Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Пролог

По телевизору снова показывают динозаврика Барни. Терпеть не могу и самого Барни, и его музыкальную заставку. Ее поют на мотив «Янки Дудл Денди».

Я смотрю, как дети скачут, резвятся и прыгают в широкие объятия огромного лилового динозавра, потом обвожу взглядом комнату, в которой нахожусь. Здешние дети неподвижно лежат на полу или обмякли в креслах. Ремень удерживает меня, не позволяя сползти с инвалидной коляски. Мое тело – так же как их тела – тюрьма, из которой я не могу убежать: когда я пытаюсь заговорить, с моих губ не слетает ни звука; когда я велю своей руке двигаться, она не шелохнется.

Есть только одно различие между мной и этими детьми: мой разум прыгает и скачет, крутит колесо и сальто-мортале, словно пытаясь вырваться из оков, создавая пылающую вспышку роскошных красок в мире серости. Но никто этого не знает, потому что я не могу рассказать. Люди думают, что я – пустая скорлупка, потому-то я и сидел здесь, смотря по телевизору «Барни» или «Короля Льва» день за днем на протяжении последних девяти лет, и как раз в тот момент, когда мне уже казалось, что ничего хуже быть не может, начинались «Телепузики».

Мне 25 лет, но мои воспоминания о прошлом начинаются лишь с того момента, когда я вернулся к жизни оттуда, где потерялся, – чем бы это место ни было. Я словно увидел вспышки света во тьме, слыша, как люди вокруг говорят о моем 16-м дне рождения и гадают, стоит ли сбривать щетину на моем подбородке. Услышанное напугало меня, поскольку, хотя у меня не было никаких воспоминаний, никакого ощущения прошлого, я был уверен, что я еще ребенок, а голоса вокруг говорили о человеке, который вот-вот станет мужчиной. А потом до меня постепенно дошло, что говорят они обо мне, – и примерно тогда же я начал понимать, что у меня есть мать и отец, брат и сестра, с которыми я виделся в конце каждого дня.

Вы когда-нибудь видели такие фильмы, где персонаж просыпается в образе призрака, но не знает, что он уже умер? Вот так все и было, когда до меня дошло, что люди смотрят сквозь меня или мимо, а я не понимал, почему. Как бы я ни старался просить и умолять, вопить и кричать, я не мог заставить их обратить на меня внимание. Мой разум был заточен внутри беспомощного тела, я был не властен над своими руками и ногами, и голос мой был нем. Я не мог ни издать звука, ни подать знака, чтобы дать хоть кому-нибудь понять, что я вновь пришел в себя. Я был невидим – призрачный мальчик.

Так я научился хранить свою тайну и стал безмолвным свидетелем мира, окружавшего меня, и жизнь моя текла мимо в бесконечной последовательности одинаковых дней. Девять долгих лет минуло с того момента, как я снова пришел в сознание, и все это время меня спасало лишь то, что я пользовался единственным оставшимся у меня инструментом – своим разумом, исследуя им все, начиная от черной бездны отчаяния до психоделических ландшафтов фантазии.

Вот как все было вплоть до того момента, когда я познакомился с Вирной, и теперь она одна подозревает, что внутри меня скрыто активное сознание. Вирна верит, что я понимаю больше, чем кто-либо считает возможным. И она хочет, чтобы я доказал это завтра, когда меня будут тестировать в клинике, которая специализируется на возвращении голоса немым, где помогают общаться всем – от пациентов с синдромами Дауна и Каннера (аутизмом) до жертв опухоли мозга или инсульта. Какая-то часть меня не осмеливается поверить, что эта встреча сможет выпустить на свободу человека, спрятанного внутри скорлупки. Мне потребовалось так много времени, чтобы примириться с тем, что я заперт внутри собственного тела – примириться с невообразимым, – что страшно даже думать о том, что я смогу изменить свою судьбу. Но, как бы мне ни было страшно, когда я представляю себе возможность, что кто-то наконец поймет, что я здесь, я чувствую, как птица, именуемая надеждой, нежно трепещет крылышками внутри моей груди.

1: Отсчитывая время

Каждый свой день я провожу в стационаре дневного пребывания в пригороде большого южноафриканского города. Всего в нескольких часах дороги отсюда – холмы, покрытые желтым кустарником, где рыщут львы в поисках добычи. По пятам за ними следуют гиены, мародерствующие среди остатков львиной трапезы, а за ними летят стервятники в надежде ободрать последние клочки плоти с костей. Ничто не пропадает зря. Животное царство – идеальный цикл жизни и смерти, такой же нескончаемый, как само время.

Я пришел к настолько полному пониманию бесконечности времени, что научился теряться в нем. Бывает, проходят целые дни, если не недели, когда я закрываюсь в себе и становлюсь совершенно черным внутри – этакое ничто, которое моют и кормят, перемещают с инвалидной коляски на кровать, – или с головой погружаюсь в крохотные вспышки жизни, которые вижу вокруг себя. Муравьи, ползающие по полу, существуют в мире войн и вражды, бои выигрываются и проигрываются, и я остаюсь единственным свидетелем истории столь же кровавой и ужасной, как и история любого народа.

Теперь я умею повелевать временем, а не быть его пассивным реципиентом. Мне редко попадаются на глаза часы, но я научился определять время по рисунку, который плетут вокруг меня солнечные лучи и тени, после того как до меня дошло, что можно запоминать, как падает свет всякий раз, как кто-нибудь спрашивает время. Еще один ориентир для оттачивания этого метода – фиксированные моменты, которые с такой неумолимостью дарят мне здешние дни: утреннее питье в 10 утра, ланч в 11.30, дневное питье в три часа. В конце концов, у меня масса возможностей для практики.

Это означает, что теперь я могу терпеть эти дни, смотреть им в лицо и отсчитывать их, минута за минутой, час за часом, позволяя безмолвным звукам чисел наполнять меня – мягким изгибам шестерок и семерок, приятному стаккато восьмерок и единиц. Убив таким образом целую неделю, я преисполняюсь благодарности за то, что живу в такой стране, где в солнце нет недостатка. Я бы никогда не научился одерживать победы над часами, если бы родился в Исландии. Тогда мне пришлось бы позволить времени бесконечно омывать меня своими волнами, постепенно истачивая, точно гальку на пляже.

Откуда я знаю то, что знаю, например, что Исландия – страна самых длинных дней и ночей или что вслед за львами идут гиены и хищные птицы, – это для меня тайна. За исключением той информации, которую я слышу, когда включают радио или телевизор – эти голоса подобны дуге радуги над горшком с золотом, которым является для меня окружающий мир, – мне не дают никаких уроков, я не читаю никаких книг. Это поневоле наводит на мысль, что свои знания я приобрел до того, как заболел. Пусть болезнь навечно сплела узлами мое тело, но мой разум она взяла в заложники лишь временно.

Сейчас полдень, и это означает, что осталось меньше пяти часов до того момента, когда отец приедет забрать меня. Это самое яркое мгновение любого дня, поскольку оно означает, что стационар наконец останется позади, когда папа ровно в пять вечера увезет меня отсюда. И даже описать не могу, в какое возбуждение я прихожу в те дни, когда мама приезжает за мной пораньше, окончив работу в два часа!

Сейчас я начну считать – секунды, потом минуты, потом часы, – и, надеюсь, это заставит отца приехать чуточку быстрее.

Один, два, три, четыре, пять…

Надеюсь, папа включит в машине радио, чтобы мы могли послушать репортаж с матча по крикету по дороге домой.

– Аут! – порой восклицает он после очередной подачи.

Примерно то же самое происходит, когда мой брат Дэвид играет в компьютерные игры, если я нахожусь в комнате.

– Перехожу на следующий уровень! – время от времени вскрикивает он, и пальцы его летают по клавиатуре.

Никто из них и представления не имеет о том, как я дорожу этими мгновениями. Когда мой отец разражается радостными возгласами в момент победного броска или мой брат разочарованно хмурит брови, пытаясь набрать больше очков, я молча воображаю себе шутки, которые я отпускал бы, проклятия, которые выкрикивал бы вместе с ними, если бы только мог, – и на несколько драгоценных мгновений больше не чувствую себя аутсайдером.

Как бы мне хотелось, чтобы папа уже приехал!

Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять…

Тело мое сегодня кажется каким-то особенно отяжелевшим, и ремень, заставляющий меня сидеть прямо, врезается сквозь одежду в кожу. Болит правое бедро. Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь уложил меня и облегчил эту боль. Сидеть многие часы подряд вовсе не так удобно, как вы могли бы себе представить. Вы же наверняка видели мультики, в которых персонаж падает с утеса, врезается в землю и – шарах! – разлетается на кусочки? Вот так я себя чувствую – как будто меня расколотили на миллион осколков, и каждый из них болит. Гравитация становится болезненной, когда действует на тело, не приспособленное для этой цели.

Пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Одна минута.

Четыре часа пятьдесят девять минут – столько еще осталось.

Один, два, три, четыре, пять…

Как бы я ни старался отвлечься, мой разум все время возвращается к боли в бедре. Я думаю о том разбившемся мультяшном человечке. Иногда я жалею, что не могу врезаться в землю, как он, и разбиться на мириад осколков. Потому что тогда, может быть, я смог бы так же, как он, вскочить на ноги и, точно по волшебству, снова стать целым – а потом броситься бежать.

2: Бездна

До двенадцати лет я был обычным мальчишкой – может быть, чуть более стеснительным и не таким непоседой, как большинство, но вполне счастливым и здоровым. Больше всего мне нравились всякие электрические и электронные штуки, и у меня явно был к ним врожденный талант, потому что моя мать доверяла мне чинить розетки в одиннадцать лет, а к тому времени я уже несколько лет собирал электрические контуры. Благодаря своему дару я без проблем встроил кнопку перезагрузки в родительский компьютер и соорудил систему сигнализации, чтобы защитить свою комнату от младших брата и сестры, Дэвида и Ким. Оба были полны решимости взять штурмом мое крохотное царство, наполненное конструкторами «Лего», но единственным живым существом, которому я разрешал входить туда, не считая родителей, была наша маленькая рыжая собачонка по имени Паки, которая бегала за мной по пятам повсюду.

За последние годы я много чего наслушался во время бесконечных встреч и консультаций у врачей, поэтому знал, что в январе 1988 года я пришел домой из школы, жалуясь на боль в горле, и после этого больше в школу не возвращался. В последующие недели и месяцы я перестал есть, подолгу спал среди дня и жаловался на болезненные ощущения при ходьбе. Тело мое начало слабеть, поскольку я перестал им пользоваться. То же самое происходило и с сознанием: вначале из памяти стали выпадать факты, потом – привычные действия, например, я стал забывать полить свой бонсай, а под конец не помнил даже лиц людей.

Чтобы помочь вспоминать, родители подарили мне рамку с семейными фотографиями, которую я носил с собой повсюду, а моя мама, Джоан, проигрывала мне видео с изображением отца, Родни, каждый день, когда он уезжал на работу. Но их надежды на то, что повторение не даст воспоминаниям ускользнуть из моего сознания, оказались бесплодны. Моя речь постепенно разрушалась, я забывал, кто я и где я. Свои последние слова я произнес, лежа на больничной койке, примерно через год после того, как заболел.

– Когда домой? – спросил я у мамы.

Ничто не помогало: мышцы мои становились дряблыми, конечности сводили судороги, а пальцы рук и ног скрючились, точно птичьи когти. Вес мой стремительно падал, и родители будили меня, чтобы накормить, не давая мне умереть от голода. Отец придерживал меня в вертикальном положении, а мать ложка за ложкой проталкивала пищу в мой рот, и я инстинктивно глотал. Если не считать этого, я вообще не двигался. Я ни на что не реагировал. Я пребывал в состоянии своего рода бодрствующей комы, необъяснимом, поскольку врачи не могли ни поставить диагноз, ни выяснить, что стало его причиной.

Поначалу медики решили, что мои проблемы имеют психологический источник, и я провел несколько недель в психиатрическом отделении. Только после того как меня, страдающего от обезвоживания, перевели в обычную палату и после того как психологи потерпели неудачу, пытаясь убедить меня поесть или попить, они наконец признали, что моя болезнь имеет физическую природу, а не психическую. Последовали рентгеновские снимки и электрокардиограммы, магнитно-резонансные исследования и анализы крови, меня лечили от туберкулеза и криптококкового менингита, но никакого достоверного диагноза так и не удалось поставить. На мне пробовали один способ лечения за другим – хлористый магний и калий, амфотерицин и ампициллин – но от них не было никакого толку. Я ушел за пределы той реальности, которую способна понять медицина. заблудился в стране, где живут драконы, и никто не мог меня спасти.

Все, что могли сделать мои родители, – это смотреть, как я день за днем ускользаю от них: они пытались заставить меня ходить, но мое тело приходилось поддерживать на весу, поскольку ноги все больше и больше слабели; они возили меня по больницам всей Южной Африки, с одного исследования на другое, но ни одно из них ничего не обнаруживало; они писали отчаянные письма экспертам из Америки, Канады и Англии, а те отвечали, что их южноафриканские коллеги наверняка делают все возможное.

Спустя год врачи признали, что перебрали все возможные варианты лечения. Единственное, что они смогли сказать, – это что я страдаю от дегенеративного невралгического расстройства, причина и прогноз которого неизвестны, и посоветовали родителям поместить меня в интернат, позволив болезни идти своим чередом. Медицинский мир вежливо, но решительно умыл руки, и моим матери и отцу, в сущности, посоветовали дожидаться, пока моя смерть не освободит всех нас.

Итак, меня забрали домой, оставив на попечении матери, которая ушла с работы (она была рентгенологом), чтобы присматривать за мной. Тем временем мой отец, инженер-механик, был вынужден отдавать работе столько времени, что часто не успевал приехать домой, чтобы пожелать спокойной ночи Дэвиду и Ким. Ситуация сложилась невыносимая. После того как я прожил около года дома и мне исполнилось 14 лет, родители решили, что я буду проводить дни в стационаре временного пребывания – том самом, где я нахожусь сейчас, – но каждый вечер они станут забирать меня домой.

Я заблудился в своем темном, невидимом мире – и так прошли годы. Мои родители даже пробовали застилать матрацами пол в гостиной, чтобы вместе с Ким и Дэвидом жить так же, как я – на уровне пола, – в надежде, что это поможет до меня дотянуться. Но я лежал там, словно пустая раковина, не сознавая ничего вокруг себя. А потом в один прекрасный день вдруг начал возвращаться к жизни.

3: Глоток воздуха

Я – морская тварь, ползающая по океанскому дну. Здесь темно. Холодно. Надо мной, подо мной и вокруг меня нет ничего, кроме черноты.

Но потом я начинаю видеть проблески света, появляющиеся над головой. Я не понимаю, что они такое.

Что-то подсказывает мне, что я должен попытаться дотянуться до них. Это осознание гонит меня вверх, и я рывками тянусь к осколкам света, разбросанным по поверхности высоко надо мною. Они пляшут и сплетают узоры из золота и тени.

* * *

Мои глаза фокусируются. Я смотрю в упор на стенную панель. Я уверен, что она выглядит не так, как обычно, но не понимаю, откуда я это знаю.

* * *

Шепот проносится по моему лицу – сквозняк.

* * *

Чувствую, как пахнет солнечный свет.

* * *

Музыка, громкая, оловянная. Дети поют. Их голоса подплывают и уплывают, становятся громче, приглушаются, наконец умолкают.

* * *

В поле моего зрения вплывает ковер. Вихрь черных, белых и бурых красок. Я в упор смотрю на него, пытаясь сфокусировать взгляд, но тьма вновь охватывает меня.

* * *

Холодное мокрое полотенце прижимается к моему лицу, и я чувствую, как мои щеки возмущенно горят, и чья-то рука поддерживает мою шею.

– Сейчас-сейчас, секундочку, – произносит чей-то голос. – Мы ведь должны позаботиться о том, чтобы ты теперь был чистым мальчиком, не так ли?

* * *

Блики света становятся ярче. Я приближаюсь к поверхности. Мне хочется прорваться сквозь нее, но я не могу. Все вокруг слишком быстрое, а я по-прежнему неподвижен.

* * *

Я чувствую какой-то запах.

Мучительно поднимаю веки вверх. Какие же они тяжелые!

Прямо передо мной стоит маленькая девочка. Ниже талии она обнажена. Ее рука выпачкана чем-то бурым. Она хихикает и пытается открыть дверь.

– Куда это ты собралась, мисс Мэри? – спрашивает голос, и на самом краю моего поля зрения появляется пара ног.

Я слышу, как закрывается дверь, а потом раздается стон отвращения.

– Опять, Мэри! – восклицает голос. – Глянь-ка только на мою руку!

Маленькая девочка смеется. Ее радость подобна ветерку, который проделывает борозду в песке, гладким полотном покрывающем безлюдный пляж. Я чувствую, как он вибрирует внутри меня.

* * *

Еще голос. Кто-то говорит. Два слова: шестнадцать и смерть. Я не понимаю, что они означают.

* * *

Вечер. Я лежу в своей постели. Дома. В полумраке оглядываюсь. Рядом со мной выстроился ряд плюшевых мишек, и что-то теплое лежит у моих ног. Паки.

Но привычная сила тяжести исчезает, и я чувствую, как поднимаюсь. Я растерян. Оказывается, я не в море. Я сейчас в реальной жизни. Но по-прежнему чувствую себя так, будто воспаряю, покидая свое тело и двигаясь вверх, к потолку спальни.

Внезапно понимаю, что я не один. Некие умиротворяющие существа объемлют меня своим присутствием. Они утешают меня. Они хотят, чтобы я последовал за ними. Теперь я понимаю, что у меня нет никаких причин оставаться здесь. Я устал от попыток добраться до поверхности. Я хочу освободиться, отдаться либо бездне, либо тем непонятным существам, которые сейчас рядом со мной, – пусть меня берет тот, кто успеет первым.

Но потом меня наполняет одна мысль: я не могу бросить свою семью.

Они печалятся из-за меня. Их скорбь подобна пелене, которая обволакивает меня всякий раз, как я прорываюсь сквозь поверхность волн. Им не за что будет хвататься, если я их покину. Я не могу уйти.

Воздух устремляется в мои легкие. Я открываю глаза. Я снова один. Что бы там ни было рядом со мной – теперь оно ушло.

Ангелы.

Я решил остаться.

4: Клетка

Даже придя в себя, я не полностью понимал, что случилось со мной. Так же как младенец рождается, не ведая, что он способен контролировать свои движения или голос, я не думал о том, что я могу или не могу делать. В моем сознании проносились мысли, которые мне и в голову не приходило озвучивать, и я не осознавал, что то тело, которое я видел дергающимся или неподвижным, принадлежит мне. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что я совершенно один посреди людского моря.

Но по мере того как мое осознание и воспоминания постепенно начинали смешиваться воедино и психика шаг за шагом восстанавливала контакт с телом, я начал понимать, что отличаюсь от других. Лежа на диване, когда мой отец смотрел по телевизору гимнастику, я был зачарован тем, что человеческие тела движутся так легко, без усилий, зачарован той силой и мощью, которую они являли при каждом повороте и изгибе. А потом я перевел взгляд на пару ступней, которую часто видел, и осознал, что они принадлежат мне. То же самое было и с двумя руками, которые неконтролируемо тряслись всякий раз, как я замечал их поблизости. Они тоже были частью меня, но оставались неподвластны мне.

Я не был парализован: мое тело двигалось, но делало это совершенно независимо от меня. Конечности были сведены спазмами. Они казались мне далекими, словно залитыми бетоном, и я был над ними не властен. Люди постоянно пытались побудить меня пользоваться ногами – физиологи сгибали их под немыслимыми болезненными углами, стараясь заставить мышцы работать, – но я не мог передвигаться без посторонней помощи.

Если я и «ходил», это были всего лишь несколько шаркающих шажков, и кто-нибудь поддерживал меня под мышки, потому что иначе я свалился бы на пол. Если я пытался самостоятельно есть, рука размазывала пищу по щекам. Когда я падал на землю, мои руки не вытягивались инстинктивно вперед, чтобы защитить меня. Я не мог перекатиться на бок, лежа в постели, поэтому оставался в одном и том же положении часами, если кто-нибудь меня не переворачивал. Мои конечности не желали разгруппировываться и двигаться плавно; вместо этого они сворачивались внутрь, подобно улиткам, исчезающим в своих раковинах.

Как фотограф тщательно настраивает объектив своей камеры, пока картинка не станет отчетливой, так и моему разуму требовалось время, чтобы сфокусироваться. Но пока я сам был занят бесконечной борьбой с телом, разум постепенно становился все сильнее, поскольку обрывки моего сознания начинали связываться вместе.

Мало-помалу я стал осознавать каждый день, каждый час. Большинство из них изглаживались из памяти, но бывали моменты, когда я наблюдал, как развертывается человеческая история. Президентская присяга Нельсона Манделы в 1994 году осталась смутным воспоминанием, а вот гибель принцессы Дианы в 1997-м отчетливо запечатлелась в памяти.

Думаю, мой разум начал пробуждаться примерно в возрасте 16 лет, а к 19 годам он полностью восстановился: я знал, кто я такой и где нахожусь, и понимал, что меня ограбили, лишив настоящей жизни. Я был буквально погребен заживо.

Это пробуждение случилось шесть лет назад. Поначалу я старался бороться со своей судьбой, подать какой-нибудь крохотный знак, который мог бы вновь привлечь ко мне людей, – как те крошки хлеба, которые рассыпали за собой Гензель и Гретель, чтобы потом найти обратную дорогу из темного леса. Но постепенно я пришел к осознанию, что моих усилий всегда будет недостаточно: хоть я и вернулся к жизни, никто не понимал, что происходит.

Я постепенно восстанавливал контроль над шеей, начиная дергать головой вниз и вправо, время от времени приподнимая ее или улыбаясь, но люди не сознавали, что означают эти мои новые движения. Они не верили, что чудо может случиться дважды: однажды я уже опроверг прогнозы врачей, утверждавших, что я непременно умру, поэтому никому и в голову не приходило ждать божественного вмешательства во второй раз. Когда я начал «отвечать» утвердительно или отрицательно на простые вопросы, поворачивая голову или улыбаясь, они думали, что это свидетельствует лишь об улучшении простейших функций. Никто не думал, что мои усовершенствованные реакции могут означать, что мой разум каким-то образом восстановил цельность. Им слишком долго твердили, что мой мозг необратимо поврежден, так что когда молодой человек с конечностями, иссохшими точно палки, пустым взглядом и слюной, стекавшей на подбородок, время от времени поднимал голову, они только это и видели.

Да, обо мне заботились – кормили и поили, подтирали и мыли, – но никто по-настоящему не обращал на меня внимания. Снова и снова я упрашивал свои неуправляемые конечности подать знак и показать кому-нибудь, что я здесь, но они никогда не соглашались выполнять мои просьбы.

* * *

Я сижу в постели. Мое сердце бешено бьется, пока отец раздевает меня. Я хочу, чтобы он узнал, чтобы он понял: я вернулся к нему. Он должен меня увидеть!

Я пристально смотрю на свою руку, силой воли заставляя ее работать. Все мое существо до последней крохи сгустилось в одно это мгновение. Я смотрю на руку – умоляя, запугивая, приказывая и упрашивая. Мое сердце трепещет, когда я чувствую, что она отзывается на мои мольбы. Моя рука взлетает над головой и машет, машет. Наконец-то я отыскиваю обратный путь к себе – с помощью того знака, который я пытался подать столько времени!..

Но когда я смотрю на отца, на его лице нет ни шока, ни удивления. Он просто продолжает стаскивать с меня ботинки.

Папа! Я здесь! Неужели ты не видишь?

Но отец меня не замечает. Он продолжает раздевать меня, и мой взгляд невольно падает на мою же руку. Только тогда до меня доходит, что она не шелохнулась. Какой бы могущественной ни казалась моя надежда, единственным ее внешним проявлением явилось сокращение мышцы у локтя. Движение настолько крохотное, что я понимаю: отец никак не сможет его заметить.

Меня переполняет ярость. Мне кажется, я вот-вот взорвусь. Я резко втягиваю в себя воздух.

– С тобой все в порядке, сынок? – спрашивает папа, слыша мое прерывистое дыхание, и поднимает взгляд на меня.

Единственное, что я могу сделать, – это пристально смотреть на него, молясь о том, чтобы мое молчаливое отчаяние каким-то образом передалось ему.

– Давай-ка уложим тебя в постель, ладно?

Ворот пижамной рубашки соскальзывает мне на шею, и меня укладывают. Гнев жжет мое нутро. Я понимаю, что должен его отключить: если я этого не сделаю, будет слишком больно. Я должен раствориться в ничто, иначе сойду с ума.

* * *

В другие моменты я пытался стонать, надеясь, что, если из моей груди вырвется какой-нибудь звук, кто-нибудь да заинтересуется тем, что это означает; но я не мог издать ни звука. В последующие годы я иногда пытался заговорить, но всегда оставался нем. Я не мог взять в руки ручку, чтобы написать сообщение, не мог издать мольбу о помощи. Я оказался высажен на необитаемый остров, которым являлось мое тело, и надежда угасала внутри меня, когда я осознавал, что никто никогда меня отсюда не спасет.

Вначале пришел ужас, затем горькое разочарование, и я ушел в себя, чтобы выжить. Как черепаха, втягивающая голову в панцирь, я научился убегать от реальности в фантазию. Я понимал, что проведу остаток своих дней таким же бессильным, каким прожил нынешний день, и со временем перестал пытаться реагировать или отвечать, глядя на мир без всякого выражения.

Другим людям я напоминал комнатное растение – нечто такое, что нужно время от времени поить водой и задвигать в угол. Все настолько привыкли к тому, что меня нет, что даже не заметили, когда я вновь появился.

Что ж, в конце концов, в клетку меня посадили уже давно. У каждого из нас есть своя клетка. Кто вы – «трудный» ребенок или «герой-любовник», «спорщица» сестра или «многострадальная» супруга? Благодаря таким клеткам с ярлыками нам легче понять друг друга, но они держат нас в заключении, поскольку люди не видят ничего дальше ярлыка и решетки.

У всех нас есть устойчивое представление друг о друге, пусть даже истина может быть очень далека от того, что мы, как нам кажется, видим. Вот почему никто не задавался вопросом, что это может значить, когда мое состояние улучшилось достаточно для того, чтобы отвечать на простые вопросы типа «хочешь чаю?» поворотом головы или улыбкой.

Для большинства знакомых со мной людей я был просто работой. Для служащих моего дневного стационара я был привычной чертой пейзажа, на которую они спустя столько лет практически не обращали внимания; для санитаров и сиделок в других местах, куда меня отсылали, когда родители уезжали из города, я был всего лишь временным пациентом; а для врачей, которые меня осматривали, я был «тем, кто мало на что способен», как однажды сказал один из них коллеге, когда я лежал на рентгеновском столе, распластавшись, как морская звезда.

Тем временем оба моих родителя работали, у них было двое других детей, о которых нужно было заботиться, да еще и я – но они продолжали делать все, начиная со смены подгузников и заканчивая подстриганием моих ногтей. Забота о моих физических потребностях отнимала столько времени и энергии, поэтому неудивительно, что мои мать и отец попросту не успевали задуматься о том, что я, возможно, посрамил медицинские прогнозы и пришел к выздоровлению, которое было не чем иным, как чудом.

И я оставался внутри той клетки, в которую меня посадили так давно. На этой клетке висела табличка с единственным словом: «слабоумный».

5: Вирна

Резкий, но приятный запах мандаринового масла. Вирна массирует мою руку. Ее ладони плавно двигаются, когда она разрабатывает закаменелые мышцы. Я смотрю на нее, она поднимает голову и улыбается мне, и я в который раз гадаю, почему же не заметил надежду сразу, когда она впервые вошла в мою жизнь.

Поначалу единственное, что я знал, – это что Вирна, улыбаясь, никогда не показывает зубы, а сидя в кресле, кладет ногу на ногу и нервно ею качает. Она начала работать в моем дневном стационаре вспомогательной медсестрой, и я обратил внимание на эти детали ее поведения, потому что, когда люди с тобой не разговаривают, становишься особенно восприимчивым к безмолвным деталям. Но потом Вирна начала разговаривать со мной, и я осознал, что она – человек, которого я никогда не смогу забыть. Другие обычно разговаривают рядом со мной, надо мной, в обход меня или обо мне, так что любой человек, который относится ко мне чуть иначе, чем к среднестатистическому корнеплоду, становится незабываемым.

Однажды днем Вирна сказала мне, что у нее болит живот. Это было что-то из того рода повседневных откровений, которые я слышал годами, когда люди беззаботно болтали в моем присутствии, думая, что я вовсе не присутствую. Чего я только не знал о своих сиделках! У одной муж болен болезнью Альцгеймера, у другой проблемы с почками, а у третьей обнаружили рак влагалища, так что она едва не осталась бездетной.

Но когда Вирна говорила со мной, это было по-другому. Она разговаривала не с самой собой, не с кем-то другим, даже не с пустой комнатой, как делает большинство людей. Она обращалась ко мне, болтая, точно с подружкой-сверстницей, о тех мыслях, которые возникали в ее голове, танцуя, как пылинки в солнечном луче. Это был разговор, какой могли бы вести между собой любые два 20-летних человека; но со мной никогда прежде такого не случалось. Вскоре Вирна начала рассказывать мне обо всем: и о прискорбной болезни ее бабушки, и о щенке, которого она завела, и о парне, с которым она собиралась пойти на свидание, что приводило ее в ужасное волнение. У меня словно впервые в жизни появился друг.

Вот по этой причине я и начал смотреть на Вирну, а смотрю я на людей не так уж часто. Когда я пытаюсь поднять голову, она кажется мне тяжелой, точно угольная глыба, да и лица людей редко оказываются на уровне моих глаз, потому что я всегда либо сижу в кресле, либо лежу в кровати. Это требует таких усилий, что я давным-давно отказался от попыток вступать в визуальный контакт с людьми, которые смотрят, но никогда не видят. Я каждый день часами сижу, тупо уставившись в пространство. Но все изменилось, когда Вирна начала делать мне и некоторым моим товарищам по несчастью ароматерапевтический массаж, чтобы смягчить мышцы наших скрюченных конечностей. Лежа на спине, пока она разминала мои ноющие от боли мышцы, я мог следить за ней глазами, а она разговаривала со мной, и я мало-помалу начал снова выглядывать из той раковины, в которую спрятался.

Вирна смотрела на меня так, как полагается человеку, а этого никто не делал уже очень давно. Она увидела, что мои глаза воистину являются окнами души, и все больше и больше убеждалась, что я ее понимаю. Но как она могла убедить остальных в том, что не чувствительный ни к чему призрачный мальчик способен на большее?

Шли месяцы, превращаясь сначала в один год, потом в два. И вот около полугода назад Вирна посмотрела телепрограмму о женщине, которой помогли восстановить коммуникативные навыки, после того как она онемела в результате инсульта. Вскоре после этого Вирна поехала на день открытых дверей в расположенный неподалеку медицинский центр, где слушала выступления экспертов, рассказывавших, что можно сделать, чтобы помочь тем, кто не в состоянии говорить, и, взволнованная, вернулась оттуда рассказать мне о том, что услышала.

– Они используют переключатели и электронные устройства, чтобы помочь людям общаться, – говорила она. – Как думаешь, ты смог бы пользоваться чем-то подобным, Мартин? Я уверена, что смог бы.

Другие работники стационара тоже побывали на этом дне открытых дверей, но они были далеки от уверенности Вирны в том, что я могу оказаться подходящим кандидатом для этой программы.

– Ты действительно думаешь, что он на это способен? – спросила одна из них.

Эта женщина наклонилась надо мной с тенью улыбки на лице, и я улыбнулся в ответ, пытаясь показать ей, что я понимаю то, что она говорит. Но единственные два моих жеста – подергивание головой вниз и вправо и улыбка – интерпретируются как рефлексы примитивного разума: того рода реакции, на которые способен любой шестимесячный младенец; так что она не обратила на них внимания.

Она посмотрела на меня, вздохнула, и улыбка сползла с ее лица. Интересно, подумал я, знает ли эта женщина, что дыхание ее горчит от кофе, который она только что пила?

– Да понимаешь ли ты, что это попросту смешно? – говорила она позднее своей подруге, после того как Вирна ушла. – Не может быть, чтобы кто-то из этих был способен к коммуникации.

Две женщины обвели взглядом палату.

– Может быть, Гертжи?

Они посмотрели на маленького мальчика, который играл с игрушечной машинкой.

– Он вроде бы немного смышленее, чем остальные, правда?

Женщины ненадолго умолкли, а потом их взгляды остановились на мне. Они ничего не сказали, глядя на меня, сидевшего в инвалидном кресле. В этом не было необходимости. Я знал, что они считают меня одним из наименее функциональных пациентов в стационаре, куда берут только пациентов с IQ в 30 пунктов или еще меньше.

Несмотря на все эти сомнения, Вирну ничто не могло поколебать. В ней загорелся огонь убежденности. Снова и снова твердя людям, что, по ее мнению, я способен понимать то, что мне говорят, она побеседовала с моими родителями, которые согласились, чтобы я прошел тестирование. Завтра они повезут меня туда, где мне, возможно, наконец вручат ключ от двери моей тюрьмы.

– Ты же постараешься как следует, правда? – говорит сейчас Вирна, глядя на меня.

Я вижу, что она тревожится. Сомнения мелькают по ее лицу, как тени облаков, бегущие по горизонту в солнечный день. Я пристально смотрю на нее в ответ, всем сердцем желая пообещать ей, что брошу все силы своего существа на то, чтобы как следует воспользоваться возможностью, которая, как я думал, никогда не представится. Меня впервые будут оценивать таким образом, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы хоть каким-нибудь знаком показать, что я достоин внимания.

– Пожалуйста, постарайся как следует, Мартин, – говорит Вирна. – Это очень важно – показать им, на что ты способен, потому что я ведь знаю, что ты это можешь.

Я смотрю на нее. Слезы поблескивают серебром в уголках ее глаз. Ее вера в меня настолько сильна, что я просто не могу оставить ее без вознаграждения.

6: Пробуждение

Две стеклянные двери скользят передо мною в стороны с тихим шипением. Я никогда прежде не видел таких дверей. Этот мир снова меня удивил. Порой, сидя в машине, я вижу, как он проносится мимо окна, но если не считать этих моментов, продолжаю оставаться отчужденным от него. Те крохи мира, которые попадаются на глаза, меня всегда интригуют. Как-то раз я несколько дней подряд размышлял о мобильном телефоне врача, который увидел пристегнутым к ремню: он был настолько меньше папиного, что я не мог не задуматься о том, какой аккумулятор его питает. В мире так много вещей, которые мне хотелось бы понять!

Отец толкает перед собой мою коляску, мы входим в Центр аугментативной^[1] и альтернативной коммуникации в университете Претории. Сейчас июль 2001 года – 13 с половиной лет прошло с тех пор, как я заболел. На тротуаре снаружи центра вижу студентов, гуляющих в ярком солнечном свете, и живописные жакарандовые деревья, нависающие арками над головой, но внутри здания царит тишина. Плитки коврового покрытия цвета морской волны протянулись вдоль коридора; на стенах развешаны информационные плакаты. Мы – маленький отряд исследователей, вступающий в этот неведомый мир: родители, мой брат Дэвид и Вирна, а еще сиделка Мариетта и физиотерапевт Элиза, которые знают меня не один год.

– Мистер и миссис Писториус? – спрашивает голос. Поднимаю глаза и вижу женщину. – Меня зовут Шакила, я сегодня буду проводить исследование Мартина. Мы еще только готовим кабинет, но много времени это не займет.

Страх окатывает меня холодной волной. Не могу смотреть в лица людей, окружающих меня; не хочу видеть в их глазах ни сомнение, ни надежду, пока мы молча ждем. Вскоре нас просят пройти в небольшой кабинет, где ждет Шакила вместе с другой женщиной, которую зовут Ясмин. Я опускаю голову, когда они начинают разговаривать с моими родителями. У меня болит щека изнутри. Я случайно прикусил ее, когда меня сегодня кормили ланчем, и во рту остается неприятное ощущение, хотя кровотечение прекратилось.

Пока Шакила задает родителям вопросы об истории моей болезни, я пытаюсь угадать, что они думают теперь, столько лет спустя. Страшно ли им так же, как и мне?

– Мартин? – слышу я голос, и мою коляску везут в другой конец кабинета.

Мы останавливаемся перед большим листом плексигласа, укрепленным на металлической стойке прямо передо мной. Экран крест-накрест исчерчен красными линиями, делящими его на квадраты, в некоторые из них вклеены небольшие черно-белые картинки. Эти рисунки изображают разные вещи – мяч, кран с бегущей из него водой, собаку, – и Шакила встает по другую сторону экрана, пристально вглядываясь в меня, когда я смотрю на них.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел на рисунок мяча, Мартин, – говорит Шакила.

Я немного приподнимаю голову и глазами обшариваю экран. Я не в состоянии достаточно контролировать движения головы, чтобы заставить ее как следует поворачиваться из стороны в сторону, так что глаза остаются единственной частью моего тела, которой я полностью владею. Они скользят взад-вперед по картинкам, пока, наконец, не отыскивают мяч. Я фиксирую взгляд и пристально смотрю на него.

– Хорошо, Мартин, просто очень хорошо, – тихо говорит Шакила, глядя на меня.

И вдруг я пугаюсь. На ту ли картинку я смотрю? Действительно ли мои глаза сфокусированы на мяче – или они смотрят на какой-то другой символ? Даже в этом я не могу быть уверен.

– А теперь я хочу, чтобы ты посмотрел на собаку, – говорит Шакила, и я вновь начинаю поиск.

Мой взгляд медленно движется по картинкам. Не хочу ошибиться или что-то пропустить. Я медленно ищу, наконец нахожу мультяшную собаку слева на экране и смотрю на нее.

– А теперь телевизор, – говорит она.

Вскоре я отыскиваю и картинку с изображением телевизора. Но хотя мне нужно смотреть прямо на нее, чтобы показать Шакиле, что я нашел нужный предмет, мой подбородок падает на грудь. Стараюсь не впадать в панику и гадаю, не провалил ли я тест.

– Давайте попробуем кое-что другое? – предлагает Шакила, и мою коляску подвозят к столу, сплошь покрытому карточками.

На каждой карточке написано одно слово и нарисована картинка. Ужас. Я не могу прочесть эти слова. Я не знаю, что они означают. Если я не смогу их прочесть, будет ли это значить, что я провалил тест? А если я провалю тест, то вернусь обратно в свой стационар и буду сидеть там вечно? Сердце начинает болезненно колотиться в груди.

– Покажи, пожалуйста, слово «мама», Мартин, – просит меня Ясмин, вторая женщина-логопед.

Я не знаю, как выглядит слово «мама», но все равно вглядываюсь в свою правую руку, усилием воли побуждая ее двинуться, желая, чтобы она сделала хоть какой-нибудь маленький жест, показывая, что я понимаю, о чем меня просят. Моя рука неистово трясется, когда я пытаюсь приподнять ее с коленей. В комнате воцаряется мертвенное безмолвие, рука медленно поднимается в воздух и начинает бешено дергаться из стороны в сторону. Я ненавижу ее.

– Давай попробуем еще раз, хорошо? – говорит Шакила.

Когда меня просят определять символы, указывая на них рукой, дело продвигается мучительно медленно. Я стыжусь своего бесполезного тела, меня охватывает гнев из-за того, что оно не способно проявить себя с лучшей стороны, когда от него впервые чего-то требуют.

Вскоре Шакила подходит к большому шкафу и достает из него небольшой прямоугольный циферблат. На нем тоже изображены разные символы, а посередине закреплена большая красная стрелка. Шакила ставит прибор на стол передо мной, потом подключает какие-то провода, тянущиеся от желтой пластины, прикрепленной к одному концу гибкой стойки.

– Это циферблатный сканер с головным переключателем, – объясняет Ясмин. – Ты можешь использовать желтый переключатель, чтобы управлять стрелкой на циферблате, когда она движется, и останавливать ее, чтобы идентифицировать нужный символ. Ты понимаешь меня, Мартин? Ты видишь символы на циферблате?

Когда мы попросим тебя узнать какой-нибудь символ, – продолжала она, – мы хотим, чтобы ты прижался лбом к переключателю в тот момент, когда стрелка достигнет этого символа. Как думаешь, ты сможешь это сделать?

Я смотрю на символы: один из них изображает воду, текущую из крана, второй – тарелку с пирожными, третий – чашку чая… Всего восемь символов.

– Я хочу, чтобы ты остановил стрелку, когда она доберется до крана, – говорит Ясмин.

Красная стрелка неторопливо пускается в путь по кругу. Она движется настолько медленно, что я начинаю сомневаться, что она вообще когда-нибудь доползет до картинки с краном. Стрелка тащится по циферблату, а я наблюдаю за ней, пока она наконец не приближается к картинке с краном. Тогда я дергаю головой и упираюсь в переключатель. Стрелка замирает как раз там, где надо.

– Молодец, Мартин, – слышу я голос.

Меня переполняет изумление. Я еще никогда ничем не управлял. ни разу не мог заставить другой предмет сделать то, чего я хочу. Я фантазировал об этом снова и снова, но ни разу не смог поднять ко рту вилку, попить из чашки или переключить телеканалы. Я не способен завязать шнурки на ботинках, гонять мяч или кататься на велосипеде. Остановка стрелки на циферблате переполняет меня ощущением триумфа.

В течение следующего часа Ясмин и Шакила поочередно выдают мне разные переключатели, пытаясь выяснить, могу ли я в достаточной степени контролировать какую-нибудь часть своего тела, чтобы правильно ими пользоваться. Переключатели подносят к моей голове, колену и непослушным рукам достаточно близко, чтобы я попытался контактировать с ними. Вначале это черный прямоугольный ящик с длинным белым переключателем, который ставят на край стола передо мной. Он называется переключателем-эксцентриком. Я вытягиваю вперед правую руку, чтобы дернуть за переключатель, надеясь дотянуться до него и понимая, что, если мне это удастся, это будет скорее случайность, чем намеренное действие. Затем наступает очередь здоровенного желтого переключателя, круглого, как блюдце, возле которого я размахиваю непокорной рукой – правой, потому что моя левая почти совершенно бесполезна. Снова и снова Ясмин и Шакила просят меня указывать с помощью переключателей простые символы – нож, ванну, сэндвич, – элементарные картинки, узнать которые могут даже люди с самым низким уровнем интеллекта. Иногда я пытаюсь воспользоваться правой рукой, но чаще просто пристально смотрю на символ, который меня просят указать.

Спустя некоторое время, которое кажется мне вечностью, Шакила наконец поворачивается ко мне. Я пристально гляжу на символ, изображающий большую желтую воронку.

– Тебе нравится «Макдоналдс»? – спрашивает она.

Я не понимаю, о чем она говорит. Я не могу повернуть голову или улыбнуться, чтобы ответить утвердительно или отрицательно, потому что не понимаю вопроса.

– Ты любишь гамбургеры?

Я улыбаюсь Шакиле, давая понять, что люблю, и она встает с кресла. Подойдя к большому шкафу, достает из него черный ящик. Он разделен на маленькие квадратики наложенной сверху пластиковой рамкой, и внутри каждого квадратика я вижу какой-нибудь символ.

– Это коммуникационное устройство, которое называется «Мако», – тихо говорит мне Шакила. – И если ты научишься пользоваться переключателями, то, может быть, когда-нибудь сможешь пользоваться и таким устройством.

Я смотрю на ящик, который Шакила подключает к сети, и в уголке каждого квадрата поочередно загораются крохотные красные лампочки. Символы в этих квадратах уже не черно-белые, как те, что были на карточках. Они ярко раскрашены, и рядом с ними написаны слова. Я вижу картинки с чашкой чая и солнцем. Я наблюдаю за Шакилой, чтобы увидеть, что случится после того, как она нажмет на переключатель, выбирая символ.

– Я устала, – внезапно доносится из ящика. Женский голос в записи. Я смотрю на «Мако» во все глаза. Неужели этот маленький черный ящик подарит мне голос? Мне едва верится в то, что кто-то считает меня способным им пользоваться. Неужели они поняли, что я способен на большее, чем просто указывать глазами на детский мяч, нарисованный жирными черными штрихами на куске картона?

– Я уверена, что ты понимаешь нас, – говорит Шакила, присаживаясь на стул передо мной. – По тому, как движутся твои глаза, когда ты определяешь символы, которые мы просим тебя найти, и твоим стараниям воспользоваться для этого рукой я это вижу. Я уверена, что мы сумеем найти способ помочь тебе общаться, Мартин.

Я смотрю в пол, не способный сегодня больше ни на одно движение.

– Разве тебе не хотелось бы иметь возможность сказать другому человеку, что ты устал или хочешь пить? – мягко спрашивает Шакила. – Что тебе хотелось бы надеть голубой джемпер вместо красного или что ты хочешь лечь спать?

Даже не знаю. Я никогда прежде не говорил никому, чего я хочу. Сумею ли я сделать выбор, если мне предоставят такую возможность? Смогу ли я сказать другому человеку, что я хочу, чтобы мой чай остыл, вместо того чтобы, как обычно, пить его торопливыми глотками, когда к моему рту подносят соломинку, – потому что это будет для меня единственной возможностью попить на ближайшие несколько часов? Я знаю, что большинство людей принимают тысячи решений ежедневно, выбирая, что им съесть, что надеть, куда пойти, с кем увидеться; но я не уверен, что сумею принять хотя бы одно. Это все равно что требовать от ребенка, который вырос в пустыне, чтобы он бросился в море.

7: Мои родители

Хотя вера отца в меня подвергалась нешуточным испытаниям, не думаю, что она когда-нибудь полностью исчезала. Ее корни были посажены глубоко, много лет назад, когда папа познакомился с человеком, выздоровевшим от полиомиелита. Тому мужчине потребовалось целое десятилетие, чтобы стать полностью здоровым, но его опыт убедил моего отца в том, что на свете нет ничего невозможного. Каждый день папа доказывал свою веру в меня рядом незаметных поступков: купая меня и кормя, одевая и усаживая, каждые два часа вставая по ночам, чтобы переворачивать с боку на бок мое неподвижное тело. Руки этого мужчины с медвежьей внешностью, с окладистой седой бородой, точно у Деда Мороза, всегда были нежными.

До меня не сразу дошло, что в то время как отец заботился почти обо всех моих потребностях, мать едва подходила ко мне. Гнев и возмущение, вызванные тем, что со мной случилось, так и изливались из нее всякий раз, как она ко мне приближалась. Время шло, и мне стало ясно, что моя семья разделилась на два лагеря: с одной стороны были я и отец; с другой стороны – мать, Дэвид и Ким; и я понял, что моя болезнь пропахала глубокую борозду в самом сердце семьи, которая – я инстинктивно понимал это – некогда была счастливой.

Когда я слышал, как родители ссорятся, меня переполняло чувство вины. Из-за меня страдали все. Я был причиной всех этих неприятных чувств, когда родители вновь и вновь сходились на одном и том же поле битвы: мать хотела поместить меня в специальный интернат постоянного пребывания, как и советовали врачи; отец этому противился. Она считала, что мое нынешнее состояние никогда не изменится и что я настолько нуждаюсь в постоянном уходе, что мое присутствие дома пойдет во вред Дэвиду и Ким. Мой отец, напротив, по-прежнему надеялся, что мне станет лучше, и полагал, что этого не случится, если меня навсегда отошлют в интернат. Это был основной камень преткновения, повод для ссор, эхо которых гремело год за годом, иногда изливаясь криками и воплями, иногда нависая тяжким молчанием.

Долгое время я не понимал, почему чувства матери так сильно отличаются от чувств отца, но со временем мне удалось собрать воедино достаточно фактов, чтобы осознать, что моя болезнь едва не убила ее, и она хотела защитить Дэвида и Ким от такой же судьбы. Она уже потеряла одного ребенка и не желала, чтобы ее живым и здоровым сыну и дочери был причинен какой-то вред.

Так было не всегда. В первые два года моей болезни мать столь же неустанно, как и отец, искала средства спасти сына, который, она это видела, умирал, каждый день понемногу ускользая все дальше и дальше.

Не могу даже представить себе страдания моих родителей, видевших, как их некогда здоровый ребенок исчезает, заклиная врачей и глядя, как меня пичкают лекарствами, и соглашаясь проверять меня на всевозможные заболевания, от туберкулеза мозга до целого полчища генетических расстройств, – и все это только для того, чтобы услышать, что ничто не может мне помочь.

Даже когда ответы у традиционной медицины закончились, моя мать была не готова сдаться. Еще год после того, как врачи сказали моим родителям, что не знают, как меня лечить, она заботилась обо мне дома и в надежде помочь мне пробовала все подряд, от молитв целителей верой до интенсивных витаминных диет. Ничто не помогало.

Мать терзалась растущим чувством вины оттого, что не может меня спасти. Она была уверена, что виновата перед своим ребенком, и ее охватывало все большее отчаяние, когда друзья и родственники начали опускать руки – одни потому, что боялись моей недиагностированной болезни, другие потому, что не знали, как утешить людей, столкнувшихся с худшим кошмаром любого родителя. Каковы бы ни были причины, люди стали держаться в стороне от моих родителей, а они только обнимали остальных детей в молчаливой благодарности за то, что те остались здоровыми, и моя семья оказывалась во все большей и большей изоляции.

Депрессия матери вышла из-под контроля и настолько усилилась, что однажды вечером, примерно два года спустя после начала моей болезни, она совершила попытку самоубийства. Приняв горсть таблеток, она легла на кровать, чтобы умереть. Но, уже сделав это, она вспомнила, как ее мать однажды рассказывала ей, что отец умер от сердечного приступа, так ни с кем и не попрощавшись. Даже в том густом тумане отчаяния матери захотелось еще один, последний раз попрощаться с отцом, сказать ему, как она любит нас всех, – и это ее спасло. Когда папа понял, что она натворила, он усадил ее в машину вместе с детьми – Дэвидом, Ким, мной и одним из приятелей Дэвида, который оставался у нас ночевать, – и все мы поехали в больницу.

Врачи промыли маме желудок, но после этого случая приятелю моего брата больше ни разу не разрешили ночевать у нас. Та изоляция, которую ощущали на себе родители, начала, как зараза, распространяться на моих младших брата и сестру. Они тоже страдали, пока мою мать лечили в психиатрической клинике. К тому времени как она вернулась домой, ее лечащие врачи решили, что она больше не может заботиться обо мне. По их словам, она переживала потерю ребенка, и ей следовало как можно меньше общаться со мной, чтобы не расстраиваться. Она – больная, потрясенная скорбью и отчаянием – поймала врачей на слове, сосредоточилась на заботе об оставшихся здоровыми детях и, как только достаточно поправилась, вернулась к работе. А мой отец тем временем не только трудился, занимая ответственный пост, но и заботился обо мне, теперь по большей части – в одиночку.

Это длилось несколько лет, но постепенно ситуация выправилась, сердце матери смягчилось, и она стала больше участвовать в заботе обо мне. Теперь она ухаживает за мной почти наравне с папой, готовит мне спагетти с мясным фаршем, персиковый чатни, который я люблю – она это знает, – а иногда даже укладывает мою голову к себе на колени, когда я лежу на диване. Мысль о том, что она снова не брезгует прикасаться ко мне, после того как столь долго чуралась меня, наполняет мое сердце счастьем; но мне грустно, когда я слышу, как поздно вечером она включает музыку, потому что я знаю, что ее сердце печалится, когда она вслушивается в слова и вспоминает прошлое.

Я тоже печалюсь, думая об отце, который похоронил свои честолюбивые стремления, отказался от продвижения по службе и согласился на понижение в должности, чтобы заботиться обо мне. Каждый член нашей семьи – мои родители, сестра и брат – уплатил высокую цену за мою болезнь. Иногда я задумываюсь, может быть, все эти утраченные надежды и мечты привели к тому, что такой умный и тонкий человек, как мой отец, научился прятать свои эмоции настолько глубоко, что я порой сомневаюсь, что он сам помнит, где они скрыты.

8: Перемены

Это называют эффектом бабочки – гигантские перемены, которые способна создать своим почти неразличимым трепетом пара шелковистых крылышек. Я думаю, что и в моей жизни где-то бьет крылышками такая бабочка. Для стороннего взгляда мало что изменилось с тех пор, как я прошел обследование: я по-прежнему каждое утро приезжаю в свой дневной стационар и благодарно вздыхаю, когда день заканчивается и можно отправиться домой, где меня будут кормить, мыть и готовить ко сну. Но монотонность – мой привычный враг, и мне заметны даже мельчайшие перемены в ней.

Медработников, которых я вижу в стационаре, во время приемов у физиотерапевта или у докторов в больнице, похоже, не слишком взволновали слова какого-то эксперта о том, что я скоро смогу общаться. Зато определенно чувствуются перемены в том, как родители разговаривают со мной после того обследования. Когда мама спрашивает, сыт ли я, она ждет чуточку дольше, пока я не дерну головой или не улыбнусь краешком губ. Отец разговаривает со мной все больше, когда чистит мне зубы на ночь. Эти перемены настолько малы, что мои родители могут их даже не осознавать, но я впервые за все эти годы чувствую витающую в воздухе надежду.

Я слышал достаточно из их разговоров, чтобы понять: если я и смогу по-настоящему общаться, то это общение будет происходить на самом примитивном уровне. Не стоит рассчитывать, что это будет что-то вроде голливудского фильма со счастливой концовкой или паломничества в Лурд, где немые как по волшебству обретают голос. Логопеды в своем отчете рекомендовали матери и отцу начать попытки общаться со мной с самого малого. Очевидно, что дерганые движения головой и улыбки – не настолько надежный инструмент, каким я их считал, и я должен освоить какой-то более последовательный способ сигнализировать свои «да» и «нет». Поскольку мои руки слишком непослушны, чтобы четко ими указывать, лучший способ начать «говорить» для меня – пристально смотреть на символы.

Я буду пользоваться символами, потому что не могу ни читать, ни писать. Буквы теперь не имеют для меня смысла, и поэтому отныне и впредь моей жизнью будут править картинки: я буду жить и дышать ими, учась их языку. Моим родителям рекомендовали сделать для меня папку со словами и соответствующими им образами. «Привет» – это изображение человечка из палочек, помахивающего рукой; «нравится» – лицо, на котором нарисована широкая улыбка, а «спасибо» – рисунок яйцеобразной рожицы с двумя ладонями, сложенными под подбородком.

Когда мама и папа изготовят все странички, с помощью которых можно будет сообщать мое имя, домашний адрес, пожелания надеть джемпер или убраться от солнца в тень и прочее, они вложат их в мою папку. Тогда человек, с которым я буду общаться, сможет медленно переворачивать странички, а я буду особенно пристально смотреть на тот символ, который захочу выбрать. Если мне понадобится дать родителям знать, что моя еда слишком горяча, холодна или безвкусна, я смогу смотреть на один из ламинированных листов формата А4, которые нам посоветовали приклеить на стол возле моего места.

Конечно, никто не представляет, сколь многое из этого я способен понять, потому что никогда прежде со мной не пытались делать ничего подобного. Во время тестирования я показал, что могу повиноваться простым командам, но это же может сделать и любой малыш. Вот почему я должен начать свой путь с маленьких шажков и надеяться, что люди, обучающие меня, вскоре осознают, что я способен на большее.

На это потребуется время, но, по крайней мере, уже есть один способ, которым я могу показывать людям, что понимаю такие вещи, о которых они прежде не задумывались. И пусть младенцы без жалоб едят свои безвкусные пюре день за днем, я скоро смогу попросить кого-нибудь передать мне соль. Впервые за всю свою жизнь я смогу подсолить еду!

9: Начало и конец

Дневной стационар, в котором я провожу свои дни с тех пор как заболел, называется «Альфа и Омега» – начало и конец. Но для меня в нем очень мало и того и другого, ибо я заперт в чистилище пустых дней, набегающих один на другой подобно морским волнам.

Этот центр ютится в одноэтажном здании с двумя яркими, полными воздуха классами, небольшим кабинетом физиотерапии и садиком. Иногда меня выкатывают в коляске на солнышко, но б?льшую часть времени я провожу внутри, где меня передвигают из сидячего положения в кресле в горизонтальное – на матрац, лежащий на полу. В основном меня укладывают на бок или на спину, но иногда и лицом вниз на большую подушку, имеющую форму клина: так сиделке удобнее побуждать меня поднять голову, похлопывая ее ладонью. В остальное время я безвольно лежу, глядя на мятно-зеленые стены и слушая оловянное чириканье телевизора или радио, которые создают постоянную звуковую декорацию моих дней. Я предпочитаю радио, потому что для того, чтобы смотреть телевизор, требуются усилия, на которые меня часто не хватает. Вместо экрана я смотрю на бурые плитки коврового покрытия и слушаю цоканье шагов по линолеуму пола в коридоре.

В стационаре используют школьный лексикон, но я не вполне понимаю почему, поскольку ни одного из живущих здесь детей не считают обучаемым. Какова бы ни была причина, мы с моими товарищами по несчастью отданы под начало «учителей» и разделены на два «класса», состав которых то и дело меняется в случайном порядке. Иногда нас делят на тех, кто может ходить, и тех, кто не может; порой разделяют по степени осознанности. Как-то раз деление даже проводили согласно нашему IQ, хотя, учитывая, что у всех нас уровень интеллекта составляет 30 баллов или меньше, мне это кажется пустой затеей.

Обычно около полудюжины сотрудников, которые присматривают за нами каждый день, проводят с нами занятия – например, разминают нам ноги или покрывают ладони краской, а потом прижимают их к листу бумаги. Кое-кто из детей может участвовать в этом более или менее осознанно, но большинство – так же как я – не способны контролировать свои движения в достаточной степени, чтобы что-то делать. Сидя с рукой, намазанной холодной красной краской, в ожидании, пока ее прижмут к листу бумаги, я часто задавался вопросом, кому эти занятия на пользу – нам или нашим родителям? Неужто нас заставляют быть соучастниками неизбежной лжи, когда сотрудники пансионата рисуют картинки, пользуясь нашими руками? Я не раз видел, что многим родителям дарят рисунки, которые, как они точно знают, не мог нарисовать их ребенок, но они смотрят на эти картинки, ни словом не возражая.

Лишь однажды я слышал, как одна мать задала вопрос, действительно ли этот рисунок создан ее сыном, и сиделка вместо ответа одарила ее молчаливой улыбкой, словно умоляя не рушить фасад ложного оптимизма, выстроенный вокруг нас. Я понимаю, что родителям нужна нить надежды, за которую можно цепляться, какой бы хрупкой она ни была, – точно так же как понимаю, что такие занятия могут приносить удовольствие тем детям, которым приятно, когда к ним прикасаются и разговаривают с ними. Это несколько скрашивает монотонность дней; но чаще я лишь жалею о том, что меня не оставляют в покое.

Обычно я стараюсь слушать радио, но то и дело кто-нибудь приходит и донимает меня с улыбкой на лице. Я, конечно, знаю, что эти люди желают нам добра, но я здесь самый старший, а все эти занятия предназначены для совсем маленьких детей. Кажется, никто не задумывается о том, что даже те люди, которых считают интеллектуально неполноценными, могут со временем меняться.

Несмотря на все это, я на собственном опыте убедился, что «Альфа и Омега» гораздо лучше многих других подобных стационаров. За эти годы я не раз слышал, как люди потрясенным шепотом переговариваются о том, что они видели в других местах. Их потрясение оправданно. Я и сам много чего видел: меня отсылали в другие стационары, когда мой отец отлучался в деловые поездки, потому что мать не была уверена, что сможет присмотреть за мной в одиночку, или когда мое семейство собиралось в отпуск, потому что им нужно было отдохнуть от забот обо мне.

Всякий раз, как меня оставляли там надолго, я был в ужасе от мысли, что меня больше никогда не заберут домой, и моя тревожность росла день за днем по мере того, как страх овладевал мною. В тот день, когда меня должны были забрать, я с нараставшим нетерпением предвкушал момент, когда услышу знакомые голоса матери или отца, и каждая минута казалась мне годом. Больше всего я боялся, что меня оставят в одном из этих стационаров, где дети, подобные мне, сидят целыми днями без всякого взаимодействия или стимуляции. Это был бы наихудший вариант погребения заживо.

Так что я благодарен здешним работникам, которые хотя бы стараются придать нашей жизни чуть большую осязаемость, поскольку работа в таком месте подходит далеко не каждому. Я потерял счет сиделкам, которые приходили и уходили за эти годы. Многие исчезают почти сразу же после появления, и я научился распознавать выражение растерянности, смешанное с почти откровенным отвращением, которое появляется у них на лице еще до того, как они осознают свои чувства. Я все понимаю. Некоторых людей пугает то, чего они не могут понять. Они ощущают дискомфорт, видя безмятежные черты ребенка с синдромом Дауна, скрюченные конечности человека с церебральным параличом или невидящий взгляд младенца с необратимым поражением мозга.

Но среди множества людей, которые не в силах присматривать за живущими здесь детьми, есть несколько таких, для которых эта работа – настоящее призвание. И первая среди них – Рина, директор стационара, женщина с круглым, улыбчивым лицом, которая преподала мне один из самых первых уроков, заставивших по-новому взглянуть на людей, которые заботятся обо мне.

Много лет назад, когда Рина была еще учительницей, а не директором, она очень привязалась к маленькой девочке по имени Салли, у которой была тяжелая форма врожденного церебрального паралича. Рина обожала Салли: она кормила ее сладкой тыквой, которую та любила, крепко обнимала ее и включала музыку, вызывавшую на лице девочки улыбку. Рина была до того привязана к малютке, что провела в больнице всю ту ночь, когда шестилетняя Салли умерла от пневмонии.

После этого свет в глазах Рины погас, и, видя, как отчаянно она скучает по Салли, я понял, что и такие дети, как я, могут быть для кого-то не просто работой. Это была утешительная мысль, которую я пронес через все годы и все встречи с людьми, относившимися ко мне примерно так же, как к цыпленку, из которого нужно сварить суп. Ни грамма человеческой теплоты не подмешивается к их ледяному профессионализму. В их руках чувствуешь себя мешком картошки. Они торопливо моют тебя ледяной водой, и мыло всегда попадает в глаза, как бы старательно ты ни зажмуривался, а потом равнодушно кормят пищей, которая либо слишком горяча, либо слишком холодна. И все это время они не произносят ни слова и не улыбаются – из страха увидеть ответный взгляд человека, которого они обихаживают.

Еще хуже так называемые нянечки, чье бессердечие приобретает гораздо более личный привкус. Меня называли «помехой», «ослом» и «мусором» люди, которые считают себя высшими существами; но, делая это, они лишь демонстрируют свою глупость. Неужто они и впрямь думают, что ограниченный интеллект означает, будто ребенок не в состоянии почувствовать жестокость в человеческом прикосновении или услышать гнев в тоне голоса? Я помню, в частности, порыв холодного воздуха, который всегда будил меня, когда одна такая женщина нетерпеливо срывала с меня одеяло после дневного сна, и одну временную сиделку, которая швырнула меня в кресло-коляску так грубо, что оно перевернулось и я выпал из него, ударившись лбом о пол.

Но, если не считать таких инцидентов, я пришел к выводу, что среди тех, кто ухаживает за детьми, подобными мне, больше добрых людей, чем злых, и когда я оглядываюсь назад, вспоминая эти годы, я вижу перед собой ряд улыбающихся лиц. Мне вспоминается Унна, которой, казалось, всегда было жарко, потому что нос у нее постоянно блестел, и Хейла, которая была настолько переполнена беспокойной энергией, что даже ее язык не находил себе места, и она то и дело нервно облизывала губы. Сегодня здесь работает Мариетта, которая обожает сериал «Дни нашей жизни» и наделена пламенным темпераментом, скрывающимся за ее спокойной внешностью; Хелен, которая хихикает, щекоча меня, с темно-коричневыми полосками посередине ногтей, от которых я никак не могу отвести взгляд; и моя самая любимая, Дора, женщина средних лет, пухленькая и улыбчивая, чье спокойствие утешает меня, а доброта делает ее глаза похожими на мягкий, текучий коричневый мед.

Какими бы разными они ни были, у всех этих женщин есть нечто общее – они любят поболтать и посплетничать, обменяться новостями и посочувствовать проблемам друг друга. Я выслушиваю истории о змеях, которые заползли вечером в дом и были убиты храбрыми мужьями; повести о протекших водяных трубах, из-за которых в доме идет дождь, грозя обрушить потолки; и рассказы о внуках, которые весело скачут в кроватках, если спеть им любимую песенку. Я также узнаю? о том, как трудно иметь дело с родителями, страдающими болезнью Альцгеймера, о проблемах ухода за больными родственниками и о трудностях получения алиментов от скупого бывшего мужа.

Я уяснил, что, помимо всего прочего, есть три темы, к которым женщины возвращаются в своих беседах снова и снова: это мужья, которые часто их разочаровывают; дети, которые обычно бесподобны; и вес, который обычно считается лишним. Раз за разом я слышу, как они сочувствуют друг другу из-за того, что невероятно трудно сделать мужчин более ответственными, а диеты – более эффективными. Хотя их проблемы с мужьями остаются недоступны моему пониманию, у меня всегда замирает сердце, когда я слышу, как они заговаривают о подсчете калорий. Женщины вроде бы думают, что на диету надо садиться для того, чтобы стать счастливее, но я по собственному опыту знаю, что это неправда. Более того, осмелюсь сказать, что чем меньше женщины едят, тем ворчливее становятся.

10: День за днем

В моей жизни наконец начинает что-то происходить: родители обсуждают, как лучше всего мне помочь. Теперь их амбиции в отношении меня идут гораздо дальше картинок на бумаге, и они решили купить мне электронное коммуникационное устройство, такое же, как тот черный ящик, который мы видели во время моего тестирования. Это настоящий «прыжок веры» с их стороны, и как жаль, что я не могу поблагодарить их за него! Они по-прежнему не имеют представления, смогу ли я пользоваться таким устройством, но готовы попробовать, потому что маленькая искорка надежды, вспыхнувшая во время тестирования, разожгла в них настоящее пламя.

Вместе мы открываем для себя целый новый мир, именуемый аугментативной и альтернативной коммуникацией, или ААК. Это мир, где немые могут обрести голос с помощью всевозможных устройств, начиная с самых простейших форм коммуникации, таких как указывание пальцем, моргание или пристальный взгляд на символы, которые подносит к глазам другой человек, до высокотехнологичных устройств синтеза речи и компьютерных программ, которыми человек может пользоваться самостоятельно.

А чтобы применять любое подобное устройство независимо, я должен уметь пользоваться переключателями, поэтому мама везет меня вновь повидаться с Шакилой и физиотерапевтом Джилл. Протестировав меня еще раз, они выявляют два переключателя, которыми у меня получается управлять лучше всего: один из них, сенсорный переключатель «lolly switch», представляет собой небольшую прямоугольную коробочку, которая лежит у меня на ладони, а управлять ею нужно, сгибая пальцы, чтобы нажать на кнопку; а другой – рычажный, или колебательный, переключатель со стержнем достаточно длинным, чтобы моя непослушная правая рука могла иногда его зацепить, если я буду стараться размахивать ею в правильном направлении.

Поначалу я был вне себя от волнения, когда родители решили купить такое устройство. Я был разочарован, что в черном ящике может храниться лишь около 250 слов и фраз. Не так уж много с его помощью можно сказать, когда внутри меня бушует такое беспредельное море слов!

Однако потом южноафриканская валюта внезапно девальвировала, и родителям пришлось отменить заказ на это устройство, поскольку оно выросло в цене почти вдвое. Вместо него они решили купить мне компьютер, в который можно было загрузить коммуникационные программы. Это смелое решение, поскольку больше никто в Южной Африке такими не пользуется. Логопеды не смогут помочь нам освоить его – и никто не сможет. Если я и сумею чему-то научиться, это будет зависеть исключительно от меня и моих родителей, а они даже не знают, способен ли я пользоваться компьютером.

Пока же они должны решить, какое программное обеспечение мне купить, и то, что они выберут, может полностью изменить мою жизнь. Это одновременно и нервирует, и бодрит. Мои эмоции распихивают друг друга, точно птенцы в гнезде: это и возбуждение при мысли о том, что я смогу научиться коммуникации; и радость, что мне не придется пользоваться черным ящиком, смешанная с чувством вины; и угрызения совести, что я позволяю себе подобные чувства, в то время как родители продемонстрировали такую веру в меня, заказав это устройство. Все чувства ощущаются по-разному: от возбуждения у меня вибрирует желудок, чувство вины вызывает легкое ощущение тошноты глубоко внутри, а от угрызений совести становится тяжело на сердце. Эти эмоции так отличаются от всего, что я переживал прежде, так долго, – от чувств, которые я заглушал, заставляя их выцвести до серости, чтобы уберечься и не дать беспомощности сводить меня с ума каждый день, точь-в-точь похожий на любой другой.

* * *

– Привет, сынок, – говорит мой отец, каждое утро в шесть часов входя в мою комнату.

К тому времени как папа приходит меня будить, он уже одет. Потом он умывает меня и надевает одежду, прежде чем выкатить на коляске в кухню, где скармливает мне миску хлопьев. Мне также полагается чашка кофе, который я пью через соломинку. Я знаю, что, закончив завтракать, мы поедем в дневной стационар. Папа каждое утро завозит меня туда по дороге на работу, и последнее, что он делает перед тем как выйти за дверь, – кладет мне на колени сумку с чистой одеждой, прокладками от недержания и слюнявчиками, которые понадобятся мне на этот день, а также сумку-холодильник с едой и напитками.

В тот момент, когда открывается входная дверь нашего дома, по моему телу пробегает легкая дрожь. В конце концов, попытка угадать, какая на улице погода, – один из немногих непредсказуемых элементов моего дня. Будет сегодня погожий день или облачное небо? Учитывая, что в наших местах солнца хоть отбавляй, сюрпризы случаются нечасто, но я наслаждаюсь этими краткими моментами предвкушения, пока отец открывает дверь.

После того как папа усаживает меня в машину и складывает мое кресло-коляску в багажник, он садится рядом со мной, включает радио, и мы, не разговаривая, пускаемся в путь. Через полчаса мы добираемся до стационара, где он вновь вытаскивает меня из машины и усаживает в коляску. Потом папа кладет мне на колени сумку, и мы направляемся к коричневым воротам, преграждающим въезд в «Альфу и Омегу». Он катит коляску по коридору к моей классной комнате, потом она останавливается, и я понимаю, что снова остаюсь один на еще один день. Папа обычно уезжает где-то между 7.15 и 8.10 утра, и это означает, что мне придется ждать еще около 11 часов, пока я снова его не увижу.

– Пока, сынок, – говорит он, наклоняясь, чтобы поцеловать меня, и я слышу, как его шаги затихают, удаляясь по коридору.

Дни в стационаре по-настоящему начинаются только в половине десятого, так что обычно до этого времени я сижу в своей коляске, а бывает, что меня пересаживают в мягкое кресло-мешок, и это мне нравится больше, потому что оно хорошо поддерживает мое тело. Остаток утра я сижу или лежу, и иногда меня поднимают, чтобы выполнить упражнения на растяжку или для каких-нибудь занятий. После чашки чая в середине утра меня иногда вывозят на улицу глотнуть свежего воздуха, а спустя еще 90 минут наступает время обеда, каждый день одинакового – за тушеными фруктами с йогуртом следует пюре из апельсинов или гуавы. Затем в середине дня кто-нибудь укладывает меня спать вместе с остальными детьми, и три драгоценных часа я блуждаю в мире снов, пока не проснусь, чтобы получить на полдник свое питье, после чего меня снова пересаживают в коляску, и я жду папу.

Эта часть дня обычно дается мне труднее всего, потому что, хотя наш центр официально закрывается в 17.15, папа приезжает между 17.20 и 18.30, поскольку не может уехать с работы раньше и часто застревает в пробках в час пик. Некоторым сотрудникам пансионата это не нравится, и я порой слышу, как они критикуют его в своих разговорах. Это всякий раз расстраивает меня, потому что я знаю, что отец старается, как может.

– Привет, сынок, – говорит он с улыбкой, входя наконец в мою классную комнату, и я вздыхаю с облегчением, потому что дождался завершения еще одного дня.

Сумка снова оказывается у меня на коленях, папа катит меня обратно к машине, укладывает мою коляску в багажник, и мы едем домой, слушая радио. Вырулив на подъездную дорожку и войдя в дом, мы обычно застаем маму за готовкой в кухне, потом садимся ужинать в столовой, меня поят кофе с молоком и укладывают на диван в гостиной перед телевизором. Отец по вечерам частенько задремывает в своем кресле, пока смотрит телевизор, потом просыпается, вновь усаживает меня в коляску, катит в ванную, чтобы почистить зубы, раздевает меня и укладывает в постель.

Единственные изменения в этой рутине происходят по выходным, когда я остаюсь дома и могу с утра поваляться в постели, пока меня не поднимут и не отвезут в гостиную, где я лежа или сидя провожу весь день. Но, по крайней мере, в эти дни меня окружают родные, и я слушаю их разговоры. Это те самые дни, которые всегда придают мне сил пережить еще одну неделю, потому что я люблю быть вместе с родителями и Дэвидом: Ким тоже жила с нами, пока не перебралась в Великобританию. Потому-то меня наполняет грусть, когда отец вечером в воскресенье моет мне голову и купает меня, готовя к началу новой недели в стационаре. Каждую вторую или третью неделю он подстригает мне ногти, и я терпеть не могу эту процедуру.

Таково обычное течение моей жизни, и оно было таким столько, сколько я себя помню. Так удивительно ли, что я цепляюсь за каждое слово, которое произносят мои родители, обсуждая, что нам делать, и начинаю мечтать о будущем, которого, мне казалось, у меня никогда не будет?

11: Бедняжка

Это Вирна обеспечила мне безопасный выход из моего безмолвного «я» после того, как мы с ней встретились три года назад. В отличие от людей, которые сейчас пытаются дотянуться до меня с помощью символов и цифр, переключателей и экранов, Вирна всегда пользовалась только интуицией.

Как мастер-детектив, следующий по уликам, которые я порой ненамеренно оставлял, она никогда не искала одного-единственного веского доказательства. Напротив, она довольствовалась тем, что нанизывала цепочку крохотных фрагментов, чтобы собрать из них целое.

На это потребовалось время.

Поначалу я был не готов понять, что кто-то хочет со мной общаться. Мне было страшно даже представить себе, что это может случиться.

Но когда я осознал, что Вирна не собирается сдаваться, я постепенно раскрылся, и за последующие месяцы и годы мы стали друзьями.

– Как ты сегодня, Мартин? – спрашивала она, входя в крохотную комнатку в «Альфе и Омеге», где раз в неделю делала мне массаж.

Лежа на спине, я наблюдал, как она расстегивает маленькую сумочку с маслами, которую она всегда носила с собой. Слыша звук открываемой бутылки, я принюхивался, пытаясь угадать, какой запах наполнит воздух. Иногда это были цитрусовые, порой мята или эвкалипт, но всякий раз как этот аромат достигал моих ноздрей, я переносился из Канзаса в волшебную страну Оз.

– Сегодня я вначале сделаю тебе ноги, а потом спину, – говорит мне Вирна. – Мы не занимались ею пару недель, и я уверена, что она у тебя ноет.

Она смотрит на меня своим пытливым взором. Вирна небольшого роста, миниатюрная, ее голос соответствует внешности, и я всегда знал, что она – добрый человек. Я услышал это в первый же раз, когда она заговорила со мной, я чувствовал это в целительных кончиках пальцев, которые разрабатывали мышцы, так давно скрученные в узлы неподвижностью.

Сердце мое словно расширяется, когда я смотрю на Вирну. У нас с ней есть 45 минут, и так же, как ребенок пересчитывает собранные за день на пляже раковины, я снова буду перебирать каждую из этих минут. Я должен очень постараться не спешить, не торопить ход этих мгновений. Наоборот, я буду замедлять каждое из них, чтобы потом заново проигрывать их в памяти, потому что именно они теперь поддерживают меня. Вирна – единственный человек, который меня видит. Что еще важней, она в меня верит. Она понимает мой язык – улыбки, взгляды и кивки, единственные знаки, которые есть в моем распоряжении.

– Как твои родные, в порядке? – спрашивает Вирна, массируя мои мышцы.

Лежа на спине, я слежу за ней глазами. Я не двигаю мышцами лица, чтобы неподвижностью дать ей знать, что кто-то из них болен.

– Папа заболел?

Я не реагирую.

– Мама?

Снова никакой реакции.

– Это Дэвид?

Я отвечаю Вирне полуулыбкой, чтобы показать ей, что она права.

– Значит, это Дэвид у нас бедняжка, – говорит она. – Что такое? Он простудился?

Я дергано киваю.

– Тонзиллит?

Я снова дергаю слабыми мышцами шеи, но этого достаточно, чтобы Вирна поняла. Ведя пальцем сверху вниз, по уху к носу и горлу, она наконец добирается до груди, и я снова одаряю ее полуулыбкой.

– У него грудная инфекция?

Я хмурюсь, чтобы дать ей понять, что она почти права.

– Но это же не пневмония? – встревоженно спрашивает она.

Я резко выдыхаю через нос.

– Так что же там еще такое может быть?

Мы пристально смотрим друг на друга.

– Бронхит? – наконец говорит Вирна.

Я улыбаюсь, и волна счастья накрывает меня с головой. Я – Мухаммед Али, Джон Макинро, Фред Труман! Толпы народа ревут в знак одобрения, когда я совершаю круг почета по стадиону. Вирна улыбается мне в ответ. Она понимает. Я буду мысленно проигрывать этот момент снова и снова, пока мы снова не встретимся, потому что он и другие, подобные ему, протыкают завесу невидимости, в которую я завернут.

Вирна даже уговорила других больше со мной разговаривать – в частности, мою сестру Ким. Я всегда знал, что она заботилась обо мне: кормила меня подливкой, которую специально оставляла на тарелке, потому что знала, что мне нравится ее вкус, приносила Паки мне на колени или подтаскивала мое кресло-коляску поближе к своему креслу, когда смотрела телевизор. Но когда до Ким дошло, что я реагирую на Вирну, она начала больше со мной разговаривать – рассказывать мне о своей жизни так, как любая сестра могла бы рассказывать своему старшему брату. Она разговаривала со мной о том, что происходило в университете, о курсовой работе, которая ее беспокоила (она осваивала профессию социального работника), о друзьях, которые радовали ее, и о тех, которые огорчали. Ким, конечно, тогда этого не знала, но я понимал каждое слово, и мне казалось, что мое сердце вот-вот разорвется от счастья, когда я смотрел, как она идет к сцене, чтобы получить свой диплом. Не считая Вирны, она была единственным человеком, который мог порой понять, что я пытаюсь донести до окружающих; у нее лучше других получалось догадываться, что мне нравится, а что нет.

Вот почему я так скучал по Ким, когда она год назад уехала в Англию. Но у меня, по крайней мере, осталась Вирна. В той моей жизни, в которой остальные люди безжалостно говорят о моих физических потребностях – жарко мне или холодно, устал я или голоден? – она видит во мне нечто большее, чем пустой сосуд. А теперь, когда Ким больше нет рядом, чтобы обнять меня, Вирна – единственный человек, который прикасается ко мне не только функционально. Остальные моют и вытирают, одевают и припудривают присыпкой, но все эти действия – только средства для достижения цели. Лишь Вирна касается меня ради того, чтобы успокоить боль моего тела: она утешает и исцеляет, заставляя меня чувствовать себя чем-то иным, чем то отвратительное существо, которым я – я это знаю – являюсь.

Я понимаю, что люди не прикасаются ко мне с любовью, потому что им страшно это делать. Я и сам немного себя побаиваюсь, правду сказать. Случайно поймав свое отражение в зеркале, я быстро отвожу взгляд, потому что оттуда на меня смотрит мужчина со стеклянными глазами, в слюнявчике, на который стекает слюна, с руками, подтянутыми к груди, точно пес, выпрашивающий косточку. Я едва узнаю этого незнакомца, так что мне понятны чувства других людей, которым трудно быть с ним рядом. Несколько лет назад меня привезли на семейную вечеринку, где я услышал, сидя в углу, как одна из моих родственниц говорила обо мне.

– Посмотри-ка на него, – говорила она печально. – Бедняжка! Ну что это за жизнь?

Волна стыда хлынула из меня, когда эта женщина отвела взгляд. Ей было невыносимо смотреть на меня, и я понимал, что испортил ей всякое удовольствие от вечеринки. Неудивительно! Как может человек радоваться и наслаждаться, столкнувшись с таким душераздирающим зрелищем?

12: Жизнь и смерть

Я готов вбить первые крюки в каменный склон коммуникации. Переключатели, которыми я буду пользоваться, приводя в действие компьютер, который будет говорить за меня, прибыли, и я начал упражняться с ними, понимая, что они – нечто гораздо большее, чем просто гайки и болты, пластиковые диски или сети электронных проводов.

Разговоры, болтовня, споры, шутки, сплетни, беседы, торговля, пустая трескотня – все это теперь доступно мне благодаря переключателям.

Похвалы, вопросы, благодарности, требования, комплименты, просьбы, жалобы и обсуждения – до всего этого тоже осталось рукой подать.

Вначале мы должны решить, какое программное обеспечение покупать, поэтому мои родители заказывают разнообразные демонстрационные CD из Европы и Америки, чтобы протестировать их. Тянутся недели, превращаясь в месяцы, моя мама час за часом сидит, вглядываясь в страницы веб-сайтов, медленно загружающиеся в Интернете, а отец посвящает вечера чтению информации, которую распечатал у себя на работе.

Наблюдая и прислушиваясь, я начинаю постепенно понимать, что? лучше всего поможет мне выразить себя. Как художник, смешивающий краски до нужной консистенции для своих холстов, я должен выбрать правильное программное обеспечение. Теперь, почти через полгода после первого тестирования, родители побуждают меня рассказывать им, чего я хочу. Они расспрашивают меня, потому что видят, что я больше не опускаю голову, как побитая собака, – теперь вокруг меня есть нечто интересное, на что стоит посмотреть. Надежда витает над моими матерью и отцом, точно пар над нагретым бассейном, когда они начинают по крохотным признакам понимать, на что я могу быть способен.

Я поневоле все время думаю о том, как изменится моя жизнь, после того как мы наконец решим, какие программы приобрести. Мысль, что я, возможно, вскоре смогу услышать свой «голос», повторяющий «я голоден» столько раз, сколько мне захочется, ошеломляет. Осознание, что я смогу задать вопрос «что идет по телевизору?», меня восхищает. Эти простые слова – моя личная гора Эверест, и мечта, что я, возможно, вскоре ее покорю, – почти невообразима.

Я обнаруживаю, что меня снова и снова тянет, точно магнитом, к определенным символам, на которые я гляжу в изумлении. Слово «кто» представлено пустым контуром лица с вопросительным знаком на нем, а «что» – это квадрат с вопросительным знаком внутри. Это строительные блоки тех вопросов, которые я прежде не мог задавать. Фразу «я хочу» символизирует пара ладоней, тянущихся к красному кирпичику, а две толстые черные параллельные линии означают «я есть». Пожалуй, это символ, к которому я возвращаюсь чаще остальных, потому что хуже всего представляю, что говорить после этих двух коротких слов. Я есть… Что? Кто? Я не знаю. У меня не было возможности это выяснить.

Прежде чем начать задавать эти вопросы, я должен овладеть основами любого предложения – единичными словами и их символами. Сок, чай, сахар, молоко, привет, пока, я, ты, мы, они, нет, да, цыпленок, чипсы, мясо, и, волосы, рот, хлеб, до свидания… Только после того как я их выучу, можно будет начать складывать их вместе, создавая предложения.

«Мне хотелось бы апельсинового сока».

«Нет, спасибо».

«Я голоден».

«Я хотел бы лечь спать».

«Мне холодно».

«Я буду есть редис и тост с джемом».

Однако вначале я должен показать своим родителям, какая компьютерная программа мне нужна, кивая, когда они читают их названия; но принять решение кажется мне делом невозможным. Снова и снова они спрашивают меня, но я не могу заставить себя выбрать, и мы уже несколько недель как застряли в болоте нерешительности.

– Иногда в жизни случается так, что просто нужно двигаться вперед, – пару дней назад сказал мне отец. – Ты должен принять решение и придерживаться его. Мы просто хотим, чтобы ты показал нам, какую программу ты хочешь, чтобы мы купили. Мы совершенно уверены, что ты знаешь, которая из них тебе нужна, Мартин.

Он смотрит на меня, и я молча смотрю на него в ответ.

– Это только начало, – мягко говорит папа. – Это не вопрос жизни и смерти.

Но мне кажется, что вопрос именно таков.

Я никогда прежде не принимал решений, а сейчас мне приходится принимать самое трудное из них. Как выбрать мост, по которому ты будешь переходить из одного мира в другой? Эта программа – не просто часть снаряжения: она будет моим голосом. Что, если я сделаю неверный выбор? Что, если я выберу что-то такое, что станет слишком меня ограничивать или будет чересчур сложным для использования? Если я совершу ошибку, возможно, мне никогда не представится второй шанс.

– Мы можем купить что-нибудь другое, если с первого раза у нас не получится, – говорит мне мама.

Но ее успокоительные заверения не могут утихомирить мои страхи. В тот самый момент, когда одна часть меня гадает, насколько хватит веры моих родителей – если я не смогу пользоваться этой программой, откажутся ли они от безумной мечты, которая, как полагают окружающие скептики, никогда не сбудется? – я обнаруживаю, что задаюсь вопросом: каково это будет, если все пойдет хорошо и мой мир начнет приоткрываться? Может быть, теперь, понаблюдав, как моя правая рука понемногу начинает увереннее обращаться с переключателями и видя, как я все быстрее реагирую, практикуясь в выборе символов, мои родители верят, что я способен на большее, чем они прежде считали возможным; но они до сих пор не понимают этого полностью. Что случится с нами, если мир – такой, каким мы знали его так долго, изменится настолько, что слетит со своей оси? Я настолько привык к клетке, что не уверен, что смогу увидеть открытый горизонт даже в том случае, если буду смотреть прямо на него.

Переполненный сомнениями и тревогой, я заставляю себя подумать о телефонном разговоре между моими родителями, Дэвидом и Ким, который состоялся несколько недель назад, в Рождество. Пока они разговаривали, я, нервничая, сидел перед родительским компьютером, и мои руки тряслись еще сильнее, чем обычно, когда я кликал по символам. А потом мой отец поднес телефон поближе к колонкам компьютера, и я наконец нажал переключатель.

– Привет, Ким, – сказал мой бестелесный компьютерный голос. – Счастливого Рождества!

На мгновение повисло молчание, а потом сестра заговорила, и я услышал радость в ее голосе, донесшуюся до меня почти через шесть тысяч миль. И в этот момент понял, что призрачный мальчик наконец возвращается к жизни.

13: Моя мать

Тень раздражения мелькает на лице матери, когда она смотрит на меня. Я хорошо знаю этот взгляд. Иногда ее черты становятся настолько неподвижны, что лицо почти застывает. Мы вместе работаем за компьютером, пытаясь добавлять новые слова в мой растущий словарь. На дворе август 2002 года. Прошел год с тех пор, как меня впервые тестировали, и теперь мы учимся использовать мою коммуникационную систему уже почти шесть месяцев. Ким привезла с собой программное обеспечение, приехав в гости из Британии, после того как я наконец решил, какую именно программу я хочу, и теперь у меня даже есть собственный ноутбук: мама возила меня с собой, чтобы купить его.

– Все эти слишком старые, – целеустремленно заявила она, глядя на ноутбуки, выстроившиеся в компьютерном магазине подобно надгробным плитам. – Мне нужен самый новый из тех, что у вас есть, – лучшую модель, пожалуйста. Он должен быть быстрым и мощным. У моего сына не должно быть с ним никаких проблем.

Я снова наблюдал, как она ведет вместо меня переговоры, как случалось не раз за прошедшие годы. Я уже видел, как мама в своей твердой, но учтивой манере настаивает, чтобы врачи, которые говорят, что я здоров, обследовали меня еще раз, и спорит с медиками, которые хотели поставить меня в конец очереди. Теперь она решила позаботиться о том, чтобы у меня был самый лучший ноутбук из всех, которые может предложить этот магазин.

Я едва смел прикоснуться к этому ноутбуку и поначалу просто смотрел, как папа, мама или Дэвид его включали. Благоговейно прислушиваясь к музыке, которая звучала совершенно волшебно, когда черный экран пробуждался к жизни, я пытался понять, как мне удастся овладеть искусством управления этой странной машиной, если я даже не понимаю, что написано на клавиатуре. Да, буквы – это просто еще один род символов, но, в отличие от картинок, привыкнуть к которым у меня было время в последние несколько месяцев, я даже не знаю, как их читать.

Точно так же как обычные люди выбирают слова, которые хотят произнести, я должен выбрать, что я хочу сказать своим компьютерным «голосом», выбирая слова из словарных таблиц – или страниц. В моей новой программе очень мало заранее запрограммированных слов, так что теперь нам с матерью приходится вводить в нее каждое слово, которое я хочу видеть в своем словаре, и соответствующий ему символ. Тогда я смогу пользоваться переключателями, чтобы передвигать слова и выбирать то, что я хочу сказать, на экране, прежде чем это озвучит компьютер.

Сегодня мы с матерью работаем над словами, связанными с цветами, точно так же, как она учила меня языку, когда я был ребенком. Мама даже ушла со своей работы, чтобы учить меня по интенсивной программе, и мы вместе трудимся по нескольку часов каждый день, после того как она около двух часов дня приезжает забрать меня из пансионата. Приехав домой, мы работаем над наращиванием словарных таблиц примерно четыре часа, а потом она оставляет меня самостоятельно практиковаться.

Я знаю, что скорость моего обучения удивляет ее. Поначалу ей пришлось самой научиться пользоваться программным обеспечением, прежде чем показать его мне. Но по мере того как шло время, она видела, что я способен выполнить любое данное ею задание, и теперь она доверяет мне более сложные. Так что вместо того, чтобы сидеть и читать компьютерные учебники в одиночку, мама читает их мне вслух, и я запоминаю все, что она говорит; мы учимся вместе. Все чаще и чаще я разбираюсь в этих инструкциях быстрее, чем она, и бывают моменты, когда мне приходится ждать, пока до нее дойдет, что именно она делает не так. Но я ничего не могу сделать, чтобы сказать ей об этом, поскольку, несмотря на весь мой прогресс, я по-прежнему использую в общении только самые простые слова и фразы.

Итак, я смотрю на маму, а она смотрит на меня, прежде чем повернуться к экрану. Сегодня за время занятий мы добавили в мою новую таблицу цвета радуги – красный, желтый, розовый, зеленый, фиолетовый и оранжевый – и некоторые другие очевидные варианты, вроде синего, черного и коричневого. Но теперь, когда мы пытаемся обозначить другие оттенки цветового спектра, становится труднее.

– Светло-вишневый? – спрашивает мама.

Я не шевелю ни одним мускулом.

– Изумрудный?

Я точно знаю, какое слово мне нужно. Мы часто упираемся в такие тупики, пытаясь построить таблицу.

– Малиновый?

Я не реагирую.

– Морской волны?

На мгновение внутри меня нарастает разочарование. Оно вцепляется в мою гортань: я так хочу, чтобы мама догадалась, какое слово мне нужно, ведь если она не сумеет этого сделать, я никогда не смогу его произнести. Я полностью завишу от нее, от ее способности предлагать мне то или иное слово, которое я хочу добавить в свой новый словарь.

Иногда находятся способы показать то слово, о котором я думаю, и я уже однажды использовал переключатель, чтобы кликнуть по символу с изображением уха, а потом по другому символу с изображением раковины.

– Звучит похоже на sink? – спросила мама. – Ты имеешь в виду – pink? Розовый?

Я улыбнулся, и это слово было добавлено в мою решетку. Но есть еще один оттенок, который мне нужен, – бирюзовый. Пока мама перебирает цвета спектра, я гадаю, каким образом можно описать цвет летнего неба, если она сейчас о нем не думает.

Хотя это меня расстраивает, я иногда думаю, уж не стало ли желание мамы найти слова, которые мне нужны, сильнее, чем мое собственное. Она столь же поглощена этим процессом, как и я, и, похоже, она никогда не устает сидеть со мной за компьютером, час за часом, день за днем. Когда мы не заняты совместной работой, мама носит с собой листки бумаги, составляя на них списки слов, думая о следующей таблице, которую мы будем строить, и о тех словах, которые мне, возможно, захочется добавить. Ибо чем больше мы работаем, тем больше она осознает, насколько обширен мой словарь, и я вижу потрясение в ее глазах, когда она понимает, как много я знаю и понимаю.

Думаю, до нее начинает доходить, насколько меня всегда недооценивали, но я не имею представления, что она при этом чувствует. Подозреваю, что ее, возможно, приводит в ужас мысль о том, что я был в полном сознании уже много лет; но мы не говорим об этом и вряд ли когда-нибудь будем. Рассматривает ли она мою реабилитацию как наказание за грехи прошлого? Я не могу быть уверен в этом, но, видя ее настойчивость и преданность мне, поневоле задумываюсь, не пытается ли она таким образом отгородиться от воспоминаний о тех темных годах, которые последовали за началом моей болезни, и о бесчисленных ссорах, когда Дэвид, Ким и Паки куда-то исчезали, а меня оставляли сидеть в углу.

– Посмотри на нас! – кричала мать отцу. – Это не семья, а черт знает что! Мартину нужен особый уход, который мы не можем ему обеспечить, и я не понимаю, почему ты не позволяешь ему получить его.

– Потому что ему необходимо быть здесь, с нами, – ревел в ответ отец, – а не с незнакомыми людьми.

– Но подумай о Дэвиде и Ким! Как же они? Дэвид был таким общительным маленьким мальчиком, но теперь он все больше и больше уходит в себя. И я знаю, что Ким – девочка мужественная, но ей нужно больше твоего внимания, чем она получает сейчас. Ей нужно проводить больше времени со своим отцом, но ты всегда так занят с Мартином! Когда ты разрываешься между ним и работой, у тебя нет возможности быть с нами, остальными.

– Ну, так оно и должно быть, потому что ведь только я один забочусь о Мартине, не правда ли? Извини, Джоан, но мы – семья, и он – ее часть. Мы просто не можем отослать его прочь. Мы должны оставаться вместе.

– Почему, Родни? Ради кого ты держишь его здесь? Ради себя, ради Мартина или ради нас? Почему ты не можешь просто согласиться с тем, что мы не можем за ним ухаживать? Ему будет лучше там, где о нем будут как следует заботиться специалисты. Мы могли бы навещать его, а Ким и Дэвид были бы намного счастливее.

– Но я хочу, чтобы он был здесь. Я не могу позволить ему уехать.

– А как же я, Ким и Дэвид? Это никому из нас не идет на пользу. Это уже слишком!

Эти ссоры длились и длились, выходя из-под контроля, когда каждый из них стремился победить другого и вырвать победу в войне, а я слушал все это, зная, что я тому причиной, и желая оказаться в каком-нибудь безопасном темном месте, где мне больше никогда не придется слушать эти ссоры.

Иногда после особенно ужасного скандала мама пулей вылетала из комнаты, но однажды вечером папа усадил меня в машину и поехал прочь. Я сидел и гадал, вернемся ли мы когда-нибудь домой, и меня переполняло чувство вины из-за того, что я делаю со своей семьей. Это я был виноват в том, что происходит с ними. Если бы я умер, всем было бы лучше. В конечном счете мы, разумеется, поехали домой, и привычное каменное молчание, которое всегда следовало за скандалами, вновь сгустилось вокруг нас.

Но была одна ссора, которую я никогда не забуду, потому что после того, как папа вылетел за дверь, мама опустилась на пол и разрыдалась. Она заламывала руки, стенала, и я чувствовал, как скорбь льется из нее потоком: она была такой одинокой, такой растерянной и отчаявшейся. Как я жалел о том, что не могу утешить ее, встать со своей коляски, оставив позади эту пустую раковину тела, которая причиняет столько боли!

Мама обернулась ко мне. Ее глаза были полны слез.

– Ты должен умереть, – проговорила она медленно, глядя на меня. – Ты обязан умереть.

Весь остальной мир показался мне таким далеким, когда она произнесла эти слова, и я пустым взглядом глядел на нее, а потом она встала и оставила меня в безмолвной комнате. Я хотел сделать то, о чем она просила меня в тот день. Я жаждал уйти из жизни, потому что слышать эти слова было выше моих сил.

Время шло, и я постепенно научился понимать отчаяние матери, потому что, пока я сидел в стационаре и слушал разговоры других родителей, я понял, что многие другие испытывают такие же муки, как она. Мало-помалу до меня стало доходить, почему моей матери так тяжело жить со столь жестокой пародией на некогда здорового ребенка, которого она так любила. Всякий раз, как она смотрела на меня, она видела лишь призрачного мальчика, который остался от ее сына.

Моя мать была далеко не одинока в этих чувствах, погружавших ее во тьму и отчаяние. Через пару лет, после того как она заговорила со мной той ночью, в наш стационар начали привозить малыша по имени Марк. У него были такие серьезные трудности в развитии, что его приходилось кормить через трубку, он не издавал ни звука, и никто не ждал, что он проживет долго. Я никогда не видел его, потому что его укладывали на матрац, где он лежал весь день, но я его слышал. Я слышал и его мать, хотя обычно лежал на полу, когда она входила в комнату вместе с Марком, и стал узнавать ее голос. Так я подслушал ее разговор с Риной однажды утром.

– Каждое утро бывает мгновение, когда я просыпаюсь – и не помню об этом, – говорила мать Марка. – Я чувствую внутри такую легкость, такую свободу. А потом реальность вновь наваливается на меня всей сокрушительной тяжестью, и я думаю о Марке – еще день, еще неделю, и гадаю, страдает ли он и как долго он проживет. Но я не сразу встаю с постели, чтобы подойти к нему. Я лежу, не двигаясь, глядя на свет, струящийся через окно, на занавески, которые раздувает ветер, и каждое утро понимаю, что мне приходится набраться храбрости, чтобы пойти и заглянуть в колыбель моего собственного сына.

Мать Марка больше не боролась с судьбой. Она смирилась с неизбежностью смерти своего сына и теперь каждое утро ждала ее прихода, не зная, что будет чувствовать, когда она придет. Ни эта женщина, ни моя мать не были чудовищами – они просто боялись. Я давно научился прощать маме ее ошибки. Но когда я смотрю на нее сейчас, на ее брови, сосредоточенно нахмуренные, когда она усиленно старается понять, какой цвет я хочу добавить в решетку, я задумываюсь о том, простила ли она саму себя. Надеюсь, что простила.

14: Другие миры

Когда мне необходимо было забыться, я всегда мог стать свободным. Какое бы отчаяние я ни ощущал, всегда существовало одно место, где я мог раствориться, – мое воображение. В нем я мог быть кем хочу.

Однажды я был мальчиком-пиратом, пробравшимся на вражеское судно, чтобы выкрасть назад золото, похищенное у моего отца. Я слышал хохот, взбираясь по веревочной лестнице на судно и бесшумно спрыгивая на деревянную палубу.

Высоко надо мной в «вороньем гнезде» сидел пират-впередсмотрящий, который оглядывал море в подзорную трубу: он не знал, что враг крадется по палубе судна прямо у него под носом.

На другом конце палубы я видел толпу пиратов, скучившихся вместе. Они склонялись над картой, передавали по кругу бутылку рома и хохотали, придумывая, на какой корабль они нападут следующим, чье золото они украдут на сей раз.

Я лизнул палец и поднял его над головой, чтобы определить, откуда дует ветер. Мне надо было убедиться, что пираты не учуют меня, поскольку они связывали своих пленников по рукам и ногам и оставляли их на палубе до тех пор, пока морские птицы не выклюют глаза, а затем заставляли «пройтись по доске». Упав на палубу, я пополз по-пластунски, бесшумно скользя вперед, зная, что, если понадобится, моя верная абордажная сабля – у меня на боку. Я был готов снести голову любому пирату, который подберется ко мне близко, но все они были слишком заняты своей картой, чтобы заметить меня. Без единого звука я взобрался по трапу на корабль. Я должен был найти каюту короля пиратов, где хранилось золото моего отца.

Я подобрался к двери и распахнул ее. Пиратский король крепко спал в кресле, но я видел, что он такой высокий, что его голова коснулась бы потолка, если бы он встал. У него была окладистая черная борода и повязка на одном глазу, а на голове – капитанская шляпа. Перед ним стоял сундучок, наполненный драгоценными камнями и деньгами, украшениями и кубками, и я, подкрадываясь к нему, внимательно рассматривал сокровища. И тут я увидел его – кошель коричневой кожи, в котором лежало золото моего отца. Он был наполовину скрыт под грудой монет, и я осторожно тянул за него, потихоньку подтаскивая к себе, стараясь не издать ни звука, пока он не оказался в моей руке.

Я мог бы уйти так же бесшумно, как пришел, но не стал этого делать.

Я обогнул стол и подошел к креслу пиратского короля. Нос у него был большой, багровый, по щеке бежал шрам. На жердочке рядом с ним сидел попугай, пестрый, с голубыми, зелеными и желтыми перьями. Я угостил его хлебной коркой из своего кармана, чтобы тот не закричал, а потом наклонился вперед и с хохотом сорвал с головы пирата шляпу. Он приоткрыл здоровый глаз и увидел меня.

– А-а-р-р-р! – взревел он, а я еще громче рассмеялся, глядя ему в лицо.

Он вскочил на ноги и выхватил из ножен шпагу, но я был таким ловким, что он не смог меня поймать. Я нахлобучил его шляпу себе на голову, бросился к двери и захлопнул ее за своей спиной. Услышал треск ломающегося дерева, когда пират пнул дверь ногой – и застрял в ней. Ха! Теперь он не сможет меня преследовать.

– Вор! – завопил он.

Я вытащил свою абордажную саблю и выставил ее на изготовку перед собой. Она была выкована из серебра настолько яркого, что во все стороны от нее полетели солнечные зайчики, когда я выбежал на палубу. Пираты уже ждали меня, но я взмахнул саблей, и свет, сиявший на клинке, ослепил их. Они пали на колени, вопя и прикрывая глаза руками, я метнулся к борту судна, и один из пиратов попытался догнать меня. Я слышал, как его сабля свистит в воздухе; я чувствовал его за своей спиной. Он хотел изловить меня и отдать морским птицам.

Я развернулся на бегу, и моя сабля лязгнула о металл его клинка. Шпага вылетела из руки пирата и приземлилась далеко на палубе, а я вскочил на ванты и полез по ним, по-прежнему сжимая в кулаке отцовское золото. Я был пиратским юнгой. Я умел бегать и плавать, воровать и сражаться, противостоять врагам и обводить их вокруг пальца. Я только улыбался, когда пираты гнались за мной.

– Вам никогда меня не поймать! – кричал я, прыгая в волны.

Я падал все вниз и вниз, мое тело вонзилось в волны, точно стрела, и глубокие синие воды сомкнулись надо мной. Я знал, что море унесет меня далеко-далеко. Я найду своего отца и завоюю себе еще один день. Я был пиратским юнгой и не был ничьим пленником.

Вот куда я убегал от чувств, которые грозили расплющить меня, когда я думал, что заперт в своем теле навеки. Теперь мне порой хотелось вновь сбежать туда, ибо, восстанавливая контакт с реальным миром, меня опять начала терзать изощренная пытка надежды, разочарования, страха и радости. В глубине души я, конечно, знаю, что больше нет нужды растворяться в фантазии, потому что я наконец живу настоящей жизнью. Но я всегда буду благодарен своему воображению, потому что давным-давно понял, что оно – мой величайший дар: оно было тем ключом, который отпирал двери моей темницы и позволял мне бежать; оно было той дверью, через которую я проникал в новые миры и завоевывал их, – оно было тем местом, где я свободен.

15: Яичница-глазунья

Наголовник туго охватывает мою голову сегодня утром, когда я занимаюсь с компьютером. В его центре есть маленькое черное пятнышко, которым я, слегка поворачивая голову, пытаюсь навести инфракрасный луч на компьютерный экран. Нажатие рукой на один из выключателей дает мне возможность выбрать слово, которое я хочу произнести. Это устройство предназначено для ускорения процесса коммуникации, но учиться пользоваться им приходится долго.

Желание овладеть коммуникационной системой становится всепоглощающим, я стараюсь манипулировать переключателями и запоминать, где в словарных таблицах находятся символы, которые мы ввели в компьютер. Б?льшую часть дней я по-прежнему провожу по нескольку часов в стационаре, чтобы у мамы было какое-то свободное время. Зато теперь, находясь там, вместо того чтобы уходить в фантазии, я мысленно перебираю образы таблиц, желая проверить себя – смогу ли я найти путь от одной до другой и запоминаю, где хранятся конкретные слова. Добравшись до дома, я занимаюсь по шесть, семь, а то и восемь часов, иногда праздно перебирая слова, просто чтобы услышать собственную «речь». Я «объедаюсь» речью, как ребенок в кондитерском магазине: глаголы – это мои шоколадные конфеты, существительные – ириски, наречия – мармеладки, а прилагательные – леденцы. По вечерам, когда я лежу в постели, перед моим мысленным взором ручьем текут символы, уходя в мои сны.

Теперь я смотрю, как друг за другом на экране высвечиваются словарные ячейки таблицы. В них содержатся слова, относящиеся к завтраку, и другие символы, которые я уже отобрал для будущего предложения; они видны в верхней части экрана. «Я хотел бы», «апельсиновый сок», «и», «кофе», «пожалуйста» – все эти слова терпеливо стоят, как люди в очереди на остановке, надеясь высмотреть вдали автобус и боясь, что он так и не вывернет из-за угла, потому что ожидание затянулось.

Всякий раз, выбрав символ, я должен дождаться, пока курсор вернется к началу списка и снова медленно пройдется по каждой словарной ячейке. Я терпеливо жду, потому что хочу попросить маму этим утром приготовить на завтрак яичницу-глазунью, а также кофе и сок.

Высвечивается изображение чашки, исходящей паром, – «растворимый кофе». Потом изображение картонного пакета – «молоко».

«Мед».

«Тост».

«Маффин».

«Мармайт».

«Каша».

«Клубника».

«Абрикос».

«Мармелад».

«Джем».

«Сливочное масло».

«Маргарин».

«Грейпфрут».

«Апельсин».

«Банан».

«Хлеб с изюмом».

Осталось составить всего одну строчку слов.

Я наблюдаю, как друг за другом выделяются слова «омлет», «помидор» и «колбаса». Курсор передвигается к строчке, начинающейся со слова «бекон» и заканчивающейся «яичницей-глазуньей». Вот он, символ, который мне нужен. Как приятно знать, что я могу теперь конкретно указать, что мне хочется съесть! Ни яичница-болтунья, ни яйцо всмятку не годятся – я хочу, чтобы диск ярко-желтого цвета, подобный маленькому солнышку, осветил мою тарелку.

Я готовлюсь к этому моменту, охватывая переключатель пальцами правой руки. Правая – та рука, от которой больше всего толку, которой я доверяю. Сейчас я попрошу ее исполнить мое желание…

Курсор продолжает двигаться, высвечивая на несколько секунд каждую ячейку, прежде чем перейти к следующей. Слова «яйцо» и «яичница» остаются позади, курсор движется вперед. На очереди «глазунья». Она находится между словами «всмятку» и «вкрутую». Я жду, пока курсор приблизится к ней.

Наконец-то! Символ высвечивается. Но, оплетая пальцами переключатель, я понимаю, что они движутся недостаточно быстро. Я снова пытаюсь стиснуть их, но они не желают повиноваться. Рука подвела меня, и гнев пульсирует во мне, когда я вижу, как курсор передвигается к следующему символу. Я промахнулся мимо «яичницы-глазуньи»! Было и прошло. Теперь мне придется ждать, пока курсор не проползет всю таблицу заново, прежде чем у меня появится еще один шанс выбрать это слово.

Я делаю глубокий вдох. Коммуникация для меня – невероятно трудная игра в вербальные «змеи и лестницы». Для нее требуется бездна терпения, так что я рад, что на развитие этого качества у меня был не один год.

Я вновь наблюдаю, как передо мной высвечиваются слова. Будь что будет, но свою яичницу-глазунью я получу! А потом кликну на последнем символе – «произнести» – и мой электронный голос наконец обретет возможность высказаться.

16: Я расскажу тебе тайну

Я не могу точно указать тот момент, когда влюбился в Вирну. Наверное, это чувство развивалось постепенно, слой за слоем, и я не осознавал его, пока оно не стало частью меня; а может быть, просто никогда не позволял себе думать об этом. Но единственное, что я определенно знаю в это мгновение, глядя на нее, – это что я люблю ее.

Я снова в стационаре, Вирна разговаривает со мной. Теперь я жду ее прихода, как никогда раньше, потому что он – успокаивающее противоядие от того негодования, которое начинает копиться во мне.

Я не понимаю, почему меня продолжают отвозить в стационар, хотя я все лучше и лучше пользуюсь своей коммуникационной системой.

Сейчас конец 2002 года – прошло больше года с моего первого тестирования, – и хотя я уверен, что уже доказал отсутствие необходимости возить меня сюда, кажется, никто не понимает, что со мной делать, потому что больше мне податься некуда. Если мне было тяжело находиться здесь раньше, когда никто не знал, что мой интеллект не пострадал, то сейчас это в тысячу раз тяжелее.

Я живу двумя жизнями. В одной из них я дома, работаю на компьютере, чувствуя, что вскоре смогу впервые за все время стать частью настоящего мира; а в другой – я часами просиживаю в пансионате с папкой символов, лежащей на моих коленях, на которую никто не обращает особенного внимания. Здесь я чувствую себя таким же мертвым, как и прежде. И переключаться с одной жизни на другую становится все труднее.

Не так давно мои родители отправились в кратковременную поездку, а меня отослали в незнакомый интернат. Каждое утро меня вывозили во двор, окруженный высокой металлической оградой, где я сидел, точно животное в зоопарке. В конце дня меня увозили внутрь дома, где не было ни телевизора, ни радио, ничего такого, что нарушало бы однообразие. Единственной вещью, которая хоть как-то менялась, был шумовой фон – звуки проходившего рядом шоссе; и всякий раз, заслышав приближение очередной машины, я мечтал о том, что это кто-нибудь едет забрать меня. Но никто не приезжал за мной, и я ничего не мог сделать, чтобы обуздать ярость и разочарование, струившиеся по моим венам. Когда же люди начнут видеть во мне человека, а не ту разбитую раковину, в которую я заключен? Что я должен сделать, чтобы убедить их, что все эти заведения больше мне не подходят и пытаться втиснуть меня в их рамки – неправильно?

Хотя некоторые люди понимают, что я способен на многое, со мной по-прежнему обращаются как с неразумным ребенком. Такое ощущение, что Вирна – единственная, кто видит во мне равного себе, и я все больше и больше убеждаюсь в том, что кое-что для нее значу. А иначе почему она так в меня верит? Я давно перестал прислушиваться к шуточкам здешнего персонала на тему, почему Вирна проводит со мной столько времени. Однако теперь я начал задумываться о том, что они говорят, и вижу, что ее глаза сияют от удовольствия, когда она принимается расспрашивать, как продвигаются мои дела с компьютером. Я не так уж много могу рассказать ей о своем прогрессе, потому что не беру с собой в пансионат ноутбук, боясь, что с ним может что-нибудь случиться. Он – слишком большая драгоценность для меня, чтобы привозить его сюда. Но Вирна задает мне вопросы, на которые я теперь отвечаю увереннее, понемногу осваивая движения головы и рук. Как старый заржавленный механизм, разрабатываясь, начинает слушаться лучше, так и тело мое становится сильнее.

Однако не только интерес Вирны к моему развитию говорит мне о том, что ей не все равно; она сообщает мне это и другими способами. Например, она подарила мне подвесное украшение – проволочную рыбку, украшенную голубыми и сине-зелеными бусинами, которая теперь висит у меня в спальне. Она пришла навестить меня в день рождения. Вирна – единственный человек, который побывал у меня дома, если не считать моего школьного приятеля Стивена, который приезжал к нам в те годы, когда я заболел. Каждый год он приезжал с поздравительной открыткой на день рождения, текст которой читал мне вслух. Но со Стивеном я не виделся давно – он уехал на другой конец ЮАР, чтобы учиться в университете. Потому-то я был так ошеломлен, когда Вирна приехала навестить меня. Это случилось еще до моего тестирования, и тогда она подарила мне шкатулку, которую сама расписала в честь моего дня рождения. В ту пору никто, кроме Вирны, не верил в меня, и я смотрел на эту шкатулку, как на чудо, созерцая ее, точно святую реликвию, пока Вирна и ее двоюродная сестра Ким разговаривали с моими родителями.

– Мы еще приедем, – тихо проговорила Вирна, собираясь уходить, и улыбнулась мне. – Мы не в последний раз тебя навещаем.

Вот почему я так надеюсь, что Вирна сможет относиться ко мне еще теплее теперь, когда я почти научился общаться. Вскоре я смогу говорить обо всем, о чем захочу, разговаривать на любую тему быстро и легко, стать таким человеком, который сможет понравиться Вирне.

Интересно, почему я так удивился, осознав, что влюбился в нее? Ведь признаки зарождающихся чувств всегда были рядом, вот только я был недостаточно внимателен, чтобы заметить их. Уже вскоре после того, как Вирна начала работать в нашем центре, я услышал один разговор, пробудивший во мне чувство ревности: разговаривая с другой сиделкой, Вирна сказала, что собирается пойти в кино с мужчиной, с которым недавно познакомилась. Как я жаждал быть тем, кто приглашает Вирну на свидания и вызывает на ее лице улыбку!

Я больше ничего не знал об этом мужчине, пока пару месяцев спустя не стал свидетелем диалога Вирны с Мариеттой. На этот раз глаза Вирны не горели, когда она говорила о том человеке.

– Да не стоит он того, чтобы из-за него расстраиваться! – сказала Мариетта Вирне. – Просто забудь его – и дело с концом. В этом море рыбки полно.

Вирна ответила Мариетте бледной улыбкой, и я видел, что она расстроена. Какой же он дурак! У нее было к нему настоящее чувство, а он ее обидел. Это меня рассердило.

Теперь я улыбаюсь самому себе, вспоминая тот день четырехлетней давности, когда мне следовало осознать, что я испытываю к Вирне не просто дружеские чувства. Потом я перевожу взгляд на нее и, слушая, как она тихо разговаривает со мной, понимаю с абсолютной уверенностью, что люблю ее.

– Моя кузина Ким познакомилась с новым парнем, – говорит она, голос у нее радостный и взволнованный. – Он ей ужасно нравится. Она никак не могла понять, что происходит, потому что у них было несколько свиданий, но он ни разу не говорил ей, чего от нее хочет.

Я смотрю на Вирну. Чем больше я узнаю о том, что происходит между мужчинами и женщинами, тем отчетливее понимаю, что сюжеты, которые мы видим по телевизору, не похожи на настоящую жизнь – она не так проста. Ведь этот мужчина наверняка не стал бы приглашать Ким на свидание, если бы она ему не нравилась?

– Зато теперь все в порядке, – говорит Вирна с улыбкой. – Вчера вечером у них состоялся разговор, и он сказал Ким, что считает ее замечательной девушкой. Она очень счастлива.

И вдруг я ощущаю желание признаться Вирне в своих чувствах. Она рассказала мне о Ким и ее новом бойфренде. Я хочу, чтобы и у меня было такое. Я должен сказать об этом Вирне, потому что уверен, что она тоже этого хочет.

Я поднимаю руку и смотрю на ее движения в воздухе. Она бесцельно мечется между нами, но я улыбаюсь Вирне.

Никогда прежде я ничего подобного не говорил, никогда не осмеливался даже вообразить, что какая-то женщина, возможно, полюбит меня. Но ведь теперь, когда я учусь общаться и демонстрировать людям многое из того, на что я способен, это наверняка возможно? Ведь Вирна, в отличие от всех остальных, способна видеть дальше и глубже, а не только изломанную оболочку моего тела?

Моя рука еще раз взлетает в воздух, а потом бессильно падает вбок. Вирна молча смотрит на меня. Ее лицо неподвижно и серьезно. Что случилось? Она так притихла…

– Ты думаешь, что между нами что-то возможно, Мартин? – в конце концов спрашивает она.

Я улыбаюсь, нервный и взволнованный, испуганный и полный надежды. Я настолько уверен, что она чувствует то же, что и я!

А почему еще она стала для меня таким другом, как ни один другой человек на свете? Зачем бы еще ей помогать мне?

Потом я вижу, как во взгляде Вирны мелькает печаль.

– Извини, Мартин.

Вся радость, которая струилась из нее несколько минут назад, когда она рассказывала мне о Ким, внезапно куда-то испарилась. Лицо Вирны стало невыразительным, безжизненным. Я чувствую, как она от меня отстраняется. Я хочу, чтобы она осталась, но она исчезает.

– Мы можем быть только друзьями, – медленно говорит она. – Ты должен это понять. Между нами никогда не может ничего быть. Мне очень жаль.

Улыбка застывает на моем лице, точно цемент. Я не знаю, как стереть ее с лица, продолжая слушать Вирну.

– Мне очень жаль, если ты испытываешь иные чувства, – говорит мне Вирна. – Но я должна быть честной и сказать тебе, что между нами никогда не будет чего-то большего.

Улыбка, наконец, сползает с моего лица. Я чувствую боль в груди. Я никогда прежде ничего подобного не чувствовал, но знаю, что это такое. Я слышал, как об этом говорят в фильмах, как поют об этом в песнях. Я знаю, что такое эта боль, – сейчас, в эту минуту, когда она меня пронзает, – это и есть разбитое сердце.

17: Укус

Я сидел на крышке унитаза. Не помню точно, почему. Должно быть, я тогда был подростком, и, наверное, отец только что выкупал меня. Какова бы ни была причина, одежды на мне не было, и я был зол. Выдался плохой день – плохой не потому, что случилось что-то ужасное, а потому, что не случилось вообще ничего.

Папа, наклонившись, потянулся руками мне за голову. Я почувствовал, как его пальцы смыкаются вокруг прыща на моей спине. Мне хотелось, чтобы он прекратил это делать, чтобы он оставил меня в покое. Я смотрел на живот отца, который оказался на уровне моих глаз. Живот был большой, круглый и твердый. Моя мать часто называла отца Дедом Морозом – и отнюдь не только из-за его бороды.

Ярость вскипела во мне, когда я смотрел на отцовский живот. Он наклонился еще ниже, почти касаясь моего рта, и я чувствовал, как его пальцы настойчиво тискают мой прыщ. Боль была настолько острой, что мне хотелось заорать, крикнуть ему, чтобы он перестал, сбросить с себя его руки и выбежать из ванной, как делали на моих глазах Ким и Дэвид, когда им было что-то не по нраву. Мне хотелось хоть раз получить возможность решать, кто и что будет со мной делать, когда и как. Я хотел, чтобы отец перестал прикасаться ко мне и просто оставил меня в покое. Даже младенец способен сердито вопить, если его что-то не устраивает, но я был лишен и этого.

Ярость наполнила горечью гортань, я раскрыл рот как можно шире и вцепился зубами в отцовский живот.

Он потрясенно охнул, отпрянул и в удивлении воззрился на меня.

– Это чертовски больно, – сказал он, потирая живот.

Вначале меня затопило чувство вины – а потом пришло сладостное облегчение.

18: Фурии

Если бы в истории моей жизни были три фурии, их звали бы Разочарование, Страх и Одиночество. Это были фантомы, преследовавшие меня семь долгих лет, – точнее девять, если считать начало моей осознанности с того момента, как я периодически стал включаться в жизнь. Но хотя эти фурии множество раз брали надо мной верх, к счастью, я тоже научился время от времени давать им отпор.

Первой фурией было Разочарование. Если бы за победу над ним давали олимпийское золото, я уверен, что был бы его обладателем. Разочарование было испорченной, злобной госпожой, уникальной в своем роде, потому что всепоглощающей. Страх можно сравнить с внезапным хладнокровным ударом в живот, а Одиночество – с тяжеленным грузом на спине. Но Разочарование начинается в груди, накручивает мои внутренности на кривые металлические прутья и вскоре овладевает всем моим телом. Каждая моя молекула вибрирует от гнева, когда оно вторгается в меня.

Разочарование возникало во мне часто, потому что мне постоянно напоминали, что я не волен решать собственную судьбу даже в мелочах. Если кто-то хотел, чтобы я сидел в одном и том же положении час за часом, я ничего не мог с этим поделать, хотя меня терзала боль. Невозможно передать словами, как я порой ненавидел холодный заварной крем и чернослив, которые годами ел на обед каждый день. А решимость других людей заставить меня ходить всегда была гарантией тому, что я снова услышу завывания Разочарования.

Мои родители до сих пор верят, что я, возможно, когда-нибудь снова смогу ходить, потому что мои конечности, пусть искривленные судорогами и неконтролируемые, не парализованы. Это моя мать начала возить меня на физиотерапию, чтобы мои мышцы и суставы не застыли окончательно из-за бездействия. Они с отцом настолько свято верили в то, что когда-нибудь я встану на ноги, что не желали даже слушать, когда один врач предложил навсегда удалить часть сухожилий из моих ступней, чтобы уменьшить спазмы. Он говорил, что это не имеет никакого значения, потому что я все равно никогда не буду ходить. Мои родители отказались прислушиваться к его совету, отвезли меня к новому врачу, и два года назад я перенес первую из двух обширных операций на ступнях, которые выпрямили их, – в надежде что это может как-то помочь мне когда-нибудь встать на ноги.

Невозможность ходить казалась мне наименьшим злом по сравнению с другими ограничениями. Гораздо больше проблем доставляло то, что я не мог пользоваться руками, чтобы есть, мыться, делать жесты или обнять другого человека. Невозможность воспользоваться голосом, чтобы сказать, что я наелся, что вода в ванне слишком горяча или что я люблю кого-то, более всего заставляла меня чувствовать себя нечеловеком. В конце концов, именно слова и речь отделяют нас от животного царства. Они дают нам свободу воли и действия, поскольку мы пользуемся ими, чтобы выражать свои желания и соглашаться или возражать тому, чего хотят от нас другие. Без голоса я не мог контролировать даже самые простейшие мелочи, и именно поэтому Разочарование столь регулярно наполняло меня своими неистовыми стенаниями.

Следующей фурией была сестра Разочарования – Боязнь: страх не иметь власти над тем, что происходило со мной изо дня в день или будет происходить в будущем; боязнь, что я повзрослею и в конечном счете меня поместят на постоянное жительство в интернат, потому что родители не смогут справляться со мной, когда постареют. Всякий раз, когда меня отсылали в один загородный интернат (если родители уезжали в отпуск или у отца случалась деловая поездка), меня охватывал ужас при мысли о том, что, возможно, я никогда больше не смогу отсюда уехать. Те несколько часов, которые я каждый день проводил вместе с семьей, поддерживали во мне жизнь.

Я возненавидел этот загородный интернат сильнее, чем любое другое место, куда меня отсылали. Несколько лет назад, подслушав разговор родителей о том, во сколько придется завтра выезжать из дома, чтобы отвести меня туда, я понял, что должен что-то сделать, чтобы остановить их. Когда фурия-Боязнь разбудила меня посреди ночи, я осознал, что должен избавиться от нее навсегда. Прислушавшись и убедившись в том, что все спят, я скатил голову с подушки и, извиваясь, сунул ее в пластиковую наволочку. Хрустя пластиковой тканью, я втиснулся в подушку лицом изо всех сил, говоря себе, что на следующий день мне не придется никуда ехать: вскоре я освобожусь от этого страха.

Дыхание мое участилось, я начал потеть, а в голове появилась легкость. Я нашел способ избавиться от вечной Боязни, и мною овладело воодушевление. Но это чувство вскоре уступило место отчаянию, когда я осознал, что ничего не получается. Как я ни старался, мне не удалось заставить свое жалкое тело не дышать. На следующее утро, как и планировалось, меня вновь повезли за город; и это повторялось, как и прежде, один-два раза в год.

– Там смогут позаботиться о тебе лучше, чем я, – говорила мне мать снова и снова, если сама отвозила меня туда.

Она всегда повторяла одни и те же слова, точно заклинание, которое, как она надеялась, отпугнет рождавшееся в ней чувство вины.

– О тебе будут хорошо заботиться, – настойчиво твердила она, цепляясь за собственные слова.

Если бы мама знала, что происходило со мной в том месте, уверен, она бы никогда этого не сказала. Но она не знала, а я разрывался между яростью и грустью, слушая ее, – яростью оттого, что родители заставляют меня ехать в дом, глубоко мне ненавистный, и печалью о том, что моя мать, похоже, искренне верит, будто незнакомые люди в состоянии заботиться обо мне лучше, чем она сама. Пламенное желание остаться с ней раскаляло мои внутренности добела, и я несказанно мучился оттого, что она не может увидеть и понять, как сильно я хочу быть с ней, а не с кем-то другим.

Одиночество было последней и, пожалуй, самой ужасной из всех фурий, потому что эта фурия медленно высасывала из меня жизнь, даже когда я сидел в комнате, полной людей. Пока они торопливо сновали туда-сюда, болтали, спорили, мирились и снова ссорились, я чувствовал, как парализующие костлявые пальцы Одиночества тесно сжимаются вокруг моего сердца.

Каким бы изолированным я себя ни чувствовал, Одиночество всегда находило новые способы дать мне знать о своем присутствии. Несколько лет назад, когда я приехал в больницу на операцию, мне вкололи анестетик, и мама с папой должны были уехать на работу к тому времени, как меня вкатили в операционную. Медсестра держала меня за руку, пока анестезиолог вводил мне в вену иглу и подсоединял шприц, полный белой жидкости.

– Сладких снов, – проговорил он тихо, и я почувствовал, как ощущение жжения двинулось по моей руке по направлению к груди.

Очнулся я, лежа на боку на холодной больничной койке. Она двигалась, и со зрением у меня было что-то неладно. Я был совершенно дезориентирован и силился понять, где нахожусь. Но когда я почувствовал, что кто-то берет меня за руку, чтобы вновь подсоединить к вене иглу, я схватился за эту руку изо всех сил, надеясь на мгновение контакта, которое победило бы чувство полного одиночества. Но эту руку у меня грубо выдернули, и я услышал удаляющиеся шаги. Так я и лежал, сгорая со стыда и думая о том, насколько я, должно быть, отвратителен.

Меня спасло открытие: я обнаружил, что у Одиночества есть своя ахиллесова пята, и это означало, что паутину изоляции, которой оно меня оплетало, время от времени можно разорвать. Правда, я никогда не знал, в какой момент это может случиться.

Помню, как-то раз отец рассказывал о книге, которую читал один из его коллег по работе. Это была книга о человеке, который уже во взрослом возрасте стал инвалидом и жаловался, что один из худших моментов, связанных с сидением в инвалидной коляске, – это дискомфорт от неправильного положения тела. Я тут же навострил уши, потому что по мере того, как я становился старше, я все острее осознавал, что меня часто усаживают так, что защемляются яички. Это был совершенно особенный род дискомфорта: боль уступала место онемению, прежде чем достигнуть следующей стадии и явиться в новом обличье – точно актриса мюзик-холла, поющая на бис триумфально-вульгарную песенку ликующей толпе.

После разговора с этим коллегой мой отец всегда проявлял чрезвычайную внимательность, стараясь усадить меня в коляске поудобнее и позаботиться о том, чтобы я ничего не защемил. И всякий раз Одиночество, ворча, удалялось в свою уединенную пещеру, потому что в те моменты, когда отец проявлял такую заботу обо мне, мы побеждали Одиночество вместе.

19: Павлиньи перья

Глядя в компьютер, я усилием воли приказываю рукам не трястись. Я должен мыслить методично, с помощью логики шаг за шагом решая задачу, возникающую на экране передо мной. Мне надо быть спокойным и вдумчивым, чтобы решить ее.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала дальше? – спрашивает Вирна, сидя рядом со мной.

Пока не знаю. Я смотрю на экран и чувствую, как мой ум перебирает все, что я знаю о компьютерах, – все те часы, которые я провел, просматривая демонстрации программного обеспечения и практикуя новые навыки. уверен, что ответ есть, он где-то внутри меня. Мне просто нужно его найти.

Сейчас февраль 2003 года, прошел год с тех пор, как я получил свой ноутбук, и почти два года после моего тестирования. Я сижу вместе с Вирной перед компьютером в центре здоровья, который находится в одном здании с моим стационаром. Вирна начала работать здесь несколько месяцев назад, и мы продолжаем видеться часто, потому что она всегда рядом. Вирна осталась верна своему обещанию продолжать дружить со мной даже после того, как я намекнул ей на свои чувства, и мы с ней общаемся, как прежде. В основном наше общение не выходит за рамки обыденных тем, и таким образом я узнал, что с компьютерами в ее офисе возникла какая-то проблема.

– Очевидно, дело в охлаждающих вентиляторах, – сказала она мне.

Я сомневался, что это истинная причина аппаратных сбоев. Мне потребовалось немало времени, чтобы научиться читать, но по сравнению с этим освоить язык компьютеров было проще простого. Подобно тому как я когда-то научился определять время, запоминая положение теней, теперь я стараюсь удержать в памяти формы букв – и уже могу понимать некоторые печатные слова.

Может быть, просто во мне снова просыпаются прежние, проявившиеся еще в детстве способности к обращению с электроникой: я обнаружил, что с тех пор, как у меня появился собственный компьютер, я понимаю эту технику почти интуитивно.

За последние месяцы я научился пользоваться несколькими компьютерными программами, включая ту, которая переводит мои символы в слова, позволяя мне посылать электронные письма, и еще одну, которая позволяет мне отвечать на телефонные звонки с помощью компьютера.

– Привет, у телефона Мартин Писториус, – произносит мой компьютерный голос. – Я не могу разговаривать сам, поэтому говорю с помощью компьютера, а для этого требуется некоторое время, так что, пожалуйста, наберитесь терпения.

Несмотря на это предупреждение, большинство звонящих бросают трубку, поскольку невыразительность моего электронного голоса действует настолько гипнотически, что им кажется, что они разговаривают с роботом. Но я уже начал решать эту проблему, когда меня попросили выступить с речью о моем жизненном опыте. Сотрудники центра здоровья услышали мою историю от сотрудников стационара и попросили подробнее рассказать им о моей коммуникационной системе. Но, потратив 40 часов на создание 8-минутной речи, я осознал, что мой компьютерный голос настолько монотонен, что даже Ромео заставил бы Джульетту зевать от скуки, если бы ему пришлось озвучить свое признание в любви таким способом.

Я начал экспериментировать, ища возможности сделать свой компьютерный голос более естественным. Вначале я стал вводить точки в середину предложений, чтобы мой компьютерный голос звучал так, словно он делает паузы для «дыхания». Затем решил изменить запрограммированный американский акцент таким образом, чтобы он был больше похож на южноафриканский, с каким говорил бы я сам, если бы мог. Наконец, я решил выбрать другой голос, которым буду говорить: так же как люди, печатая на компьютере, выбирают шрифт, я мог выбрать один из десятка возможных вариантов голосов, имеющихся в моей компьютерной программе. Тот, который я выбрал, носит имя «Идеальный Пол», и, кажется, он мне очень подходит: его тембр не слишком высок и не очень басовит.

Индивидуальная подгонка речи определенно придала мне больше уверенности, но все же не смогла полностью искоренить страх, который донимал меня в тот день, когда нужно было произносить эту речь. Я знал, что многие из собравшихся в зале мне знакомы, и постоянная дрожь в руках – часть наследия моего прошлого – усиливалась по мере того, как меня наполняла тревога. Вирна во время моего выступления сидела рядом со мной, но, даже несмотря на это, я дрожал так сильно, что едва смог манипулировать переключателями, чтобы включить компьютер. Я заставил себя дышать глубоко и ровно, глядя на экран и слыша, как мой голос начинает говорить.

– Добрый день вам всем и спасибо за то, что пришли сюда сегодня, – говорил он. – Я очень волнуюсь, поэтому решил записать свою речь.

Далее я подробно описывал все, что происходило со мной, начиная со дня тестирования, и все, чему я с тех пор научился – владению компьютерным обеспечением и символами, переключателями и головной компьютерной мышью. А после того как я закончил речь, люди начали подходить ко мне с поздравлениями. Потом они стали обсуждать сказанное мною друг с другом, и мне было очень непривычно понимать, что они говорят о произнесенных мною словах. Это случилось со мной впервые в жизни.

Легкость моего обращения с компьютерами натолкнула отца на мысль, что я, возможно, смогу разобраться с ними и здесь, в центре здоровья. Очевидно, он попросил дать мне шанс попробовать их починить, и именно поэтому Вирна пришла забрать меня из классной комнаты в стационаре. Пожалуй, моя учительница в тот день вполне могла решить, что мир сошел с ума, если кому-то пришла в голову идея, что один из ее подопечных может отладить компьютер. Но я увидел в этом знак – долгожданный шанс показать, на что я способен.

Мои нервы скрутились в жгуты, пока Вирна везла меня по коридору. Я хотел доказать, что способен на большее, чем просто проговаривать слова с помощью ноутбука. Сидя перед компьютером, я пристально смотрел на экран. Вирне придется быть моими руками и двигать мышью, ориентируясь в системе, чтобы я мог исправлять ошибки по мере того, как она будет читать вслух надписи на экране, а я в ответ стану говорить ей, что нужно делать. В конце концов, отладка компьютера немного похожа на прохождение лабиринта: время от времени забредаешь в тупики, но в конце концов находишь нужный путь. Мне просто нужно было довериться своим инстинктам по мере того, как компьютер выдавал нам команды, и мы просидели за ним несколько часов, решив сначала одну проблему, потом другую и наконец разобравшись с третьей.

Когда мы закончили, меня наполнило радостное чувство. Я это сделал! Я едва мог поверить, что сумел разобраться с проблемой, с которой не мог сладить никто другой. Я заставлял Вирну снова и снова проверять компьютер – просто чтобы убедиться, что я действительно решил все проблемы, и всякий раз было ясно, что система вновь работает как надо.

– Отличная работа, Мартин! – повторяла Вирна, с удовольствием улыбаясь мне. – Не могу поверить, что ты это сделал. Наши программисты не справились, но ты это сделал!

Везя меня обратно по коридору в пансионат, она посмеивалась себе под нос. «Вот теперь они увидят!» – снова и снова повторяла она.

Даже то, что я снова оказался в классе пансионата, не смогло испортить мне настроение. Я больше не замечал, где нахожусь. Мне было все равно. Я видел своим внутренним взором компьютерный экран, и схемы внутреннего устройства мелькали у меня в голове, пока я направлял себя и Вирну по его лабиринту. Я это сделал!

Через какое-то время возникла еще одна проблема – на сей раз с электронной почтой, – и снова Вирна рассказала мне о ней. Сердце мое забилось быстрее от возбуждения, и я всей душой пожелал, чтобы меня опять попросили помочь. Но в следующий раз Вирна пришла за мной не сразу, а только спустя несколько дней. Наверное, ее менеджер решил, что в первый раз мне просто повезло, и не был уверен, что я сумею повторить свой успех.

И вот теперь мы с Вирной снова сидим перед компьютерным экраном.

– Мне нажать F1? – спрашивает она.

Я наклоняю голову набок, имея в виду «нет».

– Может быть, F10?

Я улыбаюсь.

Она нажимает клавишу, и мы входим в первый слой настроек модема. Я знаю, что придется пройти еще много слоев, прежде чем я отыщу проблему. Надо успокоиться и мыслить ясно. Я должен во второй раз показать, на что способен, и доказать свое умение. Я предельно сосредоточен, говоря Вирне, что нужно делать дальше. Каким-то образом понимаю, что смогу решить и эту проблему. Чувствую это. Уверен, что с помощью Вирны смогу пробраться в устройство этой хитрой машины и обнаружить причину проблем.

И тогда я ощущаю в себе это… новое переживание, которое впервые ощутил на прошлой неделе, починив компьютер. Теперь оно снова вернулось. Это странное состояние – точно павлин разворачивает свой хвост из многоцветных перьев; оно заставляет меня раздуться и почувствовать себя незаменимым. Потом до меня доходит, что это чувство гордости.

20: Дерзни мечтать

Есть ли на свете что-нибудь могущественнее материнской любви? Это стенобитный таран, способный срывать с петель ворота замка, цунами, которое сносит все на своем пути.

Мамины глаза сияют этим чувством, когда она поворачивается ко мне.

– Я только на минутку забегу туда, чтобы выяснить, куда нам нужно ехать, а потом вернусь за тобой, – говорит она.

Мама выходит из машины и захлопывает дверцу. Я остаюсь сидеть, и весеннее солнце льется через ветровое стекло, заставляя меня щуриться. Мы приехали в коммуникационный центр, где меня впервые тестировали почти два года назад.

Сегодня меня пригласили посетить день открытых дверей для студентов, после того как моя мать настояла на необходимости сообщить специалистам о моем прогрессе.

– Ты так далеко продвинулся, Мартин! – говорила она мне. – Я непременно поеду и встречусь с ними. Они захотят об этом знать. Ты пользуешься компьютером всего год – и как много уже способен на нем сделать!

Это случилось несколько недель назад. Я знал, что нет смысла пытаться остановить маму, коль скоро она приняла решение похвастаться, поэтому сидел и ждал ее. По возвращении она взволнованно рассказала мне о том, что там было.

– Они хотят встретиться с тобой, – говорила она. – Им никак не верится, что ты так быстро прогрессируешь. Они пригласили тебя на семинар со студентами.

Понимаю, почему все так удивляются. Я и сам несколько утратил равновесие, осознав, что теперь у меня есть работа. Всякий раз, когда меня привозят в офис, где я один день в неделю занимаюсь волонтерской работой, мне приходится убеждать себя, что я не сплю. Я работаю в том самом центре здоровья, где помогал наладить компьютеры вместе с Вирной, и я едва могу поверить в то, что теперь от меня требуется нечто большее, чем тупо разглядывать стены в дневном стационаре.

Это простая работа: я фотокопирую документы и складываю их в папки, потому что правая рука достаточно окрепла, чтобы держать листы бумаги, а моя замечательная коллега по имени Хасина помогает мне, если оказывается, что что-то я не могу сделать сам. Кроме того, я отлаживаю компьютеры по мере возникновения проблем.

Самое лучшее в этой работе то, что я наконец-то смог расстаться со стационаром. Каждый вторник у меня возникает странное чувство: меня провозят сквозь двери здания, и мое тело почти неощутимо кренится вправо, в сторону моей прежней классной комнаты, но мы поворачиваем в противоположном направлении – к центру здоровья. Расставание со стационаром – своего рода развилка на моем жизненном пути: я бы умер, если бы меня снова послали в подобное заведение. Мне иногда кажется, что тень призрачного мальчика, которым я был, по-прежнему живет в том месте, где я провел столько лет. Но я отталкиваю эту мысль прочь: я отказываюсь думать о прошлом теперь, когда у меня есть будущее.

Мое тело становится сильнее по мере того, как я начинаю больше им пользоваться, хоть эти перемены едва ощутимы. В те дни, когда у меня нет работы, я занимаюсь на компьютере дома. Теперь я немного окреп и чуть увереннее сижу прямо. Мышцы шеи стали достаточно сильны, и я больше могу пользоваться мышью-наголовником, и я потихоньку начинаю осваивать сенсорную панель ноутбука, потому что мои руки, в особенности правая, становятся чуть более надежными. Левую я по-прежнему почти не контролирую. Так что, хоть я еще и не превратился в бабочку, однако постепенно выползаю из куколки.

Единственная очевидная связь с моим прошлым – это слюнявчик, который я по-прежнему ношу, память о тех днях, когда слюна настолько неконтролируемо стекала на грудь, что логопед порекомендовал класть мне в рот сахарную пудру, чтобы заставлять глотать. На самом деле он мне больше не нужен, и мать не хочет, чтобы я его носил, но я не в состоянии заставить себя полностью отказаться от него. Может быть, я просто боюсь потерять те волшебные силы, которые так неожиданно получил, если буду слишком самонадеян и сниму слюнявчик.

Может быть, мое нежелание отказаться от этого остатка моих младенческих лет – единственный акт бунтарства, который есть в моем распоряжении, и я хочу использовать его по максимуму, начиная понимать, каково это – самому принимать решения. Решение надевать или не надевать слюнявчик каждый день – это зачастую моя единственная возможность сделать самостоятельный выбор, так что я категорически хочу быть тем, кто решает этот вопрос.

Сейчас, сидя в машине в ожидании матери, я смотрю, как взад-вперед по улице передо мной прохаживаются студенты. Коммуникационный центр – подразделение университета, и я мечтаю учиться в таком месте, поскольку знаю, что когда-нибудь мне захочется полноценно работать с компьютерами. Бывают моменты, когда они кажутся мне самыми простыми вещами в мире по сравнению со всем тем, чему я учусь.

Я даже начал тестировать программное обеспечение для одной компании из Великобритании. Я использую в своем компьютере их коммуникационные программы, и мы с мамой выискивали ошибки в их программном обеспечении с того момента, как начали им пользоваться.

Поначалу изготовители высылали решения проблем на электронный адрес моей матери, но со временем стали переписываться уже со мной. Когда до них дошло, насколько хорошо я знаю эти системы, они обратились ко мне с предложением начать тестировать их. Я не имею представления, каким образом и почему я настолько хорошо понимаю компьютеры, но уже перестал задаваться этим вопросом. Теперь так получается часто: есть вещи, которые я делаю не задумываясь, а люди удивляются.

Когда недавно в наш офис пришел отец, он озадаченно смотрел, как я укладываю документы в папки по алфавиту.

– Откуда ты знаешь, что куда надо класть? – с удивлением спросил папа.

На самом деле я об этом не думал. Я все еще не могу по-настоящему читать, но сличаю буквы, которые вижу в названии документа, с теми, которые напечатаны на папке. В конце концов, буквы – это просто символы: буква А похожа на человека, который хлопает в ладоши над головой, М – на вершину горной гряды, а S – на извивающуюся змею.

Дверца машины открывается, и мама наклоняется ко мне.

– Ты готов?

Она ставит коляску возле дверцы и, приподняв мои ноги, выдвигает их из машины, потом берет меня за руки. Мы тянем, каждый в свою сторону, и я приподнимаюсь, а потом, изогнувшись, сажусь в коляску. Мама кладет мне на колени ноутбук и везет к зданию, где электрические двери, которых я не видел два года, разъезжаются в стороны, пропуская нас. Женщина провожает нас в комнату, где подают кофе, и мой взгляд скользит по людям, которые стоят и разговаривают.

Двое из них – мужчины, ни один не сидит в коляске, но у каждого при себе ящичек, очень похожий на тот, который когда-то едва не купили мне мама с папой. Я смотрю на этих людей с интересом, как орнитолог смотрит на редкую птицу. Я еще никогда не видел человека такого же безмолвного, как я сам.

– Ну что, давай тебя подготовим? – слышу я мамин вопрос.

Она везет меня в небольшой лекционный зал, в котором рядами выстроились столы и стулья. Какая-то женщина стоит перед школьной доской, висящей в конце зала, распаковывая документы.

– Где ты хочешь сесть? – спрашивает мама, и я указываю на задний ряд стульев.

Мы усаживаемся, и мама раскрывает мой ноутбук. Когда она его включает, раздается громкая мелодия приветствия, и женщина у доски поднимает на нас глаза. Она среднего возраста, у нее короткие седые волосы, на носу очки, на плечи наброшена шаль. Она улыбается мне. Я опускаю взгляд, не зная, что мне делать дальше. Никогда прежде я не бывал в таких местах. Не сидел среди группы людей, которые учатся и обсуждают изученное. Я не хочу, чтобы они обращали на меня внимание.

Мы с мамой ждем, люди постепенно заполняют зал и рассаживаются. Они разговаривают друг с другом, обмениваются приветствиями и улыбаются. Наконец все расселись, и женщина в очках начинает говорить.

– Доброе утро, – говорит она с улыбкой. – Меня зовут Диана Брайен, я работаю в университете Темпла в Филадельфии, где веду программу под названием ACES, цель которой – помочь взрослым пользователям коммуникационных технологий определять собственную жизнь и управлять ею. Я верю, что таким способом мы помогаем раздаваться новым голосам и взламывать стереотипы, касающиеся людей с ограниченными возможностями.

Голос у женщины яркий, полный энергии. Она ободряющим взглядом обводит аудиторию.

– Несомненно, люди с ограниченными возможностями сталкиваются со значительными препятствиями, – продолжает она. – Препятствия в получении равного качественного образования; препятствия в получении семейной поддержки, чтобы благодаря этой поддержке можно было воспитывать детей; препятствия в приобретении дешевого и доступного жилья; препятствия в равном доступе к здравоохранению и занятости. Это препятствия, с которыми неизменно сталкивается любая группа людей с ограниченными возможностями, но сегодня я не собираюсь говорить о самых очевидных типах несправедливости.

Вместо этого я буду говорить о ряде других ограничений, навязываемых людям обществом, потому что инвалидность – это подход, который блокирует людей не меньше, чем физические, когнитивные или сенсорные ограничения.

Если человек сам не ждет от себя достижений или их не ждут от него другие, тогда никаких достижений не будет.

Я смотрю на доктора Брайен. Я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о подобных мне людях с такой страстью и убежденностью.

– Я верю, что, если люди с ограниченными возможностями хотят взломать эти барьеры, они должны осознать, что у них есть право и возможность ставить себе цели, так же как и у всех остальных людей, – и набраться смелости осуществлять то, о чем они мечтают.

Я вижу, как доктор Брайен обводит взглядом лекционный зал.

– Человек, с которым я хотела бы познакомиться больше всего на свете, – это Нельсон Мандела, – говорит она. – Ибо, несмотря на долгое тюремное заключение, у него была мечта, за которую он держался даже тогда, когда был лишен свободы и недоедал. Мандела был отважен в своих мечтах и следовал им до тех пор, пока не увидел их реализованными. Я встречала и других людей с большими мечтами. Одним из самых замечательных моих наставников был Боб Уильямс, политик, страдавший церебральным параличом.

Помимо паралича у него была прекрасная работа, служебная собака и жена, которая очень его любила. Он жил той жизнью, о которой мечтал, и я была знакома со множеством подобных ему людей. Например, я знаю одного музыканта, который мечтал петь и запрограммировал свое коммуникационное устройство так, чтобы оно пело за него; я знаю преподавателя университета, в котором работаю, у этой женщины церебральный паралич, но она занимается своим любимым делом. И в моей личной жизни тоже есть человек, который осмеливается мечтать, – это мой брат, он слеп. Каждый из этих людей многого достиг, но главное – они дерзнули мечтать. Умение мечтать – могущественный инструмент, и все мы должны помочь им научиться это делать.

Доктор Брайен смотрит на мужчину, сидящего в первых рядах.

– О чем вы мечтаете? – спрашивает она его.

Этот мужчина – не инвалид, и когда всеобщее внимание концентрируется на нем, он смущенно ерзает на сиденье.

– Мечтаю когда-нибудь написать книгу, – тихо говорит он.

– И как вы собираетесь реализовать эту мечту?

– Не знаю.

Доктор Брайен улыбается ему.

– Вот почему мы всегда подолгу откладываем свои мечты! Потому что, дерзнув позволить себе мечты, мы рискуем начать процесс их реализации… И мечты не обязательно должны быть величественными. Я знаю одну женщину, которая мечтает о подписке на журнал, посвященный «мыльным операм», и другую, которая хочет раз в неделю есть на ужин макароны с сыром. Мечты могут быть любого калибра, какого пожелаете. Но важно, чтобы у вас была собственная мечта.

Доктор Брайен вновь обводит взглядом зал. Ее глаза вглядываются в лица сидящих людей, ряд за рядом, пока не останавливаются на мне.

– Как вы думаете, что вам нужно, чтобы осуществить свою мечту? – спрашивает она.

Все смотрят на меня. Я не знаю, что сказать. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. На меня еще никогда не смотрели столько людей одновременно. Я не знаю, что делать.

– Думаю, Мартин сказал бы, что нужно упорно трудиться, – подает голос мама. Она говорит за меня, пытаясь заполнить паузу, которая разверзлась передо мной, как открытая рана. Я готов провалиться сквозь землю.

– Но я хотела бы знать, что думаете вы, Мартин, – говорит доктор Брайен, глядя прямо на меня. – Это ведь вы – Мартин, верно? Я хочу, чтобы вы сказали мне, что, по вашему мнению, нужно человеку, чтобы осуществить свою мечту.

Бежать некуда. В зале воцаряется абсолютная тишина, пока я навожу головную мышь на ноутбук и начинаю работать переключателями. Спустя несколько минут, которые кажутся мне вечностью, я наконец готов ответить.

– Нужно, чтобы тебе дали шанс самостоятельно решить, в чем заключается твоя мечта, – говорит мой компьютерный голос.

– Что вы имеете в виду, Мартин?

Я снова и снова щелкаю переключателями.

– Люди должны помочь человеку выяснить, в чем состоит его мечта. Они должны дать ему возможность мечтать.

– О нет! – восклицает доктор Брайен. – Я с вами решительно не согласна. Разве вы не понимаете, Мартин? Нельзя просить других людей дать вам разрешение мечтать. Нужно просто делать это.

Я не уверен, что понимаю, что имеет в виду доктор Брайен. Всю мою жизнь люди кормили меня, выбирая за меня еду, меня укладывали в постель, когда решали за меня, что я устал. Меня одевали так, как считали нужным, и разговаривали со мной так и тогда, как и когда хотели заговорить. Меня никогда не спрашивали, чего хочу я сам. Я не знаю, как самостоятельно принимать решения, не говоря уже о том, чтобы мечтать… Я смотрю на нее. Я так много знаю об ожиданиях других людей – и так мало о своих собственных!

Но что, если она права? Может быть, мне пора принимать самостоятельные решения теперь, когда я обрел свой голос? Я только начинаю понимать, что где-то в конце этого путешествия, вероятно, ждет меня та самая свобода, которой я когда-то не мог себе и представить. Я смогу быть человеком, которым хочу быть; но дерзну ли я мечтать о том, что это за человек?

21: Тайны

Необычной стороной моего положения призрачного мальчика было то, что люди нечаянно показывали мне свои тайные, непубличные стороны. Я слышал, как они, идя по комнате, испускают газы громче пистолетного выстрела или глядятся в зеркало так часто, будто надеются увидеть в нем более красивую версию самих себя, возникшую по волшебству. Я видел, как ковыряются в носу и съедают то, что из него вытащат, или поправляют липнущее белье, а потом чешут промежность. Слышал, как ругаются и бормочут себе под нос, бродя по комнате. Я наблюдал, как разворачиваются ссоры и как подменяют факты ложью, чтобы попытаться выиграть состязание.

Люди раскрывались и другими способами: в прикосновении, которое было мягким и заботливым – или грубым и безразличным; в шарканье ног, выдававшем усталость, когда они входили в комнату. Если человек был нетерпелив, он вздыхал, умывая или кормя меня; если он был раздражен, то стягивал с меня одежду грубее обычного. Радость выстреливала из них подобно небольшому электрическому разряду, а тревожность выражалась в тысяче выразительных знаков: от изгрызенных ногтей до волос, которые снова и снова заправляли за уши, пытаясь сдержать озабоченность.

Однако труднее всего было скрывать печаль, потому что у скорби есть свои способы просачиваться наружу, как бы тщательно человек ни старался ее прятать. Нужно лишь присмотреться – и увидишь, но большинство людей не присматриваются, и потому-то столь многие остро ощущают свое одиночество. Думаю, именно из-за него некоторые и разговаривали со мной: разговаривать с другим живым существом – сколь угодно неодушевленным – было лучше, чем не разговаривать ни с кем.

Одним из людей, которые поверяли мне свои секреты, была Тельма – сиделка, которая работала в дневном стационаре, когда я там появился. Часто она оставалась вместе со мной и другими детьми, пока мы ждали приезда родителей в конце дня. Каждый день я сидел, прислушиваясь в ожидании того момента, когда белая дверь в конце коридора скрипнет, уступая открывающей ее руке. Потом, когда в коридоре слышалось эхо шагов, я пытался угадать, кто это: цоканье высоких каблуков означало, что за Кориной приехала мама; тяжелые армейские ботинки говорили мне, что это отец Джорики; мягкое буханье ботинок свидетельствовало о приходе грузного мужчины, каким он остается и по сей день, – моего отца, а походка матери была почти неслышной, ее быстрые шаги издавали лишь приглушенный шелест. В иные дни мне удавалось угадать каждого еще прежде, чем он входил в комнату, но порой я не мог определить ни одного из посетителей.

Каждый день другие дети уезжали, один за другим, и в здании постепенно становилось тихо: телефоны переставали звонить, люди переставали шуршать, в ушах шумело, когда выключали кондиционеры – и мозг заполнял эту тишину белым шумом. Вскоре ждать оставались лишь мы с сиделкой, и я всегда радовался, если это была Тельма, потому что она никогда не сердилась, что мой отец опаздывает.

Однажды днем мы сидели вместе, слушая песню по радио, и глаза Тельмы уставились в пространство. Я чувствовал, что ей сегодня грустно.

– Я так по нему скучаю, – внезапно произнесла она. Хотя моя голова была склонена на грудь, я слышал, что она заплакала. Я понимал, о чем она говорит: сотрудники шепотом разговаривали об этом друг с другом – ее муж умер.

– Он был хорошим человеком, – шептала она. – Я думаю о нем постоянно, каждый день.

Раздался скрип, Тельма пошевелилась в кресле, сидя рядом со мной. Ее голос задрожал, и слезы закапали быстрее.

– Я все время вижу его, каким он был под конец. И все время думаю: понимал ли он, что происходит? Что он чувствовал? Боялся ли он, было ли ему больно? Достаточно ли я сделала? Все это снова и снова вертится у меня в голове. Я не могу перестать о нем думать.

Она всхлипнула еще громче.

– Как жаль, что я не говорила ему чаще, что люблю его, – продолжала она. – Я слишком редко говорила это, а теперь у меня не будет больше такой возможности. Я никогда не смогу сказать ему, что люблю.

Тельма плакала и плакала, сидя рядом со мной. Я чувствовал, как внутри у меня все сжимается и завязывается в узел. Она была доброй женщиной, она не заслуживала такой боли. Как мне хотелось сказать ей, что она была хорошей женой! – я уверен, что так и было.

22: На волю из кокона

Был ли неизбежен ужас перед одиночеством после стольких лет, проведенных в одиночестве? Через месяц после того семинара в коммуникационном центре я вновь здесь, на недельных курсах по аугментативной и альтернативной коммуникации, или ААК. Все мы приезжаем в этот Центр – такие как я, пользователи ААК, наши родители, учителя и терапевты, работающие с нами. Этот курс предназначен для изучающих ААК студентов, собирающихся защищать диплом по данной дисциплине, а меня пригласила принять участие профессор Алант – директор Центра. Мама ездила со мной каждый день, но сегодня утром ей пришлось отправиться в магазин компьютерного обеспечения, потому что возникла проблема с одним из моих переключателей. Так получилось, что я здесь совершенно один.

Оглядывая зал, полный незнакомых людей, я понимаю, что не могу припомнить случая, когда рядом со мной не было бы ни одного члена моей семьи или сиделки. Я провел годы в принудительном одиночном заключении внутри самого себя, но никогда не был один физически – вплоть до сегодняшнего дня. И не могу вспомнить такие времена своего взросления, когда, будучи ребенком, все дальше и дальше уходишь от дома, пока не наберешься храбрости впервые в одиночку завернуть за угол. Я никогда не был подростком, совершающим первые шаги к взрослой жизни и независимости, бросая вызов родителям и заставляя их не спать в ожидании всю ночь.

Я в ужасе. Что мне говорить? Что мне делать? Я сижу в своем кресле в задних рядах лекционного зала, надеясь остаться незамеченным, и испускаю вздох облегчения, когда начинается лекция. За ней следует перерыв на чай. Я понимаю, что, если я решу присоединиться к остальным, кому-то придется катить мою коляску, сунуть в кружку соломинку и поставить ее достаточно близко к моему лицу, чтобы я мог пить. Именно поэтому, когда одна из студенток спрашивает, буду ли я пить чай, я говорю ей, что предпочту остаться на месте. Я боюсь принять это предложение – не хочу обременять кого-то или навязывать свое присутствие людям, которых не знаю.

Однако, сидя в зале и наблюдая за людьми, которые проходят мимо меня, смеются и болтают, я понимаю, что мое сопротивление бессмысленно. Мне всегда будет нужна помощь других людей, чтобы ориентироваться в так называемом реальном мире – передвигаться, открывать двери, есть, пить и ходить в туалет. Ничего из этого я не могу сделать сам, поэтому, если незнакомый человек хочет открыть передо мной дверь, я должен ему улыбнуться; если кто-то предлагает поднять меня вверх по лестнице, мне следует принять эту помощь, даже если не желаю ее. Только тогда, когда я начну позволять незнакомым людям помогать мне, я смогу выходить за пределы того ограниченного мирка, где родители всегда со мной и все мне знакомо. По мере того как кокон, в котором я прятался так долго, начинает раскрываться, я должен учиться новым способам поведения.

– Мартин?

Я поднимаю голову и вижу Мичел, женщину-логопеда из коммуникационного центра, с которой познакомился на семинаре в прошлом месяце.

– Хочешь, я отвезу тебя в буфет и мы попьем чаю? – спрашивает она.

Мичел улыбается. Меня охватывает чувство облегчения. Я кликаю по единственному символу:

– «Спасибо».

23: Предложение, от которого невозможно отказаться

Очевидно, я – научный раритет. Как какой-нибудь говорящий попугай или мартышка, я представляю интерес для исследователей. Отчасти потому, что я одновременно и начинающий пользователь ААК, и молодой взрослый, что несколько необычно. Большинство людей, которые учатся общаться с помощью ААК, – это либо дети, которые родились с проблемами вроде церебрального паралича, аутизма или какого-либо генетического расстройства, либо пожилые, которые лишились дара речи в результате болезней, например инсульта или заболеваний двигательных нейронов. Такие, как я, лишившиеся речи в сознательном молодом возрасте, встречаются реже. Но гораздо значимее тот факт, что я многому научился очень быстро и к тому же самостоятельно учусь читать и писать – вот это действительно новость, потому что большинство пользователей ААК так и не овладевают грамотностью. Поэтому студенты и собрались, чтобы послушать мою речь, в последний день курса занятий.

– Временами приспосабливаться к моей новой жизни трудно и довольно страшно, – говорю я им. – Я многого не знаю и порой чувствую себя совершенно растерянным. Подниматься по лестнице обучения нелегко, но все с поразительной быстротой меняется к лучшему.

Когда студенты после моей речи выстраиваются в очередь, чтобы поздравить меня, я чувствую, что мне приятно находиться среди них. Люди моего возраста кажутся настолько яркими, как будто их, с их широкими улыбками и громкими голосами, нарисовали всеми цветами радуги. По такому случаю я решил отказаться от ношения слюнявчика и теперь больше похожу на них.

– Вы были великолепны! – слышу голос с американским акцентом.

Эрика – студентка, с которой я познакомился на этой неделе в то утро, когда мама поехала в магазин, а Мичел отвезла меня в чайный буфет. Принеся мне кружку, Мичел отвлеклась, а я сидел и смотрел на нее, понимая, что не смогу попить чаю, поскольку она забыла дать мне соломинку.

– Вам что-нибудь нужно? – произнес чей-то голос.

Я повернул голову и увидел девушку примерно моего возраста. У нее были короткие светлые волосы, энергия так и плескалась из нее. Я махнул рукой сверху вниз.

– Это у вас в сумке?

Она наклонилась, отыскала соломинку и вставила ее в мою кружку.

– Меня зовут Эрика, – представилась она. – Вы не будете против, если я к вам присоединюсь?

Мне понравилась ее прямота. Эрика рассказала мне, что приехала в ЮАР на 10 месяцев из своего университета в Америке, где училась на логопеда; сейчас она учится в аспирантуре в Южной Африке. Я восхищался тем, как она разговаривает со мной – обо всем и о чем угодно. Не так уж часто люди беседуют со мной с подобной легкостью.

– Мне здесь не холодно даже в середине зимы! – посмеиваясь, говорила Эрика. – Я так привыкла в Висконсине к суровым зимам, что здешняя зима для меня – пустяк. Не могу поверить, что кто-то может мерзнуть, когда мне хочется раздеться до футболки.

Мы с ней разговаривали до конца перерыва, а потом Эрика отвезла меня обратно в лекционный зал.

– Было приятно поговорить с вами, Мартин, – сказала она.

Начиная с того дня мы иногда разговаривали с ней, и вот сейчас Эрика вновь мне улыбается. На ее лице появляется озорное выражение, когда она наклоняется ко мне.

– Я решила, что нам нужно стать друзьями, – говорит она.

Она наклоняется еще ближе, чтобы никто больше нас не услышал.

– Но только одно условие: никаких родителей.

Я улыбаюсь Эрике, даю ей адрес своей электронной почты, и она отходит поговорить с кем-то еще, а ко мне приближается профессор Алант.

– Я хотела бы поговорить с вами, если возможно, Мартин, – говорит она. – Наедине, хорошо?

Должно быть, на лице у меня не менее удивленное выражение, чем у моей мамы. Я не так уж часто разговариваю один на один с незнакомыми людьми. Но профессор Алант выглядит решительно, садясь со мной рядом, и моя мать оставляет нас вдвоем.

– Нам всем было очень приятно ваше общество на этой неделе, – говорит она. – Вам понравилось здесь?

Я киваю.

– Я рада, потому что ваш опыт как пользователя ААК бесценен, и на нас произвело огромное впечатление и то, сколько усердного труда вы в это вкладываете, и изумительные результаты, которых вы достигли, – продолжает она. – Вот о чем я и хочу с вами поговорить: ваша мать сказала мне, что вы занимаетесь волонтерской офисной работой один день в неделю, и, очевидно, вам это очень нравится; не согласитесь ли вы попробовать поработать и здесь? Я хотела бы посмотреть, как пойдут дела, если вы будете работать одно утро в неделю в течение следующего месяца, а потом мы сможем обсудить возможность чего-то более постоянного. Как вам такая идея?

Я недоверчиво смотрю на профессора Алант. Я слишком удивлен, чтобы смотреть на экран компьютера, не говоря уже о том, чтобы программировать ответ. Мой мир не просто раскрывается – он взрывается.

24: Скачок вперед

– Что думаешь, Мартин?

Шиуан с надеждой смотрит на меня. Она – одна из моих новых коллег и работает здесь, в коммуникационном центре.

Я не знаю, что сказать. Шиуан спрашивает меня, что, на мой взгляд, лучше всего поможет ребенку, который недавно проходил здесь тестирование, но я настолько не привык, чтобы кто-то интересовался моим мнением, что пока не соображу, как его должным образом выразить. Работа здесь очень отличается от работы в центре здоровья, где многие поначалу понятия не имели, как взаимодействовать с такими, как я.

– Не могли бы вы найти документы за январь? – спрашивали они Хасину, мою коллегу, входя в наш кабинет. Даже если она явно была занята, многим и в голову не приходило попросить помочь меня. Людям потребовалось время, чтобы начать доверять мне в профессиональном плане, и я радуюсь тому, что теперь это доверие установилось.

В коммуникационном же центре люди спрашивали мое мнение с момента моего появления здесь. Я – человек, который воплотил их теории на практике, и они жаждут узнать мое мнение. Поначалу это заставляло меня сильно волноваться, но я понемногу привыкаю.

В первый день, приехав сюда на работу, я сидел в той же комнате, где некогда меня тестировала Шакила, сознавая, что сегодня еще меньше представляю, чего от меня ждут, чем в тот памятный день. Мне предстояло принимать самостоятельные решения, как браться за задачи «админа», которые мне поручали, и завершать их, – например, создать статью, написанную символами, для новостного бюллетеня Центра.

На вторую неделю меня переселили в другой кабинет, в пару к женщине по имени Морин, с которой мы вскоре подружились, и уже к третьей неделе я понял, насколько это замечательно – оказаться в таком месте, где люди меня не боятся.

Нынче идет четвертая неделя моей работы, и это утро – конец моего испытательного срока, момент истины. Чтобы успокоить меня перед предстоящей встречей с профессором Алант, Эрика везет меня через весь кампус пить кофе. Мы с ней стали добрыми друзьями. Прекрасное весеннее утро. Деревья отяжелели от цветов, и у нас над головами раскинулось ярко-голубое небо.

– Как думаешь, получишь ты эту работу? – спрашивает Эрика.

У меня на коленях лежит большой ламинированный лист бумаги, на котором напечатаны буквы алфавита. На нем также изображены часто используемые слова и фразы, вроде «спасибо» и «я хочу». Теперь я часто пользуюсь этой доской, поскольку стал лучше разбираться в буквах, а компьютер возить с собой не всегда удобно. Однако грамотность не относится к точным наукам, и хотя мне до сих пор трудно читать, писать (то есть в моем случае составлять слова по буквам) почему-то намного проще; сам не знаю почему.

Возможно, в том-то и дело, что при письме слова составляешь из отдельных букв и не надо распознавать целую вереницу символов, которые сливаются вместе, создавая слово, когда читаешь.

– Надеюсь, – отвечаю я Эрике, поочередно указывая нужные буквы. – Очень надеюсь.

– Думаю, ты ее получишь.

– Почему?

– Потому что ты блестящий интеллектуал, Мартин!

Я в этом вовсе не уверен. Работа в офисе показала мне, насколько огромны пробелы в моих знаниях. Поскольку я не помню ничего из курса школьного обучения, мой мозг словно свалка, куда сброшены обрывки информации, и я понятия не имею, откуда они взялись. Мне сейчас кажется, что во многих отношениях я отстал гораздо больше, чем полагал прежде.

Когда мы с Эрикой возвращаемся в Центр, мои мама и папа уже ждут нас там, и мы втроем отправляемся повидаться с профессором Алант.

– Я должна вам честно сказать, что в таких ситуациях, как ваша, часто ничего не получается, – говорит она, когда мы рассаживаемся за столом.

Сердце мое уходит в пятки.

– Но, несмотря на это, мы хотели бы предложить вам оплачиваемую работу здесь, Мартин, – с улыбкой продолжает профессор Алант. – Нам кажется, что вы можете оказать воистину неоценимую помощь в той работе, которой мы занимаемся, и мы предлагаем вам стать полноправным сотрудником, работающим раз в неделю. Как вам такая идея?

– Прекрасная новость! – восклицает мой отец. Он широко улыбается мне, мама тоже сияет от радости.

– Однако это предложение сопряжено с некоторыми условиями: поскольку вы будете полноправным сотрудником, вам нужно стать как можно более независимым, – добавляет профессор Алант. – Мы сделаем все, чтобы помочь вам этого добиться, но единственное, чем мы не можем вас обеспечить, – это электрической инвалидной коляской, которой вы смогли бы пользоваться самостоятельно. Сейчас вы пользуетесь механической коляской, которую кто-то должен толкать, но это не всегда возможно, если вы будете работать вместе с коллегами.

Я киваю в ответ на слова профессора Алант.

– Я говорю об этом, Мартин, потому что вы не сможете здесь работать, если вам придется во всем полагаться на помощь других сотрудников.

Я смотрю на родителей, мысленно молясь о том, чтобы они согласились.

– Мы понимаем, – говорит моя мать. – Я уверена, Мартин с радостью сделает все, что в его силах, чтобы помочь работе. Это место для него очень много значит.

Я киваю.

– И еще одно, – говорит профессор Алант. – Я думаю, что вам стоит задуматься о более профессиональном внешнем облике. Как насчет рубашки и брюк?

Я смотрю вниз, на свои привычные футболку и спортивные штаны. Мама молча открывает и закрывает рот, точно золотая рыбка.

– Вам кажется приемлемым это требование? – уточняет профессор Алант.

Мой палец упирается в однозначное слово на алфавитной доске.

– Да, – отвечаю я.

– Значит, договорились, – с улыбкой подытоживает она. – Добро пожаловать в команду, Мартин! С нетерпением буду ждать вас на следующей неделе.

Отец вывозит меня в холл, но никто из нас не заговаривает, пока мы не отходим от кабинета настолько, чтобы нас не было слышно.

– Одежда? – с недоверием в голосе восклицает мама. – А что не так с твоей одеждой? – В голосе ее звучит раздражение. Мама всегда сама покупала мне одежду, а я о ней вообще не думал.

– А ты слышал, как она сказала, что в подобных ситуациях обычно ничего не получается? – продолжает кипятиться мама. – Что она имела в виду?

– Наверно, она просто пыталась объяснить, что прием на работу людей с инвалидностью может представлять определенные трудности, – мягко говорит отец.

– Ну, ведь она никогда прежде не встречала таких людей, как Мартин? – уже почти кричит мама. – Если кто на это и способен, так именно он. Ты же покажешь им, дорогой, правда?

Мы приближаемся к входным дверям Центра, и родители смотрят на меня. Прошло почти два года с тех пор, как мы впервые прибыли сюда на тестирование.

– Что ж, пока, увидимся вечером, – говорит папа, чуть сильнее сжимая мое плечо и безмолвно выражая свое воодушевление.

– Ты же докажешь всем, кто в тебе сомневается, что они не правы, верно, сынок? – улыбаясь, говорит мама. – Я знаю, что докажешь!

Радость вскипает в моей душе, когда я смотрю на родителей. Надеюсь, они смогут мною гордиться.

25: Стоя в море

Когда я был призрачным мальчиком, мне лишь изредка доводилось заглянуть в отцовские чувства.

Однажды он пришел в гостиную, когда все остальные легли спать, и я почувствовал в темноте, что из него буквально сочится отчаяние.

– Мартин? – произнес он, глядя на меня.

Я, конечно, тогда не ответил, а отец сел в кресло и начал говорить. Глядя в окно на раскинувшуюся за ним ночь, он рассказывал мне о своем детстве в деревне.

Когда он был маленьким, мой дед, который всегда хотел быть фермером, в конечном счете вынужден был пойти работать на шахту. Но дед все равно пытался обеспечивать свою семью плодами собственных трудов: выращивал картофель, горох и лук, держал пчел. У него были коровы, благодаря которым в семье не было недостатка в молоке, сливках и сливочном масле.

Как-то одна корова спровоцировала моего отца на ребяческий акт яростного бунта, который он так и не смог забыть. И теперь в безмолвии ночи он рассказывал мне об этом.

– Я ударил одну из этих коров палкой, – тихо говорил папа. – Не помню, почему я это сделал, но я рассек ей веко. Мне не следовало так поступать.

На минуту он умолк.

– И по какой-то причине я сейчас никак не могу отделаться от этого воспоминания. Наверно, потому, что, вспоминая то событие, я понимаю, что даже та безмолвная скотина отреагировала на меня острее, чем реагируешь ты – мой собственный сын. Я просто не понимаю, почему! Как ты можешь быть таким неподвижным и безмолвным год за годом?

Дыхание отца было резким и прерывистым. Мне очень хотелось утешить его! Но я ничего не мог сделать, а он сидел молча, пока его дыхание снова не выровнялось. Тогда он встал, наклонился, чтобы поцеловать меня в лоб, и я почувствовал, как его ладони нежно сомкнулись вокруг моих висков. Он на пару мгновений задержал мою голову в руках, как делал каждый вечер.

– Давай-ка уложим тебя в постель, сынок, – сказал он.

Это был единственный раз за все годы, на протяжении которых он в одиночку обо мне заботился, когда отец позволил себе намекнуть, какое отчаяние временами его охватывает. Но я и не представлял, насколько поддерживала меня его неколебимая сила, пока впервые в жизни не поехал в отпуск вместе с отцом. Мне было тогда 25 лет.

Обычно родители оставляли меня в каком-нибудь интернате, уезжая в отпуск, но на сей раз взяли с собой к морю. Я был вне себя от возбуждения. Не помню, чтобы я когда-нибудь прежде видел море, и гигантские катящиеся массы воды произвели на меня впечатление, от которого захватывало дух. Море одновременно и отпугивало меня, и завораживало. С годами я научился любить воду, которая поднимала и поддерживала мое тело, освобождая меня, как не было способно освободить ничто иное. Но мне всегда было боязно думать, что я никак и ничем не могу от нее защититься и не сумел бы ни двигать ногами, ни грести руками достаточно хорошо, чтобы удержаться на поверхности, если вдруг начну тонуть.

Я замирал от восторга и страха, когда отец подвез мою коляску к линии прибоя, и сидел там, прислушиваясь к биению волн. Потом он помог мне встать на ноги и медленно повел меня, еле шаркающего по песку, к воде. Но чем ближе я к ней подбирался, тем страшнее мне становилось, и отец, должно быть, это почувствовал.

– Расслабься, Мартин, – снова и снова повторял папа, а набегавшие волны завивались вокруг моих ног. Но я не слушал: адреналин гудел в моем теле, и беспомощность захлестывала меня сильнее, чем когда-либо прежде, пока я стоял лицом к лицу с морем. Я понимал, что оно с легкостью заберет меня, если захочет.

Отец подвел меня ближе к воде еще на несколько шагов.

– Ты в безопасности, – продолжал он повторять.

Однако я пришел в ужас, когда море сомкнулось вокруг моих ступней и голеней. Я был уверен, что оно вот-вот смоет меня, и у меня не будет иного выбора, кроме как подчиниться ему. Вдруг я почувствовал, как папа прислоняется ко мне теснее.

– Неужели ты боишься, что я действительно тебя отпущу? – выкрикнул он, заглушая шум волн. – Неужто ты думаешь, что после всех этих лет я позволю чему-то плохому случиться с тобой? Я здесь, Мартин. Я тебя держу. Я не позволю ничему случиться. Не нужно бояться.

И только в этот момент, чувствуя, как отцовские руки поддерживают меня, а его сила не дает мне упасть, я понял, что его любовь сильна настолько, что защитит меня от любого океана.

26: Она возвращается

Я открываю глаза в темноте. Мое сердце бешено колотится. Ужас наполняет меня. Мне хочется вопить, кричать, плакать от страха, который холодом бежит по моим венам.

Я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на часы.

Пять утра, за нынешнюю ночь я проснулся в четвертый раз, и прошло всего 47 минут с тех пор, как я в прошлый раз открывал глаза и смотрел на часы, пытаясь ускользнуть от своих снов. Сегодня они какие-то особенно скверные. Я не дождусь, когда они прекратятся. В такие моменты я острее всего ощущаю свое одиночество – когда мир безмятежно спит и я просыпаюсь в сером свете пустого рассвета.

Кошмар, который разбудил меня нынче, не так уж сильно отличался от предыдущего. Они вообще не отличаются особым разнообразием. Не будь мои сны такими страшными, они были бы до зевоты предсказуемыми.

Она стояла передо мной, глядя сверху вниз на мое лицо. Я понимал, что она собирается сделать, и хотел оттолкнуть ее, но не мог. Мои руки так же безжизненно, как и всегда, лежали по бокам, а ее лицо приближалось. Я чувствовал, как ужас, поднимаясь, затопляет мою гортань, и я хотел молить о милосердии.

А потом просыпался.

Теперь так случается почти каждую ночь. Как бы я ни старался утопить прошлое, оно пузырями поднимается сквозь трещины, которые я не могу заполнить мыслями о работе и доме, списками важных дел и планированием всего того, что я хотел бы испытать.

Больше всего меня изнуряет то, что кошмары преследуют меня не только по ночам. В любой самый обычный день вокруг меня рассыпана тысяча крохотных, но жутких напоминаний. Это вещи, на которые никто другой не обратил бы внимания, но они мгновенно переносят меня в прошлое. Несколько ритмичных нот классической музыки в торговом центре – и я возвращаюсь в тот загородный интернат, где был заперт, как животное, всей душой желая сбежать.

– Здесь так спокойно, – всегда говорила моя мать, отвозя меня туда.

Когда мы входили в это здание, спокойные ноты мелодий Вивальди или Моцарта обычно доносились из спрятавшейся где-то колонки, и я поднимал взгляд на мать, умоляя, чтобы она поняла, что скрывается за этой музыкой.

Вот почему, когда я ее слышу, я со свистом уношусь обратно в прошлое. Или вижу машину, которая напоминает мне ту, на которой ездила женщина, причинявшая мне боль, – и вот я уже снова там: сердце бьется как сумасшедшее, на коже выступает холодный пот, и я задыхаюсь.

Когда подобное происходит, кажется, никто этого не замечает. Неужели я действительно научился так хорошо скрывать свои чувства, что могу спрятать от чужих глаз даже кромешный ужас? Не понимаю, как это возможно, но как-то получается. Я остаюсь совершенно один, пытаясь вернуть себя в настоящее, напоминая себе, что прошлое осталось позади.

Лежу в постели, и сердце начинает успокаиваться. Мне нужно снова уснуть, как бы я ни боялся, что меня вновь отошлют в тот мир, который я изо всех сил пытаюсь забыть. Завтра на работе мне нужно быть сообразительным и бдительным. Не могу позволить тому, что было прежде, уничтожить эту возможность. Не могу позволить ему утянуть меня вниз.

Закрываю глаза, но по-прежнему вижу ее лицо.

27: Вечеринка

Девушка стоит передо мною, покачивается. Взгляд ее затуманен, она улыбается.

– Ты красивый, – нараспев говорит она. – Я буду с тобой флиртовать.

Из колонок грохочет музыка. Ее ритм – как удары молота, и в комнате полно незнакомых мне студентов. Я на вечеринке в университетском кампусе вместе с Эрикой и ее друзьями, с которыми она меня познакомила. Их зовут Дэвид и Иветт.

Мне до сих пор не очень-то верится, что я здесь. Тема вечеринки – «джунгли», и меня нарядили как короля джунглей, надев на голову корону из банановых листьев. Я даже впервые в жизни попробовал алкоголь: меня столько раз спрашивали, что я буду пить, что я попросил Эрику принести мне ром с колой.

– Ну, как тебе? – спросила она с улыбкой, и я сделал глоток.

Напиток наполнил мой рот, в носу защекотало. Он был крепким и пряным. Вкус мне не понравился. Я неискренне улыбнулся Эрике. Она была одета в саронг, на шее у нее висела игрушечная обезьянка, которую Эрика звала Морисом. Я наклонил голову, чтобы допить напиток. Мне хотелось как можно быстрее отделаться от этой странной на вкус смеси.

– Пей понемножку! – воскликнула Эрика и рассмеялась.

Я сделал еще один большой глоток напитка, торопясь проглотить его поскорее.

– И почему я не принесла тебе чистой колы? – вздохнула Эрика.

Я улыбнулся ей, а потом она исчезла в толпе, и я задумался, сможет ли она найти обратную дорогу ко мне и станет ли кто-нибудь другой разговаривать со мной. Моя алфавитная доска в полной готовности лежала у меня на коленях, но я не был уверен, что кто-то вообще обратит на меня внимание, потому что в комнате было полным-полно народу. А потом меня отыскала та девушка, которая теперь стоит, покачиваясь, передо мной.

– Кто ты по гороскопу? – спрашивает она, наклоняясь ко мне.

Она одета в золотое платьице, ее голова украшена крылышками бабочек. У нее темные волосы, улыбка обнажает крупные белые зубы. Она хорошенькая, и у нее чудесные глаза.

– «К-а-з-и-р-о-к», – поочередно указываю я пальцем буквы на своей доске.

– Чего-чего?

– «К-а-з-и-р…»

– А! Ты имеешь в виду – Козерог?

Я киваю. С грамотностью у меня по-прежнему плохо. Людям приходится творчески мыслить, если они хотят разговаривать со мной.

– Ну, тогда никакого смысла, – говорит девушка. – Я – Весы.

Что она имеет в виду? Я смотрю на девушку и думаю, что бы мне такое сказать. Она пьяна. Почему она разговаривает со мной об астрологии? Может быть, это просто что-то вроде светской беседы, которой я должен заполнить паузу, прежде чем пригласить ее на свидание? Я ничего не знаю о том, как мужчины и женщины ведут себя друг с другом. Все, что я видел, – это сюжеты телесериалов или подсмотренные мгновения жизни других людей.

Но постепенно я обнаруживаю, что разговаривать с женщинами любым иным способом, кроме как по-дружески, – это все равно что общаться на языке, о самом существовании которого я с трудом догадываюсь, не говоря уже о владении им. Вот, например, эта девушка, стоящая передо мной, – она сейчас действительно флиртует, как и обещала?

Конечно, в моем распоряжении есть слова для бесед с женщинами – словесная механика секса и отношений, которую мы с мамой включили в мои словарные таблицы. Мы неизбежно должны были добраться до темы, где остается всего один короткий шаг от таких слов, как «объятия» и «поцелуй». И хотя именно моей матери пришлось дать мне этот новый словарь, я понимал, что он мне нужен, потому что тема секса занимает меня не меньше, чем любого мужчину старше 20 лет. Может быть, люди думают, что такие, как я, – кастраты, но это не так.

Еще в самом начале моего возвращения в сознание я отсчитывал время, дожидаясь очередного показа французского телесериала по уик-эндам, потому что знал, что увижу в нем женщин, одетых в корсеты настолько тугие, что из них едва не вываливалась грудь. Это зрелище заставило меня осознать чувства, которых у меня прежде не было, и они мне нравились. Тогда мое сексуальное осознание подсказало мне, что я не полностью умер. С тех пор как научился общаться, я стал думать об этом еще чаще, и начинаю надеяться, что когда-нибудь какой-нибудь женщине, возможно, захочется быть со мной.

– С чего бы нам начать? – своим самым решительным голосом произнесла мама, когда мы уселись строить новую словарную таблицу. – С эрекции?

Что ж, по крайней мере это ей не пришлось мне объяснять. Эрекции у меня случались, как и у всех остальных.

– Влагалище.

В объяснении этого слова тоже не было необходимости. Я между делом уже слышал большинство слов, касающихся этой темы.

Но я мог бы поклясться, что мамин голос звучит все громче, и молился о том, чтобы Дэвид не услышал, чем мы заняты.

– Оргазм! – восклицает мама.

– Эякуляция.

– Сперма.

Мое лицо багровеет, и я машу рукой, умоляя маму остановиться.

– Нет, Мартин! – говорит она. – Тебе нужно все это знать. Это важно.

Казалось, время застыло, пока мама продолжала озвучивать слова из сексуального словаря. С каждой проходящей секундой мне все сильнее хотелось, чтобы она остановилась; все во мне восставало против того, что я сделался невольным заложником ее желания позаботиться о моей полной информированности. Только когда мама наконец решила, что сказанного достаточно, я смог попросить ее хорошенько запрятать эту таблицу среди остальных – в таком месте, где только я смог бы ее найти.

Уже тогда я подозревал, что стану пользоваться ею не так уж часто, а теперь точно знаю, что не буду делать этого, глядя на девушку, стоящую передо мной. Слова, которые есть в моем распоряжении, слишком холодны, от них отдает клиникой. Кажется, разговор с женщинами – это скорее понимание пауз между словами, чем самих слов, интерпретация безмолвных нюансов, которые означают столь многое. Но я понятия не имею, как это делается. Я ничего не знаю. Рассчитывает ли эта девушка, что я ее поцелую? А если рассчитывает, то что мне делать? Хочет ли она, чтобы я потянулся к ней, – или я должен сидеть и ждать, пока она поцелует меня? А если она это сделает, то как тогда целоваться? Я никогда прежде никого не целовал. Список вопросов в моем сознании становится все длиннее и длиннее, пока оно едва ли не зависает – точь-в-точь как компьютер, когда от него требуют слишком многого.

– Знаешь ли ты, что Козероги и Весы несовместимы? – внезапно спрашивает девушка.

Я, честное слово, не понимаю, о чем она говорит. И решаю сменить тему.

– На каком факультете ты учишься? – вывожу я вопрос на алфавитной доске.

– На экономическом.

Я не очень хорошо себе представляю, кто такие экономисты, но вряд ли они обычно ходят с бабочками на голове. Я молчу, размышляя, что сказать дальше, а девушка продолжает покачиваться передо мной.

– Пойду поговорю с друзьями, – вдруг решает она. – Пока!

Она устремляется куда-то в толпу, и я вновь остаюсь один. Придет ли ко мне когда-нибудь понимание? Мои глаза обшаривают комнату, я разглядываю парней и девушек, танцующих и болтающих, смеющихся над шутками друг друга, наклоняющихся друг к другу. Одна пара целуется, другой парень обнял какую-то девушку за плечи. Я гадаю, смогу ли я когда-нибудь осилить тот код, который даст мне доступ в этот мир.

– С тобой все в порядке?

Это Эрика. С ней, по крайней мере, легко общаться, поскольку мы оба понимаем, что между нами нет ничего, кроме дружбы. Эрика занимает особое место в моем сердце, потому что за прошедшие три месяца она показала мне очень многое из того, что может предложить этот мир.

До нашей встречи родители брали меня с собой в магазины и в кино. Я знал, что никогда не забуду тот первый момент в этом сумеречном мире, когда зрители подняли головы, заиграла музыка и гигантские лица размером с небоскреб возникли на экране. Я едва мог поверить, что все это происходит на самом деле. Почему же тогда это чудо оставляет всех окружающих столь равнодушными? Я не видел на их лицах ни зачарованности, ни восторга и думал: неужели можно настолько привыкнуть к радости, что перестаешь ее замечать?

Но благодаря присутствию Эрики я теперь видел, как живут люди моего возраста. Я познавал удовольствия поедания гамбургеров в «Макдоналдсе», праздного времяпрепровождения в блужданиях по торговому центру и дегустации печенья, которое она только что испекла в духовке. Мы с ней побывали в ботаническом саду и в детском приюте, где гладили по голове брошенных младенцев, которые умерли бы без доброго человеческого прикосновения. Я хорошо понимал это чувство.

Все это приводит меня в восторг, и Эрике, похоже, нравится показывать мне мир. Она особенный человек. Не считая моей семьи и тех, кому платят за заботу обо мне, она первая, кто без вопросов принимает мои физические ограничения. Рядом с Эрикой я понимаю, что они – лишь часть того, что меня определяет, но далеко не всё, и она обращается со мной так же, как стала бы обращаться с любым своим другом. Она ни разу ни словом, ни взглядом не заставила меня ощутить себя бременем, которое ей стыдно таскать с собой. Даже когда я оставался у нее ночевать и ей приходилось усаживать меня на унитаз или поднимать с него, одевать и раздевать меня, она делала это с легкостью. Заботу вопреки отвращению легко распознать, но у Эрики нет таких проблем. Возможно, именно поэтому я могу, оставаясь у нее ночевать, спать по нескольку часов подряд, освобожденный на одну драгоценную ночь от своих ночных кошмаров.

– Ты готов уйти? – спрашивает Эрика.

Мы покидаем вечеринку вместе с Дэвидом и Иветт, переходим через дорогу к дому Эрики. Когда мы добираемся до лестничного пролета, ведущего к ее квартире, Дэвид и Эрика помогают мне встать с коляски и поддерживают на руках мой вес, пока я медленно, шаркая, переставляю ноги со ступеньки на ступеньку. Я улыбаюсь, слушая, как они болтают о том, кто, где, чем и с кем занимался. Хотел бы я понимать, что все это значит!

– Жаль, что твоя первая вечеринка оказалась не ахти, – говорит Эрика, когда мы входим в ее квартиру. – Музыка была ужасная, правда?

Не знаю, как насчет музыки, но вечеринка, несомненно, была незабываемой.

28: Хенк и Арриетта

Любовь между мужчиной и женщиной всегда интересовала меня: как она течет и меняется, подобно живому созданию, как раскрывается в тайных улыбках или мучительных разговорах. Наверное, она так завораживала меня потому, что острее всего напоминала мне, насколько я одинок.

Впервые я увидел любовь вскоре после того, как снова пришел в сознание. В то время женщина по имени Арриетта работала в нашем стационаре, а ее сын, Герман, был там учеником. У Арриетты была еще дочь по имени Аня, девочка примерно трех лет, и в тот день она была вместе с нами в стационаре, пока мы ждали приезда моего отца. Я знал, что муж Арриетты, Хенк, вскоре приедет, чтобы забрать свою семью домой, и все внутри меня трепетало от предвкушения его приезда, потому что на бедре у него всегда висела кобура с пистолетом. Хенк служил в полиции, и хотя я уже не раз видел его пистолет, мне все равно не верилось в эту удачу – видеть так близко настоящего полисмена.

Хенк понял, увидев меня, лежащего на матраце на полу, что Арриетте придется дожидаться, пока меня заберут. Я видел, как он целует Арриетту, прежде чем усесться за столик и развернуть газету – точно так же, как и всегда. Герман и Аня играли на открытой веранде. Когда Арриетта вышла за порог, чтобы посмотреть, как там дети, я видел, как контуры ее груди вырисовываются под тонкой тканью ее блузки, пронизанной солнечным светом.

– Как у тебя сегодня прошел день? – спросил Хенк Арриетту, когда она вернулась в комнату.

– Был долгим, – ответила она, начиная собирать игрушки.

Они с минуту помолчали.

– Нам нужно заехать в супермаркет по дороге домой, – рассеянно проговорила Арриетта. – Что ты хочешь на ужин?

Хенк посмотрел на Арриетту.

– Тебя, – ответил он, и голос его звучал чуть глуше, чем обычно.

Неужели Хенк собирается поужинать Арриеттой? Я не понимал, что он имеет в виду. Она оставила свое занятие, подняла на него глаза и тихонько рассмеялась.

– Что ж, придется об этом позаботиться, – проговорила она.

Время вдруг словно остановилось в этот момент, когда Хенк и Арриетта улыбались друг другу. Я понял, что вижу нечто новое – тот тайный мир взрослых, о существовании которого я тогда только начал подозревать. Когда мое тело стало с возрастом меняться и стулья, которыми я пользовался годами, постепенно становились мне малы, когда меня пришлось регулярно брить, я начал ловить намеки на происходящее между взрослыми, намеки, которых никогда прежде не замечал. Они меня интриговали.

И теперь чувствовалось нечто особенное в голосах Хенка и Арриетты, какая-то особая нежность в них самих и в улыбках, которыми они обменивались. Я не понимал, что это такое, но когда Хенк смотрел на свою жену, а она улыбалась, воздух между ними в эти несколько кратких мгновений звенел. Потом они отвели друг от друга взгляд, и это мгновение исчезло.

– Расскажи мне о них, – попросил Хенк, обводя рукой пустую комнату.

Они вернулись в свое обычное состояние так же быстро, как минуту назад ушли в какой-то мир, мне незнакомый.

– О ком?

– О здешних детях. Я приезжаю сюда каждый день, но ничего о них не знаю.

Арриетта села рядом с Хенком и начала рассказывать ему о тех детях, которых я знал так хорошо. О Робби, который сильно пострадал, когда машина его отца врезалась в кузов груженного углем грузовика, и который теперь часами плакал. О Кэти, у которой был врожденный дегенеративный синдром; она так любила поесть, что ей дали прозвище «маленькая толстушка». О Дженнифер, которая родилась с мозгом размером с куриное яйцо, поскольку ее мать заболела во время беременности, и которая кричала от радости всякий раз, когда в конце дня видела отца. Об Эльмо, Джурике, Хабо и Тиан; о Дорси, Джозефе, Джеке и Надин – о каждом у Арриетты находился свой рассказ. А еще были другие дети, которые появлялись и исчезали настолько быстро, что я не успевал запомнить их имена, – как та маленькая девочка с врожденной задержкой развития, изнасилованная собственным дядей, который в заключение всех жестокостей поджег ее гениталии.

– А этот парень? – наконец спросил Хенк, указывая на меня.

– Мартин?

– Да.

Арриетта стала рассказывать ему мою историю, и Хенк молча слушал ее, пока она не закончила.

– Его случай – самый печальный, – сказал он, глядя на меня.

– Почему?

– Потому что он таким не родился. Он был здоров, а потом его родителям пришлось смотреть, как страдает их ребенок, не зная причин этого. Не уверен, что я смог бы такое вынести.

Арриетта обняла его, и они вместе посмотрели на меня.

– Никто из нас не знает, что он способен вынести, пока от него этого не требуется, – мягко сказала она.

29: Целитель

Заглянув однажды в тайный мир Хенка и Арриетты, я стал повсюду искать признаки любви, поскольку обнаружил, что увиденное мною – большая редкость. Это было не похоже ни на что из того, что я знал, и я надеялся еще хоть разок увидеть это. Хотя ждать пришлось долго, мне повезло вновь увидеть любовь, когда мне было около 19 лет.

Как-то у отца состоялась деловая встреча с человеком, с которым он прежде не был знаком, и потом, когда они вместе обедали, этот мужчина обратился к отцу с вопросом.

– Как дела у вашего сына? – спросил он.

– У которого? – удивленно спросил отец в ответ.

– У того, который умирает, – уточнил его собеседник.

Ярость охватила отца, когда ему задали вопрос о самой сокровенной части его семейной истории. Но что-то в этом человеке вызвало у него интерес, и в тот же вечер я услышал, как папа рассказывал маме об их разговоре.

– Он хочет взглянуть на Мартина, – сказал отец. – Он целитель и полагает, что сможет лечить его.

У матери не было причин отказываться, потому что она давным-давно смирилась с тем, что разрешить тайну моей болезни традиционная медицина никогда не сможет. Так что спустя несколько недель папа привез меня в квартирку в пригороде, где невысокий седовласый человек с бородой ждал нас.

Он сказал, что его зовут Дейвом, и я сразу же понял, что Дейв – человек добрый: когда он смотрел на меня, его глаза так и лучились светом. Меня вынули из коляски и уложили на кровать. Дейв умолк и стоял совершенно неподвижно, закрыв глаза и держа ладони в нескольких сантиметрах от моей груди. Затем он начал двигать ими вверх и вниз вдоль моего тела, следуя его контурам, но не касаясь. Я чувствовал, как мою кожу покалывает от волн тепла.

– Аура вашего сына раздроблена, – наконец сказал Дейв отцу. – Это редкий случай, но так бывает, когда случается какое-то травматическое переживание.

Затем Дейв опять умолк и за весь следующий час заговорил лишь однажды, сказав отцу, что, похоже, у меня проблемы с желудком, потому что в этой области он ощущает боль. Я не мог понять, откуда ему известно то, чего не знал ни один из врачей, и это меня пугало. Но Дейв больше ничего не говорил, он снова замолчал и продолжал работать.

– Могу ли я заплатить вам за потраченное время? – спросил мой отец, когда Дейв наконец закончил.

– Нет, – ответил тот. Он ни разу не взял с моих родителей ни гроша, хотя продолжал встречаться со мной каждую неделю в течение следующих трех лет. Было такое ощущение, что Дейв чувствует себя призванным лечить меня, и его вера была настолько сильна, что он не мог не действовать.

Всякий раз во время наших встреч на его лице появлялось выражение полной сосредоточенности, когда он пытался вскрыть глубокий резервуар самоисцеляющей энергии, который, как он полагал, скрывается в моем теле. Ведя руками по воздуху в нескольких сантиметрах над моим телом, он словно наносил на карту участки ауры, поврежденные моей болезнью. С неподвижным лицом, умиротворенным и расслабленным, с закрытыми глазами, он сосредоточенно старался исцелить меня. Затем, когда сеанс лечения заканчивался, черты его лица вновь оживлялись.

Месяцы превращались в годы, и, насколько могли судить окружавшие меня люди, в моем состоянии не происходило никаких улучшений. Но вера Дейва не поколебалась. Он по-прежнему встречался с нами раз в две недели и вновь склонялся надо мной, водя руками, и на лице его появлялось самое полное выражение умиротворенности и сосредоточенности, какое я только видел в своей жизни.

Постепенно я начал с нетерпением ожидать встреч с ним, потому что с течением времени он стал подолгу со мной разговаривать, шутить и смеяться, рассказывать истории о львах и других животных, из которых, как мне казалось, стоило бы когда-нибудь составить книгу для детей. Его слова текли успокаивающим потоком, перемежаясь улыбками и шутками, пока я лежал на кушетке, а он трудился, стараясь меня исцелить.

Через два года после нашей первой встречи Дейв женился на своей коллеге – целительнице по имени Ингрид, и они время от времени лечили меня уже вдвоем. И вот однажды утром, когда я лежал, глядя на них, они вдруг замерли, уставились друг на друга, и мир вокруг них словно бы остановился. У Дейва и Ингрид не было никакой внешней причины, чтобы прекратить свое занятие, я не заметил никакого признака, что это вот-вот произойдет. Но так же, как мяч, который на мгновение зависает в воздухе, прежде чем устремиться к земле, время замедлило свое течение. Эмоции, точно электрические разряды, трещали между Дейвом и Ингрид, когда их взгляды встретились, и они потянулись друг к другу, чтобы поцеловаться.

– Я люблю тебя, – прошептали они одновременно, а потом улыбнулись.

Я понял, что вновь вижу тот самый тайный мир, и мне захотелось его понять. Я не ведал, что происходит между двумя людьми. Это казалось мне странным и таинственным, точно некая алхимическая реакция, которая волей своей вызывает нечто к жизни. Но хотя я заметил ее между Дейвом и Ингрид только однажды, позже я понял, что она была всегда.

Около полугода спустя мы с папой подъехали к дому Дейва и увидели на подъездной дорожке незнакомую машину – «Мерседес».

– Тебя можно поздравить, Дейв? – с улыбкой спросил папа, выгружая меня из машины.

– Нет! – ответил Дейв. – Это машина моего начальника. Они с женой уезжали на уик-энд, я отвозил их в аэропорт и завтра поеду встречать.

Они с отцом, везя меня к дому, начали разговаривать о событиях, происходящих на другой стороне мира.

– Ты видел, что показывали по телевизору? – спросил Дейв моего отца. – Просто невероятно!

Я знал, о чем они говорят. Принцесса Диана погибла в автокатастрофе, и выплеск эмоций, последовавший за ее гибелью, демонстрировали все телеэкраны ЮАР. Я видел, как горы цветов громоздились в английском дворцовом саду, и сейчас задумался о них – какое излияние любви к одной женщине, к личности, которая коснулась столь многих жизней!

Закончив лечить меня в тот день, Дейв сказал, что мы увидимся на следующей неделе, и попрощался с нами. Но через два дня из пансионата меня забрала Ким, мы приехали домой и обнаружили, что родители нас ждут. Я сразу понял, что случилось нечто ужасное.

– Дейва больше нет, – торопливо сказал отец, обращаясь к Ким, которая помогала мне выбраться из машины.

Боль росла в моей груди, когда я слушал, как мои родители рассказывали Ким, что случилось. Накануне вечером Дейв и Ингрид сели в «Мерседес», чтобы ехать в аэропорт за начальником Дейва и его женой, как и обещали. Но когда они задним ходом выезжали из ворот, какие-то люди выскочили перед машиной и потребовали отдать ее. В свете фар Дейв и Ингрид увидели, что в руках у них пистолеты.

Грабители еще потребовали у них украшения, и Дейв молча протянул им свои часы и обручальное кольцо, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы убедить преступников отпустить их. Но вдруг один из этих людей без предупреждения разрядил пистолет, и единственная пуля попала Дейву прямо в лоб. Он упал ничком, и ту же рядом притормозила другая машина, в которую запрыгнули грабители. Дейв прожил всего несколько часов после того, как его вертолетом доставили в больницу, а преступников так и не поймали.

– Какой ужас! – печально говорила мама. – Как они могли? Он был таким хорошим человеком…

У меня перехватило дыхание от этой новости. Я никак не мог поверить, что жизнь Дейва была оборвана так жестоко. И думал о том, как это несправедливо, что я все еще цепляюсь за жизнь, хотя временами и не желаю ее, а Дейв, который так любил свою жизнь, ее лишился. А потом я подумал об Ингрид, о той любви, которая была оборвана пулей. Я все еще не вполне понимал, что я увидел между нею и Дейвом несколько месяцев назад, но инстинктивно знал, что скорбь ее, вызванная гибелью мужа, почти невыносима.

30: Побег из клетки

Учиться общаться – все равно что идти по дороге и вдруг обнаружить, что мост, который нужен, чтобы перебраться через реку, был смыт водой. Хотя в моих таблицах теперь собраны тысячи слов, по-прежнему случается, что мне нужно какое-то слово, а его нет. А если и есть, то всегда ли можно выразить мысль в моих символах, передать эмоцию через ловушку экрана? Ведь разговор – это далеко не только слова, и овладеть его приливами и отливами, ритмом и танцем для меня почти невозможно.

Представьте себе мужчину, который поднимает брови, когда официант вручает ему ресторанный счет за ужин в честь годовщины свадьбы, который они только что съели вместе с женой.

– Да вы, должно быть, шутите! – восклицает он, глядя на счет.

Слушая мужа, жена по его тону и виду может различить, что означают его слова – то ли это гневное обвинение в попытке отнять деньги, которых ему жаль, то ли любовная подначка в адрес женщины, на которую он с удовольствием потратил бы последний грош. Но я не в состоянии бросать слова, яростно или радостно выкрикивать их; мои слова никогда не трепещут от эмоций; мой тон не может повышаться, предвкушая смех, перед последней строчкой анекдота и не становится глухим от гнева. Я «произношу» все свои слова с одинаковой электронной невозмутимостью.

Помимо тона голоса есть еще пространство между словами. Когда-то я часами грезил наяву о том, что я сказал бы, или вел бесконечные мысленные беседы. Но теперь, когда я могу говорить, мне не всегда представляется шанс сказать именно то, что я хочу. Разговор со мной – дело небыстрое, для него требуются время и терпение, а этих составляющих многим не хватает. Человек, с которым я разговариваю, должен сидеть и ждать, пока я не введу символы на компьютере, или смотреть, как я указываю на буквы на своей алфавитной доске. Люди находят это настолько тягостным, что часто предпочитают со мной не разговаривать.

Я работаю уже больше шести месяцев; у меня есть друзья и коллеги; я знакомлюсь с новыми людьми, совершая вылазки во внешний мир. И в процессе этого взаимодействия я узнал, что человеческие голоса движутся в плавном цикле: когда люди говорят, предложения перетекают одно в другое. А я нарушаю этот ритм и все порчу. Люди должны прилагать сознательные усилия, чтобы смотреть на меня и слушать то, что я хочу сказать. Им приходится предоставлять мне пространство для высказывания, поскольку я не могу сразу ответить, и многие не желают слушать тишину, которая возникает, пока я ввожу слова на компьютере. Я понимаю, почему это так трудно. Мы живем в мире, где редко выдаются моменты тишины. Паузы обычно заполняют телевизор или радио, телефон или автомобильные гудки, а если не они, то есть еще бессмысленная светская болтовня. Но разговор со мной в той же мере состоит из молчания, что и из слов, и я замечаю, прислушивается собеседник к моим словам или нет, потому что тщательно подбираю каждое из них.

Я далеко не такой разговорчивый, каким некогда себя представлял. Когда мои родственники болтают за ужином, я обычно молчу; когда мои коллеги рассказывают о том, чем они занимались в выходные, я нечасто присоединяюсь к их беседе. Люди поступают так не нарочно; им просто в голову не приходит сделать паузу и позволить мне высказаться. Они по умолчанию делают вывод, что я принимаю участие в их разговоре, потому что нахожусь в том же помещении; но это не так. Удобнее всего мне разговаривать с человеком, который знает меня достаточно хорошо и способен предвосхищать то, что я собираюсь сказать.

– Хочешь пойти в кино? – спрашивает Эрика, после того как я указываю на буквы К и И.

– Правда, она хорошенькая? – подмигивает она, когда я улыбаюсь вслед проходящей мимо женщине.

– Воды? – предлагает она, когда я вызываю на экран ноутбука таблицу напитков.

И мне нравится это в Эрике, потому что я, как и любой другой человек, предпочитаю короткие пути. То, что моя жизнь подобна жизни малыша-переростка, которого, прежде чем он высунет нос за порог, нужно снабдить пеленками, бутылочками, соломинками и панамкой, не означает, что я ею не наслаждаюсь. Вот поэтому я так радуюсь, когда люди, хорошо меня знающие, помогают мне немного увеличить ее темп. Остальные, похоже, опасаются оскорбить меня, перебивая во время разговора. Если бы они только знали, сколь многое я бы отдал за быстроту и живость разговоров, какие слышу вокруг себя!

Я часто задумываюсь: а догадываются ли вообще люди о присутствии у меня чувства юмора? Юмор – это моментальная, своевременная реакция и мимика, и хотя последним я овладел в совершенстве, два первых фактора составляют для меня серьезную проблему. Люди, хорошо знающие меня, должны понимать, что мне нравятся шутки, но поскольку я часто бываю молчаливым, другие с легкостью могут счесть меня чрезмерно серьезным. Временами мне кажется, что люди по-прежнему представляют вместо меня выдуманного ими самими персонажа, каким я был все те годы, когда не мог общаться. Во многих отношениях я по-прежнему остаюсь для них чистым листом, на котором они пишут собственный сценарий.

– Вы такой милый, – часто говорят люди.

– Какой у вас мягкий характер! – один за другим восторгаются они.

– Вы такой добрый, – вздыхает кто-то.

Если бы они только знали, как меня временами гложет тревожность, какое раскаленное разочарование и мучительное сексуальное желание порой струятся по моим венам! Я – не тот мягкосердечный немой, каким они часто меня считают; мне просто повезло, что я не выдаю ненароком своих чувств, рявкая в гневе или стеная в раздражении. Теперь я порой осознаю, что я – шифрованное сообщение, которое каждый интерпретирует по-своему.

Единственный момент, когда я могу гарантировать, что они будут проявлять интерес к тому, что я говорю, – это когда я на самом деле с ними не разговариваю. Дети – не единственные люди, которые пристальным взглядом выдают свое любопытство, взрослые просто лучше научились его скрывать. На меня часто пялятся во все глаза, когда я набираю на своей алфавитной доске слова руками, которые, пожалуй, до сих пор остаются наиболее капризной частью моего тела. Поскольку моя левая рука по-прежнему ненадежна, я могу пользоваться правой, указывая буквы на доске и работая компьютерными переключателями. Но я не способен уверенно держать такие предметы, как, например, кружка. Хотя я могу подносить ко рту кусочки съестного, я не могу пользоваться для этого инструментом вроде вилки – из опасения, что ткну ею в себя, поскольку мои движения остаются очень дергаными. По крайней мере, я наловчился настолько быстро пользоваться своей доской, что незнакомым людям становится все труднее «выслушивать» меня, глядя мне через плечо.

– Я за ним не успеваю! – со смехом говорит моя мать мужчине, который во все глаза смотрел на нас, пока мы с ней разговаривали в очереди в супермаркете.

Этот мужчина выглядел пристыженным, когда мама с ним заговорила, ему явно было неловко, будто сейчас его отчитают. Но мы с мамой настолько привыкли к тому, что нас «подслушивают», что больше не обращаем на это внимания. Несмотря на все эти трудности в коммуникации, я по-прежнему дорожу тем фактом, что мне вообще дали шанс общаться. Мне представилась возможность, которой я воспользовался, и без нее я не был бы сейчас тем, кто я есть. Моя реабилитация – это труд множества людей: Вирны, моих родителей, специалистов коммуникационного центра; и я никогда не смог бы начать разговаривать без их помощи. Другим людям не так повезло.

Не так давно в том же супермаркете, где тот человек наблюдал за моим разговором с мамой, мы видели пожилую женщину, которую возили в инвалидной коляске. На вид ей было около пятидесяти. Вскоре моя мать разговорилась с ней и ее спутницей. Может быть, та женщина пользовалась языком знаков или указывала на предметы пальцем, но моя мать каким-то образом поняла, что та лишилась дара речи после инсульта.

– Вашей семье известно обо всех тех шагах, которые можно предпринять, чтобы помочь вам снова общаться? – спросила мама у этой женщины, прежде чем показать ей мою алфавитную доску. – Таких средств очень много, нужно только все выяснить.

Спутница этой женщины сказала, что у той есть взрослая дочь. И моя мама попросила ее передать дочери этой женщины, сколько всего можно сделать для ее матери.

– Вам вовсе незачем отказываться от общения с дочерью, – говорила мама той женщине. – Нужно просто выяснить, что вам больше подойдет.

Но когда мы с ними встретились в следующий раз, сиделка рассказала нам, что дочь этой женщины не стала делать ничего из того, о чем ей рассказали.

– Почему бы вам не дать мне ее телефон? – предложила мама. – Я с удовольствием объясню ей, что не стоит терять надежду или слушать, что говорят врачи.

Пока сиделка записывала номер телефона на листке бумаги, я смотрел на женщину, сидевшую напротив меня в своей коляске.

«У-д-а-ч-и», – набрал я пальцами на своей алфавитной доске, и она долго-долго вглядывалась в меня.

Через несколько дней мама вошла в нашу гостиную, поговорив по телефону с дочерью этой женщины.

– Кажется, мой звонок ее не обрадовал, – вздохнула она. – По-моему, ее это просто не интересует.

Больше мы об этом не говорили. Мы оба понимали, что той женщине не суждено выбраться из смирительной рубашки собственного тела – ей просто не дадут шанса это сделать. Она навеки будет заперта в своем молчании, потому что никто не собирается ее освобождать.

Впоследствии я часто вспоминал о той женщине, гадая, как у нее дела. Но всякий раз, вспоминая о ней, я вспоминал и ее взгляд, когда она смотрела на меня при нашей последней встрече в супермаркете. Ее глаза были полны страха. Теперь я понимал, почему.

31: Речь

Мне даже не верится, что я здесь. Сейчас ноябрь 2003 года, и я сижу на невысокой сцене в огромном лекционном зале вместе с моей коллегой Муньяни, которая только что выступила перед сидящими в зале слушателями. Здесь собралось около 350 человек, которые ждут моей речи. Я проработал в коммуникационном центре уже четыре месяца и был избран, чтобы выступить перед участниками конференции профессиональных медиков.

Вначале Муньяни кратко рассказала об ААК, и теперь пришла моя очередь. Несмотря на то что мне нужно всего лишь нажать кнопку, заставляя голос «Идеального Пола» зазвучать из динамиков, к которым подключен мой ноутбук, я не уверен, что сумею это сделать. Руки у меня дрожат так сильно, что я не знаю, смогу ли контролировать их.

Каким-то образом получилось так, что в последние месяцы я время от времени выступаю на публике, и статья обо мне была даже напечатана в газетах. Меня удивляет то, что полный зал людей, собравшихся в общественном центре, хочет выслушать меня, и я не могу не задумываться о причинах, по которым столь многие приехали сюда сегодня. Хотелось бы мне, чтобы Эрика была здесь, поддержала меня улыбкой!

Она вернулась в Штаты, и в такие моменты, как этот, мне ее особенно не хватает. Дружба, которой я так дорожил, теперь ограничивается электронной почтой, и те двери в мир, которые она открывала для меня, закрылись.

Мне следовало бы догадаться, что это большое мероприятие, когда мы с мамой прибыли сюда и нам предложили пообедать за столом, уставленным невиданным количеством блюд. Перспектива выбирать то, что я хочу съесть, едва не лишила меня душевного равновесия, и клейкий тоффи-пудинг, которым я закончил свою трапезу, теперь неуютно ворочается в желудке, когда я смотрю в зрительный зал.

Муньяни улыбается.

– Они готовы вас слушать, – шепчет она.

Я нажимаю крохотный рычажок, которым управляется моя новая электрическая коляска, и скольжу к центру сцены. Как и предсказывала профессор Алант, эта коляска сделала меня гораздо более независимым. Сейчас, за месяц до моего 28-го дня рождения, я наконец впервые могу сам решать, куда мне отправиться и когда. Теперь я волен выехать из комнаты, когда пожелаю (например, потому, что мне наскучила телепрограмма); и если захочу исследовать улицы, окружающие дом, где мои родители живут с тех пор, как я был ребенком, то смогу это сделать.

Я получил это кресло-коляску после того, как опубликовал открытое письмо на веб-сайте, на который был подписан, с просьбой делиться любыми идеями и предложениями по приобретению такого устройства, поскольку знал, что полную его стоимость родители не смогут себе позволить. За последние несколько месяцев у меня появились друзья в таких странах, как Англия и Австралия, я вступил в интернет-группы и познакомился с другими людьми, принадлежащими к сообществу ААК. Понимать, что теперь у меня есть множество друзей в разных странах, непривычно, но приятно. Знакомство с людьми через Интернет создает ощущение освобождения. Я исследую мир, и люди, с которыми я знакомлюсь, не видят моего кресла: они знают лишь меня самого.

Однако я не представлял себе всего могущества Интернета до тех пор, пока мое письмо не прочел один человек из Канады, у которого был родственник, живущий недалеко от меня в Южной Африке. Вскоре он связался со мной и сообщил, что группа движения «Круглый стол», участником которой он является, хочет купить мне новое кресло-коляску, потратив на нее часть тех денег, которые они собрали на благотворительность. Невозможно описать словами, как я благодарен за эту возможность, хотя и не уверен, что все окружающие столь же довольны моим новым приобретением, как я сам.

Как это интересно – впервые в жизни контролировать свои передвижения! И я предавался исследованиям со всей страстью малыша, который учится самостоятельно ходить. Я врезался в двери, падал с тротуаров, отдавливал ноги зазевавшимся прохожим, упиваясь своей новообретенной свободой.

Я стал более независимым и в других отношениях. Моя коллега Китти, специалист по гигиене труда, проработала со мной мельчайшие детали, которые облегчили мою жизнь на работе. Теперь на двери моего кабинета появилась новая дверная ручка, и я могу открывать ее без посторонней помощи. Кроме того, я начал носить браслеты-утяжелители на запястьях, стараясь укрепить мышцы и стабилизировать дрожь в руках. Я упрочил свое знакомство с питьевым йогуртом, и теперь нет нужды кому-то кормить меня в обеденный перерыв, и я стараюсь не просить сделать мне чаю или кофе, если кто-нибудь сам не предложит, поскольку я полон решимости не обременять никого из коллег. Что касается одежды, то теперь я ношу рубашку с галстуком. Надеюсь, вскоре у меня появится мой первый костюм.

Жизнь моя меняется во многих отношениях, но, пожалуй, самое страшное в ней – публичные выступления. Я вновь обвожу взглядом аудиторию и заставляю себя сделать глубокий вдох. Руки мои дрожат, и я усилием воли заставляю их слушаться, управляя ноутбуком. Медленно поворачивая голову влево, я направляю инфракрасный луч головной мыши на экран и щелкаю одним из переключателей.

– Я хотел бы, чтобы все вы на минуту остановились и всерьез задумались о том, каково это – не иметь голоса или каких-либо средств коммуникации, – говорит мой компьютерный голос. – Вы никогда не смогли бы попросить: «Передайте, пожалуйста, соль», – или сказать другому человеку что-то очень важное, например «я тебя люблю». Невозможно никому сообщить, что вам неудобно, холодно или больно.

Когда я впервые осознал то, что случилось со мной, мне пришлось пройти через сложный период, во время которого я был готов искусать себя от отчаяния и разочарованности той жизнью, в которой невольно оказался. А потом я просто сдался. Я стал абсолютно и полностью пассивным…

Надеюсь, пауз, которые я запрограммировал в своей речи, хватит, чтобы слушатели успевали понять, о чем я говорю. Трудно слушать синтетическую речь, когда ты привык к голосам, которые то умолкают, то набирают громкость, то затихают. Но сейчас я больше ничего не могу с этим сделать.

В зале царит тишина, когда я рассказываю о знакомстве с Вирной и тестировании, о поиске коммуникационного устройства и отказе от «черного ящика». Затем я перехожу к рассказу о долгих месяцах изучения компьютерного программного обеспечения; о деньгах, которые мой дедушка оставил отцу по завещанию и которые позволили моим родителям купить необходимое оборудование; о той работе, которую я проделал, учась общаться.

– В 2001 году я находился в дневном стационаре для людей с серьезной психической и физической инвалидностью, – говорю я. – Восемнадцать месяцев назад я ничего не знал о компьютерах, был совершенно неграмотным и не имел друзей. Теперь я способен оперировать более чем десятью компьютерными программами, я научился читать и писать, обзавелся добрыми друзьями и коллегами на обоих своих местах работы…

Я вглядываюсь в ряды лиц перед собой. Интересно, смогу ли я когда-нибудь поведать людям о своих переживаниях? Ведь слова так ограничены.

Существует ли такое место, куда они могут привести нас, где кончается ничейная земля непонимания? Как знать… Но я должен, по крайней мере, надеяться, что сумею каким-то образом помочь людям понять – если они сами того захотят. Здесь так много глаз, устремленных на меня, целые сотни, и сердце мое гулко стучит, пока компьютер продолжает говорить.

– Моя жизнь разительно изменилась, – говорю я. – Но я все еще учусь приспосабливаться к ней, и хотя окружающие говорят мне, что я умен, мне пока еще трудно в это поверить. Мой прогресс – это плод упорного труда и того чуда, которое случилось, когда люди поверили в меня.

Робко обводя глазами зал, я осознаю, что никто не ерзает и не зевает. Все молча слушают.

– Коммуникация – одна из тех вещей, которые делают нас людьми, – говорю я. – И для меня возможность общаться – большая честь.

Наконец я умолкаю. Моя речь окончена. Я сказал все, что хотел сказать этому залу, полному незнакомых людей. Какую-то долю секунды они молчат. Я смотрю на них, не зная, что делать дальше. Но потом слышу шум – звук аплодисментов. Поначалу он тих, но ладони хлопают друг о друга все громче и громче, и я вижу, как люди встают с мест – один, второй, третий… И вот уже поднялась вся толпа. Я смотрю на лица передо мной – лица людей, которые улыбаются и смеются, аплодируя мне, сидящему на сцене. Овация становится все громче и громче.

Вскоре она уже становится такой огромной, что мне кажется, будто она вот-вот поглотит меня. Я опускаю взгляд, едва осмеливаясь верить в то, что вижу и слышу. Наконец нажимаю на рычажок коляски и отъезжаю к боковому краю сцены.

– Мистер Писториус!

Передо мной стоит женщина, которая переводила мою речь на язык знаков для членов аудитории, страдающих глухотой.

– Я просто хотела сказать вам, что вы – наше вдохновение, – торопливо говорит она. – Вы – воистину необыкновенный человек. Пережив все то, что выпало на вашу долю, и оставаясь таким позитивным, вы подаете пример нам всем.

Я слышу, как эмоционально она говорит, торопясь и сбиваясь, и сила ее чувств отпечатывается на лице.

– Спасибо вам за то, что поведали нам свою историю, – говорит она. – Я горжусь тем, что была здесь сегодня!

Не успеваю я ответить, как другой человек подходит, чтобы поздравить меня, а потом еще один, и еще… Множество лиц обращено ко мне с улыбками и восторгом.

– Вы такой замечательный!

– Такой вдохновляющий!

– Ваша история просто поразительна.

Я не знаю, что ответить. Я потрясен и растерян, и Муньяни ободряюще улыбается мне. Я с трудом понимаю, почему люди так реагируют, но, выслушивая их, вспоминаю одну женщину, с которой недавно познакомился после выступления в школе для детей-инвалидов.

– Мой сын учится здесь, и я буду гордиться им, если он вырастет человеком, похожим на вас, – сказала она мне после выступления.

Я в то время не понял, о чем она говорит, но теперь, похоже, начинаю понимать. Я сижу посреди всего этого шума и движения и, пока меня хлопают по плечам и поздравляют, осознаю, что люди хотят услышать историю о мальчике, который воскрес из мертвых. Она их восхищает – она восхищает и меня самого.

32: Новый мир

Между мной и жизнью постоянно происходят столкновения. При каждом ее повороте я в изумлении широко раскрываю глаза, врезаясь в новые впечатления: вижу человека с похожим на перья попугая гребнем из ярко раскрашенных волос в центре бритой головы; пробую облачко сахарной ваты, тающей у меня на языке; погружаюсь в теплое удовольствие, впервые отправляясь покупать рождественские подарки для своей семьи; или испытываю острое удивление, видя одетых в короткие юбки женщин, на лицах которых сияют краски яркой красной и голубой косметики. Сколько всего еще предстоит узнать – и мне не терпится, я жажду, умираю от голода по информации, которую смогу собрать.

В январе 2004 года, спустя несколько месяцев после того памятного выступления, я начал работать по четыре дня в неделю – два в коммуникационном центре и два в центре здоровья. У меня много обязанностей: от правки и редактирования бюллетеней до поддержания компьютерных сетей и контактов с другими пользователями ААК. Я даже учусь создавать веб-сайты, и меня приняли на курс занятий в университете после того, как профессор Алант предложила мне написать заявление.

У меня не сохранилось никаких воспоминаний о школе, и учебники для меня придется наговаривать на компакт-диски, потому что я пока еще недостаточно хорошо читаю, чтобы учиться по ним. Однако остальные мои соученики будут выпускниками колледжей – многие из них уже сами преподают. Я не получу полный университетский диплом, потому что у меня нет школьного аттестата, но, если окончу курс, мне вручат сертификат о полученном образовании. Курс посвящен теории и практике обучения и просвещения людей, которые нуждаются в ААК, и, чтобы не отстать от других, мне придется заниматься каждую свободную минуту, когда я не буду занят на работе.

Я уже осмеливаюсь мечтать о том, что когда-нибудь, возможно, достигну независимости. Работа и учеба – вот что поможет мне найти для себя лучшее рабочее место, более высокий доход и, может быть, когда-нибудь даже собственный дом. Этого я желаю, и я должен трудиться изо всех сил, чтобы реализовать свои мечты.

– Поглядите-ка только на него! – сказала Диана Брайен с улыбкой, когда мы встретились с ней на конференции, куда съехались пользователи ААК со всей Африки и эксперты из разных стран мира. Я был одним из выступающих, как и Диана.

– Ты был таким пугливым, когда мы с тобой познакомились, – сказала она. – Но теперь становишься настоящим львом!

Трудно заметить изменения, когда они происходят с тобой. Я никогда не задумывался о том, каким человеком становлюсь, пока не пришел второй раз на семинар Дианы и она попросила нас нарисовать картину наших мечтаний. Вирна ассистировала мне на той конференции. Когда карандаш в ее руке завис над чистым листом бумаги, я рассказал ей, о чем мечтаю. Сильными, яркими штрихами она запечатлевала мои надежды на бумаге: я смотрел, как она рисовала дом с изгородью из штакетника, собаку, виляющую хвостом. Это было то, чего я хотел, и когда я думал о возможности этой – моей собственной – жизни, у меня возникало такое чувство, будто я сейчас воспарю над землей.

Спустя несколько дней, вернувшись к работе, я сидел с Вирной во время нашего обеденного перерыва в центре здоровья, и она повернулась ко мне.

– Я теперь тебя почти совсем не знаю, – сказала она.

Я посмотрел на Вирну, не вполне понимая, что она имеет в виду, но больше она ничего не сказала. Растерянность не покидала меня и в последующие дни, когда я вспоминал эту реплику, потому что мне-то всегда казалось, что именно Вирна знает меня лучше всех в этом мире. Хотя мои чувства к ней оставались такими же сильными, как и прежде, я старался больше никак их не показывать. Я разговаривал с Вирной как с другом о своих самых сокровенных тайнах и страхах, описывал ей все чувства, возникающие у меня в процессе взаимодействия с миром, поэтому я не мог понять, что она имела в виду, когда сказала, что не узнает меня.

Теперь я гадаю, не станут ли результатом моего прогресса в общении и другие перемены в чем-то, что представлялось неизменным. Вирна всегда радовалась той новой личности, которой я становлюсь. Но, быть может, ей нелегко узнавать во мне мужчину, мир которого больше не вращается вокруг нее, как вокруг единственной оси? Она так долго была моим надежным якорем в этой жизни. Теперь я иду на взлет – но расправляю крылья уже самостоятельно.

33: Ноутбук

Я смотрю на свой ноутбук. Экран пуст. Меня охватывает ужас. Я чувствую, как он подкрадывается и ползет, скребет и царапает мое сердце. У меня уже некоторое время были проблемы с компьютером, и я сегодня из вежливости разослал всем знакомым письмо с предупреждением о том, что нечто подобное может случиться. Но не задумывался всерьез, что моя связь с миром действительно будет оборвана и я внезапно онемею.

Я достаточно знаю о компьютерах, чтобы подозревать, что эта поломка фатальна. Мой ноутбук совершенно безжизнен, он в коме. Мне становится нехорошо. Если у меня не будет компьютера, я не смогу рассылать сообщения и электронные письма, выполнять домашние задания для колледжа и заканчивать работу, которую я приношу из офиса по вечерам, чтобы гарантированно все успевать. Я не смогу шутить с друзьями в Сети, рассказывать им о том, как прошел мой день, расспрашивать, как у них дела. Не смогу описывать им свои чувства или составлять планы встреч. Пусть мой физический мир по-прежнему ограничен домом и офисом, но есть в моей жизни часть, которая не ведает никаких границ, поскольку я разговариваю с людьми, живущими на разных континентах. Теперь же единственное, с помощью чего я могу общаться, – это старая потертая алфавитная доска, которая не способна дотягиваться до разных уголков земного шара, а мне это нужно.

Из-за паники мой желудок словно катится кувырком. Моей жизнью повелевает машина. Весь мой образ жизни поддерживает – или обрушивает – хитросплетение проводов, и мне неведомо, в какой момент они меня подведут. Это не человеческое тело, которое может подать знак, например, повышением температуры, приступом тошноты или внезапной болью. Я должен провести остаток жизни, полагаясь на кусок металла, который может внезапно сломаться, не сообщив об этом заранее ни единым намеком.

Я едва дышу. Как хрупка моя жизнь! Все это время я думал, что тот призрачный мальчик навсегда остался в прошлом. И лишь теперь понимаю, что он до сих пор преследует меня, точно тень.

34: Консультант

– Как вы сегодня чувствуете себя, Мартин?

Я смотрю на консультанта, сидящего напротив меня. Я не очень хорошо понимаю, каких слов он от меня ожидает. Смотрю на компьютер и кликаю по трем символам.

– Все в порядке, спасибо, – произносит мой компьютерный голос.

– Хорошо, – говорит с улыбкой консультант. – Вы припоминаете, о чем мы разговаривали, когда вы в прошлый раз ко мне приезжали?

Не уверен. А разве мы действительно разговариваем в тот час, который я провожу в этом кабинете каждую неделю?

Конечно, мы о чем-то говорим – консультант, сидящий за своим покрытым стеклом столом в прочном черном офисном кресле, которое покачивается вперед и назад, когда он отклоняется на спинку, и я, замерший по другую сторону стола в своей коляске с компьютером на коленях. Но я не уверен, что этот обмен словами можно назвать настоящим разговором.

Когда я оказываюсь здесь, мне часто вспоминается фильм «Короткое замыкание», который я однажды видел по телевизору. Это фильм о роботе, который развил в себе человеческую личность и ненасытное стремление понять окружающий мир. Никто, за исключением девушки, которая помогла ему после побега из лаборатории, где его создали, не верил, что он на самом деле способен на чувства. Он, в конце-то концов, был просто машиной. Он не мог быть ничем таким, чем не являлся изначально.

Время идет, и я все отчетливее ощущаю себя тем самым роботом, потому что консультант, как и прочие люди, похоже, не знает, как меня воспринимать, когда я пытаюсь общаться. Сперва, только начиная выходить в мир, я не замечал этого, потому что, взволнованный возможностью произнести хотя бы несколько слов, не понимал с такой ясностью, как другие люди реагируют на меня. Но теперь, когда я наблюдаю, как консультант то смотрит в потолок, то изучает собственные ногти, ожидая моего ответа, когда я слышу, как он торопится, пытаясь ускорить наш диалог, и мне остается лишь догонять его, стараясь ответить на вопрос, который он задал десять предложений назад, – теперь меня переполняет разочарование. Ныне это часто случается, когда я разговариваю с людьми.

Меня все больше и больше озадачивает мир, которого я часто не понимаю. Когда я был призрачным мальчиком, я понимал людей: их презрение, сомнения или попытки подставить друг друга были для меня заметны; если они хвалили или дразнили, стыдились или стеснялись друг друга, это было видно. Но я перестал быть сторонним наблюдателем. Теперь я вижу вещи в иной перспективе.

Временами, когда я пытаюсь взаимодействовать с людьми, почти невозможно распознать, как они ведут себя по отношению ко мне. Все мои точки отсчета сменились. Такое впечатление, что я могу оценивать других лишь тогда, когда они никак не связаны со мной: теперь если кто-то проявляет грубость, я этого не осознаю; если кто-то нетерпелив, я этого не вижу.

Когда мы с мамой недавно ездили в магазин, нам встретилась женщина, чей сын учился со мной в школе в одном классе.

– Как дела у Мартина? – спросила она маму.

На меня эта женщина даже не взглянула.

– Почему бы вам не спросить его самого? – предложила ей мама.

Но эта женщина не могла заставить себя даже посмотреть мне в глаза, не то что задать самый простой вопрос. Мне это казалось почти нормальным после стольких лет невидимости. Иногда мне даже трудно вспомнить, что я перестал быть невидимкой. Моя мать была до глубины души возмущена поведением этой женщины, но только мамина реакция помогла мне понять, что та женщина меня оскорбила.

Такое случается сплошь и рядом. Когда в наш коммуникационный центр приехала телесъемочная группа, я понял, что попал в мерзкую ситуацию, после того как профессор Алант познакомила меня с продюсером.

– Я из Канады, – проговорил он очень громко, тщательно произнося каждый слог. – Это очень далеко отсюда.

Я уставился на этого человека, не понимая, почему он говорит мне такие очевидные вещи таким громким голосом. Только отвращение на лицах моих коллег подсказало мне, что он ведет себя грубо.

Это моя мать решила, что мне следует общаться с консультантом, после того как я рассказал родителям кое-что о том, что происходило со мной в те годы, которые я провел в интернатах. Она полагает, что то, о чем я ей рассказывал, вызывает у меня гнев и поэтому мне следует с кем-то об этом поговорить. Но я вовсе не желаю оглядываться назад – я хочу двигаться вперед.

Тем не менее мы каждую неделю ездим сюда, на встречу с консультантом. Сопроводив меня в его кабинет и проверив, работает ли мой компьютер, мама оставляет нас наедине, и я пытаюсь осмыслить все то, что со мной случилось.

– Вы должны согласиться с тем, что вы – очень умный человек, – снова и снова повторяет мне консультант.

Понятия не имею, как полагается реагировать на такие вещи. Такое ощущение, что эти слова не желают проникать в мой мозг. Ум – слишком масштабное понятие, чтобы уложиться в моем сознании. Со мной многие годы обращались как с идиотом, и теперь этот человек, которому платят за то, чтобы он был моим другом, говорит мне, что я умен?!

– У большинства людей есть разные способы выражения чувств, – говорит он. – Они могут хлопнуть дверью, закричать, выругаться. Но у вас, Мартин, есть только слова, и поэтому вам трудно демонстрировать свои чувства.

Затем он откидывается на спинку кресла, серьезно смотрит на меня, а я опять не представляю, что мне полагается на это отвечать. Мне словно приходится играть в игру, правила которой мне неизвестны. Хотя я каждый день посылаю консультанту электронные письма, рассказывая в них о своих чувствах, как он меня и просил, он редко мне отвечает. Потом, когда мы видимся, он разговаривает сплошными банальностями, смысла которых я не понимаю. Это заставляет меня задуматься: действительно ли ему интересны мои мысли, или я – просто любопытный медицинский случай, который его интригует? Поможет ли он мне разрешить те проблемы, о которых я не даже не подозревал, когда мечтал о возможности уметь говорить? Или я останусь лишь героем научного исследования, посвященного человеку без голоса?

Консультант молча смотрит в потолок, ожидая моего ответа. Что мне сказать? Что я думал, будто моя жизнь полностью изменится, когда я начну общаться, а теперь понял, что это не так? Что самая большая моя трудность – не научиться общаться, а добиться, чтобы меня выслушали? Что люди не слышат того, чего не хотят слышать, а я не могу заставить их слушать?

Я смотрю на него, парализованный нерешительностью. Я знаю, что должен попытаться обсуждать эмоции, которые хранил глубоко внутри себя много лет, раскапывать прошлое, которое я по-прежнему пытаюсь обвести вокруг пальца каждый вечер, ложась спать. Хотя я понемногу разговариваю о прошлом с родителями, я понимаю, что это минное поле, куда они не желают ступать вместе со мной из страха спровоцировать взрыв. Я и сам боюсь разрушить тот хрупкий мир, что мы создали вместе. Я не хочу затрагивать эту тему, даже в беседе с незнакомым человеком в анонимном кабинете, дабы не открыть случайно ящик Пандоры, который, возможно, не смогу захлопнуть снова. Но я знаю, что должен рассказать кое о чем из того, что я видел: я должен попытаться выразить это в словах перед этим человеком, который сидит передо мной так неподвижно и молчаливо.

При мысли об исповеди мой пульс ускоряется. То, что происходило со мной, – это тьма, которая неотступно меня преследует, и я боюсь, что она будет вечно мучить меня, если не попытаться говорить о ней.

35: Воспоминания

– Жри, ты, осел долбаный! – рявкает сиделка.

Я смотрю на кучку серого фарша на ложке, которую она держит передо мной. Мне 21 год, я все еще призрачный мальчик.

– Жри давай!

Я открываю рот, и она грубо впихивает в него обжигающую пищу. Отвратительный вкус наполняет мой рот. По пищеводу поднимается желчь. Я заставляю себя проглотить.

– И еще одну.

Я послушно открываю рот. Я должен думать о чем-нибудь другом, чтобы убедить свой желудок принять то, чем меня кормят. Обвожу взглядом комнату. Слышатся дрожащие тихие звуки классических скрипок, создающие музыкальный фон, и я разглядываю других здешних детей. Одни из них плачут, другие молчат. Горло горит, когда я глотаю.

– Поскорее, ты, куча дерьма! Нам тут часами придется сидеть, если ты не поторопишься.

Металлическая ложка врезается в мои зубы, когда сиделка впихивает в меня очередную порцию. Лучше бы она оставила меня голодным, но я знаю, что она этого не сделает.

– Жри давай!

Она дергает меня за волосы – двумя короткими рывками, от которых у меня слезятся глаза, – а потом подносит к моему рту следующую ложку. Мои губы смыкаются вокруг нее, и сердце начинает часто биться, когда я глотаю. Чувствую, как изнутри поднимается тошнота. Меня не должно вырвать. Делаю глубокий вдох.

– Давай же, придурок! Да что с тобой такое сегодня?

Она подносит ко рту еще одну ложку, и меня окутывает густой волной вони. Слишком поздно сдерживать тошноту, я чувствую, как рвота неудержимо поднимается вверх, и ничего не могу сделать, чтобы остановить ее, как бы ни старался.

– Ты, кусок дерьма! – вопит женщина, когда меня все-таки выворачивает наизнанку и я забрызгиваю рвотой всего себя и тарелку перед собой.

Она бьет меня по лицу. Наклоняется настолько близко, что я чувствую на щеке ее горячее дыхание.

– Думаешь, ты такой умный? – орет женщина. – Думаешь, сможешь отделаться от еды, просто сблевав?

Я смотрю, как она скребет ложкой по тарелке. Зачерпывает ею все подряд, вместе с рвотой, наполняет до краев, потом подносит к моему рту.

– Ешь!

Я открываю рот. У меня нет иного выбора. Я должен заставить себя проглотить пищу, которую только что отвергло мое тело, молясь, чтобы оно не сделало этого опять, или будет еще хуже. Эта женщина поступала так прежде; она сделает это снова. Я уже усвоил, что плакать нельзя, поскольку это лишь больше ее разозлит. Когда ложка с размаху врезается в мой рот, я слышу взрыв смеха. Я борюсь с тошнотой, которая снова поднимается изнутри. Женщина улыбается, наслаждаясь своим триумфом.

* * *

Вот почему я так ненавидел тот загородный интернат: одна женщина мучила меня, а остальные сиделки смеялись. Иногда она щипала меня или награждала пощечинами; в другие дни бросала сидеть на улице под палящим солнцем или оставляла замерзать, вынув из ванны, и я трясся в ознобе, пока она наконец не решала одеть меня.

Бывали моменты, когда я задумывался: неужели ее не пугает собственная жестокость? Поставив мне клизму с такой силой, что начиналось кровотечение, она сажала меня в ванну, и я смотрел, как вода становится ярко-красной. Вынув меня из ванны, она окунала зубную щетку в грязную воду, прежде чем почистить ею мне зубы. Потом, когда она сажала меня на унитаз, я видел, как вода подо мной снова становится красной, и благодарил Бога за то, что скоро умру; но какая ирония – меня прикончит кровотечение из заднего прохода!

Если я морщился от ее прикосновений, она била меня так сильно, что у меня перехватывало дыхание. А бывало, давала мне подзатыльник, если я плакал, когда меня оставляли сидеть в собственных нечистотах так долго, что моя кожа приобретала угрожающе багряный цвет.

Каждый день я считал минуты, ожидая, когда он закончится – и я еще на 24 часа приближусь к возвращению домой. Обычно я проводил в этом интернате всего несколько дней, но пару раз мое пребывание затягивалось до шести недель, и паника охватывала меня всякий раз, когда я слышал телефонный звонок. А вдруг это звонят, чтобы сообщить, что мои родители погибли в автокатастрофе? А вдруг меня оставят здесь навсегда, пленником этого заведения, где никто никогда обо мне не вспомнит? Страх нарастал во мне день ото дня, пока я не начинал почти ощущать его вкус. Когда мама или папа приезжали наконец забрать меня, я беспомощно слушал, как им врут, что я снова прекрасно провел здесь время.

Даже вернувшись домой, мне было трудно не бояться, потому что я вскоре начинал гадать, когда мне снова придется вернуться туда. Меня отвозили в интернат не так уж часто, может быть, один-два раза в год; но как только меня сажали в машину и мы выезжали из города, я начинал плакать, сознавая, куда мы едем. Мы пересекали железную дорогу, и я понимал, что мы приближаемся к этому кошмарному дому, слыша, как гравий рикошетит по днищу машины, когда мы ехали по усыпанной им проселочной дороге. Сердце мое колотилось, горло сжималось, мне хотелось кричать, и я пытался понять, удастся ли мне заставить родителей услышать мои мысли, если я очень постараюсь.

Но единственное, чего мне хотелось больше всего на свете, пока я сидел, пристегнутый к креслу, бессильный рассказать кому-либо о том, что, как я знал, вскоре случится со мной, единственное, чего я тогда хотел, – это чтобы кто-то внимательно посмотрел на меня. Ведь наверняка они смогут увидеть то, что написано у меня на лице? Страх. Я понимал, где нахожусь. Знал, куда меня везут. Я – не призрачный мальчик, у меня есть чувства! Но никто на меня не смотрел.

36: Скрываясь на виду у всех

Похожие вещи случались и в других местах, где дети и взрослые были слишком слабы, безмолвны или психически беззащитны, чтобы рассказывать о своих тайнах. Я узнал, что людей, которые вымещают на нас свои самые темные желания, не всегда легко распознать. Это не страшилы, не пугала; это самые обычные, незапоминающиеся люди. Может быть, они даже остаются совершенно безвредными, пока не представится шанс воспользоваться чьей-то полной беспомощностью, соблазняющей их переступить границу, которую они в противном случае никогда не осмелились бы нарушить.

Иногда это действительно было интуитивное чувство, что невидимая черта уже преодолена и я – в опасности. Я не мог объяснить это должным образом.

– Поцелуй, поцелуй, – с придыханием шептала одна женщина, когда никто этого не слышал, и наклонялась ко мне. Голос ее был игрив, как у девушки, требующей объятия от неподатливого ухажера.

В другой раз мать одного знакомого мне ребенка вошла в комнату, где я лежал в одиночестве, обнаженный ниже пояса, в ожидании, пока мне сменят одежду.

– А это что такое? – проговорила она и легонько пощекотала мой пенис.

Этот эпизод закончился так же быстро, как и начался, поскольку в комнату вошла сиделка. Но он вызвал во мне стыд и неуверенность. Я не знал, что и думать о тревожных чувствах, наполнивших меня.

Однако не всегда это проходило так мимолетно. Порой совершенно ясно, что происходит, и страх захлестывал меня, когда я осознавал, что становлюсь объектом нападения, от которого никак не смогу защититься.

– Погляди-ка на себя, – как-то раз сказала сиделка, купая меня.

На следующий день я молча смотрел, как она обвела взглядом пустую комнату, задрала подол платья, оседлала мои бедра, а потом начала тереться о мое тело. Я лежал, неподвижный, не моргая, ничего не видя, пока не почувствовал, как она с меня слезла. Страх принимался глодать меня при мысли, что она может снова ко мне прикоснуться, но этого не случилось.

Чем я был для этих женщин – извращенной фантазией, давней и похороненной в глубине души, или мгновением безумия? Не знаю. Но для другой женщины, которая тоже мучила меня несколько лет, я точно был не более чем вещью, предметом, которым она пользовалась, как хотела и когда хотела, прежде чем снова отбросить в сторону.

Уединение было тем кислородом, который вдыхал жизнь в ее поступки: она всегда находила способ остаться со мной наедине. Когда она в первый раз прикоснулась ко мне, я с абсолютной ясностью понял, что она делает, почувствовав, как ее рука искательно лезет в ширинку моих брюк. Она казалась испуганной, неуверенной, и этот эпизод был кратким. Но в следующий раз она осмелела, и ее руки надолго задержалась на моем пенисе. Вскоре она совсем расхрабрилась, словно осознав, что открывать дверь в эту тьму не так страшно, как ей поначалу казалось.

Иногда она обвивает ногами мое тело и двигается все резче и резче, пока я не услышу ее прерывистый вздох. Или укладывает меня на спину, а сама встает за изголовьем и задирает мои руки, так что ладони ложатся ей на бедра. Мои пальцы неконтролируемо дрожат – она знает, что так и будет, – я слышу, как ее дыхание учащается, когда она прижимает мои пальцы к своим гениталиям.

Обычно, пользуясь мною, она молчала. Иногда это длилось целую вечность, она раскачивалась и прижималась ко мне, заставляя мое тело двигаться в такт со своим, пока наконец не замирала. Всякий раз я пытался затаиться в тишине, затвориться глубоко внутри себя. Но все равно чувствовал, как на душу нападает оцепенение. И только потом меня наполняло чувство стыда.

Если она вообще заговаривала со мной, то лишь как ребенок с куклой, знающий, что кукла на самом деле не живая.

– Давай поерзаем, – прошептала она однажды, вытаскивая меня из коляски.

Единственное, за чем она всегда тщательно следила, – это чтобы я ее не видел.

– Ты не должен смотреть, – говорила она, отворачивая мою голову в сторону. Но говорила она в этот момент не со мной, а с самой собой.

Это происходило не постоянно. Порой недели или даже месяцы она ко мне не прикасалась, а потом это случалось вновь и вновь несколько раз подряд. От этого было еще хуже, потому что я никогда не знал заранее, что она сделает и когда. Ничто не заставляло меня чувствовать себя таким беспомощным, как ожидание момента, когда она вновь придет за мной.

Тревога оттого, что она может сделать, когда я увижу ее в следующий раз, накапливалась во мне, пока я гадал, удастся ли мне на сей раз ускользнуть или нет. Страх застилал мои дни плотной пеленой. Я знал, что не смогу ни остановить ее, ни рассказать о ней. Я был просто безответным предметом, которым она пользовалась, когда хотела, пустым холстом, на котором она рисовала свои темные фантазии. И я сидел и ждал, прислушиваясь, пока не раздастся ее голос, зная, что в тот момент, когда я его услышу, мне еще отчаяннее захочется убежать.

– Привет, Мартин, – говорит она с улыбкой, глядя на меня сверху вниз.

Я смотрю на нее. Желудок скручивает тошнотой. Я чувствую, как вопль разворачивается внутри меня, точно флаг, плещущий по ветру, но не могу выпустить его наружу.

– Ну, пойдем, – говорит она, и я чувствую, как моя коляска приходит в движение.

Она увозит меня в комнату, где никто нас не увидит, и укладывает на кушетку. Задрав одну ногу и поставив ее рядом со мной, другой она упирается в пол, приподнимая юбку. Опускается, прижимаясь к большому пальцу моей ступни, начинает ритмично двигаться. Я пытаюсь исчезнуть.

Потом я лежу неподвижно, а она усаживается рядом со мной. Она читает журнал, перелистывает страницы, рассеянно ковыряет в носу. В конце концов бросает взгляд на часы и встает. Но, готовясь уйти, вновь оборачивается. Она забыла кое-что сделать.

Я смотрю, как она медленно проводит пальцем вдоль подмышки моей футболки, вытирая его о ткань. Слизистый след поблескивает на рукаве. Вот теперь ее акт презрения завершен.

Иногда она ложится рядом со мной, иногда – поверх меня. Иногда она трогает себя, в иные моменты – меня. Но, что бы ни случилось, я для нее – ничто; она забывает обо мне до следующего раза, когда ей захочется вновь прийти за мной, но я от нее избавиться не могу. Она – чудовище, обитающее в моих снах, преследующее меня, вопящее, подвергающее меня пыткам и повергающее в ужас. Ночь за ночью я просыпаюсь в поту, в страхе, что она вновь придет за мной, пока я сплю. Она – паразит, вползший в мою душу. Лежа в темноте, я гадаю, смогу ли когда-нибудь от нее избавиться.

37: Фантазии

В то время я больше чем когда-либо нуждался в помощи воображения. Это был побег в другой мир – мир фантазий. Там я мог быть кем угодно: не только пиратом, но и летчиком, астронавтом или гонщиком «Формулы-1», морским тритоном, тайным агентом или воином-джедаем, обладающим способностью читать мысли.

Иногда я сидел в своей коляске в классе стационара и чувствовал, как становлюсь все меньше и меньше, покидая этот мир. Я представлял себя маленьким, как игрушечный солдатик, настолько крохотным, чтобы поместиться в реактивный самолет, ждущий меня в углу комнаты. Пусть всем остальным казалось, что это всего лишь игрушка, я один знал, что это – реактивный истребитель, и его моторы гудят, ожидая меня.

В грезах тело мое всегда было сильным. Я выскакивал из своего кресла-коляски, озирался по сторонам, прислушиваясь к шагам людей. Если бы кто-то меня увидел, он был бы потрясен. Я был готов отразить нападение. Возможно, они решат, что я – плод их воображения, но это не так; я – настоящий. Переброситься через край кресла и приземлиться на пол с мягким стуком. Я бросал взгляд вниз и убеждался, что мои футболка и шорты исчезли и я одет в серый летный костюм. Форма шуршала, пока я бежал к истребителю, забирался по трапу и ввинчивался в кресло за панелью управления, надевая шлем. Моторы ревели и лампочки вспыхивали передо мной, но я оставался спокоен. Я понимал, что происходит, потому что был тренированным, опытным пилотом.

Я выжимал рычаг, и самолет приходил в движение. Все быстрее и быстрее он мчался по линолеуму, которым был застелен пол моего класса, а потом поднимался в воздух и вылетал в коридор. Мариетта шла мне навстречу, но я на полной скорости проносился у нее над головой. Я был слишком быстрым и маленьким, чтобы она меня увидела. Я вновь тянул штурвал на себя, и самолет устремлялся вперед.

Сила перегрузки вжимала меня в кресло, когда передо мной тормозила тележка, и я бросал самолет в сторону, чтобы избежать столкновения, поскольку знал, что одно неверное движение способно переломить крылья моего истребителя и я разобьюсь о землю. Но ничто не могло заставить мою руку дрогнуть. Бам! Я вылетал с другой стороны тележки и устремлялся к дверям, ведущим наружу.

Двери уже закрывались, когда я приближался к ним, и я накренил самолет на крыло. Он чисто проскальзывал между дверями, смыкавшимися за мной со скрипом, и я был свободен. Небо надо мной было синим, внешний мир пахнул пылью и солнцем. Я задирал нос самолета вверх, зная, что вскоре поднимусь достаточно высоко, чтобы взглянуть на землю подо мной: пятна зелени и всплески бурого мчались назад, убегая под крыло.

Я оттягивал рычаг до отказа – дроссели полностью открыты, реактивные двигатели выжимают максимум – и истребитель устремлялся в небеса, точно пробка из бутылки. Он вращался вокруг своей оси, поворот за поворотом.

Голова кружилась, но мне было легко. Я начинал смеяться.

Вас понял, отбой, – я был свободен.

Шоссе внизу было заполнено машинами, везущими людей по домам с работы. Я знал, куда приведут меня эти дороги, если я последую за ними, – домой.

Лежа в постели в загородном интернате, я думал о проходящей неподалеку железной дороге и воображал, как тайком выбираюсь наружу, бегу по длинным бурым травам Хайвельда.

В отдалении я видел электровоз, тащивший за собой полинялые коричневые грузовые вагоны, одна часть которых была покрыта брезентом, а другую составляли открытые платформы, наполненные блестящим черным углем. Добежав до поезда, я прицеплялся к последнему вагону как раз в тот момент, когда он уже был готов ускользнуть. Я не знал, куда этот поезд доставит меня. Единственное, что меня волновало, – я наконец убегаю отсюда.

Еще одной любимой темой моих грез была вода. Я представлял себе, что она врывается в помещение, где я сидел, поднимает меня и уносит на гребне волны. В воде я нырял и плавал, мое тело было свободным и сильным. А еще я, бывало, воображал, что мое кресло-коляска отрастило крылья, как в фильмах про Джеймса Бонда, и я взмываю в небо, а сотрудники интерната пялятся на меня с открытыми ртами, неспособные помешать мне улететь прочь.

В мире своих фантазий я по-прежнему оставался тем ребенком, которым был, когда впервые «уснул». Единственное, что изменилось, когда я стал старше, – я начал воображать себя игроком в крикет, мировой знаменитостью, потому что интерес к этому виду спорта проснулся во мне, пока я смотрел, как наслаждаются им папа и Дэвид.

Мой брат Дэвид был очень хорошим крикетистом. Он рассказывал маме, папе и Ким о своих последних матчах, возвращаясь домой. Мне хотелось, чтобы у нас было что-то общее. Дэвид всегда умел заставить меня улыбнуться, рассказывая анекдоты, кривляясь на все лады или щекоча меня, поэтому я начал внимательно прислушиваться к трансляциям крикетных матчей по радио или телевизору.

Вскоре мне уже удавалось убивать время целыми днями и неделями, разыгрывая воображаемые матчи. Каждый из них начинался с того, что я сидел в безмолвной раздевалке, зашнуровывая ботинки, прежде чем выйти на поле, залитое солнечным светом. Идя по полю, я полировал мяч краем футболки, а потом придирчиво проверял, достаточно ли хорошо он блестит, прежде чем бросить взгляд на бэтсмена. Толпа зрителей затихала. Все эти люди, наблюдающие за мной, не вызывали у меня страха. Единственное, о чем я думал, – как пробежать через воротца, держа в руке мяч, округлый и увесистый, прежде чем швырнуть его в бэтсмена.

Когда мяч вылетал из моей руки, вспышкой вишнево-красного цвета взлетая в воздух, я слышал тихий треск перекладины, слетающей с колышков, и толпа разражалась ревом. Однако я не всегда был точен в бросках. Иногда мяч уходил в сторону, и я даже близко не попадал в бэтсмена, а порой меня освистывали за неудачу, и я уходил с поля, зная, что сегодня проявил себя не лучшим образом. Но это почему-то не имело значения, ибо я был звездой спорта. В таких матчах я жил день за днем как самый знаменитый игрок южноафриканской команды, который чаще спасал игру, чем проигрывал ее. Игры становились почти бесконечными: взлетали мячи, брались или проигрывались воротца, а я уходил от реальности.

Единственным, с кем я безмолвно разговаривал, был Бог, но он не относился к моему фантазийному миру. Он для меня был реален, Бог был присутствием внутри и вокруг меня, которое успокаивало и утешало. Как североамериканские индейцы объединяются со своими духами-наставниками, как язычники поклоняются временам года и солнцу, так и я говорил с Богом, пытаясь осмыслить то, что случилось со мной, и просил Его уберечь меня от зла. Мы с Богом не поднимали серьезных жизненных вопросов – не увлекались философскими дебатами, не спорили о религии, – но я вел с Ним бесконечные беседы, потому что знал, что у нас есть нечто общее, и это общее очень важно. У меня не было никаких доказательств Его существования, но я все равно верил в Него, ибо знал, что Он реален. Так же относился ко мне и Бог. В отличие от людей, богу не нужны были доказательства того, что я существую, – Он это знал.

38: Новый друг

Этот шум похож на звук поезда, набирающего скорость где-то вдали. Он становится все громче и громче и наконец вдруг врывается в комнату – шар желтого меха, длинный красный язык и пропитанные водой лапы, которые впрыгивают на диван, вымочив его за считаные секунды. Внушительный хвост бешено молотит по сторонам, а большие карие глаза внимательным взглядом обводят комнату.

– Коджак! Слезай!

Пес не обращает на этот крик никакого внимания, продолжая оглядываться, а потом прямо с дивана прыгает на меня. Я мог бы поклясться, что он ухмыляется.

– Коджак! Нет!

Пес не слышит ничего из того, что говорит ему хозяин. Единственное, чего ему хочется, – это поздороваться с незнакомым человеком, сидящим на странном кресле.

– Слезь с него!

Человек оттаскивает от меня здоровенного желтого лабрадора и силой заставляет его сесть. Но, даже оказавшись рядом с хозяином, придерживаемый твердой рукой за ошейник, пес не перестает двигаться. Он мотает головой из стороны в сторону и крутит задом. Язык вываливается из пасти, потому что даже его собственное дыхание не способно за ним угнаться.

Я смотрю на маму и папу. Я еще никогда не видел их перепуганными.

– Значит, это и есть та собака, для которой вы ищете новый дом? – нейтральным тоном осведомляется мой отец.

– Да, – отвечает незнакомец. – Мы переезжаем в Шотландию и хотим найти ему новую семью. Очень ласковый пес! Прошу прощения, что он такой мокрый. Коджак просто обожает плавательные бассейны!

На лице матери появляется выражение ужаса, точно окно задвинули ставнем. Я понимаю, что она не осмеливается и слова сказать, не доверяя собственному голосу.

– Ему сделаны все прививки, мы с ним проходили тренинг послушания, – продолжает человек. – Конечно, ему всего восемь месяцев, и он пока еще полон энергии.

Словно восприняв эти слова как намек, Коджак выворачивается из рук хозяина и издает громкий заливистый лай. Кажется, мама вот-вот разразится воплями.

– Что думаешь, Мартин? – спрашивает меня папа.

Я смотрю на пса. Он слишком крупный и бойкий, явно глух к любым командам и перевернет тихий аккуратный родительский дом вверх дном. За четыре месяца поисков я еще ни разу не видел подобной собаки, но в эту минуту что-то говорит мне, что этот пес создан для меня.

Я улыбаюсь папе.

– Что ж, похоже, Мартин принял решение, – говорит он.

– Прекрасно! – восклицает владелец Коджака. – Вы об этом не пожалеете.

Я смотрю на маму. Кажется, она изо всех сил пытается не заплакать.

39: Он когда-нибудь научится?

Я не мог забыть Паки, поэтому так сильно хотел снова завести собаку. Я всегда помнил о том, какие узы существовали между нами, и мне нужен был спутник, подобный ей. Мне нужно существо, которое можно просто любить и которому не будет никакого дела до всех моих ограничений и дефектов. Несмотря на мой энтузиазм, матери эта идея не нравится. Ей хватает забот и без гигантской собаки, которая будет повсюду оставлять за собой шерсть и грязь.

В конце концов мне на помощь пришла Ким, которая приехала погостить из Великобритании. Она быстро сообразила, что я работаю больше, чем когда бы то ни было – буквально днем и ночью, – и иногда сплю всего по 4–5 часов, пытаясь все успеть.

Сейчас апрель 2005 года – прошло почти четыре года после моего первого тестирования, – и все это время я не переставал работать. Я не могу позволить себе отпустить жизнь даже на секунду после того, как мне дали шанс ее получить. У меня нет ни светского общения, ни хобби. Я занимаюсь только работой, стараясь не просто все успеть вовремя, но и продолжать развиваться. Поскольку я провел столько времени в неподвижности, теперь мне хочется двигаться вперед. Я до сих пор не могу поверить в то, что люди дают мне такую возможность. Я постоянно боюсь, что во мне выявят человека, не искушенного в жизни, поэтому изо всех сил тружусь, наверстывая то, чего мне, по моему мнению, не хватает, ибо чувствую себя самозванцем.

После того как мне поручили задачу по смене дизайна веб-сайта коммуникационного центра, меня с этой работы откомандировали в научно-исследовательский институт, где я помогал создавать интернет-ресурсы, связанные с инвалидностью. Для меня открылся целый новый мир возможностей, и я отказался от работы в центре здоровья. Теперь я работаю три дня в неделю в коммуникационном центре и два – в качестве компьютерного технолога в научно-исследовательском институте.

Помимо работы в офисе я продолжаю вести просветительскую работу в области ААК и являюсь членом исполнительного комитета национальной организации для людей, подобных мне, с ослабленной или отсутствующей функцией речи. Я даже совершил в январе свой первый авиаперелет, выступив с речами в пяти городах в рамках благотворительного сбора средств. Необыкновенное ощущение легкости в тот момент, когда самолет оторвался от земли, заставило меня недоумевать, зачем птицы вообще возвращаются на землю.

А когда я не занимаюсь оплачиваемой или волонтерской работой, я продолжаю учиться.

Понаблюдав за всей этой деятельностью, Ким поняла, что нужно что-то менять. Она видела, что в моей жизни не осталось почти ничего, кроме работы, поговорила с мамой и папой, и они согласились дать мне возможность завести собаку.

– Но тебе придется самому ею заниматься, – предупредила мама. – Кормить ее, купать. На мне и так все заботы о четверых людях, живущих в этом доме, так что собака будет на твоей ответственности.

– Я не стану тебя ни о чем просить, – сказал я ей. Правда, тогда еще и не представлял, что это такое – вывести на прогулку молодого, полного энтузиазма лабрадора, когда ты сам сидишь в инвалидном кресле.

Так начались поиски собаки. Хотя мне предлагали завести какую-нибудь маленькую собачку, сердце мое сделало выбор в пользу лабрадора, потому что лабрадоры казались мне самыми радостными собаками на свете. Я пересмотрел не один помет, но многие щенки были слишком слабыми, а у других я обнаруживал признаки, свидетельствующие о нечистоте породы. Я не мог позволить себе первоклассную клубную собаку, поэтому пришлось ждать несколько месяцев, чтобы найти такого пса, который будет для меня идеален. А потом одна заводчица сообщила нам, что одному из проданных ею щенков нужна новая семья. В тот момент, когда я увидел Коджака, я понял, что эта собака предназначена для меня.

Заботиться о неугомонном щенке оказалось гораздо труднее, чем я ожидал. С самого момента своего появления Коджак был причиной бесконечных споров и ссор. Через считаные секунды, стоило мне запереть за ним входную дверь, он ринулся обнюхивать каждый уголок своего нового дома и сбил хвостом чашку с чаем, стоявшую на столике в гостиной. Стоило родителям встать с места, чтобы убрать беспорядок, как Коджак вспрыгнул на папино кресло.

– А ну, слезай! – крикнула мама.

Коджак сделал, как было велено… а потом вскочил на мамино кресло. С одного взгляда он определил иерархию в нашем доме.

– Сможем ли мы когда-нибудь приструнить этого пса? – устало спросила мама. Я и сам задался этим вопросом в тот же вечер, после того как мы заперли Коджака в кухне, садясь ужинать.

– Что он наделал?! – зарычала мама, войдя в кухню и обнаружив, что пол залит растительным маслом и рвотой.

Коджак вылакал большую часть содержимого бутылки с таким энтузиазмом, что масло вышло наружу почти мгновенно. Но, несмотря на учиненное безобразие, у него все равно был такой вид, будто он улыбался. Пока мама бушевала, мы с ним вдвоем потихоньку прокрались на улицу. И не возвращались до тех пор, пока не стало ясно, что мама ушла спать и путь свободен.

Вот такой он пес, наш Коджак: умен, но очаровательно проказлив; достаточно смышлен, чтобы понимать, что натворил бед; и отчаянно старается угодить, но почему-то не в состоянии делать это постоянно. Количество погрызенных им вещей грозится выйти из-под контроля, поскольку он запросто поедал мобильные телефоны, стащил несколько телевизионных пультов и разорил почти весь родительский сад.

– Сущий мародер, – говорит мама со вздохом, глядя на лунные кратеры в своей клумбе, потому что по какой-то причине Коджак не может спокойно смотреть на кусты ярко-оранжевых «райских птиц», которыми она когда-то так гордилась.

На этом отличительные черты Коджака не заканчиваются. Если окошко в машине приоткрыто, он пытается выпрыгнуть через него, а когда писает, не может стоять спокойно и перепрыгивает с лапы на лапу, точно боксер, готовящийся к бою. Несколько раз он опрокидывал мою коляску, когда кидался за кем-то в погоню и тянул меня за собой. Будь то другой пес или новый запах, он не может устоять перед искушением, мчась на разведку, и каждый раз норовит прыгнуть в воду и «спасти» меня, когда я плаваю в нашем бассейне. Однажды во время тренинга послушания он решил вырваться на свободу – и обнаружил, что от верха стены, через которую он перескочил, до земли не меньше пяти футов. Повиснув в воздухе на поводке, Коджак умильно смотрел на меня, словно приговоренный, вымаливающий жизнь у палача, в то время как папа пытался высвободить его с помощью женщины, которая вела тренинг. А остальные собаки лишь с тоской смотрели на эту сцену.

Однако я знаю, что в глубине души Коджака прячется разумный пес, который изо всех сил старается вырваться наружу. Еще до того как он стал моим, я понимал, что единственная надежда получить какую-то власть над собакой – преподать ей правила поведения, поэтому сразу же записал Коджака на тренинг послушания. Теперь Коджак учится реагировать на невербальные команды, и каждый уик-энд мама или папа возят нас с ним в собачью школу, где мы постепенно учимся понимать друг друга.

Поднимая кулак к груди, я велю Коджаку сесть; палец, указывающий на землю, приказывает ему лежать. Кулак рядом с моим телом требует, чтобы он снова поднялся, а поднятая прямо передо мной ладонь велит ждать. К счастью, он быстро усваивает основы, и мы переходим к более интересным занятиям: теперь, если я помашу ему рукой, он машет лапой в ответ; если я поднимаю ладонь, он бьет по ней лапой в знак приветствия; если я вытягиваю руку, он поднимает лапу и трясет ею.

На это требуется немало времени, но Коджак постепенно становится спокойнее. Он даже усвоил кое-какие служебные навыки, например открывает двери и задвигает ящики стола по моему приказу. Иногда такие умения сопряжены с немалым риском; например, когда я научил его доставать из ящика носки, это занятие пришлось ему настолько по душе, что теперь он утаскивает все носки, которые удается найти в корзине для грязного белья. Пока я дрессировал Коджака на разные действия в доме, у меня возникла идея научить его звонить в дверной колокольчик, и он взял себе манеру убегать из дома только для того, чтобы можно было вернуться и дать нам знать об этом.

Но каковы бы ни были его недостатки, Коджак – как раз такой пес, который был мне нужен: спутник, который своей неизменной жизнерадостностью и ласковой натурой всегда заставляет меня улыбаться. Какие бы ошибки он ни совершал, его присутствие делает мой мир более счастливым.

40: Джи-Ди и Мими

Мои дедушка и бабушка, Джи-Ди и Мими, преподали мне, пожалуй, самый важный урок, касающийся любви: если это настоящая любовь, она будет длиться всю жизнь, а если она достаточно сильна, то сможет передаваться из поколения в поколение.

Я слышал рассказы о Джи-Ди и Мими всю свою жизнь: о том, как Джи-Ди получил медаль за храбрость в возрасте 16 лет, нырнув со скал в море, чтобы спасти утопающую женщину; о том, как Мими любила танцы и, будучи совсем еще девчонкой, проходила пешком по нескольку миль, чтобы попасть на занятия. Джи-Ди, который работал к моменту их знакомства шахтером-стажером, ездил на велосипеде за 30 миль, чтобы повидаться с Мими. Он был настолько полон решимости обеспечить ей хорошую жизнь, когда она согласилась выйти за него замуж, что 11 раз сдавал экзамены, чтобы получить квалификацию управляющего. Джи-Ди был младшим из шестнадцати детей в своей семье, а Мими была старшей из четверых, так что, наверное, желание обзавестись собственными детьми было неизбежным, и вскоре на свет появились мой отец и две его сестры. В то время как Мими учила детей танцевать чарльстон и вела хозяйство, Джи-Ди строил дом для своей семьи, чтобы можно было съехать из шахтерского общежития.

Мои бабушка и дедушка счастливо прожили вместе почти 60 лет и не расстались, даже когда Мими оказалась прикована к постели – она упала и сломала бедро. Это произошло вскоре после того, как ко мне начало возвращаться сознание. Она так и не встала на ноги, но продолжала руководить своим домом, как полковой старшина, лежа в уюте собственной постели. Она отдавала Джи-Ди распоряжения о том, что покупать в магазинах, как готовить и когда принимать сердечные лекарства. Он никогда не замечал иронии ситуации, отправляясь навестить «старичков» в местном доме пенсионеров.

Я очень любил их обоих. Когда мы приезжали к ним в гости, мою коляску ставили рядом с кроватью Мими, чтобы она могла дотянуться до меня и взять мои ладони в свои. Глядя на ее тонкую, точно бумага, кожу, настолько нежную, что мне казалось, она вот-вот порвется, я гадал, доживу ли я сам до такой ветхой старости. Но потом, когда мне было 23 года, Мими заболела, и на сей раз уже ничего нельзя было сделать. Ее организм был просто изношен. Она все слабела и слабела, и я, сидя рядом с ней, видел, как Мими то уплывает в забытье, то вновь возвращается в сознание.

Дедушка казался потерянным. Во время одного из наших последних приездов к ним я услышал, как он говорит моему отцу, чего ему хотелось бы больше всего на свете.

– Я хотел бы еще один, последний раз лечь спать рядом со своей женой, – сказал Джи-Ди. Мими стала настолько больна, что он больше не мог этого делать.

Через два дня у нас дома зазвонил телефон, и папа снял трубку. Он тихо разговаривал с кем-то пару минут, а потом положил телефон.

– Мими умерла, – сказал он, и я проводил его взглядом, когда он шел по коридору, охватив ладонями затылок, словно пытаясь пальцами вогнать в голову осознание, что он лишился матери.

Я искренне сострадал отцу, когда он усадил меня в машину и повез к дому своих родителей, чтобы в последний раз увидеть Мими. Когда мы приехали туда, она лежала в постели, и мой отец наклонился, чтобы поцеловать ее. Конечно, в то время никто не знал, что я понимаю, что происходит, а мне так хотелось утешить Джи-Ди, пока все мы сидели и ждали сотрудников похоронного бюро.

– Мне словно руку ампутировали, – всхлипывал он, и я понимал, что его сердце разрывается от тоски по женщине, которую он любил столько лет и теперь потерял.

Их любовь длилась всю жизнь; их истории переплелись вместе настолько тесно, что они забыли, где заканчивается одна и начинается другая. Повсюду нас окружали крохотные знаки их любви, запечатленные даже в самых приземленных предметах; взять хотя бы шубу, которую мой отец и тетки обнаружили в гардеробе Мими. Джи-Ди не раздумывая потратил эти деньги на жену, потому что не хотел, чтобы она мерзла.

Несколько дней спустя мой папа говорил на похоронах Мими о той любви, которую она передала своим детям. Когда он был ребенком, сказал он собравшимся, мать украшала его одежду вышивкой, и ее спокойное, тихое присутствие всегда было с ним. Однажды в детстве он помогал матери консервировать персики и случайно обварил ее кипящим сиропом, отчего ее кожа мгновенно покрылась волдырями, но она не наказала его и не стала кричать. Она просто промыла ожог холодной водой, забинтовала и продолжала заниматься своим делом.

Слушая отца, я понимал, что усвоил еще один урок любви, которую видел между мужчинами и женщинами: иногда она игрива, как у Хенка и Арриетты, иногда спокойна, как у Ингрид и Дэйва; но, если повезет, она может длиться вечно, как у Джи-Ди и Мими. Такого рода любовь может передаваться от одного человека к другому, точно жизненная сила, которая будет утешать любого, кого коснется, и создавать воспоминания, которые не угаснут еще долгие годы после событий, их создавших.

Такова была любовь, которую знал мой отец, и сейчас, пока он говорил, я понимал, что он видит свою мать мысленным взором так же ясно, как если бы она была жива. Вспоминая эти моменты из своего детства, он чувствовал ее прикосновение и слышал ее голос, вновь становясь маленьким мальчиком, осененным такой же любовью, как и в тот день, когда он вместе с матерью консервировал персики.

41: Любить жизнь и жить любовью

Волны накатывают на пляж, и аромат жарящейся курицы смешивается с солоноватым ветром. У меня текут слюнки, когда я подношу очередной кусок мяса ко рту. Какое же оно вкусное!

Декабрь 2006 года, я сижу на пляже в Кейптауне вместе с моим другом Грэмом. Он стал пользователем ААК, поскольку перенес двусторонний инсульт ствола головного мозга, когда больше двух десятилетий назад работал на острове у побережья Южной Африки. Грэма в бессознательном состоянии доставили в больницу, а придя в себя, он узнал, что парализован полностью, не считая глаз. Ему было 25 лет.

Сегодня Грэм не может ни двигаться, ни говорить, но он настолько полон жизни, что кажется, будто эта жизненная сила способна броситься, рыча, точно лев, на любого, кто в этом усомнится. Физически целиком зависимый от других, он отказывается переезжать в родительский дом, чтобы о нем заботилась мать; такой исход предполагали все окружающие, когда его парализовало. Ведь она, в конце концов, живет на другом конце страны, а Грэм хотел продолжать жить в Кейптауне. Он перебрался в частный интернат, где живет и по сей день, и я не встречал ни одного человека, чья любовь к жизни была бы столь заразительной.

Грэм живет каждую минуту и обожает нарушать правила: я совершенно уверен, что вскоре он попросит дать ему жареной курицы, хотя ему и не положено есть твердую пищу.

Я понимаю, что такого рода желания слишком сильны, чтобы перед ними устоять. «Невозможно делать все так, как велят доктора», – говорит он любому, кто подвергает сомнению его действия. Он сказал мне, что сгорает от желания почувствовать не только вкус, но и физический акт жевания и глотания. Вот почему советы докторов Грэм время от времени забывает, ценя даже крохотный глоточек твердой пищи как сокровище.

Мы с ним познакомились на конференции года полтора назад, и сейчас я нахожусь в Кейптауне, потому что завтра мы оба будем выступать с речами на одном мероприятии. Но вначале мы приехали на этот пляж и уселись бок о бок, точно металлические птички на проводе, и смотрим на море. Жуя курицу, я думаю о фотографии, которую Грэм показал мне в этот вечер.

– Это моя знакомая, – пояснил он, пока я смотрел на красивую женщину, улыбавшуюся в камеру.

Глаза Грэма сверкают, когда он совершает небольшие доступные ему движения головой, двигая инфракрасной указкой и приводя в действие свое коммуникационное устройство для разговора со мной. Как бы мне хотелось тоже иметь возможность показать ему какую-нибудь фотографию – фотографию женщины, которую я люблю! Но я не могу этого сделать и начинаю бояться, что никогда не смогу, поскольку, получая один болезненный урок за другим, понимаю, что лишь немногие женщины способны проникнуть взглядом сквозь оболочку того тела, в котором я заперт.

Не знаю, всегда ли мне была присуща жажда любви – или ее семена были посеяны в тот день, который я отчетливо помню до сих пор, хоть и случился он больше десяти лет назад.

Была вторая половина дня, группа студенток-медсестер пришла в наш стационар, я лежал на матраце и вдруг почувствовал, что кто-то опустился на колени рядом со мной. Когда у моих губ оказалась соломинка, я поднял глаза и увидел молодую женщину.

Ее лицо обрамляли длинные каштановые волосы, и внезапно меня наполнило желание столь сильное, что я едва не задохнулся, ощутив мягкость ее ладоней. Я всем сердцем желал растянуть этот крохотный момент на целую вечность, когда эта девушка, пахнувшая цветами и солнечным светом, стала для меня целым миром. Что же вызвало во мне жажду любви – тот момент или чувства, которые я видел между Хенком и Арриеттой, Дэйвом и Ингрид, Джи-Ди и Мими? А может быть, она результат тех долгих лет преданной привязанности, которую демонстрировали мои родители, брат и сестра.

Какова бы ни была причина, жажда любви разгоралась во мне все сильнее с тех пор, как я начал общаться, и лишь теперь мне понятно, как наивен я был. Я искренне верил, что смогу собственной волей воспламенить любовь, если достаточно сильно захочу этого, и найду человека, с которым сумею разделить того рода чувства, которым стал свидетелем, будучи призрачным мальчиком. Но потом Вирна дала мне понять, что это будет намного труднее, чем казалось мне поначалу, и я попытался смириться с этим уроком. Но, хотя я бегу от своих чувств, хороня их в работе, не забывая пересчитывать иные блага, которыми одаряет меня жизнь, все же бывают моменты, когда я чувствую себя таким же одиноким, как и прежде, в те времена, когда я не мог общаться.

Я давным-давно понял, что моя любовь к Вирне была мифом, который я создал для себя, сотворенным мною неуловимым духом, которого я никогда не мог поймать в реальности. Что бы я себе ни думал, она видела во мне лишь друга, и я не могу винить ее за это. Но я не усвоил те уроки, которые она, сама того не зная, пыталась мне преподать, и вновь и вновь повторял одну и ту же ошибку. Хотя мне уже 30 лет, бывают моменты, когда мне кажется, что я понимаю женщин не больше, чем понимал тогда, когда был 12-летним мальчишкой, погруженным во тьму.

В начале этого года я вместе с отцом ездил на конференцию в Израиль и сидел в тускло освещенной аудитории, слушая, как профессор говорит о трудностях, с которыми сталкиваются люди, подобные мне, в вопросе романтических отношений. И как бы моя душа ни отказывалась в это верить, я понимал, что он прав.

С того самого момента, как я начал общаться, мои надежды снова и снова летели к женщинам, точно мотыльки на свет, и вновь я обжигался мертвящим холодом их безразличия. Я знакомился с женщинами, воспринимавшими меня как диковинку, которую следовало изучить, и с другими, считавшими меня трудностью, которую следует преодолеть. Одна женщина, с которой я познакомился в Интернете на сайте знакомств, смотрела на меня точно на животное в зоопарке, а другая, логопед, когда мы с ней встретились, вручила мне соломинку и попросила подуть в нее, словно я был ее пациентом, выполняющим дыхательные упражнения. Я жаждал сказать этим женщинами, что я – не кастрированный пес, не умеющий ни лаять, ни кусаться, что у меня есть точно такие же желания, как и у них.

Вскоре после возвращения из Израиля я встретил женщину, которая привлекла мое внимание, и вновь позволил надежде укорениться во мне. Я говорил себе, что тот профессор не прав. Что он понимает? Я уже опровергал ожидания людей в иных отношениях – и сделаю это снова. Я был уверен, что эта женщина питает ко мне искренний интерес, и сердце мое воспарило, когда мы однажды вечером отправились ужинать и разговаривать. На несколько коротких часов я почувствовал себя нормальным мужчиной. А потом эта женщина прислала мне электронное письмо с сообщением, что у нее появился новый бойфренд, и я был вновь сокрушен.

Каким же я был дураком! Как мог я надеяться, что какая-нибудь женщина полюбит меня? С чего бы ей это делать? Я знал, что легко набиваю себе синяки и шишки, и потом скоро и остро ощущаю боль и печаль. Это заставляет меня завидовать людям моего возраста, у которых были за плечами подростковые годы, когда жизнь пинала их и они учились играть по ее правилам. Как бы я ни старался, я никак не мог согласиться с тем, что желание любви, с такой силой горящее во мне, никогда не будет взаимным.

И вот теперь я смотрю на море, наблюдая, как волны обрушиваются на песок, и вспоминаю супружескую пару, которая пришла на один из дней открытых дверей, которые я веду в коммуникационном центре. Я сразу обратил на них внимание, потому что мужчина, который приехал вместе с женой и двумя маленькими детьми, был примерно моего возраста, и все в этих супругах – начиная от взглядов, которыми они смотрели друг на друга, до пауз и улыбок, которые говорили столь о многом, – подсказывало мне, что они очень любят друг друга.

– У моего мужа неизлечимый рак мозга, и он теряет способность к речи, – тихо сказала мне женщина, пока ее муж рассматривал оборудование, выставленное у нас в витрине. – Но мы хотим продолжать общаться друг с другом столько, сколько получится, и поэтому приехали сегодня сюда, чтобы узнать, чем вы можете нам помочь. Он хочет записать видеописьмо для наших детей, пока еще способен говорить, и, думаю, захочет оставить сообщение и мне.

Лицо женщины внезапно застыло.

– Я пока не готова его отпустить, – прошептала она.

Опустошенность мелькнула на лице этой женщины, точно ветер, овевающий пустынный зимний пляж, когда она подумала о неизвестности, ждущей в будущем без мужчины, который был ее якорем в жизни.

– Как полагаете, вы сможете нам помочь? – тихо спросила она.

Я кивнул ей, она развернулась и пошла к мужу, и я почувствовал, как меня пронзает скорбь. Как можно разлучать людей, которые так любят друг друга? А потом меня наполнило другое чувство – своего рода зависть, потому что, глядя, как эти мужчина и женщина улыбаются друг другу, я осознал, что у них был шанс любить и быть любимыми, тот самый шанс, которого я так неистово желал для себя.

42: Столкновение миров

Моя мать улыбается физиотерапевту, которая вывозит меня из своего кабинета. Мне тошно оттого, что меня привозят сюда неделя за неделей, поднимают под локти и заставляют совершать неуверенные шажки, опираясь на терзаемые болью ноги. Тем не менее я это делаю, поскольку мои родители так и не отказались от надежды когда-нибудь снова увидеть меня ходящим.

Временами приходит в голову мысль: может быть, родители помнят того мальчика, которым я когда-то был, и скучают по нему? И поэтому им всегда так отчаянно хотелось, чтобы я снова начал ходить?

Трудно убедить их в том, что мое тело непредсказуемо: если сегодня я способен стоять, не означает, что я смогу сделать это завтра.

Иногда возникает такое ощущение, будто я подвожу своих родителей, поскольку мне не дается физический прогресс, какого они ожидают; но мне известно, что с родителями так бывает часто.

Как-то раз, когда на тестирование в коммуникационный центр приехал один мальчик, мы сказали его матери, что ему придется начать учиться коммуникации, пользуясь головным переключателем, потому что шея была единственной частью его тела, которой он мог уверенно двигать. Но его матушка была тверда, как сталь: она настаивала, чтобы сын пользовался для этой цели рукой, а не головой. Она хотела, чтобы он приспосабливался любым возможным для него способом, чтобы он хоть чуть-чуть был похож на всех остальных.

Я понимаю, почему мои родители хотят, чтобы я вновь ходил и разговаривал. Но как это утомительно – жить в теле, которым, кажется, распоряжаются как собственностью все, кроме тебя самого! Вот почему вчера я сказал матери, что хочу на этой неделе поехать на физиотерапию только один раз, и надеюсь, что она согласится на этот компромисс.

– Назначим следующую встречу на пятницу? – спрашивает физиотерапевт, останавливая мою коляску.

Я в упор смотрю на мать, желая, чтобы она вспомнила мои слова.

– Да, – отвечает она, не глядя на меня.

Обжигающий гнев вскипает в моей крови. Завтра я отправлюсь на встречу со своей коллегой Китти и буду возмущенно рассказывать ей о том, что только что произошло.

– Какой смысл общаться, если никто не слушает?! – скажу я. – Почему получается так, что я говорю, а люди по-прежнему отказываются меня слышать, даже спустя все эти годы?

Однако сейчас я временно заталкиваю свою ярость внутрь, чтобы не дать ей утянуть вместе с собой на дно все остальное. Ибо, какой бы сильной она ни была, боязнь выразить гнев – еще сильнее. Гнев – одно из тех чувств, которые я по-прежнему не проявляю, потому что очень долго заставлял себя проглатывать его. Кажется, я не способен выражать его даже сейчас, пойманный в ловушку монотонностью моего компьютерного голоса и постоянным страхом отпугнуть от себя людей. Пробыв столько времени аутсайдером, я боюсь совершить что-нибудь такое, что вновь заставит меня им быть.

Время идет, и я осознаю, сколь многого теперь боюсь: я опасаюсь сделать что-нибудь не то, оскорбить кого-нибудь или выполнить работу недостаточно хорошо; я боюсь наступить кому-нибудь на больную мозоль, не соответствовать тому, что от меня требуется, или выразить мнение, которое наверняка осмеют. Этот страх преследует меня почти постоянно, и именно из-за него я не говорю матери, что думаю на самом деле, даже спустя шесть лет после обретения возможности общаться.

Однако у меня есть и иной мир. В этом мире я стал одним из двух первых южноафриканцев с нефункционирующей речью, получивших университетские дипломы, когда окончил курс обучения и был избран в числе других, чтобы присутствовать на встрече с президентом Табо Мбеки. Я путешествую, выступаю с речами перед сотнями людей, меня уважают мои коллеги.

Однако в своей личной жизни, хотя родители и друзья служат мне спасательным кругом, я во многих отношениях остаюсь все тем же пассивным ребенком, которого моют и возят на коляске, которому улыбаются, а временами отодвигают в сторону. Родители продолжают физически заботиться обо мне, защищая меня от окружающего мира и того вреда, который он может мне причинить, но мне жаль, что они не прислушиваются ко мне чаще. В общении с сестрой Ким я порой чувствую себя скорее научным проектом по реабилитации, чем братом, когда она привозит домой новое оборудование из Великобритании – противоскользящие коврики для ванной или пластиковые бортики, не дающие пище падать с моей тарелки. Для иных я – случайный объект благотворительности, механизм, который нужно чинить, или молчаливый человек, который сидит, робко улыбаясь, в углу. Все это, вместе взятое, создает у меня ощущение, что я не имею права на собственную жизнь, что я должен всегда спрашивать разрешения из страха сделать что-нибудь не так. Прошлое продолжает отбрасывать на меня свою тень.

Я и рад бы взбунтоваться, но не знаю, как это сделать. Когда-то в моем распоряжении были мелочные, скрытые способы бунта, и я помню то мрачное удовлетворение, которое ощущал годы назад, когда я смотрел, как суппорты для моих ног пачкают внутреннюю отделку машины моей матери. Мне приходилось носить их после одной особенно болезненной операции, так что я радовался этой редкой возможности совершить акт неповиновения, когда мама помогала мне выбраться из машины.

Сегодня я не могу оправдать такое скверное поведение, не стану перекладывать всю вину за свое разочарование на плечи других людей. Даже маленький львенок не уйдет от матери, если ему страшно. Я знаю, что независимость не столько предоставляют, сколько завоевывают, и мне надо научиться требовать своего; но иногда я сомневаюсь в том, что когда-нибудь наберусь храбрости это сделать. Сейчас 2007 год; в начале этого года я, наконец, отказался от работы в коммуникационном центре и начал работать с полной занятостью в научно-исследовательском институте. Это блестящее повышение – того рода профессиональная удача, которая многим людям, подобным мне, так и не улыбнется за всю жизнь.

Поскольку всех моих коллег поощряют продолжать образование, я подал заявление на заочное обучение в одном университете, но мне ответили, что вначале я должен окончить курс средней школы. Никто не желал меня слушать, как бы терпеливо я ни пытался объяснить, что только что окончил курс другого университета и был одним из лучших в своем выпуске. Гора, на которую я взобрался, чтобы добиться своей квалификации, ничего не значила, когда я попытался поступить в новое учебное заведение, где был собственный свод правил.

Так что теперь я каждый вечер занимаюсь, придя домой с работы, готовясь к сдаче экзаменов на школьный аттестат, как 16-летний подросток. И размышляю, есть ли какой-то смысл пытаться двигаться вперед в жизни, если бремя всевозможных препятствий временами кажется мне неподъемным. Думая обо всем этом, я опасаюсь потерять веру в то, что заслужил свое место в жизни, и утратить желание за него бороться.

43: Незнакомцы

Только когда я наконец отказался от жизни, до меня дошло, что веревки и кандалы не нужны, чтобы привязывать нас к этому миру, даже самые незначительные поступки способны сохранять эту привязанность.

В 1998 году мне был 21 год. Я начал осознавать себя за шесть долгих лет до этого, и к тому времени был убежден, что никто никогда не узнает, что внутри я снова стал цельным. После стольких лет напрасных надежд, что меня смогут спасти, мысль о неизбежной сокрушительной монотонности моего существования заставила меня закрыться изнутри. Я просто хотел, чтобы моя жизнь закончилась, и мое желание едва не исполнилось, когда я серьезно заболел пневмонией.

Узнав, что мне придется снова отправиться в тот самый загородный интернат, который я так ненавидел, я наконец полностью сдался. Помню, как родители взяли нас всех с собой, чтобы повидаться с друзьями. Пока мама кормила меня обедом, я понял, что ничего не смогу сделать, чтобы показать хоть кому-нибудь свое нежелание снова ехать туда. Мои родители не имели ни малейшего представления о том, какое отчаяние мучило меня, пока они болтали и смеялись.

На следующей неделе у меня начался насморк, который быстро усилился. Вскоре стало ясно, что это не просто простуда: стала подниматься температура, и меня начало рвать. Я заболел настолько сильно, что родители отвезли меня в отделение «Скорой помощи» местной больницы, где врач выдал мне какое-то лекарство, а потом снова отослал домой. Когда мне вновь стало хуже, мама снова отвезла меня в больницу и потребовала, чтобы кто-нибудь сделал мне рентген грудной клетки. Тогда и обнаружилось, что у меня пневмония.

Мне было все равно, станут меня лечить или нет. Единственное, о чем я мог думать, – это что меня отошлют прочь, когда папа уедет в предстоящую деловую поездку. Я понимал, что больше этого не вынесу. Когда у меня начали отказывать почки и печень, я слышал, как родители в тревоге переговариваются, сидя возле меня, а я то терял сознание, то вновь приходил в себя. Я понимал, что нахожусь в палате вместе с другими пациентами, а иногда слышал, как медсестры торопливо пробегали мимо, когда раздавался очередной звонок вызова.

Печаль расколола меня изнутри. Я устал жить. Я больше не хотел бороться. Когда на лицо надевали маску, чтобы дать мне кислород, я молился, чтобы ее сняли; когда физиотерапевт приходила разминать мои ребра, чтобы прочистить грудь, я надеялся, что она не сможет этого сделать; когда меня пытались кормить через трубку, пропихивая ее в неподатливое горло, я желал только, чтобы меня оставили в покое.

– Я должна вставить тебе эту штуку, – говорила врач почти сердито. – Ты умрешь, если я этого не сделаю.

Услышав эти слова, я обрадовался. Я молился о том, чтобы инфекция, пытавшаяся овладеть моим телом, победила меня и избавила от этого ада. Я слышал, как мои родители обсуждают информационный бюллетень, лежащий возле моей койки, который папа всегда прочитывал, приезжая в больницу. Ким тоже навещала меня, и грохот сабо, которые она носила, эхом отдавался в коридоре снаружи моей палаты, а свет ее улыбки, когда она глядела на меня, почти прорезал тьму. Но мне ничто не помогало, и я слышал, не вслушиваясь, как медсестры жалуются друг другу на условия работы или обсуждают свидания со своими бойфрендами.

– Я хорошенько рассмотрела его, когда он входил в кинотеатр передо мной, – рассказывала одна другой, купая меня. – У него такая сексуальная задница!

– У тебя только одно на уме, – шутливо попрекала ее другая, посмеиваясь.

Было такое ощущение, что меня все глубже и глубже втягивает в кроличью нору. Я побуждал свое тело сдаться. Я был никому не нужен в этом мире, и никто не заметил бы, если бы я исчез. Будущее меня не интересовало, потому что единственное, чего я хотел, – умереть. Поэтому надежда на близкий конец, когда она появилась, была похожа на порыв свежего воздуха, залетевший в склеп.

Однажды днем я лежал в постели и услышал, как кто-то разговаривает с медсестрой. Затем передо мной возникло лицо, и я сообразил, что это женщина по имени Мира, с которой я был немного знаком. Она работала в офисе, где мой отец принимал подписанные чеки, исполняя обязанности председателя исполнительного комитета моего стационара. Но теперь Мира пришла проведать меня, и я не мог понять, почему она это сделала, поскольку прежде меня всегда навещали только родные.

– Как ты, Мартин? – спросила Мира, наклоняясь надо мной. – Мне захотелось прийти повидаться с тобой, потому что я слышала, что ты очень болен. Бедняжка! Надеюсь, за тобой здесь хорошо ухаживают.

Лицо склонившейся надо мной Миры было встревожено. Когда она нерешительно улыбнулась, я вдруг осознал, что другое человеческое существо, не связанное со мной ни узами крови, ни обязательствами, думает обо мне. И как бы я этому ни сопротивлялся, это осознание придавало мне сил. После этого я почти бессознательно начал обращать внимание на теплое отношение ко мне других людей: одна медсестра, сказавшая другой, что я ей нравлюсь, потому что я замечательный пациент; сиделка, смягчавшая мою раздраженную кожу, втирая в плечи лосьон, чтобы у меня не развивались пролежни; мужчина, который улыбнулся, проходя мимо меня, сидевшего в машине в тот день, когда я выписался из больницы. Все это случилось не одновременно, но, оглядываясь назад, я понимаю, что именно эти крохотные жесты доброты со стороны незнакомых людей были тем, что смогло восстановить узы, привязывавшие меня к миру.

Окончательно меня привязало к нему то, что случилось, когда я вернулся в свой стационар. Несмотря на все события, убеждавшие меня, что у меня есть свое место в этом мире, среди моих чувств преобладало разочарование: я не способен даже умереть как следует! Воздух наполнял мои легкие, я просыпался по утрам и засыпал по вечерам, я ел пищу, чтобы подкреплять свои силы, грелся на солнышке, точно растение, которому требуется уход. Я ничего не мог сделать, чтобы помешать людям поддерживать во мне жизнь.

Но однажды, когда я лежал в кресле-мешке, рядом со мной уселась сиделка. Она была новенькой, я не знал ее, но ее голос, когда она заговорила со мной, оказался мне немного знаком. Она взяла в ладони мою ногу, начала массировать ее, и я почувствовал, как она разминает мою уродливую, больную стопу ладонями, смягчая узлы и ослабляя напряжение. Я не мог поверить, что она по доброй воле пожелала коснуться меня, и это явилось одной из тех крохотных причин не отказываться от жизни наотрез. Может быть, я все же не настолько отвратителен, как думал раньше.

Потом я услышал знакомый треск расстегиваемой «молнии»: женщина раскрыла матерчатый пенал, полный бутылочек с маслами, которые она использовала для ароматерапии; она повсюду носила его с собой.

– Вот так, – проговорила она тихо, и аромат мяты наполнил воздух. – Я уверена, что так гораздо лучше, не правда ли? Почему бы нам с тобой не заняться твоей второй ногой? Давай проверим, может быть, у нас получится немного расслабить и ее.

Конечно, то была Вирна, и это был первый раз, когда она по-настоящему заговорила со мной. И именно этот момент позволил сложиться в единое целое всем остальным кусочкам головоломки. Я не понимал, что дарил мне каждый из этих незнакомцев, до тех пор, пока одна из них – Вирна – не коснулась моей скрюченной, искореженной, бесполезной конечности, заставляя меня осознать, что я не так уж ужасен. И именно тогда я понял, что, хотя родители снова и снова помогают нам, незнакомые люди тоже способны спасать нас – даже если они делают это, не осознавая собственных поступков.

44: Все меняется

Я знаю, что жизнь можно уничтожить в один миг: машина теряет управление на загруженном шоссе, доктор усаживает пациента, чтобы сообщить ему плохие новости, или любовное письмо отыскивается в таком месте, где адресат полагал его спрятанным навсегда. Все эти вещи могут разрушить мир человека в одно мгновение. Но может ли случиться прямо противоположное – может ли жизнь быть не разрушена, а создана за считаные секунды? Может ли мужчина увидеть перед собой лицо – и понять, что оно принадлежит женщине, с которой он проведет остаток своей жизни?

Она – из тех женщин, при взгляде на которых запоет сердце любого мужчины; и все же я уверен, что в ней есть нечто такое, что приводит в трепет одного меня. Я познакомился с ней месяц назад, в Новый год, когда Ким позвонила нам из Англии. Я поначалу не обращал особого внимания на разговор моих родителей с сестрой через веб-камеру, слышал только, как она знакомит их с подругами, с которыми проводила тот день. Но потом я повернул голову, увидел женщину с голубыми глазами, светлыми волосами и самой теплой улыбкой на свете – и мой мир переменился навсегда.

Она сидела между Ким и третьей женщиной, очень темной брюнеткой. Они хихикали, пытаясь все втроем уместиться в кадре.

– Это Даниэль, – сказала Ким, указывая на темноволосую. – А это Джоанна.

– Привет, Мартин, – сказали они в унисон.

По выговору я сразу же понял, что они обе родом из Южной Африки. Джоанна улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.

– О-о-о, – протянула Даниэль. – Да он красавчик!

Мое лицо вспыхнуло румянцем, и вся троица снова рассмеялась. Потом Ким зачем-то отлучилась, и я остался наедине с Джоанной и Даниэль.

– Покажи нам свои руки! – попросила Даниэль. – Я – трудотерапевт, поэтому знаю, что у парней вроде тебя обычно великолепные руки.

Я почувствовал, как мое лицо еще сильней побагровело, и совершенно не представлял, что сказать.

– Как у вас дела, дамы? – написал я.

– Отлично, – отозвалась Даниэль. – А чем ты занимаешься сегодня?

– Работаю, как и во все остальные дни. Как отпраздновали Новый год?

– Весело. Мы ездили в Лондон. Было здорово.

Джоанна была молчаливее, чем Даниэль, но я видел, как ее глаза то и дело скользят в нижнюю часть экрана, когда я что-нибудь пишу. Она прислушивалась к каждому сказанному мной слову. Мне захотелось услышать ее голос.

– А как ты познакомилась с моей сестрой, Джоанна? – спросил я.

– Мы вместе работаем, – сказала она. – Я, как и Ким, социальный работник.

– Давно живешь в Соединенном Королевстве?

– Семь лет.

– И как тебе там, нравится?

– Да. Очень много работы, но мне нравится.

Она улыбалась, и мы начали болтать вдвоем. Ничего особенного, ничего сверхъестественного. Мы просто рассказывали о том, как прошло Рождество, какие зароки мы давали себе на Новый год, какая музыка нам нравится, какие фильмы мы хотели бы посмотреть. Даниэль потихоньку отошла от компьютера, мы продолжали разговаривать, но слова едва ли что-то значили в этом общении. Джоанна была красива, очень красива, и с ней легко было разговаривать: она смеялась, шутила, слушала то, что говорил я, и задавала вопросы. Было очень непривычно встретить человека, с которым я мог разговаривать с такой легкостью, и два часа пролетели незаметно.

– Я должен идти, – неохотно написал я, когда до меня дошло, что уже перевалило за полночь.

– Но почему? – спросила Джоанна. – Разве тебе не нравится со мной разговаривать?

О, как бы мне хотелось сказать ей, насколько мне это нравится!

– Мне завтра рано вставать, – написал я, не желая говорить, что отцу приходится укладывать меня в постель, а сейчас уже поздно и он хочет спать.

– Ладно, – ответила Джоанна. – Может быть, будем друзьями в Фейсбуке, чтобы можно было продолжать разговаривать?

– Хорошо. Давай свяжемся поскорее.

Мы попрощались, и волнение переполняло меня, пока я выключал компьютер и выводил Коджака во двор на последнюю пробежку перед ночным сном. Джоанна была такой дружелюбной. Казалось, я ее заинтересовал, и она явно хотела еще как-нибудь поболтать со мной.

Но потом реальность отрезвила меня. Прямо перед самым Рождеством я познакомился с женщиной, которая мне очень понравилась, и был рад, когда она пригласила меня в театр. Но в театр она пришла со своим бойфрендом, и я чувствовал себя как жалкий пес, которому кинули подачку. Так почему же я снова позволяю себе увлечься? Жизнь уже не раз доказывала мне, что я – не того типа мужчина, которого женщины хотят любить. Меня столько раз отвергали! Если Джоанна желает дружеских отношений со мной, как и все остальные мои знакомые женщины, тогда мне придется удовлетвориться этим.

Вернувшись в дом и укладываясь в постель, я пообещал себе забыть о том, что случилось. От Джоанны меня отделял целый мир, и так оно и будет впредь. Я веду себя глупо, желая того, что не могу иметь, как мне уже не раз показали.

А потом пришло электронное письмо.

«Привет, Мартин, – писала Джоанна. – Я ждала сообщения от тебя, но не получила, поэтому решила сама связаться с тобой. Мне понравилось разговаривать с тобой, так что дай мне знать, если захочешь продолжить».

Что я мог сделать? Ни один мужчина не устоял бы перед таким искушением.

45: Познакомиться с Микки?

– Я хочу кое о чем тебя спросить, – говорит Джоанна. Я смотрю на ее лицо на экране.

Сейчас середина февраля, и мы не прерываем контакта с самого момента знакомства. Сначала около недели мы обменивались вежливыми электронными письмами, постепенно нащупывая путь друг к другу, точно купальщики, которые пробуют воду пальцами ног, прежде чем решиться нырнуть. Но вскоре мы забыли о предосторожностях и начали разговаривать в Интернете каждый вечер. Беседа всегда шла так же легко, как и в первый вечер, и мы не раз обнаруживали, что, пока мы болтали, начался рассвет, а мы еще столь многого не сказали.

Я и представить себе не мог, что возможно такое простое и легкое общение с другим человеком или что разговор с женщиной может быть таким естественным, как у нас с Джоанной. Я хочу знать о ней все, и слова льются из нас потоком, когда мы рассказываем друг другу о своей жизни, о том, что в ней происходило – от пустяковых деталей, вроде любимых песен, и до самых значимых событий в моей жизни в качестве «призрачного мальчика» и смерти отца Джоанны, которого она обожала. Такое впечатление, что нет ничего, чего я не смог бы ей рассказать, потому что Джоанна слушает меня, как никто прежде: она любопытна, забавна и чувствительна, она оптимистка, задает массу вопросов и такая же мечтательница, как я. Мы говорим о мельчайших подробностях прошедшего дня, о наших надеждах на будущее, шутим и смеемся вместе, и я искренне рассказываю ей о самых сокровенных чувствах. Нет нужды прятаться.

Я чувствую, что могу доверять ей. Всякий раз, как она улыбается, моя решимость сторониться романтических чувств чуточку ослабевает, здравый смысл забыт, и я все глубже погружаюсь в этот новый мир. Джоанне 33 года, она на год старше меня. По профессии она социальный работник, как и моя сестра Ким, и живет рядом с ней в Эссексе. Но ее связь с Ким – всего лишь последняя из длинной вереницы вероятных пересечений, которые чуть было не произошли с нами за прошедшие годы. Мы с Джоанной выяснили, что были на одном и том же региональном спортивном чемпионате, когда учились в школе, а когда она была студенткой, однажды даже посещала мой стационар. Между нами столько раз чуть не случалось знакомство, что, когда оно все-таки произошло, оно кажется нам почти неизбежным. Если бы я верил в судьбу, то решил бы, что нам было суждено встретиться.

Теперь, собираясь заговорить, Джоанна вроде бы немного нервничает, и я улыбаюсь в душе. За это короткое время я довольно хорошо изучил ее лицо, и понимаю, когда она довольна, а когда устала, раздражена или сердита. Я час за часом изучаю ее, пока мы разговариваем, и понимаю, что ее лицо – не маска, подобная тем, которые носят некоторые люди: если вглядеться внимательно, то видно, что на нем отражается каждая ее эмоция.

– В конце этого месяца я собираюсь поехать в «Мир Диснея», – говорит она, торопливо выговаривая слова. – И… в общем, я думала об этом всю ночь и теперь просто решила спросить: ты поедешь со мной? Я, наверно, предлагаю это слишком рано, но мне почему-то кажется, что так будет правильно.

Не веря своим ушам, я смотрю на экран. Счастье переполняет меня с каждым произнесенным ею слогом.

– Я знаю, что в твоей жизни еще не было дальних перелетов, но я уверена, что мы сможем найти авиакомпанию, которая возьмется тебя доставить, – говорит она. – Я узнавала насчет билетов, и есть свободные места. Я собираюсь поехать на две недели, но ты можешь остаться там столько, сколько захочешь. Я звонила в отель, где забронировала для себя номер, и узнала, что там две кровати, так что мы сможем жить в нем вместе. Пожалуйста, подумай о том, что я говорю. Не говори «нет» сразу. Я хочу встретиться с тобой, и мне кажется, что ты тоже не против. Пожалуйста, не думай, что деньги – это проблема, и не тревожься насчет работы. Я понимаю, ты, наверное, думаешь, что нельзя вот так вот все бросить, но иногда в жизни просто нужно это делать, как ты считаешь?

Моя рука зависает над клавиатурой. Больше всего меня удивляет то, что я не чувствую ни испуга, ни неуверенности. Я ошарашен, да, но меня наполняет экстаз, а не страх. Она хочет встретиться со мной! Мне не нужно спрашивать себя, хочу ли я поехать. Я хочу встретиться с Джоанной сильнее, чем хотел чего бы то ни было в своей жизни. Но, размышляя, как бы сказать ей об этом, я понимаю, что никаких слов для этого не хватит.

– Я очень хотел бы приехать, – набираю я текст. – Поверь, очень хотел бы.

– Правда?

Она улыбается и явно ждет, что я добавлю что-нибудь еще, но я попросту не могу. Моя голова идет кругом, когда я смотрю на ее лицо на дисплее компьютера.

– Я знаю, что тебе понадобится помощь, и не имею ничего против, – говорит она. – Просто у нас будет шанс встретиться, и я думаю, что нам следует за него ухватиться!

Она смеется. Обожаю, когда она смеется.

– Почему ты хочешь встретиться со мной? – спрашиваю я.

Я должен об этом спросить. Этот вопрос вертится у меня в голове с того самого момента, как она предложила мне принять участие в этом безумном плане.

Она на мгновение умолкает.

– Потому что ты – самый честный человек из всех, кого я встречала, – говорит она. – И еще потому, что, хотя я знаю тебя всего несколько недель, ты делаешь меня счастливой. Ты смешишь меня, ты интересный, ты понимаешь то, что я говорю, как никто никогда не понимал.

Теперь умолкаем мы оба. Я вижу ее изображение, переданное веб-камерой, вижу, как она поднимает ладонь к экрану, и знаю, что она тянется, чтобы коснуться меня через шесть тысяч миль, разделяющих нас.

– Так ты точно собираешься приехать? – спрашивает она.

– Я очень хочу, – отвечаю я. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы встретиться с тобой.

Я смотрю на ее лицо. Я едва могу поверить, что она настолько уверена в жизни, что искренне считает: надо просто купить билет на самолет и встретиться с незнакомым человеком. Джоанна совершенно уверена, что когда-нибудь мы оба найдем любовь, и говорит мне, что мы не можем торопить ее или контролировать, мы должны просто позволить ей разворачиваться так, как она захочет. Она не была сокрушена любовью так часто, как я, и я чувствую, как ее оптимизм заражает меня, овладевает мной, клетка за клеткой, заставляя верить, что возможно все.

– Все случается тогда, когда должно случиться, – говорит мне Джоанна. – Для каждого из нас есть свой план.

Я поднимаю руку, чтобы накрыть ее ладонь на экране передо мной. Как я жажду ощутить присутствие Джоанны рядом с собой! Как переворачивается мое сердце, когда я гляжу на нее и понимаю, что она говорит серьезно и искренне. Она хочет встретиться со мной. Она готова потратить свое время, чтобы узнать меня поближе. Я не могу дождаться этой встречи. Но вначале я должен с ней кое о чем поговорить.

– Я хочу рассказать тебе о своих физических возможностях, – пишу я. – Я хочу, чтобы ты точно понимала, кто я такой.

– Ладно, – отвечает она.

46: Настоящий я

«Я не собираюсь ничего приукрашивать, – пишу я ей в письме. – Я расскажу тебе обо всем, в чем мне требуется помощь, и если ты передумаешь, прочитав это письмо, я не обижусь.

Я ем все и могу самостоятельно есть пищу, нарезанную кусочками, но с ножом и вилкой мне нужно помогать.

Я не могу сам забраться в душ и вылезти из него, но могу сам мыться и вытираться полотенцем, хотя, возможно, попрошу тебя открыть бутылку с шампунем.

Меня нужно брить, потому что я не могу бриться сам, но вполне способен одеться самостоятельно, если мои вещи сложены рядом со мной. А вот застегивать и расстегивать пуговицы и «молнии» и завязывать шнурки я не могу.

Мне нужна помощь, чтобы сесть на унитаз и встать с него, чтобы сесть в машину, выйти из нее и пересесть в коляску.

Я не могу сидеть без поддержки, так что мне нужно к чему-то прислоняться, если я не в своей коляске.

Я способен отталкиваться ногами, передвигая свою коляску по твердому полу, но не по коврам, и хотя в принципе способен перемещаться, отталкиваясь от поверхностей руками, я недостаточно силен, чтобы ехать по дороге или тротуару, если передвигаюсь в своем механическом кресле.

Кажется, все основное написал. Ах да, еще я пью через соломинку».

Бросаю последний взгляд на экран. Мое сердцебиение ускоряется, когда я нажимаю кнопку отправки. Гадаю, уж не сошел ли я с ума, изложив все это так грубо, в черно-белых тонах. Но я хочу быть абсолютно честен с Джоанной, потому что мне не нужна сиделка или женщина, которая будет меня жалеть. Мне не нужна мечтательница, чья фантазия разлетится в клочья под ударом реальности; мне не нужен человек, который будет меня спасать, или женщина, любящая меня вопреки моему несовершенному телу. Я хочу, чтобы меня любили таким, каков я есть, и Джоанна должна знать обо мне все. Хоть я и боюсь рассказывать ей все это, я почему-то уверен, что она не будет против. Не могу объяснить, почему. Я просто знаю, что это так.

На следующее утро я получаю ответ на свое сообщение.

«Все это совершенно не важно, – пишет Джоанна. – Будем справляться по ходу дела».

Чувство, возникшее во мне, подобно умиротворению, которое наступает, когда последний лист падает с дерева в осеннем лесу. Все затихло. Всю свою прежнюю жизнь я прожил, как чье-то бремя. Она же заставляет меня почувствовать себя невесомым.

47: Львиное сердце

Каким образом Джоанна стала такой бесстрашной? Я снова и снова задавался этим вопросом в дни, которые прошли с тех пор, как она одна вылетела в Америку, поскольку я не смог вовремя получить визу, чтобы встретиться там с ней. Мы оба горько разочарованы, но, по крайней мере, теперь знаем, что наша встреча – вопрос не «если», но «когда».

Пока же я учусь обходить острые углы, приноравливаясь к той неожиданной форме, которую ныне обретает моя жизнь. До недавнего времени мое существование было полно прямых углов и аккуратных граней – результат порядка и рутины. Но внезапно моя жизнь наполнилась неожиданными кривыми и того рода хаосом, который, как я теперь понимаю, способен внести другой человек. Джоанна переворачивает с ног на голову все, что я научился принимать и ожидать. Я смирился с тем, что веду серьезную жизнь, заполненную работой и учебой, – и вдруг она заставляет меня смеяться до слез. Я полагал, что никогда не смогу найти женщину, которая меня полюбит, а теперь начинаю надеяться, что нашел ее. Обычно я крайне осторожен и вдумчив, но Джоанна делает меня безрассудным. Она не замечает барьеров, но видит возможности; она совершенно ничего не боится, и я тоже начинаю проникаться этим бесстрашием.

Она рассказала мне, что друг ее детства научил ее видеть дальше тела после того, как его парализовало от шеи и ниже.

Ему было немногим больше 20 лет, и после того вечера, когда машина, в которой он ехал, столкнулась с поездом, он мог бы решить, что его жизнь не имеет смысла. Но он вместо этого вознамерился стать фермером, как и его отец. Сегодня он женат и управляет фермой, раскинувшейся на тысячи акров.

– Пусть он не способен самостоятельно пить чай, зато умеет управлять фермой, потому что он может говорить, и это все, что ему нужно, – рассказывала мне Джоанна. – Кроме того, он намного счастливее, чем большинство людей, которых я знаю.

Но я полагаю, что корни ее бесстрашия тянутся гораздо дальше – в детство, проведенное в глуши Южной Африки, здешняя свобода, сущность этой земли впиталась в Джоанну. И если выбирать одного человека, на которого можно было бы возложить ответственность за ее храбрость, думаю, это будет ее отец, Ат ван Вик. Он тоже был фермером, и с того момента, как три его дочери и сын достаточно повзрослели, чтобы позаботиться о себе, он предоставил им полную свободу на своих землях.

– Всегда следует стараться делать дело до тех пор, пока не кончатся силы, – говорил он своим детям, – вместо того чтобы сказать «нет» и даже не попытаться.

Поэтому Джоанна, ее сестры и брат еще в ранней юности научились пользоваться оружием, наслаждаясь полной свободой на той земле, на которой фермерствовал их отец. Когда у Ата в 36 лет случился инфаркт, первое, что он сделал, выйдя из больницы, где ему сделали операцию шунтирования, – набросил петлю аркана на самую высокую ветку дерева, до которой смог достать, и соорудил качели для своих детей. Они висели высоко над руслом ручья.

– А еще выше сумеешь раскачаться? – с удовольствием спрашивал он, когда они взмывали в воздух над его головой.

Ат знал, что приблизился к смерти на несколько десятилетий раньше, чем «положено» по возрасту, но не собирался позволить ей запугать себя, не собирался трястись над самим собой или своими детьми. Так что, когда он повез их на побережье, чтобы они увидели море, Ат позволил им плавать в волнах. Он постоянно приглядывал за ними, но при этом дал им возможность испытать и воду, и самих себя. Когда они ездили в буш выслеживать дичь, он позволял Джоанне, ее сестрам и брату сидеть в кузове открытого грузовика.

– Я остановлюсь и подберу их, когда они вывалятся, но не раньше, – сказал он матери одной из подруг Джоанны, когда та сделала ему замечание, сказав, что детям небезопасно так путешествовать.

Самые драгоценные воспоминания Джоанны связаны с каникулами, которые она вместе с семьей каждый год проводила на ферме на окраине национального парка Крюгера. Ферма принадлежала лучшему другу ее отца. В эти драгоценные недели Джоанна вместе со своими сестрами и братом рыскали по бушу, выслеживая львов, антилоп гну, слонов и импал, усваивая бесценные уроки, касающиеся дикой природы и самих себя.

Первым пришло смирение – в результате понимания, насколько мало на самом деле значат человеческие желания: слоны, идущие знакомой тропой на водопой, затопчут людей, если те преградят им путь, а рой диких пчел не потерпит воришку, чей палец тянется к сладкому меду. Какими бы важными мы себя ни считали, мы – всего лишь часть вечного цикла природы.

Затем они научились быть настороже каждое мгновение, обнаружив, что львы становятся почти невидимыми, ложась в длинные буйные травы буша на дневной отдых. Дети должны были быть постоянно бдительны, следить за каждым своим шагом, чтобы нечаянно не наткнуться на дремлющий прайд.

И наконец, они усвоили искусство храбрости и способы его применения. Они узнали, что, столкнувшись с разъяренным слоном, нужно бежать как можно быстрее, но если на тебя надвигается лев, следует застыть на месте неподвижно, чтобы обманом заставить большую кошку поверить, что ты – добыча, не стоящая трудов.

Таковы были уроки, которые Джоанна усвоила еще ребенком, и это бесстрашие одарило ее свободой духа, о существовании которой я доныне даже не подозревал. Но мало-помалу она начинает передавать эту свободу мне, и я чувствую себя так, словно душа моя воспаряет.

48: Я говорю ей…

Вчера вечером я написал ей: «Не могу перестать о тебе думать. Я тебя люблю. Я должен был тебе об этом сказать».

Как я это понял? Не могу сказать точно, но нечто, отличающееся от логики и здравого смысла, говорит мне, что это так. Я знаю ее всего несколько недель, однако уверен, что теперь она навсегда стала частью моей жизни.

«Любовь моя, – пишет мне на следующее утро Джоанна. – Знаешь, как давно я хотела начать письмо к тебе с этих слов? Но до сих пор у меня не было возможности сделать это. Какой счастливой ты меня делаешь! Я люблю тебя почти до боли».

Сердце мое перестает биться, когда я читаю эти слова.

«Я понимаю, это безумие, ведь мы еще даже не встречались, – пишу я. – Но я уверен в тебе так, как никогда ни в чем не был уверен».

«Я понимаю, – пишет она мне. – Мне приходится постоянно напоминать себе, что все это происходит на самом деле, потому что порой я никак не могу поверить, что действительно испытываю эти чувства. Как это возможно? Я никогда не предполагала, что такие чувства возможны для меня, и они меня чуть ли не пугают. Я как будто больше не могу контролировать свои эмоции».

«Да, сколько бы раз я ни спрашивал себя, не сошел ли я с ума, я знаю, что мне это все равно, – пишу я ей. – Я люблю тебя. Все очень просто».

Мы разговариваем торопливо, слова в письмах летают туда и обратно, текстовые сообщения мечутся по линиям Интернета, а мы пытаемся осмыслить свои переживания.

«Но как ты можешь быть уверен в своих чувствах, если мы с тобой еще не встречались?» – спрашивает Джоанна.

«Потому что я ощущаю это физически, каждой своей клеткой, – отвечаю я ей. – Мое сердце сжимается, когда я говорю тебе эти слова. Я знаю, что во многих отношениях это может казаться бессмыслицей, но у меня такое ощущение, будто мы связаны. Ты принимаешь меня больше, чем любой другой человек в мире».

«У меня тоже такое чувство, будто я сошла с ума, – пишет она. – Мне хочется время от времени себя ущипнуть, чтобы убедиться, что это не сон, потому что я по уши влюблена в мужчину, с которым еще даже ни разу не виделась, и все же мне кажется, что я знаю тебя много лет».

Я понимаю, почему нам приходится задавать вопросы об урагане, который без предупреждения ворвался в нашу жизнь. Когда твой мир мгновенно становится совершенно иным, это дезориентирует. Но любовь не подчиняется логике, и наши фантомные сомнения легко развеиваются. За эти годы я не раз слышал, что, когда встречаешь подходящего человека, видишь это сразу, и теперь я понимаю, что люди имеют в виду. Это чувство не похоже ни на одно из тех, которые я когда-либо знал.

49: Сахар и соль

Я растворяюсь в Джоанне, когда мы с ней вместе грезим наяву.

«Я хочу танцевать с тобой», – пишу я ей.

Мы пишем картины словами, рассказывая друг другу обо всем том, чем мы будем заниматься, когда наконец встретимся. Теперь, не считая рабочих часов, мы постоянно поддерживаем онлайн-контакт. Наши дни приобрели определенный ритм, общий для нас обоих.

И хоть мы и находимся в разных полушариях планеты, разница во времени между Южной Африкой и Англией составляет лишь пару часов. Благодаря этому я могу разбудить Джоанну утром коротким сообщением, поболтать с ней, прежде чем отправиться на работу, и в течение дня послать ей пару писем, а весь вечер мы проводим в Интернете вместе. Мы не выключаем компьютеры даже тогда, когда кому-то из нас нужно поесть или ответить на телефонный звонок. Если Джоанна звонит мне вечером, чтобы пожелать спокойной ночи, я разговариваю с ней, используя биперы на телефоне для ответов «нет» и «да», чтобы мы могли еще раз поговорить друг с другом.

Наша тяга друг к другу так сильна, что недавно я решил посылать ей SMS, проснувшись среди ночи, зная, что она в это время должна ехать домой, проведя вечер с друзьями.

«Ты меня только что разбудила», – в шутку написал я, а пару секунд спустя получил ответное сообщение.

«Ты не поверишь, – писала в ответ Джоанна, – но я сейчас, открывая дверь, уронила связку ключей и подумала, что, должно быть, разбудила тебя, и только потом поняла, что этого никак не могло случиться».

Как-то раз у меня ни с того ни с сего разболелась правая рука, и я рассказал Джоанне, что не понимаю, в чем причина боли.

– Это я сегодня ударила правую руку! – смеясь, сказала она в ответ.

Я не могу дать объяснение таким вещам, но мне нет нужды задаваться вопросами по поводу таинственных совпадений, коль скоро я могу сосредоточиться на том, что реально. Сейчас апрель 2008 года, и я забронировал авиабилеты в Великобританию на начало июня. Еще каких-нибудь восемь недель – и мы с Джоанной будем вместе, а тогда уж сможем решить, что будет с нами дальше. Мы уже знаем, что любим друг друга, и это означает, что у нас нет иного выбора, кроме как найти способ быть вместе.

Мои родители пребывают в тихой панике. Даст ли авиакомпания согласие везти меня так далеко? Кто будет кормить меня с крохотной тарелочки, которую мне дадут, кто будет поддерживать меня в кресле, чтобы я не ударился головой, когда сила гравитации толкнет меня вперед при приземлении, поскольку я недостаточно хорошо удерживаю равновесие, чтобы ей сопротивляться? Но хотя от их вопросов воздух вокруг меня звенит, я напоминаю себе об обещании, данном самому себе: обрести независимость. Мне 32 года. Прошло почти 7 лет с моего первого тестирования, я многому научился. Пора. Я больше не должен бояться.

Однако как бы ни были мы с Джоанной уверены, мы понимаем, что нам придется вести наш союз через рифы и мели опасений других людей, если мы хотим, чтобы он выжил.

По мере того как недели превращаются в месяцы, становится все очевидней, что некоторые знакомые подозревают, будто наши чувства – роман, который мы пишем вместе, не позволяя неудобствам приземленной реальности разрушить наш замысел. Они думают, что реальность не поддержит эту иллюзию, и я способен понять их скептицизм: мы ни разу не встречались, наши жизни совершенно различны, и во всем этом нет даже толики здравого смысла. И бывают моменты, когда я всей душой желаю, чтобы Джоанне не приходилось испытывать боль, причиняемую благими намерениями других людей. Хотя я сам к ней привык, я сделал бы что угодно, чтобы защитить ее от этой боли.

– Что случилось? – спросил я ее как-то вечером.

Ее лицо было менее выразительным, чем обычно. Оно словно потухло.

– У меня был ужасный вечер, – ответила она.

– Почему?

– Я встречалась с подругами, и мне так хотелось поговорить с ними о тебе. Но они просто не желали слушать! Они только и делали, что спрашивали, хорошо ли я понимаю, насколько ты уязвим. Они считают, что я поступаю жестоко, заставляя тебя поверить, что у нас может быть общее будущее.

Голос ее печально дрогнул.

– Это было ужасно, – призналась она. – Я не могла ничего им ответить, потому что боялась, что вообще не смогу говорить.

– Мне так жаль!

– Ты не виноват. Но я не понимаю, почему мои подруги вообще говорят мне такие вещи. Они что, совсем меня не знают? Словно я ребенок, которому нельзя доверять.

– Мне хорошо знакомо это чувство.

Ее лицо на мгновение посветлело, а потом снова стало печальным.

– Это заставляет меня гадать, что будут думать окружающие, встречая нас, – говорит она. – Меня расстраивает мысль о том, что единственное, что они будут видеть, – это твою инвалидную коляску. Это так неправильно! Мои подруги даже не упомянули о том факте, что мы с тобой еще не встречались. Больше всего их беспокоило то, что значит менее всего.

– Так часто бывает, – пишу я. – Люди забывают обо всем, за исключением того факта, что я не могу ходить.

– Я знаю, – сказала она печально. – Но так не должно быть.

Пока Джоанна говорила, меня преследовало желание дотянуться до нее, коснуться ее, приласкать и уверить, что мы докажем окружающим, что они не правы.

Мне хотелось бы найти какой-то способ показать ей, насколько я уверен, что так и будет. В конце концов, любовь – это одна из форм веры. Я знаю, что наша любовь реальна, и я верю в нее полностью.

– Людям придется научиться иметь с нами дело, потому что наши чувства таковы, каковы они есть, и мы их изменить не можем, – сказал я ей.

– Думаешь, они захотят?

– Да.

Она на мгновение умолкла.

– Мне просто очень грустно понимать, что я больше не смогу разговаривать о тебе со своими подругами. Такое ощущение, что я больше никогда не смогу доверить им самую драгоценную вещь в своей жизни.

– Может быть, со временем и сможешь. Возможно, потом они будут думать иначе, когда увидят, что мы остаемся вместе, что бы ни случилось.

Она улыбнулась мне.

– Возможно, миленький мой, – нежно проговорила она.

Так меня теперь зовут: миленький мой, любовь моя.

Конечно, мы сталкиваемся с препятствиями. Поскольку находимся на разных континентах и разговариваем исключительно по телефону и через Интернет, а не лицом к лицу, это провоцирует недопонимание, так что мы начали создавать правила. Первое – всегда быть абсолютно честными друг с другом; а второе – решать проблемы вместе.

«Еды без соли не бывает», – говорят южноафриканские матери своим детям, стараясь дать им понять, что ничто на свете не совершенно, когда они прибегают домой с плачем, жалуясь на несправедливость товарищей по играм.

Мы с Джоанной знаем это, и препятствия, с которыми мы сталкиваемся – будь то сомнения других людей или нежелание авиакомпаний везти меня в Соединенное Королевство, – помогают нам сплачиваться. Чтобы забронировать рейс на Лондон, мне нужны были медицинская страховка и разрешения, заполненные формы и записки от врачей. Но Джоанна, так же как и я, была полна решимости и сознания, что нас не победить. Было такое ощущение, что мы бросили вызов всему миру и выиграли, когда однажды утром она позвонила мне на работу.

– Авиакомпания согласилась везти тебя! – услышал я ее слова. – Ты летишь в Великобританию.

Это была гигантская победа. Но есть и другие, менее значительные проблемы, которые мы тоже учимся преодолевать вместе.

– До меня дошло, что я никогда не услышу, как ты произносишь мое имя, – сказала мне как-то вечером Джоанна.

Мы прежде никогда не поднимали эту тему, но я слышал боль в ее голосе, когда она произносила эти слова.

– Мне так грустно сознавать, что я никогда не услышу слов «я тебя люблю», – говорила она. – И хотя я не представляю, почему вообще об этом думаю, но почему-то не могу отделаться от этой мысли. Такое ощущение, что я чего-то лишилась, хоть и не понимаю, чего именно.

Я жаждал утешить ее, но поначалу не знал как. Спустя столько лет немоты я воспринимаю ее почти как должное и давным-давно перестал печалиться из-за отсутствия голоса. Но я понимал, что Джоанна оплакивает нечто драгоценное для нее. Спустя несколько дней мы разговаривали в Интернете, и я начал нажимать клавиши на своем компьютере, чтобы активировать коммуникационную систему. Я редко пользуюсь ею в разговорах с Джоанной, потому что теперь мои руки стали достаточно сильны, чтобы набирать текст на клавиатуре, а с нашей телефонной интернет-линией мой компьютер несовместим. Но с тех самых пор, как она заговорила о том, что ей хочется услышать мой голос, я трудился, стараясь кое-что для нее сделать.

– Послушай, – написал я, – есть кое-что, что я хочу тебе сказать.

Она умолкла, я нажал последнюю клавишу на компьютерной клавиатуре, лежавшей передо мной.

– Джоанна, – произнес голос.

Это был «Идеальный Пол», и он произнес имя Джоанны точно так, как я научил его, потратив не один час, чтобы разобраться с произношением согласных и гласных. Теперь «Идеальный Пол» выговаривает ее имя не на английский манер, а так, как произносят в африкаанс – именно так, как она привыкла слышать.

– Я люблю тебя, – сказал «Идеальный Пол».

Джоанна улыбнулась, а потом рассмеялась.

– Спасибо!

Не так давно я послал ей в конверте фотографию своих ладоней, поскольку она не раз говорила мне, как ей хочется к ним прикоснуться.

– Теперь ты у меня с собой, – сказала она с улыбкой с другой стороны мира.

Действительно, в любой жизни достаточно и соли, и сахара. Надеюсь, мы всегда будем делить на двоих и то и другое.

50: Падение в любовь

Какое верное английское выражение для влюбленности – «упасть в любовь»! Мы не входим в нее плавно, не проскальзываем, не вваливаемся в нее, спотыкаясь. Мы действительно падаем очертя голову, словно шагаем вперед с края утеса с другим человеком, пробуя вместе летать. Пусть любовь иррациональна, но мы делаем выбор – рискнуть всем. Я понимаю, что наши отношения с Джоанной сродни азартной игре, потому что пока мы не встретились вживую, всегда остается доля сомнения, пусть и крохотная. Но главный урок, который я усвоил благодаря ей: жизнь – это умение воспользоваться шансом, даже если тебе страшно.

Примерно через неделю после нашего знакомства я принял решение позволить себе влюбиться в Джоанну. Она прислала мне письмо, и я как раз собирался ответить, но вдруг остановил себя.

«Неужели я вновь собираюсь рискнуть своим сердцем? – думал я. – Неужели я вновь собираюсь сыграть в эту игру?»

Я знал ответ на этот вопрос еще прежде, чем задал его, потому что, в конце-то концов, ставкой в этой игре был приз, которого я желал больше всего на свете. Я знал, что следует делать. Но я пообещал себе, что, если собираюсь найти настоящую любовь, такую, что сможет перенести шторма, которые неизбежно влечет за собой совместная жизнь, мне не стоит притворяться тем, кем я не являюсь. Я хотел быть абсолютно честным с Джоанной, что бы мы ни обсуждали, – будь то насилие, которое я перенес, мои потребности в уходе или страстное желание заниматься любовью с женщиной, – я не мог позволить страху заставить меня скрываться.

Иногда я смело говорил ей об этих вещах, а порой ужас перед перспективой быть отвергнутым преследовал меня жутким призраком, но я заставлял себя продолжать. Все, чему я научился, начиная с того дня, когда меня привезли в кабинет и попросили сфокусировать взгляд на картинке с изображением мяча, подготовило меня к тому, чтобы я мог ныне рискнуть своим сердцем. Эти уроки порой были болезненны, но опыт, ошибки и развитие научили меня тому, что жизнь нельзя воспринимать со стороны, как некий научный проект. Ею нужно жить, а я чересчур долго пытался держать ее под рациональным контролем, хороня себя в работе и учебе.

Теперь я понимаю, почему так случилось. Долгое время я не понимал, как быть в этом мире. Он вгонял меня в растерянность, дезориентировал, и во многих отношениях я был подобен ребенку. Я тогда верил, что добро и зло – это черное и белое, точь-в-точь как я видел по телевизору в течение стольких лет, и я говорил правду такой, какой я ее видел. Но до меня быстро дошло, что люди не всегда хотят слышать правду. То, что кажется правильным, не всегда именно таким и является. Однако это было непросто, потому что б?льшая часть того, чему мне предстояло научиться, незримо и невыразимо словами.

Труднее всего было разобраться в сложной сети манер и иерархий, в которой прекрасно ориентировались мои коллеги. Я знал, что понимание этих правил поможет мне во многом, но поначалу мне было страшно даже пробовать, поскольку я боялся совершить ошибку. Вместо того чтобы высказываться на наших встречах, используя те слова, которые я часами вводил в свой компьютер на случай, если они мне понадобятся, я продолжал молчать. И вместо того, чтобы открыто разговаривать с коллегами, которых знал не очень хорошо, я тоже предпочитал молчать. Когда одна из них сказала мне, что просто «нянчит» меня, я уставился на нее пустым взглядом, потому что не знал, что сказать в ответ.

Но постепенно я научился доверять собственным суждениям – даже если они порой оказываются неверными – и осознал, что жизнь пишется разными оттенками, а не черно-белыми красками. Еще я научился рисковать, и это самое главное, потому что я никогда не рисковал, прежде чем научился общаться. Но мне пришлось это сделать, когда я начал работать, потому что мне стало ясно, что я не смогу продвинуться по карьерной лестнице, если не сделаю этого. Поэтому я тратил на работу дополнительные часы, помалкивал, когда мне давали задания, которых я не понимал, и глушил свое разочарование, когда моих коллег хвалили за работу, в которую и я внес свой вклад. С другой стороны, я встречал очень многих людей, которые помогали мне, направляли меня, выслушивали и поощряли, когда я сомневался в себе.

Невозможно даже описать, насколько трудно мне порой бывало верить в себя. Когда я сидел, пытаясь разрешить сложную компьютерную проблему, призраки всех тех лет, когда ко мне относились как к идиоту, преследовали меня. Начав работать, я осознал, насколько глубоко за все годы, проведенные в интернатах, в меня въелась потребность в привычности и рутине. Я отчаянно жаждал двигаться вперед, но временами казался самому себе потерянным, погрязшим в сомнениях в себе, и расслабиться было невозможно.

Вероятно, именно эта любовь к рутине являлась причиной того, что мне было так трудно уходить с рабочего места после его получения – будь то моя первая работа в центре здоровья, где я занимался фотокопированием и разбором документов, или в коммуникационном центре, где мне дали шанс проявить себя. На каждом из этих рабочих мест я чувствовал себя защищенным, и мне было нелегко отказываться от этого чувства.

Когда я перешел на полный рабочий день в научно-исследовательском институте, где и тружусь по сей день, эта работа, во многом нервная, тоже заставила меня привыкать к свободе, потому что я внезапно оказался в среде, где рабочая нагрузка может непредсказуемо варьировать, а дедлайны переносятся без предупреждения. Поначалу я был ошарашен тем, что меня окружают люди, обладающие профессиональной квалификацией, образованием и опытом, в то время как я сам научился читать и писать в возрасте 28 лет и узнал б?льшую часть того, что знаю о компьютерах, сидя в одиночестве за своим рабочим столом. Я был уверен, что не смогу держаться вровень со своими коллегами, не то что состязаться с ними.

Однако постепенно я осознал, что не важно, как ты попал на свое место, если ты заслуживаешь того, чтобы на нем находиться. С течением времени моя уверенность росла, и я понял, что коллеги мне доверяют. Не имело значения, что я самоучка, потому что жизнь – это система сдержек и противовесов, маленьких побед и маленьких поражений. Я много лет мечтал, чтобы со мной что-то происходило, чтобы события вели мою жизнь в неожиданном направлении. Хотя я чувствовал себя дезориентированным, когда это начало случаться каждый день, каждую неделю или месяц, я понял, что такова и есть жизнь – непредсказуемая, неконтролируемая и волнующая.

Я по-прежнему оставался во многом отстраненным от нее, потому что мне никогда не предоставлялась возможность узнать другого человека целиком, ощутить с ним такую связь, которая возникает лишь тогда, когда влюбляешься. Потом я встретил Джоанну, и вот теперь готов воспользоваться своим величайшим шансом вместе с ней. Впервые в жизни мне все равно, что думают другие, я не беспокоюсь о том, чтобы блюсти приличия или создавать хорошее впечатление. Я не боюсь разочаровать кого-то или сделать работу недостаточно хорошо. Я то и дело старался оправдывать себя с тех самых пор, как начал общаться благодаря работе и учебе, – учась и стремясь к достижениям. Но мне не приходится искать оправданий в общении с Джоанной.

Не так давно я сказал ей, что хочу, чтобы она точно узнала, как я выгляжу, прежде чем я приеду в Англию. Сидя перед компьютером, я держал в правой руке камеру. Вначале я показал ей свое лицо, затем руки и свободную хлопчатобумажную футболку, обтягивающую мою грудь, потом направил камеру назад, чтобы она могла увидеть ту коляску, в которой я сижу каждый день. Конечно, она видела ее и раньше, но теперь я направил камеру на себя и показал ей все доселе скрытые подробности. Джоанна тихонько рассмеялась, когда я направил камеру на металлические пластины, поддерживающие мои босые ноги.

– Хоббичьи пальчики! – проговорила она со смешком.

Но, как ни искал я в ее лице признаков страха или смущения, я не нашел их. Прожив целую жизнь под такими взглядами, я распознаю? их в одно мгновение, но на лице Джоанны не было ничего, кроме улыбки.

– Ты красивый, – нежно сказала она.

Именно ее вера в меня говорит мне, что я прав, желая рискнуть ради нее всем.

51: Восхождение

Я смотрю на песчаную дюну перед собой. Она поблескивает в солнечном свете.

– Ты готов? – спрашивает мой брат Дэвид.

Я киваю.

Мы на каникулах в Намибии. Моя мама родилась здесь, и мы отправились знакомиться со страной, где она выросла, после того как Ким приехала в отпуск из Великобритании. Я смотрю на дюну и гадаю, как мне по ней взобраться: высота ее составляет более сотни метров. Мама и папа ушли побродить по окрестностям, а я сказал Дэвиду, что хочу подняться на вершину дюны. Удивление мелькнуло на его лице, а потом он вылез из машины, выгрузил из багажника мою коляску и помог мне пересесть в нее, прежде чем начать толкать ее по песку. И вот теперь я смотрю на дюну, вздымающуюся передо мной. Я хочу отправить Джоанне горсточку песка с ее вершины. Эта дюна – одна из самых высоких в мире, а пустыня – одно из ее любимых мест.

– Тишина там настолько полная, что понимаешь, что никогда не слышал ничего подобного, пока не попадешь туда, – рассказывала она мне. – И ландшафт настолько огромен, что меняется с каждым часом дня. Даже песок там мягче, чем все, чего ты до сих пор касался.

Вот почему я хочу запечатать в бутылку горсточку песка с вершины дюны и отослать ее в Британию вместе с Ким – как напоминание обо мне и о тех поездках, в которых она бывала в пустыне вместе со своими родными. Жара накатывает волнами, и я смотрю, как взобравшиеся на вершину дюны люди сбегают с нее. Они хохочут и вопят, скатываясь вниз после долгого подъема.

– Как же мы это сделаем? – спрашивает мой брат.

Я и сам точно не знаю. Дэвид подхватывает меня под правую руку и помогает встать на ноги, а потом я падаю на колени в песок. Ползти я не могу, поэтому брат тащит меня вперед, а я пытаюсь помогать ему, отталкиваясь свободной рукой от песка. Мы начинаем медленно взбираться вверх по дюне, а люди, спускающиеся с нее, чтобы выпить в тени чего-нибудь освежающего, смотрят на нас в изумлении. Сейчас почти полдень – позднее время для подобных упражнений. Песок настолько горячий и сыпучий, что разъезжается под ногами, и мне приходится выкапываться из него, прежде чем продолжить путь. Нам следовало прийти сюда на рассвете, когда он прохладнее и плотнее.

Солнце жарит вовсю, Дэвид тащит меня вверх. Во время подъема мы оба начинаем потеть – он тянет, я упираюсь локтем в песок и отталкиваюсь от него, чтобы брату было не так тяжело. Чем ближе мы подбираемся к вершине, тем круче становится подъем.

– Ты действительно хочешь проделать весь этот путь наверх? – спрашивает Дэвид, когда мы останавливаемся передохнуть.

Он смотрит вверх, и я прослеживаю его взгляд. Я должен добраться до вершины. Точно дикарь из первобытного племени, который пытается пляской вызвать дождь, я должен убедить небеса улыбнуться мне и доказать Джоанне, что нет барьеров, которые я не преодолею ради нее, – пусть даже таким барьером служит мое собственное тело. Это будет последним подтверждением тому, что теперь она – часть меня. И я должен показать ей, что она делает меня способным на большее, чем когда-либо считал возможным.

Дэвид недовольно вздыхает, я улыбаюсь ему, и мы вновь начинаем взбираться вверх, метр за метром. Песок повсюду – в наших волосах, на губах, в глазах, – и свет, отраженный дюной, слепит глаза.

– Не останавливайся! – произносит внутренний голос. – Ты уже почти добрался.

Я бросаю взгляд вниз. Ким поднимается вслед за нами. Далеко внизу я вижу родителей, стоящих у машины и глядящих на нас троих. Они машут нам руками, когда замечают мой взгляд.

– Идем, – говорит Дэвид.

Мы взбираемся на дюну уже 45 минут. Люди, начавшие путь вместе с нами, давным-давно спустились с нее. Нам предстоит еще одно последнее усилие, чтобы добраться до вершины. Теперь уже она совсем рядом. Я снова думаю о Джоанне, зарываясь локтем в песок и толкая себя вперед и вверх. Мало-помалу я пробираюсь к вершине. Над головой лазурно-голубое небо. В горле пересохло. Сердце неистово бьется от напряжения, и я слышу, как тяжело дышит Дэвид, в последний раз с усилием подтаскивая меня. И вдруг мы останавливаемся.

Мы добрались до вершины песчаной горы, и Ким садится отдохнуть рядом с нами. Никто из нас не произносит ни слова, мы пытаемся восстановить дыхание. Внизу под нами простирается пустыня, похожая на бескрайнее море. Ким прислоняется ко мне. У нее в руке стеклянная бутылка. Я смотрю, как она открывает ее, а потом передает мне. Я погружаю ее в песок.

52: Билет

Сам не знаю, что больнее обжигает гортань, когда я смотрю на компьютерный экран, – гнев или разочарование? Через десять дней я должен лететь в Великобританию и сейчас сижу на работе. Я только что получил письмо от турагента, с которым связался, чтобы расспросить о квоте на рейсы в Канаду. Через три месяца я должен присутствовать там на конференции и попросил сопровождать меня Джоанну, а не мать и отца, которые всегда помогали мне раньше. Турагент спрашивает, с кем я все-таки хочу ехать в Канаду – с матерью или подругой? Очевидно, мама сняла трубку, когда он позвонил, чтобы сообщить мне какую-то информацию, и сказала ему, что она сама собирается бронировать билеты. Я знаю, о чем она думает.

– У Ким была подруга, которая познакомилась с парнем в Интернете и решила, что по уши влюблена в него, – несколько дней назад говорила мама. – Но потом она встретилась с этим человеком лично и осознала, что между ними нет ничего общего. Так часто случается, как я слышала.

Несколько мгновений я медлю, недоумевая, как заставить мать понять, что я отдаю себе отчет. Это все равно что пытаться убедить дальтоника, что небо голубое, когда он уверен, что оно зеленое.

– Мы с Джоанной знаем друг друга очень хорошо, – вывожу я на своей алфавитной доске. – Мы уверены в своих чувствах. Когда мы встретимся, все будет хорошо.

Мама вздыхает.

– Надеюсь, что так, – ради тебя, Мартин, – говорит она. – Очень надеюсь…

Я понимаю ее опасения. Ее ребенок расправляет крылышки на два десятилетия позже, чем ему полагалось это сделать. Она так долго ждала этого момента, и теперь, когда он настал, это ее пугает. Я задержался в детстве почти на всю жизнь: сначала как призрачный мальчик, да и потом родители участвовали в каждом шаге моего прогресса.

Им трудно представить себе, как я лечу в другое полушарие без них, и я их понимаю, потому что у меня это тоже вызывает опасения.

Самостоятельно я совершил лишь один недолгий перелет по стране; теперь же мне предстоит в одиночку пересечь океаны, чтобы увидеться с Джоанной, и приходится принимать в расчет множество практических соображений. Я понимаю, что родители желают обеспечить мою безопасность, но ведь я не смогу провести остаток своей жизни, завися от их ожиданий и страхов. В какой-то момент мне придется прыгнуть в неведомое без них.

«Привет, любовь моя!»

Сообщение от Джоанны появляется на моем экране. Я послал ей SMS несколько минут назад, написав, что нам нужно поговорить.

«Слава богу, что ты на месте, – набираю я в ответ. – Мне нужно кое-что тебе рассказать».

Я рассказываю ей, что сделала моя мать, и поясняю, как трудно будет убедить ее не делать того, что, как она считает, принесет наибольшее благо.

«Но почему твоя мама вообще в это вмешивается?» – пишет Джоанна, когда я заканчиваю объяснения.

«Потому что она выяснила, что я собираюсь бронировать рейсы, и говорит, что боится, что цены поднимутся, если не сделать это как можно скорее», – отвечаю я.

Мне нет нужды упоминать, что мама волнуется и потому, что мы с Джоанной можем расстаться во время моей поездки в Англию и в результате у меня окажется на руках бесполезный билет на самолет в Канаду.

«Но разве ты не можешь ее остановить? – пишет Джоанна. – Не можешь сказать ей, что мы организуем это вместе?»

«Постараюсь, но не уверен, что она станет слушать».

«Ей придется!»

На какое-то время мой экран пустеет.

«Я начинаю злиться, – в конце концов пишет Джоанна. – Я не понимаю, зачем твоя мать вообще в это лезет. Разве не ты должен решать этот вопрос? Если тебе понадобится помощь с чем-нибудь, я могу сама тебе помочь».

Как мне хочется объяснить ей это, заставить ее понять, что все не так просто! До этого момента мы всегда понимали друг друга, но я начинаю бояться, что тут мы впервые не достигнем взаимопонимания.

«Все это меня ужасно злит, – пишет она. – Почему ты просто не можешь попросить ее не вмешиваться?»

Сейчас мы ближе, чем когда-либо прежде, подошли к разладу и ссоре, и я ощущаю страх. Как смогу я объясниться с девушкой, которая в одиночку плавала в океане? Как мне добиться от нее понимания, если наш жизненный опыт настолько разнится?

«Мои родители – люди, которые поднимают меня с постели по утрам, – пишу я. – Они же помогают мне одеваться, кормят меня завтраком, купают меня, возят меня на работу и забирают после нее.

Что бы я делал, если бы рассердил их настолько, что они не захотели бы больше заниматься всем этим? Я, конечно, уверен, что этого не случится, потому что они меня любят и никогда не сделают ничего, что мне навредит.

Но вера не всегда означает отсутствие опасений, а когда всю жизнь сидишь в инвалидном кресле, нуждаешься в людях в такой степени, в какой не нуждаются в них те, кто не прикован к коляске».

Пару секунд на моем экране пусто. Потом на нем возникают пять слов от Джоанны: «Прости меня, пожалуйста, любовь моя».

Мы договариваемся пообщаться сегодня вечером, но вначале я хочу переговорить с отцом, поэтому отсылаю ему электронное письмо с просьбой побеседовать с матерью и вступиться за меня. Однако ничего не происходит вплоть до того момента, когда мы вечером усаживаемся ужинать.

– Я должен поговорить с вами обоими, – пишу я с помощью алфавитной доски. – Это важно.

Родители смотрят на меня. Сердце колотится о грудную клетку. Я должен быть абсолютно откровенен с ними, если хочу, чтобы они поняли, как все это важно для меня.

– Я еду в Канаду с Джоанной, – говорю я. – Она будет помогать мне в этой поездке, потому что я этого хочу.

Моя мать явно хочет что-то сказать, и я молюсь о том, чтобы она помолчала немного, чтобы позволить мне закончить мою речь.

– Я знаю, что вы не считаете это хорошей идеей, но пора вам начать мне доверять, – говорю я им. – Я должен иметь возможность принимать собственные решения и совершать собственные ошибки. Вы не сможете защищать меня вечно, и я так уверен в том, что мы с Джоанной справимся с этой работой, как никогда прежде не был уверен ни в чем.

Несколько секунд мама молчит.

– Мы не хотим мешать тебе ни в чем, Мартин, – говорит она. – Единственное, чего мы хотим, – это чтобы ты был счастлив.

– Я знаю, – отвечаю я ей. – Но если вы действительно желаете именно этого, то должны дать мне шанс выяснить, в чем состоит мое счастье. Пожалуйста, не мешайте мне. Пожалуйста, позвольте мне это сделать.

Родители некоторое время молчат, а потом мама встает с места.

– Пойду сварю еще кофе, – говорит она тихо.

Ни мать, ни отец больше ничего не говорят. Очень многое остается несказанным. Я могу лишь надеяться, что на сей раз они ко мне прислушаются.

53: Приезд домой

Когда пилот объявил, что мы летим над Парижем, мое сердце собиралось остановиться, наверное, раз тысячу. Теперь же, когда какой-то мужчина везет меня по аэропорту Хитроу, я почти жалею о том, что оно не остановилось. Где-то в этом огромном здании ждет меня Джоанна, и до встречи с ней осталось всего несколько минут. Я пытаюсь дышать ровнее, но не получается. Неужели яркий разноцветный мир, с которым мы прожили последние шесть месяцев, станет серым, когда мы, наконец, встретимся?

– Почти прибыли, сэр, – слышу я голос.

У меня такое ощущение, что все это – генеральная репетиция. Отдаст ли режиссер команду «стоп», чтобы я смог еще один, последний раз повторить свою роль. А и в самом деле, в чем состоит моя роль? Что я скажу? Все мысли разом вылетели из головы.

Этот перелет был похож на полосу препятствий, которую мне приходилось преодолевать шаг за шагом: добраться домой из офиса и забрать сумку; приехать в аэропорт и зарегистрироваться; погрузиться в самолет, лететь 11 часов и ничего не есть и не пить, чтобы гарантированно ничем не облиться и приехать на встречу с Джоанной в опрятном виде. И как раз когда я думал, что уже преодолел все препятствия, сразу после приземления на борт самолета поднялся суровый с виду чиновник.

– Куда вы направляетесь? – спросил он.

Мы с Джоанной не раз разговаривали о том, какого рода вопросы мне могут задать в аэропорту, и я приготовил для рейса специальную коммуникационную доску. Но ответа на этот вопрос на ней не было, и человек все больше и больше раздражался, ожидая моего ответа.

– На какой рейс вы совершаете пересадку? – продолжал спрашивать он.

Я лишь молча смотрел на него.

– Каков ваш конечный пункт назначения?

Он вздохнул, разочарованный моим молчанием, а потом задал мне вопрос, на который наконец я смог ответить.

– Лондон – это ваша последняя остановка?

Я кивнул, и он жестом подозвал к себе мужчину постарше.

– Он всецело в вашем распоряжении, – сказал чиновник; меня вывезли из самолета и доставили на собеседование с невозмутимым таможенником, который поставил штамп в моем паспорте, а после этого отвезли к багажной карусели.

Потом были целые мили коридоров, и наконец мы добрались до белых дверей, которые автоматически разъехались в стороны передо мной. Меня провозят через них, я вижу длинный металлический барьер, по одну сторону которого стоят люди. Некоторые поднимают таблички и машут ими передо мной; другие собрались в небольшие семейные группки, на их лицах написано ожидание. Десятки глаз окидывают меня взглядом, потом встречающие понимают, что я – не тот, кого они надеялись увидеть. Таблички опускаются, лица отворачиваются, люди готовятся ждать дальше. Я оглядываюсь, всматриваюсь в лица, опасаясь обознаться. А вдруг Джоанны нет здесь, вдруг она меня не встретит! Что я тогда буду делать?

– Мартин?

Я поворачиваю голову. Она здесь. Я едва могу дышать. Она прекраснее, чем я мог себе представить. Она улыбается и перегибается через барьер.

– Миленький мой, – говорит она на африкаанс. – Любовь моя!

Мгновение неловкости, а потом наши руки соединяются. И, коснувшись ее впервые, я чувствую, что она пахнет сладостями и цветами. Я знаю, что больше никогда ее не отпущу.

Я дома.

54: Вместе

Я пьян, одурманен всем тем, что происходит со мной впервые: вижу ее улыбку, когда она смотрит на меня, сидя напротив; растворяюсь в ее поцелуе; смотрю, как она сводит брови, пытаясь решить, что ей хочется выбрать из ресторанного меню; сижу с ней вместе под огромным грабом, спасаясь от проливного дождя.

– Миленький мой, – говорит она снова и снова, будто пытаясь убедить себя в том, что я действительно здесь. – Любовь моя.

Мы приехали в Шотландию, после того как провели несколько дней в квартире Джоанны, где отпраздновали ее день рождения вместе с Ким и несколькими друзьями.

И теперь мы совершенно одни и едва обращаем внимание на пологие холмы и небо, которые сверкают и переливаются за стенами нашего коттеджа. Б?льшую часть времени мы проводим внутри, сидя или лежа бок о бок или плечом к плечу, постоянно держась за руки или переплетаясь ногами. После всех этих месяцев, когда мы жаждали встречи, невозможно расстаться даже на мгновение.

Я почти не пользуюсь алфавитной доской. Я пишу буквы на ее коже пальцем, слова тянутся по ее телу, и она их читает. Во многих отношениях они и не нужны. Мы довольно наговорились за эти месяцы, и Джоанна многое понимает, просто вглядываясь в мое лицо.

Движения бровей или взгляда обычно достаточно, чтобы ответить на многие практические вопросы. Все мимолетные страхи и сомнения, мучившие меня до приезда, все вопросы – будем ли запинаться, произнося вежливые банальности, не зная, что сказать, станем ли стараться развлекать друг друга шутками, – все это отринуто и забыто. С самого момента нашей встречи в аэропорту мы упиваемся друг другом, и в наших отношениях нет никакой натянутости.

Я никогда прежде не знал человека, который принимал бы меня так полно и в котором было бы столько внутренней умиротворенности. Джоанна не заполняет паузы между нами бессмысленной болтовней. Мы просто плывем по течению совместного бытия, и бывают моменты, когда я почти удивленно подскакиваю, если она меня касается – мои пальцы распрямляются, когда она гладит мою руку, челюсть поджимается, когда она целует мои глаза. Мое тело словно не в силах поверить в ее нежность. Никогда раньше ни один человек не получал от моего присутствия такого удовольствия. Это самое простое, но и самое совершенное из чувств.

Мы ведем себя как картографы, час за часом изучая кожу друг друга, прослеживая линии щек, подбородков и рук кончиками пальцев, запечатлевая на себе ощущение другого. Ее ладони идеально помещаются в мои, и я поглаживаю шрамик, который она получила, когда застряла рукой в куриной клети, будучи ребенком. Я и не представлял, что любовь будет так пронзительно воздействовать на мое восприятие: каждая моя клетка настроена на нее, и я смотрю, как она улыбается, вдыхаю ее запах, слушаю ее голос, ощущаю вкус ее поцелуев и касаюсь ее кожи.

Единственное, чего мы не делаем, – не занимаемся любовью. Еще до моего приезда мы договорились, что не будем торопиться, ведь в конце концов у нас впереди целая жизнь. Я пока не сделал Джоанне предложение, но мы знаем, что поженимся. Мы обсуждали этот вопрос перед моим приездом, и я собираюсь перебраться в Британию, чтобы начать здесь совместную жизнь с ней. Меня изумляет, насколько легко мы принимаем любые решения; мы словно стали продолжением друг друга. Я наслаждаюсь этой простотой после жизни, в которой даже самые незначительные вещи представляют сложности. Интимная близость будет следующим этапом нашей совместной истории. Мы прибережем ее до нашей первой брачной ночи.

Пока же мы все лучше познаем друг друга день за днем, и ощущение такое, будто Джоанна исцеляет все, что копилось внутри меня долгие годы. Я привык к тому, что люди пытаются лестью заставить меня что-то сделать или, наоборот, хотят, чтобы я пассивно сидел, в то время как они делают все за меня.

Но Джоанна принимает меня таким, каков я есть сегодня, и не скорбит по тому мне, каким я когда-то был или мог бы стать. Однако больше всего удивляет меня то, что она кажется почти незаинтересованной в моей реабилитации. Она не заставляет меня ничего делать, она и глазом не моргнет, если я чего-то не смогу. Ее вполне устраивает, что у меня с собой только алфавитная доска, потому что везти сюда старый ноутбук было трудно. Она не требует услышать мой «голос».

Однако она и не опекает меня, точно мать, желающая поднять с пола ползущего ребенка. Напротив, она помогает мне только так и тогда, как и когда мне это нужно. Она верит, что я знаю свое собственное тело, одновременно смиряясь с тем, что в некоторые дни я способен сделать меньше, чем в другие.

– Это же не ты ошибаешься, а твои руки, – сказала она мне однажды, когда я расстроился, безрезультатно пытаясь натянуть джемпер. – Просто дай им сегодня отдохнуть и попробуй заново завтра.

Даже явные недоразумения и собственные промахи не вгоняют ее в панику или смущение, как многих других.

– Миленький ты мой! – воскликнула она, войдя в комнату однажды утром и обнаружив, что я распростерт поперек постели.

Она вышла из спальни, пока я одевался, но я потерял равновесие, натягивая джемпер, и свалился на кровать, точно подрубленный дуб.

– С тобой все в порядке? – со смешком спросила она, помогая мне встать. – В следующий раз надо будет как следует убедиться, что ты хорошо опираешься!

Она не извиняется, заикаясь от смущения, не чувствует себя виноватой, если сделала что-то неправильно, и эта простота здорово облегчает мне жизнь. Она просто улыбнулась, поцеловала меня и вышла из комнаты, чтобы я мог одеться. Желая что-то мне посоветовать, она делает это будто невзначай. Например, несколько дней назад, когда я наклонился к чашке, чтобы по привычке залпом выпить свой кофе.

– Не понимаю, почему ты всегда ешь и пьешь так быстро, – сказала Джоанна. – Такое впечатление, что тебя вечно что-то подгоняет.

На пару мгновений я замешкался, не сообразив, что она имеет в виду. Я всегда ел и пил быстро. С этими задачами всегда следовало разделаться поскорее, потому что люди тратят свое драгоценное время, помогая мне. Мне раньше даже в голову не приходило, что можно смаковать еду или питье. Но в тот вечер Джоанна приготовила для меня крем-карамель, и я заставил себя впервые в жизни распробовать его по возможности неторопливо, чтобы ощутить вкус. Вначале была сладость, затем темная густота карамели, которая растеклась по моему языку, а за ней последовал легчайший намек на горечь и, наконец, пышность сливок с витающим над ними ароматом ванили.

– Ты выглядишь таким счастливым! – воскликнула Джоанна.

Она призналась мне, что удовольствие, которое я получаю от разных разностей, – одна из величайших радостей, которые я дарю ей. Она говорит, что никогда не видела, чтобы кто-нибудь наслаждался жизнью так жадно, как я, и она рада тому, что мир так часто ошеломляет меня, и в нем для меня столько новых вещей, сколько и способов испытывать радость.

И я испытываю наслаждение, целиком делясь своей радостью с Джоанной, ведь до сих пор это были в основном переживания «для личного пользования». Она смеется, когда я широко раскрытыми глазами смотрю на багряный рассвет или улыбаюсь, удивляясь, когда мы вписываемся в поворот шоссе и видим красоту изумрудно-зеленого ландшафта, протянувшегося перед нами.

Такое полное принятие с ее стороны заставляет меня стараться больше делать самому с тех пор, как я приехал сюда. Благодаря ей я начинаю доверять своему телу, уверенность в котором я утратил так давно. Пару дней назад, с неделю понаблюдав за действиями Джоанны на кухне, я решил, что теперь моя очередь попробовать себя в готовке. Я никогда не готовил самостоятельно даже кофе, потому что мои дрожащие руки – то слабое место, которому немногие люди станут доверять в кухонном хозяйстве. Но Джоанна стряпала для меня всю неделю и не сказала ни слова против, когда я заявил ей, что сегодня моя очередь готовить завтрак.

Закрепив на моей правой руке резиновые напальчники, чтобы я мог брать мелкие предметы вроде ножей и ложек, она открутила крышки с банок с кофе и джемом, которые я не смог бы снять сам, а потом развернулась, собираясь уйти.

– Пойду почитаю книжку, – сказала она.

Я уставился на стоящий предо мной чайник. Я не осмелился бы наливать в кружки кипяток, зато мог включить его, чтобы вскипятить воду. Я включил чайник и перевел взгляд на банку с кофе, стоявшую на столе передо мной. Она оказалась почти на уровне моих глаз, и я зафиксировал ее взглядом, протянув руку и наклонившись как можно дальше вперед в своей коляске. Мои пальцы сомкнулись вокруг банки, я подтянул ее поближе к себе и сбросил с нее ослабленную крышку. Потом взял ложку – мой вечный кошмар, крохотный объект, вокруг которого мои нечувствительные пальцы не желают по-настоящему смыкаться.

Ложка в моей трясущейся руке задребезжала по стеклу, когда я сунул ее в банку, погрузив в кофе. Гранулы разлетелись с дрожащей ложки, пока я пытался извлечь ее обратно, а когда мне наконец это удалось, немногие оставшиеся рассыпались по столу. Разочарование жгло меня. Как бы мне хотелось заставить свои непокорные руки хоть раз подчиниться моей воле!

Трижды я пытался всыпать по ложке кофе в наши две чашки, прежде чем перейти к сражению с сахаром. К тому времени, как я признал свое поражение, в одной чашке было достаточно кофе и сахара, чтобы приготовить вязкую сладкую смолу, а в другой – едва хватало на водянистую имитацию кофейного напитка. Хоть какое, да начало.

Далее наступила очередь тостов. Джоанна оставила в тостере несколько ломтиков хлеба, и я потянул рычажок вниз, а потом, перехватывая руками, поехал вдоль столешницы, чтобы добыть сливочное масло и джем. Выставил их на колени, потом оттолкнулся от рабочего стола к обеденному, на котором и оставил их. Потом вновь покатился по кухне, чтобы добраться до буфета, где хранились тарелки. Нагнувшись, открыл дверцы и достал все, что мне нужно, потом вернулся к столу и расставил посуду.

Наконец мне понадобились ножи. Кто сказал, что завтрак – самая простая трапеза дня? Мне так не показалось. Столько разных действий нужно было сделать правильно!

Тосты выскочили из тостера и начали остывать, а вода в чайнике уже вскипела. Нужно поспешить, если я хочу, чтобы у Джоанны был какой-никакой горячий завтрак.

Я вынул из ящика два ножа, сбросил тосты себе на колени и в последний раз оттолкнулся, направляясь к обеденному столу. Пусть кофе кипятком я заливать и не стану, по крайней мере, я еще полон решимости попытаться намазать тосты маслом и джемом. Я положил куски хлеба и один из ножей на стол, потом взял в руки другой нож, стараясь не размахивать им из стороны в сторону. Поднеся нож к маслу, я смотрел, как он то погружается в него, то выскакивает обратно. Вдоволь насмотревшись на гигантскую яму, которая образовалась в прежде идеальном прямоугольном желтом бруске, я рывком направил нож к тосту. Поперек хлеба легла желтая полоска.

Теперь настала очередь джема – мой заключительный Эверест. Я подтащил к себе банку и сунул в нее нож. Он загремел внутри банки, потом скользнул в направлении, противоположном тосту, к которому я пытался его поднести. Я принудил нож опуститься, подчиняя его своей воле, он проехался по боку тоста, а потом оставил веер брызг на тарелке и блестящий красный след на столе. Я уставился на изувеченный тост, потом перевел взгляд на пол, усыпанный кофейными гранулами и сахаром. Масло выглядело так, точно его жевал дикий зверь, а из-за разводов и брызг джема стол напоминал картину после извержения вулкана.

Меня переполняла эйфория. Я приготовил тост, кофе ждал в чашках, и вода вскипела – у Джоанны все-таки будет завтрак. Я постучал ложкой по столу, давая ей знать, что все готово, и улыбка расцвела на ее лице, когда она вошла в кухню.

– Как мило с твоей стороны приготовить мне завтрак! – сказала она.

Пока она усаживалась за стол, я поклялся, что ради нее научусь большему, стану учить свое тело повиноваться приказам, чтобы лучше заботиться о ней в будущем.

– Миленький мой, – сказала Джоанна, внимательно изучив стол, прежде чем поднять взгляд на меня. – Знаешь, тебе ведь совсем не обязательно пользоваться ножом.

Я недоверчиво поднял брови.

– Почему бы в следующий раз просто не сделать все руками? – сказала она. – Так тебе будет намного легче. Не имеет значения, как именно ты что-то делаешь, если все же находишь способ это сделать, правда ведь?

Не произнося больше ни слова, мы съели свой завтрак. Потом я поднял руку и погладил Джоанну по щеке. Наконец-то я понял, что такое любовь. Я знал, что никогда не буду чувствовать того, что чувствую к Джоанне, ни к одной другой женщине. Она была всем, что мне нужно в этом мире.

55: Не могу выбрать

– Мартин?

Я держу перед собой коробку точно щит, которым пытаюсь прикрыться от нападения.

– Мартин? С тобой все в порядке?

Не могу поднять на нее глаза. Я остолбенел. Над головой у меня сияют огни, музыка грохочет из динамиков.

Подростки перекрикиваются, бродя вокруг моей коляски, а передо мной вздымается стена кроссовок. Мне нужно выбрать одну пару из этого множества, выставленных друг над другом, но я не могу этого сделать. Я не умею выбирать.

– Вы хотите белые или цветные?

– «Найк» или «Адидас»?

– Классику, с высоким верхом или скейтерские?

– Дешевле 50 фунтов или дороже 100?

Поначалу мне нравилось, что здесь, в Англии, продавцы разговаривают со мной. Но теперь я способен думать лишь о паре коричневых кожаных ботинок, лежащей в коробке у меня на коленях, которую Джоанна только что купила для меня. Она уже и так потратила кучу денег; большего я не заслуживаю.

– Хотите что-нибудь примерить? – спрашивает продавщица. – Или давайте я измерю вашу стопу?

Я смотрю на свои прочные черные ботинки. Я ношу их уже около восьми лет, их устройство позволяет поддерживать мою стопу.

Я даже не задумывался о том, чтобы приобрести еще одну пару. Это мои ботинки. Я ношу их каждый день. Если я не в ботинках, то в шлепанцах. Но когда Джоанна предложила купить мне что-нибудь новенькое, я согласился, потому что не знал, что еще сказать. Но что я стану делать с тремя парами обуви?!

Я понимаю, что должен принять решение и показать, что я в своем уме. Если я этого не сделаю, Джоанна узнает правду, которую я ухитрялся столько времени от нее скрывать. Эту тайну я хранил все те месяцы, что мы знакомы. Я спрятал ее настолько хорошо, что все это время мне удавалось не дать ей выплыть наружу.

Но теперь я ничего не могу поделать, чтобы скрывать истину: я не ст?ю этой женщины. Как я сумею быть хорошим мужем, если не способен даже выбрать себе обувь? Я теряюсь в мире Джоанны, где непрестанно приходится принимать решения – что съесть, куда пойти, когда чем заняться. Кажется, стоит только определиться с одним решением, как остальные спешат за ним по пятам, и я ошеломлен их количеством: я не привык к принятию решений.

– Какие хлопья тебе хочется? – спросила меня Джоанна во время нашего первого похода в супермаркет.

Я уставился на гигантское полотно ярких расписных коробок на полках передо мной и осознал, что понятия не имею, как принять это решение. Как люди вообще успевают что-то сделать за день, когда даже для того, чтобы выбрать, что съесть в самом его начале, могут потребоваться часы? И так было с каждым продуктом: не один вид супа, а тридцать, не один батон хлеба, а сотня.

Видя, что я не могу решиться, Джоанна попросила меня объяснить ей, что мне хотелось бы съесть, но даже этого я не мог сделать. Я давным-давно позабыл, что такое быть голодным, что такое желать какого-то конкретного вида пищи, научившись игнорировать ощущение гложущего голода или желания, которые все равно никогда не удастся удовлетворить.

Теперь я порой могу решить, что хочу съесть, но не способен совершать выбор столько раз, чтобы наполнить целую тележку, как делают другие люди.

Я вновь поднимаю взгляд на кроссовки. Я ждал этого момента. Я знал, что когда-нибудь буду вынужден принять самостоятельное решение, но Джоанна отказывалась меня слушать. Она старалась уверить меня, что я сумею справиться с ее миром, а я и пытался заставить Джоанну увидеть тщетность ее представлений, вновь и вновь задавая ей вопрос, почему она любит именно меня.

– Потому что ты – хороший, добрый человек, не похожий ни на одного из моих знакомых, – говорит она. – Потому что ты умный и внимательный, теплый и мудрый. Ты любишь так беззаветно, ты научил меня не спешить и обращать внимание на мир, мимо которого я прежде просто пробегала. О, Мартин, причин так много: твоя улыбка, то, как ты на меня смотришь… Я не могу назвать тебе их все.

Однако теперь ее уверения не многого стоят. Я не могу даже решить, какую обувь я хочу. Она поймет, что в глубине души я по-прежнему не понимаю взрослую жизнь. Мой страх перед миром – точно булыжник, который засел у меня внутри и тянет вниз; или тень, которая угрожает перекрыть собой весь свет. Я – не то, что она думает. Я – самозванец.

– Надо же, какой красивый мужчина! – сказала она пару дней назад, когда брила меня.

Видя улыбку Джоанны в зеркале, я не смог даже улыбнуться ей в ответ. Я просто замер, ибо прежде ни одна женщина не называла меня мужчиной.

Я так долго жаждал услышать эти слова от женщины, но, услышав, испугался, потому что мне потребовался не один год, чтобы согласиться с тем, что я взрослый. И когда Джоанна смотрела на меня в зеркале, я не мог заставить себя взглянуть на свое отражение, с трудом веря тому, что она говорит.

– Посмотри на себя, Мартин, – сказала она мне нежно. – Пожалуйста, посмотри на себя.

Она не назвала бы меня мужчиной, если бы знала правду: если бы знала, что, когда мы встретились с друзьями Ким и Джоанны, чтобы отпраздновать ее день рождения, я был ошеломлен таким большим количеством незнакомых людей; что, глядя в ресторанное меню, я даже не представляю, что собой представляют многие блюда, не говоря уже о том, хочется ли мне их попробовать; что меня едва ли не каждую минуту тянет извиняться за все, что я наверняка делаю не так.

Дело не в том, что я не хочу быть тем, кем рисует меня в своем воображении Джоанна. Единственное, чего я хочу, – это защитить ее, сохранить ее безопасность.

Но теперь, когда она смотрит на меня, я понимаю, что не важно, чего я хочу; ведь я не тот мужчина, который нужен Джоанне. Она никогда не сможет положиться на меня.

Мир совершенно ошеломил меня теперь, когда я пытаюсь выступить за пределы той его крохотной полоски, которую начал узнавать и понимать.

– Мартин, любовь моя, – говорит Джоанна. – С тобой все в порядке?

Сердце мое панически колотится, я поднимаю голову. Мои глаза наливаются слезами, и ее лицо передо мной расплывается. Я не могу ничего сделать, чтобы остановить эти слезы. Сидя посреди магазина, я начинаю рыдать и чувствую, как она обвивает меня руками.

56: Фред и Джинджер

С Джоанной связано много моментов, которые я никогда не забуду, и сейчас как раз один из них. Около одиннадцати вечера, мы на Трафальгарской площади в центре Лондона. Потратив весь день на осмотр достопримечательностей и побывав в театре, мы теперь оказались в самой середине этой огромной площади. Над нами высится Нельсон на своей колонне, несущий стражу над Лондоном. Его охраняют четыре гигантских льва. Есть здесь и фонтан, освещенный множеством огней. Наконец-то смерклось. Свет в Англии не гаснет допоздна, но теперь небо над нами почернело. Вскоре мы уедем отсюда, но вначале должны кое-что сделать.

Моя память полна образов последних двух недель, моментальных снимков, которые я увезу с собой, когда уеду. Вот я впервые держу Джоанну на руках: когда мы пошли плавать и вода поддерживала меня, позволяя взять ее на руки. Вот мы входим в Йоркский собор, нас ошеломляет его красота – камень и свет, покой и умиротворенность, – и я чувствую ее руку в своей. Вот мы вместе сидим в саду, полном цветущих роз, залитом солнечным светом, и обедаем. Вот я вдыхаю запах свежего кофе, она сидит напротив, и я с удивлением осознаю, что мы наконец-то вместе… Сколько воспоминаний предстоит сохранить! – как я задремываю в кино рядом с ней, несмотря на громоподобные голоса персонажей фильма на экране; как я улыбаюсь, глядя на ее лицо, когда она пытается проглотить горький шотландский виски; как я вижу ее улыбку, когда мы с ней вместе гуляем по Шервудскому лесу.

Теперь мы молча смотрим друг на друга. Сколь многое мы мечтали сделать вместе перед нашей встречей, и нынче настал один из таких моментов. Оттолкнувшись от бетона ногами, я беру ее за руку. Медленно двигаюсь вперед в коляске, ведя Джоанну по кругу вокруг себя. Я смотрю на нее и понимаю, что она тоже слышит музыку, звучащую у меня внутри. Приятная мелодия – не очень быстрая и не слишком медленная. Она смеется, кружась на месте, и ветер нежно подхватывает ее волосы. Меня пронизывает ощущение радости. Мы танцуем.

57: Отъезд

Если Джоанна когда-нибудь и казалась мне сном, то в этот момент я наверняка знаю, что она реальна. Боль пронзает меня, когда я вижу слезы на ее глазах. Сегодня я улетаю из Великобритании, а через два месяца мы встретимся в Канаде. Глядя на нее, я говорю себе, что нам нужно всего лишь подождать до конца года, когда она прилетит в ЮАР на Рождество, а потом мы с ней вернемся в Англию, чтобы начать совместную жизнь. Именно так мы решили поступить, но пока не будем никому ничего об этом говорить – пока не утрясем окончательно наши планы. Однако все это кажется таким далеким, когда я целую Джоанну в щеку. Она, притихшая, выпрямляется и смахивает слезы.

– Что я буду делать без тебя, миленький мой? – спрашивает она, наклоняясь, чтобы поцеловать меня.

Я смотрю на нее и знаю, что она понимает все, что я хочу сказать. Она отстраняется и со вздохом встает.

– Уложу сумки в машину, – говорит она. – Нам скоро ехать.

Ее пальцы медленно выскальзывают из моей руки, словно она хочет продлить контакт со мной как можно дольше. Но мы оба знаем, что приходится покориться неизбежному, и она выходит из комнаты. Сердце в моей груди каменеет, когда я смотрю на открытую дверь, но я должен быть сильным ради Джоанны после всех тех радостей, которые она подарила мне.

– Я понимаю, что так будет не всегда, – сказала она мне, когда я объяснил ей свои опасения, что она поступила не слишком мудро, выбрав мужчину, которого так сбивает с толку ее мир. – Ведь это был только первый твой приезд, и неудивительно, что ты выбит из колеи. Но так будет не всегда, потому что ты привыкнешь к здешней жизни. Я знаю, какой ты сильный и способный мужчина, Мартин. Сам подумай, сколь многого ты достиг! Пожалуйста, пусть эта поездка не заставит тебя усомниться в себе.

Когда она улыбалась мне, я понимал, что никогда не устану сидеть с ней за столом и разговаривать. Это одно из наших самых больших общих удовольствий, и часто мы уходим из ресторана последними.

– Молодец, сынок, – как-то раз сказал мне пожилой мужчина, проходя мимо нашего столика и видя, как мы с Джоанной беседуем.

Мы оба уставились на него, не понимая, что он имеет в виду.

– Молодец, что учишь алфавит! – воскликнул он, указывая на мою доску.

Но теперь, когда я обвожу взглядом пустую комнату, тогдашнее наше веселье кажется таким далеким… Я уже до боли скучаю по Джоанне. И пытаюсь приглушить эту боль. Я не должен ей поддаваться. Я должен быть сильным ради нее. Но боль не сдается. Все изменилось за эти короткие две недели. Я привык видеть ее, просыпаясь по утрам и засыпая вечером, вновь и вновь ощущать ее прикосновения днем. А теперь придется вернуться к моей прежней жизни. Но как это сделать после того, как я так долго ждал и искал ее?

В груди становится тесно, и боль острее. Я судорожно вбираю в себя воздух и слышу приглушенный шум, прерывистый стон боли. Откуда он доносится? В комнате, кроме меня, никого нет. Этот звук издал я сам – первый звук, который я слышу из своих уст. Он похож на тихое поскуливание раненого животного.

58: Развилка на дороге

Этот разговор висел в воздухе, точно птица, готовая спикировать, с тех самых пор, как я вернулся домой.

– Ты просто исчез, – говорит отец, садясь напротив меня. – Тебе следовало бы давать нам знать, где ты и что делаешь. Твоя мать с ума сходила, когда мы не получали от тебя известий.

Я не думаю, что он особенно рад этому разговору, но я ожидал его с тех самых пор, как Ким прямо перед моим отъездом из Британии отвела меня в сторону.

– Мама и папа беспокоятся, – сказала она. – И папа очень расстроился, когда ты не написал ему в День отца.

Мои родители привыкли знать обо всем, чем, когда и как я занят; и когда я впервые в жизни забыл о семье, все-таки труднее всего приходилось матери. Однако мысли мои настолько полны будущим, что я едва ли способен думать о настоящем, пока отец отчитывает меня.

Мы с Джоанной снова можем общаться только с помощью Интернета и телефона, и я удивляюсь, как мы вообще выживали друг без друга в первые шесть месяцев нашего знакомства. Теперь мне еще труднее быть вдали от нее, чем прежде.

Но, вместо того чтобы сходить с ума, отсчитывая часы, которые отделяют меня от перелета в Канаду, я стараюсь занять себя другими делами. Больше всего сейчас меня занимает кольцо, которое я заказал для Джоанны. Это копия ее дешевого, но любимого колечка, и я попросил ювелира изготовить такое же из настоящего золота, украшенного узором из переплетающихся листьев, инкрустированных крохотными изумрудами. Я собираюсь подарить его Джоанне в тот день, когда попрошу ее быть моей женой.

– Мартин?

Отец смотрит на меня.

– Ты меня вообще слушаешь?

Иногда я радуюсь тому, что мне не нужно ничего говорить.

– Итак, ты согласен с тем, что на тебе лежит обязанность давать своим близким знать, как у тебя дела? – спрашивает он. – Я понимаю, что ты был занят более важными вещами, но тебе следовало бы держать нас в курсе.

Я киваю.

Лицо отца немного смягчается, когда он встает, собираясь уходить. На какое-то время он успокоился. Его мир вновь вернулся на свое место, потому что я снова дома. Когда он выходит из комнаты, я впервые осознаю, насколько тяжело будет моим родителям, когда я скажу им, что переезжаю в Соединенное Королевство, чтобы быть с Джоанной. Я не просто уезжаю из дома, я перебираюсь в другое полушарие. В то время как подростки, пытаясь обрести свободу, способны бездумно ссориться с «предками», я не могу не понимать, что изменение курса моей жизни навсегда изменит и жизнь моих родителей.

59: Признания

Я и не подозревал, что мечты пребывают в постоянном движении, пока не оглянулся на свои собственные и не увидел, насколько сильно они изменились. Я совершил это открытие, когда мы с Джоанной были в Канаде. Во время конференции мы посетили «семинар мечты» Дианы Брайен, на котором я бывал уже несколько раз после того, первого, состоявшегося в коммуникационном центре.

– Что ты хочешь, чтобы я нарисовала? – спросила Джоанна, сидя рядом со мной.

Я припомнил все моменты, когда задавался тем же вопросом, с тех пор как познакомился с Дианой. Единственное, чего мне хотелось в тот раз, когда я задал его себе впервые, – это научиться общаться и выходить в окружающий мир. Достигнув этой цели и начав работать, я стал мечтать о более независимой жизни и о возможности найти человека, с которым я смогу ее разделить. Теперь я встретил Джоанну, и мечта у нас теперь общая – свадьба и свой дом.

Теперь эти цели стали для нас почти достижимы, потому что практически сразу же по возвращении в ЮАР я подал заявление на визу, чтобы переехать в Англию. Мои родители и мой брат Дэвид знают, что я начал этот процесс, но мы не говорили об этом подробно, потому что я не хочу обсуждать свои планы до тех пор, пока они полностью не устоятся. Но, сидя на «семинаре мечты», я понял, что должен начать говорить людям о том, чего хочу в своей жизни, поэтому сообщил родным, что мы с Джоанной планируем пожениться.

Известие об этом вскоре распространилось, поскольку я хорошо известен в сообществе ААК ученым, экспертам, пользователям и их родным. Хотя я опасался, что многие будут возмущаться тем, что я бросаю свою жизнь в Южной Африке и всю ту работу, которой здесь занимался, друзья и коллеги отнеслись к известию гораздо позитивней, чем я смел надеяться. Все они радуются вместе с нами, и я считаю недели, оставшиеся до отъезда в Англию.

Конечно, расставаться с родителями будет тяжело, а мысль о том, что придется оставить Коджака, и вовсе почти невыносима – ведь он был моим постоянным спутником. Хотя мы с Джоанной искали возможность перевезти его в Англию, мы оба понимаем, что ничего не получится, потому что он не вынесет обязательных шести месяцев карантина. Я уверен, что мама и папа согласятся оставить его у себя, потому что теперь они Коджака почти полюбили, но все же страшусь того момента, когда придется сказать «прощай».

Я откладывал разговор с родителями о своих планах, потому что хотел, чтобы они вначале полностью определились. Теперь это случилось. Всего через несколько недель Джоанна прилетит в Южную Африку на Рождество, а потом мы вернемся в Англию вместе с ней. Вот почему я больше не могу откладывать неизбежное и сегодня скажу родителям, что собираюсь сделать Джоанне предложение, когда она приедет сюда.

– Я хотел бы поговорить с вами, – говорю я им, когда мы втроем усаживаемся за стол в кабинете.

Они смотрят на меня, а я думаю обо всех тех часах, которые мы провели вместе в этой комнате. Вначале мы изучали коммуникационные устройства, потом тестировали их. После этого кабинет заполнился картонными коробками с оборудованием, и я смотрел, как родители терпеливо загружали программное обеспечение в мой компьютер. Я помню ощущение чуда, родившееся во мне, когда до меня дошло, что вскоре в моем распоряжении будет множество слов. Я помню все те месяцы, когда мама сидела со мной час за часом, неделя за неделей, помогая мне учиться общаться. Помню то волнение, которое охватило маму и папу в тот день, когда они наблюдали, как я медленно кликаю по символам, чтобы впервые произнести предложение.

Они гордились мной, когда мне предложили работу в центре здоровья, и потом, когда узнали, что меня приняли на учебу в университет. Они были со мной на каждом этапе моего пути в большой мир: сопровождали меня на конференции и встречи; заполняли анкеты и помогали мне путешествовать; сидели со мной на лекциях и стояли рядом, когда я знакомился с людьми; подбадривали и уговаривали меня, когда я падал духом, и радовались моим успехам. Они заботились обо всех моих ежедневных практических нуждах, как дома, так и вне его. Вместо того чтобы наслаждаться покоем среднего возраста, они посвятили себя целиком уходу за мной, и единственное, на что я теперь могу надеяться, – это что они поймут, почему я уезжаю.

С момента возвращения из Англии я вижу, как их первоначальные тревоги, связанные с Джоанной, постепенно тают. Теперь они понимают, что наши отношения реальны, и довольны тем, что в моей жизни появился человек, который мне небезразличен. Мама сказала, что она никогда не видела меня таким счастливым. Родители расспрашивают о Джоанне, разговаривают с ней в Интернете и ждут не дождутся ее приезда к нам в гости на Рождество. Теперь я надеюсь, что они будут рады навсегда принять ее в нашу семью и поймут, почему я должен оставить их, чтобы начать новую жизнь.

– В чем дело? – спрашивает мама, усаживаясь напротив меня рядом с папой. – Что-нибудь случилось?

Я заранее подготовил речь, и теперь они смотрят, как я нажимаю кнопку и вывожу сообщение на экран.

«Я хочу кое-что сказать вам и надеюсь, что вы этому обрадуетесь», – видят они.

Никто из них не произносит ни слова, читая то, что я хочу им сказать.

«Как вы знаете, мы с Джоанной очень любим друг друга, но вы должны узнать кое-что еще.

Когда она приедет сюда в декабре, я собираюсь предложить Джоанне выйти за меня замуж, а после Рождества мы планируем вернуться в Англию вместе.

Мы обсуждали это не один месяц, и я знаю, что это правильный поступок с моей стороны. Надеюсь, что вы порадуетесь за меня».

Я сую руку в карман и достаю кольцо, которое заказал для Джоанны. Родители смотрят на него и на несколько мгновений лишаются дара речи.

– Это прекрасно, – в конце концов говорит мама. – О, Мартин! Это просто замечательно.

Она начинает смеяться, и отец вторит ей. Меня накрывает чувство облегчения.

– Поздравляю, сынок! – говорит папа, обнимая меня за плечи. – Это прекрасная новость.

Он наклоняется ко мне.

– Мы так гордимся тобой! – говорит он.

Мои родители счастливы. Они понимают, что настало время отпустить меня.

60: Вверх, вверх и прочь^[2]

На улице темно, но вскоре наступит рассвет. Я жду, пока оденется Джоанна. Я сказал ей, что нам предстоит заняться чем-то особенным, но она не знает, чем именно. Единственное, что я ей сообщил, – что нужно надеть легкую хлопчатобумажную одежду, потому что вскоре будет жарко. Сейчас декабрь, и днем палит обжигающий зной. Джоанна только что прилетела к нам на Рождество, и мы решили провести несколько дней вместе на ферме в буше. Прошло четыре месяца с тех пор, как мы в последний раз виделись, и я знаю, что она так же, как и я, благодарна за то, что нам больше никогда не придется прощаться. В День подарков – за шесть дней до первой годовщины нашего знакомства – мы полетим назад в Британию, чтобы начать новую жизнь.

Кольцо, которое я заказал для Джоанны, прячется в моем кармане, надежно привязанное к поясу хлопковой нитью, чтобы оно не потерялось, даже если мои дрожащие руки уронят его, когда я попрошу ее выйти за меня замуж. Я едва могу поверить в то, что сижу здесь и жду момента, когда сделаю ей предложение. Возможно ли это? Неужто моя жизнь действительно изменилась так сильно – или это всего лишь греза, подобная тем, в которых я растворялся неделями, когда был призрачным мальчиком? Я не смею даже ущипнуть себя, потому что боюсь проснуться, а мне совсем не хочется просыпаться.

Джоанна прилетела три дня назад и после знакомства с моими родителями повезла знакомить меня со своей матерью на ферму, где та живет. Я уже несколько месяцев переписывался с матерью Джоанны, зная, что в один прекрасный день мне придется просить у нее руки дочери, и наконец вручил ей заключительное письмо.

«Я хотел бы попросить Джоанну выйти за меня замуж, – написано в письме. – Но вначале я хотел бы попросить Вашего благословения».

Одну долгую секунду ее мать не говорит ничего, а потом улыбается мне. Она – великодушная женщина, которая способна узнать любовь с первого взгляда, пусть даже любовь является в такой форме, которую некоторые не способны оценить.

Я поднимаю голову и улыбаюсь, когда Джоанна входит в комнату.

– Я готова, – говорит она, подходя ко мне.

Ее силуэт выделяется на фоне белой стены в предрассветных сумерках. Мое сердце пропускает удар. Она так прекрасна…

Мы выходим на улицу, в прохладный утренний воздух, и забираемся в арендованную машину. Вначале я подсказываю Джоанне, как ехать, но по мере того, как мы забираемся глубже в буш, она уже не спрашивает, куда свернуть. Знает ли она, что я планирую предпринять, или думает, что это просто еще один из маленьких будничных сюрпризов, которые я часто дарю ей?

Когда мы подъезжаем по пыльной проселочной дороге к поляне в саванне, я вижу каркас воздушного шара, лежащий на земле. Джоанне всегда хотелось увидеть землю с высоты птичьего полета, и она смеется, понимая, что ее ждет.

– Не могу поверить, что ты это сделал! – восклицает она, поворачивается и целует меня.

Мы оба выбираемся из машины. Дежурный аэронавт, отвечающий за наш полет, ждет в сером утреннем свете, и вскоре оранжевое пламя горелки освещает сумрак, и одновременно полосы рассвета появляются на горизонте. Солнце встает, и вскоре мы увидим его из облаков. Мы с Джоанной смотрим, как воздушный шар медленно расправляется, отрываясь от земли, и когда все готово, забираемся в корзину. Я сажусь на высокий табурет, чтобы быть на одном уровне с Джоанной, и держусь за бортик корзины, а она поднимается в нее вслед за мной.

Аэронавт улыбается нам, сообщая, что мы вот-вот взлетим, и корзина медленно отрывается от земли. Когда мы начинаем подниматься вверх, я наблюдаю за лицом Джоанны. Она улыбается, глядя на буш, теряющийся в сумерках под нами. Мы поднимаемся все выше, и я окидываю взглядом горизонт. Он становится светлее. Небо розовеет, и приглушенные краски буша внизу постепенно высвечиваются зеленью и бурым золотом. Земля убегает от нас; я прислушиваюсь к тишине. Здесь настолько тихо, что единственное, что я слышу, – это шипение горелки и редкий птичий крик.

Мы с Джоанной обнимаем друг друга, солнце поднимается все выше в небо – сперва ярко-белое позади серых облаков, затем розовые лучи разбавляют тьму вспышками оранжевого.

Солнце постепенно золотит горизонт, который считаные минуты назад лежал, чернея, перед нами, и мы видим под собой землю: реку, деревья и водопад, обрушивающийся в долину; мчащихся галопом зебр и гну, африканских бородавочников, блаженствующих в болотце, жирафа, который кормится древесными листьями.

– Какая красота! – говорит Джоанна.

Пора. Я сую руку в карман и достаю мобильный телефон. Я записал на нем сообщение – те слова, которые я хочу сказать Джоанне. Она смотрит на меня, я протягиваю ей наушники, и она вставляет их в уши, а потом я нажимаю кнопку.

«Ни в одном языке нет слов, способных по-настоящему передать то, что я чувствую к тебе, – говорю я ей. – Ты вошла в мою жизнь и придала ей смысл. Ты раскрасила мой серый мир яркими красками, и мне кажется, будто я знаю тебя целую вечность.

Время словно останавливается, когда мы вместе. Ты даешь моему сердцу повод не только биться, но петь и радоваться».

Она улыбается, глядя на меня, и я пожимаю ее руку.

«С каждым проходящим днем моя любовь к тебе становится сильнее и глубже, богаче и осмысленнее, потому что ты прекрасна внутри и снаружи, – продолжаю я. – И хотя жизнь – это не только молочные реки и кисельные берега, без соли тоже не обходится, – я знаю, что без тебя меня нет, и не хочу проводить без тебя ни единого мгновения своей жизни.

Ты – моя родственная душа, мой лучший друг, моя спутница, моя любовь, моя скала, моя сила, моя тихая гавань в этом безумном мире.

И поэтому я хочу обнимать тебя, дорожить тобой, заботиться о тебе, защищать и любить тебя всеми своими силами.

Окажешь ли ты мне честь, даруешь ли невероятную привилегию разделить со мной остаток моих дней и стать моей женой?»

Я снова опускаю руку в карман и достаю кольцо. Когда я протягиваю его Джоанне, на глазах у нее выступают слезы – золотые росинки на ниточках, которые поблескивают в свете раннего утра. Она наклоняется ко мне.

– Да, миленький мой, – говорит она. – Я буду рада стать твоей женой.

Она долго-долго целует меня, потом отстраняется. Я обнимаю ее за плечи, и мы смотрим на горизонт. Он бесконечно простирается перед нами.

61: Скажи «прощай»

Картонная коробка стоит у противоположной стены комнаты, однако я не уверен, что хочу видеть то, что сложено в ней. Коробка полна деталей конструктора «Лего», который, по рассказам родных, так нравился мне в детстве. Но есть ли у меня силы, чтобы вновь призвать фантом призрачного мальчика и увидеть, как передо мной возникают его исхудавшие конечности и пустые глаза? Я столько раз видел его за прошедшие дни, что не уверен, что смогу еще раз противостоять ему.

Мы с Джоанной пакуем чемоданы, готовясь к переезду в Англию. Мы перебираем не только повседневные вещи, но и те коробки, которые годами хранили мои родители, и я узнал многое из того, что случилось со мной, запечатленное в сувенирах моего прошлого, от которых запросто можно пасть духом. В старых рентгеновских снимках и медицинских картах, сложенных стопками вместе с лангетами, которые когда-то не давали моим пальцам скрючиться, превратившись в когти; в старой подушечке от моей инвалидной коляски, лежащей поверх нагрудников, на которые некогда лилась моя слюна. В то время как для меня каждый из этих предметов связан с воспоминаниями, Джоанне они впервые так наглядно рассказывают историю моей жизни. Она знает меня только с тех пор, как я стал намного сильнее, но теперь видит все, чем я был когда-то, и напрасные надежды моих родителей навеки запечатлены в ложках с несуразно большими рукоятками, которые они покупали, думая, что когда-нибудь я снова смогу удерживать их в руке.

Временами я сам испытываю шок при виде этих предметов, ибо, поспешно устремившись в жизнь, я почти забыл, насколько был болен.

Хотя я чувствую, как нелегко это видеть Джоанне, я знаю, что на земле нет ни единого другого человека, с которым я мог бы разбирать все это. Я сгорел бы со стыда, если бы кто-то это увидел, мне неловко было бы вытаскивать из чуланов ворох этих воспоминаний на глазах у любого другого. Но в присутствии Джоанны единственное чувство, которое наполняет меня, когда я смотрю, как призрачный мальчик вновь напоминает о себе, – это печаль оттого, сколь жалким было его существование.

Вчера мама сообщила мне, что в гараже хранится еще одна пирамида моих коробок, но мне показалось, что ни она, ни папа не хотят мне их приносить. Я понял почему, когда мы с Джоанной сами нашли их. В то время как коробки Ким и Дэвида были набиты атрибутами подростковой жизни – музыкальными записями и учебными материалами, старыми плакатами и одеждой, – мои, сложенные в углу гаража, пожелтевшие от времени и покрытые пылью, содержали лишь детские игрушки. Казалось, будто жил на свете мальчик и умер, и его жизнь торопливо убрали с глаз долой… а потом я вспомнил, что так и было.

– Погляди-ка сюда! – говорит Джоанна, втащив одну из коробок в дом и открыв ее.

В ее руках – многоцветная мягкая игрушка.

– Его звали Попл, – тихо говорит мама.

Я смотрю и вижу, что она стоит на пороге, словно боясь войти в комнату и увидеть все то, что мы распаковываем.

– Это был любимец Мартина, – добавляет она.

Я смотрел на игрушку, пытаясь вспомнить то время, когда оранжевая плюшевая собака с ярко-зеленой шерсткой, красными ушами, фиолетовым носом и голубыми лапами была самой моей любимой игрушкой в этом мире. Мне хотелось вспомнить столь многое! Как было бы здорово иметь воспоминания, какие бывают у других людей, и понять, каково это – быть ребенком, который настолько любит игрушку, что не может с ней расстаться. Но сколько я ни старался, я так и не смог найти в себе ни тени воспоминаний. Ничего – даже самого крохотного образа, за который я мог бы уцепиться.

Однако меня согревала сама возможность увидеть связь с прошлым, в существовании которого я сам порой сомневался, хоть и знал, что для моих родителей это было болезненным напоминанием о том, что они потеряли. Пока мама стояла рядом со мной, а Джоанна распаковывала другие коробки – с деревянной лошадкой, которую подарил мне Джи-Ди, с телеграммой, сообщавшей о моем рождении, со школьными учебниками, – я чувствовал, как она расстроена. Мама ничего не сказала, когда Джоанна нашла листок разлинованной по линейке бумаги из блокнота на дне одной коробки. Это было письмо, которое я отсылал Санта-Клаусу, когда мне было 8 лет, со словами, донельзя аккуратно выведенными на странице. Я читал его медленно, пытаясь услышать самого себя в словах, которые написал так давно.

Дорогой Дед Мороз!

Спасибо тебе за наши подарки в прошлом году. Они были как раз такими, какие я хотел. А вот еще некоторые вещи, которые я хотел бы получить на это Рождество: спидометр, скейтборд, конструктор «Меккано», космический «Лего», бутылку для воды, которая цепляется на велосипед, солнечную батарею, машинку с радиоуправлением.

Дед Мороз, я попрошу папу оставить включенными огни на рождественской елке. Дед Мороз, в своем списке я упомянул «Меккано». Если ты решишь подарить мне «Меккано», пусть это будет электронный «Меккано», ладно?

Твой преданный получатель подарков, Мартин Писториус

PS: Если смогу, я оставлю тебе что-нибудь попить в бокале и какое-нибудь угощение. Я попрошу папу оставить зажженными огни на елке. Свои чулки мы оставим там же, где елка.

PPS: А еще набор уоки-токи.

Глядя на это письмо, я ощущал одновременно и печаль и радость – печаль оттого, что я не могу вспомнить, как был этим счастливым маленьким мальчиком, и радость оттого, что когда-то был им. Потом я перевел взгляд на мать и увидел, что лицо ее закаменело, когда она слушала эти слова. Все мы молчали, пока Джоанна аккуратно складывала записку, возвращала ее в коробку и накрывала крышкой.

– Может быть, на сегодня хватит? – спросила она.

Теперь мы вновь вернулись в комнату с коробками, и я смотрю на ту, в которой лежит мой «Лего». Когда Джоанна открывает ее, я вижу массу деталей: одни из них крохотные, другие большие, одни сломаны, а другие покрыты грязью. Их так много, что коробка полна почти доверху, но я знаю, что таких есть еще по меньшей мере две.

– Эти игрушки всегда были твоими любимыми, – говорит мама. – Ты так любил с ними играть! Ты часами просиживал здесь, строя что-нибудь из конструктора. «Лего» нравился тебе больше всего на свете. Ты был таким умненьким маленьким мальчиком…

Голос ее полон печали. Она едва сдерживает слезы.

– Мне не следовало отдавать их Дэвиду, – говорит она. – Он все время упрашивал меня, и я всегда отказывала, а потом однажды наконец согласилась. Он никогда не умел так бережно обращаться с игрушками, как ты.

Она смотрит на коробку, и я понимаю, что она видит счастливого, здорового маленького мальчика, который когда-то восторженно улыбался, собирая вместе ярко раскрашенные пластиковые детали.

– Я отдала их твоему брату, потому что подумала, что они тебе больше не понадобятся, – тихо говорит мама. – Я не думала, что ты когда-нибудь вернешься ко мне.

Когда мама смотрит на меня, признаваясь, что перестала надеяться, я понимаю, что раны прошлого по-прежнему так же болезненны для нее сегодня, как и прежде. Хотя для меня ребенок, который любил «Лего», – всего лишь незнакомец, для моих родителей он более чем реален. Это дитя, которое они любили и потеряли.

62: Освобождение

Я сижу на кровати в фермерском доме, где живет мать Джоанны. Через несколько дней мы возвращаемся в Англию. Джоанна только что упаковала последние детали моего «Лего», предварительно отмыв их.

Хотя я забираю конструкторы с собой в Британию, я не чувствую особого удовольствия от того, что мое прошлое аккуратно рассортировано и заново упаковано. Напротив, я ощущаю печаль, которая лежит на дне моей души с тех самых пор, как мы уехали из дома моих родителей, и с каждым днем становится все тяжелее.

Я то и дело вспоминаю лицо матери, когда она смотрела на «Лего». Она казалась такой потерянной, такой уязвленной, и я уверен, что отец тоже страдает, хотя и лучше скрывает свои чувства. Я не могу не думать о них, о себе и о том счастливом ребенке, обожавшем своих родителей, которого обнаружил спрятанным в этих коробках. Я никогда по-настоящему не понимал, каким он был, пока не открыл их и не нашел там мальчика, любившего электронику и конструкторы и писавшего вежливые письма Деду Морозу. Теперь я не могу перестать о нем думать.

Слезы вскипают медленно, молча сбегают по моим щекам, и тут Джоанна поднимает голову.

– Мартин? – восклицает она.

Она поднимается с пола и обвивает меня руками. Мое дыхание прерывается, плечи сотрясаются, когда я думаю обо всем, чего лишились мои родители, брат, сестра и я сам. Чувство вины наполняет меня при мысли о той боли, которую я причинил им, и мне жаль, что я не могу забрать ее обратно. Если бы я только мог подарить своим родным ту простую, счастливую жизнь, которой они заслуживали! А потом во мне рождается растерянность, когда я задумываюсь о том, почему родителям потребовалось так много времени, чтобы спасти меня. Почему они не увидели, что я вернулся к ним, почему не защитили меня от зла? Наконец я плачу по всей той любви, которую они дарили ребенку, медленно погружавшемуся в болезнь, по всей преданности, которую они выказывали мне с тех самых пор, и по тому маленькому мальчику, с которым я только что познакомился, но никогда не узнаю его по-настоящему, как бы ни старался. Все, что осталось мне от него, – это клочки бумаги, старые игрушки, и я знаю, что он никогда не покажется мне реальным. Он будет призраком, воспоминанием, оставшимся в полинялых фотографиях, которого я никогда не узнаю.

Джоанна обнимает меня еще крепче, слезы льются рекой. Я плачу и плачу, не в силах остановиться, не в силах перестать скорбеть по всему, что было потеряно для стольких людей. Но сейчас, в ее объятиях, я знаю, что больше Джоанне никогда не придется так утешать меня. Когда я предстал перед своим прошлым, внутри меня словно прорвалась плотина. Теперь я оплакиваю его. Надеюсь, вскоре я смогу сказать ему последнее «прости».

63: Новая жизнь

Наша квартирка в Англии настолько мала, что мое электрическое кресло слишком велико для нее, я могу свободно передвигаться только по одной маленькой полоске коридора в механической коляске и не раз успел обжечься, пытаясь овладеть искусством обращения с чайником и тостером. Я сжег кухонное полотенце и пытался использовать полироль для мебели, чтобы отчистить кафель на кухне. Но для меня этот двухметровый отрезок пола, на котором я способен передвигаться, – мой собственный Голливудский Бульвар, садик, который я вижу из окна, – Альгамбра, а крохотная кухонька, в которой я пытаюсь учиться готовить, – лучший парижский ресторан. Я был не прав, когда думал, что единственные ст?ящие затрат трудности существуют только в работе или в учебе, их на самом деле так хватает и в повседневной жизни.

Я окреп за те месяцы, что прошли со времени переезда в Англию, и теперь сравнительно легко управляюсь с той небольшой частью квартиры, которая доступна для моего кресла, и передвигаюсь по ней, отталкиваясь от половиц ногами. Мои руки еще недостаточно сильны, чтобы толкать ими коляску, зато сидеть я теперь могу почти целый день. Левая рука по-прежнему ненадежна, но правая становится увереннее с каждым днем. Я практически не пытаюсь пользоваться ими обеими. Почти все я делаю правой рукой. И, похоже, моему телу нравится, что его подталкивают к новому, потому что мои неудачи уравновешиваются успехами: открывать бутылки у меня получается плохо, зато я теперь могу разложить кофе в чашки; я еще не способен завязать шнурки, зато могу возить пылесос по деревянному полу.

Правда, еще многое в повседневной жизни оказывается выше меня – буквально. Я чувствую себя бесполезным, глядя, как Джоанна развешивает занавески, или когда бросаю взгляд на предметы, стоящие на шкафчиках на недостижимой для меня высоте. Однажды вечером, решив приготовить ужин, я попытался стащить пакет с мукой с полки с помощью метлы, и когда он валился вниз на меня, понял, что ничего не могу сделать, чтобы остановить его. В тот вечер Джоанна, придя домой, обнаружила меня – и всю остальную квартиру – под слоем белой пыли.

Худшая моя ошибка случилась, когда я пытался заняться садоводством. Джоанна так долго искала квартиру с садом, что мне очень хотелось поддерживать его в идеальном состоянии. Так что когда одуванчики стали проглядывать на газоне, я решил, что что-то нужно делать. Но после того как я тщательно полил одуванчики – и остальную лужайку – гербицидом, мы проснулись на следующий день и обнаружили, что вся трава пожелтела. Единственное, что мы могли сделать, – это наблюдать ее предсмертные мучения, понимая, что я все испортил. Теперь мы разбросали по земле семена и надеемся, что дожди, которые идут в Англии с неуклонной регулярностью, помогут вырасти новой лужайке.

Я работаю веб-дизайнером в свободном режиме – как фрилансер, а все остальное время учусь быть домохозяином. Мне нравится учиться искусству домоводства, а Джоанна так редко ругает меня за ошибки, что я даже сомневаюсь, понимает ли она, насколько я некомпетентен.

– Что будем делать? – простонала она, когда мы обнаружили гвоздь, торчащий из колеса нашей машины.

У меня не было на этот счет ни одной идеи.

– Может, мне его вытащить? – спросила меня Джоанна.

Очевидно, она по умолчанию полагает, будто где-то внутри меня спрятана обширная база практических данных – просто потому что я мужчина. Но осознав, что я не могу дать ей никакого совета, Джоанна наклонилась и вытащила гвоздь. Воздух зашипел, выходя из шины, мы смотрели, как она медленно сдувается, а потом переглянулись и рассмеялись.

– Что ж, в следующий раз будем знать, как не надо делать, – подытожила она.

Но бывают также моменты, когда ее терпение истощается, и недавно она обратилась ко мне, когда мы готовились к воскресному выходу в город.

– Куда вначале пойдем, в супермаркет или в аптеку? – спросила она.

Я заколебался. Мне по-прежнему настолько трудно планировать свои дни, что я с удовольствием следую заданному Джоанной распорядку.

– Мне все равно, – набрал я текст.

Но, вместо того чтобы встать с кресла и начать собираться, болтая со мной, как она делает обычно, Джоанна не пошевелилась.

– Что не так? – напечатал я на небольшой переносной клавиатуре, которую она подарила мне, чтобы я пользовался ею вместо алфавитной доски.

– Ничего, – ответила она, но не двинулась с места.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

Мы продолжали молча сидеть.

– Я просто жду, – наконец сказала Джоанна.

– Чего?

– Пока ты решишь, что мы будем делать сегодня утром. Я устала и хочу, чтобы решение принял ты. Я знаю, что ты на это способен, потому что видела тебя за работой. Ты был центром всеобщего внимания на конференции в Канаде, ты полностью контролируешь свой мир – ты способен руководить людьми и убеждать их, давать советы и наставлять. И я хочу, чтобы ты делал то же самое дома. Я понимаю, что ты к этому не привык, но я устала сама принимать все решения, миленький мой. Вот поэтому я буду сидеть здесь до тех пор, пока ты не решишь, чем ты хочешь занять нас сегодня.

Я не знал, что сказать. Но, глядя на Джоанну, понял, что, если придется, она будет ждать весь день.

– Может быть, вначале в супермаркет? – наконец предложил я.

Без единого слова она поднялась с места, и мы двинулись в путь. Я постепенно учусь выбирать, чем заняться, что съесть, решать, голоден ли я, хочу ли я пить. Но мне не избежать принятия решений, когда речь заходит о нашей свадьбе, которая планируется в июне, всего через пару месяцев.

Джоанна настолько занята на работе, что б?льшая часть организационной работы ложится на меня. Она мечтала об этом дне так долго, что собрала больше сотни позолоченных тарелок, которые хотела выставить на стол для гостей. Но потом мы сообразили, что многим сложно будет ехать на нашу свадьбу за тридевять земель, и решили поступить по-другому. Теперь нам предстоит простая церемония в церкви, где кроме нас будут присутствовать только восемь человек – мои родители, Дэвид и Ким, мать Джоанны и три ее подруги, которые живут в Англии. Какой бы скромной ни была наша свадьба, все равно нужно организовать стол, цветы, наряды, транспорт, место для банкета и согласовать меню. Этих деталей на самом деле так много, что я создал отдельную папку, полную информации, которую мы с Джоанной перечитываем вместе, прежде чем решить, чего мы хотим.

Единственное, в чем я полностью уверен, – это свадебное кольцо, которое я приготовил для Джоанны еще прежде, чем уехал из Южной Африки. Это широкая полоса желтого золота, украшенная бриллиантами и филигранью с символом двух сросшихся мидий. Они символизируют нашу любовь, поскольку ничто не может разделить мидий, если они срастаются воедино, – даже мощь океана.

64: В ожидании

В церкви прохладно и тихо. В конце длинного прохода, тянущегося передо мной, на скамье сидят мама, брат и сестра; на другой скамье – друзья. Я жду, сидя у самого входа в церковь, и смотрю на огромное витражное окно за алтарем. Я рад, что его краски начинают расцветать. С утра было дождливо, а мне не хочется, чтобы что-то испортило этот день. Но теперь, повернув голову, я вижу сквозь двери яркий солнечный свет. Это того рода роскошный июньский день, которые, кажется, бывают только в Англии, – живые изгороди густо покрыты цветами, розы раскрылись, и лазурное небо над головой кажется бесконечным.

Я думаю о Джоанне. Я не видел ее сегодня с самого раннего утра, она уехала готовиться к церемонии в деревенский дом, где все мы впоследствии будем праздновать. Это георгианское поместье, где перед особняком простираются зеленые лужайки, а по клумбам, на которых цветет лаванда, перелетают ленивые пчелы – идиллическая картина. Никто из нас не забудет этот день. Я смотрю вперед, и мама улыбается мне через проход. С самого своего приезда из Южной Африки она так и светится счастьем. Брат и сестра мирно сидят рядом с ней. Как приятно видеть их здесь! Отец стоит рядом со мной, потому что он будет исполнять роль моего шафера.

– Она скоро появится, – говорит он, посмеиваясь и глядя на меня. – Не беспокойся!

Не буду. Меня охватывает счастливое нетерпение – я хочу увидеть Джоанну. Мне так не терпится стать ее супругом, что я приехал сюда почти два часа назад. Я рад, что папа рядом со мной, скрашивает мне ожидание.

Пока он помогал мне одеваться – застегивал белую рубашку, завязывал красный галстук, помогал облачиться в угольно-серый костюм в тонкую полоску и завязывал шнурки на черных туфлях, – я осознал, что его спокойное и уравновешенное присутствие нужно мне сегодня как никогда. Оно придает мне такое знакомое ощущение уверенности; в конце концов, его присутствие – одно из моих самых ранних воспоминаний.

Глядя, как папа лучится спокойным довольством, я задаюсь вопросом: может быть, он сейчас думает о своей собственной свадьбе? Семейная жизнь моих родителей была отнюдь не легка и, как я подозреваю, ни один из них не верил, что день моей свадьбы действительно настанет. Они напоминают мне детей, которые не смеют и думать о том, что волшебная сказка может стать явью. Их глаза засияли чуть ярче, их улыбки стали чуть шире, когда мы с Джоанной показывали им свою квартиру и другие подробности нашей здешней жизни. И каждой из них они радовались вместе с нами.

На часах 1.25 дня. Сейчас Джоанна должна сидеть в запряженной лошадьми коляске, которая везет ее в церковь. Она будет похожа на принцессу из волшебной сказки, а вот я – не самый традиционный принц. Я думаю о ней. Счастлива ли она? Нервничает? Всего несколько минут – и я увижу ее. Я перевожу взгляд на устройство синтеза речи, лежащее у меня на коленях. Это старое устройство, которым я владею уже несколько лет, чуть более совершенная версия того «черного ящика», который некогда едва не купили мне родители. Я не так уж часто пользуюсь им, но сегодня оно со мной, потому что я должен произнести свои брачные обеты, чтобы придать им законную силу. По всей видимости, человек должен проговорить свои клятвы вслух, чтобы действительно связать себя ими, а свидетелю следует приглядывать за тем, как я нажимаю кнопку «согласен», чтобы гарантировать, что меня никто не принуждает.

Теперь я думаю о тех словах, которые вскоре произнесу. Каждое из них запечатлелось в моей памяти, когда я вводил их в свое коммуникационное устройство.

Быть вместе в радости и горе, В бедности и богатстве, В болезни и здравии, Пока смерть не разлучит нас.

Я никогда не произнесу более значимых слов. Каждый слог, каждая строка будут вибрировать во мне, когда я буду думать об обетах, скрепляемых ими. Возможно ли, что через восемь лет без одного месяца с тех пор, как прошло мое первое тестирование, я действительно сижу здесь, собираясь связать свою жизнь с Джоанной?

Это она научила меня понимать истинный смысл отрывка из Библии, который мы читаем во время службы: «А теперь прибывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Все они есть в моей жизни, и я согласен, что б?льшая из них действительно любовь – во всех ее формах. Я ощущал ее как мальчик и мужчина, как сын, брат, внук и друг, я видел ее между другими людьми, и я знаю, что она сможет поддержать меня в самые темные времена. Теперь же она поднимает меня ближе к солнцу, чем я когда-либо мечтал взлететь.

Я слышу торопливый шум шагов.

– Она здесь! – восклицает чей-то голос. – Закройте двери!

Органист начинает играть, и отец наклоняется ко мне.

– Ты готов, сынок? – спрашивает он.

Я киваю, и он везет меня вперед по проходу, а в памяти моей мелькают воспоминания. Я многое видел. Многое прошел. Когда я останавливаюсь перед алтарем, раздается взволнованный шум. Поворачиваю голову и вижу Джоанну. На ней длинное белое платье, украшенное кристаллами, лицо ее скрыто вуалью. Она держит в руках букет красных роз и улыбается. Сердце мое замирает.

Сегодня я не буду оглядываться назад. Пора забыть прошлое.

Я могу думать только о будущем.

Она здесь.

Она идет ко мне.

Благодарности

Я хотел бы поблагодарить своих родных, которые в немалой степени помогли мне стать тем человеком, каков я сегодня. Мама, папа, Ким и Дэвид многому научили меня – в том числе умению смеяться, осознавать важность семьи и держаться друг за друга и в радости, и в беде. Я нежно люблю вас всех.

Спасибо Паки и Коджаку за их безусловную любовь, которая доказала, что собака – воистину лучший друг человека.

Я хотел бы также поблагодарить Вирну ван дер Вальт, Эрику Мбангамо, Карин Фори, доктора Китти Уйс, профессора Шиуан Борнман, Морин Кейси, Керстин Тонсинг, доктора Мичел Харти, Саймона Сикхосану, доктора Шакилу Дада, Жанетт Лутс, Корнели Страйдом, Алисию Сэмюэлс, профессора Диану Нельсон Брайен, Илэйн Оливье, Сью Свенсон, Корне Крюгер, Джеки Баркер, Риетт Преториус, Ронеллу Альбертс, Тришу Хорни и Сандру Хартли за всю их поддержку и за то, что они научили меня ценить дружбу.

Есть много других, кого я хотел бы упомянуть. Достаточно сказать, что я в долгу перед друзьями, коллегами и совершенно незнакомыми людьми, каждый из которых на свой лад изменил мою жизнь и помог мне в моем путешествии по ней.

Все мои друзья и коллеги по Центру аугментативной и альтернативной коммуникации, спасибо вам за помощь, поддержку и те годы, которые мы провели вместе. Я хотел бы поблагодарить Бога, без которого меня не было бы здесь сегодня, за все те благие дары, которые я получил и продолжаю получать.

Спасибо и Силлиерсу ду Прие, который всегда готов помочь мне с компьютерными проблемами, Алби Бестеру из Microsoft South Africa и Полу и Барни Хосам, а также всем остальным сотрудникам Sensory Software, которые всегда рады были протянуть руку помощи в час нужды.

Наконец, я очень признателен Айвену Мулкахи, который всегда откликается на письма, Керри Шарп из издательского дома Simon & Schuster, поверившей в мою книгу, и, разумеется, Меган Ллойд Дэвис – за многие часы упорного труда на пути создания этой книги.

Вы можете больше узнать о Мартине и аугментативной и альтернативной коммуникации (AAК) на его личном веб-сайте www.martinpistorius.com.

Примечания

1

От английского слова augmentative – увеличивающий (расширяющий возможности).

(обратно)

2

Название популярной в 1960х годах песни Up, Up and Away о полете на воздушном шаре. – Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

Пролог

1: Отсчитывая время

2: Бездна

3: Глоток воздуха

4: Клетка

5: Вирна

6: Пробуждение

7: Мои родители

8: Перемены

9: Начало и конец

10: День за днем

11: Бедняжка

12: Жизнь и смерть

13: Моя мать

14: Другие миры

15: Яичница-глазунья

16: Я расскажу тебе тайну

17: Укус

18: Фурии

19: Павлиньи перья

20: Дерзни мечтать

21: Тайны

22: На волю из кокона

23: Предложение, от которого невозможно отказаться

24: Скачок вперед

25: Стоя в море

26: Она возвращается

27: Вечеринка

28: Хенк и Арриетта

29: Целитель

30: Побег из клетки

31: Речь

32: Новый мир

33: Ноутбук

34: Консультант

35: Воспоминания

36: Скрываясь на виду у всех

37: Фантазии

38: Новый друг

39: Он когда-нибудь научится?

40: Джи-Ди и Мими

41: Любить жизнь и жить любовью

42: Столкновение миров

43: Незнакомцы

44: Все меняется

45: Познакомиться с Микки?

46: Настоящий я

47: Львиное сердце

48: Я говорю ей…

49: Сахар и соль

50: Падение в любовь

51: Восхождение

52: Билет

53: Приезд домой

54: Вместе

55: Не могу выбрать

56: Фред и Джинджер

57: Отъезд

58: Развилка на дороге

59: Признания

60: Вверх, вверх и прочь[2]

61: Скажи «прощай»

62: Освобождение

63: Новая жизнь

64: В ожидании

Благодарности

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно