы реальности. Я считаю, что этот второй взгляд также содержит зерно истины. Настаивать, как это делают историки-постмодернисты, на тотальной случайности, на идее, что не существует такой вещи, как зависимость от первоначально выбранного пути, на том, что мы вполне могли бы и сегодня заниматься алхимией или ездить на велосипедах с колесами разного диаметра, – значит отрицать основанную на реальности логику, которая привела к успеху определенных теорий и технологий, тогда как остальные потерпели неудачу^{1210}. Наряду с политической приверженностью к мультикультурализму, благородной по своим намерениям, но чрезвычайно проблемной на практике, мы также должны признать и иллюзию, что мы можем переделать мир по своему желанию, а также не менее значимую иллюзию, что никто не может нам сказать о нереализуемости наших замыслов. Политика мультикультурализма нашла реальное отражение в постколониализме и иммиграции. Но постмодернистская эпистемология также имеет иллюзорное отражение в том, что мы можем назвать политикой исполнения желаний, согласно которой единственным препятствием для переделки мира согласно нашим желаниям являются идеи у нас в головах. Мир может быть таким, каким мы хотим его видеть, потому что он преобразуется мышлением. Когда Шейпин и Шаффер говорят, что «именно мы… ответственны за то, что знаем», они, вероятно, имеют в виду, что знание может быть таким, каким мы решим его сделать, и если нам не нравится наука, как мы ее понимаем, то достаточно лишь захотеть, чтобы она была другой.

Таким образом, внутри релятивизма прячется мечта о всемогуществе, и эта фантазия, возможно, является компенсацией за бессилие и отставание от жизни, присущее академической жизни. В 1919–1920 гг. итальянский марксист Антонио Грамши выбрал своим лозунгом «пессимизм интеллекта, оптимизм воли»^{1211}. Политика последователей Фуко прямо противоположна: оптимизм интеллекта, пессимизм воли. Она провозглашает, что мы заперты в мире, созданном не нами, и одновременно настаивает, что препятствия к изменению мира создали только мы сами. Такой взгляд на политику впервые сформулировал близкий друг Монтеня, Этьен де ла Боэси. Монтень, чья преданность другу не знала границ, никогда не соглашался с этой точкой зрения.

17. «Что я знаю?»

Каким должен быть мир для того, чтобы человек мог познать его?

Томас Кун. Структура научных революций (1962)^{1212}

Говоря точнее, никакая теория познания не должна пытаться объяснить, почему нам удается что-то успешно объяснить… существует множество миров, как возможных, так и действительных, в которых поиски знаний и закономерностей обречены на неудачу.

Карл Поппер. Объективное знание (1972)^{1213}

§ 1

В 1571 г. Монтень вышел в отставку с должности судьи. Ему было 37 лет – по нашим меркам это немного, а по меркам XVI в. уже порог старости. Он скорбел – все еще скорбел – по Этьену де ла Боэси, умершему в 1563 г., и его преследовали мысли о смерти. Монтень намеревался посвятить все свое время книгам – у него было огромное собрание, насчитывавшее тысячу томов. На потолочных балках своей библиотеки он написал около шестидесяти изречений классиков о тщете человеческой жизни и человеческого стремления к знанию. В сущности, эти цитаты кратко излагали содержание прочитанных им книг. У Монтеня была медаль, на которой были выбиты слова «Que s?ay-je?» – «Что я знаю?» – и изображение весов. Весы не символизировали справедливость, поскольку были перекошены. Они символизировали неуверенность.

Новая жизнь не принесла Монтеню счастья, и он обратился к сочинительству как разновидности терапии, способу занять себя. Результатом стали «Опыты» (Essais), первый том которых, с первой и второй книгами, был опубликован в 1580 г. (Третья книга прибавилась в 1588 г., и Монтень продолжал вносить исправления в свой труд вплоть до своей смерти в 1592.) Слово «эссе» кажется нам привычным и естественным – студенты постоянно пишут эссе. Но во времена Монтеня оно имело значение «опыт» или «попытка». Монтень проверял, исследовал и изучал себя, пытался себя осмыслить. В «Опытах» он сделал важное заявление о нашем знании мира – знание всегда является субъективным, личным. Он также изобрел новый литературный жанр.

В первом издании «Опытов» особое значение имели два эссе. В середине первой книги помещено эссе о дружбе, прелюдия к планируемой первой публикации работы де ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве» (Discours de la servitude volontaire), которую теперь часто называют первым анархистским текстом^{1214}. В конечном итоге Монтеню не удалось опубликовать «Рассуждение», поскольку его опередили протестантские мятежники, и книга была осуждена как подстрекательская. Ла Боэси хотел понять, почему мы подчиняемся авторитетам. Его вывод: мы не должны этого делать.

Главное место (хотя и не центральное, которое отдано эссе «О свободе совести») во второй книге занимает самое длинное из всех эссе, «Апология Раймунда Сабундского», отрывок из которого, как мы уже видели в главе 9, сыграл важную роль в последующей дискуссии о законах природы. Раймунд Сабундский (1385–1436), богослов из Каталонии, написал книгу, которая предлагала рациональное объяснение христианских истин, и умирающий отец попросил Монтеня перевести ее на французский (посвящение к переводу Монтень датировал днем смерти отца, 18 июня 1568). Таким образом, происхождение «Апологии» было таким же глубоко личным, как и эссе о дружбе, и здесь мы тоже имеем дело с двумя текстами – книгой Сабундского в защиту христианства и «Апологией» Монтеня. Но в этот раз автором революционного текста является Монтень, поскольку «Апология» только кажется защитой Сабундского; при ближайшем рассмотрении выясняется, что это сокрушительная атака на все, что защищает богослов, безжалостная критика религии. Естественно, Монтеню приходилось излагать свои аргументы с величайшей осторожностью. Жертвой цензуры стала даже книга Сабундского – не за общую направленность, а за экстравагантные заявления, сделанные автором в предисловии в защиту своего труда. Сабундский связывал веру и логику, и поэтому критика Монтеня подрывала веру, показывая, что все утверждения богослова о знании преувеличены. Однако «Апология» подвергала сомнению не только разумность христианской веры, но и надежность всех утверждений философов. Дисциплины, которые мы теперь называем «наукой», формировались в XVI в. как часть философии^[345], и «Апология» Монтеня была, помимо всего прочего, атакой на науку того времени.

Источники скептицизма Монтеня выявить несложно. Из-за ожесточенного конфликта между протестантами и католиками, который привел к долгой гражданской войне во Франции, к ужасным убийствам и жестокостям, любая претензия на истину выглядела фанатизмом. Гуманистическое учение (латынь была первым языком Монтеня, и он получил образование, которое было недоступно его отцу) возродило языческие верования греков и римлян, предложив реальную альтернативу христианству. Философские диспуты в средневековых университетах (между аристотелизмом Авиценны и аристотелизмом Аверроэса, между реалистами и номиналистами) выглядели ограниченными после публикации двух текстов, неизвестных мыслителям Средневековья: «О природе вещей» Лукреция, материалистический атеизм которой внимательно изучал Монтень (недавно был найден его экземпляр книги с многочисленными комментариями) и «Пирроновы положения» Секста Эмпирика (обнаружены в 1420-х гг., но опубликованы только в 1562)^{1215}. Открытие Нового Света наносило сокрушительный удар по любому утверждению, что существуют вещи, о которых могут договориться все человеческие существа, – выяснилось, что есть общества, где ходят обнаженными и практикуют каннибализм.

Скепсис Монтеня имеет границы. Он не сомневался, что можно сделать вино из винограда или найти дорогу из Бордо в Париж. Однажды кто-то попробовал убедить его, что древние не понимали, какие ветры дуют в Средиземноморье. Монтеня беспокоил этот аргумент: неужели они пытались плыть на восток, а плыли на запад? Неужели они отправлялись в Марсель, а попадали в Женеву? Конечно нет. Нет никаких оснований думать, что Монтень сомневался, что два плюс два равно четырем или что сумма углов треугольника равна двум прямым углам (хотя он считал парадоксальным геометрическое доказательство, что две линии могут приближаться друг к другу, но никогда не пересекаться)^{1216}. Он сомневался в другом: в возможности доказать истинность христианства или любой другой религии. Он сомневался, что Вселенная была создана для того, чтобы стать домом для человеческих существ, – это не более логично, чем утверждать, что дворец строится для того, чтобы в нем жили крысы^{1217}. Он сомневался в существовании какого-либо морального принципа, который может способствовать всеобщему спасению, и он сомневался, что любая из наших сложных интеллектуальных систем объясняет мир. Врачи, считал он, скорее убьют своих пациентов, чем вылечат их. Почти полтора тысячелетия Птолемей казался абсолютно надежным экспертом во всех вопросах географии и астрономии, но затем открытие Нового Света показало, что его географические знания безнадежно устарели, а Коперник продемонстрировал, что есть жизнеспособные альтернативы птолемеевской космологии^{1218}. Наши претензии на знания, полагал Монтень, обычно превратно истолковываются, поскольку мы не признаем своих ограничений как человеческих существ. Нам нужно помнить, что мудрость Сократа заключается в признании собственного невежества^{1219}.

Монтень заканчивает (или почти заканчивает)«Апологию» цитатой из Сенеки: «Какое презренное и низменное существо человек, если он не возвышается над человечеством!» «Это хорошее изречение, – отмечает он, – и полезное пожелание, но вместе с тем оно нелепо: ибо невозможно и бессмысленно желать, чтобы кулак был больше кисти руки, чтобы размах руки был больше ее самой или чтобы можно было шагнуть дальше, чем позволяет длина наших ног. Точно так же и человек не в состоянии подняться над собой и над человечеством, ибо он может видеть только своими глазами и постигать только своими способностями». Разумеется, Монтень не мог на этом остановиться, поскольку еретические последствия этого очевидны. Поэтому он продолжает: «Он может подняться только тогда, когда Богу бывает угодно сверхъестественным образом протянуть ему руку помощи; и он поднимется, если откажется и отречется от своих собственных средств и предоставит поднять себя и возвысить небесным силам»^{1220}. Была ли эта оговорка вынужденной? Читатели Монтеня разделены – и всегда были разделены – на тех, кто считает его поддержку католицизма искренней, и тех, кто считает ее просто уступкой цензуре. Свои симпатии я уже высказывал^{1221}. Как бы то ни было, Монтень не приводил ни одного примера божественного вдохновения или божественного вмешательства, не сопроводив его сомнениями и описанием трудностей. Он указывал, что нас не сотворил Бог по своему образу и подобию, а наоборот, это мы творим себе богов, похожих на нас: «Словом, когда человек приписывает божеству какие-либо свойства или отказывает ему в них, он делает это по собственной мерке»^{1222}. Монтень то настаивает, что верит в чудеса, то сомневается в собственной вере. В конечном итоге он обосновывает обязательство быть христианином обязательством подчиняться законам своей страны – но с точки зрения разумного человека содержание этих законов полностью произвольно^{1223}.

Здесь нет нужды углубляться в эту проблему. Для нас достаточно понять, что Монтень отрицал не практическое знание своего времени – как делать вино или печь хлеб, – а накопленные знания, такие как в медицине, географии, астрономии. Монтень называл эти разные отрасли знания «науками». В том, что касается наук того времени, скептицизм Монтеня был абсолютно оправдан: ни один принцип натурфилософии, которому учили в университетах в 1580 г., не изучается в наши дни. Аргументы Монтеня против религии и общепринятых моральных принципов сегодня так же остры, как и при его жизни, но его аргументы против наук того времени неприменимы к современным наукам. В наши дни наука стала совсем другой.

§ 2

По утверждению Монтеня, человеческие существа несовершенны, и поэтому человеческое знание ненадежно. Гален настаивал, что ладонь здорового врача является превосходным инструментом для определения горячего и холодного, влажного и сухого – четырех качеств, присущих нашему миру. Если пациент горячее ладони врача, значит, у него жар, – и дело с концом. В мире установлен божественный порядок так, чтобы наше восприятие горячего и холодного соответствовало реальным качественным различиям. Монтень бы с этим не согласился. У нас пять чувств, но кто знает, сколько их понадобится, если мы захотим узнать, что происходит на самом деле? Кто знает, что мы пропускаем? Разумеется, он прав: летучие мыши воспринимают мир совсем не так, как мы, и неверно предполагать, что эхолокация позволяет им узнать то, что мы узнаем другими способами, поскольку она дает им возможности, которых у нас никогда не будет^{1224}. Дидро в «Письме о слепых» – работе, точно так же ниспровергающей устои, как и «Апология», – формулирует точку зрения, что слепой философ должен быть атеистом, поскольку не способен воспринимать порядок и гармонию во Вселенной^{1225}. То, что мы знаем о мире, и то, что мы думаем, что знаем, полностью зависит от восприятия этого мира.

Великое преобразование, которое мы называем научной революцией и которое по-настоящему началось через год после того, как Монтень удалился в свою библиотеку, включало также совершенствование наших чувств. Магнитный компас позволил морякам воспринимать магнитное поле Земли. Телескоп и микроскоп позволили ученым взглянуть на ранее невидимые миры. Термометр заменил руку Галена в качестве средства для измерения температуры. Барометр показывал, с какой силой воздух давит на нашу кожу. Маятниковые часы позволили получить объективную меру субъективного ощущения – хода времени. Новые инструменты означали новое восприятие, а с ним пришло новое знание.

Все эти инструменты зависели – по крайней мере, отчасти – от искусства обработки стекла и предоставляли зрительную информацию. В один ряд с ними мы можем поставить механическое воспроизведение текста и изображений с помощью печатного станка, что коренным образом изменило передачу знания и сформировало новый тип интеллектуального сообщества. Труд Монтеня «Опыты», который он писал в библиотеке в окружении полок с печатными изданиями, сам служит свидетельством появления новой книжной культуры; распространяемый с помощью печатного станка, этот труд показывал каждому читателю, как осуществить собственный проект познания себя.

Обычно телескоп считают научным инструментом, а печатный станок – чем-то внешним по отношению к науке, но первые телескопы были изготовлены не учеными и не для ученых, а печатный станок изменил интеллектуальные устремления ученых, поскольку дал возможность работать не только с текстом, но и с подробными изображениями. Оба устройства появились как практичные приспособления и стали научными инструментами. Таким образом, новая наука опиралась на несколько ключевых отраслей техники, которые играли роль, как выразилась Элизабет Эйзенштейн, «агентов перемен»^{1226}.

В «Опытах» Монтеня можно увидеть и другие важные последствия появления печатного станка: книга способствовала новому критическому отношению к авторитетам, а это, в свою очередь, вело к представлению, что знания необходимо проверять и перепроверять. В случае Монтеня результатом стал необычный акцент на субъективность нашего знания, его зависимость от личного опыта. Унаследованные знания больше не могли приниматься безоговорочно. Но по мере накопления новых знаний печатный станок, вместо того чтобы поощрять скептицизм, способствовал появлению нового вида уверенности. Факты можно проверить, эксперименты воспроизвести, мнения авторитетов поставить рядом и сравнить. Интеллектуальное исследование могло быть гораздо более глубоким и широким, чем раньше. Печатный станок был необходимым условием для этого нового убеждения, что знание, больше не опирающееся на авторитеты, может наконец стать надежным.

Новые инструменты и океаны печатных книг открыли новый опыт и развенчали старые авторитеты. Прежняя история науки – история науки Берта, Баттерфилда и Койре – отвергала идею, что новая наука XVII в. была в первую очередь следствием новых свидетельств; главным были новые способы мышления. Новая история науки, начиная с Куна, пыталась обосновать эти новые способы мышления в интеллектуальных сообществах: успех новых идей зависел от конфликта и соперничества как внутри сообщества мыслителей, так и между сообществами. Ставя под сомнение идею, что эксперименты можно успешно воспроизвести, поколение историков после Куна, к которому принадлежат Шейпин и Шаффер, стремилось продемонстрировать, что сам по себе опыт непредсказуем, пластичен и конструируется обществом. По их мнению (и в этом они единодушны с Куном), социальная история знания не просто один аспект истории науки; скорее социальная история знания – единственная история, которая может быть написана.

Признание недостатков постмодернистской истории науки не означает, что мы просто должны вернуться к Куну или Койре. Проблема с концентрацией на изменении парадигмы, которое их интересовало, заключается в том, что вы перестаете видеть более широкую окружающую среду, в которой происходят эти изменения: например, Кун описывает теорию Коперника таким образом, что открытие Коперника предстает как само собой разумеющееся, телескоп практически не появляется, а о языке науки не упоминается вообще. Кун воспринимал науку как данность, а при этом неизбежно пропускается процесс ее формирования, очень важный для запоздалого триумфа идей Коперника. Кун не видел, чего он не учитывает, поскольку предполагал, что наука возникла задолго до 1543 г., а также потому, что серьезно недооценил препятствия, мешавшие признанию теории Коперника, – препятствия, обусловленные подчиненным положением астрономии по отношению к философии. Такой подход может объяснить локальные изменения – как Паскаль разработал теорию давления или Бойль открыл свой закон, – однако он не способен объяснить череду опытов с пустотой от Берти до Папена (атмосферная паровая машина Ньюкомена была скорее не новым начинанием, а завершением этой длительной работы), поскольку во время этих опытов формировалась новая культура, стремившаяся разрешить интеллектуальные споры посредством экспериментов. Эта культура сама родилась из более раннего проекта, когда интеллектуальные диспуты относительно строения Вселенной стремились разрешить с помощью еще более точных наблюдений, проекта новой астрономии, основанной Тихо Браге. Когда математики переключили свое внимание с наблюдений на эксперименты, с астрономии на физику, выяснилось, что им требуются новые инструменты мышления, новый язык. Часть этого языка – гипотезы и теории – пришла из астрономии, часть – факты, а затем и свидетельства – из юриспруденции. Эта новая терминология была важна для объяснения статуса нового знания, хотя именно язык мы привыкли принимать как данность, и поэтому его изобретение осталось незаметным. Предполагалось, что либо язык приходит естественным путем, либо все необходимые инструменты мышления для естественных наук были разработаны древними греками. Как мы видели, и то и другое неверно.

Исследователи науки обычно предполагали, что следует принимать во внимание три главных переменных: опыт (факты, эксперименты), научное мышление (гипотезы, теории) и общество (социальный статус, профессиональные организации, журналы, связи, учебники). Концепция парадигмы Куна, которую он понимал как сплав практики, теории и образовательной программы, представляла собой конкретный способ взаимодействия трех упомянутых переменных. Эта фундаментальная схема могла быть поставлена под сомнение после публикации книги Хакинга «Появление вероятности» (1975), в которой автор утверждал, что мышление в терминах вероятности стало мощным интеллектуальным инструментом, который появился только в 1660-х гг.^[346] Но нам должно быть очевидно, что вероятность была лишь одним из целого ряда инструментов мышления, появившихся в XVII в.: материал, из которого можно построить новую историю науки и которого не было в 1975 г.

Выделение Хакингом теории вероятностей как особого способа мышления помогло прояснить интеллектуальные альтернативы, доступные до появления понятия вероятности. Из всего, что написано Галилеем, чаще всего цитируются эти строки:

Философия записана в огромной книге, раскрытой перед нашими глазами. Однако нельзя понять книгу, не зная языка и не различая букв, которыми она написана. Написана же она на языке математики, а ее буквы – это треугольники, четырехугольники, круги, шары, конусы, пирамиды и другие геометрические фигуры, без помощи которых ум человеческий не может понять в ней ни слова; без них мы можем лишь наугад блуждать по темному лабиринту^{1227}.

По мнению Галилея, единственные инструменты мышления, необходимые ученому, – это те, которые предоставляла геометрия. Это было логично, поскольку только они понадобились для астрономии Коперника и для двух новых наук Галилея, о летящих предметах и о несущих конструкциях^[347]. Настаивая на их исключительности, Галилей отвергал логику Аристотеля как лишнюю. Конечно, после Аристотеля были изобретены разные языки науки, в том числе алгебры, дифференциального исчисления и вероятности.

Напрашивается вывод, что новым знанием мы обязаны новой аппаратуре – телескоп Галилея, воздушный насос Бойля, призма Ньютона, – а не новым инструментам мышления^[348]. Зачастую этот вывод ошибочен: если рассматривать столетний период, то рандомизированные клинические исследования (стрептомицин, 1948) могут оказаться более значимыми, чем рентген (1895) или даже магниторезонансный сканер (1973). Новые инструменты просты и очевидны – в отличие от новых инструментов мышления. В результате мы склонны переоценивать значение новой техники и недооценивать производительность и влияние новых инструментов мышления. Хорошим примером может служить инновация Декарта, который предложил для обозначения неизвестных величин в уравнениях использовать последние буквы алфавита (x, y, z), или введение Уильямом Джонсоном числа ? в 1706 г. Лейбниц был убежден, что появление математических символов улучшит рассуждения точно так же, как телескоп улучшил зрение^{1228}. Еще один пример – графики. Теперь мы к ним настолько привыкли, что с трудом верится, что в естественных науках их начали использовать только в 1830-х гг., а в общественных – в 1880-х гг. График является новым мощным инструментом мышления^{1229}. Такое фундаментальное понятие, как статистическая значимость, впервые было предложено Рональдом Фишером в 1925 г. Без него Ричард Долл не смог бы в 1950 г. доказать, что курение приводит к раку легких.

Материальные инструменты влияют не так, как инструменты мышления. Материальные инструменты позволяют действовать: пилить дерево, забивать гвозди. Эти инструменты зависят от уровня развития техники. Отвертка появилась только в XIX в., когда стало возможным массовое производство одинаковых винтов; до этого небольшое количество произведенных вручную винтов закручивали кончиком ножа^{1230}. Телескопы и микроскопы основаны уже на существовавшей технике изготовления линз, а термометры и барометры – на искусстве стеклодувов. Телескопы и термометры не изменяют окружающий мир, как пилы или молотки, но они меняют наше восприятие мира. Они преобразовывают наши чувства. Монтень говорил, что люди могут видеть только с помощью своих глаз; когда люди посмотрели в телескоп (что, конечно, было недоступно Монтеню), они по-прежнему видели глазами, но смогли рассмотреть то, что было недоступно невооруженному глазу.

Инструменты мышления манипулируют идеями, а не материальным миром. И предпосылки у них концептуальные, а не технические. Некоторые инструменты относятся одновременно к двум этим категориям. Абак – это материальный инструмент для выполнения сложных вычислений, позволяющий складывать и вычитать, умножать и делить. Он материален по своей сути, но результатом его работы является число, которое нельзя назвать ни материальным, ни нематериальным. Абак – материальный инструмент для выполнения умственной работы. Точно таким же инструментом являются арабские цифры. Я пишу 10, 28, 54, а не x, xxviii, liv, как в Древнем Риме. Арабские цифры являются инструментом, который позволяет мне складывать и вычитать, умножать и делить, используя лист бумаги, гораздо быстрее, чем я мог бы это сделать с римскими цифрами. Они существуют и в виде значков на бумаге, и в моей голове; подобно абаку, они преобразуют способ моей манипуляции числами. Цифра ноль (неизвестная древним грекам и римлянам), десятичная запятая (изобретенная Христофором Клавием в 1593), алгебра, дифференциальное исчисление – все это инструменты мышления, изменившие возможности математики^{1231}.

Теперь должно быть очевидно, что современная наука опирается на целый набор инструментов мышления, которые не менее важны, чем абак или алгебра, но, в отличие от абака, не существуют в виде материальных объектов, а в отличие от арабских цифр, алгебры или десятичной запятой, не требуют конкретной записи. На первый взгляд, это просто слова («факты», «эксперименты», «гипотезы», «теории», «законы природы» и «вероятность»), но эти слова заключают в себе новые способы мышления. Характерная особенность этих инструментов (в отличие от тех, которые используют математики) заключается в том, что эти ситуационные, подверженные ошибкам и несовершенные инструменты позволяют получить надежное и достоверное знание. Они предполагают философские утверждения, которые трудно, а иногда и невозможно защитить, но которые эффективны на практике. Они соединяют мир Монтеня – мир веры и необоснованной убежденности – с нашим миром надежного и эффективного знания. Они объясняют загадку, почему мы до сих пор не можем сделать кулак больше, чем кисть руки, или шагнуть дальше, чем позволяет длина наших ног, но можем знать больше, чем знал Монтень. Точно так же, как телескоп расширил возможности глаза, эти инструменты расширили возможности нашего разума.

В XVII в. значение ключевых слов смещалось и изменялось и медленно формировался современный научный – или, скорее, метанаучный – словарь. Этот процесс одновременно отражал и порождал новый стиль мышления^{1232}. Происходившие изменения редко становились предметом открытых дебатов в сообществе интеллектуалов и обычно оставались не замеченными историками и философами (отчасти потому, что сами термины не были новыми – типичным в этом отношении является «вероятность», – даже если их начинали использовать по-новому), но именно они изменили характер претензий на знание^{1233}.

Наряду с этими инструментами мышления мы видим появление сообщества, привыкшего к их использованию: новый язык науки и новое сообщество ученых – это две стороны единого процесса, поскольку язык не может быть приватным. Сплачивал это сообщество не только новый язык, но и ряд конкурентных и коалиционных ценностей, которые нашли выражение в языке для описания научного предприятия (а не в самих научных спорах), а также в концепциях открытия и прогресса и в конечном итоге институционализировались в эпонимии. Особенностью этих инструментов мышления и культурных ценностей было их отличие от парадигм. Парадигмы появлялись и исчезали: одни просто умирали, другие оставались во вводной части учебников. Новый язык и новые ценности науки живут уже 300 лет (500, если считать их общим источником «открытие»), и нет никаких оснований предполагать, что вскоре они выйдут из моды. Подобно алгебре и дифференциальному исчислению, эти инструменты и ценности отражают приобретения слишком важные, чтобы их можно было отбросить, и они не хранятся, как музейные экспонаты, а постоянно используются. Почему? Потому что новый язык и научная культура все еще составляют (и я убежден, будут составлять) основу научной деятельности. Их появление неотделимо от появления науки.

§ 3

Научная революция была единым процессом преобразований, кумулятивной последовательностью, не одной многократно повторяющейся разновидностью перемен, а состоявшей из нескольких разных типов изменений, пересекающихся и взаимосвязанных. Во-первых, существовала культурная основа, внутри которой родилась наука. Эта основа включала такие концепции, как открытие, оригинальность, прогресс, авторство, а также соответствующие практики (например, эпонимию). Философы и историки старой школы воспринимали эту основу как данность, тогда как новая школа хотела скорее развенчать или разрушить понятия, чем объяснить их значимость или проследить корни. Эта культура появилась в определенный период, и, пока ее не было, не могло существовать науки, как мы ее понимаем. Конечно, критики правы в том, что такие понятия, как открытие, противоречивы: его редко делает один человек в какой-то определенный момент. Но, подобно множеству других проблемных понятий (демократия, справедливость, превращение), они задавали и продолжают задавать рамки, внутри которых люди осмысливали и осмысливают свою деятельность, а также решали и решают, как жить. Мы не можем понять науку, не изучая историю этих фундаментальных понятий.

Эта новая основа и печатный станок меняли природу интеллектуальных сообществ, а также знания, которыми они могут обмениваться, и отношение к авторитетам и к свидетельствам, получаемым естественным путем. Потом появились новые инструменты (телескопы, микроскопы, барометры, призмы) и новые теории (закон падения тел Галилея, законы движения планет Кеплера, теория цвета и света Ньютона). Наконец, новая наука получила особую идентичность посредством нового языка фактов, теорий, гипотез и законов. Таким образом, в XVII в. в результате взаимодействия пяти фундаментальных изменений возникла современная наука. Изменения в общей культуре, в доступности свидетельств и в отношении к ним, в инструментарии, в узко определенных научных теориях, в языке науки и в сообществе пользователей этого языка – все они действовали в разном масштабе времени и были обусловлены разными, независимыми факторами. Но кумулятивный эффект привел к фундаментальному изменению природы нашего знания о материальном мире, к рождению науки.

Поскольку каждое из этих изменений было необходимо для появления новой науки, нам не следует пытаться сравнивать их значимость. Но если присмотреться внимательнее, то становится очевидным, что главная особенность новой науки – победа опыта над философией. Каждое из этих изменений ослабляло позицию философов и усиливало позицию математиков, которые, в отличие от философов, приветствовали новую информацию. Новый язык науки был прежде всего языком, который давал новым ученым инструменты для обращения со свидетельствами, или, как их тогда называли, опытом. Леонардо, Паскаль и Дидро (а также Вадиан, Контарини, Картье и все остальные) были правы: именно опыт символизировал разницу между новой и старой наукой.

§ 4

Монтень тоже был прав – в том, что его современники безнадежно ошибались, когда речь шла о понимании мира. С тех пор, вопреки утверждениям постмодернистов, мы научились получать достоверное знание, хотя склонность человека к ошибкам ничуть не уменьшилась. Конечно, в глазах будущих поколений современные знания будут выглядеть неполными и ограниченными; мы даже не догадываемся о том, что будем когда-нибудь знать. Но доказать ненадежность наших знаний невозможно. Мы умеем достоверно вычислить траекторию ракеты, летящей с Земли на Марс. Мы умеем секвенировать ДНК человека и определить генетические мутации, которые вызывают, например, диабет. Мы можем построить ускоритель частиц. Мы не могли бы всего этого делать, будь наше знание полностью неверным, – любой, кто предполагает, что могли бы, должен сталкиваться с таким же раздражением, с каким Монтень отнесся к утверждению, что римляне не понимали, какие ветры дуют в Средиземноморье.

Хилари Патнем в 1975 г. заявил, что реализм – убеждение, что наука добивается истины, – представляет собой «всего лишь философию, которая не делает успех науки чудом»^{1234}. Логика тут простая: наука очень хороша в объяснении того, что происходит, и в предсказании того, что должно произойти. Если научное знание истинно, то состояние дел не требует дальнейших объяснений; но если научное знание не является истиной, в таком случае такое точное совпадение предсказаний ученых с тем, что действительно происходит, можно объяснить лишь чудом. Аргумент Патнема опроверг Ларри Лодан, который не согласился с утверждением, что успешные научные теории, скорее всего, истинны, – и он был прав^{1235}. Многие теории, которые мы теперь считаем ошибочными, в прошлом пользовались успехом. Я имею в виду не те, которые всегда имели недостатки, критиковались современниками, но все же получили широкое распространение: медицина Гиппократа (гуморальная), алхимия, френология. Я говорю о теориях, которые признавались наукой своего времени, были основаны на серьезных свидетельствах, давали казавшиеся убедительными объяснения и успешно использовались для предсказания: система Птолемея, флогистон (вещество, которое испускают горючие вещества при горении, – так считали с 1667 г. до конца XVIII в.), теплота (упругая жидкость, которую в первой половине XIX в. считали физической основой тепла) и электромагнитный эфир (во второй половине XIX столетия его считали средой для передачи света).

Эти случаи отличались, например, от ньютоновской физики. При помощи теории относительности Эйнштейна вы можете сконструировать мир – мир нашего повседневного опыта, – в котором законы Ньютона достаточно точно описывают происходящее. Астрофизики для расчета траектории космических аппаратов до сих пор пользуются теорией Ньютона, а не Эйнштейна: хотя вычисления в теории Ньютона основаны на взглядах, которые мы теперь считаем ошибочными, разница между ними и вычислениями, учитывающими относительность пространства и времени, слишком мала, чтобы о ней беспокоиться. Таким образом, можно считать, что физика Эйнштейна унаследовала результаты физики Ньютона и вышла далеко за их пределы. Но для теплоты или электромагнитного эфира не существовало теории-преемницы, и мы теперь не говорим, что эти теории, некогда общепризнанные, были полезным приближением к истине. Тем не менее из того факта, что мы больше не считаем эти теории истинными или даже полезными, вовсе не следует, что их никогда не ассоциировали с надежными экспериментальными практиками; подобно астрономии Птолемея, они были обоснованными в определенных границах. Аргументы Лодана направлены против утверждения Патнема, что наука добивается истины, а не против того, что признаком науки является достоверность^{1236}. В 1664 г. Маргарет Кавендиш, сравнивая поиски истины с тщетными поисками философского камня, способного превратить неблагородный металл в золото, писала:

…Натурфилософы не могут открыть абсолютную истину природы, ее основы или тайные причины природных явлений, но они тем не менее нашли много необходимого и полезного. Искусства и науки улучшают жизнь человека… Вероятность близка к истине, и поиск скрытых причин объясняет видимые явления^{1237}.

Конечно, достоверность – понятие неоднозначное. Достаточно привести пример врачей эпохи Монтеня. Они считали, что используют свои знания для излечения пациентов. На самом деле наиболее популярные методы (кровопускание и слабительное) не приносили никакой пользы^{1238}. Естественное (благодаря работе иммунной системы) выздоровление пациентов в сочетании с эффектом плацебо выдавалось за результат лечения (все разумные, не связанные с медициной люди вроде Монтеня именно это и подозревали)^[349]. До XIX в. в медицине не существовало надежных методов для оценки успеха.

Но в ту же эпоху у астрономов, придерживавшихся системы Птолемея, ситуация кардинально отличалась от ситуации у врачей, сторонников Галена. Клавий утверждал, что эксцентрики и эпициклы должны существовать – в противном случае успех предсказаний астрономов необъясним:

Однако предположение об эксцентрических окружностях и эпициклах не только объясняет все известные явления, но и предсказывает будущие явления, время для которых в целом неизвестно… Но неразумно предполагать, что мы должны заставлять небесные тела (но именно так мы и поступаем, если эксцентрические окружности фиктивны, как утверждают наши противники) подчиняться нашим фантазиям и двигаться так, как мы пожелаем, или согласно нашим принципам^{1239}.

Клавий ошибался – эксцентриков и эпициклов в природе не существует, – однако он был прав в том, что способен с высокой точностью предсказать будущие движения небесных тел. Подобно Клавию, мы проверяем наши знания, применяя их на практике, и именно это отличает наши знания от большинства наук во времена Монтеня. По сравнению с философией XVI в. все наши науки являются прикладными, и все наши знания достаточно надежны, чтобы выдержать испытание реальным миром, пусть даже в форме эксперимента. Вкратце это можно выразить двумя словами: наука эффективна.

Если вы осваиваете искусство мореплавания, вас научат работать с системой Птолемея, где Земля неподвижна, а Солнце движется, но не потому, что она истинна, а потому, что облегчает вычисления. Таким образом, неверная теория может быть абсолютно надежна, когда применяется в подходящем контексте. Если мы больше не используем эпициклы, флогистон, теплоту или эфир, то не потому, что с помощью этих теорий невозможно получить надежные результаты; просто у нас есть альтернативные теории (их мы считаем истиной), которые применять так же просто и которые имеют более широкое применение. Нет никаких оснований предполагать, что когда-нибудь наша физика, подобно медицине Гиппократа, будет признана приобретенной чепухой, но вполне вероятно, что она дает – подобно эпициклам Птолемея – верный результат, руководствуясь абсолютно неверными причинами. Наука позволяет получить надежное знание (то есть надежное предсказание и управление), но не истину^{1240}.

Когда-нибудь мы можем обнаружить, что часть наших самых уважаемых форм знания устарела, подобно эпициклам, флогистону, теплоте, электромагнитному эфиру или физике Ньютона. Но можно не сомневаться, что ученые по-прежнему будут обсуждать факты и теории, эксперименты и гипотезы. Эта концептуальная основа оказалась удивительно устойчивой, несмотря на то что научное знание, которое описывалось и подтверждалось с ее помощью, изменилось до неузнаваемости. Подобно тому как любое прогрессивное знание естественных процессов нуждается в таком понятии, как «открытие», точно так же дальнейшее развитие потребует способа представления знания одновременно надежного и могущего быть отмененным: используемые для этой цели термины «факты», «теории» и «гипотезы» необходимы в любой отрасли науки.

В заключение следует признать, что наше научное знание мы получили наперекор всему. Нет никаких свидетельств того, что мир была создан для нас, но благодаря счастливому случаю мы обладаем сенсорным аппаратом и мыслительными способностями, необходимыми для понимания мира, и за последние 600 лет мы создали материальные и интеллектуальные инструменты, которые нужны для того, чтобы продвинуться дальше на этом пути. Роберт Бойль спрашивал:

И как доказать, что всемогущий Бог или этот достойный восхищения изобретатель, Природа, могут демонстрировать явления лишь теми способами, которые объяснимы слабым разумом человека? Я говорю, объяснимы, а не познаваемы, поскольку могут существовать вещи, о которых мы думаем, что достаточно хорошо их понимаем, если Бог или некое более разумное, чем мы, существо озаботилось тем, чтобы рассказать нам о них, но мы сами никогда бы не открыли этих истин^{1241}.

Нам пока не помогали ни Бог, ни ангелы, ни инопланетяне, однако все большее число явлений объясняются слабым разумом человеческих существ.

Наука – программа исследований, экспериментальный метод, взаимосвязь чистой науки и новой техники, язык отменяемого знания – появилась в период с 1572 по 1704 г. Последствия этого видны до сих пор – и, по всей вероятности, не исчезнут никогда. Но мы не только используем технологические преимущества науки: современное научное мышление стало важной частью нашей культуры, и теперь нам уже трудно представить мир, в котором люди не говорили о фактах, гипотезах и теориях, в котором знание не было основано на свидетельствах и где у природы не было законов. Научная революция стала почти невидимой просто потому, что она оказалась удивительно успешной.

Комментарии

Греческая и средневековая «наука»

Вся эта книга направлена против тезиса непрерывности (примером может служить работа Lindberg. The Beginnings of Western Science, 1992), но в данных комментариях я хочу изложить главные аргументы и сделать некоторые важные признания.

Утверждение, что науки не существовало до 1572 г., когда Тихо Браге увидел сверхновую, вызывает очевидные (но по большей части ошибочные) возражения. Кун считал астрономию Птолемея зрелой наукой (Kuhn. Structure, 1970): не подлежит сомнению, что в ней имелись работающие парадигмы и способность к прогрессу. Хотя некоторые ее главные положения – всякое движение в небесах является круговым, небеса неизменны, Земля находится в центре Вселенной, пустота невозможна – позаимствованы из философии (Кун в The Copernican Revolution, 1957, называет их «шорами» и «преградами»), они довольно хорошо согласовывались с опытом. Это сделало возможными не только систему Коперника, но и программу исследований Тихо Браге. Однако астрономия была особенной дисциплиной, поскольку безоговорочно принимала аристотелевское разделение на подлунный и надлунный мир. Эта граница начала разрушаться только в 1572 г., а вместе с ней – представление, что разными частями Вселенной управляют разные законы и что каждому месту должна соответствовать своя наука. 1572 г. – это действительно переломный момент.

Есть довольно серьезные аргументы в пользу того, что биология Аристотеля была наукой (Leroi. The Lagoon, 2014). Но Аристотель не заложил основ биологических исследований. В XVII в. Уильям Гарвей считал себя аристотелевским биологом, но утверждал, что между ним и Аристотелем был только один человек, который понимал, как нужно проводить биологические исследования, – его учитель (и друг Галилея) Иероним Фабриций д’Аквапенденте (Lennox. The Disappearance of Aristotle’s Biology, 2001). Точно так же можно привести убедительные доводы в пользу того, что Архимед был ученым (Russo. The Forgotten Revolution, 2004), однако его наука почти не имела влияния во времена Средневековья, за исключением тех случаев, когда ее можно было встроить в учение Аристотеля. Только в конце XVI в. математики начали догадываться, что наука Архимеда может заменить науку Аристотеля (Clagett. The Impact of Archimedes on Medieval Science, 1959; Laird. Archimedes among the Humanists, 1991). Таким образом, научная революция вдохнула жизнь в забытые аристотелевскую биологию и математику Архимеда, но вскоре отошла от своих источников: у Гарвея не было последователей, которые, как и он, объявляли о своей приверженности взглядам Аристотеля, а у Галилея не было сторонников, считавших себя, подобно ему, учениками Архимеда.

По мнению Куна, динамика Аристотеля тоже была зрелой наукой (Kuhn. Structure, 1970. 10; см. также: Kuhn. The Copernican Revolution, 1957. 77–98; Kuhn. The Essential Tension, 1977. 24–35, 253–265; Kuhn. The Road since Structure, 2000. 15–20). Кун отказывался признавать оптику наукой до Ньютона, поскольку существовали соперничающие «школы» (и, следовательно, не было «нормальной» науки), но динамику Аристотеля считал успешной парадигмой, которая в конце Средневековья была заменена теорией импульса, а та, в свою очередь, привела к новой физике Галилея (Kuhn. Structure. 1970. 118–125). Критерий здесь такой: «Последовательный переход от одной парадигмы к другой через революцию является обычной моделью развития зрелой науки» (Kuhn. Structure, 1970. 12). Но средневековая теория импульса не обеспечила такого перехода. Аристотель по-прежнему считался непререкаемым авторитетом, и, хотя теория импульса использовалась для устранения проблем внутри теории Аристотеля, самостоятельные труды по теории импульса отсутствовали (Sarnowsky. Concepts of Impetus, 2008). Теория импульса применялась для устранения некоторых аномалий и не несла с собой революцию; средневековые натурфилософы не могли даже представить революцию, результатом которой стала бы замена Аристотеля. И поскольку нормальной науки у них не было, они не сумели разрешить загадки, ставившие их в тупик. В Средние века натурфилософия существовала в двух характерных формах: комментарии к Аристотелю и собрание quaestiones, или задач, не имевших согласованного решения. Со временем к старым задачам прибавлялись новые.

Конечно, одна из причин того, что натурфилософия Аристотеля практически не встречала возражений на протяжении всего Средневековья, заключалась в том, что эксперименты проводились только в нескольких очень ограниченных областях (магниты, радуга, алхимия), а обращение к опыту никогда не предполагало измерений. Так, в объемном труде Clagett. The Science of Mechanics in the Middle Ages (1959) утверждается, что первыми настоящими экспериментами были эксперименты Галилея. Если обратиться к еще более объемной работе, A Source Book in Medieval Science (1974), то мы найдем в ней раздел, названный редактором «Эксперименты, демонстрирующие, что природа не терпит пустоты (327, 328), перевод из Марсилия Игинского (1340–1396). Но это все experientiae, или опыт: Марсилий собрал примеры явлений, которые, по его мнению, лучше всего объяснялись утверждением, что природа не терпит пустоты (например, возможность всасывать воду через соломинку). Он не проводил экспериментов. Если же мы обратимся к труду Уильяма Гильберта (On the Magnet, 1600), то найдем там не только специально разработанные эксперименты, но также (чего не было у его предшественников, например Гарцони) эксперименты, требующие измерений.

Существовала очень влиятельная интеллектуальная традиция, в рамках которой исследователи стремились показать, что средневековая философия была необходимым условием современной науки (например, Grant. The Foundations of Modern Science, 1996; Hannam. God’s Philosophers, 2009). Эта работа основана на новаторских исследованиях Пьера Дюэма (1861–1916), Аннелизы Майер (1905–1971) и Маршалла Клагетта (1916–2005). Я не собираюсь спорить с утверждением, что существованием наук мы обязаны Аристотелю и что средневековые философы открыли некоторые направления исследований; первые ученые унаследовали часть задач от своих предшественников, но их процедуры для решения этих задач были новыми, а инструменты мышления, созданные ими для выполнения этих процедур, заимствовались не из философии, но и из астрономии и юриспруденции. Ни один средневековый философ не видел прогресса в естественных науках, и ни один средневековый натурфилософ не занимался исследованиями, если понимать их как сбор новой информации. В отличие от них у Тихо Браге имелся план исследований, который он систематически претворял в жизнь на протяжении многих лет и который, по его убеждению, должен был привести к разрешению главных проблем астрономии того времени; из идеи программы исследований естественным образом вытекает идея прогресса.

Религия

Переосмысление такого важного понятия, как научная революция, включает сложный процесс повторной калибровки и оценки; темы, которые раньше казались важными, вытесняются на периферию, а значение вновь приобретают те, которые представлялись устаревшими. Вопросу взаимоотношений христианства и науки в ранний современный период посвящена обширная литература^[350]. Некоторые авторы утверждают, что главной предпосылкой для современной науки была вера в Бога-Творца, поскольку она делала возможной идею законов природы, незнакомую древним грекам и римлянам, а также китайцам. Другие считают, что существует определенная близость между тем или иным течением христианства (например, пуританством) и новой наукой^[351]. Я не нахожу эти аргументы убедительными, хотя они, вне всякого сомнения, интересны. Если все дело в монотеизме, то научная революция должна была произойти и в исламском, и в православном мире. Если определяющим было протестантство, то у нас не было бы такого великого ученого, как Галилей. Принципиальной здесь является идея законов природы, а не вопросы богословия: действительно, главным источником этой идеи, похоже, был Лукреций, а что касается религиозных убеждений первых ученых, то здесь можно сделать только один вывод – о невозможности обобщений. Среди них были иезуиты и янсенисты, кальвинисты и лютеране, а также неверующие (почти или совсем). Религиозные убеждения первых ученых, по всей видимости, всего лишь отражали разнообразные убеждения европейских интеллектуалов XVII в. Многие ученые, о которых упоминалось в этой книге, были глубоко верующими людьми, но общей у них была вовсе не вера. Чтобы это понять, достаточно вспомнить о Паскале и Ньютоне – первый был янсенистом, а второй сторонником арианства^[352]. Общей у них была не религия, а математика, а также потребность к свободе выражения. «Me tenant comme je suis, un pied dans un pays et l’autre en un autre, je trouve ma condition tr?s heureuse, en ce qu’elle est libre», – писал Декарт Елизавете Богемской. («Мое положение я нахожу тем не менее счастливым, поскольку оно свободно, ибо я одной ногой стою в одной стране [Франции], а другой – в другой [Голландии]».)

Витгенштейн: не релятивист

Убеждение, что Витгенштейн был релятивистом, глубоко укоренилось в литературе по социологии и истории науки, хотя философы не пришли к единому мнению по этому вопросу (Kusch. Annalisa Coliva on Wittgenstein and Epistemic Relativism, 2013; см. также: Pritchard. Epistemic Relativism, Epistemic Incommensurability and Wittgensteinian Epistemology, 2010). В 1931 г. он писал в своих заметках: «Как это просто звучит: разница между магией и наукой может быть выражена тем, что у науки есть прогресс, а у магии – нет. У магии нет направления развития, она лежит сама в себе» (Wittgenstein. Remarks on Frazer’s Golden Bough, 1993. 141). Сам факт прогресса вовсе не означает, что я должен вовлекаться в это занятие: с каждым годом спортсмены бегают все быстрее, но это не причина, чтобы заниматься спортом. Но наука – совсем другое дело. Если наука все лучше понимает природу, обеспечивает более точное предсказание и управление, то очень трудно оставаться безразличным к такого рода прогрессу.

Фразу 1931 г. можно было бы отбросить как нехарактерную, но с точно такими же взглядами мы сталкиваемся в последних заметках Витгенштейна, «О достоверности» (1969). Рассмотрим следующий фрагмент:

131. Нет, опыт не есть основание для нашей игры в суждения. Не является он и ее выдающимся результатом.

132. Люди рассуждали о том, что король умеет вызывать дождь; мы же говорим, что это противоречит всему опыту…

Как мне кажется, Витгенштейн говорит, что нельзя основывать индукцию на опыте, точно так же как Юм показал, что нельзя судить о причинах по опыту; но даже когда мы не можем найти философское обоснование для определенной процедуры, то все равно должны использовать ее, если она необыкновенно успешна. Заявление, что король может вызывать дождь, не является «выдающимся результатом», и когда мы говорим, что оно «противоречит всему опыту», то имеем столкновение магии с наукой, в котором наука побеждает магию.

Сравните:

170. Я верю в то, что люди определенным образом мне передают. Так, я верю в географические, химические, исторические факты и т. д. Таким образом я изучаю науки. Ведь изучать в основе своей означает верить.

Тот, кто выучил, что высота Монблана 4000 м и проверил это по карте, говорит отныне, что он это знает. А можно ли сказать: мы сообразуем свое доверие с тем, как оно окупается на деле?

То есть я не могу доказать, что высота Монблана 4000 метров, но вера в это на основании авторитета карты «окупается на деле». Другими словами, социальные процедуры, с помощью которых мы устанавливаем определенную разновидность фактов, не могут быть обоснованы, но они результативны, они окупаются, и именно поэтому мы их используем.

И далее (серия заметок, связанных с идеей полета на Луну: 106, 108, 111, 117, 171, 226, 238, 264, 269, 286, 327, 332, 337, 338, 661, 662, 667:

286. Во что мы верим, зависит от того, что мы усваиваем. Все мы верим, что невозможно попасть на Луну; но могли бы быть люди, верящие, что это возможно, да иногда и случается. Мы сказали бы: эти люди не знают многого из того, что знаем мы. И сколь бы ни были уверены они в своей правоте – они ошибаются, и мы это знаем.

Если сравнить нашу и их системы знаний, то их система окажется куда более бедной.

На первый взгляд, Витгенштейн стоит на релятивистских позициях: мы говорим, что знаем больше, чем они, но они то же самое говорят о нас. Но предположим, что существует общество, в котором люди верят, подобно шаманам, что можно летать на Луну, покинув свое тело, и сравним его с миром Витгенштейна в 1950 г.: разве не будет справедливым сказать, что научные знания 1950 г., сделавшие возможной атомную бомбу, превосходят (то есть более результативны) магические знания шаманистической культуры? (см.: Child. Wittgenstein, 2011. 207–212).

С подобным суждением мы сталкиваемся еще раз:

474. Эта игра находит применение. Это может быть причиной того, что в нее играют, но не основанием.

Например, я предполагаю, что этот стол не исчезнет, если я встану из-за него и выйду из комнаты. Я не могу обосновать это убеждение, однако оно эффективно (окупается, результативно), и поэтому я продолжаю действовать так, как будто оно истинно (это причина, что в игру играют).

И наконец:

617. Определенные события поставили бы меня в такое положение, в котором я больше не мог бы продолжать старую игру, утратил бы уверенность игры.

Да и разве не очевидно, что возможность некоторой языковой игры обусловлена определенными фактами?

Возьмем языковую игру, представленную астрономией Птолемея; эта игра стала невозможной, когда телескоп продемонстрировал наличие у Венеры полной последовательности фаз. Таким образом, языковые игры не только результативны, развиваются, окупаются или доказывают свою полезность; они могут стать нежизнеспособными, если факты изменятся.

Все эти рассуждения предполагают существование определенных видов знания, которые превосходят остальные, поскольку они действуют, они окупаются, они более совершенны, они развиваются и они не противоречат известным фактам. Мы не можем привести удовлетворительное философское обоснование для этих видов знания (в широком понимании, «наук»), но можем сказать, что они действуют, и другие культуры, заинтересованные в понимании природных явлений, их предсказании или управлении ими (все культуры заинтересованы в этом), должны быть способны признать практическую полезность нашего знания (наших карт или наших предсказаний погоды), подобно тому как коренные народы Америки смогли признать преимущества лошадей и ружей при охоте на бизона. Это антифундаменталистский, но совсем не релятивистский взгляд на науку. Из этого следует, что, когда научные взгляды отбрасываются и заменяются новыми, причина заключается в том, что новые считаются более результативными, окупающимися и т. д. Другими словами, наука развивается, и это происходит потому, что устраняются теории, которые не способны развиваться или не могут адаптироваться к новым открытиям.

Кстати, именно такой взгляд на науку изложен в данной книге, которая продолжает традицию, основанную Витгенштейном. Но тексты Витгенштейна сложны, туманны и не закончены. Их нужно читать несколько раз. Я не буду спорить с теми, кто хочет считать Витгенштейна релятивистом, но при условии, что они не станут использовать его тексты для обоснования релятивистской истории науки. Если напоминание, что сам Витгенштейн не был релятивистом в своем понимании науки, помогает убедить историков отказаться от враждебности к тому, что они называют (ошибочно)«виговской историей», тогда есть смысл обсуждать, что же на самом деле имел в виду Витгенштейн. Заявление, что практика окупается и результативна, неизбежно является ретроспективным суждением: мы можем лишь отделить хорошую науку от плохой науки, по мысли Витгенштейна, опираясь на прошлый опыт.

Мы не можем просто проигнорировать разницу между хорошей и плохой наукой, поскольку в этом случае мы отбрасываем одну из важнейших характеристик науки – ее развитие.

Вопрос, что на самом деле думал Витгенштейн, в любом случае должен быть отделен от вопроса о его влиянии: работа «О достоверности» была опубликована только в 1969 г., когда у Витгенштейна уже сложилась репутация бескомпромиссного релятивиста. Его тексты сыграли решающую роль в легитимации новой посткуновской истории науки, потому что они были ошибочно прочитаны как поддержка радикального релятивизма.

Релятивизм и релятивисты

Эта книга направлена против трех аспектов релятивизма. Во-первых, утверждается, что история должна быть написана без учета накопленного опыта. Это положение, впервые прозвучавшее в книге Баттерфилда «Виг-интерпретация истории», не оказывало существенного влияния на историю науки вплоть до 1960-х гг. Оно не может быть верным: например, мы только сегодня можем сделать вывод, что открытие Америки Колумбом сыграло ключевую роль в развитии современной науки (см.: MacIntyre. Epistemological Crises, 1977). Во-вторых, это утверждение, что понятие рациональности всегда зависит от культуры. Данный тезис исходит от Витгенштейна, но начал серьезно влиять на историю и философию науки только после публикации книги Питера Уинча «Идея социальной науки» (The Idea of a Social Science, 1958). Я настаиваю, что тезис несовместим с пониманием достижений современной науки. И третий аспект релятивизма – положение, что в науке успешные и неуспешные утверждения должны пониматься и объясняться абсолютно одинаково, о чем впервые заявил Дэвид Блур в работе «Знание и социальные представления» (Knowledge and Social Imagery, 1976). Он назвал это «сильной программой». Данное положение отрицает, что научные утверждения принимаются потому, что они лучше согласуются со свидетельствами, чем альтернативные. На мой взгляд, для истории науки это разрушительно. Разумеется, каждый из этих аспектов стал частью более общего интеллектуального движения, которое можно условно назвать «постмодернизмом». Я считаю, что постмодернизм мог бы многому научить наивных реалистов, но, поскольку наивный реализм вряд ли имеет шансы на успех среди современных историков науки, я сосредоточился на недостатках, а не достоинствах.

1. Об истине как о суждении актора (истина есть то, что вы считаете истиной) см. работы Шейпина и Шаффера: Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump, 1985. 14 (сравните с Bloor. Knowledge and Social Imagery, 1991. 37–45 и Shapin. A Social History of Truth, 1994. 4: «Для историков, специалистов по культурной антропологии и социологии знаний отношение к истине как к признанному убеждению считается максимой метода, и это справедливо»). Истина – всего лишь суждение актора для утверждений, которые неизбежно субъективны; например, утверждение: «Это самая смешная шутка, какую мне приходилось слышать», истинно тогда и только тогда, когда я так думаю. Но это вряд ли поможет сделать рациональность также суждением актора (Garber. On the Frontlines of the Scientific Revolution, 2004. 158), поскольку сама суть концепции заключается в том, что она может использоваться (и использовалась) для демонстрации, что акторы могут ошибаться и часто ошибаются. Между матом в шахматах и смертью есть разница: изменив правила игры, мы поменяем местами победителя и проигравшего, но мы не в состоянии себя оживить, изменив понятия (вера в такую возможность – одна из разновидностей безумия). Если ко всему на свете относиться как к суждению актора, то идеи истины, рациональности и объективной реальности становятся бессмысленными, и мы все можем стать бессмертными, если захотим. Но, по крайней мере, те, кто делает этот шаг, избегают действительно озадачивающих формулировок, таких как заявление Ньюмена и Принсипа, что вера Старки в философский камень была «ненеоправданной» (Newman & Principe. Alchemy Tried in the Fire, 2005. 176), – так они избегают и утверждения, что она разумна, и утверждения, что она глупа.

2. В работе Barnes & Bloor. Relativism, Rationalism, 1982. 23 формулируется главная доктрина сильной программы как «постулат эквивалентности»: «Наш постулат эквивалентности состоит в том, что все верования равны в том, что касается причин, по которым мы им доверяем. Дело не в том, что все верования в равной мере истинны или ложны, а в том, что, независимо от их истинности или ложности, их правдоподобие должно в любом случае рассматриваться как проблематичное». Саймон Шаффер настаивает, что было бы ошибкой «приписывать утверждение одной версии натурфилософии [а не противоположной] лучшему пониманию природы» (Schaffer. Godly Men and Mechanical Philosophers, 1987. 57). Однако должно быть очевидно, что не все верования одинаковы и что причины их убедительности могут быть очень разными. Убежденность Галилея, что лед легче воды, отличается от убежденности Аристотеля, что лед тяжелее воды; современная вера, что магнит не реагирует на чеснок, не равна вере древних, что чеснок лишает магнит его свойств. В этих случаях первое убеждение опирается на факты, а второе нет; одна версия натурфилософии побеждает другую именно благодаря лучшему пониманию природы. Настаивать, что вопрос обоснованности должен быть отделен от вопроса доверия, – значит настаивать, что к обоснованным убеждениям следует относиться так же, как и к необоснованным. Исследования, основанные на этой предпосылке, неизбежно приходят к заключению, что заявления в пользу обоснованных убеждений чрезмерны, поскольку этот вывод встроен в методологию.

Конечно, вопрос о том, как интерпретировать подход сильной программы, подлежит обсуждению: см. интересную полемику между Bloor. Anti-Latour (1999) и Latour. For David Bloor (1999). Я нахожу убедительным прочтение Латуром Блура. Серьезную критику см. в: Laudan. The Pseudo-Science of Science, 1981.

3. Secord. Knowledge in Transit (2004). 657. Интеллектуальный контекст, в котором была написана работа «Левиафан и воздушный насос», представлен в: Shapin. History of Science and Its Sociological Reconstructions (1982). О сильной программе см.: Bloor. Knowledge and Social Imagery (1991); другие работы Барнса и Блура: Bloor. Wittgenstein (1983); Barnes. T. S. Kuhn and Social Science (1982). Сильная программа открыто проповедует «методологический релятивизм»; этот термин означает, что «все верования должны объясняться одним и тем же общим способом, независимо от того, как они оценивались» (Bloor. Knowledge and Social Imagery, 1991. 158: то есть они идентичны согласно принципу симметрии и постулату эквивалентности).

Гарри Коллинз, основатель Батской школы, работа которого тесно связана с Эдинбургской школой, с готовностью использует слово «релятивизм»: Collins. Introduction (1981). Но «релятивизм» похож на «атеизм» XVII в.: многие на него нападают, но немногие признаются в нем, а признаваясь, по-своему определяют этот термин (Bloor. AntiLatour, 1999. 101–103). Результат – некоторая путаница относительно того, кого справедливо называть релятивистом, а кого нет. Например, люди, прекрасно разбирающиеся в предмете, неоднократно убеждали меня, что Шейпин не релятивист, и он редко использует это слово, однако совсем недавно он прямо назвал себя «методологическим релятивистом», то есть сторонником сильной программы (что не удивительно с социологической точки зрения, поскольку он с 1973 по 1989 г. был членом Эдинбургского союза исследований науки). Слова Шейпина не расходятся с делом – он объясняет свою убежденность в достоверности научного знания точно так же, как мог бы объяснять (в другой культуре) веру в колдовство: «Моя вера в науку очень велика: достаточно сказать, что я типичный представитель общей чрезмерно образованной культуры, в которой вера в науку является признаком нормальности и которая производит эту веру по мере того, как мы присоединяемся к ней и остаемся в ней». (Shapin. How to be Antiscientific, 2010. 42 = Labinger & Collins (eds.). The One Culture? 2001. 111; сравните заявление Коллинза, что те, кто верит в астрологию, совершают социальную ошибку (в Labinger & Collins (eds.). The One Culture? 2001. 258, 259); см. также описание Шейпином «постулата эквивалентности» в Shapin. Cordelia’s Love (1995) и описание «релятивистского жанра» в Ophir & Shapin. The Place of Knowledge (1991). 5, что в отношении Шейпина является самоописанием. Релятивизм Шейпина рассматривается в главе 15.

Я согласен с Брикмонтом и Сокалом (Labinger & Collins (eds.). The One Culture? 2001), что «методологически релятивизм не может быть обоснован, если также не принять философский релятивизм или радикальный скептицизм». Важно различать методологический релятивизм (принятие релятивизма как метода) и совсем другую позицию, с которой его легко спутать, методологический агностицизм, утверждение, что невозможно знать a priori, какой метод будет работать, а какой нет, – позиция, которую я буду защищать, – эквивалентное утверждению, что ex post facto можно понять, что один метод оказался результативнее другого (что отрицают методологические релятивисты): см.: Kuhn. The Structure of Scientific Revolutions (1996). 173.

4. Shapin. A Social History of Truth (1994). Шейпин защищает «либеральный», а не «ограничительный» подход к истине (4). Такой подход допускает утверждение, что чеснок лишает магнит его свойств – или лишал в прошлом (для Плиния, Альберта Великого, ван Гельмонта и т. д.). В этом случае утверждение, что чеснок не лишает магнит его свойств, становится просто альтернативной истиной, а не открытием; экспериментальный метод – просто одним из способов установления истины, но не надежным способом, а политика систематизированной подозрительности Бойля – новым способом доверять другим.

Шейпин также защищает «методологическое отношение к благотворительности» (4). В «Левиафане и воздушном насосе» они с Шаффером пишут, что вслед за Геллнером предложат «благотворительную интерпретацию» Гоббса, и цитируют статью Геллнера, которая вышла в 1962 г., а также ссылки на нее Гарри Коллинза (о нем см. ниже). Фактически Коллинз прямо заявлял, что не согласен с Геллнером (Collins. Son of Seven Sexes, 1981. n. 15), поскольку статья Геллнера, по его собственным словам, была «заявлением против благотворительности» (Gellner. Concepts and Society. 1970. 48). Он заявляет, что «излишнее потакание контекстуальной благотворительности не дает нам видеть лучшее и худшее в жизни общества. Оно мешает увидеть возможность, что социальные перемены могут происходить путем замены неподходящей доктрины или этики на лучшую… Точно так же оно не дает нам увидеть использование абсурдных, неоднозначных, нелогичных и непонятных доктрин». Именно моя книга, а не «Левиафан и воздушный насос», защищает точку зрения Геллнера. И действительно, Геллнер в точности повторяет мой главный аргумент: «В последние несколько столетий наблюдался переход от социальных к чисто когнитивным концепциям: это обычно называют научной революцией. Витгенштейнианство делает невозможным задавать вопросы об этом событии, поскольку в его терминах ничего подобного произойти не может и такие вопросы бессмысленны» (Gellner. Relativism and the Social Sciences. 1985. 185). Не удивительно, что Шейпин настаивает: «Не было никакой научной революции!» (Shapin. The Scientific Revolution, 1996. 1).

Следует подчеркнуть, что те, кто пытался построить новую науку, прекрасно сознавали, что можно твердить о желании создать социологию знаний, за которым скрывается желание убежать от мира, где знания полностью социально детерминированы: ср. Бэкон об идолах (Bacon. Instauratio magna, 1620. 53–80. Book 1, §§ 23–68) = Bacon. Works, 1857. Vol. 4. 51–69) и Glanvill. The Vanity of Dogmatizing, 1661, особ. 125–135, 194, 195. Обзор работы Shapin. A Social History of Truth см. в: Feingold. When Facts Matter (1996) и Schuster & Taylor. Blind Trust (1997).

5. Томасу Куну часто приписывают заслугу введения слова «парадигма» в англоязычную философию науки в работе Kuhn. Structure (1962) (например, Lehoux. What Did the Romans Know? 2012. 227 и Hacking. Introductory Essay, 2012. xvii – xxi), но на самом деле это слово многократно встречается в: Hanson. Patterns of Discovery, 1958. 16, 30, 91, 150, 161. Некоторые из этих авторов, но не все, являются сторонниками Куна. Впервые слово «парадигма» Кун использовал в докладе на конференции в 1959 г., после появления книги Хансона (The Essential Tension, перепечатана в: Kuhn. The Essential Tension, 1977. 225–239). Кроме того, Хансон раньше Куна подчеркивал значение гештальт-философии и обращал особое внимание на философию Витгенштейна. Он четыре раза цитируется в «Структуре научных революций», и Кун впоследствии указывал, что испытал его сильное влияние (Kuhn. The Road since Structure, 2000. 311; Nye. Michael Polanyi and His Generation, 2011. 242).

Это указывает на более широкую проблему в интерпретации Куна. Джоэл Айзек утверждал, что кажущееся сходство между работой Куна и несколькими почти совпадающими по времени работами является ретроспективной конструкцией (Isaac. Working Knowledge, 2012. 232), однако он не рассматривает влияние этих работ на Куна. Так, он говорит, что Кун «наткнулся» на концепцию парадигмы в 1958–1959 гг., игнорируя вероятность, что на Куна мог оказать влияние Хансон. (Фейерабенд, читавший «Структуру научных революций» в рукописи, нашел ее очень похожей на работы Хансона: Hoyningen-Huene. Two Letters, 1995.) Айзек также считает, что явное сходство «Структуры» Куна и «Персонального знания» (Personal Knowledge, 1958) Полани вводит в заблуждение, хотя в «Структуре» Кун называет книгу Полани «блестящей» (иногда говорят, что многие свои идеи Кун позаимствовал у Полани. Например, Макинтайр писал, что своим взглядом на естественные науки Кун «похоже, в значительной степени обязан сочинениям Майкла Полани (Кун нигде не признается в этом)» (MacIntyre. Epistemological Crises, 1977. 465). Уточнение в скобках – неправда: благодарности присутствуют уже в первом издании, хотя пропущены в указателе в третьем и последующих изданиях. То же самое относится к сходству идей Куна и Фейерабенда, хотя они много общались в 1960 и 1961 гг. (Hoyningen-Huene. Three Biographies, 2005). Айзек утверждает, что прочтение Куна и этих авторов как противников позитивизма «объединяет восприятие книги Куна с историческим контекстом ее появления» (классическое восприятие текста см. в: Shapere. The Structure of Scientific Revolutions (1964). Но сам Кун одобрял интерпретацию, которую стремится опровергнуть Айзек (Kuhn. The Road since Structure, 2000. 90, 91).

Таким образом, Айзек недооценивает значение прямой атаки «Структуры» на позитивизм, которая, по словам самого Куна, поддерживает «наиболее распространенную сегодня интерпретацию природы и функций научной теории» (Kuhn. Structure, 1996. 98–103; Isaac. Working Knowledge, 2012. 231, 232; изложение этой современной интерпретации см. в: Hesse. Comment, 1982. 704) и неверно истолковывает контекст появления «Структуры». «Локальное» прочтение Айзеком работы Куна в контексте Гарварда само по себе ценно, но Кун покинул Гарвард в 1956 г., поэтому ключевым текстом для гарвардского прочтения должна быть не «Структура научных революций», а «Коперниканская революция», опубликованная в 1957 г., текст, который Айзек по большей части игнорирует, – а саму «Структуру» (что иногда, похоже, признает Айзек) правильнее было бы воспринимать как участие в более широких международных дебатах, направленных против позитивизма.

6. Не все согласятся с тем, что математические истины необходимы. Витгенштейн считал, что мы «создаем» или «изобретаем» математические истины, а не «открываем» их (http://plato.stanford.edu/entries/wittgenstein-mathematics/revised21/02/2011), и сильная программа стремится распространить этот принцип на всю науку (Bloor. Wittgenstein and Mannheim, 1973). Я задаю не вопрос: «Были ли Региомонтан и Гоббс правы насчет математики?», а другой: «Как их понимание математики помогает заложить основу надежного научного знания?» Даже Витгенштейн полагал, что существует реальность, соответствующая математическим истинам, но «соответствующая им реальность заключается в том, что мы находим для них применение» (Conant. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics, 1997. 220). Наука – одно из применений нашей математики, и наша математика и наша наука поддерживают друг друга. Блур, обсуждая полезность математики, тактично предполагает, что она полезна в том, что обеспечивает возможность определенных типов социальных взаимоотношений, – например, он считает, что правильным было бы называть математику идеологией, подобно монархизму; но математика также содержит то, что Витгенштейн называет «нашими практическими потребностями», и, если 2 + 2 = 4 есть норма, это похоже не на божественное право монарха, а скорее на рецепт: «при изготовлении майонеза необходимо добавлять масло по капле».

7. Один из способов избежать стандартного аргумента релятивистов о невозможности отличить хорошую науку от плохой, не обращаясь к независимой реальности, – утверждать, что сама реальность изменяется, и поэтому можно относиться к природе и обществу «симметрично», как к части одной и той же истории. Это подход акторно-сетевой теории (ANT); впечатляющим примером может служить работа Law. Technology and Heterogeneous Engineering (1987), а мышление, положенное в основу этого подхода, – в Latour. The Force and the Reason of Experiment (1990) и Latour. One More Turn after the Social Turn (1992). Данный подход достоин восхищения в том, что он отвергает методологический релятивизм Эдинбургской и Батской школ, но ведет к радикальному историческому релятивизму («Мое решение… историоризировать больше, а не меньше»: Latour. Pandora’s Hope, 1999. 169), согласно которому Тасмания не существовала до того, как Тасман «открыл» ее в 1642 г., а туберкулез не существовал, пока Кох не «открыл» его в 1882 г. То есть все факты являются артефактами, что неверно. Природа и реальность также считаются артефактами, что возвращает нас к релятивизму, но другим путем: по мнению Латура, законы природы выполняются только там, где есть ученые и научные инструменты, точно так же как рыбные палочки можно найти там, где есть холодильники и тележки для замораживания (Latour. We Have Never Been Modern, 1993. 91–129).

8. Bloor. Knowledge and Social Imagery (1991): критику см. в: Slezak. A Second Look (1994). Яркий пример неспособности Блура признать, что природа ограничивает науку, можно найти на с. 39 (признание в последнем предложении – «Вне всякого сомнения, мы с полным основанием предпочитаем нашу теорию [теории Пристли], потому что ее внутренняя логичность может поддерживаться среди более широкого диапазона теоретически интерпретированных экспериментов и опыта» – может показаться разрушительным, поскольку несовместимо с постулатом эквивалентности). Важно различать принцип симметрии (хорошая и плохая наука могут быть объяснены одинаково) и принцип беспристрастности (не добившуюся успеха науку следует изучать так же тщательно, как успешную, – этот принцип сформулировал Александр Койре еще в 1933 г.: Zambelli. Introduzione, 1967. 14). Так, в Bertoloni Meli. Equivalence and Priority, 1993. 14 мы видим обращение к принципу симметрии, но данные рассуждения требуют только принципа беспристрастности. Действительно, его описание конфликта Ньютона и Лейбница не симметрично, поскольку Лейбниц был плагиатором, а Ньютон нет.

9. Моя позиция сходна с той, которая изложена в Pickering. The Mangle of Practice (1995), хотя Пикеринг избегает слова «ограничение», поскольку думает, что оно предполагает социальное ограничение, и предпочитает слово «сопротивление». Сравните, как защищал Гарри Коллинз его предположение, что «мир природы никак не ограничивает представление о нем» (Collins. Son of Seven Sexes, 1981. 54; Коллинз говорит, что в 1980 г. его позиция смягчилась (Labinger & Collins (eds.). The One Culture? 2001. 184n), и поэтому стоит отметить, что я цитирую его более зрелую, смягченную позицию). Будь это так, Колумб достиг бы Китая, чеснок лишал бы магнит его свойств, а свиньи умели бы летать. Важно понимать, что релятивизм Коллинза (как и релятивизм сильной программы) не является результатом эмпирической программы исследований (хотя он и называет ее «Эмпирической программой релятивизма» (Collins. Introduction, 1981), а ее исходной посылкой: вся его теория «основана на совете «относиться к описательному языку так, словно речь идет о воображаемых объектах» (Collins. Changing Order, 985. 16). Совершенно очевидно, что если такова исходная посылка, то из нее неизбежно следует вывод, что наука предполагает некий вид «искусного трюка» и этот трюк заключается в том, чтобы убедить людей, что воображаемые объекты существуют в реальности. Даже Коллинз поддался этому трюку (см.: Collins. Son of Seven Sexes, 1981. 34, 54), хотя настаивал, что это неправильно: так, эмпирическое предприятие существует только для иллюстрации, а не для проверки релятивистских предположений Коллинза, и абсолютно неправдоподобно, что оно требует считать истиной вещь, которая не может быть таковой («буквально невероятная»). Не исключено, что кое-кто из читателей подумает, что сам Коллинз не может быть реальным и что я его придумал (согласно мистификации Сокала – Sokal. Beyond the Hoax (2008) – подобная мысль вполне логична). Я заверяю их, что он существует и что он не сумасшедший: безумцев не избирают в Британскую академию.

Более осторожное опровержение рассуждений об «ограничении» см. в: Shapin. History of Science and Its Sociological Reconstruction, 1982. 196, 197. Но предлагаемая Шейпином аргументация является кругом в доказательстве: разговор о принуждении несовместим с релятивизмом, но историки преданы релятивизму и поэтому не должны говорить об ограничении. Кроме того, он опирается на тезис Дюэма-Куайна, когда утверждает, что ученых ограничивает не реальность, а определенное описание реальности; но неверно предполагать, как это делает он, что результат научных диспутов всегда неопределен. Когда Галилей открыл фазы Венеры, не существовало альтернативного способа описания того, что он увидел, – и не могло существовать, если не сомневаться в том, с чем не без основания согласны все (например, что свет распространяется по прямой).

10. Можно добавить следующие примеры: Mornet. Les Origines intellectuelles de la R?volution fran?aise (1933); Lefebvre. The Coming of the French Revolution (1947); Bailyn. The Ideological Origins of the American Revolution (1967); Trevor-Roper. The Religious Origins of the Enlightenment (1967); Stone. The Causes of the English Revolution (1972); Weber. Peasants into Frenchmen (1976); Baker. Inventing the French Revolution (1990); Chartier. The Cultural Origins of the French Revolution (1991); Skinner. Classical Liberty and the Coming of the English Civil War (2002); Bayly. The Birth of the Modern World (2003). Не менее ретроспективны книги об упадке, например Religion and the Decline of Magic (1997), или неудаче, например MacIntyre. After Virtue (1981).

Разумеется, одна из причин отказа от старых ретроспективных историй заключается в том, что они совершенно неудовлетворительны, как показал Элтон и ряд других ученых после него в отношении гражданской войны в Англии (Elton. A High Road to Civil War? 1974), а Коббан и ряд других ученых после него показали в отношении Французской революции (Cobban. The Social Interpretation of the French Revolution, 1964). Но тот факт, что работа была сделана плохо, вовсе не означает, что ее можно было сделать лучше, и трудно представить, что ситуация, в которой у нас нет другого объяснения гражданской войны в Англии, кроме неудачного стечения обстоятельств (что вызывает вопрос, почему было невозможно снова собрать Шалтая-Болтая), может рассматриваться как удовлетворительная. Я также не понимаю, почему историки должны уступать самые интересные вопросы другим наукам – политике, философии, социологии, – просто исходя из того, что они требуют рассуждений о начале и конце.

Правда в том, что определение виговской истории с каждым годом становится все строже и строже. Но в истории науки вопрос о так называемой виг-истории является очень болезненным, поскольку используется для цензурирования любого признания прогресса науки, а также для защиты постулата эквивалентности как основы исторического метода. И здесь с каждым прошедшим годом подход становится все более ограничительным. В 1996 г. историк Рой Портер, такой же противник виговской истории, как и все остальные, опубликовал работу (явно написанную раньше, возможно в 1989), в которой называл результатом научной революции «существенные и долговременные достижения, исполненные обещаний на будущее», и писал о «развитии науки» (Porter. The Scientific Revolution and Universities, 1996. 538, 560; сравните с Porter. The Scientific Revolution, 1986. 302). Пора делать шаг вперед.

11. Превосходный анализ текущего положения дел на тот момент, когда я приступил к работе над этой книгой, приведен в: Daston. Science Studies and the History of Science (2009); разница между нами в акцентах, поскольку, на мой взгляд, Дастон недооценивает степень, до которой страх перед анахронизмом парализовал историю науки, и недооценивает, насколько далеко история науки дистанцировалась от принципа симметрии. (Более раннее признание, что история науки утратила способность ориентироваться, см. в: Secord. Knowledge in Transit, 2004. 671.) В Golinski. New Preface (2005). xi описана ситуация, сложившаяся непосредственно после «научных войн»: «Конструктивизм, возможно, потерял часть своей первоначальной привлекательности… однако он все еще во многом питает исторические исследования неявными предположениями».

Возможно, Голински также типичен своей непоследовательной позицией, что релятивизм сильной программы может и должен использоваться «как инструмент, а не как выражение суммирующего скептицизма», а также в предположении, что конструктивизм следует рассматривать как «дополнительный к ряду других подходов». Действительно, эти утонченные сторонники сильной программы настаивают, что они не релятивисты, когда речь идет о повседневной жизни, однако они не предполагают, что можно стать временным релятивистом при изучении науки с позиции историка или социолога; их релятивизм нельзя брать, а затем откладывать, наподобие инструмента, потому что это методологический постулат, исключающий нерелятивистские вопросы, – в этом отношении они абсолютные релятивисты.

Голински также ошибался, полагая, что только с началом «научных войн» конструктивистское течение потеряло ориентир. На самом деле ко времени мистификации Сокала (1996) оно уже испытывало серьезные трудности. Извне на него обрушилась беспощадная критика: Laudan. Demystifying Underdetermination (1990). Усиливавшееся ощущение кризиса отражено в заявлении Латура: «После нескольких лет быстрого развития в социальных исследованиях науки наступил застой» (Latour. One More turn After the Social Turn, 1992. 272). Застой действительно был – и остается (несмотря на работу Pickering. The Mangle of Practice (1995).

Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Виктория Боннелл и Линн Хант опубликовали сборник эссе, названный «По ту сторону культурного поворота» (Beyond the Cultural Turn), в котором пытались найти – но не нашли – выход из того, что они назвали «нынешним затруднительным положением» (Bonnell & Hunt. Introduction, 1999. 6). К сожалению, все еще найдется немало тех, кто вместе с Ником Уилдингом считает, что «социальный конструктивизм не зашел достаточно далеко». Уилдинг подозревает, что в XVII в. «научная практика была настолько локализована и неперемещаема, что идея нормы принадлежит эпистемологическому ландшафту Просвещения, а не раннего современного периода» (Wilding. Galileo’s Idol, 2014. 136, 137). Такой подход неизбежно делает научную революцию абсолютно невидимой. Он предполагает, что утверждение Галилея о невозможности, вопреки природе, превратить ложь в истину, было неправильно понято, что Гоббс ошибался, восхищаясь Галилеем как основателем нового знания, и что мечта Дидро знаменует начало, а не конец истории о рождении науки. Разумеется, это неверно: перемещаемость новой науки Галилея демонстрируется списком городов, в которых были опубликованы его работы через пятьдесят лет после его осуждения инквизицией в 1633 г.: Страсбург (1634, 1635, 1636), Лейден (1638), Париж (1639, 1681), Падуя (1640, 1649), Лион (1641), Равенна (1649), Лондон (1653, 1661, 1663, 1665, 1667, 1682, 1683), Болонья (1655–1656, 1664), Амстердам (1682). И это не считая популяризаторских работ Мерсенна, Дениза, Уилкинса и других. Если это локализм, то как выглядит его противоположность?

Датировка и цитаты

Я привожу дату публикаций так, как указано на титульной странице: «Опыт о человеческом разумении» Локка был издан в 1689 г., но на титульной странице указан 1690 г.; «Логика исследования» Поппера вышла осенью 1934 г., но на титульном листе указан 1935 г.; «Очерки» Койре датированы 1939 г., но вышли в 1940 г. Исключением является «Триада парадоксов» Уолтера Чарлтона – два разных издания датированы 1650 г., но одно из них появилось в 1649 г., и поэтому я указываю датой публикации 1649 г., чтобы указать, какое именно издание я использовал.

Год у меня начинается 1 января. Первая публикация Ньютона датирована 6 февраля 1671/72: я указываю 1672 г.

Интернет

За последнее десятилетие интернет изменил научную деятельность. Все тексты раннего современного периода, процитированные в книге, были найдены в интернете, часть с помощью сервисов по подписке (Early English Books Online (EEBO), Eighteenth Century Collections Online (ECCO), но многие на сайтах с открытым доступом (Google Books, Gallica).

Интернет был основой моего исследования истории слов. Главные источники информации: 1. Для английского языка – Oxford English Dictionary, дополненный средствами поиска в EEBO и ECCO. В EEBO поиск ведется по названиям и, вероятно, по 25 % текстов (на самом деле больше, поскольку многие тексты дублированы несколькими изданиями, а в ECCO поиск ведется (очень неравномерно) по всем текстам базы данных (она почти полная). Можно также вести поиск в словаре английского языка раннего современного периода. 2. Для французского языка – общедоступное собрание словарей на http://artfl-project.uchicago.edu/contentdictionnaires-dautrefois. 3. Для итальянского языка – Vocabolario degli accademici della Crusca (1612) на http://vocabolario.signum.sns.it/. 4. Для всех языков, и особенно латинского, – Google Books и другие библиотеки электронных книг (такие как archive.org и gallica.bnf.fr). Я указывал даты этих исследований, но основная часть книги написана в 2012–2014 гг.: результаты поиска могут измениться, поскольку в сети становятся доступными новые материалы, а в OED вносятся исправления.

Но это далеко не все, чем я обязан интернету: почти каждый день почтальон приносил мне книги, купленные в самых дальних уголках мира. Ученые XVII в. иногда чувствовали, что тонут в океане книг. По мере того как росли стопки книг на моем столе и рядом с ним, у меня тоже возникало такое ощущение, но чаще мне казалось, что я нахожусь в открытом море, не зная, к каким приплыву берегам, но радуясь своему путешествию в поисках открытий.

Благодарности

Эта книга появилась благодаря возникшему у меня чувству, что бо?льшая часть историков науки – за несколькими достойными уважения исключениями – недооценивают свое занятие^[353]. Я не жду, что они согласятся с такой оценкой своей профессии; она должна показаться им в лучшем случае основанной на непонимании. Тем не менее больше всего я обязан тем, с кем не согласен. Как сказал Александр Койре: «Человеческое мышление полемично; оно процветает на отрицании. Новые истины – враги старых, которые они должны превратить в ложные»^{1242}. Без разногласий, иногда острых, мир не развивался бы.

Но я не стремился к полемике или новизне ради них самих; к различию во мнениях я шел медленно и нехотя, лишь потому, что главные характеристики науки и научной революции были (как мне кажется) не замечены или проигнорированы в теориях, которые теперь считаются серьезной наукой. Паскаль, объявляя о том, что природа безразлична к существованию пустоты, сказал: «Все же не без сожаления я отказываюсь от этих взглядов, столь широко распространенных. Я это делаю, лишь уступая силе истины, которая меня к этому принуждает. Я сопротивлялся этим новым взглядам до тех пор, пока имел какой-либо предлог, чтобы следовать за древними»^{1243}.

Вне всякого сомнения, своим интеллектуальным развитием я во много обязан Люсьену Февру. Его книга «Проблема неверия в XVI веке» (1942) все еще остается самым значительным исследованием перехода от средневекового мышления к современному; первое десятилетие своей научной карьеры я посвятил критике этой книги, и это яркий пример того, как мы сражаемся с предшественниками: теперь, годы спустя, я защищаю ее^{1244}. Другая работа того же периода, ставшая для меня образцом мышления, – «Открытие разума» Бруно Снелля (1946).

Но я черпал вдохновение не только в старых книгах. Ян Хакинг и Лоррейн Дастон научили меня применению исторической эпистемологии, а Джим Беннет показал, что научная революция – это не множество революций, а одна, просто потому что идеи для всех этих революций пришли из математики. Особенно мне помогли такие работы, как Larry Laudan. Demystifying Underdetermination (1990), Andrew Pickering. The Mangle of Practice (1995) и John Zammito. A Nice Derangement of Epistemes (2004).

Глава 7 впервые появилась в 2011 г. как Эмденская лекция, прочитанная в Сент-Эдмунд-Холле в Оксфорде, а затем как междисциплинарная лекция в Йоркском философском обществе. Основные положения книги были изложены в 2014 г. в Эймеровской лекции в Йоркском университете и в лекции в Технологическом институте Иллинойса. Некоторые аргументы, особенно из глав 3 и 7, были впервые опробованы в обзорных статьях для Times Literary Supplement: я благодарен редакторам журнала за предоставленную возможность. Я также очень многим обязан своей кафедре и студентам в Йоркском университете – кафедре за то, что позволила мне в последние десять лет сосредоточиться на истории науки, а студентам – за ум и изобретательность.

Друзья и коллеги – Джим Беннет, Сабина Кларк, Майкл Кубови, Рейчел Лодан, Паоло Пальмьери, Клаус Фогель, Том Уэлч – читали фрагменты этой книги и делали полезные замечания. Алан Чалмерс, Стивен Коллинз, Кристофер Грейни, Джон Кекес, Алан Сокал и Софи Уикс прочли черновик и высказали критические замечания по важным вопросам. Джон Шустер, проявив необыкновенное великодушие, прочел несколько черновых вариантов и высказал как одобрение, так и критику. Неоценимую помощь мне оказала Джулия Рейс, особенно с немецкими текстами. Многие люди помогали мне советами и уберегали от ошибок: Фабио Асерби, Адриан Эйлмер, Майк Бини, Марко Бертамини, Пит Биллер, Энн Блэр, Стюарт Кэррол, Х. Флорис Коэн, Стивен Клукас, Саймон Дитчфилд, Тони Дайк, Джон Эллиот, Мордехай Финголд, Фелипе Фернандес-Арместо, Пьер Фьяла, Артур Файн, Мэри Гаррисон, Альфред Хайат, Марк Дженнер, Стивен Джонстон, Гарри Китсикопулос, Ларри Лоден, Стивен Ливерси, Майкл Леви, Ноэл Малькольм, Саира Малик, Адам Мосли, Джейми Серджантсон, Алан Шапиро, Барбара Шапиро, Уильям Ши, Марк Смит, Шейла Снеддон, Рик Уотсон, Ник Уилдинг, Альберт ван Хелден, Дэвид Уомерсли. Моя особая благодарность Оуэну Джинджеричу и Майклу Хантеру, которые рецензировали книгу для издателей: автор не мог бы желать лучших рецензентов, и я снова и снова обращался к ним со своими сомнениями.

Изначально проект этой книги был задуман в тесном сотрудничестве с моим замечательным агентом, Питером Робинсоном. Стюарт Проффитт из издательства Allen Lane отнесся к этой книге со скрупулезностью и вниманием, которыми он славится, – с ним книга получилась гораздо лучше, чем была бы без него. Она также стала намного длиннее: с самого начала он хотел большую книгу и каким-то образом смог меня убедить. В то же время мой американский агент Майкл Карлайл и издатель Билл Стрейчен с нетерпением ждали, когда я наконец закончу работу, – и я ее закончил. Сюзанна Стоун прекрасно справилась со своей работой по выбору иллюстраций. Неоценимой для меня была помощь Сары Дэй, моего литературного редактора. Указатель, подобно любому указателю такого размера, подписан автором. В качестве текстового редактора я использовал Mellel, а для работы со ссылками программу Sente – обе они выше всяких похвал.

Никто из перечисленных выше людей не несет ответственности за мои ошибки и упущения.

Как и прежде, стимулом для меня были беседы с Мэттью Патриком. Но прежде всего я благодарю Элисон Марк – без нее не было бы ничего, а с ней есть все.

Теддингворт, Лестершир

Весна 2015

Библиография

Abercromby D. Academia scientiarum: Or the Academy of Sciences. L.: HC for J. Taylor, 1687.

Accademia del Cimento. Essayes of Natural Experiments. Trans. R. Waller. L.: B. Alsop, 1684.

Accademia del Cimento. Saggi di naturali esperienze. Florence: G. Cocchini, 1667.

Achillini A. De elementis. Bologna: J. Antonius, 1505.

Ackerman J. S. Art and Science in the Drawings of Leonardo da Vinci // Origins, Imitation, Conventions: Representation in the Visual Arts. Cambridge, Mass: MIT Press, 2002. 143–173.

Idem. Early Renaissance ‘Naturalism’ and Scientific Illustration // Distance Points: Essays in Theory and Renaissance Art and Architecture. Cambridge, Mass: MIT Press, 1991. 185–210.

Adams D. The Hitchhiker’s Guide to the Galaxy: A Trilogy in Four Parts. L.: Heinemann, 1986.

Addison J., Steele R. (eds.). Spectator. 8 vols. L.: S. Buckley and J. Tonson, 1712–1715.

Adelman J. Making Defect Perfection: Shakespeare and the One-sex Model // Enacting Gender on the English Renaissance Stage. Ed. V Comensoli. Urbana: University of Illinois Press, 1999. 23–52.

Adorno R. The Discursive Encounter of Spain and America: The Authority of Eyewitness Testimony in the Writing of History // The William and Mary Quarterly 49 (1992). 210–228.

Agassi J. Who Discovered Boyle’s Law? // Studies in History and Philosophy of Science Part A 8 (1977). 189–250.

Aggiunti N. Oratio de mathematicae laudibus. Rome: Mascardus, 1627.

Agricola R., Vadianus J. Habes lector: hoc libello.Rudolphi Agricolae ivnioris Rheti, ad Joachimum Vadianum Heluctiu(m) Poeta(m) Laureatu(m), Epistolam, qua de locor(um) non nullorum obscuritate quaestio sit et percontatio. Vienna: J. Singrenues, 1515.

Aiken J. A. The Perspective Construction of Masaccio’s ‘Trinity’ Fresco and Medieval Astronomical Graphics // Artibus et historiae 16 (1995). 171–187.

A?t-Touati F. Fictions of the Cosmos: Science and Literature in the Seventeenth Century. Trans. S. Emanuel. Chicago: University of Chicago Press, 2011.

Alberti L. B. De pictura. Ed. C Grayson. Rome: Laterza, 1980.

Idem. On Painting. Ed. M. Kemp. Trans. C Grayson. L.: Penguin, 1991.

Idem. On Painting: A New Translation and Critical Edition. Ed. R. Sinisgalli. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

Idem. On Painting and on Sculpture: The Latin Texts of De pictura and De statua. Ed. C Grayson. L.: Phaidon, 1972.

Alder K. Making Things the Same: Representation, Tolerance and the End of the Ancien R?gime in France // Social Studies of Science 28 (1998). 499–545.

Alexander A. Lunar Maps and Coastal Outlines: Thomas Harriot’s Mapping of the Moon // Studies in History and Philosophy of Science Part A 29 (1998). 345–368.

Alighieri D. La Quaestio de aqua et terra. Ed. A M?ller and SP. Thompson. Florence: LS Olschki, 1905.

Allen J. V. Inference from Signs: Ancient Debates about the Nature of Evidence. Oxford: Clarendon Press, 2001.

Allen R. C. The British Industrial Revolution in Global Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

Alvargonz?lez D. Is the History of Science Essentially Whiggish? // History of Science 51 (2013). 85–100.

Ambrose Ch. T. Immunology’s First Priority Dispute – An Account of the 17th-century Rudbeck-Bartholin Feud // Cellular Immunology 242 (2006). 1–8.

Andrade E. N. da C. The Early History of the Vacuum Pump // Endeavour 16 (1957). 29–35.

Anonymous. An Accompt of Some Books // Philosophical Transactions 10 (1675). 505–514.

Anonymous. Account of Books // Philosophical Transactions 19 (1697). 475–484.

Anonymous. An Advertisement Concerning the Invention of the Transfusion of Bloud // Philosophical Transactions 2 (1666). 489–490.

Anstey P. R. Experimental versus Speculative Natural Philosophy // The Science of Nature in the Seventeenth Century. Ed. P. Anstey and J. Schuster. Berlin: Springer, 2005. 215–242.

Idem. The Methodological Origins of Newton’s Queries // Studies in History and Philosophy of Science Part A 35 (2004). 247–269.

Antinori V. Notizie istoriche // Saggi di naturali esperienze fatte nell’Accademia del cimento. Florence: Tip. Galileiana, 1841. 1–133.

Applebaum W. Encyclopedia of the Scientific Revolution: From Copernicus to Newton. N. Y.: Garland, 2000.

Ariew R. The Duhem Thesis // British Journal for the Philosophy of Science 35 (1984). 313–325.

Idem. The Initial Response to Galileo’s Lunar Observations // Studies in History and Philosophy of Science Part A 32 (2001). 571–581.

Idem. The Phases of Venus before 1610 // Studies in History and Philosophy of Science Part A 18 (1987). 81–92.

Aristotle. On the Heavens. Ed. WKC Guthrie. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1939.

Arnauld A. Premi?re Lettre apolog?tique de Monsieur Arnauld Docteur de Sorbonne. [S.l.]: [s.n.], 1656.

Arnauld A., Nicole P. La Logique, ou l’art de penser. P.: Flammarion, 1970.

Idem. Response au P. Annat, provincial des J?suites, touchant les cinq propositions attribu?es ? M. l’Evesque d’Ipre, divis?e en deux parties. [s.l.]: [s.n.], 1654.

Arnheim R. Brunelleschi’s Peepshow // Zeitschrift f?r Kunstgeschichte 41 (1978). 57–60.

Ash E. H. ‘A Perfect and an Absolute Work’ – Expertise, Authority and the Rebuilding of Dover Harbor, 1579–1583 // Technology and Culture 41 (2000). 239–268.

Ashby E. Technology and the Academics: An Essay on Universities and the Scientific Revolution. L.: Macmillan, 1958.

Ashworth Jr., W. B. Natural History and the Emblematic World View // Reappraisals of the Scientific Revolution. Ed. DC Lindberg and RS Westman. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. 303–332.

Atkinson C. Inventing Inventors in Renaissance Europe: Polydore Vergil’s De inventoribus rerum. T?bingen: Mohr Siebeck, 2007.

Auger L. Un savant m?connu, Gilles Personne de Roberval, 1602–1675; son activit? intellectuelle dans les domaines math?matique, physique, m?canique et philosophique. P.: A Blanchard, 1962.

Augst B. Descartes’s Compendium on Music // Journal of the History of Ideas 26 (1965). 119–132.

Aurelius M. The Meditations of the Emperor Marcus Aurelius. Ed. ASL Farquharson. Oxford: Clarendon Press, 1968.

Austin J. L. How to Do Things with Words. Oxford: Clarendon Press, 1962.

Bacchelli F. Palingenio e la crisi dell’aristotelismo // Sciences et religions: De Copernic ? Galil?e. Rome: ?cole Fran?aise de Rome, 1999.

Bachelard G. The Formation of the Scientific Mind: A Contribution to a Psychoanalysis of Objective Knowledge. Trans. M. McAllesterJones. Manchester: Clinamen Press, 2002.

Idem. La Formation de l’esprit scientifique: contribution ? une psychanalyse de la connaissance objective. P.: J. Vrin, 1938.

Idem. The New Scientific Spirit. Boston: Beacon Press, 1985.

Idem. Le Nouvel Esprit scientifique. P.: Librairie F?lix Alcan, 1934.

Bacon F. The Essayes or Counsels, Civill and Morall. L.: J. Haviland, 1625.

Idem. Instauratio magna. L.: J. Bill, 1620.

Idem. The Novum organum… Epitomiz’d. Trans. MD. L.: T. Lee, 1676.

Idem. Of the Proficience and Aduancement of Learning, Divine and Humane. L.: H. Tomes, 1605.

Idem. Sylva sylvarum, or A Naturall Historie. L.: W. Lee, 1627.

Idem. Works. Ed. J. Spedding, RL Ellis and DD Heath. 14 vols. L.: Longman 1857–1874.

Bailey N. An Universal Etymological English Dictionary. L.: E Bell, 1721.

Baillet A. La Vie de Monsieur Des-Cartes. P.: D Horthemels, 1691.

Bailyn B. The Ideological Origins of the American Revolution. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1967.

Baker K. M. Inventing the French Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

Balbiani L. La magia naturalis di Giovan Battista della Porta. Bern: Lang, 2001.

Baldasso R. The Role of Visual Representation in the Scientific Revolution: A Historiographic Inquiry // Centaurus 48 (2006). 69–88.

Ball Ph. Curiosity: How Science became Interested in Everything. L.: Bodley Head, 2012.

Baltrusaitis J. Anamorphoses, ou Perspectives curieuses. P.: O. Perrin, 1955.

Bamford G. Popper and His Commentators on the Discovery of Neptune: A Close Shave for the Law of Gravitation? // Studies in History and Philosophy of Science Part A 27 (1996). 207–232.

Bannister S. Denis Papin: Notice sur sa vie et ses ?crits. Blois: F. Jahyer, 1847.

Barber W. H. The Genesis of Voltaire’s ‘Microm?gas // French Studies 11 (1957). 1–15.

Barbette P. The Chirurgical and Anatomical Works… Composed according to the Doctrine of the Circulation of the Blood, and Other New Inventions of the Moderns. L.: J. Darby, 1672.

Barker G. The Agricultural Revolution in Prehistory: Why Did Foragers become Farmers? Oxford: Oxford University Press, 2006.

Barker P. Copernicus and the Critics of Ptolemy // Journal for the History of Astronomy 30 (1999). 343–358.

Idem. Copernicus, the Orbs and the Equant // Synth?se 83 (1990). 317–323.

Barker P., Goldstein B. R. The Role of Comets in the Copernican Revolution // Studies in History and Philosophy of Science Part A 19. 299–319 (1988).

Barnes B. T. S. Kuhn and Social Science. L.: Macmillan, 1982.

Barnes B., Bloor D. Relativism, Rationalism and the Sociology of Knowledge // Rationality and Relativism. Ed. M. Hollis and S. Lukes. Oxford: Blackwell, 1982. 21–47.

Barnhart C. L. The American College Dictionary. N.Y.: Random House, 1959.

Baron S., Lindqvist E., Shevlin E. (eds.). Agent of Change: Print Culture Studies after Elizabeth L. Einstein. Amherst, Mass.: University of Massachusetts Press, 2007.

Barozzi F. Cosmographia in quatuor libros distributa summon ordine. Venice: G Perchacinus, 1585.

Barthes R. Le Discours de l’histoire // Social Science Information 6 (1967). 63–75.

Idem. The Reality Effect // The Rustle of Language. Trans. R. Howard. Oxford: Blackwell, 1986. 141–148.

Bartholin C. Anatomicae institutiones corporis humani utriusque sexus historiam. Wittenberg: Raab, 1611.

Bartholin C., Bartholin T., Walaeus J. Institutiones anatomicae, novis recentiorum opinionibus & observationibus, quarum innumerae hactenus editae non sunt. Leiden: Hackius, 1641.

Bartholin T. The Anatomical History of Thomas Bartholinus, Doctor and Kings Professor, Concerning the Lacteal Veins of the Thorax, Observ’d by Him Lately in Man and Beast. L.: O. Pulleyn, 1653.

Bartholin T., Walaeus J. and others. Bartholinus Anatomy: Made from the Precepts of His Father, and from the Observations of All Modern Anatomists. L.: P. Cole, 1662.

Bartlett R. Trial by Fire and Water: The Medieval Judicial Ordeal. Oxford: Oxford University Press, 1986.

Barton R. ‘Men of Science’: Language, Identity and Professionalization in the Mid-Victorian Scientific Community // History of Science 41 (2003). 73–119.

Bataillon M. L’id?e de la d?couverte de l’Am?rique chez les Espagnols du XVIe si?cle (d’apr?s un livre r?cent) // Bulletin hispanique 55 (1953). 23–55.

Bates W. The Divinity of the Christian Religion. L.: JD, 1677.

Baxandall M. Painting and Experience in Fifteenth-century Italy. Oxford: Oxford University Press, 1972.

Baxter R. A Paraphrase on the New Testament. L.: B Simmons, 1685.

Idem. A Treatise of Knowledge and Love Compared. L.: T. Parkhurst, 1689.

Bayle P. (ed.). Nouvelles de la r?publique des lettres. Amsterdam: Desbordes, 1684–1709.

Idem. Projet et fragmens d’un dictionnaire critique. Rotterdam: R. Leers, 1692.

Bayly Ch. The Birth of the Modern World: Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell, 2007.

Bechler Z. Newton’s 1672 Optical Controversies: A Study in the Grammar of Scientific Dissent // The Interaction between Science and Philosophy. Ed. Y Elkana. Atlantic Highlands, NJ: Humanities Press, 1974. 115–142.

Bedini S. A. The Pulse of Time: Galileo Galilei, the Determination of Longitude, and the Pendulum Clock. Florence: L. S. Olschki, 1991.

Idem. The Role of Automata in the History of Technology // Technology and Culture 5 (1964). 24–42.

Beeckman I. Journal tenu par Isaac Beeckman de 1604 ? 1634. Ed. C de Waard. 4 vols. The Hague: M. Nijhoff, 1939–1953.

Belting H. Florence and Baghdad: Renaissance Art and Arab Science. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2011.

Benedetti G. B. Consideratione di Gio. Battista Benedetti, filosofo del Sereniss. S. Duca di Sauoia, intorno al Discorso della grandezza della terra, & dell’acqua, del Excellent. Sig. Antonio Berga, filosofo nella Vniuersit? di Torino. Turin: Bevilacqua, 1579.

Idem. Diversarum speculationum mathematicarum et physicarum liber. Turin: N. Bevilacqua, 1585.

Benjamin W. Illuminations. Ed. Hannah Arendt. N. Y.: Schocken Books, 1986.

Bennett J. A. The Divided Circle: A History of Instruments for Astronomy, Navigation and Surveying. Oxford: Phaidon, 1987.

Idem. The Mechanics’ Philosophy and the Mechanical Philosophy // History of Science 24 (1986). 1–28.

Bentley M. The Life and Thought of Herbert Butterfield. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

Bentley R. The Correspondence. Ed. J. H. Monk, C. Wordsworth and J. Wordsworth. L.: J. Murray, 1842.

Idem. The Folly and Unreasonableness of Atheism. L.: H. Mortlock, 1692.

Idem. Remarks upon a Late Discourse of Free-Thinking: In a Letter to F. H.D.D. By Phileleutherus Lipsiensis. L.: J. Morphew, 1713.

Benveniste ?. Probl?mes de Linguistique G?n?rale II. P.: Gallimard, 1974.

Berga A. Discorso di Antonio Berga della grandezza dell’acqua & della terra contra l’opinione dil S. Alessandro Piccolomini. Turino: Bevilacqua, 1579.

Berga A., Benedetti G. B. Disputatio de magnitudine terrae et aquae (contra Alex. Piccolomineum conscripta). Trans. F. M. Vialardi. Turin: I. B. Raterius, 1580.

Berkel K. van. Isaac Beeckman on Matter and Motion: Mechanical Philosophy in the Making. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2013.

Bertamini M., Parks T. E. On What People Know about Images on Mirrors // Cognition 98 (2005). 85–104.

Bertoloni Meli D. The Collaboration between Anatomists and Mathematicians in the Midseventeenth Century // Early Science and Medicine 13 (2008). 665–709.

Idem. Equivalence and Priority: Newton versus Leibniz. Oxford: Oxford University Press, 1993.

Idem. Experimentation in the Physical Sciences of the Seventeenth Century // The Oxford Handbook of the History of Physics. Ed. J. Z. Buchwald, R. Fox. Oxford: Oxford University Press, 2013. 199–225.

Idem. Mechanism, Experiment, Disease: Marcello Malpighi and Seventeenth-century Anatomy. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2011.

Idem. The Role of Numerical Tables in Galileo and Mersenne // Perspectives on Science 12 (2004). 164–189.

Idem. Thinking with Objects: The Transformation of Mechanics in the Seventeenth Century. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2006.

Besse J. – M. Les Grandeurs de la terre: Aspects du savoir g?ographique ? la Renaissance. Lyon: ENS ?ditions, 2003.

Beyer H. Qvaestiones novae in libellum de sphaera Joannis de Sacro Bosco. P.: G Cauellat, 1551.

Biagioli M. Did Galileo Copy the Telescope? A ‘New’ Letter by Paolo Sarpi // The Origins of the Telescope. Ed. A van Helden, S. Dupr?, R. van Gent, H. Zuidervaart. Amsterdam: KNAW Press, 2010. 203–230.

Idem. From Ciphers to Confidentiality: Secrecy, Openness and Priority in Science // British Journal for the History of Science 45 (2012). 213–233.

Idem. (ed.). The Science Studies Reader. N. Y.: Routledge, 1999.

Idem. Scientific Revolution, Social Bricolage and Etiquette // The Scientific Revolution in National Context. Ed. R. Porter, M. Teich. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. 11–54.

Idem. The Social Status of Italian Mathematicians, 1450–1600 // History of Science 27 (1989). 41–95.

Biggs N. Mataeotechnia medicinae praxeos: The Vanity of the Craft of Physick. L.: E Blackmore, 1651.

Biller P. The Measure of Multitude: Population in Medieval Thought. Oxford: Oxford University Press, 2000.

Bils L. de. The Coppy of a Certain Large Act… Touching the 557Skill of a Better Way of Anatomy of Mans Body. L.: [s.n.], 1659.

Biro J. On Earth as in Heaven: Cosmography and the Shape of the Earth from Copernicus to Descartes. Saarbr?cken: VDM Verlag Dr M?ller, 2009.

Blackwell R. J. Behind the Scenes at Galileo’s Trial. Indiana: University of Notre Dame Press, 2006.

Blair Ann. Annotations in a copy of Jean Bodin, ‘Universae naturae theatrum’. Frankfurt: Wechel, 1597. 1990. http://history.fas.harvard.edu/files/history/files/blair-theaterofnature.pdf.

Idem. Annotating and Indexing Natural Philosophy // Books and the Sciences in History. Ed. M. Frasca-Spada, N. Jardine. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. 69–89.

Blake R. M., Ducasse C. J., Madden E. H. Theories of Scientific Method: The Renaissance through the Nineteenth Century. Seattle: University of Washington Press, 1960.

Bloor D. Anti-Latour // Studies in History and Philosophy of Science Part A 30 (1999). 81–112.

Idem. Knowledge and Social Imagery. 2nd edn. L.: Routledge & Kegan Paul, 1991.

Idem. Wittgenstein: A Social Theory of Knowledge. L.: Macmillan, 1983.

Idem. Wittgenstein and Mannheim on the Sociology of Mathematics // Studies in History and Philosophy of Science Part A 4 (1973). 173–191.

Blundeville T. A Briefe Description of Universal Mappes and Cardes, and of Their Use: And Also the Use of Ptholemey His Tables. L.: T. Cadman, 1589.

Boas Hall M. The Establishment of the Mechanical Philosophy // Osiris 10 (1952). 412–541.

Idem. Nature and Nature’s Laws: Documents of the Scientific Revolution. L.: Macmillan, 1970.

Idem. Promoting Experimental Learning: Experiment and the Royal Society 1660–1727. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.

Bodin J. Le Th?atre de la nature universelle. Trans. F de Fougerolles. Lyons: J. Pillehotte, 1597.

Idem. Universae naturae theatrum in quo rerum omnium effectrices causae & fines quinque libris discutiuntur. Lyons: I Roussin, 1596.

Bodn?r I. Aristotle’s Natural Philosophy // The Stanford Encyclopedia of Philosophy. 2012. http://plato.stanford.edu/archives/spr2012/entries/aristotle-natphil/(accessed 14 December 2014).

Boffito G. Intorno alla «Quaestio de aqua et terra» attribuita a Dante. Turin: C. Clausen, 1902.

Bogen J., Woodward J. Saving the Phenomena // Philosophical Review 97 (1988). 303–352.

Boghossian P. A. Fear of Knowledge: Against Relativism and Constructivism. Oxford: Clarendon Press, 2006.

Bonnell V. E., Hunt L. Introduction // Beyond the Cultural Turn: New Directions in the Study of Society and Culture. Ed. V. E. Bonnell, L. Hunt. Berkeley: University of California Press,1999. 1–32.

Boodt A. B. de. Gemmarum et lapidum historia. Hanover: C. Marnius, 1609.

Borel P. A New Treatise Proving a Multiplicity of Worlds. Trans. D Sashott. L.: J. Streater, 1658.

Borges J. L. Other Inquisitions, 1937–1952. Austin: University of Texas Press, 1964.

Idem. The Total Library: Non-Fiction 1922–1986. Ed. E Weinberger. Trans. E. Allen, S. J. Levine. L.: Penguin, 2001.

Borough W. A Discours of the Variation of the Cumpas, or Magneticall Needle. R. Ballard: London, 1581.

Boschiero L. Translation, Experimentation and the Spring of the Air: Richard Waller’s ‘Essayes of Natural Experiments // Notes and Records of the Royal Society (2009)

Bossuet J. Quakerism A-la-Mode, Or A History of Quietism, Particularly That of the Lord Arch-Bishop of Cambray and Madam Guyone. L.: J. Harris, 1698.

Bossy J. Giordano Bruno and the Embassy Affair. New Haven: Yale University Press, 1991.

Idem. Under the Molehill: An Elizabethan Spy Story. New Haven: Yale University Press, 2001.

Bostridge I. Witchcraft and Its Transformations, c. 1650 – c.1750. Oxford: Clarendon Press, 1997.

Botero G. On the Causes of the Greatness and Magnificence of Cities, 1588. Trans. G. Symcox. Toronto: University of Toronto Press, 2012.

Bourdieu P. Science of Science and Reflexivity. Trans. R. Nice. Chicago: University of Chicago Press, 2004.

Bourne W. A Regiment for the Sea. L.: T. Hacket, 1574.

Boyer C. B. Aristotelian References to the Law of Reflection // Isis 36 (1946). 92–95.

Idem. Early Estimates of the Velocity of Light // Isis 33 (1941). 24–40.

Idem. The Rainbow from Myth to Mathematics. N. Y.: T. Yoseloff, 1959.

Boyle R. Certain Physiological Essays and Other Tracts. L.: H. Herringman, 1669.

Idem. Certain Physiological Essays Written at Distant Times, and on Several Occasions. L.: H. Herringman, 1661.

Idem. The Christian Virtuoso Shewing, that by being Addicted to Experimental Philosophy, a Man is Rather Assisted, than Indisposed, to be a Good Christian. L.: J. Taylor, 1690.

Idem. A Continuation of New Experiments Physico-mechanical. Oxford: R. Davis, 1682.

Idem. The Correspondence of Robert Boyle, 1636–1691. Ed. M. C. W. Hunter, A. Clericuzio, L. Principe. 6 vols. L.: Pickering & Chatto, 2001.

Idem. A Defence of the Doctrine Touching the Spring and Weight of the Air. L.: FG, 1662.

Idem. Experimenta et observationes physicae: Wherein are Briefly Treated of Several Subjects Relating to Natural Philosophy in an Experimental Way. L.: J. Taylor, 1691.

Idem. Experimentorum novorum physico-mechanicorum continuation secunda. Geneva: S. de Tournes, 1680.

Idem. Experiments and Considerations Touching Colours. L.: H. Herring-man, 1664.

Idem. A Free Enquiry into the Vulgarly Receiv’d Notion of Nature. L.: J. Taylor, 1686.

Idem. Hydrostatical Paradoxes. Oxford: R. Davis, 1666.

Idem. New Experiments Physico-Mechanical, Touching the Spring of the Air. Oxford: H. Hall, 1660.

Idem. Nouveau trait?. Lyons: J. Certe, 1689.

Idem. Occasional Reflections upon Several Subjects. L.: H. Herringman, 1665.

Idem. The Origine of Formes and Qualities. Oxford: R. Davis, 1666.

Idem. Some Considerations Touching the Usefulnesse of Experimental Naturall Philosophy. Oxford: R. Davis, 1663.

Idem. Tryals Proposed by Mr Boyle to Dr Lower, to be Made by Him, for the Improvement of Transfusing Blood out of One Live Animal into Another // Philosophical Transactions 1 (1667). 385–388.

Idem. The Works of Robert Boyle. Ed. M. Hunter, E. B. Davis. 14 vols. L.: Pickering & Chatto, 1999–2000.

Brading K. The Development of the Concept of Hypothesis from Copernicus to Boyle and Newton // Revista de Filozofie KRISIS8 (1999). 5–16.

Brahe T. Sur des ph?nom?nes plus r?cents du monde ?th?r?, livre second. Trans. J. Peyroux. P.: A. Blanchard, 1984.

Brannigan A. The Social Basis of Scientific Discoveries. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

Broman T. The Habermasian Public Sphere and ‘Science in the Enlightenment’ // History of Science 36 (1998). 123–150.

Brook T. Vermeer’s Hat: The Seventeenth Century and the Dawn of the Global World. L.: Profile, 2008.

Brotton J. A History of the World in Twelve Maps. L.: Allen Lane, 2012.

Broughton P. The First Predicted Return of Comet Halley // Journal for the History of Astronomy 16 (1985). 123–132.

Brown A. The Return of Lucretius to Renaissance Florence. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2010.

Brown G. I. The Evolution of the Term ‘Mixed Mathematics’ // Journal of the History of Ideas 52 (1991). 81–102.

Brown J. R. Who Rules in Science? An Opinionated Guide to the Wars. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2001.

Brown L. A. Jean Domenique Cassini and His World Map of 1696. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1941.

Brown P. Hac ex consilio meo via progredieris: Courtly Reading and Secretarial Mediation in Donne’s ‘The Courtier’s Library’ // Renaissance Quarterly 61 (2008). 833–866.

Browne T. Pseudodoxia epidemica, or Enquiries into Very Many Received Tenents, and Commonly Presumed Truths. L.: E. Dod, 1646.

Idem. Pseudodoxia epidemica: Or, Enquiries into Very Many Received Tenents and Commonly Presumed Truths. L.: N. Ekins, 1672.

Brummelen G. van. The Mathematics of the Heavens and the Earth: The Early History of Trigonometry. Princeton: Princeton University Press, 2009.

Bruno G. The Ash Wednesday Supper = La Cena de le Ceneri. Ed. E. A. Gosselin, L. S. Lerner. Toronto: University of Toronto Press, 1995.

De Bruyn F. The Classical Silva and the Generic Development of Scientific Writing in Seventeenth-century England // New Literary History 32 (2001). 347–373.

Bucciantini M., Camerota M., Giudice F. Galileo’s Telescope: A European Story. Cambridge Mass.: Harvard University Press, 2015.

Buchwald J. Z. Descartes’ Experimental Journey Past the Prism and through the Invisible World to the Rainbow // Annals of Science 65 (2008). 1–46.

Buchwald J. Z., Feingold M. Newton and the Origin of Civilization. Princeton: Princeton University Press, 2013.

Buringh E., Zanden J. L. van. Charting the ‘Rise of the West’: Manuscripts and Printed Books in Europe, a Long-term Perspective from the Sixth through Eighteenth Centuries // Journal of Economic History 69 (2009). 409–445.

Burkert W. Lore and Science in Ancient Pythagoreanism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1972.

Burns W. E. An Age of Wonders: Prodigies, Politics and Providence in England, 1657–1727. Manchester: Manchester University Press, 2002.

Idem. ‘Our Lot is Fallen into an Age of Wonders’: John Spencer and the Controversy Over Prodigies in the Early Restoration // Albion 27 (1995). 237–252.

Burtt E. A. The Metaphysical Foundations of Modern Physical Science: A Historical and Critical Essay. L.: Routledge, 1924.

Bury J. B. The Idea of Progress: An Inquiry into Its Origin and Growth. L.: Macmillan, 1920.

Butterfield H. The Origins of Modern Science, 1300–1800. L.: Bell, 1950.

Idem. The Whig Interpretation of History. L.: Bell, 1931.

Byrne J. S. A Humanist History of Mathematics? Regiomontanus’s Padua Oration in Context // Journal of the History of Ideas 67 (2006). 41–61.

Calcagnini C. Opera aliquot. Basle: H. Frobenius, 1544.

Callon M. Bo?tes noires et op?rations de traduction // ?conomie et humanisme 262 (1981). 53–59.

Camerota F. La prospettiva del Rinascimento: arte, architettura, scienza. Milano: Electa, 2006.

Camerota M. Galileo, Lucrezio e l’atomismo // Lucrezio, la natura, la scienza. Ed. F. Beretta, F. Citti. Florence: L. S. Olschki, 2008. 141–175.

Campbell M. B. Speedy Messengers: Fiction, Cryptography, Space Travel and Francis Godwin’s ‘The Man in the Moone’ // Yearbook of English Studies 41 (2011). 190–204.

Idem. Wonder and Science: Imagining Worlds in Early Modern Europe. Ithaca: Cornell University Press, 1999.

Caraci L. I. Amerigo Vespucci. Nuova Raccolta Colombiana. Rome: Istituto poligrafico e Zecca dello Stato, 1999.

Cardano G. De subtilitate libri XXI. Basle: L. Lucius, 1554.

Carpenter A. T. John Theophilus Desaguliers. L.: Continuum, 2011.

Carpenter N. Geographie Delineated Forth in Two Bookes, Containing the Spherical and Topicall Parts Thereof. Oxford: J. Lichfield, 1635.

Idem. Philosophia libera, triplici exercitationum decade proposita: In qua, ad v ersus huius temporis philosophos, dogmata quaedam nova discutiuntur. Oxford: J. Lichfield, 1622.

Carpo M. Architecture in the Age of Printing. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2001.

Carroll P. Science, Culture and Modern State Formation. Berkeley: University of California Press, 2006.

Cassin B., Rendall S., Apter E. S. (eds.). Dictionary of Untranslatables: A Philosophical Lexicon. Princeton: Princeton University Press, 2014.

De Caus S. Les Raisons des forces mouvantes. Frankfurt: J. Norton, 1615.

Cavendish M. The Description of a New World, Called the Blazing-World. L.: A. Maxwell, 1666.

C?ard J. La Nature et les prodiges: L’Insolite au XVIe si?cle. Geneva: Droz, 1996.

Cesari A. M. Il trattato della sfera di Andal? di Negro nelle Zibaldone del Boccaccio. Milan: A. M. Cesari, 1982.

Cesi B. Mineralogia, sive, Naturalis philosophiae thesauri. Louvain: J. & P. Prost, 1636.

Chalmers A. Intermediate Causes and Explanations: The Key to Understanding the Scientific Revolution // Studies in History and Philosophy of Science Part A 43 (2012). 551–562.

Idem. Klein on the Origin of the Concept of Chemical Compound // Foundations of Chemistry 14 (2012). 37–53.

Idem. The Lack of Excellency of Boyle’s Mechanical Philosophy // Studies in History and Philosophy of Science Part A 24 (1993). 541–64.

Idem. Qualitative Novelty in Seventeenth-century Science: Hydrostatics from Stevin to Pascal // Studies in History and Philosophy of Science Part A 51 (2015). 1–10.

Idem. The Scientist’s Atom and the Philosopher’s Stone How Science Succeeded and Philosophy Failed to Gain Knowledge of Atoms. Dordrecht: Springer, 2009.

Idem. Understanding Science through Its History: A Response to Newman // Studies in History and Philosophy of Science Part A 42 (2011). 150–153.

Chang H. Inventing Temperature: Measurement and Scientific Progress. Oxford: Oxford University Press, 2004.

Idem. Is Water H2O?: Evidence, Pluralism and Realism. Dordrecht: Springer, 2012.

Chapman A. Tycho Brahe in China: The Jesuit Mission to Peking and the Iconography of European Instrument-making Processes // Annals of Science 41 (1984). 417–443.

Idem. A World in the Moon – Wilkins and His Lunar Voyage of 1640 // Quarterly Journal of the Royal Astronomical Society 32 (1991). 121.

Charleton W. The Darknes of Atheism Dispelled by the Light of Nature. A Physico-Theologicall Treatise. L.: W. Lee, 1652.

Idem. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana, or A Fabrick of Science Natural upon the Hypothesis of Atoms. L.: T. Heath, 1654.

Chartier R. The Cultural Origins of the French Revolution. Durham, NC: Duke University Press, 1991.

Ch?telet ?. du. Selected Philosophical and Scientific Writings. Ed. J. P. Zinsser. Chicago: University of Chicago Press, 2009.

Chesne J. du. The Practise of Chymicall, and Hermeticall Physicke. Trans. T. Timme. L.: T. Creede, 1605.

Child W. Wittgenstein. L.: Routledge, 2011.

Christianson J. R. On Tycho’s Island: Tycho Brahe, Science and Culture in the Sixteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Christie T. Nobody Invented the Scientific Method. 29 August 2012. http://thonyc.wordpress.com/2012/08/29/nobody-invented-the-scientificmethod/ (accessed 10 December 2014).

Cicero M. T. De natura deorum: Academica. Ed. H. Rackham. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1933.

Cieslak-Golonka M., Morten B. The Women Scientists of Bologna // American Scientist 88 (2000). 68–73.

Ciliberto M., Mann N. (eds.). Giordano Bruno, 1583–1585: The English Experience. Florence: L. S. Olschki, 1997.

Cipolla C. M. Clocks and Culture, 1300–1700. L.: Collins, 1967.

Idem. European Culture and Overseas Expansion. Harmondsworth: Penguin, 1970.

Clagett M. The Impact of Archimedes on Medieval Science // Isis 50 (1959). 419–429.

Idem. The Science of Mechanics in the Middle Ages. Madison: University of Wisconsin Press, 1959.

Clark K. M., Montelle C. Priority, Parallel Discovery, and Pre-eminence: Napier, B?rgi and the Early History of the Logarithm Relation // Revue d’histoire des math?matiques 18 (2012). 223–270.

Clark S. Thinking with Demons: The Idea of Witchcraft in Early Modern Europe. Oxford: Clarendon Press, 1997.

Clarke D. M. Descartes: A Biography. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

Idem. Descartes’ Philosophy of Science. Manchester: Manchester University Press, 1982.

Idem. Occult Powers and Hypotheses: Cartesian Natural Philosophy under Louis XIV. Oxford: Clarendon Press, 1989.

Clavius C. In sphaeram Ioannis de Sacro Bosco commentarius, nunc tertio ab ipso auctore recognitus. Rome: D. Basa, 1585.

Idem. Opera mathematica. 5 vols. Mainz: Hierat, 1611–1612.

Clubb L. G. Giambattista della Porta, Dramatist. Princeton: Princeton University Press, 1965.

Clutton-Brock M. Copernicus’s Path to His Cosmology: An Attempted Reconstruction // Journal for the History of Astronomy 36 (2005). 197–216.

Cobb M. Generation: The Seventeenth-century Scientists who Unravelled the Secrets of Sex, Life and Growth. N. Y.: Bloomsbury, 2006.

Cobban A. The Social Interpretation of the French Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 1964.

Cohen H. F. How Modern Science Came into the World: Four Civilizations, One 17th-century Breakthrough. Amsterdam: Amsterdam University Press, 2010.

Idem. Inside Newcomen’s Fire Engine: The Scientific Revolution and the Rise of the Modern World // History of Technology 25 (2004). 111–132.

Idem. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry. Chicago: University of Chicago Press, 1994.

Cohen I. B. The Birth of a New Physics. N. Y.: Norton, 1987.

Idem. The Eighteenth-century Origins of the Concept of Scientific Revolution // Journal of the History of Ideas 37 (1976). 257–288.

Idem. The First English Version of Newton’s Hypotheses non fingo // Isis 53 (1962). 379–388.

Idem. Hypotheses in Newton’s Philosophy // Physis 8 (1966). 163–183.

Idem. Quantum in se est: Newton’s Concept of Inertia in Relation to Descartes and Lucretius // Notes and Records of the Royal Society of London 19 (1964). 131–155.

Idem. Roemer and the First Determination of the Velocity of Light (1676) // Isis 31 (1940). 327–379.

Collingwood, Robin George. An Autobiography. L.: Oxford University Press, 1939.

Idem. The Idea of Nature. Oxford: Clarendon Press, 1945.

Collins H. M. Changing Order: Replication and Induction in Scientific Practice. L.: Sage, 1985.

Idem. Introduction: Stages in the Empirical Programme of Relativism // Social Studies of Science 11 (1981). 3–10.

Idem. Son of Seven Sexes: The Social Destruction of a Physical Phenomenon // Social Studies of Science 11 (1981). 33–62.

Idem. Tacit Knowledge, Trust and the Q of Sapphire // Social Studies of Science 31 (2001). 71–85.

Idem. The TEA Set: Tacit Knowledge and Scientific Networks // Social Studies of Science 4 (1974). 165–185.

Collinson P. The Monarchical Republic of Queen Elizabeth I // Bulletin of the John Rylands University Library of Manchester 69 (1987). 394–424.

Col?n F. The Life of the Admiral Christopher Columbus. Ed. B Keen. New Brunswick: Rutgers University Press, 1992.

Columbus C. The Four Voyages. Trans. J. M. Cohen. Harmondsworth: Penguin, 1969.

Idem. The Journal of Christopher Columbus (During His First Voyage, 1492–1493). Ed. CR Markham. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Conant J. On Wittgenstein’s Philosophy of Mathematics // Proceedings of the Aristotelian Society 97 (1997). 195–222.

Conant J. B. Robert Boyle’s Experiments in Pneumatics. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1950.

Condorcet, marquis de. Outlines of an Historical View of the Progress of the Human Mind… Translated from the French. L.: J. Johnson, 1795.

Considine J. Dictionaries in Early Modern Europe: Lexicography and the Making of Heritage. Cambridge: Cambridge University Press, 2008.

Constantini A. La Vie de Scaramouche. P.: C. Barbin, 1695.

Cook M. G. Divine Artifice and Natural Mechanism: Robert Boyle’s Mechanical Philosophy of Nature // Osiris 16 (2001). 133–150.

Cooper A. Inventing the Indigenous: Local Knowledge and Natural History in Early Modern Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Copenhaver B. P. The Historiography of Discovery in the Renaissance: The Sources and Composition of Polydore Vergil’s De inventoribus rerum, I–III // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes 41 (1978). 192–214.

Copernicus N. De revolutionibus orbium coelestium. Nuremberg: J. Petreius, 1543.

Idem. On the Revolutions. Ed. J. Dobrzycki. Trans. E. Rosen. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1978.

Cosgrove D. E. Images of Renaissance Cosmography // The History of Cartography. 6 vols. Vol. 3: Cartography in the European Renaissance. Ed. D. Woodward. Chicago: University of Chicago Press, 2007: 55–98.

Costabel P. Sur l’origine de la science classique // Revue philosophique de la France et de l’?tranger 137 (1947). 208–221.

Cowell J. The Interpreter, or Booke Containing the Signification of Words. Cambridge: J. Legate, 1607.

Crafts N. Explaining the First Industrial Revolution: Two Views // European Review of Economic History 15 (2011). 153–168.

Cranz F. E. Reorientations of Western Thought from Antiquity to the Renaissance. Ed. N. S. Struever. Aldershot: Ashgate, 2006.

Crease R. P. World in the Balance: The Historic Quest for an Absolute System of Measurement. N. Y.: W. W. Norton, 2011.

Cressy D. Early Modern Space Travel and the English Man in the Moon // The American Historical Review 111 (2006). 961–982.

Croft H. Some Animadversions upon a Book Intituled, the Theory of the Earth. L.: C. Harper, 1685.

Croll O., Hartmann G. E., Hartmann J. Bazilica Chymica, & Praxis Chymiatricae, or Royal and Practical Chymistry in Three Treatises. L.: J. Starkey, 1670.

Crombie A. C. Grosseteste’s Position in the History of Science // Robert Grosseteste, Scholar and Bishop. Ed. D. A. Callus. Oxford: Clarendon Press, 1955: 98–120.

Idem. Philosophical Presuppositions and Shifting Interpretations of Galileo // Theory Change, Ancient Axiomatics and Galileo’s Methodology. Ed. J. Hintikka, D. Gruender, E. Agazzi. Dordrecht: Reidel, 1980. 271–286.

Idem. Robert Grosseteste and the Origins of Experimental Science, 1100–1700. Oxford: Oxford University Press, 1953.

Idem. Scientific Change. N. Y.: Basic Books, 1963.

Idem. Styles of Scientific Thinking in the European Tradition. 3 vols. L.: Duckworth, 1994.

Culverwell N. An Elegant and Learned Discourse of the Light of Nature: With Other Treatises. L.: J. Rothwell, 1652.

Cunningham A. The Anatomical Renaissance: The Resurrection of the Anatomical Projects of the Ancients. Aldershot: Ashgate, 1997.

Idem. Getting the Game Right: Some Plain Words on the Identity and Invention of Science // Studies in History and Philosophy of Science Part A 19 (1988). 365–389.

Idem. How the Principia Got Its Name, or Taking Natural Philosophy Seriously // History of Science 29 (1991). 377–392.

Idem. The Identity of Natural Philosophy: A Response to Edward Grant // Early Science and Medicine 5 (2000). 259–278.

Cunningham A., Williams P. De-centring the ‘Big Picture’: ‘The Origins of Modern Science’ and the Modern Origins of Science // British Journal for the History of Science 26 (1993). 407–432.

Cuomo S. Shooting by the Book: Notes on Niccol? Tartaglia’s Nova scientia // History of Science 35 (1997). 155–188.

Cyrano de Bergerac H. – S. de. The Comical History of the States and Empires of the Worlds of the Moon and Sun. L.: H. Rhodes, 1687.

Idem. Les ?tats et empires de la lune et du soleil, avec le fragment de physique. Ed. M. Alcover. P.: H. Champion, 2004.

Dalch? P. G. The Reception of Ptolemy’s Geography // The History of Cartography. 6 vols. Vol. 3: Cartography in the European Renaissance. Ed. D. Woodward. Chicago: University of Chicago Press, 2007: 285–364.

Daneau L. Physique fran?oise, comprenant… le discours des choses naturelles, tant c?lestes que terrestres, selon que les philosophes les ont descrites. Geneva: E. Vignon, 1581.

Darmon J. – Ch. Le Songe libertin: Cyrano de Bergerac d’un monde ? l’autre. P.: Klincksieck, 2004.

Dary M. The General Doctrine of Equation Reduced into Brief Precepts: In III Chapters. Derived from the Works of the Best Modern Analysts. L.: N. Brook, 1664.

Daston L. J. Baconian Facts, Academic Civility and the Prehistory of Objectivity // Rethinking Objectivity. Ed. A. Megill. Durham, NC: Duke University Press, 1994: 37–63.

Idem. Classical Probability in the Enlightenment. Princeton: Princeton University Press, 1988.

Idem. The Cold Light of Facts and the Facts of Cold Light: Luminescence and the Transformation of the Scientific Fact, 1600–1750 // Signs of the Early Modern II. Ed. D. L. Rubin. Charlottesville, VA: Rookwood Press, 1997. 17–45.

Idem. Curiosity in Early Modern Science // Word and Image 11 (1995). 391–404.

Idem. The Factual Sensibility // Isis 79 (1988). 452–467.

Idem. Historical Epistemology // Questions of Evidence: Proof, Practice and Persuasion across the Disciplines. Ed. J. Chandler, AI Davidson, H. Harootunian. Chicago: University of Chicago Press, 1994. 282–289.

Idem. The History of Emergences: The Emergence of Probability // Isis 98: 801–808 (2007).

Idem. History of Science in an Elegiac Mode: E. A. Burtt’s Metaphysical Foundations of Modern Physical Science Revisited // Isis 82 (1991). 522–531.

Idem. The Ideal and Reality of the Republic of Letters in the Enlightenment // Science in Context 4 (1991). 367–386.

Idem. The Language of Strange Facts in Early Modern Science // Inscribing Science: Scientific Texts and the Materiality of Communication. Ed. T. Lenoir. Stanford: Stanford University Press, 1997. 20–38.

Idem. Marvelous Facts and Miraculous Evidence in Early-Modern Europe // Critical Inquiry 18 (1991). 93–124.

Idem. Perch? i fatti sono brevi? // Quaderni storici 36 (2001). 745–770.

Idem. Science Studies and the History of Science // Critical Inquiry 35 (2009). 798–813.

Idem. Strange Facts, Plain Facts and the Texture of Scientific Experience in the Enlightenment // Proof and Persuasion: Essays on Authority, Objectivity and Evidence. Ed. S. Marchand, E. Lunbeck. Turnhout: Brepols, 1996. 42–59.

Daston L. J., Galison P. (eds.). Objectivity. N. Y.: Zone Books, 2007.

Daston L. J., Lunbeck E. (eds.). Histories of Scientific Observation. Chicago: University of Chicago Press, 2011.

Daston L. J., Park K. Wonders and the Order of Nature, 1150–1750. N. Y.: Zone Books, 1998.

David P. A. Clio and the Economics of QWERTY // American Economic Review 75 (1985). 332–337.

Davies R. Memoirs of the Life and Character of Dr Nicholas Saunderson: Late Lucasian Professor of the Mathematics in the University of Cambridge. Cambridge: Cambridge University Press, 1741.

Dear P. Discipline and Experience: The Mathematical Way in the Scientific Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 1995.

Idem. The Meanings of Experience // The Cambridge History of Science. Vol. 3: Early Modern Science. Ed. K. Park, L. J. Daston. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. 106–131.

Idem. Religion, Science and Natural Philosophy: Thoughts on Cunningham’s Thesis // Studies in History and Philosophy of Science Part A 32 (2001). 377–386.

Idem. Revolutionizing the Sciences: European Knowledge and Its Ambitions, 1500–1700. Princeton: Princeton University Press, 2001.

Idem. Totius in verba: Rhetoric and Authority in the Early Royal Society // Isis 76 (1985). 144–161.

Dee J. General and Rare Memorials Pertayning to the Perfect Arte of Navigation. L.: J. Daye, 1577.

Della Porta G. De i miracoli et maravigliosi effetti dalla natura prodotti libri IV. Venice: L. Avanzi, 1560.

Idem. De telescopio. Florence: L. S. Olschki, 1962.

Idem. La Magie naturelle en quatre livres. Lyons: A. Olier, 1678.

Idem. Natural Magick in Twenty Books…: Wherein are Set Forth All the Riches and Delights of the Natural Sciences. L.: T. Young, 1658.

Denton P. H. The ABC of Armageddon: Bertrand Russell on Science, Religion and the Next War, 1919–1938. Albany, NY: State University of New York Press, 2001.

Desaguliers J. T. A Course of Experimental Philosophy. 2 vols. L.: Senex, 1734–1744.

Descartes R. A Discourse of a Method for the Well Guiding of Reason, and the Discovery of Truth in the Sciences. L.: T. Newcombe, 1649.

Idem. Excellent Compendium of Musick with Necessary and Judicious Animadversions Thereupon. L.: T. Harper, 1653.

Idem. OEuvres philosophiques. Ed. F. Alqui?. 3 vols. P.: Garnier, 1963–1973.

Idem. The Philosophical Writings of Descartes. Ed. J. Cottingham, D. Murdoch and R. Stoothoff. 2 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1984.

Idem. Les Principes de la philosophie. P.: T. Girard, 1668.

Idem. Principia philosophiae. Amsterdam: Elzevir, 1644.

Deutscher G. Through the Language Glass: Why the World Looks Different in Other Languages. L.: William Heinemann, 2010.

Devlin K. J. The Man of Numbers: Fibonacci’s Arithmetic Revolution. N. Y.: Walker, 2011.

Devreese J. T., Vanden Berghe G. ‘Magic is No Magic’: The Wonderful World of Simon Stevin. Southampton: WIT, 2008.

Dewey J. German Philosophy and Politics. N. Y.: H. Holt, 1915.

Di Bono M. L’astronomia Copernicana nell’opera di Giovan Battista Benedetti // Cultura, scienze e tecniche nella Venezia del Cinquecento: Atti del convegno internazionale di studio Giovan Battista Benedetti e il suo tempo. Venice: Istituto veneto di scienze, lettere e d’arti, 1987. 288–300.

Dickinson H. W. A Short History of the Steam Engine. L.: F. Cass, 1963.

Idem.Sir Samuel Morland: Diplomat and Inventor, 1625–1695. Cambridge: Heffer, 1970.

Diderot D. Les Bijoux indiscrets. 2 vols. [n.l.]: Au Monomotapa, 1748.

Idem. The Indiscreet Jewels. N. Y.: Marsilio, 1993.

Digby K. A Late Discourse Made in a Solemne Assembly of Nobles and Learned Men at Montpellier in France. L.: R. Lownes, 1658.

Idem. Two Treatises… in Way of Discovery of the Immortality of Reasonable Soules. P.: G. Blaizot, 1644.

Digges L., Digges T. A Prognostication Everlasting. L.: T. Marshe, 1576.

Digges T. Alae seu scalae mathematicae. L.: T. Marsh, 1573.

Dijksterhuis E. J. The Mechanization of the World Picture. Oxford: Clarendon Press, 1961.

Idem. Simon Stevin: Science in the Netherlands around 1600. The Hague: M. Nijhoff, 1970.

Dobbs B. J. T. The Foundations of Newton’s Alchemy. Cambridge: Cambridge University Press, 1975.

Idem. Newton as Final Cause and First Mover // Rethinking the Scientific Revolution. Ed. M. Osler. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. 25–39.

Dodds E. R. The Ancient Concept of Progress and Other Essays on Greek Literature and Belief. Oxford: Clarendon Press, 1973.

Donahue W. H. The Dissolution of the Celestial Spheres. N. Y.: Arno Press, 1981.

Donne J. Devotions upon Emergent Occasions. L.: T. Jones, 1624.

Idem. The Epithalamions, Anniversaries and Epicedes. Ed. W. Milgate. Oxford: Clarendon Press, 1978.

Drabkin I. E., Drake S. (eds.). Mechanics in Sixteenthcentury Italy. Madison: University of Wisconsin Press, 1969.

Drake S. Cause, Experiment and Science: A Galilean Dialogue Incorporating a New English Translation of Galileo’s ‘Bodies that Stay Atop Water, or Move in It’. Chicago: University of Chicago Press, 1981.

Drayton M. Poly-Olbion. L.: M. Lownes, 1612.

Dreyer J. L. E. History of the Planetary Systems from Thales to Kepler. Cambridge: Cambridge University Press, 1906.

Dryden J. Of Dramatic Poesie: An Essay. L.: H. Herringman, 1668.

Ducheyne S. The Status of Theory and Hypotheses // The Oxford Handbook of British Philosophy in the Seventeenth Century. Ed. P. R. Anstey. Oxford: Oxford University Press, 2013. 169–191.

Ducoux F. J. Notice sur Denis Papin, inventeur des machines et des bateaux ? vapeur. Blois: H. Morard, 1854.

Duhem P. Un pr?curseur fran?ais de Copernic: Nicole Oresme (1377) // Revue g?n?rale des sciences pures et appliqu?es 20 (1909). 866–873.

Idem. Le Principe de Pascal: Essai historique // Revue g?n?rale des sciences pures et appliqu?es 16 (1905). 599–610.

Idem. Le Syst?me du monde: Histoire des doctrines cosmologiques de Platon ? Copernic. 10 vols. Vol. 9: La Physique Parisienne au XIVe si?cle. P.: Hermann, 1958.

Idem. Le Syst?me du monde: Histoire des doctrines cosmologiques de Platon ? Copernic. 10 vols. Vol. 10: La Cosmologie du XVe si?cle. P.: Hermann, 1959.

Idem. To Save the Phenomena: An Essay on the Idea of Physical Theory from Plato to Galileo. Chicago: University of Chicago Press, 1969.

Dunn Jane. Read My Heart: Dorothy Osborne and Sir William Temple. L.: Harper, 2008.

Dunn John. Modern Revolutions: An Introduction to the Analysis of a Political Phenomenon. Cambridge: Cambridge University Press, 1972.

Dupleix S. La Physique ou science naturelle, divis?e en 8 livres. P.: Veuve D. Salis, 1603.

Eagleton C. Medieval Sundials and Manuscript Sources: The Transmission of Information about the Navicula and the Organum Ptolomei in Fifteenth-century Europe // Transmitting Knowledge: Words, Images and Instruments in Early Modern Europe. Ed. S. Kusukawa and I. Maclean. Oxford: Oxford University Press, 2006. 41–71.

Eamon W. Science and the Secrets of Nature: Books of Secrets in Medieval and Early Modern Culture. Princeton: Princeton University Press, 1994.

Eastwood B. S. Grosseteste’s ‘Quantitative’ Law of Refraction: A Chapter in the History of Non-experimental Science // Journal of the History of Ideas 28 (1967). 403–414.

Idem. Medieval Empiricism: The Case of Grosseteste’s Optics // Speculum 43 (1968). 306–321.

Idem. On the Continuity of Western Science from the Middle Ages: A. C. Crombie’s Augustine to Galileo // Isis 83 (1992). 84–99.

Idem. Robert Grosseteste’s Theory of the Rainbow // Archives internationales d’histoire des sciences 19 (1966). 313–332.

Edgerton S. Y. The Heritage of Giotto’s Geometry: Art and Science on the Eve of the Scientific Revolution. Ithaca: Cornell University Press, 1991.

Idem. The Renaissance Rediscovery of Linear Perspective. N. Y.: Basic Books, 1975.

Eisenstein E. L. The Printing Press as an Agent of Change. 2 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

Idem. The Printing Revolution in Early Modern Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

Idem. An Unacknowledged Revolution Revisited // The American Historical Review 107 (2002). 87–105.

Elia P. M. d’. Galileo in China: Relations through the Roman College between Galileo and the Jesuit Scientist-Missionaries (1610–1640). Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1960.

Elias A. C. Swift at Moor Park: Problems in Biography and Criticism. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1982.

Elton G. R. Herbert Butterfield and the Study of History // Historical Journal 27 (1984). 729–743.

Idem. A High Road to Civil War? // Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. 4 vols. Vol. 2: Parliament and Political Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1974. 164–182.

Empson W. Essays on Renaissance Literature. Ed. J. Haffenden. 2 vols. Vol. 1: Donne and the New Philosophy. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Erasmus D. Ye Dyaloge Called Funus. L.: R. Copland, 1534.

Ernouf A. – A. Denis Papin: Sa vie et son oeuvre (1647–1714). P.: Hachette, 1883.

Estienne H. The Frankfurt Book Fair. Ed. JW Thompson. Chicago: Caxton Club, 1911.

Evelyn J. The Diary. Ed. E. S. de Beer. 6 vols. Vol. 1. Oxford: Clarendon Press, 1955.

Farr J. The Way of Hypotheses: Locke on Method // Journal of the History of Ideas (1987). 51–72.

Fattori M. La diffusione di Francis Bacon nel libertinismo francese // Rivista di storia della filosofia 2 (2002). 225–242.

Favaro A. Libreria di Galileo Galilei // Bullettino di bibliografia e di storia delle scienze matematiche e fisiche 19 (1886). 219–293.

Febvre L. De l’? peu pr?s ? la pr?cision en passant par ou?-dire // Annales. ?conomies, Soci?t?s, Civilisations 5 (1950). 25–31.

Idem. The Problem of Unbelief in the Sixteenth Century: The Religion of Rabelais. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982.

Idem. Le Probl?me de l’incroyance au XVIe si?cle: La Religion de Rabelais. P.: A Michel, 1942.

Feingold M. Giordano Bruno in England, Revisited // Huntington Library Quarterly 67 (2004). 329–346.

Idem. Jesuit Science and the Republic of Letters. Cambridge Mass.: MIT Press, 2002.

Idem. The Newtonian Moment: Isaac Newton and the Making of Modern Culture. N. Y.: Oxford University Press, 2004.

Idem. When Facts Matter // Isis 87 (1996). 131–139.

Fernel J. On the Hidden Causes of Things: Forms, Souls and Occult Diseases in Renaissance Medicine. Ed. J. Henry and J. M. Forrester. Leiden: Brill, 2005.

Idem. Therapeutice, seu medendi ratio. Venice: P. Bosellus, 1555.

Ferrand J. Erotomania, or A Treatise Discoursing of the Essence, Causes, Symptomes, Prognosticks and Cure of Love or Erotic Melancholy. Oxford: Printed for Edward Forrest, 1645.

Feyerabend P. K. Against Method // Analyses of Theories and Methods of Physics and Psychology. Ed. M. Radner, S. Winokur. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1970. 17–130.

Idem. Against Method. N. Y.: Schocken, 1975.

Idem. Classical Empiricism // The Methodological Heritage of Newton. Ed. R. E. Butts, J. W. Davis. Oxford: Blackwell, 1970. 150–170.

Idem. Farewell to Reason. L.: Verso, 1987.

Idem. Science in a Free Society. L.: NLB, 1978.

Field J. V. The Invention of Infinity: Mathematics and Art in the Renaissance. Oxford: Oxford University Press, 1997.

Figuier L. Exposition et histoire des principales d?couvertes scientifiques modernes. 3 vols. Vol. 3. P.: Langlois & Leclerq, 1851–1852.

Filarete A. A. detto il. Trattato di architettura. Milan: Il Polifilo, 1972.

Findlen P. A Forgotten Newtonian: Women and Science in the Italian Provinces // The Sciences in Enlightened Europe. Ed. W. Clark, J. Golinski and S. Schaffer. Chicago: University of Chicago Press, 1999. 313–349.

Idem. Natural History // The Cambridge History of Science. Vol. 3. Ed. K. Park, L. Daston. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. 435–468.

Finlay R. China, the West and World History in Joseph Needham’s Science and Civilisation in China // Journal of World History 11 (2000). 265–303.

Finley M. I. Aristotle and Economic Analysis // Past and Present 47 (1970). 3–25.

Finn B. S. Laplace and the Speed of Sound // Isis 55 (1964). 7–19.

Finocchiaro M. A. The Galileo Affair: A Documentary History. Berkeley: University of California, 1989.

Idem. Retrying Galileo, 1633–1992. Berkeley: University of California Press, 2007.

Fish S. Professor Sokal’s Bad Joke // Op-ed. The New York Times, 1996.

Fleck L. Genesis and Development of a Scientific Fact. Ed. T. J. Trenn, R. K. Merton. Chicago: University of Chicago Press, 1979.

Fleming D. Latent Heat and the Invention of the Watt Engine // Isis 43 (1952). 3–5.

Fleming F. Barrow’s Boys. L.: Granta Books, 1998.

Fleming J. D. (ed.). The Invention of Discovery, 1500–1700. Burlington, VT: Ashgate, 2011.

Fletcher J. E., Fletcher E. A Study of the Life and Works of Athanasius Kircher. Leiden: Brill, 2011.

Fontenelle B. le B. de. Entretiens sur la pluralit? des mondes. Digression sur les anciens et les modernes. Ed. R. Shackleton. Oxford: Clarendon Press, 1955.

Foucault M. L’arch?ologie du savoir. P.: Gallimard, 1969.

Idem. Dits et ?crits. Ed. D. Defert, F. Ewald, J. Lagrange. 2 vols. P.: Gallimard, 2001.

Fowles G. R. Introduction to Modern Optics. N. Y.: Dover Publications, 1989.

Fox R. (ed.). Thomas Harriot: An Elizabethan Man of Science. Aldershot: Ashgate, 2000.

Fraassen B. C. van. The Scientific Image. Oxford: Clarendon Press, 1980.

Franklin J. The Science of Conjecture: Evidence and Probability before Pascal. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2001.

Freedberg D. Art, Science and the Case of the Urban Bee // Picturing Science, Producing Art. Ed. C. A. Jones, P. Galison, A. E. Slaton. N. Y.: Routledge, 1998. 272–296.

Frisch A. The Invention of the Eyewitness: Witnessing and Testimony in Early Modern France. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2004.

Froidmont L. Meteorologicorum libri sex. Antwerp: Moretus, 1627.

Funkenstein A. Theology and the Scientific Imagination from the Middle Ages to the Seventeenth Century. Princeton: Princeton University Press, 1986.

Galilei G. Dialogue Concerning the Two Chief World Systems, Ptolemaic and Copernican. Trans. S. Drake. Berkeley: University of California Press, 1967.

Idem. Discorsi e dimostrazioni matematiche intorno a due nuoue scienze attenenti alla mecanica e i mouimenti locali. Leiden: Elsevier, 1638.

Idem. The Essential Galileo. Ed. M. A. Finocchiaro. Indianapolis: Hackett, 2008.

Idem. Le opere di Galileo Galilei. Edizione Nazionale. Ed. A. Favaro. 20 vols. Florence: Barber?, 1890–1909.

Galilei G., Scheiner C. On Sunspots. Ed. E. Reeves, A. V. van Helden. Chicago: University of Chicago Press, 2008.

Galilei V. Dialogue on Ancient and Modern Music. Ed. C. V. Palisca. New Haven: Yale University Press, 2003.

Galloway E., Hebert L. History and Progress of the Steam Engine with a Practical Investigation of Its Structure and Application. L.: T. Kelly, 1836.

Galloway R. L. The Steam Engine and Its Inventors. L.: Macmillan, 1881.

Galluzzi P. The Art of Invention: Leonardo and Renaissance Engineers. Florence: Giunti, 1999.

Galton F. English Men of Science, Their Nature and Nurture. L.: Macmillan, 1874.

Garber D. On the Frontlines of the Scientific Revolution: How Mersenne Learned to Love Galileo // Perspectives on Science 12 (2004). 135–163.

Garzoni L. Trattati della calamit?. Ed. M. Ugaglia. Milan: FrancoAngeli, 2005.

Gascoigne J. Crossing the Pillars of Hercules: Francis Bacon, the Scientific Revolution and the New World // Science in the Age of Baroque. Ed. O. Gal, R. Chen-Morris. Dordrecht: Springer, 2012. 217–237.

Idem. A Reappraisal of the Role of the Universities in the Scientific Revolution // Reappraisals of the Scientific Revolution. Ed. D. Lindberg, R. Westman. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. 207–260.

Gassendi P. Animadversiones in decimum librum Diogenis Laertii. Lyons: Barbier, 1649.

Idem. Opera omnia. 6 vols. Florence: J. Cajetan, 1727.

Gatti H. Bruno and the Gilbert Circle // Giordano Bruno and Renaissance Science. Ithaca: Cornell University Press, 1999. 86–98.

Idem. Essays on Giordano Bruno. Princeton: Princeton University Press, 2011.

Gaukroger S. Descartes: An Intellectual Biography. Oxford: Clarendon Press, 1995.

Idem. The Emergence of a Scientific Culture: Science and the Shaping of Modernity 1210–1685. Oxford: Clarendon Press, 2006.

Gaulke K. Die Papin-Savery-Kontroverse // Denis Papin: Erfinder und Naturforscher in Hessen-Kassel. Ed. F. T?nsmann, H. Schneider. Kassel: Euregioverlag, 2009. 105–122.

Gaurico L., Prosdocimus and others. Spherae tractatus. Venice: Ginuta, 1531.

Geertz C. Local Knowledge: Further Essays in Interpretive Anthropology. N. Y.: Basic Books, 1983.

Geis G., Bunn I. A Trial of Witches: A Seventeenth-century Witchcraft Prosecution. L.: Routledge, 1997.

Gellner E. Concepts and Society // Rationality. Ed. B Wilson. Oxford: Blackwell, 1970. 18–49.

Idem. Relativism and the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1985.

Gerbino A., Johnston S. Compass and Rule: Architecture as Mathematical Practice in England, 1500–1750. New Haven: Yale University Press, 2009.

Gerland E. Das sogenannte Dampfschiff Papin’s // Zeitschrift des Vereins f?r Hessische Geschichte und Landeskunde 18 (1880). 221–227.

Gerson J. Opera. Basle: N. Kesler, 1489.

Idem. Opera omnia. 5 vols. Antwerp: Societas, 1706.

Gerth J. Der Dampfkochtopf = Digestor – Eine Erz?hlung // Denis Papin und die Eisenh?tte Veckerhagen. Reinhardshagen: Gemeindevorstand Reinhardshagen, 1987. 2–14.

Gibbon N. A Summe or Body of Divinitie Real. Stating Ye Fundamentall, in Modell, for Ye Evidencing & Fixing the Dogmaticall Truths after Ye Way of Demonstration. L.: [n.p.], 1651.

Gigerenzer G., Swijtink Z. and others. The Empire of Chance: How Probability Changed Science and Everyday Life. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Gilbert C. When Did a Man in the Renaissance Grow Old? // Studies in the Renaissance 14 (1967). 7–32.

Gilbert F. Machiavelli and Guicciardini: Politics and History in Sixteenth-century Florence. Princeton: Princeton University Press, 1965.

Gilbert W. De magnete. Trans. P. Fleury Mottelay. N. Y.: Dover, 1951.

Idem. De magnete, magneticisque corporibus, et de magno magnete tellure: Physiologia nova. L.: P. Short, 1600.

Idem. De mundo nostro sublunari philosophia nova. Amsterdam: Elzevir, 1651.

Idem. On the Magnet, Magnetick Bodies Also, and on the Great Magnet of the Earth: A New Physiology. Trans. S. P. Thompson. L.: Chiswick Press, 1900.

Gimpel J. The Medieval Machine: The Industrial Revolution of the Middle Ages. N. Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1976.

Gingerich O. An Annotated Census of Copernicus’ ‘De revolutionibus’ (Nuremberg, 1543 and Basel, 1566). Leiden: Brill, 2002.

Idem. The Book Nobody Read: Chasing the Revolutions of Nicolaus Copernicus. L.: Penguin, 2005.

Idem. Circles of the Gods: Copernicus, Kepler and the Ellipse // Bulletin of the American Academy of Arts and Sciences 47 (1994). 15–27.

Idem. Did Copernicus Owe a Debt to Aristarchus? // Journal for the History of Astronomy 16 (1985). 37–42.

Idem. From Copernicus to Kepler: Heliocentrism as Model and as Reality // Proceedings of the American Philosophical Society 117 (1973). 513–522.

Idem. Johannes Kepler // The General History of Astronomy. 4 vols. 2A: Planetary Astronomy from the Renaissance to the Rise of Astrophysics. Ed. R. Taton, C. Wilson. Cambridge: Cambridge University Press, 1989: 54–78.

Idem. Sacrobosco as a Textbook // Journal for the History of Astronomy 19 (1988). 269–273.

Idem. Sacrobosco Illustrated // Between Demonstration and Imagination: Essays in the History of Science and Philosophy Presented to John D. North. Ed. A. J. Vanderjagt, L. Nauta. Leiden: Brill, 1999. 211–224.

Idem. Tycho Brahe and the Nova of 1572 // 1604–2004: Supernovae as Cosmological Lighthouses. Ed. M. Turatto, S. Benetti, L. Zampieri, W. Shea. San Francisco: Astronomical Society of the Pacific, 2005. 3–12.

Gingerich O., Helden A. van. From Occhiale to Printed Page: The Making of Galileo’s Sidereus nuncius // Journal for the History of Astronomy 34 (2003). 251–267.

Gingerich O., Voelkel J. R. Tycho Brahe’s Copernican Campaign // Journal for the History of Astronomy 29 (1998). 1–34.

Gingerich O., R. S. Westman. The Wittich Connection: Conflict and Priority in Late-sixteenthcentury Cosmology // Transactions of the American Philosophical Society 78 (1988). 1–148.

Ginsburg J. On the Early History of the Decimal Point // American Mathematical Monthly 35 (1928). 347–349.

Ginzburg C. Myths, Emblems, Clues. L.: Hutchinson Radius, 1990.

Glanvill J. Plus ultra, or The Progress and Advancement of Knowledge since the Days of Aristotle. L.: J. Collins, 1668.

Idem. Saducismus triumphatus, or Full and Plain Evidence Concerning Witches and Apparitions. L.: J. Collins, 1681.

Idem. The Vanity of Dogmatizing. L.: H. Eversden, 1661.

Gleeson-White J. Double Entry: How the Merchants of Venice Shaped the Modern World. Crows Nest, NSW: Allen & Unwin, 2011.

Goddu A. Reflections on the Origin of Copernicus’s Cosmology // Journal for the History of Astronomy 37 (2006). 37–53.

Godwin F. The Man in the Moone. Ed. W. Poole. Peterborough, Ont.: Broadview Press, 2009.

Goldberg J. Speculations: Macbeth and Source // Shakespeare Reproduced: The Text in History and Ideology. London, 1987. 242–264.

Goldie. The Context of the Foundations // Rethinking the Foundations of Modern Political Thought. Ed. A Brett, J. Tully, H. Hamilton-Bleakley. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. 3–19.

Goldstein B. R. Theory and Observation in Medieval Astronomy // Isis 63 (1972). 39–47.

Goldstein B. R., Hon G. Kepler’s Move from Orbs to Orbits: Documenting a Revolutionary Scientific Concept // Perspectives on Science 13 (2005). 74–111.

Goldstein T. The Renaissance Concept of the Earth in Its Influence upon Copernicus // Terrae incognitae 4 (1972). 19–51.

Golinski J. New Preface // Making Natural Knowledge: Constructivism and the History of Science. Chicago: University of Chicago Press, 2005. vii – xv.

Gombrich E. H. Art and Illusion. L.: Phaidon, 1960.

Goulding R. Henry Savile and the Tychonic World-system // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes 58 (1995). 152–179.

Grafton A. The Footnote: A Curious History. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997.

Idem. Review: The Importance of Being Printed // Journal of Interdisciplinary History 11 (1980). 265–286.

Grafton A., Shelford A., Siraisi N. G. New Worlds, Ancient Texts: The Power of Tradition and the Shock of Discovery. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1992.

Granada M. A. Aristotle, Copernicus, Bruno: Centrality, the Principle of Movement and the Extension of the Universe // Studies in History and Philosophy of Science Part A 35 (2004). 91–114.

Idem. Bruno, Digges, Palingenio: Omogeneit? ed eterogeneit? nella concezione dell’universo infinito // Rivista di storia della filosofia 47 (1992). 47–73.

Granada M. A., Mosley A., Jardine N. Christoph Rothmann’s Discourse on the Comet of 1585: An Edition and Translation with Accompanying Essays. Leiden: Brill, 2014.

Graney C. M. Anatomy of a Fall: Giovanni Battista Riccioli and the Story of G // Physics Today 65 (2012). 36–40.

Idem. Science Rather than God: Riccioli’s Review of the Case For and Against the Copernican Hypothesis // Journal for the History of Astronomy 43 (2012). 215–226.

Idem. Setting Aside All Authority: Giovanni Battista Riccioli and the Science against Copernicus in the Age of Galileo. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 2015.

Idem. The Work of the Best and Greatest Artist: A Forgotten Story of Religion, Science and Stars in the Copernican Revolution // Logos: A Journal of Catholic Thought and Culture 15 (2012). 97–124.

Grant E. In Defense of the Earth’s Centrality and Immobility: Scholastic Reaction to Copernicanism in the Seventeenth Century // Transactions of the American Philosophical Society 74 (1984). 1–69.

Idem. The Foundations of Modern Science in the Middle Ages. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Idem. God and Natural Philosophy: The Late Middle Ages and Sir Isaac Newton // Early Science and Medicine 5 (2000). 279–298.

Idem. God, Science and Natural Philosophy in the Late Middle Ages // Studies in Intellectual History 96 (1999). 243–268.

Idem. Planets, Stars and Orbs: The Medieval Cosmos, 1200–1687. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Idem. (ed.). A Source Book in Medieval Science. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1974.

Graunt J. Natural and Political Observations… Made upon the Bills of Mortality. L.: T. Roycroft, 1662.

Gray J. Heresies. L.: Granta Books, 2004.

Greeley H. The Age We Live In // Nineteenth Century 1 (1848). 50–54.

Greenblatt S. Invisible Bullets // Shakespearean Negotiations. Oxford: Clarendon Press, 1988. 21–65.

Idem. The Swerve: How the Renaissance Began. L.: Bodley Head, 2011.

Greenblatt S., Koerner J. L. The Glories of Classicism // New York Review of Books. 21 February 2013.

Grendler M. Book Collecting in Counter-Reformation Italy: The Library of Gian Vincenzo Pinelli (1535–1601) // Journal of Library History 16 (1981). 143–151.

Griffith A. Mercurius Cambro-Britannicus, or News from Wales. L.: [s.n.], 1652.

Griffiths R. Select Dissertations from the Amoenitates academicae // Monthly Review 65 (1781). 296–304.

Gr?nbaum A. The Duhemian Argument // Philosophy of Science 27 (1960). 75–87.

Grynaeus S. Novus orbis regionum ac insularum veteribus incognitarum. Basle: J. Hervagius, 1532.

Guerlac H. Can We Date Newton’s Early Optical Experiments? // Isis 74 (1983). 74–80.

Guicciardini F. Maxims and Reflections (Ricordi). Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1972.

Gulliver L. The Anatomist Dissected, or The Man-Midwife Finely Brought to Bed. Westminster: A. Campbell, 1727.

Haack S. Manifesto of a Passionate Moderate: Unfashionable Essays. Chicago: University of Chicago Press, 1998.

Hacking I. The Emergence of Probability: A Philosophical Study of Early Ideas about Probability, Induction and Statistical Inference. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

Idem. Five Parables // Philosophy in History. Ed. R. Rorty, J. B. Schneewind, Q. Skinner. Cambridge: Cambridge University Press, 1984. 103–124.

Idem. Historical Ontology. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2002.

Idem. How Inevitable are the Results of Successful Science? // Philosophy of Science 67 Supplement (2000). 58–71.

Idem. Inaugural Lecture: Chair of Philosophy and History of Scientific Concepts at the Coll?ge de France. Economy and Society 31 (2002). 1–14.

Idem. Introductory Essay // Thomas S. Kuhn, The Structure of Scientific Revolutions. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2012. i – xxxvii.

Idem. Language, Truth and Reason // Rationality and Relativism. Ed. M. Hollis, S. Lukes. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1982. 48–66.

Idem. The Self-vindication of the Laboratory Sciences // Science as Practice and Culture. Ed. A Pickering. Chicago: University of Chicago Press, 1992: 29–64.

Idem. The Social Construction of What? Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1999.

Idem. ‘Style’ for Historians and Philosophers. Studies in History and Philosophy of Science Part A 23 (1992). 1–20.

Idem. Was There Ever a Radical Mistranslation? // Analysis 41 (1981). 171–175.

Hahn N. L. Medieval Mensuration: Quadrans vetus and Geometrie due sunt partes principales // Transactions of the American Philosophical Society 72 (1982). lxxxv, 204.

Hale J. R. The Civilization of Europe in the Renaissance. L.: HarperCollins, 1993.

Idem. The Early Development of the Bastion: An Italian Chronology c. 1450 – c.1534 // Europe in the Late Middle Ages. Ed. J. R. Hale. L.: Faber, 1965. 466–494.

Idem. Warfare and Cartography, c.1450 to c.1640 // The History of Cartography. 6 vols. Vol. 3: Cartography in the European Renaissance. Ed. D. Woodward. Chicago: University of Chicago Press, 2007. 719–737.

Hale M. Difficiles nugae, or Observations Touching the Torricellian Experiment. L.: W. Shrowsbury, 1674.

Hall A. R. All was Light: An Introduction to Newton’s Opticks. Oxford: Clarendon Press, 1993.

Idem. Ballistics in the Seventeenth Century: A Study in the Relations of Science and War. Cambridge: Cambridge University Press, 1952.

Idem. Engineering and the Scientific Revolution // Technology and Culture 2 (1961). 333–341.

Idem. Philosophers at War: The Quarrel between Newton and Leibniz. Cambridge: Cambridge University Press, 1980.

Idem. What Did the Industrial Revolution in Britain Owe to Science? // Historical Perspectives: Studies in English Thought and Society, in Honour of J. H. Plumb. Ed. N. McKendrick. L.: Europa, 1974. 129–151.

Idem. William Wotton and the History of Science // Archives internationales d’histoire des sciences 9 (1949). 1047–1062.

Hamblyn R. The Invention of Clouds: How an Amateur Meteorologist Forged the Language of the Skies. L.: Picador, 2001.

Hamel J. Studien zur «Sphaera» des Johannes de Sacrobosco. Leipzig: Akademische Verlagsanstalt, 2014.

Hannam J. God’s Philosophers: How the Medieval World Laid the Foundations of Modern Science. L.: Icon Books, 2009.

Hanson N. R. An Anatomy of Discovery // Journal of Philosophy 64 (1967). 321–352.

Idem. Hypotheses fingo // The Methodological Heritage of Newton. Ed. R. E. Butts, J. W. Davis. Oxford: Blackwell, 1970. 14–33.

Idem. Patterns of Discovery: An Inquiry into the Conceptual Foundations of Science. Cambridge: Cambridge University Press, 1958.

Harle J. An Historical Essay on the State of Physick in the Old and New Testament. L.: R. Ford, 1729.

Harley J. B. Maps, Knowledge and Power // The New Nature of Maps: Essays in the History of Cartography. Ed. P. Laxton. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2001. 51–82.

Harris J. Lexicon technicum, or An Universal English Dictionary of Arts and Sciences Vol. I. L.: D. Brown, 1704.

Harrison P. The Bible, Protestantism and the Rise of Natural Science. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Idem. Curiosity, Forbidden Knowledge and the Reformation of Natural Philosophy in Early Modern England // Isis 92 (2001). 265–290.

Idem. The Development of the Concept of Laws of Nature // Creation: Law and Probability. Ed. FN Watts. Minneapolis: Fortress Press, 2008. 13–35.

Idem. The Fall of Man and the Foundations of Science. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Idem. Newtonian Science, Miracles and the Laws of Nature // Journal of the History of Ideas 56 (1995). 531–553.

Idem. Reassessing the Butterfield Thesis // Historically Speaking 8 (2006). 7–10.

Idem. Voluntarism and Early Modern Science // History of Science 40 (2002). 63–89.

Idem. Voluntarism and the Origins of Modern Science: A Reply to John Henry // History of Science 47 (2009). 223–231.

Harvey G. Gabriel Harvey’s Marginalia. Ed. G. C. M. Moore Smith. Stratford-upon-Avon: Shakespeare Head Press, 1913.

Harvey G. The Vanities of Philosophy and Physick. L.: A. Roper, 1699.

Harvey W. Anatomical Exercitations, Concerning the Generation of Living Creatures. L.: O. Pulleyn, 1653.

Haugen K. L. Richard Bentley: Poetry and Enlightenment. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2011.

Hay D. Polydore Vergil: Renaissance Historian and Man of Letters. Oxford: Clarendon Press, 1952.

Hayton D. Instruments and Demonstrations in the Astrological Curriculum: Evidence from the University of Vienna, 1500–1530 // Studies in History and Philosophy of Science Part C41 (2010). 125–134.

Headley J. M. The Sixteenth-century Venetian Celebration of the Earth’s Total Habitability: The Issue of the Fully Habitable World for Renaissance Europe // Journal of World History 8 (1997). 1–27.

Hedrick E. Romancing the Salve: Sir Kenelm Digby and the Powder of Sympathy // British Journal for the History of Science 41 (2008). 161–185.

Heeffer A. On the Curious Historical Coincidence of Algebra and Double-entry Bookkeeping // Foundations of the Formal Sciences VII. Ed. K. Fran?ois, B. L?we, T. M?ller. L.: College Publishers, 2011. 109–130.

Heilbron J. L. Galileo. Oxford: Oxford University Press, 2010.

Idem. Physics at the Royal Society During Newton’s Presidency. Los Angeles: William Andrews Clark Memorial Library, 1983.

Heisenberg W. ?ber quantentheoretische Umdeutung kinematischer und mechanischer Beziehungen // Zeitschrift f?r Physik 33 (1925). 879–893.

Helas P. Die Erfindung des Globus durch die Malerei – zum Wandel des Weltbildes im 15. Jahrhundert // Die Welt im Bild: Weltentw?rfe in Kunst, Literatur und Wissenschaft seit der Fr?hen Neuzeit. Ed. U. Gehring. Munich: W. Fink, 2010. 43–86.

Idem. Mundus in rotundo et pulcherrime depictus: Nunquam sistens sed continuo volvens: Ephemere Globen in den Festinszenierungen des italienischen Quattrocento // Der Globusfreund 45–46 (1998). 155–175.

Helden A. van. The Invention of the Telescope // Transactions of the American Philosophical Society 67 (1977). 1–67.

Idem. Measuring the Universe. Chicago: University of Chicago Press, 1985.

Idem. Roemer’s Speed of Light // Journal for the History of Astronomy 14 (1983). 137–141.

Helden A. C. van. The Age of the Air-pump // Tractrix 3 (1991). 149–172.

Hellman C. D. Additional Tracts on the Comet of 1577 // Isis 39 (1948). 172–174.

Idem. A Bibliography of Tracts and Treatises on the Comet of 1577 // Isis 22 (1934). 41–68.

Idem. The Comet of 1577: Its Place in the History of Astronomy. N. Y.: AMS Press, 1971.

Hellman H. Great Feuds in Mathematics: Ten of the Liveliest Disputes Ever. Hoboken, NJ: John Wiley, 2006.

Hellyer M. (ed.). The Scientific Revolution: The Essential Readings. Malden, Mass.: Blackwell, 2003.

Helmont J. B. van. Deliramenta catarrhi, or The Incongruities, Impossibilities and Absurdities Couched under the Vulgar Opinion of Defluxions. Ed. W. Charleton. L.: William Lee, 1650.

Idem. Ortus medicinae, id est, initia physicae inaudita. Amsterdam: Elsevier, 1652.

Helmont J. B. van, Charleton W. A Ternary of Paradoxes. The Magnetick Cure of Wounds. Nativity of Tartar in Wine. Image of God in Man. L.: W. Lee, 1649.

Henninger-Voss M. Measures of Success: Military Engineering and the Architectonic Understanding of Design // Picturing Machines. Ed. W. Lef?vre. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2004. 143–169.

Henry J. Metaphysics and the Origins of Modern Science: Descartes and the Importance of Laws of Nature // Early Science and Medicine 9 (2004). 73–114.

Idem. The Scientific Revolution and the Origins of Modern Science. Houndmills, Basingstoke: Palgrave, 2008.

Idem. Voluntarist Theology at the Origins of Modern Science: A Response to Peter Harrison // History of Science 47 (2009). 79–113.

Hesse M. Comment on Kuhn’s ‘Commensurability, Comparability, Communicability’ // PSA: Proceedings of the Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association (1982). 704–711.

Hessen B., Grossman H. The Social and Economic Roots of the Scientific Revolution. Ed. P. McLaughlin, G. Freudenthal. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 2009.

Hessler J. W. The Naming of America: Martin Waldseem?ller’s 1507 World Map and the ‘Cosmographiae introductio’. L.: Giles, 2008.

Hevelius J., Horrocks J. Mercurius in Sole visus Gedani: Anno christiano 1661… cui annexa est, Venus in Sole visa, Anno 1639. Gdansk: Reiniger, 1662.

Hexter J. H. The Historian and His Day // Political Science Quarterly 69 (1954). 219–233.

Idem. Reappraisals in History. Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 1961

Hiatt A. Terra incognita: Mapping the Antipodes before 1600. Chicago: University of Chicago Press, 2008.

Hill C. Intellectual Origins of the English Revolution. Oxford: Clarendon Press, 1965.

Idem. The Word ‘Revolution’ in Seventeenth-century England // For Veronica Wedgwood These Studies in Seventeenth-century History. Ed. R. Ollard, P. Tudor-Craig. L.: William Collins, 1986. 134–151.

Hill N. Philosophia epicuraea democritiana theophrastica. Ed. S. Plastina. Pisa: Fabrizio Serra, 2007.

Hills R. L. Power from Steam: A History of the Stationary Steam Engine. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Himmelstein F. X. Synodicon herbipolense: Geschichte und Statuten der im Bisthum W?rzburg gehaltenen Concilien und Dioecesansynoden. W?rzburg: Stahel, 1855.

Hine W. L. Inertia and Scientific Law in Sixteenth-century Commentaries on Lucretius // Renaissance Quarterly 48 (1995). 728–741.

Hintikka J. Aristotelian Infinity // Philosophical Review 75 (1966). 197–218.

Hoare M. R. The Quest for the True Figure of the Earth: Ideas and Expeditions in Four Centuries of Geodesy. Burlington, VT: Ashgate, 2004.

Hobbes T. Critique du «De mundo» de Thomas White. Ed. J. Jacquot, H. W. Jones. P.: J. Vrin, 1973.

Idem. Elements of Philosophy, the First Section, Concerning Body. L.: A Crooke, 1656.

Idem. Humane Nature, or The Fundamental Elements of Policie. L.: F. Bowman, 1650.

Idem. Leviathan, or The Matter, Forme and Power of a Common Wealth, Ecclesiasticall and Civil. L.: A. Crooke, 1651.

Idem. Of Libertie and Necessitie: A Treatise. L.: F. Eaglesfield, 1654.

Idem. Philosophicall Rudiments Concerning Government and Society. L.: Royston, 1651.

Hobson A. A Sale by Candle in 1608 // The Library 5 (1971). 215–233.

Hollis M., Lukes S. (eds.). Rationality and Relativism. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1982.

Holmes G. S. Gregory King and the Social Structure of PreIndustrial England // Transactions of the Royal Historical Society 27 (1977). 41–68.

Hooke R. Lectiones Cutlerianae, or A Collection of Lectures, Physical, Mechanical, Geographical & Astronomical. L.: J. Martyn, 1679.

Idem. Lectures de potentia restitutiva, or Of Spring, Explaining the Power of Springing Bodies. L.: J. Martyn, 1678.

Idem. Micrographia, or Some Physiological Descriptions of Minute Bodies. L.: J. Martyn, 1665.

Idem. The Posthumous Works. L.: S. Smith, 1705.

Hooker R. Of the Lawes of Ecclesiasticall Politie, Eight Bookes. L.: J. Windet, 1604.

Hooykaas R. G. J. Rheticus’s Treatise on Holy Scripture and the Motion of the Earth. Amsterdam: North-Holland, 1984.

Idem. Religion and the Rise of Modern Science. Grand Rapids, MI.: Eerdmans, 1972.

Horrocks J. Venus Seen on the Sun: The First Observation of a Transit of Venus. Ed. W. Applebaum. Leiden: Brill, 2012.

Horton R. Patterns of Thought in Africa and the West: Essays on Magic, Religion and Science. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Hoskin M. The Discovery of Uranus, the Titius-Bode Law, and the Asteroids // The General History of Astronomy. 4 vols. Vol. 2B: Planetary Astronomy from the Renaissance to the Rise of Astrophysics. Ed. R. Taton, C. Wilson. 1995. 169–180.

Hoyningen-Huene P. Three Biographies: Kuhn, Feyerabend and Incommensurability // Rhetoric and Incommensurability. Ed. R. A. Harris. West Lafayette, IN: Parlor Press, 2005. 150–175.

Idem. Two Letters of Paul Feyerabend to Thomas S. Kuhn on a Draft of The Structure of Scientific Revolutions // Studies in History and Philosophy of Science Part A 26 (1995). 353–387.

Hues R. A Learned Treatise of Globes, Both Coelestiall and Terrestriall. L.: A. Kemb, 1659.

Idem. Tractatus de globis, coelesti et terrestri eorumque usu. Amsterdam: J. Hondius, 1617.

Huff T. E. Intellectual Curiosity and the Scientific Revolution: A Global Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

Hull D. L. In Defense of Presentism // History and Theory 18 (1979). 1–15.

Hull G. Hobbes and the Premodern Geometry of Modern Political Thought // Arts of Calculation: Quantifying Thought in Early Modern Europe. Ed. D. Glimp, M. R. Warren. N. Y.: Palgrave Macmillan, 2004. 115–135.

Humboldt A. von. Examen critique de l’histoire de la g?ographie du nouveau continent: Et des progr?s de l’astronomie nautique aux 15me et 16me si?cles. 3 vols. P.: Gide, 1836–1839.

Hume D. Philosophical Essays Concerning Human Understanding. L.: A. Millar, 1748.

Idem. Political Discourses. Edinburgh: A Kincaid, 1752.

Hunter M. Alchemy, Magic and Moralism in the Thought of Robert Boyle // British Journal for the History of Science 23 (1990). 387–410.

Idem. Boyle: Between God and Science. New Haven: Yale University Press, 2009.

Idem. The Decline of Magic: Challenge and Response in Early Enlightenment England // The Historical Journal 55 (2012). 399–425.

Idem. Establishing the New Science: The Experience of the Early Royal Society. Woodbridge, Suffolk: Boydell Press, 1989.

Idem. New Light on the ‘Drummer of Tedworth’: Conflicting Narratives of Witchcraft in Restoration England // Historical Research 78 (2005). 311–353.

Idem. The Occult Laboratory: Magic, Science and Second Sight in Late-seventeenth-century Scotland. Woodbridge: Boydell Press, 2001.

Idem. (ed.). Robert Boyle by Himself and His Friends: With a Fragment of William Wotton’s Lost Life of Boyle. L.: W. Pickering, 1994.

Idem. The Royal Society and Its Fellows, 1660–1700: The Morphology of an Early Scientific Institution. Chalfont St Giles, Bucks: British Society for the History of Science, 1982.

Idem. The Royal Society and the Decline of Magic // Notes and Records of the Royal Society 65. 103–119 (2011).

Idem. Science and Astrology in Seventeenth-century England: An Unpublished Polemic by John Flamsteed [1987] // Science and the Shape of Orthodoxy: Intellectual Change in Late-seventeenth-century Britain. Boydell & Brewer, 1995. 245–285.

Idem. Science and Heterodoxy: An Early Modern Problem Reconsidered // Reappraisals of the Scientific Revolution. Ed. D. Lindberg, R. Westman. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. 437–460.

Hunter M., Principe L. M. The Lost Papers of Robert Boyle // Annals of Science 60 (2003). 269–311.

Hunter M., Wood P. B. Towards Solomon’s House: Rival Strategies for Reforming the Early Royal Society // History of Science 24 (1986). 49–108.

Huppert G. The Life and Works of Louis Le Roy, by Werner L. Gundersheimer // History and Theory 7 (1968). 151–158.

Ibn Al-Haytham. Alhacen’s Theory of Visual Perception: The First Three Books of Alhacen’s ‘De aspectibus’. Ed. A. M. Smith. Philadelphia: American Philosophical Society, 2001.

Idem. The Optics: Books I–III, on Direct Vision. Ed. A. I. Sabra. 2 vols. L.: Warburg Institute, University of London, 1989.

Ilardi V. Renaissance Vision from Spectacles to Telescopes. Philadelphia: American Philosophical Society, 2007.

Iliffe R. ‘In the Warehouse’: Privacy, Property and Priority in the Early Royal Society // History of Science 30 (1992). 29–68.

Isaac J. Working Knowledge: Making the Human Sciences from Parsons to Kuhn. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2012.

Ivins W. M. On the Rationalization of Sight: With… Three Renaissance Texts. N. Y.: Da Capo Press, 1975.

Idem. Prints and Visual Communication. L.: Routledge, 1953.

Jackson T. Justifying Faith, or The Faith by which the Just Do Live. L.: J. Beale, 1615.

Jacob M. C. Science Studies after Social Construction: The Turn toward the Comparative and the Global // Beyond the Cultural Turn: New Directions in the Study of Society and Culture. Ed. V. E. Bonnell, L. Hunt. University of California Press, 1999. 95–120.

Idem. Scientific Culture and the Making of the Industrial West. N. Y.: Oxford University Press, 1997.

Jacob M. C., Stewart L. Practical Matter: Newton’s Science in the Service of Industry and Empire, 1687–1851. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2004.

Jacquot J. Thomas Harriot’s Reputation for Impiety // Notes and Records of the Royal Society of London 9 (1952). 164–187.

Jalobeanu D. A Natural History of the Heavens: Francis Bacon’s AntiCopernicanism // The Making of Copernicus: Early Modern Transformations of the Scientist and His Science. Ed. W. Neuber, T. Rahn, C. Zittel. Leiden: Brill, 2015. 64–87.

James G. O. The Problem of Mechanical Flight // Science 36 (1912). 336–340.

James W. Humanism and Truth (1904) // Pragmatism: A New Name for Some Old Ways of Thinking: [and] the Meaning of Truth, a Sequel to Pragmatism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1978.

Jansen P. De Blaise Pascal ? Henry Hammond: Les Provinciales en Angleterre. P.: J. Vrin, 1954.

Jardine N. The Birth of History and Philosophy of Science: Kepler’s ‘A Defence of Tycho against Ursus’. Cambridge: Cambridge University Press, 1984.

Idem. The Scenes of Inquiry: On the Reality of Questions in the Sciences. Oxford: Clarendon Press, 2000.

Idem. Uses and Abuses of Anachronism in the History of the Sciences // History of Science 38 (2000). 251–270.

Idem. Whigs and Stories: Herbert Butterfield and the Historiography of Science // History of Science 41 (2003). 125–140.

Jarrige P. A Further Discovery of the Mystery of Jesuitisme. L.: R. Royston, 1658.

Jervis J. L. Cometary Theory in Fifteenth-century Europe. Dordrecht: D. Reidel, 1985.

Jesseph D. M. Galileo, Hobbes and the Book of Nature // Perspectives on Science 12 (2004). 191–211.

Jobe T. H. The Devil in Restoration Science: The Glanvill-Webster Witchcraft Debate // Isis 72 (1981). 343–356.

Johns A. How to Acknowledge a Revolution // American Historical Review 107 (2002). 106–125.

Idem. Identity, Practice and Trust in Early Modern Natural Philosophy // Historical Journal 42 (1999). 1125–1145.

Idem. The Nature of the Book: Print and Knowledge in the Making. Chicago: University of Chicago Press, 1998.

Idem. Science and the Book in Modern Cultural Historiography // Studies in History and Philosophy of Science Part A 29 (1998). 167–194.

Johnson C. R. The German Discovery of the World: Renaissance Encounters with the Strange and Marvelous. Charlottesville: University of Virginia Press, 2008.

Idem. Renaissance German Cosmographers and the Naming of America // Past and Present 191 (2006). 3–43.

Johnson F. R., Larkey S. V. Thomas Digges, the Copernican System and the Idea of the Infinity of the Universe in 1576 // Huntington Library Bulletin 5 (1934). 69–117.

Johnson S. The Vanity of Authors // The Rambler [No.1 March 20, 1750–No.208 March 14, 1752]. 6 vols. Vol. 4 (no. 106). L.: J. Payne, J. Bouquet, 1752. 46–54.

Johnston S. Theory, Theoric, Practice: Mathematics and Magnetism in Elizabethan England // Journal de la Renaissance 2 (2004). 53–62.

Jones R. F. Ancients and Moderns: A Study of the Background of the Battle of the Books. St Louis: Washington University Press, 1936.

Jonkers A. R. T. Earth’s Magnetism in the Age of Sail. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2003.

Joy L. S. Scientific Explanation: From Formal Causes to Laws of Nature // The Cambridge History of Science. 7 vols. Vol. 3: Early Modern Science. Ed. K. Park, L. J. Daston. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. 70–105.

Jurin J. A Letter to the Right Reverend the Bishop of Cloyne Occasion’d by His Lordship’s Treatise on the Virtues of Tar-water. L.: J. Robinson, 1744.

Kant I. Critique of Pure Reason. Ed. N. Kemp Smith. N. Y.: Macmillan, 1949.

Kassell L. Medicine and Magic in Elizabethan England: Simon Forman-Astrologer, Alchemist and Physician. Oxford: Clarendon, 2005.

Kastan D. S. Shakespeare and the Book. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.

Kaye J. Economy and Nature in the Fourteenth Century: Money, Market Exchange and the Emergence of Scientific Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Kemp M. Science, Non-science and Nonsense: The Interpretation of Brunelleschi’s Perspective // Art History 1 (1978). 134–161.

Idem. The Science of Art: Optical Themes in Western Art from Brunelleschi to Seurat. New Haven: Yale University Press, 1990.

Kepler J. Dioptrice, seu demonstratio eorum quae visui et visibilibus propter conspicilla non ita pridem inventa accidunt: Praemissae epistolae Galilaei de ijs quae post editionem nuncij siderij ope perspicilli, nova et admiranda in coelo deprehensa sunt. Augsburg: Franck, 1611.

Idem. Dissertatio cum nuncio sidereo. Ed. I. Pantin. P.: Les Belles Lettres, 1993.

Idem. Epitome astronomiae Copernicanae. Frankfurt: Sch?nwetter, 1635.

Idem. Epitome of Copernican Astronomy, Books IV and V. Amherst, NY: Prometheus Books, 1995.

Idem. L’?toile nouvelle dans le serpentaire. P.: A. Blanchard, 1998.

Idem. L’?trenne, ou La Neige sexangulaire. Ed. R. Halleux. P.: Vrin, 1975.

Idem. Kepler’s Conversation with Galileo’s Sidereal Messenger. Ed. E. Rosen. N. Y.: Johnson Reprint Corporation, 1965.

Idem. Kepler’s Dream. Ed. J. Lear. Berkeley: University of California Press, 1965.

Idem. Kepler’s Somnium: The Dream or Posthumous Work on Lunar Astronomy. Ed. E. Rosen. Madison: University of Wisconsin Press, 1967.

Idem. New Astronomy. Trans. W. H. Donahue. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Idem. The Six-cornered Snowflake. Ed. C. Hardie. Oxford: Clarendon Press, 1966.

Idem. The Six-cornered Snowflake: A New Year’s Gift. Ed. J. F. Nims. Philadelphia: Paul Dry Books, 2010.

Kerker M. Science and the Steam Engine // Technology and Culture 2 (1961). 381–390.

Ketterer D. ‘The Wonderful Effects of Steam’: More Percy Shelley Words in Frankenstein? // Science Fiction Studies 25 (1998). 566–570.

Keynes G. John Evelyn, a Study in Bibliophily with a Bibliography of His Writings. Cambridge: Cambridge University Press, 1937.

King H. C., Millburn J. R. Geared to the Stars: The Evolution of Planetariums, Orreries and Astronomical Clocks. Toronto: University of Toronto Press, 1978.

King P. Mediaeval Thought-experiments: The Metamethodology of Mediaeval Science // Thought Experiments in Science and Philosophy. Ed. T. Horowitz. Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 1991. 43–64.

Kirk G. S., Raven J. E., Schofield M. The Presocratic Philosophers: A Critical History with a Selection of Texts. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

Klein J. L. Statistical Visions in Time: A History of Time Series Analysis, 1662–1938. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Klein U. Origin of the Concept of Chemical Compound // Science in Context 7 (1994). 163–204.

Koyr? A. The Astronomical Revolution: Copernicus, Kepler, Borelli. P.: Hermann, 1973.

Idem. Concept and Experience in Newton’s Scientific Thought [1956] // Newtonian Studies. L.: Chapman & Hall, 1965. 25–52.

Idem. Du monde de «l’?-peu-pr?s» ? l’univers de la pr?cision // ?tudes d’histoire de la pens?e philosophique. P.: Colin, 1971. 311–329.

Idem. ?tudes d’histoire de la pens?e scientifique. P.: Gallimard, 1973.

Idem. ?tudes Galil?ennes. P.: Hermann, 1966.

Idem. From the Closed World to the Infinite Universe. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1957.

Idem. Galil?e et l’exp?rience de Pise: ? propos d’une l?gende // ?tudes d’histoire de la pens?e scientifique. P.: Gallimard, 1973. 213–223.

Idem. Galileo and the Scientific Revolution of the Seventeenth Century // The Philosophical Review 52 (1943). 333–348.

Idem. Newtonian Studies. L.: Chapman & Hall, 1965.

Kren C. The Rolling Device of Nasir al-D?n al-T?s? in the De Spera of Nicole Oresme? // Isis 62 (1971). 490–498.

Kristensen L. K., M?ller Pedersen K. Roemer, Jupiter’s Satellites and the Velocity of Light // Centaurus 54 (2012). 4–38.

Kubovy M. The Psychology of Perspective and Renaissance Art. Cambridge: Cambridge University Press, 1986.

Kuhn T. S. The Copernican Revolution: Planetary Astronomy in the Development of Western Thought. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1957.

Idem. Dubbing and Redubbing: The Vulnerability of Rigid Designation // Minnesota Studies in the Philosophy of Science 14 (1990). 298–318.

Idem. The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change. Chicago: University of Chicago Press, 1977.

Idem. Historical Structure of Scientific Discovery // Science 136 (1962). 760–764.

Idem. Mathematical versus Experimental Traditions in the Development of Physical Science // The Journal of Interdisciplinary History 7 (1976). 1–31.

Idem. The Principle of Acceleration: A Non-dialectical Theory of Progress: Comment // Comparative Studies in Society and History 11 (1969). 426–430.

Idem. The Road since Structure: Philosophical Essays, 1970–1993, with An Autobiographical Interview. Ed. J. Conant, J. Haugeland. Chicago: University of Chicago Press, 2000.

Idem. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1962.

Idem. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1970.

Idem. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Idem. The Trouble with the Historical Philosophy of Science: Robert and Maurine Rothschild Distinguished Lecture, 19 November 1991. Cambridge, Mass.: Department of the History of Science, Harvard University, 1992.

Idem. What are Scientific Revolutions? [1987] // The Road since Structure: Philosophical Essays, 1970–1993, with An Autobiographical Interview. Ed. J. Conant, J. Haugeland. Chicago: University of Chicago Press, 2000. 13–32.

Kusch M. Annalisa Coliva on Wittgenstein and Epistemic Relativism // Philosophia 41 (2013). 37–49.

Idem. Hacking’s Historical Epistemology: A Critique of Styles of Reasoning // Studies in History and Philosophy of Science Part A 41 (2010). 158–173.

Kusukawa S. Picturing the Book of Nature: Image, Text and Argument in Sixteenth-century Human Anatomy and Medical Botany. Chicago: University of Chicago Press, 2011.

Idem. The Sources of Gessner’s Pictures for the Historia animalium // Annals of Science 67 (2010). 303–328.

Kwa C. Styles of Knowing. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2011.

Labinger J. A., Collins H. (eds.). The One Culture? A Conversation about Science. Chicago: University of Chicago Press, 2001.

La Bo?tie ?. de. De la servitude volontaire, ou Contr’un. Ed. M. C. Smith. Geneva: Droz, 1987.

Laird W. R. Archimedes among the Humanists // Isis 82 (1991). 629–638.

Lakatos I. The Methodology of Scientific Research Programmes. Cambridge: Cambridge University Press, 1978.

Lamb D., Easton S. M. Multiple Discovery. Amersham: Avebury, 1984.

La Mettrie J. O. de. La Mettrie’s ‘L’Homme machine’: A Study in the Origins of an Idea. Ed. A. Vartanian. Princeton: Princeton University Press, 1960.

Landes D. S. Why Europe and the West? Why Not China? // Journal of Economic Perspectives 20 (2006). 3–22.

Langbein J. H. Torture and the Law of Proof: Europe and England in the Ancien R?gime. Chicago: University of Chicago Press, 1977.

Laqueur T. W. Making Sex: Body and Gender from the Greeks to Freud. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1990.

Laski H. J. The Rise of European Liberalism: An Essay in Interpretation. L.: Allen & Unwin, 1936.

Laslett P. Commentary // Scientific Change. Ed. AC. Crombie. N. Y.: Basic Books, 1963. 861–865.

Latham R. E. (ed.). Dictionary of Medieval Latin from British Sources. L.: British Academy, 1975–.

Latour B. For David Bloor… and beyond: A Reply to David Bloor’s ‘Anti-Latour’ // Studies in History and Philosophy of Science 30 (1999). 113–130.

Idem. The Force and the Reason of Experiment // Experimental Inquiries. Ed. H. E. Legrand. Dordrecht: Kluwer, 1990. 49–80.

Idem. One More Turn after the Social Turn: Easing Science Studies into the Non-modern World // The Social Dimensions of Science. Ed. E. McMullin. Notre Dame: Notre Dame University Press, 1992. 272–292.

Idem. On the Partial Existence of Existing and Non-existing Objects // Biographies of Scientific Objects. Ed. L. J. Daston. Chicago: University of Chicago Press, 2000. 247–269.

Idem. Pandora’s Hope: Essays on the Reality of Science Studies. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1999.

Idem. Visualisation and Cognition: Drawing Things Together // Representation in Scientific Activity. Ed. M. Lynch, S. Woolgar. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1990. 19–68.

Idem. We Have Never been Modern. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993.

Lattis J. M. Between Copernicus and Galileo: Christoph Clavius and the Collapse of Ptolemaic Cosmology. Chicago: University of Chicago Press, 1994.

Laudan L. The Clock Metaphor and Probabilism: The Impact of Descartes on English Methodological Thought, 1650–1665 // Annals of Science 22 (1966). 73–104.

Idem. A Confutation of Convergent Realism // Philosophy of Science 48 (1981). 19–49.

Idem. Demystifying Underdetermination // Minnesota Studies in the Philosophy of Science 14 (1990). 267–297.

Idem. The Nature and Sources of Locke’s Views on Hypotheses // Journal of the History of Ideas 28 (1967). 211–223.

Idem. The Pseudo-science of Science? // Philosophy of the Social Sciences 11 (1981). 173–198.

Law J. Technology and Heterogeneous Engineering: The Case of Portuguese Expansion // The Social Construction of Technological Systems. Ed. W. E. Bijker, T. Hughes, T. J. Pinch. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1987. 111–134.

Layton Jr E. T. Technology as Knowledge // Technology and Culture 15 (1974). 31–41.

Leavis F. R. Two Cultures? The Significance of C. P. Snow. Ed. S. Collini. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.

Leblanc V. The World Surveyed, or The Famous Voyages and Travailes of V. Le Blanc, or White. L.: J. Starkey, 1660.

Le Clerc D. The History of Physick, or an Account of the Rise and Progress of the Art and the Several Discoveries Therein from Age to Age. L.: D. Brown, 1699.

Leeuwen H. G. van. The Problem of Certainty in English Thought, 1630–1690. The Hague: Martinus Nijhoff, 1963.

Lef?vre W. The Limits of Pictures: Cognitive Functions of Images in Practical Mechanics, 1400–1600 // The Power of Images in Early Modern Science. Ed. W. Lef?vre, J. Renn, U. Schoepflin. Basle: Birkh?user, 2003. 69–88.

Lehoux D. Tropes, Facts and Empiricism // Perspectives on Science 11 (2003). 326–345.

Idem. What Did the Romans Know? An Inquiry into Science and World making. Chicago: University of Chicago Press, 2012.

Leibniz G. W, Huygens C., Papin D. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin, nebst der Biographie Papins und einigen zugeh?rigen Briefen und Actenst?cken. Ed. E. Gerland. Berlin: Akademie der Wissenschaften, 1881.

Lennox J. G. The Disappearance of Aristotle’s Biology: A Hellenistic Mystery // Aristotle’s Philosophy of Biology: Studies in the Origins of Life Science. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. 110–125.

Idem. William Harvey: Enigmatic Aristotelian of the Seventeenth Century // Teleology in the Ancient World: The Dispensation of Nature. Ed. J. Rocca. Cambridge: Cambridge University Press, forthcoming.

Leonardo da Vinci. Trattato della pittura. Ed. G. de Rossi. Rome: Stamperia de Romanis, 1817.

Idem. Trattato della pittura (1651) = Trait? de la peinture. Ed. A. Sconza. P.: Les Belles Lettres, 2012.

Idem. Treatise on Painting: Codex urbinas latinus 1270. Ed. A. P. McMahon. Princeton: Princeton University Press, 1956.

Leplin J. (ed.). Scientific Realism. Berkeley: University of California Press, 1984.

Lerner M. – P. Le Monde des sph?res. 2 vols. P.: Les Belles Lettres, 1997.

Leroi A. M. The Lagoon: How Aristotle Invented Science. N.Y.: Viking, 2014.

Leroy L. De la vicissitude ou vari?t? des choses de l’univers. P.: P. L’Huilier, 1575.

Idem. Of the Interchangeable Course or Variety of Things. L.: C. Yetsweirt, 1594.

Lessing K. G. Gotthold Ephraim Lessings Leben, nebst seinem noch ?brigen litterarischen Nachlasse. 3 vols. Berlin: In der Vossischen Buchhandlung, 1793–1795.

Lessius L. Rawleigh, His Ghost, or A Feigned Apparition of Syr W. Rawleigh, to a Friend of His, for the Translating into English, the Booke of L. Lessius. St Omer: [s.n.], 1631.

Lester T. The Fourth Part of the World. L.: Profile, 2009.

Lestringant F. L’Atelier du cosmographe, ou L’Image du monde ? la Renaissance. P.: A. Michel, 1991.

Leurechon J. Selectae propositiones in tota sparsim mathematica pulcherrimae ad usum et exercitationem celebrium academiarum. Pont-?-Mousson: G. Bernardus, 1629.

Levenson J. A. ‘Jacopo de’ Barbari // Print Quarterly 25 (2008). 207–209.

Levine J. M. The Battle of the Books: History and Literature in the Augustan Age. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1991.

Idem. Between the Ancients and the Moderns: Baroque Culture in Restoration England. New Haven: Yale University Press, 1999.

L?vy-Bruhl L. How Natives Think. N. Y.: A. A. Knopf, 1925.

Lewis E. Walter Charleton and Early Modern Eclecticism // Journal of the History of Ideas 62 (2001). 651–664.

Lindberg David C. Alhazen’s Theory of Vision and Its Reception in the West // Isis 58 (1967). 321–341.

Idem. The Beginnings of Western Science: The European Scientific Tradition in Philosophical, Religious and Institutional Context, 600 BC to AD1450. Chicago: University of Chicago Press, 1992.

Lindberg D. C., Numbers R. L. (eds.). God and Nature: Historical Essays on the Encounter between Christianity and Science. Berkeley: University of California Press, 1986.

Lindberg D. C., Westman R. S. (eds.). Reappraisals of the Scientific Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

Line F. Tractatus de corporum inseparabilitate; in quo experimenta de vacuo, tam Torricelliana, quam Magdeburgica, & Boyliana, examinantur. L.: T. Roycroft, 1661.

Livingstone D. N., Withers C. W. J. (eds.). Geography and Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 2005.

Locke J. An Essay Concerning Humane Understanding. L.: T. Basset, 1690.

Lohne J. A. Isaac Newton: The Rise of a Scientist 1661–1671 // Notes and Records of the Royal Society of London (1965). 125–139.

LoLordo A. Pierre Gassendi and the Birth of Early Modern Philosophy. N. Y.: Cambridge University Press, 2007.

Long P. O. Invention, Authorship,’Intellectual Property’ and the Origin of Patents – Notes toward a Conceptual History // Technology and Culture 32 (1991). 846–884.

Idem. Openness, Secrecy, Authorship: Technical Arts and the Culture of Knowledge from Antiquity to the Renaissance. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2001.

Idem. Picturing the Machine: Francesco di Giorgio and Leonardo da Vinci in the 1490s // Picturing Machines. Ed. W. Lef?vre. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2004. 117–141.

Idem. Power, Patronage and the Authorship of Ars: From Mechanical Know-how to Mechanical Knowledge in the Last Scribal Age // Isis 88 (1997). 1–41.

Lower R. Richard Lower’s Vindicatio: A Defence of the Experimental Method. Ed. K. Dewhurst. Oxford: Sandford, 1983.

Luria A. R. Cognitive Development, Its Cultural and Social Foundations. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1976.

L?thy C. H. Where Logical Necessity Turns into Visual Persuasion: Descartes’ Clear and Distinct Illustrations // Transmitting Knowledge: Words, Images and Instruments in Early Modern Europe. Ed. S. Kusukawa, I. Maclean. Oxford: Oxford University Press, 2006. 97–133.

Lynall G. Swift and Science. L.: Palgrave Macmillan, 2012.

Lynes J. A. Brunelleschi’s Perspectives Reconsidered // Perception 9 (1980). 87–99.

Lyotard J. – F. La Condition postmoderne: rapport sur le savoir. P.: ?ditions de Minuit, 1979.

Maas H., Morgan M. S. Timing History: The Introduction of Graphical Analysis in 19th-century British Economics // Revue d’histoire des sciences humaines 7 (2002). 97–127.

McCord S. L. Healing by Proxy: The Early-modern Weapon-salve // English Language Notes 47 (2009). 13–24.

McCormick T. William Petty and the Ambitions of Political Arithmetic. Oxford: Oxford University Press, 2009.

McDonald J. F. Russell, Wittgenstein, and the Problem of the Rhinoceros // Southern Journal of Philosophy 31 (1993). 409–424.

Macfarlane A. Civility and the Decline of Magic // Civil Histories: Essays in Honour of Sir Keith Thomas. Ed. P. Slack, P. Burke, B. Harrison. Oxford: Oxford University Press, 2000. 145–160.

MacGregor N. Shakespeare’s Restless World. L.: Allen Lane, 2012.

McGrew T. J., Alspector-Kelly M., Allhoff F. (eds.). The Philosophy of Science: An Historical Anthology. Chichester: WileyBlackwell, 2009.

McGuire J. E., Rattansi P. M. Newton and the ‘Pipes of Pan’ // Notes and Records of the Royal Society of London 21 (1966). 108–143.

Machiavelli N. Selected Political Writings. Trans. D. Wootton. Indianapolis: Hackett, 1994.

McIntosh G. C. The Johannes Ruysch and Martin Waldseem?ller World Maps: The Interplay and Merging of Early-sixteenth-century New World Cartographies. Cerritos, Calif.: Plus Ultra Publishing, 2012.

MacIntyre A. C. After Virtue: A Study in Moral Theory. L.: Duck-worth, 1981.

Idem. Epistemological Crises, Dramatic Narrative and the Philosophy of Science in Historicism and Epistemology // Monist 60 (1977). 453–472.

MacKay R. J., Oldford R. W. Scientific Method, Statistical Method and the Speed of Light // Statistical Science (2000). 254–278.

Mackinnon N. The Portrait of Fra Luca Pacioli // The Mathematical Gazette 77 (1993). 130–219.

McLaughlin M. L. Humanist Concepts of Renaissance and Middle Ages in the Tre-and Quattrocento // Renaissance Studies 2 (1988). 131–142.

Maclean I. Foucault’s Renaissance Episteme // Journal of the History of Ideas 59 (1998). 149–166.

Idem. Logic, Signs and Nature in the Renaissance: The Case of Learned Medicine. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

McMullin E. Bruno and Copernicus // Isis 78 (1987). 55–74.

Idem. Giordano Bruno at Oxford // Isis 77 (1986). 85–94.

Idem. The Impact of Newton’s Principia on the Philosophy of Science // Philosophy of Science 68 (2001). 279–310.

McNally P. (ed.). The Advent of Printing. Montreal: McGill University, 1987.

McNulty R. Bruno at Oxford // Renaissance News 13 (1960). 300–305.

Maffioli C. S. Out of Galileo: The Science of Waters 1628–1718. Rotterdam: Erasmus, 1994.

Idem. La via delle acque, 1500–1700: Appropriazione delle arti e trasformazione delle matematiche. Florence: L. S. Olschki, 2010.

Malcolm N. Aspects of Hobbes. Oxford: Clarendon Press, 2002.

Idem. Hobbes and Roberval // Aspects of Hobbes. Oxford: Clarendon Press, 2002. 156–199.

Idem. Hobbes’s Science of Politics and His Theory of Science // Aspects of Hobbes. Oxford: Clarendon Press, 2002. 146–155.

Idem. Robert Boyle, Georges Pierre des Clozets and the Asterism: A New Source // Early Science and Medicine 9 (2004). 293–306.

Manetti A. Vita di Filippo Brunelleschi. Ed. C. C. Perrone. Rome: Salerno, 1992.

Margolis H. Patterns, Thinking and Cognition: A Theory of Judgment. Chicago: University of Chicago Press, 1987.

Idem. It Started with Copernicus: How Turning the World inside out Led to the Scientific Revolution. N. Y.: McGraw-Hill, 2002.

Martens R. Kepler’s Philosophy and the New Astronomy. Princeton: Princeton University Press, 2000.

Martinet M. Science et hypoth?ses chez Descartes // Archives internationales d’histoire des sciences 24 (1974). 319–339.

Massa D. Giordano Bruno’s Ideas in Seventeenth-century England // Journal of the History of Ideas 38 (1977). 227–242.

Massey L. Picturing Space, Displacing Bodies. University Park, PA: Pennsylvania State University Press, 2007.

Mattern S. P. Galen and the Rhetoric of Healing. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2008.

May C. The Venetian Moment: New Technologies, Legal Innovation and the Institutional Origins of Intellectual Property // Prometheus 20 (2002). 159–179.

Mayer A. – K. Setting Up a Discipline: Conflicting Agendas of the Cambridge History of Science Committee, 1936–1950 // Studies in History and Philosophy of Science Part A 31 (2000). 665–689.

Mayer T. F. The Roman Inquisition: A Papal Bureaucracy and Its Laws in the Age of Galileo. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2013.

Idem. The Roman Inquisition: Trying Galileo. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2015.

Mayr E. When is Historiography Whiggish? // Journal of the History of Ideas 51 (1990). 301–309.

Mayr O. Authority, Liberty & Automatic Machinery in Early Modern Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1986.

Mazur J. Enlightening Symbols: A Short History of Mathematical Notation and Its Hidden Powers. Princeton: Princeton University Press, 2014.

Mela P. De orbis situ libri tres. Adiecta sunt praeterea loca aliquot ex Vadiani commentarijs. Ed. J. Vadianus. P.: C. Wechel, 1530.

Melchior-Bonnet S. The Mirror: A History. N. Y.: Routledge, 2002.

Merchant C. ‘The Violence of Impediments’: Francis Bacon and the Origins of Experimentation // Isis 99 (2008). 731–760.

Merton R. K. The Normative Structure of Science // The Sociology of Science. Chicago: University of Chicago Press, 1973. 267–278.

Idem. On the Shoulders of Giants: A Shandean Postcript. N. Y.: Free Press, 1965.

Idem. Priorities in Scientific Discovery: A Chapter in the Sociology of Science // American Sociological Review 22 (1957). 635–659.

Idem. Resistance to the Systematic Study of Multiple Discoveries in Science // European Journal of Sociology 4 (1963). 237–282.

Idem. Science and Technology in a Democratic Order // Journal of Legal and Political Sociology 1 (1942). 115–126.

Idem. Science, Technology and Society in Seventeenth-century England // Osiris 4 (1938). 360–363.

Idem. Science, Technology and Society in Seventeenth-century England. N. Y.: Harper & Row, 1970.

Idem. Singletons and Multiples in Scientific Discovery: A Chapter in the Sociology of Science // Proceedings of the American Philosophical Society 105 (1961). 470–486.

Idem. The Sociology of Science: Theoretical and Empirical Investigations. Chicago: University of Chicago Press, 1973.

Idem. The Unanticipated Consequences of Purposive Social Action // American Sociological Review 1 (1936). 894–904.

Merton R. K., Barber E. G. The Travels and Adventures of Serendipity. Princeton: Princeton University Press, 2006.

Meurer P. H. Cartography in the German Lands, 1450–1650 // The History of Cartography. 6 vols. Vol. 3: Cartography in the European Renaissance. Ed. D. Woodward. Chicago: University of Chicago Press, 2007. 1172–1245.

Michele A. Trattato della grandezza dell’acqva et della terra. Venice: N. Moretti, 1583.

Middleton W. E. K. The History of the Barometer. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1964.

Midgley R. A New Treatise of Natural Philosophy. L.: J. Hindmarsh, 1687.

Mignolo W. D. The Darker Side of the Renaissance: Literacy, Territoriality and Colonization. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2010.

Mill J. S. Principles of Political Economy. L.: Longmans, Green & Co., 1909.

Miller D. P. James Watt, Chemist: Understanding the Origins of the Steam Age. L.: Pickering & Chatto Ltd, 2009.

Milliet de Chales C. – F. Cursus seu mundus mathematicus. 3 vols. Lyons, 1674.

Idem. Cursus seu mundus mathematicus. 4 vols. Lyons, 1690.

Milton J. R. Laws of Nature // The Cambridge History of Seventeenth-century Philosophy. 2 vols. Vol. 1. Ed. D. Garber, M. Ayers. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. 680–701.

Idem. The Origin and Development of the Concept of the ‘Laws of Nature’ // European Journal of Sociology 22 (1981). 173–195.

Minnis A. J. Medieval Theory of Authorship: Scholastic Literary Attitudes in the Later Middle Ages. Aldershot: Wildwood House, 1988.

Mirowski P. A Visible Hand in the Marketplace of Ideas: Precision Measurement as Arbitrage // Science in Context 7 (1994). 563–590.

Mizauld A. Cosmologia: Historiam coeli et mundi. P.: F. Morellus, 1570.

Moffitt J. F. Painterly Perspective and Piety: Religious Uses of the Vanishing Point, From the 15th to the 18th Century. Jefferson, NC: McFarland, 2008.

Mokyr J. The Enlightened Economy: An Economic History of Britain, 1700–1850. New Haven: Yale University Press, 2009.

Idem. The Gifts of Athena: Historical Origins of the Knowledge Economy. Princeton: Princeton University Press, 2004.

Idem. The Intellectual Origins of Modern Economic Growth // Journal of Economic History 65 (2005). 285–351.

Idem. The Lever of Riches: Technological Creativity and Economic Progress. N. Y.: Oxford University Press, 1990.

Montaigne M. de. The Complete Essays. Trans. M. A. Screech. L.: Allen Lane, 1991.

Idem. Essayes: Written in French. Trans. J. Florio. L.: E. Blovnt, 1613.

Idem. OEuvres compl?tes. Ed. M. Rat. P.: Gallimard, 1962.

Moore G. E. A Defence of Common Sense. L.: Allen & Unwin, 1925.

Morando B. The Golden Age of Celestial Mechanics // The General History of Astronomy. 4 vols. Vol. 2B: Planetary Astronomy from the Renaissance to the Rise of Astrophysics. Ed. R. Taton, C. Wilson. 1995. 211–239.

More H. Divine Dialogues, Containing Sundry Disquisitions and Instructions Concerning the Attributes and Providence of God. L.: J. Flesher, 1668.

Idem. The Immortality of the Soul, So Farre Forth as It is Demonstrable from the Knowledge of Nature and the Light of Reason. L.: W. Morden, 1659.

Morison S. E. Portuguese Voyages to America in the Fifteenth Century. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1940.

Mornet D. Les Origines intellectuelles de la R?volution fran?aise: 1715–1787. P.: Armand Colin, 1933.

Mosley A. Bearing the Heavens: Tycho Brahe and the Astronomical Community of the Late Sixteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Muir E. The Culture Wars of the Late Renaissance. Boston: Harvard University Press, 2007.

Muraro L. Giambattista della Porta, mago e scienziato. Milan: Feltrinelli, 1978.

Murdoch J. E. Philosophy and the Enterprise of Science in the Later Middle Ages // The Interaction between Science and Philosophy. Ed. Y. Elkana. Atlantic Highlands, NJ: Humanities Press, 1974. 51–74.

Idem. Pierre Duhem and the History of Late-Medieval Science and Philosophy in the Latin West // Gli studi di filosofia medievale fra otto e novecento. Ed. A. Maier, R. Imbach. Rome: Edizioni di Storia e Letteratura, 1991. 253–302.

Musson A. E., Robinson E. Science and Technology in the Industrial Revolution. Manchester: Manchester University Press, 1969.

M?nster S. A Treatyse of the Newe India with Other New Founde Landes and Islandes. L.: E. Sutton, 1553.

Nagel T. What is It Like to be a Bat? // The Philosophical Review 83 (1974). 435–450.

Naud? G. Instructions Concerning Erecting of a Library Presented to My Lord, the President de Mesme. Trans. J. Evelyn. L.: G. Bedle, 1661.

Needham J. Human Laws and Laws of Nature in China and the West (I) // Journal of the History of Ideas 12 (1951). 3–30.

Idem. Human Laws and Laws of Nature in China and the West (II) // Journal of the History of Ideas 12 (1951). 194–230.

Idem. The Sceptical Biologist (Ten Essays). L.: Chatto & Windus, 1929.

Idem. The Shorter Science and Civilisation in China: An Abridgement. Ed. C. A. Rowan. 5 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1978–1995.

Newcastle M. C. Philosophical Letters, or Modest Reflections upon Some Opinions in Natural Philosophy. L.: [s.n.], 1664.

Newman W. R. Atoms and Alchemy: Chymistry and the Experimental Origins of the Scientific Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 2006.

Idem. Brian Vickers on Alchemy and the Occult: A Response // Perspectives on Science 17 (2009). 482–506.

Idem. Gehennical Fire. Chicago: University of Chicago Press, 2003.

Idem. How Not to Integrate the History and Philosophy of Science: A Reply to Chalmers // Studies in History and Philosophy of Science Part A 41 (2010). 203–213.

Idem. Promethean Ambitions: Alchemy and the Quest to Perfect Nature. Chicago: University of Chicago Press, 2004.

Idem. What Have We Learned from the Recent Historiography of Alchemy? // Isis 102 (2011). 313–321.

Newman W. R., Principe L. M. Alchemy Tried in the Fire. Chicago: University of Chicago Press, 2005.

Idem. Alchemy versus Chemistry: The Etymological Origins of a Historiographic Mistake // Early Science and Medicine 3 (1998). 32–65.

Newton I. The Correspondence of Isaac Newton. Ed. H. W. Turnbull. 7 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1959–1977.

Idem. Isaac Newton’s Papers & Letters on Natural Philosophy and Related Documents. Ed. I. B. Cohen. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1958.

Idem. A Letter of Mr Isaac Newton, Professor of the Mathematicks in the University of Cambridge; Containing His New Theory about Light and Colors: Sent by the Author to the Publisher From Cambridge, Febr. 6. 1671/72; in Order to be Communicated to the R. Society // Philosophical Transactions 6 (1672). 3075–3087.

Idem. The Mathematical Principles of Natural Philosophy. Trans. A. Motte. 2 vols. L.: B. Motte, 1729.

Idem. Opticks, or A Treatise of the Reflexions, Refractions, Inflexions and Colours of Light. L.: Samuel Smith, 1704.

Idem. Unpublished Scientific Papers of Isaac Newton: A Selection from the Portsmouth Collection in the University Library, Cambridge. Ed. A. R. Hall, M. B. Hall. Cambridge: Cambridge University Press, 1962.

Newton I., Cotes R. Correspondence of Sir Isaac Newton and Professor Cotes. Ed. J. Edleston. L.: J. W. Parker, 1850.

Newton R. R. The Authenticity of Ptolemy’s Parallax Data-Part 1 // Quarterly Journal of the Royal Astronomical Society 14 (1973). 367–388.

Niceron J. F. La Perspective curieuse. P.: Veuve F. Langlois, 1652.

Nicholl C. Leonardo da Vinci: The Flights of the Mind. L.: Allen Lane, 2004.

Nield T. Incoming! Or, Why We Should Stop Worrying and Learn to Love the Meteorite. L.: Granta, 2011.

Norman R. The New Attractive: Containing a Short Discourse of the Magnes or Lodestone. L.: R. Ballard, 1581.

North J. D. God’s Clockmaker: Richard of Wallingford and the Invention of Time. L.: Hambledon and London, 2005.

Nummedal T. Alchemy and Authority in the Holy Roman Empire. Chicago: University of Chicago Press, 2007.

Idem. On the Utility of Alchemical Fraud // Chymists and Chymistry: Studies in the History of Alchemy and Early Modern Chemistry. Ed. L. Principe. Sagamore Beach, Mass.: Science History Publications, 2007. 173–180.

Nye M. J. Michael Polanyi and His Generation: Origins of the Social Construction of Science. Chicago: University of Chicago Press, 2011.

Oakley F. Christian Theology and the Newtonian Science: The Rise of the Concept of the Laws of Nature // Church History 30 (1961). 433–457.

Idem. Natural Law, Laws of Nature, Natural Rights: Continuity and Discontinuity in the History of Ideas. N. Y.: Continuum, 2005.

Oberman H. A. Reformation and Revolution: Copernicus’s Discovery in an Era of Change // The Cultural Context of Medieval Learning. Ed. J. E. Murdoch, E. D. Sylla. Springer, 1975. 397–435.

Ogborn M., Withers C. W. J. Introduction: Book Geography, Book History // Geographies of the Book. Ed. M. Ogborn, C. W. J. Withers. Farnham: Ashgate, 2010. 1–25.

Ogilvie B. W. The Science of Describing: Natural History in Renaissance Europe. Chicago: University of Chicago Press, 2008.

O’Gorman E. The Invention of America: An Inquiry into the Historical Nature of the New World and the Meaning of Its History. Bloomington: Indiana University Press, 1961.

O’Grady P. Wittgenstein and Relativism // International Journal of Philosophical Studies 12 (2004). 315–337.

Ong W. J. Orality and Literacy: The Technologizing of the World. L.: Routledge, 1982.

Idem. Ramus, Method and the Decay of Dialogue: From the Art of Discourse to the Art of Reason. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1958.

Ophir Adi, Shapin S. The Place of Knowledge: A Methodological Survey // Science in Context 4 (1991). 3–21.

Oresme N. Le Livre du ciel et du monde. Ed. A. D. Menut. Madison: University of Wisconsin Press, 1968.

Idem. ‘The Questiones de spera’ of Nicole Oresme: Latin Text with English Translation, Commentary and Variants. Ed. G. Droppers. Milwaukee, MI: University of Wisconsin, 1966.

Idem. Trait? de l’esp?re. Ed. L. McCarthy. Toronto: University of Toronto, 1943.

Orgel S. Impersonations: The Performance of Gender in Shakespeare’s England. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Osler M. J. John Locke and the Changing Ideal of Scientific Knowledge // Journal of the History of Ideas 31 (1970). 3–16.

Idem. (ed.). Rethinking the Scientific Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Owen G. E. L. Tithenai ta phainomena [1967] // Articles on Aristotle. 4 vols. Vol. 1: Science. Ed. J. Barnes, M. Schofield, R. Sorabji. L.: Duckworth, 1975. 113–126.

Padoa A. La Logique d?ductive dans sa derni?re phase de d?veloppement. P.: Gauthier-Villars, 1912.

Palingenius M. The Zodiake of Life. L.: R. Newberye, 1565.

Idem. The Zodiake of Life. Ed. R. Tuve, B. Googe. N. Y.: Scholars’ Facsimiles & Reprints, 1947.

Palisca C. V. Vincenzo Galileo, scienziato sperimentale, mentore del figlio Galileo // Nuncius 15 (2000). 497–514.

Palmerino C. R. Experiments, Mathematics, Physical Causes: How Mersenne Came to Doubt the Validity of Galileo’s Law of Free Fall // Perspectives on Science 18 (2010). 50–76.

Palmieri P. The Cognitive Development of Galileo’s Theory of Buoyancy // Archive for History of Exact Sciences 59 (2005). 189–222.

Idem. Galileo and the Discovery of the Phases of Venus // Journal for the History of Astronomy 32 (2001). 109–129.

Idem. Re-examining Galileo’s Theory of Tides // Archive for History of Exact Sciences 53 (1998). 223–375.

Panofsky E. Perspective as Symbolic Form. N. Y.: Zone Books, 1991.

Idem. Renaissance and Renascences in Western Art. L.: Paladin, 1970.

Pantin I. New Philosophy and Old Prejudices: Aspects of the Reception of Copernicanism in a Divided Europe // Studies in History and Philosophy of Science Part A 30 (1999). 237–262.

Papin D. An Account of an Experiment Shewn before the Royal Society, of Shooting by the Rarefaction of the Air // Philosophical Transactions (1683–1775) 16 (1686). 21, 22.

Idem. A Continuation of the New Digester of Bones, Its Improvements, and New Uses It Hath Been Applyed to, Both for Sea and Land: Together with Some Improvements and New Uses of the Air-pump, Tryed Both in England and in Italy. L.: J. Streater, 1687.

Idem. A Demonstration of the Velocity wherewith the Air Rushes into an Exhausted Receiver, Lately Produced before the Royal Society // Philosophical Transactions (1683–1775) 16 (1686). 193–195.

Idem. La Mani?re d’amolir les os. Amsterdam: Desbordes, 1688.

Idem. Nouvelle Mani?re pour ?lever l’eau par la force du feu mise en lumi?re. Cassell: J. Estienne, 1707.

Idem. Recueil de diverses pi?ces touchant quelques nouvelles machines. Kassel: J. E. Marchand, 1695.

Idem. La Vie et les ouvrages de Denis Papin. Ed. A. P?an, L. D. Belenet, L. de La Saussaye. 8 vols. Blois: C. Migault, 1894.

Park K. The Rediscovery of the Clitoris // The Body in Parts: Fantasies of Corporeality in Early Modern Europe. Ed. D. Hillman, C. Mazzio. N. Y.: Routledge, 1997: 171–193.

Idem. Response to Brian Vickers,’Francis Bacon, Feminist Historiography and the Dominion of Nature’ // Journal of the History of Ideas 69 (2008). 143–146.

Parker G. The Army of Flanders and the Spanish Road, 1567–1659. Cambridge: Cambridge University Press, 1972.

Parker S. Disputationes de Deo et providentia divina. L.: J. Martyn, 1678.

Idem. A Free and Impartial Censure of the Platonick Philosophie. Oxford: R. Davis, 1666.

Parronchi A. Un tabernacolo brunelleschiano // Filippo Brunelleschi: La sua opera e il suo tempo. Ed. G. Soadolini. Florence: Centro Di, 1980. 239–255.

Parsons R. The Seconde Parte of the Booke of Christian Exercise. L.: S. Waterson, 1590.

Pascal B. Les Provinciales. Cologne: Pierre de la Vall?e, 1657.

Idem. Les Provinciales, or The Mysterie of Jesuitisme. L.: R. Royston, 1657.

Idem. Les Provinciales, or The Mystery of Jesuitisme. L.: R. Royston, 1658.

Idem. OEuvres. Ed. P. Boutroux, L. Brunschvicg. 14 vols. Vol. 2. P.: Hachette, 1923–1925.

Idem. OEuvres compl?tes. Ed. J. Mesnard. 4 vols. Vol. 2. P.: Descl?e de Brouwer, 1964–1992.

Idem. Pens?es. Trans. W. F. Trotter. N. Y.: E. P. Dutton, 1958.

Idem. The Physical Treatises of Pascal: The Equilibrium of Liquids and the Weight of the Mass of the Air. Ed. I. H. B. Spiers, A. G. H. Spiers, F. Barry. N. Y.: Columbia University Press, 1937.

Passannante G. P. The Lucretian Renaissance: Philology and the Afterlife of Tradition. Chicago: University of Chicago Press, 2011.

Patrick S. A Brief Account of the New Sect of Latitude-men. L.: [n.p.], 1662.

Pecquet J. New Anatomical Experiments. L.: O. Pulleyn, 1653.

Peregrinus P. Opera. Ed. R. B. Thomson, L. Sturlese. Pisa: Scuola Normale Superiore, 1995.

Pesic P. Proteus Rebound – Reconsidering the ‘Torture of Nature’ // Isis 99 (2008). 304–317.

Peterson M. A. Galileo’s Muse. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2011.

Petty W. A Treatise of Taxes and Contributions. L.: N. Brooke, 1662.

P?an A., La Saussaye L. de. La Vie et les ouvrages de Denis Papin. Vol. I. P.: Franck, 1869.

P?rez-Ramos A. Francis Bacon’s Idea of Science and the Maker’s Knowledge Tradition. Oxford: Clarendon Press, 1988.

Phillips D. L. Wittgenstein and Scientific Knowledge: A Sociological Perspective. L.: Macmillan, 1977.

Phillips J. The English Patent as a Reward for Invention: The Importation of an Idea // Journal of Legal History 3 (1982). 71–79.

Picciotto J. Labors of Innocence in Early Modern England. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2010.

Piccolomini A. Della grandezza della terra et dell’acqua. Venice, 1558.

Idem. De la sfera del mondo. Venice: Al Segno del Pozzo, 1540.

Idem. La prima parte delle theoriche: overo speculationi de i pianeti. Venice: Varisco, 1558.

Pickering A. The Mangle of Practice: Time, Agency and Science. Chicago: University of Chicago Press, 1995.

Pinch T. J. Confronting Nature: The Sociology of Solar-neutrino Detection. Dordrecht: D. Reidel, 1986.

Idem. Kuhn-The Conservative and Radical Interpretations: Are Some Mertonians ‘Kuhnians’ and Some Kuhnians ‘Mertonians’? // Social Studies of Science 27 (1997). 465–482.

Idem. Opening Black Boxes: Science, Technology and Society // Social Studies of Science 22 (1992). 487–510.

Pinch T. J., Bijker W. E. The Social Construction of Facts and Artefacts // The Social Construction of Technological Systems. Ed. W. E. Bijker, T. P. Hughes, T. J. Pinch. MIT Press, 1987. 17–50.

Pinto-Correia C. The Ovary of Eve: Egg and Sperm and Preformation. Chicago: University of Chicago Press, 1997.

Pliny the Elder. L’Histoire du monde. Trans. A. du Pinet. Lyons: C. Senneton, 1562.

Idem. Natural History. Trans. H. Rackham. 10 vols. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1938–1963.

Plutarch. The Face of the Moon // Moralia. Vol. 11. Trans. H. Cherniss, W. C. Helmbold. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1957. 1–223.

Polanyi M. Personal Knowledge: Towands a Post-critical Philosophy. Chicago: University of Chicago Press, 1958.

Pomata G. Observation Rising: Birth of an Epistemic Genre, 1500–1650 // Histories of Scientific Observation. Ed. E. Lunbeck, L. J. Daston. Chicago: University of Chicago Press, 2011. 44–80.

Poovey M. A History of the Modern Fact: Problems of Knowledge in the Sciences of Wealth and Society. Chicago: University of Chicago Press, 1998.

Popkin R. H. The History of Scepticism from Erasmus to Spinoza. Berkeley: University of California Press, 1979.

Popper K. R. The Logic of Scientific Discovery. L.: Hutchinson, 1959.

Idem. Objective Knowledge: An Evolutionary Approach. Oxford: Clarendon Press, 1972.

Idem. The Open Society and Its Enemies. L.: Routledge, 1945.

Popplow M. Setting the World Machine in Motion: The Meaning of Machina mundi in the Middle Ages and the Early Modern Period // Mechanics and Cosmology in the Medieval and Early Modern Period. Ed. M. Bucciantini, M. Camerota, S. Roux. Florence: L. S. Olschki, 2007. 45–70.

Porter R. The Scientific Revolution: A Spoke in the Wheel? // Revolution in History. Cambridge: Cambridge University Press, 1986. 290–316.

Idem. The Scientific Revolution and Universities // A History of the University in Europe. 4 vols. Vol. 2. Ed. W. R?egg. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. 531–562.

Post H. R. Correspondence, Invariance and Heuristics: In Praise of Conservative Induction // Studies in History and Philosophy of Science Part A 2 (1971). 213–255.

Powell T. The Passionate Poet. With a Description of the Thracian Ismarus. By T. P. L.: Valentine Simmes, 1601.

Power H. Experimental Philosophy, in Three Books Containing New Experiments Microscopical, Mercurial, Magnetical. L.: J. Martin, 1664.

Powers J. C. Ars sine arte: Nicholas Lemery and the End of Alchemy in Eighteenth-century France // Ambix 45 (1998). 163–189.

Principe L. M. Alchemy Restored // Isis 102 (2011). 305–312.

Idem. The Aspiring Adept: Robert Boyle and His Alchemical Quest. Princeton: Princeton University Press, 1998.

Idem. Georges Pierre des Clozets, Robert Boyle, the Alchemical Patriarch of Antioch, and the Reunion of Christendom: Further New Sources // Early Science and Medicine 9 (2004). 307–320.

Idem. The Scientific Revolution: A Very Short Introduction. Oxford: Oxford University Press, 2011.

Principe L. M., DeWitt L. Transmutations: Alchemy in Art. Philadelphia: Chemical Heritage Foundation, 2002.

Pritchard D. Epistemic Relativism, Epistemic Incommensurability and Wittgensteinian Epistemology // Blackwell Companion to Relativism. Ed. S. Hales. Oxford: Blackwell, 2010: 266–285.

Proclus and Euclid. In primum Euclidis elementorum librum commentariorum. Ed. F. Barozzi. Padua: G. Perchacinus, 1560.

Psillos S. Scientific Realism: How Science Tracks Truth. L.: Rout-ledge, 1999.

Pugliese P. J. The Scientific Achievement of Robert Hooke: Method and Mechanics. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982.

Pumfrey S. Harriot’s Maps of the Moon: New Interpretations // Notes and Records of the Royal Society 63 (2009). 163–168.

Idem. Latitude: The Magnetic Earth. Cambridge: Icon, 2001.

Idem. ‘O tempora, O magnes!’ A Sociological Analysis of the Discovery of Secular Magnetic Variation in 1634 // British Journal for the History of Science 22 (1989). 181–214.

Idem. The Selenographia of William Gilbert: His Pre-telescopic Map of the Moon and His Discovery of Lunar Libration // Journal for the History of Astronomy 42 (2011). 193–203.

Idem. ‘Your Astronomers and Ours Differ Exceedingly’: The Controversy over the ‘New Star’ of 1572 in the Light of a Newly Discovered Text by Thomas Digges // British Journal for the History of Science 44 (2011). 29–60.

Pumfrey S., Rayson P., Mariani J. Experiments in 17thcentury English: Manual versus Automatic Conceptual History // Literary and Linguistic Computing 27 (2012). 395–408.

Purs I. Anselmus Bo?tius de Boodt, Pansophie und Alchemie // Acta Comeniana 18 (2004). 43–90.

Putnam H. Meaning and the Moral Sciences. L.: Routledge & Kegan Paul, 1978.

Idem. Mind, Language and Reality. Cambridge: Cambridge University Press, 1975.

Quine W. V. O. A Comment on Gr?nbaum’s Claim // Can Theories be Refuted? Ed. S. G. Harding. Dordrecht: D. Reidel, 1976. 132.

Idem. Main Trends in Recent Philosophy: Two Dogmas of Empiricism // Philosophical Review 60 (1951). 20–43.

Quintilian M. F. The Orator’s Education. Ed. D. A. Russell. 5 vols. Vol. 2. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2001.

Rabb T. K. Religion and the Rise of Modern Science // Past & Present 31 (1965). 111–126.

Radelet de Grave P., Speiser D. Le «De magnete» de Pierre de Maricourt. Traduction et commentaire // Revue d’histoire des sciences 28 (1975). 193–234.

Ragep F. J. Copernicus and His Islamic Predecessors: Some Historical Remarks // History of Science 45 (2007). 65–81.

Ramazzini B., St Clair R. The Abyssinian Philosophy Confuted, or Telluris theoria Neither Sacred, nor Agreeable to Reason. L.: W. Newton, 1697.

Randall J. H. The School of Padua and the Emergence of Modern Science // Journal of the History of Ideas 1 (1940). 177–206.

Randles W. Graham Lister. The Atlantic in European Cartography and Culture from the Middle Ages to the Renaissance [1992] // Geography, Cartography and Nautical Science in the Renaissance. Aldershot: Ashgate, 2000. No. 2. 1–28.

Idem. Classical Models of World Geography and Their Transformation Following the Discovery of America // The Classical Tradition and the Americas, Vol. 1: European Images of the Americas and the Classical Tradition. Ed. W. Haase, M. Reinhold. Berlin: Walter de Gruyter, 1994. 5–76.

Idem. The Evaluation of Columbus’ ‘India’ Project by Portuguese and Spanish Cosmographers in the Light of the Geographical Science of the Period // Imago mundi 42 (1990). 50–64.

Idem. Geography, Cartography and Nautical Science in the Renaissance. Aldershot: Ashgate, 2000.

Idem. Le Nouveau Monde, l’autre monde et la pluralit? des mondes [1961] // Geography, Cartography and Nautical Science in the Renaissance. Aldershot: Ashgate, 2000. No. 15. 1–39.

Idem. De la Terre plate au globe terrestre: Une mutation ?pist?mologique rapide (1480–1520). P.: A. Colin, 1980.

Idem. The Unmaking of the Medieval Christian Cosmos, 1500–1760: From Solid Heavens to Boundless AEther. Aldershot: Ashgate, 1999.

Ranea A. G. Theories, Rules and Calculations: Denis Papin Before and After the Controversy with G. W. Leibniz // Der Philosoph im U-Boot. Ed. M. Kempe. Hanover: Gottfried Willhelm Leibniz Bibliothek, 2015. 59–83.

Rapin R. Reflexions upon Ancient and Modern Philosophy. L.: W. Cademan, 1678.

Ravetz J., Westfall R. S. Marxism and the History of Science // Isis 72 (1981). 393–405.

Rawson M. Discovering the Final Frontier: The Seventeenth-century Encounter with the Lunar Environment // Environmental History 20 (2015). 194–216.

Ray M. K. Daughters of Alchemy: Women and Scientific Culture in Early Modern Italy. Cambridge, Mass., Harvard University Press, 2015.

Raynaud D. L’Hypoth?se d’Oxford: Essai sur les origines de la perspective. P.: Presses Universitaires de France, 1998.

Redondi P. La nave di Bruno e la pallottola di Galileo: Uno studio di iconografia della fisica // Il piacere del testo: saggi e studi per Albano Biondi, Vol. 2. Ed. A. Prosperi. Rome: Bulzoni, 2001. 285–363.

Reiss T. J., Hinderliter R. H. Money and Value in the Sixteenth Century: The Monete cudende ratio of Nicholas Copernicus // Journal of the History of Ideas 40 (1979). 293–313.

Rey A., Febvre L. and others (eds.). L’Outillage mental: Pens?e, langage, math?matiques. P.: Soci?t? de gestion de l’Encyclop?die fran?aise, 1937.

Rey A.-L. The Controversy between Leibniz and Papin // The Practice of Reason: Leibniz and His Controversies. Ed. M. Dascal. Amsterdam: John Benjamins, 2010. 75–100.

Reynolds J. Death’s Vision Represented in a Philosophical, Sacred Poem. L.: J. Osborn, 1713.

Reynolds T. S. Stronger than a Hundred Men: A History of the Vertical Water Wheel. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1983.

Rheticus G. J. De libris revolutionum… Nicolai Copernici… Narratio Prima. Gdansk: F. Rhodus, 1540.

Righter A. Shakespeare and the Idea of the Play. L.: Chatto & Windus, 1962.

Riskin J. The Defecating Duck, or The Ambiguous Origins of Artificial Life // Critical Inquiry 29 (2003). 599–633.

Roche J. J. Harriot, Galileo and Jupiter’s Satellites // Archives internationales d’histoire des sciences 32 (1982). 9–51.

Rohault J. Trait? de physique. P.: C. Savreux, 1671.

Rolt L. T. C., J. S. Allen. The Steam Engine of Thomas Newcomen. Hartington: Moorland, 1977.

Rorty R. (ed.). The Linguistic Turn: Recent Essays in Philosophical Method. Chicago: University of Chicago Press, 1967.

Idem. Science as Solidarity // Objectivity, Relativism and Truth. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. 35–45.

Idem. Thomas Kuhn, Rocks and the Laws of Physics // Philosophy and Social Hope. N. Y.: Penguin Books, 1999. 175–89.

Rose P. L. Copernicus and Urbino: Remarks on Bernardino Baldi’s Vita di Niccol? Copernico (1588) // Isis 65 (1974). 387–389.

Rosen E. Copernicus and the Discovery of America // The Hispanic American Historical Review 23 (1943). 367–371.

Idem. Copernicus and His Successors. L.: Hambledon Press, 1995.

Idem. (ed.). Three Copernican Treatises. N. Y.: Dover Publications, 1959.

Idem. Was Copernicus a Neoplatonist? // Journal of the History of Ideas 44 (1983). 667–669.

Rosen W. The Most Powerful Idea in the World: A Story of Steam, Industry and Invention. N. Y.: Random House, 2010.

Rosenfeld S. A. Common Sense: A Political History. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2011.

Rosenthal E. E. The Invention of the Columnar Device of Emperor Charles V at the Court of Burgundy in Flanders in 1516 // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes 36 (1973). 198–230.

Idem. Plus ultra, non plus ultra, and the Columnar Device of Emperor Charles V // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes 34 (1971). 204–228.

R?slin H. De opere Dei creationis, seu De mundo hypotheses. Frankfurt: A. Wechel, 1597.

Ross A. Arcana microcosmi, or The Hid Secrets of Man’s Body Discovered. L.: T. Newcomb, 1652.

Ross S. Scientist: The Story of a Word // Annals of Science 18 (1962). 65–85.

Rossi P. The Birth of Modern Science. Oxford: Blackwell, 2001.

Idem. Philosophy, Technology and the Arts in the Early Modern Era. Trans. B. Nelson. N. Y.: Harper & Row, 1970.

Rotman B. Signifying Nothing: The Semiotics of Zero. Stanford: Stanford University Press, 1993.

Roux S. Le Scepticisme et les hypoth?ses de la physique // Revue de synth?se 119 (1998). 211–255.

Rowland I. D. Giordano Bruno: Philosopher/Heretic. N. Y.: Farrar, Straus and Giroux, 2008.

Ruby J. E. The Origins of Scientific ‘Law’ // Journal of the History of deas 47 (1986). 341–359.

Ruestow E. G. The Microscope in the Dutch Republic: The Shaping of Discovery. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Russell B. Obituary: Ludwig Wittgenstein // Mind 60 (1951). 297–298.

Russell J. B. Inventing the Flat Earth: Columbus and Modern Historians. N. Y.: Praeger, 1991.

Russell J. L. Kepler’s Laws of Planetary Motion: 1609–1666 // British Journal for the History of Science 2 (1964). 1–24.

Russo L. The Forgotten Revolution: How Science was Born in 300 BC and Why It Had to be Reborn. Berlin: Springer, 2004.

Rybczynski W. One Good Turn: A Natural History of the Screwdriver and the Screw. L.: Scribner, 2000.

Ryle G. The Concept of Mind. L.: Hutchinson University Library, 1949.

Sabra A. I. The Commentary that Saved the Text // Early Science and Medicine 12 (2007). 117–133.

Idem. Theories of Light from Descartes to Newton. L.: Oldbourne, 1967.

Sacrobosco J. de. Sphaera… in usum scholarum. Leiden: Elzevir, 1647.

Idem. Sphaera J. de Sacro Bosco typis auctior quam antehac. P.: G. Cavellat, 1552.

Sacrobosco J. de, Peuerbach G. von, and others. Textus sphaerae Joannis de Sacro Busto. Venice: J. Rubeus, 1508.

Saliba G. Islamic Science and the Making of the European Renaissance. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2007.

Salusbury T. (ed.). Mathematical Collections and Translations. L.: W. Leybourn, 1661.

Sankey H. Kuhn’s Changing Concept of Incommensurability // British Journal for the Philosophy of Science 44 (1993). 759–774.

Idem. Taxonomic Incommensurability // International Studies in the Philosophy of Science 12 (1998). 7–16.

Sarasohn L. T. Nicolas-Claude Fabri de Peiresc and the Patronage of the New Science in the Seventeenth Century // Isis 84 (1993). 70–90.

Sargent R. – M. The Diffident Naturalist: Robert Boyle and the Philosophy of Experiment. Chicago: University of Chicago Press, 1995.

Sarnowsky J. Concepts of Impetus and the History of Mechanics // Mechanics and Natural Philosophy before the Scientific Revolution. Ed. W. R. Laird, S. Roux. Dordrecht: Springer, 2008. 121–145.

Idem. The Defence of the Ptolemaic System in Late-Medieval Commentaries on Johannes de Sacrobosco’s De sphaera // Mechanics and Cosmology in the Medieval and Early Modern Period. Ed. M. Bucciantini, M. Camerota, S. Roux. Florence: L. S. Olschki, 2007. 29–44.

Sarpi P. Pensieri naturali, metafisici e matematici. Ed. L. Cozzi, L. Sosio. Milan: R. Ricciardi, 1996.

Sarton G. The Study of the History of Science. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1936.

Savery T. Navigation Improv’d, or The Art of Rowing Ships of All Rates, in Calms, with a More Easy, Swift, and Steady Motion, Than Oars Can. L.: J. Moxon, 1698.

Sawday J. Engines of the Imagination: Renaissance Culture and the Rise of the Machine. L.: Routledge, 2007.

Scaliger J. J. Opuscula varia ante hac non edita. P.: H. Beys, 1610.

Scarpa A. R?flexions et observations anatomico-chirurgicales sur l’an?urisme. P.: M?quignon-Marvis, 1809.

Schaffer S. Enlightened Automata // The Sciences in Enlightened Europe. Ed. W. Clark, J. Golinski, S. Schaffer. Chicago: University of Chicago Press, 1999. 126–165.

Idem. Glass Works: Newton’s Prisms and the Uses of Experiment // The Uses of Experiment: Studies in the Natural Sciences. Ed. D. Gooding, T. J. Pinch, S. Schaffer. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. 67–104.

Idem. Godly Men and Mechanical Philosophers: Souls and Spirits in Restoration Natural Philosophy // Science in Context 1 (1987). 53–85.

Idem. Halley’s Atheism and the End of the World // Notes and Records of the Royal Society of London 32 (1977). 17–40.

Idem. Machine Philosophy: Demonstration Devices in Georgian Mechanics // Osiris 9 (1994). 157–182.

Idem. Making Up Discovery // Dimensions of Creativity. Ed. M. A. Boden. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1994. 13–51.

Idem. Scientific Discoveries and the End of Natural Philosophy // Social Studies of Science 16 (1986). 387–420.

Idem. The Show that Never Ends: Perpetual Motion in the Early Eighteenth Century // British Journal for the History of Science 28 (1995). 157–189.

Schechner S. J. Between Knowing and Doing: Mirrors and Their Imperfections in the Renaissance // Early Science and Medicine 10 (2005). 137–162.

Schemmel M. The English Galileo: Thomas Harriot’s Work on Motion. 2 vols. Dordrecht: Springer, 2008.

Schiebinger L. L. The Mind Has No Sex? Women in the Origins of Modern Science. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1989.

Schimkat P. Denis Papin und die Luftpumpe // Denis Papin: Erfinder und Naturforscher in Hessen-Kassel. Ed. F. T?nsmann, H. Schneider. Kassel: Euregioverlag, 2009. 50–67.

Schmitt C. B. Experience and Experiment: A Comparison of Zabarella’s View with Galileo’s in De Motu // Studies in the Renaissance 16 (1969). 80–138.

Schneider C. Disputatio physica de terrae motu. Wittenberg: J. Gorman, 1608.

Schott G. Anatomia physico-hydrostatica fontium ac fluminum libris VI. W?rzburg: J. G. Sch?nwetteri, 1663.

Idem. Mechanica hydraulico-pneumatica… acc. experimentum novum Magdeburgicum, quo vacuum alij stabilire, alij evertere conantur… Frankfurt: J. G. Sch?nwetteri, 1657.

Sch?ssler R. Jean Gerson, Moral Certainty and the Renaissance of Ancient Scepticism // Renaissance Studies 23 (2009). 445–462.

Schuster J. A. Cartesian Physics // Oxford Handbook of the History of Physics. Ed. J. Z. Buchwald, R. Fox. Oxford: Oxford University Press, 2013. 56–95.

Idem. Descartes-agonistes: Physico-mathematics, Method and Corpuscular-mechanism, 1618–1633. Dordrecht: Springer, 2013.

Idem. ‘Waterworld’: Descartes’ Vortical Celestial Mechanics // The Science of Nature in the Seventeenth Century. Ed. P. R. Anstey, J. A. Schuster. Dordrecht: Springer, 2005. 35–79.

Schuster J. A., Brody J. Descartes and Sunspots: Matters of Fact and Systematizing Strategies in the Principia philosophiae // Annals of Science 70 (2013). 1–45.

Schuster J. A., Taylor A. B. H. Blind Trust: The Gentlemanly Origins of Experimental Science // Social Studies of Science 27 (1997). 503–536.

Screech M. A. (ed.). Montaigne’s Annotated Copy of Lucretius: A Transcription and Study of the Manuscript, Notes and Pen-marks. Geneva: Droz, 1998.

Searle J. R. The Construction of Social Reality. N. Y.: Free Press, 1995.

Secord J. A. Knowledge in Transit // Isis 95 (2004). 654–672.

Idem. Visions of Science: Books and Readers at the Dawn of the Victorian Age. Oxford: Oxford University Press, 2014.

Segre M. Torricelli’s Correspondence on Ballistics // Annals of Science 40 (1983). 489–499.

Sen S. N. Al-Biruni on the Determination of Latitudes and Longitudes in India // Indian Journal of History of Science 10 (1975). 185–197.

Seneca. Seneca’s Morals Abstracted. Ed. R. L’Estrange. L.: T. Newcomb, 1679.

Serene E. F. Robert Grosseteste on Induction and Demonstrative Science // Synth?se 40 (1979). 97–115.

Serjeantson R. Francis Bacon and the ‘Interpretation of Nature’ in the Late Renaissance // Isis 105 (2014). 681–705.

Idem. Testimony and Proof in Early-modern England // Studies in History and Philosophy of Science 30 (1999). 195–236.

Serlio S. Libro primo [– quinto] d’architettura. Venice: Sessa Fratelli, 1559.

Serrano J. D. Trying Ursus: A Reappraisal of the Tycho-Ursus Priority Dispute // Journal for the History of Astronomy 44 (2013). 17–46.

Severinus P. Idea medicinae philosophicae, fundamenta continens totius doctrinae Paracelsicae, Hippocraticae, & Galenicae. Basle: S. Henricpetrus, 1571.

Sewell K. C. The ‘Herbert Butterfield Problem’ and its Resolution // Journal of the History of Ideas 64 (2003). 599–618.

Shank J. B. The Newton Wars and the Beginning of the French Enlightenment. Chicago: University of Chicago Press, 2008.

Idem. What Exactly was Torricelli’s Barometer? // Science in the Age of Baroque. Ed. O. Gal, R. Chen-Morriz. Dordrecht: Springer, 2012. 161–195.

Shank M. H. Mechanical Thinking in European Astronomy (13th-15th Centuries) // Mechanics and Cosmology in the Medieval and Early Modern Period. Ed. M. Bucciantini, M. Camerota, S. Roux. Florence: L. S. Olschki, 2007. 3–27.

Idem. Setting Up Copernicus? Astronomy and Natural Philosophy in Giambattista Capuano da Manfredonia’s Expositio on the Sphere // Early Science and Medicine 14 (2009). 290–315.

Shapere D. The Structure of Scientific Revolutions // Philosophical Review 73 (1964). 383–394.

Shapin S. Cordelia’s Love: Credibility and the Social Studies of Science // Perspectives on Science 3 (1995). 255–275.

Idem. History of Science and Its Sociological Reconstructions // History of Science 20 (1982). 157–211.

Idem. How to be Antiscientific // Never Pure: Historical Studies of Science. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2010. 32–46.

Idem. The Invisible Technician // American Scientist 77 (1989). 554–563.

Idem. Possessed by the Idols // London Review of Books. 30 November 2006.

Idem. Pump and Circumstance: Robert Boyle’s Literary Technology // Social Studies of Science 14 (1984). 481–520.

Idem. Robert Boyle and Mathematics: Reality, Representation and Experimental Practice // Science in Context 2 (1988). 23–58.

Idem. The Scientific Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Idem. A Social History of Truth: Civility and Science in Seventeenthcentury England. Chicago: University of Chicago Press, 1994.

Idem. Understanding the Merton Thesis // Isis 79 (1988). 594–605.

Idem. A View of Scientific Thought // Science 207 (1980). 1065–1106.

Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-pump: Hobbes, Boyle, and the Experimental Life. Princeton: Princeton University Press, 1985.

Shapiro A. E. The Gradual Acceptance of Newton’s Theory of Light and Color, 1672–1727 // Perspectives on Science 4 (1996). 59–140.

Idem. Introduction // The Optical Papers of Isaac Newton: The Optical Lectures 1670–1672. Cambridge: Cambridge University Press, 1984. 1–25.

Shapiro B. J. The Concept ‘Fact’: Legal Origins and Cultural Diffusion // Albion 26 (1994). 1–25.

Idem. A Culture of Fact: England, 1550–1720. Ithaca: Cornell University Press, 2000.

Idem. J. Wilkins, 1614–1672: An Intellectual Biography. Berkeley: University of California Press, 1969.

Sharratt M. Galileo: Decisive Innovator. Oxford: Blackwell, 1994.

Shaw P. A Treatise of Incurable Diseases. L.: J. Roberts, 1723.

Shea J. H. Ole R?mer, the Speed of Light, the Apparent Period of Io, the Doppler Effect and the Dynamics of Earth and Jupiter // American Journal of Physics 66 (1998). 561–569.

Shea W. R. Designing Experiments and Games of Chance: The Unconventional Science of Blaise Pascal. Canton, MA: Science History Publications, 2003.

Siraisi N. G. Galileo’s Intellectual Revolution: Middle Period, 1610–1632. N. Y.: Science History Publications, 1972.

Sheppard S. The Honest Lawyer. L.: Woodruffe, 1616.

Shirley J. W. Thomas Harriot, a Biography. Oxford: Clarendon Press, 1983.

Sills D. L., Merton R. K. International Encyclopedia of the Social Sciences: Social Science Quotations. N. Y.: Macmillan, 1991.

Simek R. Heaven and Earth in the Middle Ages: The Physical World before Columbus. Woodbridge: Boydell Press, 1996.

Singer C. J., Hall A. R. and others. A History of Technology. 8 vols. Oxford: Clarendon Press, 1954–1984.

Singer D. W., Bruno G. Giordano Bruno, His Life and Thought. With Annotated Translation of His Work on the Infinite Universe and Worlds. N. Y.: Schuman, 1950.

Siraisi N. G. Communities of Learned Experience: Epistolary Medicine in the Renaissance. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2013.

Idem. Taddeo Alderotti and His Pupils: Two Generations of Italian Medical Learning. Princeton: Princeton University Press, 1981.

Skinner Q. Classical Liberty and the Coming of the English Civil War // Republicanism: A Shared European Heritage. 2 vols. Vol. 2. Ed. M. van Gelderen, Q. Skinner. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. 9–28.

Idem. Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory 8 (1969). 3–53.

Idem. Reason and Rhetoric in the Philosophy of Hobbes. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Idem. Visions of Politics. 3 vols. Vol. 1: Regarding Method. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

Slack P. Government and Information in Seventeenth-century England // Past and Present 184 (2004). 33–68.

Idem. Measuring the National Wealth in Seventeenth-century England // Economic History Review 57 (2004). 607–635.

Slezak P. A Second Look at David Bloor’s Knowledge and Social Imagery // Philosophy of the Social Sciences 24 (1994). 336–361.

Smeaton J. An Experimental Enquiry Concerning the Natural Powers of Water and Wind to Turn Mills. L.: [n.p.], 1760.

Smith A. A New Way of Raising Water by Fire: Denis Papin’s Treatise of 1707 and Its Reception by Contemporaries // History of Technology 20 (1998). 139–181.

Smith A. M. Knowing Things Inside Out: The Scientific Revolution from a Medieval Perspective // American Historical Review 95 (1990). 726–744.

Smith M. M. Printed Foliation: Forerunner to Printed Pagenumbers? // Gutenberg Jahrbuch 63 (1988). 54–70.

Smith P. H. Art, Science and Visual Culture in Early Modern Europe // Isis 97: 83–100 (2006).

Idem. The Body of the Artisan: Art and Experience in the Scientific Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 2006.

Idem. The Business of Alchemy: Science and Culture in the Holy Roman Empire. Princeton: Princeton University Press, 1994.

Idem. Science on the Move: Recent Trends in the History of Early Modern Science // Renaissance Quarterly 62 (2009). 345–375.

Smith R. W. The Cambridge Network in Action: The Discovery of Neptune // Isis 80 (1989). 395–422.

Snell B. The Forging of a Language for Science in Ancient Greece // Classical Journal 56 (1960). 50–60.

Idem. The Origin of Scientific Thought // The Discovery of the Mind: The Greek Origins of European Thought. Trans. T. Rosenmeyer. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1953. 227–245.

Snobelen S. D. ‘God of Gods, and Lord of Lords’: The Theology of Isaac Newton’s General Scholium to the Principia // Osiris 16 (2001). 169–208.

Idem. Isaac Newton, Heretic: The Strategies of a Nicodemite // British Journal for the History of Science 32 (1999). 381–419.

Idem. The Myth of the Clockwork Universe // The Persistence of the Sacred in Modern Thought. Ed. C. L. Firestone, N. Jacobs. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 2012. 49–184.

Idem. William Whiston, Isaac Newton and the Crisis of Publicity // Studies in History and Philosophy of Science Part A 35 (2004). 573–603.

Snow C. P. The Two Cultures and the Scientific Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 1959.

Snow V. F. The Concept of Revolution in Seventeenth-century England // Historical Journal 5 (1962). 167–174.

Sobel D. Longitude: The True Story of a Lone Genius Who Solved the Greatest Scientific Problem of His Time. N. Y.: Walker, 1995.

Sokal A. D. Beyond the Hoax: Science, Philosophy and Culture. Oxford: Oxford University Press, 2008.

Soll J. The Reckoning: Financial Accountability and the Making and Breaking of Nations. L.: Allen Lane, 2014.

Spencer J. A Discourse Concerning Prodigies. Cambridge: W. Graves, 1663.

Sprat T. The History of the Royal-Society of London. L.: J. Martyn, 1667.

Stabile G. Il concetto di esperienza in Galilei e nella scuola galileiana // Experientia. Ed. M. Veneziani. Florence: L. S. Olschki, 2002. 217–241.

Standage T. The Turk: The Life and Times of the Famous Eighteenthcentury Chess-playing Machine. N. Y.: Walker, 2002.

Stanford P. Kyle. Exceeding Our Grasp: Science, History and the Problem of Unconceived Alternatives. Oxford: Oxford University Press, 2010.

Starkey G. Alchemical Laboratory Notebooks and Correspondence. Ed. W. R. Newman, L. Principe. Chicago: University of Chicago Press, 2004.

Idem. Nature’s Explication and Helmont’s Vindication. L.: T. Alsop, 1657.

Steele B. D. Muskets and Pendulums: Benjamin Robins, Leonhard Euler and the Ballistics Revolution // Technology and Culture 35 (1994). 348–382.

Stein G. Everybody’s Autobiography. N. Y.: Random House, 1937.

Steinle F. Negotiating Experiment, Reason and Theology: The Concept of Laws of Nature in the Early Royal Society // Ideals and Cultures of Knowledge in Early Modern Europe. Ed. W. Detel, K. Zittel. Berlin: Akademie Verlag, 2002. 197–212.

Steinle F., Friedel W. The Amalgamation of a Concept: Laws of Nature in the New Sciences // Laws of Nature: Essays on the Philosophical, Scientific and Historical Dimensions. Berlin: Walter de Gruyter, 1995. 316–368.

Stewart L. A Meaning for Machines: Modernity, Utility and the 626Eighteenth-century British Public // Journal of Modern History 70 (1998). 259–294.

Idem. The Rise of Public Science: Rhetoric, Technology and Natural Philosophy in Newtonian Britain, 1660–1750. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

Stigler S. M. John Craig and the Probability of History: From the Death of Christ to the Birth of Laplace // Journal of the American Statistical Association 81 (1986). 879–887.

Idem. Stigler’s Law of Eponymy // Transactions of the New York Academy of Sciences 39 (1980). 147–157.

Stone L. The Causes of the English Revolution, 1529–1642. N. Y.: Harper & Row, 1972.

Stubbe H. An Epistolary Discourse Concerning Phlebotomy. L.: [s.n.], 1671.

Stubbes J. The Discoverie of a Gaping Gulf. L.: W. Page, 1579.

Sutton C. ‘Nullius in verba’ and ‘nihil in verbis’: Public Understanding of the Role of Language in Science // British Journal for the History of Science 27 (1994). 55–64.

Sutton R. B. The Phrase Libertas philosophandi // Journal of the History of Ideas 14 (1953). 310–316.

Swerdlow N. M. Copernicus and Astrology, with an Appendix of Translations of Primary Sources // Perspectives on Science 20 (2012). 353–378.

Idem. The Derivation and First Draft of Copernicus’s Planetary Theory: A Translation of the Commentariolus with Commentary // Proceedings of the American Philosophical Society 117 (1973). 423–512.

Idem. An Essay on Thomas Kuhn’s First Scientific Revolution: The Copernican Revolution // American Philosophical Society Proceedings 141 (2004). 64–120.

Idem. Montucla’s Legacy: The History of the Exact Sciences // Journal of the History of Ideas 54 (1993). 299–328.

Idem. Urania propitia, tabulae rudophinae faciles redditae a Maria Cunitia [Beneficent Urania, the Adaptation of the Rudolphine Tables by Maria Cunitz] // A Master of Science History. Ed. J. Z. Buchwald. Dordrecht: Springer, 2012. 81–121.

Swift J. Gulliver’s Travels. Ed. D. Womersley. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.

Idem. On Poetry: A Rhapsody. L.: J. Huggonson, 1733.

Idem. A Tale of a Tub and Other Works. Ed. M. Walsh. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Tachau K. H. Vision and Certitude in the Age of Ockham. Leiden: E. J. Brill, 1988.

Taisnier J. Opusculum perpetua memoria dignissimum: De natura magnetis, et eius effectibus. Cologne: J. Birckmannus, 1562.

Tanturli G. Rapporti del Brunelleschi con gli ambienti letterari fiorentini // Filippo Brunelleschi: La sua opera e il suo tempo. Ed. G. Soadolini. Florence: Centro Di, 1980. 125–144.

Tarrant N. Giambattista della Porta and the Roman Inquisition // British Journal for the History of Science 46 (2013). 601–625.

Tassoni A. Dieci libri di pensieri diversi. Venice: M. A. Brogiollo, 1627.

Taylor E. G. R. The Haven-finding Art: A History of Navigation from Odysseus to Captain Cook. N. Y.: American Elsevier, 1971.

Idem. The Mathematical Practitioners of Tudor and Stuart England. Cambridge: Cambridge University Press, 1954.

Tedeschi J. The Roman Inquisition and Witchcraft: An Earlyseventeenth-century ‘Instruction’ on Correct Trial Procedure // Revue de l’histoire des religions 200 (1983). 163–188.

Temple W. Miscellanea. The Third Part: Containing: I. An Essay on Popular Discontents. II. A Defense of the Essay upon Antient and Modern Learning: With Some Other Pieces. Ed. J. Swift. L.: B Tooke, 1701.

Thomas K. The Ends of Life: Roads to Fulfilment in Early Modern England. Oxford: Oxford University Press, 2009.

Idem. Religion and the Decline of Magic: Studies in Popular Beliefs in Sixteenth-and Seventeenth-century England. L.: Weidenfeld & Nicolson, 1997.

Thoren V. E. Lord of Uraniborg: A Biography of Tycho Brahe. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.

Thorndike L. A History of Magic and Experimental Science. 8 vols. N. Y.: Columbia University Press, 1923–1958.

Idem. Newness and Craving for Novelty in Seventeenth-century Science and Medicine // Journal of the History of Ideas 12 (1951). 584, 585.

Idem. Science and Thought in the Fifteenth Century. N. Y.: Columbia University Press, 1929.

Idem. The Sphere of Sacrobosco and Its Commentators. Chicago: University of Chicago Press, 1949.

Tilling L. Early Experimental Graphs // British Journal for the History of Science 8 (1975). 193–213.

Tocqueville A. de. The Old Regime and the Revolution. Trans. J. Bonner. N. Y.: Harper & Brothers, 1856.

Tolomei C., Guicciardini L., Botero G. Tre discorsi appartenenti alla grandezza delle citta. Rome: G. Maratinelli, 1588.

T?nsmann F. Wasserbauten und Schifffahrt in Hessen um 1700 und die Forschungen von Papin // Denis Papin: Erfinder und Naturforscher in Hessen-Kassel. Ed. F. T?nsmann, H. Schneider. Kassel: Euregioverlag, 2009. 89–103.

T?nsmann F., Schneider H. (eds.). Denis Papin: Erfinder und Naturforscher in Hessen-Kassel. Kassel: Euregioverlag, 2009.

Topdemir H. G. Kamal al-Din al-Farisi’s Explanation of the Rainbow // Humanity and Social Sciences Journal 2 (2007). 75–85.

Toscano F. La formula segreta: Tartaglia, Cardano e il duello matematico che infiamm? l’Italia del Rinascimento. Milan: Sironi, 2009.

Tosh N. Anachronism and Retrospective Explanation: In Defence of a Present-centred History of Science // Studies in History and Philosophy of Science Part A 34 (2003). 647–659.

Trenchard J., Gordon T. Cato’s Letters, or Essays on Liberty, Civil and Religious, and Other Important Subjects. Ed. R. Hamowy. 4 in 2 vols. Vol. 3. Indianapolis: Liberty Fund, 1995.

Trevor-Roper H. R. Nicholas Hill, the English Atomist // Catholics, Anglicans and Puritans: Seventeenth-century Essays. L.: Secker & Warburg, 1987. 1–39.

Idem. The Religious Origins of the Enlightenment // Religion, the Reformation and Social Change. L.: Macmillan, 1967. 193–236.

Trompf G. W. The Idea of Historical Recurrence in Western Thought from Antiquity to the Reformation. Berkeley: University of California Press, 1979.

Trutfetter J. Summa in tota[m] physicen: Hoc est philosophiam naturalem conformiter siquidem ver[a]e sophi[a]e: que est theologia. Erfurt: M. Maler, 1514.

Idem. Summa philosophiae naturalis contracta. Erfurt: M. Maler, 1517.

Tuck R. Natural Rights Theories: Their Origin and Development. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

Idem. Optics and Sceptics: The Philosophical Foundations of Hobbes’s Political Thought // Conscience and Casuistry in Early Modern Europe. Ed. E. Leites. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. 235–263.

Tunstall K. E., Diderot D. Blindness and Enlightenment: An Essay. N. Y.: Continuum, 2011.

Turgot A.-R.-J. Turgot on Progress, Sociology and Economics: A Philosophical Review of the Successive Advances of the Human Mind on Universal History [and] Reflections on the Formation and the Distribution of Wealth. Ed. R. L. Meek. Cambridge: Cambridge University Press, 1973.

Ugaglia M. The Science of Magnetism before Gilbert: Leonardo Garzoni’s Treatise on the Loadstone // Annals of Science 63 (2006). 59–84.

Valente M. Della Porta e l’Inquisizione: Nuove documenti dell’archivo del Sant’ Uffizio // Bruniana e Campanelliana 5 (1999). 415–434.

Valenza R. Literature, Language and the Rise of the Intellectual Disciplines in Britain, 1680–1820. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

Vallisneri A. Lezione accademica intorno all’origine delle fontane // Opere diverse. Venice: Ertz, 1715.

Vanini G. C. De admirandis naturae reginae deaeque mortalium arcanis. P.: A Perier, 1616.

Vasari G. The Lives of the Artists. A Selection. Trans. G. Bull. Harmondsworth: Penguin Books, 1965.

Vaughan M. F. An Unnoted Translation of Erasmus in Ascham’s Schoolmaster // Modern Philology 75 (1977). 184–186.

Vergil P. An Abridgeme[n]t of the Notable Worke of Polidore Virgile: Conteignyng the Devisers and Fyrst Fynders Out. Trans. T. Langley. L.: R. Grafton, 1546.

Idem. On Discovery. Ed. B. P. Copenhaver. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2002.

Idem. A Pleasant and Compendious History of the First Inventers and Instituters of the Most Famous Arts, Misteries, Laws, Customs and Manners in the Whole World. Trans. T. Langley. L.: J. Harris, 1686.

Idem. The Works of the Famous Antiquary, Polidore Vergil. L.: S. Miller, 1663.

Verlinden C. Lanzarotto Malocello et la d?couverte portugaise des Canaries // Revue belge de philologie et d’histoire 36 (1958). 1173–1209.

Vickers B. Francis Bacon, Feminist Historiography and the Dominion of Nature // Journal of the History of Ideas 69 (2008). 117–141.

Idem. The ‘New Historiography’ and the Limits of Alchemy // Annals of Science 65 (2008). 127–156.

Vitruvius Pollio M. De architectura: libri dece. Como: G. da Ponte, 1521.

Idem. Zehen B?cher von der Architectur und K?nstlichem Bawen. Trans. G. G. H. Rivius. Nuremberg: Petreius, 1548.

Vlastos G. Wege und Formen fr?hgriechischen Denkens by Hermann Fr?nkel // Gnomon 31 (1959). 193–204.

Vogel K. A. America: Begriff, geographische Konzeption und fr?he Entdeckungsgeschichte in der Perspektive der deutschen Humanisten // Von der Weltkarte zum Kuriositatenkabinett: Amerika im deutschen Humanismus und Barock. Ed. K. Kohut. Frankfurt: Vervuert, 1995. 11–43.

Idem. Cosmography // The Cambridge History of Science. 7 vols. Vol. 3: Early Modern Science. Ed. K. Park, L. J. Daston. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. 469–496.

Idem. Das Problem der relativen Lage von Erd- und Wassersph?re im Mittelalter und die kosmographische Revolution // Mitteilungen der ?sterreichischen Gesellschaft f?r Wissenschaftsgeschichte 13 (1993). 103–143.

Idem. Sphaera terrae – das mittelalterliche Bild der Erde und die kosmographische Revolution. G?ttingen: University of G?ttingen,1995.

Voltaire. Letters Concerning the English Nation. L.: C. Davis, 1733.

Idem. Microm?gas: A Study in the Fusion of Science, Myth, and Art. Ed. I. Wade. Princeton: Princeton University Press, 1950.

W. G. The Modern States-man. L.: H. Hill, 1653.

Waard C. de. L’Exp?rience barom?trique, ses ant?c?dents et ses explications, ?tude historique. Thouars: Impr. nouvelle, 1936.

Wagner D. L. The Seven Liberal Arts in the Middle Ages. Bloomington: Indiana University Press, 1983.

Waldseem?ller M. The Cosmographiae introductio of Martin Waldseem?ller in Facsimile Followed by the Four Voyages of Amerigo Vespucci, with Their Translation into English. Ed. C. G. Herbermann. N. Y.: United States Catholic Historical Society, 1907.

Wallace A. F. C. The Social Context of Innovation: Bureaucrats, Families and Heroes in the Early Industrial Revolution. Princeton: Princeton University Press, 1982.

Wallis H. What Columbus Knew // History Today 42 (1992). 17–23.

Wallis J. An Essay of Dr John Wallis, Exhibiting His Hypothesis about the Flux and Reflux of the Sea // Philosophical Transactions 1 (1666). 263–281.

Walsham A. The Reformation and ‘The Disenchantment of the World’ Reassessed // Historical Journal 51 (2008). 497–528.

Walton S. A. Wind and Water in the Middle Ages: Fluid Technologies from Antiquity to the Renaissance. Tempe, AZ: ACMRS, 2006.

Washburn W. E. The Meaning of ‘Discovery’ in the Fifteenth and Sixteenth Centuries // American Historical Review 68 (1962). 1–21.

Waters D. W. Nautical Astronomy and the Problem of Longitude // The Uses of Science in the Age of Newton. Ed. J. G. Burke. Berkeley: University of California Press, 1983. 143–169.

Watson J. D. The Double Helix: A Personal Account of the Discovery of the Structure of DNA. L.: Weidenfeld & Nicolson, 1968.

Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France 1870–1914. Stanford: Stanford University Press, 1976.

Weber M. The Vocation Lectures. Ed. T. B. Strong, D. S. Owen. Trans. R. Livingstone. Indianapolis: Hackett, 2004.

Webster C. The Discovery of Boyle’s Law, and the Concept of the Elasticity of Air in the Seventeenth Century // Archive for History of Exact Sciences 2 (1965). 441–502.

Idem. The Great Instauration: Science, Medicine and Reform, 1626–1660. L.: Duckworth, 1975.

Idem. Henry More and Descartes, Some New Sources // British Journal for the History of Science 4 (1969). 359–377.

Idem. Henry Power’s Experimental Philosophy // Ambix 14 (1967). 150–178.

Idem. (ed.). The Intellectual Revolution of the Seventeenth Century. L.: Routledge & Kegan Paul, 1974.

Idem. New Light on the Invisible College: The Social Relations of English Science in the Midseventeenth Century // Transactions of the Royal Historical Society (Fifth Series) 24 (1974). 19–42.

Idem. William Harvey’s Conception of the Heart as a Pump // Bulletin of the History of Medicine 39 (1965). 508–517.

Webster J. The Displaying of Supposed Witchcraft. L.: JM, 1677.

Weeks S. Francis Bacon and the Art-Nature Distinction // Ambix 54 (2007). 117–145.

Idem. The Role of Mechanics in Francis Bacon’s Great Instauration // Philosophies of Technology: Francis Bacon and His Contemporaries. Ed. C. Zittel, G. Engel, R. Nanni and N Karafyllis. Leiden: Brill, 2008. 133–197.

Weinberg S. To Explain the World: The Discovery of Modern Science. 2015.

Idem. Sokal’s Hoax // New York Review of Books. 8 August 1996.

Weiner S. A. The Civil Jury Trial and the Law-Fact Distinction // California Law Review 54 (1966). 1867–1938.

Weld C. R. A History of the Royal Society, with Memories of the Presidents. 2 vols. L.: J. W. Parker, 1848.

Wengenroth U. Science, Technology and Industry // From Natural Philosophy to the Sciences: Writing the History of Nineteenth-century Science. Ed. D. Cahan. Chicago: University of Chicago Press, 2003. 221–253.

Wesley W. G. The Accuracy of Tycho Brahe’s Instruments // Journal for the History of Astronomy 9 (1978). 42–53.

Westfall R. S. The Development of Newton’s Theory of Color // Isis (1962). 339–358.

Idem. Never at Rest: A Biography of Isaac Newton. Cambridge: Cambridge University Press, 1980.

Idem. Newton and the Fudge Factor // Science 179 (1973). 751–758.

Idem. Science and Technology during the Scientific Revolution: An Empirical Approach // Renaissance and Revolution. Humanists, Scholars, Craftsmen and Natural Philosophers in Early Modern Europe. Ed. J. V. Field, F. A. James. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. 63–72.

Idem. The Scientific Revolution Reasserted // Rethinking the Scientific Revolution. Ed. M. Osler. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. 41–55.

Idem. Unpublished Boyle Papers Relating to Scientific Method: I // Annals of Science 12 (1956). 63–73.

Westman R. S. The Copernican Question: Prognostication, Skepticism and Celestial Order. Berkeley: University of California Press, 2011.

Idem. The Copernican Question Revisited: A Reply to Noel Swerdlow and John Heilbron // Perspectives on Science 21 (2013). 100–136.

Westman R. S., McGuire J. E. Hermeticism and the Scientific Revolution. Los Angeles: William Andrews Clark Memorial Library, 1977.

Westrum R. Science and Social Intelligence about Anomalies: The Case of Meteorites // Social Studies of Science 8 (1978). 461–493.

Whewell W. On the Connexion of the Physical Sciences // Quarterly Review 51 (1834). 54–68.

Idem. The Philosophy of the Inductive Sciences, Founded upon Their History. 2 vols. L.: John W. Parker, 1840.

White G. The Natural History and Antiquities of Selborne, in the County of Southampton. L.: B. White, 1789.

White J. The Birth and Rebirth of Pictorial Space. Cambridge, Mass.: Belknap Press, 1987.

White L. T. The Medieval Roots of Modern Technology and Science [1963] // Medieval Religion and Technology: Collected Essays. Berkeley: University of California Press, 1978. 75–91.

Whitley R. Black Boxism and the Sociology of Science: A Discussion of the Major Developments in the Field // Sociological Review 18 (1970). 61–92.

Wierzbicka A. Experience, Evidence and Sense: The Hidden Cultural Legacy of English. Oxford: Oxford University Press, 2010.

Wigelsworth J. R. Selling Science in the Age of Newton: Advertising and the Commoditization of Knowledge. Farnham: Ashgate, 2011.

Wilding N. Galileo’s Idol: Gianfrancesco Sagredo and the Politics of Knowledge. Chicago: University of Chicago Press, 2014.

Idem. The Return of Thomas Salusbury’s Life of Galileo (1664) // British Journal for the History of Science 41 (2008). 241–265.

Wilkins J. A Discourse Concerning a New World and Another Planet. L.: J. Maynard, 1640.

Idem. An Essay towards a Real Character, and a Philosophical Language. L.: S. Gellibrand, 1668.

Idem. Mathematicall Magick. L.: S. Gellibrand, 1648.

Idem. Of the Principles and Duties of Natural Religion. L.: T. Basset, 1675.

Williams B. Essays and Reviews, 1959–2002. Princeton: Princeton University Press, 2014.

Idem. Wittgenstein and Idealism // Royal Institute of Philosophy Lectures 7 (1973). 76–95.

Williams G. Voyages of Delusion: The Quest for the Northwest Passage. New Haven: Yale University Press, 2002.

Willmoth F. R?mer, Flamsteed, Cassini and the Speed of Light // Centaurus 54 (2012). 39–57.

Wilson A., Ashplant T. G. Whig History and Present-centred History // Historical Journal 31 (1988). 1–16.

Wilson B. R. (ed.). Rationality. Oxford: Blackwell, 1970.

Wilson C. The Invisible World: Early Modern Philosophy and the Invention of the Microscope. Princeton: Princeton University Press, 1995.

Idem. From Limits to Laws: The Construction of the Nomological Image of Nature in Early Modern Philosophy // Natural Law and Laws of Nature in Early Modern Europe. Ed. L. J. Daston, M. Stolleis. Farnham: Ashgate, 2008. 13–28.

Wilson C. A. From Kepler’s Laws, So-called, to Universal Gravitation: Empirical Factors // Archive for History of Exact Sciences 6 (1970). 89–170.

Wilson G. On the Early History of the Air-pump in England // Edinburgh New Philosophy Journal 46 (1849). 330–354.

Winch P. The Idea of a Social Science and Its Relation to Philosophy. L.: Routledge & Kegan Paul, 1958.

Wintzer E. Denis Papins Erlebnisse in Marburg, 1688–1695. Marburg: N Elwert, 1898.

Withington P. Society in Early Modern England. Cambridge: Polity, 2010.

Wittgenstein L. On Certainty. Ed. G. E. M. Anscombe, G. H. V. Wright. Oxford: Blackwell, 1969.

Idem. Philosophical Investigations. Oxford: Blackwell, 1953.

Idem. Remarks on Frazer’s Golden Bough // Philosophical Occasions, 1912–1951. Ed. J. C.. Klagge, A. Nordmann. Indianapolis: Hackett, 1993. 115–155.

Idem. Tractatus Logico-Philosophicus. L.: Kegan Paul, Trench, Trubner, 1933.

Wolper R. S. The Rhetoric of Gunpowder and the Idea of Progress // Journal of the History of Ideas 31 (1970). 589–598.

Womersley D. Dean Swift Hears a Sermon: Robert Howard’s Ash Wednesday Sermon of 1725 and Gulliver’s Travels // Review of English Studies 60 (2009). 744–762.

Wood P. B. Methodology and Apologetics: Thomas Sprat’s History of the Royal Society // British Journal for the History of Science 13 (1980). 1–26.

Woodward D. (ed.). The History of Cartography. 6 vols. Vol. 3: Cartography in the European Renaissance. Chicago: University of Chicago Press, 2007.

Idem. The Image of the Spherical Earth // Perspecta 25 (1989). 2–15.

Woodward J. Dr Friend’s Epistle to Dr Mead. L.: J. Roberts, 1719.

Wootton D. Accuracy and Galileo: A Case Study in Quantification and the Scientific Revolution // Journal of The Historical Society 10 (2010). 43–55.

Idem. Bad Medicine: Doctors Doing Harm Since Hippocrates. Oxford: Oxford University Press, 2006.

Idem. Galileo: Reflections on Failure // Causation and Modern Philosophy. Ed. K. Allen, T. Stoneham. Routledge, 2011. 13–30.

Idem. Galileo: Watcher of the Skies. New Haven: Yale University Press, 2010.

Idem. The Hard Look Back // Times Literary Supplement 14 (2003). 8–10.

Idem. Hume’s ‘Of Miracles’: Probability and Irreligion // Studies in the Philosophy of the Scottish Enlightenment. Ed. M. A. Stewart. Oxford: Oxford University Press, 1990. 191–229.

Idem. Hutchinson, Francis // Encyclopedia of Witchcraft: The Western Tradition. 4 vols. Vol. 2. Ed. R. M. Golden. Santa Barbara: ABCCLIO, 2006. 531, 532.

Idem. Liberty, Metaphor and Mechanism: ‘Checks and Balances’ and the Origins of Modern Constitutionalism // Liberty and American Experience in the Eighteenth Century. Ed. D. Womersley. Indianapolis: Liberty Fund, 2006. 209–274.

Idem. Lucien Febvre and the Problem of Unbelief // Journal of Modern History 60 (1988). 695–730.

Wotton W. A Defense of the Reflections upon Ancient and Modern Learning. L.: Goodwin, 1705.

Idem. Reflections upon Ancient and Modern Learning. L.: P. Buck, 1694.

Wotton W., Bentley R. Reflections upon Ancient and Modern Learning. The Second Part, with a Dissertation upon the Epistles of Phalaris. L.: PB, 1698.

Wright J. Kirtland. The Geographical Lore of the Time of the Crusades. N. Y.: American Geographical Society, 1925.

Wussing H. Die grosse Erneuerung: Zur Geschichte der wissenschaftlichen Revolution. Basle: Birkh?user, 2002.

Yates F. A. Giordano Bruno and the Hermetic Tradition. Chicago: University of Chicago Press, 1991.

Yeomans D. K., Rahe J., Freitag R. S. The History of Comet Halley // Journal of the Royal Astronomical Society of Canada 80 (1986). 62–86.

Yiu Y. The Mirror and Painting in Early Renaissance Texts // Early Science and Medicine 10 (2005). 187–210.

Yolton J. W. Thinking Matter: Materialism in Eighteenth-century Britain. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1983.

Zambelli P. Introduzione // Alexandre Koyr?, Dal mondo del pressappoco all’universo della precisione. Turin: Einaudi, 1967. 7–46.

Zammito J. H. A Nice Derangement of Epistemes: Post-positivism in the Study of Science from Quine to Latour. Chicago: University of Chicago Press, 2004.

Zanden J. L. van. The Long Road to the Industrial Revolution. Leiden: Brill, 2009.

Zarlino G. Dimostrationi harmoniche. Venice: Francesco de I Franceschi, 1571.

Zhmud L. The Origin of the History of Science in Classical Antiquity. Trans. A. Chernoglazov. Berlin: Walter de Gruyter, 2006.

Zilsel E. The Genesis of the Concept of Scientific Progress // Journal of the History of Ideas 6 (1945). 325–349.

Idem. The Origin of William Gilbert’s Scientific Method // Journal of the History of Ideas 2 (1941). 1–32.

Idem. The Sociological Roots of Science // American Journal of Sociology 47 (1942). 544–562.

Фотоматериалы

Иллюстрации в тексте

Титульный лист книги Фрэнсиса Бэкона «Новый органон». 1620. © The Trustees of the British Museum, London.

Петер Флетнер (1490–1546). Архимед в ванне. Гравюра по дереву. National Museum, Madrid; photo © Tarker /Bridgeman Images.

Карта созвездия Кассиопея. Из книги Тихо Браге «О новой звезде». 1573. Universal Images/ Getty Images.

Титульный лист альбома Яна ван дер Страта «Новые открытия». Ок. 1591. Rijksmuseum, Amsterdam.

Ян Гевелий. Из «Селенографии». 1647. © The Royal Society, London.

«Улитка месье П[аскаля]». Из «Математических работ» Роберваля. 1731. Leeds University, Special Collections, Brotherton Library.

Сферы, из которых состоит Вселенная. Из книги Йодокуса Трутфеттера «Руководство по натурфилософии». 1514. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Сферы земли, воды, воздуха и огня. Из «Трактата о сфере» Сакробоско. Венеция, 1501. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen. Разные центры сфер воды (центр в точке А) и земли (центр в точке В) и относительный и абсолютный объемы земли и воды. Из «Трактата о сфере» Сакробоско. Венеция, 1537. Wellcome Library, London.

Карта мира. Из «Географии» Птолемея. Рим, 1490. James Ford Bell Library, University of Minnesota, USA.

Земля и вода. Из комментариев Клавия к Сакробоско. Исправленное издание, 1581. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Земля и вода как единая сфера. Из «Трактата о сфере» Сакробоско. 1518. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Соотношение между землей, водой, воздухом и огнем. Из комментариев Клавия к Сакробоско. Исправленное издание, 1581. Wellcome Library, London.

Рисунок круглой Земли Перета Апиана. Из «Трактата о сфере» Сакробоско (Sphaera… per Petrum Apianum). 1526. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Иллюстрация Шотта из Anatomia physico-hydrostatica fontium ac fluminum. 1663. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Соотношение между землей и водой. Из трактата Жана Бодена «Всеобъемлющий театр природы». 1596. Special Collections, University of Glasgow.

Версия Скотта новой теории Бодена о соотношении земли и воды. Из Anatomia physico-hydrostatica. 1663. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Первое издание Коперника с примечанием современника. Special Collections, Lehigh University Libraries, Pennsylvania, USA.

Рисунок Коперника с изображением гелиоцентрического космоса. Из оригинальной рукописи трактата «О вращении небесных сфер». 1543. Jagiellonian University Library, Krak?w. Ms.10000, f. 9v.

Представление Диггеса о космосе Коперника. Linda Hall Library Images, Linda Hall Library of Science, Engineering & Technology, USA.

Из трактата Нисерона «Курьезная перспектива». 1652. Wellcome Library, London.

Измерение Вселенной. Из трактата Витрувия «Об архитектуре». 1521. RIBA Library, Photographic Collections, London.

Конструкция армиллярной сферы Браге. Из «Механики обновленной астрономии». 1598. Special Collections, Lehigh University Libraries, Pennsylvania, USA.

Императорская обсерватория в Пекине. Из книги Фердинанда Вербиста «Рисунки заново изготовленных инструментов». Museum of the History of Science, Oxford.

Мускулатура человека. Из трактата Везалия «О строении человеческого тела». 1543. Special Collections. University of Glasgow, Glasgow.

Титульный лист «Введения в географию» Петера Апиана. 1533. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Обсерватория Браге. Из «Механики обновленной астрономии». 1598. Hulton Archive/Getty Images, London.

Чертеж Петера Апиана, иллюстрирующий долготу и широту. Из сочинения Апиана «Космография». 1524. Boston Public Library, Rare Books Department, Boston, USA.

Фортификационные сооружения Кувордена в Нидерландах. Начало XVII в. Newberry Library, Chicago, USA.

Фронтиспис книги Никколо Тартальи «Новая наука». 1537. Middle Temple Library/Science Photo Library, London.

Карта мира Дюрера. 1515. Science Photo Library, London.

Изображение Кеплером пяти Платоновых тел. Из «Тайн мироздания». 1596. Print Collector/Getty Images, London.

Одно из изображений Луны. Из «Звездного вестника» Галилея. 1610. Linda Hall Library Images, Linda Hall Library of Science, Engineering & Technology, USA.

Первый рисунок Луны Хэрриота, какой он увидел ее в телескоп. Max Alexander/Lord Egremont/Science Photo Library, London.

Рисунок Луны Хэрриота после того, как он прочел «Звездный вестник» Галилея. Max Alexander/Lord Egremont/Science Photo Library, London.

Фронтиспис книги Джованни Баттисты Риччоли «Новый Альмагест». 1651. Universal Images Group /Getty Images.

Фронтиспис книги Фрэнсиса Годвина «Человек на Луне». 1638. Biblioth?que des Arts d?coratifs, Paris, France/Bridgeman Art Library.

Фронтиспис книги Джона Уилкинса «Рассуждение о новой планете». 1640; повторное издание 1648. Universal Images Group /Getty Images.

Изображение вши. Из «Микрографии» Гука. 1665. © The Royal Society, London.

Таблица смертности Граунта. Из книги «Естественные и политические наблюдения». 1662. © The British Library Board, London.

Титульная страница книги Кеплера «О новой звезде в созвездии Змееносца». 1606. Linda Hall Library Images, Linda Hall Library of Science, Engineering & Technology, USA.

Фронтиспис «Диалога о двух системах мира» Галилея. 1632. Biblioteca Nazionale/Getty Images.

Фронтиспис «Рудольфинских таблиц» Кеплера. 1627. Jay M. Pasachoff/Getty Images, London.

Рисунок, иллюстрирующий исследование радуги, выполненное Теодорихом Фрайбургским в конце XIII в. Из учебника Трутфеттера. 1514. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Изображенный Шоттом эксперимент Берти с вакуумом. Wellcome Trust Library, London.

a) Эксперимент Адриена Озу «пустота в пустоте». Из трактата Жана Пеке «Опыты новой анатомии». 1651; б) Эксперимент Жиля де Роберваля с плавательным пузырем карпа. Bayerische Staatsbibliothek, M?nchen.

Изображение магдебургских полушарий. Из книги Шотта «Новые опыты». 1672. Science Museum/Science & Society Picture Library, London.

Первый воздушный насос, сконструированный Робертом Гуком. Из книги Бойля «Новые физико-механические опыты». 1660. © The Royal Society, London.

Фронтиспис английского перевода описания опытов Академии дель Чименто. Special Collections Memorial Library, University of Wisconsin, USA.

Семья алхимиков за работой. Гравюра Филиппа Галле по картине Питера Брейгеля Старшего. Ок. 1558. Rijksmuseum, Amsterdam.

Рисунок Ньютона со схемой его experimentum crucis. By permission of the Warden and Scholars of New College, Oxford/Bridgeman Art Library. MS. 361, fol. 45v.

Недатированная афиша XVII в. о демонстрации трех автоматов Вокансона. Biblioth?que Nationale de France.

Саморегулирующаяся машина де Косса для подъема воды. Из La Raison des forces mouvantes. 1615. Special Collections University of Glasgow. Glasgow.

Фронтиспис второй части трактата Джозефа Гленвилла «Триумф саддукеев». 1681. The University of Illinois Rare Book & Manuscript Library, USA.

Уильям Хогарт. Доверчивость, суеверие и фанатизм. Гравюра. 1762. Heritage Images/Getty Images, London.

Изогоническая карта магнитного склонения Галлея. 1701. The Art Archive, London.

Модель колеса «подливной» конструкции Джона Смитона. Колесо диаметром два фута. Из «Экспериментального исследования». 1760. Science Museum/Science & Society Picture Library, London.

Вверху: Паровой насос Джованни Баттисты делла Порты. Из Tre libri de’ spiritali. 1606. Science Museum/Science & Society Picture Library, London); внизу: Фонтан де Косса, приводимый в действие паром. Из La Raison des forces mouvantes. 1615. Science & Society Picture Library/Getty Images, London.

Запись в блокноте Роджера Норта с рисунком двухцилиндровой паровой машины и реечного механизма. © The British Library Board. MS32504.

Рисунок Папена 1695 г. с изображением различных пневматических устройств. 1695. © The Royal Society, London.

Паровой насос Папена. Из Nouvelle mani?re pour ?lever l’eau par la force du feu. 1707. © The British Library Board, London.

Машина Ньюкомена. Из книги Джона Теофила Дезагюлье «Курс экспериментальной философии». 1763. Special Collections, Leeds University Library, Leeds.

Воздушный насос Папена 1687 г. Из книги «Новое устройство для варки костей, продолжение». © The Royal Society, London.

Цветные иллюстрации

1. Беноццо Гоццоли. Аристотель. Фрагмент «Триумфа св. Фомы Аквинского». 1471. Louvre, Paris, France/Bridgeman Images.

2. Ричард Уоллингфордский (1292–1336) изготавливает математический инструмент. Из «Деяний аббатов Сент-Олбанского монастыря». © The British Library Board, London. Cotton Claudius E. IV, f.201.

3. Изображение Земли в манускрипте Николая Орезмского «Книга о небе и мире». 1377. Biblioth?que Nationale de France.

4. Самый старый из сохранившихся небесных глобусов. 1085. Museo Galileo Istituto e Museo di Storia della Scienza, Florence.

5. Экваториум и астролябия конца XV в. Museum of the History of Science, Oxford.

6. Карта мира Вальдземюллера. 1507. Library of Congress, USA.

7. Системы Птолемея, Коперника и Тихо Браге. Из атласа звездных карт Андреаса Целлариуса «Гармония Макрокосмоса». 1660. © The British Library Board, London.

8. Геометрический и военный циркуль Галилея. Museo Galileo Istituto e Museo di Storia della Scienza, Florence.

9. Инструмент XVII в., известный под названием юпитерианской астролябии Галилея. Museo Galileo Istituto e Museo di Storia della Scienza, Florence.

10. Джотто. Благовещение св. Анне. Из капеллы Скровеньи в Падуе, 1304. The Art Archive/Scrovegni Chapel Padua/Mondadori Portfolio/Electa.

11. Амброджо Лоренцетти. Благовещение. 1344. The Art Archive/Mondadori Portfolio/Electa.

12. Мазаччо. Троица. Санта-Мария-Новелла во Флоренции, 1425. The Art Archive/DeA Picture Library/G. Nimatallah.

13. Фра Анджелико. Благовещение. Музей Сан-Марко, Флоренция, 1451. The Art Archive/DeA Picture Library/G. Nimatallah.

14. Пьеро делла Франческа. Благовещение. Фрагмент полиптиха святого Антония. Ок. 1470. The Art Archive/Mondadori Portfolio/Electa.

15. Леонардо да Винчи. Рисунок с использованием законов перспективы; лебедка с трещоточным приводом. Из «Атлантического кодекса». 1478–1519. Veneranda Biblioteca Ambrosiana/De Agostini/Metis e Meida Information/Veneranda.

16. «Перспектограф» Леонардо. Из «Атлантического кодекса». Veneranda Biblioteca Ambrosiana/De Agostini/Metis e Meida Information/Veneranda.

17. Изображение идеального города, приписываемое разным художникам, возможно Фра Карневале или Франческо ди Джорджо Мартини. После 1470. The Art Archive/ DeA Picture Library/L. Romano.

18. Портрет Луки Пачоли, часто ошибочно приписываемый Якопо де Барбари. 1495. Museo Nazionale Di Capodimonte, Naples. (The Art Archive/DeA Picture Library)

19. Антонис ван Дейк. Портрет Кенелма Дигби. National Maritime Museum, Greenwich.

Сноски

1

Видел, как с неба сводила она блестящие звезды. Перевод Н. Вулих.

(обратно)

2

Харрисон в Reassessing the Butterfield Thesis (2006), 7 утверждает, что понятие «научной революции» нечетко, поскольку невозможно сказать, когда она началась и когда закончилась. Я с ним не согласен: само понятие может быть четким даже при неопределенных датах (например, «промышленная революция»), а в отношении научной революции даты указать достаточно легко.

(обратно)

3

Я использую термин «Земля» в современном, коперниковском понимании – вращающийся шар из земли и воды, одна из многих планет; до Коперника «Землей» называли мир, в котором мы живем, состоящий из элемента земля и расположенный в центре Вселенной.

(обратно)

4

Дарин Леу в своей интригующей книге «Что знали римляне?» задает вопрос: «Есть ли различия между древней и современной наукой? Конечно, есть. Но фундаментальны ли они? Произошли ли изменения внезапно? Можно ли указать некий радикально новый образ действий, который появился в определенный момент истории и результатом которого стало то, что мы называем современной наукой? Думаю, нет» (Lehoux. What Did the Romans Know? 2012, 15). Таким образом, Леу высказывает противоположную точку зрения.

(обратно)

5

Поскольку типичный образованный европеец того времени был мужчиной, я использовал мужской род, когда писал о начале современного периода, – в отличие от современной интеллектуальной жизни. Женщины не допускались в научные общества того времени, но среди них были выдающиеся ученые, особенно астрономы (Schiebinger. The Mind Has No Sex? 1989. 79–101) и алхимики (Ray. Daughters of Alchemy, 2015). Астрономические таблицы Urania propitia (1650) Марии Куниц считаются «самой первой научной работой, выполненной на высочайшем техническом уровне своего времени» (Swerdlow. Urania propitia, 2012. 81); предисловие написано ее мужем, который подтверждает, что это действительно работа женщины, каким бы неправдоподобным это ни казалось. См. также: гл. 2, 6, 13 и 17.

(обратно)

6

Первый после «Книги оптики» Ибн аль-Хайсама (1011–1021). Подробнее о Гильберте см. ниже, гл. 3, 4, 7 и 8.

(обратно)

7

Перевод Д. Щедровицкого.

(обратно)

8

Лукреций (ок. 99 – ок. 55 до н. э.) утверждал, что мир создан не по плану, а является результатом случайного взаимодействия неизменных и неделимых атомов, а существующая Вселенная в конечном итоге будет разрушена, и на смену ей придет другая – одна из многих в бесконечной последовательности случайно возникающих вселенных. Поэма Лукреция «О природе вещей» была утеряна в Средние века; ее заново открыли в 1417 г. и впервые опубликовали в 1473 г., а полный перевод на английский язык появился только в 1682 г. Лукреций был последователем Эпикура (341–270 до н. э.). Мы используем термин «эпикуреец» для обозначения любителя чувственных удовольствий, но в эпоху Возрождения эпикурейцами называли материалистов и атеистов, вследствие своих взглядов неспособных признать никакие добродетели, кроме физического наслаждения.

(обратно)

9

Галилей жил в Падуе, но часто посещал Венецию; точно так же Донн, будучи в Венеции, должен был приезжать в Падую, где была многочисленная община англичан и шотландцев.

(обратно)

10

Хэрриот независимо открыл законы падения тел Галилея и закон преломления Снеллиуса (как мы их теперь называем), но не опубликовал свои работы. См. также ниже: гл. 2, 3, 6 и 7.

(обратно)

11

Brown. Hac ex consilio meo via progredieris (2008). В Елизаветинскую эпоху к ветрам относились очень серьезно: граф Оксфордский не смог сдержать ветры, когда кланялся Елизавете; устыдившись, он уехал за границу на семь лет, а по возвращении услышал такие слова королевы: «Милорд, я забыла о ветрах» (Trevor-Roper. Nicholas Hill, the English Atomist, 1987. 9).

(обратно)

12

Обсудив с моим соседом в деревне трудности определения пола у утят, я теперь знаю, как и, вне всякого сомнения, Донн, что определение пола – задача не из легких.

(обратно)

13

Свифт считал научные исследования пустой тратой времени, поскольку у них не было практического применения; этот взгляд наиболее полно изложен в третьей части «Путешествий Гулливера» при описании летающего острова Лапута.

(обратно)

14

К концу столетия великий естествоиспытатель Гилберт Уайт все еще сомневался, чему отдать предпочтение в этом сложном вопросе – гибернации или миграции: White. Natural History (1789), 28, 36, 64–65, 102, 138–139, 165, 167, 188. Краткое изложение книги, которую цитирует Уайт (144), Migrationes avium Карла Д. Экмарка (1757), см. в: Griffiths. Select Dissertations from the Amoenitates academicae (1781): Экмарк утверждал, что некоторые птицы мигрируют, но ласточки зимуют в прудах. Эти же взгляды обычно приписывают Линнею, который рецензировал его диссертацию.

(обратно)

15

Браге не считал Вифлеемскую звезду настоящей звездой, поскольку в Евангелии от Матфея сказано, что она двигалась по небу. Еще более яркая сверхновая звезда появилась в 1006 г., но в известных ему книгах не упоминалось об этом явлении.

(обратно)

16

Томас Кун полагал, что, если бы не Коперник, Браге не понял бы, что новая звезда расположена на небе (Kuhn. Structure, 1970. 116), хотя сам Коперник ничего не говорил об изменениях в надлунном мире, а Браге не был последователем Коперника. Утверждение Куна противоречит его теории о том, что ученые способны выявлять аномалии, однако следует принять во внимание тот факт, что Браге принадлежал к культуре, которая ставила под сомнение и ниспровергала освященные временем истины (например, религию).

(обратно)

17

Перевод В. Краснянской.

(обратно)

18

Английский Кембридж отставал от Кембриджа из Массачусетса: в Гарварде Джордж Сартон впервые прочел курс лекций об истории науки в 1917 г., а в 1940 г. он стал профессором истории науки.

(обратно)

19

За годы, минувшие после лекции Сноу, проблема двух культур только углубилась; история науки в наше время не только не служит мостом между искусствами и науками, но и изображает ученых так, что большинство из них не могут себя узнать. История науки лишь усугубила проблему, а не помогла ее разрешить.

(обратно)

20

Koyr?. ?tudes Galil?ennes (1966), 12 (где термин «революция» является эквивалентом «мутации» Гастона Башляра). Работа Гейзенберга «О квантово-теоретическом истолковании кинематических и механических соотношений» (?ber quantentheoretische Umdeutung kinematischer und mechanischer Beziehungen) (1925) заложила основы современной квантовой механики; за ней последовала публикация уравнения Шредингера (которое описывает, как со временем изменяется квантовое состояние физической системы) и принципа неопределенности Гейзенберга (чем точнее определяется положение частицы, тем менее точно может быть вычислен ее импульс, и наоборот) в 1927 г. Первое издание «Этюдов о Галилее» Койре датируется 1939 г. (хотя в действительности работа была издана в апреле 1940 г. – Costabel. Sur l’origine de la science classique (1947). 208; сам Койре иногда говорил о 1940 г.), и поэтому почти все комментаторы датируют первое использование им термина «научная революция» 1939 г. Однако первое эссе появилось еще в 1935 г.: Murdoch. Pierre Duhem and the History of Late-Medieval Science (1991). 274. Поэтому «последние десять лет» означают «после 1925 г.».

(обратно)

21

Дьюи атаковал марксизм: «…Наши педанты от экономики скажут, что экономические силы представляют собой неизбежную эволюцию, побочными продуктами которой являются государство и церковь, искусство и литература, наука и философия. Бесполезно высказывать предположение, что если современная промышленность дала мощный стимул для научных исследований, то промышленная революция XVIII в. пришла после научной революции века XVII. Догма исключает любую связь». Dewey. German Philosophy and Politics (1915). 6. Эта фраза встречается и в последующих сочинениях Дьюи.

(обратно)

22

См., например, Butterfield. The Origins of Modern Science (1950). 197–198: «Научная, промышленная и аграрная революции образуют систему таких сложных и взаимозависимых изменений, что в отсутствие подробного исследования мы вынуждены сваливать их в одну кучу как аспекты одного общего процесса…»

(обратно)

23

См. комментарий «Греческая и средневековая “наука”».

(обратно)

24

Классический анализ неожиданных последствий революционных перемен можно найти в: Tocqueville. The Old Regime and the Revolution (1856).

(обратно)

25

Совершенно очевидно, это ошибочный тезис: я убежден, что никому не захочется читать рассказ о рабстве, если автор не способен высказать свое отношение к этому явлению.

(обратно)

26

Баттерфилд выражался недвусмысленно: «Последствия его [виг-историка] фундаментального заблуждения ярче всего проявляются в поиске истоков»; «История – это не изучение истоков, а скорее анализ всех средств, с помощью которых прошлое превратилось в настоящее». Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931), 42, 43, 47. Об эволюции его взглядов см.: Sewell. The ‘Herbert Butterfield Problem’ and Its Resolution (2003).

(обратно)

27

В «Происхождении современной науки» можно найти признаки интереса к языку; например, в обсуждении корней просвещения: «…Тогда как “разум” когда-то был тем, что требовалось дисциплинировать долгим и упорным обучением, само значение слова начало меняться, и теперь каждый человек может сказать, что обладает им, особенно если его разум не был испорчен образованием и традициями. Фактически “разум” стал означать нечто гораздо большее, чем то, что мы сегодня называем здравым смыслом».

(обратно)

28

Wilson & Ashplant. Whig History (1988). Главный источник такого подхода – Skinner. Meaning and Understanding in the History of Ideas (1969). (Аргумент Скиннера, как изначально было заявлено, позаимствован у Витгенштейна, хотя в исправленном издании 2002 г. это уже не так очевидно: Wootton. The Hard Look Back, 2003.) На историю науки он повлиял не сразу, а после публикации таких работ, как Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985) и Cunningham. Getting the Game Right (1988).

(обратно)

29

Последняя онлайновая версия (март 2014) Оксфордского словаря английского языка датирует первое появление слова «научный» в значении «связанный с науками (особенно естественными)… рассматриваемый наукой» 1675 г.; никаких свидетельств его использования до 1757 г. не сохранилось. Термин «наука» в современном значении («интеллектуальная и практическая деятельность, охватывающая те области исследований, которые связаны с явлениями физической Вселенной и их законами») впервые встречается в 1779 г. (что делает более раннее употребление слова «научный» в современном значении довольно странным, но, как мы вскоре убедимся, слово «наука» в этом значении использовалось гораздо раньше).

(обратно)

30

Например, Шейпин утверждает: «Для историков, специалистов по культурной антропологии и социологии знаний отношение к истине как к признанному убеждению считается максимой метода, и это справедливо» (Shapin. A Social History of Truth. 1994. 4). См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 1.

(обратно)

31

Помимо этих гуманитарных искусств, которыми владели образованные люди, существовали и другие искусства, связанные с физическим трудом (ремесла): например, ювелирное дело и специальность каменщика.

(обратно)

32

Когда богословие перестало быть наукой? Возможно, после Temple. Miscellanea: The Third Part (1701). 261.

(обратно)

33

Так, Джозеффо Царлино описывал науку музыки как «подчиненную» (sottoposto) философии (Zarlino. Dimostrationi harmoniche, 1571. 9). Когда астрономы из ордена иезуитов в Риме в 1611 г. признали, что Венера вращается вокруг Солнца, они «скандализовали философов», которые не привыкли к такому нарушению субординации (Lattis. Between Copernicus and Galileo, 1994. 193).

(обратно)

34

До Ньютона был Кеплер: его книга «Новая астрономия, причинно обоснованная, или небесная физика, основанная на комментариях к движениям звезды Марс, наблюдавшимся достопочтенным Тихо Браге» (Astronomia Nova ???????????? seu physica coelestis, tradita commentariis de motibus stellae Martis ex observationibus G. V. Tychonis Brahe) (1609) намеренно объединяет миры математика (который имеет дело с астрономией) и натурфилософа (который имеет дело с физикой и причинностью в природе).

(обратно)

35

Впервые опубликован в 1651 г.; текст был составлен приблизительно в 1540 г. из записок Леонардо его учеником Франческо Мельци и долгое время распространялся в рукописи.

(обратно)

36

Леонардо подписывался не без хвастовства: «Leonardo Vinci disscepolo della sperientia» («Леонардо Винчи, ученик опыта») (Nicholl. Leonardo da Vinci, 2004. 7).

(обратно)

37

Перевод А. Губера.

(обратно)

38

Более подробно об Аристотеле см. ниже, гл. 3.

(обратно)

39

Первой книгой, которая открыто причисляла себя к «новой философии», по всей видимости, был антиаристотелевский трактат Франческо Патрици «Новая универсальная философия» (Nova de universis philosophia), опубликованный в 1591 г.

(обратно)

40

Термины латинского происхождения philosophia и philosophus были натурализованы в классической латыни, хотя происхождение у них греческое.

(обратно)

41

Сам Галилей использует следующий титул: «Filosofo e matematico primario del sermo Gran Duca di Toscana». Галилей был единственным философом герцога и первым среди его математиков.

(обратно)

42

Поиск в интернете в Early English Books Online (далее EEBO) дает 245 ссылок на разные формы и варианты написания natural science; еще 29 ссылок на sciences natural и 8 на science of nature. Использование этого термина Галилеем см. ниже, Милле де Шале – см. выше. Альтернативный термин – physical science (25 ссылок). На французском см., например: Dupleix. La Physique, ou science naturelle (1603); первый пример science naturelle в единственном числе, который мне удалось найти, датируется 1586 г., во множественном числе – 1537 г. На итальянском Царлино определяет изучение материальных объектов как scienza naturale, а также fisica (Zarlino. Dimostrationi harmoniche, 1571. 9); музыку он считает смешанной наукой, отчасти физической, отчасти математической. По мнению Эдриана Джонса, «в раннем современном обществе не было науки» (Johns. Identity, Practice and Trust, 1999. 1125; см. также: Johns. The Nature of the Book, 1998. 6 n. 4 и 42, 43: «В определенном смысле истории ранней современной науки больше не существует»). Он не признает существование «естественных наук» и говорит только о натурфилософии и математике, а не о «физиологии», «физике» и т. д. Утверждая, что scientia относится только к «конкретному, доказуемому знанию», он демонстрирует фундаментальное непонимание, что значил этот термин в XVII в., поскольку науками, кроме музыки, считались, например, география и анатомия. Такая же путаница присутствует в Cunningham. Getting the Game Right (1988) и в: Henry. The Scientific Revolution (2008). 4, 5.

(обратно)

43

Был и третий термин, в настоящее время полностью вышедший из употребления, physiologer.

(обратно)

44

Из них самыми распространенными были «механическая философия» (62 ссылок в EEBO), «физико-механический» (122); еще чаще встречается «экспериментальная философия» (352 ссылки – и еще 24 для термина «экспериментальная натурфилософия». В Benedetti. Consideratione (1579) встречается термин «математический философ», который противопоставляется «натурфилософу»; далее (49) Бенедетти обыгрывает разные значения слова naturale: всерьез можно принимать только математических философов, поскольку натурфилософы полностью natural (в смысле «глупы»). Термин «натурфилософия» был проблематичен, и до 1650 г. Гильберт в своем труде о магнетизме использует выражение philosophia naturalis всего один раз, в связи со старым способом мышления (Gilbert. De magnete, 1600. 116), а в «Диалогах» Галилея он появляется три раза, всегда в отсылках к аристотелевской философии. Как считал богослов, философ и математик Марен Мерсенн, Галилей был не философом, а «математиком и инженером» (Garber. On the Frontlines of the Scientific Revolution, 2004. 151, 152, 156–1599). И только в 1640-х гг. натурфилософия становится важной категорией – в основном благодаря влиянию Декарта.

(обратно)

45

Ross. ‘Scientist’: The Story of a Word (1962). 78. Уэвелл понимал, что причиной сопротивления этому термину была его этимология: «Некий изобретательный человек [сам Уэвелл на собрании Британской ассоциации содействия науке] предположил, что по аналогии с “артистом” можно образовать слово scientist (ученый), и добавил, что можно отбросить сомнения относительно окончания, поскольку у нас есть такие слова, как “экономист” и “атеист”, – но это не считали приемлемым» (Whewell. On the Connexion of the Physical Sciences, 1834. 59). Уэвелл счел нужным затронуть этот вопрос в книге отчасти потому, что scientist, в отличие от man of science, был гендерно нейтральным термином (он рецензировал книгу популяризатора науки Мэри Сомервиль). К этому вопросу он вернулся через несколько лет в контексте общей дискуссии о языке науки, заявив: «Сочетания разных языков в происхождении слов в целом следует избегать, но в отдельных случаях это приемлемо». Далее он утверждал (вопреки распространенному мнению), что окончание -ist «присутствует в словах любого происхождения… Поэтому мы можем создавать такие слова, когда они необходимы. Поскольку мы не можем называть physician того, кто занимается физикой, я назвал его physicist. Нам очень нужно название, которое описывает человека, занимающегося наукой. Я склонен называть его Scientist. Таким образом, мы можем сказать, что Artist – это музыкант, живописец или поэт, а Scientist – математик, физик или натуралист». (Whewell. The Philosophy of the Inductive Sciences, 1840. cvi, cxiii; слово artist выглядит как латинско-греческий гибрид, но на самом деле оно, подобно dentist, заимствовано из французского.) Но, несмотря на усилия Уэвелла, слово scientist не появилось в Galton. English Men of Science (1874), где рассказывалось о 190 членах Королевской академии. Согласно сервису Google ngram, частота употребления scientist + scientists превышает частоту употребления man of science + men of science лишь в 1882 г. В этом же году слово scientist впервые прозвучало в ежегодном послании президента Британской ассоциации содействия науке, однако великий биолог Дарси Вентворт Томпсон избегал его даже в 1920-х гг. Как и следовало ожидать, в Северной Америке термин приживался быстрее, чем в Британии, где ученые по-прежнему получали классическое образование. См.: Ross. ‘Scientist’: The Story of a Word (1962); Secord. Visions of Science (2014). 105 (автор ошибается, утверждая, что Уэвелл задумывал термин как «оскорбление»; Уэвелл использует в качестве одного из примеров слово sciolist (шарлатан) не потому, что считал науку недостойным занятием, а исключительно потому, что это латинский гибрид того же типа, который его оппоненты отвергали как неприемлемый); Barton. Men of science (2003). 80–90 и n. 33.

(обратно)

46

Во французском языке вы найдете слово physique в единственном числе, а не во множественном, когда речь идет о науке: например, Daneau. Physique fran?oise, comprenant… le discours des choses naturelles, tant c?lestes que terrestres, selon que les philosophes les ont descrites (1581).

(обратно)

47

Большинство должностей в Оксфорде и Кембридже предполагали духовный сан, и поэтому почти все ученые в Англии были священниками.

(обратно)

48

Дарвин, насколько мне известно, никогда не называл себя «ученым», однако даже в 1892 г. еще можно было утверждать, что слово «натуралист» служило общим термином для обозначения исследователей в области естественных наук (результаты поиска naturalist в OED).

(обратно)

49

См. титульный лист Consideratione, 1579 (математик) и титульный лист De temporum emendatione opinio, 1578 (философ).

(обратно)

50

После них с 1716 по 1743 г. эксперименты курировал Джон Теофил Дезагюлье.

(обратно)

51

Один из первых примеров расширенного применения этого термина можно найти в: Daniel Defoe. Robinson Crusoe (1719): «Революция в торговле привела к революции в природе вещей». Но это уже XVIII в., а не XVII.

(обратно)

52

«Настоящее историческое понимание достигается не подчинением прошлого настоящему, а скорее тем, что мы делаем прошлое настоящим и пытаемся увидеть жизнь глазами человека другой эпохи, а не своими… Изучение прошлого, когда, если можно так выразиться, один глаз устремлен в настоящее, является источником всех грехов ложных аргументов истории, начиная с самого простого, анахронизма». Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931). 16, 31, 32.

(обратно)

53

Позже Питер Шоу писал о «глубокой реформации в философии», которая изменила натурфилософию и медицину (Shaw. A Treatise of Incurable Diseases, 1723. 3), а Ричард Дэвис в 1740 г. сказал, что приблизительно в 1707 г., задолго до публикации «Начал» Ньютона, «сведущие люди начали понимать, как много автор [то есть Ньютон] сделал для реформации в философии» (Davies. Memoirs of Saunderson, 1741. v).

(обратно)

54

Отсылка к биллю «О корнях и ветвях» 1641 г., который предусматривал ликвидацию епископата и стал непосредственной причиной гражданской войны.

(обратно)

55

Любопытно, что Лавуазье говорил о революции в химии еще до 1776 г. «Важность предмета заставила меня вновь взяться за эту работу, – писал он в своем лабораторном журнале в 1772 или 1773 г., – которая, как мне кажется, повлечет за собой революцию в физике и химии».

(обратно)

56

Существует какой-либо термин, кроме «реформации», способный заменить «революцию»? (Однажды Ласлетт предложил новое название для научной революции: Laslett. Commentary, 1963). В 1620 г. Фрэнсис Бэкон призывал к Great Instauration – в данном случае слово instauration имеет значение «основание» и достаточно расплывчато. Бэкон надеялся, что появится новая, полезная технологическая наука – и в конечном итоге она появилась (хотя и не так быстро, как он рассчитывал). В 1660-х гг. Королевское общество назвало Бэкона тем, кто первый провозгласил принципы новой науки. Таким образом, посредством термина Great Instauration можно избавиться от анахронизма (как в Webster. The Great Instauration, 1975), но его истинный смысл остается неясным; в любом случае, члены Королевского общества не взяли на вооружение фразу Бэкона (ссылка на Lord Bacon’s Design for the Instauration of Arts and Sciences встречается только один раз, в Philosophical Transactions от 25 марта 1677).

(обратно)

57

«Внимательно изучите эти современные карты, и вы все увидите собственными глазами: не только одним взглядом окинете весь мир, но и увидите каждое отдельное место в нем». Blundeville. A Briefe Description of Universal Mappes (1589). C4r.

(обратно)

58

См. гл. 6.

(обратно)

59

Возможно, это первое использование термина «наука» в значении более широком, чем «естественные науки»: неспособность OED распознать значение, в котором в данном случае используется слово, вероятно, обусловлена тем, что оно не рассматривается в контексте.

(обратно)

60

Термин «главный нарратив» введен в Lyotard. La Condition postmoderne (1979).

(обратно)

61

В литературе по истории науки обычно считается само собой разумеющимся, что Витгенштейн был релятивистом. Эта точка зрения представляется мне неверной, но я решил не излагать свои аргументы в основном тексте; см. комментарий «Витгенштейн: не релятивист»). В основном тексте, здесь и в гл. 15, я излагаю позицию, названную мной витгенштейновской, которая действительно может быть основана на работах Витгенштейна, но – по моему мнению – не является позицией самого Витгенштейна.

(обратно)

62

Rorty (ed.). The Linguistic Turn (1967); Wittgenstein. Tractatus Logico-philosophicus (1933). В Williams. Wittgenstein and Idealism (1973) утверждается, что Витгенштейн обсуждал границы языка вообще, а не границы конкретного языка или конкретного человека (каждый человек, разумеется, может иметь доступ к нескольким языкам). Витгенштейн явно имел в виду и то и другое, и он намеренно использует первое лицо то в единственном, то во множественном числе, чтобы передать обе точки зрения.

(обратно)

63

Также известный как постулат эквивалентности. См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 2.

(обратно)

64

Исследователи философии Витгенштейна не понимают, почему он придерживался таких взглядов в 1911 г.: McDonald. Russell, Wittgenstein and the Problem of the Rhinoceros (1993). (Память подвела Рассела, поскольку его переписка того времени не оставляет сомнений: в комнате не было носорогов, а не гиппопотамов.)

(обратно)

65

Здесь и далее «О достоверности» Витгенштейна цитируется в переводе Ю. Асеева, М. Козловой.

(обратно)

66

Dear. Totius in verba (1985). Что Дир подразумевает под выражением totius in verba? Он так и не говорит. Правильный перевод с латыни nullius in verba – «ничьими словами», поскольку это цитата из Горация, и именно таков смысл фразы в оригинальном контексте (Sutton. Nullius in verba (1994). Цитата из Горация уже была использована в Carpenter. Philosophia libera (1622) (текст отличается от издания 1621 г.), но nullius может означать nihil, и поэтому перевод «слова не считаются» тоже допустим. Однако фраза totius in verba не может означать «считается только язык [или риторика]» (что явно подразумевает Дир); она должна означать «вообще словом» – totius и nullius не являются антонимами во всех своих значениях. К фразе nullius in verba я вернусь ниже, в гл. 7. Отказ Галилея считать, что успех в науке может определяться искусством риторики, см. в гл. 15.

(обратно)

67

См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 3.

(обратно)

68

См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 4.

(обратно)

69

Работа «Против метода» была издана в виде книги только в 1975 г., но в виде доклада на конференции появилась в 1966 г. (Feyerabend. Against Method, 1970). На суперобложке первого издания поместили не биографию автора, как обычно, а его гороскоп: Фейерабенд был последователен в своем релятивизме (и обыгрывал его). Его защиту астрологии см.: Feyerabend. Science in a Free Society (1978). 91–96.

(обратно)

70

Последователи Витгенштейна настаивают, что система верований не может быть опровергнута новыми фактами; последователи Поппера утверждают, что опровержение носит непосредственный характер, а последователи Куна – что новые факты могут вызвать кризис в системе верований, что в конечном итоге приведет к революционному переходу к новому консенсусу. Позиции Куна и Поппера в принципе совместимы с пониманием целей науки; витгенштейновская точка зрения, как ее представляют его последователи, полностью антинаучна. К этому вопросу я возвращаюсь ниже, в гл. 15.

(обратно)

71

Вопрос же вот в чем: «А что, если бы ты должен был изменить свое мнение и об этих фундаментальных вещах?» И ответ на это, как мне кажется, таков: «Ты не должен его изменять» (Wittgenstein. On Certainty, 1969. § 512).

(обратно)

72

Витгенштейн пишет: «Допустим, мы встретили людей, которые не считают это убедительным основанием. И все же как мы себе это представляем? Ну, скажем, вместо физика они вопрошают оракула. (И потому мы считаем их примитивными.) Ошибочно ли то, что они советуются с оракулом и следуют ему? Называя это “неправильным”, не выходим ли мы уже за пределы нашей языковой игры, возражая им?» (Wittgenstein. On Certainty, 1969. § 609). В данном случае вместо того, чтобы обратиться к Галилею (или к Бойлю, который намеренно копирует Галилея), Шейпин и Шеффер обращаются к Витгенштейну и используют его языковую игру как базу для сражения с наукой.

(обратно)

73

На самом деле сторонники сильной программы относятся к эмпирической языковой игре как к одной из одинаково ложных языковых игр, поскольку, на их взгляд, единственной правомерной языковой игрой является витгенштейновская метаигра. Все ограничены языком, за исключением тех, кто пишет о том, как все ограничены языком. Но не стоит задерживаться на этой фатальной ошибке.

(обратно)

74

Кун утверждал, что существуют ограничения для коммуникации между людьми, населяющими разные интеллектуальные миры, но считается, что он переоценивал этот аргумент: трудности Галилея и его критиков заключались не в коммуникации, а в согласии; они играли по разным правилам, но могли понять смысл ходов противника. Взгляды Куна описаны в Sankey. Kuhn’s Changing Concept of Incommensurability (1993) и критикуются в: Sankey. Taxonomic Incommensurability (1998); см. также: Hacking. Was There Ever a Radical Mistranslation? (1981).

(обратно)

75

Работа «Narratio de observatis Jovis satellitibus» датирована 11 сентября 1610 г., но опубликована в 1611 г. (современное издание в: Kepler. Dissertatio cum nuncio sidereo, 1993). На классической латыни satellitium означает эскорт или охрану.

(обратно)

76

«Когда изменяются языковые игры, изменяются и понятия, а вместе с понятиями и значения слов». Wittgenstein. On Certainty (1969). § 65.

(обратно)

77

Примечательно, что по прошествии такого времени после «лингвистического поворота» базовая история некоторых ключевых слов/понятий, благодаря которым возможна научная деятельность, еще не написана. Таким образом, данную книгу отчасти можно рассматривать как дополнение к рассказу Бруно Снелла о зачатках науки: Snell. The Origin of Scientific Thought (1953, впервые опубликован в 1929) и Snell. The Forging of a Language for Science in Ancient Greece (1960).

(обратно)

78

«Для понимания и поддержки научной практики, – пишет Хасок Чан, – я бы предложил фундаментальную переориентацию нашей концепции знания, чтобы воспринимать его как возможность, а не как веру» (Chang. Is Water Н2О? 2012. 215; и об «успехе», 227–233). К этой мысли я вернусь в последней главе.

(обратно)

79

И разумеется, неверным пониманием Галилея: см., например, работу Галилея о приливах (Galilei. Le opera, 1890. Vol. 5. 371–395), в которой опыт описывается как надежный ориентир – «sensate esperienze (scorte sicure nel vero filosofare)» (378); Stabile. Il concetto di esperienza in Galilei, 2002); Galilei. Le opera, 1890. Vol. 10. 118 (Galileo to Altobelli), Vol. 18. 249 (Galileo to Liceti) & 69 (Baliani to Galileo). Отец Галилея, Винченцо, уже многократно подчеркивал первичность опыта: Palisca. Vincenzo Galileo (2000).

(обратно)

80

Если бы для порождения новой науки было достаточно только мышления, она началась бы не с Галилея, а с философа XIV в. Николая Орезмского. Можно возразить, что важным условием нового мышления было повторное открытие некоторых классических текстов (Архимеда, Лукреция, Платона), однако этот процесс завершился к середине XV в.

(обратно)

81

Здесь и далее «Нескромные сокровища» Дидро цитируются в переводе Д. Лившиц, Э. Шлосберг.

(обратно)

82

«Reconnoissez l’Exp?rience, me r?pondit-il; c’est elle-m?me» (Diderot. Les Bijoux indiscrets, 1748. Vol. 1. 352).

(обратно)

83

Здесь и далее «О вращении небесных сфер» Коперника цитируется в переводе И. Веселовского.

(обратно)

84

Сравните рассказ Джордано да Пиза (написанный на итальянском в 1306 г.) об изобретении очков, о которых он услышал в проповеди: «Не прошло и двадцати лет с тех пор, как было найдено [si trov?] искусство изготовления очков, призванных улучшить зрение. Это одно из самых лучших и необходимых искусств в мире. Как мало времени прошло с тех пор, как было найдено новое, никогда не существовавшее [arte novella che mai non fu] искусство». Проповедник сказал: «Я видел человека, первым нашедшего очки, и я беседовал с ним». Совершенно очевидно, что у Джордано не было слова для таких понятий, как «изобретение» или «открытие», и поэтому он прибегнул к парафразу: «новое, никогда не существовавшее искусство». Филарете (ум. ок. 1469, писал на итальянском) так рассказывал об изобретении перспективы Брунеллески: «Пиппо ди сер Брунеллески нашел [invent?] ту перспективу, которая в прежние времена не применялась… Несмотря на ум и искусство древних, они не были знакомы с перспективой». Inventare не могло адекватно передать идею открытия чего-то, прежде неизвестного. Филарете прекрасно понимал: читатели полагают, что любое открытие является повторным, и поэтому посчитал необходимым выразить несогласие с этой точкой зрения.

(обратно)

85

Аргументом в пользу утверждения, что концепция открытия в 1486 г. была новой, могут служить документы XIV в. (Verlinden. Lanzarotto Malocello, 1958), посвященные первому путешествию португальцев на Канары. «Predictarum insularum fuerunt prius nostri regnicole inventores» [ «первые, кто нашел эти острова, были из нашего королевства»], 1188; «avendo d?lie nos as yllas que trobou e nos gaanou que som no mar do Cabo Nom» [ «получив от него острова, которые он нашел и завоевал для нас»], 1197 – здесь слова inventores по trobou, по всей вероятности, подразумевают открытие. Но фраза querentes ad eas insulas, quas vulgo repertas dicimus [ «направившись к тем островам, которые в обычной речи мы называем «найденными»], 1191, показывает, что «найденный» – это всего лишь распространенная фигура речи (разумеется, невозможно «найти» необитаемый остров, поскольку его никто не «терял»). Более того, образованные люди знали, что не существует такого понятия, как открытие, – и действительно, Канары были известны римлянам.

(обратно)

86

Waldseem?ller. The Cosmographiae introductio (1907), 88 (перевод исправлен; см. xliv). Полезную дискуссию можно найти в Brotton. A History of the World in Twelve Maps (2012). 155, 156, но Броттон цитирует (166, 167) неправильный перевод Вальдземюллера (из Hessler. The Naming of America, 2008), создавая впечатление, что Вальдземюллер полагал, будто Птолемей знал об Америке, и таким образом намекая, что даже у Вальдземюллера отсутствовало полноценное понятие открытия. Латинский текст и достоверный перевод см. в: Waldseem?ller. The Cosmographiae introductio (1907). xxviii. 68. См. также, например, Grynaeus. Novus orbis regionum ac insularum veteribus incognitarum (1532). Это противоречило заявлению Колумба о том, что найденная им во время первых двух путешествий земля была «хорошо известной древним, а не новой, как утверждают завистники и невежи» (цит. по: Washburn. The Meaning of ‘Discovery’, 1962. 12). Даже в 1535 г. Овьедо все еще защищал точку зрения, что о существовании Нового Света просто забыли: Bataillon. L’Id?e de la d?couverte de l’Am?rique (1953). 44; O’Gorman. The Invention of America (1961), 16. По их мнению, новым был не Новый Свет, а пересечение океана.

(обратно)

87

Уделяя такое внимание «открытию», я предлагаю объяснение новым культурным ценностям позднего европейского Возрождения. В качестве характерной европейской ценности можно назвать и «любопытство», но тогда требуется найти объяснение, откуда вдруг взялось одобрение любопытства (которое всегда считалась грехом); благосклонно к нему стали относиться только в конце XVII в. (один из первых примеров мы найдем у Гоббса в «Природе человека» (Humane Nature, 1650), где любопытство определяется как «жажда знания»). Таким образом, одобрение любопытства следует рассматривать как следствие, а не как причину научной революции. Я убежден, что «открытие» является полезной категорией при сравнении культуры позднего европейского Возрождения с другими культурами: критику утверждения, что в Китае тоже предпринимались экспедиции для поиска новых земель, см. в: Finlay. China, the West and World History (2000).

(обратно)

88

Разумеется, изобретение не менее важно, чем открытие. Но главные изобретения современности основаны на предшествующих научных открытиях: для паровой машины, например, это закон Бойля. Конструкторы первых паровых машин не знали о скрытой теплоте, но понимали, что такое давление воздуха, и это позволило им осознать, что паровая машина может быть не только игрушкой, как для Герона Александрийского, но способна обуздывать громадную энергию.

(обратно)

89

«В XV в. морские экспедиции португальцев обнаружили небольшие группы новых островов и расширили знания европейцев об уже известных континентах, но осознание, что в мире есть новые континенты, неведомые в древности, открыло разлом во времени и пространстве. По сравнению с более ранними описаниями путешествий работы, написанные после 1492 г., демонстрируют обостренное чувство новизны и возможностей – каким новым и разнообразным может быть мир» (Daston & Park. Wonders and the Order of Nature, 1998. 147). См. также, например: Humboldt. Examen critique (1836). Vol. 1. viii – x.

(обратно)

90

Квентин Скиннер предложил «оригинальность» в качестве примера понятия, которое, вне всякого сомнения, предшествовало слову: Skinner. Visions of Politics (2002). Vol. 1. 159.

(обратно)

91

В этом и других аспектах книга Леруа является ответом Вергилию; его главный шаг – отказ считать Библию источником.

(обратно)

92

Исключением в древнеримских текстах является введение к книге IX «Архитектуры» (De architectura) Витрувия, где автор, воздавая должное великим мыслителям, описывает такие открытия (в нашем понимании), как теорема Пифагора и закон Архимеда. Для более поздних читателей это было парадигматическое описание открытия; Вергилий, вне всякого сомнения читавший Витрувия, не ссылается на него.

(обратно)

93

Соответственно, они имели представление о прогрессе: Dodds. The Ancient Concept of Progress (1973).

(обратно)

94

Примечательно, что у римлян не было слова «новшество»: в словаре Льюиса и Шорта главное значение для innovo (классическая латынь) и innovatio (постклассическая латынь) – «обновление». Такое значение предполагает цикличность истории. Так, например, Марк Аврелий пишет: «Поэтому помни… Первое, что все от века единообразно и вращается по кругу, и безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго» (Aurelius. The Meditations, 1968. Vol. 1. 31).

(обратно)

95

Единственным серьезным исключением была Голландия: в университетах Республики Соединенных Провинций Нидерландов в конце XVII в. преподавали картезианскую философию.

(обратно)

96

В XIV в. пытались рассматривать многие свойства (такие как горячее, холодное или зеленое) с позиций количества и представить как аргумент в дискуссии, что можно измерить количества (например, ускорение падающих тел), которые считались не поддающимися измерению. Довольно часто эту попытку называют предвестником научной революции, но к такому утверждению следует относиться с осторожностью; см.: Murdoch. Philosophy and the Enterprise of Science in the Later Middle Ages (1974).

(обратно)

97

Важно понимать, что взгляды Аристотеля одобрялись по двум причинам: они были рациональны и официальны. Когда авторитет Аристотеля пал, вместе с ним была уничтожена сама идея авторитетов в натурфилософии. См., например, неуклюжие увертки Пикколомини, который осмелился спорить с Аристотелем: Piccolomini. Della grandezza della terra et dell’acqua (1558). 1r-2v.

(обратно)

98

Эдмунд О’Меара писал в своей Pathologia haereditaria generalis (Dublin, 1619. 62–64): «Я удивляюсь высокомерию тех, кто осмеливается выступать против опыта, первопроходца всех наук и знания, если только по той причине, что многие стыдятся и раздражаются от необходимости признать все новое, что противоречит их твердым убеждениям, от которых они не могут отступить даже на волосок, чтобы не показать своих прошлых ошибок; многие так бессмысленно поклоняются Гиппократу, Галену и Аристотелю, даже обожествляют их, что думают, что все, что они не говорили, не должно быть сказано, а все, что они не знали, не должно быть узнано». (Перевод из: Lower. Richard Lower’s ‘Vindicatio’, 1983. 201, 202.)

(обратно)

99

Galilei. Dialogue Concerning the Two Chief World Systems (1967). 107, 108; обсуждение этого и других подобных примеров, а также поговорки, что лучше ошибаться с Платоном/Аристотелем/Галеном, чем оказаться правым, см.: Maclean. Logic, Signs and Nature (2002). 191–193.

(обратно)

100

Здесь и далее «Три книги о живописи» Альберти цитируются в переводе А. Габричевского.

(обратно)

101

Ср. с тем, что писал Пьер Гиффар об экспериментах Паскаля в 1647 г.: «Хотя эксперименты господина Паскаля кажутся нам новыми, представляется, что их уже проводили прежде, и некоторые из древних авторов на их основе делали вывод, что в природе может существовать пустота…» Откуда же еще, вопрошал он, Эпикур и Лукреций могли черпать уверенность в существовании вакуума? Взгляды Гиффара устарели; Паскаль не выдвигал подобных аргументов, и даже Гиффар в конце концов признал, что его эксперименты могут не иметь аналогов. (Цит. по: Dear. Discipline and Experience, 1995. 191; французский текст в: Pascal. OEuvres, 1923. 9.)

(обратно)

102

Перевод С. Александровского.

(обратно)

103

Обратите внимание, что здесь попеременно используются термины «изобретение» и «открытие». Обычно мы различаем изобретения и открытия, но это различие формировалось медленно, и даже в наши дни «изобретение» определено четче, чем «открытие». Например, мы не можем сказать, как это сделал Джон Рей в 1691 г., что слюнные протоки относятся к «новейшим изобретениям», но можем, как Х. У. Хаггард в 1929 г., говорить об «открытии акушерских щипцов». (Оба примера из OED, invention и discovery.)

(обратно)

104

Ср. Blundeville (1594): «Америка, которую мы теперь называем Вест-Индией» (OED s. v. West Indies).

(обратно)

105

Перевод Н. Федорова.

(обратно)

106

Бэкону часто приписывают фразу: «Знание – сила». На самом деле он писал, что «человеческое знание и человеческая сила совпадают»: Weeks. Francis Bacon and the Art-Nature Distinction (2007). 123.

(обратно)

107

Бэкон Ф. Новый органон. Перевод С. Красильщикова.

(обратно)

108

О «парадигме» см. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 5.

(обратно)

109

Гаспаре Азелли действительно закричал «Эврика!», когда в 1622 г. случайно открыл млечные сосуды лимфатической системы, препарируя собаку: Bertoloni Meli. The Collaboration between Anatomists and Mathematicians in the Mid-seventeenth Century (2008). 670.

(обратно)

110

Строго говоря, Галилей знал о Хэрриоте, поскольку читал работу Уильяма Гильберта «О магните», в которой вскользь упоминается Хэрриот, которому дается характеристика «весьма ученый». Хэрриот смог сделать телескоп, с помощью которого можно было увидеть луны Юпитера, вскоре после того как прочел «Звездный вестник» Галилея: вероятно, он прочел книгу в июле, а луны наблюдал в октябре – раньше он этого делать не мог, поскольку Юпитер находился слишком близко к Солнцу (Roche. Harriot, Galileo and Jupiter’s Satellites, 1982).

(обратно)

111

Тема революции, совершенной книгопечатанием, красной нитью проходит через всю книгу: мы вернемся к ней в гл. 3, 5–8 и 17.

(обратно)

112

В средневековых университетах дискуссии были обычным явлением, однако они сильно отличались от настоящей интеллектуальной конкуренции: от участников требовалось умение аргументированно излагать обе точки зрения, и поэтому дискуссия представляла собой соревнование в искусстве риторики, а не состязание идей в поисках истины.

(обратно)

113

Четкая граница между публичным и частным знанием, на первый взгляд, принижает достижения тех, кто совершил открытия, но не опубликовал их. Но, как мы увидим чуть позже (например, в гл. 5, 7, 8 и 11), наука существует только тогда, когда есть сообщество ученых; прогресс является результатом конкуренции внутри этого сообщества. Другой вариант этой же аргументации основан на идее трех миров Поппера. Поппер проводит различия между миром материальных объектов, миром мыслительных состояний и третьим миром – миром научных проблем, гипотез, теорий, аргументов, журналов и книг. Наука принадлежит к этому третьему миру (Popper. Objective Knowledge, 1972. 107. См. также его более ранние тезисы: Popper. The Logic of Scientific Discovery (1959). 44–47).

(обратно)

114

Конечно, подобные претензии часто имеют в своей основе национальную гордость: см.: Wallis. An Essay of Dr John Wallis (1666). 266; Anon. An Advertisement Concerning the Invention of the Transfusion of Bloud (1666). 490.

(обратно)

115

Галилей указывает это на первой странице «Звездного вестника» (1610). На карте 1339 г. остров, который мы теперь называем Лансароте, назван Insula de Lanzarotus Marocelus; Ланчелотто Малочелло предъявил претензии на владение островом около 1336 г. (Verlinden. Lanzarotto Malocello (1958). Название «остров Ланчелотто» не тождественно названию Лансароте, и мы точно не знаем, когда произошла эта трансформация – но явно после 1385 г. Лихтенштейн, подобно Лансароте, назван по имени владельца, но это произошло только в 1719 г.

(обратно)

116

В честь людей названы двенадцать химических элементов и множество звезд, комет и астероидов – но ни одной планеты или планетарного спутника. Гершель хотел назвать Уран в честь короля Георга III; Леверье хотел назвать Уран в честь Гершеля, а Нептун – в честь себя самого (Hoskin. The Discovery of Uranus, 1995. 175; Morando. The Golden Age of Celestial Mechanics, 1995. 218, 220), но классическая традиция называть планеты (а теперь и их луны) сохранилась, по крайней мере для нашей Солнечной системы.

(обратно)

117

Простым примером того, что эпонимия, которая кажется нам нормой, не считалась таковой до открытия Америки, могут служить религиозные ордена, которые мы называем доминиканцами и францисканцами. Они были основаны в 1216 и 1221 гг., однако свои неофициальные названия в честь основателей, Доминика и Франциска, орден проповедников и орден «младших братьев» получили гораздо позже: доминиканцы только в 1509 г. (в 1534 г. на английском), францисканцы в 1515 г. (в 1534 г. на английском). Статьи «Dominicanus» и «Franciscanus» из Latham (ed.). Dictionary of Medieval Latin from British Sources (1975); Dominican и Franciscan: Erasmus. Ye Dyaloge Called Funus (1534). (The OED дает 1632 г. для Dominican.)

(обратно)

118

Я просмотрел труд Бартолина, Bartholin, and others. Institutiones anatomicae (1641), в поисках части человеческого организма, названной в честь какого-либо человека, но ничего не нашел; первооткрыватели скрупулезно перечислены, но их открытия еще не названы их именами.

(обратно)

119

Эта идея появилась задолго до юридической заявки на авторское право, которой не существовало в британском законодательстве до 1710 г.; впоследствии она появилась и в других странах. Издатели могли заявлять о монопольном праве на печать текста в пределах конкретной юрисдикции; авторы же не имели вообще никаких охраняемых законом прав: Kastan. Shakespeare and the Book (2001). 23–26.

(обратно)

120

В Средние века главным значением слова auctor было «авторитет»: «Ни один “современный” писатель не заслуживал, чтобы его называли auctor, в период, когда люди считали себя карликами, стоящими на плечах гигантов, то есть “древних” (Minnis. Medieval Theory of Authorship, 1988. 12). Даже в XVII в. Шекспира называли «автором» только после смерти: Kastan. Shakespeare and the Book (2001). 69–71. Здесь, конечно, уместно упомянуть о знаменитом рассуждении Фуко о функции автора: «Qu’est-ce qu’un auteur?» (1969), в: Foucault. Dits et ?crits (2001). Vol. 1. 817–849.

(обратно)

121

Насколько я понимаю, Джозеф Нидэм в своих исследованиях китайской науки и цивилизации показал, что в Средние века китайская технология превосходила европейскую, но в Китае не было интеллектуальной деятельности, соответствующей европейскому понятию естественных наук.

(обратно)

122

Здесь следует упомянуть классический прецедент в работе Евдема Родосского (ок. 370–300 до н. э.): Zhmud. The Origin of the History of Science (2006).

(обратно)

123

«Склонение» здесь означает отклонение к востоку и западу, а «наклонение» – вверх или вниз от горизонтального положения. В качестве общего термина для обоих случаев я использую «отклонение».

(обратно)

124

Перевод И. Налетова.

(обратно)

125

Первые современные картографы называли себя кимографами, поскольку рисовали карты и неба, и земли, а также регулярно изготавливали парные глобусы; слово «космография» имеет древнегреческие корни и является традиционным термином, тогда как термин «космология» относительно новый: он появился не раньше второй половины XVI в.

(обратно)

126

Было понятно, что вода испаряется из океанов, а потом выпадает в виде дождя, питая реки, которые впадают в океан. Однако считалось, что только дождевая вода не может объяснить размер рек или существование источников, бьющих из-под земли; утверждалось, что источники питаются напрямую от океана. Эта теория просуществовала до XVIII в. и была опровергнута, например в: Vallisneri. Lezione accademica intorno all’origine delle fontane (1715), где объяснялось, как на подземное перемещение воды влияет расслоение породы.

(обратно)

127

В начале карьеры его называли Франческо, а не Джамбаттисто, что может вызвать путаницу.

(обратно)

128

См. цветную иллюстрацию 3. В данном контексте при размышлении об антиподах важно не забывать об Австралии и Новой Зеландии (остававшихся неисследованными вплоть до конца XVIII в.). Два места на земном шаре называются антиподами, если они прямо противоположны друг другу. Теория двух сфер, как ее обычно преподносили, делает существование антиподов невозможным, поскольку ограничивает сушу одним полушарием. Орезмский же считал, что путь от Африки до Индии в западном направлении, вероятно, меньше, чем путь на восток, из чего следовало, что он допускал наличие суши вблизи экватора на расстоянии более 180° объединенной сферы земли и воды, из чего следует и возможность существования истинных антиподов – как крайний случай. Тем не менее он настаивал, что в более высоких широтах антиподов быть не может, поскольку не меньше половины сферы Земли должно быть покрыто водой.

(обратно)

129

См. цветную иллюстрацию 6.

(обратно)

130

Если мы перейдем от печатных источников к рукописным, то найдем четкое изложение новой теории в тексте, написанном в период с 1505 по 1508 г. Дуарте Пачеко Перейрой (Morison. Portuguese Voyages to America, 1940. 132–135): «Из этого следует, что земля содержит воду и что море не окружает землю, как утверждал Гомер и другие авторы, а скорее земля в ее величии окружает и включает все воды в своих впадинах и в центре; более того, опыт, будучи отцом знания, устраняет все сомнения и недоразумения». Эта точка зрения, по всей видимости, представляет собой нечто среднее между тем, что стало новой стандартной теорией, и теорией Бодена, которая будет рассмотрена ниже.

(обратно)

131

В 1618 г. Кеплер говорил, что убеждение, что моря располагаются выше суши, является следствием зрительной иллюзии: Kepler. Epitome astronomiae Copernicanae (1635). 26, 27 (это же мнение высказывается в Froidmont. Meteorologicorum libri sex, 1627).

(обратно)

132

Эта точка зрения высказана в Agostino Michele. Trattato della grandezza dell’acqua et della terra (1583). 13. Микеле был самоучкой, и его не стоит принимать всерьез. Возможно, он был введен в заблуждение тем фактом, что наши антиподы видят часть тех же звезд, что и мы (потому что за ночь мы видим больше звездной полусферы); единственные места, где картина звездного неба различается полностью, – это Северный и Южный полюса. Кроме того, его явно сбило с толку то обстоятельство, что Веспуччи прямо заявлял, что не посетил антипода Западной Европы: из этого не следует отсутствие антиподов новых земель в других частях Старого Света. Убедительность аргументов, представленных географией, см.: Benedetti. Consideratione (1579). 14.

(обратно)

133

Сравните с современником Данте, Леви бен Гершомом, который утверждал, что наблюдения противоречат теории эпициклов Птолемея: «Никакие аргументы не могут отменить реальности, которая дается нам в чувствах; истинное мнение должно следовать за реальностью, а реальности нет нужды подчиняться мнению». (Goldstein. Theory and Observation, 1972. 47). Такие утверждения могут оправдать взгляды меньшинства; до 1492 г. их приверженцы не решались вступать в интеллектуальный спор.

(обратно)

134

Как мы уже видели (см. выше, гл. 3) примерно в то же время факты опровергли распространенное убеждение в том, что тропики необитаемы.

(обратно)

135

Аналогичным образом еще Птолемей продемонстрировал, что никакая гомоцентрическая планетарная система не может объяснить наблюдаемые явления, но философы вплоть до XVI в. упорно пытались построить такую систему.

(обратно)

136

Через двадцать пять лет, когда все они уже умерли, число сторонников системы Коперника оставалось таким же: в 1608 г. мы можем назвать Кеплера, Галилея, Хэрриота и Стевина. Примечательно, что до появления сверхновой звезды в 1572 г. у Коперника было только один безусловный сторонник – Ретик.

(обратно)

137

Лекции Генри Савиля по астрономии, прочитанные в Оксфорде в начале 1570-х гг., содержали «длинные отрывки… дословно скопированные у Рамуса» (Goulding. Henry Savile and the Tychonic World-system, 1995. 153).

(обратно)

138

La Cena de le Ceneri (1584); De la causa, principio, et uno (1584); De l’infinito universo et mondi (1584); Spaccio de la Bestia Trionfante (1584); Cabala del cavallo Pegaseo – Asino Cillenico (1585); De gli heroici furori (1585).

(обратно)

139

Эту точку зрения после 1616 г. разделял Исаак Бекман, который имеет полное право называться основателем механической философии: Berkel. Isaac Beeckman (2013). 98, 99.

(обратно)

140

Подробное обсуждение вопросов верха и низа, лева и права во Вселенной см.: Oresme. Le Livre du ciel et du monde (1968). 315–355, сочинение 1377 г. Николай Орезмский считал, что одно из главных преимуществ вращающейся Земли перед вращающимся небом (если верно, что вращение происходит против часовой стрелки и правая рука проходит над левой) состоит в том, что «верх» становится севером, а не югом, как в случае вращения неба. Это помещает нас в более «достойное» Северное полушарие. Этот аргумент отсутствовал в более поздних спорах относительно теории Коперника (хотя он был по-прежнему важен для Кальканьини: Calcagnini. Opera aliquot, 1544. 391), предположительно потому, что к середине XVI в. картографы уже не располагали юг сверху, как Аристотель и арабы.

(обратно)

141

Вера в гелиоцентрическую Вселенную еще не была объявлена ересью: запрет появился только в 1616 г. и продержался до 1758 г., когда из списка запрещенных книг исключили теорию гелиоцентризма; труды самого Коперника были запрещены вплоть до 1882 г. К сожалению, мы точно не знаем, какие обвинения были выдвинуты против Бруно, поскольку документы о суде над ним (вместе с документами о суде над Галилеем и другими бумагами инквизиции) были вывезены в Париж после завоевания Рима Наполеоном. После поражения Наполеона папские власти потребовали вернуть документы, но многие из них исчезли на обратном пути – скорее всего, их продали, чтобы окупить расходы.

(обратно)

142

До Бруно подобные взгляды высказывали аль-Баттани (858–929) и Витело (ок. 1230 – ок. 1290): Horrocks. Venus Seen on the Sun (2012). 73.

(обратно)

143

Несомненно, Коперник полагал, что его читатели верят в сферы и конечную Вселенную (эти два вопроса взаимосвязаны, поскольку Вселенная, состоящая из сфер, обязана быть конечной), и современники полагали, что он сам придерживается такого же мнения. Но так ли это? Коперник явно обходил вопрос о конечности Вселенной, и его ученик Ретик зачеркнул слова orbium coelestium («небесных сфер») на титульной странице дарственных экземпляров (Gingerich. An Annotated Census, 2002. xvi, 32, 135, 153, 209; информация, отсутствующая у Розена в его примечании к этому вопросу (Copernicus. On the Revolutions, 1978. 333, 334). Розен считает, что Коперник верил в материальные сферы, поскольку использовал слова sphaera и orbis; однако Кеплер использовал эти же слова в «Коперниканской астрономии» (Epitome astronomiae Copernicanae, первые три книги названы De doctrina sphaerica), и он точно не верил в материальные сферы, а просто использовал привычные термины, когда хотел, чтобы его поняли. В Barker. Copernicus, the Orbs and the Equant (1990), указано, что у Коперника сферы плохо «вложены» друг в друга и между ними есть зазор, однако в остальном Коперник не отступал от общепринятой теории. Чтобы совместить теорию Коперника со сферами, необходимо указать, как система из Земли и Луны прикреплена к сфере, но такое описание отсутствует. Я подозреваю, что Коперник намеренно оставил место для сомнений по обоим вопросам.

(обратно)

144

Перевод Н. Амосовой.

(обратно)

145

Перевод Ю. Данилова.

(обратно)

146

Здесь и далее «Диалог о двух системах мира» Галилея цитируется в переводе А. Долгова.

(обратно)

147

На некоторых иллюстрациях с картинами Брунеллески на площади на заднем плане помещают узоры в виде шахматной доски, чтобы подчеркнуть объемность изображения, но эти узоры не соотносятся с реальными объектами, а значит, и с самими картинами.

(обратно)

148

См. цветную иллюстрацию 11.

(обратно)

149

См. цветную иллюстрацию 12.

(обратно)

150

См. цветную иллюстрацию 18.

(обратно)

151

Предположительно, по этой причине первый биограф Пачоли, Бернардино Бальди, живший в конце XVI в., называл автором портрета Пьеро делла Франчески, известного своим знанием правильных многогранников. По мнению Бальди, Пьеро был другом Пачоли; они происходили из одного города, Сан-Сеполькро, и Пьеро мог быть учителем Пачоли. Однако Пьеро не мог быть автором картины – к моменту ее создания он уже умер.

(обратно)

152

Джейкоб Солл утверждает, что молодой человек – это сам герцог Урбинский Гвидобальдо да Монтефельтро, отмечая, что «счетовода никогда больше не изображали как в чем-то превосходящего знатного человека». Это выглядит невозможным, и в любом случае у нас есть прекрасный портрет Гвидобальдо, приписываемый Рафаэлю, и молодой человек на него не похож (Soll. The Reckoning, 2014. 50; цитата из подписи под иллюстрацией).

(обратно)

153

У нас нет прямых свидетельств, касающихся даты рождения де Барбари, но в 1512 г. его описывали как старого и больного; его первая работа с точной датировкой относится к 1500 г. Считалось, что он родился в период с 1440 по 1450 г.; в настоящее время высказывается предположение, что он родился в 1470-х, но аргументация основана на признании его авторства портрета Пачоли, хотя картина не похожа на другие его работы (Gilbert. When Did a Man in the Renaissance Grow Old? 1967); Levenson. Jacopo de’ Barbari, 2008).

(обратно)

154

См. цветные иллюстрации 13 и 14.

(обратно)

155

См. цветную иллюстрацию 17.

(обратно)

156

Именно поэтому не сохранилось ни одного экземпляра «Географии» Птолемея с картами, которые описывает автор, и ни одного экземпляра великого труда Витрувия об архитектуре (написанного в эпоху императора Августа, 27 до н. э. – 14 н. э.) вместе с прилагавшимися чертежами. В любом случае чертежи, изначально сопровождавшие текст Витрувия, были немногочисленными и очень примитивными. Первое иллюстрированное издание появилось в 1511 г.

(обратно)

157

Иногда говорят, что это и есть истинная дата начала эпохи Возрождения. Альтернативная, более ранняя дата, для тех, кому нравится думать, что трансформацию культуры можно уложить в четкие временные рамки, – повторное открытие Петраркой в 1345 г. писем Цицерона к Аттику. Это событие символизирует возвращение культурного наследия Древнего Рима, тогда как падение Константинополя служит знаком возвращения культурного наследия Древней Греции.

(обратно)

158

От них отличался пассажный инструмент: с его помощью по положению звезд в созвездии Большой Медведицы, которое вращается вокруг Полярной звезды, можно определить время ночью, если вы знаете дату. В нем не измеряется угол между наблюдателем и двумя удаленными объектами – своего рода стрелками часов служат сами звезды.

(обратно)

159

Решающую роль, очевидно, сыграла работа Christoph Rothmann. Discourse on the Comet (1585), в которой прямо критиковалась теория сфер: Granada, Mosley & others. Christoph Rothmann’s Discourse (2014).

(обратно)

160

В этой истории не все гладко. При первом обращении к астрономии Галилей утверждал, что измерения параллакса доказали, что сверхновая 1604 г. находится на небе, и в 1632 г. по-прежнему считал это важным аргументом. Но в 1618 г. (вскоре после того, как католическая церковь осудила систему Коперника) он отрекся от утверждения, что измерения параллакса доказали, что кометы находятся на небе; они могут, предполагал он, быть просто результатом отражения или рефракции света, подобно радуге, и в таком случае измеряемого параллакса не будет. Этот аргумент был чрезвычайно слабым: он не объяснял, почему кометы не перемещаются вместе с наблюдателем, как радуга, почему они видны из всех регионов земли, а также на протяжении всей ночи. Он выдвигался в защиту Аристотеля от новой астрономии. Если Галилей действительно относился к нему серьезно (этому нет никаких подтверждений, кроме слов его ученика Кастелли), то попытка Браге прочно связать данные, явления и теорию была неверно понята. Однако маловероятно, что Галилей верил в то, что говорил. Он был вовлечен в спор с иезуитами, которые отказались от Птолемея в пользу Браге, и поэтому радовался любому аргументу, даже самому безумному, который принижал авторитет Браге и мог убедить читателей разделить его убеждение (которое он в тех обстоятельствах не отваживался обнародовать), что не существует другой логически непротиворечивой астрономической теории, кроме системы Коперника. Если же он действительно относился к этому утверждению со всей серьезностью, то (как и в случае утверждения, что приливы доказывают правоту Коперника: Земля движется) современники были правы, проигнорировав его, – и мы должны последовать их примеру. Wootton. Galileo, 2010. 157–170.

(обратно)

161

Кеплер: «Каждый год, особенно с 1563 г., количество опубликованных трудов в каждой области превышает все, что было произведено за минувшую тысячу лет. Сегодня с их помощью создана новая теология и новая юриспруденция; Парацельс заново создал медицину, а Коперник – астрономию. Я убежден, что мир жив и бурлит и что стимулы этих удивительных совпадений действовали не напрасно». De stella nova (1608), цит. по: Jardine. The Birth of History and Philosophy of Science, 1984. 277, 278.

(обратно)

162

Я предпочитаю выражение «математизация мира», поскольку «природа», по моему мнению, включает и биологию, а не только физику.

(обратно)

163

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

164

Почти все первые ученые занимались несколькими дисциплинами (единственным значимым исключением можно считать нескольких врачей, таких как Уильям Гарвей). Врач и экспериментатор Гильберт, будучи членом совета колледжа Святого Иоанна в Кембридже, принимал экзамены по математике, а своей главной целью он считал доказательство истинности системы Коперника. Галилей внес вклад в физику и астрономию, преподавая фортификацию и оптику. Стевин публиковал работы по алгебре, инженерному делу, астрономии, навигации и бухгалтерскому делу. Гюйгенс математически описал движение маятника и разрабатывал конструкции часов, а также открыл кольца Сатурна. Меркатор и семья Кассини (начиная с Джованни Доменико Кассини) были и картографами, и астрономами. Бойль публиковал работы по физике и химии. Ньютон, помимо физики и оптики, занимался алхимией. Сочинения Даниила Бернулли посвящены астрономии и теории вероятностей. Даже не получивший систематического образования Левенгук, основоположник микроскопии, не знавший латыни, имел диплом землемера. Мы зачастую забываем о широте их интересов: Браге и Галлей известны нам как астрономы, но кто теперь помнит, что они были также картографами? Коперника вспоминают только как астронома, однако он был специалистом по денежной реформе и опубликовал «Трактат о чеканке монет» (1526), в котором сформулировал закон, который мы теперь называем законом Грешема, – о том, что «плохие» деньги вытесняют «хорошие». Междисциплинарный характер новой науки сохранялся по меньшей мере до Леонарда Эйлера (1707–1783), который пересмотрел взгляды на баллистику и на орбиты планет, не соглашался с Ньютоном в некоторых вопросах оптики и писал о музыке. Переключаясь с одной дисциплины на другую, новые ученые переносили в нее свои представления о том, как создавать новое знание. Именно эти представления составляют основу научной революции.

(обратно)

165

Перевод Д. Щедровицкого.

(обратно)

166

Довольно странное обсуждение этого эпизода см. в: Mignolo. The Darker Side of the Renaissance, 2010. 219–226: автор критикует Риччи за то, что тот ведет себя так, словно «геометрия является гарантией неэтнического, нейтрального описания формы земли». Этот упрек имеет смысл, только если предположить (как это делает Миньоло), что объективного знания не существует, а любое знание является этнически обусловленным и пристрастным.

(обратно)

167

См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 6.

(обратно)

168

Перевод Б. Энгельгардта.

(обратно)

169

О шестиугольных снежинках. Перевод Ю. Данилова.

(обратно)

170

В XVII в. новости доходили из Северной Италии до Праги приблизительно за три недели, и поэтому Вакер мог узнать о них от кого-то, кто видел книгу в печати, хотя Галилей, совершенно очевидно, пытался как можно дольше держать свое открытие в секрете, – вероятно, источник Вакера находился во Флоренции, где слухи об открытии Галилея стали распространяться после того, как он попросил позволения посвятить книгу Козимо Медичи и назвать новые звезды в его честь.

(обратно)

171

В период с 1622 по 1635 г. в Нидерландах Исаак Бекман пытался изготовить телескоп, сравнимый по качеству с тем, который в 1610 г. был у Галилея. Похоже, у него ничего не вышло. Berkel. Isaac Beeckman, 2013. 68, 69.

(обратно)

172

См. выше, гл. 4.

(обратно)

173

Обращения к Господу в час нужды и бедствий. Перевод А. Нестерова.

(обратно)

174

Например, прохождение Меркурия по диску Солнца (приблизительно раз в семь лет) и Венеры (одновременно это происходит с интервалом больше ста лет) можно наблюдать только с помощью телескопа (с небольшим увеличением): Кеплер думал, что видел прохождение Меркурия в 1607 г. с помощью камеры-обскуры, но он ошибался (Van Helden. Measuring the Universe, 1985. 96–99). Впервые прохождение Меркурия по диску Солнца наблюдал Гассенди в 1631 г., Венеры – Хоррокс в 1639 г. Работа Хоррокса привела к радикальной переоценке размеров Солнечной системы: Van Helden. Measuring the Universe, 1985. 95–117; Horrocks. Venus Seen on the Sun (2012). Правильно организованные наблюдения невооруженным глазом за сверхновыми звездами и кометами могут привести к результатам, несовместимым с астрономией небесных сфер, однако эти результаты не имели отношения к предсказанию положения планет.

(обратно)

175

Их эквивалентность продемонстрирована в: Swerdlow. An Essay on Thomas Kuhn’s First Scientific Revolution, 2004. 106–111.

(обратно)

176

Как выразился Коперник в своем обращении к папе Павлу III в трактате «О вращении небесных сфер», «полагавшиеся только на гомоцентры… не сумели на основании своих теорий установить чего-нибудь надежного, бесспорно соответствовавшего наблюдаемым явлениям» (Barker. Copernicus and the Critics of Ptolemy, 1999. 345).

(обратно)

177

Галилей говорит, что рассчитывает отпраздновать Пасху в Риме, но признается, что главной причиной путешествия является желание «раз и навсегда заткнуть рты моим клеветникам». Спешить его заставляло именно появление Венеры, а не церковный календарь. (Galilei. Le Opere, 1890. Vol. 11. 67, 71.)

(обратно)

178

В Ariew. The Phases of Venus before 1610 (1987) утверждается, что астрономию Птолемея можно адаптировать к фазам Венеры, сделав Солнце центром эпицикла Венеры, что, в сущности, превращает Венеру – а также Меркурий – в спутники Солнца. Конечно, это создавало дополнительные трудности для теории небесных сфер, и такая конструкция расценивалась современниками скорее как разновидность системы Тихо Браге, а не Птолемея. Автор также утверждает (Ariew. The Initial Response to Galileo’s Lunar Observations, 2001), что схоластическое представление о лунной поверхности могло пережить открытия Галилея, сделанные с помощью телескопа; но в данном случае он не проводит должного разграничения между пятнами (морями) на поверхности Луны и подвижным чередованием светлых и темных участков (которое Галилей интерпретировал как тени и освещенные места). В марте Клавий, несмотря на упорную работу, не смог предложить никакого решения проблем, вызванных новыми открытиями Галилея (см.: Clavius. Opera mathematica, 1611. Vol. 3. 75; переведено в: Lattis. Between Copernicus and Galileo, 1994. 198). Возможно, именно это послужило основой для утверждения Джона Уилкинса: «Рассказывают, что, когда Клавий, лежавший на смертном одре, узнал первые новости о тех открытиях, что были сделаны Галилеем с помощью его телескопа, он произнес: “Videre Astronomos, quo pacto constituendi sunt orbes Coelestes, ut haec Phaenomena salvari possint” (“Астрономам надлежит подумать о других гипотезах, помимо Птолемеевой, посредством которых они могут разрешить все эти новые трудности” (Wilkins. A Discourse, 1640. II:21). Однако следует помнить, что реальный кризис системы Птолемея начался не в марте, а в мае, так что к концу жизни (он умер в феврале 1612) Клавий действительно мог признать, что система Птолемея недоказуема – как это сделала в августе Маргерита Саррокки.

(обратно)

179

Здесь и далее «Мысли» Паскаля цитируются в переводе Э. Линецкой.

(обратно)

180

О том, что по сравнению с Вселенной Земля выглядит как точка, уже говорилось у Плиния в «Естественной истории» (II:68). Это утверждение стало обычным предметом дискуссий: в XV в. его долго обсуждал Джамбаттиста Капуано ди Манфредония (Gaurico, Prosdocimus & others. Spherae tractatus, 1531. 78rv). В 1505 г. Алессандро Акиллини задавал вопрос, будет ли из космоса Земля выглядеть маленькой точкой (punctum). Отвечал он на него так: она будет просто невидимой, затерянной в черноте неба (Achillini. De elementis, 1505. 85r; см. также: Barozzi. Cosmographia, 1585. 32. В Piccolomini. De la sfera del mondo, 1540. 10v-11r, утверждается, что со звезд Земля будет почти невидима. (Акиллини представлял Землю как сферу из элемента земля: сфера воды должна быть невидимой в силу прозрачности; в противном случае ее можно было бы наблюдать при затмениях Луны.) Коперник, понимавший, что его Вселенная должна быть гораздо больше Вселенной Птолемея, настаивал, что в масштабах космоса Земля – всего лишь точка, но его точка была математической, которая по определению бесконечно мала: Copernicus. On the Revolutions, 1978. 13. См. также: Benedetti. Consideratione, 1579. 29; здесь Бенедетти пишет с позиции приверженца астрономии Птолемея, хотя на его размышления могла повлиять теория Коперника. Боден пребывал в заблуждении, полагая, что система Коперника спасла Землю от судьбы точки: Bodin. Universae naturae theatrum, 1596. 581 = Bodin. Le Th??tre de la nature universelle, 1597. 838.

(обратно)

181

Фонтенель обыгрывал идею, что звезды Млечного Пути расположены так близко, что птицы могут перелетать с планеты на планету; в более серьезных фрагментах он утверждал, что существо с Луны утонет в нашей атмосфере, и поэтому межпланетные путешествия возможны лишь для планет со схожими атмосферами (Rawson. Discovering the Final Frontier, 2015); Fontenelle. Entretiens sur la pluralit? des mondes, 1955. 98, 99, 134).

(обратно)

182

Исключением в этом смысле является книга Cavendish. The Description of a New World (1666): автор ухитряется писать о внеземной жизни, не описывая космических путешествий и не пробуждая дезориентирующего ощущения огромности Вселенной.

(обратно)

183

Даже в 1689 г. врач и философ Джон Локк (который в целом был чрезвычайно восприимчив к новым идеям) отвергал микроскоп как инструмент, который можно использовать в медицине, – на том основании, что такое его применение означает, что Бог не снабдил нас достаточными средствами, чтобы позаботиться о своем здоровье, а это несовместимо с должным уважением к Господу. Locke. An Essay, 1690. 140, 141.

(обратно)

184

Swift. On Poetry, 1733. 20. Перевод Ю. Левина. Метафора отсылает к Power. Experimental Philosophy, 1664. 20: «Возможно, на блохах и вшах есть другие вши, которые живут на них, как они сами на нас».

(обратно)

185

Паскаль. Перевод И. Петровского.

(обратно)

186

Перевод Б. Энгельгардта.

(обратно)

187

Здесь и далее «Иной свет, или Государства и империи Луны» Бержерака цитируется в переводе В. Невского.

(обратно)

188

Здесь и далее «Опыт о человеческом разумении» Локка цитируется в переводе И. Нарского.

(обратно)

189

Майкл Хантер предположил (в личной переписке), что червяк – это экспонат в кунсткамере, но мне кажется, что это должно быть живое существо, а не экспонат, поскольку только живое существо может обладать знанием и пониманием.

(обратно)

190

Великий польский астроном Ян Гевелий до самой своей смерти в 1687 г. настаивал на том, что измерения звезд и планет следует выполнять только невооруженным глазом. Другие утверждали, что изобретение телескопа и окулярного микрометра значительно повышает точность измерений, но Гевелия это не убедило (как выяснилось, он был прав, поскольку его инструменты были сконструированы таким образом, чтобы максимально использовать возможности человеческого зрения, так что он мог различать пять секунд угловой дуги, тогда как Гук, убежденный сторонник телескопов, по его собственному утверждению, доказал, что глаз человека не способен различать углы меньше тридцати секунд угловой дуги). Однако Гевелий охотно использовал телескопы для других целей, например для составления карты Луны, и в конечном счете построил большой 150-футовый телескоп. Buchwald & Feingold. Newton and the Origin of Civilization, 2013. 44–52.

(обратно)

191

Рассуждения Куна о фазах Венеры (Kuhn. The Copernican Revolution, 1957. 222–224) абсолютно неудовлетворительны. Он считает само собой разумеющейся центральную проблему, которая была разрешена только открытием фаз Венеры: планеты сияют отраженным светом. По его словам, фазы являются «веским доказательством того, что Венера движется по солнечной орбите», тогда как следовало бы сказать, что это неопровержимое доказательство. И делает вывод: «Ни одно из противоречий, рассмотренных выше, за исключением, возможно, последнего [то есть фаз Венеры], не дает прямых доказательств в пользу основных положений теории Коперника» – серьезное исключение, ставящее под сомнение главную мысль Куна, что в разрешении научных споров не бывает неопровержимых доказательств (Wootton. Galileo, 2010. 178, 179). В «Структуре научных революций» Кун, опираясь на ошибочный аргумент, что система Коперника победила еще до изобретения телескопа (стоит отметить в ответ, что в 1632 г. Шейнер утверждал, что гибридная модель Птолемея/Браге считается общепринятой), называет фазы Венеры весомым аргументом, но «особенно среди неастрономов» (Kuhn. Structure, 1970. 155).

(обратно)

192

Kuhn. The Copernican Revolution, 1957. 220: «Астрономическая работа Галилея, появившаяся в свое время, внесла вклад в основном в зачистку захваченной территории противника, после того как победа была уже очевидна».

(обратно)

193

Перевод Д. Лахути.

(обратно)

194

Перевод В. Топер.

(обратно)

195

Перевод С. Зенкина.

(обратно)

196

Перевод А. Никифорова.

(обратно)

197

Перевод М. Козловой, Ю. Асеева.

(обратно)

198

Юм Д. Исследование о человеческом разумении. Перевод С. Церетели.

(обратно)

199

По мнению выдающегося французского историка науки Бруно Латура, Гастон Башляр считал, что un fait est fai – факт является артефактом, факты рукотворны (Latour. The Force and the Reason of Experiment, 1990. 63). Но я не смог найти этой фразы у Башляра. Аналогичным образом, Стивен Шейпин приписывает Людвику Флеку утверждение о том, что факты делают или изобретают (Shapin. A View of Scientific Thought, 1980), но Флек не пользовался такой терминологией. Латур и Шейпин стремятся передать идею, что факты рукотворны, но не хотят нести за нее ответственность. Пьер Бурдье сетовал на тех, что прибегает к типичной стратегии: сначала занять крайне радикальные позиции (например, что научный факт является конструкцией или – ошибка – фабрикацией и поэтому артефактом, вымыслом), а затем под напором критики отступить к банальностям, то есть к обычным двусмысленным понятиям, таким как «конструкция» и т. д. (Bourdieu. Science of Science, 2004. 26, 27).

(обратно)

200

Постмодернисты часто предполагают, что, поскольку факты выражаются языком, они по природе своей спорны. Например, Джонатан Голдберг заявляет о своем несогласии с тем, кто «полагает… что существуют определенные неоспоримые факты, не допуская, что то, что считается фактическим, само получено с помощью логических умозаключений» (Goldberg. Speculations: Macbeth and Source, 1987. 244). Должно быть очевидно, что факты могут быть неоспоримыми и одновременно иметь смысл только при определенных логических условиях: например, Вашингтон – столица Соединенных Штатов Америки, или 1 сантиметр равен приблизительно 0,39 дюйма.

(обратно)

201

См. выше, гл. 6.

(обратно)

202

Может создаться впечатление, что авторов эпохи Возрождения просто не беспокоила необходимость выглядеть последовательными. Не думаю, что это так. Показательным примером, например, может служить интерпретация Стивена Оргела книги Хелкайи Крука (1615) об анатомических различиях между полами, когда Оргел заявляет, что для Крука «научной истинности или ложности» аргумента просто не существует, что он не видит «нужды примирения противоположных научных аргументов» и в результате с готовностью излагает противоречащие друг другу аргументы (и действительно, Оргел считает последовательность достоинством эпохи, наступившей после Просвещения). Ему возражает Джанет Аделман: Orgel. Impersonations (1996). 21–24; Adelman. Making Defect Perfection (1999). 36–39 и n. 29.

(обратно)

203

«Поскольку Бог является первопричиной и началом всего сущего, то, по утверждению Макробия, в своей изобильной плодовитости он сотворил от себя Ум, а Ум сотворил от себя Душу (хотя истинное христианство с этим не согласно), а Душа, в свою очередь, наделила умом такие божественные тела, как небо и звезды (поэтому их называют одушевленными божественными умами), а также она обладает зачатками чувственного восприятия и роста, которыми наделила хрупкие бренные тела. Такой порядок вещей устанавливает и Вергилий, наделяя мир душой и называя ее Умом… Но христианская истина гласит, что Души происходят не от Ума, а непосредственно от самого Бога». Della Porta. Natural Magick (1658). 7, 8.

(обратно)

204

Реджинальд Скот, естественно, позаимствовал эту историю в своем сочинении «Открытие колдовства», 1584.

(обратно)

205

Более поздние описания этого метода см.: Passannante. The Lucretian Renaissance, 2011. 1, 2; Glanvill. The Vanity of Dogmatizing, 1661. 202–204.

(обратно)

206

Впоследствии эта фраза стала известной благодаря работе Маркса «18 брюмера Луи Бонапарта» в варианте «Hic Rhodus, hic salta». (Рассказ о том, что Маркс позаимствовал эту фразу из шутки Гегеля, см.: http://berlin.wolf.ox.ac.uk/lists/quotations/quotations_by_ib.html, accessed 22 Dec. 2014.)

(обратно)

207

Эпистемологическая неточность в западной культуре заключается в том, что до научной революции ссылки на опыт не обязательно характеризуют донаучные общества. В амазонском племени матсес при использовании глагола человек обязан указать «в точности, откуда ему известно о сообщаемых фактах… В их языке есть разные глагольные формы, зависящие от того, идет ли речь о непосредственном опыте (вы своими глазами видели, как кто-то прошел мимо), о передаче свидетельств (вы видели следы на песке), умозаключений (в это время дня тут всегда ходят люди) или слухов (сосед сказал, что видел проходящего человека). Если утверждение сформулировано в неправильной эвиденциальной форме, оно считается ложным. Так, например, если вы спросите мужчину из племени матсес, сколько у него жен, то, если в данный момент он не видит своих жен, ответ будет сформулирован в прошедшем времени и прозвучит примерно так: «Было две, когда я в последний раз проверял» (Deutscher. Through the Language Glass, 2010. 153).

(обратно)

208

«Nullius addictus iurare in verba magistri, quo me cumque rapit tempestas, deferor hospes» («Клятвы слова повторять за учителем не присужденный // Всюду я гостем примчусь, куда б ни загнала погода». Гораций. Послания). См. выше, гл. 2.

(обратно)

209

«За дело: если план удастся – в нем, // В поступке честном, грешный смысл найдем, // А в честном деле – честное желанье, // И хоть не грех – но грешное деянье!» Здесь и далее «Все хорошо, что хорошо кончается» Шекспира цитируется в переводе Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

210

В качестве дополнения позвольте отметить, что fiction – слово, которое мы считаем естественной противоположностью слову fact, – появляется в английском языке в 1590-х гг.; то есть fiction предшествует современному понятию факта.

(обратно)

211

Три случая, в которых Флорио следует Монтеню: ‘I have no body to blame for my faultes or misfortunes, but my selfe. For in effect I seldome use the advise of other[s] unlesse it be for complements sake, and where I have need of instruction or knowledge of the fact’ (Montaigne. Essayes, 1613. 456); ‘True it is, that proofes and reasons grounded upon the fact and experience. [sic] I untie not: for indeede they have no end; but often cut them, as Alexander did his knotte’ (582); ‘And were it not, that what I doe for want of memorie, others more often doe the same for lacke of faith, I would ever in a matter of fact rather take the truth from anothers mouth, then from mine owne’ (605). Там, где у Монтеня «Je vois ordinairement que les hommes, aux faicts qu’on leur propose, s’amusent plus volontiers ? en chercher la raison qu’? en chercher la verit?», у Флорио ‘I ordinarily see, that men, in matters proposed them, doe more willingly ammuze and busie themselves in seeking out the reasons, than in searching out the trueth of them’ (578). А там, где у Монтеня «joinct qu’? la verit? il est un peu rude et quereleux de nier tout sec une proposition de faict», у Флорио ‘since truely, it is a rude and quarelous humour, flatly to deny a proposition’ (579).

(обратно)

212

В современном английском есть два разных слова, human и humane, но в английском языке XVII в. было одно слово, которое обычно писалось humane, с двумя разными значениями. В данном случае и в заглавии очерка Локка используется значение human (человеческий).

(обратно)

213

‘[I]f a Man seeth in present that which he hath seen before, he thinks that that which was antecedent to that which he saw before, is also antecedent to that he presently seeth: As for Example, He that hath seen the Ashes remain after the Fire, and now again seeth ashes, concludeth again there hath been Fire: And this is called again Conjecture of the past, or Presumption of the Fact… When a Man hath so often observed like Antecedents to be followed by like Consequents, that whensoever he seeth the Antecedent, he looketh again for the Consequent; or when he seeth the Consequent, maketh account there hath been the like Antecedent; then he calleth both the Antecedent and the Consequent, Signs one of another, as Clouds are Signs of Rain to come, and Rain of Clouds past’ (Hobbes. Humane Nature, 1650. 37, 38); ‘…there be two Kinds of Knowledge, whereof the one is nothing else but Sense, or Knowledge original… and Remembrance of the same; the other is called Science or Knowledge of the Truth of Propositions, and how Things are called; and is derived from Understanding… And of these two Kinds of Knowledge, whereof the former is Experience of Fact, and the later of Evidence of Truth; as the former, if it be great, is called Prudence; so the latter, if it be much, hath usually been called, both by Ancient and Modern Writers, Sapience or Wisdom: and of this latter, Man only is capable; of the former, brute Beasts also participate’ (60, 61, 64, 65).

(обратно)

214

‘An example, de facto’ (Введение к Helmont & Charleton. A Ternary of Paradoxes, 1649. c2v); ‘Wherefore I come directly to the examination of the Hoti, or matter of Fact’ (d1r). Примеры из перевода, сопровождающиеся оригинальным латинским термином, см.: Примечания, гл. 7, 98.

(обратно)

215

«Запись знания факта называется историей, которой имеются два вида. Один называется естественной историей и является историей таких фактов или явлений природы, которые совершенно не зависят от человеческой воли. Таковы, например, истории металлов, растений, животных, стран и т. п. Другой вид называется гражданской историей и является историей произвольных действий людей в государствах». Перевод А. Гутермана.

(обратно)

216

Например, Arnauld & Nicole. Response au P. Annat (1654). Avant-Propos: «Or tout le monde demeure d’accord, que les Papes sont point garands de la verit? des faits qu’on leur propose, et qu’ils rapportent en suitte dans l’expositif de leurs Rescrits et de leurs Constitutions…» В Arnauld. Premi?re lettre apolog?tique de Monsieur Arnauld Docteur de Sorbonne; ? un ?v?que, 1656. 12, он отрицает, что папа и епископы могут определять «un point purement de fait, et dont les yeux sont juges».

(обратно)

217

Pascal. Les Provinciales, 1657. 48, 49 (4-е письмо): «Это не вопрос веры, ни даже разума. Это факт; мы это видим, знаем, чувствуем».

(обратно)

218

В отличие от Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump, 1985. 24, где «Бойль и экспериментаторы» называются источником повышенного внимания к вопросам факта, Гоббс рассматривается просто как сторонник аргументов, а не фактов (22), но не как автор языка, которым пользуется Бойль. Очень странно, что в книге, которая в качестве теоретического основания берет концепцию Витгенштейна о языковых играх (15, 22), не рассматривается вероятность того, что развитие новой языковой игры может предполагать изменение значения слов.

(обратно)

219

Маркиз Дорчестерский был принят в Королевское общество в 1663 г., но не принимал участия в его деятельности – как будто его наградили за то, что он сделал Солсбери своим библиотекарем. Wilding. The Return of Thomas Salusbury’s ‘Life of Galileo’, 1664, 2008. 260.

(обратно)

220

В отличие от последователей Аристотеля и картезианцев у Гоббса не имелось метафизических возражений против пустоты, но он не мог согласиться с тем, что свет способен проходить через пустоту, из чего следовало, что торричеллиева пустота не могла быть пустой: в данном вопросе работа Malcolm. Hobbes and Roberval, 2002. 187–196 поправляет Шейпина и Шафтера.

(обратно)

221

См. выше, гл. 5.

(обратно)

222

Eisenstein. The Printing Press as an Agent of Change (1979). Vol. 1. 88–107; Ong. Orality and Literacy, 1982. 121–123; Уильям Уоттон был среди первых, кто подчеркивал значения указателя (Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning, 1694. 171, 172); в Wolper. The Rhetoric of Gunpowder, 1970 (593) это называется «худшим аргументом» в пользу книгопечатания. Даже не знаю, что сказать. Мне кажется, именно указатель привел к появлению нумерации страниц в книге в дополнение к подписям, которые использовали печатники (при всем уважении к Blair. Annotating and Indexing Natural Philosophy, 2000. 76; см.: Smith. Printed Foliation, 1988): например, на титульной странице перевода Витрувия, изданного в 1521 г., содержится сложный указатель нового вида, но ссылочные номера не напечатаны в книге – их должны проставлять сами читатели, от руки.

(обратно)

223

До 1654 г. Паскаль занимался преимущественно математикой. С осени того года он посвятил жизнь религии и начал работу над «Мыслями» (Pens?es), которую не успел закончить до своей смерти в 1662 г.

(обратно)

224

Shea. Designing Experiments, 2003. 107–109. Ртуть производилась в больших количествах, поскольку ее применяли для извлечения золота и серебра из руды, и была широко доступна, так как ее применяли в медицине, особенно для лечения сифилиса. Поэтому достать ртуть не составляло труда. Проблемы возникали со стеклянными трубками.

(обратно)

225

Bacon. Novum organum. Vol. 1. 82: «Restat experientia mera, quae, si occurat, casus; si quaesita sit, experimentum nominator» (Bacon.Works, 1857. Vol. 1. 189). Но затем Бэкон усложняет вопрос, используя прилагательное experimentalis, чтобы охватить все знание, основанное на опыте; для глагола «экспериментировать» у него не было другого термина, кроме как experiri.

(обратно)

226

В одном из писем Декарта встречается слово exp?riment (Clarke. Descartes’ Philosophy of Science, 1982. 41. N. 2).

(обратно)

227

Гораздо позже Паскаль основывался на работе Галилея, когда изучал давление в жидкостях, пытаясь понять, как воздух поддерживает столбик ртути в барометре. Подобно Галилею до него, Паскаль понял, что давление жидкости определяется не общим весом жидкости, а той частью веса, которая распределяется по данной площади. Например, возьмите длинную тонкую трубку (трех метров будет достаточно) и погрузите ее конец в бочку, наполненную жидкостью, а затем наполните трубку водой. Чтобы наполнить трубку, понадобится небольшое количество воды, но из-за большой высоты трубки создавшееся давление будет настолько большим, что бочку разорвет. Этот опыт известен как «бочка Паскаля», хотя нет никаких свидетельств, что он сам проводил его. Паскаль действительно проводил эксперименты, предназначенные для иллюстрации данного закона, но именно этот опыт был уже описан Мерсенном.

(обратно)

228

См. выше, гл. 5.

(обратно)

229

Следует обратить внимание на вывод Сабры: «Тем не менее совершенно очевидно, что подтверждающие эксперименты в «Оптике» Ибн аль-Хайсама отличаются от открывающих экспериментов XVII в. по крайней мере в одном отношении – они не открывают новых свойств, таких как дифракция, двойная рефракция или дисперсия света, и… в них отсутствуют измерения» (Ibn al-Haytham. The Optics: Books 1–3. Direct Vision, 1989. Book 2. 18, 19).

(обратно)

230

Николай Орезмский понимал, что подвешенный на шнуре груз (который мы назвали бы маятником) может имитировать поведение такого падающего камня, но у нас нет никаких свидетельств, что он экспериментировал с маятниками (Clagett. The Science of Mechanics in the Middle Ages, 1959. 570).

(обратно)

231

Но Аристотель указывал, что можно создать искусственную радугу, и поэтому средневековый философ считал себя вправе проводить эксперименты, чтобы понять причины появления радуги: Meteorologica. Book 3. Part 4. 374a35–374b5; Newman. Promethean Ambitions, 2004. 242. (Вся глава посвящена серьезному анализу средневековых экспериментов.)

(обратно)

232

В результате в 1660-х гг. слово «эксперимент» в английском языке встречалось в пять раз чаще, чем в 1640-х, и это несмотря на тот факт, что частота его использования в значении «опыт» резко уменьшалась: Pumfrey, Rayson & Mariani. Experiments in 17th-century English, 2012. 404.

(обратно)

233

Здесь и далее «О магните» Гильберта цитируется в переводе А. Доватура.

(обратно)

234

«В экспериментальной форме жизни практика получения истинного знания была обречена на полную зависимость от коллективного труда. Реальные эксперименты должно было выполнять, наблюдать и принимать сообщество очевидцев» (Shapin. Boyle and Mathematics, 1988. 43). У Гильберта уже было маленькое локальное сообщество экспертов, но эксперимент Торричелли создал международную сеть, невиданную ранее.

(обратно)

235

Lynceus – это прилагательное, указывающее на острое зрение; Accademia dei Lincei часто переводят как «академия рысей», что неверно – в этом случае она называлась бы Accademia delle Linci.

(обратно)

236

В «Философских трудах» Королевского общества в рецензии на книгу Johann Christophorus Sturm. Collegium experimentale (Anon. An Accompt of Some Books, 1675. 509): «Сведущий автор данного труда… отмечает, что в нашу эпоху [то есть век], еще не закончившуюся, в натурфилософии совершился больший прогресс, чем за множество предшествующих эпох, и вследствие этого появился экспериментальный метод, поддержанный и применяемый Королевскими обществами Англии и Франции…» Книга Штурма посвящена inventa et experimenta physico-mathematica – физико-математическим открытиям и экспериментам.

(обратно)

237

Как сказал Паскаль о миниатюризированном варианте эксперимента на Пюи-де-Дом, который проводился на высоких зданиях: «Все любопытствующие могут проверить сами, когда им будет угодно» (Pascal. OEuvres compl?tes, 1964. 687). И действительно, Гассенди тут же повторил эксперимент: Koyr?. ?tudes d’histoire de la pens?e scientifique, 1973 (330), а Бойль выполнил вариант миниатюризированного эксперимента на крыше Вестминстерского аббатства (Boyle. A Defence, 1662. 51, 52 = Boyle. The Works, 1999. Vol. 3. 52, 53). О легкости повторения эксперимента Торричелли см.: Glanvill. Plus ultra, 1668. 60, 61.

(обратно)

238

Ниже, в главе 15, будет рассматриваться описание Саймоном Шаффером «решающего эксперимента» Ньютона; и вновь утверждение, будто воспроизведение результата представляет собой социальный артефакт, оказывается ложным. О том, что воспроизведение требует передачи знаний о тактике и поэтому (почти) никогда не является независимым, см.: Collins. The TEA Set, 1974; Collins. Tacit Knowledge, Trust and the Q of Sapphire, 2001; Pinch in Labinger & Collins (eds.). The One Culture? 2001. 23.

(обратно)

239

Взгляды Карла Поппера на философию науки получили широкую известность в англоязычном мире после публикации работы Popper. The Open Society and Its Enemies, 1945; его классическая работа 1935 г. о научном прогрессе, основанном на фальсификации, а не верификации, была переведена с немецкого как Popper. The Logic of Scientific Discovery, 1959.

(обратно)

240

«“Итак, ты говоришь, что согласием людей решается, что верно, а что неверно?” – Правильным или неправильным является то, что люди говорят; и согласие людей относится к языку. Это согласие не мнений, а формы жизни» (Wittgenstein. Philosophical Investigations, 1953. Para. 241).

(обратно)

241

Перевод А. Павлова.

(обратно)

242

Перевод А. Ляткера, С. Шейнман-Топштейн.

(обратно)

243

Здесь и далее «Рассуждения о методе» Декарта цитируются в переводе Г. Слюсарева.

(обратно)

244

К вопросу о механицизме мы вернемся в гл. 12.

(обратно)

245

Существуют ли картезианцы сегодня? В 1980 г. в Монреале мне вручили брошюру, в которой отрицалась теория притяжения Ньютона и защищалась модифицированная картезианская теория. Вероятно, существуют.

(обратно)

246

Я считаю термины «законы природы» и «научные законы» синонимами, хотя знаю, что некоторые философы используют их для указания на два разных типа законов.

(обратно)

247

См. выше, гл. 3.

(обратно)

248

Еще раньше, в «Новом органоне» (1620), Бэкон утверждал, что открытие законов природы – это главная цель натурфилософии (Book 2. Aphorism 2: Bacon. Works, 1857. Vol. 1. 228), но у него это проект, а не достижение.

(обратно)

249

Лукреций. О природе вещей. «Хоть и решительно все с небесами, землей и морем сущее будет ничто по сравнению с целой Вселенной».

(обратно)

250

Здесь и далее «Опыты» Монтеня цитируются в переводе А. Бобовича.

(обратно)

251

Эта путаница нашла отражение в современной дискуссии о законах природы. Если не вдаваться в подробности, то существуют две основные школы: одна утверждает, что законы природы – это лишь закономерности, которые мы выявляем в природе; вторая настаивает, что это необходимые характеристики мира. Сторонники теории закономерностей являются наследниками номиналистов, а сторонники теории необходимости – эпикурейцев. В результате так и не достигнуто согласие, как ответить на вопрос: «Что такое законы природы?»

(обратно)

252

В оригинале используются два термина, detection и discovery, которые в XVII в. были синонимами (в латыни detego означает «обнаружить») с той лишь разницей, что в discovery присутствует оттенок случайности.

(обратно)

253

В телескопе-рефлекторе изображение увеличивается сферическим зеркалом, а в телескопе-рефракторе это достигается с помощью линзы. Поскольку телескоп-рефлектор не использует рефракцию, в нем вокруг изображения нет разноцветного ореола. Однако изготовление сферического зеркала – непростая задача!

(обратно)

254

То есть невидимые корпускулы, или атомы, из которых, как считали картезианцы, состоит свет.

(обратно)

255

Вот пропущенный фрагмент: «Натуралист никогда бы не предположил, что эта наука [цвета] станет математической, но я все же осмелюсь утверждать, что это так же несомненно, как и для любой другой части оптики. То, что я собираюсь сказать, – не гипотеза, а самое непреложное следствие, не результат чисто гипотетических рассуждений методом исключения или того, что оно удовлетворяет всем явлениям (универсальный философский вопрос); это доказано с помощью экспериментов, проведенных непосредственно и без тени сомнений. Описание этих экспериментов сделает мой рассказ слишком скучным и путаным, и поэтому…» Гук и Ньютон, возможно, не знали, что этот фрагмент пропущен, поскольку ссылались на него. The Correspondence of Isaac Newton, 1959. Vol. 1. 96, 97; см. также примечания редактора: 105 n. 19, 190 n. 18, 386 n. 22.

(обратно)

256

Перевод С. Шейнман-Топштейн, Н. Сретенского.

(обратно)

257

«Обращение с природными вещами значительно отличается от того, что происходит в других науках… При объяснении естественных причин должно прибегать к другой разновидности принципа, называемой “гипотеза”, или “предположение”. Потому что, когда возникает вопрос о действующей причине любого события, которое воспринимается чувствами (того, что обычно называют явлением), этот вопрос состоит главным образом в обозначении или описании некоего движения, из которого проистекает это явление. И поскольку разные движения могут вызвать одно и то же явление, то может так случиться, что эффект должным образом демонстрируется из предполагаемого движения, хотя это движение не является истинным» (Hobbes. Tractatus opticus. Цит. в: Malcolm. Hobbes and Roberval, 2002. 183, 184. Перевод Малколма). Сравните с первым ответом Паскаля Ноэлю в 1647 г. (Pascal. OEuvres, 1923. 98–101); но Паскаль приближается к принципу фальсифицируемости Поппера, поскольку подчеркивает, что не всегда удается доказать истинность верной гипотезы, но часто можно доказать ложность ошибочной.

(обратно)

258

В Оксфордском словаре самая ранняя дата применения термина «гипотеза» в этом значении – 1646 г.: Sir T. Browne. Pseudoxia epidemica ii. ii. 60. «Железо проявляет способность к вращению не только при охлаждении… но (что удивительно и подкрепляет магнитную гипотезу) сообщают также, что оно занимает такое же положение, когда… его концы погружены… в землю».

(обратно)

259

Характеристика превосходной гипотезы состоит в том, что «она позволяет искусному натуралисту предсказать будущие явления путем их соответствия или несоответствия ей и особенно события экспериментов, хитроумно устроенных для ее проверки, поскольку из нее должны или не должны следовать определенные вещи». Westfall. Unpublished Boyle Papers’, 1956. 69, 70.

(обратно)

260

Иногда Декарт различает гипотезы, от которых он всегда готов отречься, и предположения, о которых обычно говорит, что может доказать их истинность и опытным путем, и теоретически, выводя из главных принципов: Descartes. Philosophical Writings (1984), 250, 251, 255–258 (гипотезы); 40, 41, 150 (предположения). См., однако, 152, 153, где во французском оригинале речь идет о предположениях, а в авторизованном переводе на латинский – о гипотезах (последним замечанием я обязан Джону Шустеру – как и многим другим). Когда Ньютон возражает против изобретения гипотез, а Локк говорит, что не следует возвышать гипотезы до принципов, оба, по всей вероятности, имеют в виду Декарта, и особенно декартовские «предположения» (вероятно, именно их Локк называет «принципами», и именно их имеет в виду Ньютон, настаивая на том, что гипотезы не следует ставить выше экспериментальных доказательств).

(обратно)

261

В черновике второго издания Ньютон писал: «Из явлений совершенно очевидно, что тяготение имеет место и действует на все тела согласно законам, описанным выше, в зависимости от расстояния, и применимо ко всем движениям планет и комет; таким образом, оно является законом природы, хотя явления пока не позволяют понять причину этого закона. Поэтому я избегаю [fugio] гипотез метафизического, физического, механического или оккультного свойства. Они вредны и не порождают науку» (Newton. Unpublished Scientific Papers, 1962. 353).

(обратно)

262

«…Aliis ante me hanc concessam libertatem, ut quos libet fingerent circulos ad demonstrandum phaenomena astrorum»: Copernicus. De revolutionibus orbium coelestium (1543). iiii(r); Of Superstition (Bacon. The Essayes, 1625. 97), где feign используется как синоним frame; этот фрагмент был позаимствован без указания автора в Wilkins. A Discourse, 1640. 26. Бэкон называет Утопию «воображаемым государством» и пишет: «Теперь позвольте мне привести воображаемый пример (его древность не позволяет определить, выдумка это или история) земли амазонок, в которой всякая власть, публичная и частная, и даже сама милиция, находились в руках женщин». Хоррокс и Ньютон, писавшие на латыни, использовали почти идентичное слово, confingo – Хоррокс при рассмотрении воображаемых эпициклов астрономии Птолемея (Hevelius & Horrocks. Mercurius in Sole visus, 1662. 133), а Ньютон в латинском переводе «Оптики» для перевода фразы «я не сочиняю гипотез» (Cohen. The First English Version of Newton’s Hypotheses non fingo, 1962. 380, 381). Таким образом, feign не обязательно несет смысловой оттенок обмана; оно просто означает «придумывать», и Коэн ошибается, утверждая, что глагол to feign также подразумевает утаивание, обман, подделку и притворство» (Cohen. The First English Version of Newton’s Hypotheses non fingo, 1962. 381).

(обратно)

263

Такого рода рассуждения восходят к Рамусу (ум. 1572), работы которого по логике пользовались огромным влиянием, особенно среди протестантов. Рамус призывал к астрономии без гипотез, то есть к астрономии без воображаемых сущностей, таких как эпициклы (считалось, что небесные орбиты, или сферы, были реальными, а эпициклы, которые астрономы помещали внутрь, – воображаемыми). Кеплер утверждал, что создал такую астрономию, отказавшись от принципа кругового движения (Granada, Mosley, and others. Christoph Rothmann’s Discourse, 2014. 55–63, 134–143).

(обратно)

264

У Паскаля и Декарта мы находим только привычную разницу между практическим и теоретическим знанием, но не конкретную теорию.

(обратно)

265

Действительно, у Галилея имелась изощренная математическая теория, почему «Земля обгоняет воду», но, когда Бэкон называет его теорию ложной, я полагаю, он имеет в виду не теорию Коперника в целом и не выводы, сделанные из нее Галилеем, а лишь теорию, будто приливы вызваны тем, что «Земля обгоняет воду».

(обратно)

266

Как указывает Оксфордский словарь, первое применение слов theory и theorize в современном значении относится к 1638 г.

(обратно)

267

«И если я не претендую на то, чтобы в данном случае представить вам какие-либо новые открытия, то, возможно, мне удастся помочь вам узнать нечто, что прежде вы только предполагали; я представлю вам если не новые теории, то новые доказательства тех, которые еще не стали неоспоримыми». Boyle. New Experiments Physico-mechanical, 1660. 2 = Boyle. The Works (1999). Vol. 1. 157.

(обратно)

268

Сам Ньютон назвал это доктриной, а не теорией, точно так же как Бойль назвал одну из своих книг «A Defence of the Doctrine Touching the Spring and Weight of the Air» (1662). В языке науки слово «доктрина» сменилось словом «теория».

(обратно)

269

Слово theoria четыре раза встречается в «Началах» Ньютона (1687), причем три раза в современном значении. В переводе Эндрю Мотта (1729) theory встречается многократно.

(обратно)

270

Неудивительно, что эта концепция была с такой радостью подхвачена скептической философией Юма.

(обратно)

271

Слова «некоторое» нет в тексте первого печатного издания, однако в некоторых экземплярах оно добавлено в типографии от руки, а также появляется во всех последующих изданиях.

(обратно)

272

Перевод М. Бессараб.

(обратно)

273

Классическое выражение эта мысль получила в первых абзацах его работы «Третье размышление о первой философии» (1641). Очень часто аналогии со зрением предполагают (причем намеренно), что не следует считать реальным то, что нельзя нарисовать (и выгравировать) – то есть что истинной может быть только механистическая философия. Например, Бекман в 1629 г. утверждал: «В философии я не допускаю ничего, что воображение не способно представить как наблюдаемое». Berkel. Isaac Beeckman, 2013. 81, 173–185; L?thy. Where Logical Necessity Turns into Visual Persuasion, 2006.

(обратно)

274

Квинтилиан. Риторические наставления. Перевод А. Никольского.

(обратно)

275

Термин «внутренняя убежденность» придумал Жан Жерсон (1363–1429) для описания степени уверенности, требуемой для принятия определенных решений, чтобы принимающий решение в случае ошибки не испытывал чувства вины. (Sch?ssler. Jean Gerson, Moral Certainty, 2009). Так, например, судья, приговаривающий подсудимых к смерти, должен быть внутренне убежден в их вине («при отсутствии обоснованных сомнений», как выразились бы мы сегодня), но даже самого добросовестного судью может ввести в заблуждение ложь свидетелей, и он не должен чувствовать себя виноватым. Таким образом, внутренняя уверенность отличается от той абсолютной уверенности, которую дает математика или логика. И поскольку внутренняя убежденность зачастую зависит от правильного понимания фактов, этот термин был распространен и на другие обстоятельства, когда люди выносят суждения в вопросах факта. Например, я внутренне убежден, что Цезарь перешел Рубикон, а также что Паскаль точно описал эксперимент на горе Пюи-де-Дом. Дальнейшую историю этого понятия см. в: Leeuwen. The Problem of Certainty (1963).

(обратно)

276

Разница между полным доказательством и половиной доказательства появляется в трудах глоссаторов в 1190-х гг.: Franklin. The Science of Conjecture, 2001. 18, 19.

(обратно)

277

В XVII в., когда при недостатке улик преступников отправляли на каторгу, пытку использовали реже; таким образом, обоснованное подозрение приводило к признанию вины, но не к казни. Теперь сами косвенные доказательства приобретали больший вес.

(обратно)

278

Квинтилиан служит для Арно главным ориентиром: «Квинтилиан и все остальные риторы, Аристотель и все философы…» (Arnauld & Nicole. La Logique, 1970. 294). Мы мало знаем о Квинтилиане – в отличие от получивших образование в те времена, когда риторика была одной из основ программы обучения.

(обратно)

279

Так, Ньютон пишет Хосу 25 мая 1694 г.: «Опыт необходим, но между чисто практической механикой и рациональной разница такая же, как между простым землемером и хорошим геометром или между эмпириком в медицине и сведущим и рациональным лекарем». Newton & Cotes. Correspondence (1850). 284; см. также: Bacon. Novum organum. Vol. 1. xcv (Bacon. Works, 1857. Vol. 1. 201).

(обратно)

280

Гоббс Т. Человеческая природа. Перевод А. Гутермана.

(обратно)

281

Сравните у Роберта Бойля: «Я бы рассматривал такого рода сложные структуры [то есть интеллектуальные системы] только как временные и, несмотря на их превосходство над любыми другими, как наименее несовершенные, или, если вам угодно, лучшие из тех, что у нас есть, но их не следует признавать абсолютным совершенством или не поддающимися улучшению». Boyle. Certain Physiological Essays, 1661. 9 = Boyle. The Works, 1999. Vol. 2. 14.

(обратно)

282

Кое-кто пытался по-другому расшифровать CUDOS, интерпретируя «О» как оригинальность, но такая расшифровка неверна – CUDOS представляет собой набор взаимосвязанных ценностей, а оригинальность и стремление к поиску входят в совсем другой набор, конфликтующий с этим.

(обратно)

283

В Оксфордском словаре первое использование слова «философский» в этом значении датируется 1638 г., но это перевод работы Флорио 1603 г.

(обратно)

284

В 1756 г. в статье «Exp?rimentale» Энциклопедии Д’Аламбер прославлял триумф (по его мнению) экспериментальной физики во Франции.

(обратно)

285

Как это ни странно, Cassin, Rendall & Apter (eds.). Dictionary of Untranslatables (2014) (перевод с французского) не содержит дискуссии о свидетельстве/доказательстве: там лишь показано, что французы, похоже, не догадывались, что им не хватает термина «свидетельство». В дискуссии об опыте/эксперименте утверждается, что английский язык поощряет эмпиризм, тогда как французский враждебен ему; в данном случае это также похоже на правду.

(обратно)

286

«Все объекты, доступные человеческому разуму или исследованию, по природе своей могут быть разделены на два вида, а именно: на отношения между идеями и факты. К первому виду относятся такие науки, как геометрия, алгебра и арифметика и вообще всякое суждение, достоверность которого или интуитивна, или демонстративна… Пусть в природе никогда бы не существовало ни одного круга или треугольника, и все-таки истины, доказанные Евклидом, навсегда сохранили бы свою достоверность и очевидность. Факты, составляющие второй вид объектов человеческого разума, удостоверяются иным способом, и, как бы велика ни была для нас очевидность их истины, она иного рода, чем предыдущая. Противоположность всякого факта всегда возможна, потому что она никогда не может заключать в себе противоречия, и наш ум всегда представляет ее так же легко и отчетливо, как если бы она вполне соответствовала действительности».

(обратно)

287

По свидетельству Тертуллиана, Дионисий, наблюдавший чудесное затмение солнца, совпавшее с распятием Христа, воскликнул: «Aut deus naturae patitur, aut dissolvitur machina mundi» («Это или Бог страждет, или разрушается мир»), – и затем эта латинская фраза стала расхожей; Августин: moles et machina mundi («громада мира»).

(обратно)

288

Сам аргумент не нов: он уже был сформулирован в дискуссии об эпициклах между последователями Аверроэса и их оппонентами. См. гл. 11.

(обратно)

289

У Аквинского пятое доказательство существования Бога заключается в том, что мы можем видеть: части Вселенной ведут себя так, словно их направляет разум, и это значит, что их действительно направляет разум. Аквинский доказывает существование Бога, но не как часовщика, – Бога, который населяет Вселенную и направляет ее, «как лучник направляет стрелу».

(обратно)

290

Цицерон. О природе богов. Перевод М. Рижского.

(обратно)

291

Перевод Ю. Давыдова.

(обратно)

292

Первое письменное упоминание встречается в хрониках Кассиодора, 530-е гг.: «antiquorum diligentissimus imitator, modernorum nobilissimus institutor».

(обратно)

293

Поиск в Google выдает, что слово modern (современный) впервые стало более распространенным, чем ancient, в 1894 г.

(обратно)

294

См. выше, гл. 2.

(обратно)

295

Эти три фразы встречаются в EEBO (см. примечание 80) три раза.

(обратно)

296

См. также другие книги, в названии которых есть слово modern: Bartholin, Walaeus & others. Bartholinus Anatomy: Made from the Precepts of His Father, and From the Observations of All Modern Anatomists (1662); Dary. The General Doctrine of Equation Reduced into Brief Precepts: In III Chapters. Derived from the Works of the Best Modern Analysts (1664); Salusbury (ed.). Mathematical Collections and Translations in Two Parts from the Original Copies of Galileus and Other Famous Modern Authors (1667); Croll, Hartmann & others. Bazilica Chymica & Praxis Chymiatricae; or, Royal and Practical Chymistry in Three Treatises. Wherein All Those Excellent Medicines and Chymical Preparations are Fully Discovered, from whence All Our Modern Chymists Have Drawn Their Choicest Remedies (1670); Barbette. The Chirurgical and Anatomical Works… Composed according to the Doctrine of the Circulation of the Blood and Other New Inventions of the Moderns (1672).

(обратно)

297

Темпла также вспоминали в связи с письмами, которые писала ему будущая жена, Дороти Осборн, во время длительного ухаживания; они выдержали множество изданий в период с 1888 по 2002 г., и история взаимоотношений этой пары до сих пор вызывает интерес у писателей: Dun. Read My Heart, 2008.

(обратно)

298

См. выше, гл. 7 и 11.

(обратно)

299

Здесь нет ни вины, ни заслуги Уоттона, поскольку главу об астрономии написал для него Галлей; тем не менее интересно отметить, что такой великий астроном, как Галлей, не счел нужным упомянуть о Копернике.

(обратно)

300

Перевод Ю. Данилова.

(обратно)

301

См. выше, гл. 6, 7, 12 и 13.

(обратно)

302

Джованни Амброзио Саротти (или Сарротти) был избран членом Королевского общества 1 декабря 1679 г.: Hunter. The Royal Society and Its Fellows, 1982. No. 356.

(обратно)

303

Перевод А. Франковского.

(обратно)

304

Большинство первых больших часов приводились в действие медленно опускавшимися гирями: дедушкины часы должны быть высокими, чтобы в них было место для опускающихся гирь. Опускание груза управляется анкерным механизмом, и до появления маятника источником ошибок была неточность этого механизма.

(обратно)

305

Патрик имел в виду маленькие часы, приводимые в движение пружиной, а не гирями, но множественное число указывает на то, что речь идет о часах (в том числе наручных) с двумя пружинами, основной и балансирной; балансирная пружина реализует принцип маятника в условиях ограниченного пространства и движения запястья и изобретена Гуком в 1658 г.

(обратно)

306

В 1627 г. Исаак Бекман и его помощники разработали программу исследований с использованием моделей, чтобы выяснить достоинства и недостатки вертикальных и горизонтальных ветряных мельниц. Но у нас нет никаких свидетельств, что этот план был претворен в жизнь: Berkel. Isaac Beeckman, 2013. 38, 39.

(обратно)

307

Должность лукасовского профессора была учреждена в 1663 г., но размер жалованья за это время почти не изменился. Современное жалованье, разумеется, дополнено пенсионными и другими выплатами, и его нельзя напрямую сравнивать со средневековым.

(обратно)

308

И неосуществимо, если водяное колесо, вращаемое двигателем, также используется в качестве гребного, обеспечивающего движение судна. В принципе можно разделить эти две функции и соединить водяное колесо и гребное колесо с помощью приводного ремня, а также возвращать воду от водяного колеса в двигатель, но, если водяное колесо разместить на палубе, оно может ловить ветер наподобие паруса, и в результате управлять судном будет трудно и оно, скорее всего, перевернется – опять-таки за исключением очень большого судна с глубокой осадкой.

(обратно)

309

Холл пишет: «Насос Бойля (1658)… был предшественником более поздних машин, работа которых зависит от плотного прилегания поршня к соответствующему цилиндру…» (Hall. Engineering and the Scientific Revolution, 1961. 337).

(обратно)

310

Хотя паровая машина сама дала толчок развитию науки, ее действие, и особенно действие усовершенствованной модели Болтона и Уатта, было в полной мере объяснено только после появления новой науки термодинамики, основы которой заложил Сади Карно своей работой «Размышления о движущей силе огня», изданной в 1824 г.

(обратно)

311

Как выразился Гленвилл: «Тот, кто выражает несогласие, должен лишиться репутации и в нем должен воплотиться страх виновного Каина – первый встречный должен его убить» (Glanvill. The Vanity of Dogmatizing, 1661. 130).

(обратно)

312

Чтобы понять идею возможности прогресса без приближения к истине, представьте человека, в тумане поднимающегося на гору. Он может сказать, что движется вверх. Но неизвестно, ведет ли этот склон к вершине или к более низкому пику, с которого придется спускаться, возвращаясь по собственным следам. Ответить на этот вопрос можно только после того, как рассеется туман. В случае с научными знаниями этот туман не рассеется никогда: вершина невидима и истина всегда остается вне поля зрения. Но прогресс без истины возможен.

(обратно)

313

Если быть точным, то Куайн признавал, что тезис «несостоятелен, если относиться к нему нетривиально»: Quine. A Comment on Gr?nbaum’s Claim (1976). Пример тривиального обращения: представим, что на угрозу со стороны теории Коперника сторонники системы Птолемея ответили просто переименованием Солнца в Землю, а Земли в Солнце. Тогда они могли бы по-прежнему утверждать, что Земля неподвижна и находится в центре Вселенной. В принципе любая теория может быть спасена таким изменением терминологии, но это не имеет смысла.

(обратно)

314

Некоторые полагают, что это следует из «Структуры научных революций» Куна (1962), где в предисловии цитируется Куайн. В более явном виде этот аргумент выдвигается в книге, которую прочел Кун: Ludwik Fleck. Genesis and Development of a Scientific Fact (1979), впервые опубликованной в Германии в 1935 г. Поэтому, отчасти после лекции Куна против социологии науки, прочитанной в 1991 г., большинство современных историков науки ориентируется на Флека, а не на Куна: см., например, заявление Лабинджера и Коллингса, что именно Флек, а не Кун является «истинным предтечей социологии научного знания (Labinger and Collins (eds.). The One Culture? 2001. 3n).

(обратно)

315

В этом контексте часто встречается фраза «локальный консенсус» – ее использует Фуко, но чаще всего ее ассоциируют с работой Geertz. Local Knowledge (1983). Критику см. в: Jacob. Science Studies After Social Construction, 1999.

(обратно)

316

См. резюме в: Kuhn. Structure, 1970. 69. Утверждение, что Коперник мог попасть под влияние неоплатонизма, было оспорено в: Rosen. Was Copernicus a Neoplatonist? (1983). Но Бруно точно был неоплатоником.

(обратно)

317

Удивительно, однако эта точка зрения задокументирована в работе Laudan. Demystifying Underdetermination (1990). Важно подчеркнуть: то, что Лодан называет когнитивным эгалитаризмом, по-прежнему принимается большинством историков науки по той простой причине, что они верят, что если они поставят под сомнение это утверждение, то перестанут мыслить исторически (ср. Shapin. History of Science and Its Sociological Reconstructions, 1982. 196, 197).

(обратно)

318

Термин «релятивизм» является спорным, но я использую его, а не «конструктивизм», потому что хочу указать на тех, кто придерживается мнения, что реальность не ограничивает наши представления о реальном мире. Я называю релятивистами всех, кто считает, что наука – чисто социальная конструкция. Есть и другие (к ним отношусь и я), кто полагает, что наука ограничивается как природой, так и обществом, и их мы вправе называть конструктивистами в широком понимании этого термина, но они не релятивисты. Более подробное обсуждение релятивизма см. в комментарии «О релятивизме и релятивистах». Другими словами, я считаю релятивистами членов Эдинбургской и Батской школ (за исключением Эндрю Пикеринга), а также сторонников акторно-сетевой теории. Гарри Лодан и Эндрю Пикеринг являются характерными примерами людей, пытающихся избежать ловушек и реализма, и релятивизма; я разделяю их взгляды.

(обратно)

319

Должно быть очевидным, что если я говорю, что перелет из Лондона в Нью-Йорк занял семь с половиной часов, то я не оцениваю скорость самолета; для этого мне нужно добавить информацию, что расстояние между Лондоном и Нью-Йорком составляет приблизительно 3500 миль. Рёмер измерял время, а не скорость.

(обратно)

320

Эта тенденция к общим ошибкам была названа «эффектом присоединения к большинству»: Mirowski. A Visible Hand, 1994. 574. Пинч, по всей видимости, полагает, что это единственная причина согласованности результатов измерений (Labinger and Collins (eds.). The One Culture? 2001. 223), но это невозможно, поскольку в таком случае единожды установленное согласие никогда бы не нарушалось.

(обратно)

321

В определенных обстоятельствах возможны экономические или институциональные вложения в неудачное решение, которые позволяют ему сохраняться. Примером может служить английская клавиатура QWERTY (David. Clio and the Economics of QWERTY, 1985), а также геоцентризм католической церкви после 1616 г.

(обратно)

322

Вполне предсказуемо эта проблема возникла вскоре после изобретения маятниковых часов (1656), сделавших возможными новые стандарты точности и выявивших ранее невидимые аномалии (Cohen. Roemer and the First Determination of the Velocity of Light, 1676, Isis 31 (1940). 338). Тем не менее величина Рёмера отличалась от средней примерно на 30 секунд (Shea. Ole R?mer, the Speed of Light, 1998). Откуда мы об этом знаем? Потому что можем сравнить его наблюдения с ретроспективной оценкой положения спутников Юпитера в те моменты, когда он их наблюдал.

(обратно)

323

Эта революция практически не встретила сопротивления. И если пятьдесят пять лет спустя Клавий все еще говорил о двух сферах, то не из-за того, что оставались какие-то сомнения; просто он писал комментарии к «Сфере» Сакробоско, которая оставалась университетским учебником. Клавий спорил с мертвыми, а не с живыми. Почему же текст Саркобоско оставался стандартом после открытий Веспуччи? Потому что учебная программа в университетах строилась на классических текстах, Сакробоско для астрономии был тем же, кем Евклид для геометрии, а также потому что, пока астрономия Птолемея не утратила жизнеспособности, проблемы с текстом Сакробоско были разрешимыми – и их изящно разрешали в работах, примером для которых служило первое виттенбергское издание 1538 г. Тем не менее со временем проблемы накапливались: работа Barozzi. Cosmographia (1585) содержит перечень из восьмидесяти четырех ошибок Сакробоско. Бароцци стремился занять место Сакробоско, но его надеждам не суждено было сбыться. Учебник Сакробоско сдал свои позиции только после 1611 г., когда птолемеевский геоцентризм уже утратил уважение интеллектуалов. А после 1611 г. ни один учебник астрономии не имел такого статуса, как текст Сакробоско.

(обратно)

324

Popper. The Logic of Scientific Discovery, 1959. 22 (курсив автора). Вероятно, Поппер не был бы столь уверен, если бы вспомнил, что Коперник прямо назвал свою теорию противоречащей (почти) здравому смыслу (Copernicus. On the Revolutions, 1978. 4). Более того, Поппер также утверждал, что особенностью научного знания является его развитие, тогда как здравый смысл должен быть одинаковым, независимо от времени и места. Пример концепции здравого смысла см. в: Christie. Nobody Invented the Scientific Method, 2012. Однако само понимание здравого смысла обусловлено культурой и имеет предварительные условия, например грамотность. Классическая работа Luria. Cognitive Development, Its Cultural and Social Foundations (1976) демонстрирует, что абстрактное мышление (например, силлогические рассуждения) не формируется само по себе.

(обратно)

325

См. выше, гл. 3.

(обратно)

326

«Рассуждение о методе» Декарта начинается с таких слов: «Здравомыслие есть вещь, справедливее всего распространенная в мире: каждый считает себя настолько им наделенным, что даже те, кого всего труднее удовлетворить в каком-либо другом отношении, обыкновенно не стремятся иметь здравого смысла больше, чем у них есть» (Descartes. A Discourse, 1649. 3).

(обратно)

327

О том, что его измерения точнее, чем у Архимеда, Галилей заявлял еще в юности, когда изобрел инструмент под названием балинчетта, позволявший измерить вес некоторых тел с точностью, ранее недостижимой.

(обратно)

328

За одним исключением: Ричард Уоллингфордский (1292–1336) сконструировал необыкновенно сложные и хитроумные часы. Но в те времена часы были инструментом философов – они имитировали движение Солнца и планет; сложные инструменты, которые Ричард изготавливал сам, использовались для развития гуманитарных наук, а не механики (North. God’s Clockmaker, 2005). Ричард был сыном кузнеца, но не интересовался силовыми механизмами, такими как водяные и ветряные мельницы.

(обратно)

329

Утверждалось – еще в работе Randall. The School of Padua, 1940, – что философы из числа последователей Аристотеля понимали, как это нужно делать, но не существует убедительных примеров подобного подхода до того, как его применили их оппоненты, такие как Галилей. В первой половине XVII в. среди иезуитов отмечалась тенденция адаптировать учение Аристотеля к требованиям новой науки, однако эта тенденция постепенно ослабла, поскольку члены ордена были обязаны подтверждать традиционные взгляды церкви: Feingold. Jesuit Science, 2002.

(обратно)

330

Мой аргумент основан на дате публикации: Галилей уже разработал изящную теорию о падении тел, подкрепленную превосходными экспериментами, но не опубликовал ее – и не опубликует до 1638 г. Трактат о плавании тел – первая из опубликованных работ экспериментальной науки, касающихся основ физики Аристотеля: работа Гильберта о магнетизме была блестящей демонстрацией экспериментального метода, но напрямую не противоречила аргументам философов.

(обратно)

331

В известном эссе Стенли Фиш, знаменитый литературный критик (будем считать, что это выражение не оксюморон, подобно «военной разведке»), утверждал, что наука и бейсбол похожи, поскольку оба занятия являются социальными конструкциями и оба «реальны» (Fish. Professor Sokal’s Bad Joke, 1996). Фиш признает, что в бейсболе правила могут быть изменены с помощью голосования, а далее утверждает, что факты природы тоже меняются и что их смысл определяют фондовые агентства. Он ошибается. Лед никогда не был тяжелее воды. «Даже если оба занятия являются социальными конструкциями, – пишет он, – и если вы хотите их оценить, то вы должны принимать во внимание разницу между ними». Совершенно верно: наука не похожа на бейсбол. Я в чем-то согласен с Фишем, но читатель должен принимать во внимание именно различия.

(обратно)

332

Отрицание правомерности разделения между природным и естественным было ключевым шагом, который сделал возможной научную революцию: см. выше, гл. 8.

(обратно)

333

См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 7. Сравните с похожей путаницей: идеей, что факты рукотворны, и моим утверждением, что концепция факта является изобретением, но конкретные факты не изобретаются, а устанавливаются. Точно так же сама наука является изобретением, Ньютон не изобретал тяготение, а открыл закон, которому оно подчиняется.

(обратно)

334

Сравните, например, Boghossian. Fear of Knowledge (2006), где идея объективных фактов рассматривается как понятная и беспроблемная; похоже, Богоссян не учитывает, что сама эта идея должна быть сконструирована.

(обратно)

335

См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 8.

(обратно)

336

См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 8.

(обратно)

337

Перевод Н. Федорова, А. Гутермана.

(обратно)

338

См. классическое эссе Hexter. The Historian and His Day (1954), перепечатанное в: Hexter. Reappraisals in History (1961). Возможно, именно Хекстеру мы обязаны популярностью фразы, что задача историка – «понять прошлое в его собственных терминах» – сам Хекстер вполне разумно считал, что это всего лишь одна из задач историка (221, 231).

(обратно)

339

В 1940 г. Уолтер Бенджамин писал: «Историкам, которые хотят возродить эпоху, Фюстель де Куланж [1830–1889] советовал стереть все свои знания о последующем ходе истории. Это самое лучшее описание метода, с помощью которого разбивается исторический материализм» (Benjamin & Arendt. Illuminations, 1986. 247, 248). Я бы хотел добавить, что не обязательно быть историческим материалистом, чтобы понять, что историкам необходимо размышлять о переменах, развитии, корнях.

(обратно)

340

Утверждение, что любой поиск корней должен быть отвергнут как телеологический, происходит из работы: Foucault. Nietzsche, l’histoire, la g?n?alogie, 1971 // Foucault. Dits et ?crits, 2001. Vol. 1. 1004–1024.

(обратно)

341

См. комментарий «Релятивизм и релятивисты», 10.

(обратно)

342

См., например, Christopher Clark. The Sleepwalkers: How Europe Went to War in 1914 (London: Allen Lane, 2012) и Chris Wickham. Sleepwalking into a New World: The Emergence of Italian City Communes in the Twelfth Century (Princeton: Princeton University Press, 2015).

(обратно)

343

Первое использование этого слова в значении устройства для движения судна (в действительности гребного колеса) датируется OED 1809 г., а первый винт, установленный на корабле, вероятно, датируется 1829 г.

(обратно)

344

Процесс, когда триумф новой научной парадигмы предполагает потерю некоторых полностью удовлетворительных теорий, от которых следует отказаться, поскольку они неотделимы от старой парадигмы, получил название «потеря Куна» (термин впервые появился в Post. Correspondence, Invariance and Heuristics (1971). Например, в работе Graney. Setting Aside All Authority (2015) рассматриваются утверждения, что потери от учения Коперника перевесили его пользу, и демонстрируется, что подобные аргументы заслуживают внимания. Тем не менее я считаю, что в науке один шаг назад приводит к двум шагам вперед и нельзя привести однозначных примеров, где потери перевешивают приобретения.

(обратно)

345

Или они были подчинены философии. См. выше, гл. 2.

(обратно)

346

О книге Хакинкга см.: Daston. The History of Emergences (2007). Я не подчеркивал значение вероятностного мышления, поскольку его влияние сказалось позже: Gigerenzer, Swijtink and others. The Empire of Chance (1989). Хакинг рассматривал свою работу как продолжение исследований Фуко в области археологии знаний, но мне кажется, что «Появление вероятности» дальше от Фуко, чем считал Хакинг. Хакинг также признавал, что многим обязан Алистеру Кромби. Книга Хакинга находится, по крайней мере для моих целей, в русле традиции исторических исследований инструментов мышления, которая для историков начинается с работы Febvre. Le Probl?me de l’incroyance (1942). Увлечение самого Февра инструментами мышления очевидно в исторической энциклопедии, которую он планировал: Rey, Febvre, and others (eds.). L’Outillage mental (1937); источником этого увлечения была антропология Люсьена Леви-Брюля, например L?vy-Bruhl. La mentalit? primitive.

(обратно)

347

Современные книги (например, Heilbron. Galileo, 2010) часто преподносят открытия Галилея в виде алгебраических формул; такое представление в высшей степени анахронично.

(обратно)

348

По моему мнению, есть разница между новым мышлением и новыми инструментами мышления; новые науки Галилея, вне всякого сомнения, являлись новыми, но инструменты мышления, которые он использовал, чтобы их создать, были известны каждому математику; дифференциальное исчисление было новым инструментом мышления, и без него Ньютон не смог бы сформулировать свою теорию гравитационного притяжения.

(обратно)

349

Современные испытания эффективности методов лечения основаны на идее, что лечение должно быть действеннее, чем плацебо. Любопытно, что Дени Папен, по профессии врач, первым описал плацебо и эффект плацебо в письме Лейбницу от 11 или 12 августа 1704 г. Как мы уже видели, необходимость оценивать успех путем сравнения с результатами в контрольной группе осознал Уолтер Чарлтон.

(обратно)

350

Merton. Science, Technology and Society (1938); Hooykaas. Religion and the Rise of Modern Science (1972); Lindberg & Numbers (eds.). God and Nature (1986); Webster (ed.). The Intellectual Revolution of the Seventeenth Century (1974); Funkenstein. Theology and the Scientific Imagination (1986); из последних Harrison. The Bible, Protestantism and the Rise of Natural Science (1998), Harrison. The Fall of Man and the Foundations of Science (2007). Сомнение, что христианство или протестантизм были необходимыми условиями для научной революции, открывает широкие возможности для исследования взаимодействия веры и науки: например, Picciotto. Labors of Innocence (2010).

(обратно)

351

Тезис Мертона, что пуританство способствовало развитию науки, оставался почти не замеченным историками, пока не был подхвачен в Hill. Intellectual Origins (1965); недостатки этой книги стали очевидными почти сразу, например Rabb. Religion and the Rise of Modern Science (1965).

(обратно)

352

О теологии Ньютона см., например, Snobelen. Isaac Newton, Heretic (1999); Snobelen. God of Gods, and Lord of Lords (2001).

(обратно)

353

Комментарий «Релятивизм и релятивисты», 11.

(обратно)(обратно)

Комментарии

1

Харрисон в Reassessing the Butterfield Thesis (2006) 7 утверждает, что понятие «научной революции» нечетко, поскольку невозможно сказать, когда она началась и когда закончилась. Я с ним не согласен: само понятие может быть четким даже при неопределенных датах (например, «промышленная революция»), а в отношении научной революции даты указать достаточно легко.

(обратно)

2

Borges. The Total Library (2001). 465.

(обратно)

3

Barker. The Agricultural Revolution in Prehistory (2006).

(обратно)

4

Stein. Everybody’s Autobiography (1937). 289.

(обратно)

5

Работа Тюрго «Философские размышления о прогрессе человеческого разума» (A Philosophical Review of the Successive Advances of the Human Mind) была написана в 1750 г., но опубликована только в XIX в. (Turgot. Turgot on Progress, 1973); Кондорсе. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума (Outlines of an Historical View of the Progress of the Human Mind, 1795) – оригинальное французское издание того же года; Бьюри. Идея прогресса (The Idea of Progress, 1920).

(обратно)

6

II. 1. 813–815.

(обратно)

7

II. 3. 1440.

(обратно)

8

MacGregor. Shakespeare’s Restless World (2012). Ch. 18: London becomes Rome.

(обратно)

9

Borges. The Total Library (2001). 472 (The Enigma of Shakespeare, 1964).

(обратно)

10

Kassell. Medicine and Magic in Elizabethan England (2005).

(обратно)

11

Donne. The Epithalamions, Anniversaries and Epicedes (1978).

(обратно)

12

Wootton. Galileo (2010). 5, 6.

(обратно)

13

Jacquot. Thomas Harriot’s Reputation for Impiety (1952).

(обратно)

14

Hill. Philosophia epicuraea (2007).

(обратно)

15

Brown. Hac ex consilio meo via progredieris (2008). 836–838. Не думаю, что книга хранилась в библиотеке колледжа, поскольку в библиотечные книги обычно не вставлялись чистые листы.

(обратно)

16

Trevor-Roper. Nicholas Hill, the English Atomist (1987). 11 (цит. Роберт Хьюс). 13 (цит. Томас Хеншоу).

(обратно)

17

Ibid., 3, 4.

(обратно)

18

Ibid., 28–34.

(обратно)

19

Kepler. Kepler’s Conversation with Galileo’s Sidereal Messenger (1965). 34–36, 38, 39.

(обратно)

20

Trevor-Roper. Nicholas Hill, the English Atomist (1987). 11.

(обратно)

21

Lynall. Swift and Science (2012).

(обратно)

22

Letter to Thomas Poole. 23 March 1801.

(обратно)

23

Gingerich. Tycho Brahe and the Nova of 1572 (2005); McGrew. Alspector-Kelly & others. The Philosophy of Science (2009). 120–122. Мнение, что именно работы Браге, а не Коперника стали началом революции в астрономии, см. в: Donahue. The Dissolution of the Celestial Spheres (1981); Lerner. Le Monde des sph?res (1997); Grant. Planets, Stars and Orbs (1994); Randles. The Unmaking of the Medieval Christian Cosmos (1999).

(обратно)

24

Wesley. The Accuracy of Tycho Brahe’s Instruments (1978).

(обратно)

25

Thoren. Lord of Uraniborg (2007); Christianson. On Tycho’s Island (2000); Mosley. Bearing the Heavens (2007).

(обратно)

26

Weinberg. To Explain the World: The Discovery of Modern Science (2015). xi.

(обратно)

27

Mayer. Setting Up a Discipline (2000); первое назначение историка для исследования и преподавания истории науки произошло позже, в 1948 г. Butterfield. The Origins of Modern Science (1950); Bentley. The Life and Thought of Herbert Butterfield (2011). 177–203.

(обратно)

28

Snow. The Two Cultures (1959). См. также: Leavis. Two Cultures? (2013).

(обратно)

29

Cohen. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry (1994). 21, 97–121; и, например, Porter. The Scientific Revolution and Universities (1996). 535.

(обратно)

30

В дополнение к Snow. The Two Cultures (1959) также Ashby. Technology and the Academics (1958).

(обратно)

31

Butterfield. The Origins of Modern Science (1950). viii.

(обратно)

32

Laski. The Rise of European Liberalism (1936). Орнштейн в 1913 г., Презервед Смит в 1930 г. и Бернал в 1939 г. также использовали термин «научная революция» (Cohen. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry, 1994. 389–396, но это не дает оснований называть его широко распространенным.

(обратно)

33

Greeley. The Age We Live In (1848). 51: «Лоуэлл, Манчестер, Лоренс – воплощения промышленной революции, которая быстро преобразует весь цивилизованный мир».

(обратно)

34

Koyr?. The Astronomical Revolution (1973) (French original, 1961).

(обратно)

35

Cunningham & Williams. De-Centring the ‘Big Picture’. 640 (1993).

(обратно)

36

Shapin. The Scientific Revolution (1996). 3.

(обратно)

37

Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931). О непреходящем значении книги см., например, Wilson & Ashplant. Whig History (1988).

(обратно)

38

Elton. Herbert Butterfield and the Study of History (1984). 736. «Истоки», – говорит Б. Дж. Доббс, – это самая виговская история науки, которую только можно представить»: Dobbs. Newton as Final Cause (2000). 30. См.: Westfall. The Scientific Revolution Reasserted (2000). 41–43.

(обратно)

39

Shapin. The Scientific Revolution (1996). Наиболее авторитетные источники на тему научной революции: Dijksterhuis. The Mechanization of the World Picture (1961); Cohen. The Birth of a New Physics (1987); Lindberg & Westman (eds.). Reappraisals of the Scientific Revolution (1990); Cohen. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry (1994); Applebaum, Encyclopedia of the Scientific Revolution (2000); Osler (ed.). Rethinking the Scientific Revolution (2000); Dear. Revolutionizing the Sciences (2001); Rossi. The Birth of Modern Science (2001); Henry. The Scientific Revolution (2002); Wussing. Die grosse Erneuerung (2002); Hellyer (ed.). The Scientific Revolution (2003); Cohen. How Modern Science Came into the World (2010); Principe. The Scientific Revolution (2011). Обзор современных научных тенденций см. в: Smith. Science on the Move (2009).

(обратно)

40

Wilson & Ashplant. Whig History (1988). 14.

(обратно)

41

Wagner. The Seven Liberal Arts (1983).

(обратно)

42

Например, Milliet de Chales. Cursus seu mundus mathematicus (1674). I, †3r: «Plebeiae sunt caeterae disciplinae, mathesis Regia; ††1r: Primum internaturales scientias locum, sibi iure vendicare Mathematicas disciplinas»; а в расширенном посмертном издании, Milliet de Challes. Cursus seu mundus mathematicus (1690). Vol. 1. 1, 2: «Qu?d si hoc praesertim saeculo, assurgere non nihil videtur Physica, fruct?sque edidisse non poenitendos, si multa scita digna, jucunda, Antiquis etiam incognita decreta sunt; ide? sane quia Mathematici philosophantur, reb?sque physicis Mathematices placita admiscent». Важные источники на эту тему: Bennett. The Mechanics’ Philosophy and the Mechanical Philosophy (1986), а также таблица в Gascoigne. A Reappraisal of the Role of the Universities (1990). 227 и серьезная статья о сотрудничестве математиков и анатомов, Bertoloni Meli. The Collaboration between Anatomists and Mathematicians in the Midseventeenth Century (2008). Интересным (и частичным) исключением из общего правила, что новые ученые были математиками или врачами, является Роберт Бойл: Shapin. Boyle and Mathematics (1988). Признание противоречий между математиками и философами помогает прояснить роль университетов в научной революции: позитивный взгляд на их роль см. в: Gascoigne. A Reappraisal of the Role of the Universities (1990) (обратите внимание на табл. 5.2, в которой показано, что лишь треть ученых, родившихся в период с 1151 по 1650 г., занимали должности в университетах) и в Porter. The Scientific Revolution and Universities (1996).

(обратно)

43

Leonardo da Vinci. Treatise on Painting (1956). No. 1. О замешательстве читателей см.: Leonardo da Vinci. Trattato della pittura (1817). 2. Развернутые аргументы о том, что математика является основой всего истинного знания, см.: Aggiunti. Oratio de mathematicae laudibus (1627). Esp. 8, 26, 33. Нет никаких оснований приписывать этот текст Галилею (Peterson. Galileo’s Muse, 2011), но он явно одобрял его.

(обратно)

44

Biagioli. The Social Status of Italian Mathematicians, 1450–1600 (1989).

(обратно)

45

«Galilaeus, non modo nostri, sed omnium saeculorum philosophus maximus». Hobbes. De mundo (1973). 178.

(обратно)

46

Hooke. The Posthumous Works (1705). 3, 4.

(обратно)

47

Baxter. A Paraphrase on the New Testament (1685), annotations on 1 Corinthians. Ch. 2 (misquoted in OED s. v. physic); и Harris. Lexicon technicum (1704), цит. в OED s. v. physiology (я цитирую по второму изданию, 1708). См. также: Hooke. The Posthumous Works (1705). 172: ‘the Science of Physicks, or of Natural and Experimental Philosophy’. Уоттон считает, что в английском языке physick и physical оправданно ограничены медициной (Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning, 1694. 289), но на практике он использует термин physical для обозначения физики в целом.

(обратно)

48

Слово physiology использовалось как синоним physical science, см.: Gilbert. De magnete (1600) (physiologia nova); и Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654); см. также: Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 457.

(обратно)

49

Эндрю Каннингем особенно настаивал на том, что правильной категорией для раннего современного периода является натурфилософия и что натурфилософия отличается от науки тем, что в центре ее стоит Бог. См. его дебаты с Эдвардом Грантом: Cunningham. How the Principia Got Its Name (1991); Grant. God, Science and Natural Philosophy (1999); Cunningham. The Identity of Natural Philosophy (2000); и Grant. God and Natural Philosophy (2000). Похоже, Грант был прав. См. также: Dear. Religion, Science and Natural Philosophy (2001). Еще более интересный аргумент был выдвинут Джоном Шустером (см.: Schuster. Descartes-Agonistes, 2013. 31–98), но я не согласен с его утверждением, что натурфилософия является категорией для анализа научной революции и что научная революции есть гражданская война внутри натурфилософии. Более полезный, на мой взгляд, материал по другой категории, физикоматематике, см. в: Dear. Discipline and Experience (1995). 168–179, Schuster. Cartesian Physics (2013). 57–61 и Schuster. Descartes-Agonistes (2013). 10–13, 56–59. Вопрос о том, следует ли рассматривать новую науку как вынужденный разрыв с натурфилософией или как борьбу внутри ее, зависит от того, считать ли зрелого Декарта типичным или нетипичным.

(обратно)

50

Kuhn. The Road since Structure (2000). 42, 43. Discipline and Experience (1995). 151, 152 о «сетевой модели» Мэри Гесе.

(обратно)

51

По поводу французского см.: Schaffer. Scientific Discoveries (1986). 408.

(обратно)

52

Boyle. The Christian Virtuoso (1690), титульный лист = Boyle. The Works (1999). Vol. 11.

(обратно)

53

Цит. по: Secord. Visions of Science (2014). 105.

(обратно)

54

1831 – из Google Books; OED дает 1835–1836.

(обратно)

55

Hannam. God’s Philosophers (2009). 338.

(обратно)

56

Hill. The Word Revolution’ in Seventeenth-century England (1986), 149, о том, как ‘things precede words’.

(обратно)

57

Benveniste. Probl?mes de linguistique g?n?rale II (1974). 247–253; даты для английского термина получены из OED, проверены по EEBO Google Books; датой 1895 г. я обязан Пьеру Фиала, который выполнил поиск по базе данных Frantext.

(обратно)

58

Исключением является Бруно: Bruno. The Ash Wednesday Supper (1995). 139.

(обратно)

59

Случайным образом выбранный пример: Denton. The ABC of Armageddon (2001). 84, 85.

(обратно)

60

Shapiro J. W. (1969), 192.

(обратно)

61

Laslett. Commentary (1963).

(обратно)

62

О Диггесе см.: Johnson & Larkey. Thomas Digges, the Copernican System (1934); Ash. A Perfect and an Absolute Work (2000); и Collinson. The Monarchical Republic (1987). О Хэрриоте см.: Fox (ed.). Thomas Harriot (2000); Schemmel. The English Galileo (2008); и Greenblatt, Invisible Bullets (1988).

(обратно)

63

Неспособность Ласлетта признать математику профессией, связанной с наукой (он упоминает только медицину), предполагает, что он не знаком с работой Taylor. The Mathematical Practitioners (1954). Такая ошибка, хотелось бы надеяться, невозможна сегодня благодаря, например, Dear. Discipline and Experience (1995).

(обратно)

64

Ключевая фигура – фламандский математик Симон Стевин, публиковавший работы почти во всех этих областях: Science in the Netherlands around 1600 (1970).

(обратно)

65

Snow. The Concept of Revolution (1962). В Hill. The Word ‘Revolution’ in Seventeenthcentury England (1986) приводятся более ранние даты, но большинство примеров по меньшей мере сомнительны.

(обратно)

66

Hull. In Defence of Presentism (1979).

(обратно)

67

Hooke. Micrographia, or Some Physiological Descriptions of Minute Bodies (1665). a4.

(обратно)

68

Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 327, 363.

(обратно)

69

Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 328, 329.

(обратно)

70

Cohen. The Eighteenth-century Origins of the Concept of Scientific Revolution (1976); и Baker. Inventing the French Revolution (1990).

(обратно)

71

Hunter & Wood. Towards Solomon’s House (1986). 81. Сравните Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 29: «одно великое сооружение должно быть разрушено, а вместо него возведено другое».

(обратно)

72

О слове modern в английском языке см.: Withington. Society in Early Modern England (2010). 73–101.

(обратно)

73

Galilei. Dialogue on Ancient and Modern Music (2003).

(обратно)

74

Kuhn. Structure (1970). 161; Feyerabend. Farewell to Reason (1987). 143–161. Вскоре (1587–1595) последовала попытка Бернардино Балди написать историю современной математики по образцу «Жизнеописаний» Вазари: Swerdlow. Montucla’s Legacy (1993). 301; и Rose. Copernicus and Urbino (1974).

(обратно)

75

Около двух сотен примеров см. в: Thorndike. Newness and Craving for Novelty (1951).

(обратно)

76

См., например, Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). II. 451–527; и Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). 345.

(обратно)

77

Gilbert. De magnete (1600). Ch. 1. Гильберт также говорит о «других современных» авторах, то есть авторах эпохи Возрождения.

(обратно)

78

Filarete. Trattato di architettura (1972). Bk 13; Panofsky. Renaissance and Renascences (1970). 28. Цит. по: Greenblatt & Koerner. The Glories of Classicism (2013). См.: http://fontisa.sns.it/TOCFilareteTrattatoDiArchitettura.php, 380.

(обратно)

79

Swift. A Tale of a Tub (2010). 153.

(обратно)

80

Rapin. Reflexions upon Ancient and Modern Philosophy (1678). 189 (first French edition, 1676).

(обратно)

81

Boyle. Hydrostatical Paradoxes (1666). A7r = Boyle. The Works (1999). Vol. 5, 195; и Glanvill. Plus ultra (1668). 1. О том, что Гленвилл, Бэкон, Галилей, Декарт и Бойль относятся к современным авторам.

(обратно)

82

Harvey. The Vanities of Philosophy and Physick (1699). 10.

(обратно)

83

Glanvill. Plus ultra (1668); Le Clerc. The History of Physick (1699) (впервые опубликовано на французском, 1696).

(обратно)

84

«Audendum est, et veritas investiganda; quam etiamsi non assequamur, omnino tamen propius, quam nunc sumus, ad eam pervenivemus». (Корневое значение слова «исследовать» – «преследовать».) Boyle. The Origine of Formes and Qualities (1666) = Boyle. The Works (1999). Vol. 5. 281; Boyle. A Free Enquiry (1686) = Boyle. The Works (1999). Vol. 10, 437. См.: Eamon. Science and the Secrets of Nature (1994). 269–300.

(обратно)

85

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694), предисловие с ненумерованными страницами, 91, 105, 146, 169, 341. Первые примеры фразы «прогресс науки» см.: Jarrige. A Further Discovery of the Mystery of Jesuitisme (1658); Borel. A New Treatise (1658). 2 – Борель пребывал в заблуждении, что Бэкон написал книгу de progressu Scientiarum (92); Naud?. Instructions Concerning Erecting of a Library (1661); Bacon. The Novum organum… Epitomiz’d (1676). 11; и Le Clerc. The History of Physick (1699). To the Reader (с ненумерованными страницами).

(обратно)

86

Цит. в: Gingerich & Westman. The Wittich Connection (1988). 19.

(обратно)

87

Wootton. Galileo (2010). 96, 123, 286 n. 53.

(обратно)

88

Hunter & Wood. Towards Solomon’s House (1986). 87.

(обратно)

89

Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 178, 181–183.

(обратно)

90

Hobbes. Elements of Philosophy (1656). B1r (first Latin edition, 1655).

(обратно)

91

Power. Experimental Philosophy (1664). 192.

(обратно)

92

Wallis. An Essay of Dr John Wallis (1666). 264.

(обратно)

93

Parker. A Free and Impartial Censure (1666). 45.

(обратно)

94

Dryden. Of Dramatic Poesie (1668). 9.

(обратно)

95

Kuhn. Structure (1970). 162, 163.

(обратно)

96

Winch. The Idea of a Social Science (1958); Hanson. Patterns of Discovery (1958); Kuhn. Structure (1962). Витгенштейн оказал решающее влияние на Дэвида Блура и Эдинбургскую школу: Bloor. Knowledge and Social Imagery (1991); и Bloor. Wittgenstein (1983). Резкую критику намерения использовать Витгенштейна для обоснования релятивистской социологии см. в: Williams. Wittgenstein and Idealism (1973).

(обратно)

97

Wittgenstein. Philosophical Investigations (1953).

(обратно)

98

Например, Phillips. Wittgenstein and Scientific Knowledge (1977). 200, 201. Я начал с Витгенштейна, но Уильям Джемс, считавший, что у понятия истины нет человеческого измерения, умер в 1850 г.: James. Humanism and Truth (1904) (1978). 40, 41.

(обратно)

99

Biagioli (ed.). The Science Studies Reader (1999) – это введение в то, что мы раньше называли «исследованием науки», а теперь – «исследованием науки и технологии».

(обратно)

100

Russell. Obituary: Ludwig Wittgenstein (1951).

(обратно)

101

Wittgenstein. On Certainty (1969). § 612.

(обратно)

102

Feyerabend. Against Method (1975); Feyerabend. Farewell to Reason (1987).

(обратно)

103

Wilson (ed.). Rationality (1970); и Hollis & Lukes (eds.). Rationality and Relativism (1982).

(обратно)

104

Galilei. Le opere (1890). Vol. 5. 309, 310.

(обратно)

105

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 67.

(обратно)

106

Hamblyn. The Invention of Clouds (2001); и Gombrich. Art and Illusion (1960). 150–152.

(обратно)

107

Hooke. The Posthumous Works (1705). 3.

(обратно)

108

Gilbert. On the Magnet (1900). iii. Это суть вопроса. Вся концепция Витгенштейна, как ее толкуют социологи, направлена на оспаривание идеи восприятия, которое не зависит от изложения. Так, он говорит, что «представление о «соответствии действительности» не имеет какого-то ясного применения». Наука, естественно, стремится доказать, что имеет, – точно так же, как Рассел хотел доказать, что в комнате нет гиппопотамов.

(обратно)

109

Tuck. Natural Rights Theories (1979). 1, 2.

(обратно)

110

Burtt. The Metaphysical Foundations of Modern Physical Science (1924).

(обратно)

111

Butterfield. The Origins of Modern Science (1950). 5; Burtt. The Metaphysical Foundations of Modern Physical Science (1924) (об этой работе см.: Daston. History of Science in an Elegiac Mode (1991); и Koyr?. Galileo and the Scientific Revolution of the Seventeenth Century (1943). 346.

(обратно)

112

Diderot. The Indiscreet Jewels (1993). 136.

(обратно)

113

Copernicus. On the Revolutions (1978). 7.

(обратно)

114

Hanson. An Anatomy of Discovery (1967). 352.

(обратно)

115

Columbus. The Journal (2010). 35, 36.

(обратно)

116

Lester. The Fourth Part of the World (2009).

(обратно)

117

Grafton, Shelford & others. New Worlds, Ancient Texts (1992). 80; Galilei. Le opere (1890). Vol. 3. 57; выше, p. 56.

(обратно)

118

Galilei. The Essential Galileo (2008). 47; Giordano da Pisa: «Non ? ancora venti anni che si trov? l’arte di fare gli occhiali, che fanno vedere bene, ch’? una de le migliori arti e de le pi? necessaire che’l mondo abbia, e ? cos? poco che ssi trov?: arte novella che mmai non fu. E disse il lettore: io vidi colui che prima la trov? e fece, e favvellaigli» (цит. по Renaissance Vision, 2007. 5); и Filarete: «Pippo di ser Brunelleschi invent? la prospettiva, la quale precedentemente non si era mai usata… Bench? gli antichi fossero acuti e sottili, essi non conobbero la prospettiva» (цит. по Camerota. La prospettiva del Rinascimento, 2006. 61).

(обратно)

119

О значении слова descobrir см.: Morison. Portuguese Voyages to America (1940). 5–10, 43 (значение в 1484 г. переведено Морисоном как «исследовать»), 45, 46 (1486, переведено Морисоном как «открывать»). См. также: Randles. Le Nouveau Monde (2000). 10 о слове descubre, которое появилось в испанском в 1499 г. и означало «открывать».

(обратно)

120

Caraci Luzzana. Amerigo Vespucci (1999). 321–383; можно найти на http://eprints.unifi.it/archive/00000533/02/Lettera_al_Soderini.pdf. В более ранних рассказах о Новом Свете нет слова discooperio, а оригинальный итальянский текст не сохранился. Вальдземюллер слишком хорошо знал латынь, чтобы скопировать в своей Cosmographiae introductio слово, использованное Веспуччи. О’Горман считает, что invenio Вальдземюллера следует переводить как «задумать», а не «открыть», но тогда игнорируется тот факт, что Вальдземюллер работал с латинским текстом письма Веспуччи, в котором discooperio уже было переведено как invenio (O’Gorman. The Invention of America, 1961. 123 и n. 117).

(обратно)

121

См., например, Wolper. The Rhetoric of Gunpowder (1970).

(обратно)

122

Watson. The Double Helix (1968). 197.

(обратно)

123

О рождении открытия: Fleming (ed.). The Invention of Discovery (2011) и Margolis. It Started with Copernicus (2002). Ch. 3 – в этих работах не исследуется новая терминология. О любопытстве: Huff. Intellectual Curiosity and the Scientific Revolution (2011); Harrison. Curiosity, Forbidden Knowledge (2001); Ball. Curiosity (2012); Daston. Curiosity in Early Modern Science (1995); Daston & Park. Wonders and the Order of Nature (1998). 303–328. Интересный рассказ о культурных основах современной науки можно найти в Muraro. Giambattista della Porta, mago e scienziato (1978). 171–179.

(обратно)

124

Bury. The Idea of Progress (1920). 44–49.

(обратно)

125

Leroy. Variety of Things (1594). Fol. 127rv. О светской исторической философии Леруа см.: Huppert. The Life and Works of Louis Le Roy, by Werner L. Gundersheimer (1968).

(обратно)

126

Принцип прогресса знания был сформулирован на основе новых географических открытий, см.: Piccolomini. De la sfera del mondo (1540). 39v.

(обратно)

127

Этим аргументом я обязан Стюарту Кэрролу.

(обратно)

128

1829 г. получается при поиске в Google Books; OED выдает 1853 г.

(обратно)

129

Данные по nostalgia см.: OED. Первое появление в английском языке: Harle. An Historical Essay on the State of Physick in the Old and New Testament (1729) (OED дает 1756); использование во французском maladie du pays – Constantini. La Vie de Scaramouche (1695).

(обратно)

130

Я позаимствовал этот термин из Dunn. Modern Revolutions (1972). 226; основные вопросы см.: Skinner. Visions of Politics. Vol. 1 (2002). 128–144 и Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 14.

(обратно)

131

Leroy. Variety of Things (1594). Sig. A4v.

(обратно)

132

Leroy. De la vicissitude (1575). Sommaire de l’oeuvre.

(обратно)

133

Vergil. On Discovery (2002); Copenhaver. The Historiography of Discovery in the Renaissance (1978); и Atkinson. Inventing Inventors in Renaissance Europe: Polydore Vergil’s ‘De inventoribus rerum’ (2007).

(обратно)

134

Hay. Polydore Vergil (1952). 74.

(обратно)

135

Zhmud. The Origin of the History of Science (2006). 299–301.

(обратно)

136

Vergil. A Pleasant and Compendious History (1686). 149. См. также: Vergil. An Abridgement (1546) и Vergil. The Works (1663).

(обратно)

137

Для ознакомления см.: Bodn?r. Aristotle’s Natural Philosophy (2012), а также Kuhn. The Road since Structure (2000). 15–20.

(обратно)

138

См. ниже, гл. 8, § 2, гл. 15, § 6.

(обратно)

139

Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 5. 37–49.

(обратно)

140

Westman. The Copernican Question (2011). 99.

(обратно)

141

Thorndike. Science and Thought in the Fifteenth Century (1929). 209 (перевод скорректирован). Торндайк не видел первого издания: Achillini. De elementis (1505). 84v-85r.

(обратно)

142

Thorndike. Science and Thought in the Fifteenth Century (1929). 209.

(обратно)

143

Развернутую аргументацию, что опыт должен быть важнее авторитетов, особенно в вопросах географии, см. в: Piccolomini. Della grandezza della terra et dell’acqua (1558). 7v-10r.

(обратно)

144

Thorndike. Science and Thought in the Fifteenth Century (1929). 210.

(обратно)

145

См., например, предисловие к книге 1 «Рассуждений» Макиавелли (Machiavelli. Selected Political Writings, 1994. 82–84); Montaigne. The Complete Essays, 1991. 605, 606; и Schmitt. Experience and Experiment (1969) о Дзабарелле.

(обратно)

146

Цит. в: Eamon. Science and the Secrets of Nature (1994). 272.

(обратно)

147

Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 5. 581, 582; и Taisnier. Opusculum (1562). 16, 17. Иногда можно услышать утверждение, что Петр Рамус защищал тезис о ложности всех высказываний Аристотеля, но это ошибка перевода: Ong. Ramus (1958). 36–46.

(обратно)

148

Galilei. Dialogue Concerning the Two Chief World Systems (1967). 107, 108; обсуждение этого и других подобных примеров, а также поговорки, что лучше ошибаться с Платоном/Аристотелем/Галеном, чем оказаться правым, см.: Maclean. Logic, Signs and Nature (2002). 191–193.

(обратно)

149

Muir. The Culture Wars of the Late Renaissance (2007). 15–18; сравните с Pascal. OEuvres (1923). 9 – Пьер Гиффар об экспериментах Паскаля.

(обратно)

150

Glanvill. Plus ultra (1668). 65, 66.

(обратно)

151

Harvey. Anatomical Exercitations (1653). Preface, fol. 4r; и Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654). 183.

(обратно)

152

Guicciardini. Maxims and Reflections (Ricordi) (1972). 76.

(обратно)

153

Montaigne. The Complete Essays (1991). 648.

(обратно)

154

Montaigne. The Complete Essays (1991). 644 (the 1588 text); Borges. The Total Library (2001). The Doctrine of Cycles (115–122), Circular Time (225–228), где Ванини «цитируется» на с. 225 (на самом деле Борхес развивает то, что сказал Ванини: см.: Vanini. De admirandis (1616). 388); и Trompf. The Idea of Historical Recurrence (1979).

(обратно)

155

Zhmud. The Origin of the History of Science (2006). 299.

(обратно)

156

Righter. Shakespeare and the Idea of the Play (1962). 15, 23.

(обратно)

157

Bacon. Instauratio magna (1620). Vol. 1. § 84. 99 = Bacon. Works (1857). Vol. 1. 191 и Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). 20; см. также: Pascal. Pr?face sur le trait? du vide (Pascal. OEuvres compl?tes, 1964. 772–785) и Glanvill. The Vanity of Dogmatizing, 1661. 140, 141.

(обратно)

158

Johnson. Renaissance German Cosmographers (2006). 34, 35.

(обратно)

159

Alberti. On Painting and On Sculpture 648 (1972). 33 (посвящение Брунеллески; перевод изменен).

(обратно)

160

Alberti. On Painting and On Sculpture (1972). 57, 58; см. выше, с. 58; и Serlio. Libro primo [– quinto] d’architettura (1559). Book 2. 1r (1537 – дата первого издания).

(обратно)

161

Discourses on Livy, introduction to Book 1 (абзац, отсутствующий в переводе Невилла 1675); Book 2. Ch. 17; Machiavelli. Art of War. Preface.

(обратно)

162

Copernicus. On the Revolutions (1978). 5; и Gingerich. Did Copernicus Owe a Debt to Aristarchus? (1985).

(обратно)

163

Rheticus. Narratio prima (1540); и Rosen (ed.). Three Copernican Treatises (1959). 135.

(обратно)

164

Digges & Digges. A Prognostication Everlasting (1576). Fol. 43.

(обратно)

165

Galilei. Dialogue Concerning the Two Chief World Systems (1967). 274, 276, 318, 328.

(обратно)

166

Eamon. Science and the Secrets of Nature (1994); Long. Openness, Secrecy, Authorship (2001).

(обратно)

167

Цит. по: Minnis. Medieval Theory of Authorship (1988). 9.

(обратно)

168

См. выступление Гийома де Тесту в защиту концепции choses nouvelles в 1556 г.: Lestringant. L’Atelier du cosmographe (1991). 187.

(обратно)

169

Rosenthal. Plus ultra, non plus ultra (1971); Rosenthal. The Invention of the Columnar Device (1973).

(обратно)

170

Randles. The Atlantic in European Cartography (2000). 15.

(обратно)

171

Galilei. Le opere (1890). Vol. 3. 253.

(обратно)

172

Galilei. Le opere (1890). Vol. 15. 155.

(обратно)

173

Norman. The New Attractive (1581). Aiirv.

(обратно)

174

Lodovico delle Colombe. Цит. в: Wootton. Galileo (2010). 7; сравните того же автора в 1612 г.: Galilei. Le opere (1890). Vol. 4. 317.

(обратно)

175

Galilei. Le opere (1890). Vol. 13. 345.

(обратно)

176

Цит. по: Eamon. Science and the Secrets of Nature (1994). 272.

(обратно)

177

Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 7. 430; или, например, Thevet. Cosmographie universelle, 1575: «en ces matieres cy, les plus s?avans n’y voient pas si clairement, que font les Matelots et ceux qui ont par cy devant long temps voiag? en ces terres, d’autant que l’experience est maistresse de toutes choses»: цит. в Lestringant. L’Atelier du cosmographe (1991). 25; см. также: 27–35, 45, 46, 50.

(обратно)

178

Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 140.

(обратно)

179

Об experientia magistra rerum, см. выше, примеч. 64; Gilbert. Machiavelli and Guicciardini (1965). 39; Tedeschi. The Roman Inquisition and Witchcraft (1983); Gerson. Opera omnia (1706). Vol. 1. 76; Himmelstein. Synodicon herbipolense (1855). 207. Однако Эразм Роттердамский считал, что на опыте учатся только глупцы: Vaughan. An Unnoted Translation of Erasmus in Ascham’s ‘Schoolmaster’ (1977).

(обратно)

180

Cooper. Inventing the Indigenous (2007).

(обратно)

181

Ashworth Jr. Natural History and the Emblematic World View (1990).

(обратно)

182

Discovery: OED; discover: M?nster. A Treatyse of the New India (1553), sig. H7r; voyage of discovery: Bourne. A Regiment for the Sea (1574). 35v.

(обратно)

183

Phillips. The English Patent (1982). 71.

(обратно)

184

Bacon. The Advancement of Learning (1605). 48v = Bacon. Works (1857). Vol. 3. 384. Общее обсуждение данной темы см.: Gascoigne. Crossing the Pillars of Hercules (2012). Позже Гук в своей работе The Present State of Natural Philosophy попытался сформулировать правила совершения открытий и доказать, что для приумножения наук требуется упорный труд, а не гениальность: Hooke. The Posthumous Works (1705). 1–70.

(обратно)

185

Serjeantson. Francis Bacon and the ‘Interpretation of Nature’ in the Late Renaissance (2014).

(обратно)

186

Weeks. Francis Bacon and the Art – Nature Distinction (2007). 105, цит. Novum organum CIX.

(обратно)

187

Weeks. The Role of Mechanics in Francis Bacon’s ‘Great Instauration’ (2008). Сравните della Porta. Natural Magick (1658) [1589]. 2.

(обратно)

188

Сравните Pascal. OEuvres (1923). 136–141; а также выше, с. 36.

(обратно)

189

Galilei. Le opere (1890). Vol. 3. 59.

(обратно)

190

De Bruyn. The Classical Silva (2001).

(обратно)

191

Fattori. La diffusione di Francis Bacon nel libertinismo francese (2002). Анализ его идей Мерсенном см.: Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 7. 430.

(обратно)

192

Bartholin. Anatomicae institutiones (1611). 449.

(обратно)

193

Wotton & Bentley. Reflections upon Ancient and Modern Learning. The Second Part (1698). 45–46; Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 5. 44, 45; Park. The Rediscovery of the Clitoris (1997).

(обратно)

194

Laqueur. Making Sex (1990).

(обратно)

195

Bartholin. Anatomicae institutiones (1611). 174.

(обратно)

196

Gingerich & van Helden. From Occhiale to Printed Page (2003). 251–254.

(обратно)

197

Galilei & Scheiner. On Sunspots (2008).

(обратно)

198

Kuhn. Historical Structure of Scientific Discovery (1962).

(обратно)

199

Schaffer. Scientific Discoveries (1986); Schaffer. Making Up Discovery (1994).

(обратно)

200

Этот аргумент приводится в O’Gorman. The Invention of America (1961). О’Горман усложняет вопрос, странным образом проводя разграничение между «открытием» и «изобретением» (9), но настаивает, что Америку открыл Вальдземюллер (123).

(обратно)

201

Schaffer. Making Up Discovery (1994). 13.

(обратно)

202

Broughton. The First Predicted Return of Comet Halley (1985); Yeomans. Rahe & Freitag. The History of Comet Halley (1986).

(обратно)

203

Существуют разные мнения относительно того, когда Бессель мог сделать свое предсказание. Сравните Bamford. Popper and His Commentators on the Discovery of Neptune (1996). 216, где называется 1823 г., и Smith. The Cambridge Network (1989). 398, 399, где речь идет о 1840 г. В Morando. The Golden Age of Celestial Mechanics (1995). 216, говорится, что «после 1835 г.».

(обратно)

204

Wittgenstein. Philosophical Investigations (1953). § 66–68.

(обратно)

205

Merton. Priorities in Scientific Discovery (1957); Merton. Singletons and Multiples (1961); Merton. Resistance (1963); и Merton. The Sociology of Science (1973) (сборник вышедших ранее статей); см. также: Lamb & Easton. Multiple Discovery (1984); и Stigler. Stigler’s Law of Eponymy (1980).

(обратно)

206

Merton. On the Shoulders of Giants (1965); Merton & Barber. The Travels and Adventures of Serendipity (2006); и Sills & Merton. International Encyclopedia of the Social Sciences: Social Science Quotations (1991).

(обратно)

207

Koyr?. ?tudes Galil?ennes (1966). 80–158; Schemmel. The English Galileo (2008).

(обратно)

208

Schaffer. Scientific Discoveries (1986). 400–406.

(обратно)

209

Hanson. Patterns of Discovery (1958). 4–30 (очень похоже на тезис Куна о «разных мирах»); Putnam. Meaning and the Moral Sciences (1978). 22–25; Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 226–229.

(обратно)

210

Burkert. Lore and Science (1972). 307.

(обратно)

211

Galilei. Le opere (1890). Vol. 10. 296; см. также, например, 372.

(обратно)

212

Wilding. Galileo’s Idol (2014). 108–111.

(обратно)

213

О concurrence см.: Leroy. De la vicissitude (1575); Vocabolario delli Accademici della Crusca не приводит современного значения слова concorrente, но использует его в современном значении при определении rivale. Английский язык см.: OED (также emulation, 1552), а первое использование competition см.: Stubbes. The Discoverie of a Gaping Gulf (1579). E5r.

(обратно)

214

Цит. по: Hobbes. Examinatio et emendation (1660), в Malcolm. Hobbes and Roberval (2002). 164, 165 (перевод Малькома).

(обратно)

215

Hall. Philosophers at War (1980); Bertoloni Meli. Equivalence and Priority (1993). Спор о приоритете: Iliffe. In the Warehouse (1992).

(обратно)

216

Westfall. Never at Rest (1980). 446–453, 471, 472, 511, 512.

(обратно)

217

По какой-то причине Мертон, начинавший как историк науки, так и не проанализировал аргументацию, которую я собираюсь предложить. См.: Merton. Science, Technology and Society (1970) [1938]. 169. N. 30.

(обратно)

218

Jardine. The Birth of History and Philosophy of Science (1984). О космологии Браге см. ниже, глава 5.

(обратно)

219

Clark & Montelle. Priority, Parallel Discovery and PreEminence (2012).

(обратно)

220

Возможно, еще более ранний пример, Van Brummelen. The Mathematics of the Heavens (2009). 182.

(обратно)

221

Hellman. Great Feuds in Mathematics (2006); Toscano. La formula segreta (2009).

(обратно)

222

Biagioli. From Ciphers to Confidentiality (2012).

(обратно)

223

Mattern. Galen and the Rhetoric of Healing (2008); Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 6–8, 10, 11, 132.

(обратно)

224

Merton. The Sociology of Science (1973). 273–275.

(обратно)

225

Park. The Rediscovery of the Clitoris (1997).

(обратно)

226

Ambrose. Immunology’s First Priority Dispute (2006).

(обратно)

227

Serrano. Trying Ursus (2013).

(обратно)

228

Ruestow. The Microscope in the Dutch Republic (1996). 47, 48; Cobb. Generation (2006). 155–187.

(обратно)

229

R?slin. De opere Dei creationis (1597). (Этой ссылкой я обязан Адаму Мосли.) Сравните три системы медицины в Severinus. Idea medicinae philosophicae (1571). Насколько мне известно, Броттон ошибается, утверждая, что Браге нескромно называл систему своим именем: Brotton. A History of the World in Twelve Maps (2012). 266.

(обратно)

230

http://www-history.mcs.st-andrews.ac.uk/Curves/Limacon.html.

(обратно)

231

На карте Вальдземюллера «Америка» не обозначает весь континент, но его соавтор Матиас Рингман в книге, сопровождавшей карту, однозначно использовал это название для континента в целом, и к 1650 г. оно появляется на других картах с тем же значением: Meurer. Cartography in the German Lands, 1450–1650 (2007). 1205. На других картах название «Азия» продолжало использоваться как минимум до 1537 г.: Rosen. The First Map to Show the Earth in Rotation (1976). 174. Reprinted in Rosen. Copernicus and His Successors (1995). О названии Америки см.: Johnson. Renaissance German Cosmographers (2006) – хотя, к сожалению, в этой стране эпонимия воспринимается как нечто само собой разумеющееся.

(обратно)

232

Мои поиски первого употребления слова «Альфонсины» (на латыни) дают 1483 г., однако оно вполне могло встречаться и раньше.

(обратно)

233

Randles. Bartolomeu Dias (2000). 26.

(обратно)

234

McIntosh. The Johannes Ruysch and Martin Waldseem?ller World Maps (2012). 17.

(обратно)

235

Galilei. The Essential Galileo (2008). 46.

(обратно)

236

Об успехе Галилея в возвышении Медичи над языческими богами см.: Aggiunti. Oratio de mathematicae laudibus (1627). 20.

(обратно)

237

Ramazzini & St Clair. The Abyssinian Philosophy Confuted (1697).

(обратно)

238

Bailey. An Universal Etymological English Dictionary (1721).

(обратно)

239

Ippocratista: Siraisi. Taddeo Alderotti (1981). 40; Scotista: Gerson. Opera (1489). Index, s. v. Distinctionis; остальные из OED.

(обратно)

240

Об эпонимии написано мало, но на http://www.whonamedit.com можно найти интересный словарь медицинских эпонимов, а закон Стиглера гласит, что никакое научное открытие не было названо в честь первооткрывателя: Stigler. Stigler’s Law of Eponymy (1980). Когда Паскаль пишет (Pascal. OEuvres compl?tes, 1964. 523): «[Q]uand nous citons les auteurs, nous citons leurs d?monstrations, et non pas leurs noms; nous n’y avons nul ?gard que dans les mati?res historiques», он проводит различие между двумя способами использования имени автора. Упоминание имени Коперника (использование имени для ссылки на книгу) – это краткий способ указания на гелиоцентризм, однако если речь идет о сверхновой 1604 г. (вопрос исторического факта), то достоверность ее существования зависит от авторитета Кеплера и других астрономов, наблюдавших это явление.

(обратно)

241

См.: OED, algorism.

(обратно)

242

Proclus & Euclid. In primum Euclidis (1560). 207; Van Brummelen. The Mathematics of the Heavens (2009). 56.

(обратно)

243

Proclus & Euclid. In primum Euclidis (1560). 198, 200.

(обратно)

244

Proclus & Euclid. In primum Euclidis (1560). Указатель (ссылка admirabile) – сравните с 134, 270; Drayton. Poly-Olbion (1612). A3rv. – содержит множество сведений о происхождении названия. Известно, что существуют некоторые сомнения в авторстве Пифагора: Прокл осторожно указывал, что теорему приписывают Пифагору (и даже заявлял о ее ограниченном значении). Vitruvius. Zehen B?cher (1548).

(обратно)

245

Ruby. The Origins of Scientific Law (1986). 357.

(обратно)

246

Devlin. The Man of Numbers (2011). 145.

(обратно)

247

Pascal. OEuvres (1923). 478–495; Dear. Discipline and Experience (1995). 186–189. (Койре считает эти протесты неискренними: Koyr?. ?tudes d’histoire de la pens?e scientifique (1973). 378.) Паскаль также утверждал, что поскольку он придумал опыт «пустота в пустоте», то ему принадлежит заслуга в открытиях, сделанных другими в модифицированных версиях опыта. Похожее заявление сделал Лейбниц; см.: Bertoloni Meli. Equivalence and Priority (1993). 6.

(обратно)

248

Plagiary: поиск в EEBO дает 1585 г., которого нет в OED, но в значении «похититель».

(обратно)

249

Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). 22.

(обратно)

250

OED, s. v. Ptolemean.

(обратно)

251

Starkey. Nature’s Explication and Helmont’s Vindication (1657).

(обратно)

252

Bartholin. Walaeus and others, Bartholinus Anatomy (1662).

(обратно)

253

Stubbe. An Epistolary Discourse Concerning Phlebotomy (1671).

(обратно)

254

Даты из OED, если не указано иное; на латыни boyliano впервые появляется в Line. Tractatus de corporum inseparabilitate (1661).

(обратно)

255

Harris. Lexicon technicum (1704).

(обратно)

256

Reynolds. Death’s Vision (1713).

(обратно)

257

Voltaire. Letters Concerning the English Nation (1733).

(обратно)

258

Zhmud. The Origin of the History of Science (2006).

(обратно)

259

Galilei. The Essential Galileo (2008). 45.

(обратно)

260

Bacon. Sylva sylvarum (1627). 45, 46 = Bacon. Works (1857). Vol. 3. 165, 166.

(обратно)

261

Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654). 3.

(обратно)

262

Huff. Intellectual Curiosity and the Scientific Revolution (2011).

(обратно)

263

Harris. Lexicon technicum (1704).

(обратно)

264

Phillips. The English Patent (1982); Long. Invention, Authorship, ‘Intellectual Property’ (1991).

(обратно)

265

May. The Venetian Moment (2002).

(обратно)

266

Wootton. Galileo: Reflections on Failure (2011); о Бальяни см.: Wallis. An Essay of Dr John Wallis (1666). 270. Уоллис считает, что, согласно теории Галилея, должно быть два прилива в день, но см.: Palmieri. Re-examining Galileo’s Theory of Tides (1998). 242.

(обратно)

267

McGuire & Rattansi. Newton and the ‘Pipes of Pan’ (1966). 109. О дискуссии, которая понравилась бы Ньютону, см.: Russo. The Forgotten Revolution (2004). 365–379.

(обратно)

268

Adams. The Hitchhiker’s Guide (1986). 15, 274, 463.

(обратно)

269

Kuhn. Dubbing and Redubbing: The Vulnerability of Rigid Designation (1990). 299.

(обратно)

270

Kuhn. Structure (1970). 171.

(обратно)

271

Russell. Inventing the Flat Earth (1991).

(обратно)

272

Columbus. The Four Voyages (1969). 217–219.

(обратно)

273

O’Gorman. The Invention of America (1961). 98–101.

(обратно)

274

Biro. On Earth as in Heaven (2009); Schuster & Brody. Descartes and Sunspots (2013); также Johnson. The German Discovery of the World (2008). 51–57; первой книгой со словом «космология» в названии, по моему мнению, была Mizauld. Cosmologia: Historiam coeli et mundi (1570). (Worldcat дает пару более ранних ссылок, но обе, по всей видимости, на несуществующие книги.)

(обратно)

275

Aristotle. On the Heavens (1939).

(обратно)

276

Если точнее, то на эту проблему первым, по всей видимости, обратил внимание последний из языческих философов, Олимпиодор Александрийский: Duhem. Le Syst?me du monde. Vol. 9 (1958). 97, 98.

(обратно)

277

Pliny the Elder. Natural History (1938). Book 2. Cap. 65; переводчик не смог передать смысл этого фрагмента: сравните Pliny the Elder. L’Histoire du monde (1562). Скорее Плиний утверждал, что расстояние от центра земли до берега океана меньше, чем от самого глубокого места океана до открытого моря.

(обратно)

278

Главный текст, на котором основаны следующие пункты, – это Duhem. Le Syst?me du monde. Vol. 9 (1958). 79–235 (доступен онлайн на www.gallica.fr). Поскольку дискуссии по этому вопросу обычно связаны с недостаточным знакомством с литературой, я попытаюсь дать более полную библиографию, в хронологическом порядке; необходимое предварительное условие – знакомство с работой Rosen. Copernicus and the Discovery of America (1943). Boffito. Intorno alla ‘Quaestio’ (1902) (равносильно целой антологии источников) – доступно онлайн на www.archive.org; Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 4. 161, 166, 176, 233; Vol. 5. 9, 24, 25, 156, 321, 389, 427, 428, 552, 553, 569, 591, 614; Vol. 6. 10, 12, 27, 34, 50, 60, 83, 380; Vol. 7. 50, 54, 55, 339, 385, 395, 396, 404, 481, 601, 644, 692; Wright. The Geographical Lore of the Time of the Crusades (1925). 186, 187, 258; Thorndike. Science and Thought in the Fifteenth Century (1929). 200–216; Duhem. Le Syst?me du monde. Vol. 9 (1958). 79–235 (доступно на www.gallica.fr); O’Gorman. The Invention of America (1961), особенно 56, 58; Goldstein. The Renaissance Concept of the Earth (1972); Randles. De la terre plate au globe terrestre (1980); In Defense of the Earth’s Centrality and Immobility (1984). 20–32 (лучше начинать с нее); Hooykaas. G. J. Rheticus’s Treatise on Holy Scripture and the Motion of the Earth (1984). 127–132; Margolis. Patterns, Thinking and Cognition (1987). 235–243; Russell. Inventing the Flat Earth (1991) (хотя он не совсем понял смысл работы Рандлеса); Wallis. What Columbus Knew (1992); Vogel. Das Problem der relativen Lage von Erdund Wassersph?re im Mittelalter (1993); Randles. Classical Models of World Geography (1994) (reprinted in Randles. Geography, Cartography and Nautical Science in the Renaissance (2000); Grant. Planets, Stars and Orbs (1994). 622–637; Vogel. Sphaera terrae (1995); Headley. The Sixteenth-century Venetian Celebration of the Earth’s Total Habitability (1997); Margolis. It Started with Copernicus (2002). 96–102; Besse. Les Grandeurs de la terre (2003). 65–110; Vogel. Cosmography (2006); Lester. The Fourth Part of the World (2009); Biro. On Earth as in Heaven (2009); Schuster & Brody. Descartes and Sunspots (2013). Удобный исходный пункт для анализа средневековых дискуссий дает Alighieri. La Quaestio de aqua et terra (1905) (факсимиле и переводы), доступный на www.archive.org (перевод Филиппа Уикстеда есть также на http://alighieri.scarian.net/translate_english/alighieri_dante_a_question_of_the_water_and_of_the_land.html). Примечательно, что соответствующие вопросы даже не упомянуты в Westman. The Copernican Question (2011), хотя Уэстмен знаком с двумя работами Гранта и работой Голдштейна (Margolis. Patterns, Thinking and Cognition, 1987. 314), а историки картографии обычно не знакомы: например, Brotton. A History of the World in Twelve Maps (2012); Simek. Heaven and Earth in the Middle Ages (1996); Woodward. The Image of the Spherical Earth (1989). Обширная работа Woodward (ed.). Cartography in the European Renaissance (2007) содержит три предложения на эту тему (59 и 327 – где аргументация Рандлеса неверно интерпретирована), но в основной части, на глобусах, этого нет (136, 137).

(обратно)

279

Oresme. Le Livre du ciel et du monde (1968). 397, 562–573.

(обратно)

280

Duhem. Le Syst?me du monde. Vol. 9 (1958). 91–96. В 1505 г. Алессандро Акиллини высказал сомнения в верности общепринятых соотношений, но (если я правильно его понял) не заходил так далеко, чтобы ставить под сомнение теорию двух сфер: Achillini. De elementis (1505). 84v-85r.

(обратно)

281

Hiatt. Terra incognita (2008). 100–104.

(обратно)

282

Thorndike. The Sphere of Sacrobosco and Its Commentators (1949) содержит текст и перевод.

(обратно)

283

Существуют два списка, которые существенно различаются: Roberto de Andrade Martins на http://www.ghtc.usp.br/server/Sacrobosco/Sacrobosco-ed.htm, и Hamel. Studien zur ‘Sphaera’ (2014). 68–133.

(обратно)

284

Например, Taylor. The Haven-finding Art: A History of Navigation from Odysseus to Captain Cook (1971). 154; Russell. Inventing the Flat Earth (1991). 19; Lester. The Fourth Part of the World (2009). 28, 29.

(обратно)

285

Hiatt. Terra incognita (2008). 142. (Цит. British Library MS Cotton Julius D.VII).

(обратно)

286

Hiatt. Terra incognita (2008). 133. Цит. Petrarch. Le familiari (Familiarum rerum libri). Ed. V. Rossi (4 vols., Florence: Sansoni, 1933–1942). Vol. 2. 248.

(обратно)

287

Wright. The Geographical Lore of the Time of the Crusades (1925). 86, 87, 259–261; Arim. Oresme. Le Livre du ciel et du monde (1968). 24, 330–335; Sen. Al-Biruni on the Determination of Latitudes and Longitudes in India (1975).

(обратно)

288

Duhem. Un pr?curseur fran?ais de Copernic (1909); Duhem. Le Syst?me du monde. Vol. 9 (1958). 202–204, 329–344; Sarnowsky. The Defence of the Ptolemaic System’ (2007). 35–41; Grant. Planets, Stars and Orbs (1994). 642–647; Oresme. Le Livre du ciel et du monde (1968).

(обратно)

289

Общепринятые взгляды см.: Thorndike. The Sphere of Sacrobosco and Its Commentators (1949). 274, 275, 296 (комментарии приписывают Майклу Скоту).

(обратно)

290

Johnson. The German Discovery of the World (2008). 57–71 (хотя ее аргументы противоречат моим).

(обратно)

291

О первых образцах глобусов см.: Helas. Mundus in rotundo et pulcherrime depictus (1998); Helas. Die Erfindung des Globus durch die Malerei – Zum Wandel des Weltbildes im 15. Jahrhundert (2010). Средневековые изображения земного шара, такие как globus cruciger, следует понимать как изображение либо сферы земли, либо сферы неба – другими словами, мира как единого целого (Vogel. Sphaera terrae, 1995. 360).

(обратно)

292

Col?n. The Life of the Admiral Christopher Columbus (1992). 15–40 (the globe is on 19); Dalch?. The Reception of Ptolemy’s Geography (2007). 329; Randles. The Evaluation of Columbus’ ‘India’ Project (1990).

(обратно)

293

Besse. Les Grandeurs de la terre (2003). 62, 63.

(обратно)

294

Vogel. America (1995). 14.

(обратно)

295

Например, Гильом Филастр писал в 1414–1418 гг.: «Я говорю, что если предположить, что земля имеет форму сфер, то живущие в самых дальних землях на востоке являются антиподами тех, кто живет в самых дальних землях на западе». Hiatt. Terra incognita (2008). 158.

(обратно)

296

Ezekiel 7:2; Isaiah 11:12. О четырех углах обитаемой земли: Oresme. Traiti? de l’esp?re (1943). Ch. 31.

(обратно)

297

Donne. Holy Sonnets VII.

(обратно)

298

Leurechon. Selectae propositiones (1629). 19. Корректировка самой ранней даты (1646), на которую указывает Рандлес: Randles. Geography, Cartography and Nautical Science in the Renaissance (2000). Article 1. 74. Первое из известных использований в английском языке (раньше указываемой OED даты, 1658) – Charleton. The Darkness of Atheism Dispelled 1652). 8.

(обратно)

299

Trutfetter. Summa in tota[m] physicen (1514). Book 2. Ch. 2 (sig. liii – miiv). В Trutfetter. Summa philosophiae naturalis (1517), сокращенной версии предыдущего издания, этот вопрос не рассматривается.

(обратно)

300

Памфлет был повторно издан в 1518, 1522 и 1557 г., но он также появляется в справочном аппарате Pomponius Mela. De orbis situ (1518, 1522, 1530, 1540, 1557), иногда переплетенный отдельно и указанный как отдельная публикация. См.: Randles. Classical Models of World Geography (1994) (перепечатан в Randles. Geography, Cartography and Nautical Science in the Renaissance (2000). 66, 67 (обратите внимание, что ключевая цитата из Вадиана отличается в разных изданиях – сравните Agricola & Vadianus. Habes lector (1515). sig. B iii(r) with Mela. De orbis situ libri tres. Adiecta sunt praeterea loca aliquot ex Vadiani commentariis (1530). sig. X5v.

(обратно)

301

Mela. De orbis situ libri tres. Adiecta sunt praeterea loca aliquot ex Vadiani commentariis (1530). V2v, V3r, V4r, X2r, X6r, Y3v. О роли Танстеттера как редактора издания Сакробоско 1518 г. см.: Hayton. Instruments and Demonstrations (2010). 129. Об иллюстрации 1524 г. см.: Margolis. Patterns, Thinking and Cognition (1987). 236. Oronce Fine. La Theorique des cielz, 1528 г., не являющаяся комментариями к Сакробоско, также содержит новое представление о земном шаре: Cosgrove. Images of Renaissance Cosmography (2007). 62, 63.

(обратно)

302

Похожие взгляды уже были изложены Фернандесом де Энсико, Магелланом (1520) и Фернелем (1528): Randles. Classical Models of World Geography (1994). 65–69.

(обратно)

303

Gingerich. Sacrobosco as a Textbook (1988).

(обратно)

304

Hamel. Studien zur Sphaera (2014). 42–50.

(обратно)

305

Gingerich. Sacrobosco Illustrated (1999). 213, 214.

(обратно)

306

Я видел более позднюю перепечатку: Sacrobosco. Sphaera… in usum scholarum (1647).

(обратно)

307

См., например, Beyer. Quaestiones novae (1551) и Sacrobosco. Sphaera (1552) (я использовал издание 1601). В Piccolomini. La Prima parte delle theoriche (1558) считается новым и шокирующим, но автор явно писал для несведущей публики, и он с презрением отзывается о современнике, придерживающемся старых взглядов.

(обратно)

308

Schott. Anatomia physicohydrostatica (1663). Похожие вопросы обсуждаются в Carpenter. Geographie Delineated (1635).

(обратно)

309

Berga & Piccolomini. Discorso (1579); и Benedetti. Consideratione (1579); два текста затем были опубликованы вместе, на латыни (текст Берги был переведен кем-то другим, поскольку сам Берга уже умер или умирал): Berga & Benedetti. Disputatio (1580). (У текстов разные титульные листы, но сквозная нумерация.)

(обратно)

310

Мадлен Альковер утверждает (Cyrano de Bergerac. Les ?tats et empires de la lune et du soleil, 2004. 27), на основании статьи Мориса Логаа, что в 1634 г. Венсан Леблан отрицал существование второго полушария. Я не видел статью Логаа, но текст Леблана, по крайней мере в переводе, не содержит ничего подобного: Leblanc. The World Surveyed (1660). 171–173.

(обратно)

311

Bataillon. L’Id?e de la d?couverte de l’Am?rique (1953). 31. Фраза была написана Питером Мартиром в 1493 г.: O’Gorman. The Invention of America (1961). 84, 85. Сам Колумб утверждал, что в третьем путешествии открыл новые земли, тогда как в первых двух – часть Азии: O’Gorman. The Invention of America (1961). 94–104. Новые земли также иногда называли extra orbem, вне сферы земли: Randles. Le Nouveau Monde (2000). 31.

(обратно)

312

Bodin. Universae naturae theatrum (1596). 183–193; Bodin. Le Th?atre de la nature universelle (1597). 252–265; Blair. Annotations in a Copy of Jean Bodin, Universae naturae theatrum (1990).

(обратно)

313

Schott. Anatomia physico-hydrostatica (1663). 245–248.

(обратно)

314

Cesari. Il trattato della sfera (1982). 144–147.

(обратно)

315

Copernicus. On the Revolutions (1978).

(обратно)

316

Rosen (ed.). Three Copernican Treatises (1959).

(обратно)

317

Goldstein. The Renaissance Concept of the Earth (1972), ключевой текст, нашедший отражение в Grant. In Defense of the Earth’s Centrality and Immobility (1984). 27 n. 90 и в Grant. Planets, Stars and Orbs (1994). 636 n. 66.

(обратно)

318

Rosen. Copernicus and the Discovery of America (1943).

(обратно)

319

Сравните с переводом Swerdlow. The Derivation and First Draft of Copernicus’s Planetary Theory (1973). 444.

(обратно)

320

О яблоке см.: Mela. De orbis situ libri tres. Adiecta sunt praeterea loca aliquot ex Vadiani commentariis (1530). X5(v); Gaspar Peucer. Elementa doctrinae (1551), цит. в Besse. Les Grandeurs de la Terre (2003). 110; Hooykaas. G. J. Rheticus’s Treatise on Holy Scripture and the Motion of the Earth (1984). 86, 128–131. Следует также обратить внимание, что глагол circumfluere был использован в данном контексте Вадианом. Очевидно, Ретик читал Вадиана, причем, возможно, узнал о его труде от Коперника: Hooykaas. G. J. Rheticus’s Treatise on Holy Scripture and the Motion of the Earth (1984). 87.

(обратно)

321

Если это действительно так, то комментарии Свердлоу в некоторых аспектах вводят в заблуждение. Так, например, второй постулат Коперника нельзя считать просто следствием постулатов 3 и 6, а выражение Коперника centrum gravitates означает не просто «центр, к которому стремятся тяжелые тела» (Swerdlow. The Derivation and First Draft of Copernicus’s Planetary Theory (1973). 437–438). Точно так же не может быть верным утверждение, что для того, «чтобы понять работу Коперника должным образом, как понимает ее он, необходимо полностью отделить ее от натурфилософии… и физики земли» (440).

(обратно)

322

Свердлоу берет самую раннюю из возможных дат, 1500 г. Ряд убедительных аргументов в пользу 1508 г. (но без упоминания ключевого свидетельства, которое обсуждается здесь) см. в: Goddu. Reflections on the Origin of Copernicus’s Cosmology (2006). Годду (37, 38, вслед за Розеном) анализирует стихотворение Корвина.

(обратно)

323

Digges & Digges. A Prognostication Everlasting (1576). M2r.

(обратно)

324

Swerdlow. The Derivation and First Draft of Copernicus’s Planetary Theory (1973). 425–429.

(обратно)

325

Besse. Les Grandeurs de la Terre (2003). 91–96.

(обратно)

326

Copernicus. On the Revolutions (1978). 4.

(обратно)

327

Shank. Setting up Copernicus? (2009).

(обратно)

328

Собрание аргументов против теории движущейся Земли уже можно было найти у Альберта Саксонского, который отвечал Орезмскому: Sarnowsky. The Defence of the Ptolemaic System (2007). 35–38.

(обратно)

329

Swerdlow. The Derivation and First Draft of Copernicus’s Planetary Theory (1973). 425, 442, 474, 477. Недавнюю дискуссию по этим вопросам (в которой как минимум признается работа Марголиса) см.: Clutton-Brock. Copernicus’s Path to His osmology (2005). 209 and n. 27 (нашла отражение в Goddu. Reflections on the Origin of Copernicus’s Cosmology, 2006. N. 55).

(обратно)

330

Rheticus. Narratio prima (1540). D3v, D4v; Rosen (ed.). Three Copernican Treatises (1959). 14 («как шар на токарном станке»). 149; Calcagnini. Opera aliquot (1544). 389 (где окружающие элементы служат для превращения Земли в идеальную сферу, pilae absolutae rotunditatis); Hooykaas. G. J. Rheticus’s Treatise on Holy Scripture and the Motion of the Earth (1984). 49 (totum globum ex terr? et aqu?, cum adiacentibus elementis). 54, 55.

(обратно)

331

О Бруно в Англии см.: Massa. Giordano Bruno’s Ideas in Seventeenth-century England (1977); Giordano Bruno at Oxford’ (1986); Ciliberto & Mann (eds.). Giordano Bruno. 1583–1585 (1997); Feingold. Giordano Bruno in England. Revisited (2004); Rowland. Giordano Bruno (2008). 139–187.

(обратно)

332

Rowland. Giordano Bruno (2008). 145, 146.

(обратно)

333

McNulty. Bruno at Oxford (1960). 302, 303.

(обратно)

334

Goldstein. Theory and Observation (1972). 43. Вопрос о изначальной мотивации Коперника в принятии гелиоцентризма – чтобы отказаться от эквантов или установить строго определенный порядок планет – вызывает споры: см.: Westman. The Copernican Question Revisited (2013). По моему мнению, в пользу предположения, что причиной были экванты, говорят факты, рассматриваемые в следующем параграфе.

(обратно)

335

Gingerich. An Annotated Census (2002); см. также: Gingerich & Westman. The Wittich Connection (1988) и Gingerich. The Book Nobody Read (2005).

(обратно)

336

Bruno. The Ash Wednesday Supper (1995). Английский мир Бруно прекрасно описан в Bossy. Giordano Bruno and the Embassy Affair (1991), но главное утверждение, что Бруно был шпионом, нуждается в корректировке в свете Bossy. Under the Molehill (2001).

(обратно)

337

Rowland. Giordano Bruno (2008). 149–159.

(обратно)

338

Copernicus. On the Revolutions (1978). 16.

(обратно)

339

Grant. Planets, Stars and Orbs (1994). 395–403.

(обратно)

340

Singer & Bruno. Giordano Bruno (1950); Gatti. Bruno and the Gilbert Circle (1999).

(обратно)

341

Koyr?. From the Closed World to the Infinite Universe (1957). 6–23; Montaigne. The Complete Essays (1991). 505 и Montaigne. OEuvres compl?tes (1962). 429.

(обратно)

342

Redondi. La nave di Bruno e la pallottola di Galileo (2001); Granada. Aristotle, Copernicus, Bruno (2004).

(обратно)

343

McMullin. Bruno and Copernicus (1987), где критикуется Yates. Giordano Bruno and the Hermetic Tradition (1991); см. также: Westman & McGuire. Hermeticism and the Scientific Revolution (1977); Gatti. Essays on Giordano Bruno (2011). Ch. 2.

(обратно)

344

Впервые это название прозвучало в радиопередаче и только в следующем году появилось в печати.

(обратно)

345

Digges & Digges. A Prognostication Everlasting (1576).

(обратно)

346

Johnson & Larkey. Thomas Digges, the Copernican System (1934).

(обратно)

347

Это уже было очевидно Дрейеру, хотя он видел только издание 1592 г.: Dreyer. History of the Planetary Systems (1906). 347.

(обратно)

348

Duhem. Le Syst?me du monde. Vol. 10 (1959). 247–347; Koyr?. From the Closed World to the Infinite Universe (1957). 6–24.

(обратно)

349

Digges. Alae (1573); Pumfrey. Your Astronomers and Ours Differ Exceedingly (2011).

(обратно)

350

Westman. The Copernican Question (2011).

(обратно)

351

Swerdlow. Copernicus and Astrology (2012). 373. Как ни странно, Свердлоу одновременно считает, что в системе Коперника были экванты и что главным мотивом перехода к гелиоцентризму было избавление от эквантов (Westman. The Copernican Question Revisited, 2013. 104–115).

(обратно)

352

Copernicus and His Islamic Predecessors (2007); Saliba. Islamic Science and the Making of the European Renaissance (2007). 193–232. Следует отметить, что Николай Орезмский мог независимо от арабских источников сформулировать главный принцип: сочетание круговых движений может создать видимость прямолинейного движения (Kren. The Rolling Device, 1971).

(обратно)

353

Николай Орезмский уже довольно подробно разработал такую теорию: Oresme. The Questiones de Spera (1966). Q. 8, и Oresme. Le Livre du ciel et du monde (1968). 518–539. Возможно, на его работах основывались и Диггес, и Бруно.

(обратно)

354

Этот аргумент считался серьезным вплоть до середины XVII в.; Риччоли полагал, что это главный аргумент против теории Коперника: Graney. The Work of the Best and Greatest Artist (2012); Graney. Science Rather than God (2012). Его подкреплял тот факт, что линзы телескопов превращали звезды в диски, и поэтому если теория Коперника утверждала, что звезды находятся очень далеко, то телескопы указывали на еще большие их размеры. Например, Флемстид полагал, что некоторые звезды настолько больше Солнца (которое теперь само относили к звездам), насколько Солнце больше Земли: Science and Astrology (1995). 280.

(обратно)

355

Johnson & Larkey. Thomas Digges, the Copernican System (1934). 102 и (ссылки на раннего Алаи) 111; Digges & Digges. A Prognostication Everlasting (1576). M2r, N4r.

(обратно)

356

Palingenius. The Zodiake of Life (1565); в Koyr?. From the Closed World to the Infinite Universe (1957), подчеркивается значение Диггеса (35–39), но признается его сильная зависимость от Палингенио (24–27, 38, 39). Темная звезда уже присутствует у Николая Орезмского: Oresme. Le Livre du ciel et du monde (1968). 515.

(обратно)

357

Harvey. Gabriel Harvey’s Marginalia (1913).

(обратно)

358

Bacchelli. Palingenio (1999); см. также: Palingenius. The Zodiake of Life (1947); Granada. Bruno, Digges, Palingenio (1992).

(обратно)

359

В Ariew. The Phases of Venus before 1610 (1987) предполагается, что небесные тела бывают трех типов: а) светящиеся, б) прозрачные или в) отражающие свет. Четвертый вариант, что они могут быть «темными», не обсуждался.

(обратно)

360

Benedetti. Diversarum speculationum (1585). 195. Дрейер в своей работе History of the Planetary Systems (1906), 350, не до конца понимает этот отрывок. Я не видел, чтобы он обсуждался где-то еще (например, о нем не упоминается в работе Di Bono. L’astronomia Copernicana nell’opera di Giovan Battista Benedetti (1987), где ошибочно утверждается, что Бенедетти считал Луну и Землю похожими небесными телами; цитируемый отрывок не противоречит представленной здесь интерпретации «если бы Земля сияла, как Солнце…» – но она не сияет).

(обратно)

361

Gatti. Bruno and the Gilbert Circle (1999). Gilbert. De mundo nostro sublunari philosophia nova (1651). 173.

(обратно)

362

Pumfrey. The Selenographia of William Gilbert (2011); Bacon. Works (1857). Vol. 2. 80.

(обратно)

363

Pumfrey. Your Astronomers and Ours Differ Exceedingly (2011).

(обратно)

364

Bartholin. The Anatomical History (1653). 127.

(обратно)

365

Galilei. Le opere (1890). Vol. 6, 232; translation from Sharratt. Galileo: Decisive Innovator (1994). 140.

(обратно)

366

Gleeson-White. Double Entry (2011).

(обратно)

367

Galilei. Dialogue Concerning the Two Chief World Systems (1967). 207, 208.

(обратно)

368

Историографический обзор см. в: Baldasso. The Role of Visual Representation (2006).

(обратно)

369

О датировке см.: Kemp. The Science of Art (1990). 9; Camerota. La prospettiva del Rinascimento (2006). 60; Tanturli. Rapporti del Brunelleschi con gli ambienti letterari fiorentini (1980). 125.

(обратно)

370

White. The Birth and Rebirth of Pictorial Space (1987). 119; (и в качестве предупреждения) Raynaud. L’Hypoth?se d’Oxford (1998).

(обратно)

371

Manetti. Vita di Filippo Brunelleschi (1992). (Описание почти полностью приведено в: White. The Birth and Rebirth of Pictorial Space (1987). 113–117.)

(обратно)

372

Основные тексты: Edgerton. The Renaissance Rediscovery of Linear Perspective (1975); Arnheim. Brunelleschi’s Peepshow (1978); Kemp. Science, Non-Science and Nonsense (1978); Kubovy. The Psychology of Perspective and Renaissance Art (1986).

(обратно)

373

Сравните Леонардо: «Картина не может выглядеть такой же полной, как изображение в зеркале… если только не смотреть на них одним глазом». Цит. по: Gombrich. Art and Illusion (1960). 83.

(обратно)

374

В искусстве «реализм» и «натурализм» принимают самые разные формы (см., например, Smith. Art, Science and Visual Culture in Early Modern Europe (2006); Smith. The Body of the Artisan (2006); Ackerman. Early Renaissance ‘Naturalism’ and Scientific Illustration (1991). Особенно важным мне представляется то, что Айвинс назвал «жесткие двунаправленные, или взаимные, метрические взаимоотношения между формами объектов, определенным образом расположенных в пространстве, и их изображением на рисунке» (Ivins. On the Rationalization of Sight, 1975. 9. Корреспондентная теория истины уже встречается у Аквинского (De veritate. Q.1. A. 1–3; cf. Summa theologiae. Q.16); ссылки на его древних предшественников я нахожу неубедительными. К вопросу о «внешней» реальности мы еще вернемся.

(обратно)

375

См.: Yiu. The Mirror and Painting (2005). В работе Schechner. Between Knowing and Doing (2005) автор, исследовавший сохранившиеся зеркала, высказывает чрезмерный пессимизм относительно качества зеркал, о которых говорит Йю.

(обратно)

376

Vasari. Lives of the Artists (1965); Alberti. On Painting and On Sculpture (1972) (на латыни и английском); Alberti. On Painting (1991) (на английском).

(обратно)

377

Tanturli. Rapporti del Brunelleschi con gli ambienti letterari fiorentini (1980).

(обратно)

378

Belting. Florence and Baghdad (2011).

(обратно)

379

Raynaud. L’Hypoth?se d’Oxford (1998).

(обратно)

380

Бокаччо. Цит. по: Gombrich. Art and Illusion (1960). 53.

(обратно)

381

Hahn. Medieval Mensuration (1982).

(обратно)

382

См. приложение в: Kemp. The Science of Art (1990). 344, 345 и Camerota. La prospettiva del Rinascimento (2006). 63–67.

(обратно)

383

Дополнительные элементы – это отображение трех измерений в двух на астролябиях (Aiken. The Perspective Construction of Masaccio’s Trinity Fresco, 1995), солнечные часы (Lynes. Brunelleschi’s Perspectives Reconsidered, 1980) и третий метод Птолемея для изображения Земли на плоскости (Edgerton. The Heritage of Giotto’s Geometry, 1991. 152, 153).

(обратно)

384

Filarete. Trattato di architettura (1972) (the Web at http://fonti-sa.sns.it/TOCFilareteTrattatoDiArchitettura.php).

(обратно)

385

MelchiorBonnet. The Mirror (2002). 18, 19.

(обратно)

386

Gombrich. Art and Illusion (1960). 5. Зачастую Гомбриха неверно интерпретируют: подробный анализ см. в: Bertamini & Parks. On What People Know about Images on Mirrors (2005). Некоторые авторы уже рассматривали эту проблему в данном контексте (например, Lynes. Brunelleschi’s Perspectives Reconsidered, 1980. 89), но только Ротман иллюстрирует этот эффект в своем описании: Rotman. Signifying Nothing (1993). 15. Странно, однако в симуляции Камероты, в которой, по всей видимости, использовалось зеркало, не демонстрируется этот эффект, а, судя по тексту, сам автор считает, что отображение в зеркале и оригинальное изображение имеют одинаковый размер: Camerota. La prospettiva del Rinascimento (2006). 62. Я могу лишь предположить, что его картинки – это не зеркальные отображения, а печатные репродукции и что они вводят в заблуждение.

(обратно)

387

Принято считать, что латинский текст предшествовал итальянскому, и в этом случае Альберти, по всей видимости, изъял это утверждение из текста, который должен был прочесть Брунеллески (что подтверждает мою точку зрения). С другой стороны, недавно специалисты высказали предположение, что первым был текст на итальянском языке, и тогда Альберти мог добавить это заявление после дискуссий с Брунеллески (что противоречит моей точке зрения): см.: Alberti. On Painting (2011).

(обратно)

388

Alberti. De pictura §§ 31, 32: Latin in Alberti. On Painting and On Sculpture (1972); Italian in Alberti. De pictura (1980) (available on the Web). Это исправление не отмечено в Alberti. On Painting (2011), источником которого стал не итальянский текст (как можно было предположить), а Basle Latin editio princeps.

(обратно)

389

Panofsky. Perspective as Symbolic Form (1991). 75, 76 n. 3.

(обратно)

390

Camerota. La prospettiva del Rinascimento (2006). 66, 67.

(обратно)

391

Field. The Invention of Infinity (1997). 43–61.

(обратно)

392

Vasari. Lives of the Artists (1965). 136.

(обратно)

393

Niceron. La Perspective curieuse (1652). См.: Massey. Picturing Space (2007).

(обратно)

394

Mackinnon. The Portrait of Fra Luca Pacioli (1993).

(обратно)

395

Vergil. On Discovery (2002). 245.

(обратно)

396

Baxandall. Painting and Experience in Fifteenth-century Italy (1972).

(обратно)

397

Gleeson-White. Double Entry (2011). Я надеюсь еще вернуться к влиянию двойной записи в бухгалтерском деле на идеи рациональности в начале современного периода истории.

(обратно)

398

Panofsky. Perspective as Symbolic Form (1991). 143: переводя Палладио, Панофски отмечает, что «горизонт… в старой терминологии всегда означает «точку схода».

(обратно)

399

Alberti. On Painting (1991). 54 (§ 19).

(обратно)

400

Hintikka. Aristotelian Infinity (1966); полезно прочесть работу Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654). 62–71, где делается попытка сформулировать понятие пространства.

(обратно)

401

Rotman. Signifying Nothing (1993).

(обратно)

402

Vitruvius Pollio. De architectura (1521). Койре считает концепцию бесконечности ключевым различием между физикой Аристотеля и современной физикой: Koyr?. ?tudes d’histoire de la pens?e scientifique (1973). 165.

(обратно)

403

Moffitt. Painterly Perspective and Piety (2008); Parronchi. Un tabernacolo brunelleschiano (1980).

(обратно)

404

Песнь песней, 4: 12.

(обратно)

405

Edgerton. The Heritage of Giotto’s Geometry (1991). 108–147; Long. Power, Patronage and the Authorship of Ars (1997); Galluzzi. The Art of Invention (1999); Ackerman. Art and Science in the Drawings of Leonardo da Vinci (2002); Lef?vre. The Limits of Pictures (2003); Long. Picturing the Machine (2004).

(обратно)

406

Chapman. Tycho Brahe in China (1984).

(обратно)

407

Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 5. 498–514.

(обратно)

408

Carpo. Architecture in the Age of Printing (2001). 16–22. В Cunningham. The Anatomical Renaissance (1997), где утверждается, что анатомия эпохи Возрождения была продолжением классической анатомии, автор упускает из виду фундаментальные перемены, ставшие результатом механического копирования иллюстраций. Превосходный пример трудности передачи визуальной информации в рукописях см. в: Eagleton. Medieval Sundials and Manuscript Sources (2006).

(обратно)

409

Ogilvie. The Science of Describing (2008); Kusukawa. The Sources of Gessner’s Pictures for the Historia animalium (2010).

(обратно)

410

Цит. по: Ackerman. Early Renaissance ‘Naturalism’ and Scientific Illustration (1991). 202.

(обратно)

411

Ivins. Prints and Visual Communication (1953), классическая работа. Не все соглашались с Фуксом и Везалием относительно ценности изображений: Kusukawa. Picturing the Book of Nature (2011). 124–131, возражения Фуксу, и 233–237, возражения Везалию.

(обратно)

412

Swerdlow. Montucla’s Legacy (1993). 299; Byrne. A Humanist History of Mathematics? (2006).

(обратно)

413

Swerdlow. Montucla’s Legacy (1993). 299.

(обратно)

414

Swerdlow. Montucla’s Legacy (1993). 188 (перевод изменен).

(обратно)

415

Wootton. Galileo (2010). 22, 138, 165, 166, 210. Сравните с Boyle, ниже, 416. Таким образом, первая стадия научной революции заключается в повторном открытии греческой математической науки: Russo. The Forgotten Revolution (2004).

(обратно)

416

Оригинальный текст воспроизведен в: Jervis. Cometary Theory in Fifteenthcentury Europe (1985). 170–193, вместе с переводом, 96–112.

(обратно)

417

Jervis. Cometary Theory in Fifteenth-century Europe (1985). 108–110.

(обратно)

418

Bennett. The Divided Circle (1987).

(обратно)

419

В Barker & Goldstein. The Role of Comets in the Copernican Revolution (1988). 311, ошибочно предполагается, что Региомонтан обобщил метод Птолемея вычисления расстояния до Луны. Метод Птолемея требует одного измерения, а не двух: Van Helden. Measuring the Universe (1985). 16; Newton. The Authenticity of Ptolemy’s Parallax Data – Part 1 (1973). Возможно, они правы в том, что метод Региомонтана и идею применить его к кометам описывал Леви бен Гершом, но эта часть его работы не была известна в эпоху Возрождения.

(обратно)

420

Jervis. Cometary Theory in Fifteenth-century Europe (1985). 114–120.

(обратно)

421

Jervis. Cometary Theory in Fifteenth-century Europe (1985). 125.

(обратно)

422

Gingerich. Tycho Brahe and the Nova of 1572 (2005).

(обратно)

423

В Barker & Goldstein. The Role of Comets in the Copernican Revolution (1988) утверждается, что это упрощение, и существовала альтернативная теория комет как линз, фокусирующих лучи Солнца, и в этой теории местоположение комет было несущественным. Но, во-первых, эта теория не дает адекватного объяснения изменениям в небе, а во-вторых, объяснение движения комет по небу несовместимо с теорией прозрачных сфер. Авторы правы в том, что теория комет не привела к появлению системы Коперника (как уже говорилось выше, ключевой предпосылкой было представление о Земле как об одной сфере), а также в том, что сама система Коперника сохранила многое из старой астрономии. Ошибка – признание возможности продолжать вносить коррективы в систему Аристотеля – Птолемея, чтобы учесть параллакс комет, и утверждение, что сама идея согласованной космологической системы принадлежит Кеплеру и Галилею.

(обратно)

424

Gingerich & Voelkel. Tycho Brahe’s Copernican Campaign (1998).

(обратно)

425

Французский перевод: Brahe. Sur des ph?nom?nes plus r?cents du monde ?th?r?. Livre second (1984). О Браге: Thoren. Lord of Uraniborg (2007); Mosley. Bearing the Heavens (2007); Christianson. On Tycho’s Island (2000); о комете: Hellman. The Comet of 1577 (1971).

(обратно)

426

Donahue. The Dissolution of the Celestial Spheres (1981); Randles. The Unmaking of the Medieval Christian Cosmos (1999); Lerner. Le Monde des sph?res (1997).

(обратно)

427

Я благодарен Кристоферу М. Грейни, который мне это подтвердил. О решающей роли телескопа в разрешении философских и астрономических споров см.: Aggiunti. Oratio de mathematicae laudibus (1627). 20; естественно, в 1616 г., когда осуждались идеи Коперника, он избегает подробностей.

(обратно)

428

Bogen & Woodward. Saving the Phenomena (1988).

(обратно)

429

Klein. Statistical Visions in Time (1997). 149–151.

(обратно)

430

Hellman. A Bibliography of Tracts and Treatises on the Comet of 1577 (1934); Hellman. Additional Tracts on the Comet of 1577 (1948).

(обратно)

431

Eisenstein. The Printing Press as an Agent of Change (1979); Estienne. The Frankfurt Book Fair (1911); Кеплер в: Jardine. The Birth of History and Philosophy of Science (1984). 277–280.

(обратно)

432

Barker. Copernicus, the Orbs and the Equant (1990).

(обратно)

433

См.: Cohen. The Scientific Revolution: A Historiographical Inquiry (1994). 59–97; Cohen. How Modern Science Came into the World (2010). XVII–XVIII. 201. Эта фраза впервые появляется в Koyr?. Galileo and the Scientific Revolution of the Seventeenth Century (1943), 347, хотя это всего лишь повторение идей, изложенных в ?tudes. 1939. На самом деле она уже встречалась в Needham. The Sceptical Biologist (1929). 91.

(обратно)

434

Wootton. Galileo (2010). 58. Похожий аргумент уже встречался в Calcagnini. Opera aliquot (1544). 389.

(обратно)

435

См. выше, гл. 5, § 1.

(обратно)

436

Vergil. On Discovery (2002). Bk 1. Ch. 18. Para. 3.

(обратно)

437

Panofsky. Perspective as Symbolic Form (1991). 57, 58.

(обратно)

438

Hale. The Early Development of the Bastion (1965); Henninger-Voss. Measures of Success (2004); Gerbino & Johnston. Compass and Rule (2009). 31–44.

(обратно)

439

Othello. I, i, 19.

(обратно)

440

Alberti. On Painting (2011).

(обратно)

441

Cuomo. Shooting by the Book (1997).

(обратно)

442

Brook. Vermeer’s Hat (2008). 102.

(обратно)

443

Например, Edgerton. The Renaissance Rediscovery of Linear Perspective (1975). 91–123.

(обратно)

444

Wootton. Bad Medicine (2006). 73–93.

(обратно)

445

Например, Harley. Maps, Knowledge and Power (2001).

(обратно)

446

Donne. First Anniversary. ll. 278–282.

(обратно)

447

Parker. The Army of Flanders (1972). 42–90; Hale. Warfare and Cartography (2007).

(обратно)

448

Cipolla. European Culture and Overseas Expansion (1970).

(обратно)

449

Например, Long. Power, Patronage and the Authorship of Ars (1997).

(обратно)

450

Jesseph. Galileo, Hobbes and the Book of Nature (2004). 193. Еще одно восхваление математики; см. также вступительную лекцию ученика Галилея, Никколо Аджунти (в Peterson. Galileo’s Muse (2011) она ошибочно приписывается Галилею): Aggiunti. Oratio de mathematicae laudibus (1627).

(обратно)

451

Tuck. Optics and Sceptics (1988).

(обратно)

452

Из письма Иоганна Кеплера (1610): см.: Kepler. The Six-cornered Snowflake (1966). 65 n. 1.

(обратно)

453

Kepler. The Six-cornered Snowflake (2010). 99.

(обратно)

454

Kepler. The Six-cornered Snowflake (2010). 31. Вероятно, Кеплер имел в виду существо меньшее, чем чесоточный клещ: Kepler. L’?trenne (1975). 88 n. 21.

(обратно)

455

Kepler. Kepler’s Conversation with Galileo’s Sidereal Messenger (1965). 9–11.

(обратно)

456

Kepler. Dissertatio cum Nuncio sidereo (1993) (английский текст: Kepler. Kepler’s Conversation with Galileo’s Sidereal Messenger, 1965).

(обратно)

457

Марио Бьяджоли утверждает, что Галилей видел телескоп. В доказательство он приводит письмо Сарпи к Франческо Кастрино (21 июля 1609), в котором Сарпи говорит, что телескоп прибыл «в Италию». Но «в Италию» не означает «в Венецию», что очевидно из контекста (Biagioli. Did Galileo Copy the Telescope? A ‘New’ Letter by Paolo Sarpi (2010). В Bucciantini, Camerota & others. Galileo’s Telescope (2015). 35, 36, принимается аргументация Бьяджоли и воспринимается как факт, что Сарпи держал в руках телескоп, прежде чем написал это письмо, но это утверждение выходит за рамки сказанного Сарпи. «Новое» письмо Сарпи было впервые опубликовано в 1833 г. Бьяджоли удивляется, почему Фаваро не включил его в полное издание сочинений Галилея. Причина проста: Фаваро воспринимал письмо как информационное сообщение, а не описание личного опыта Сарпи; при таком прочтении (мне оно представляется абсолютно обоснованным) оно не имеет отношения к знакомству Галилея с телескопом.

(обратно)

458

Wootton. Galileo (2010). 87–92; Van Helden. The Invention of the Telescope (1977).

(обратно)

459

Alexander. Lunar Maps and Coastal Outlines (1998); Pumfrey. Harriot’s Maps of the Moon (2009).

(обратно)

460

Wootton. Galileo (2010). 130.

(обратно)

461

Freedberg. Art, Science and the Case of the Urban Bee (1998). 298; в Power. Experimental Philosophy (1664) иллюстраций мало и они плохого качества.

(обратно)

462

Wootton. Bad Medicine (2006). 110–138; Wilson. The Invisible World (1995); Ruestow. The Microscope in the Dutch Republic (1996).

(обратно)

463

Plutarch. The Face of the Moon’ (1957). §§ 21, 22. 133–149.

(обратно)

464

Kepler. Kepler’s Somnium (1967); Kepler. Kepler’s Dream (1965). См.: A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 17–44; Campbell. Wonder and Science (1999). 133–143.

(обратно)

465

Цит. по: Wootton. Galileo (2010). 65.

(обратно)

466

Kepler. Kepler’s Conversation with Galileo’s Sidereal Messenger (1965). 11, 34–39, 44, 45; Campanella to Galileo. 13 Jan. 1611. Galilei Le opere (1890). Vol. 11. 21, 22.

(обратно)

467

Donne. Devotions Upon Emergent Occasions (1624). 98, 99.

(обратно)

468

Kepler. Kepler’s Conversation with Galileo’s Sidereal Messenger (1965), в разных местах, но особенно с. 38: «Поэтому, Галилей, ты не должен отказывать в славе нашим предшественникам. Они задолго предсказали тебе то, в чем ты лишь теперь убедился своими глазами».

(обратно)

469

Alexander. Lunar Maps and Coastal Outlines (1998). 346, 347.

(обратно)

470

Gingerich & van Helden. From Occhiale to Printed Page (2003). 260, 261.

(обратно)

471

Здесь и в следующих абзацах мои рассуждения опираются почти исключительно на Palmieri. Galileo and the Discovery of the Phases of Venus (2001).

(обратно)

472

Shank. Mechanical Thinking (2007). 22–26, о Региомонтане; в Ragep. Copernicus and His Islamic Predecessors (2007), рассматривается исламская традиция, характеризующаяся как неудача (71).

(обратно)

473

Galilei. Le opere (1890). Vol. 10. 483.

(обратно)

474

Galilei. Le opere (1890). Vol. 10. 409–505. Vol. 11. 11, 12; Kepler. Dioptrice (1611). 11, 12; Kepler. Dioptrice (1611). 21–23.

(обратно)

475

Lattis. Between Copernicus and Galileo (1994). 199–202.

(обратно)

476

Lattis. Between Copernicus and Galileo (1994). 186–193.

(обратно)

477

Lattis. Between Copernicus and Galileo (1994). 193–195; похоже, Латтис не понял, что никто (за исключением, возможно, Галилея) еще не видел Венеру «в виде круга, наподобие полной Луны» – верхнее солнцестояние, которое последний раз наблюдалось в мае 1610 г. и повторится только в декабре 2011 г.

(обратно)

478

Lattis. Between Copernicus and Galileo (1994). 205–216.

(обратно)

479

Galilei. & Scheiner. On Sunspots (2008). 173.

(обратно)

480

Galilei. & Scheiner. On Sunspots (2008). 93.

(обратно)

481

Galilei. & Scheiner. On Sunspots (2008). 196.

(обратно)

482

Galilei. Le opere (1890). Vol. 11. 177; Galilei & Scheiner. On Sunspots (2008). 265.

(обратно)

483

Hooke. Micrographia, or, Some Physiological Descriptions of Minute Bodies (1665). 234.

(обратно)

484

Milton. Paradise Lost. Book 2. 1052; Pascal. Pens?es. No. 199; Locke. An Essay (1690). 277, 296.

(обратно)

485

Ball. Curiosity (2012). 215–255; Cressy. Early Modern Space Travel (2006).

(обратно)

486

Act II, scene 4. Текст был опубликован только в 1623 г.

(обратно)

487

Godwin. The Man in the Moone (2009).

(обратно)

488

Empson. Essays on Renaissance Literature (1993). 220–254; A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 45–55; Campbell. Wonder and Science (1999). 155–171; Campbell. Speedy Messengers (2011).

(обратно)

489

A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 56–63; Chapman. A World in the Moon – Wilkins and His Lunar Voyage of 1640 (1991).

(обратно)

490

Cyrano de Bergerac. Les ?tats et empires de la lune et du soleil (2004); Darmon. Le Songe libertin (2004); A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 63–71; Campbell. Wonder and Science (1999). 171–180.

(обратно)

491

Borel. A New Treatise (1658). 93, 94.

(обратно)

492

Hunter. Science and Astrology’ (1995). 280, 281. Хантер в примечаниях путает Бореля (Borellus) с Джованни Альфонсо Борелли (Borellius).

(обратно)

493

Fontenelle. Entretiens sur la pluralit? des mondes (1955); A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 79–94; Campbell. Wonder and Science (1999). 143–149.

(обратно)

494

A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 95–125.

(обратно)

495

Bentley. The Folly and Unreasonableness of Atheism (1692). 241, 242.

(обратно)

496

Bentley. The Folly and Unreasonableness of Atheism (1692). 241, 242.

(обратно)

497

Chang. Inventing Temperature (2004). 10.

(обратно)

498

Crease. World in the Balance (2011).

(обратно)

499

A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 139.

(обратно)

500

Griffith. Mercurius Cambro-Britannicus, or, News from Wales (1652). Preface (*2r).

(обратно)

501

Voltaire. Microm?gas: A Study (1950); о дате создания см.: Barber. The Genesis of Voltaire’s ‘Microm?gas’ (1957).

(обратно)

502

Ball. Curiosity (2012). 222.

(обратно)

503

Power. Experimental Philosophy (1664). Preface (c2v – c3r).

(обратно)

504

Ball. Curiosity (2012). 318; здесь важным является слово «возможно», поскольку сам Гук не упоминал применение микроскопа в этом контексте (Hooke. The Posthumous Works (1705). 140).

(обратно)

505

Bertoloni Meli. Mechanism, Experiment, Disease (2011).

(обратно)

506

Pinto-Correia. The Ovary of Eve (1997).

(обратно)

507

Pascal. Pens?es (1958). No. 72.

(обратно)

508

Cyrano de Bergerac. Les ?tats et empires de la lune et du soleil (2004). 116, 117; Pascal. Pens?es (1958); Borges. Other Inquisitions (1964). Pascal. 100. Борхес считает, что эта идея уже присутствует у Анаксагора, но это, по всей видимости, неверно: см.: Vlastos. Wege und For-men fr?hgriechischen Denkens, Hermann Fr?nkel (1959).

(обратно)

509

Swift. Gulliver’s Travels (2012). 158, 159.

(обратно)

510

Cyrano de Bergerac. The Comical History (1687). 13, 14.

(обратно)

511

Pascal. Pens?es (1958). № 206.

(обратно)

512

Malcolm. Hobbes and Roberval (2002). 170. (Малькольм утверждает, что точку зрения Роберваля мог разделять Гоббс.)

(обратно)

513

Cyrano de Bergerac. The Comical History (1687). 41.

(обратно)

514

Locke. An Essay (1690). 46.

(обратно)

515

Aggiunti. Oratio de mathematicae laudibus (1627). 19, 20.

(обратно)

516

См., среди множества других примеров, Shapin & Schaffer. Leviathan and the Airpump (1985). 6, 7.

(обратно)

517

Popper. Objective Knowledge (1972). 23.

(обратно)

518

Barthes. Le Discours de l’histoire (1967).

(обратно)

519

Kuhn. The Trouble with the Historical Philosophy of Science (1992). 6; перепечатано в Kuhn. The Road since Structure (2000).

(обратно)

520

Kepler. Epitome of Copernican Astronomy. Books 4 & 5 (1995). 5.

(обратно)

521

Основные работы: Poovey. A History of the Modern Fact (1998); Shapiro. A Culture of Fact (2000); Daston & Park. Wonders and the Order of Nature (1998). 215–253. Несколько серьезных эссе написаны Дастоном: The Factual Sensibility (1988); Marvellous Facts and Miraculous Evidence (1991); Baconian Facts (1994); Strange Facts, Plain Facts (1996); The Cold Light of Facts (1997); The Language of Strange Facts (1997); Perch? i fatti sono brevi? (2001). Авторитетными также считаются Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 22–79, и Shapin. A Social History of Truth (1994). 193–242.

(обратно)

522

Вероятно, именно это ввело в заблуждение Лоррейн Дастон, заявившую, что современное использование слова «факт» не отличается от его использования Бэконом. Оксфордский словарь приводит два ранних использования понятия «факт» в безличном смысле, но в действительности это факт как агент. Первый безличный факт встречается у Ивлина – см. выше. Мы с Дастон также расходимся во взглядах о начале установления фактов: она полагает, что началось все с установления странных и удивительных фактов (например, рождения уродцев), тогда как я полагаю, что устанавливал факты Кеплер.

(обратно)

523

Пола Финдлен считает, что Плиний Старший использовал слово factum для обозначения одного блока информации; в таком случае его «Естественная история» становится источником современной концепции факта. Она цитирует Плиния («Естественная история». Предисловие. 17, 18) по изданию Loeb: Findlen. Natural History (2008). 437, 438; Pliny. Natural History (1938). Vol. 1. 12, 13. Это нетипичная ошибка. Слово factum отсутствует в цитируемом отрывке, а слово, которое Ракем переводит как «факт», как и следовало ожидать, – res.

(обратно)

524

Один из первых примеров – Bossuet. Quakerism ?-la-Mode (1698). 91: «К чему споры, когда факты говорят сами за себя?»

(обратно)

525

Hume. Philosophical Essays (1748). 47 (First Enquiry. Part 4, section 1).

(обратно)

526

Hume. Political Discourses (1752). 211 (Of the Populousness of Ancient Nations).

(обратно)

527

Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). a5r (To the Reader).

(обратно)

528

Barnhart. The American College Dictionary (1959).

(обратно)

529

Latour. The Force and the Reason of Experiment (1990). 63–65.

(обратно)

530

Searle. The Construction of Social Reality (1995). 1–30, 121.

(обратно)

531

Galilei. Le opere (1890). Vol. 10. 226, 227.

(обратно)

532

См. ниже, гл. 8, § 5.

(обратно)

533

Wootton. Accuracy and Galileo (2010).

(обратно)

534

Hume. Political Discourses (1752). 155–261. Два примера самых ранних попыток достижения статистической точности см. в: «Новой хронике» (Nuova Cronica) Джованни Виллани за 1338 г. (обсуждается в: Biller. Measure of Multitude (2000). 406–414) и о вкладе Джованни Ботеро в: Tolomei. Guicciardini & others. Tre discorsi appartenenti alla grandezza delle citta (1588); новейшее издание – в: Botero. On the Causes of the Greatness and Magnificence of Cities. 1588 (2012).

(обратно)

535

McCormick. William Petty (2009); Holmes. Gregory King (1977); Slack. Measuring the National Wealth in Seventeenth-century England (2004); Slack. Government and Information in Seventeenth-century England (2004).

(обратно)

536

Kepler. New Astronomy (1992). 210, 211.

(обратно)

537

Goldstein & Hon. Kepler’s Move from Orbs to Orbits (2005).

(обратно)

538

Kepler. New Astronomy (1992). 405, 410–416.

(обратно)

539

Gingerich. Johannes Kepler (1989). 63.

(обратно)

540

Gingerich. Circles of the Gods (1994). 23.

(обратно)

541

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 22–79.

(обратно)

542

Westman. The Copernican Question (2011). 401. (Я изменил перевод Вестмена; существует французский перевод: Kepler. L’ ?toile nouvelle dans le serpentaire (1998).

(обратно)

543

Barthes. The Reality Effect (1986).

(обратно)

544

Kepler. New Astronomy (1992). 27.

(обратно)

545

Tithenai ta phainomena (1975). О критике в Англии представления, что консенсус может стать надежной основой знания, см.: Skinner. Reason and Rhetoric (1996). 257–267.

(обратно)

546

Пример противодействия этому см.: Piccolomini. La prima parte delle theoriche (1558). 29r-30v, где утверждается, что общественному мнению следует доверять в вопросах морали, но не натурфилософии.

(обратно)

547

Gingerich. Johannes Kepler (1989). 63.

(обратно)

548

Duhem. To Save the Phenomena (1969).

(обратно)

549

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 136–154, 209–217.

(обратно)

550

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 140; вся дискуссия о магнитах содержится на с. 136–154.

(обратно)

551

Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). 67.

(обратно)

552

Della Porta. Natural Magick (1658). 212.

(обратно)

553

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 143. Это перевод Леу: Plutarch. Quaestiones convivales. Bk 2. Ch. 7.

(обратно)

554

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 145, 146.

(обратно)

555

Della Porta. Natural Magick (1658). 10.

(обратно)

556

Shea. Designing Experiments (2003). 116, 117; Augst. Descartes’ Compendium on Music (1965). Декарт также объяснил, почему труп кровоточит в присутствии убийцы: Daston & Park. Wonders and the Order of Nature (1998). 241.

(обратно)

557

Charleton. Physiologia EpicuroGassendo-Charletoniana (1654). 358.

(обратно)

558

Balbiani. La magia naturalis (2001). 20.

(обратно)

559

Eamon. Science and the Secrets of Nature (1994). 194–229; Tarrant. Giambattista della Porta and the Roman Inquisition (2013), где несколько упрощается ответ делла Порты на цензуру; Valente. Della Porta e l’Inquisizione (1999).

(обратно)

560

Clubb. Giambattista della Porta, Dramatist (1965). 23, 24, 26, 51.

(обратно)

561

Della Porta. Natural Magick (1658). Book 6; Della Porta. La Magie naturelle (1678). Book 3. Ch. 4.

(обратно)

562

Della Porta. La Magie naturelle (1678). Pr?face aux lecteurs (A4v). По какой-то причине предисловия отсутствуют в переводе на итальянский: Della Porta. De i miracoli (1560); Della Porta. Natural Magick (1658). To the Reader.

(обратно)

563

Garzoni. Trattati della calamit? (2005); Ugaglia. The Science of Magnetism before Gilbert (2006).

(обратно)

564

Muraro. Giambattista della Porta, mago e scienziato (1978). 143–171.

(обратно)

565

Hobson. A Sale by Candle in 1608 (1971); Grendler. Book Collecting in CounterReformation Italy (1981).

(обратно)

566

Garzoni. Trattati della calamit? (2005). 81, 82.

(обратно)

567

Гильберт как первый современный ученый: Zilsel. The Origin of William Gilbert’s Scientific Method (1941); Моника Угалья утверждает, что Гильберт имел доступ как к тексту Гарцони, так и к утраченной рукописи Паоло Сарпи. Доказательства кажутся мне неубедительными (и рукопись Сарпи могла появиться позже книги Гильберта). Garzoni. Trattati della calamit? (2005). 60–79.

(обратно)

568

Della Porta. Natural Magick (1658). 190.

(обратно)

569

Della Porta. Natural Magick (1658). 212.

(обратно)

570

Della Porta. Natural Magick (1658). 213.

(обратно)

571

Della Porta. Natural Magick (1658). 214.

(обратно)

572

Della Porta. Natural Magick (1658). К читателю.

(обратно)

573

Della Porta. Natural Magick (1658). 8–10.

(обратно)

574

Cesi. Mineralogia (1636). 40 (перевод Леу), 534 (основной материал, не цитируемый Леу).

(обратно)

575

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 144.

(обратно)

576

Почти идентичное заявление делает сам Леу в более ранней версии своей аргументации: Lehoux. Tropes, Facts and Empiricism’ (2003). 13 n. 12, где он говорит, что Алессандро Вичентини «действительно ссылается, как прежде, на обобщенный мировой опыт, а не на эксперимент, как мы его понимаем. Dear. Discipline and Experience (1995). 149.

(обратно)

577

Цит. по: Garzoni. Trattati della calamit? (2005). 91, n. 4.

(обратно)

578

Broune. Pseudodoxia epidemica (1672). 70.

(обратно)

579

Rohault. Trait? de physique (1671). 234.

(обратно)

580

De Boodt. Gemmarum et lapidum historia (1609). 225. Авторитет моряков, предположительно, основывался на традиционном принципе, который Бойл сформулировал как «правило логики: искусные мастера должны быть авторитетами в своем деле» (Serjeantson. Testimony and Proof, 1999. 218; Browne. Pseudodoxia epidemica, 1646. 26).

(обратно)

581

De Boodt. Gemmarum et lapidum historia (1609). 222, 234, 235.

(обратно)

582

De Boodt. Gemmarum et lapidum historia (1609). 60.

(обратно)

583

Jonkers. Earth’s Magnetism in the Age of Sail (2003). 166.

(обратно)

584

Helmont & Charleton. A Ternary of Paradoxes (1649). 40, 41; Fletcher & Fletcher. Athanasius Kircher (2011). 150; Thorndike. A History of Magic and Experimental Science (1923). Vol. 2. 310, 311.

(обратно)

585

Midgeley. A New Treatise of Natural Philosophy (1687). 31.

(обратно)

586

Ross. Arcana microcosmi (1652). 110.

(обратно)

587

Starkey. Nature’s Explication and Helmont’s Vindication (1657). b7v (Epistle to the Reader). Версию Галилея этого аргумента см.: Wootton. Galileo (2010). 164.

(обратно)

588

Я не стремлюсь преувеличивать современность де Боота: он интересовался алхимией, о чем см. в: Purs. Anselmus Bo?tius de Boodt (2004).

(обратно)

589

Boyle. Certain Physiological Essays (1669). 33 = Boyle. The Works (1999). Vol. 2. 29, 30; Boyle. Certain Physiological Essays (1661). 31, 27, 7 = Boyle. The Works (1999). Vol. 2. 28 (где barely ошибочно передано как basely). 27, 13. Обратите внимание, что Бойла не очень беспокоит социальный статус его свидетелей, как если бы речь шла об авторитете (в противоположность тому, что утверждается в Shapin. A Social History of Truth, 1994); значение имеет лишь то, что они обладают непосредственным опытом, а также квалификацией, чтобы правильно интерпретировать этот опыт. Обратите также внимание, что здесь мы имеем дело не с особым английским эмпиризмом.

(обратно)

590

Boyle. Experimenta et observationes physicae (1691). 30 = Boyle. The Works (1999). Vol. 11. 386.

(обратно)

591

Лучшее описание того, что представлял собой мир, прежде чем научный метод превратился в здравый смысл, можно найти в таких работах, как Febvre. The Problem of Unbelief (1982), впервые опубликованной в 1942 г., Koyr?. Du monde de «l’ ?-peu-pr?s» ? l’univers de la pr?cision (1971), впервые опубликованной в 1948 г., и Febvre. De l’? peu pr?s ? la pr?cision (1950).

(обратно)

592

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 233, 234.

(обратно)

593

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 24; см. также: Glanvill. Plus ultra (1668). 77–79.

(обратно)

594

О новой культуре свидетельств непосредственных очевидцев см.: Frisch. The Invention of the Eyewitness (2004).

(обратно)

595

Della Porta. De telescopio (1962).

(обратно)

596

Garzoni. Trattati della calamit? (2005). 94.

(обратно)

597

Adorno. The Discursive Encounter of Spain and America (1992).

(обратно)

598

Lessing. Gotthold Ephraim Lessings Leben (1793). Vol. 3. 177–8 (Ueber das W?rtlein «Thatsache»); немецкий словарь братьев Гримм в качестве даты первого использования слова Thatsache указывает 1756 г.

(обратно)

599

Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). 3.

(обратно)

600

III.vii. 44–47.

(обратно)

601

Таким образом, Дастон и Парк ошибаются, видя инновацию в разделении Бэконом фактов и суждений: Daston & Park. Wonders and the Order of Nature (1998). 230.

(обратно)

602

Bartlett. Trial by Fire and Water (1986).

(обратно)

603

Bacon. Sylva sylvarum (1627). 243 = Bacon. Works (1857). Vol. 2. 642.

(обратно)

604

Джонсон в своем словаре ссылается на более ранний фрагмент: ‘Those Effects, which are wrought by the Percussion of the Sense, and by Things in Fact, are produced likewise, in some degree, by the Imagination’. Bacon. Sylva sylvarum (1627). 206 = Bacon. Works (1857). Vol. 2. 598.

(обратно)

605

Biggs. Mataeotechnia medicinae praxeos (1651). 37.

(обратно)

606

Ross. Arcana microcosmi (1652). 132.

(обратно)

607

Evelyn. The Diary (1955). Vol. 2. 38.

(обратно)

608

Daston. Baconian Facts (1994). Но Дастон не приписывает слово «факт» Бэкону, в отличие от Shapiro. The Concept ‘Fact’ (1994). 15, 16, где не проводится различия между использованием этого слова в латинском и английском языках.

(обратно)

609

Wootton. Galileo (2010). 99, 100. См. также Galilei. Le opere (1890). Vol. 5. 389.

(обратно)

610

Shapiro. A Culture of Fact (2000). 133–135.

(обратно)

611

См. также, как Роберваль дважды использует fait для обозначения «факта» в отрывке с неизвестной датой: Pascal. OEuvres (1923). 49–51 (Роберваль умер в 1675 г., что и является самой поздней из возможных дат). Текст может датироваться 1648 г.

(обратно)

612

http://artflproject.uchicago.edu/content/dictionnaires-dautrefois; следует искать faire.

(обратно)

613

В Serjeantson. Testimony and Proof (1999). N. 84 приводится два примера: Bacon. Works (1857). Vol. 1. 402. Vol. 3. 736. К ним можно прибавить: Vol. 3. 775 и, возможно, Vol. 1. 210 (где оно используется явно в метафорическом смысле).

(обратно)

614

Digby. Two Treatises (1644). 330.

(обратно)

615

‘Betwixt our Divine and Physician, there is at all no dispute de facto, about the verity of the fact; for both unanimously concede the cure to be wrought upon the wounded person: The contention lies onely in this, that the Physician asserts this Magnetical Cure to be purely Natural, but the Divine will needs have it Satanical’ (Helmont & Charleton. A Ternary of Paradoxes, 1649. 4); ‘Inter theologum & medicum non est quaestio facti’ (Helmont. Ortus medicinae, 1652. 595b); ‘I know an Herb, commonly obvious, which if it be rubbed, and cherished in thy hand, until it wax warm, you may hold fast the hand of another person, until that also grow warm, and he shall continually burn with an ardent love, and fixt dilection of thy person, for many days together. I held in my hand, first bathed in the steam of this love procuring plant the foot of a dog, for some few minutes: The dog, wholly renouncing his old Mistress, instantly followed me, and courted me so hotly, that in the night he lamentably howled at my Chamber door, that I should open and admit him. There are some now living in Bruxels, who are witnesses to me, and can attest the truth of this fact’ (14); ‘Adsunt Bruxellae mihi hujus facti testes’ (599a); ‘Since in earnest I have held forth examples of the Fact, in Sublunaries, and brought upon the stage very many and very apposite instances, as that of the insititious or engrafted Nose, of the Saphire, of Arsmarte, Asarum, and most other Herbs’ (35); ‘Siquidem in sublunaribus exempla facti’ (604b); ‘For it is an action of insolent petulancy for any, therefore to deny the contingence of that fact, which is everywhere so trivial and frequent, that it can hardly escape the observation of any’ (35); ‘Idcirco inseolentis est petulantiae, negare facti esse’ (604b).

(обратно)

616

Hobbes. Leviathan (1651). 21, 30, 31, 40, 200; Hobbes. Of Libertie and Necessitie (1654). 75.

(обратно)

617

EEBO предполагает, что им мог быть Джордж Уитер, но мне это кажется маловероятным.

(обратно)

618

Hobbes. Humane Nature (1650). 31–41. Цит. в: Hacking. The Emergence of Probability (2006). 31, 47, 48; Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 189–193.

(обратно)

619

Pascal. Les Provinciales (1657). 48, 49 (4-е письмо): «Это не вопрос веры, ни даже разума. Это факт; мы это видим, знаем, чувствуем», и Pascal. Les Provinciales, or, The Mysterie of Jesuitisme (1657); Pascal. Les Provinciales, or, The Mystery of Jesuitisme (1658).

(обратно)

620

Keynes. John Evelyn, a Study in Bibliophily (1937). 119–124; Jansen. De Blaise Pascal ? Henry Hammond (1954).

(обратно)

621

Digby. A Late Discourse (1658). 4.

(обратно)

622

Della Porta. Natural Magick (1658). 229. См.: Hedrick. Romancing the Salve (2008). 162 n. 5; McCord. Healing by Proxy (2009).

(обратно)

623

Helmont & Charleton. A Ternary of Paradoxes (1649). d1r. Изменение взглядов Чарлтона часто приписывают его переходу к механицизму: данный вопрос обсуждается в: Lewis. Walter Charleton and Early Modern Eclecticism (2001).

(обратно)

624

Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654). 380–382.

(обратно)

625

Weld. A History of the Royal Society, with Memories of the Presidents (1848). Vol. 2. 527.

(обратно)

626

Sprat. The History of the RoyalSociety (1667). 47, 48, 70; также 73, 99, 359.

(обратно)

627

Pomata. Observation Rising: Birth of an Epistemic Genre, 1500–1650 (2011).

(обратно)

628

De Bils. The Coppy of a Certain Large Act (1659). A2v = Boyle. The Works (1999). Vol. 1. 43; Boyle. The Correspondence of Robert Boyle, 1636–1691 (2001). Vol. 1. 396. (Этими ссылками я обязан Майклу Хантеру.)

(обратно)

629

Например, Poovey. A History of the Modern Fact (1998). 112–115.

(обратно)

630

Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 159–168.

(обратно)

631

Malcolm. Aspects of Hobbes (2002). 317–335.

(обратно)

632

Hedrick. Romancing the Salve (2008). 184.

(обратно)

633

Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 36.

(обратно)

634

Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 207.

(обратно)

635

Salusbury (ed.). Mathematical Collections (1661). Vol. 1: 240, 413, 428, 445 (дважды), 455; Vol. 2: 57; а также de facto, которое, подобно «факту», получило новое значение: Vol. 1. 21, 161, 367, 376, 401, 455.

(обратно)

636

Boyle. New Experiments Physicomechanical (1660). 229–232 = Boyle. The Works (1999). Vol. 1. 238, 239; Galilei. Discorsi e dimostrazioni matematiche (1638). 12.

(обратно)

637

Hunter. Establishing the New Science (1989). Article 14, 42 (но в верхней части показаны не «Земля и планеты», а Юпитер и его спутники, открытые Галилеем).

(обратно)

638

Эта революция лучше всего описана в Serjeantson. Testimony and Proof (1999).

(обратно)

639

Pierre Du Moulin in 1598. Цит. по: Serjeantson. Testimony and Proof (1999). 203, перевод Сержентсона изменен.

(обратно)

640

Pascal. OEuvres compl?tes (1964). 772–785; Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). 25, 26.

(обратно)

641

Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). 26.

(обратно)

642

Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 143; Sprat. The History of the RoyalSociety (1667). 25, 29.

(обратно)

643

В этом отношении аргументы, изложенные в Shapin. A Social History of Truth (1994), неоспоримы.

(обратно)

644

Daston. Strange Facts, Plain Facts (1996); Daston. The Language of Strange Facts (1997).

(обратно)

645

Berkel. Isaac Beeckman (2013). 144, 145.

(обратно)

646

Clark. Thinking with Demons (1997).

(обратно)

647

Arnauld & Nicole. La Logique (1970). Part 4. Ch. 14. Accademia del Cimento. Saggi di naturali esperienze (1667). 146; Accademia del Cimento. Essayes of Natural Experiments (1684). 77.

(обратно)

648

Accademia del Cimento. Saggi di naturali esperienze (1667). 146; Accademia del Cimento. Essayes of Natural Experiments (1684). 77.

(обратно)

649

Westrum. Science and Social Intelligence about Anomalies (1978).

(обратно)

650

Nield. Incoming! (2011). 67–72.

(обратно)

651

Pantin. New Philosophy and Old Prejudices (1999). 260. Гильберт использует фразу «libere philosophare» в обращении к читателю в трактате «О магните».

(обратно)

652

Goulding. Henry Savile and the Tychonic World-system (1995). 175.

(обратно)

653

Jacquot. Thomas Harriot’s Reputation for Impiety (1952). 167.

(обратно)

654

Pascal. OEuvres compl?tes (1964). 779.

(обратно)

655

Sutton. The Phrase ‘Libertas Philosophandi’ (1953); Broman. The Habermasian Public Sphere (1998); Daston. The Ideal and Reality of the Republic of Letters (1991).

(обратно)

656

Latour. Visualization and Cognition (1990).

(обратно)

657

Stigler. John Craig and the Probability of History (1986).

(обратно)

658

Montaigne. Essayes (1613). A3v (prefatory poems).

(обратно)

659

Gilbert. On the Magnet (1900). ii.

(обратно)

660

Galilei. Le opere (1890). Vol. 10. 441; по всей видимости, лучший кандидат – это Schneider. Disputatio physica de terrae motu (1608). Стоит отметить, что некоторые ученые эпохи Возрождения придерживались теории, согласно которой Земля пребывает в постоянном движении, поскольку трансмутирует в другие элементы, подвергается воздействию тепла и воды, в результате чего центр тяжести Земли все время перемещается (например, Просдочимо де Бельдоманди). По всей видимости, именно эта теория рассматривалась в утерянном трактате друга и учителя Галилея, Гвидобальдо дель Монте, поскольку нет никаких оснований причислять его к поклонникам Коперника (Grant. Planets, Stars and Orbs, 1994. 624–626; Thorndike. A History of Magic and Experimental Science, 1923. Vol. 4. 239. Vol. 7. 230, 601).

(обратно)

661

Reiss & Hinderliter. Money and Value in the Sixteenth Century (1979).

(обратно)

662

Bayle. Projet (1692); Браун читал Жубера и Примроуза: Browne. Pseudodoxia epidemica (1646). a5r.

(обратно)

663

Grafton. The Footnote (1997).

(обратно)

664

Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654). 3.

(обратно)

665

Например, Grafton. Review: The Importance of Being Printed (1980); манифест, излагающий альтернативу взглядам Эйзенштейн и Латура, см. в: Johns. Science and the Book in Modern Cultural Historiography (1998).

(обратно)

666

Leonardo da Vinci. Trattato della pittura (1651) = Traitt? de la Peinture (2012): 382, 383.

(обратно)

667

Mosley. Bearing the Heavens (2007); Gingerich & Westman. The Wittich Connection (1988).

(обратно)

668

Buringh & van Zanden. Charting the ‘Rise of the West’ (2009).

(обратно)

669

G. W. The Modern States-man (1653). 21–23.

(обратно)

670

Culverwel. An Elegant and Learned Discourse (1652). 171, 138.

(обратно)

671

См. ниже, гл. 13, § 3.

(обратно)

672

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). Vol. 1. Preface (b3r).

(обратно)

673

Цит. в: Carpenter. John Theophilus Desaguliers (2011). 70.

(обратно)

674

Antinori. Notizie istoriche (1841). 27.

(обратно)

675

Об опытах с барометром/пустотой см.: Waard. L’Exp?rience barom?trique (1936); Middleton. The History of the Barometer (1964); Shea. Designing Experiments (2003). Основные источники опытов Паскаля см. в: Pascal. OEuvres compl?tes (1964). Vol. 2; главные тексты переведены в Pascal. The Physical Treatises of Pascal (1937).

(обратно)

676

Boyle. A Defence (1662). 48 = Boyle. The Works (1999). Vol. 3. 50. Как отметили Хантер и Дэвис, Бойль признает авторство фразы за Бэконом, однако Бэкон говорил о instantia crucis (он размышлял о наблюдении, а не об опыте), и поэтому выражение experimentum crucis Гук и Ньютон явно позаимствовали у Бойля. (Роль Бойля в появлении этой фразы и, следовательно, его ссылки на Паскаля не замечены в предыдущей литературе: например, Dear. Discipline and Experience, 1995. 22.)

(обратно)

677

Newton. A Letter of Mr Isaac Newton (1672). 3078.

(обратно)

678

Другой пример, чуть более ранний, в котором отсутствует только быстрое распространение, см. в: Graney. Anatomy of a Fall (2012) и в Koyr?. ?tudes d’histoire de la pens?e scientifique (1973). 289–319; еще один альтернативный кандидат – публичные опыты Гассенди 1640 г., в которых демонстрировалась относительность движения: Koyr?. ?tudes d’histoire de la pens?e scientifique (1973). 329. Превосходное исследование экспериментов XVII в. см. в: Bertoloni Meli. Experimentation in the Physical Sciences of the Seventeenth Century (2013).

(обратно)

679

Об экспериментах и аргументах Роберваля см.: Auger. Un savant m?connu (1962). 117–133; Malcolm. Hobbes and Roberval (2002). 193–196. Трудности в достижении согласия относительно смысла экспериментов Торричелли хорошо проиллюстрированы в Hale. Difficiles nugae (1674).

(обратно)

680

Dear. The Meanings of Experience (2006). 106; Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). 331, 332, 349. Ключевая статья об эксперименте, Schmitt. Experience and Experiment (1969) значительно шире по охвату, чем предполагает ее название.

(обратно)

681

Bacon. Works (1857). Vol. 8. 100, 101.

(обратно)

682

Hobbes. Humane Nature (1650). 35, 36; см.: Maclean. Logic, Signs and Nature (2002), где приведен более ранний пример этого разграничения.

(обратно)

683

Daston & Lunbeck (eds.). Histories of Scientific Observation (2011).

(обратно)

684

Самое первое использование слова exp?rimentation (если не считать итало-французские словари и грамоту, датированную 1639) я нашел в Scarpa. R?flexions et observations anatomico-chirurgicales sur l’an?urisme (1809). 3, перевод с итальянского.

(обратно)

685

Valente. Della Porta e l’Inquisizione (1999). 422.

(обратно)

686

Жаркие споры по этому вопросу см. в: Pesic. Proteus Rebound (2008); Merchant. The Violence of Impediments (2008); Vickers. Francis Bacon, Feminist Historiography and the Dominion of Nature (2008); Park. Response to Brian Vickers (2008). Тот факт, что природа – женщина, в данном случае не кажется мне важным – пытки применялись как к мужчинам, так и к женщинам. Сравните два латинских выражения: magister rerum usus и magistra experiential (употребление – хозяин вещей, опыт – хозяин вещей). Тот факт, что на латыни опыт (experiential) женского рода, а употребление (usus) – мужского, не имеет значения. Точно так же как женский род слова «корабль» в английском языке. С другой стороны, для Макиавелли важно, что судьба – женщина и, следовательно, ее можно подчинить себе; такое же значение может иметь и то, что природа – женщина.

(обратно)

687

Gilbert. De magnete (1600). Verborum quorundam interpretatio (*vi[r]). Существуют два перевода книги Гильберта, из которых предпочтительнее первый: Gilbert. On the Magnet (1900); Gilbert. De magnete (1951). Об указывании пальцем: Gilbert. On the Magnet (1900). ii. Шейпин ввел понятие «воображаемого очевидца» в контексте отчетов об экспериментах Бойля: Shapin. Pump and Circumstance (1984) – но воображаемые очевидцы были и до Бойля. В частности, в работе Pecquet. New Anatomical Experiments (1653), с которой был знаком Бойль, используются все литературные приемы, выявленные Шейпином в описании вивисекции. (Этим замечанием я обязан Джейми Ньювеллу.)

(обратно)

688

На последующее обсуждение повлияла работа Palmieri. The Cognitive Development of Galileo’s Theory of Buoyancy (2005), хотя наши интерпретации отличаются. Главный источник в переводе см.: Drake. Cause, Experiment and Science (1981), а ключевая дискуссия – в Shea. Galileo’s Intellectual Revolution (1972). 16–22.

(обратно)

689

Galilei. Le opere (1890). Vol. 4. 52–54.

(обратно)

690

Galilei. Le opere (1890). Vol. 4. 54, 55.

(обратно)

691

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 143 n. 22; Lindberg. Alhazen’s Theory of Vision (1967). Перевод на латинский язык недавно был заново отредактирован: Ibn al-Haytham. Alhacen’s Theory of Visual Perception (2001) и последующие тома.

(обратно)

692

King. Medieval Thought-experiments (1991).

(обратно)

693

Boyle. Hydrostatical Paradoxes (1666). 5, 6 = Boyle. The Works (1999). Vol. 5. 206; о Галилее см.: Wootton. Galileo (2010). 78 (ошибочный взгляд впервые высказан в работе Koyr?. Galil?e et l’exp?rience de Pise (1973), первая публикация в 1937).

(обратно)

694

Westfall. Never at Rest (1980). 60–64.

(обратно)

695

Sacrobosco, Peuerbach & others. Textus sphaerae (1508). 87v.

(обратно)

696

Eastwood. Robert Grosseteste’s Theory of the Rainbow (1966).

(обратно)

697

Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). 348. Пример ложного сообщения о проведенном эксперименте см. там же, 380, 381. Меняющуюся позицию Кромби можно проследить по его более ранним текстам, в которых Гроссетест предстает основателем экспериментальной науки (Crombie. Grossesteste’s Position in the History of Science, 1955), хотя позже в своих работах он прибегает к очень осторожным формулировкам; см.: Eastwood. On the Continuity of Western Science (1992). Более подробную критику см. в: Eastwood. Grosseteste’s ‘Quantitative’ Law of Refraction (1967); Eastwood. Medieval Empiricism (1968); Serene. Robert Grosseteste on Induction (1979); Southern in Crombie (ed.). Scientific Change (1963). 305.

(обратно)

698

Cranz. Reorientations of Western Thought (2006).

(обратно)

699

Eastwood. Medieval Empiricism (1968). 306–311; Serene. Robert Grosseteste on Induction (1979). 103.

(обратно)

700

Это сложные вопросы, и я не претендую на их глубокое знание. На мой взгляд, имели место три четко различимых этапа: для греков субъект познания един с объектом; для средневековых философов субъект познания мог обладать истинным чувственным восприятием объекта, а для первых современных ученых чувственное восприятие представляется ненадежным инструментом. См.: Tachau. Vision and Certitude in the Age of Ockham (1988); Smith. Knowing Things Inside Out (1990); первый раздел Buchwald & Feingold. Newton and the Origin of Civilization (2013); Tuck. Optics and Sceptics (1988); Cranz. Reorientations of Western Thought (2006).

(обратно)

701

Newton. The Mathematical Principles of Natural Philosophy (1729) (предисловие Котса, без нумерации страниц). Альтернативный взгляд, разумеется, состоит в том, что бо?льшая часть происходящего в природе неупорядоченна и непредсказуема: C?ard. La Nature et les prodiges (1996); Daston & Park. Wonders and the Order of Nature (1998).

(обратно)

702

Цит. по: Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). 1102 (оригинальный текст см. в: Sarpi. Pensieri naturali (1996). 3).

(обратно)

703

Webster. William Harvey’s Conception of the Heart as a Pump (1965).

(обратно)

704

P?rez-Ramos. Francis Bacon’s Idea of Science (1988).

(обратно)

705

Weeks. Francis Bacon and the Art – Nature Distinction (2007).

(обратно)

706

Dear. Discipline and Experience (1995). 153–161.

(обратно)

707

Более подробное обсуждение см. в главе 12.

(обратно)

708

Grant (ed.). A Source Book in Medieval Science (1974). 435–441; Crombie. Robert Grosseteste (1953). 233–259.

(обратно)

709

Boyer. The Rainbow from Myth to Mathematics (1959). 125; Topdemir. Kamal al-Din al-Farisi’s Explanation of the Rainbow (2007).

(обратно)

710

Crombie. Robert Grosseteste (1953). 233.

(обратно)

711

Boyer. The Rainbow from Myth to Mathematics (1959). 141.

(обратно)

712

Trutfetter. Summa in tota[m] physicen (1514); Trutfetter. Summa philosophiae naturalis (1517).

(обратно)

713

Buchwald. Descartes’ Experimental Journey (2008).

(обратно)

714

Sabra. The Commentary that Saved the Text (2007).

(обратно)

715

Kant. Critique of Pure Reason (1949). Предисловие ко второму изданию (1787).

(обратно)

716

Если точнее, то первое печатное издание трактата появилось раньше 1520 г., однако книга была чрезвычайно редкой, и у нас нет никаких свидетельств, что кто-то прочел ее. Стандартное издание – Peregrinus. Opera (1995).

(обратно)

717

Pumfrey. Latitude: The Magnetic Earth (2001).

(обратно)

718

Digges & Digges. A Prognostication Everlasting (1576). O3v-O4r.

(обратно)

719

См. ссылки на него в оправдании Мельхиором Инхофером осуждения Галилея, Behind the Scenes at Galileo’s Trial (2006).

(обратно)

720

Pumfrey. O tempora, O magnes! (1989).

(обратно)

721

В Zilsel. The Sociological Roots of Science (1942) и Zilsel. The Origin of William Gilbert’s Scientific Method (1941) представлена классическая марксистская точка зрения. О Марикуре см.: Radelet de Grave & Speiser. Le ‘De magnete’ de Pierre de Maricourt (1975). 203 (перевод на французский).

(обратно)

722

Gilbert. On the Magnet (1900). 7, 8.

(обратно)

723

Wootton. Galileo (2010). 91, 92, 102, 103.

(обратно)

724

О Хэрриоте см.: Schemmel. The English Galileo (2008); Shirley. Thomas Harriot (1983).

(обратно)

725

Wootton. Galileo (2010). 36–42; Wootton. Accuracy and Galileo (2010). 49; Dear. Discipline and Experience (1995). 67–85, 124–144; Bertoloni Meli. The Role of Numerical Tables in Galileo and Mersenne (2004); Sarasohn. Nicolas-Claude Fabri de Peiresc (1993); Palmerino. Experiments, Mathematics, Physical Causes (2010).

(обратно)

726

Wootton. Galileo (2010). 168, 169; Wootton. Galileo: Reflections on Failure (2011). 16–18; Shea. Designing Experiments (2003). 17–24.

(обратно)

727

Shea. Designing Experiments (2003). 24–39; Shank. Torricelli’s Barometer (2012).

(обратно)

728

Pascal. OEuvres (1923). 486; Shea. Designing Experiments (2003). 41–47. Публичная демонстрация не была чисто французской традицией: в 1647 г. в Варшаве Валерьяно Магни продемонстрировал свой вариант эксперимента Торричелли королю, королеве и придворным (Dear. Discipline and Experience (1995). 187, 188).

(обратно)

729

Koyr?. Galil?e et l’exp?rience de Pise (1973) (первое издание 1937); Wootton. Galileo (2010). 273, 274 n. 10; Devreese & Vanden Berghe. Magic is No Magic (2008). 152–154.

(обратно)

730

Charleton. Physiologia Epicuro-GassendoCharletoniana (1654); Shank. Torricelli’s Barometer (2012). 162; см. также: Glanvill. Plus ultra (1668). 94, и Boyle. Certain Physiological Essays (1661). 189 = Boyle. The Works (1999). Vol. 2. 155.

(обратно)

731

Shea. Designing Experiments (2003). 47–127.

(обратно)

732

Webster. The Discovery of Boyle’s Law (1965); Pecquet. New Anatomical Experiments (1653).

(обратно)

733

Bertoloni Meli. The Collaboration between Anatomists and Mathematicians in the Midseventeenth Century (2008). 672 (где идея приписывалась Пеке, а не Робервалю).

(обратно)

734

Boyle. A Defence (1662). 63, 64. Вопрос о вкладе соавторов Бойля довольно болезненный. В Agassi. Who Discovered Boyle’s Law? (1977) есть несколько весомых аргументов, но также и серьезные ошибки (например, в дате первых экспериментов Гука); вполне надежным можно считать Pugliese. The Scientific Achievement of Robert Hooke (1982).

(обратно)

735

Hunter. Boyle (2009). 190; Boyle. A Continuation of New Experiments (1682). a3v,a4r = Boyle. The Works (1999). Vol. 9. 128, 129. Действительно, в 1661 г. Бойль изложил принцип признания вклада других (Boyle. Certain Physiological Essays (1661). 32 = Boyle. The Works (1999). Vol. 2. 29), однако в то время явно не придерживался его.

(обратно)

736

Hale. Difficiles nugae (1674). 8.

(обратно)

737

Ugaglia. The Science of Magnetism before Gilbert (2006). 72, 73; Duhem. Le Principe de Pascal (1905); Pascal. OEuvres compl?tes (1964). Vol. 2. 1037 – работу опубликовали только посмертно, но она, по всей видимости, была подготовлена к печати; у нас нет никаких оснований предполагать, что Паскаль намеревался добавить ссылки на свои источники.

(обратно)

738

Abercromby. Academia scientiarum (1687). Спрэт различает авторов и «тех, кто приводит решающий довод»: Iliffe. In the Warehouse (1992). 32.

(обратно)

739

Мерсенн описывает свою виртуальную академию как «чисто математическую»: Garber. On the Frontlines of the Scientific Revolution (2004). 156.

(обратно)

740

Pascal. OEuvres (1923). 161, 162.

(обратно)

741

Schott. Mechanica hydraulico-pneumatica (1657).

(обратно)

742

Webster. New Light on the Invisible College (1974).

(обратно)

743

Pascal. OEuvres compl?tes (1964). 777–785; Shea. Designing Experiments (2003). 187–207.

(обратно)

744

Merton. On the Shoulders of Giants (1965).

(обратно)

745

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 10, 11.

(обратно)

746

Первый раз эта фраза появилась, по всей видимости, в 1635 г.: Anstey. Experimental versus Speculative Natural Philosophy (2005). 217.

(обратно)

747

Ibn al-Haytham. The Optics: Books I–III. On Direct Vision (1989). Book 2. 15–19.

(обратно)

748

Schmitt. Experience and Experiment (1969). 115–122.

(обратно)

749

Siraisi. Communities of Learned Experience (2013).

(обратно)

750

Shea. Designing Experiments (2003). 43; Power. Experimental Philosophy (1664). 88.

(обратно)

751

Collins. Changing Order (1985); Pinch. Confronting Nature (1986).

(обратно)

752

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985).

(обратно)

753

Secord. Knowledge in Transit (2004). 657.

(обратно)

754

Webster. Henry Power’s Experimental Philosophy (1967). 169.

(обратно)

755

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 225–282.

(обратно)

756

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 254.

(обратно)

757

Интересную дискуссию об аномальном подъеме, не упомянутую Шейпином и Шаффером, см. в: Papin. A Continuation of the New Digester (1687). Бойль знал уже о проблеме воспроизведения результатов в 1661 г.: см. два очерка об успешных экспериментах (по большей части химических) в Boyle. Certain Physiological Essays (1661); впоследствии проблема обсуждалась в Sprat. The History of the RoyalSociety (1667). 243–245.

(обратно)

758

Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo Charletoniana (1654). 35.

(обратно)

759

Современная литература об алхимии обширна. Стоит отметить следующие работы: Dobbs. The Foundations of Newton’s Alchemy (1975); Smith. The Business of Alchemy (1994); Principe. The Aspiring Adept (1998); Newman. Gehennical Fire (2003); Newman. Promethean Ambitions (2004); Newman & Principe. Alchemy Tried in the Fire (2005).

(обратно)

760

Hunter & Principe. The Lost Papers (2003).

(обратно)

761

Principe. The Aspiring Adept (1998); Hunter. Alchemy, Magic and Moralism (1990), особенно 404, 405 (отмена закона); Hunter. Boyle (2009).

(обратно)

762

Principe. The Aspiring Adept (1998). 98–113, 190–201.

(обратно)

763

Principe. The Aspiring Adept (1998). 115–134; Malcolm. Robert Boyle, Georges Pierre des Clozets and the Asterism (2004); Principe. Georges Pierre des Clozets (2004). О мошенничестве и алхимии см.: Nummedal. On the Utility of Alchemical Fraud (2007); Nummedal. Alchemy and Authority in the Holy Roman Empire (2007). 147–175.

(обратно)

764

Newman & Principe. Alchemy Tried in the Fire (2005). 189.

(обратно)

765

Principe. The Aspiring Adept (1998). 110, 159; Starkey. Alchemical Laboratory Notebooks (2004). xxii-xxiii. 2–41 (где предполагается, что золото, превратившееся в черный порошок, было тем же золотом, которое он получил раньше).

(обратно)

766

Du Chesne. The Practise of Chymicall, and Hermeticall Physicke (1605). K1v. K2r. K3r.

(обратно)

767

Newman & Principe. Alchemy Tried in the Fire (2005). 175, 176.

(обратно)

768

Vickers. The ‘New Historiography’ (2008). 127. Ответ Ньюмена на это эссе: Newman. Vickers on Alchemy (2009).

(обратно)

769

Vickers. The ‘New Historiography’ (2008). 132; Principe & DeWitt. Transmutations (2002).

(обратно)

770

Hunter. Alchemy, Magic and Moralism (1990). 403, 404.

(обратно)

771

Например, Newman & Principe. Alchemy versus Chemistry (1998); Newman. Atoms and Alchemy (2006); Newman. Recent Historiography (2011).

(обратно)

772

Подтверждение данной хронологии см., например, Principe. Alchemy Restored (2011). 306.

(обратно)

773

Powers. Ars sine arte (1998). 176 (перевод изменен).

(обратно)

774

Powers. Ars sine arte (1998). 177.

(обратно)

775

Klein. Origin of the Concept of Chemical Compound (1994); Chalmers. The Scientist’s Atom and the Philosopher’s Stone (2009); Newman. How Not to Integrate the History and Philosophy of Science (2010); Chalmers. Understanding Science through Its History (2011); Chalmers. Klein on the Origin of the Concept of Chemical Compound (2012).

(обратно)

776

Hunter. The Royal Society and the Decline of Magic (2011). 105.

(обратно)

777

Hunter. Alchemy, Magic and Moralism (1990). 407.

(обратно)

778

Wootton. Galileo: Reflections on Failure (2011).

(обратно)

779

Newman & Principe. Alchemy versus Chemistry (1998). 60, 61.

(обратно)

780

Glanvill. Plus ultra (1668). 12.

(обратно)

781

Цит. по: Newman & Principe. Alchemy versus Chemistry (1998). 62.

(обратно)

782

Popper. The Open Society and Its Enemies (1945).

(обратно)

783

Главный источник – Baillet. La Vie de Monsieur Des-Cartes (1691). Vol. 1. 77–86; современные дискуссии см. в: Gaukroger. Descartes: An Intellectual Biography (1995). 104–111; Clarke. Descartes: A Biography (2006). 58–63.

(обратно)

784

Beeckman. Journal (1939); Berkel. Isaac Beeckman (2013); Gaukroger. Descartes: An Intellectual Biography (1995). 68–103, 222–224; Clarke. Descartes: A Biography (2006). 46–52, 142.

(обратно)

785

Beeckman. Journal (1939). Vol. 1. 244; перевод из Gaukroger. Descartes: An Intellectual Biography (1995). 69.

(обратно)

786

Beeckman. Journal (1939). Vol. 1. 101, 253, 260, 261, 265. Vol. 3. 104; кроме того, он использует термины theorema (Vol. 1. 256) и ratio naturalis (Vol. 3. 104); см. также: Berkel. Isaac Beeckman (2013). 238 n. 52, об использовании термина modus.

(обратно)

787

Gaukroger. Descartes: An Intellectual Biography (1995). 90.

(обратно)

788

Французский перевод написанных на латыни писем см.: Descartes. OEuvres philosophiques (1963). Vol. 1. 270–284.

(обратно)

789

Descartes. Philosophical Writings (1984). Vol. 1. 116.

(обратно)

790

Camerota. Galileo, Lucrezio e l’atomismo (2008); Favaro. Libreria di Galileo Galilei (1886). Nos. 353, 354.

(обратно)

791

Boyle. The Origine of Formes and Qualities (1666). 10, 43 = Boyle. The Works (1999). Vol. 5. 308, 317.

(обратно)

792

Descartes. Principles of Philosophy. Vol. 2. 37–40.

(обратно)

793

Например, Schuster. Waterworld (2005); Buchwald. Descartes’ Experimental Journey (2008).

(обратно)

794

Hoare. The Quest for the True Figure of the Earth (2004).

(обратно)

795

Цит. по: Wilson. From Limits to Laws (2008). 13.

(обратно)

796

Boas Hall. Nature and Nature’s Laws (1970). Утверждение, которое мы называем законом Бойля, было сформулировано Бойлем в 1662 г., а законом стало в 1676 г. (Dear. Discipline and Experience, 1995. 207).

(обратно)

797

Westfall. Never at Rest (1980). 632.

(обратно)

798

Boyer. Aristotelian References to the Law of Reflection (1946). 92.

(обратно)

799

Ключевые дискуссии: Zilsel. The Genesis of the Concept of Scientific Progress (1945); Needham. Human Laws and Laws of Nature in China and the West (I) (1951); Needham. Human Laws and Laws of Nature in China and the West (II) (1951); Oakley. Christian Theology and the Newtonian Science (1961); Milton. The Origin and Development of the Concept of the ‘Laws of Nature’ (1981); Ruby. The Origins of Scientific ‘Law’ (1986); Steinle & Weinert. The Amalgamation of a Concept (1995); Milton. Laws of Nature (1998); Henry. Metaphysics and the Origins of Modern Science (2004); Oakley. Natural Law, Laws of Nature, Natural Rights (2005); Joy. Scientific Explanation (2006); The Development of the Concept of Laws of Nature (2008).

(обратно)

800

«Lex naturae est in rebus creatis regulatio motuum et operationum et tendentiarum in suos fines». Цит. по: Oberman. Reformation and Revolution (1975). 425 n. 47.

(обратно)

801

Ruby. The Origins of Scientific ‘Law’ (1986). 342, 343, 353–355, 357.

(обратно)

802

Fernel. Therapeutice, seu medendi ratio (1555). 1r-6r. См. также: Fernel. On the Hidden Causes of Things (2005). 30 n. 90. Этими ссылками я обязан Софи Уикс.

(обратно)

803

Steinle & Weinert. The Amalgamation of a Concept (1995). 320, 321.

(обратно)

804

Hine. Inertia and Scientific Law in Sixteenth-century Commentaries on Lucretius (1995).

(обратно)

805

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 49–54; Cohen. «Quantum in se est» (1964); «Nos in jure naturae enucleando et rerum foederibus interpretandis Paulo diligientiores erimus…»: The History of the Sympathy and Antipathy of Things. Bacon. Works (1857). Vol. 2. 81.

(обратно)

806

Montaigne. The Complete Essays (1991). 585–587; Montaigne. OEuvres compl?tes (1962). 504, 505.

(обратно)

807

Screech (ed.). Montaigne’s Annotated Copy of Lucretius (1998). 229.

(обратно)

808

Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654). 263.

(обратно)

809

Boyle. A Free Enquiry (1686). 256, 257 = Boyle. The Works (1999). Vol. 10. 524.

(обратно)

810

http://www.iep.utm.edu/lawofnat/.

(обратно)

811

Я благодарен Софи Уикс, которая указала мне на это.

(обратно)

812

Newton. The Mathematical Principles of Natural Philosophy (1729). Mr Cotes’s Preface. A8r (перевод латинского издания 1713).

(обратно)

813

Russell. Kepler’s Laws (1964) и Wilson. From Kepler’s Laws, So-called, to Universal Gravitation (1970), о восприятии «законов» Кеплера.

(обратно)

814

Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charltoniana (1654). 343, 258, 395.

(обратно)

815

Steinle. Negotiating Experiment, Reason and Theology (2002).

(обратно)

816

Ryle. The Concept of Mind (1949).

(обратно)

817

Декарт прямо об этом говорит: Descartes. Principia philosophiae (1644). Part 3. § iii; Descartes. Les Principes de la philosophie (1668). 114, 115.

(обратно)

818

Harrison. The Development of the Concept of Laws of Nature (2008); см. также спор между Гаррисоном и Генри относительно волюнтаризма: Harrison. Voluntarism and Early Modern Science (2002); Henry. Voluntarist Theology at the Origins of Modern Science (2009); Harrison. Voluntarism and the Origins of Modern Science (2009).

(обратно)

819

Galilei. Le opere (1890). Vol. 5. 283.

(обратно)

820

Henry. The Scientific Revolution (2002). 92.

(обратно)

821

Harrison. Newtonian Science. Miracles, and the Laws of Nature (1995).

(обратно)

822

Snobelen. William Whiston, Isaac Newton (2004).

(обратно)

823

Montaigne. The Complete Essays (1991). 588; Montaigne. OEuvres compl?tes (1962). 506.

(обратно)

824

Ключевые опубликованные тексты и письма см. в: Newton. Papers & Letters (1958); анализ Куна – на с. 27–45. Данные Уэстфолла: Westfall. The Development of Newton’s Theory of Color (1962); Westfall. Never at Rest (1980), 156–174. Моя хронология основана на Westfall, Shapiro. Introduction (1984); Guerlac. Can We Date Newton’s Early Optical Experiments? (1983); Hall. All was Light: An Introduction to Newton’s Opticks (1993). 33–59.

(обратно)

825

Westfall. The Development of Newton’s Theory of Color (1962). 352.

(обратно)

826

Newton. Papers & Letters (1958). 34 n. 11.

(обратно)

827

Dear. Totius in verba (1985). 155.

(обратно)

828

Lohne. Isaac Newton: The Rise of a Scientist, 1661–1671 (1965). 138.

(обратно)

829

Newton. Papers & Letters (1958). 47, 53, 93.

(обратно)

830

Newton. Papers & Letters (1958). 79.

(обратно)

831

Newton. Papers & Letters (1958). 92.

(обратно)

832

Newton. Papers & Letters (1958). 105.

(обратно)

833

Newton. Papers & Letters (1958). 108.

(обратно)

834

Westfall. The Development of Newton’s Theory of Color (1962). 350.

(обратно)

835

Newton. Papers & Letters (1958). 109.

(обратно)

836

Newton. Papers & Letters (1958). 49.

(обратно)

837

Descartes. Philosophical Writings (1984). Vol. 1. 255, 256.

(обратно)

838

Наиболее информативную общую дискуссию см. в: Koyr?. Concept and Experience in Newton’s Scientific Thought (1965).

(обратно)

839

Blake, Ducasse, and others. Theories of Scientific Method (1960). 22–49; Gingerich. From Copernicus to Kepler (1973); Martens. Kepler’s Philosophy and the New Astronomy (2000). 60–68; Granada, Mosley, and others. Christoph Rothmann’s Discourse (2014). 55–64.

(обратно)

840

Carpenter. Geographie Delineated (1635). 143.

(обратно)

841

Malcolm. Hobbes and Roberval (2002). 167.

(обратно)

842

Подробно о гипотезе Диггеса см. в: Johnston. Theory, Theoric, Practice (2004). В Borough. A Discours of the Variation of the Cumpas (1581), Giiir/v, слово «гипотеза» используется в точно таком же значении. И Боро, и Диггес были учениками Джона Ди, который придавал несколько необычный смысл этому термину – истинное утверждение, не подкрепленное доказательствами: Dee. General and Rare Memorials (1577). 41.

(обратно)

843

Norman. The New Attractive (1581). Aiiirv.

(обратно)

844

Такой же шаг можно найти в Scaliger. Opuscula varia ante hac non edita (1610). 424, 425 = Hues. Tractatus de globis (1617). 111 = Hues. A Learned Treatise of Globes (1659). 142.

(обратно)

845

Galilei. Le opere (1890). Vol. 5. 395. См. также: Galilei. Le opere (1890). Vol. 7. 485.

(обратно)

846

Locke. Essay. iv. 12. § 13. Взгляды Локка на гипотезы см. в: Laudan. Nature and Sources (1967); Osler. John Locke (1970) (странно, конечно, но Ослер не читал Лодана); Farr. The Way of Hypotheses (1987). О широкой дискуссии о гипотетических аргументах в этот период см.: Roux. Le scepticisme et les hypoth?ses de la physique (1998).

(обратно)

847

Finocchiaro. The Galileo Affair: A Documentary History (1989). 67 и ссылки в указателе, s. v. hypothesis; также, например, Dini to Galileo, 2 May 1615: Galilei. Le opere (1890). Vol. 12. No. 1115.

(обратно)

848

Descartes. Principia philosophiae (1644), особенно Vol. 3. 44, 45, 47; Descartes. Philosophical Writings (1984). Vol. 1. 255–258, 267; Martinet. Science et hypoth?ses chez Descartes (1974); Clarke. Occult Powers and Hypotheses (1989). 131–163. Влияние суда над Галилеем на Декарта см. в: Finocchiaro. Retrying Galileo, 1633–1992 (2007). 43–51.

(обратно)

849

Gilbert. De magnete (1600). *iii[r]; перевод изменен из Gilbert. On the Magnet (1900). iii – vi.

(обратно)

850

Galilei. Le opere (1890). Vol. 5. 225.

(обратно)

851

Wilkins. A Discourse (1640). 19, описывает систему Коперника как гипотезу, подтвержденную последующими «изобретениями» (то есть открытиями).

(обратно)

852

Boyle. New Experiments Physico-Mechanicall (1660). 133, 382.

(обратно)

853

Cohen. The First English Version of Newton’s Hypotheses non fingo (1962); Koyr?. Concept and Experience in Newton’s Scientific Thought (1965); Cohen. Hypotheses in Newton’s Philosophy (1966); Sabra. Theories of Light (1967). 231–250; Hanson. Hypotheses fingo (1970); McMullin. The Impact of Newton’s Principia on the Philosophy of Science (2001); Anstey. The Methodological Origins of Newton’s Queries (2004); Anstey. Experimental versus Speculative Natural Philosophy (2005).

(обратно)

854

Об астрономии Бэкона см.: Jalobeanu. A Natural History of the Heavens (2015).

(обратно)

855

Descartes. A Discourse (1649). 100, 103–105.

(обратно)

856

Laudan. The Clock Metaphor and Probabilism (1966).

(обратно)

857

Sabra. Theories of Light (1967). 168, 169, перевод из Huygens. OEuvres completes. 21:472.

(обратно)

858

Conant. Robert Boyle’s Experiments in Pneumatics (1950). 4.

(обратно)

859

О «теории» до 1600 г. см.: Westman. The Copernican Question (2011). 38–43; о гипотезах см.: Brading. Development of the Concept of Hypothesis (1999); Ducheyne. The Status of Theory and Hypotheses (2013). Дюшен (188) считает, что Бойль и Гук используют слова «гипотеза» и «теория» как взаимозаменяемые. Это не так. Например, Гук неоднократно повторяет фразу «истинная теория», но никогда не пишет об «истинной гипотезе». См. также: Anstey. Experimental versus Speculative Natural Philosophy (2005).

(обратно)

860

Доступно на: https://artfl-project.uchicago.edu/content/dictionnaires-dautrefois.

(обратно)

861

Bacon. Sylva sylvarum (1627). 204, 205 = Bacon. Works (1857). 2:596.

(обратно)

862

Helmont & Charleton. A Ternary of Paradoxes (1649); Helmont. Deliramenta catarrhi (1650); Descartes. Excellent Compendium of Musick (1653).

(обратно)

863

Boyle. A Defence (1662). 63–68 = Boyle. The Works (1999). Vol. 3. 61–65.

(обратно)

864

Wallis. An Essay of Dr John Wallis (1666); Boyle. Tryals Proposed by Mr Boyle to Dr Lower (1667) = Boyle. The Works (1999). Vol. 5. 554–556.

(обратно)

865

Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 18, 155.

(обратно)

866

Newton. A Letter of Mr Isaac Newton (1670); Newton. Opticks (1704). Advertisement. Book 1. 12. Book 2. 1, 78, 102, 111.

(обратно)

867

Hooke. Lectiones Cutlerianae (1679). 31; Lampas. 9.

(обратно)

868

Erotick встречается в Powell. The Passionate Poet (1601) и в Ferrand. Erotomania, or, A Treatise Discoursing of the Essence, Causes, Symptomes, Prognosticks and Cure of Love or Erotic Melancholy (1645).

(обратно)

869

Helmont & Charleton. A Ternary of Paradoxes (1649). c1rv.

(обратно)

870

Serjeantson. Testimony and Proof (1999). 211. Об истории слова evidence в английском языке см.: Wierzbicka. Experience, Evidence and Sense (2010). 94–148.

(обратно)

871

Например, в Buchwald & Feingold. Newton and the Origin of Civilization (2013) можно найти достойное восхищения исследование о понимании и использовании Ньютоном слова evidence, но без объяснения, почему в его работах оно встречается крайне редко.

(обратно)

872

Boyle. Occasional Reflections (1665). 156 (3rd pagination) = Boyle. The Works (1999). Vol. 5. 154.

(обратно)

873

Locke. An Essay (1690). 163.

(обратно)

874

Locke. An Essay (1690). 264.

(обратно)

875

Charleton. Physiologia EpicuroGassendo-Charletoniana (1654). 19; см.: Gassendi. Animadversiones (1649). 158: «Opinio illa vera est, cui vel suffragatur, vel non refragatur Sensus evidentia… Opinio illa falsa est, cui vel refragatur, vel non suffragatur Sensus videntia».

(обратно)

876

Сравните Glanvill. The Vanity of Dogmatizing (1661). 24, 77, 90, 109, где выражение evidence of sense со всей очевидностью использовано в современном значении.

(обратно)

877

Jackson. Justifying Faith (1615). 13.

(обратно)

878

Cowell. The Interpreter (1607), s. v. evidence.

(обратно)

879

A Ternary of Paradoxes (1649). 37.

(обратно)

880

Cowell. The Interpreter (1607), s. v. bankrupt.

(обратно)

881

Helmont & Charleton. A Ternary of Paradoxes (1649). 18.

(обратно)

882

Quintilian. The Orator’s Education (2001). 362, 363 (перевод изменен).

(обратно)

883

Quintilian. The Orator’s Education (2001). 419.

(обратно)

884

Parsons. The Seconde Parte of the Booke of Christian Exercise (1590). 157, 158.

(обратно)

885

Wilkins. Natural Religion (1675). 1–11. Ян Хакинг утверждает, что в этом тексте присутствует новая концепция свидетельства (свидетельство-признак), но это неверное толкование слов Уилкинса. Уилкинс рассматривает опыт, и ни один из его примеров не является свидетельством-признаком. В опыте соединяются не демонстрация и свидетельские показания, а чувства и демонстрация (Hacking. The Emergence of Probability (2006). 83; нумерация страниц такая же, как в первом издании 1984). Составной характер опыта уже рассматривался Гассенди: Gassendi. Opera omnia (1727). 72b.

(обратно)

886

Jackson. Justifying Faith (1615). 14.

(обратно)

887

Locke. An Essay (1690). 268.

(обратно)

888

Locke. An Essay (1690). 336.

(обратно)

889

Baxter. A Treatise of Knowledge and Love Compared (1689). 59.

(обратно)

890

Weiner. The Civil Jury Trial and the Law – Fact Distinction (1966).

(обратно)

891

Sheppard. The Honest Lawyer (1616). J4v.

(обратно)

892

Franklin. The Science of Conjecture (2001). 12–63; Langbein. Torture and the Law of Proof (1977).

(обратно)

893

Многими фактами из области лингвистики я обязан Алану Сокалу.

(обратно)

894

Hacking. The Emergence of Probability (2006). 39–48.

(обратно)

895

Хакинг называет их свидетельством вещей, но это приводит к путанице, поскольку другие (например, Уилкинс) указывают на чувства как на свидетельства вещей. «Улики» также не очень подходят, поскольку это термин XIX в.: Ginzburg. Myths, Emblems, Clues (1990).

(обратно)

896

Цит. в: Hacking. The Emergence of Probability (2006). 32, из Austin. How to Do Things with Words (1962). 115.

(обратно)

897

Hacking. The Emergence of Probability (2006). 32–35, 79, 83, 84.

(обратно)

898

Maclean. Foucault’s Renaissance Episteme (1998).

(обратно)

899

Quintilian. The Orator’s Education (2001). 325–327, 355–359.

(обратно)

900

Hacking. The Emergence of Probability (2006). 46, 47; LoLordo. Pierre Gassendi (2007). 94–99; о классической доктрине см.: Allen. Inference from Signs (2001).

(обратно)

901

Цит. по: Eamon. Science and the Secrets of Nature (1994). 283; латинский текст: Gassendi. Opera omnia (1727). Vol. 1. 108.

(обратно)

902

Quintilian. The Orator’s Education (2001). 375–415 (на 379), 461, 483, 501.

(обратно)

903

Гассенди об очевидцах см.: Gassendi. Opera omnia (1727). 86.

(обратно)

904

Цит. в: Hacking. The Emergence of Probability (2006). 79 (вставки мои).

(обратно)

905

Hooker. Ecclesiasticall Politie (1604). 100.

(обратно)

906

Wilkins. Mathematicall Magick (1648). 120, 121.

(обратно)

907

Graunt. Natural and Political Observations… Made upon the Bills of Mortality (1662). 20; Petty. A Treatise of Taxes (1662). 27. Граунт также использует фразу «по всей вероятности», см.: Daston. Classical Probability in the Enlightenment (1988). 12.

(обратно)

908

Clavius. In sphaeram (1585). 450–452, перевод из Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). Vol. 1. 535, 536.

(обратно)

909

Boyle. Some Considerations (1663). 81 = Boyle. The Works (1999). Vol. 3. 255, 256 (см.: Crombie. Styles of Scientific Thinking, 1994. Vol. 2. 1175, 1176).

(обратно)

910

Piccolomini. La prima parte delle theoriche (1558). 22v; перевод из Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). Vol. 1. 532.

(обратно)

911

Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 100.

(обратно)

912

Boyle. New Experiments Physico-mechanical (1660). 176 (Boyle. The Works, 1999. Vol. 1. 218, где transmuted (трансмутирована) неверно прочитана как transmitted (перенесена). См., однако, ссылки Бойля на судей и свидетелей и дискуссию в Sargent. The Diffident Naturalist (1995). 42–61. Esp. 54. Я не смог найти ученого, предшественника Гленвилла, кто так свободно использовал бы слово «свидетельство», как он в своей «Тщете догматизма».

(обратно)

913

Boyle. Hydrostatical Paradoxes (1666). a1r = Boyle. The Works (1999). Vol. 5. 196.

(обратно)

914

Цит. в: Buchwald & Feingold. Newton and the Origin of Civilization (2013). 140, 141.

(обратно)

915

Bacon. The Advancement of Learning (1605). 31; Brown. The Evolution of the Term ‘Mixed Mathematics’ (1991).

(обратно)

916

Второе письмо Галилея о солнечных пятнах, в Galilei & Scheiner. On Sunspots (2008). 107–170.

(обратно)

917

Pr?face sur le trait? du vide в Pascal. OEuvres compl?tes (1964). Vol. 2. 772–785.

(обратно)

918

Dear. Discipline and Experience (1995). 15, 180; пример, опубликованный Риччоли в 1651, 78.

(обратно)

919

Palmerino. Experiments, Mathematics, Physical Causes (2010); Westfall. Newton and the Fudge Factor (1973).

(обратно)

920

Юридические вопросы и их история недавно были суммированы в решении палаты лордов, Regina v. Pendleton, 13 Dec. 2001.

(обратно)

921

Locke. An Essay (1690). 333.

(обратно)

922

Hobbes. Humane Nature (1650). 38, 39; цит. в Hacking. The Emergence of Probability (2006). 48.

(обратно)

923

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 301.

(обратно)

924

Seneca. Seneca’s Morals Abstracted (1679). Part 3. 99, 100.

(обратно)

925

То есть я с симпатией отношусь к заявлению Фейрабенда о радикальной непоследовательности более ранних утверждений о достоверности эмпирического знания: Feyerabend. Classical Empiricism (1970).

(обратно)

926

Locke. An Essay (1690). 353; о взглядах Локка на суждение см.: Laudan. Nature and Sources (1967). 214–216. О суждениях в рутинных научных процедурах см.: Buchwald & Feingold. Newton and the Origin of Civilization (2013). 66–71: Гевелий проводил множество повторных измерений, чтобы определить положение звезды; но затем не усреднял результат, а выносил суждение, который из них считать верным.

(обратно)

927

Bates. The Divinity of the Christian Religion (1677). 41, 42.

(обратно)

928

Sprat. The History of the RoyalSociety (1667). 31, 360.

(обратно)

929

Wilkins. An Essay towards a Real Character (1668). 289, 290.

(обратно)

930

Wilkins. Natural Religion (1675). 35, 36.

(обратно)

931

Locke. An Essay (1690). 269.

(обратно)

932

Daston & Galison (eds.). Objectivity (2007). Однако дискуссия об «объективности» в Gaukroger. The Emergence of a Scientific Culture (2006). 239–245 является частью дискуссии о «суждении».

(обратно)

933

Merton. Science and Technology in a Democratic Order (1942), переиздана как Merton. The Normative Structure of Science (1973).

(обратно)

934

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 72–76.

(обратно)

935

Kuhn. Mathematical versus Experimental Traditions (1976), перепечатано в Kuhn. The Essential Tension (1977). Эта аргументация вкратце описана в Conant. Robert Boyle’s Experiments in Pneumatics (1950). 67, 68 под заголовком The Two Traditions.

(обратно)

936

Locke. An Essay. Book 3. Ch. 6. § 2.

(обратно)

937

Collingwood. The Idea of Nature (1945). 8, 9.

(обратно)

938

Cipolla. Clocks and Culture, 1300–1700 (1967); White. The Medieval Roots of Modern Technology (1978); Gimpel. The Medieval Machine (1976); Reynolds. Stronger than a Hundred Men (1983); North. God’s Clockmaker (2005); Walton. Wind and Water (2006). Некоторые утверждают, что так оно и было: Kaye. Economy and Nature (1998). О механизмах эпохи Возрождения и раннего Нового времени см.: Sawday. Engines of the Imagination (2007); Rossi. Philosophy, Technology and the Arts (1970).

(обратно)

939

Drabkin & Drake (eds.). Mechanics in Sixteenth-century Italy (1969).

(обратно)

940

Kirk, Raven & others. The Presocratic Philosophers (1983). 410.

(обратно)

941

О механической философии см.: Boas. The Establishment of the Mechanical Philosophy (1952); Dijksterhuis. The Mechanization of the World Picture (1961), перевод с голландского оригинала, впервые опубликованного в 1950 г.

(обратно)

942

Berkel. Isaac Beeckman (2013). 83 и n. 42.

(обратно)

943

См. выше, гл. 2, § 2.

(обратно)

944

More. The Immortality of the Soul (1659). Preface (b7r). Ранее Мор приветствовал картезианство как «крепость богословия», защищающая его от нападок атеистов: McGuire & Rattansi. Newton and the ‘Pipes of Pan’ (1966). 131. Классическое исследование, посвященное Мору и Декарту, см. в: Webster. Henry More and Descartes, Some New Sources (1969).

(обратно)

945

Parker. Disputationes de Deo et providentia divina (1678). 64; Bayle (ed.). Nouvelles (1684). Vol. 2. 753.

(обратно)

946

Boyle. A Defence (1662). Preface (*1v) = Boyle. The Works (1999). Vol. 3. 9; Boyle. Experiments and Considerations Touching Colours (1664). Preface (A4r) = Boyle. The Works (1999). Vol. 4. 7: «corpuscular philosophy». См. также: Power. Experimental Philosophy (1664). Preface (b2r): ‘the Atomical and Corpuscularian Philosophers’.

(обратно)

947

Boyle. Nouveau trait? (1689), титульная страница.

(обратно)

948

Charleton. Physiologia Epicuro-Gassendo-Charletoniana (1654). 343, 344.

(обратно)

949

Popplow. Setting the World Machine in Motion (2007): статья, послужившая основой для моих рассуждений.

(обратно)

950

Wilkins. Natural Religion (1675). 62. См. формулировку Джона Ди, датируемую 1563 г.: «громадный каркас этого мира», цит. в: Bennett (1986). 10.

(обратно)

951

Shank. Mechanical Thinking (2007). 19–22. О планетарии см.: King & Millburn. Geared to the Stars (1978).

(обратно)

952

Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994). Vol. 1. 404. 17.

(обратно)

953

Popplow. Setting the World Machine in Motion (2007). 57.

(обратно)

954

Bedini. The Role of Automata (1964). 29, 30.

(обратно)

955

De Caus. Les Raisons des forces mouvantes (1615).

(обратно)

956

Baltrusaitis. Anamorphoses (1955). 37.

(обратно)

957

Пауэр предпочитал engine, а не machine; Бойль использует engine гораздо чаще, чем machine, например, в таких выражениях, как Pneumatic Engine (воздушный насос) и living Engine (биологические существа). Путаница, которую привнесли лингвистические перемены, отражается в часто встречающейся у Бойля фразе Mechanical Engine (механическая машина), как будто существуют и другие машины. О термине engine см.: Carroll. Science, Culture and Modern State Formation (2006). 30–32.

(обратно)

958

Оксфордский словарь датирует engine 6a 1538 г., mechanical 5a (2-й пример) – 1579–1580 гг.; но machine 6b – 1659 г. (перевод с французского Сирано де Бержерака); mechanism 2a – 1665 г.; automaton 2b – 1664 г.; оба последних примера испытали влияние Декарта.

(обратно)

959

Mayr. Authority, Liberty & Automatic Machinery (1986). 63; Gaukroger. Descartes: An Intellectual Biography (1995). 1.

(обратно)

960

La Mettrie. La Mettrie’s ‘L’homme machine’: A Study (1960).

(обратно)

961

Riskin. The Defecating Duck (2003); Schaffer. Enlightened Automata (1999); Standage. The Turk: The Life and Times of the Famous Eighteenth-century Chess-playing Machine (2002).

(обратно)

962

Mayr. Authority, Liberty & Automatic Machinery (1986). 64; Schuster. Waterworld (2005).

(обратно)

963

Laudan. The Clock Metaphor and Probabilism (1966).

(обратно)

964

См.: Power. Experimental Phi De Caus, Les Raisons des forces mouvantes (1615). Book 1. Problem 6.

(обратно)

965

De Caus. Les Raisons des forces mouvantes (1615). Book 1. Problem 6.

(обратно)

966

Mayr. Authority, Liberty & Automatic Machinery (1986). 190–193, где не упоминается де Косс.

(обратно)

967

Mayr. Authority, Liberty & Automatic Machinery (1986). 155–180; Wootton. Liberty, Metaphor and Mechanism (2006).

(обратно)

968

Finley. Aristotle and Economic Analysis (1970).

(обратно)

969

Hacking. The Emergence of Probability (2006). 82, 83.

(обратно)

970

More. Divine Dialogues (1668). 20–28; Lessius. Rawleigh, His Ghost (1631). 27–41; о Лессиусе см.: Franklin. The Science of Conjecture (2001). 244, 245.

(обратно)

971

Cicero. De natura deorum (1933). 213.

(обратно)

972

См. выше, гл. 7, § 2.

(обратно)

973

Boyle. A Free Enquiry (1686). 11–12 = Boyle. The Works (1999). Vol. 10. 448.

(обратно)

974

Bedini. The Role of Automata (1964). 37–39; Riskin. The Defecating Duck (2003). 625–629.

(обратно)

975

См. выше, с. 33, сноска.

(обратно)

976

Mayr. Authority, Liberty & Automatic Machinery (1986). 57, 64, 65, 92.

(обратно)

977

Yolton. Thinking Matter (1983).

(обратно)

978

Newton. Unpublished Scientific Papers (1962). 142–144 (Latin on 109, 110).

(обратно)

979

Cook. Divine Artifice and Natural Mechanism (2001). Бунт против теологии, создавший предпосылки для научных теорий, одновременно разрушил традиционные рамки этического дискурса: MacIntyre. After Virtue (1981). Утверждение, что даже с учетом этого обстоятельства значение механической философии преувеличено: Chalmers. The Lack of Excellency of Boyle’s Mechanical Philosophy (1993); Chalmers. The Scientist’s Atom and the Philosopher’s Stone (2009); Chalmers. Intermediate Causes and Explanations (2012).

(обратно)

980

Voltaire. Letters Concerning the English Nation (1733). 109–111. Сравните: «После Коперника астрономы жили уже в другом мире» (Kuhn. Structure, 1962. 117).

(обратно)

981

Pascal. Pens?es (1958). 61.

(обратно)

982

Science as a Vocation (1918): Weber. The Vocation Lectures (2004). 13.

(обратно)

983

Weber. The Vocation Lectures (2004). 12, 13.

(обратно)

984

Hunter. New Light on the ‘Drummer of Tedworth’ (2005).

(обратно)

985

Glanvill. Saducismus triumphatus (1681). 93, 94.

(обратно)

986

Glanvill. Saducismus triumphatus (1681). 81.

(обратно)

987

Jobe. The Devil in Restoration Science (1981).

(обратно)

988

McLaughlin. Humanist Concepts of Renaissance and Middle Ages in the Tre- and Quattrocento (1988). 135; Considine. Dictionaries in Early Modern Europe (2008). 259–261.

(обратно)

989

Thomas. The Ends of Life (2009). 4, о «ранней современности».

(обратно)

990

Tassoni. Dieci libri di pensieri diversi (1627); Rossi. Philosophy, Technology and the Arts (1970). 91–93; Hale. The Civilization of Europe in the Renaissance (1993). 589, 590.

(обратно)

991

Walsham. The Reformation and ‘The Disenchantment of the World’ Reassessed (2008).

(обратно)

992

Jones. Ancients and Moderns (1936); о литературных аспектах: Levine. The Battle of the Books (1991). Об Уоттоне см.: Hall. William Wotton and the History of Science (1949); о Свифте: Elias. Swift at Moor Park (1982).

(обратно)

993

В работе Jones. Ancients and Moderns (1936) спор о науке рассматривается как центральный в битве древности и современности; эта точка зрения корректируется в Levine. The Battle of the Books (1991) и в Levine. Between the Ancients and the Moderns (1999).

(обратно)

994

Fontenelle. Entretiens sur la pluralit? des mondes (1955).

(обратно)

995

Сохранившийся фрагмент напечатан в: Hunter (ed.). Robert Boyle: By Himself and His Friends (1994). 111–148.

(обратно)

996

Swift. A Tale of a Tub (2010). 199, 200; Wotton. A Defense of the Reflections (1705). 14, 15, 45–47; Elias. Swift at Moor Park (1982). 76, 77. Обратите внимание на предположение Уоттона, что Свифт, используя пробелы, подражает Темплу, что может быть тонким намеком на вклад Свифта в текст Темпла. О вкладе Темпла (или Свифта) в дискуссию см.: Elias. Swift at Moor Park (1982). 298 (но следует отметить, что слюна часто использовалась в сеансах исцеления Валентина Грейтрейкса, деятельность которого одобрял Бойль).

(обратно)

997

Lynall. Swift and Science (2012).

(обратно)

998

Temple. Miscellanea. The Third Part (1701). 281–283.

(обратно)

999

Elias. Swift at Moor Park (1982). 116–120, 191.

(обратно)

1000

Swift. A Tale of a Tub (2010). 155.

(обратно)

1001

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 206–218; Wotton & Bentley. Reflections upon Ancient and Modern Learning. The Second Part (1698). 46–53.

(обратно)

1002

Hall. William Wotton and the History of Science (1949). 1061, 1062.

(обратно)

1003

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 3.

(обратно)

1004

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 300, 301. Нумерация Уоттона, но разбивка на абзацы моя.

(обратно)

1005

Возможно, Уоттон был прав: Womersley. Dean Swift Hears a Sermon (2009).

(обратно)

1006

Wotton. Reflections upon Ancient and Modern Learning (1694). 128–130; Temple. Miscellanea. The Third Part (1701). 292–295.

(обратно)

1007

Thomas. Religion and the Decline of Magic (1997); см.: Macfarlane. Civility and the Decline of Magic (2000).

(обратно)

1008

Spectator. No. 117. 14 July 1711: Addison and Steele (eds.). The Spectator (1712). Book 2. 189.

(обратно)

1009

Bostridge. Witchcraft and Its Transformations (1997).

(обратно)

1010

Например, Bentley. Remarks upon a Late Discourse of Free-thinking (1713). 33.

(обратно)

1011

Macfarlane. Civility and the Decline of Magic (2000). Hunter. Science and Heterodoxy (1990);

(обратно)

1012

Hunter. The Royal Society and the Decline of Magic (2011); Hunter. The Decline of Magic (2012).

(обратно)

1013

О Спрэте: Wood. Methodology and Apologetics (1980).

(обратно)

1014

Schaffer. Halley’s Atheism and the End of the World (1977); ODNB. Saunderson, Nicholas; Tunstall & Diderot. Blindness and Enlightenment (2011). 41–46.

(обратно)

1015

Hunter. Boyle (2009).

(обратно)

1016

Schaffer. Godly Men and Mechanical Philosophers (1987); Webster. Henry Power’s Experimental Philosophy (1967). 173–176.

(обратно)

1017

Webster. The Displaying of Supposed Witchcraft (1677). 203, 204.

(обратно)

1018

Webster. The Displaying of Supposed Witchcraft (1677). 147, 148, 197–215.

(обратно)

1019

Yolton. Thinking Matter (1983).

(обратно)

1020

Hunter. The Decline of Magic (2012). 405–408. Хантер исследует, насколько эта традиция сохранилась после 1691 г., и приходит к выводу, что она практически исчезала.

(обратно)

1021

Glanvill. Saducismus triumphatus (1681). Preface (F3r).

(обратно)

1022

Hunter. New Light on the ‘Drummer of Tedworth’ (2005).

(обратно)

1023

Hunter. The Occult Laboratory (2001).

(обратно)

1024

Jobe. The Devil in Restoration Science (1981).

(обратно)

1025

Wootton. Hutchinson, Francis (2006); Trenchard & Gordon. Cato’s Letters, or, Essays on Liberty, Civil and Religious, and Other Important Subjects (1995). Vol. 3. No. 79. 2 June 1722.

(обратно)

1026

Gulliver. The Anatomist Dissected (1727). 5, 6.

(обратно)

1027

Wootton. Hume’s ‘Of Miracles’ (1990).

(обратно)

1028

Shank. The Newton Wars (2008).

(обратно)

1029

Valenza. Literature, Language (2009). 58.

(обратно)

1030

Haugen. Richard Bentley (2011).

(обратно)

1031

Newton to Bentley, 10 December 1692 // Bentley. The Correspondence (1842). 47; см. также: Stewart. The Rise of Public Science (1992). 31–59.

(обратно)

1032

Bentley. The Folly and Unreasonableness of Atheism (1692). 225, 102, 277.

(обратно)

1033

Croft. Some Animadversions (1685). 40, 41.

(обратно)

1034

Stewart. The Rise of Public Science (1992). 33–37, 41, 67–73.

(обратно)

1035

Bentley. Remarks upon a Late Discourse of Free-thinking (1713). 33, 34.

(обратно)

1036

Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 362, 360.

(обратно)

1037

Spencer. A Discourse Concerning Prodigies (1663). 76.

(обратно)

1038

Burns. Our Lot is Fallen into an Age of Wonders (1995); Burns. An Age of Wonders (2002).

(обратно)

1039

Sprat. The History of the Royal-Society (1667). 360.

(обратно)

1040

Spencer. A Discourse Concerning Prodigies (1663). 11–12 (квадратные скобки Спенсера).

(обратно)

1041

Очевидно, этот процесс можно воспринимать в терминах Хабермаса: Broman. The Habermasian Public Sphere (1998).

(обратно)

1042

Du Ch?telet. Selected Philosophical and Scientific Writings (2009).

(обратно)

1043

Findlen. A Forgotten Newtonian (1999); Cieslak-Golonka & Morten. The Women Scientists of Bologna (2000).

(обратно)

1044

Valenza. Literature, Language (2009). 78–86; Feingold. The Newtonian Moment (2004). 119–141.

(обратно)

1045

Johnson. The Vanity of Authors (1752). 53.

(обратно)

1046

Wigelsworth. Selling Science in the Age of Newton (2011). 147–174; Jacob & Stewart. Practical Matter (2004). 61–92; Stewart. The Rise of Public Science (1992). 94–182; Carpenter. John Theophilus Desaguliers (2011).

(обратно)

1047

В работе Valenza. Literature, Language (2009) утверждается, что «сложность была трансформирована его последователями в коммерческий продукт» (55).

(обратно)

1048

Boyle. Some Considerations (1663). Vol. 2. 3 = Boyle. The Works (1999). Vol. 2. 64.

(обратно)

1049

Bacon. Works (1857). Vol. 1. 500 (перевод мой).

(обратно)

1050

Цит. в: Papin. A Continuation of the New Digester (1687). 105.

(обратно)

1051

См., например, Thomas Shadwell’s The Virtuoso (1676); Carroll. Science, Culture and Modern State Formation (2006). 40–43.

(обратно)

1052

Swift. Gulliver’s Travels (2012). 257, 258.

(обратно)

1053

Гессен (1931), перепечатано в: Hessen & Grossman. The Social and Economic Roots of the Scientific Revolution (2009) (цит. на с. 56); Merton. Science, Technology and Society (1938); о подходе Мертона см.: Webster. The Great Instauration (1975); более современное исследование см.: Westfall. Science and Technology (1997) (хотя Уэстфола не следует считать последователем Гессена: см.: Ravetz & Westfall. Marxism and the History of Science (1981). Если старая, мертоновская социология науки предполагала, что наука служила практическим целям, то новая (после Фуко) история/социология науки на удивление мало внимания уделяла технике во времена научной революции. Например, в Shapin. Understanding the Merton Thesis (1988) пересказана работа Мертона 1938 г., но не дается оценка гипотезам Гессена и Мертона.

(обратно)

1054

Классическая статья: Fleming. Latent Heat and the Invention of the Watt Engine (1952); новейшие исследования см.: Miller. James Watt, Chemist (2009).

(обратно)

1055

Обычно говорят, что фраза «приписывается» Хендерсону. В Google Books цитата с 1957 г. указывается с пометкой «неопределенный источник»; авторство Хендерсона и датировка впервые появляются в 1963 г.

(обратно)

1056

Hall. Engineering and the Scientific Revolution (1961). 337; Hall. What Did the Industrial Revolution in Britain Owe to Science? (1974); Kuhn. The Principle of Acceleration: A Nondialectical Theory of Progress: Comment (1969). Аргументация Холла уже кратко представлена в Conant. Robert Boyle’s Experiments in Pneumatics (1950). 69, 70.

(обратно)

1057

Холл, например, был одним из редакторов стандартной оксфордской истории техники. Его точка зрения впервые была высказана в: Hall. Ballistics in the Seventeenth Century (1952); см. также: Hall. What Did the Industrial Revolution in Britain Owe to Science? (1974); Hall. Engineering and the Scientific Revolution (1961) (сравните. с Kerker. Science and the Steam Engine (1961); Singer, Hall & others. A History of Technology (1954). Классическим считается эссе Layton Jr. Technology as Knowledge (1974). Полезной я также нашел работу Wengenroth. Science, Technology and Industry (2003).

(обратно)

1058

Mokyr. The Enlightened Economy (2009); Mokyr. The Lever of Riches (1990); Mokyr. The Gifts of Athena (2004); Mokyr. The Intellectual Origins of Modern Economic Growth (2005); Van Zanden. The Long Road to the Industrial Revolution (2009); Allen. The British Industrial Revolution (2009); для сравнения Мокира и Аллена см.: Crafts. Explaining the First Industrial Revolution (2011). Более раннее исследование см. в: Musson & Robinson. Science and Technology (1969). Марксистский подход: Jacob. Scientific Culture and the Making of the Industrial West (1997). Х. Флорис Коэн практически единственный среди современных историков науки подчеркивает вклад науки в развитие промышленности: Cohen. Inside Newcomen’s Fire Engine (2004). Тем не менее в своем главном труде, Cohen. How Modern Science Came into the World (2010), он не рассматривает этот вопрос.

(обратно)

1059

Hall. What Did the Industrial Revolution in Britain Owe to Science? (1974). 136.

(обратно)

1060

Segre. Torricelli’s Correspondence on Ballistics (1983).

(обратно)

1061

Steele. Muskets and Pendulums (1994). Холл с характерным для него пессимизмом отодвигает эту революцию в XIX в.: Hall. Engineering and the Scientific Revolution (1961). 334; Hall. Ballistics in the Seventeenth Century (1952). 159.

(обратно)

1062

Bedini. The Pulse of Time (1991); Wootton. Galileo (2010). 130, 131, 167, 169.

(обратно)

1063

Brown. Jean Domenique Cassini and His World Map of 1696 (1941). 39, 47, 58, 60; Brotton. A History of the World in Twelve Maps (2012). 306.

(обратно)

1064

Pumfrey. O tempora, O magnes! (1989); см. также: Waters. Nautical Astronomy and the Problem of Longitude (1983).

(обратно)

1065

Sobel. Longitude (1995).

(обратно)

1066

Allen. The British Industrial Revolution (2009). 173.

(обратно)

1067

Allen. The British Industrial Revolution (2009). 204–206. О появлении сменных деталей см.: Alder. Making Things the Same (1998).

(обратно)

1068

Эта аргументация была предвосхищена в работе Koyr?. Du monde de l’ ?-peu-pr?s ? l’univers de la pr?cision (1971), впервые опубликованной в 1948.

(обратно)

1069

Landes. Why Europe and the West? (2006).

(обратно)

1070

Латинский текст письма Херварту фон Хоэнбургу цит: в Koyr?. The Astronomical Revolution (1973). 378; перевод из Snobelen. The Myth of the Clockwork Universe (2012). 177 n.

(обратно)

1071

Patrick. A Brief Account of the New Sect of Latitude-Men (1662). 19.

(обратно)

1072

Maffioli. Out of Galileo (1994); Maffioli. La via delle acque (2010).

(обратно)

1073

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). 532.

(обратно)

1074

Smeaton. An Experimental Enquiry (1760); Schaffer. Machine Philosophy (1994); Reynolds. Stronger than a Hundred Men (1983).

(обратно)

1075

OED. s. v. civil.

(обратно)

1076

Stewart. A Meaning for Machines (1998). 272–276.

(обратно)

1077

Rolt & Allen. The Steam Engine of Thomas Newcomen (1977). 145.

(обратно)

1078

Allen. The British Industrial Revolution (2009). 173.

(обратно)

1079

Ketterer. The Wonderful Effects of Steam (1998).

(обратно)

1080

Galloway & Hebert. History and Progress of the Steam Engine with a Practical Investigation of Its Structure and Application (1836). Preface (i).

(обратно)

1081

Allen. The British Industrial Revolution (2009). 25–56.

(обратно)

1082

Allen. The British Industrial Revolution (2009). 157, 158.

(обратно)

1083

OED s. v. wind-gun; Wilkins. Mathematicall Magick (1648). 153; Bertoloni Meli. Thinking with Objects (2006). 130; Boyle. A Continuation of New Experiments (1682). 16–18 = Boyle. The Works (1999). Vol. 9. 147–149.

(обратно)

1084

Анализ истории появления паровых машин см. в: Dickinson. A Short History of the Steam Engine (1963). 1–17. Фон Герике сконструировал пневматическое оружие, а затем его примеру последовал Папен: Papin. Shooting by the Rarefaction of the Air (1686); затем Папен вычислил скорость, с которой воздух будет входить в цилиндр с вакуумом. Papin. A Demonstration (1686).

(обратно)

1085

Boyle. A Continuation of New Experiments (1682); предисловие к латинскому изданию (A3v – a1r) = Boyle. The Works (1999). Vol. 9. 124, 125. Насколько я понимаю, Папену принадлежали не только описания экспериментов (на французском), но также латинский текст: трудно понять, что значит утверждение Бойля, что «стиль» и «выбор слов» принадлежат ему (cf. Shapin. Boyle and Mathematics, 1988. 35).

(обратно)

1086

T?nsmann. Wasserbauten und Schifffahrt in Hessen (2009). Папену уделено много внимания в Shapin. The Invisible Technician (1989) и Shapin. A Social History of Truth (1994), как необычному случаю, когда Бойль называет «техника» по имени. Шейпин ни разу не упоминает, что Папена избрали членом Королевского общества (предположительно, за вклад в «Продолжение»), что являлось очевидным признанием того, что он был не просто техником: Hunter. The Royal Society and Its Fellows (1982). 87, 133 n. 3. F369.

(обратно)

1087

Dickinson. A Short History of the Steam Engine (1963). 9–11. Подробнее о Папене см. в: Galloway. The Steam Engine and Its Inventors (1881); Ernouf. Denis Papin (1883); Wintzer. Denis Papins Erlebnisse in Marburg, 1688–1695 (1898); Schaffer. The Show that Never Ends (1995). 13, 14 (но Шаффер путает поршень, приводимый в движение давлением атмосферного воздуха, с гессенским насосом, центробежным насосом, описанным в: Papin. Recueil de diverses pi?ces (1695); он также повторяет старый миф, что Папен построил судно с паровым двигателем, см. ниже); Stewart. The Rise of Public Science (1992). 24–27 (ошибка на с. 25, Hellish Bellows вместо Hessian Bellows). 131, 132, 175–178; Шейпин, предыдущее примечание; Boschiero. Translation, Experimentation and the Spring of the Air: Richard Waller’s ‘Essayes of Natural Experiments’ (2009); и Ranea. Theories, Rules and Calculations (2015), которую я увидел слишком поздно, чтобы принять во внимание. Латинский текст с переводом на немецкий работы Papin. Nova methodus (1690) содержится в T?nsmann & Schneider (eds.). Denis Papin (2009). 136–141, перевод на французский есть в Ducoux. Notice sur Denis Papin (1854). 56–63 и в Figuier. Exposition et histoire (1851). Vol. 3. 419–423; есть также английский перевод работы Папена Nouvelle mani?re pour lever l’eau par la force du feu в Smith. A New Way of Raising Water by Fire (1998). Работы Папена были собраны в: Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894); первый том представляет собой репринт P?an & La Saussaye. La Vie et les ouvrages (1869) (единственный напечатанный том). Из восьми планируемых томов были напечатаны и переплетены, по всей видимости, шесть с половиной, но все (я подозреваю) не попали в продажу. Эта чрезвычайно редкая работа доступна в интернете в США (на http://www.hathitrust.org), но не в Европе. Worldcat указывает один «полный» комплект, скопированный для интернета, в Висконсине; еще один хранится в муниципальной библиотеке в Блуа: Smith. A New Way of Raising Water by Fire (1998). 178, 179. (В экземпляре из Оклахомы отсутствует т. 1, а во всех остальных указанных экземплярах отсутствуют несколько томов. COPAC (Consortium of Online Public Access Catalogues) не указывает ни одного полного экземпляра. Так, экземпляр, который я цитирую, по-видимому, является одним из четырех наиболее полных комплектов.) В томе 7 содержится полная переписка Папена и Лейбница – факт, ускользавший от внимания авторов, анализировавших споры по поводу кинетической энергии, например в Rey. The Controversy between Leibniz and Papin (2010) (здесь датировка писем иногда отличается от той, что приведена в сборнике работ Папена). Большая подборка из переписки Папена и Лейбница, а также другие письма представлены в Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin (1881); существует и современное репринтное издание. Это издание было не известно редакторам собрания сочинений. К работам Папена следует добавить Dr Pappins Letter containing a Description of a Windfountain, описание фонтана, приводимого в движение сжатым воздухом, из Hooke. Lectures de potentia restitutiva (1678). 25–28.

(обратно)

1088

Письмо Лейбницу от 25 июля 1698 г. (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 8. 17–19 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin (1881). 233, 234). К сожалению, ее конструкция нам неизвестна, но в 1704 г. Папен размышлял над идеей поршней, приводимых в действие атмосферным давлением: письмо Лейбницу от 13 марта (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin, 1894. Vol. 8. 151–154 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin, 1881. 284–287. Мне кажется, что это ответ на письмо без даты от Лейбница Папену: Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin, 1894. Vol. 8. 215–219 и Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin, 1881. 276–280).

(обратно)

1089

Письмо Лейбницу от 13 марта 1704 г. и письмо Лейбница без даты, см. выше.

(обратно)

1090

Письмо Лейбницу от 7 сентября 1702 г. (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 8. 126–129 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin (1881). 264–267 и последующая переписка до 23 марта 1705 г. (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 8. 223–226 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin (1881). 342–344).

(обратно)

1091

Интерпретировать этот схематический рисунок сложно. Дикинсон считал – и я с ним согласен, – что это устройство использует атмосферное давление, но редактор в примечании настаивает, что машина использовала пар высокого давления: Dickinson. Sir Samuel Morland (1970). 79. Очевидно, Норт считал, что машина выполняла работу при движении поршней вверх, но такая ошибка не должна удивлять, поскольку он видел только чертежи или макет. В любом случае этот вопрос для нас не слишком важен, поскольку Папен работал с обоими типами паровых машин. Рис Дженкинс, Дикинсон и Ролт считают автором этой конструкции Морланда (Rolt & Allen. The Steam Engine of Thomas Newcomen, 1977. 18, 19), из чего следует, что Норт по памяти нарисовал машину, которую видел несколько лет назад. Авторы не указывают на явное сходство с приводным механизмом Папена и на неоднозначность слова «модель». Уоллис приписывает эту машину Севери (Wallace. The Social Context of Innovation, 1982. 58–60), несмотря на убеждение Севери в непрактичности цилиндров, поскольку приходится преодолевать слишком сильное трение. Версия, что эта машина была сконструирована Папеном или кем-то, кто был знаком с его работами, мне кажется более убедительной.

(обратно)

1092

Тем не менее оно используется в современном значении, когда Севери противопоставляет модель чертежу (или рисунку): Smith. A New Way of Raising Water by Fire (1998). 172.

(обратно)

1093

Gibbon. A Summe or Body of Divinitie Real (1651).

(обратно)

1094

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). 465, 466.

(обратно)

1095

Dickinson. A Short History of the Steam Engine (1963). 18–27.

(обратно)

1096

Gaulke. Die Papin – Savery-Kontroverse (2009).

(обратно)

1097

Papin. Nouvelle mani?re pour ?lever l’eau (1707). Ньюкомен случайно обнаружил, что лучше впрыскивать воду в цилиндр: Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). 533.

(обратно)

1098

Savery. Navigation Improv’d (1698); Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 1. 206, 207; письма Лейбницу от 13 марта 1704, 7 июля 1707 (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin, 1894. Vol. 8. 280–282 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin, 1881. 378–380); и письмо Дроста фон Зеунера Лейбницу от 29 сентабря 1707 (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin, 1894. Vol. 8. 294 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin, 1881. 385): «sa petite machine d’un vaisseau ? roues»; Лейбниц Слоуну, цит. в: T?nsmann. Wasserbauten und Schifffahrt in Hessen (2009). 99.

(обратно)

1099

Миф появился в работе Figuier. Exposition et histoire (1851). Vol. 3. 70–106, 419–432 (в последующих изданиях это Т. 1). В Gerland. Das sogenannte Dampfschiff Papin’s (1880) приводятся верные сведения. Но фальшивую версию продолжают распространять (http://en.wikipedia.org/wiki/Denis_Papin, accessed 3 June 2014); см. также: Gerth. Der Dampfkochtopf = Digestor – Eine Erz?hlung (1987); а также примеч. 40 выше. Теория заговора: http://www.schillerinstitute.org/educ/pedagogy/steam_engine.html.

(обратно)

1100

Smith. A New Way of Raising Water by Fire (1998). 169–177.

(обратно)

1101

Сравните: Лейбниц Папену, 24 или 27 июня 1699 (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin, 1894. Vol. 8. 101, 102, 303, 304 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens Briefwechsel mit Papin, 1881. 248, 249); Stewart. The Rise of Public Science (1992). 14, 15; Boas Hall. Promoting Experimental Learning (1991). 122; Heilbron. Physics at the Royal Society (1983). Esp. 14, 21, 31, 43.

(обратно)

1102

Севери считал это проблемой (Smith. A New Way of Raising Water by Fire, 1998. 174).

(обратно)

1103

Поэтому Папен считал, что его судно с паровым двигателем нужно испытывать не на реке Фульде, а в морском порту: письмо Лейбницу от 7 июля 1707. См. также его письмо Лейбницу от 15 сентября 1707: «Je suis persuad? que si Dieu me fait la gr?ce d’arriver heureusement ? Londres et d’y faire des vaisseaux de cette construction qui aient assez de profondeur pour appliquer la machine ? feu ? donner le mouvement aux rames [paddles], je suis persuad?, dis-je, que nous pourrions produire des effects qui paro?tront incroyables…» (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin, 1894. Vol. 8. 291–293 = Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin, ё1881. 383–385). В работе T?nsmann. Wasserbauten und Schifffahrt in Hessen (2009) верно указано, что утверждение о постройке Папеном работающего парохода – это миф, но высказывается ошибочное предположение, что Папен планировал построить пароход на основе конструкции 1690 г. с поршнем, который приводится в движение атмосферным давлением, а не на основе машины 1707 г., аналогичной машине Севери.

(обратно)

1104

Smith. A New Way of Raising Water by Fire (1998). 169.

(обратно)

1105

Архивы Королевского общества; неверно воспроизведено в Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 7. 74.

(обратно)

1106

Де ла Соссе, как и в Bannister. Denis Papin: Notice sur sa vie et ses ?crits (Blois: F. Jahyer, 1847). 23 (Worldcat указывает лишь на один экземпляр этой работы; еще один находится в коллекции автора этой книги) цитирует отрывки из переписки Лейбница, которые, по его мнению, доказывают, что в 1714 г. Папен был в Гессене: Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 1. 251, 252. См. также: Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin (1881). 114, 256–260.

(обратно)

1107

Rolt & Allen. The Steam Engine of Thomas Newcomen (1977). 39.

(обратно)

1108

Wallace. The Social Context of Innovation (1982). 60, 61.

(обратно)

1109

Rolt & Allen. The Steam Engine of Thomas Newcomen (1977). 38, 39.

(обратно)

1110

Rosen. The Most Powerful Idea in the World (2010). 31 и примеч.; сравните: Rolt & Allen. The Steam Engine of Thomas Newcomen (1977). 36.

(обратно)

1111

Сравните: Mokyr. The Intellectual Origins of Modern Economic Growth (2005), примеч. 298 с Wallace. The Social Context of Innovation (1982). 55, 56.

(обратно)

1112

Цит. Wallace. The Social Context of Innovation (1982). 56.

(обратно)

1113

Anon. Account of Books (1697).

(обратно)

1114

Dickinson. Sir Samuel Morland (1970). 57, 58.

(обратно)

1115

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). 472; Hills. Power from Steam (1989). 33; у машины Севери не было предохранительного клапана (пар мог сбрасываться, если вода не поднималась слишком высоко); Дезагюлье усовершенствовал машину в 1717 г., введя предохранительный клапан.

(обратно)

1116

Иногда говорят, что это более позднее усовершенствование, но см. Rolt & Allen. The Steam Engine of Thomas Newcomen (1977). 79, 80. Во время опытов клапан могли открывать и закрывать вручную, но без автоматизации машина работала бы слишком медленно.

(обратно)

1117

Лейбниц понял эту зависимость: письмо Папену от 28 августа 1698 г. (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin, 1894. Vol. 8. 28–32 = Leibniz, Huygens & others. Leibnizens und Huygens Briefwechsel mit Papin, 1881. 239).

(обратно)

1118

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). Vol. 2. 489, 490.

(обратно)

1119

Hills. Power from Steam (1989). 21, 22.

(обратно)

1120

В English Short Title Catalogue указаны двадцать восемь экземпляров; сравните, например, с тридцатью девятью экземплярами книги Роберта Бойля «Продолжение новых экспериментов» 1682 г.; можно не сомневаться, что сохранилось гораздо больше экземпляров книги Бойля, поскольку это более долговечное издание. Первый французский перевод обеих книг появился в 1688 г.: Papin. La Mani?re d’amollir les os (1688).

(обратно)

1121

Например, она не упоминается в литературе о воздушных насосах: Andrade. The Early History of the Vacuum Pump (1957); Van Helden. The Age of the Airpump (1991); Schimkat. Denis Papin und die Luftpumpe (2009); или в классической работе Wilson. On the Early History of the Air-pump in England (1849).

(обратно)

1122

Вероятно, именно эта модель использовалась в экспериментах, описанных в Boyle. A Continuation of New Experiments (1682), где Бойль в предисловии сообщает нам, что она отличалась от его воздушного насоса (также изобретенного Папеном), который описан и изображен в начале книг Boyle. Experimentorum novorum (1680) и Boyle. A Continuation of New Experiments (1682) (= Boyle. The Works, 1999. Vol. 9. 134. Экземпляр книги Boyle. A Continuation of New Experiments, 1682, указанный в EEBO, неполон, поскольку в нем отсутствуют иллюстрации). Тем не менее там содержатся усовершенствования, датирующиеся 1684 г.: Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 5. 7–11.

(обратно)

1123

Papin. A Continuation of the New Digester (1687). 45.

(обратно)

1124

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). Vol. 2, 470, 482, 483, 533.

(обратно)

1125

Papin. A Continuation of the New Digester (1687). 54, 55.

(обратно)

1126

Papin. A Continuation of the New Digester (1687). 41, 48, 116.

(обратно)

1127

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). Vol. 2. 474 (см. также: 532, 533).

(обратно)

1128

Desaguliers. A Course of Experimental Philosophy (1734). Vol. 2. 468.

(обратно)

1129

Galilei. Le opere (1890). Vol. 7. 78.

(обратно)

1130

Mill. Principles of Political Economy (1909). Bk 4. Ch. 1. § 2. Тем не менее Чанлин Куа пишет: «Идея, что научный прогресс привел к постоянному расширению нашей власти над природой, – это романтический миф». Kwa. Styles of Knowing (2011). 11.

(обратно)

1131

Gray. Heresies (2004). 3.

(обратно)

1132

Sarton. The Study of the History of Science (1936). 5.

(обратно)

1133

Koyr?. ?tudes Galil?ennes (1966). 11.

(обратно)

1134

Kuhn. The Essential Tension (1977): см. указатель, progress of science.

(обратно)

1135

Kuhn. Structure (1970). 170.

(обратно)

1136

Rorty. Science as Solidarity (1991). 39. См. также: Rorty. Thomas Kuhn, Rocks and the Laws of Physics (1999). 179, 180. Краткую и эффективную критику взглядов Рорти на науку см. в: Williams. Essays and Reviews, 1959–2002 (2014). 204, 215.

(обратно)

1137

Quine. Two Dogmas of Empiricism (1951). Тот факт, что тезис Дюэма – Куайна верен не всегда и что его нужно доказывать в каждом конкретном случае, продемонстрирован в: Gr?nbaum. The Duhemian Argument (1960). Более того, сам Дюэм никогда не поддерживал тезис Дюэма – Куайна: Ariew. The Duhem Thesis (1984). В работе Laudan. Demystifying Underdetermination (1990) приведена убедительная критика неверного применения тезиса. Поппер обращался к тезису Дюэма в 1935 г.: Popper. The Logic of Scientific Discovery (1959). 42, 78–84.

(обратно)

1138

Biagioli. Scientific Revolution, Social Bricolage and Etiquette (1992); Johns. The Nature of the Book (1998) (см. также: Eisenstein. An Unacknowledged Revolution Revisited, 2002; Johns. How to Acknowledge a Revolution, 2002; Livingstone & Withers (eds.). Geography and Revolution, 2005; Ogborn & Withers. Book Geography, Book History, 2010). Локальность и случайность являются основой сильной программы: сравните Bloor. Anti-Latour (1999). Озабоченность тем, что тезис локальности не уравновешен изучением вопроса распространения науки, см. в: Secord. Knowledge in Transit (2004). 660; смелую, но неудачную попытку избежать бинарности локальность/глобализм см. в: Latour. We Have Never Been Modern (1993).

(обратно)

1139

Hunter. The Royal Society and Its Fellows (1982). 107.

(обратно)

1140

В этом отношении достойным подражания мне кажется подход в: Horton. Patterns of thought (1997).

(обратно)

1141

Сравните Bourdieu. Science of Science (2004).

(обратно)

1142

Hacking. How Inevitable are the Results of Successful Science? (2000). 64–66, Hacking. The Social Construction of What? (1999). 163–165.

(обратно)

1143

Cohen. Roemer and the First Determination of the Velocity of Light (1676) (1940); Van Helden. Roemer’s Speed of Light (1983); Kristensen & Pedersen. Roemer, Jupiter’s Satellites and the Velocity of Light (2012).

(обратно)

1144

Сведения для первой таблицы взяты из Boyer. Early Estimates of the Velocity of Light (1941), а для второй – из Fowles. Introduction to Modern Optics (1989). 6 и https://en.wikipedia.org/wiki/Speed_of_light#First_measurement_attempts (от 8 декабря 2014). См. также: MacKay & Oldford. Scientific Method, Statistical Method and the Speed of Light (2000).

(обратно)

1145

Хасок Чан избегает слова «конкуренция», предпочитая термин «познавательная итерация»: Chang. Inventing Temperature (2004). 44–48, 212–217, 226–231.

(обратно)

1146

Willmoth. R?mer, Flamsteed, Cassini and the Speed of Light (2012). 49.

(обратно)

1147

Schaffer. Glass Works (1989). 100.

(обратно)

1148

Shapiro. The Gradual Acceptance of Newton’s Theory of Light (1996). Убедительная альтернатива рассказу Шаффера о сопротивлении первой публикации Ньютона представлена в: Bechler. Newton’s 1672 Optical Controversies (1974); для Бехлера главный вопрос не воспроизведение, а утверждение Ньютона о достоверности.

(обратно)

1149

Whitley. Black Boxism (1970); Callon. Bo?tes noires (1981); Pinch. Opening Black Boxes (1992); использование этого термина установлено в работе Pinch. Confronting Nature (1986).

(обратно)

1150

Boyle. Certain Physiological Essays (1661). 27, 28 = Boyle. The Works (1999). 2:26 (фраза «а не артерии» взята из второго издания).

(обратно)

1151

Mela. De orbis situ libri tres. Adiecta sunt praeterea loca aliquot ex Vadiani commentariis (1530). S2(rv).

(обратно)

1152

Brook. Vermeer’s Hat (2008). 26–53.

(обратно)

1153

Williams. Voyages of Delusion (2002); Fleming. Barrow’s Boys (1998).

(обратно)

1154

Алессандро Акиллини утверждал, что если Земля светится, то издалека она должна сиять, как Луна или как одна из планет: Achillini. De Elementis (1505). 85r. Но до этого он настаивал, что Земля не светится.

(обратно)

1155

Wootton. Galileo (2010). 64.

(обратно)

1156

Palmieri. Galileo and the Discovery of the Phases of Venus (2001).

(обратно)

1157

Jardine. The Scenes of Inquiry (2000).

(обратно)

1158

Lakatos. The Methodology of Scientific Research Programmes (1978).

(обратно)

1159

Довольно изящную защиту реализма см. в: Leplin (ed.). Scientific Realism (1984).

(обратно)

1160

Серьезную критику идеи зависимости от первоначально выбранного пути см. в: Pinch & Bijker. The Social Construction of Facts and Artefacts (1987); аргументы в пользу важности этой идеи см. в: Pickering. The Mangle of Practice (1995). 185, 209. Здесь необходимо различать реальный путь, по которому следует человек при выходе из лабиринта, – скорее всего, в высшей степени хаотичный и случайный – и заранее предопределенный маршрут, который позволяет выйти из лабиринта. О вопросах и ответах см.: Collingwood. An Autobiography (1939). Моя аргументация отличается от той, что приведена в работе Hacking. The Self-Vindication of the Laboratory Sciences (1992); совершенно очевидно, что в случае некоторых лабораторных наук существует зависимость между используемым оборудованием и полученными результатами, и они подкрепляют друг друга. Но этого не наблюдается в примерах, которые рассматриваются ниже.

(обратно)

1161

Weinberg. Sokal’s Hoax (1996); критические комментарии см.: Weinberg, Labinger and Collins (eds.). The One Culture? (2001). 238. Brown. Who Rules in Science? (2001). 19. Rorty. Thomas Kuhn, Rocks and the Laws of Physics (1999). 182–187.

(обратно)

1162

A?t-Touati. Fictions of the Cosmos (2011). 105.

(обратно)

1163

Hacking. How Inevitable are the Results of Successful Science? (2000); см. также: Jardine. The Scenes of Inquiry (2000); Stanford. Exceeding Our Grasp (2010). Интересным примером служит математика. Критику теории зависимости от первоначально выбранного пути см.: Heeffer. On the Curious Historical Coincidence of Algebra and Doubleentry Bookkeeping (2011); но Паскаль, по всей видимости, заново открыл геометрию Эвклида, а Сриниваса Рамануджан – бо?льшую часть современной математики, хотя также получил множество уникальных результатов.

(обратно)

1164

Sokal. Beyond the Hoax (2008). 234–235; обратите внимание на осторожность и нечеткость формулировки.

(обратно)

1165

O’Grady. Wittgenstein and Relativism (2004). 328, 329.

(обратно)

1166

Работа Ginzburg. Myths, Emblems, Clues (1990). 96–125 является основой для размышлений на эти темы. Возможно, Витгенштейн осознавал силу этого аргумента: O’Grady. Wittgenstein and Relativism (2004).

(обратно)

1167

Moore. A Defence of Common Sense (1925). Подход историка см. в: Rosenfeld. Common Sense: A Political History (2011).

(обратно)

1168

Galilei. Le opere (1890). Vol. 4. 154, 217.

(обратно)

1169

Galilei. Le opere (1890). Vol 4. 218, 219.

(обратно)

1170

Galilei. Le opere (1890). Vol. 4. 364, 365, 391.

(обратно)

1171

Galilei. Le opere (1890). Vol. 4. 393.

(обратно)

1172

Galilei. Le opere (1890). Vol. 4. 385.

(обратно)

1173

Haack. Manifesto of a Passionate Moderate (1998). 94 – но см. 105, где это признается.

(обратно)

1174

Geis & Bunn. A Trial of Witches (1997).

(обратно)

1175

Chalmers. Qualitative Novelty in Seventeenth-century Science (2015)

(обратно)

1176

Biagioli. The Social Status of Italian Mathematicians, 1450–1600 (1989).

(обратно)

1177

Galilei. Le opere (1890). Vol. 5. 386.

(обратно)

1178

См. выше, примеч. 45.

(обратно)

1179

Cunningham. Getting the Game Right (1988). 370.

(обратно)

1180

Latour. On the Partial Existence of Existing and Non-existing Objects (2000); даже Хакинг находит это «безответственно игривым»: Hacking. Historical Ontology (2002). 11.

(обратно)

1181

Сравните Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 232, 233, 237; Kuhn. The Trouble with the Historical Philosophy of Science (1992). 9.

(обратно)

1182

Kuhn. The Trouble with the Historical Philosophy of Science (1992). 14.

(обратно)

1183

Kuhn. The Trouble with the Historical Philosophy of Science (1992). 9. Pinch. Kuhn – The Conservative and Radical Interpretations (1997) (первая публикация 1982) представляет собой ценный обзор неоднозначного наследства Куна.

(обратно)

1184

Lehoux. What Did the Romans Know? (2012). 232, 233. Интересным примером служит скорость звука: больше ста лет сохранялась существенная разница между теоретическим и экспериментальным значением скорости звука. Природа все время сопротивляется (Finn. Laplace and the Speed of Sound (1964).

(обратно)

1185

Chang. Is Water Н2О? (2012). 203–251, особенно 215–224. Браун и Сокал используют для этой цели термин «объективизм»: Brown. Who Rules in Science? (2001). 92; Sokal. Beyond the Hoax (2008). 229. Но, как показывает сам Браун (101–104), понятие объективности может вызывать серьезную путаницу.

(обратно)

1186

Kuhn. The Trouble with the Historical Philosophy of Science (1992). 9.

(обратно)

1187

Popper. The Logic of Scientific Discovery (1959). 22 (из предисл. 1958). Новый эпиграф (14) был добавлен при первом переиздании книги (см. «Благодарности» на с. 3). В последующих изданиях нумерация страниц другая.

(обратно)

1188

Kuhn. Structure (1970). 135–142.

(обратно)

1189

Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931). 47.

(обратно)

1190

Hexter. The Historian and His Day (1954). 231.

(обратно)

1191

Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931).

(обратно)

1192

Butterfield. The Whig Interpretation of History (1931). 16.

(обратно)

1193

Wilson & Ashplant. Whig History (1988).

(обратно)

1194

Ashplant & Wilson. Present-centred History and the Problem of Historical Knowledge (1988). 274.

(обратно)

1195

Mayer. The Roman Inquisition: A Papal Bureaucracy (2013); Mayer. The Roman Inquisition: Trying Galileo (2015).

(обратно)

1196

Malcolm. Hobbes’s Science of Politics and His Theory of Science (2002); Malcolm. Hobbes and Roberval (2002). 187–189; Hull. Hobbes and the Premodern Geometry of Modern Political Thought (2004), особенно 121, 122.

(обратно)

1197

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 150.

(обратно)

1198

Hobbes. Philosophicall Rudiments Concerning Government and Society (1651). 284; Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 153, 154.

(обратно)

1199

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Airpump (1985). 332.

(обратно)

1200

Сравните с Bloor. Wittgenstein (1983). 3.

(обратно)

1201

Shapin & Schaffer. Leviathan and the Air-pump (1985). 148, цит. перевод De Corpore. 65, 66.

(обратно)

1202

Laslett. Commentary (1963). 863 (в оригинале текста явная опечатка: там написано «историки»); см. дискуссию в Jardine. Whigs and Stories (2003).

(обратно)

1203

Goldie. The Context of the Foundations (2006). 32.

(обратно)

1204

Merton. Unanticipated Consequences (1936).

(обратно)

1205

Mayr. When is Historiography Whiggish? (1990); Alvargonz?lez. Is the History of Science Essentially Whiggish? (2013). Что касается утверждения, что историки, исповедующие подобные взгляды, должны быть отлучены от профессии, см.: Shapin. Possessed by the Idols (2006), а также в моем ответе на письма читателей.

(обратно)

1206

Foucault. L’arch?ologie du savoir (1969).

(обратно)

1207

James. The Problem of Mechanical Flight (1912).

(обратно)

1208

Weinberg. Sokal’s Hoax (1996).

(обратно)

1209

Rorty. Thomas Kuhn, Rocks and the Laws of Physics (1999). 186.

(обратно)

1210

Необычный, но неубедительный релятивистский подход к истории велосипеда см. в: Pinch & Bijker. The Social Construction of Facts and Artefacts (1984). 411–419.

(обратно)

1211

Фраза принадлежит Ромену Роллану и была использована в названии газеты, которую выпускал Грамши, L’ordine nuovo.

(обратно)

1212

Kuhn. Structure (1970). 163.

(обратно)

1213

Popper. Objective Knowledge (1972). 23.

(обратно)

1214

La Bo?tie. De la servitude volontaire (1987).

(обратно)

1215

Greenblatt. The Swerve (2011); Screech (ed.). Montaigne’s Annotated Copy of Lucretius (1998); Popkin. The History of Scepticism (1979).

(обратно)

1216

Montaigne. The Complete Essays (1991). 643, 644.

(обратно)

1217

Montaigne. The Complete Essays (1991). 502–504, 594, 595 (аргумент, повторенный Вольтером в «Кандиде»).

(обратно)

1218

Montaigne. The Complete Essays (1991). 642–644.

(обратно)

1219

Montaigne. The Complete Essays (1991). 555, 567.

(обратно)

1220

Montaigne. The Complete Essays (1991). 683.

(обратно)

1221

За последние тридцать лет научные взгляды на атеизм ранней современной эпохи значительное изменились, но Монтеня по-прежнему считают христианином. О моем подходе к этим вопросам см., например, Wootton. Lucien Febvre and the Problem of Unbelief (1988); современную дискуссию о гуманизме эпохи Возрождения см. в: Brown. The Return of Lucretius (2010), предисловие и глава 1. Комментарии Монтеня к Лукрецию демонстрируют его знание критики Лукрецием любых религиозных убеждений.

(обратно)

1222

Montaigne. The Complete Essays (1991). 595.

(обратно)

1223

Montaigne. The Complete Essays (1991). 652, 653.

(обратно)

1224

Nagel. What is It Like to be a Bat? (1974).

(обратно)

1225

Tunstall & Diderot. Blindness and Enlightenment (2011) – хотя мое понимания этого текста по очевидным причинам отличается от понимания Танстолла.

(обратно)

1226

Eisenstein. The Printing Press as an Agent of Change (1979); Eisenstein. The Printing Revolution (1983); Baron, Lindquist & Shevlin (eds.). Agent of Change (2007). В целом я отдаю предпочтение Эйзенштейн, а не ее критикам (например, McNally (ed.). The Advent of Printing (1987): см. также выше: с. 60, 197, 198 и 302–306.

(обратно)

1227

Sharratt. Galileo (1994). 140; Galilei. Le opere (1890). Vol. 6. 232.

(обратно)

1228

Mazur. Enlightening Symbols (2014); Padoa. La Logique d?ductive (1912). 21.

(обратно)

1229

Tilling. Early Experimental Graphs (1975); Maas & Morgan. Timing History (2002).

(обратно)

1230

Rybczynski. One Good Turn (2000).

(обратно)

1231

Ginsburg. On the Early History of the Decimal Point (1928).

(обратно)

1232

Hacking. The Emergence of Probability (2006). xvi. Цит. по: Butterfield. The Origins of Modern Science (1950); и xx, ссылка на Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994); Hacking. Language, Truth and Reason (1982) (переиздано в: Hacking. Historical Ontology (2002); Hacking. ‘Style’ for Historians and Philosophers (1992) переиздано в Hacking. Historical Ontology (2002); Hacking. Inaugural Lecture (2002). Хакинг идет по стопам Crombie. Styles of Scientific Thinking (1994), работы, которую Кромби назвал «готовящейся к изданию» еще в 1980 г. (Crombie. Philosophical Presuppositions, 1980). Критику см. в: Kusch. Hacking’s Historical Epistemology (2010). Подход, основанный на позиции Кромби, см. в: Kwa. Styles of Knowing (2011).

(обратно)

1233

Изучение истории инструментов мышления или фундаментальных понятий получило название «историческая эпистемология». Авторство термина принадлежит Гастону Башляру. См.: Daston. Historical Epistemology (1994). Она описывает этот термин как «хакинговский», но Ян Хакинг предпочитает термин Футо «археология знаний»: Hacking. The Emergence of Probability (2006). Historical Ontology в: Hacking. Historical Ontology (2002). Недавно Дастон предложила альтернативу, «история эмерджентностей»: Daston. The History of Emergences (2007).

(обратно)

1234

Putnam. Mind, Language, and Reality (1975). 73.

(обратно)

1235

Laudan. A Confutation of Convergent Realism (1981). На мой взгляд, Лодан несколько преувеличивает, но попытки проанализировать его тезис (такие, как в Psillos. Scientific Realism (1999). 101–145) выглядят не слишком убедительно.

(обратно)

1236

Chang. Is Water Н2О? (2012). 224–227.

(обратно)

1237

Newcastle. Philosophical Letters (1664). 508.

(обратно)

1238

Wootton. Bad Medicine (2006). См. комментарии Папена в его письме Лейбницу от 10 июля 1704 г. (Papin. La Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 8. 190–194 = Leibniz, Huygens and others. Leibnizens und Huygens Briefwechsel mit Papin (1881). 317–321. Плацебо: Papin. Le Vie et les ouvrages de Denis Papin (1894). Vol. 8. 206–208 = Leibniz, Huygens and others. Leibnizens und Huygens’ Briefwechsel mit Papin (1881). 328–330.

(обратно)

1239

См. выше, гл. 11, § 4.

(обратно)

1240

Моя позиция совпадает с позицией, изложенной в Hacking. Five Parables (1984) и в Hacking. Historical Ontology (2002). 43–45.

(обратно)

1241

Boyle. Some Considerations (1663). 84 = Boyle. The Works (1999). Vol 3. 257; похожие рассуждения, но в светских терминах, см. в: Kuhn. Structure (1970). 173.

(обратно)

1242

Koyr?. Newtonian Studies (1965). 65.

(обратно)

1243

Shea. Designing Experiments (2003). 116.

(обратно)

1244

Febvre. Le Probl?me de l’incroyance (1942); Febvre. The Problem of Unbelief (1982); Wootton. Lucien Febvre and the Problem of Unbelief (1988).

(обратно)(обратно)

Оглавление

Введение

1. Современное мышление

2. Идея научной революции

Часть I Небо и земля

  3. Рождение открытия

  4. Планета земля

Часть II Увидеть – значит поверить

  5. Математизация мира

  6. Миры гулливера

Часть III Получение знания

  7. Факты

  8. Эксперименты

  9. Законы

  10. Гипотезы / теории

  11. Свидетельство и суждение

Часть IV Рождение современного мира

  12. Машины

  13. Мир расколдовывается

  14. Знание – сила

Заключение Изобретение науки

  15. В защиту науки

  16. Наш постмодернистский мир

  17. «Что я знаю?»

Комментарии

  Греческая и средневековая «наука»

  Религия

  Витгенштейн: не релятивист

  Релятивизм и релятивисты

  Датировка и цитаты

  Интернет

Благодарности

Библиография

Фотоматериалы

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg