Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Дракон

— В целом мой сын Федор — совершенно обычный ребенок. Умный, спокойный, с хорошим чувством юмора. С ним легко договориться. Учится без троек в хорошей гимназии. У нас нет ни малейших проблем с приготовлением уроков: он сам их делает и приходит ко мне или к старшему брату, если что-то не понимает или сомневается в своем решении. Из внешкольных занятий Федор уже четыре года поет в хоре мальчиков, у него не очень сильный, но красивый дискант. Когда не болеет, ходит в бассейн. Плавает прекрасно, как рыбка. У него есть друзья и хорошие приятели — в школе, в хоре; еще есть один мальчик, с которым Федор дружит с детского сада, сейчас они учатся в разных школах, но по-прежнему ходят друг к другу в гости, катаются на роликах и иногда играют в футбол на площадке у нас во дворе…

«Федя, Федя, съел медведя!» — вспомнила я детскую дразнилку и подавила зевок. Все это было прекрасно, но вряд ли она пришла ко мне рассказать об успехах своего сына.

— Что же вас сейчас беспокоит? — спросила я, послушав еще немного.

— Меня беспокоит дракон, — тут же четко сформулировала она.

Это было сильное заявление, учитывая, что исходило оно от зрелой годами женщины с прекрасной литературной речью и внешностью университетского профессора.

Если дракон реально беспокоит его мать, у Федора действительно могут быть значительные проблемы.

— Расскажите, пожалуйста, о вашем драконе подробнее, — вежливо попросила я.

— Это не мой дракон, это Федин дракон, — сообщила она.

— Замечательно. — Я испытала отчетливое облегчение. — Тогда расскажите подробнее о Федином драконе. Когда он появился на сцене?

Впервые о драконе семья услышала, когда Феде было около трех лет. Причем как-то подразумевалось, что дракон был и раньше, просто мальчик не мог о нем внятно рассказать.

— Маленькие дети часто выдумывают себе несуществующих друзей, фантастических помощников, — заметила я.

— Да, разумеется, мы знали об этом, — согласилась женщина. — И поэтому тогда фактически не обратили на это почти никакого внимания. Ну, дракон и дракон, даже мило и забавно.

— Что Федя делал со своим драконом?

— Да собственно, ничего. Он у него просто был. Иногда он на нем летал, конечно.

«Куда летал? Как летал? Когда?» — я едва удержалась от этих вопросов. Никуда и никогда трехлетний ребенок на несуществующем драконе не летал. Это просто детские фантазии. Точка.

— Потом у Феди очень обострилась астма, которую ему поставили в полтора года, мы несколько раз лежали в больнице, один раз — в реанимации: лечение, обследования, реабилитация, закалка, профилактика — как-то нам было не до драконов.

— Понятно, — кивнула я.

— Где-то лет в пять ситуация более-менее стабилизировалась и мы впервые пошли в садик. Федя в своей возрастной группе был самый мелкий и, пожалуй, самый хлипкий. Он родился недоношенным, да еще эта астма… Мы очень боялись, что его будут обижать — слабенький, да еще избалованный, конечно, сами понимаете, поздний ребенок, часто и тяжело болеющий. Мы все тогда над ним тряслись: мать, отец, старший брат, тетя, две бабушки… Я даже предупредила воспитательниц, просила их приглядеть и сразу мне сообщить, если дети начнут его обижать. Но наши опасения оказались напрасными — единственной садиковской проблемой оставались болезни: он цеплял практически любую инфекцию, но при этом как-то необыкновенно стойко и оптимистично все переносил. С ребятами отношения сложились хорошие: они Федю любили, радовались откровенно, когда он выздоравливал и снова приходил в группу. И тогда же снова возник дракон — дети взахлеб рассказывали о нем дома своим родителям. Родители пересказывали нам со странными улыбками: вы знаете, что у вашего сына… Есть дракон. Знаем. В курсе. Мы тоже улыбались, но улыбки были уже слегка натянутыми. Дело в том, что дети в группе ему верили, и это было как эпидемия: у других детей тоже стали появляться свои драконы, там даже возникло что-то вроде общества… Мы пытались с ним поговорить: Федя, есть сказки, и есть реальная жизнь… Он слушал внимательно, а потом спрашивал: так вы ходите, чтобы я никому не говорил, что у меня есть дракон?..

Так вот. Сейчас Федору одиннадцать. Ситуация находится на том же самом месте. Отец устранился в самом прямом смысле: два года назад у него случился роман с аспиранткой и он ушел из семьи. (Я боялась, как это отразится на Феде, потому что он очень любит отца. По счастью, не отразилось практически никак, по крайней мере с виду.) Старший Федин брат — взрослый человек и живет своей жизнью. В конце прошлого года учительница (у нас с ней были очень хорошие, доверительные отношения) напрямую сказала мне: «Для заморыша, который в любом коллективе ровесников всегда слабее всех и годами задыхался в самом прямом смысле, ваш Федя как-то поразительно полноценен, адекватен и уравновешен. Но этот его неумирающий, всем известный дракон как-то уже тревожен… Обратите внимание…» И вот я решила обратиться за помощью к специалисту.

— Мне нужно поговорить с самим Федей, — сказала я.

— Да, разумеется, — согласилась мать. — И вот еще что. Я всех своих опросила, и все (включая старшего сына и даже мужнину аспирантку) сказали одно и то же: были моменты, когда они верили, что этот дракон ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЕТ.

* * *

Одиннадцатилетний Федя выглядел лет на восемь-девять. Тем больше контраст — речь практически взрослого человека. В общем-то, ничего удивительного: в семье четыре преподавателя высшей школы, с мальчиком всегда много занимались и разговаривали.

— Как зовут твоего дракона?

— Дракон. Сокращенно Драня.

— А какого он цвета?

— Белого с серебром. Это неудобно, конечно, потому что быстро пачкается, зато в небе незаметно, люди принимают его за большую чайку или облачко. Впрочем, люди в городе редко смотрят на небо.

— Сколько Дране лет?

— Столько же, сколько мне. — Федя пожал плечами — вероятно, с его точки зрения, это какая-то очевидная категория.

— А где он живет?

— Ну вообще-то основное Дранино жилье в Ловозерских тундрах. Там у него пещера с сокровищами.

— О! У Драни есть сокровища?!

— Да, конечно, — Федя улыбнулся. — Для дракона заиметь пещеру с сокровищами — это что-то вроде инициации… такой атрибут, вроде как черный наряд у готов или большая машина у начальника… через нее они себя в каком-то смысле осознают… Но у драконов всегда много лежек. Драня может в любом недостроенном доме устроиться, на верхнем этаже.

— А что он ест?

— Он охотится, конечно, как любой хищник. Но иногда ворует жареное мясо или рыбу — они ему очень нравятся. Еще любит арбузы. Их тоже ворует, когда сезон.

— Где ворует?

— Ну, пикники, загородные рестораны, уличные продавцы — все такое. Вы же понимаете, редко кто потом расскажет, что мясо или арбузы украл белый дракон…

— А что вы делаете вместе?

— Разговариваем. Летаем. Играем. Смеемся. Еще мне нравится вместе с Драней нырять — там вокруг такие серебряные пузырьки и шум в ушах, как будто звенят сто колокольчиков разом. Да и вообще: представьте, как это здорово, если тебя ВСЕГДА понимают…

Я чувствовала некоторую растерянность. А вы бы на моем месте не чувствовали?

— Федя, скажи, — осторожно начала я. — А ты понимаешь, что твой дракон — это вроде Супермена или, там, Человека-паука? Герой, талантливо сделанный литературный персонаж? Или он для тебя — как реальная собачка Шарамыжка, которая у меня дома живет (кстати, она, когда подстрижена, весьма на дракончика похожа), — его можно физически погладить, почесать, поиграть с ним?

— Ни то ни другое, — спокойно ответил Федя. — Мой дракон — не литературный персонаж и не домашнее животное. Он Дракон, — мальчик улыбнулся и подмигнул мне. — И вы это на самом деле знаете. Только сами себе не признаётесь.

— Что именно я знаю? — уточнила я. — Что драконы существуют в реальности?

— Вы знаете, что такое драконы, — безмятежно утвердил Федя.

— Допустим, знаю, но забыла. Или не могу сформулировать. Ты, как драконовладелец, можешь мне подсказать?

— Я не владею Драконом или владею им в той же степени, в которой он владеет мной… Глядите! Сейчас я покажу вам красный квадрат! — Мальчик выкинул вперед ладошку, на которой лежал красный пластиковый квадратик.

— И что? При чем тут…?

— Посмотрите на него внимательно. Форма.

— Это не квадрат. Это ромб.

— То-то и оно! Мы почти все и почти всегда видим то, что готовились увидеть. То, что нам сказали. Вот как я вам сказал: сейчас будет квадрат — и вы его и увидели.

— Изящно, признаю. Но где же…

— Вы живете в мире без своих драконов, потому что так увидели, потому что согласились на это.

— А на самом деле у каждого может быть свой дракон? — догадалась я.

— Да.

— И этот дракон усиливает человека, дает ему дополнительные возможности… Или дракон — часть самого человека?

Федя молча улыбался, и я поняла, что на мои вопросы он не ответит.

* * *

— Дракон — это выращенная отдельно часть его личности, — сказала я матери. — Он ее куда-то поместил и теперь за счет нее себя усиливает, успокаивает, утешает, когда надо. Отсюда его удивляющие всех адекватность, полноценность, умение справляться с проблемами…

— Простите, пожалуйста, — вкрадчиво прервала меня мать. — А КУДА конкретно он ее поместил, вы можете мне сказать?

— Ну кто же может сказать, что до донышка и наверняка знает, как устроен наш мир? — пожала я плечами. — Я — точно не знаю.

— А что же нам-то делать?

— Да собственно, ничего. Если когда-нибудь подросший Федя выступит основателем движения «Найди своего дракона», вы честно выскажете свое к этому отношение и этим ограничитесь.

— Да уж. Мы тут недавно с бывшим мужем разговаривали (кажется, у него с аспиранткой все на спад пошло), так я его спросила: ну и чего же ты хочешь-то, в конце концов? А он подумал-подумал и говорит: вообще-то я все чаще размышляю о том, что мне бы не помешал дракон…

— Ну разумеется! А кто бы отказался! — рассмеялась я, вспоминая красный квадратик… нет, черт, конечно ромбик! — на узкой ладошке.

Скелеты на стол!

Давняя история, но от того не менее странная. Тогда я (была много моложе) всем всё уверенно объяснила и все вроде ушли удовлетворенные. Но поняла ли сама? Не уверена совсем. Теперь вот рассказываю вам, уважаемые читатели, и спрашиваю вашего мнения: что это было?

Началось с того, что позвонил психиатр, дальний знакомый с курсов повышения квалификации: Катерина, посмотрите, пожалуйста, семью. Вроде бы все там и вправду мое и надо назначать лечение, но что-то мне там…

— Помилуйте! Где я и где психиатрия с таблетками? — испугалась я.

— Так мне и нужно как раз мнение со стороны, — возразил коллега. — Семья хорошая, нормальная. Мальчик маленький, слабенький даже на вид, психофарма его совсем прихлопнет, не хотелось бы понапрасну…

Редкий на сегодня психиатр, который отрицает мировой тренд и не спешит с таблетками. На том мы и сошлись, когда вместе учились. Разумеется, я согласилась посмотреть семью.

Пришел восьмилетний мальчик Валя с папой. «Отчего ж не пришла мама, дело-то серьезное?» — сразу подумала я, но потом решила, что это сексизм с моей стороны. Почему, собственно, с сыном не может прийти отец?

Валя и вправду был бледненький, худенький, в сильных очках. Посмотрела медицинскую карточку, ожидая категории «часто болеющий». Обнаружила ровно то, что ожидала. Но впрочем, кажется, у ребенка нет ничего хронически серьезного. И на том спасибо.

— Что привело вас к психиатру? — сразу, чтобы не терять времени, спросила я.

— Валя, расскажи, — велел отец.

Валя рассказывал охотно и даже не очень сбивчиво — видно, что не в первый раз. Главный симптом: ему часто кажется, что его кто-то зовет.

— Что значит «кажется»? Ты его слышишь? Видишь? И то и другое?

— Наверное, слышу… — неуверенно. — Но вообще-то это как-то внутри.

— А он — тот, кто зовет, — чего-нибудь хочет от тебя?

— Не знаю, в том-то и дело. Я бы очень хотел знать. И сделать. Я его спрашивал.

— Он отвечает?

— Вроде и отвечает, но я не могу разобрать… Ему, кажется, грустно…

Вопрос к отцу: когда это началось?

Отвечает Валя:

— Это всегда было, с самого начала. Но я раньше думал, что это у всех так. Ну, что все с кем-то разговаривают. А потом узнал, что ни у кого больше такого нет. В прошлом году, наверное, узнал.

Отец:

— Он и всегда-то был у нас такой слабенький, мечтательный, заторможенный слегка. С младшей сестренкой не сравнить. Она в свои пять куда шустрее, шумнее и даже сильнее Вали. Впрочем, он ей всегда и всё уступает, драк, как в других семьях, у нас никогда не бывает. В первом классе учительница все это как-то спускала на тормозах. Но вот второй год школы… Она нас вызвала и тоже говорит: делайте уже что-нибудь, он то и дело куда-то «уплывает» и, конечно, программу не усваивает. Может быть, ему показано индивидуальное обучение… А тут еще и этот возник, с которым он как бы всю жизнь разговаривает… Мы просто растерялись, вы понимаете?

— Понимаю прекрасно. То есть ваша семья — это вы, бодрая младшая дочка, заторможенный Валя…

— Ну еще, естественно, мама детей, и еще с нами теща живет, помогает. С тещей у меня, если что, отношения хорошие, — улыбнулся мужчина.

— А с женой?

— Прекрасные! — ни мгновения колебания.

— Я бы хотела поговорить с вашей женой и посмотреть на младшую девочку.

Может, тормозного Валю просто «отодвинули» со всех семейных горизонтов и он придумал себе «волшебного помощника»? Но помощник получился такой же неуклюжий и невнятный, как и его создатель…

На этот раз пришла бабушка.

— А где мать? — напрямую вопросила я.

— Она… это… работает…

— Ее что, судьба Вали совсем не интересует?!

— Интересует, интересует, что вы, как вы могли подумать! Она себя винит…

— Скелеты на стол! — скомандовала я.

Бабушка подчинилась с подозрительной готовностью. Валя родился не один. У него был брат — однояйцовый близнец, который умер почти сразу после рождения. Причем ситуация была абсурдной: слабым и почти нежизнеспособным выглядел после рождения именно Валя. Им-то все врачи и занялись, а про большого и вроде бы здорового близнеца как бы подзабыли. И, когда он перестал дышать, спохватились не сразу, а потом уж не смогли реанимировать. А Валя выжил.

— Почему отец не сказал мне о близнеце?

— Он сам не знает.

— Как это может быть?! Вы ждали двойню и не знали об этом? Мы же не в джунглях живем!

— Дочка, конечно, знала. И я. Но она велела ему не говорить, хотела устроить сюрприз. Даже их приятеля втихую подговорила прийти к роддому с фотоаппаратом, чтобы сфотографировать мужа, когда он увидит, что ребенок-то не один…

— Сумасшедший дом.

— Да я ей тоже говорила… — бабка покаянно опустила голову. — Но разве ее переубедишь? Озорная она, и дочка вся в нее…

— Ну, а когда сюрприза не получилось…?

— Она мне позвонила и опять велела ничего ему не говорить — чего ж ему попусту расстраиваться? Я ее спросила: а ты как же? А она мне: ну а что я? Переживу как-нибудь. Бывает. Один-то ребенок все равно остался.

— И пережила?

— Да, запросто, как это ни странно. Легкий характер. Два раза в год мы с ней вдвоем на кладбище ездим, и всё. А больше и не вспоминает. Я сама в церковь хожу, свечки ставлю, она — ни разу…

— Может быть, видимость?

— Да нет, это ж моя дочка, я ее знаю. Она только вот сейчас, когда с Валей такое, занервничала. Все время меня спрашивает: мам, так он у нас что, сумасшедший, что ли? Ну никак поверить не может…

— И правильно на самом деле, — сказала я, хотя заочно мамочка не вызывала у меня ни малейшей симпатии. — Если реально хотите помочь Вале, скелет близнеца из шкафа придется достать.

— Ох! — сказала бабушка и прижала ладони к щекам. — Так вы думаете, это он его зовет?

— Не знаю, кто зовет, но близнеца актуализировать обязательно, — утвердила я.

Мы обговорили детали, и она ушла.

Я думала, что при любом обороте событий больше никого из них не увижу. Ошибалась. Прибежала та самая мамочка, любопытно блестя круглыми глазами и тряся кудряшками. Несмотря на троих рожденных детей, больше всего похожая на главную героиню из старого фильма «Девчата».

От нее я и узнала, что произошло дальше. С моим тезисом она согласилась сразу: «Если это Вале может помочь — значит, надо рассказать! Конечно!» Но страсть к безумным сюрпризам у нее, как видно, с годами и опытом не утихла: она решила отвезти сына на кладбище и именно там поведать ему о том, что у него был брат-близнец.

Валя никакого удивления от грядущей поездки не проявил; наоборот, как будто бы даже положительно заинтересовался. Поехали тайком от мужа и младшей (опять секреты!), втроем: Валя, мама и бабушка. На кладбище Валя сразу необычно для него оживился, крутил головой, как будто прислушивался или принюхивался, а потом споро, чуть ли не припрыгивая, побежал по боковой дорожке. «Он же туда бежит! К Ванечкиной могилке! Сам! — едва не срываясь в истерику, крикнула бабка. — Что ж это?! Останови его!»

Мать послушалась бабку. Поймала сына, усадила на ближайшую скамейку и, как умела, рассказала ему все.

Валя все выслушал, сидел на скамейке под легким кладбищенским снежком, болтал ногами, легко улыбался.

— Ну скажи что-нибудь! — в два голоса взмолились мать с бабкой.

— А! Так он, значит, Ваня? — кивнул Валя. — А я-то думал, это я просто свое имя плохо слышу… — и сполз со скамейки. — Ну, пошли к моему брату?

* * *

— Вы знаете, вы были правы, все намного-намного лучше стало! — радостно воскликнула мать. — У него как будто скачком сил прибавилось. Он и на уроках лучше стал, и дома оживился, и в догонялки с сестрой играет. А недавно сдачу ей дал — прикиньте, как она удивилась. Прибежала ко мне, а я ей: и поделом! Это тебе не хухры-мухры, а старший брат!

Мы решили больше к психиатру не ходить. Но я ж понять хочу, и вот хоть вы мне объясните: что ж это такое было-то? Ванечка-покойник его что, и вправду все время звал?! — Тут глаза у нее стали совсем круглые и большие, как старые пятаки. — Но как же это может быть?

— Да нет, конечно, — успокоила ее я. — Все дело в том, что горе по умершему ребенку в вашей семье было непережитым. В первую очередь это касалось вас. Вы задвинули свои чувства в дальний ящик, но они там все равно были, а Валя — эмпат, и его мозг выстраивал из этих не пережитых вами чувств и его собственного пренатального опыта (их же там было двое, и они об этом знали) смутные образы… Теперь эти образы полноценно вписались в реальность, и ему сразу стало легче в ней жить, прибавилось сил.

Меня саму такое объяснение не удовлетворило бы и на пятьдесят процентов. Ее — на все сто.

— О, ну вот теперь я наконец все поняла. Спасибо вам и до свидания! Удачной вам работы. Ух, какая она у вас интересная! — И уже на пороге: — Я его тут спросила: тебе очень Ванечку жалко? А он мне, знаете, что ответил? Я прямо упала… «Мам, ведь каждый из нас, людей, — это всего лишь чье-то приключение. Ванино было очень коротким. Но остался я, и теперь мы пройдем его вместе». Во как! — она подняла указательный палец и ушла, явно гордясь смышленостью своего сына.

А я — осталась.

Проект «Гэмфри»

Странная история. Загадочная и запутанная, увлекательная и неприятная одновременно. Я услышала ее не из первых рук и потому не знаю наверняка, правдива ли она. Но вот что я вам скажу: даже если такого никогда и не было на самом деле, то его следовало выдумать. Потому что проблема, которую решают сомнительные герои этой истории, существует в самой что ни на есть реальности. И это я знаю точно.

Это был самый обычный клиент: полноватый, наполовину облысевший мужчина с отчетливыми восточными нотками в чертах лица. В мальчике востока было меньше, и я предположила, что отсутствующая в кабинете мама — русская. Говорил отец. Довольно стандартно жаловался, что сын ни с кем в школе (и где бы то ни было еще) не дружит, не умеет общаться, всех окружающих его сверстников называет придурками. Мальчик не хватает звезд с неба в плане учебы, но родители расстарались и устроили его в седьмой класс в хорошую гимназию — там умные дети из приличных семей. Увы, та же картина. «Избаловали мы его, — по-восточному картинно взмахнул руками отец. — Один сын, две старших сестры есть, бабушки, дедушки — все ему угождали… И вот…»

Я поговорила с подростком. Никаких собственных интересов, кроме компьютера, он обозначить не сумел, про одноклассников охотно подтвердил слова отца: придурки, ага.

— А кто с кем не общается: ты с ними или они с тобой?

— И так, и так.

— А ты пытался их чем-то заинтересовать? Просто выслушать?

— А зачем мне?

— Но ты вообще-то хотел бы иметь друга?

— Вообще-то да, но чтобы он меня слушал.

Я им посоветовала посетить социально-психологический тренинг для подростков (там на самом поверхностном уровне учат общаться и видеть другого человека), а также искать у парня хоть какие-то интересы, чтобы можно было поместить его в какую-нибудь группу с совместным делом. Ну и, конечно, поменьше скакать вокруг него дома.

Когда они уходили, я отчетливо видела, что ничего из того, о чем мы вроде бы договорились, семья делать не будет.

А спустя какое-то время (приблизительно год) я снова повстречала своего клиента, и он с удовольствием сообщил мне, что их проблема благополучно разрешилась, у сына появились двое друзей, с которыми он встречается и с удовольствием проводит время каждую неделю. А потом он рассказал мне о «Проекте „Гэмфри“».

— Наверное, к вам не одни мы с таким обращаемся, — сказал он. — Поэтому вам знать надо, что еще бывает.

Несмотря на озвученные альтруистические мотивы, мне показалось, что мужчине и самому хочется, важно увидеть мою реакцию на его рассказ. В чем-то он все еще сомневается. Да уж.

СПТ-тренинг их не вдохновил с самого начала. Ни на какие кружки или секции мальчик не соглашался: там те же «придурки», только еще самолетики клеят или мяч гоняют. И отец стал искать, что еще бывает, где еще учат общаться со сверстниками. И через третьи руки (не в интернете! Из дальнейшего будет понятно почему) нашел странную вещь, в которую, по его признанию, сначала и сам не очень-то поверил.

Друга или даже нескольких друзей для его мальчика ему предложили просто купить. Качество гарантируется репутацией фирмы: дети будут умные, воспитанные, чистенькие, аккуратные, хорошо учащиеся, из приличных, но, увы, бедных семей, нуждающихся в дополнительном заработке. Кроме того (и это было главным для моего знакомого), купленные друзья готовы будут во всем подыграть клиенту-ребенку (с интересами и особенностями которого их познакомят заранее), а также по возможности учесть специальные пожелания родителей (например, больше гулять на воздухе, посещать музеи и т. д.).

Поверить в такое было действительно трудно, но достойные доверия, с точки зрения отца, люди рассказали ему, что фирма под условным и нигде не афишируемым названием «Проект „Гэмфри“» существует уже много лет, с конца перестройки. Именно тогда появились первые дети и подростки, которые никогда в жизни не спускались в метро и не играли во дворе, которые не умели ни к кому приспосабливаться и учитывать чужие интересы, потому что все приспосабливались к ним. Но их внезапно разбогатевшие родители были обычными людьми: сами они еще недавно ездили-таки на метро и играли во дворах, и по крайней мере некоторые из них видели особенности своих детей, осознавали их как проблему и хотели ее решить.

Придумал и создал «Проект „Гэмфри“» один человек — педагог и психолог. Первых детей он набрал и обучил сам — среди своих приличных, но обнищавших в перестройку знакомых. Типичный пример, откуда брались дети: библиотекарша, мама-одиночка с сыном. Сын мил, хорошо воспитан, хорошо учится, но даже прокормить его получается с трудом, не говоря уже о том, чтобы купить лишние брюки или игровую приставку.

— У вас будут не только какие-то деньги, но еще и (главное, может быть!) дополнительный шанс «попасть в круги», получить доступ к тому, что без этого вашему ребенку и не светило бы: кружки, образование, поездки куда-то, путешествия, — объяснял семьям основатель проекта.

— Мы будем у них как бы слуги? — спросил его один из первых участников.

— Нет, вы будете как бы компаньоны, — ответил основатель. — Старая, почтенная, архетипическая роль.

Чему он учил детей?

Это твоя работа, как у взрослых. За нее ты будешь получать деньги, но твой «друг» ни в коем случае не должен узнать об этом. Для любого человека самая интересная тема для разговора — это он сам. Для твоего «друга» это особенно актуально, так он воспитан. Учил некоторым психологическим методикам, да. И еще простое детское, всем понятное слово «подыгрывать». Полное психологическое сопровождение в процессе работы, разумеется.

Как происходило «внедрение»?

Родители клиента заполняли длиннейшую анкету, в которой описывали все малейшие пристрастия, непристрастия, особенности и болевые точки своего ребенка (иногда психокоррекция семейных отношений начиналась прямо с этого места). Ребенок-компаньон и руководитель внимательно эту анкету обсуждали и решали, с чего начать. Дальше возможного «друга» представляли ребенку-клиенту, как правило, в процессе какого-то действия, например: «Мы едем на пикник, с нами поедет сын моей школьной подруги, она сама заболела, а он твоего возраста». На пикнике подготовленный ребенок работает, вовсю стараясь понравиться «хозяевам». Если все получилось, то на вопрос: возьмем в следующий раз Васю на дачу? — следует активное согласие: да, да, конечно, возьмем, он классный, он любит то же, что и я, и всегда меня слушает!

Если «дружба» сложилась, то дальнейшие шаги могли быть самыми разнообразными. Периодические встречи. Совместные поездки на каникулы. Совместные занятия в секциях, кружках, с репетиторами (понятно, что для ребенка-компаньона все это оплачивалось «хозяевами»). Помощь в учебе. Были даже переводы «друзей» в ту престижную школу, где учился ребенок «хозяев».

Могла ли такая «дружба» стать настоящей? Да, разумеется, и становилась неоднократно. Единственное условие «от фирмы» — никогда не раскрывать перед другом начальных этапов их общения.

Более того, за годы функционирования проекта случилось несколько свадеб. Кто и что там знает — мне неведомо.

Бывали ли неудачи? Разумеется. Не сошлись. Не сумел понравиться. Отказался работать. Несколько раз обиженный или униженный «клиентом» ребенок просто орал ему в лицо: я с тобой вообще только за деньги! Сотрудничество тут же прекращалось, наученный психологом отец подтверждал сыну: он больше не придет. Да, я обещал ему купить телефон, у тебя есть, у него нет, это неловко. Возможно, это моя ошибка. Но и ты тут тоже не прав, давай разберемся в чем.

В дальнейшем заранее оговаривали неустойку с обеих сторон, если будут перейдены какие-то границы с той или другой стороны. Но по мере совершенствования методик и набора опыта детьми осечек было всё меньше.

Большую часть денег забирал себе руководитель (психологическое сопровождение, помним!), детям и их семьям доставались в основном подарки и многочисленные бонусы. Первые подготовленные компаньоны были просто нарасхват, и дело стало расширяться. Появились еще дети, психологи, педагоги. Понятно, что никто, нигде и никогда не давал никакой рекламы, слухи распространялись сами, но всегда можно было все отрицать: психологическая консультация семьям, не более того. Дети разного достатка пытаются дружить, родители им помогают — это же естественно, не так ли?

Головной центр находится, естественно, в Москве, где крутятся основные деньги. В Питере — филиал, возникший после расширения. Вроде уже есть и еще где-то.

Психокоррекция? Безусловно. В Питере есть четырнадцатилетний мальчик, у которого имеется своя методика «оттаскивания» клиента от компьютера. Он сначала стремительно и полностью присоединяется, а потом однажды говорит: ты такой классный, мне так хотелось с тобой дружить, что я пошел «под тебя», но вообще-то я больше люблю не компьютеры, а горные лыжи (испанский язык, физические опыты — в зависимости от клиента мальчик предоставляет родителям варианты). Так что давай хотя бы иногда…

На этого мальчика, говорят, очередь стоит.

Другая история. Маленькая девочка вообще с чужими не общалась, в садике билась в истерике, в поликлинику не отвести, гувернанток в комнату не впускала или за волосы таскала — аутизм или что? Ей предложили побыть «королевой» и наняли четырех маленьких «фрейлин». Почитали книжки, показали картинки про королев и их окружение. Всем пошили платьица; сначала они просто молча сидели с куклами, потом она должна была им говорить, что делать, потом — руководить «двором», они давали приемы, ставили спектакли, ездили в сады, в парки, катались на лодочке под зонтиками, все ими, конечно, восхищались, думали, фильм снимают. Через два года — нормальный ребенок, пошла в обычную школу, одна «фрейлина» так при ней подружкой и осталась.

Но. Но… Но!

Что вы думаете обо всем этом, уважаемые читатели?

И напоследок загадка: почему проект называется «Гэмфри»? Я сама догадалась почти сразу. Гуглить бесполезно, но практически все читатели старше сорока ответ знают. Надо только вспомнить и сообразить.

История любви

Это случилось давно. В эпоху уходящих ЭВМ, когда о мобильных телефонах никто даже не слышал, а привычные сегодня компьютеры в нашей стране только-только начинались. Я очень хорошо помню первый полуавтоматический анализатор изображений у нас в биологической университетской лаборатории — по сути, он был именно компом, но я тогда это не очень понимала, так как к нему прилагался специальный инженер, который выдавал нам распечатки с анализом статистики. Забавно, что спустя много лет, когда я уже вовсю работала психологом и безуспешно пыталась позабыть о своем научном прошлом, этот давно пропавший из моей жизни инженер внезапно окликнул меня через какую-то из только что появившихся социальных сетей откуда-то из Калифорнии. Это был чистый «ритуал совместного крика у серых гусей» по Конраду Лоренцу: Я тут! А ты здесь? И я здесь! Ты как? Я хорошо! И я хорошо!

Больше я никогда и ничего о нем не слышала…

* * *

Это, конечно, была история любви.

Он был черноволос, голубоглаз, широкоплеч, занимался альпинизмом и только что закончил факультет ПМ-ПУ (прикладной математики — процессов управления) Ленинградского университета. Они встретились и познакомились случайно, но в него нельзя было не влюбиться. Она и влюбилась, конечно. Она была ленинградка, а он — приезжий из какого-то маленького городка. Там у него остались мать и младший брат. Но ему, как одному из лучших студентов, дали хорошее распределение в Ленинграде. Он снимал комнату на Васильевском острове. Там они и встречались. Еще целовались в кино, ходили по набережным, взявшись за руки, и ели мороженое, сидя на парапетах. Она еще не закончила институт. Они хотели пожениться прямо сейчас, но ее семья была против, потому что они не верили в искренность его чувств: этому красавчику-супермену от тебя нужны только ленинградская прописка и потом площадь при разводе, неужели ты этого не видишь?! Не видишь, потому что совсем голову потеряла. Выйти замуж мы тебе запретить, конечно, не можем, но в нашей квартире его не пропишем и видеть живущим здесь не хотим, так и знай и ему скажи!

Семья была важной частью ее мира. Он сказал: не будем ни с кем ссориться, мы еще молоды, подождем, они увидят и поверят. Она сказала: пусть будет так, — хотя каждый час, проведенный без него, казался ей пустым и никчемным. И он снился ей каждую ночь.

Они предохранялись неловко и неумело. И однажды она забеременела. И, конечно, ему первому сказала об этом. Они шли по мосту, он рассмеялся, подхватил ее на руки и, смеясь, побежал вниз, все быстрее и быстрее. Прохожие расступались, солнце, небо и вода мелькали перед ее взором, ей было страшно и сладко.

Он вырос в провинции и поэтому сказал: вот теперь точно будем жениться! Она была обычной девушкой и поэтому спросила: и будут свадьба, и белое платье, и кольца, и все как положено? Он увидел, что это важно для нее, и сказал: конечно, все самое лучшее.

Это была история разлуки.

Потому что однажды, очень скоро, он просто исчез. Исчез без всякого объяснения, прощания. Просто не пришел, не позвонил, не написал. Она с каменным лицом обзвонила морги. Потом позвонила трем его друзьям, телефоны которых были ей известны. Они несли какую-то невразумительную чушь: кажется, уехал, мы сами не знаем, ну, знаешь, мало ли как бывает… Сходила на Васильевский остров. Хозяйка сказала: пришел от него молодой человек, отдал деньги, забрал вещи, я и сама чего-то тревожусь… такой красавчик был…

Ее родители сдержанно торжествовали: вот видишь, мы же тебе сразу говорили! Понял, что здесь обломилось, и ушел искать другую дуру!

Она отстраненно сообщила им о своей беременности. Они сначала закудахтали, но потом быстро взяли себя в руки. Что ж, если сроки для аборта уже на исходе, ничего страшного: родим, воспитаем, генетический материал у пройдохи, судя по всему, вполне приличный.

Родился сын, назвали Иваном. Сходство с отцом с самого начала было поразительным — она зубы стискивала, когда смотрела, и долго не могла привыкнуть.

Потом привыкла, конечно. Закончила институт с потерей всего одного года, пошла работать. Не жила букой: друзья, искусство, путешествия. Но на личном фронте долго-долго ничего не было — просто не чувствовала ни потребности, ни необходимости. Феномен выжженной земли, так она сама это назвала.

Но семья намекала, нажимала, и однажды познакомили ее с «умным, хорошим человеком из приличной семьи». «Хороший человек» выглядел очень зажатым, имел неотчетливый логопедический дефект, был кандидатом каких-то наук и маменькиным сынком (его мать была приятельницей ее матери). Но неожиданно нашел общий язык с подрастающим Иваном — они оба увлекались компьютерами.

Она решила: так тому и быть. Семьи обрадовались и «построили» молодым двухкомнатную квартиру. Стали жить.

Родилась дочка. Он хотел назвать ее Любой, Любовью. Она сказала: как угодно, но не так. Назвали Людмилой.

Об отце Ивана в семье не упоминали. Мальчик звал папой отчима. Но муж все-таки знал ее историю, конечно, в самых общих чертах — ей показалось, что так будет честно и правильно.

Муж с пасынком жили в компьютерах, следили за всеми новинками. Иван с седьмого класса, с благословления отчима, пошел серьезно учиться программированию. Она компьютерами почти не пользовалась.

Это была история печали.

Однажды самым обычным вечером (Ивану в это время исполнилось пятнадцать) муж позвал ее к экрану.

— Посмотри-ка! — воскликнул он. — Кажется, я нашел биологического отца Ивана! И имя совпадает, и сходство поразительное!

Она подошла на ватных ногах, увидела… и почувствовала, что сейчас потеряет сознание.

Муж вскочил, опрокинув стул, помог ей лечь, принес чай и валерьянку, оставил в покое.

Она два часа лежала, отвернувшись к стене, вспоминала. Потом пошла к мужу:

— Извини меня!

— Тебе не за что извиняться! — Он взмахнул рукой и серьезно добавил: — Но, по-моему, ты должна знать.

— Знать о чем? — она стояла, обхватив себя руками и закусив трясущуюся нижнюю губу.

— Он не бросал тебя. То есть бросил, конечно, но у него были на то серьезные причины. Я тут пошарился в интернете…

— И что?.. — она сама не услышала своего голоса.

— Он работал промышленным альпинистом?

— Да, — кивнула она. — Подрабатывал.

— Эта статья, в которой я нашел его портрет… Она хвалебная, про мужество, про не сдаваться и все такое. Он упал с какого-то здания и остался парализованным. Восстановился частично, в смысле, коляска. После больницы уехал в родной город, там сначала хандрил, а потом повесил у себя плакат «Если не знаешь, что делать, — делай шаг вперед!», собрал всех умственно сохранных инвалидов города и окрестностей и организовал из них что-то вроде артели по сбору компьютеров из комплектующих, которые они где-то на Западе (или в Японии?) покупали. Когда стало можно и в тему, начал грубо и сильно спекулировать их инвалидностью. Им многие помогали, сейчас они там создали что-то вроде такого технологического городка, где все под их потребности приспособлено, но и они сами много что могут — единственные в регионе. Он пишет программы…

Дальше она уже не слушала. Испытывала печаль и облегчение одновременно. Пазл наконец сложился. Он зарабатывал деньги на свадьбу, на самое лучшее — для нее. Но все сложилось иначе.

Она позвонила по трем телефонам из старой записной книжки. И — о чудо! — один из них ответил.

— Я все знаю, — сказала она.

— Да, — сказали на том конце телефонной линии. — Он тогда сказал: сейчас кто-то из нас по-любому должен будет сделать выбор, принять решение. Она — беременная, с яростным неодобрением семьи и потенциальным нахлебником мужем, беспомощным инвалидом. Или я — мужчина. Я выбираю второй вариант и не хочу, чтобы она почувствовала себя в чем-то виноватой… Ты уверена? Тогда записывай, как добраться.

Она взяла с собой Ивана. Иван был против с самого начала и до самого конца. Держался ежом, портил им всю возвышенную патетику.

Она любила его и сейчас, с этим ничего нельзя было сделать. Он смеялся памятным ей смехом и говорил: у меня все в порядке, я так рад тебя видеть и так рад за тебя, спасибо тебе за сына, покажи мне фотографию дочки…

— Ты что, с ума сошла?! — орал Иван, энергично поддержанный прародителями. — Мой отец — вот он, сидит в соседней комнате (кандидат наук полностью устранился от разразившейся бури страстей). И там — моя сестра, твоя дочь. И тут всё: твоя работа, друзья, тут я буду поступать в институт!

Она не скрывала от него своих чувств, и если бы он хотя бы намекнул… Она бы наплевала на всех и на всё, но он… он так ее и не позвал. И она осталась жить своей налаженной жизнью.

Это была история ужаса.

Потому что через несколько месяцев исчез Иван. А перед этим продемонстрировал всю палитру подросткового кризиса. В милиции сказали: ну, следить же надо за детьми, воспитывать их, чего же…

Что она пережила — я думаю, не надо даже описывать.

Но Иван вернулся. И ничего не стал объяснять. И почти перестал общаться. И исчез опять. И опять вернулся. Она полностью поседела за полгода.

— Что мне делать?! — спросила она, сидя у меня в кабинете. — Я сама все разрушила, да? Я не должна была ехать? Не должна была показывать ему сына? Должна была ради них сделать вид, что мне все равно?

— Вы все это уже сделали. Что толку обсуждать?

— Да, действительно. Но что мне делать теперь?

— Ничего. Просто жить, работать, вести дом, заботиться обо всех домашних, не забывать встречаться с друзьями и развлекаться.

— Вы шутите?

— Нет, я абсолютно серьезна. Просто я почти уверена, что сейчас там у вас не происходит ничего по-настоящему страшного. Там идет процесс.

— Како-ой?!

— Я точно не знаю, конечно. Но в сегодняшнем мире вы оказались почти в уникальной, если судить по СМИ и кухонным сплетням, ситуации: всю жизнь вас окружают мужчины. В хрестоматийном смысле этого слова. Берущие ответственность и принимающие решения.

— Да на фиг мне это надо! — гневно завопила она, и слезы брызнули из ее глаз, как у клоуна в цирке.

— Расскажите об этом на каком-нибудь женском форуме, где жалуются на отсутствие «настоящих мужчин». Думаю, ваши откровения смогут кого-то переориентировать, — усмехнулась я и увидела, что добилась своей цели.

Она больше не печалилась и не пребывала в отчаянии. Она злилась.

— Я с этим разберусь, — пообещала она.

— Не советую, — возразила я. — Просто внимательно наблюдайте. И, конечно, дайте мне знать.

* * *

И это была история надежды.

Иван легко поступил на математический факультет. Отец и отчим блестяще его подготовили.

— Я все-таки обязан ему самим своим существованием, — сказал двадцатилетний Иван мне. — Кто ж виноват, что все так случилось. Когда я поехал познакомиться и поговорить с ним без материных вздохов и всхлипов, я его, в общем-то, понял. Когда-то он принял решение не осложнять нам жизнь, и, мне кажется, оно было правильным, потому что там он сражался без всяких тылов и победил, а здесь бабка с дедом и материна жалость просто медленно сжили бы его со свету. Но теперь я сам могу принимать решения. Я сразу увидел, что он давно перерос эту свою доморощенную артель и она вполне может жить без него. Поэтому я всё подготовил и перевез его сюда. Он Питер обожает. Я катал его по набережным, он молчал, но я видел, что у него костяшки белые и он кусает губы, чтобы не плакать. Работать сейчас откуда угодно можно, это не проблема. Отец (в смысле отчим) ему только чуть-чуть помог, а так он отличный спец, может на всех языках писать. Но это еще не все… я сам-то хотел дома остаться, я Питер тоже до мурашек люблю, но теперь думаю в США попробовать — там все-таки условия для инвалидов лучше, и как вы думаете: ведь реабилитация — она же ни в каком возрасте не поздно, да? Все же развивается, а он готов работать как зверь, и мы с ним думаем: может, он когда-нибудь еще и встанет, а?

— Вполне может быть! — искренне воскликнула я и подумала: от них, конечно, много проблем, но все-таки мне нравится, что настоящие мужчины все еще существуют на свете.

Эта наша встреча с Иваном была последней, но я совсем не удивлюсь, если однажды он окликнет меня откуда-нибудь из Калифорнии и расскажет, как они вместе с одним из его отцов все-таки преодолели судьбу, и тот встал на ноги и сделал еще один шаг вперед.

Беглец

Это было давно, на излете перестройки. Основное психологическое образование и специализация по медицинской психологии у меня уже, конечно, были. Но мое собственное понимание устройства личности, а также болезни-здоровья-психосоматики-проблем психологических и психиатрических и их взаимосвязи еще не сложилось. (Если кто не знает, сообщаю: на сегодняшний день общепринятой всеми практикующими психологами концепции устройства личности не существует, большинство либо пользуется одной из более-менее равноправно наличествующих, либо строит некую эклектику для личного повседневного употребления. Самые уверенные в себе придумывают свою собственную концепцию и предлагают ее «городу и миру».)

Мама с высоким худощавым подростком пришли поздно вечером, на последний час приема, когда в поликлинике уже почти никого не было и, хотя свет, конечно, горел, коридоры казались темными и пустынными.

— Ты сам будешь рассказывать? — спросила мать, тревожно взглядывая на сына. — Может быть, мне вообще выйти? Тебе так легче будет?

— Подождите выходить, — попросила я (на самом деле я просто слегка побаивалась оставаться один на один с сумрачного вида подростком: вдруг это мать его сюда притащила и он вообще разговаривать не станет. Что мне тогда делать?). — Сначала расскажите свое ви?дение ситуации, а потом Сережа расскажет свое. У меня будет по крайней мере две разных точки зрения. Потом я добавлю свою, и, понимаете, триангуляция — возникнет хоть какая-то возможность выстроить объемную версию происходящего.

Женщина уважительно закивала.

— Да, да, триангуляция, конечно! Понимаете, Сергей всегда, с самого начала был таким спокойным, тихим. Не капризничал. Не хулиганил, не дрался. Очень любил открытки старые рассматривать. Посадишь его, он и сидит…

— Беременность, роды? — быстро спросила я.

Когда у нас имеется младенец типа «посадишь, и сидит» — это всегда повод насторожиться в плане неврологии. Но никто обычно в это время не настораживается, все, наоборот, радуются: удобно. Таскают по врачам тех, которые постоянно вопят и крутятся.

— Тяжелые были роды, — признала женщина. — И стимуляцию мне делали, и тащили его. Как-то он не так шел. В какой-то момент, я даже помню, акушерка второму врачу говорит так панически: что будем делать?! Мы же так ребенка потеряем! У него на головке прямо вот как отпечаток пальца был. Синий такой. Потом прошло. И кушал он сразу хорошо. И спал.

— Понятно, — сказала я. — Рассказывайте дальше.

— Мы все всегда делали, что врачи прописывали. И массажистка к нам на дом приходила, и на море ездили. Да с ним, говорю же, и не было никаких проблем. В садике его очень любили, он никогда не шалил, воспитательнице помогал и с девочками дружил. Отец тогда уже сердился даже.

— На что же он сердился?

— Ну, говорил, что мы с бабушкой маменькиного сынка растим, а не мужчину, что он сдачи дать не может и ни разу не попросил ему пистолет или саблю купить. Он и вправду в такое не играл никогда. Только в конструкторы, в животных, в маленькие всякие игрушечки, мозаики любил собирать, лото, ну и вот открытки еще…

— А с другими детьми?

— В садике все нормально было. Воспитатели его любили, так и дети не обижали. А вот с первой учительницей Сереже не повезло…

— Каким образом?

— Он не успевал сначала за всеми. Не то что не понимал — просто медленнее других делал.

— Я не понимал, — возразил Сережа. — Я помню. Я на уроке не понимал. Не знал, что писать, и переставал вообще.

— Ну вот. Она, кажется, хотела, чтобы мы ей деньги платили, чтобы она с ним занималась, а мы взяли домой другого репетитора. Он подтянулся, но она уже как-то так к нему относилась… И дети вслед за ней, они же, маленькие, на учительницу очень ориентируются… В общем, там такие отношения сложились…

— Меня дразнили дебилом и били, — спокойно констатировал Сережа. — А я не мог ничего сделать — их пятеро было.

— Отец тогда несколько раз ходил разбираться, и все, в общем-то, утихло. Но школу он не любил и учился так себе. После начальной школы мы его оттуда забрали и устроили в гимназию.

— Зачем?! Мальчишка с трудом усваивал обычную программу!

— Отец так решил. Нужно хорошее образование.

— Он сказал так: большие расстояния преодолеваются постепенно, шаг за шагом, — снова вступил в разговор Сережа. — Ты будешь все время ставить себе маленькую цель и ее достигать. Потом следующую. И постепенно у тебя все получится. Как и у меня. Ты же мой сын.

— Кто твой отец?

— Бизнесмен. У него три завода и две автоколонны.

— Он из Стерлитамака в Ленинград приехал, — уточнила мать. — В одних штанах и с двадцатью пятью рублями.

Дальше, в общем-то, можно было не рассказывать. Но что происходит сейчас?

— Он с этого года стал другой: нервный весь, дерганый, может заплакать — в шестнадцать-то лет! (А он и в младенчестве не плакал почти.) Может сидеть, уставившись в стенку, — час, другой. И это когда уроки не сделаны. С друзьями (у него их двое) почти перестал встречаться. И самое страшное, почему я к вам и прибежала, — стал ложиться в кровать со светом и еще громкую музыку включать. Я спрашиваю: что за новости? А он: иначе мне не заснуть, так я «их» хоть как-то заглушаю… Вот тут я и…

— Окей, — сказала я. — А вот теперь посидите в коридоре.

* * *

Оставшись один, Сережа довольно внятно изложил мне симптомы: слуховые галлюцинации (хор, иногда невнятно спорящие голоса, симфонический оркестр), кошмары, которые как-то не сразу исчезают после пробуждения, апатия, нежелание ничего делать и никого видеть.

Продуктивные и негативные признаки юношеской шизофрении одновременно, через запятую. Всё совпадает? Что-то мне мешало поставить точку.

— Ты сейчас в десятом классе. Как тебе у?чится в гимназии? Что дальше?

— Я делаю уроки часов по шесть, и у меня два репетитора. Дальше? У меня нет никаких увлечений. Поэтому папа уже выбрал мне институт и факультет. Говорит, хорошие и не самые сложные. Но если я замахнусь на Политех или ПМ-ПУ, он будет только рад, так он говорит.

— Ты единственный сын?

— Да. К сожалению. Мама после меня не могла больше родить.

— А все-таки: чего хотел бы ты сам? Ты же не мог не думать.

— Вы будете смеяться.

— Не буду.

— Я хотел бы быть воспитателем детского садика. Лепить с ними, мастерить, клеить, рисовать открытки родителям — к Восьмому марта и Двадцать третьему февраля.

Я почувствовала, как у меня защипало в носу, и слегка отвернулась, чтобы он не заметил. Бедняга! Детский садик — единственное счастливое время в его жизни, он хотел бы туда вернуться и делать счастливыми других. И у него получилось бы!

— Ну вот, вы смеетесь!

— Ничего подобного!

— Еще я люблю готовить, мне нравится торты делать и салаты придумывать и оформлять — красивые и вкусные, все говорят.

— Иди в кулинарный техникум!

— Вы смеетесь?!

— Увы, нет. Я практически плачу.

— Смеетесь…

* * *

— Я не вижу, не чувствую психиатрии как процесса, — сказала я матери. — Скорее, это вынужденное: он, его мозг готовится к бегству. Ему бесконечно тяжело учиться в гимназии. Он с ужасом и отвращением думает об уготованной ему отцом дальнейшей жизни. Все что угодно лучше этого — так ему сейчас кажется. Он не может обматерить вас, хлопнуть дверью, сбежать в одних штанах, у него нет для этого ресурсов, да и бежать ему, в общем-то, некуда и незачем. Он другой, но для него тоже есть место в этом мире. Вы можете объяснить это вашему мужу?

— Я пыталась, но он меня не слышит. У него один сын, наследник, он не хочет ничего знать, для него жизнь — это преодоление трудностей…

— Привести мужа?

— Нет, он не пойдет, он говорит, что вся эта психология — для слюнтяев и бездельников.

— Вы же мать! Вы видите, что происходит с Сережей. Попробуйте настоять: пусть муж ни к кому не идет и просто его отпустит. Пусть парень идет в кулинарный техникум или педагогическое училище. Это как раз соответствует его способностям и желаниям. Там он будет счастлив. А если поверх перинатальной энцефалопатии в нем вдруг проснутся-таки честолюбивые отцовские гены (это, кстати, возможно, так как процесс восстановления в пятнадцать лет не закончен) и стремления, так ведь никогда не поздно. А сейчас вы его просто столкнете в яму…

— Я попробую, но практически не надеюсь…

* * *

Прошло довольно много лет. Немолодая женщина поздоровалась со мной на осенней аллее недалеко от поликлиники. Я вежливо-равнодушно ответила, собираясь идти дальше. А женщина вдруг заплакала. Я, конечно, оторопела и остановилась.

— Вы не помните, — констатировала она. — У вас так много посетителей.

— Попробуйте напомнить.

Она постаралась. Я вспомнила.

— Что Сережа теперь?

— У него диагноз и таблетки. Два раза в год — госпитализация. Он поправился на тридцать пять кило. Сидит и смотрит телевизор. И еще раскладывает открытки. Мы ему их покупаем.

— А отец?

— Отец говорит: что ж, болезнь — это со всяким может случиться. Да он всегда на работе, они и не видятся почти. А я каждый день помню, что мы могли, он мог… Вы знаете, это ужасно, но я почти ненавижу собственного мужа. Но больше, конечно, себя…

— Послушайте, я вполне могла ошибаться, — сказала я (должна же я была ее хоть чем-то утешить). — Я ведь даже не врач. Это уже тогда могла быть совершенно реальная психиатрия.

— Я тогда, после моего к вам визита, когда вы сказали, что он называет симптомы через запятую, перерыла у него всё и нашла учебник по психиатрии. Он его в библиотеке взял…

— Это ни о чем не говорит, — твердо возразила я. — Он мог просто пытаться понять, что с ним происходит.

— Да, да, конечно… Спасибо…

— За что спасибо?!! — почти закричала я. — Я же ничего не смогла!

— Благодаря вам я знаю, что мой мальчик не сумасшедший. И всегда говорю ему об этом. Он грустно улыбается. Может быть, когда-нибудь мне удастся позвать его обратно…

Если бы я была верующим человеком, я бы сказала: я буду молиться об этом. Но у атеистов нет формулы для подобного случая. Поэтому я просто молча смотрела, как она уходит сквозь вечерний свет и падающие на аллею желтые листья.

Зачем становиться взрослым

Когда я была младшим подростком (11–15 лет), у нас процветали всяческие анкеты — неплохой инструмент группового самопознания. «Какой твой любимый цветок?», «Какую музыку ты больше всего любишь?» и все такое прочее. Говорить о себе большинство из нас еще не умело (да это и не поощрялось, нас всех тогда учили, что «я — последняя буква алфавита»). Мир взрослых тоже далеко не всегда давал нам хоть какую-то обратную связь — нас, в общем-то, «замечали», только когда уже пора было выбирать и получать специальность. Здесь мы — пожалуй, впервые — могли рассчитывать на какое-то общественное внимание и совет. А простенькие вопросы наших доморощенных анкет давали возможность составить «портреты» себя и своего ближайшего окружения. Согласитесь, неплохо в 12 лет знать, какой цветок, какую музыку и какие фильмы предпочитает девочка (или мальчик), которая тебе нравится.

У меня, конечно, тоже были такие анкеты. Удивительно, но они сохранились. И вот сегодня я предлагаю читателям подумать и поговорить всего об одном вопросе из этих анкет. Он был сформулирован с предельной наивностью моих двенадцати советских лет: «Я хочу поскорее вырасти, стать взрослым(ой), чтобы… (закончи фразу)».

Отвечали на мою анкету одноклассники, ребята из параллельного класса, несколько девочек на два года постарше, ребята из кружка во Дворце пионеров, который я тогда посещала, а также мой отряд и двое вожатых из летнего лагеря.

В основном ответы на вышеупомянутый вопрос разнообразием не отличались. «Я хочу поскорее стать взрослым, чтобы работать» — абсолютный фаворит, при этом, на первый взгляд, совершенно неинформативный. Что, собственно, вкладывали в этот ответ мои тогдашние сверстники? Зачем работать? Где работать? Кем работать? Может быть, это была просто отписка? Но, помня их, я так не думаю. Мне сейчас кажется, что они своим ответом всего лишь констатировали естественный с их тогдашней точки зрения ход вещей (я жила в пролетарском районе и училась в пролетарской школе), который на самом деле прочитывался так: «Я хочу стать нормальным взрослым человеком, полноценным членом общества, который по утрам ходит на работу и живет нормально, как все».

Второй по частоте ответ упоминал конкретную специальность (иногда приписывался и род деятельности): «Я хочу поскорее вырасти, чтобы стать врачом и лечить людей», «Я хочу стать взрослой, чтобы выучиться на учительницу и преподавать в начальных классах», «Я хочу стать взрослым, чтобы быть архитектором, проектировать красивые дома».

Мы были детьми коммуналок в центре Ленинграда. Только двое моих одноклассников жили в отдельных квартирах. Детьми мы этого практически не замечали, принимая как должное. Но подросток уже нуждается в приватности. Может быть, поэтому в моих анкетах есть несколько одинаковых ответов: «Я хочу стать взрослым и жить в отдельной квартире».

Есть и шесть абсолютно идентичных ответов: «Я хочу поскорее вырасти, чтобы приносить пользу людям».

Как бы там все ни сложилось дальше, мне приятно их читать.

Еще с десяток вариаций на эту тему: «Хочу открыть лекарство от рака», «Хочу полететь в космос», «Хочу посадить большой-пребольшой сад и вырастить в нем новые виды цветов» (моя закадычная подружка детских времен по сей день сажает сад на своих 12 сотках, в садоводстве посреди болот).

Несколько человек вспомнили о свободе передвижения: «Хочу поскорее вырасти, чтобы объездить всю страну и все посмотреть». Кто-то размахнулся сильнее: «Хочу стать взрослым, чтобы путешествовать и посмотреть мир».

Двое вспомнили о деньгах: «Хочу вырасти и заработать много денег» (оба не уточнили, что с ними сделают).

Двое же хотели свою машину (в наших кругах — страшная редкость).

Еще распространенный (но, к сожалению, совершенно не расшифровываемый) ответ: «Я хочу поскорее вырасти, чтобы стать свободным».

Интересно, им удалось?

«Найти любовь, завести семью, родить детей» — много, но только девочки. Мальчики стеснялись?

Есть конкретные желания: «Хочу поскорее вырасти и есть мороженого сколько угодно».

Только один мальчик написал: «Я хочу остаться маленьким». Я знала эту семью. Она была совершенно детоцентрической (в отличие от абсолютного большинства других тогдашних семей нашего круга).

* * *

Я решила провести эксперимент: сравнить тогдашних подростков 11–15 лет с сегодняшними, подсунув им тот же вопрос, предусмотрительно изъяв из него слово «поскорее»: «Я хочу вырасти, стать взрослым(ой), чтобы… (закончи фразу)».

Сейчас у меня около 150 ответов.

Что говорит вам ваше прогностическое мышление, дорогие читатели?

Я в своих прогнозах ошиблась только в цифрах. Предполагала треть, а получилась почти половина (42,81 %) — в той или иной формулировке, но суть остается одной: «Я не хочу взрослеть! Не хочу становиться взрослым! Я вечный ребенок! Быть взрослым — это скучно!» и т. д., и т. п.

Четыре ответа — тревожные, совершенно без эпатажа: «Я боюсь взрослеть. Мне страшно становиться взрослым. Вдруг у меня не получится?»

Пять — растерянных; тоже честные, я думаю: «А что это такое — „стать взрослым“?», «А как я узнаю, что уже вырос?», «Я не могу ответить, потому что не знаю, когда и как это происходит».

Три лаконичных ответа: «Я уже взрослый». Эпатаж? Не уверена.

Пятеро прямо упоминают профессии: «Чтобы стать хирургом, банкиром, учительницей, ветеринаром, бизнесменом», — это вечное.

Еще двое, несмотря ни на что, хотят служить людям — ребята, я от всей души желаю вам успеха.

«Вырасти, чтобы работать» не написал никто.

Про квартиры и машины тоже никто, как ни странно, не упомянул. Само собой разумеется?

«Найти любовь» — никто. Не нужна? Уже нашли?

«Завести семью, детей» — много, причем мальчики и девочки — почти поровну.

Множество ответов «чтобы путешествовать», «посмотреть мир», «увидеть разные страны, как живут другие люди» — такой познавательный момент.

Обладание деньгами и иными благами (дом, яхта и т. д.) — около тридцати ответов.

«Стать знаменитым» (иногда с уточнениями, в какой области) — около двадцати. Бедные мои одноклассники, вам даже в голову такое не приходило!

Из оригинального (эпатаж?): «Стать Папой римским» и «Стать президентом».

Оригинальное, но, кажется, честное: «Доказать, что инопланетяне и снежный человек существуют на самом деле».

Эскапистское (семь ответов): «Уехать из России» (что там, на чужбине, делать, никто не уточняет — видимо, первичен именно эскапизм).

Трогательное (шесть ответов): «Помогать семье, помогать маме». Помним, что мои сверстники в соответствующем возрасте хотели служить только обществу.

* * *

Прошло всего сорок лет — и какие разительные изменения!

Причем вопрос ведь не из пустых — с чем, с какими устремлениями вступает во взрослую жизнь подрастающее поколение? Ведь от них зависит, каким будет следующий за нашим мир, в каком мире все мы будем стареть. К чему мы их готовим или не готовим? Что транслируем им по поводу взросления, принятия ответственности? Чем всем нам грозит такое тотальное нежелание взрослеть? А может, это не так уж и плохо и открывает новые общественные возможности?

P. S. Мой собственный ответ на вопрос той давней анкеты был такой: «Я хочу поскорее вырасти, чтобы открывать тайны природы».

Должно ли детство быть счастливым?

В значительной степени эта история есть продолжение предыдущей, в которой я рассказывала о сравнительных результатах двух опросов, проведенных мною с промежутком в 40 лет. А также интересной и обширной дискуссии, которая состоялась после ее публикации на «Снобе». Кроме дискуссии на сайте, мне на эту же тему интересно писали на почту и прочие интернет-площадки.

Сейчас я опишу повод, в связи с которым и решила предпринять свой нынешний опрос.

Какое-то время назад ко мне на прием пришла женщина и попросила совета. По ее словам, у нее в семейной жизни все вроде бы хорошо: полная семья, мама и папа с высшим образованием, работают по специальности, двенадцатилетняя дочка неплохо учится в престижной питерской гимназии, между родителями и девочкой хорошие ровные отношения, есть достаток. Живи и радуйся? Они как будто так и делают: кроме работы и учебы, много и разнообразно отдыхают, ходят в музеи и театры, в клубы и рестораны, на выставки и всякие интересные мероприятия, катаются на горных лыжах, много и интересно путешествуют всей семьей, — но недавно мать столкнулась с проблемой…

— Посоветуйте, пожалуйста, как мне заинтересовать дочку Италией?

— Заинтересовать Италией? — глуповато переспросила я, внутренне изумившись. Италия представлялась мне одной из интереснейших стран мира хотя бы в силу древности своей истории. Не говоря уж о том влиянии, которое Рим оказал на всю европейскую, да и мировую цивилизацию.

— Ну да, — подтвердила женщина. — Мы собираемся туда на каникулы вместе с еще одной дружественной семьей, хотели арендовать машину, разработали интереснейший маршрут, и я, и муж уже много всего попутно об этом прочитали (и нам было очень интересно), а она отказывается. Откровенно говорит, что лучше осталась бы дома, на диване, поиграла в планшет, посидела во «Вконтакте», поболтала бы с подругами. Не хочет смотреть никакие достопримечательности. Не хочет ничего узнавать. Дочери уже двенадцать лет, и мне совсем не хочется тащить ее с собой насильно и все две недели видеть ребенка, который со скучающей физиономией таскается за нами позади и ждет, когда все это кончится и можно будет лечь на кровать в отеле и включить планшет (тут я поняла, что эта картина ей уже знакома). Как мне ее правильно заинтересовать? Наверняка ведь есть какие-нибудь психологические методики?

Я с ходу таковых не вспомнила. Просто рассказать о том, что тебе самому интересно? Наверняка мать с отцом это уже пробовали.

— Но, может быть, она просто устала? — предположила я. — Напряженная и насыщенная учеба в гимназии, много информации, ответственности, и ей не хочется какой-то познавательной программы еще и на каникулах. А если Италия без программы, просто смотреть и впитывать атмосферу?

— Мы предлагали. Мы предлагали просто отдых — поехать и покататься на лыжах. Она НИЧЕГО не хочет, понимаете? Вот что меня пугает.

— Так и оставьте тогда ребенка в покое, — простодушно предложила я. — Поезжайте сами и познавайте от души, на полную катушку. Ее оставьте с бабушкой или еще кем-то, кто согласится за ней присмотреть, — это же ее каникулы, в конце концов, пусть отдохнет так, как ей нравится. А вы зато будете свободны и не увидите ни одной скучающей физиономии…

Мать задумалась, потом покачала головой.

— Вы понимаете, мы ведь во многом для нее все это делаем. Чтобы она побывала, увидела… Только для себя нам… нам это как-то странно… и как будто даже и не нужно. А скучающую физиономию мы все равно увидим. У друзей, с которыми мы едем, двое детей. Девочка маленькая, а вот их мальчику уже пятнадцать, и там уже не только вежливая скука, как у нашей, но и такое великолепное презрение ко всему и ко всем на фоне ничегонеделания… Они не только не хотят ничего знать, они и вообще не хотят взрослеть — вот что тревожит…

— Так, — я снова стала серьезной.

Вспомнила, что на самом деле эта мама далеко не первая, кто приходит ко мне с этой проблемой: у нас всё есть, мы — всё для детей (а для чего же еще?!), а им — не надо. И, одновременно, невзросление. Я, если честно, иногда от этой проблемы на фоне всех других ко мне обращений просто отмахивалась, как от несуществующей или несущественной (с жиру, дескать, бесятся, знали бы вы…). Я однозначно была неправа… Но ведь и сами родители часто подменяли вот эту именно проблему другой, выпячивая вперед компьютерную зависимость: ему бы только играть, ей бы только в телефоне с подружками…

— Где уже побывала ваша девочка?

— Греция, Турция, Египет… так… — мама начала загибать пальцы. — Австрия, Хорватия, это горы… Испания… еще Таиланд, потом Париж, мы там Новый год встречали, в Лондон она по обмену от гимназии ездила, в Германию — в лагерь, Финляндия, конечно, это мы на выходные… Болгарию, на море — считаем?

Я резко и утвердительно кивнула, потому что знаю доподлинно: болгарам всегда было неприятно, когда россияне сомневаются в том, что их страна — это «заграница».

— Еще Прага, там у наших друзей квартира, и вот мы в Голландию два раза ездили, но это она еще совсем маленькая была, хотя и говорит, что лебедей, тюльпаны и велосипеды помнит…

— Понимаете, — задумчиво сказала я матери. — Есть такой термин «сенсорная депривация». Он означает…

— Я знаю, что он означает.

— Хорошо. Как вам, может быть, тоже известно, сенсорная депривация часто развивается у детей, которые долго лежат в больницах и смотрят в белый потолок. Отчасти недостаток впечатлений мозг умеет компенсировать. Когда я была маленькой, нас, в общем-то, не особо развлекали. И телевизоры были не у всех. Но зато мы почти все видели рожи, зверей и даже целые картины в рисунках на обоях — компенсировались. И носили гаечки, цветные стекляшки и осколки чашек в карманах. Это называлось «сокровище». Я специально пару лет назад опрашивала современных детей: ан масс — не видят и не носят. Зато их невероятно много, постоянно и практически непрерывно — развлекают.

Нам, признаюсь, довольно скучно жилось. Мы и мечтать не могли поехать в Париж. Развлекали мы себя преимущественно сами. Довольно примитивно, с элементами двигательных автоматизмов. Часами стучали мячиками об стену, прыгали на резиночках или нарисованных мелом «скачках», бросая туда банку от гуталина, наполненную песком. Любой выход «в свет» был событием. Я помню, как в восемнадцать лет я впервые сама поехала путешествовать, первый раз в темноте увидела горы с горящими в высоте огоньками пастушьих хижин и услышала шум горной реки. Это меня потрясло, я помню этот миг до сих пор… Вы догадываетесь, что бы со мной было, если бы двенадцатилетней мне предложили посмотреть Италию?

— Да мне самой — тоже! Нас у мамы трое, я младшая, а папа умер, когда мне десять лет исполнилось. Мы за все время только один раз в Сочи ездили, а так — в спортивный лагерь в Лемболово и у бабушки на даче. И у мужа… Я, может, потому и завожусь теперь… Вы полагаете, у них у всех теперь нет «депривации», а есть, наоборот, такая «пере-привация» или «сверх-привация»? — усмехнулась мама. — Слишком много впечатлений, слишком много развлечений? Переедание просто? Тошнит? Поэтому они и прячутся?

— Да, что-то в этом роде. Но не только это. На мой взгляд, обязательно должен быть градиент, вектор. Только тогда жизнь кажется идущей правильно. Было хуже, беднее, неинтереснее, станет лучше, богаче, интереснее. Вот я вырасту — и узнаю… Вот я стану большим — и научусь… Вот я дорасту — и поеду, и увижу, и попробую… Что? Что такого интересного, захватывающего, неожиданного должен хотеть, должен будет увидеть, узнать тот пятнадцатилетний мальчик ваших друзей, которому уже совсем пора становиться взрослым?

— Развлекая их непрерывно, видя в этом свою цель, мы навсегда отнимаем у них «правильное будущее»? Вот это ощущение, что вектор направлен куда надо? И поэтому они не хотят взрослеть?

— Боюсь, что да. Вот это ощущение «вырвался из коротких штанишек», которое так часто описывали в литературе и которое осуждается всеми поклонниками «счастливого детства» (в том числе и специалистами-психологами), — так ли уж оно неконструктивно в психологическом смысле? Четкое ощущение движения вперед, от скуки, депривации, несвободы, зависимости, безответственности к наоборот, — так ли это плохо?

— Но что же делать? Я же не могу отправить свою дочь обратно во двор с вашей коробочкой из-под гуталина! Она там просто никого не встретит. Все катаются на горных лыжах или сидят дома с планшетами.

Я не знаю. Правда не знаю. Я только чувствую, что здесь есть проблема. Учиться должно быть интересно. Знания должны подаваться детям непременно в игровой, увлекательной форме. Ребенку с самого начала нужно все показывать, объяснять — непременно доброжелательно и терпеливо. Ему нужно показать мир. Учить нужно всему, желательно как можно раньше и в самом лучшем месте, до которого сможешь дотянуться. При этом ребенка нужно увлечь, ему не должно быть скучно, на него нельзя «не обращать внимания», с ним нужно заниматься, «все лучшее детям»… Все это, не думайте, хорошо, приятно звучит и для моего собственного уха. Когда я вижу современные познавательные возможности, предоставляемые детям, я до сих пор иногда облизываюсь от зависти («Вот если бы у нас в детстве такое было…»). Но я вижу и оборотную сторону. Дети, которые привыкли, что их развлекают, уже не могут сами себя занять ничем, кроме смотрения мультиков или игр в планшет (но ведь про эти занятия никак нельзя сказать «сами себя»). Дети, не умеющие преодолевать реальные трудности (а зачем это?), ждать и бороться со скукой. Подростки, которые вообще ничего не хотят и которым ничего в реальном мире не интересно. Ранние депрессии. Нежелание взрослеть. Мои «дети-кошмарики» (я как-то писала о них), у которых нет никакой мечты и которых с каждым годом, увы, становится все больше.

Что вы думаете по этому поводу, уважаемые читатели? Меня лично тут вот что больше всего интересует: индивидуальный родитель явно имеет в этом вопросе некоторые степени свободы (хотя, захоти он сейчас не усердствовать со «счастливым детством», ему явно придется идти «против потока»). А вот общество, общественное сознание в целом? Может ли оно в связи с вышесказанным как-то конструктивно модифицировать концепцию «счастливого детства», или это не в его силах?

Уверенность в себе

Вот вечно в своих историях я описываю чужие проблемы! Как приучить ребенка к горшку, как отучить его же от компьютера, как наладить отношения с учительницей или свекровью. Давайте хоть раз для разнообразия изложу вам свою собственную проблему! Мне кажется, это будет только справедливо. Да и проблема на самом деле важная и интересная. Уверенность в себе.

Это достоинство или недостаток? Вроде бы ответ однозначный — конечно, достоинство. Есть общественное мнение: «Ну что ты так в себе не уверена?»; «Нужно быть уверенным в себе!»; «Тебе знаешь чего не хватает? Тебе надо развивать уверенность в своих силах, вот что! И тогда все у тебя будет хорошо!».

Психологи об этом же пишут в своих книгах и статьях, есть специальные легкодоступные тренинги по «развитию уверенности в себе». Не знаю, что они на самом деле развивают, но спросом вроде бы пользуются.

На «детско-подростковом» поле все это выражено еще более отчетливо. Ко мне не просто регулярно, но достаточно часто приходят родители (а то и сами подростки) с четко сформулированным запросом: «Он у нас очень не уверен в себе. Как бы это исправить? Мы уж ему говорим-говорим, что это неправильно и неконструктивно, что нужно быть поувереннее, а все как-то не помогает. Может, вы чего посоветуете?»

Сами подростки обычно формулируют несколько иначе: «Вот все мои подруги такие уверенные в себе. Моя подруга Таня, например. У нее на любой вопрос есть ответ, по любому поводу — мнение. И в „Фейсбуке“ все такие, и во „Вконтакте“. Такой и надо быть: мне мама всегда говорит, тогда только тебя заметят. А я вечно в себе сомневаюсь. Даже если я что-то знаю и умею не хуже их, все равно сомневаюсь. А вдруг это все не так, вдруг мне только так кажется? И от этого мне плохо. Я все время собой недовольна. Научите меня быть как Таня».

И вот тут выступает на сцену моя собственная проблема. Я недолюбливаю и даже побаиваюсь уверенных в себе людей. Моя девочка-клиентка нравится мне такой, какая она есть сейчас — сомневающаяся во всех своих мнениях и оценках; я вижу в этом потенциал развития, и я на самом деле вовсе не хочу, чтобы она стала «как Таня». Но при этом я сознаю, что, возможно, Таня в их социуме действительно более успешна. И мою посетительницу это совершенно небезосновательно тревожит.

И тогда я предлагаю ей компромисс:

— Хочешь научиться «выглядеть как Таня», не становясь ею?

Некоторые соглашаются.

Но я сознаю, что это всего лишь компромисс.

Я легко могу сама перечислить некоторые аргументы «за». И сразу же им возразить.

1.-Если человек будет все время сомневаться в своих силах, мнениях, оценках, так он и действовать не сможет. С одной стороны, с другой стороны… Так ничего и не сделает.

Мое возражение: большинство людей (и я в их числе) вполне себе действует, не переставая сомневаться. Ученый проверяет свою рабочую гипотезу. Хирург начинает операцию, имея в виду пять возможных диагнозов (в случае двух из них без операции можно обойтись). Люди вступают в отношения, не имея возможности даже приблизительно просчитать последствия. Да, я согласна с тем, что бывают исключения. Например: если генерал не уверен совершенно в необходимости захватить вот эту высоту и в своем праве распоряжаться жизнями людей, он не сможет послать на штурм этой высоты 1000 человек, из которых 900 непременно погибнут. Да. Но я не уверена в необходимости войн в современном мире…

2.-Уверенным в себе людям легче живется. Он не занимаются самоедством по любому поводу. Они знают, что их мнение правильное, и это улучшает их самочувствие и пищеварение.

Мое возражение: а как же они тогда развиваются (не в плане получения информации, этому уверенность в себе не мешает, а во всех остальных: аналитическом, синтетическом, морально-нравственном, в конце концов)?

3.-Если ты сам не уверен в чем-то, ты не сможешь убедить в этом других. Вся реклама (включая рекламу тренингов по развитию уверенности в себе), весь маркетинг на этом построен.

Мое возражение: для этого не обязательно действительно БЫТЬ уверенным, достаточно КАЗАТЬСЯ. Любой рекламщик, любой психолог это знает. Однажды я спросила у коллеги с агрессивной рекламой своих услуг: «А что вы на самом деле думаете, когда такое публикуете? Вы правда полагаете, что дело обстоит вот именно так, как у вас написано?» «Не-а, — весело усмехнулся он. — Я думаю: а что, если вот так попробовать? Профессионалы говорят, помогает увеличить продажи». Здесь тоже есть исключения. Например: реально уверенный в своих идеях фанатик может вести за собой толпу. Но я не уверена, что в современном мире актуально полезны бродящие за фанатиками толпы.

Но это все «от ума». На самом деле моя проблема в другом. В обществе, где практически официально принято считать «уверенность в себе» достоинством, к которому надо стремиться самому и «стремить» своих детей, я носителей этого качества совершенно осознанно избегаю. Мне трудно и, в общем-то, неинтересно с ними общаться.

Это проявляется прямо на уровне языковых форм. Как только в разговоре на любую тему кто-нибудь заявляет: «Ну послушайте, ну что за бред, ну совершенно же очевидно, что… я совершенно уверен, и все разумные люди со мной согласны и тоже уверены…» — я осторожно, бочком, бочком…

Отсюда сразу же вытекает четвертый пункт.

4.-Есть очевидные истины: дважды два равно четыре, Волга впадает в Каспийское море, Земля вращается вокруг Солнца. Что же, и в этом сомневаться?!

Мое возражение: я с трудом представляю себе разговор между взрослыми людьми, целиком состоящий из констатаций очевидных на данном этапе развития человечества истин. Зачем это мне? Но если кто-то в отношении их скажет: «Вы знаете, появились новые данные по поводу… я был уверен, а вот теперь что-то усомнился…» — меня это, возможно, заинтересует.

Как наверняка понимают читатели, я тут совершенно не претендую ни на какую абсолютную истину. Да ее здесь, скорее всего, и нет.

Прописные истины

В какой-то степени эта тема вытекает из двух предыдущих и последовавших за ними обширных дискуссий на «Снобе» — о счастливом детстве и об уверенности в себе. Тема прописных истин всплывала там не один и даже не два раза.

И мне показалось, что настал момент поговорить об их бытовании в современном обществе. Что мы вкладываем в это понятие? И все ли одинаково понимают, что это вообще такое?

Весьма часто понятие прописных истин и они сами используются в воспитательных целях и при ведении всяческих разговоров с претензиями на просвещение. И, разумеется, я сама, будучи представителем профессии, как ни крути, не чуждой дидактики, тоже их использую. И вот пару лет назад столкнулась со странным фактом, который сначала заставил меня задуматься, потом — кое-что проверить, а потом — опять задуматься, уже несколько о другом.

Сейчас расскажу, с чего все началось. Однажды у себя в кабинете я вполне мирно беседовала с юношей-старшеклассником. Несмотря на наши с юношей неизбежные разногласия, разговор в целом складывался хорошо и конструктивно, и ни я, ни подросток не ожидали от него никаких подвохов и неожиданностей. Не помню даже, по какому поводу я произнесла сакраментальное: «Послушай, ну нельзя же все отрицать, есть же всем известные прописные истины: Волга впадает в Каспийское море, лошади кушают овес и сено…»

В этот момент нечто в выражении его лица заставило меня насторожиться.

— Что? — уточнила я. — Что ты хочешь сказать?

— Я спросить хочу, — улыбнулся юноша. — А как лошади овес кушают, в каком виде?

— То есть как это «в каком виде»? — оторопела я.

— Ну, в виде травы или в виде каши?

Я нервно засмеялась. И за пару минут выяснила, что юноша никогда не видел, как лошади едят овес (те лошади, на которых он в детстве катался в парке, ели сахар и сухари), никогда не видел недробленой овсяной крупы и не имел ровно никаких сведений о лошадиной диете.

— А Волга-то? — напряженно спросила я. — Куда она впадает? Это-то ты знал?

— Раньше не знал, но теперь вы сказали: в Каспийское море. Спасибо, буду знать.

Сначала мне показалось: издевается. Потом присмотрелась и поняла: ничуть. Но как такое могло быть?! Они перестали проходить в школе рассказ Чехова «Учитель словесности»?

Поразмышляв некоторое время после ухода юноши, я решила оценить масштаб бедствия. И некоторое время задавала всем приходящим ко мне подросткам старше 12-ти лет один и тот же вопрос: куда впадает река Волга?

Опросила больше сотни (ближе к полутора) человек. Приблизительно одна треть знала. Две трети не имели ни малейшего понятия. Некоторые так и говорили: вообще не знаю. Остальные строили предположения. Предположения были самые удивительные. Довольно часто Волга впадала в Черное море и в Северный Ледовитый океан (видимо, эти опрашиваемые все же осознавали, что Волга — внутренняя для России река, и не выводили ее за пределы страны). Однако несколько раз Волга впадала в Средиземное море и Атлантический океан. В Тихий — два раза (интересно, в каком месте? Я не стала уточнять). В Индийский — ни разу (очевидно, не сумела преодолеть Тибетское нагорье). Несмотря на мою хроническую обескураженность пестротой ответов, одному юноше все же удалось удивить меня до крайности поверх всего. Он утверждал, что Волга впадает в Финский залив. Причем этот юноша не был приезжим из Рязанской области или Средней Азии. Он родился и вырос в Петербурге и учился в математическом лицее.

— Мы же сами живем на побережье Финского залива! У нас тут Нева! Где же у нас тут еще и Волга впадает?! Где она?! — не сдержалась я.

Юноша задумался, пожевал губу (усики, пробивающиеся над его верхней губой, смешно зашевелились) и сказал:

— Я думаю, она впадает на территории Финляндии.

Занавес.

На этом я не остановилась. В следующие дни я вышла в поликлинический коридор и быстро опросила полторы сотни взрослых людей, которые на вид казались мне старше сорока лет. Вопрос был тот же самый: куда впадает река Волга? Ответы были стандартными: «Волга впадает в Каспийское море». Некоторые, отвечая, смотрели обиженно: чего, дескать, спрашиваете очевидное? Исключение было одно: дряхлая старушка, которая стерегла коляску с правнуком.

— Прости, доченька, не могу тебе сказать, — прошамкала она. — Я знала, конечно, но теперь уж все забыла.

Я ей поверила: она знала. То есть сто процентов.

Занавес еще раз.

Это поколение детей и поколение их родителей (бабушек и дедушек). Это прописные истины. Вам никакие мысли по этому поводу в голову не приходят, дорогие читатели?

Мне — приходят. Разумеется, мы все теоретически знаем, что прописные истины могут эволюционировать. Когда-то прописной истиной было, что Солнце вращается вокруг Земли, а с какого-то момента стало наоборот. Но понимаем ли мы, насколько быстро они могут эволюционировать сегодня и что для всех нас из этого следует?

Пример. Все мое поколение было воспитано на прописном афоризме: «Помни: я — последняя буква алфавита». То есть чтобы считаться (и считать себя) хорошим и достойным человеком, тебе следует свои собственные интересы ставить на последнее место и свою личность ни в коем случае не выпячивать. Уступи и промолчи — это достойно. А на каких принципах, на каком отношении к себе воспитано и воспитывается поколение нынешних детей, подростков и молодых взрослых?

Прописная истина — это то, что для всех очевидно. В какой-то степени ее функция — служить мостиком понимания между людьми: нам бывает весьма трудно понять друг друга, но ведь вот в этом-то мы все согласны? Так давайте же от этого для начала и оттолкнемся.

Вы помните, как в начале второй половины XX века ученые отправляли в далекий космос послание от всего человечества? Они были исполнены надежды, что кто-то разумный (но, скорее всего, совершенно не похожий на нас) где-то там, в темных глубинах Вселенной, не только поймает, но и поймет его. Я помню очень хорошо, в детстве это наполняло меня трепетом и восторгом. Вы когда-нибудь думали о том, что именно должно быть в таком послании? Ученые думали напряженно: что могло бы послужить межзвездной «прописной истиной»? Сейчас я помню, что там был двоичный код, что-то про атом водорода, лежащий в основе известной нам материальной вселенной, про структуру ДНК и строение Солнечной системы. Из шарового скопления в созвездии Геркулеса нам пока не ответили. Подождем еще.

Но не инопланетяне ли для нас порою наши дети, внуки, молодые коллеги, старики? Люди других народов и культур, с которыми мы сталкиваемся в глобалистической повседневности? Не ошибаемся ли мы, когда в наших повседневных или принципиальных разногласиях думаем, что для нас с ними «очевидно» одно и то же? Не кажемся ли порой кому-то «марсианами» мы сами?

Что вы думаете по этому поводу, уважаемые читатели? Есть ли, существуют ли сейчас универсальные «прописные истины», которые, будучи озвучены, были бы всем известны, были одинаково понятны, могли бы послужить мостом для всех живущих поколений? Для всех культур?

И давайте попробуем составить хоть приблизительный список.

Я от себя предлагаю номер один: «Дважды два равно четыре».

Лель и Снегурочка

— Можно я сначала одна зайду, без сына?

Прием только начинался, и я подходила к своему кабинету. Навстречу мне с коридорной банкетки поднялись моложавая ухоженная женщина и один из самых красивых юношей, каких я вообще (включая кино и телевидение) видела в своей жизни.

Льняные кудри, высокие скулы, большие ярко-голубые глаза — персонаж из сказки. Снегурочка, Лель — что-то оттуда. Или реклама зубной пасты. Секунда восхищенного рассматривания — и я уловила в его красоте какую-то странность, но не стала о ней думать.

— Да, разумеется, проходите. — Мне почему-то даже понравилось, что восхитительный юноша останется в коридоре. С чего бы это?

— Ярик, ты пока посиди здесь.

Она села в кресло, и под безжалостным к полутонам неоновым освещением я увидела морщинки и замазанные косметикой круги под глазами.

— У моего сына Ярослава умственная отсталость.

Я возмущенно вскинулась, но тут же взяла себя в руки. Наша вечная легенда о привилегиях гения и красоты. А их нет, увы, — никаких привилегий для умниц и красавцев. Но все-таки, надо признать, обычно умственно отсталые подростки выглядят иначе…

— Вы уверены?

— Более чем. Помимо моих собственных ежедневных многолетних наблюдений это подтвердили не то пять, не то шесть не связанных между собой специалистов.

— Но он выглядит… — все-таки не удержалась я.

— Да, внешность… Я бы предпочла, чтобы Ярик не был так красив… — Она вскинула руку. — Я объясню, объясню… Но сначала скажите: сколько, по-вашему, ему лет?

— Шестнадцать? — предположила я.

— Двадцать два, — сказала мать Ярослава.

— Так, — мне ничего не оставалось, как признать свою ошибку. — Он чем-то сейчас занят?

— Да, Ярик учится в институте. На третьем курсе.

— Но помилуйте! — я растерялась. — Как умственно отсталый человек может успешно учиться в институте!

— Сейчас я все объясню, — вздохнула женщина и начала свой рассказ.

Ярик был вторым ребенком, и никаких сложностей в родах никто не ожидал — ни специалисты, ни сама роженица. Однако с самого начала что-то пошло не так. Были стимуляция, долгий безводный период и наконец срочное кесарево сечение. Но сначала казалось, что все обошлось. Ребенок хорошо ел, спал, двигался, улыбался, прибавлял в весе. К тому же ангельски-лельская внешность присутствовала у Ярика с самого начала: при взгляде на очаровательного малыша никто не удерживался от счастливой улыбки. Только к трем годам стало ясно, что что-то с мозгом все-таки произошло. Поставили ЗПР (задержка психического развития).

— И вот тут я не согласилась, — сообщила мать. — Внешность его или еще что-то сыграло роль, я не знаю, но я стала его учить вести себя как нормальные дети.

— Заниматься с ним? Развивать?

— Это, конечно, тоже. Он с няней ходил на занятия, к нам приходил дефектолог на дом, но я сама делала другое: я именно учила его, можно сказать, дрессировала, как комнатную собачку. Учила ВЫГЛЯДЕТЬ обычным ребенком. Он был очень привязан ко мне и хотел научиться. Он быстро, не понимая, выучил все вежливые формулы, научился смотреть на меня в незнакомой обстановке, ловить мои сигналы, которые я подавала незаметно для других, и реагировать на них. Это было странное чувство удовлетворения, которое я испытывала: когда мы были вдвоем, никто не догадывался, что Ярик в свои пять лет не только не может поддерживать разговор, но даже плохо понимает обращенную к нему речь.

— У вас ведь был еще один ребенок?

— Да, старшая дочь. Она сейчас живет в Англии. У нее уже своя семья. Брата она вежливо ненавидит.

— Почему?

— Она считает, что он отобрал у нее все мое внимание и испортил ей жизнь. Она была умницей, отличницей, спортсменкой, но на ее достижения, как ей казалось, я не обращала должного внимания. В чем-то она, несомненно, была и остается права. Сейчас она спрашивает о брате так: а как там твой ангельский идиотик поживает?

— А что думал и думает по этому поводу ваш муж, отец детей?

— Он практически ничего об этом не думает. Он крупный предприниматель, весьма богат, кроме нас, у него есть еще две неофициальных семьи, в которых две женщины чуть ли не вдвое моложе меня и два совершенно нормальных сына-ребенка, он их всех поддерживает, успехами дочки обоснованно гордился, когда пришло время, отправил ее учиться в Англию… То, что я полностью посвятила себя Ярику, его, в общем-то, устраивает, я к нему ни с чем не пристаю, денег он мне дает и менять, насколько я понимаю, ничего не собирается. Впрочем, я не помню, когда мы с ним последний раз говорили больше чем пять минут кряду.

— Но институт? — вернулась я к поразившей меня детали. — Может быть, у Ярика все-таки произошла какая-то компенсация?

— Ну разумеется! Мне повезло в том, что Ярик — яркий флегматик. Он даже в детстве совершенно не был склонен бегать, орать, что-то ломать. Если его оставляли в покое, он просто часами сидел и, тихо гудя или жужжа, переставлял на ковре машинки, детали от конструктора или еще что-то в этом же духе. В детском саду он присутствовал на всех занятиях. Три раза в неделю мне разрешали быть рядом с ним, и тогда мы вместе что-то лепили, вырезали, клеили. Я дополнительно платила воспитательнице, чтобы в оставшиеся два дня она тоже уделяла ему какое-то внимание, привлекала к общим играм. Его всегда любили девочки, играли в него как в большую куклу. Ему это нравилось, он им улыбался и за всё говорил спасибо. И еще: вы так мне помогли, не знаю, как бы я без вас справился. Смысла этих формул он не понимал, но людям было приятно их слышать, это он видел, и чувствовал, и никогда не забывал сказать, как я его научила.

Потом мы пошли в небольшую частную школу. Я говорю «мы», потому что училась в ней, конечно, в основном я. Ярик никому не мешал на уроках, и за наши деньги учителя готовы были закрывать глаза на то, что он не усваивает программу. Еще с ним занимались два репетитора, логопед и дефектолог. Но вы правы, и само по себе развитие все-таки шло. К одиннадцати годам Ярик научился читать и писать. А к четырнадцати даже полюбил читать сказки и сборники типа «Денискиных рассказов».

— Как же он сдал выпускные экзамены?

— Это было сложно. Сочинение за него написали, он только переписал. Кстати, у Ярика прекрасный почерк, в прежние времена он мог бы работать каллиграфом. Задачи тоже решили за него. По остальным предметам мы заранее знали билеты, которые нам достанутся. Пять билетов. Мы учили их девять месяцев. У Ярика, в общем-то, совсем не плохая память, но он вечно всё путает, если это не закреплено действием руками. Он перепутал формулу по физике с формулой по геометрии, а так справился в общем-то неплохо. Институт у нас, как вы понимаете, тоже коммерческий. Туда берут всех и учат не пойми кто не пойми чему. Его специальность называется «Торговый менеджмент». Знаете, даже я сама порою не понимаю, что там к чему относится и как между собой связано… Чувствую себя Яриком…

— Послушайте, но как он общался… общается с другими детьми, людьми? В школе, в институте?

— Он почти не общается. Я привожу его на машине к началу занятий, увожу сразу после. В середине — он мною обучен — он стоит рядом с другими, молчит, кивает, улыбается, наблюдает, знает два десятка формул типа: у меня не сложилось определенного мнения по этому поводу, мне трудно судить, я, пожалуй, скорее согласен, чем не согласен с имярек, боюсь, мне тут нечего сказать… Его считают не особо умным, но очень приятным. Он может так же, в том же ключе посетить кино, театр, светский раут. Когда у нас бывают гости, он очень мило за ними ухаживает. Самое страшное в последнее время — это, конечно, девушки…

— ?!

— Вы же видели Ярика. К тому же им известно, что он из богатой семьи. Они хотят с ним встречаться, спать и далее везде… Меня же они считают ужасной мегерой, которая ни на минуту не выпускает сыночка из своих цепких лап.

— Но вы же она и есть? — улыбнулась я. Я не боялась ее ранить: после всего ею проделанного она была так сильна, что «вам и не снилось».

— Да, конечно. И вот я пришла к вам с вопросом: что же мне делать дальше?

— Боже мой, но откуда же я знаю?!

— Я вижу, что вы мне не очень поверили. Давайте вы с ним без меня поговорите?

— Давайте.

Я поговорила с Ярославом. Странное ощущение. Двадцать два года, внешность шестнадцатилетнего и ощущение, что говоришь с младшим подростком — одиннадцати-двенадцати лет. Любит мультики и маму с папой. В школе нравилось, особенно уроки физкультуры, труда и «технического творчества». В институте не нравится: совсем ничего не понятно, к концу лекций очень болит голова.

— Я не сказала вам, может быть, главного, — вернувшаяся мать Ярослава потерла руками виски. — Ярик знает о своем состоянии. Я рассказала ему, и он понял.

— Да, — кивнул Ярик. — У меня повреждены мозги. Поэтому я с трудом учусь и понимаю меньше других. Это большая проблема, чтобы мне жить дальше.

— Офигеть, — сказала я и обернулась к матери. — Вы совершили почти чудо, но не поняли опять же, может быть, главного. Мир — это не плоская лепешка, а наполеон, слоеная штука. Вы прикидывали на один, максимум два слоя, и получалось: ваш сын не подходит, однозначно. Но смотрите: ваш Ярик умеет читать и писать, а вы знаете, что еще двести лет назад четырех из десяти учеников церковно-приходских школ отправляли назад в семьи с приговором: необучаем? И они ведь, заметьте, от этого не гибли, а просто на всю жизнь оставались неграмотными крестьянами. Вполне адаптированными к своей крестьянской жизни.

— Вы думаете, нам стоит купить Ярику ферму? — усмехнулась женщина.

— Не знаю. Ярик не упоминал, что он любит животных и растения. Ему нравятся большие машины. — Юноша энергично закивал. — Может быть, комбайнер? — я подмигнула матери. — Но есть ведь еще заводы и фабрики с огромными современными станками, а наглядно-действенное мышление у Ярика сохранно, и кто знает, возможно, он вполне мог бы усвоить несколько алгоритмов и получать свое удовольствие от подвластности ему этих механических штук… А еще есть красивые магазины электроники и прочей бытовой техники — с аккуратными, совершенно пластмассовыми мальчиками в каждом отделе, которые лично мне всегда, при попытке любого с ними контакта кажутся выпускниками коррекционных школ…

— Вы думаете, я мог бы как они? — жадно спросил внимательно прислушивающийся к разговору Ярик. — Ух ты! А институт как же?

— Ну, институт тогда придется бросить, конечно, это же нормальная работа, посменная, если я правильно понимаю…

Ярик умоляюще сложил руки перед грудью (мне показалось, что только хорошее воспитание не позволило ему броситься перед матерью на колени):

— Мамочка, миленькая, можно я буду вместо института в магазине стоять? Я все товары смогу выучить и покупателям говорить. Я же видел…

— Ну, я не знаю… — женщина явно растерялась.

— Подумайте об этом, — предложила я. — Можно договориться на испытательный срок. Ярик у вас не хватает звезд с неба, но безукоризненно вежлив, красив, дисциплинирован и исполнителен. Что же для такой работы еще?

— Я смогу? Я смогу. Ух ты! Я смогу! — прекрасное лицо юноши даже как-то ожило от предвкушения.

— Спасибо, я подумаю об этом, — механически сказала женщина. На психологических тренингах так учат отказывать.

Я вздохнула. Ну что ж, я попыталась. Они ушли.

* * *

В следующий раз она пришла спустя пару лет, без Ярослава. Я ее, конечно, не узнала. Она напомнила.

— Я опять не знаю, что мне делать. Все было хорошо. Ярик работал в большом магазине. Его там любили. С самого начала мы ни от кого не скрывали, что у него ментальные проблемы, и поэтому его не переводили из отдела в отдел, как других. Свой отдел он знал назубок, прекрасно справлялся со своими обязанностями, раскладывал товар, ориентировал покупателей… Но тут впервые за четверть века в его жизнь решил вмешаться отец. Он забрал его из магазина и устроил на один из своих заводов…

В дверь энергично постучали.

— Здравствуйте, — на пороге стоял Ярослав и ослепительно улыбался. За прошедшие годы он стал взрослее и коренастее. — Я теперь хочу вам сказать, что это я сам папу попросил про завод. Он меня туда сначала водил, и мне всё показали. Ух ты, как там здорово! В магазине было хорошо, но помните, я машины люблю. И всегда любил. Мне с ними интересно и спокойно. Они не ждут, что я с ними говорить буду. Там на правильную кнопку нажал, и — ух ты! И еще я там с Ритой познакомился…

— Девушка из деревни в Псковской области, которая на конвейере работает, — уточнила мать. — И у нее маленький ребенок.

— Ух ты, Максик такой хорошенький! Я ему самолетик из бумаги сделал и водяную бомбочку, он так смеялся! И послушайте меня и вы, и мама: дело не только, чтобы с Ритой спать, хотя это — ух ты! — как хорошо. Но она мультики любит смотреть, как и я, и французские комедии, и я всё понимаю, что она мне говорит. И готовит она хорошо.

— Это ведь счастье? — спросила я у матери.

— Но разве…?

— Если бы вы не сделали всего того, что вы для Ярика сделали, оно и близко не было бы возможным.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверена.

Идеальный папа

— Я к вам… я к вам… Да я, собственно, и сам, кажется, не знаю, зачем я к вам, — крупный, что называется, «видный» мужчина с досадой тряхнул живописно лохматой головой.

— Пойдете домой? — чуть-чуть смягчив улыбкой наезд, спросила я.

Он с готовностью, открыто улыбнулся в ответ.

— Да нет, это уж совсем глупо выйдет. Просто не знаю, как сказать, да и звучит оно как-то… В общем, так: моя старшая дочь (ей 22 года) обвиняет меня в том, что я — идеальный отец.

— Именно обвиняет? — уточнила я.

— Именно обвиняет.

— Неожиданно, — признала я. — Мне бы хотелось поговорить с девушкой, выдвигающей такие обвинения.

— Да без проблем! — с готовностью откликнулся мужчина. — Мы ж на Ленинском, в десяти минутах отсюда живем. Сейчас я Люсе позвоню, если она еще из дома не ушла, так минут через двадцать и подойдет.

— Ок, — согласилась я. — Звоните. А пока она идет, вы мне расскажете, что там у вас происходит.

* * *

У них была очень хорошая семья, все знакомые прямо завидовали и этого не скрывали. Познакомились в институте, влюбились: он — пылко, она — всерьез. Поженились, почти сразу родилась Люся, спали и нянчили по очереди и по очереди писали два диплома. Защитились, стали работать инженерами, ходили в походы, плавали на байдарках, он играл на гитаре, она, положив голову ему на плечо, пела. Ночью в постели, когда спали, держались за руки. Так и просыпались. Сразу хотели еще одного ребенка, но что-то там не получалось. Она сказала: это из-за меня. Лечилась. Он ничего не спрашивал, чтобы она не почувствовала вины. Олечка родилась спустя семь лет. Они были счастливы.

Он видел, когда ей тяжело, помогал во всем: купать, кормить, водить Люсю в школу, в кружки, продукты, помыть, приготовить — ничего не было для него проблемой. Это же их, общая семья, общее счастье. Она говорила «люблю», как в первый раз, смотрела на него лучащимися глазами. И глаза эти становились всё больше и больше…

Когда она умерла, ее лучшая подруга (мать-одиночка с двумя неудачными браками) сказала ему на поминках:

— Ну, Витька, все! Не верю я больше ни в какого бога. Если уж он вас, вас вот так вот, на взлете разлучил и девчонок сиротами оставил, так лучше бы ему, подлецу, и не бывать на свете… Вы ж с Машкой как по радуге шли, а я на вас смотрела и понимала: правильно мир устроен, есть на свете счастье… А теперь — куда ж мне податься?..

Они обнялись и заплакали. Пятилетняя Оля стояла и смотрела на них большими материнскими глазами. Потом Люся ее увела.

Где-то чуть больше чем через полгода молодая симпатичная сотрудница в его проектном институте покраснела как маков цвет и сказала: Виктор Анатольевич, нельзя же так! У вас же дети! Они не должны в мавзолее расти, им радоваться надо. Весна вот. Давайте съездим на природу.

Так и сказала: «Съездим на природу». Он чуть не заорал на нее, но сдержался и подумал: ведь она права во всем и хочет хорошего. Другие-то вот вообще шарахаются, не понимают, как с ним теперь, а она — решилась.

Поехали на природу. Там цвели пролески, сотрудница натужно смеялась и играла с Олей в мяч на берегу реки. Он привычно, как робот, развел костер, пожарил шашлыки, с приклеенной улыбкой пригласил всех к импровизированному столу, протянул руку, помог сотруднице усесться с Олей на руках…

— А ты маму уже забыл, да? — прошипела Люся ему в ухо. — Быстро же ты…

Он отшатнулся.

— А ты теперь будешь моей мамой? — спросила Оля, поудобнее умащиваясь на коленях молодой женщины и заглядывая той в пылающее от смущения лицо.

Нет! — решил он после того выезда. Никаких больше игр. У меня — дочери, дети. Это главное. Женщины же справляются в аналогичной ситуации. Значит, и я научусь. Да я практически уже всё и умею. Главное — не паниковать.

Научился, приспособился на удивление быстро. Первые два года приезжала на зиму его мама из Барнаула. А потом он ей сказал: не надо, я справляюсь, я же вижу, тебе тяжело здесь и отцу там с хозяйством, пусть лучше девочки к вам на каникулы ездят.

Он заплетал косички и завязывал бантики. Пек с девочками печенье и играл в футбол. Они ставили спектакли с их друзьями и ходили в походы с палаткой. Катались на лыжах, коньках и скейтбордах. Он помогал им делать математику и никогда не ругал за двойки. Может быть, поэтому обе девочки учились самостоятельно и хорошо. Ездили на море смотреть дельфинов и завели черепаху и котенка. По вечерам вместе готовили ужин, а потом они садились по обе стороны от отца, он их обнимал — и либо разговаривали обо всем на свете, либо просто смотрели и обсуждали фильм. Он все еще горевал по своей умершей жене, но, в общем, считал себя счастливым человеком.

Все эти годы у него, конечно, случалась какая-то личная жизнь (ведь иногда девочки на два месяца уезжали в Барнаул), но все это быстро кончалось и с семьей не пересекалось категорически. «Я не хочу девочек напрасно волновать», — спокойно объяснял он своим подругам. Девочки не волновались, они привыкли, что папа принадлежит им. Люди вокруг — кто умилялся-восхищался, кто удивлялся, кто крутил пальцем у виска. Он привык и не обращал внимания.

Люся благополучно закончила школу, никаких особых увлечений у нее не было, и на семейном совете решили: пусть будет специальность инженера-строителя, как у родителей, — чем плохо? В институте училась хорошо, была дружелюбной, общительной, были подруги, какая-то общественная жизнь. Кавалеры? Кто-то звонил, приглашал на свидания. Она не рассказывала, он не лез — взрослая же уже девушка.

Но что-то явно происходило. Однажды застал старшую дочь безутешно рыдающей: сердце упало, а потом бешено заколотилось где-то в районе горла и сами собой сжались кулаки — кто обидел кровиночку?! Так и спросил:

— Люся, тебя кто-то обидел?

— Не-е-е-ет! — прорыдала дочь и закрылась в ванной.

Пробовал спрашивать у Оли — несмотря на разницу в возрасте, сестры были достаточно близки.

— Да я сама не знаю! — пожимала плечами дочь-подросток.

В конце концов ситуация все-таки разрешилась и на вопрос: Люся, да что не так? Скажи, я же не чужой тебе человек! — последовал крик: это ты, ты во всем виноват!

* * *

Тут как раз и Люся пришла. Тоже высокая, белокурая, красная помада, голова откинута назад.

— Мне выйти? — спросил мужчина.

— Выйди! — сказала дочь.

Спутанные объяснения. Долго. Суть, впрочем, укладывается в три строчки. У нее нет никакой нормальной личной жизни. У всех вокруг есть, а у нее — нет. Она уже давно поняла: это из-за отца. Она всех с ним сравнивает, и никто, никто даже близко не стоял. Они все по сравнению с ним маленькие, глупые, слабые и ничего не понимают. У ее институтской подружки отец пьет и вообще с ней никогда не разговаривал, так вот у нее в том месяце свадьба с хорошим парнем, и она его любит, а школьная подружка так и вовсе уже ребеночка родила. А у нее — ни-че-го. И дальше так будет. И всегда. А-а-а-а…

— Так. А что ж он должен был сделать-то, по-твоему? Пить, молчать и вас с сестрой время от времени поколачивать? — спросила я.

— Ну, я не знаю, — несколько сбавила обороты Люся. — Жениться, наверное. Тогда у нас была бы мачеха, мы бы с ней воевали помаленьку… Может, у них еще кто-нибудь родился бы, мы бы тогда его ревновали, да и забавно. А то мне тут Олька говорит: слушай, у тебя переходный возраст был? Я говорю: кажется, нет. Она говорит: и у меня нет, даже обидно как-то, все вокруг с родителями ругаются, а мне с кем? С папой невозможно. Его жалко. Может, с тобой? Я говорю: вот только твоего переходного возраста мне и не хватало!

С юмором у них в семье все в порядке. И то хорошо.

* * *

— Что я сделал не так?

— Да все так. Вы сделали вообще лучшее из возможного, немногие мужчины такое смогли бы. Но при этом вы как бы остановили течение жизни — своей и дочерей. Они теперь как осы в патоке — не знают, как выбраться. Выбираются, бегут ведь от тесного, от уже ненужного, от того, что перерос, — вы ж понимаете. А как можно перерасти то, что вы создали для них? И еще учесть, что вы — мужчина, а они — девушки…

— Что же делать?

— Выходить самому, конечно.

— Как?

— А я почем знаю? Это же ваша жизнь.

* * *

Очень возбужден.

— Представляете, вот та подруга жены, про которую я вам рассказывал, лучшая, со школы, она, знаете, что мне сказала?!

— Нет, не знаю. Откуда же мне?

— Маша, оказывается, перед смертью просила ее девочек и меня… ну… подобрать, что ли… И она ей обещала! Я говорю: «И чего ж ты обещание-то не сдержала?» А она мне: «А ты что, не помнишь, как пьяный вдрабадан мне звонил и про „поездку на природу“ рассказывал, рыдал и клялся, что больше никогда, что тебе это не нужно и девочек тоже мучить никому не дашь… Ну, я тогда и решила, что тут Машка — светлая ей память! — все-таки ерунду какую-то спорола. Ну да в таком состоянии оно и понятно, чего только не придумаешь… И я же, помнишь, тогда сразу в очередной раз замуж пошла, чтоб забыться…»

А потом мы с ней еще поговорили, и она сказала, что это нас обоих, если по христианству считать, гордыня подвела. Мы оба решили, что вот мы такие — сам с усам, и всё так и сделали, а Маша, даже умирая, была мудрее нас обоих. Как вы думаете, она права?

— А подруга-то эта сейчас как, замужем или в промежутке? — деловито спросила я.

— В промежутке, — усмехнулся мужчина.

— Ага, — сказала я и усмехнулась в ответ.

— Мы вот с ней решили молодость вспомнить, Машку нашу. Еще двух наших старых друзей с детьми позвали, в поход сходили. Оля с ее сыном уже чуть не подрались…

— Переходный возраст начинается, — вздохнула я.

— …а Люська меня в сторону отвела и говорит: пап, ты с ума сошел, она ж для тебя старая, ты же у нас крутой, можешь себе и помоложе найти…

— Какая заботливая девочка!

Он засмеялся, словив иронию.

— Вы думаете, у нас может что-нибудь выйти?

— Не знаю. Главное, что вы все идете вперед.

За закрытой дверью

Несколько раз уже совсем было собиралась об этом написать. А потом, в самую последнюю минуту, делала шаг назад и писала о чем-нибудь другом — полегче, пооптимистичнее, в конце концов. Но когда-нибудь все равно надо, тем более что сейчас есть повод, о котором ниже. Сначала — три коротких истории из моей практики.

Ира, 13 лет, прислал на консультацию невролог: «Не понимаю, в чем дело, девочка неврологически вроде бы здорова, но что-то там явно не так».

Ира живет вдвоем с мамой, учится так себе, близких подруг не имеет, но со всеми в классе отношения хорошие, особых увлечений тоже нет.

Все вроде ничего, но девочка крайне тревожна и едва ли не оглядывается по сторонам. Что за неприятности она ждет? Из чего вообще состоит ее жизнь с точки зрения эмоций?

— У нас все нормально. Все нормально. Все нормально.

Практически заклинание. Сразу ловлю «нас». Почти любой подросток сказал бы «у меня».

Не подаю виду, как бы по случаю рассказываю истории про своих и зоопарковских животных с разными вариантами материнского поведения. Хомячки, которые своих детенышей при неблагоприятных обстоятельствах просто съедают, пролетают спокойно. Волчица, которая почему-то никогда не защищает своих волчат, когда их забирают охотники, тоже никакого особого отклика не вызывает. Обезьянья бабушка, которая может забрать себе и попытаться выкормить обезьеныша, на которого мать не обращает внимания…

— Моя бабушка три года назад умерла…

— Вы были близки?

— Да, она меня очень любила. Я ей иногда грубо отвечала, теперь жалею. Но она на маму ругалась…

— Что с мамой? — напрямую спрашиваю я.

Я несколько рискую, Ира может закрыться, но у девочки явно где-то «черная дыра», куда утекает ее энергия, жизнь, ей должно хотеться хоть кому-то об этом рассказать.

— Скажите, что мне делать, когда она лежит и не встает? День, два, три… Что мне ей сказать?

— А она с тобой в эти моменты разговаривает? Ест?

— Да, вполне. Говорит: отстань от меня. И ест, если я приготовлю.

— А потом?

— Потом встает в конце концов, и на работу ходит, и мне что-то покупает, как бы извиняется так… Но я все время жду, что оно — опять, и думаю: что мне делать, куда пойти, кого позвать, если она так и будет лежать… У нее таблетки какие-то есть, но она их не всегда принимает. Иногда мне самой хочется сожрать их все разом, потому что я устала ждать. И еще мне стыдно, как будто это со мной что-то не так и я в чем-то виновата. Бабушка так мне и говорила: ты ее сейчас защищаешь, а вот я помру, ты еще с ней наплачешься. Так по ее и вышло…

Слава, 15 лет.

Пришла мать.

— Я боюсь, что он его убьет и сядет в тюрьму.

— Кто кого убьет?

— Мой сын — моего отца.

— Расскажите подробней.

Мать с двумя детьми, Славой и маленькой (семь лет) дочкой. С мужем развелась из-за его пьянства. Отец тоже всегда выпивал, но никогда «себя не терял», работал на заводе, читал детективы, интересовался политикой, защищал дочь, когда зять вел себя агрессивно, обожал внучку. Потом быстро, за полгода сгорела от онкологии жена, и вскоре после этого старый пролетарий стал сначала незаметно, а потом все сильнее и заметнее меняться. Работать бросил, за собой почти не следит, долговременная память вроде в норме (рассказывает истории из своего детства, молодости), но с кратковременной — полный швах, не помнит, что делал пять минут назад и сегодня утром, несколько раз не узнавал соседей, с которыми прожил в одном доме двадцать лет, и пару раз — собственную дочь. При этом остается здоровым и сильным физически и по-прежнему считает себя хозяином в доме. Требует, чтобы все подчинялись его указаниям, зачастую абсурдным, и бушует, если ему кажется, что его не уважают.

Слава давно занимается тайским боксом, раньше был веселым и общительным, а теперь все учителя в один голос говорят, что он тоже изменился, стал угрюмым, дерзким, учеба резко поехала вниз.

— У этого ума еще нет, а у того — уже нет, — говорит мать Славы. — И я между ними. Этот мой сын, но тот-то тоже — отец. Славка говорит: если этот старый идиот будет тут еще права качать и к тебе или ко мне прикапываться, я его просто прибью. А оно ведь еще неизвестно, кто кого прибьет, отец-то его в два раза тяжелее… И вот я каждый день с работы иду и думаю: что у меня там? И Славку жалко прям не знаю как, его жизнь на глазах трещину дает…

Мир, три с половиной года.

Пришел с мамой. Послали ко мне с отделения абилитации.

— Мы с мужем давно познакомились, семь лет назад. Я влюбилась без памяти, все парни были такие одинаковые, а он — необыкновенный. Он все звезды знал, и такие книжки читал, и объяснял мне все как-то совершенно иначе. Когда мы поженились, я иногда ночью просыпалась, смотрела на него и думала: как же мне повезло! Потом я сама повзрослела, но все думала, что это он просто такой оригинальный. Глаза, можно сказать, закрывала. И даже думала: вот будет ребенок, и всё у нас изменится. Изменилось, да. Всё одновременно: Мир родился, и мужу в психушке диагноз поставили — шизофрения. Он лечится, таблетки пьет, уколы мы пробовали. И Мира, наверное, даже как-то по-своему любит, хотя иногда и забывает о его существовании («Почему мы с тобой не можем пойти погулять?»), а иногда раздражается: ему надо, чтобы я только с ним общалась и им занималась, как раньше было. И вот я смотрю на Мира (он у меня уже буквы сам по кубикам выучил и умеет до ста считать) и думаю: а вдруг ему это тоже передалось? И отчего оно проявляется или не проявляется? Вот недавно муж вдруг говорит: это мой сын, он такой же, как я, я покажу ему миры, которые прячутся с обратной стороны исписанного пергамента. А Мир вроде обрадовался: ура, пап, после ужина покажешь, да?

Что он ему покажет? Свои глюки? Не вредно ли это? И что мне-то делать?

* * *

Сотни, если не тысячи уже книг написаны о том, как жить и что делать родителям, у которых в семье появился ребенок с нарушением развития — аутизм, органическое поражение головного мозга, какие-то иные формы слабоумия и т. д., и т. п.

А что делать, как жить ребенку или подростку, если рядом с ним — взрослый человек с психиатрическим заболеванием? Как вести себя другим членам такой семьи? Это не так уж редко встречается на самом деле. Но все происходит за закрытой дверью. Дети не всегда понимают, в чем дело. Боятся или недоумевают. Разочаровываются. Подростки стесняются сумасшедших родных, злятся, испытывают чувство вины. А если этот близкий человек — единственный, как в случае Иры? Очень часто такая семья замыкается сама в себе: подростку кажется, что это только его горе и нигде, никогда и ни с кем больше такого ужаса не случалось.

Есть мнение (издательства «Самокат» и мое), что имело бы смысл поговорить с семьями и подростками на эту сложнейшую тему.

Но очень много непроясненных нюансов.

Мои вопросы к вам, уважаемые читатели:

Нужна ли вообще такая книга?

Если да, то какая структура лучше: просвещение, теория, внятные объяснения и советы или истории из жизни, из которых следуют возможные алгоритмы поведения?

Как такая книжка, буде она существовала бы, могла найти своего читателя?

Ждем ваших мнений, заранее большое спасибо.

«Ты один мне поддержка и опора…»

Мать, тихая, красивая. Назвалась Надей. Сын-подросток и двое младших, девочки. С сыном все плохо.

Началось все (вычислили уже потом, задним числом) почти два года назад. До этого тоже не было гладко: мальчик с самого начала рос подвижным, шкодным, драчливым. Но всё в пределах. За драки и шкодничество наказывали. По совету педагогов отдавали то в одну, то в другую спортивную секцию. Все вроде нравилось, но нигде долго не задерживался: то скучно становилось, то проблемы с дисциплиной, то просто какое-то стечение обстоятельств — заболел, тренер уволился и т. д. Учился в обычной школе и с первого класса не ровно: мог вдруг взяться, что-то выучить, получить по какому-нибудь (практически по любому, кроме, может быть, русского языка) предмету несколько пятерок подряд, радовался, хвастался, гордился. Потом вдруг все забрасывал — здесь же сыпались двойки. Потом двойки под нажимом родителей исправлял и некоторое время перебивался с четверки на тройку. Никаких особых увлечений, даже компьютерные игры как-то не особо привлекали. Одно время читал книжки про войну, причем не романы, а мемуары, военные хроники. Есть и всегда были друзья, но и с ними периодически — драки, довольно серьезные. После мирились и продолжали дружить как ни в чем не бывало. С сестрами, как ни странно, почти всегда был терпелив и сдержан, многое им позволял, особенно младшей. Отца побаивался.

Так было. И вот где-то в конце седьмого класса что-то начало меняться. Сначала почти незаметно. Тут слово, там какая-то неприятная, со странным душком стычка, здесь непонятно с чего взявшаяся злость. Сначала списывали на подростковый возраст. Потом (уже в восьмом классе) учительница английского (классная руководительница) сказала матери на собрании: обратите внимание, с мальчиком явно что-то происходит. Он стал угрюмый, жестокий, грубит одноклассникам, учителям. У вас в семье ничего не случилось?

В семье не случилось ничего. Жили как жили, отец работал, мать сидела с детьми, вела хозяйство. Младшая девочка посещала детский сад, старшая пошла в первый класс. Ничего особо не менялось.

— Примите меры, — сказала классная руководительница.

А какие меры?

Мать поговорила с сыном. Спросила: что-то у тебя не так? Может быть, тебе чем-нибудь надо помочь? — Все так! Отстань! — буркнул он и ушел. По ее просьбе поговорил с сыном и отец: ты уже почти взрослый, в школе, в обществе есть правила, и будь любезен… Мальчик стоял и скрипел зубами. Отец этот скрип слышал и потом, много позже, признался жене, что уже тогда ему было не по себе.

Срыв произошел в начале девятого класса. Две, почти друг за другом, безобразных драки, открытое хамство дома, а потом, в ответ на какой-то достаточно безобидный выговор учительницы, он вдруг сгреб со стола все ручки и карандаши, с треском переломал их и с рычанием расшвырял обломки — на глазах учительницы и потрясенных одноклассников. Учительница выгнала всех детей из класса, попыталась его образумить; он молчал, бешено сверкая глазами, и как-то странно то ли хрипел, то ли порыкивал. Тогда она заперла класс и побежала за охранником. Сзади раздался грохот — что-то он там еще швырнул или перевернул. Вызвали милицию, милиция вызвала психиатрическую скорую.

В психиатрической больнице сказали уверенно: нет ни наркотиков, ни алкоголя, ни еще чего-то психоактивного. Процесс? Юношеская шизофрения? Никто не говорил родителям ничего окончательно определенного, но прогноз явно подразумевался неблагоприятный. Острый психоз сняли сразу — сильными препаратами.

А дальше?

В школе сказали: он у вас попросту опасен, мы не хотим больше таких инцидентов, когда его выпустят из психушки, переходите на домашнее обучение (это если еще наши учителя согласятся с ним работать) или ищите другую школу, если вас кто-то возьмет.

Отец за неделю постарел на десять лет (единственный сын, наследник!) — но смирился. Если это болезнь — что ж тут поделаешь, значит, бог так судил.

Мать все еще на что-то надеется.

— Вы поговорите с ним? Нам мать одноклассника, с которым он дружил, вас посоветовала. Они к вам ходили когда-то, им помогло.

Ну, уж наверное они ко мне ходили не с острым психозом…

— А его уже выписали из больницы?

— Да. Сидит дома, ничего не хочет, с нами почти не разговаривает, не моется, гулять на улицу не идет, даже есть заставлять приходится.

— Препараты?

— Да. Там сказали, что он сам таблетки пить не будет. Ему какие-то уколы делают. Раз в месяц всего.

— Да с чего же вы взяли, что он со мной-то станет разговаривать?

— Я вас очень прошу…

— Ну ладно, приводите, если у вас получится.

* * *

Я не ожидала, что он окажется таким… Ярким? Красивым? Необычным? Черные упругие кудри, высокие скулы, блестящие (это под препаратами-то!) глаза. Иллюстрация в учебнике литературы для шестого класса. Мцыри!

— «Отец, отец, дай руку мне! Ты чувствуешь, моя в огне! Знай, этот пламень с юных дней таился, жил в душе моей…»

— Что это?

— Лермонтов. Поэма «Мцыри». Разве ее уже больше не проходят в школе? Мне сейчас показалось, что это про тебя.

— Может быть. Меня зовут Камиль.

— Камиль, ты помнишь?

— Да, помню. Всё.

— А сам понимаешь, почему так себя повел? Была причина?

— Нет. Я как будто со стороны смотрел. Очень странно.

Очень, очень похоже на психиатрию по его рассказам. И по рассказам матери. Но почему я тогда ее не чувствую?

Позвала мать из коридора. Она смотрит с надеждой. Что мне ей сказать? Нечего, увы.

— Кто вы такие?

— В каком смысле?

— По национальности.

— Мы дагестанцы.

Да, конечно, так, как красив Камиль, бывают красивы только совсем юные кавказцы, и никто больше.

— А конкретно?

— Табасаранцы.

— Вы знаете табасаранский язык? Говорите на нем в семье?

— Нет, не говорим. Муж плохо его знает, он здесь с детства. А я знаю, я росла в Дагестане.

— Скажите мне, пожалуйста, по-табасарански: весной расцветают все цветы.

Это ни за чем, ни к чему не имеет отношения. Я не знаю ни одного языка, кроме русского, и, может быть, поэтому собираю у себя в кабинете такую коллекцию. Мне нравится слушать, как звучат самые разные языки.

Мать говорит и плачет. Глаза Камиля становятся еще огромнее и ярче.

— Камиль знает родной язык? Вы учили его?

— Нет. Я пыталась, когда он только родился, но отец запретил мне. Он сказал: зачем это надо? Где, с кем он будет на нем говорить? Пусть знает русский. А потом английский.

— Но это же его часть. Язык эволюционирует вместе с народом. Камиль — чистокровный табасаранец, родной язык — ключ доступа к какой-то его части, — я рассуждаю вслух. — Вдруг именно этой части ему и не хватает, чтобы справиться с его проблемами? Ведь обуздание темперамента, социализация, правила, иерархия общежития — существенная деталь для табасаранского мужчины, для всего вашего дагестанского бытия. И все это в линии его предков формировалось, обсуждалось, функционировало именно на табасаранском языке, эволюционировало вместе с ним…

«В общем-то, все это, скорее всего, шарлатанская чушь, — так я думаю про себя. — Но ведь должна же я дать ей, им хоть какую-нибудь ниточку. Хоть какое-нибудь руководство к действию. К тому же несчастная мать, кажется, проводит параллель: когда-то она не настояла на общении с сыном на родном языке, а сейчас „сдала“ его психиатрам с их уколами и таблетками… А родной язык чем же плох в качестве терапии? „Во дни тревог, во дни тягостных раздумий… ты один мне поддержка и опора…“»

— Давайте попробуем вернуть Камилю эту его часть. Все равно он сейчас сидит дома, с вами. У вас есть книжки на табасаранском?

— Одна, но очень красивая. Сказки. Дочери родственники подарили.

— Очень хорошо. Прочтете Камилю вслух. Споете песни, расскажете ваш эпос. Назовете все предметы в комнате, все действия…

— А зачем это?.. Это поможет? — спросил Камиль. — Я… я больше не хочу в больницу.

— Это может помочь, Камиль, — сказала я, стараясь говорить как можно увереннее. — Ведь ты — Мцыри, а он, помнишь, тоже вполне себе разрушительно бежал из дружественной, но чужой ему культуры за частью себя.

— Мцыри, кажется, погиб…

— Ну да. Но ты же будешь не один, рядом с тобой мама. Она выросла в горах и знает ваш родной язык. Есть ли ресурс больше?

Мать вытерла слезы. Потом мы обговорили, что сказать отцу и на какие авторитеты сослаться, чтобы он согласился.

* * *

Через три месяца Камиль строил на табасаранском простые фразы. И все время спрашивал у матери: а это как будет? А это? Сестры заговорили еще быстрее.

Никаких срывов больше не было. Угрюмость почти исчезла. Гигиенические навыки и аппетит восстановились в полном объеме. Я посоветовала искать другую школу.

Нашли. Директор (учительница русского и английского) прямо завороженно выслушала историю с табасаранским языком в качестве психотерапии, познакомилась с мальчиком и сразу согласилась его взять.

Камиль отучился второй год в девятом классе (иначе не получалось — пропустил более полугода), потом успешно закончил школу и поступил в строительный институт. Побывал с матерью на родине, там почти всё понимал и даже разговаривал с родней по-табасарански, вызывая у них удивление и уважение.

Никаких срывов у него больше не было. Наоборот: учителя в новой школе отмечали его взрослость, выдержку и степенность. Мцыри обрел потерянную часть себя и вернулся?

Будем надеяться…

«Сама такого воспитала»

Еще одна из тех тем, которые я постоянно откладываю. Надо об этом написать? Да, несомненно. Важно, актуально? Еще бы, ведь об этом почему-то молчат, как сговорились. И я напишу, конечно. Но… вот не в этот раз; когда-нибудь в следующий — обязательно. А сейчас — что-нибудь повеселее, какая-нибудь запутанная семейная история: читателям это нравится, да и мне писать интересно.

Но сколько же можно откладывать?

* * *

Женщина небольшого роста, одета аккуратно, неброско и небогато. Возраст определить трудно, вроде и не старая годами, даже седины в гладко причесанных русых волосах нет, но выглядит… какой-то сносившейся, что ли. Вокруг глаз — темные круги. Пришла одна.

— Простите, я к вам с сыном записывалась, с Василием, хотела, чтоб вы с ним поговорили, но он, когда дошло до дела, сказал категорически: не пойду, тебе надо, ты и иди.

— Сколько лет сыну?

— На той неделе будет шестнадцать.

Что ж, обычное дело, именно так подростки зачастую и считают, и говорят: это у вас проблемы, а у меня всё в порядке. Самое смешное, что так и в реале бывает.

— Он был таким прекрасным мальчиком, — улыбается мечтательно, внутрь себя, явно каким-то воспоминаниям, но голос тусклый, вымороженный. — В пять лет сам выучился читать, в шесть уже вовсю читал детские книжки, я ему много приносила — я сама библиотекарь. Очень любил мне вслух читать, по ролям, с выражением, и чтобы я ему читала. И вот мы с ним каждый вечер садились за стол и читали по очереди. Иногда, если книжка интересная, так увлекались, что уже поздно, ему спать пора, глаза слипаются, а он все просит: ну мамочка, ну пожалуйста, ну что там дальше, я не усну, если не узнаю, давай еще три странички прочитаем! — и я ему отказать не могу, ложимся спать чуть не в полпервого ночи…

Первый класс закончил с одними пятерками, учительница нахвалиться им не могла: такой любознательный, так много знает, готов всем рассказывать и слушает, и вопросы умные задает. И в кружок ходил, моделирования, однажды сделал такой смешной пузатый паровоз — он даже гудел у него и делал «чух-чух-чух», — на какой-то городской выставке занял второе место…

Я уже понимала, что с тех далеких лет «прекрасный мальчик» Василий здорово ухудшил свои показатели, и пыталась угадать объем и ассортимент имеющихся на сегодняшний день проблем. Вряд ли они такие уж оригинальные.

Ничего оригинального мама-библиотекарша мне и не сообщила. Успеваемость ухудшалась постепенно. В седьмом классе начались прогулы, вранье, поздние возвращения домой. Все кружки забросил. Дворовая компания не нравилась маме категорически. О книжках и моделях с ними не поговоришь. Кто-то посоветовал компьютер. Напряглась, купила хороший. Все дворовые проблемы сразу исчезли, как не было. Начались другие…

Сейчас Вася школу практически не посещает. В среднем удается выгнать его туда раз в неделю. Никуда не ходит, по дому ничего не делает, еду сжирает по ночам прямо из кастрюль, личной гигиеной тоже не увлекается. На все материны попытки убеждения отвечает: отвали! — с добавлением мата.

— Ваша семья — это вы, Вася…?

— Все, мы вдвоем. Была еще моя мама, она пять лет назад умерла.

— Васин отец?

— Вася его не знает. Да и я про него уже больше десяти лет ничего не слышала. Жив ли? Он женат был, у него семья. Он с самого начала сказал, что там разводиться не собирается, ему все удобно, а со мной так, поразвлечься, а когда узнал о ребенке, предлагал деньги на аборт и сразу предупредил, что помогать никак не собирается.

— Ситуация серьезная, — предупредила я. — Никакие разговоры-уговоры тут не помогут, действовать надо решительно. Может быть, выбросить этот компьютер к чертовой матери? Если ему понадобится другой, то пусть выйдет из дома, пойдет и заработает на него — ему исполняется шестнадцать, с шестнадцати у нас на работу берут вполне официально.

— Да, я все понимаю, — кивнула мать и оставила голову и взгляд опущенными. — Но… я боюсь…

— Чего?

— Его, Васю. Он метр восемьдесят три ростом и, если ему перечить, бешеным делается. Боюсь, если я сделаю, как вы говорите, он меня убьет… или покалечит… Как же он тогда?!

Я посмотрела на нее внимательно и вдруг с ужасом поняла, что ее опасения вовсе не умозрительные. Что-то такое уже было, было, и не один раз… Но беспокоится она, конечно, не о себе, а о сыночке, которому с детства никогда ни в чем не могла отказать!..

* * *

Это вариант домашнего насилия, о котором не то что не говорят — его просто как бы не существует. Подростки — всегда праведно страдающая сторона. Они такие ранимые, они так тонко чувствуют. Масса книжек про то, как родители неправильно и жестоко с ними обращаются, не учитывают их тонкость и ранимость.

Недавно одна женщина показывала мне жуткие синяки, которые оставила на ее руках и предплечьях ее дочь-подросток. Девочка просто хотела, чтобы мать вышла из кухни — она, видите ли, мелькала перед глазами и мешала ей спокойно поесть перед телевизором. А мать после работы хотела приготовить обед (им обеим) на завтра.

— Вообще ничего не буду делать! — прорыдала униженная и фактически избитая мать. — Сама себе готовь! И продукты покупай!

— Ты по закону обязана меня до восемнадцати лет всем обеспечивать! — заявила дочка с третьим размером бюста. — Это права ребенка. Нам в школе на уроке рассказывали.

Они молчат и до последнего «не выносят сор из избы». Им просто жутко стыдно. Да и помощи нет нигде. Я знаю, где и как помогут жертве насилия — ребенку, подростку. Если вскроются факты, общество возмутится и более или менее конструктивно встанет на его защиту. Я знаю, куда позвонить и где укрыться женщине, которую бьет муж или сожитель. А вот этим? Кроме всего прочего, они твердо знают: в конце концов все осудят их самих. Этим матерям никто даже не сочувствует. Если и не говорят, то думают обязательно: что ж, сама виновата, сама такого (такую) воспитала! Вот теперь и расхлебывай!

При этом здесь существуют те же общественные стигмы, что еще недавно бытовали, допустим, при обсуждении жертв сексуального насилия или ВИЧ: да кто им в основном болеет-то, вы посмотрите?! Живи нормально, не связывайся с подозрительными, не ходи по темным улицам, и все будет с тобой в порядке. Вляпалась? Сама виновата!

Вот и здесь: да где это такое происходит, что? вы рассказываете? Наверное, в каких-нибудь уж совсем «простых» или даже социально неблагополучных семьях. Поэтому я специально рассказала историю, где мама — библиотекарь. А женщина с синяками имеет собственный бизнес, а ее дочь учится в частной школе.

Никто, кстати, в этом праведном гневе («Сама такого воспитала!») не вспоминает про «испарившихся» отцов, они тут как бы и ни при чем. Получается, что совсем не воспитывать, просто игнорировать зачатых и рожденных детей — лучше, чище, удобнее, общественно приемлемее? Равноправие полов? Да я вас умоляю!

Но что же делать? Я обычно предлагаю матерям включить «Большого Павиана» — главу семьи — и четко продумать, проговорить вслух и соблюдать так называемый «семейный договор». Как правило, агрессивные, эмоционально нестабильные подростки трусливы и при предъявлении последовательно, уверенно и понятно (с точки зрения вектора) действующей силы становятся намного адекватнее. Но тут есть затык: если бы они (эти матери) в принципе могли это сделать, так они бы и не оказались в такой ситуации!

Очень мало кто на моей памяти решился-таки, перестроил что-то очень существенное у себя внутри — и смог. Буквально пересчитать по пальцам. А остальные? Кто им поможет? Подростки эти к психологам ходить отказываются, и заставить их невозможно. Участковый милиционер (если мать решается к нему обратиться) обычно соглашается припугнуть, провести одну беседу, которой хватает недели на две. Школа старается от таких подростков, как Вася, просто избавиться, или у них в школе всё в порядке (как у дочери дамы с синяками) и там просто никто ни о чем не догадывается.

Общественное мнение, как я сказала, однозначно осуждает самих матерей. В церкви (несколько приходивших ко мне женщин туда обращались) советуют молиться о вразумлении чада.

Ждать восемнадцати, избегая прямых и опасных конфронтаций, а потом просто отправлять в армию (самцов) и всех отселять явочным порядком? Ничего себе, счастливое материнство получается…

Но, может быть, есть еще какие-то варианты? Я их не знаю. Но каждый раз после очередного визита такой мамы обещала себе озвучить существующую проблему. Вот, озвучила.

Руководитель карнавала

В некотором смысле эта история — продолжение предыдущей. Та же тема. Но одновременно она показывает, насколько индивидуальна каждая личная и семейная судьба и ограниченны любые попытки грести всё под одну (любую) «психологическую гребенку».

Невысокий мужчина с длинным породистым носом (ноздри нервически раздуваются, тонкие пальцы нервически крутят ключи, видимо, от машины) и крупный, рыхловатый подросток с носом-картошкой (вид флегматично-отстраненный) сидели на одной банкетке в коридоре поликлиники возле моего кабинета. Сидели на разных ее концах, полуотвернувшись друг от друга. И смотрели в разные стороны.

— Можно зайти? — спросил мужчина.

Я решила: конечно, они не вместе! Парень просто кого-то ждет, — и сказала:

— Заходите!

Зашли вместе. Сели максимально удаленно и по-прежнему избегают смотреть друг на друга. Неужели все-таки отец и сын?! Сын — копия отсутствующей матери? А может быть, мальчик в семье приемный?

«Ну чего гадать, — подумала я. — Сейчас мужик мне все объяснит».

— Говори! — велел подростку мужчина.

«Сейчас огрызнется и откажется, — вопреки собственным намерениям, снова предположила я. — Скажет: тебе надо — ты и говори!»

Но мальчик заговорил:

— Мы у вас были. Вы помните?

Я честно попыталась их вспомнить. Не вспомнила.

— Когда?

— Давно. Я тогда еще в восьмом классе учился.

— А сейчас?

— Сейчас я в училище. На втором курсе.

Сколько лет прошло? Два года? Три? Парень мог очень измениться. Но вот мужика, чем-то похожего на князя Андрея, я вроде бы должна была хоть смутно, но вспомнить…

— С чем вы приходили?

— С мамой, — невпопад ответил мальчик, назвавшийся Ваней. Мужик отрекомендовался Русланом.

— Где мама?

Руслан с треском переломил что-то в пальцах. Неужели ключ?!

— Мама в больнице.

— Рассказывайте вы! — не выдержала я, обращаясь к Руслану.

— Меня там не было! — почти выкрикнул он.

— Господи, — вздохнула я, собралась с мыслями и начала вытягивать информацию из обоих. Это было трудно: оба посетителя вовсе не «птицы-говоруны», к тому же нервничают и отнюдь не проникнуты дружелюбием друг к другу.

Вот что мне удалось понять.

Мать с Ваней в основном жили вдвоем. Отец ушел, когда мальчику не было еще и трех лет, Ваня его почти не помнит. Потом он несколько раз появлялся, дарил сыну подарки, снова исчезал — вроде бы нормальный мужик, обыкновенный, но никаких чувств к нему Ваня никогда не испытывал и чтобы скучал — тоже не помнит. Еще иногда приезжала бабушка из деревни в Псковской области, жила по несколько месяцев, потом соскучивалась по деду и хозяйству и уезжала обратно. Дед Ване не родной и никогда не приезжал. Но Ваня, когда был поменьше, сам ездил в деревню на лето. В деревне ему нравилось: нет школы, лес, речка, свобода. Пять лет назад бабушка брать внука отказалась с такой формулировкой: «Мы с дедом не справляемся, он нас посылает и шляется круглые сутки неведомо где. А парни и жизнь у нас сама знаешь какие, случится с ним чего страшное — как я перед тобой отговорюсь? И удержать его не могу…» Мать горевала и ругалась, а Ваня тогда не очень расстроился — в городе летом тоже было много чего интересного.

Мать Вани по первой специальности монтажница, но много лет работала воспитательницей детского садика — устроилась туда вместе с сыном, когда Ваня был совсем маленьким, да так там и осталась, даже образование какое-то, совмещая с работой, получила: понравилась работа с детьми, прижилась в коллективе, по времени и месту оказалось удобно.

Учиться Ваня никогда не любил, школьные премудрости постигал с трудом, вслух и сейчас читает практически по слогам. Из предметов нравились труд и физкультура. И еще немного биология, особенно когда проходили про насекомых и глистов. Книжек не читал никогда, по телевизору до сих пор любит мультики и еще ужастики, только если не сложные и думать не надо. Фильмы про зомби не любит — они скучные.

Что еще нравилось? Гулять с друзьями. Что делали, когда гуляли? Да, в общем-то, ничего.

Мать пыталась запретить гулять допоздна. Читала нотации про жизнь. Нанимала репетиторов, чтобы делали с Ваней уроки. Он сначала чего-то боялся и к репетиторам ходил, а потом перерос мать почти на голову и вдруг понял: а что она сделает-то?

И однажды Ваня просто отшвырнул что-то банально проповедующую про «дворником станешь» мать с дороги (она ударилась о стену) и ушел из дома — гулять с друзьями. А потом, к утру, пришел как ни в чем не бывало, съел из холодильника полкастрюли холодных щей и завалился спать.

Вот тогда-то они с матерью ко мне и приходили. Непонятно, почему Ваня пошел. Из любопытства? Я пробовала говорить с ним. Он был как серая вата. Потом он ушел (сказал, что в школу, но мать была уверена, что врет), а она сказала мне, что просто его боится. Он орет, матерится, замахивается, однажды дверь кулаком пробил. И так же она боялась его отца, когда он напивался (трезвым он был спокойным и даже веселым, а пьяным начинал ее как будто нарочно пугать). Но от мужа она в конце концов просто ушла, а куда же — от сына-то? Кстати, муж тогда очень удивился и удивил ее, растерянно и вроде бы искренне сказав на бракоразводном процессе: да я вообще не понимаю, вроде всё нормально у нас было…

Я попыталась пробудить в ней «Большого Павиана» (вы глава вашей семьи, на вас все держится, ваши правила эт сетера), объясняла ей, что и бывший муж, и сын потому и пугают, что она поддается, боится. Но, как выяснилось, все это было безуспешно.

Однако я сказала и еще одно: ищите авторитет. Те, кто пугают слабых, как правило, сами трусливы.

Как приходил пожилой участковый (видимо, мать по моей наводке попросила о помощи), Ваня помнит. Он тогда реально испугался и даже почти месяц ходил в школу каждый день и пытался сам делать уроки.

Но потом отпустило. И все пошло по новой.

В это училище брали без экзаменов, матери в школе посоветовали. Ваня и сам понимал, что надо же что-то делать, пошел. В общем-то, ему там даже понравилось, практика — так вообще классно, у него все получалось, его хвалили. Но все равно предметы почти как школьные… с друзьями гулять интереснее.

В это время и появился Руслан. В роли «спасателя». Она ему так и сказала: ты — моя последняя в этой жизни надежда. И положила на грудь все еще изящные ладони.

Руслан ринулся спасать в лучших традициях: если ты, мерзавец, посмеешь еще раз на мать матюгнуться, уж не говорю — руку поднять…

Ваня обомлел. Слегка затихарился. Потом подумал (парень совсем не дурак) и решил обратиться… к матери: мам, а чего это он тут, без году неделя, а меня оскорбляет? Я же человек… Я, пожалуй, из дома уйду или наркоманом с горя стану…

Мать к Руслану: сбавь обороты, это же ребенок… он же страдает… вдруг он и впрямь что нехорошее сделает…

Руслан: как же так?! Только он начал в чувство приходить… Ты же сама говорила… И какой он, к чертям собачьим, ребенок?!

Между тем Ваня, почувствовав поддержку матери, воодушевился и ринулся в бой: «Ты тут вообще кто такой? Катись, откуда прикатился!»

Небольшой Руслан — не только «спасатель», но и «борец за справедливость» из породы бульдогов — сдаваться не обучен (отсюда и все его собственные предшествовавшие жизненные неприятности и неудачи): «Я тебе, щенку, сейчас покажу!»

— Попробуй, урод! — и без того крупный Ваня схватил со стола нож…

В травмпункте они сказали, что Руслан неудачно порезал мясо. Флегматичный фельдшер сделал вид, что поверил, наложил два шва.

— Либо я, либо он, — буркнул Ваня матери и ушел в ночь на улицу.

Наутро Руслан ушел на работу. А женщина включила духовку и сунула туда голову.

Спасла ее бдительная старушка-соседка: ей показалось, что на площадке пахнет газом, и она позвонила 04.

Вот так. В больнице им сказали: вы уж там как-нибудь свои проблемы решайте, пока она здесь. А то мы ее выпишем, а она снова…

Теперь они живут вдвоем, а я — единственный психолог, которого в своей жизни видел Ваня (Руслан не видел ни одного).

— И что же нам теперь делать? — Руслан развел руками. — Я бы ее забрал. Но ведь он еще несовершеннолетний по закону. Идти в суд, попытаться его в колонию закатать? Так тогда же она мне не простит…

— Я и один проживу! — буркнул Ваня. Видно было, что парень испуган до крайности. Как, впрочем, и Руслан.

— Это всё игра, — сказала я.

— Что?!! — вскричали оба разом.

— Игра. По ролям. У каждого своя роль. Можно изменить, взять другие. Если все согласятся. Ваня, ты можешь найти своего родного отца?

— Да, — удивился Ваня. — У меня его телефон есть.

— Позвони ему, объясни ситуацию, и приходите все втроем.

— Он не пойдет!

— Пойдет. В этой истории нет злодеев.

* * *

«Я — слабая женщина». Эту роль она видела в исполнении своей деревенской матери и трех ее последовательно умиравших мужей. Но мать отнюдь не была слабой, прекрасно понимала игровой характер происходящего и очень четко ставила границы (это я буду делать и тебе позволю, а вот это — увольте). А дочь оказалась слабее и глупее и проживала то же самое всерьез. Ее муж сам не понял, как все запуталось.

— Да я и не хотел ее, в общем-то, пугать, — говорит он теперь. — Она как будто сама провоцировала, а мне, дураку, смешно казалось. Любой скажет: я вообще-то и пьяный не буяню, а тут… А потом она ушла и сына увела, я несколько лет просто места себе не находил… А что скажешь? Сам вроде виноват!

— Я ее как увидел, так сразу понял: она очень несчастна, я могу и должен ее спасти, — это, конечно, Руслан. (Ничего он не понял, она сама ему все объяснила, но это так, примечание.) — Да, да, это мне еще и первая жена говорила: перестань, никому ты ничего не докажешь, только себя дураком выставишь…

— Однако сейчас стечением обстоятельств вы все — спасатели, — я безжалостно прерываю Русланово покаяние. — Вы спасаете свою бывшую жену, мать вашего сына; вы — возлюбленную и просто человека; ты — спасаешь свою мать. От вас все зависит. Вы готовы? — строго смотрю на каждого.

— Да, — твердо говорят все трое по очереди.

«Какие все-таки странные существа люди», — думаю я.

* * *

Представляю, как она удивилась, когда на выписку они пришли за ней все втроем! Бывший муж (самый из троих сообразительный) принес букет цветов.

— Мама, это все игра, — сказал незамысловатый Ваня. — Но мы теперь будем по-другому играть.

Потом она удивилась еще раз, когда я ей объяснила, что она вовсе не жертва, а вообще руководитель всего этого карнавала, и это она, ориентируясь на впечатления детства, их всех выбирала и организовывала.

— Вы крутая! — сказала я ей. — Теперь от вас все зависит!

— Я понимаю, — прошептала она. — Я теперь все понимаю. Какая же я была дура!

* * *

Роли и вправду поменялись. Как только не осталось жертв, сразу стало больше ответственности. Со всех сторон. Они даже в деревню все вместе съездили — впятером (Ванин отец, у которого с тещей когда-то были прекрасные отношения, взял с собой своего сына от второго брака — мальчишка вообще никогда в настоящей деревне не бывал и пришел в полный восторг). И хорошо все-таки, что Ване, в общем-то, нравится учиться профессии. Это дает шанс и надежду, что все у них дальше будет более-менее благополучно. Самый крутой виток они, мне кажется, уже прошли.

Что-то я весь такой одаренный…

Пришло на почту письмо. «Расскажите о воспитании одаренных детей. А то из ваших материалов, простите, но складывается такое впечатление, что всяких там слабоумных и с отклонениями вы нежно любите, а про одаренных детей если и пишете, то только про то, как это опасно и как родители делают всё неправильно. Почему вы их не любите? И напишите же наконец, как правильно, чтоб мы знали».

Получив это письмо (видимо, от родителя одаренного ребенка?), я сначала, конечно, посмеялась. Потом, пожалуй что, разозлилась. Потому что в очередной раз убедилась в том, что идея «правильного» воспитания так крепко засела в современных родительских мозгах, что даже очевидное (для всех ли? — думаю я теперь) разнообразие нашего реального мира и способов жизни людей ее не колеблет. Может быть, они думают, что и для взрослого человека, и для любого общества есть единственный «правильный» способ существования и функционирования? И к нему-то как раз и должно подготовить «правильное» воспитание?

Потом я перестала и смеяться, и злиться (нефункционально) и решила написать про вундеркиндов. Тем более что я их достаточно много видела и имею некоторый опыт пролонгированного наблюдения.

Для начала давайте немного посистематизируем.

Во-первых, вундеркиндов, то есть детей, которые могут, знают, умеют то, что еще не умеют их сверстники, можно искусственно изготавливать из детей самых обычных. Для этого есть методики и есть масса экспериментальных данных. Один из самых известных русско-советских экспериментов — семья Никитиных. Благодаря продуманному методическому комплексу, изобретенному Никитиным-отцом, и поддержке его жены все семеро детей этой пары (совершенно обычных) довольно долго развивались весьма ускоренно. Очень рано начали читать, писать, брать интегралы, подтягиваться на турнике и пр. В результате, разумеется, получилось семеро нормальных, ничем не выдающихся взрослых людей с весьма специфическим детством. Хорошо это или плохо? Да никак! Если родителю хочется развлекаться с подобными методиками, он, разумеется, имеет на это право. Почему нет? Надо просто понимать, что конкретно мы делаем. Проезжаем часть детства, очень быстро крутя педали. Потом, разумеется, оказываемся всё в том же запланированном природой месте — обычный взрослый человек. Никаких одаренных детей в этом случае на сцене не присутствует. Есть энергичный или педагогически одаренный (как в случае с Никитиным) родитель.

Во-вторых, нам может достаться ребенок с ускоренным от природы развитием. Так случается. Бывает темповая (временная) задержка развития. И бывает такое же темповое (временное) ускорение развития. Этого ребенка не нужно учить читать по методикам — он сам в четыре года научится. И знания будет сам запрашивать, и всякие учебные навыки обретать скорее, чем его сверстники. Но одеваться, скорее всего, научится тогда же, когда все, и кровать за собой убирать — тоже. Этому ребенку нужно дополнительное внимание. Интеллектуальное развитие не педалировать (он сам возьмет), а вот что у него с физическим, социальным и особенно эмоциональным развитием — смотреть внимательно и при необходимости корректировать. Учить общаться со сверстниками, учить ловить и понимать свои и чужие чувства.

И, наконец, в-третьих, реальный вундеркинд — ребенок, который развивается не ускоренно, а ПО-ДРУГОМУ, и это «по-другому» никак не назовешь нарушением.

Оставим в стороне всем известные «специальные ранние детские одаренности» — художественную и музыкальную. Я о них когда-то писала, да и с ними, в общем-то, все ясно, ведь их ни с чем не перепутаешь. А если не они?

Когда-то знакомая учительница начальных классов принесла мне работу своего ученика, мальчика-второклассника. Она задала им написать два завершающих тему абзаца — в течение двух месяцев проходили сказки Пушкина. Дословно я, конечно, не помню, но суть работы была такая: когда я читаю сказки Пушкина, мне страшно. Потому что я вижу, понимаю: он всегда знал, что его убьют, и именно — застрелят. Тюк, и всё. Он, как и всякий писатель, видел себя в своих героях. Часть от него — в каждом. У него высокая самооценка: «И назовет меня всяк сущий в ней язык». Он царь, он священник. И везде у него это, от которого мне страшно. Царя Дадона до смерти клюнул петух. Попа до смерти щелкнул Балда. Мы не проходили «Руслана и Людмилу», но я ее читал, и видел портрет Натальи Гончаровой, и хотел бы знать: с кем из героев Пушкин ассоциировал себя? Не с Черномором ли?

Понятно, что способность к подобным умозаключениям невозможно развить никакой методикой, и понятно, что они естественны и уместны скорее не в проверочной работе второклассника, а в публичной лекции Дмитрия Быкова.

— И что мне с ним делать? — спросила меня моя знакомая (обычный класс, обычная школа). — Он всегда так пишет, а главное — так думает. Я говорила с матерью, там нормальная семья, мать — продавщица, отец — столяр, двое детей, и они необычности сына просто не замечают. Она — за пределами их восприятия. Говорят: «Придумывает он что-то такое чуть ли не с самого начала и читать любит, это да, мы ему книжки всегда покупали. Это ведь не вредно? А вот поесть его не дозовешься, двадцать раз скажешь. Вы думаете, нам к врачу надо?»

Еще случай — девочка одиннадцати лет. Пишет невероятно взрослые стихи. К тому же обладает встречающейся, но достаточно редкой способностью рифмовать все подряд, чуть ли не говорить стихами. Умеет это с трех лет. Влюбилась в друга отца. Письменное обращение к нему на трех страницах, рифмованное, помню несколько строчек: «Моя дрожащая рука в твоей руке дрожать устала, но я сперва не понимала, чего и как мне было мало, и начала издалека: мне кажется, что я немая и кто-то, мимо пробегая, то ли в насмешку, то ль играя, мой голос спрятал, отобрал, и я осталась безъязыкой, и моего не слышат крика…»

Здесь девочку привели ко мне встревоженные образованные родители: мы знаем, такое бывает, они, вундеркинды, пишут такие стихи, а потом подростками кончают жизнь самоубийством…

Я их успокоила:

— Они кончают жизнь самоубийством не потому, что пишут такие стихи, а потому что с детства им внушают их особенность, а потом особенность (темповое ускорение развития) заканчивается, и вот этого «я как все» они перенести уже не могут… А у вас сочетанный вариант: любовно-меланхолические стихи она пишет как в пятнадцать-семнадцать (темповое ускорение), а вот способность рифмовать жизнь — это дар, он ей дан и никуда не денется, если его поддерживать.

Они мне:

— А вы можете ей самой все это объяснить?

— Могу. С таким-то ускоренным развитием она меня, скорее всего, поймет.

Поняла, конечно. И мне довелось наблюдать дальнейшее развитие этой девочки (в отличие от мальчика-второклассника, дальнейшая судьба которого мне неизвестна): она сейчас старший подросток, была готом, потом от этого отошла, стихи пишет, как и ожидалось, самые для ее возраста обычные, а сохранившейся и еще развившейся способностью рифмовать научилась зарабатывать в интернете — ей присылают личные вводные (к празднику, к юбилею, желающие поразить свою девушку, парня, жену и т. д.), а она им за час пишет рифмованную страничку. Деньги пока небольшие, но все равно приятно. Очень спокойная, уверенная в себе девушка. Хочет стать кинологом.

Но что же, действительно, делать родителю, если ему вдруг достался настоящий вундеркинд?

Мое собственное мнение, разумеется, нисколько не претендующее на статус абсолютной истины: к такому дару нужно относиться как к беременности на ранних сроках. Не болезнь, но особое состояние и потенциальная возможность. Может закончиться ничем (выкидыши на ранних сроках — самое обычное дело, так природа избавляется от неспособных к развитию зародышей). А может и получи?ться что-то. И то и другое — нормальный исход событий. Помните, у беременных бывают странные вкусы и желания? Вот и у вундеркиндов — тоже. И их надо кормить. Просит знаний? Дайте. Просит оставить в покое? По возможности оставьте. Хочет научиться чему-то странному? Если это не опасно для жизни, создайте условия. И наблюдайте, любите, разговаривайте, будьте где-то рядом. Но это, последнее, всем нужно, не только вундеркиндам.

Формула музыки

— Вы мне не поможете, — констатировала немолодая женщина с опущенными уголками губ, усаживаясь в кресло. Одета она была без всякого стиля, с явным безразличием к сочетанию вещей и цветов, стрижка самая простая.

— А может быть, вы сначала расскажете, в чем дело? — предложила я. — А там посмотрим.

— Да, конечно, расскажу, — согласилась она. — Тем паче я к вам из Томска приехала.

— Я была в Томске, очень красивый город, — сказала я для установления контакта. — Считала себя неплохим пловцом и чуть в Томи не утонула. А еще потом мне из ваших архивов присылали документы, когда мы с подругой исторические романы писали.

Контакта не получилось. Женщина смотрела безучастно.

— Рассказывайте, — вздохнула я.

Тамара, мать-одиночка. Не сразу: была замужем, по любви, муж был ярким и вроде перспективным, но с юности много пил («У нас все пьют», — не осуждая, опять констатировала она) и довольно быстро после женитьбы стал ощутимо «простеть» (ее слово. — Е. М.), а потом и разваливаться как личность. То и дело терял работу («А найти ее в Томске ох как непросто»), стал агрессивным. После второго эпизода домашнего насилия она подала на развод. Сыну Илье было четыре года, он уже умел читать и писать печатными буквами.

Тамара закончила филфак Томского университета, но, когда поняла, что творится с мужем, проявила дальновидность и еще в замужестве выучилась на бухгалтера. После развода бралась за любую работу, была сначала неопытным, но очень тщательным исполнителем, слушала советы, постепенно зарабатывая репутацию (слово «резюме» в Томске было не в ходу). В конце концов устроилась так, что работала в трех местах, но ненормированно и удаленно: можно было работать ночью, а днем — заниматься Ильей. В садик он не ходил — что-то не пошло (она не стала уточнять, но из дальнейшего я смогла предположить, что именно), но посещал какую-то студию раннего развития, где охотно беседовал с преподавателем, блестяще выполнял все задания и почти не общался с детьми. В последний год перед школой не было и студии — Илья явно перерос все, происходящее там. К школе он умел читать, писать по-русски и по-английски, играл несложные вещи на пианино и ксилофоне (научился фактически сам, Тамара просто показала ему ноты и научила читать их с листа, заниматься с преподавателем и посещать музыкальную школу Илья отказался наотрез), сочинял музыку, прочел всего Конан Дойля и Жюля Верна. Обожал Марка Аврелия (книгу нашел у матери на полке). Тогда же просил всех объяснить ему про Пифагора. Никто из окружающих (включая мать) не понимал, что ему, собственно, надо, но все согласно решили, что у мальчика — математические способности. Со взрослыми Илья разговаривал охотно, причем был матерью хорошо воспитан, не лез со своей информацией и суждениями, умел слушать, любимое предложение при новом контакте: «А расскажите мне, пожалуйста, о…»; как и Тамара, любил советы (что еще почитать, что посмотреть, чему интересно научиться). Очень любил книги Левшина про математическую страну Карликанию. В математике его нешуточно завораживали идея бесконечности, отрицательные, мнимые числа, число пи и прочие абстракции. Мать закономерно гордилась удивительным отпрыском, но вела себя по-умному, вслух восхищавшихся им взрослых мягко обрывала, «звездной болезни» в сыне не культивировала, говорила: ты просто такой уродился мне на радость, судьбу надо благодарить или Бога, если он все-таки есть (мировоззрение у Тамары всегда было несколько неопределенным, сейчас она склоняется к богооставленности этого мира).

Детей-сверстников Илья сначала вовсе не сторонился. Он просто не совсем понимал, что с ними делать. Когда пошел в школу, явно экспериментировал от нечего делать (программа начальной школы по понятным причинам не представляла для него не только трудности, но и интереса). В своих экспериментах Илья вполне разумно шел от имитации: пытался бегать рядом с одноклассниками на переменах, кричать то же, что и они, попросил Тамару купить ему меч джедая, пистолет и — чуть позже — мобильный телефон. Тамара все это поощряла, но никаких успехов не видела. Меч Илье сломали, пистолет отобрали, мобильный телефон куда-то пропал. Илья пожал плечами — ну, я пытался, не получилось, — и вернулся к книгам, энциклопедиям, позже — компьютеру с интернетом.

В конце года директор школы сам предложил перевести мальчика в гимназию, причем сразу в третий класс. Тамара согласилась, а Илья за пару недель лета с воодушевлением прочитал и изучил все полагающиеся учебники, перерешал все задачи.

В гимназии Илье, как ни странно, понравилось меньше, чем в обычной школе. Пытаясь объяснить матери, он сказал так: «Там всем было всё равно или смешно, они, даже когда дрались, толком не злились, а здесь они смотрят, видят, сравнивают и злятся». Тамара до сих пор не знает, что именно он имел в виду, но чувствует в словах сына какую-то правду: обстановка в гимназии была действительно неприятная.

Гимназический учитель математики (он же — классный руководитель) ранжировал детей по участию в олимпиадах. Воспитанный в уважении к старшим Илья по его наказу принимал участие во всем и почти везде занимал какие-то места. В конце концов закономерно поступило предложение от Новосибирской школы-интерната для одаренных детей: «Там он будет среди своих», так сказал человек, который отбирал способных школьников со всего региона. «Я туда не хочу, но поеду», — так сказал сам Илья.

Тамара заплакала светлыми слезами — в сущности, много лет она жила только ради сына. Теперь он уедет и вряд ли вернется в Томск. А что же остается ей? «Главное, чтобы он был счастлив», — сказала она себе и улыбнулась сквозь слезы.

Из интерната Илья писал матери письма, похожие на охлажденное жидкое молоко (образ самой Тамары. — Е. М.) — из них нельзя было понять, нравится ему там или нет. Но никаких жалоб, никаких тревог, никаких конфликтов. Никаких закадычных друзей, влюбленностей, но есть приятели. Учился очень хорошо. Играл на флейте в местном ансамбле. Подросткового кризиса не было. Только однажды руководительница класса сказала: я его почему-то не вижу, как будто где-то там — темное стекло. Тамара неделями ходила и думала об этих словах. Так ничего и не надумала.

Потом, после интерната, вполне ожидаемо — МГУ, математический факультет. Поступил, учился. Сначала жил в общежитии, потом стал снимать комнату, мать сама предложила оплачивать — почувствовала, что от общежития Илья за много лет просто устал.

А потом однажды днем позвонил из Москвы незнакомый человек — куратор курса — и сказал, что Илья в больнице. В психиатрической.

Почему-то она почти не удивилась. Конечно, сорвалась, поехала. Попыталась разобраться, что произошло. Илья перестал ходить в университет. Сидел дома, из комнаты круглые сутки доносились какие-то странные звуки синтезатора — видимо, он что-то сочинял. Не ел, не спал, почти не выходил в туалет. Встревожившиеся соседи по коммуналке сначала пытались говорить с самим Ильей, но он на контакт не шел, причем выглядел ужасно. Тогда позвонили медикам. Медики поартачились, но приехали. Потом уже они сами связались с университетом.

Илья при встрече был слегка заторможен, спокоен.

— Ты понимаешь, что нужно учиться? — с отчаяния Тамара заговорила как самая обычная мать с самым обычным ребенком.

— Да, понимаю. Это было неправильно. Я еще не готов.

Выписался, восстановился в университете (там вошли в положение, конечно). Еще два года, диплом. На последнем курсе работал (Тамара извиняется, но объяснить, что он там делал, не может). Через полгода после диплома — еще одна госпитализация. Диагноз — шизофрения.

Я смотрю сочувствующе. Увы, я действительно ничем не могу ей помочь. Только выслушать. Мне жаль, мне ужасно жаль…

Но Илья опять вышел на работу. И работал еще три года (еще одна госпитализация где-то в промежутке). А потом однажды с небольшим чемоданом появился на пороге материнской квартиры.

— Мама, здравствуй, я приехал домой, — сказал он и прошел мимо нее в свою комнату.

С тех пор он из нее практически не выходит.

— Он принимает лекарства?

— Не знаю. Я ему их покупаю и даю.

— А что же он делает целыми днями?

— Работает. Часов по девятнадцать-двадцать в день. Он очень мало спит, а ест за работой. Он говорит, что ищет формулу музыки.

— Что?!

— Он говорит, что музыка лежит в основе мира. Еще Пифагор это знал. Но тогда не было способов, технологий. А сейчас уже расшифровали геном человека, и поэтому пора. Геном, следующий этаж — музыка, это более глубоко. Нужно найти формулу, пока люди не наломали дров на верхних этажах, не зная, что в основе, и не погибли. Музыкой зашифрован сам мир, и это уже можно постичь и использовать, потому что настало время. Нужен только инструмент. А когда он будет, тогда космические перемещения и всякие изменения человека, биосферы, пространства, времени, регулировки — все возможно. Но это уже потом. А его задача — инструмент, отмычка в каком-то смысле… Может быть, все и не так, но я не могу лучше вам объяснить.

«Очень высокоспециализированный бред», — подумала я, но вслух ничего не сказала. Что она, сама не понимает, что ли?

— Но есть же этот Перельман, в конце концов, — сказала Тамара. — Что-то же он там реально открыл…

«Думаю, что его матери от этого не легче», — подумала я, а вслух сказала:

— Открыл, да. А Илья совсем ни с кем не общается?

— Общается. По интернету. Довольно много. С кем-то там консультируется, когда не понимает чего-то, у него же никакого музыкального образования-то нет. Иногда ему два его однокурсника по «Скайпу» звонят (один из Москвы, один из Калифорнии) и еще один, с которым он работал. Он им рассказывает, как у него дела продвигаются, они его ободряют, я слышу.

— Это хорошо, — сказала я. А что еще я могла сказать?!

— Спасибо вам, — сказала Тамара. — Поговорила вот, и вроде легче чуть-чуть. Вы ведь не испугались этого всего? Подумали: тоже жизнь?

— Ничуточки не испугалась, — грустно подтвердила я. — Наука умеет много гитик.

— Вот и пойду теперь жить дальше. А это вам на память, — она протянула мне дешевую флешку, какие иногда дают на сдачу в больших универмагах.

— Что это? — удивилась я.

— Какая-то часть его формулы…

— Простите, но я же ничего не понимаю в формулах!

— Там музыка.

— А. Но у меня айпад, я не смогу сейчас вставить и послушать.

— Ничего, дома послушаете. Если захотите.

И она ушла. Очень, очень жаль.

* * *

Флешку я убрала в сумку и наткнулась на нее случайно, недели через три после нашей встречи с Тамарой. Грустя, включила большой компьютер, вставила флешку в разъем, почему-то ожидая, что она окажется нечитаемой. Открылась, внутри всего один файл. Включила и увеличила звук в колонках.

Это действительно была музыка. Сначала она напомнила мне электронное сопровождение к советскому фильму моего детства — «Отроки во Вселенной», а потом…

Потом она напомнила мне сразу все. Я ее больше не слышала. Но меня как будто с размаху швырнуло в собственное прошлое: запахи, цвета, прикосновения, мелькание лиц и событий. Слишком остро, слишком ярко… невыносимо!

В смятении, почти на ощупь я выдернула вилку из розетки. Компьютер умолк и погас. Я долго сидела перед черным экраном, опустив руки. В голове звучали какие-то синергические отголоски произошедшего.

Флешку я аккуратно вынула из гнезда и спрятала в дальний угол ящика.

На следующий день я первым делом открыла свой журнал (обычно я записываю адрес и телефон своих клиентов, для иногородних — только телефон). Кажется, мне есть что сказать этой женщине, даже если придется звонить в Томск. Но телефона Тамары там не было — я увлеклась ее рассказом и не спросила номер.

Но вот эта история. Для вас, уважаемые читатели, и для нее. Что мы знаем о мире? Какую часть его загадок и чудес? И сколько нам еще предстоит узнать?

Боязнь белых халатов

Прочитала интересный материал Алексея Алексенко о попытках ученых создать синтетическую форму жизни и его же рассуждения о том, насколько мы понимаем или не понимаем суть, устройство, первопричину и взаимосвязи в самом удивительном в известной нам Вселенной явлении под названием «жизнь».

И вспомнился давний-предавний случай из моей практики, ярко демонстрирующий, как мало мы еще знаем о том, как, собственно, всё устроено.

Молодые красивые родители привели на прием розовощекую девочку с толстенькими ножками. Точнее, принесли, но не потому, что девочка была совсем маленькой или по здоровью имела проблемы с хождением. Девочке Тасе уже исполнилось пять лет, и она прекрасно умела ходить и даже бегать.

Услышала я Тасю еще в коридоре или даже на лестнице. Когда ее вносили ко мне в кабинет, она трубно орала и выгибалась на руках у отца.

При этом родители хором пытались перекричать дочь:

— Посмотри, сколько тут красивых игрушек! Посмотри, какая добрая красивая тетя! У нее даже белого халата нет! И трубочки нет! Она не будет тебе ничего делать! Она с тобой просто поговорит! Поговорит, и всё! Да замолчи же ты наконец!

Все вместе было настолько громко, а ребенок настолько очевидно не слушал увещеваний, упоенно оря, что «добрая красивая тетя» просто села в кресло, жестом показала родителям, чтобы они положили девочку на ковер, а сами сели на стулья, и жестом же (перекричать всех троих у меня не было никаких шансов) велела им (родителям) замолчать. Потом я заткнула уши пальцами и стала ждать, что будет дальше.

Дальше Тася еще некоторое время орала и немножко колотила толстыми ножками в красивых розовых туфельках (одна при этом свалилась) по ковру. Потом заметила, что ее больше никто не держит и не уговаривает. Остановилась, прижала руки к лицу и осторожно огляделась сквозь раздвинутые пальчики. Я помахала ей рукой и показала язык. От удивления она опустила руки. Физиономия у нее была красная и слегка опухшая от крика, но очень симпатичная. Круглые тугие щеки, золотистые растрепавшиеся локоны, голубые глазки.

— Еще будем орать? — деловито спросила я.

— А ты доктор? — вопросом на вопрос ответила девочка.

— Тася, что за дела! Как нужно к незнакомым взрослым обращаться?! — прикрикнул отец.

— Вы доктор? — послушно переспросила Тася.

— Нет, я не доктор. Я психолог.

— А белый халат у вас есть? — продолжала расспросы девочка. — А трубочка, чтобы слушать?

— Стетоскоп, что ли? Нет, увы, стетоскопа у меня тут совсем нет. А белый халат есть у логопеда, она в этом же кабинете принимает. Когда я в утро работаю, она — в вечер, и наоборот. Вот она работает в халате, сейчас он в шкафчике висит. Тебе зачем-то халат нужен? И трубочка? — я прикинулась непонимающей.

— Нет, нет, нет! — замахала руками Тася. — Не надо!

— А, ну хорошо, — обрадовалась я. — А то я уже прикидывала, где ж я сейчас тебе стетоскоп раздобуду. У наших врачей он есть, конечно, но им же для работы надо…

— А можно мне игрушки посмотреть? — Тася встала на ковре на четвереньки и встряхнулась как собачка, сбрасывая с себя остатки недавней истерики. — Вон тех кукол? И кроватку? И поиграть?

— Конечно, можно, — кивнула я. — Можешь их прямо к себе на ковер взять. — И обернулась к родителям: — Рассказывайте.

— Да вы, собственно, все уже видели, — пожал плечами отец. — Причем это еще очень мягкий вариант, потому что у вас действительно нет белого халата, в кабинете — никаких инструментов, и вы явно не собираетесь, с одной стороны, уговаривать ее, а с другой стороны — ничего с ней делать. Обычно ситуация намного ярче и заканчивается только после покидания соответствующего заведения.

— На что еще она так истерит?

— Ни на что, в том-то и дело! — мать всплеснула руками. — Во всем остальном — спокойный, дружелюбный, договороспособный ребенок. Хорошо ест, хорошо спит. Отлично играет с другими детками. Всем интересуется. Знает буквы, любит петь, танцевать, рисовать. Ходит в садик, там никаких проблем…

— Если не возникает чего-нибудь медицинского, — поправил отец.

— Да! Когда у них в садике приходил врач для какого-то планового осмотра или, там, прививки, воспитатели настолько испугались ее реакции (она же всегда спокойная и даже в ясли с удовольствием ходила), что позвонили нам домой и выдали ее бабушке как дикого зверя, завернутую в одеяло.

— Были в Тасиной жизни какие-то операции, госпитализации, болезненные процедуры, медицинская изоляция от матери? — спросила я, в общем-то, заранее уверенная в положительном ответе.

— Ни-че-го! — отчеканил отец. — Нас уже не вы первая спрашиваете, конечно. Ничего такого не было.

— А когда, с чего началась такая реакция? Вы помните?

— Нам сейчас кажется, что с самого начала, всегда было. Но это, конечно, не так. Младенцем она вряд ли понимала, что ее приносят именно в поликлинику. Но на приход врача в белом халате, на стетоскоп, на любые врачебные инструменты орала дико уже на первом году — это точно. Но все думали: подрастет, начнет понимать… Однако дальше все становится только хуже! Она стала больше, сильнее, ее не уговорить, не удержать, не сводить в поликлинику, на прививку, сдать кровь, про зубного я уж не говорю! Слава богу, что Тася, в общем-то, здоровый ребенок, болеет редко, но к зубному надо, они говорят: «Под общим наркозом», — но это же не безвредно, и потом, как ей этот наркоз дать-то? Там же тоже лежать надо, укол или еще что… Все это страшно неудобно, и потом, нам уже все говорят, это ненормально, да мы и сами видим…

Когда ребенок долго, откровенно и нестандартно чего-то боится, а причина страха из обстоятельств жизни самого ребенка никак не определяется, в приблизительно семидесяти случаях из ста — это чужой страх, семейный, чаще всего страх матери. Или перинатальные события. Поэтому я их отпустила и велела родителям прийти ко мне без дочери.

Расспрашивала их по отдельности, максимально подробно. Вы сами врачей не боитесь? Доверяете научной медицине? Что вы, конечно нет. И конечно да. Беременность, роды? Все нормально, Апгар девять баллов, у неврологов к девочке — никаких претензий. Семья? Никаких ссор, скандалов, девочку любят мама и папа, обожают две бабушки, прабабушка и дедушка. Отношения между отцом и матерью? Познакомились в институте, был красивый роман, поженились, когда она забеременела, жили сначала с ее мамой (отношения зятя с тещей — прекрасные), потом — отдельно. Нет ли трещин, не устали ли, не подумывают ли развестись? Нет, отношения замечательные, любовь-морковь, наоборот, с годами все становится даже лучше, видимо, приспосабливаются друг к другу или просто сами становятся взрослее и лучше понимают, как они друг другу подходят. Причем вижу отчетливо: не врут, всё так и есть.

Честно сказать, я уже была готова опустить руки и признаться: ребята, я не понимаю, в чем тут дело, и поэтому не знаю, что надо предпринять. Наверное, сейчас я бы так и поступила. Но тогда я только начинала работать — азарт плюс стыдно вслух признаться в своей некомпетентности.

Я продолжала искать. В пяти годах жизни Таси — ничего нет. Значит, девять предыдущих месяцев, пренатальный период? Роды — благополучные. Беременность — с радостными хлопотами, без медицинских осложнений. И что у нас остается? Зачатие.

— Поговорим о зачатии, — сказала я маме Таси.

— А что там? — вскинулась она, видимо, решив, что я интересуюсь какими-то интимными подробностями.

— Тася — желанный ребенок? Вы ее хотели?

— Да! Да… Но…

Слезы на глазах женщины. И мое парадоксальное торжество, которое я, конечно, стараюсь скрыть: кажется, нашла!

Конечно, узнав о беременности, она сразу же побежала к нему — к возлюбленному, будущему отцу. Что уж она себе там напридумывала, какую его реакцию, потребную ей в ее радостно-удивленно-взвинченном состоянии, — не знаю, но легко могу сфантазировать. А он… растерялся, испугался. Отводил взгляд, не знал, что сказать. А как же теперь? Оба еще студенты. Жить негде и не на что. И — ребенок?!

— Давай вместе подумаем, — предложил он.

Она развернулась и ушла. Он не побежал следом. И не позвонил сегодня, завтра. Она подумала сама. И решила: все было ошибкой, зачем он мне такой? Но и ребенок от него в этом случае совсем не нужен. Пошла в женскую консультацию, там ее даже особо не отговаривали (студентка, не замужем) и сразу дали направление на аборт. Она собрала анализы, сказала родителям, что будет ночевать у подруги, и пошла в больницу.

Там переоделась, нервничая, бродила по коридору, заглянула в какой-то кабинет, увидела поднос с прокипяченными разложенными хирургическими инструментами и поняла: вот прямо сейчас с их помощью того, кто уже живет в ней, — убьют.

— Йес! — сказала я.

— Да, — сказала она. — Скорее всего, так и есть. Я и сейчас как наяву вижу этот поднос. Но — как?

А я откуда знаю как? Сколько было тогда эмбриончику? Не более трех месяцев, поскольку несостоявшийся аборт был легальным. И что он понял? Что запомнил? И каким местом понял и запомнил?

Что мы вообще знаем о том, как и что происходит в этой жизни?

Она, задыхаясь, прибежала домой. Он пришел тем же вечером, просил прощения, принес кольцо умершей любимой бабушки, встал на колени, сказал, что не находил себе места, не может без нее жить, и пускай будет ребенок, они вместе, и они справятся.

* * *

У мамы Таси тоже был монострах: «А если бы я оттуда не убежала?!» С ним мы справились быстро: вы УЖЕ убежали. Тасе уже пять лет, она прекрасная, добрая и смышленая. Более того: тот ужасный поднос с инструментами, которого она так боится, на самом деле спас ей жизнь. «А ведь да, действительно, — удивилась женщина. — Он спас. Я и не подумала».

С Тасей работали чисто поведенчески. Маленькие дети, условные рефлексы, положительное подкрепление. Я ей объяснила: у тебя там, в голове, немножко гаечки с винтиками не завинчены, поэтому боишься, надо немного постепенно подкрутить, и все пройдет. Потом объяснила родителям, и на самом деле они все основное сделали сами. Сначала заходили в вестибюль поликлиники и уходили. Потом поднимались на этажи. Потом заглядывали (не заходя) в кабинеты. Потом Тасе дали посмотреть, как слушает младенчиков неонатолог. Потом послушали ее саму. Потом они три дня подряд сидели у прививочного кабинета. Потом туда зашли и вышли… Ну, в общем, все получилось. Когда я Тасю последний раз видела, она собиралась стать врачом.

Но как же все-таки удивителен мир!

Глубина синего моря

Женщина была откровенно взвинчена, девочка — мрачна и пряталась под челкой. Из-под челки торчал аккуратный носик с пирсингом правой ноздри.

— Покажи доктору руки! — почти взвизгнула женщина.

— Не буду! — огрызнулась девочка и еще поддернула длинные рукава свободной кофты.

— И не надо! — сказала я и обратилась к женщине: — Расскажите, в чем проблема.

— Нет у меня никаких проблем! — рявкнули из-под челки. — Это у нее проблемы, ее и лечите!

— Вот! Вот так она мне все время и хамит! А я за нее каждый день беспокоюсь! Ночами не сплю!

— Щазз доктор тебя вылечит!

— Брейк! — сказала я, так и не придумав, кого правильнее было бы выгнать из кабинета — мать или дочь. Вроде бы по всем признакам — мать, но вдруг девочка не напоказ, а в реале очень негативна и я ее разговорить не сумею? Тогда ведь так и не узнаю, в чем, собственно, дело, кроме уже известной мне аутоагрессии. Режет руки или прижигает сигаретами? Наверное, первое, сейчас это в моде, второе было модно во времена моей собственной боевой юности — очень удачно, что у меня сбоку запястья очень характерный шрам остался, помогает при случае установить контакт с аутоагрессивными подростками.

— Вы материал в «Новой газете» читали? — спросила мать, до предела вытаращив и без того большие глаза. — Про группы самоубийц?

— Читала, — кивнула я. — Очень профессиональное, безнравственное вранье. Сляпанное из всего подряд строго по пропагандистскому методу доктора Геббельса.

— Это как? — явно растерялась мать.

— «Чтобы в ложь поверили, она должна быть ужасающей. Мы добиваемся не правды, а эффекта», — процитировала я.

Девочка выглянула из-под челки. Глаза у нее оказались такими же большими, как у матери.

— Но я же боюсь… — жалобно сказала мать.

— Разумеется, — согласилась я. — Для того и писалось. Но у вас есть личные основания?

— Да, да, конечно, — заторопилась женщина. — Она же еще в прошлом, да нет, в позапрошлом уже году все время говорила, до всего этого: «Зачем ты только меня родила? Лучше бы меня вообще не было! Я бы прямо сейчас с собой покончила, если бы не боялась!» А вот теперь они везде про это пишут, и говорят, и в школе объявление повесили, и я у нее в телефоне этого… кита видела!

— А ты не лазай в чужие телефоны! — прикрикнула дочь. — Меньше будешь знать, спокойнее поспишь!

— Я у тебя этот чертов телефон вообще заберу и в помойку выкину!

— Только попробуй!

— Мне учительница прямо на собрании сказала: вы особо обратите внимание, вы ее руки видели, потом же поздно будет спохватываться, у нас специальное собрание было, им из роно циркуляр прислали…

— Это давно известный феномен, со средневековья как минимум, но, я думаю, и раньше тоже, потому что и у животных нечто аналогичное бывает. Называется «массовая истерия».

Мне показалось, что теперь мать рассказала уже все, что знала.

— Выйдите, пожалуйста, — попросила я ее.

Женщина неохотно поднялась, девочка опять выглянула. Глаза тревожно блеснули. Оставаться без матери было явно страшновато. Я уже знала, что Инге четырнадцать лет. Значит, когда она плотно говорила про самоубийство, ей было всего двенадцать. Рановато для социальных подростковых разборок. Да и для роковой внешней любви — тоже. Семья?

— Довести до самоубийства через интернет невозможно, — сказала я, когда мать вышла.

— Правда? — удивилась Инга.

— Правда. У нас очень мощный, глубоко встроенный инстинкт самосохранения. Ты ж уже большая все-таки и не совсем дура, телевизор смотришь, читаешь что-то, вокруг глядишь. Понимаешь, что вообще-то с людьми бывает? Какие с ними случаются настоящие несчастья, трагедии, ужас-ужасы?

— Да, конечно, — серьезно сказала девочка.

— Ну и никто от всего этого массово не самоубивается. Очень сильно нужно раскачать. И только в реальном мире.

— А чего же тогда все говорят?..

— Не знаю, честно. Может, хотят какие-нибудь интернет-гайки закрутить, может, кто-то хочет денег, может, пиара, может, всё вместе, а может, просто дурость на нечестность и чье-то реальное несчастье помножилась.

— Да вообще-то мы с друзьями в инете смотрели, нам тоже кажется, что это лохотрон какой-то, потому что все ссылки как-то по кругу ведут или в никуда. Вроде как и нет ничего. Но ведь с чего-то же началось! Бывает же…

— Конечно, бывает. Ты, наверное, не знаешь, что такое тамагочи…

— Чего это! Знаю! — вроде как даже обиделась Инга. — Мне дядя даже его показывал, у него с детства остался. Только он не работал, батарейка села…

— Ну вот. Когда-то эти тамагочи были в жуткой моде, все дети за ними днями напролет ухаживали, а где-то — в Японии, кажется, — какой-то ребенок после смерти своего питомца взял и выпрыгнул из окна… Представляешь, что тогда говорили и писали?..

— Легко! Запретить совсем этих страшных тамагочи!

— А как ты сама думаешь, почему он выпрыгнул?

— Ну, наверное, с ним вообще что-то не так было и он из-за чего угодно мог… Может, в семье… Или с головой…

— Именно. Точка инициации массовой истерии всегда есть. Здесь тоже вроде была какая-то несчастная девочка из депрессивного городка и неблагополучной семьи… Но бог с ней. Ты-то до всего этого про самоубийство говорила. Мать ведь не врет…

— У меня-то — реал, как вы и говорите, — Инга снова спряталась под челку.

— Что в реале?

— Мать, когда с отцом разводилась, была совсем никакая. А я учусь плохо. И она со мной уроки делала. А я не понимаю: математику еще туда-сюда, а русский и английский, правила — так совсем. И память у меня плохая. Так она меня вот так за волосы хватала и по столу возила и орала: чего тут непонятного, бестолочь! Сколько мне еще и с тобой мучиться! Мите, младшему брату, тоже доставалось, но меньше, он малыш все-таки, она старалась сдерживаться… Ну мне и захотелось… чтоб уж никто больше не мучился… Я, конечно, не смогла бы на самом деле, боялась очень, инстинкт, как вы сказали, но хоть просто попугать ее, чтоб отстала… Потому что совсем край был. Я уже совсем ничего не соображала, в школе меня всё больше ругали, подружкам стыдно было признаться, да от двоечников нормальные дети еще и шарахаются. Меня тогда как раз интернет и спас, кстати…

— Как? Расскажи.

— Я там девушку одну встретила. В одной группе (Инга называет конкретную группу в одной из социальных сетей; все понимают, почему я не привожу здесь ее название? — Е. М.). Взрослую уже, ей двадцать три года было. Я пожаловалась, что мать меня как блин уже раскатала, а она мне в ответ рассказала, что у нее тоже родители приблизительно в этом возрасте развелись, а она на отца похожа (я, кстати, тоже, только глаза от мамы) и любила его, и мать ей все время так сквозь зубы цедила: ты такая же никчемная, как твой папаша, и мне в наказание за мою глупость досталась, что я с ним вообще связалась. И ты, как и он, никогда ничего в жизни не добьешься, потому что глупая и слабая. И как она плакала и тоже хотела с собой покончить, а потом решила наоборот: фиг вам всем, — и делала уроки по двенадцать часов, и стала хорошо учиться, и одеваться, и следить за собой, и девочки захотели с ней дружить, и мальчики ухаживали, а теперь она уже институт закончила и работает в хорошей фирме, и с третьего курса подрабатывает и отдельно от матери квартиру с подружкой снимает, и молодой человек у нее в Москве, и на тот год они собираются пожениться… И я тоже должна им всем сказать: фиг вам, не дождетесь! Я ей так благодарна, она ведь меня тогда просто спасла, я с ее помощью зубы стиснула и проползла как-то…

— А теперь?

— Теперь-то мать отошла, давно уже. Она же у нас вообще-то не злая, только нервная. И уроки со мной давно не делает, и мужика себе нашла, и Митька-бандит подрос, в школу пошел, она уже его дрючит. Но, видать, чувство вины ее теперь по случаю нагнало, что ли… — Девочка криво ухмыльнулась. — Вы уж ей как-нибудь объясните про интернет, ладно?

Я выразительно поддернула рукав своего джемпера.

— Да это ерунда, дурость! — отмахнулась Инга. — Как-то тут накатило просто, двоек нахватала, с парнем поссорилась…

— Сброс зеленых крокодильчиков?

— Ну да! (Я поняла, что она знает мой любимый анекдот.) Да мы и помирились уже!

— Ну и слава богу, — кивнула я. — Давай сюда мать, буду с нее зеленых крокодильчиков стряхивать.

* * *

— Ваша дочь Инга сказала, что вы вообще-то не злая, просто нервная. Из этого и будем исходить, — сказала я беспокойно ерзающей в кресле женщине. — Начнем, пожалуй, с чувства вины…

Рожать или не рожать

Впервые приходящие ко мне родители довольно часто не берут с собой детей. Они хотят поговорить, не отвлекаясь поминутно на хватающего все игрушки подряд малыша, который к тому же хочет то поесть, то попить, то пописать, то просто чтобы мама перестала наконец попусту болтать с этой незнакомой тетей и поиграла с ним. Я, собственно, такие одинокие приходы даже приветствую, тем более что у детей лет до 10–11-ти крайне редко встречаются их собственные психологические проблемы — обычно это проблемы семейных взаимодействий, в которых ведущую роль играют взрослые люди, и они же могут что-то изменить к лучшему. Впрочем, по возрасту моя очередная посетительница вполне могла иметь сына или дочь-подростка или нескольких детей.

— Здравствуйте! Проходите, садитесь. Ребенка вы с собой решили не брать?

— Детей у меня нет. Но я пришла поговорить именно про детей.

— Племянники? Дети мужа?

— Нет. Братьев и сестер у меня нет, а дети мужа давно взрослые, живут отдельно и имеют свои семьи.

— Ага, — я решила перестать гадать и выслушать ее историю так, как она есть.

— Я почти ваша коллега по вашей прошлой специальности. Кафедра физиологии и биохимии растений. Очень люблю свою специальность, считаю ее безумно интересной и перспективной. — Я кивнула в знак искреннего согласия. — Мой муж — тоже ученый, профессор, автор трех монографий, он значительно старше меня. Его я тоже очень люблю, стараюсь создать ему все условия для продуктивной работы. У нас три собаки: один старый сеттер мужа и две подобранные дворняжки-потеряшки. Они составляют стаю, и у них весьма сложные отношения между собой, которые нас с мужем практически ежевечерне забавляют. У нас, в принципе, общие интересы, нам всегда есть о чем поговорить и о чем помолчать, мы любим путешествовать вдвоем. Мне кажется, вы хорошо представляете, каким увлекательным это может быть для двух людей, для которых почти каждая травка или куст имеет имя, а если нет, то в сумке лежит соответствующий определитель…

— О да! — я опять кивнула и невольно улыбнулась, вспоминая юность и затрепанные определители растений из университетской библиотеки. Когда неприметная, неизвестная тебе прежде травка вдруг обретает имя — это действительно маленькое чудо: она как будто впервые проявляется перед тобой в своей красочной неповторимости и остается такой уже навсегда, пока ты ее помнишь.

— Еще я люблю создавать ландшафтные композиции у нас на даче, мне нравится экспериментировать с водой и болотными растениями. Соседи охотно пользуются моими дизайнерскими консультациями, поэтому наш угол дачного поселка обильно заселен лягушками и прочими болотными жителями. Однажды даже цапля прилетела к нам поохотиться…

Она явно оттягивала что-то, не решалась начать разговор по существу.

— И вот вы пришли ко мне, чтобы… — напомнила я.

— И вот моя жизнь полна любовью, полезной, как я полагаю, работой и интересными занятиями. Но не только все близкие и дальние знакомые, практически из каждого утюга мир ежедневно транслирует мне одно и то же, а именно: у тебя благополучная, материально обеспеченная семья. Ты относительно здорова и фертильна. Ты должна родить хотя бы одного ребенка. А не то время выйдет, ты потом пожалеешь, да уж ничего не исправишь. Так и будешь до смерти локти кусать.

— Как вы относитесь к этой трансляции? Она вас раздражает? Бесит? Пугает?

— Я не очень эмоциональна от природы. Но я прекрасно понимаю, что если все — умные и глупые, бедные и богатые, образованные и необразованные — в один голос говорят мне одно и то же, значит, в этом как минимум есть предмет для размышления. Что-то за этим стоит.

— Это, безусловно, так. И, как биолог, вы просто не можете не знать, что именно там стоит. Один из мощнейших инстинктов.

— Да. И это вообще-то интересно: почему обуздание большинства наших животных инстинктов, в принципе, общественно одобряется, а именно этого — однозначно общественно осуждается?

— Выживание вида, популяции?

— Вам не кажется, что мы как вид выживем скорее, если людей на земле будет поменьше?

— В самом общем виде — да. Но для инстинкта еще важно, чтобы размножились и выжили именно «наши», похожие на нас. На вас наверняка особенно сильно давит тот круг, для которого вы — «своя». Вряд ли вашим размножением озабочены мусульманские фундаменталисты, немецкие неофашисты или аборигены Австралии.

— Пожалуй, так и есть. И что же, я должна выполнить свой долг перед этим «своим кругом», даже если мне этого и не хочется? Именно так поступила когда-то моя мать, родив меня. С отцом они сразу же после этого разбежались, потом мать еще лет пятнадцать устраивала свою личную жизнь, а меня воспитывала бабушка. Теперь мать благополучно живет в другой стране со своим третьим мужем и иногда звонит мне по «Скайпу», чтобы спросить: ты что там вообще себе думаешь?! Если у тебя какие-то проблемы, так лечись! А если проблемы у твоего мужа, так ведь есть же на свете и другие мужики, с исправными яйцами!

Мать по рассказу дочери никакой симпатии не вызывала, но одновременно мне очень хотелось спросить: так вы что же, не одобряете, что, явно повинуясь общественному и семейному давлению, ваша мать когда-то подарила вам вашу счастливую жизнь? Вам кажется правильным, чтобы вас не было?

Конечно, я не спросила.

— Как вам кажется, я имею право распоряжаться своим телом, своей судьбой независимо от этих неосознанных охранительных интересов популяции?

— Безусловно, да.

— А вот что касается всех доводов «Сейчас прохлопаешь — потом пожалеешь»? Я действительно пожалею?

— Откуда же я могу знать? Я не провидица, увы.

— Но у вас же должно быть собственное мнение! Я именно за тем сюда и пришла, чтобы его узнать. Вы работаете с семьями, с детьми. Вы этому учились, вы об этом пишете. У вас есть собственные дети. Вы видите это со всех сторон. И вот я спрашиваю вас: это действительно то, без чего нельзя обойтись, нельзя прожить полноценную жизнь, нельзя не пожалеть впоследствии?

Она действительно пришла узнать мое мнение, потому что перебирает разные доводы, желая принять окончательное и единственно правильное для себя решение? Или решение принято давно, и теперь ей нужна поддержка, хоть какой-то противовес против этой самой «трансляции из каждого утюга»?

Я ушла от ответа, уважаемые читатели. То есть, разумеется, я не промолчала, а сказала своей клиентке приблизительно следующее: люди бесконечно разные. Важные радости одних (лезть на скалу по крючкам, определять растения по определителю, смотреть глупые сериалы) абсолютно непонятны и даже противны другим. Лишенность, отсутствие чего-то (физической любви, автомобиля, власти над другими, собственного дома, понимания в семье) может довести до безумия одних и оставляет абсолютно равнодушными других. Я полагаю, что наличие или отсутствие детей находится в этом ряду. Может быть, именно вам это просто не нужно. Но если когда-то вы все-таки почувствуете настоятельную необходимость вплотную принять участие в чьей-то судьбе, что ж, возьмете ребенка из детского дома.

— Но смогу ли я его полюбить? Особенно если он будет уже не младенцем, а ведь, скорее всего, именно так и случится.

— Если мы даже взятых с улицы взрослых представителей другого вида любим… — я пожала плечами.

Она не сразу поняла, что речь идет о собаках, а когда догадалась, радостно заулыбалась. Я видела, что ей стало легче. Видимо, она получила именно то, за чем пришла.

А вот у меня осталась некоторая неловкость и вопрос, который я адресую вам. Есть всякие правила психологической работы: присоединение, принятие, работа с переносами и т. д. В соответствии с ними я в том случае и поступила. Но не в первый (и, думаю, далеко не в последний) раз мне задают вопрос именно в такой формулировке: я хочу знать ваше собственное мнение, как вы сами на самом деле к этому относитесь? Это ведь тоже право пришедшего ко мне клиента, не так ли? Он же пришел не к умной машине, а к человеку. И если я свое отношение скрываю, я, получается, клиенту попросту вру. Мой честный ответ на прямой вопрос клиентки был бы таким: да, я могу сравнивать и считаю, что это (весь куст переживаний, связанный с детьми) — самое сильное, что есть в человеческом онтогенезе. Все остальное и в подметки не годится. Таково мое мнение. Про «разных людей» я, конечно, не врала, я действительно так думаю, но это было бы однозначно вторым пунктом моего честного ответа.

Поступайте с другими так, как вы хотели бы, чтобы поступали с вами, — учит нас мудрость предков. Не помогает: иногда мне действительно по-честному хочется узнать мнение собеседника, пусть оно мне и неприятно, и именно это критически важно для меня; а иногда хочется, чтобы мне просто поддакнули, — и все равно, что он там на самом деле думает.

Победа над гаджетами

Очень симпатичная пожилая пара, вид грустный и слегка растерянный. Ребенка или детей с собой не привели.

«Дает жару поздний подросток?» — мысленно предположила я. О худшем думать не хотелось.

— Вы нас не помните? — бодрясь, спросил мужчина.

Я отрицательно помотала головой.

— Да, конечно, простите, — вступила женщина. — Мы приходили лет восемь назад с сыном, он тогда вовсю куролесил, отец с ним воевал, я металась между ними, а вы сказали: да купите ему барабаны!

«Отцу или сыну?» — я с трудом удержалась от вопроса.

— Гм… — барабаны плюс решение психологических проблем ассоциировались у меня с талантливым шарлатаном Антонио Менегетти. Если это действительно была я, то что это тогда на меня нашло? — И вы… купили?

— Да, конечно. Он и сейчас на них играет, у них отчасти еще со школы группа сохранилась. У сына, слава богу, все в порядке. Он техникум закончил, армию отслужил, сейчас на заводе работает, иногда вот выступает ударником в ансамбле…

— Вот и хорошо… — дипломатично заметила я. Вероятно, тогда парень просто просил ударную установку, а родичи воспринимали это как покупку дорогой игрушки. И в условиях ведущихся военных действий ему отказывали. А я посоветовала сделать-таки действенный шаг к миру и обретению парнем новых ресурсов. Что и сработало благополучно. Ну и слава богу, как говорит женщина. А теперь-то у них что?

— У нас есть еще старшая дочь, — приступила к рассказу женщина, которая назвалась Клавдией Николаевной. — Лида совсем взрослая, давно замужем. У нее двое детей, а у нас двое внуков. Мальчик Тима и девочка Клавочка, в честь меня назвали. Тиме восемь лет, Клавочке — три с половиной. Лида с мужем сейчас строят дом, он сварщик, она товаровед, лишних денег у них нет, сами понимаете, но зато руки из того места растут и работы они не боятся. Они многое по строительству там сами делают, а внуков на это время нам подкидывают — там на участке грязно еще, да и опасно бывает. Мы и не против, муж мой в прошлом летчик, сейчас на пенсии, подрабатывает в охране сутки через трое, я в прошлом завскладом работала, работа ответственная, устала ужасно, уже три года как дома на пенсии на хозяйстве сижу; мне в радость. И внуки у нас прекрасные — умненькие, добрые, симпатичные, Тимофей первый класс фактически с одной четверкой закончил, хотя им еще оценок официально и не ставят…

Я, в общем-то, люблю слушать про жизнь нормальных, благополучных семей (особенно когда не хвастаются своей родительской компетентностью, а Клавдия Николаевна этого однозначно не делала) — это как-то отлаживает, гармонизирует мое собственное отношение к миру.

Но стало уже любопытно: а чего же они ко мне пришли-то?

— Простите, а по какому поводу вы ко мне-то?

— Да! Клава, чего ты у врача время отнимаешь? Что хорошо, то и хорошо! — решительно взял дело в свои руки бывший летчик. — А что плохо, то и плохо! Плохо то, что наши внуки совершенно не умеют себя занять, да и у нас с Клавой тоже не особо хорошо это с ними получается. Дома они привыкли, что родители чуть что — включают им мультики по телевизору, или компьютер, или планшеты дают. Ну, родителям после работы тоже отдохнуть надо, убрать, приготовить, пообщаться, это мы понимаем. Но! Есть же живая жизнь, игры, еще что-то, что у нас самих в детстве, да и у наших детей еще заполняло весь день, а они ее (эту самую живую жизнь) как будто пережидают до того, как можно будет в планшет поиграть. В машине, в поезде едут, они в окно не смотрят, смотрят в экраны…

— Да-да, Володя правильно говорит, меня это тоже очень тревожит и огорчает, — подхватила Клавдия Николаевна. — И дочка все понимает, и нас просила: мама, папа, не давайте им больше часа в планшет играть и два раза по полчаса мультиков. Хорошо. И вот вам картинка: двое здоровых детей шляются по квартире и пристают к нам (младшая все, конечно, со старшего копирует): баб, дед, а что нам поделать? Я говорю: порисуйте! Они послушно берут альбомы, фломастеры, рисуют минут пятнадцать, показывают нам рисунки. — А теперь чего? — Поиграйте в конструктор! — Тимофей собирает что-то, Клавочка смотрит или ломает, поссорятся, помирятся, потом бегут ко мне: баб, мы поиграли уже, можно нам теперь мультики? Я мужу говорю: пойди с ними во двор, в парк, погуляй! Идут в парк…

— Так там то же самое! — вступает мужчина. — Клава еще готова сколько-то повозиться, покопать, пособирать чего-то. А Тима сразу в штыки: дедушка, а чего мне здесь делать-то? Я говорю: смотри, деревья, пруд, белки вон… А он: эка невидаль! Можно я, пока Клава там копается, возьму твой айфон и на скамейке тихо посижу? А для меня в детстве этот же парк был целым миром, я исследовал все его уголки, мы там с приятелями…

— Так, может, все дело в том, что нужны приятели? — предположила я.

— Да я же его с продленки забирал! — воскликнул Владимир. — Точно так же сидят по несколько человек вокруг гаджета и чего-то в нем там…

— Я в интернете почитала и родителям так и сказала: это зависимость, давайте вообще не будем им эти гаджеты давать, чтобы они научились сами… А Тима мне сказал: бабушка, я к тебе тогда вообще не приеду и поссорюсь с тобой навсегда. А Клавочка старшему брату всегда поддакивает…

— Мы очень любим внуков, боимся потерять их дружбу, они наша радость, — признался мужчина. — Но когда они часами бродят как неприкаянные и ноют, чтобы им включили компьютер или телевизор… Да вы сами всё понимаете…

— Отнять невозможно; можно только добавить, в надежде на вытеснение.

— Что же добавить, если они ничего не хотят?

— Клаве — ролевая игра. Вспомните, как это делается, и будете с ней играть. Тиме — все-таки приятели. Как-то они самоорганизуются все-таки, я надеюсь. Плюс ездить куда-нибудь. Я понимаю, что трехлетнему ребенку и восьмилетнему интересно разное, но что-нибудь можно придумать… Или возить их по отдельности — вас же двое.

Обсудили детали. Поразительно, насколько все-таки средний взрослый человек не помнит, что такое развитая ролевая игра. Восьми из десяти кажется, что это про «кормить куклу» и глупый разговор двух игрушек: «Здравствуй, Бим!» — «Здравствуй, Бом!».

— Хорошо, мы попробуем.

* * *

Пришли где-то через месяц.

— Мы всё сделали, как вы сказали. Клаве очень понравилось играть в магазин. Она нарезала всяких бумажек-денег, набрала всяких товаров в коробочки, я ей кассу из деревянного ящичка сделал, теперь она все время требует, чтобы бабушка с ней играла. Когда бабушка устает, она говорит: пасибо, аушка, а теперь — мульти-пульти! Тиме мы стали приглашать мальчика-соседа на два года старше и еще забирать его приятеля из школы. Тима их сразу предупредил насчет нас, и те приходят уже со своими планшетами. Два раза за все время они по часу поиграли в настольный футбол.

— Так. Можно спросить? А что вы сами делаете, когда у вас нет домашних обязанностей и вам не привезли внуков?

Супруги помолчали, вспоминая. Потом согласно и одинаково опустили головы.

— Я раньше, когда дети росли, много вязала, вышивала, вещи переделывала, — вспомнила Клавдия Николаевна. — Театр очень любила, даже играла в самодеятельности, пока не замужем была. И фиалки выращивала. Сейчас у меня только три штуки осталось…

— А я читать любил… И с друзьями на футбол ходил… С Клавой в театр… но я там засыпал все время…

— Что же, так и оставить? Пускай они…?

— Но наше же детство было живым, дворовым, настоящим…

— Вы хотите такого для своих внуков и готовы в это вложиться?

— Да!

— Да!

* * *

Бывший летчик Владимир и завскладом Клавдия Николаевна (оба в прошлом — руководители небольших коллективов) оказались намного круче, чем я могла предположить. Клавдия Николаевна вышла во двор, на детскую площадку. Там из детей (а потом и родителей) под ее руководством быстро организовался квартальный театр «Малышок». Играли дети от двух до восьми лет, репетировали чуть не каждый день: сначала по квартирам, потом артистов пустила к себе детская библиотека. Молодые родители смотрели худруку в рот, говорили: моя мама мало со мной играла, вот и я со своим не умею, а вот Клавдия Николаевна… Выступали сначала тоже в квартирах, потом — в детских садах, потом — в ветеранском клубе, далее — везде. Пьесы писали сами. Мне показали видео — умилительно до крайности.

Владимир Николаевич пошел в школу. Нанялся туда охранником, по совместительству предложил вести кружок «Забытые игры». Сходил на родительские собрания в начальной школе, поговорил про гаджеты, ссылаясь на свой дедовский опыт. Родители пожелали записать в кружок столько детей, что Владимир мог бы принимать их по конкурсу.

Занятия проходили когда в физкультурном зале, когда в коридорах, когда на площадке, иногда — в бомбоубежище (школа была старой). Первый урок был посвящен считалкам (три четверти детей считаться не умели). Изучали в кружке «Али-баба! — О чем, слуга? — Пятого-десятого…», «Третий лишний», пристеночную «Школу мячиков», «Я знаю пять имен девочек…», «Вышибалы», «Казаки-разбойники», «Съедобное-несъедобное», «Колечко-колечко, выйди на крылечко!» и прочие вещи, которые я сама-то с трудом вспоминала.

И дети, и родители млели от восторга. Тима сказал отцу: «Я, конечно, вас с мамой очень люблю, вы хорошие, но дед у меня — он просто крутой, и всё!»

Проблемы с гаджетами куда-то делись, Клавдия Николаевна в нашу последнюю встречу столько рассказывала мне о талантах своих маленьких артистов и дружелюбии окружающей театрик среды, что как-то затруднилась ответить на прямой вопрос: «А сколько по времени ваши внуки играют в компьютерные игры и смотрят телевизор?»

— Да разве это важно? — удивилась она.

Что могут бабушки?

В какой-то степени эта история — продолжение интересного поворота разговора, возникшего на сайте «Сноба» в дискуссии к истории про «рожать или не рожать». Но вместе с тем я давно собиралась об этом написать, так как совершенно неожиданный для меня читательский отклик (мне на мейл пришло около трех десятков писем) получила история про бабушку и дедушку, которые хотели отвлечь внуков от компьютерных игр и блистательно в этом преуспели.

Так вот, пункт первый. Я не могу уверенно судить о других странах (кажется, в Америке и Европе это действительно меньше распространено), но в нашей стране бабушки реально и много занимаются внуками. Отчасти это — просто помощь работающим родителям: посидеть с младенцем, забрать из садика, накормить после школы, дать прописанное лекарство, усадить за уроки, проверить упражнение по русскому, забрать на лето на дачу, чтобы «воздухом дышал» и «ягод поел». Это получается, так сказать, некая «передержка» детей между их «основными занятиями» — семьей, школой, кружками, развлекательными поездками. Некоторым бабушкам всего этого вполне хватает. И это — вполне традиционное для нашей культуры взаимодействие «бабушка — внуки», в каком-то смысле оставшееся от распространенного в советское время дуализма семей: дети переехали в город, бабушка осталась в деревне, в эту деревню на лето отправляют внуков. Здесь бабушка «на подхвате», вслух признает «первенство» детей и сознательно отказывается от подмены родительских функций: «Вот мать придет, я ей скажу, что ты не слушаешься»; «Родители не велели тебя туда пускать, с ними и разбирайся».

Но — пункт второй — вполне сформировались уже и другие бабушки: активные, образованные, моложавые, с сознанием собственной полноценности и жаждой применения этой самой активности. Внуки видятся им очень перспективной точкой ее приложения. Тем более что сравнительно социальная активность их уже родивших детей зачастую значительно уступает активности городских детей деревенской бабушки из первого пункта. «Что они понимают?»; «Что за чушь они несут?»; «Я уже воспитала своих и потому лучше знаю, как надо!»

Здесь бабушка претендует уже на другое. Она хочет в лучшем случае быть учителем, воспитателем детей, а в худшем — просто оттеснить родителей в сторону, занять их место в жизни и даже в душе ребенка. Причины тому могут быть самые разные, и здесь и сейчас мы их анализировать не будем, хотя тема сама по себе, конечно, очень интересная и достойна отдельного разговора.

Эта бабушка и ведет себя по-другому. Она по своей инициативе ходит с детьми в музеи, записывает их в «полезные» кружки, обследует и лечит их по своему усмотрению, направляет их образование и пытается передать свое мировоззрение. Некоторые родители (особенно молодые и социально несамостоятельные) на все это соглашаются (иногда даже с облегчением), некоторые — бунтуют.

В последние годы в этом вопросе появился и третий (условно, европейский) путь. Успешные в социальном плане родители живут отдельно, далеко и вообще не допускают бабушек к воспитанию детей, либо предпочитая чисто «мамское» воспитание (женщина не работает, сама сидит дома с ребенком, уделяя ему значительную часть своего времени, что, конечно, было и остается совершенно немыслимым для семей из первого пункта), либо поручая его развитие и уход за ним специально нанятым людям: няням, гувернанткам, приходящим учителям и т. д. Здесь бабушки видят внуков изредка, урывками, во время семейных праздников и, разумеется, никак не могут реализовать свою потребность что-то им передать. Именно от этой категории я и получила письма, зачастую очень эмоционально окрашенные.

«Невестка говорит: а что ему с вами делать? Телевизор смотреть или огурцы полоть? Чему он на вашей даче полезному научится? Пусть лучше в лагерь с английским языком едет или в городе с учителем дополнительно математикой позанимается. Да, я в его математике не понимаю уже, не могу помочь, сижу у себя на веранде и плачу, плачу… А он-то сам и не против, у него тут с детства друзья, они на костер вечером ходят, картошку пекут, на велосипедах на озеро… Но что он против матери…»

«Эти бабушка и дедушка из вашего поста — они, конечно, уникальные люди, раз смогли такое. А что делать обычным?.. Вот внук приезжает к нам раз в неделю и сразу: бабушка, мультики включи! Ему дома не разрешают — школа плюс пять кружков по две штуки в день, а ему всего-то восемь лет. А что мне делать? Отказать? Но должен же он где-то отдыхать? А дочка потом ругается и грозит, что вообще Валечку не привезет…»

«Подскажите, если я не могу и не хочу устраивать народный театр, как ваши герои, чем еще мне привлечь внуков, детей сына — четырех и шести лет? Чем с ними заняться? Поделки они делать не умеют и не любят. Я предлагаю им игры, в которые мы сами в детстве с удовольствием играли, но им неинтересно, они все в своих планшетах. А если я планшеты отбираю, они грозят: мы к тебе больше не приедем. И сын говорит: мама, но если они не хотят, что же я их, заставлять буду? Но так же не должно быть. Помогите, пожалуйста…»

Некий кризис в этом вопросе, пожалуй, действительно налицо. Низы (родители) не всегда хотят, верхи (бабушки и дедушки) не всегда могут. Что делать, уважаемые читатели? Один из возможных из путей в свое время подробно (с примерами) освещался на страницах «Сноба»: не хотят — и не надо! Старшему поколению следует сосредоточиться на своей собственной жизни и получать как можно больше радостей лично для себя: лезть на гору с альпенштоком, заниматься гимнастикой, получить еще одно образование. Но для меня важно: если лезть на гору совсем не хочется и радость видится именно в участии в жизни внуков? В какой форме это можно сделать, учитывая все вызовы современности?

Гены и риски

— Вот совершенно не могу понять, откуда он у нас такой взялся, — сообщила мне рослая моложавая женщина лет пятидесяти. Седина у нее была закрашена ярко-рыжим и виднелась только по гладкому пробору. На губах — такая же яркая помада. — С моей стороны — крестьяне все, на земле трудяги, бабка до последнего дня спину на огороде гнула, и прочие испокон веков так же. Моей бабке ее бабка еще рассказывала, как при крепостном праве все было, при помещиках, наш пращур при реформе деревенским старостой был…

Дело происходило в разгар перестройки, где-то в середине девяностых.

Некрупный, очень подвижный мальчик лет двух с половиной ползал по ковру на четвереньках, хватая разные машинки, и имитировал то какие-то автомобильные маневры, то столкновения между ними.

«Как странно, — размягченно-философски подумала я. — Вот он, и вот — живая, в общем-то, память об отмене крепостного права…»

— Да не об нем же я сейчас речь-то веду! — досадливо махнула рукой женщина, заметив направление моего взгляда. — А об отце евонном, моем, значитца, непутевом сынке!

— Я слушаю вас, — усилием воли я перестала думать об александровских реформах. — Ваш сын…?

— А евонный отец вообще два института закончил. Души это, правда сказать, ему не прибавило, зато ума палата. Ихняя семья на Московском проспекте жила, в сталинском доме, а на завод он к нам с инспекцией приезжал. Я там контролером ОТК работала. И вот.

— Что «вот»? — Я уже поняла, что между бездушным интеллектуалом и ярко-рыжей контролершей с крестьянскими корнями завязался роман, приведший в конце концов к рождению сына. Но, кажется, она хотела сообщить мне еще что-то.

— Его-то семья сразу сказала: забудь, она нам не ровня. А он и рад. Даже денег на аборт, как другие, не предлагал. Но, впрочем, аборты-то у нас бесплатные, от государства, чего ж тогда. Да я и не хотела. Но гены-то должны быть? Вот вы мне скажите: должны быть гены или нет?

— Должны быть, — решительно, ей в тон, подтвердила я. — Гены — должны. Без них никак.

— Вот и я говорю. Должен быть умным от него и трудолюбивым от нас. Я так надеялась. А получилось что? Хорошенький — жуть, все, помню, в коляску заглядывали, умилялись. Но с самого детства — одни от него неприятности. Орал все время, дрался, хулиганил, с ясель самых мне все на него жаловались. И ничем его было не унять…

— Невропатологу-то показывали? — довольно безнадежно спросила я.

— Это врачу-то? — ожидаемо переспросила моя посетительница. — Всем показывали. Все в один голос говорили: здоров. Да он и был здоровым, никакая хворь его не брала, пока пить-курить не начал. В школе советовали построже его держать. А как построже, если я одна и каждый день с утра и до семи часов на работе? Мы с ним и виделись-то только по выходным. Я его в музеи, в театры, как советовали, да только он там так себя вел, что мне от людей стыдно. На лето я его к бабке отправляла, так там они с пацанами взорвали что-то в лесу, и ему мизинец оторвало, медпункт в деревне давно закрылся, до райцентра с больницей шестьдесят километров по плохой дороге, так бабка с ветеринаром-пенсионером ему сами кровь останавливали и зашивали все… Говорила учительница: это потому что я внимания не уделяю. Да только фуфло это все: у всех моих по работе товарок дети с ключами на шее бегали, да и ничего. Выросли, выучились, переженились, нормальные люди.

— А ваш?

— А мой сел и пропал в конце концов. Первый-то раз — в четырнадцать: на какой-то они склад залезли и унесли там — будете смеяться — два ватника и чайник. Дали ему условно. Потом еще раз — колония. Оттуда он уже готовенький вернулся — без трех зубов, зато с татуировкой: не забуду мать родную! Показывает. Я ему говорю: мне что теперь, гордиться, что ли? Устроила его на работу на наш завод, у кадровика в ногах валялась… да без толку все! Еще раз сел, за групповуху уже. Потом — представьте! — приходят ко мне менты: вы сына не видели? Я им: да он же у вас, на казенных харчах. Из тюрьмы сбежал! Я думала, такое только в кино… В общем, не видела я его уже лет… семь? Восемь? Иногда малявы приходили, письма по-ихнему, не через почту, но в почтовый ящик их кто-то кидал. Так и так, жив-здоров, один раз написал: хочу жениться. Последнее как раз года три назад и было. С тех пор — ничего. Я уж решила: сгинул непутевый навсегда, в церковь сходила, свечку поставила.

Я выразительно взглянула на играющего на ковре малыша.

— Ну да, — кивнула моя посетительница. — И вот. Четыре месяца назад, 28 февраля — я число запомнила, — в вечер уже, звонок в дверь. Открываю: стоит на пороге девушка с ребенком, вот с ним. Здравствуйте, говорит, я Зоя, а это ваш внук Максим. Я так и села.

— Какие-то доказательства, документы у нее были? — спросила я.

— Паспорт был. В нем ребенок честь честью записан. Фамилия у него ее, отчество — по моему непутевому, Борисович. Рассказывала — вроде правда, встречались они с моим сколько-то лет назад, любились. Он ей и адрес дал. И мальчишка на него похож, я ж Борьку помню и фотографию потом посмотрела…

— А где семья Зои? Откуда она сама? Где была эти два года?

— Говорила, на Кавказе, но это уж врала, по-моему… Что ж, стали жить. Она на работу устроилась, регистраторшей в поликлинику, не в вашу, во взрослую, рядом. Еду пыталась готовить (ничегошеньки не умела, даже странно — может, в детдоме росла?), стирала за ним, буквы ему показывала. Нормально? Потом я смотрю: что-то с ней не так… Ты болеешь, что ли, чем? Нет, нет… А потом я в ванной шприц нашла, знаете, маленькие такие? — Я кивнула. — Ну вот. Я ей закатила скандал, конечно, ты же мать, как ты можешь, — да только разве в этом есть толк? При такой-то беде?.. Ну и на следующий день она, пока я на работе была, собрала все вещички, которые мы ей купили, да еще кофейник серебряный прихватила, что мне от бабки в наследство остался, и ушла. Я с работы вернулась, а Максимка дома один сидит и даже плакать уже не может…

И вот теперь мне нужен ваш совет. Завотделением меня к вам направила. Поговори, дескать. Вот все мне говорят: сдай его в детдом, всем лучше будет. Ты уже старая и сына вырастить даже молодая нормальным не смогла. А теперь где силы, деньги? Да и время какое дикое. Мне на пенсию через три года, а разве на пенсию проживешь? Да может, и завод раньше того развалится, и сейчас зарплаты задерживают, чем ты его вообще кормить будешь, не говоря про другое, а в детдоме всё — от государства, всегда будет одет и накормлен и в школу ходить. Лучше уж он сейчас сразу к казенке привыкнет, чем потом его отдавать — травма. А закроется завод — кто ж меня, старую, на работу возьмет? Сами знаете, как сейчас с работой… И гены опять же: отец — вор, мать — наркоманка. Какой у него шанс? Да никакого. Он как подрастет в нищете, так тебя же и обворует да еще и пристукнет. Не тяни жилы, отдай.

— И что же? — я выжидательно смотрела на женщину.

— Но он же живой, теплый и на Борьку похож… — сказала она. — И ручки ко мне тянет: баба-баба-баба…

— Ну вот, — сказала я. — Вам и надо сделать выбор — между здравыми аргументами со стороны других, однозначно неглупых людей и аргументами своих души и сердца. Всего-то.

— Эка вы сказали. — Она надолго задумалась.

— Будем дальше советоваться?

— Да! — твердо сказала женщина.

— Тогда смотрите. Сначала — про гены, потому что они вас интригуют. Все особенности вашего Бори-ребенка — это, скорее всего, последствия перинатальной энцефалопатии. Эти дети всегда в группе риска, ну он и реализовал негативный сценарий в полном объеме. Но изначально, генетически с ним все в порядке. Другое дело, что до рождения Максима Борис вел, прямо скажем, не очень здоровый образ жизни… Теперь Зоя. Скорее всего, она действительно детдомовская, и про ее генетику мы не знаем ничего, но вряд ли она благоприятна. Однако выжила в условиях категорически не способствующих и даже сумела в одиночку дорастить ребенка до двух лет. Другое дело — принимала ли она наркотики во время беременности, во время кормления…

— Она мне клялась, что нет!

— Сами понимаете, чего стоят ее клятвы. Но, в принципе, это возможно. Она решила оставить ребенка, где-то прокантовалась с ним почти два года, возможно, действительно надеялась начать новую жизнь… Максим, как и Боря, — в группе риска. Это мы с вами обе понимаем. Но он не обречен. Ребенка обследовали?

— Да, мне заведующая все направления дала, мы всех обошли. Все сказали, что немного отстает в росте и весе и не говорит почти, а так — всё в порядке. Но вот скажите… может ведь быть так, что — ничего? Ведь я ж много жила, много чего видала: хорошие люди — как репей, где только не вырастают!.. Скажите…

— Если вы собираетесь растить его как репей, лучше отдайте в детдом, — сурово сказала я.

— Да нет же! — Я видела, что она уже приняла решение, видит во мне единственную союзницу и сейчас очень боится меня потерять. — Я же теперь старше, умнее, я знаю, я спрашивать буду, читать, если надо… я…

— Бросьте оправдываться, — сказала я. — Ваш выбор. Никто вам не судья. Помощники найдутся.

— Спасибо. — Мне показалось, что она хочет пожать мне руку. — Я еще приду. Спрошу. Сейчас мне надо одной… то есть с ним… Пойдем, Максимка!

— Ой! — вспомнила я и громко и весело рассмеялась. Женщина удивленно обернулась. — Рассказ Станюковича «Максимка» — про негритенка — читали? Помните? Там его усыновил пожилой пьяница-матрос, Лучкин, кажется?

— Да, что-то такое помню…

— Так вот, там все кончилось хорошо!

Женщина широко улыбнулась, и ее улыбка тут же отразилась на лице малыша Максима, который уже поставил машинки на место и приготовился уходить вместе с бабушкой.

* * *

— Меня к вам бабушка прислала! — невысокий молодой человек в черном пиджаке улыбался губами, но глаза его оставались серьезными.

— Простите, а в связи с чем? — спросила я.

— Она сказала: может, вы вспомните Максимку, сына вора и наркоманки…

Я поежилась, вспоминая.

— Это вы?

— Да, это я, — у юноши было лицо молодого Добролюбова с известного портрета. — Я закончил судостроительный колледж, сейчас работаю в порту и учусь на вечернем в институте. Дополнительно изучаю немецкий и испанский языки, каждый день по часу то и другое. И еще экономическую литературу — сорок страниц. И по психологии — двадцать. Я знаю, мне это нужно, я всегда в группе риска, мне нужно загружать мозги. Я не пью и не курю. Уже два года — вегетарианец. Я люблю море и хочу связать с ним свою жизнь. Книжка про того негритенка всегда лежала у меня на полке. Бабушка говорила: риск — благородное дело, прорвемся, Максимка…

— А как она-то сейчас?

— Я похоронил ее два месяца назад. Отвез ее прах в ее… в нашу деревню. Там красиво: ее могила прямо над речкой, земля сухая и место солнечное. Я посадил березу, она так хотела. Когда-нибудь я куплю там дом, мои дети будут туда приезжать на лето.

— Я верю, что так и будет, — сказала я. — Светлая ей память.

— Светлая память, — эхом откликнулся Максим.

Оно есть

— Я как к вам без сына пришла, чтобы его лишний раз не травмировать. Я хочу о его страхах поговорить.

— А сколько лет сыну?

— Девять.

— Да, конечно, давайте поговорим, — бодро согласилась я.

Про детские страхи даже трудно сказать, нарушение они или норма. По данным из разных источников, они встречаются у 5–8 детей из десяти.

И чего только не боятся! Темноты, врачей, монстров, больших животных, остаться одному — это классика. Маминого брата с бородой, крокодила под кроватью, пауков, мух, гномов, крови, качелей, Деда Мороза — это из более индивидуального.

Как правило, со временем детские страхи проходят сами собой. Но можно с ними и поработать. Способов работы с детскими страхами несколько. Также как и при работе со взрослыми фобиями, здесь применяются бихевиоральные методы, последовательная десенсибилизация, очень эффективным бывает рисуночный метод — когда страхи неоднократно рисуют со многими подробностями, и постепенно они делаются нестрашными и даже смешными.

Сейчас я узнаю, чего же конкретно боится сын моей посетительницы.

— Тут дело в том, что теперь я уже сама боюсь, — глядя в пол, сказала она.

— Чего же вы боитесь?

— Оно все начиналось обычно, лет в шесть: не пойду в темную комнату, оставь мне свет, там за занавеской кто-то прячется, а если оно в окно залетит… Мы его не ругали, не высмеивали, оставляли свет, отодвигали занавески, показывали, что там никого нет, подходили вместе к окну…

— А потом?

— Потом Владик как-то сказал: мама, я понимаю уже, что вы все его не видите. Я, конечно, встревожилась, стала расспрашивать. Он сначала пытался мне объяснить…

— Владику тогда было сколько? Шесть лет? Семь? И что же он вам объяснял?

— Что-то совершенно путаное. Насколько я поняла, есть кто-то или что-то ужасное, и оно всегда здесь, но видеть и ощущать его могут только дети, а взрослые не могут.

— И в чем же ужасность этого «что-то»? Оно чем-то опасно для детей? Для взрослых?

— Этого я не поняла. Мы решили, что это может быть из-за мультфильмов или из-за компьютерных игр, и все это жестко ограничили. И еще Владик тогда пошел в школу, и мы надеялись, что это тоже как-то повлияет: новые впечатления, новые знакомства. И сначала нам казалось, что все так и произошло, как мы предполагали. Он ходил в школу, там у него было и остается все нормально с учебой, появились друзья…

— А теперь?

— Теперь он почти ничего нам не говорит. Видимо, перестал надеяться, что мы поймем. Но оно все никуда не делось, это мы знаем точно. Потому что у нас есть еще дочка, младшая сестра Владика…

— Он ей что-то рассказывает? Показывает?

— Да. У них прекрасные отношения, и она ему полностью доверяет. И она тоже стала бояться, хотя и пытается (видимо, по его наводке) от нас это скрывать. Но ей всего пять лет, и она боится и плачет… И еще: недавно меня вызвала учительница и сказала, что она сама ничего такого ни разу не замечала и у нее лично к Владику никаких претензий нет, но ей пожаловались уже две мамы, и она должна отреагировать. По словам этих матерей (я так и не поняла, почему они не обратились ко мне напрямую), Владик чем-то запугивает их детей, и они (дети) потом не спят по ночам, шарахаются от собственной тени и прочее.

— А чем, собственно, запугивает? Это хоть кому-нибудь известно?

— Я у него спрашивала напрямую, он не отвечает, говорит, что это все ерунда, они (дети-одноклассники) сами к нему пристают. И сестра тоже. Учительница со слов тех родителей рекомендовала нам проконсультироваться у психиатра. Мы сходили. Владик как-то для себя смекнул, что такое психиатр, таращил там честные глаза и говорил, что ничего вообще нету и это они просто играли, а сестру он пугает нарочно, потому что она смешно пугается… Психиатр меня фактически отругал и сказал, чтобы я не накручивала ни себя, ни ребенка.

— Но, может быть, психиатр прав, и все так и есть? Детские игры в «страшилки»? Черная простыня, красное пятно? И нужно просто оставить его, их в покое?

— Если бы… — вздохнула женщина. — Вы даже не представляете, как бы мне хотелось, чтобы все так и было… Но, может быть, вы все-таки поговорите с ним?

— Ну конечно, поговорю.

* * *

Почему-то я представляла себе Владика щупленьким, подвижным, быстроглазым. Он оказался крупным, толстым, в очках. Смотрел выжидательно, без агрессии и почти без интереса.

— Оно есть, — сказала я. — Но что оно такое?

— Вы помните? — удивился Владик. — Я думал, все взрослые забывают.

— Ну да, конечно, сейчас! — фыркнула я. — А откуда же тогда берутся все ужастики, и монстры с зомбями, и всякое прочее? Дети их, что ли, пишут и снимают?

— Да, пожалуй… — согласился Владик.

— Обсудим? — предложила я.

Мальчик, поколебавшись, кивнул.

Во-первых, я бесконечно далека от демократизма в отношениях с детьми. Во-вторых, детские страхи — примитивная, в общем-то, вещь. В-третьих, я не первый раз в жизни имела с ними дело. И тем удивительнее мне было обнаружить себя через некоторое время сидящей вместе с Владиком на ковре и рисующей ему схемы, поясняющие идею платоновских теней как отражения реально существующего мира и юнговской Тени как не принимаемой сознанием части личности. При этом Владик то и дело отнимал у меня фломастер и схемы — поправлял! «Но это ведь вот так должно быть, наверное?» Иногда я с ним соглашалась. Мы согласно пришли к выводу, что если допустить, что есть Тень индивидуальная и коллективное бессознательное, то должна быть и некая коллективная Тень, в которую человечество издавна помещает все самое страшное, ужасное и отвратительное. И эта Тень является частью нашего мира, влияет на него в целом и на каждую отдельную личность. Дальше мы немного поспорили, что лучше: осознавать ее существование и даже видеть ее воочию или иметь контакт с ней только через подсознание. Владик был за осознанность. Я сообщила ему, что писатель Стивен Кинг, несомненно, разделяет его точку зрения, но мне лично творчество Стивена Кинга не нравится. Владик признал за мной право на мою собственную точку зрения и пообещал в ближайшее время ознакомиться с творчеством Кинга.

— То-то радость тебя ждет! — съязвила я.

— Думаю, что да, радость, — серьезно ответил Владик. — Всегда приятно знать, что ты не один.

— Кинг тебе в помощь, но сестру в покое оставь, — посоветовала я. — Вдруг она такая, как я? Вдруг ей не надо?

— Дак она же сама… Ну ладно, может, тут вы и правы… Но вы в детстве-то это видели?

— Еще как! — Я вспомнила и передернула плечами. — Но ведь с другой-то стороны собирается вся красота, все такое идеальное, чего, если разобраться, как бы и не бывает в нашей обычной жизни, но на самом деле оно тоже есть. Идеальная дружба, идеальная любовь, красота совершенная, благородство… Мне в детстве и юности больше туда смотреть нравилось. Плюс я еще в такой стране специфической жила, где эта часть была чем-то вроде государственной идеологии, мы как бы обязаны были это видеть, даже если не очень получалось…

— Офигеть! — сказал Владик и надолго задумался. Потом взял фломастер и дополнил нарисованные нами схемы, добавив к ним красоту и совершенство в таре, напоминающей авоську советских времен.

* * *

— Ну как вам? — с тревогой спросила мать, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Интересно! — честно ответила я и в свою очередь спросила: — А вот скажите мне, Владик вас года в четыре-пять спрашивал: мама, а ты умрешь? Мама, а все люди умирают?

— Ой, да, спрашивал, ему только-только четыре исполнилось! Я тогда, помню, так испугалась…

— А вы что ответили?

— Да что ты за глупости говоришь! О чем ты таком думаешь!

— Ага, — удовлетворенно сказала я. — Тогда все может получиться.

— Что может получиться?

— Ваш мальчик очень умен. Ему уже с четырех лет нужна была картина мира. Этот жуткий вопрос про маму — всего лишь запрос на первое мировоззрение. А ему его не дали. Совсем. И тогда он построил его сам. Из теней. Получилось жутковато. Сейчас мы кое-что прояснили. Посмотрим. И Кинга у него не отбирайте, если что, ладно? Хотя я его сама боюсь…

— Хорошо… Ладно… — сказала мать, и я увидела, что она меня практически не поняла. Ну ничего страшного, главное здесь — сам Владик, а он-то как будто все понял правильно.

* * *

Я видела Владика спустя несколько лет — они приходили по поводу его веса и нежелания заниматься спортом и даже лечебной физкультурой. О страхах не говорили, эта проблема давно минула. Однако, уже прощаясь, Владик вдруг весело подмигнул и спросил:

— Но ведь вы помните про Тень?.. И я помню!

Я, конечно, подмигнула ему в ответ — обоими глазами, потому что подмигивать одним глазом я не умею, как ни пыталась тренироваться в детстве.

Жвачка

— А я возьму такой большой круг… ну, круглую вещь такую, и привяжу к ней веревки, чтобы они вот так свисали, и положу на деревья, и еще ветки будут, и согнется… и тогда дети захотят, но вообще никуда выйти не смогут, а еще все динозавры придут и запутаются, только маленькие совсем смогут пролезть, а вы знаете, что есть такие динозавры, которые не яйца несут, а рожают живых детенышей, и я бы себе только такого завел, он жил бы у меня под кроватью, и ходил бы с ним гулять на поводке, но у него еще были такие крылья, если бы он полетел у меня с подоконника, то все бы думали: что это такое? А я бы ему фонариком мигал, чтобы он ко мне возвращался, у меня есть такой фонарик, мне папа подарил, он мигает красным или белым, это нужно, чтобы батарейки не садились, а вы знаете, я, когда вырасту, изобрету такую батарейку, чтобы она вообще вечная была, и тогда…

— Стоп, — сказала я.

— Но я же еще вам не рассказал про батарейку, — удивился семилетний Миша.

— Я послушала тебя, и довольно. Дальше я буду говорить с твоей мамой. Я не буду слушать про батарейку.

— Но я же еще могу…

— Не сомневаюсь. Ты — можешь. Это именно я не готова слушать про батарейку дальше. Мне нужно знать, по какой причине мама привела тебя ко мне.

— А я вот смотрел такой фильм… Там были машины-трансформеры, так вот они…

— Я не буду сейчас с тобой разговаривать. Я буду разговаривать с твоей мамой.

Еще несколько попыток. Миша надулся, обиделся, попытался отвлечь мать. Мать два раза откликнулась на его (достаточно бессмысленные по форме, но понятные по содержанию) запросы, потом все-таки считала мое недвусмысленное послание и повторила фактически слово в слово:

— Я не буду сейчас с тобой разговаривать. Я буду разговаривать с Екатериной Вадимовной. — И здесь опять не удержалась: — А ты можешь пока игрушки посмотреть. Погляди, сколько здесь машинок, и еще вон там в ящике можно…

— Стоп, — снова сказала я. — Игрушки в зоне доступа и уже разрешены к использованию. Расскажите, что вас ко мне привело.

— С ним никто не общается. — В голосе мамы даже не тревога, а практически отчаяние. — Из детей, я имею в виду. Из сверстников. А ему уже очень надо. А никак. Они просто от него убегают. Или дразнятся. А мальчик, с которым Миша пытался подружиться, сказал своей маме, что он Мишу ненавидит. Почему?! За что?! Ведь наш Миша совсем не агрессивный, он никогда не дрался, не обижал, не бил никого…

— Давно дети с Мишей не общаются? Только в школе, или и раньше тоже?

— Всегда. Он всегда прекрасно общался со взрослыми. Никогда никого не боялся, хорошо вступал в контакт. Здоровался, всегда говорил «пожалуйста», «спасибо». Это ведь значит, что у него нет аутизма, да? Я читала… И со старшими детьми маленький иногда тоже играл. Мы пошли в детский сад с четырех лет. В хороший сад, в частный, дорогой. Там много внимания каждому ребенку уделяли, много разных занятий. Но он там все время был с воспитательницей или с нянечкой. Помогал им, хорошо выполнял все задания. Там сложные задания были… Это ведь значит, что он не умственно отсталый? Я сама знаю, что нет. Он иногда такие вопросы сложные задает. Дети с задержкой развития ведь не задают сложных вопросов? И такие сложные умозаключения. И фантазия у него прекрасно развита. Он истории сочиняет и сам их записывает и рисует, а потом нам рассказывает. С пяти лет. Я так надеялась на школу. Я специально выбрала самую обычную, рядом с домом, мой муж ее закончил, чтобы были самые обычные, нормальные дети. Но нам уже пришлось ее поменять…

— Поменять школу в первом классе? Почему? Что случилось?

— Миша сначала тоже очень хотел в школу, радовался, ему там все нравилось, уроки нравились и учительница. Мы ему говорили: в школе у тебя будут друзья, и он тоже хотел и был готов с ними дружить. И с учебой у него все хорошо достаточно получалось: мы же его готовили, и в садике тоже. Но рассказывать нам про школу он быстро перестал. А потом я заметила у него странные игры и бормотание такое: всех убить! Я испугалась, конечно, побежала к учительнице. А она мне: очень хорошо, я как раз собиралась вам звонить. Понимаете, у меня к Мише абсолютно никаких претензий нет, он немного навязчив, но в целом вписался и совершенно справляется со всеми учебными и дисциплинарными требованиями. Но дети от него буквально шарахаются. Вчера мы ходили в дом культуры на спектакль и все (все!) дети класса отказались встать с Мишей в пару. В результате я сама вела его за руку. Как вы понимаете, меня это не может не тревожить. Что-то здесь не так. Может быть, вам показать его психиатру? Я слышала на курсах повышения квалификации, что такая реакция детского социума бывает при начинающейся шизофрении…

Как вы понимаете, ребенка мы немедленно из этого класса забрали…

«А психиатру-то показали?» — хотела спросить я, но удержалась, решила дослушать историю до конца.

— И отдали его в небольшую частную школу, маленький класс, семь мальчиков и три девочки. Ему очень понравилась учительница, он ей открытки рисует, цветы дарит.

— А с детьми?

— Он выбрал одного мальчика, который его чем-то привлек, пытался с ним подружиться, машинки ему дарить (это Мише бабушка посоветовала), но тот его все равно от себя гонит. А позавчера учительнице сказал: Лилия Николаевна, пожалуйста, уберите Мишу от меня, я его ненавижу…

Тут мама Миши заплакала. Миша, который все это время дулся в кресле, встал, подошел к матери и стал молча отдирать ее прижатые к лицу ладони.

Мне очень хотелось повторить рекомендацию первой Мишиной учительницы. Но было очевидно, что в этом случае мама Миши просто пойдет искать другого психолога или опять другую школу. Разве это поможет Мише?

Я решила выбрать другой путь.

— Сейчас, когда вы перестанете предаваться отчаянию, — сказала я, — мы с вами обсудим относительно Миши одну вполне себе стратегическую вещь, потом вы попытаетесь ее воплотить, а если ничего не выйдет — пойдете на консультацию к психиатру. Договорились?

— Да, да!

— Миша, перечисли, пожалуйста, что любит тот мальчик, с которым ты пытался подружиться в классе. Еда? Игры? Книжки? Фильмы?

— Я не знаю, — Миша удивленно взглянул на меня. — Я не спрашивал.

— Скажите, пожалуйста, — обратилась я к матери, — вы всегда выслушиваете своего ребенка?

— Конечно. Во всяком случае, стараюсь. Я в книжках читала про уважение к личности ребенка и еще помню, как моя мама меня никогда не дослушивала. Нас у нее трое было… И вот я решила…

— То, что вы (и еще многие родители) решили, — палка о двух концах. Ребенок, его развивающийся мозг, безусловно, нуждается в слушателе, собеседнике. И уважение или хотя бы доля терпения к его мыслям, чувствам, находкам и позиции ему, безусловно, нужны. Но есть в развитии ребенка и еще одна немаловажная обучающая программа. Если ты хочешь, чтобы тебя слушали другие, ты должен деятельно учиться быть им, именно им интересным. То есть изменять свои поступки, поведение, рассказы под их потребности. А еще до того — интересоваться ими. Я сама рассказчик с раннего детства, поверьте, я великолепно знаю, о чем говорю. Ваш Миша не умеет слышать, видеть, узнавать других людей. Он попросту ими не интересуется.

— Так он болен? — мать трагически заломила бровь.

— Давайте для начала считать, что здоров, — предложила я. — Сейчас много таких детей. Родные их с рождения развивают, уважают их мнения и желания, бережно выслушивают. Другие взрослые и старшие дети относятся к ним снисходительно, иногда по первости даже ими забавляются, как говорящими игрушками. Дети привыкают к такой позиции мира и растут в уверенности, что так будет всегда. Когда они попадают в коллектив ровесников, проблемы возникают неизбежно. Кроме того, есть дети (и взрослые), чуть ли не от природы склонные к резонерским монологам, как бы размышлениям. Если их не останавливать, они могут более или менее связно говорить-рассуждать часами: про динозавров, про свою жизнь, про политику, про человеческие отношения, про мораль…

— Мой дедушка! — вдруг вскричала мама Миши. — Он и сейчас жив и постоянно что-то такое говорит, и его постоянно заносит… Мы с мамой сейчас думаем: это от старости, но он ведь и раньше… просто он тогда работал, у него времени не было, и бабушка покойная умела его останавливать, переключать… Да! Я сейчас вижу, что Миша говорит очень похоже на деда, просто у него знаний и опыта меньше…

— На околонаучном языке это называется «умственная жвачка». И, возможно, у Миши сочетание обоих факторов: ваши педагогические ошибки (не учили интересоваться другими, приспосабливаться к ним) плюс его собственная наследственная склонность к резонерству — привело к такому тяжелому положению.

— А что же теперь делать?

— Учить. Так же, как учат читать и писать. По пунктам. С прописями и тренировками. Учим задавать вопросы другим людям о них самих. Учим внимательно выслушивать ответы, систематизировать услышанное и делать выводы. Учим пользоваться собранной информацией. (Мне интересен Леша. Спросить, что ему интересно. Спросил. Леша любит роботов, стало быть, нужно ему в них и предложить поиграть. Играть сначала строго по его правилам (это честно, потому что это я хочу с ним дружить, а не наоборот) и только потом предлагать свои или рассказывать интересные, с твоей точки зрения, сведения о роботах. Все время следить за реакцией: не скучно ли Леше? Если он хорошо отзывается на что-то конкретное — запомнить это.)

Поначалу это очень трудно, потому что поперек всего того, чем и как ребенок жил раньше. Но как только от мира начнет поступать положительная обратная связь, то есть с Мишей на изменившихся условиях кто-то из сверстников согласится общаться, у него сразу прибавится и сил, и желания учиться дальше.

— Ира любит котиков… — задумчиво сказал Миша из кресла. — Они у нее везде…

— Ну вот и начало, — улыбнулась я.

Мошенник

— Только вы знаете, я плакать буду, — деловито предупредила меня моя посетительница — женщина средних лет, некрасивая, но ухоженная. — В смысле, когда буду рассказывать… — она достала нераспечатанную пачку носовых платков.

— Да, конечно, пожалуйста, — светски откликнулась я.

Эмоции есть эмоции. Сама я никогда, за исключением последней трети первой беременности, плаксивой не была, но люди ведь разные. К тому же у нее вполне может быть реальное горе: сын или дочь с нарушениями развития, тяжелая или, не дай бог, смертельная болезнь ребенка, потеря…

— Мой сын Александр — мошенник.

— Случается и такое, — я старалась быть дипломатичной.

Может быть, это просто ярлык? Подросток где-то словчил, соврал насчет школы, подделал оценки, спер что-то, а семья сразу уже и припечатала? Но очевидно, что это не самое распространенное — кража денег, — ибо тогда она, конечно, ничтоже сумняшеся сказала бы: мой сын Александр — вор!

— Сколько лет Александру?

— Сейчас — девять. Но все началось в прошлом году.

О! Это уже становится интересным. Получается, что Сашенька как-то смошенничал уже во втором классе. Пришла же она ко мне только теперь — значит, оно (чем бы оно ни было) продолжается.

— Расскажите подробней. Начиная, конечно, с прошлого года.

— Наша школа совсем близко от дома — пять минут пешком, и не надо переходить ни одной дороги. В первом классе мы его в школу, конечно, водили, но уже в тот год в конце он просился: можно я сам возвращаться буду? Никаких в том проблем мы не видели, он у нас самостоятельный: открыть-закрыть, одеться-раздеться, яичницу пожарить, блинов испечь, помыться-прибраться — все это с пяти-шести лет умеет. Но учительница была против, поэтому бабушка (она отдельно живет, но недалеко, одна остановка на метро) его встречала. А во втором классе он уже твердо сказал: чего бабушке каждый день туда-сюда мотаться, у нее же ноги больные, мы с Игорем (это его закадычный друг, в соседней парадной живет, они вместе в садик ходили и в школу в один класс пошли, конечно) будем до дома вдвоем ходить и вместе уроки делать, про маньяков мы всё знаем, и ничего с нами не случится.

Мы с мужем подумали: и вправду ведь! Нас самих никто из школы никогда не встречал, сами приходили, обед разогревали, ели, уроки делали, во двор гулять шли, в кружки. А что ж наш сын-то? Глупее нас? Или на улице война?

Вот стали они с Игорем из школы ходить. По дороге, конечно, то туда зайдут, то сюда, то на площадке в футбол поиграют, то в торговом центре пошляются (мы по телефону проверяли), ну так тут ничего удивительного, я сама с подружкой по два часа из школы, бывало, возвращалась, мы друг друга по три раза туда-сюда до парадной провожали, всё наговориться не могли. И наши так же. Потом то у них уроки делают (там дома всегда прабабушка старенькая, с трудом с постели встает), то у нас. Мы-то с мужем и старшей дочерью (она у меня уже взрослая совсем, 24 года, от первого брака) на работе, но я старалась всего приготовить, чтоб двум мальчишкам поесть хватило, да и с работы я прихожу довольно рано — между половиной шестого и шестью. Все хорошо шло.

Однажды только мама Игоря меня спросила: Лен, а сколько ты своему денег на обед даешь и вообще? Я говорю: ну, пятьдесят рублей на обед в школе каждый день и еще сто в неделю, типа на карман. Она говорит: странно, он такие дорогие вкусности иногда к нам приносит, меня-то дома нет, но он же у тебя — добрая душа и всегда не только Гарика, но и нашу бабушку угощает. Я у нее на столике упаковки видела… Мне бы тогда задуматься, но я отмахнулась: да мало ли, может, из дома взял, может, их самих угостил кто-то, а они со старушкой (много ли у нее в жизни радостей осталось?) поделились.

И вот однажды непоздним вечером (Александр как раз у Игоря был, фильм они какой-то договорились вместе посмотреть) — звонок в дверь. Открываю — стоит незнакомый мужик средних лет, приличный на вид, и заявляет мне так серьезно и грустно даже: вы меня не знаете, но я хочу с вами про вашего сына или внука, сероглазого мальчика лет так семи-восьми, поговорить… Вы представляете, как у меня сердце упало? Я его за рукав схватила и кричу: скажите сразу, он жив?!! Он аж шарахнулся: жив, жив, успокойтесь, а он разве сейчас не дома? Нет, говорю, у друга в гостях. Он говорит: ну тем лучше. Вы позволите мне войти? Или, если боитесь, поговорим на лестнице. Я говорю: да чего уж там, заходите. А у самой сердце как будто в ушах колотится.

Мужика этого звали Евгений Григорьевич. Работает он в смены, живет недалеко от нас, домой иногда возвращается где-то между часом и двумя дня. И вот идет он дворами по оживленной дорожке между «Пятерочкой» и другим магазином и видит: сидит на обрубке тополя совсем маленький мальчик и горько плачет. А рядом школьный ранец стоит. Мужик подошел: мальчик, что у тебя случилось? Чем тебе помочь? А он слезы по физиономии размазывает и отвечает: никто мне не поможет, я в школе то ли сам потерял, то ли у меня украли сто рублей, на которые мама велела батон купить и кефиру, а они мне теперь не поверят, скажут, я на себя потратил, мама орать будет, а папа если пьяный придет, так и вовсе по шее накостыляет. (Мой второй муж вообще не пьет, если что.) Лучше я вообще домой не пойду. Евгений Григорьевич, конечно, говорит: да ерунда вопрос, не стоит плакать! Достает сто рублей, дает мальчишке: вот тебе, иди покупай свой батон с кефиром. Мальчишка берет деньги, смотрит серьезными большими глазами и говорит: спасибо вам, я буду за вас молиться, честное слово, я умею, меня бабушка научила (наша бабушка, опять же, если что, атеистка). И побежал вприпрыжку в сторону магазина. А Евгений Григорьевич домой пошел, умиротворенный такой, типа доброе дело сделал…

В этом месте я уже понимала, что будет дальше, и с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.

Когда Евгений Григорьевич встретил «несчастного мальчика из жестокой семьи» на том же месте в то же самое время дня в третий раз, он просто проследил за ними (еще во второй раз он понял, что мальчиков на самом деле двое, хотя попрошайничает только один) до парадной и увидел, на какую кнопку нажал маленький мошенник.

И вот пришел. «Если это не семейный креатив, то мне кажется, что вы должны знать», — так он закончил свой рассказ. Несчастной матери оставалось только поблагодарить внимательного прохожего, который открыл ей глаза на ее собственного сына.

— А как же они до такого додумались? — спросила я. — Я думаю, реальный случай…

— Да, так и было, — кивнула женщина. — Гарик действительно потерял деньги и плакал возле магазина, Александр стоял рядом, и он же вступил в диалог с сочувствующей женщиной и взял предложенные ею деньги.

— Чей креатив? Гарика или Саши?

— Александра. Этого ни один из мальчиков не отрицает. Гарик — моральная поддержка, ну и деньги вместе тратили, конечно. Мой неоднократно предлагал Гарику тоже попробовать, но тот так ни разу и не решился. Причем Гарик предлагал просить больше (например, двести рублей) и реже, но мой (типа психолог!) сказал, что сто рублей одной бумажкой — очень правильная и удобная сумма; вот если бы была бумажка в двести рублей… Максимальный его заработок в день был одна тысяча триста рублей. Вот вы в поликлинике сколько в день зарабатываете?

— И что же было потом, после визита Евгения Григорьевича? Что услышал Александр?

— Мы все (включая старшую дочь) сначала впали в ступор, а потом напали на него как цунами на берег Индонезии. Что мы тогда орали, я даже не помню. Вряд ли это были «я-послания», если вы об этом. Хотя «я-послания» наверняка тоже встречались.

— А он?

— Отряхнулся, поплакал (и что нам с этих слез после того рассказа), заверил нас, что «все понял и больше так никогда не будет». А что мы могли? Ему тогда только что исполнилось восемь лет!

— А теперь?

— Он подрос, учел все ошибки. Метро. Знаете, там бывают такие боковые скамейки возле эскалаторов или посередине платформы? Чаще всего людям даже останавливаться не надо. Дают сто рублей прямо те, кто рядом на скамейке сидит. Я нашла у него карту. Он отмечает даты, часы и станции, чтобы чередовать и не попасться — милиционеру или еще какому-нибудь Евгению Григорьевичу.

— Как вы узнали?

— Случайно. Его узнала моя коллега по работе. Он ее не узнал. Она дала ему сто рублей и сказала: а вот теперь поехали домой, к жестокой маме и пьющему папе. Он пытался увернуться, но у нее железная хватка…

— Послушайте, а как же вы все-таки не замечали, что у него столько денег? Он же совсем маленький. Сладости, новые вещи? Он что, их не тратит? Копит? На что?

— Да, я бы не удивилась, если бы выяснилось, что у него есть сбережения, — горько признала женщина. — Плюс он покупает сладости и сразу аккуратно съедает. Аттракционы в парке Победы. Вещей новых мы не замечали. Еще он говорил, и Игорь подтвердил, что иногда он по сто рублей переводит больным детям из интернета, обычно ровесникам…

— С ума сойти…

— Вот именно! — женщина наконец достала из пачки платок. — Что нам делать? Привязать его к батарее? Перевести в другую школу? Мне бросить работу и контролировать каждый его шаг? Но ведь это всё не поможет…

— Давайте-ка я с ним поговорю…

* * *

Александр оказался белобрысым и показательно покаянным:

— Я знаю, что я поступал нехорошо. Я все понял и больше так никогда не буду…

— Да ладно тебе развешивать лапшу на моих ушах. Ничего ты вообще не понял и будешь при первой же возможности. У тебя просто некая штука не отросла, или ты без нее родился. Ну, знаешь, как некоторые люди слепыми рождаются или без ноги.

— И что это такое у меня не отросло? — подозрительно спросил мальчик.

— Да я и сама не знаю, как это назвать. Потому что у тебя, очевидно, все нормально и с мозгами, и с эмпатией. А вот понимания, что вот так вот мошенничать нельзя, — нет и взять неоткуда. У твоих родителей есть, и у сестры есть, и у меня есть, а у тебя — нету. Не отросло… Но ты не расстраивайся очень-то. Ты не один такой. Мошенников много — и есть, и всегда было. В том же инете. Да и в жизни тоже. И в тюрьмах, и вообще преступники: ты ж понимаешь, убийц, там, и разбойников — их же мало, слава богу, мошенники — основная масса.

— А Гарик? — заинтересованно спросил Александр. — У него есть?

— У Гарика хотя и слабенькое, но есть. Отросло. Ему и денег хотелось, и все понятно, как сделать, и ты его друг, и он тебя не осуждал ни разу, но вот все-таки не смог через себя переступить и сам смошенничать.

— Так, может, он забоялся просто?

— Гарик — трус?

Александр честно подумал и помотал головой.

— Нет, Гарик не трус. Нет.

— Вот видишь. Значит, есть, отросло.

— А у меня может еще отрасти?

— Не знаю. Честно, не знаю. Но ты можешь научиться вести себя так, как будто оно есть. Ты же знаешь как? — Александр кивнул. — Тут сразу два шанса: может, ты как бы привыкнешь и вообще забудешь, что его нету. А может, оно и вправду вырастет на том месте, которое ты для него оставишь.

— Ага, я понял. Попробую.

— Удачи тебе! — от души пожелала я.

Я редко советую родителям перегружать детей дополнительными занятиями, а тут не пожалела красок и посоветовала матери загрузить невероятно все-таки смышленого пацанчика по самое не могу: театральный кружок и решение нестандартных задач — обязательно, все остальное — по желанию и возможности.

Тарелка супа

Намедни вела семинар для студентов-психологов, и там меня укорили: дескать, вот у вас уже огромный практический опыт, вы пишете для подростков, родителей, бабушек, иногда даже дедушек упоминаете, а практически ни с чем не обращаетесь к специалистам, ничем с ними не делитесь. А их (специалистов) ведь сейчас пруд пруди, многие работают с семьями, с детьми, с подростками, и многие практику только еще начинают и за любую наметку были бы благодарны. И ведь наверняка же у вас есть какие-нибудь личные приемчики, которые были бы полезны. Что вам, жалко поделиться?

Вечером я задумалась. Ну разумеется, мне не жалко. Ни капельки. Но только ведь я совсем не теоретик и в категориях «приемчиков» о своей работе фактически никогда не задумывалась.

А надо? Мне сказали: да. Я подумала. И вспомнила про «тарелку супа». Полезная, на мой взгляд, вещь. Не только для специалистов, но и вообще.

Почти все люди любят классифицировать, раскладывать по полочкам. Это помогает справляться с многообразием мира, упрощает, конечно, но дает хоть какие-то ориентиры. К тому же иногда помогает узнать что-то и о себе. В человеческом онтогенезе есть даже специальный этап (лет 10–12), когда дети просто обожают всяческие классификации и охотно их придумывают, узнают, заучивают, обмениваются ими и т. д. Те люди, которые сами не классифицируют, охотно потребляют чужие классификации. И не только классификации корифеев типа К. Юнга. Интернет-тест «Узнайте, какая вы кошечка» или «Разбираетесь ли вы в пирогах» кликнут и пройдут не только законченные блондинки, но и вполне вроде бы разумные люди. Что они там о себе или мире узнают? Да ничего. Однако…

Я, естественно, не исключение из правил. С детства любила всяческие классификации, в основном зоологические. Когда училась на психолога, отдала полную дань психологической классификационной классике. С годами, разумеется, в полной мере осознала все ограничения классификаций. Любых. Но и сейчас думаю, что иногда все же полезно мысленно разложить видимый нами мир по каким-нибудь полочкам. В чисто практических целях.

Итак. С моей точки зрения все взрослые (подчеркиваю: взрослые!) люди делятся на три типа по отношению к тарелке супа.

Тип первый. Значительную часть своей взрослой жизни человек прожил так, что для того, чтобы съесть тарелку супа, ему надо было:

• сходить в магазин и купить там продукты;

• сварить из них суп;

• налить себе эту пресловутую тарелку.

Тип второй. Значительную часть своей взрослой жизни человек прожил так, что, когда он приходит с работы, тарелка супа появляется у него перед глазами. Ему остается только ее съесть.

Тип третий. Для традиционного для него взаимодействия с тарелкой супа товарищу надо:

• сходить в магазин;

• приготовить суп;

• налить тарелку супа одному или нескольким людям;

• налить тарелку супа себе.

Людей, которым для приготовления супа надо не сходить в магазин, а вырастить и собрать все для него потребное в своей усадьбе, я не рассматриваю, так как слишком мало с ними сталкивалась в своей жизненной практике.

Для чего эта классификация нужна?

Мне кажется, что она может быть полезна для анализа многих семейных проблем (особенно в молодых или только что образовавшихся семьях). Кроме того, родителям, задумывающимся о стратегии и тактике воспитания своих чад, тоже полезно поразмышлять о том, человека какого типа они хотели бы вырастить. Любящим бабушкам (которые практически все относятся к третьему типу) не грех задуматься о способах своей любви к внукам.

О важности взаимодействия с «тарелкой супа» в структуре личности знали еще большевики. Они мечтали (и даже предпринимали конкретные шаги) о больших и светлых общественных столовых, куда будет приходить после работы победивший пролетариат, чтобы законным образом получить свою тарелку. И это уже будут несколько другие люди.

Как-то у большевиков что-то тогда и после не склеилось. На память о мечте остались крошечные кухни хрущевок, в которых, считалось, и готовить-то особо не будут, так, чай если вскипятить…

Может ли человек на протяжении своей взрослой жизни менять тип? Может, конечно, и еще как (лишь меньшинство сегодня проживают всю жизнь в одном типе)! Но тут фокус в том, что вместе с отношением к тарелке супа он и сам меняется. И вот здесь есть некие секреты, которые надо учитывать. Приведу лишь один пример. Юные красивые влюбленные (оба — второй тип в своих родных семьях) решили пожениться. И исполнили свою мечту. Счастливые родные даже подарили им квартиру. А дальше — ожидания. Он работает и, особо не задумываясь, полагает, что тарелка супа по-прежнему будет вечером появляться перед его носом. А она? Ей переходить в другой тип (понравятся ли ему и ей самой сопутственно произошедшие с ней изменения?)? Устанавливать дежурство и по очереди разогревать полуфабрикаты? Каждый день питаться в кафе? Мне кажется, что если вопрос типологии по «тарелке супа» обдумать заранее, многих проблем можно просто избежать.

Напоследок — предложение к читателям: проанализируйте свой круг (и себя, конечно) по принципу «тарелки супа» и попытайтесь прикинуть, какие способы взаимодействия с миром и даже отчасти черты личности уверенно коррелируют с каждым из типов. Получится интересно.

Худеющая девочка

Скажу сразу: к диетологии я не имею никакого отношения, о человеческом обмене веществ имею некоторое представление (в объеме биофака), но ныне принятых теорий не знаю совсем, сама ем всё, что не приколочено, ни на каких диетах никогда в жизни не сидела.

Однако родители регулярно приводят ко мне девочек и девушек (много реже, но иногда они приходят и сами), у которых что-то не так с восприятием себя и одновременно — с пищевым поведением. Если я подозреваю (или отчетливо вижу) анорексию, то настойчиво рекомендую семье консультацию психиатра. Впрочем, гораздо чаще речь идет о более мягких случаях. Ведь для подростков характерна неустойчивая самооценка. Сегодня ему кажется, что он крут до невозможности, а завтра — «я полный отстой, со мной никто рядом не сядет». Очень часто подросткам не нравится собственная внешность или какая-то ее деталь: то нос велик, то рост мал, то волосы прямые как палки, то, наоборот, вьются как у барана. Учитывая влияние рекламы и общественной практики, понятно, что девочки в подростковом возрасте (любого реального веса и комплекции) часто кажутся себе толстыми и пытаются что-то по этому поводу предпринять. И обычно это, к сожалению, не дополнительные занятия физкультурой, а попытки соблюдать ту или иную (зачастую очень странную) диету. Очевидно, что для формирующегося организма в период гормональной перестройки все это очень вредно и ведет к слому нормальных регуляторных механизмов.

И вот ко мне на прием приводят очень симпатичную и действительно пухленькую пятнадцатилетнюю Веронику. Девочка молчит и смотрит в пол, а мама причитающим голосом рассказывает:

— Мы сначала и внимания не обратили — ну, отказалась ужинать, и ладно, может, раньше съела чего. Она у нас всегда поесть-то любила, пирожки, там, пельмешки, картошечку с мясом… Да мы все в семье такие, и мама моя, и бабушка-покойница всегда кругленькая была, как булочка с изюмом. А потом вдруг она говорит: мам, правда я безобразно жирная? На меня всем смотреть противно! Я говорю: что за глупости, не дури, ты хорошенькая, а что в теле, так так и надо, это все реклама, кому вешалки-то нужны, кроме модельных агентств?.. Ну, она замолчала. А потом смотрим — какая-то наша дочка стала сама не своя: сама зеленая, глаза и волосы тусклые, вечно усталая, спать хочет. Я ее в поликлинику потащила, на обследование, врач сразу спросила: что она ест? Ну, тут мы и поняли…

— Это очень хорошая диета! — с вызовом сказала Вероника. — Ешь много лимонов или витамина C, он всё расщепляет и ускоряет обмен, и главное — всё без масла. Я тогда на восемь килограмм похудела!

— А потом? — спросила мать.

Вероника снова потупилась.

— Борьба целый день, а ночью — к холодильнику. Я ей говорю: так не вес снижают, а с ума сходят и поджелудочную железу сажают… Следующий заход: она на каком-то сайте была, где одну траву едят, вроде как обезьяны, там ей куратора назначили…

— Это называется «сыроедение», — авторитетно объяснила мне Вероника. — Очень полезно, так наши предки ели.

— Какие предки! Твой собственный предок — мой дед — мог один целую сковородку картошки с салом да с яйцами навернуть! — всплеснула руками мать. — Как сейчас помню!.. Да скажите ж вы ей, пусть она уже уймется и нас и себя не мучает! Может, она хоть вас, специалиста, послушает!

— Вероника, я думаю, что про диеты ты сейчас знаешь намного больше меня, — признала я.

— Вот! — дочка торжествующе взглянула на мать. — Хоть кто-то не врет, что во всем лучше меня разбирается! — И тут же, с подростковой непоследовательностью, жалобно: — Так что же, мне теперь уже навсегда такой жирной оставаться и не похудеть никак?

Мать молча и умоляюще сложила руки. Я задумалась, вспоминая хоть какую-нибудь подходящую историю. Как назло, в голову не приходило ничего, кроме страшилки про вишневый пирог от Стивена Кинга (повесть «Худей!». — Е. М.).

Никто из моих знакомых вроде бы никогда целенаправленно не худел… Целенаправленно — да. А вообще? Кажется, нашла!

— Я знаю, как можно похудеть! — уверенно сказала я. — Сейчас я расскажу тебе про приятельницу из моего детства; ты смышленая и сама все поймешь.

Вероника закивала (ей явно понравилось, что ее определили как «смышленую») и приготовилась слушать.

— Все звали ее Риточка, и она была пышкой. Похудеть никогда не пыталась, ее все устраивало, все окружающие любили ее такой, как она есть, ее мама и бабушка (я их помню) тоже были низенькими и толстенькими. Физкультуру Риточка терпеть не могла и по понятным причинам никогда в ней не преуспевала. Предпочитала вышивать по канве и читать любовные романы. Любимым ее досугом уже в студенческие годы было поехать на выходные с подружками-единомышленницами на дачу с сумками провизии, налепить там пельменей, а потом съесть их. Я тоже пару раз съездила с ними, но не прониклась, и больше меня не звали.

А потом, уже в моей студенческой компании, Риточка случайно познакомилась с Антоном. Он был рыжий, поджарый, с хищным блеском в глазах. Мы были туристы: рюкзаки, костры, палатки, байдарки. Но Антон неожиданно влюбился в мягкую, пухлую, теплую Риточку. Она ответила ему взаимностью. И как-то спросила меня: «Вы все такие худые, как волчья стая, и все время бежите куда-то, а я толстая. Как ты думаешь, это ему ничего? Ты можешь у него спросить?» «Он тебя любит, потому что ты — это ты, — сказала я и спросила с любопытством: — Но что же, если он скажет, ты худеть начнешь?» «Да, конечно, а как же, — удивилась Риточка. — Я все сделаю, что ему нравится; когда любишь, так всегда бывает. Но ты его спросишь? Я сама стесняюсь, да он ведь может мне и соврать…» «Мне уж-ж-жасно нравится, что Риточка такая мягкая и круглая! — сказал мне Антон. — От нее пахнет плюшками с ванилью и картошкой с укропом. И пусть даже не думает худеть!» Я все честно передала.

Потом наши пути надолго разошлись. Я слышала от общих знакомых, что Риточка и Антон поженились, у них родились сначала девочка, потом мальчик…

Вероника и ее мама сидели напротив меня, кивали головами и блаженно улыбались, одинаково подперев ладонями круглые щеки, — явно радовались за незнакомых им героев, что всё у них так хорошо сложилось. Мне, в свою очередь, нравились они сами.

— И вот спустя довольно много лет я снова увидела Риточку. Она была всем довольной женой и матерью двоих детей. И она была худой. Я ее даже не сразу узнала. Вероника, ты понимаешь почему?

— Антон… передумал? — неуверенно предположила девушка. — Он потом захотел, чтобы Риточка похудела?

— Она его любила, хотела все сделать как ему нравится и потому стала жить как он, — догадалась мать. — И уже от этого похудела.

— Именно! Войдя в компанию туристов в качестве возлюбленной Антона, Риточка сразу и резко изменила привычный образ жизни. Да, она там кашеварила и отвечала за закупку продуктов, но при этом гребла, носила рюкзаки, преодолевала, спала на земле и купалась в озерах с ледяным дном. Ее организм, обмен веществ, конечно, отреагировал на все это соответствующим образом. Вероника, ты поняла?

— Мне надо ходить в походы? Но мне это не нравится, там комары, и в дыму у меня глаза слезятся.

— Зачем? Разве ты тоже влюбилась в туриста?

— Но что же мне сделать?

— Что-нибудь иное, не похожее на то, что ты делаешь сейчас. То, что тебе нравится, но чего ты еще не делала. В этом твой шанс, это может сработать. Мы можем изменить себя, если меняем образ жизни, начинаем делать что-то другое, и это что-то нам важно и интересно, мы этого хотим — по любой причине. Но само по себе «похудеть» причиной быть не может.

— Я плавать люблю, — подумав, сказала Вероника. — Особенно с маской. Мне нравится фильмы про подводную жизнь смотреть, маленькая я часами на берегу пруда сидела и смотрела, как они там все живут. И я никогда в воде не замерзаю и не тону. Брат говорит, это потому что я жирная.

— Отчасти это правда, жировой слой сохраняет тепло. Но про подводную жизнь стоит подумать. Аквалангисты? Я знала за жизнь человек пятнадцать — ни одного толстого.

— А это не опасно? — спросила мать.

— Ну, уж не более опасно, чем в четырнадцать лет есть одни лимоны, — ответила я.

* * *

Веронику я видела еще раз, спустя два года. Она приходила сама — поговорить о профориентации. Выбирала между океанологией и гидробиологией. Почти не выросла, худой тоже не стала, осталась плотной, но, насколько я могла судить, эта плотность уже не была жиром. За спиной — законченные аквалангистские курсы и внушительное число погружений. Ладога, Белое и Черное моря. Свой круг.

— А как дела с похудением? — поинтересовалась я.

— Ой, ну чего вы дразнитесь! — с улыбкой отмахнулась девушка. — Глупая была, что тут говорить… Но Риточке, если ее увидите, все-таки передайте от меня привет и спасибо. Если, конечно, она на самом деле есть и вы ее прямо тогда для меня не придумали.

— Обязательно передам, — не вдаваясь в подробности, пообещала я.

Как будто в голове работает мотор

— Мурашова, сядешь с Тарасовым! — распорядилась учительница математики где-то ближе к концу седьмого класса.

— А это почему?! — по-подростковому ощерилась я. Спорить и препираться с учителем нам было не положено. Но вопросы задавать системой разрешалось и даже официально поощрялось («на местах» — по большей части лицемерно, разумеется): обязательно спрашивайте, если вам что-то непонятно.

— А вот потому! — ответила учительница. — Иди и садись.

Даже самые бойкие из нас на открытые протесты решались крайне редко. Действовали методом тихого, но упорного саботажа. Каждый раз, приходя на урок, учительница математики видела меня на прежнем месте — у окна, рядом с моей подружкой Светкой.

— Мурашова, пересядь! — приглушенно рычала она.

Я подчеркнуто медленно собирала вещи в портфель и так же медленно, нога за ногу, плелась к последней парте, колонка у стены, где в одиночестве, опустив голову, сидел Сережа Тарасов.

Лично против Сережи я ничего не имела. Он был крупным, рыхлым, тихим двоечником и никогда не только не делал мне ничего плохого, но даже, кажется, ни разу со мной и не разговаривал. Появился он у нас то ли в четвертом, то ли в пятом классе, оставшись на второй год.

Общался он… «А с кем он, собственно, общался?» — задумалась я, в очередной раз оказавшись рядом с Сережей и исподтишка разглядывая его крупные, уже почти мужские руки с обведенными траурной каймой ногтями.

Подумав, я не вспомнила (Сережа всегда находился вне сферы моего внимания), а скорее решила, что он, наверное, общается с еще двумя такими же безнадежными и тихими двоечниками (у нас еще были идейные двоечники-хулиганы, а это совсем другое дело!): Кириллом (которому уже исполнилось чуть ли не шестнадцать) и Игорем. С кем же еще?

После звонка, когда мы всей гурьбой ринулись в коридор, учительница раздраженно приказала: Мурашова, останься!

«Будет мораль читать и угрожать, — подумала я. — Пропала перемена».

— Мурашова, я могу поговорить с тобой как со взрослым человеком? — спросила учительница. Это был с ее стороны беспроигрышный ход.

— Да, конечно, Марья Петровна, — ответила я.

— Мне, всей школе нужно, чтобы ты сидела с Тарасовым и помогала ему. Он совершенно ничего не понимает в математике и других предметах и никогда уже, по всей видимости, не поймет. Но нам нужно, чтобы он выпустился из школы с аттестатом за восьмой класс…

— Короче, школе нужно от него поскорее избавиться, а за справку вас в роно не похвалят? — Подростки часто понимают взрослость как открытый цинизм.

Марья Петровна тяжело вздохнула и окоротила себя.

— Тарасов и так старше тебя и твоих одноклассников, его пребывание в нашей школе лишено смысла, переводить его в другую, специальную школу уже поздно, чем раньше он окажется в жизни, тем больше у него будет шансов найти себе в ней хоть какое-то место… На экзаменах ему помогут, но нужно, чтобы он эту помощь смог понять и правильно использовать…

— Все так плохо? — удивилась я.

— Ты умная, хотя и неприятная девочка, — признала математичка. — Смотри сама.

Исследовательские задачи привлекали меня с раннего детства, а эмпатия была откровенно снижена. Я собиралась стать ученым и открывать тайны природы.

— Да, — сказала я. — Я попробую посмотреть.

Через два дня я выяснила, что Сережа не знает таблицы умножения. Это не показалось мне особой проблемой. Я принесла в школу свой старый железный пенал, на обратной стороне которого эта таблица была напечатана, и велела Сереже смотреть по пеналу. Еще неделя ушла у меня на открытие того, что Сережа не понимает саму суть действия умножения. В этот момент мы проходили, кажется, разложение квадратных трехчленов.

Я велела Сереже списывать всё с меня, а сама продолжала наблюдать. Еще через неделю, ковыряя ногтем краску на парте, глядя в сторону и тщательно стараясь не вкладывать в свой вопрос вообще никаких эмоций, я спросила:

— Сережа, а ты читать-то умеешь?

— Умею, конечно, ты чего! — горячо воскликнул Сережа. — В учебниках — там не понимаю, конечно, ни бельмеса, но вообще умею! Я даже журналы могу! Вот Кирилл…

— Что Кирилл?

— Кирилл — он почти читать не может, буквы знает и если простые слова, вроде мама-папа, а если сложные, то уже всё, только если догадается…

Я посидела молча, укладывая в голове новую информацию. Пейзаж вырисовывался поистине безумный.

— Послушай, Сережа, а вот ты на уроках-то, когда Марья Петровна говорит, хоть что-нибудь понимаешь?

— Да что ты! Конечно нет! — Сережа махнул рукой. — Вообще ничего не понимаю. Ну вот как будто мотор работает, и всё.

— И давно так? — я сама услышала дрожь в своем голосе.

— Да всегда так было… Ну, класса с третьего точно.

— И ты вот так ходишь в школу каждый день восемь лет, сидишь шесть уроков за партой, и… и… шум моторов?! Как же ты это выдерживаешь?!!

— Да не журись ты! — добродушно усмехнулся Сережа. — Я приспособился уже давно. Сижу, думаю о чем-то, вспоминаю, как с отцом на рыбалку ходили, когда я маленький был…

— А где сейчас твой отец?

— Умер, когда мне десять лет было. Выпил дрянь какую-то и траванулся.

Это был уже запредельный для нас тогдашних уровень откровенности. Я испугалась и быстро вернула разговор к школьным делам.

— И что же, ни одного учителя не понимаешь?

— Ну почему? На труде все понимаю и делать могу. На рисовании или физкультуре — что ж там не понять? Только я это не люблю. А вот еще… помнишь, в пятом классе у нас училка по ботанике была? Недолго? Вот что она говорила, я все понимал, даже сам удивлялся.

Я уронила голову на руки, сложенные на парте, и долго так сидела. Потом взглянула на своего соседа:

— Ну что ж, Сережа, давай, по крайней мере, попробуем…

* * *

В тот день моя картина мира значительно изменилась. И именно эти изменения я актуализировала сорок лет спустя, когда ко мне на прием привели четвероклассника Сережу и он сказал:

— Учительница на уроке что-то говорит — бу-бу-бу! — а я вроде и слышу, но совсем-совсем не понимаю… Как будто в голове мотор…

Рассказала родителям про Сережу Тарасова. Про десятки, сотни, тысячи детей, которые все эти годы и вот прямо сейчас, вот так, ничего практически не понимая, годами сидят в самых разных школах — от престижных гимназий до самых простеньких. Про американского мальчика, который, не умея читать, умудрился закончить колледж, стать учителем английского языка и 17 лет проработать в школе (потом он читать все-таки выучился и написал книгу о кошмарах своего безграмотного детства и взросления).

Родители и сам Сережа глядели на меня круглыми глазами. Кажется, они никогда не рассматривали свою проблему с популяционной стороны.

— И что же, — осторожно спросила мать, — все вот эти дети… Они что же, по сути, больные? С нарушениями? Это врожденное? Ну вот я читала же про все это: дислексия, дисграфия, дискалькулия… Одни говорят, это лечится, надо лекарства пить и всякие процедуры для мозгов; другие говорят, заниматься много, а мы и так только и делаем, что занимаемся, он уже волосы начал себе выдирать и на той неделе сказал: зачем я вообще родился! А третьи — приходите в нашу удивительную школу, и за ваши большие деньги мы обеспечим вашему ребенку индивидуальный подход. У нас знакомые с похожей проблемой пошли в такую: работают только на эту школу, а толку чуть, там класс четыре человека, и после каждого урока — игровая пауза на полчаса, и кормят пять раз, и просто ничего не требуют, что сделал — то и хорошо, это такой гуманистический способ обучения. А четвертые говорят: вот они такие, и ничего не поможет. Тогда, может, просто отстать от него? Вот ваши же эти Кирилл с Сережей как-то сами приспособились? И тот американский мальчик?

— Я не знаю, — честно сказала я. — Мне кажется, тут нет и не может быть универсального рецепта. Медицинские проблемы типа органического поражения головного мозга, разумеется, нужно искать и исключать. Если интеллект нормальный, надо смотреть дальше. Иногда дело просто в методике. Когда в российских церковно-приходских школах было буквенное обучение: аз-буки-веди, читать по этой методике научались только шесть детей из десяти. Когда появилось звуковое обучение, ситуация с обучением грамоте рывком скакнула вперед. Сейчас есть дети, которые вообще не могут учиться, например, по методике Петерсон. Меняем методику — обучаются если не прекрасно, то вполне удовлетворительно. Иногда — просто перехлест родительских амбиций: запихали ребенка-гуманитария в матшколу, прошло два года, и у него образовался полный завал по основному кусту предметов, он фигурально закрыл голову руками и даже не пытается уже ничего делать. Если его не плющить в блинчик, быстро забрать из этой школы и честно объяснить (ребенку и самим себе), что произошло, то, скорее всего, все выправится.

Главное, мне кажется, — словить вот этот момент: ребенок сидит на уроке с включенным мотором — бу-бу-бу! И не один такой урок (это со всяким бывает), и даже не один предмет…

Если словили, то сообщить ребенку: мы понимаем, что происходит, ты не наедине с этим кошмаром, мы все вместе будем с этим работать и обязательно что-нибудь придумаем. Будем сотрудничать, а не сражаться и не закрывать глаза, — вы понимаете? И твое место в этом мире однозначно существует, и мы все сделаем, чтобы тебе помочь его найти и занять, а от тебя вот прямо сейчас нужно конкретно вот это…

Кстати, Сережа Тарасов из моего детства к концу восьмого класса уверенно отличал дополнение от подлежащего и умел решить задачу в два действия. Остальное, правда, так и списывал с меня, но даже от этих небольших достижений (ему впервые стало понятно, что именно он делает в школе) похудел, приободрился и ногти стали чистые…

Маленький Сережа с надеждой взглянул на своих родителей. Мать встала с кресла, сделала шаг вперед и порывисто обняла сына.

А я мысленно передала привет Сереже из своего детства и пожелала ему, где бы он сейчас ни находился, всяческих удач и благополучия.

У нее холодные глаза: загадка

— Она бьет моих детей, и я не знаю, что мне делать!

У мужчины было молодое лицо, обширные залысины и длинные нервные пальцы. Оставшиеся волосы забраны сзади в хвост. Он пришел один.

— Кто такая «она»? — спросила я.

— Моя жена, Эля, — пальцы сплетались и расплетались, как маленькие змейки или толстые макаронины. Казалось, в них вообще не было костей.

— Эля — мать детей? Или это дети от вашего предыдущего брака?

— Нет-нет, это и ее дети тоже!

— Расскажите подробнее о вашей семье.

— Дети — Миша и Марина, пять с половиной и три с половиной года. Эля… Моя мама сразу говорила мне, что она… что мы не пара и я совершаю ошибку, но я тогда абсолютно не желал ее слушать, был уверен в своих чувствах, в том, что у нас всё получится.

— Ваша мама живет с вами?

— Нет, мама сказала, что это наша жизнь, и мы с самого начала живем отдельно: у нас осталась квартира от моей бабушки.

«Что ж, очень разумное решение при таком отношении свекрови», — подумала я.

— Рассказывайте дальше.

Рассказчик он был так себе, и всё из него приходилось буквально вытаскивать.

С Элей вместе учились в институте. Причем институт не хухры-мухры — Политех, да еще один из самых сложных факультетов. Он — петербуржец, выпускник математической школы (впрочем, в математических гениях никогда не ходил, учился и в школе, и в институте прилично, но брал скорее серьезностью и старанием, чем креативом). Эля приехала из глубокой провинции. Дочь тамошней библиотекарши, бедной, одинокой, но, по-видимому, достаточно амбициозной — назвала дочь Эльвирой и с раннего детства твердила ей: «Ты должна пробиться!» Что это значило — не уточняла, может быть, и сама толком не знала. Выраженные математические способности Эли и ее увлеченность решением задач оказались очень кстати.

С седьмого класса Эля училась почти исключительно на отлично и дополнительно занималась математикой по всем доступным библиотекарше учебникам — плотно готовилась к штурму столицы. Из двух столиц согласно с матерью выбрали северную — все-таки поспокойнее.

В институт Эля поступила легко. Среди студентов выделялась. Что-то в ней такое было, делавшее ее заметной (для всех или только для ее будущего мужа — я так и не поняла). Формулировалось это «что-то» с трудом. Немногословие, серьезность и еще нечто, что мой посетитель, представившийся Максом, назвал «статью».

После первой-второй сессии на сложных факультетах Политеха вылетает до трети поступивших: учиться очень трудно, а выпавшие наконец-то из-под родительско-учительского контроля выпускники гимназий любят полоботрясничать и пожить веселой студенческой жизнью (и их можно понять).

Макс оказался одним из кандидатов «на вылет». Он-то как раз не лоботрясничал, просто с трудом справлялся с учебой. Переживал страшно, именно тогда начал лысеть.

Эля проявилась на его горизонте как-то очень просто, на каком-то дополнительном занятии (она училась хорошо, но засиживалась в институте допоздна и в общежитие явно не торопилась): я могу тебе объяснить.

Объясняла она блестяще, лучше преподавателя. Он сразу всё понял и не поскупился на похвалу. К тому же они долго сидели рядом, а от Элиной высокой груди как-то очень вкусно пахло — кажется, яблоками с корицей. «Мне не трудно объяснять, даже нравится, когда понимают, — простодушно сказала Эля. — Так что если что не поймешь, сразу спрашивай».

Роман был бы абсолютно счастливым, если бы не тревоги матери: «У нее холодные глаза, ей нужны только прописка и жилье, неужели ты не видишь, как она тебя обрабатывает?!»

Он не видел. В гимназии ходил в середнячках, внешность имел непривлекательную для женского пола, а тут — умная роскошная Эльвира говорила «люблю» и смотрела на него сияющими глазами.

О предохранении он не думал вообще (хотя мать настаивала и презервативы покупала). Думала Эля. Но на четвертом курсе ее методики дали сбой (так она сказала ему, а что сказала по этому поводу мать Макса — вы догадаетесь сами).

Делать аборт Эля отказалась категорически. Да он и сам не хотел: можете смеяться, но ему уже очень хотелось ребенка, сына или дочь — все равно. И, конечно, как порядочный человек, женился.

И сначала это было полное, ничем не замутненное счастье. Он закончил институт, нашел неплохую работу по специальности (там ценились старание и надежность сотрудников). Между двумя детьми как-то успела-таки написать и защитить диплом и Эля. Он приходил с работы, жена улыбалась, дети подползали или подбегали к его ногам, восторженно визжа: «Папа! Папа!», он поднимал на руки сразу обоих… Вот оно!

Изменялось все как-то исподволь, незаметно.

И сейчас — полный кошмар. У Эли скачет настроение: с ним, Максом, она еще ничего, старается сдерживаться, но вся радость ушла, интимных отношений фактически нет. Поговорить, кроме детей, не о чем. Эля потолстела, не слишком следит за собой. Но самое страшное — она постоянно срывается на детей, орет, может ударить крошечную девочку за малейшую провинность. Он на работе, мама рассказывала ему, он не верил, зная ее отношение к невестке, но теперь уже видел своими глазами, неоднократно.

— Я просто не знаю, что мне теперь делать! — с подозрительно блеснувшими глазами воскликнул Макс. — Так жить невозможно. Уйти и оставить детей с ней? Тоже невозможно, я их люблю, это мои дети. Забрать детей? Правильно ли это, смогу ли я их сам воспитать? Да и она их, конечно, добром не отдаст. Мама советует обратиться в социальные органы, но я… мне…

— Вы пытались говорить с Элей? Может быть, она просто устала, ей нужно какое-то разнообразие, отдых?

— Да, конечно, много раз. Она признаёт свою вину, говорит, что постарается сдерживаться, а потом — опять. Отдых? Моя мама приходит посидеть, поиграть с детьми, много помогает, Эля может от них отдохнуть. Разнообразие? Прямо на этой неделе я предложил купить билеты в театр, чтобы мы с ней сходили вдвоем. Она отказалась.

— Эля придет ко мне?

— Я не знаю. Но, конечно, попробую ее уговорить.

* * *

Рабочих гипотез у меня было четыре.

Что-то гормональное, после двух родов с небольшим промежутком — дисфункция, опухоль (потолстела, перепады настроения, честные попытки «взять себя в руки» ни к чему не приводят).

Сенсорная депривация. Эля умна, талантлива, ее мозг годами «затачивался» под решение сложных математических задач, но уже пять лет в этом смысле фактически «простаивает». То, что мы видим, — бунт «голодного» мозга.

Истерическая реакция. Макса разлюбила, его пальцы-макаронины опротивели, про свекровь и говорить нечего, а деваться теперь некуда, как ни крути. Не возвращаться же с двумя детьми в провинцию к матери. Невроз.

Начинающаяся шизофрения. Некоторая шизоидность и в матери, и в дочери рассказом Макса намечена. Печально, но не исключено.

* * *

Эля и вправду на вид была хорошо если не в полтора раза крупнее Макса. Лицо как у матрешки — круглое, румяное. Но глаза — ярко-голубые, умные. Холодные? Пожалуй.

Ничего не отрицала. Да, срываюсь на детей. Да, это ужасно. Нет мне прощения. Именно так, как я написала. С точкой (не с восклицательным знаком) в конце каждого предложения.

Интеллект.

Глядя прямо в голубые глаза, я четко изложила все четыре свои гипотезы.

— Спасибо, — сказала Эля и взяла бумажку.

Быстро набросала схему. По первому пункту — обследование? (Я подтвердила.) По второму — вряд ли, уже два года подрабатывает по интернету, именно решает задачи. По ночам. И еще дает уроки: физика, математика, по «Скайпу». Интересно. Плюс учит немецкий. Хотелось бы большего? Сейчас, пожалуй, нет, дети слишком маленькие. Третий пункт — я все еще люблю Макса. Опять точка. Я почему-то поверила. Четвертое — можно ли достоверно подтвердить или опровергнуть? Консультация психиатра? (Я опять подтвердила, с некоторым сомнением.)

Все вместе заняло двадцать минут.

Еще раз поблагодарила, сдержанно, словно нехотя улыбнулась и попрощалась: алгоритм моих дальнейших действий ясен, бабушка гуляет с детьми на детской площадке, я, пожалуй, больше не буду отнимать ваше время.

* * *

Итак, уважаемые читатели, что же, на ваш взгляд, происходит в семье Эли и Макса? Ответ — в следующей истории.

У нее холодные глаза: разгадка

Что же было дальше с нашими героями?

Историю Эли и Макса я зачислила в разряд своих неудач, но, конечно, еще некоторое время думала над ней. Чем могла быть вызвана холодная отстраненность Эли, если отложить в сторону медицину (как раз в этом-то смысле я ее вполне сориентировала, и она меня как будто услышала)? У человека есть проблемы, он их признаёт, но фактически отказывается обсуждать. Она с самого начала рассматривала меня не как возможного помощника, а как противника? Возможно, но почему? Ответа у меня не было.

Второй вариант: она просто ЗНАЛА, что я не смогу ей помочь, и, будучи предельно рациональной, не стала терять времени. Продолжение логической цепочки было очевидным. В каком случае человек может быть уверен, что собеседник точно не сумеет ему помочь в чем-то разобраться? Когда собеседник не владеет (и не будет владеть) какой-то ключевой информацией.

Но тогда сразу возникает следующий вопрос: а зачем она вообще приходила? А вот из него можно было бы и действовать дальше…

Однако в существующей реальности все это явно было тем, что моя бабушка называла «разговорчики в пользу бедных», в моей рабочей повседневности одни случаи накладывались на другие, и история ушла в «архив неудач».

Но прошло какое-то время, и полулысый Макс с нервно извивающимися пальцами снова возник на моем пороге. И не один. С ним пришла немолодая женщина. Явно прослеживающееся фамильное сходство не оставляло простора для толкований. Однако те же черты в женском исполнении и красиво уложенная платиновая прическа давали совсем иной, чем у Макса, результат: женщина выглядела очень привлекательно. И длиннющие пальцы с аккуратным неброским маникюром только добавляли аристократичности ее облику.

— Я прошу прощения за беспокойство, — сразу заговорила она. — Но мой сын в свой прошлый визит к вам, попросту говоря, не сумел добраться до его сути. Однако, я думаю, вы согласитесь, что его можно извинить: он очень встревожен сложившимся положением в нашей семье.

Я не очень поняла, кого из пришедших я должна извинить, поэтому решила пропустить этот аспект и сразу взяла быка за рога:

— А что же было упущенной сутью?

— Всё предельно просто. Нам нужно ваше заключение как специалиста, что маленьким детям вредно, когда их бьют. Элементарно, правда? — Она приглашающе улыбнулась мне, одновременно кинув любяще-снисходительный взгляд в сторону Макса: дескать, ну что с этого дурачка взять, сейчас мы с вами, взрослые умные люди, моментально решим эту небольшую задачу.

— А зачем оно вам? — спросила я.

— Вы что же, сомневаетесь во вредности битья трехлетней девочки?! — всплеснула руками дама. — Вы не верите нашим словам, несмотря на то что мы оба были свидетелями, неоднократно…? Но ведь, насколько я понимаю, Эльвира сама вам сказала… Что же вам еще?!

— Я не выражала никаких сомнений. Я задала вопрос: зачем вам мое заключение? Что вы будете с ним делать?

— Мы… Мы сами решим!

Если бы она четко сказала: мы с сыном пойдем в суд и на основании жестокого обращения матери будем требовать опеки над детьми (Макс на самом деле упоминал об этом во время нашей первой встречи), — я, вероятно, дальше повела бы себя по-другому.

Но эта ее запинка что-то включила у меня в мозгах.

Чего она хочет на самом деле? Чего они все хотят?

— Я хочу увидеть детей и поговорить с ними! — сказала я. — И приведут их Эля и Макс.

* * *

Разумеется, я не собиралась спрашивать у трехлетней девочки: бьет ли тебя мама? И если да, то покажи вот на этой кукле, как именно? О подобных мероприятиях я читала в специальной литературе и вполне допускаю, что кто-то из близких к судебным органам специалистов умеет это правильно делать и корректно трактовать результаты. Но не я.

Я просто хотела увидеть их всех вместе.

* * *

Дети как дети. Довольно дружные между собой: легко делятся игрушками и с ходу организуют совместную игру.

Худой нервный Макс и дородная, слегка заторможенная, как и в прошлый раз, Эля вместе смотрятся довольно странно, но если бы не глядели в разные стороны, то можно было бы сказать: взаимодополнительно.

— Есть что-то, чего я не знаю, — говорю я. — Макс?

Смотрит растерянно и честно:

— Вы не знаете? Чего? Я всё рассказал. О чем это? Я не понимаю. Простите.

— Эльвира?

— Я сходила к эндокринологу, как вы рекомендовали. Он написал «дисфункция», — говорит Эля, глядя в окно. — Может быть, в этом дело? Я начала пить таблетки.

Дети показывают игрушки Максу. Эле — ни разу.

Как мне убедить ее, что я — ни на какой стороне? Пока ни на какой.

— Макс, нужен эксперимент, — говорю я. — Вы можете взять отпуск на 21 день?

— П-почему на двадцать один? — Макс явно выбит из колеи.

— Потому что 21 день — обычная смена в санаториях и пансионатах. Сейчас не сезон, путевки в области очень дешевые. Вы поедете туда всей семьей, вчетвером, и будете там гулять, купаться в бассейне, оздоравливаться, играть с детьми, читать книги и смотреть телевизор. Единственное условие: 21 день вы оттуда не выезжаете и никто к вам не приезжает. Никто, включая вашу маму, — это понятно? Пускай она тоже от вас отдохнет.

— З-зачем это? Я могу, но…

В ответ я несу какую-то многозначительную околопсихологическую чушь, внимательно наблюдая при этом за Элей. Мне показалось или в ее холодных глазах промелькнула теплая искорка надежды?

— Сразу после приезда вы, Макс, придете ко мне и расскажете, как там все было. Сейчас наберите, пожалуйста, по телефону вашу маму… — Получив мобильник, я приправляю свое высказывание всеми вежливыми оборотами, которые могу придумать, но по сути говорю следующее: — Чтобы 21 день вас там не было. Ни в каком виде. Эле по телефону не звонить и писем не писать. Запрещаю.

* * *

— Как вы догадались?! — ликует Макс. — Это было так здорово! Как в самом начале, когда мы только поженились и Миша родился! Мы вместе ходили на лечебную физкультуру, и Эля похудела на три килограмма, а я на столько же поправился. Забавно, правда? И дети были такие счастливые. Миша сказал: мама, папа, давайте останемся здесь жить, здесь хороший воздух и хорошая земля! Какой умный мальчик, правда?

— Удивительного ума мальчик. А о чем я догадалась?

— Ну, что нам нужно всем вместе поехать в санаторий…

— Эля пусть придет. Одна.

* * *

— В первую нашу встречу вы вели себя как человек либо больной, либо изначально враждебный. Ни то ни другое, как оказалось. Оставшийся вариант — человек «на грани», который все время боится «сорваться». Теперь вам придется мне рассказать, что вас на эту грань поставило.

— Вы не знаете? — усмехнулась Эля.

— «А из зала мне кричат: давай подробности!» — усмехнулась в ответ я.

После рождения Миши свекровь приходила к ним практически каждый день (благо работала полдня или удаленно и жила недалеко). Готовила еду для младенца, вытирала пыль, перемывала кастрюли и тарелки (младенцам нужны чистота и гигиена; у тебя на родине об этом слышали?). Денег сначала не было совсем (хотя Макс пытался подрабатывать еще до защиты диплома), она приносила подарки, еду, нужные в хозяйстве вещи, одежду. В том числе для Эли (ты странно одеваешься, но, с другой стороны, откуда же тебе знать, как надо?). Макс радовался: хорошо, что мама нам так помогает, что бы мы без нее делали? Твоя ведь мама сама с трудом концы с концами сводит и, конечно, ничем помочь не может… (бабушка-библиотекарь приезжала на полтора месяца в свой отпуск посмотреть на внука и помочь, но уехала через три недели в слезах, дочери ничего не объяснила — ни тогда, ни потом). Элю из дома не отпускали: я тут приберусь, а ты пока ребенком займись. Если уходила с Мишей гулять, непременно оставляла невестке «урок»: мы пока уйдем, чтобы не дышать этим, а я вот средство купила — кафель в кухне ну очень грязный, протри его, пока нас нет…

Мечтала отдать Мишу в садик и вырваться на работу. А Макс трогательно обожал сына и мечтал о втором (третьем, четвертом) ребенке: дети — это такое счастье! Решила: ладно, прямо сейчас, только ради Макса, еще один — и всё! В год и два месяца Марине поставили диагноз целиакия. Макс плакал. Свекровь сказала сыну: не плачь, ты же мужчина, это, конечно, беда и большая ответственность, но мы справимся и вырастим Мариночку полноценным человеком. Каждый день она подробно расспрашивает девочку, что она ела, и выговаривает Эле за нарушения диеты (реальные или кажущиеся). Возможно, это паранойя, но Эле кажется, что девочка уже научилась этим пользоваться и специально «натравливает» бабушку на мать, с любопытством наблюдая за результатом. Когда Эля с детьми видят с балкона идущую к ним бабушку, дети визжат от радости, а у матери начинается тахикардия или рвота.

— Я все время боюсь себя, — говорит Эля. — Я же крупная и очень сильная. Я боюсь ее убить или покалечить. Я боюсь причинить реальный, физический вред детям, особенно Марине. Я рассматривала разные варианты. Забрать детей и уехать. Оставить им детей и уехать самой. Развестись и поделить детей, оставить себе Мишу. Одно время очень привлекательным выглядело самоубийство, но, думаю, это как раз были гормоны. И все варианты я, рассмотрев, отвергала: улучшения для детей не получалось, только ухудшение.

— Зачем она всё это делает, как вы думаете? Зачем ей справка от меня? Она хочет отобрать у вас детей?

— Нет, что вы, ни в коем случае! Дети ее устраивают именно в том объеме, в котором она их имеет. А справка ей нужна просто чтобы была. Еще один козырь в ее игре.

— Что за игра?

— Я не знаю. Тут вы специалист, вам виднее. Моральный садизм?

— Я попытаюсь вам помочь.

— Вы будете говорить с Максом? Простите, что вмешиваюсь, но это бесполезно. Он любит мать так же, как и детей, и никогда не поверит в то, чего сам никогда не видел и не увидит.

— Нет, я буду говорить с вашей свекровью.

* * *

— Вы в реальной опасности, — сказала я настороженно глядящей на меня даме. — Эля чрезвычайно умна и доведена вами до крайности. Учтите: это будет не истерика с киданием на пол кастрюль и тарелок. Это будет убийство. Причем, возможно, она спланирует его так тщательно, что сумеет обмануть следствие. Формально ведь у вас с невесткой хорошие отношения. Ваш сын это подтвердит. Но даже если Элю обличат и осудят, вам это уже ничем не поможет. И вашему сыну и внукам тоже.

Некоторое время она размышляла.

— И что же мне теперь делать?

— Просто исчезните из их жизни. Поздравления на дни рождения и рождественская индейка. Все. Если заскучаете по внукам, Макс привезет их к вам в гости. С Элей — никаких контактов. Это вас полностью обезопасит.

— Но она же…

— Не ваше дело! Если вы не исчезнете сами, я попробую убедить Макса. Поверьте, я умею убеждать, и в результате вы можете потерять не только любимую вами игру с невесткой, но и сына, и внуков. Если, конечно, раньше не потеряете саму жизнь.

— Вы меня шантажируете!

— Кто бы говорил!

— И как же, когда же…?

— Сегодня, прямо сейчас. Максу скажете, что Эля вас достала, внукам — что будете теперь общаться с ними на своей территории.

Всё. Эля больше не приходила, но как-то раздобыла мой адрес в интернете и прислала письмо. От его стиля веяло провинциальной библиотекой, но я все равно, конечно, была рада, что у них все устроилось.

Девочка и смерть

Мы все, часто не признаваясь и не отдавая себе отчета, всю жизнь собираем об этом сведения и свидетельства. Что объяснимо и закономерно, ибо, в сущности, это единственная чаша, которая не минует никого. Нам всем, каждому из нас придется умереть. Это нас занимает.

— Я ужасно за нее волнуюсь. Ей всего тринадцать лет, — сказала довольно тучная женщина, тяжело опускаясь в кресло. — Она — это моя дочь, Милена.

— Ранняя и бурная подростковость? — предположила я. — Милый ребенок превратился в воплощенный протест?

— Если бы, — вздохнула женщина. — Я была бы счастлива.

Нечасто встретишь родителя, мечтающего как о счастье о подростковом протестантстве.

— А что же тогда, собственно, у вас происходит?

— У нас недавно после тяжелой болезни умерла Миленина бабушка, моя мать.

— А. Мои соболезнования.

— Спасибо.

Наверное, бабушка вырастила внучку, подумала я. Они были близки, девочка еще слишком юная, не успела автономизироваться, психически и в реале, а тут родной человек прямо на глазах страдает и уходит. Все понятно. Интересно, какой глубины получилась депрессия? Можно положиться на «время лечит», отвлечь или понадобится какая-то фарма (последнего на гормональном переломе очень не хотелось бы)?

— Милена очень любила бабушку?

— До ее болезни они не были особенно близки. Моя мама всегда была умным и весьма достойным человеком, но… не без странностей, скажем так. Она всю жизнь проработала в большой библиотеке, сама очень много читала, делала выписки… А Милена, кроме детских детективов и «Гарри Поттера», по-моему, вообще ничего в жизни не прочла. Книжки по программе я либо читала ей вслух, либо пересказывала. Как вы, наверное, понимаете, бабушка это сильно не одобряла. Когда мы узнали диагноз и прогноз, я, конечно, не хотела Милене говорить. А мама сказала: «Прости, дорогая, я не хочу тебя огорчать, но это моя смерть все-таки, и согласись, что я могу ею распорядиться как пожелаю. Я хочу, чтобы внучка знала». И сама ей сказала и что-то объяснила. С тех пор и до конца они стали намного ближе друг к другу.

— Милена сильно переживала ее смерть? Плакала?

— Не уронила ни слезинки. Мамины сестры (те еще штучки!) на кладбище ее даже пристыдили.

— Вам кажется, что у нее что-то вроде шока? — я постепенно теряла нить разговора.

— Не знаю, сама ничего не понимаю, потому и пришла к вам.

— Расскажите, что вас сейчас тревожит.

— Мне вот и врачи там сказали: что-то это как-то не совсем… вы бы проконсультировались с кем-нибудь…

— Какие врачи? Где?

— В хосписе.

— А. Бабушка умерла в хосписе?

— Да. Она меня заранее предупредила: отправишь меня туда, когда время придет. Узнай все загодя, а я тебе скажу. И действительно сказала. — Женщина заплакала, но продолжала говорить сквозь слезы: — И ведь как точно, как будто заранее все знала! Там, в хосписе этом, можно двадцать один день быть — как будто смена в санатории или пионерлагере. — Плач усилился, женщина громко хлюпнула носом. — Мы уже думали с ужасом, как же мы потом дома, уход, обезболивание, это все, а она мне сразу сказала: не волнуйся об этом, всё устроится. И вправду «устроилось»: она в ночь с двадцатого на двадцать первый день умерла…

— Милена навещала бабушку в хосписе?

— Да. Мы очень не хотели, да и там, сами понимаете, детей не очень-то… Но она настояла, очень жестко, мы даже удивились, и бабушка тоже сказала: если Милена очень захочет, пусть придет. Там все очень прилично, но… я там час с трудом выдерживала, начинала плакать или голова начинала кружиться. А вот Милена там сразу чуть ли не поселилась, потому что еще тогда каникулы были… Они все разговаривали: Милена, моя мама, другие люди, — мама им что-то читала из своей тетради, они все вместе обсуждали, Милена, я слышала, им про погоду рассказывала, про щенка своей подружки… Я уже тогда против была, но даже персонал признал, что Милена там как-то органично вписалась, и не только бабушка, но и другие люди о ней спрашивают… в хосписе «вписалась», представляете?! — Женщина перестала плакать и округлила покрасневшие глаза.

— Да, необычно, — признала я. — Но бабушка умерла…

— А она продолжает туда ходить! — вскричала женщина, сжав пальцы перед грудью так, что побелели костяшки. — Говорит, что она там нужна. Что ее ждут…

— И это, вероятно, правда?

— Да, персонал подтверждает, что она, ее рассказы очень положительно влияют, бабушка же ей еще свои тетради оставила, теперь она из них там читает… Но медсестры же сами мне и сказали, что как-то это все-таки надо того… Я попыталась жестко: не пойдешь, и всё! Она легла на кровать лицом к стене и лежала так семь часов… и я испугалась и пошла на попятный, признаю: кто ж ее знает, что ей в голову придет сделать! Сказала: не больше двух раз в неделю. Она ухмыльнулась так: ага, вроде кружка, — а у меня, сами понимаете, мороз по коже… Теперь вот она опять туда ходит…

— Я хотела бы поговорить с самой Миленой.

* * *

Милая, круглолицая; как и мать, склонна к полноте.

— Ты помнишь что-нибудь из бабушкиных тетрадей?

— Да, конечно. Вот, например, это: «Не изменить. Прогнили занавески, и петли разошлись. Не строй мостов, они обречены. Освободи себя от плоти и лети?. Сквозь океан и континенты, эфир пронзая. Пусть и твои слова летят и падают, как им угодно. Они первичны и хотят спасти так много. Возможно, они найдут любовь…» Это Уильям Уильямс. Перевод бабушки.

Девочка, которая не прочла ничего, кроме детских детективов? Кажется, с тех пор она существенно отэволюционировала…

— Смерть — она как человек. Любит, чтоб ее уважали. Допускает, чтоб над ней пошутили. Но терпеть не может, когда ее высмеивают или презирают.

— Ну, в общем, да. Не случайно же Смерть издавна человеком и изображали.

— Бабушка говорила, что все очень боятся боли перед смертью. А она на самом деле — мозговая иллюзия, на девяносто процентов рождающаяся из самого страха. Если принять, что ты именно умираешь, а не что-нибудь еще, то все делается сразу гораздо проще. Кажется, это правда, потому что бабушка почти не пила таблеток. И уколов ей делали меньше, чем другим, мне медсестра сама сказала.

— Твоя бабушка во что-нибудь верила?

— Это вы про бога спрашиваете? Не знаю. Мы никогда об этом не говорили. Я думаю, что нет. Но она знала, как все устроено.

— И рассказала тебе?

— Да, она говорила… Но предупредила, что я сейчас не пойму, и мне, типа, это сейчас и не нужно… А потом оно акта… актоу…

— Актуализируется?

— Вот, точно!

— Ты сама придумала проводить всех тех, с кем бабушка там была, или это она тебя попросила?

— Сама, конечно! Я как будто еще с ней побыла, и это очень здорово и правильно: я так чувствую, и другие там тоже говорят. Так, знаете, когда сама музыка уже замолчала, а еще в ушах как-то звучит что-то, шлейф или эхо, постепенно затихая, не знаю, как точно сказать… А вот в бабушкиных тетрадях так точно это все сказано! Как это вообще люди так могут!

— Ну, я так понимаю, там — поэты и мыслители. Им положено. Они же вроде органа познания у всего человечества. Ну, как, допустим, солдаты — это зубы и когти. Ты храни эти тетради. Они тебе еще пригодятся. И даже, может быть, твоим детям.

— Ну конечно, сохраню. Я уже придумала: я, когда все прочитаю, такой железный ящик возьму и в полиэтилен их заверну. И пусть лежат; когда надо, всегда можно будет достать.

* * *

— По стечению обстоятельств ваша мать совершенно уникальным образом провела вашу дочь через важнейший этап взросления. Это была ее последняя в жизни задача; полагаю, она сама именно так это и видела. И она выполнила ее поистине филигранно, с блеском. И ушла спокойно.

— То есть вы думаете…? Она на самом деле и вправду после визита к вам еще только два раза туда сходила, со всеми попрощалась и сказала, что никогда не забудет… И они ей тоже… Мне потом медсестра позвонила, я ей давала мой телефон на всякий случай. То есть вы думаете, у нас все нормально? — спросила женщина, стараясь заглянуть мне в глаза.

— Более чем, — убежденно ответила я.

Методика «радость»: начало

На прием они пришли вдвоем. Курносая и кудрявая девочка лет тринадцати-четырнадцати и женщина в костюме а-ля кримплен моего детства, расцветка — крупные цветы, прямая юбка до середины колена, очевидно, бабушка, совершенно не молодящаяся, но бодрая, энергичная и привлекательная.

Проблема оказалась тоже, пожалуй что, из серии «ретро»: девочка в соответствии с возрастом экспериментирует со своей внешностью, а бабушке это кажется то вульгарным, то попросту опасным (недавно, пытаясь выпрямить волосы, сожгла их так, что паленым воняло по всему подъезду хрущевки). «Я ж о ней забочусь, чтоб выглядела хорошо и себе не навредила, потом-то не исправишь! А она не понимает, объясните ей хоть вы…» «Имею право, мои волосы, хочу — вообще налысо побреюсь!» — это реакция девочки Светы, причем видно, что ругаются они привычно и как бы «не всерьез». Бабушка закашлялась — внучка в ту же секунду подалась вперед с тревожным лицом, полезла в свой рюкзачок: «Баб, воды?» Тоже редкость на сегодняшний день — такая моментальная чувствительность подростка к состоянию старшего. Любят друг друга, даже души друг в друге не чают.

Бабушка начинала с продавца на кассе, сейчас работает начальником бакалейного отдела в крупном универсаме, свою работу честит на все корки, но — любит: «Это мой второй дом, чего уж там, всё про всех знаю, все девочки ко мне со своими делами бегают». В «первом» доме часто — гости, бабушкины и внучкины вперемешку, обе любят готовить, изобретать новые блюда, пробовать найденные оригинальные рецепты. Бабушка научила Свету играть на своей старой гитаре на пяти аккордах и подбирать мелодии; теперь музицируют по очереди, гости поют, иногда даже танцуют, особенно если собираются Светины девочки — бабушка любит на них смотреть («Уж как они выкобениваются! Мы-то по-простому танцевали…»), но иногда не выдерживает, присоединяется — и тогда «показывает класс». По вечерам смотрят комедии и сентиментальные фильмы, часто вместе плачут и, конечно, смеются над ними, бабушка читает внучкины книжки (ей нравится), обе вышивают картины крестом, в квартире живут трое калечных, но веселых и проказливых животных: кот без уха, собака с тремя лапами и нелетучая ворона. Двух первых умирающими когда-то подобрала на улице и вылечила бабушка, вороненка два года назад принесла внучка. Счастье? Ну конечно.

Но они живут вдвоем. Как это получилось?

«Как мне с ней дальше-то? — вопрос бабушки. — Она ведь озорная, в меня, — нет той дырки, чтоб нос не сунула. И возраст сложный, ежиковый: иголки во все стороны торчат. А мир-то нынче другой, чем в мое время, я в нем не всё и схватываю уже, мозги-то заскорузли, как бы мне с ней не упустить чего или, наоборот, не пережать где».

Света убежала в школу, мы разговариваем с бабушкой.

— Почему вы живете вдвоем? Где родители?

История, полная трагедий, как чаша до краев. Самый тот случай вопросить у мира: что же это всё мне одной?!

У Любови Николаевны было трое детей и муж. С мужем жили не очень ладно: он сильно выпивал, впрочем, почти всегда и почти до самого конца исправно работал на заводе токарем. Конец наступил довольно рано, в 46 лет: цирроз, онкология, в конце супруги даже поговорить успели (он тогда уж пить не мог), всё обсудить, покаяться друг перед другом. В общем, жили не очень, простились хорошо. А дети у пары получились чудесные (надо думать, родились еще до окончательной отцовской алкоголизации): не красавцы и не интеллектуалы, но легкие, веселые, заводные — всем и себе в радость. Два мальчика и девочка, почти подряд, между собой когда дрались, когда дружили, но если снаружи кто обидит — моментально вставали спина к спине и друг за дружку горой при любых исходных.

Старший мальчик был самый умненький, в слабой дворовой школе ходил в уверенных хорошистах, один раз победил на районной олимпиаде по экономике, поэтому на семейном совете было решено: институт — как-нибудь потянем, а младшим и техникума хватит или ПТУ. Учителя решение очень поддерживали. Парень проникся ответственностью, старался, поступил в финансово-экономический институт, учился хорошо, с третьего курса плотно подрабатывал, даже купил мотоцикл. К выпуску была девушка, собирались пожениться. После защиты диплома с друзьями поехали путешествовать на мотоциклах по Золотому кольцу. Матери позвонили ночью: сын и его девушка погибли в автокатастрофе. Следствие показало: водитель мотоцикла не был виноват, на скоростном шоссе усталый дальнобой отвлекся и попросту не заметил перестраивающуюся маленькую машинку. И еще: погибшая девушка была беременна.

Случилось это через два года после тяжелой смерти отца. Оставшиеся дети от свалившихся на семью несчастий (средний очень любил и уважал старшего брата, а дочь была сентиментально привязана к отцу-выпивохе) разом «повзрослели» и ушли в несколько запоздалый подростковый загул. Сына даже исключили из техникума. Но мать боролась и с ним, и за него: восстановился, доучился, отслужил, вернулся, устроился на работу, женился. Дочь отчаянно влюбилась в женатого. Тот обещал семь верст до небес, но, когда узнал о беременности, попросту сбежал. Мать с дочерью серьезно поговорили и решили: воспитаем вместе, что ж делать — живая душа. Девочка Света родилась всем на радость. Молодая мать кормила, трогательно ухаживала за ней, правда, очень уставала. Врачи говорили: так бывает, беременность, роды — тяжелая работа. Потом говорили: это от переживаний, пройдет. Потом говорили: депрессия? Потом все-таки посоветовали обследоваться. Потом еще полгода как-то всё не могли поверить, ждали, что все разъяснится. А потом были химиотерапия, лучевая терапия… Оставшийся (самый глупый из троих, но добрый) сын сказал: мама, тебе тяжело за Ирой ухаживать, давай я Свету к нам заберу. «У тебя же дочери десять месяцев», — возразила мать. «Ничего, я с Женей (женой) говорил, она согласна. Свете ведь уже почти три, она много сама умеет». — «А мне тогда что? — спросила женщина. — Дождаться, когда Ирочка умрет, — и головой вниз с моста? А Ире каково? Нет уж, пусть они вместе побудут, сколько получится».

Ира умерла, когда Свете исполнилось пять лет. На следующий день после ее дня рождения, как специально дожидалась. Брат до рвоты рыдал на Ириных похоронах и тогда же впервые сказал матери: мам, мы уедем. «Куда? — удивилась женщина. — Зачем?» «Куда-нибудь, — сказал сын. — И Свету заберем. Давай опекунство на меня оформим. Или на Женю». «От себя не убежишь, — сказала Любовь Николаевна. — Но попробовать, конечно, можешь. А внучка останется со мной».

Дядя Светы сейчас живет в Канаде. С Женей он развелся, сейчас женат вторым браком на тамошней украинке, вроде всем доволен, но о своей жизни подробно не рассказывает. Любовь Николаевна при всех нечастых контактах ему говорит: «Как бы ни обернулось, помни, что здесь тебя всегда ждут». Он всегда благодарит, но в гости не приглашает. И сам в Россию ни разу после отъезда не приезжал.

Я представила себе, в каком состоянии находилась сидящая сейчас передо мной женщина меньше десяти лет назад, и мне стало отчетливо нехорошо. Но теперь-то они обе — и бабушка, и внучка — бодры, энергичны, жизнелюбивы. Живут открытым домом. Как это у них получилось? Ведь люди начинают жалеть себя, уходят в депрессию, ломаются и от гораздо меньшего количества несчастий.

— Вы когда-то посещали психолога? — спросила я.

— Нет, это у меня первый раз, — простодушно ответила Любовь Николаевна. — Мне лор посоветовала, когда Света у нее ухо лечила. Сходите, говорит, побеседуйте, раз уж вы одна внучку воспитываете, вреда не будет.

Что я могла ей посоветовать, если она сама, своими силами, имея на руках только что осиротевшего ребенка, справилась… вот с таким? Но как именно? Имею ли я право спросить? Я решила, что имею (плох тот психолог, который не хочет узнать что-то новое или думает, что это новое можно узнать только в профессиональном сообществе). И спросила. Любовь Николаевна сразу поняла, о чем я спрашиваю, и… обрадовалась.

Почему обрадовалась и что именно она мне рассказала, я, в свою очередь, расскажу читателям в следующей истории.

Методика «радость»: окончание

Предыдущая история была не совсем загадка, а скорее подход к полноценной методике, которую придумала немолодая женщина, не имеющая никакого отношения к психологии (она и психологов-то до встречи со мной живьем не видела) и оказавшаяся в трудной жизненной ситуации.

Признаюсь сразу: прежде чем вынести данную методику на широкую читательскую аудиторию, я ее проверила. Разумеется, на своих знакомых и клиентах. Все без исключения, от кого я сумела получить обратную связь, дали ее с положительным знаком: «удивительно, но действительно помогает», «стало легче», «отвлекся от проблем», «сумел двинуться дальше», «черт побери, даже записать захотелось», «странно, но оно работает». Конечно, тут можно возразить: те, кому не помогло, просто НИКАКОЙ обратной связи не дали. С возражением согласна, вполне может быть. Но ведь в психологии нет и не может быть аналогов таблетки аспирина — действует на всех и одинаково. Любая, самая официальная, популярная и признанная психологическим сообществом методика кому-то помогает, а кому-то — нет. Эта методика некоторым однозначно помогает. И я вам сейчас о ней расскажу. Пусть она будет в активе наших читателей.

Итак, возвращаемся к Любови Николаевне. Почти последовательно, после тяжелых продолжительных заболеваний скончались ее муж и дочь. Пятилетняя внучка осталась сиротой на попечении бабушки.

После кончины Иры Любовь Николаевна сочла нужным все-таки сообщить об этом отцу девочки (пока Ира была жива, она запрещала матери с ним связываться). Тот приехал («Хотел на месте убедиться». Интересно, в чем?), встретился с дочкой, немного подумал и сказал буквально следующее (Любовь Николаевна изобразила мне эту сцену в лицах): «Я человек занятой, не слишком обеспеченный и обремененный многими обязательствами. Собираюсь учить старшего сына за границей, так что сами понимаете: на многое рассчитывать вам не приходится. Но я готов несколько материально участвовать в случае, если мне будет обеспечен периодический доступ к ребенку на моих условиях».

— Вот ей-богу, так и сказал! — Любовь Николаевна даже перекрестилась. — Периодический доступ на условиях. Именно так моя Ирочка с ним когда-то и встречалась…

— А вы?

— Я ему показала, где дверь.

Но сил жить не было совсем. Где их взять? Маленькая Света каждый день спрашивала: а когда мама из больницы придет? (Иру перед смертью госпитализировали.)

— Никогда, мама умерла, — отвечала бабушка. — Ее похоронили.

— А, ну тогда, значит, завтра, — покладисто соглашалась девочка, чтобы завтра задать тот же вопрос.

Вспомнив, что она крещеная, Любовь Николаевна отправилась за поддержкой в церковь. С бьющимся в виске вопросом: за что?! Представительный священник доброжелательно поговорил с горько плачущей женщиной, сказал, что Господь милостив и его пути неисповедимы, посоветовал больше молиться и не допускать уныния.

Молитвы не помогали, уныние захлестывало, как холодная душная волна. Участковый врач, которая была в курсе семейных несчастий Любовь Николаевны, выписала ей какие-то таблетки. Таблетки помогали — «ходишь как мешком по голове ударенная, но вроде и ничего, почти не болит». Ничего — это если бы она жила одна. В конце концов, все главное в ее жизни уже как бы случилось, можно было бы как-нибудь потихонечку… Но рядом с ней была пятилетняя одинокая Света, которой надо было расти, радоваться, развиваться…

«Ты должна жить ради внучки!» — говорили ей ну абсолютно все окружающие. Она и жила. Мыла, стирала, готовила, ходила на работу, даже телевизор по вечерам смотрела. Но разве это жизнь?

Подружка подсунула какую-то книжку в мягкой обложке из тех, которые «мы научим вас жить правильно и счастливо». Там было написано: оглянитесь вокруг, ваши несчастья не сделали весь мир черным, вокруг вас много радости, если вам нечему радоваться в своей жизни, порадуйтесь за других. Любови Николаевне (до сих пор она никогда таких книжек не читала) показалось, что это очень умная и глубокая мысль, она ведь и правда за своими несчастьями почти перестала замечать окружающее и им интересоваться. Пригляделась и увидела, что в книжке написана чистая правда: вот по двору идут счастливые мать с дочкой и по очереди кусают мороженое (а ее Света уже никогда с матерью за руку не пройдет), вот сидят на скамейке два старичка и улыбаются друг другу (а ее муж уже никогда ей не улыбнется), вот веселая молодая семья — мама, папа, я — покупает воздушный шарик ребенку, а вот мальчик-подросток серьезно обсуждает с отцом припаркованную у тротуара красную гоночную машину…

А-а-а! Так плохо ей, пожалуй что, еще ни разу не было. Усиливалась ситуация тем, что Любовь Николаевна еще и испытывала жуткое чувство вины: кто ж я сама такая, если чужой радости не просто порадоваться не могу, но и готова хороших людей за их счастье возненавидеть!

Теперь уже точно нельзя было «оставить все как есть». Любовь Николаевна вплотную задумалась. Идея о радости, существующей в мире единомоментно с ее несчастьями, все-таки прочно поселилась в ее голове. И вот однажды она услышала, как маленькая Света с кем-то разговаривает, сидя в своей кроватке.

— С кем это ты там беседуешь? — спросила бабушка.

— С подружкой, — ответила внучка.

— С какой еще подружкой? Никого же нет!

— А я ее придумала, чтоб мне не грустно было, — улыбнулась девочка.

И тут бабушку посетила идея. Этап ее несчастий, те моменты, когда ей особенно плохо и совсем не хочется жить, где-то для кого-то, несомненно, — миг удачи, пронзительного счастья, свершения мечты. Она («редиска — нехороший человек!») не может радоваться за реальных счастливых людей, которых видит вокруг себя. Но она же может радоваться за придуманных! Если уж пятилетняя внучка способна придумать себе подружку и спасаться от грусти беседой с ней, то уж она-то, немолодая и опытная…

Любовь Николаевна не привыкла откладывать дела в долгий ящик. Тренироваться она начала прямо в тот же вечер, прочитав Свете сказку на ночь и убедившись, что девочка спокойно уснула.

Одинокий вечер на хрущевской кухне, чай с сушками, городская темень за окном. В этот же час, миг… Кто?

В тот вечер она придумала себе юную пару. Наконец-то родители уехали на дачу, и она впервые согласилась прийти к нему, вместе посмотреть фильм. Он мечется по квартире, надевает чистую футболку, потом меняет ее на рубашку, поднимает воротник, смотрится в зеркало, приглаживает, а потом, наоборот, взъерошивает волосы, смотрит, что есть в холодильнике, ставит на стол купленные для нее цветы, рядом — бутылку вина, потом прячет и то и другое: цветы надо подарить, а вино… не слишком ли вульгарно? Все-таки они еще школьники. Решает, что он предложит; если она согласится — достанет. Жалеет, что не купил свечей, — он что-то такое видел по телевизору. Застилает свою кровать чистым бельем. Сверху — клетчатый плед. Дрожат руки. Что ты себе придумал, идиот?!! Бросает взгляд на часы. Она опаздывает! Может быть, вообще не придет? Просто посмеялась?! Или ее не пустили родители? Или она шла, упала и сломала ногу, а ее телефон разбился? Ее везут в больницу?! Он уже готов куда-то бежать, но тут — звонок в дверь, он хватает букет, роняя тапки, бежит к двери, открывает ее. На пороге она, глаза обоих сияют, и не надо слов…

Она как будто побывала там, в этой неприметной хрущевке, где в тот вечер вершилась первая любовь. Слезы сами собой текли по ее щекам, но впервые за много месяцев (если не лет) это были слезы не горя, но — радости. Она от души радовалась за них, за этих выдуманных ею мальчика и девочку. И радовалась за себя и Свету, потому что чувствовала: нашла источник, из которого теперь можно черпать, когда понадобится.

И она черпала. Придумывала себе бедного человека, неожиданно выигравшего в лотерею (он сначала никак не может в это поверить, а потом начинает придумывать, что себе купит), и богатую старушку, счастливо отыскавшую пропавших родственников (она так боялась умереть в одиночестве, а теперь ей это не грозит). Детдомовскую сироту, за которой приехала обманом потерявшая ее мать. Трехногую собаку, внезапно обретшую любящего хозяина. Художника, закончившего свою главную картину и понявшего это. Бизнесмена, заключившего невероятно выгодную сделку. Певца, который своей песней заставил плакать многотысячный зал…

Она радуется за них и сопереживает им. Они для нее как живые, как очень большая семья, свои, дальние родственники. Ее миг уныния или упадка сил побеждается их радостями и удачами.

Любовь Николаевна — экстраверт и уже рассказала про всё это своим подружкам и коллегам в универсаме, а также Свете и Светиным подружкам (это у них называется «Радость», и теперь они иногда придумывают персонажей для «Радости» все вместе). Она с удовольствием рассказывает обо всем этом мне — «вдруг вы напишете, и еще кому-то, кто сейчас сидит и страдает, пригодится».

И вот я рассказываю вам, уважаемые читатели…

Образовательная утопия

Образование принято ругать. Причем, насколько я понимаю, принято не только в нашей стране. Дескать, есть отдельные хорошие школы (немного) и отдельные прекрасные педагоги, работающие исключительно своей выдающейся личностью, но в целом, конечно, — ужас-ужас и с каждым днем всё хуже и хуже…

Основные претензии к массовому образованию:

Недостаточно быстро отвечает на вызовы времени.

Недостаточно учитывает особенности личности ребенка.

Учит многому, что в дальнейшей жизни почти никому не нужно (с точки зрения данного конкретного родителя), и не учит безусловно нужному (с той же точки зрения).

Мое собственное мнение: массовое начальное и среднее образование и должно быть в значительной степени консервативным, так как оно, как ни крути, все же процесс длительный (10–12 лет в разных странах). Если оно будет немедленно откликаться на все текущие общественные веяния — наступит хаос.

Сама массовость образования подразумевает некоторую его унифицированность. Более того: по моим наблюдениям, многим современным детям, допустим, возраста начальной школы, существенно более актуально учиться считаться с другими, окружающими его личностями, чем проявлять свою собственную.

Что же касается третьего пункта…

Вот здесь и возникла наша сегодняшняя тема. Всем понятно, что за последние 15–20 лет, благодаря развитию компьютеров и интернета, кардинальным образом поменялись отношения цивилизованной (и, наверное, даже бо?льшей?) части человечества с информацией. Старая образовательная схема начальной и средней школы складывалась из нескольких веками устоявшихся сегментов:

А) Некий учитель (уж какой достался этому классу) владеет знанием, информацией, которой ученики не владеют и к которой, в общем-то, не имеют доступа.

Б) Ученики сидят перед учителем в классе, и он сообщает им некий продуманный квант той информации, которой он владеет, попутно ее разъясняя.

В) Ученики фиксируют эту информацию в своих тетрадях, стараясь ее понять и усвоить.

Г) Дома с помощью учебника и тетради они заданным учителем образом закрепляют в памяти полученную информацию.

Д) На следующем уроке учитель с помощью опроса проверяет, запомнили ли ученики пройденное накануне. После этого информация считается усвоенной (хотя иногда к ней еще раз или несколько возвращаются — повторение).

Мы не можем не видеть, что изменения последней четверти века непосредственно коснулись этой схемы. Во-первых, информация (по любому школьному предмету, любой глубины и подробности) хранится больше не в голове у учителя, а в интернете. И она равно доступна и учителю, и умеющему читать ученику. Во-вторых, всё больше становятся доступными для всех продуманные видеоуроки замечательных педагогов — учись у кого хочешь. В-третьих, сама старая и испытанная веками образовательная схема «услышь-запомни-повтори» все более теряет свою общественную актуальность, и нарастает ощущение, что в условиях избытка всего (в том числе обрушивающейся на ребенка информации) детей надо учить чему-то другому и как-то по-другому.

Поиски по всему миру, конечно, идут уже сейчас. Экспериментов десятки и сотни, если не тысячи. Какие из них окажутся успешными и повернут массовое образование в новое, конструктивное и отвечающее вызовам времени русло? Мы пока не знаем.

Давайте же сегодня пофантазируем. Каким, по-вашему, уважаемые читатели, должно стать образование будущего? (Помните, советская фантастика 60–70-х годов очень любила эту тему и предлагала разные варианты. Часть из них, кстати, воплотилась в реальности.) Так кто, как и чему будет в будущем учить наших детей? Может быть, это будут делать роботы? Дистанционно? Может, сами родители? Может, информация будет скачиваться прямо в мозги, а учить будут только ею пользоваться? Может быть, школ вообще не будет? А может быть, они изменятся до неузнаваемости?

Мне кажется, что сейчас любой мозговой штурм на эту тему на любой публичной площадке конструктивен — ибо образование неизбежно будет существенно меняться в самом ближайшем будущем, и общественный заказ так или иначе должен быть сформирован. Поэтому приглашаю к разговору всех заинтересованных (и даже не очень) людей.

В заключение, разумеется, — мой собственный вклад в «образовательную утопию». Я не верю в дистанционное и робото- или интернет-центрированное образование. Пока мы остаемся людьми, мы учим друг друга. Человек — человеку. Я эволюционист и полагаю, что все развивается по спирали. Поэтому мне кажется, что образование на следующем витке вернется к тому, что уже было: небольшая (существенно меньше класса) группа учеников, «сидящая у ног учителя». Этот учитель не будет специалистом ни по физике, ни по химии, ни по литературе. Единственной областью его компетенции и его задачей на несколько лет будут вот эти дети, которые сидят у его ног, и направление их развития. Он будет давать им задания и контролировать их выполнение (а самые лучшие уроки по любому предмету и фиксация их усвоения уже сейчас легко доступны в инете). Он будет говорить с ними и учить их общаться между собой и с миром. Они будут проводить время вместе, обсуждать то, что интересно группе или отдельным ее членам, наблюдать за происходящими в группе процессами. Разбирать возникающие проблемы. Учитель, наблюдая ребенка ежедневно в течение нескольких лет, сможет давать советы ему самому и его семье — относительно его ресурсов, слабых и сильных сторон, направления развития. Но любой учитель преподает, передает детям мир как систему — это его главная задача в плане именно преподавания. Системы, очевидно, будут разными, но мир прекрасен именно разнообразием. Ребенок сможет переходить из группы в группу, сохраняя прежние в составе своего социума. По мере взросления ребенка его группы, наверное, будут становиться все более профессионально ориентированными: естественно-научные, гуманитарные, искусство-, социально- или технически-ориентированные.

Сразу предвижу вопрос: а где же мы возьмем столько этих самых ваших учителей? Ведь речь идет о массовом образовании.

Мне кажется, что это как раз очень просто. На земле семь миллиардов людей. Очень многим из них реально нечего делать: безработица — это проблема не только беднейших стран. Кто-то (многие), будучи неплохим профессионалом, на каком-то этапе собственного развития готов тем не менее (временно или навсегда) поменять сферу деятельности. Учителя из моей «утопии» не будут выпускниками педагогических вузов. Это будут взрослые люди, каждый со своей судьбой (не обязательно сверхудачной). Единственное общее между ними — желание узнавать детей и направлять их. Обучить их (искать нужные уроки в инете, дать основы возрастной психологии и еще нескольких областей типа конфликтологии и групповой динамики) — просто и быстро, зрелые люди хорошо схватывают такие вещи. Всему прочему они обучатся прямо «в поле». Разумеется, где-то в инете должны быть очень мощные образовательные и информационные сайты, оказывающие им (учителям) всевозможную стратегическую и тактическую поддержку («У меня мальчик 9-ти лет очень увлекается червяками, игнорируя остальную биологию, что мне ему лучше предложить?»; «У меня две девочки 14-ти лет говорят, что они лесбиянки, что мне самому почитать?»), а также сообщества, из них состоящие, где они смогут обмениваться опытом и решать возникающие проблемы. Вот где-то так я это вижу.

А как видите будущее школьного образования вы?

Ода ПТУ

Мне давно надо было об этом написать. Но вот наконец подвернулись и подтолкнули меня сразу два повода.

Один — длиннейшая дискуссия на «Снобе» к моей статье про образовательную утопию, в которой то и дело упоминались профессионально-технические училища и их насельники — пэтэушники. Все участники дискуссии — интеллигентные, воспитанные, образованные люди, поэтому тон упоминания был неизменно снисходительно-доброжелательный: ну надо же, дескать, обществу и к этим людям (будущим слесарям, сантехникам и водителям автобусов, то есть тем, кто по своим умственным, волевым или (скорее) семейным качествам не в состоянии получить высшее образование) тоже проявить толику уважения и заботы. И вообще они тоже нужны и достойны всяческого счастья. Один из самых дискуссионных пунктов в прошлом разговоре — насколько рано их надо образовательно отделять от потенциальных врачей, юристов, адвокатов и физиков-теоретиков. Некоторые предлагали: десять лет — самое время.

Второй повод (а на самом деле, конечно, первый) — встреча у меня в кабинете.

Это была целая семья, блондинистая, голубоглазая, с веснушками: мама, папа, мальчик восьми лет и совсем маленькая девочка полутора лет на руках у матери. Фамилия семьи — Петровы. Про девочку сразу извинились: простите, что притащили, просто не с кем сейчас оставить. Повод обращения — вполне тривиальный: мальчик третий год занимается хоккеем (4–5 тренировок в неделю), учится во втором классе и еще по собственному желанию записался в школьный кружок поделок (насколько я поняла, что-то вроде старых добрых «Умелых рук»), два раза в неделю, потому что ему нравится мастерить и нравится преподавательница. Все вроде ничего, всем родственникам дарит поделки, на хоккее — успехи. Но учительница говорит, что ребенок перегружен, два раза заснул на уроке, не всегда успевает за классом записать материал с доски. А недавно начал как-то странно помаргивать глазами…

Мать считает, что хоккей надо бросать, учеба важнее. Отец (он возит на тренировки) и сын — против. Вот, пришли за еще одним мнением.

Я всегда за, чтобы прекратить нелюбимые внешкольные занятия, и против — чтобы любимые, потому что они не помеха, а, наоборот, ресурс. Так и сказала. В дальнейшем разговоре выяснилось, что мальчишка и без хоккея не особо в школе успевает. То есть он вполне всё сделает, и сделает правильно, но ему для этого нужно дополнительное время. В движении он соображает очень быстро (вы когда-нибудь пробовали за шайбой следить?), а вот по учебе — так себе. Одна из реакций на полное непонимание, выпадение из происходящего — еще торможение, потому и засыпал на уроке, наверное.

— Так и нужно приналечь! — решительно сказала мать.

— Бросить, что нравится, и приналечь, где не нравится? Так вовсе охоту к учебе отобьем! — возразил отец.

Я была на стороне отца. Девочка, сопя, собирала на ковре паровозик. Брат ей помогал. Молча.

— А пропустит сейчас — потом не нагонит. Что дальше-то? — не унималась мать.

— Кто знает? — отец философски пожал широкими плечами. — Жизнь — сложная штука. Я-то сам в первых классах был куда тупее и вообще хулиганом… А он-то тихий, на хоккее досуха выбегивается…

Узнав о «хулиганском прошлом» отца (отец с сыном были очень похожи внешне), я начала еще сильнее одобрять спортивные занятия мальчика (хоккей — агрессивный вид спорта).

— А кем вы сейчас работаете?

— Крановщиком. Управляю краном в порту.

— О! Я их видела! Если смотреть издалека, порт похож на кладбище гигантских кузнечиков — торчат коленки. А если вблизи, то краны такие огромные! А в Кронштадте комплекс называется «Моби Дик». Мне нравится! — улыбнулась я.

— Мне тоже нравится, — улыбнулся мужчина и вдруг спросил: — Вы меня не помните?

— Нет, — растерялась я. — А должна?

— Конечно нет. Я был у вас всего один раз. В перестройку, с теткой, сестрой матери. К тому времени я уже два года болтался на улице. Вы написали нам адреса и телефоны пяти ПТУ, где берут с 14-ти лет…

— Господи… — сказала я. — И вы туда пошли?

— Да, мне к тому времени уже надоело болтаться, а бандиты все-таки были как-то не по душе. И я пошел туда, где учили на операторов станков с ЧПУ, мне всегда нравились большие машины. И еще там давали бесплатное двухразовое питание, для меня это было важно. Мать к тому времени уже совсем не просыхала…

Ч-ч-черт! Глядя в его голубые бесхитростные глаза, я как провалилась в то время.

Встали главные конвейеры больших ленинградских заводов. Закрылись или еле влачили свое существование заводы и фабрики помельче. Тысячи людей — на улице или без зарплаты. В значительной части — те, кого называли «лимита»: приезжие, первое или второе поколение городских жителей. У некоторых из них на стрессе открывался предпринимательский дух, они становились челноками, торговали на рынках, в круглосуточных ларьках, забранных решетками. Многие просто спивались, опускали руки. Бывшие крестьяне, бывшие рабочие — в бандиты они почти не шли. У всех у них были дети.

В то же время на волне «демократизации» школы, которые до этого были обязаны учить всех без исключения, получили право тем или иным способом избавляться от «неугодных» учеников — неуспевающих, хулиганистых, детей с ПЭП, ММД и другими неврологическими диагнозами, которые, в принципе, обучению в массовой школе отнюдь не противопоказаны. Сюда же попадали растерявшиеся или впавшие в агрессию дети, у которых на глазах рушились семьи, спивались родители… Иногда это называлось «высадить на домашнее обучение», иногда — еще как-то, но суть одна: большое количество психически здоровых или пограничных детей от 10 до 15 лет оказалось просто на улице. У двенадцатилетних было образование — три класса. Иногда они с трудом умели читать и писать. Ими не занимался практически никто. Не до того было. Перестройка. Кто-то воровал. Кто-то выживал. Кто-то боролся за демократию. Какие дети? Пусть родители ими занимаются. А где те родители?

И вот именно в этот момент несколько (кажется, их было восемь или девять) профессионально-технических училищ нашего города объявили: мы берем ВСЕХ, достигших возраста четырнадцати лет, независимо от количества классов, которые они успели закончить. Приходите. Приводите подростков. Если у них нет родителей, но есть вы, хоть как-то заинтересованный в них человек, — приводите племянников, внуков, соседей по коммуналке. Мы как-нибудь справимся, дадим специальность, форму, если надо (дома совсем край) — общежитие, мы даже будем бесплатно кормить.

Кто были эти люди? Как им удалось тогда, среди всеобщего рвачества, фанаберии и бардака пробить свой проект, получить на него деньги, где они взяли учителей и мастеров, готовых работать с этим безумным, одичавшим на улице контингентом? Я не знаю.

О самом начинании я узнала случайно и точечно, от какой-то учительницы, пришедшей ко мне на прием. Тут же взяла свой экземпляр справочника «Техникумы и профессионально-технические училища Ленинграда и Ленинградской области», позвонила. Они все знали друг друга. Я записала названия. Я вложила в справочник закладки, рассказала кому смогла плюс нескольким нашим врачам, которые ходили по квартирам (пусть присылают ко мне, я всё растолкую подробно). Уговорила подвернувшуюся корреспондентку напечатать адреса и телефоны в районной газетке, которую совали в почтовые ящики. Позвонила в редакцию городской газеты «Час пик». Мне отказали: в городском масштабе это никому не интересно — великие и страшные дела творятся в стране и в городе, о них и пишем. Поставила справочник с закладками на полку над своей головой. Он пригождался то и дело.

Сколько судеб и даже жизней они спасли за те годы? Десятки? Сотни? Тысячи?

Без малейшей рекламы. Без наград и даже благодарности от семей (где те семьи?) и своих несчастных воспитанников, которые, может быть, и хотели бы, но просто не умели тогда благодарить.

И вот мой посетитель — Степан Петров. Хорошая семья, любимая работа, добрая улыбка. Сын — хоккеист.

Где сейчас те люди, которые тогда помогли ему, вернули ему надежду, дали специальность, за руку вывели в нормальную человеческую жизнь? Воспетые СМИ, литературой, кинематографией герои и «герои» перестройки — не они. И плевать. Не за то они работали.

Пусть поздно. Но все равно: от нас со Степаном и еще сотен и сотен безымянных, но благодарных, — низкий вам поклон, прекрасные и по-настоящему благородные люди из перестроечных ПТУ! Счастья вам и всяческих удач!

Театр начинается с гардероба

Пришла женщина с сыном. Сын уже большой, старший подросток. И явно какие-то нарушения в развитии у парня. Существенные. Что называется, на лице написано.

Я от такого всегда расстраиваюсь. Помочь ведь вроде бы и должна (к кому же им еще и идти-то, как не к психологу!), и хочется, но, как правило, ничем не могу. Что тут может быть? Как его развивать — вряд ли она у меня спросит, поздновато уже. Скорее всего, начались гормональные перестройки, стал агрессивным или по учебе (если учится в какой-нибудь вспомогательной школе) регресс пошел, отказывается заниматься… Ну что я ей скажу? Особенно если она мама-одиночка (а из семей с такими детьми отцы, увы, часто уходят). Отстаньте от него? Вон он какой большой, не дай бог что вам сделает… Держи?те его в ежовых рукавицах? Дрессуру никто не отменял, а он ведь у вас всяко умнее собаки… Всё плохо, всё не с руки, что бы я ни сказала…

Мама и парень тем временем разместились в креслах.

— Представься, — велела мать.

— Здравствуйте, — сказал парень. — Меня зовут Вася. Мне семнадцать лет. Я учусь в девятом классе.

У него и в речи имелся какой-то логопедический дефект, но пониманию он не мешал. Да и сам дефект был совершенно не противный, что-то вроде грассирования.

— Очень приятно, Вася, — ответила я. — Меня зовут Екатерина Вадимовна.

— У нас диагноз — органическое поражение головного мозга, — сообщила мать. — По-человечески — слабоумие. Но при этом как человек наш Вася очень хороший: добрый, отзывчивый, всегда всем помочь готов, если понимает как. «Застревает» иногда, учителя жалуются. Но если ему напомнить, что он делал, и дать небольшого пинка — всё снова двигается. У нас полная семья, есть младшая девочка. Мы к вам пришли насчет профориентации.

— Кого профориентации? — тупо осведомилась я, судорожно перестраивая сложившуюся у меня (и, очевидно, высосанную из пальца, теперь я не могла этого не признать) семейную картину.

— Васи, конечно, — удивилась женщина. — Сестренке-то его недавно семь исполнилось, рано ей еще.

— Простите, — искренне извиняюсь я. — Я не сообразила сразу.

— Да это уж понятно, — женщина грустно улыбнулась. — Их ведь таких — как? Пока маленькие — учат-учат, и коррекция, и развитие, и льготы всякие, и концерты, и в лагерь мы три раза, считай, бесплатно ездили. А школа у них какая замечательная! Учителя — просто ангелы, возятся с такими сложными детьми, что я бы умерла сразу, наверное. А вот потом всё это сразу кончается, и сидят они по домам перед телевизором или, вот, перед компьютером теперь и всё, чему научились, постепенно забывают. Сколько я таких историй знаю, увы. Можно в училище, конечно, — нам говорили, есть такое. Но там специальности такие, для которых нужно концентрироваться, и терпение, и долго однообразно, и руки хорошие с тонкой моторикой, а с этим всем у нашего Василия полный швах. Но вот мы с мужем подумали: а может, и не обязательно так-то? Есть же простые работы, где не обязательно сидеть и что-то там тюх-тюх-тюх, каждый день одно и то же. Ну надо же попробовать поискать, во всяком случае! Вот и пришли посоветоваться.

Так. Профориентировать медицински слабоумных ребят мне, кажется, еще не доводилось. Ну что ж, тем интереснее. Есть ли у Васи ресурсы? Впрочем, один я уже знаю: любит помогать. Это значит, сфера обслуживания. Но в каком состоянии интеллект? Тестировать его по Векслеру? Долго и муторно. Но, может быть, кто-то уже сделал это до меня?

Ура! Сделали, для какой-то комиссии. Не очень-то я им доверяю — они часто используют сокращенный вариант теста, а выводы делают почти навскидку, — но нам навскидку и нужно. Общий коэффициент — семьдесят восемь. Очень неплохо на самом деле.

Что у нас есть еще?

Вася рассказывает о себе, очень адекватно реагирует на мои уточняющие вопросы. Говорит короткими, но понятными фразами: подлежащее, сказуемое, дополнение. Я уверена, что его этому специально научили. И правильно сделали. Столько я вижу вполне нормальных детей и подростков с мутной, неструктурированной, захлебывающейся речью… Более того, я подозреваю, что мать меня «просчитала» (я явно не первый психолог на ее жизненном пути) и ответы на мои вопросы с сыном заранее подготовила и разучила. Ну и что? Он может в изменившихся условиях воспроизвести заученный алгоритм, и это уже здо?рово.

Вася любит помогать. Он любит детей, женщин, стариков и животных. Взрослых мужчин он побаивается, в их присутствии теряется (это относится даже к родному отцу) и выглядит более слабоумным, чем на самом деле. Еще боится крови и до паники — пауков. Вася физически сильный и почти здоровый (при нарушении несложной диеты и обжорстве, к которому он склонен, у него заболевает живот и бывают поносы). У Васи очень истощаемое внимание. Он категорически не любит никакой спорт, но любит гулять и вообще много ходить. Любит кино и театр, особенно детский и кукольный, но может высидеть и взрослый спектакль, в котором почти ничего не понимает. Крупная моторика вполне удовлетворительная, мелкая — между плохо и очень плохо (хорошо умеет читать, но очень плохо пишет и даже с трудом попадает в нужные клавиши компьютера). Странный ресурс — очень любит арифметику, обожает цифры как сущность, любит их писать, рисовать, раскрашивать, решать примеры в пределах сотни. Знает понятие отрицательных чисел, умеет ими оперировать.

— Удивительно! — говорю я.

— Да, — с улыбкой соглашается мать. — Он, когда меньше был, даже комплименты такие говорил: «Какая вы добрая, красивая тетя! Совсем как цифра три!» Все очень удивлялись.

— Я хочу работать! — говорит Вася. — Не хочу дома сидеть. Дома скучно. Хочу ходить много, делать что-то полезное, как взрослый человек. И денежки зарабатывать, и маме их отдавать, чтобы она могла нам покушать купить.

Мы долго всё обсуждали. Уход за животными — опасно. Уход за тяжелыми больными — боится крови, исключено. Что-то на компьютере — невозможно из-за моторики. Сфера обслуживания? Торговля? Для того чтобы расставлять по полкам продукцию, у него явно не хватит объема и концентрации внимания. Но есть же и другие рабочие места в больших магазинах, например грузчики — носить корзинки, составлять тележки…

— О, мне очень нравятся магазинные тележки! — с воодушевлением воскликнул Вася.

— Хорошо, мы попробуем, — сказала мать. — Можно мы потом еще придем, расскажем?

— Да, конечно.

* * *

— Ничего у нас не вышло, — женщина пришла одна. — Он сколько-то носил эти корзинки в магазине, а потом ему надоело, и он просто ушел домой. Никому ничего не сказал. Да еще и бутылку кефира с собой унес, не заплатив. Очень неудобно.

— А как вам объяснил, почему ушел?

— Сказал: мне скучно, ходить некуда, уйти нельзя, никто со мной не разговаривает. И делать нечего, когда корзинок нет.

— Вы хотите продолжать попытки?

— Да, однозначно. Вася сам очень хочет. На самом деле идея работы ему очень нравится. Он сам очень расстроился, что ничего не вышло, и переживал из-за кефира: он потом понял, что получилось, как будто он его украл.

— Вася любит много ходить. И умеет читать. Может быть, курьером? Это сдельная работа. Он сможет ходить столько, сколько захочет.

— Да, точно, вы правы, это ему может подойти.

* * *

— Ему даже не столько ума, сколько выдержки не хватило! — Вася — вместе с отцом, высоким мужчиной с седыми висками. — Два, почти три месяца все шло хорошо. А потом он неправильно понял сложный адрес, два часа бегал кругами вокруг большого здания, вломился в две чужие конторы, напугал там девушек, позвонил отправителям, пытался уточнить, а там какой-то клерк повторил тот же адрес и сказал: это ваша работа! Он пытался позвонить матери, она не услышала звонка, я был на совещании, тогда он психанул, выбросил пакет в урну и побежал на вокзал — уехать со стыда куда подальше и никогда больше домой не возвращаться. Хорошо, позвонил перед тем сестре — проститься. Она сразу перезвонила нам, и мы перехватили его на вокзале…

— Мне очень стыдно, я поступил неправильно, — понуро сказал Вася, крутя на пальце номерок от гардероба.

— Но? — это отец.

— Но я все равно хочу! — Вася вскинул голову, погладил пальцами цифру на номерке и плотно сжал толстые губы. Тут стало видно, что сын с отцом похожи. — Я очень хочу работать! Мне понравилось на самом деле! Я себя так хорошо чувствовал! И сестре котенка игрушечного купил. А маме — конфет.

— О да, — подтвердил отец. — Он действительно очень прямо вырос за эти два месяца. Мы все заметили. Поэтому мы хотим продолжать попытки.

Я преисполнилась уважения к их упрямой и позитивной семейной воле. Но что же им еще предложить?

— Мы как-то никак пока не задействовали его арифметическое хобби, — вспомнила я.

— Увы! — невесело усмехнулся отец. — В эпоху электронно-вычислительных машин это будет трудновато использовать.

Но тут мой взгляд снова упал на номерок.

— Гардероб! — воскликнула я. — Цифры. Понятное дело, огороженное стоечкой. И, кажется, в соседней взрослой поликлинике опять уволился гардеробщик…

— Мы идем туда прямо сейчас! — решительно заявил отец. Вася с готовностью вскочил.

* * *

Прошел… год? Два? Три? Опять Вася с мамой. Круг замыкается? У них опять не вышло? Бедные они, бедные…

Но мать улыбается.

— Мы не про профориентацию в этот раз. Мы про карьеру.

Осторожно возвращаю пальцем уползшие под челку брови.

— ?!!

— Мы с третьего раза так удивительно попали, что это просто чудо! — объясняет женщина. — Он эти номерки разве что себе под подушку не кладет, у него там какие-то сложные системы, как что куда вешать и вообще… И старичкам он пальто подавал, и улыбался всем, и любили его, и даже (в поликлинике-то!) чаевые давали. Или конфетку, там. Ему сестра-хозяйка в поликлинике сказала: Вась, да у тебя просто призвание какое-то к этому гардеробному делу, первый раз такое вижу! Ты явно нашу-то поликлинику перерос. Сейчас лето настанет, все равно увольняться, и надо тебе дальше двигаться, гардеробную карьеру делать. Он ее-то постеснялся, пришел домой и меня спрашивает: мам, что такое гардероб — я знаю, а что такое карьера? Ну, я ему, как могла, объяснила, он воодушевился и говорит: так там еще больше номерков будет? Тогда я хочу ее делать! Ну что ж, я его к себе в техническую библиотеку в гардероб устроила. Новые номерки, новые вешалки — он был в полном восторге. Полгода у него ушло только на то, чтобы со всеми с ними познакомиться (это он так про номерки говорит) и выработать свою систему, куда что и в каком порядке вешать. Потом чисто наслаждался. Одна проблема: когда номерок теряется, он плачет. Но я уж его научила в каморку уходить. А так — всё отлично, мы, сами понимаете, рады донельзя. Но тут вот летом он ко мне приходит и говорит: что ж, мам, пора мне двигаться дальше. Мы с отцом так и сели. В каком смысле, спрашиваем. Ну, отвечает, с новыми номерками знакомиться, карьеру делать. Мы ему: Вась, от добра добра не ищут, надо же понимать… но он уперся.

— Отлично! — воскликнула я, неожиданно воодушевившись. — Вася, ты абсолютно прав! Человек должен расти, пока это возможно. У тебя же явно есть резерв. Ты еще не достиг своего максимального объема номерков и предельной скорости взаимодействия с ними. Вася, сейчас я скажу тебе, где находится вершина гардеробной карьеры! И куда тебе надо стремиться. — Мать смотрела на меня с тревогой. («Остапа понесло», — подумала я трезвой частью своего сознания.) — Это театральный гардероб, Вася! Гардероб в театре, понимаешь? — Вася истово закивал. — Там очень много номерков и, когда кончается спектакль, надо моментально обслужить много-много народу. И номерки там очень красивые. А знаешь, что сказал самый известный русский режиссер Станиславский? — Я сделала торжествующую и насквозь театральную паузу. Мать Васи округлила глаза. — Он сказал: театр начинается с гардероба! То есть гардероб — это чуть ли не самое главное в театре!

— Неужели прямо так и сказал?! — Вася от восторга даже захлопал в ладоши.

— Именно! Хоть у мамы спроси, хоть у интернета.

— Спасибо. Я понял. Я буду дальше делать карьеру. И я стану гардеробщиком в театре. Я видел там номерки. Они прекрасны.

* * *

Мама без Васи. С конфетами и слезами. Прошло много времени, я ее не помню. Она напоминает: театр начинается с вешалки! Слабоумный юноша, любящий номерки.

— Спасибо, спасибо. Вы знаете, нам не сразу, но удалось — в театр, в большой, в настоящий. И его там все знают. Он чуть ли не знаменитостью стал. И однажды — это правда, мне другие служащие подтвердили, — известный режиссер привел к нему в гардероб своих студийцев, попросил Васю рассказать о себе, а потом сказал: вот смотрите, вот это — призвание! Вот так надо служить театру! У всех ли у вас есть такое же — сильное, красивое — к профессии актера? У кого нету — уходите, пока не поздно, и ищите свое, как Василий нашел!.. Спасибо вам…

— Да мне-то за что? — удивилась я. — Это же вы всё сами сделали. Вся ваша семья, включая маленькую сестренку. И Вася, конечно. А режиссер прав: у всех есть призвание, главное — его вовремя найти.

Профессия — потребитель

— Я знаю, что вы только с семьями с детьми и подростками работаете, но пожалуйста…

На вид женщине было лет сорок пять — пятьдесят.

— Вы пришли ко мне со своей проблемой? — спросила я, рассчитывая подробно поговорить о том, какой вид психотерапии ей больше подойдет, и затем перенаправить ее в соответствующую структуру или к соответствующему специалисту — благо сейчас их в Питере предостаточно.

— Нет-нет, я по поводу дочки пришла, Маши, Марии. Мы все не знаем, что и делать. Может быть, вы мне что-нибудь подскажете.

— Сколько лет Маше?

— Двадцать три.

— Я вас слушаю.

Женщина поерзала в кресле, усаживаясь поудобнее, с третьей попытки сложила руки на коленях так, как ее устраивало, и приступила к рассказу.

— Начнем с того, что, когда Мария у нас появилась, мы с мужем были уже зрелыми, творческими, состоявшимися людьми и сознательно готовились к рождению ребенка. Я читала литературу, важные и интересные места пересказывала мужу. Мы сделали специальный гипоаллергенный ремонт в будущей детской комнате, отдали моей подруге кошку (она была очень породиста и красива, но обладала ужасным характером и могла навредить ребенку). Когда Маша родилась, я сразу с ней начала заниматься, уделяя внимание и физическому, и умственному развитию. Муж тоже не устранился (как, знаете, бывает с мужчинами после рождения ребенка), а всячески мне помогал. Надо отметить, что Мария прекрасно откликалась на наши усилия, росла здоровым и смышленым ребенком. В три с половиной года она уже знала все буквы и могла прочесть простые слова. В четыре — уверенно складывала и вычитала в пределах двадцати. Муж учил ее английскому, она охотно с ним занималась, выучила алфавит, называла все предметы и действия, могла построить простые фразы. Как раз в это время мы впервые поехали с ней за границу на море, там она, услышав у бассейна иностранную речь, легко переключалась и уверенно использовала известные ей английские вежливые обороты. В отеле, я помню, ею все восхищались.

Но мы всегда понимали, что, в конце концов, ребенок — не дрессированная на потеху окружающей публике обезьяна. Поэтому в своих занятиях с Машей я очень много времени уделяла собственно творчеству. Мы с ней много рисовали в самых разных техниках, лепили из теста, глины и пластилина, делали картины из круп, композиции из морской гальки и осенних листьев… У Маши всегда были достаточно высокая концентрация внимания, чувство цвета и способности к композиции, у нее все получалось, и потом, когда мы посещали всякие кружки и студию при Русском музее…

В этом месте я начала задремывать, но моя посетительница продолжала в том же духе еще некоторое время. Я не видела резона ее прерывать, тем паче что она явно готовила этот спич заранее. Медленно перебирая варианты, я представляла себе, что же приключилось с всесторонне развиваемой Машей к настоящему моменту. Стала готкой? Бросила институт? Влюбилась и сошлась с кем-то «неподходящим»? Разочаровалась во всем и угрожает суицидом?

— Мне нужно еще что-нибудь вам рассказать про Машино детство, уточнить? — мать наконец остановилась.

— А что стало с кошкой? — спросила я.

— С кошкой?.. — растерялась женщина. — Да ничего. Жила у подруги, потом сдохла, она уже немолодая была…

— А. Ну, а что же теперь? Что делает Маша?

— Ни-че-го! — женщина трагически заломила бровь и всплеснула руками.

— Не учится? Не работает?

— Она в прошлом году закончила педагогический институт имени Герцена. Филологический факультет. В школу работать не пошла, да, в общем-то, никогда и не собиралась. Но я знаю, что были еще варианты, и неплохие. Однако она и от них отказалась!

— То есть закончившая институт Маша сейчас тунеядствует и сидит у вас на шее? А чем же она занимается целыми днями?

Теперь уже я приготовилась услышать что-нибудь тревожное. Активная в прошлом девушка, в 23 года не делающая ни-че-го, — это всегда настораживает в отношении развившейся психиатрии. Есть ли продуктивные симптомы?

— Нет. Она не сидит у нас на шее. И вообще денег у нас уже два года не берет. Она что-то такое делает в интернете, и ей за это кто-то платит.

Я облегченно выдохнула и взглянула на мать со скрываемым раздражением.

— Черт возьми, но что же плохого в том, что ваша дочь научилась зарабатывать в интернете? Это вполне популярный сегодня и очень перспективный сектор экономики. Кому и почему она обязана ходить в присутствие, если хочет и может этого не делать?

— А вы спросите меня, как именно она там зарабатывает, — невесело усмехнулась мать.

— И как же? — спросила я. В моей голове мелькнула всем известная триада максимальных прибылей: оружие-наркотики-проституция.

— Еще четыре года назад, после первой педагогической практики Маша нам твердо сказала, что в школу не пойдет работать ни за что. Мы ее, конечно, спросили: ну хорошо, не учителем. А кем же ты тогда будешь? И она нам тут же четко ответила: я буду потребителем. Мы с мужем, как вы понимаете, так и сели. Мы творческие люди, всю жизнь работаем, в единственного ребенка вложили всё, чтобы развить все имеющиеся у нее немалые способности, и тут такое… Но потом, подумав, мы решили списать это на подростковый протест и подростковый максимализм. Однако…

— Однако что?

— Однако она и сейчас утверждает то же самое. Человек, закончивший художественную школу. Человек, который в 12 лет писал прекрасные лирические стихи. Человек, который выиграл городскую олимпиаду по географии и сделал для нее в качестве творческой работы прекрасный мультфильм об образовании и развитии нашей планеты (в ее школе его и сейчас шестиклассникам на уроке показывают). И вот Мария отказалась от всего этого, и решила, и сделала… И ей реально кто-то платит за то, что она потребляет. Я не знаю толком, как это устроено, но в современном мире достаточно абсурда. Для нас же с мужем это как пощечина… Скажите, мы еще можем что-то сделать? Как-то повлиять? Мы пытались, но у нас с дочерью в последнее время совершенно испортились отношения…

— Все, что вы могли сказать, вы наверняка уже сказали, — заметила я. — Сейчас вам надо отойти в сторону, взять тайм-аут. Ни одну из ваших проблем это не решит, но отношения несколько стабилизирует. И я хочу поговорить с Машей. Скажите ей: психолог не собирается ее лечить, психологу просто интересно.

Я и вправду была заинтригована. В каком-то смысле я коллекционирую мировоззрения. Здесь рассматривала два варианта. Первый: Машин демарш — действительно несколько запоздавшая подростковая оплеуха доставшим ее родителям (неинтересно, но корректируемо); второй: у Марии есть какая-то выношенная и уже успешно опробованная на практике личная позиция (очень интересно, в коррекции не нуждается).

Верным, к моей исследовательской радости, оказался второй вариант.

Маша — низенькая, кругленькая, с каштановым каре, в короткой юбочке. Похожа на пушечное ядро. Очень симпатичная.

— Как-то моим родителям удалось так устроить, что уже ранним подростком я воспринимала словосочетание «творческий человек» практически как ругательство. «Человек должен быть творческим»; «Без творческой жилки любая работа — в тягость»; «Жизнь без творчества бессмысленна»; «Неважно, какой работой ты занимаешься, главное — чтобы она была творческой». Я слышала все это (и не только от родителей — в школе, в институте, в кружках, в других местах) столько раз, что каждый следующий меня начинало просто реально подташнивать. Мои родители — творческие люди. Мама все время плетет, вяжет какие-то странные фенечки, клеит эксклюзивные коробочки, составляет композиции (все это эволюционирует на протяжении моей жизни) и дарит их друзьям, родственникам, знакомым. Папа пишет книги по искусствоведению. И тоже их всем вокруг дарит. Не знаю, что их знакомые потом со всем этим делают. Выбрасывают, наверное, или они где-то собирают пыль. Впрочем, у бабушки недавно сломался диван, и мы его папиными книгами довольно удачно подперли. Я отчетливо помню, как мне в первый раз разрешили самой без ограничений зайти в интернет. Мне было тогда, наверное, лет 12. Знаете, что меня больше всего поразило? Сколько там всего действительно прекрасного есть! Удивительные фотографии, рассказы о путешествиях, видеоролики с природой и зверями, красивые стихи, смешные приколы. И все это было сделано, сотворено одними людьми для других. Для меня. Я, видимо, до того думала, что творчество — это что-то редко встречающееся. И тут… Я почти сразу перестала сама писать и рисовать, признаюсь. Столько уже всего сделано, зачем еще-то! Я могу трезво оценить свой уровень, поверьте, уникальный вклад в копилку мировой культуры мне не внести никогда. Могу, как мама, всю жизнь продуцировать никому не нужные фенечки из самых разных областей. Но к чему, если особой радости мне их продуцирование не доставляет? Почти так же часто, как про «творчество», я слышала про «потребительство» и «мир потребления». Это, в отличие от «творческих людей», было однозначно ругательство. Потребителем быть плохо, недостойно. Ну и понятно, что подростком я об этом просто из протеста стала думать. Потреблять можно материальное и, скажем так, духовное. Вот все эти фотки и ролики. Их производят, чтобы кто-то увидел и потребил. Их и потребляют. Пишут внизу: красота! Спасибо! Чудесный котик! Какая прелесть! Прекрасная музыка! Но ведь люди часто вкладывают туда больше — я это сразу, еще в 12 лет, увидела. И тогда я решила: если я не могу и не хочу быть «творческим человеком», тогда буду ХОРОШИМ потребителем. И уж потреблять-то буду как следует и только то, что мне действительно нравится. И я стала учиться потреблять. Сначала писала отзывы только на фотки и видеоролики с природой и музыкой. У меня хороший слог, это еще учительница в школе говорила, я в художественной школе училась и в музыкальной, знаю и жанры, и художников, и композиторов. Меня там впервые никто ничем не ограничивал, я от души писала, как никогда не писала в школьных сочинениях. И оно всё лучше и лучше становилось — я сама видела. Сначала это странно смотрелось, особенно на фоне «храни бог вашего котика» и «какой чудесный закат». Потом сами люди мне стали «спасибо» говорить: надо же, я именно вот эти чувства и испытывал, как поразительно, что вы углядели вот такую связь, жду с нетерпением именно вашего отклика и так далее. Мне было шестнадцать, а меня там явно принимали за взрослого и образованного человека, и было очень приятно; я почувствовала, что я — потребитель! — нужна людям. Потом мне стали специально присылать ссылки. Я очень твердо себе сказала и даже написала на экране: быть верной себе! — и откликалась только на то, что мне реально нравилось (это было нелегко, особенно первые года два). А потом (это я уже в институте на первом курсе училась) мне однажды прислали ссылку на фотоматериалы о путешествии в Перу и еще куда-то и обещали заплатить, если я напишу отзыв. Еще куда-то мне не понравилось. А про Перу я с удовольствием написала, там фотки были обалденные, причем была совершенно уверена, что меня кинут, но это меня не парило, я же всегда за так писала. Но они действительно заплатили! Кинули мне триста рублей на телефон. Я очень удивилась и обрадовалась, конечно. Но тогда еще и подумать не могла… Сейчас мне каждый день штук тридцать предложений приходит. Я выбираю, что нравится, — от одного до трех. И еще пару пишу бесплатно: для своего удовольствия и чтобы форму не терять. А самое смешное — это когда что-нибудь реальное присылают. Недавно — прикиньте! — прислали набор сковородок. Я их обратно отослала, конечно, я жареное вообще не люблю, а моя подружка меня очень ругала: дура, говорит, надо было брать, что тебе, трудно фигню какую-нибудь написать? Но я же потребитель-профессионал! — Тут Маша обаятельно и хитренько мне улыбнулась. — Стало быть, у меня должна быть своя профессиональная гордость и честность. Да мне денег и так на всё хватает, у меня потребности небольшие. Путешествовать я не люблю, мне больше видео и фотки на диване смотреть нравится, единственный расход — поесть обожаю и еще люблю разные кухни пробовать, но это последнее время тоже иногда получается на халяву…

* * *

— Вы с мужем можете совершенно успокоиться, — сказала я матери Маши. — Ваша дочь — одна из самых творческих и честных молодых особ, которых я встречала за последнее время. И все, что вы туда вкладывали, вы вкладывали не зря. Оно работает.

— Правда? — мать глядела недоверчиво.

— Чистая правда, — ответила я и подумала, что в моей коллекции, безусловно, прибыло.

Аутизм и профориентация

— Мы к вам из Тюменской области приехали.

Молчание. Интересно, кто такие «мы»? Передо мной — одна женщина. Обычная, средних лет, правильные черты лица.

— Далеко, — говорю я. Надо же что-то сказать.

— Да, не близко. Я, наверное, должна вам рассказать…

— Было бы неплохо… — Я гашу ухмылку, потому что мало ли что у них там.

— С самого начала?

— Давайте с начала, — вздыхаю я. Загадала: наверное, начнет со своих сложных отношений с матерью.

— Мы с мужем родились, жили и учились здесь, в Петербурге. На журналистском факультете. Потом работали. Успешно. Делали карьеры. Он вообще-то хотел писателем стать, а мне нравилась социальная тема, это тогда было на подъеме, и я про все это много писала для разных изданий. И вот однажды меня пригласили работать в Москву. Муж обрадовался: оказывается, он тоже давно хотел в столицу, считал, что там живая жизнь, а здесь все-таки немного болото, и вот — случай. Мы подключили всех знакомых и нашли ему тоже работу. Все складывалось. И тут выяснилось, что я беременна. Мы вообще-то хотели ребенка, но всё как-то не могли сосредоточиться. И вот оно само получилось, и поэтому мы обрадовались и решили: быть по сему. Поедем в столицу, родим москвича, будем по очереди с ним сидеть, потом отдадим его в хороший садик по системе Монтессори, потом в гимназию, далее — везде. Сказано — сделано. Новый город, новые знакомства, новая жизнь, мы были счастливы, я так думаю.

Я работала в редакции до последней недели. Чуть ли не из роддома материал дописывала. Сына назвали Павлом, Павлушей. Вроде всё было ничего, врачи нам ничего не инкриминировали, единственное, что я буквально сразу заметила, — он как-то чрезмерно реагировал на любые громкие звуки. Практически каждый раз заходился в истерике, и не успокоить. А так — младенец как младенец. Мы с мужем действовали по плану, сидели с ним по очереди и оба умудрялись как-то работать. А потом однажды муж спросил: слушай, а он тебя узнаёт? Ему вроде бы пора уже… Я усмехнулась: наверное, узнаёт, я его все-таки еще грудью кормлю, и он каждый раз где поесть — безошибочно находит. Муж тогда продолжать этот разговор не стал.

Если без громких звуков, то Павлуша был малышом удобным: дашь ему игрушек, коробочек каких-нибудь — он с ними и возится.

— В глаза смотрел? Ручки тянул? — спросила я.

— Многие потом спрашивали. Можно я вам врать не буду? — Я кивнула. — Не помню… Спохватились мы года в два: пора отдавать в ясли, а он сам не ест, не говорит и как будто ничего не понимает, только телевизор умеет включать. Проконсультировалась я с психологом, она сказала: да вы им не занимались практически, чего ж вы хотите. Будете к нам в центр на развивающие занятия ходить, дома делать упражнения, всё и наладится. И вот тут началось…

— Сопротивлялся?

— Не то слово. Совсем не то. Как будто наш ребенок озверина напился. Любая попытка что-то попросить, уговорить, заставить… Бешеная ярость, вопли, гнев, кидался с размаху на стены, на стекла, всё крушил… Если рядом оказывались дети или взрослые, мог запустить в них чем угодно. Потом часами сидел или даже стоял, глядя в стену. Какие уж тут развивашки!

Я попробовала с ним заниматься дома. Та же реакция. Муж тоже попробовал. То же самое, только в профиль. Сходили еще к одному психологу. Тот сказал: он вами манипулирует, надо его заставить, показать, что вы главные. Попробовали заставить. Он разбил себе голову и прокусил мужу ладонь, едва ли не насквозь, шрам до сих пор виден. Не кусал даже, а рвал, как волки рвут.

— Когда добрались до психиатра?

— В три с половиной. Психиатр сказал: да это же РДА (ранний детский аутизм), всё видно невооруженным глазом. Форма тяжелая. Не лечится. Хорошо, если минимальным бытовым навыкам обучится. Крест на всю жизнь и никакой положительной эмоциональной отдачи, как вот, к примеру, от даунов бывает. Вы люди молодые еще, творческие, можете в интернат отдать, пока не поздно, пока он вам карьеры не порушил и семью не развалил.

Пришли мы с мужем домой, на нашу съемную квартиру, уложили Павлушу спать, сели в кухне за стол друг напротив друга и смотрим. Я говорю: что же делать? Он отвечает: не знаю, ты же мать, тебе виднее. А что мне виднее?

Я подумала: мало информации. Ну не одни же мы такие, есть и еще, они, может быть, что-то пробовали, знают. Расскажут, поддержат, научат. Оказалось, да: есть, пробовали, готовы поделиться. Я — туда. Еще год или полтора на это ушло. Как будто в секту вступила. Можно не буду рассказывать, что мы делали?

— Можно, — кивнула я. — Я представляю.

— Я вот только так и не поняла: если мы идем с детьми в кафе или, там, в музей, и наши странные даже на вид дети там орут как резаные, убегают, падают на пол и бьются в конвульсиях, то почему другие в свой отдых или выходной должны это терпеть? А внутри идеология была такая: это пусть им будет стыдно, что они не могут принять инаковость. Не знаю. Мне самой было стыдно, что мой ребенок окружающих людей фрустрирует. Я старалась поменьше его возить. Меня осуждали: как ты не понимаешь, это часть терапии, пусть они что хотят говорят и как хотят смотрят… Не знаю.

— Но развитие-то шло?

— Шло, однозначно. Павлуша научился отдельные слова говорить, указывать, что ему надо. Эхолалии в полный рост — мог целиком какую-нибудь рекламу воспроизвести. Раздеваться научился, ел сам всё, кроме супа. Но громкие звуки, просто неожиданность какая-то — и всё, полный и окончательный слет с катушек. А он уже большой, сильный, тяжелый, мне с ним не справиться… Про работу я и думать забыла. Про мужа — тоже. И однажды муж просто сказал: всё, ухожу, не могу больше в этом безнадежном сумасшедшем доме жить. Денег буду давать, сколько смогу.

Я из Москвы сразу же уехала. Какой смысл? И в Питере в соответствующую родительскую тусовку уже не пошла — не тянуло как-то. Сидела в основном дома. Иногда поздно вечером, когда детей уже нет, выводила Павлушу на площадку. Наверное, у меня была депрессия. Общаться ни с кем не хотелось, старые подруги приходили, видели Павлушу, я видела их лица… Зачем мне? Я почти перестала есть и спать. Весила сорок пять килограммов. Что у меня впереди? Ничего…

Мысли достаточно беспорядочно скакали у меня в голове. Где сейчас Павлуша? Что с ним стало? Когда все это было? Сейчас она весит намного больше сорока пяти килограммов. Чего она хочет от меня? Павлуша умер, и ей нужна поддержка? Или она ищет совета по воспитанию аутиста? Явно не по адресу, я с ними никогда толком не работала. И почему Тюменская область?

— Почему Тюменская область? — спросила вслух самое нейтральное.

— У меня бабушка была оттуда, я ее хорошо помню. А мама с отчимом и моими младшими братьями в Челябинске живут. В Питере был папа, но он умер, когда я студенткой была. Мама написала: что ж, если так все сложилось и ты от него избавляться не хочешь — продавай папину квартиру и переезжай сюда. Здесь мы хоть иногда тебя сможем отпускать куда-то. Мне в Челябинск совсем не хотелось, но сама мысль в голову запала: а не уехать ли мне с Павлушей куда-нибудь, где вообще никого не будет? И никому не будет дела до того, какой он, что он делает, и до меня — тоже никому…

Как только появляется хоть какая-то цель, я сразу оживляюсь. Это, наверное, все так? Мама меня не одобряла, но хотела хоть как-то помочь. Она говорила: там же до медицинской помощи почти сутки добираться. А я думала: ну и что? Если я помру или Павлуша помрет, кому хуже-то станет?

Я купила большой рубленый дом с участком за две тысячи рублей. В ста километрах от того места, где бабушка родилась (того села уже нет совсем, к сожалению). Здесь — что-то типа выселок. Раньше пасеки были, теперь — ничего. Три жилых дома, в одном — старик со старухой, в другом — одна старуха, а в третьем — мать со взрослым слабоумным сыном. Мы — четвертые. Раз в неделю приезжает автолавка. До центральной усадьбы сорок километров по дороге и тридцать — по реке. Но там всё есть: магазин, школа, кафе, даже клуб и библиотека.

Как мы туда с Павлушей ехали… Я сразу поняла: самолет исключается. Он заорет и забьется еще на взлете, никто его успокоить не сможет, придется садиться. Какой смысл? Поезд, куда ж деваться, там хоть места больше. Двое суток — чуть не самые страшные в моей жизни. Пассажиры из нашего вагона ходили к начальнику состава, просили, чтобы нас ссадили где-нибудь и прямо к поезду психиатрическую скорую подогнали. Потом нам один проводник купе уступил… На третий день Павлуша вдруг меня спросил: ты меня в лес везешь? Я честно говорю: да. Он: и там меня оставишь, как в сказке? Я говорю: нет, я там сама с тобой жить буду. Он говорит: ну тогда ладно, — лег на полку и проспал до самого конца.

Дом огромный, пять комнат, подвал, чердак. На чердаке филин живет и летучие мыши. Еще два сарая и сеновал. Дальше — заросший огород, кусты бузины и лес. Павлуша говорил: я пошел путешествовать. Ходил везде, лазил, сидел возле осиного гнезда. Я боялась, но осы его не трогали. Соседка, которая с сыном, сказала, что я могу ее сына как рабочую силу использовать: если он поймет, то все сделает с удовольствием, любит помогать. Только ему надо потом денежку дать — любую, хоть десять копеек, он номинала не понимает. Это нам в первую зиму очень помогло. Потом-то я с усадьбы мужиков приглашала, они нам там многое усовершенствовали, сделали под нас. Я в Питере квартиру сдавала, Павлушина пенсия по инвалидности и муж деньги присылал — мы по тем местам богатыми считались. Муж, кстати, еще раз в Москве женился и двух девочек родил…

«Когда все это было? Куда делся Павлуша?» — думала между тем я.

— Люди там, на выселках, да и в центральной усадьбе — другие, чем в столицах, это понятно. Медленные, тихие, несуетливые. Павлуша к ним еще первой зимой ходить начал. Придет и сидит. Они говорят что-то — то ли ему рассказывают, то ли сами с собой. Попросят что-то, он не отзовется, — пойдут и сами сделают. Отзовется, сделает — погладят молча по голове. А он как бы и ластится. Я обомлела, как первый раз увидела: в городе он никому чужому к себе прикоснуться не давал, даже мне не всегда.

Весной мы огород посадили: я с собой из города семена привезла, да и местную рассаду мне дали. Павлуша каждый день ходил смотреть, как оно растет… Я стала нормально спать, за год прибавила пятнадцать килограмм, купила подержанную «Ниву», мы завели собаку, кота и по вечерам вслух читали книжки из сельской библиотеки…

— Простите, — не выдержала я. — Где сейчас Павлуша? И с чем вы ко мне приехали?

— Да, конечно, простите, — женщина встала, вышла в коридор и позвала: — Павлуша, иди сюда! Настало время задать твои вопросы.

Невысокий подросток с правильными чертами лица вошел в кабинет. Вежливо поздоровался. С интересом осмотрел игрушки.

— Куда можно присесть?

— Куда тебе удобно. У тебя есть ко мне вопросы?

— О да! — живо откликнулся Павлуша. — Мне пятнадцать лет, я бы хотел понять, что мне делать дальше. Меня очень привлекает лес, я его люблю и понимаю, наверное, я мог бы стать лесником. И еще у меня есть профессионально ориентированная мечта, но о ней я стесняюсь говорить, она слишком странная… И, может быть, все-таки стоит попытаться вернуться в город, ведь мама, в сущности, городской человек, и, наверное, довольно уже ей из-за меня…

«И это — тяжелый аутист? — подумала я. — Тогда я — балерина Большого театра».

— Это вторая попытка, — сказала женщина. — Первая была три года назад. Павлуша тогда даже три месяца в школу отходил. Ему очень нравилось там учиться. Но увезли его на психиатрической скорой прямо оттуда. Тогда я с трудом его из больницы выцарапала. Потом мы не рисковали, потому что началось половое созревание, и в тринадцать лет наш Павлик попытался изнасиловать соседскую козу…

— Так меня же сам Коля, ее хозяин, и научил, — простодушно сообщил Павлуша. — Но потом-то ты мне всё объяснила, и я понял…

— Что за мечта? — спросила я.

Павлуша застеснялся, но потом вскинул голову и посмотрел мне прямо в глаза:

— Я бы хотел стать учителем в школе у нас на центральной усадьбе. Это, конечно, странно слышать от человека, который сам в жизни ходил в школу всего три месяца… но, мне кажется, это могло бы даже и интересно получиться, ведь, когда учитель необычный, это не всегда плохо. Вы согласны?

— Безусловно, да, — кивнула я. — А чего хотите вы? — спросила я у матери, готовясь к отповеди в ответ на «мне главное, чтобы Павлуша был счастлив».

— Я привыкла там жить, — спокойно сказала женщина. — Мне там комфортно. За эти годы я написала с полсотни материалов про Сибирь и две книги. Одна уже издана, если вы позволите, я подарю вам на память. Кстати, благодаря моим материалам у нас появилось еще трое соседей… А Павел действительно любит нашу школу: он туда раз в месяц ездит сдавать все предметы, и его там все любят. Особенно малышня, он с ними всегда потом во дворе играет и возится. Павлуша у нас почти круглый отличник.

— А что у вас там с интернетом?

— На выселках нет, на центральной усадьбе — хороший, недавно построили вышку.

— Как вы смотрите на то, чтобы перебраться на центральную усадьбу? По крайней мере, пока Павлуша будет учиться. Я думаю, сейчас уже есть какое-нибудь заочное педагогическое обучение. В том числе и по «Скайпу». Правда, боюсь, что иногда ездить куда-нибудь в Челябинск или Тюмень все равно придется…

— Я думаю, что я смогу, — серьезно сказал Павлуша. — Я с каждым годом всё лучше себя контролирую, это все говорят, и я сам чувствую.

— Не получится — станешь лесником или будешь удаленно в инете работать. Но если не попытаешься — сам себе не простишь.

— Да, я согласен с вами. Но я очень вот чего боюсь… Не могу ли я… не могу ли я когда-нибудь… как-нибудь… быть опасен для детей?

— Ты задаешься этим вопросом, — очень серьезно сказала я. — Это уже значимо. И у тебя еще есть время, чтобы лучше понять себя и найти на него ответ.

Психолог для инвалидов

Я услышала их еще в коридоре. Они ругались. Мать говорила что-то тускло и устало, а высокий мальчишеский голос звенел раздражением:

— Мама, ты вообще помнишь, сколько мне лет?! Я могу сам…

А сколько? Двенадцать? Тринадцать?

Я невольно улыбнулась, идя к двери и представляя себе взъерошенного младшего подростка, неожиданно для матери пошедшего в атаку на весь взрослый мир целиком.

— Может быть, вы доругаетесь уже у меня в кабинете? Заодно я сразу составлю представление о… — Я, улыбаясь, открыла дверь, взглянула… и зажмурилась.

Непрофессионально, признаю сразу. Но уж очень увиденное мною не соответствовало тому, что я увидеть ожидала.

К банкетке и стене были прислонены чрезвычайно сложные костыли — явно некое штучное произведение ортопедического искусства. Юноша, сидевший на банкетке и попытавшийся встать при моем неожиданном появлении, был весь как-то странно перекошен. С лицом его тоже явно было что-то не так (я не решилась разглядывать подробно). Двое детей (крошечная девочка и мальчик лет пяти) стояли напротив, и, приоткрыв рты, рассматривали не то костыли, не то их хозяина. Мать малышки, приглушенно что-то шипя и не поднимая глаз, пыталась протащить дочь дальше по коридору.

— Я хотела сначала сама зайти, — объяснила мне мать юноши. — Рассказать вам… Но он… видите… он вообще против, чтобы я…

— Ага, — я обратилась к юноше. — Как вас зовут?

— Полина Николаевна, — сказала мать.

Я ждала.

— Меня зовут Эмиль, — наконец откликнулся он уже знакомым мне высоким голосом.

— Эмиль, вы хотите побеседовать со мной в присутствии вашей матери или без оного?

— Без оного, — подумав, сказал Эмиль и улыбнулся кривой улыбкой.

— Тогда проходите, пожалуйста. — Я рассудила, что если он как-то вошел в поликлинику и поднялся на второй этаж, то в кабинет уж подавно зайти сумеет. И волей подавила желание снова зажмуриться и не смотреть.

Мать молча подала Эмилю костыли. На лице ее застыло умеренное осуждение.

— Скажите, вы можете хоть на минуту отвлечься от того, какой я? — спросил Эмиль, усевшись в кресло. Нижняя челюсть его при каждой фразе как-то странно отъезжала в сторону, и становились видны мелкие зубы. — Ну, от того, как я выгляжу.

— Прямо сию минуту — нет, — прислушавшись к себе, честно ответила я. — Вы должны дать мне время. Насколько я знаю из опыта, к этому быстро привыкаешь.

— У вас есть такой опыт?

— Да. Дедушка, который меня воспитал, был неходячим инвалидом войны, моя старшая сводная сестра, с которой мы познакомились уже взрослыми людьми, в детстве перенесла полиомиелит и с трудом передвигалась по квартире.

— Хорошо. Давайте подождем. Потому что я пришел говорить, в общем-то, не об этом, ведь тут уж ничего не поделаешь. Хотя это важно, я ведь тоже замечал, что к моему виду привыкают. А сколько, по-вашему, на это уходит времени?

— Я думаю, это индивидуально. Но в среднем — не очень много.

— Меньше одного психотерапевтического сеанса?

Я улыбнулась.

— Практически уверена, что меньше. Тут, на мой взгляд, очень важна интеллектуальная сохранность. Если сразу идет равноценный контакт личность — личность, завязывается разговор, то внешность, даже самая экзотическая, очень быстро перестает иметь значение.

— Я имею в виду не нас с вами, — Эмиль улыбнулся в ответ, и я поняла, что, в полном соответствии со своими же словами, начинаю привыкать к его кривой улыбке, и она уже кажется мне в какой-то степени даже милой. — Дело в том, что я хотел бы стать психологом. Хотя все вокруг считают, что я должен стать архивариусом, бухгалтером или программистом. То есть сидеть за компьютером, и чтоб меня никто не видел.

— Э-э-э-э… — промямлила я. — Ну, психология — действительно интереснейшая и, по сути, еще малоизученная область…

— Нет, нет, нет, — юноша отрицающе помахал в воздухе узкой кистью. — Я не хочу и не собираюсь заниматься наукой. Я хочу стать практическим психологом. Как вы. И мне нужен совет.

Я попыталась собраться и вообразить. Получилось плохо. Тогда я представила себе веник и аккуратно вымела им все то, что только что вообразила.

— Я слушаю вас. Из какой же области совет?

— Из профориентационной, конечно. Вы где-то писали, что практическая психология как первое образование (с парты за парту) кажется вам не очень целесообразной, так как психолог работает личностью, а ее же надо откуда-то и взять, отрастить, выкормить, так сказать… Я с этим совершенно согласен. Но мне уже 19, почти 20 лет, и я только сейчас заканчиваю среднюю школу. Я мог бы и раньше, но врачи запрещали, а родители шли у них на поводу. И вот, еще шесть лет обучения в университете. А если умножить на два, ну пусть на полтора (второе высшее короче, я знаю), да еще и поработать кем-то? Но ведь никому же неизвестно, сколько я вообще проживу. Имеет ли смысл в моем случае?…

— Эмиль, — глядя ему в глаза, я пыталась сформулировать свою мысль как можно честнее и корректней. — Мне кажется, что ваш жизненный опыт уже настолько индивидуален и специфичен, что вы вполне можете идти сразу получать образование в той области, которая вам интересна.

— Ага, понял, спасибо. Но вы ведь сомневаетесь насчет практической психологии в моем уродском исполнении, признайтесь, да?

— Несколько сомневаюсь, — кивнула я. — Вот этот первый, «привыкательный» период…

— А я уже всё продумал, — Эмиль оживленно задвигался в кресле; я старалась не отводить взгляд. — Если не получится и обычные люди будут все-таки моей внешности шугаться (но тут ведь и любопытство я бы со счетов не списывал, кстати: как это он, такой, будет консультировать)… Но пускай так. Посмотрим с другой стороны. Сейчас ведь люди «с особенностями» очень популярны — бывает, не хуже «звезд» всяких, инвалиды то, инвалиды сё… Ну вот я эту волну и оседлаю (согласитесь, — язвительная усмешка, — право имею!). У ментально сохранных инвалидов есть психологические проблемы? Есть, конечно, сколько угодно! Хоть лопатой греби. А кто их лучше поймет, чем тот, кто сам такой же? А другие, здоровые, разве поймут?! И вот тут как раз сижу я такой, весь перекошенный… Добро пожаловать на консультацию!

Я не удержалась и засмеялась вместе с ним.

— Но это же чепуха, Эмиль, вы понимаете? Женщины, особенно рожавшие, психологически отличаются от мужчин намного больше, чем дэцэпэшник в коляске от атлета-культуриста. Психолог-мужчина не может консультировать женщин, потому что никогда их не поймет? Старые отличаются от молодых. Деревенские — от городских. Сумасшедшие — от нормальных. Дети — вообще уникальная структура…

— Да понимаю я, конечно! Но ведь люди все равно так думают!

— Некоторые, несомненно, да, — вынуждена была согласиться я. — Может прокатить.

— Ну и вот! — Эмиль улыбнулся торжествующей улыбкой. Он вообще много улыбался. — Есть специальное такси для инвалидов. Почему бы не быть специальному психологу?

— Ох… — Я так и эдак прикидывала, но никак не могла придумать болезни, которая могла бы сделать с ним такое. — А вы… Эмиль, это что-то врожденное?

— Нет. Я был гиперактивным ребенком, — Эмиль подмигнул мне, и я поняла, что он читал мою книжку про «детей-катастроф». — Когда мне было пять лет, я вырвался от няни и выбежал на дорогу прямо под колеса машины. За рулем была девушка. Она — мой первый клиент.

— ?!

— Она тогда ничего не могла сделать, но не может себе простить. Я и сейчас с ней общаюсь. Уже лет семь терапии, можно сказать… Я стараюсь, вроде помогает… Я не помню себя здоровым: амнезия, шок, лекарства, наркозы. Осталось только одно воспоминание, и никто не может сказать, откуда оно. Я бегу по полю огромных желтых цветов (скорее, это не цветы большие, а я маленький), бегу быстро-быстро, цветы мелькают, и их запах накатывает волнами. Потом я обо что-то спотыкаюсь, падаю лицом вперед и лежу во влажных травяных сумерках, и вдруг прямо перед моими глазами — блестящий жучок, он смотрит на меня и угрожающе шевелит лапками. И на его надкрыльях — все цвета радуги. И вот мы с ним смотрим и видим друг друга, и я, тогдашний, понимаю: это такое внезапное чудо — контакт двух разных миров…

Эмиль умен, наблюдателен, самоироничен. Для будущего психолога все это — огромный ресурс.

— С мамой вот хуже. Она тоже обвинила себя, отказалась от нянь, от профессии, посвятила себя мне, что, конечно же, неправильно. Я уже давно пытаюсь ей доказать, что это была просто случайность, но она не верит… Это пока моя неудача.

— Психологу надо привыкать к неудачам. Уж я-то знаю.

— Да. Но и с мамой я не теряю надежды… А вы мне еще каких-нибудь советов дадите? Ну, по имиджу, может быть…

— Я как специалист по имиджу?! — Тут уж я просто расхохоталась. Потом задумалась и сказала: — Люди в разговоре всегда фиксируют на чем-нибудь внимание. Им можно подсказать. Глаза, волосы, руки — удобные точки фиксации. Все это у вас в порядке, Эмиль, и даже выше среднего по шкале привлекательности. Значит, волосы следует отрастить и дать им красиво виться, глаза подчеркнуть, руки держать ухоженными и на виду.

— Ага. Запомнил. Мне, знаете ли, почему-то очень нравятся галстуки-бабочки. Это не слишком вызывающе с моей стороны?

— Конечно нет. Наоборот, это может стать вашей фишкой, знаком опознавательным и одновременно отвлекающим от ненужного (бабочка ведь тоже расположена в удобном для фиксации взгляда месте).

— Точно! Я так маме и говорил, а она считает, что я должен держаться как можно незаметнее.

— Ни в коем случае. Вы изначально яркий, Эмиль, и вам не стоит пытаться быть не собой.

— Я именно что пытаюсь быть собой, — сказал юноша без своей обычной улыбки. — Несмотря ни на что. Пожелайте мне успеха.

— Да, — сказала я.

И вы понимаете, уважаемые читатели, что я желала и желаю ему успеха изо всех имеющихся у меня сил.

Свое место в этом мире

Все родители хотят, чтобы их дети были счастливы и нашли себя, в том числе и в профессиональном плане. И для этой благой цели родителям ничего не жалко — ни времени, ни сил, ни денег. А мир сегодня исключительно разнообразен и предоставляет огромное количество возможностей. Почему же при всех этих благоприятностях так много детей, подростков, молодых людей, которые как бы «ничего не хотят», которых приходится «тянуть за уши», уговаривать и заставлять учиться?

Давайте рассмотрим один из аспектов этой обширной и, разумеется, многогранной проблемы на двух конкретных примерах из моей практики.

Историк — не профессия

Роза (44 года), мать Игоря (19 лет)

— Вы понимаете, ему 19 лет, а он ничего не делает. Ни-че-го. Сидит, уставившись в компьютер, даже на улицу почти не выходит. Это же тупик, гибель. Что мне теперь делать? Мне страшно, я ночами не сплю, все время кручу в голове, думаю: где я упустила? Где? Что? Ведь вроде все шло хорошо…

— Расскажите подробнее, как именно оно шло.

— Он в школу пошел хорошо подготовленным, бабушка с ним много занималась, ему нравилось, он хотел. Учился прекрасно, почти по всем предметам пятерки. Учительница сама нам сказала: дворовая школа — это не ваш уровень, переходите в гимназию. Мы в ближайшую сходили, ему понравилось, там красиво, интересно, кружки всякие, праздники, поездки. В пятый класс мы поступали — он волновался, старался, все сдал. Учеба сначала съехала немного, но потом он быстро догнал, нашел новых друзей, в общем, хорошо вписался. Однако там гимназия оказалась только по виду и названию: праздники да, в музеи ходили, в Германию он по обмену съездил, но уровень преподавания, даже тех же языков, не говоря уж о точных науках, — ну о-о-чень средний. В основном он вместе с приятелями какие-то презентации из интернета делал, потом они их группой защищали, сплошная говорильня, а знаний, в сущности, никаких. Но надо же и о высшем образовании думать. Поэтому в восьмой класс мы поступили в по-настоящему сильную школу — физико-математическую. Там был тот же вариант: программа намного сложнее, поэтому сначала успеваемость существенно снизилась, а потом он сориентировался и всё догнал. Пятерок по основным предметам (алгебра, геометрия, физика) не было никогда, но четверки с вкраплениями троек — это у них считался очень даже приличный уровень. К экзаменам готовился прилежно, выпускные сдал хорошо, поступил в хороший вуз, на престижный факультет (там, кстати, много выпускников его школы), — и вот…

— Когда отчислили-то?

— После второй сессии. Но хвосты остались еще с первой. Мы ему предлагали перевестись на факультет попроще, может, этот действительно сложноват…

— А он?

— Молчит и ничего не делает. — Роза аккуратно (чтобы не попортить макияж) вытерла уголок глаза согнутым пальцем.

— А сам Игорь хотел переходить из той, гуманитарной гимназии в сильную математическую школу?

— Да нет, конечно, ведь там всё было весело, такое, знаете ли, два притопа, три прихлопа, это всем нравится, но ведь вы сами понимаете: серьезное образование — это всегда работа, пахота… Да и что они знают о реальной жизни, в тринадцать-то лет?

— В тот институт, как я понимаю, он пошел по инерции, не столько по своему, сколько по вашему желанию и еще потому, что туда часто поступали успешные выпускники физико-математической школы. А какие-то свои собственные профессиональные склонности он что, совсем никогда, ни разу не высказывал?

— Ничего, увы.

— Совсем-совсем? Вспомните.

— Ничего… Ну вот разве что в шестом-седьмом классе он очень любил молодого учителя истории (он их в музеи возил, в Старую Ладогу) и говорил, что будет историком. Изучать викингов.

— Чем не склонность?

— Да ну, не смешите меня. Какие викинги?! И вообще, разве историк — это профессия для мужчины? Деньги на семью он как будет зарабатывать?

Сама Роза воспитывала сына одна, с помощью бабушки.

— Интересно, была ли семья у того молодого блестящего преподавателя, который впервые разбудил в душе Игоря интерес к своей науке и профессиональные устремления? — задумчиво сказала я.

— Была, — сразу откликнулась Роза. — И сын маленький, он его с собой на выезды брал, Игорь любил с ним возиться, рассказывал, что он веселый и забавный… — И спохватилась: — Но при чем тут это?

Да, в общем-то, уже совершенно ни при чем.

Подстричься и умереть

Кристина, 16 лет.

— Скажите, вы читали «Золотой теленок» Ильфа и Петрова?

Приятно и неожиданно встретить в наши дни начитанного (не фэнтези) подростка.

— О да! — радостно улыбаюсь я.

— Там есть такое описание городка, в котором было много парикмахерских и похоронных контор: казалось, жители этого населенного пункта рождались только для того, чтобы подстричься и умереть. Так вот, у меня в последнее время сложилось впечатление, что я сама живу не в родной семье, а в подобном абсурдном городке.

— Подстричься и умереть? — удивилась я. — Но почему?!

У подростков, конечно, относительно часто бывают суицидальные мысли, но чтобы перед смертью сходить в парикмахерскую…

— Вы не поняли, — терпеливо объяснила девушка. — Я имела в виду абсурдное однообразие пейзажа. У меня складывается впечатление, что я родилась на свет только для того, чтобы поступить в институт и его закончить. Все остальное не имеет никакого значения и даже просто права на существование. Практически все мои разговоры с родителями в конце концов сводятся именно к этому, причем совершенно безразлично, с чего они начинались. «Ты понимаешь, что у тебя в следующем году экзамены?»; «Если ты сейчас это упустишь, то как ты поступишь в институт?»; «Есть в жизни важные вещи и неважные. Важная — это, например, высшее образование. Ты должна это понимать».

И все прочее в таком же духе. Чистый Ильф и Петров, если вдуматься. Например, я говорю маме: «Мам, я поссорилась со своей лучшей подругой Светой. Она всегда перед своими критическими днями становится просто невыносимой — капризная как маленький ребенок и вечно скажет какую-то чушь, а потом ее отстаивает. Ну я и не выдержала, рявкнула на нее, она обиделась и теперь со мной не разговаривает. И на переменах ходит с Иркой Голявкиной. Я очень переживаю, прямо заснуть не могу. Я же ее люблю, мне с ней интересно, она меня всегда понимает, и я вижу, что отчасти сама виновата, — я же знаю, что с ней такое бывает, и она мне сама говорила: я прямо вот ужасно нервная становлюсь в это время». Вот как вам кажется, о чем я в этот момент хочу с мамой поговорить?

— О том, как тебе теперь помириться со Светой, — сразу сказала я. Потом подумала и добавила: — Может быть, еще о том, как гормоны влияют на поведение человека. И можно ли с этим бороться. И как технически это все учитывать при общении с разными людьми. И еще о том, как вообще устроена дружба, на что можно пойти ради нее, где границы компромиссов…

— Да, да, да! — обрадовалась Кристина. — Вот именно обо всем этом! А знаете, что в реале сказала мне мама? Она сказала: о чем ты вообще переживаешь! Вот поступишь в институт, и будет у тебя таких Свет целый курс, с ними и будешь отношения строить. Сейчас тебе об экзаменах надо думать, а не о вздорных приятельницах!

— Да, сильно, — согласилась я.

— Вы ведь до поступления в университет в зоопарке работали, да? А я тут как-то сказала, что пока не знаю толком, кем я хочу стать, поэтому думаю сначала попутешествовать, может, поработать где-нибудь в другой стране, попробовать себя в том и в этом, может быть, в благотворительности, а уже потом решать с основным образованием. В мире многие молодые люди так делают, я знаю, читала… Так вот, вы не представляете себе, как у нас в семье прошел тот вечер. Они на всех выпили целый пузырек валерьянки, я его потом пустым в мусорке видела. Сначала они все хором орали, что я неблагодарная дура и не для того они в меня вкладывали (как будто я не человек, а счет в банке), чтобы я… Потом хлобыстнули по ложке валерьянки, успокоились немного и стали поодиночке, по очереди ко мне приходить — «разговаривать по душам». Суть разговора у всех сводилась к одному. Они для меня всё делают. Они сами росли в трудное время (их — три поколения, чтоб вы знали. И у них у всех были трудные времена, а у меня у одной, значит, легкое). У них таких (каких?) возможностей не было, а у меня есть. Поэтому я сначала должна закончить институт (любой!), получить нормальное (что это значит?) образование, а уже потом могу делать что захочу. От моего вопроса: как же я смогу делать что захочу с ненужным мне образованием? — они просто отмахивались в самом буквальном смысле, как, знаете, от осы люди отмахиваются.

— Да уж, действительно — подстричься и умереть, — вздохнула я.

* * *

Одна и та же картинка с двух разных сторон — со стороны родителя и со стороны подростка. Снаружи кажется простым делом советовать и анализировать, а если оказываешься внутри? Универсальных рецептов, конечно, нет. Но вот на что, мне кажется, стоит обратить особое внимание.

Не бывает детей, подростков, молодых людей без склонностей и интересов. Если вы их не знаете и никогда не видели, значит, невнимательно смотрели, или (что хуже) когда-то от них отмахнулись, или даже (что еще хуже) задавили в зародыше. Начните коррекцию ситуации с того, что расскажете сыну или дочери об этом первом пункте и признайте свою возможную роль в происходящем. Потому что благодаря вашим усилиям он уже сам, на полном серьезе может думать: «У меня нет никаких интересов».

Иерархия ваших ценностей достойна и имеет все права на существование. Вы обязательно должны подробно ознакомить с ней ваших детей. Но их иерархия может быть другой, потому что они — другие, отличные от вас люди.

Покажите своим детям всех «людей на своем месте» (совершенно независимо от их образования, заработка и профессии), которых сумеете отыскать в вашем ближнем и дальнем кругу. Это очень существенно поможет ребенку сориентироваться в огромном и многообразном мире. Не в плане профориентации, но он, во всяком случае, будет знать, как оно выглядит. Что искать, к чему стремиться.

В случае «обычного ребенка» (не считаем детей с рано и ярко выраженными склонностями, их родители эту историю досюда не дочитали) в плане уже непосредственно профориентации одинаково плохи оба варианта: 1) у тебя хорошо идет математика, значит, будешь программистом, как отец; 2) выбирай сам что хочешь. Профориентацией нужно планомерно заниматься где-то начиная с 14 лет, причем как в отношении знакомства с профессиями, так и в отношении знакомства ребенка с самим собой — его ресурсами, сильными и слабыми сторонами.

Необычный случай с геофака

Красивая молодая женщина с яркими темными глазами и копной вьющихся каштановых волос. Скорее всего, какая-то кавказская кровь.

— Ребенка вы решили с собой не брать?

— У меня нет ребенка. Простите, пожалуйста, я обманула вашу регистратуру — записала племянника, сынишку моей старшей сестры. Но мне очень нужно, да и проблема у меня какая-то детская… — Смотрит прямо, улыбается обезоруживающе.

— Ну ладно, раз уж пришли, не прогонять же вас, — я сначала ставлю брови удивленно-осуждающим домиком, а потом все-таки улыбаюсь в ответ. — Рассказывайте, в чем дело.

— Меня зовут Регина. У меня вроде всё в порядке. Но, понимаете, мне 24 года, а я как будто потерялась. Ну, как дети, бывает, теряются в магазине или на вокзале. Совершенно не понимаю, где я, как здесь оказалась и что мне дальше делать…

— Надеюсь, это метафора? — с некоторой тревогой спросила я. Если аналогия прямая и она порою действительно теряет ориентацию в пространстве и не понимает, где находится, тогда дело действительно серьезное, но это же явно не ко мне… К неврологу или к психиатру — искать причину и лечить фармакологически…

— Метафора, да, — Регина мило улыбнулась. — Но мне действительно совершенно непонятно, что дальше делать. Нужен совет, мнение со стороны. Потому что все мое окружение считает, что я проблемы себе просто придумываю.

Дальше мы выяснили, что когда-то Регина по своему собственному горячему желанию поступила на геофак петербургского университета, но уже ко второму году обучения начала сомневаться в том, что профессию выбрала правильно. Однако в университете к этому времени у нее уже была прекрасная интересная компания, налаженный учебный быт, ей очень нравились экспедиции-практики, конец второго курса… И если уходить, то, собственно, куда? Никаких отчетливых альтернатив на горизонте не было. Все, с кем она тогда советовалась, говорили в один голос, будто по одной бумажке выучили: «Ты что, с ума сошла?! Закончи университет, получи диплом, а потом решай и делай что хочешь». Регина подумала, что не могут быть все вокруг не правы, и получила-таки диплом и специальность.

Но работать по ней ей совершенно не хотелось. Сначала работала в логистической фирме, куда ее устроила мать, но там как-то уж совсем не пошло. Сейчас работает администратором в большом косметическом салоне, устроилась сама, взяли, скорее всего, за хорошую речь и яркую внешность, всё вроде ничего, и работа получается, и коллектив девочек хороший, но это же всё совершенно не ее… Куда идти? Скоро 25 лет, университетский диплом в кармане — и ни малейших представлений.

— Иногда я сама себе перед зеркалом корчу гримасу и спрашиваю: девочка, а девочка! А кем же ты будешь, когда вырастешь?

Ну что ж, профориентация — вещь желательная и возможная в любом возрасте. Мы поговорили с Региной о ее характере, увлечениях, ресурсах. Пришли к твердому выводу, что ее будущая работа — это все-таки работа с людьми, связанная с непосредственным общением. Регине нравилась психология, причем в ее не теоретическом, а прикладном аспекте, в виде, допустим, менеджера по персоналу. Поскольку я искренне считаю, что психологическое образование идеально не как первое, а именно как второе высшее, то, разумеется, сообщила об этом Регине, и мы расстались вполне довольные друг другом и нашей встречей.

А через некоторое время передо мной в кресле сидела невысокая пухленькая блондиночка Маша.

— Понимаете, я почти сразу поняла, что геофак — это не мое. Но я и в школе была такой отличницей-заучкой, знаете, у которых такие тетрадки с подчеркнутыми заголовками. И в университете тоже. И профсоюзным активистом. Я всё всегда делала до конца и как следует, меня так дедушка с бабушкой учили, а я их слушалась. Ну и вот… А теперь я каждый день иду на работу как на каторгу, и как открою компьютер с этими профилями, так как будто уже беременна…

К счастью, у Маши был жених. Они собирались пожениться, и оба хотели сразу ребенка.

— Но это не будет предательством? — странно спросила девушка. — Если я сяду с ребенком и всё такое…

Я осторожно, но сильно наехала на нее и велела не дурить, объяснила бывшей отличнице, что, пока она взращивает одного-двух младенцев, у нее прекрасненько найдется время сориентироваться, чего же она на самом деле хочет в профессиональном и рабочем плане.

Ушла.

Третья выпускница геофака появилась буквально через неделю. Я спросила:

— Вы все вместе учились, что ли?

— Нет, мы на разных кафедрах, но да, мне Маша посоветовала.

Я уже привычно выслушала про «разочаровалась-потерялась», выстроила, как смогла, профориентационный вектор. Девушка по имени Светлана с детства тяготела к искусству-творчеству, пела-танцевала-расписывала горшки, но в семье бытовало мнение, что все это — не профессии, а так, развлечение в свободное от «нормальной» работы время. Впрочем, на геофак Светлана тоже шла с желанием, но… Теперь, вероятно, настало время принять свои собственные влечения и двинуться в соответствующем направлении.

Когда Светлана ушла, у меня возникло отчетливое ощущение, что чего-то я все-таки во всей этой истории не понимаю. Покрутила в голове три случая и словила: как три девушки оказались у меня — понятно, а вот как они (все три — по собственному выбору!) оказались на геофаке?

Спустилась в регистратуру и попросила: если еще кто-нибудь придет с геофака, молодой и без детей, — записывайте.

Четвертая девушка по имени Ирина образовалась почти через месяц.

Обрадовавшись, я сразу приступила к расспросам:

— Вы все вместе дружите? На практике познакомились?

— Нет… То есть мы… ну, можно сказать, приятельницы… Маша со Светланой дружат. А вообще-то мы одноклассницы.

— Все четыре?

— Вообще-то нас шесть. Но те двое к вам не придут.

Боже, как интересно! Я только что руки не потирала.

— Рассказывай скорее, как шесть девочек из одного класса оказались на геофаке! У вас был какой-то профильный класс?

— Нет, у нас была обычная, очень скучная школа. Без всякой специализации. И вот в восьмом классе…

Когда они учились в восьмом классе, в их болотистую школу каким-то ветром занесло блестящего юношу, учителя географии. Он искренне любил свой предмет, любил детей и подростков и буквально фонтанировал молодой педагогической энергией. Его уроки были глотком свежего воздуха. Даже двоечники вели у него конспекты. Он возил желающих в пещеры и на берега реки Саблинки, где школьники собирали трилобитов. Он организовал в школе музей и геологическую студию. Он сам делал украшения из полудрагоценных камней. Он сидел в школе до девяти часов вечера и серьезно разговаривал с каждым, к нему обратившимся. Он давал индивидуальные задания на лето, и вся средняя и старшая школа приходила второго сентября с рюкзаками, набитыми камнями.

Удивит ли вас, что половина девочек-старшеклассниц были влюблены в географа? Меня лично ни капельки не удивило.

К блестящему преподавателю тесно прилагался его предмет. Предмет тоже переливался и искрился, казался невероятно интересным. Единственно интересным из всего скучного школьного набора.

Шесть девочек из одного класса поступали на геофак. Он лично готовил их к экзамену, они собирались по вечерам у него в кабинете, а потом еще долго-долго шли домой и говорили — разумеется, о нем. Они были почти сектой.

Когда действие «поля географа» закономерным образом закончилось, девушки обнаружили себя студентками геофака. И одна за другой с изумлением поняли, что все это как бы имеет к ним лично очень мало отношения. Но все шестеро были приличными и старательными ученицами. И поэтому продолжали учиться «по накатанной». Две в конце концов «вписались», научились получать удовольствие и сейчас работают по специальности. Четыре оказались у меня в кабинете.

Для меня вся эта история тоже оказалась обучающей. До знакомства с четырьмя девушками я была твердо убеждена в том, что подростковая встреча с блестящим учителем, любящим свой предмет, — это однозначно огромное везение, и счастлив тот, кому довелось… Теперь я уже не так в этом уверена.

А что думаете по этому поводу вы, уважаемые читатели?

Но рискнули

В «ремеслухе» живи да тужи;

Ни дерзнуть, ни рискнуть, — но рискнули

Из напильников сделать ножи.

В. Высоцкий. «Баллада о детстве»

Когда я была девочкой-предподростком (на самом деле правильно было бы сказать «девчонкой», ибо именно так мы себя внутренне позиционировали — «мальчишки и девчонки»), у нас в квартале существовало поверие: зажатый в кулаке юбилейный (к столетию вождя) рубль с портретом Ленина увеличивает силу удара кулака в пять раз. Причем, видимо, действие тут подразумевалось двойное: мистическое плюс вполне материальное — что-то вроде мини-кастета. Достать рубль было очень тяжело. Во-первых, рубль в принципе был большой суммой, а карманных денег в то время детям почти не давали. Во-вторых, относительной редкостью были именно юбилейные рубли. Я не помню, как именно мне в конце концов удалось раздобыть вожделенный целковый. Думаю, скопила-таки медяки и гривенники, а потом выменяла у дедушки, ссылаясь на желание иметь лик вождя в непосредственном доступе (дедушка был убежденным коммунистом и подобное желание мог найти вполне естественным).

С тех пор рубль лежал в кармане моего пальто, и я чувствовала себя намного увереннее. Особенно когда ходила через «чужие» дворы и через Овсянниковский сад в районную детскую библиотеку (садик считался особо опасным местом, у него была отчетливая криминальная слава).

В «ножички» мы играли лет с семи. Откуда брали? Приносили тайком из кухни или использовали напильник.

Когда ребенку исполнялось десять лет, в то время было принято дарить первые часы. Но мне часы подарили раньше, на Новый год. День рождения был через два месяца, в феврале. Что же мне подарят? Подарили маленький перочинный ножик с шестью лезвиями. «Ты понимаешь ответственность?» — спросили меня. «Ну разумеется!» — ответила я. Я была просто на седьмом небе от счастья. Двор отчаянно завидовал. Для общественной игры «в ножички» я свой нож не давала — слишком маленький и жалко. С тех пор ножик лежал в портфеле. Если бы учителя узнали, меня бы ждала большая трепка и вызов в школу родителей, но «закладывать» у нас не было принято.

На двенадцать лет (тоже в день рождения) во дворе мальчишки торжественно вручили мне первую заточку. Заточка казалась невероятно красивой — с синеватым лезвием и ручкой из черной изоленты. Их изготовляли из напильников на станке в радиотехническом училище номер три. Кое-кто из наших бывших дворовых там учился, поэтому канал был надежный. Еще из училища нам поставляли тонкую медную проволоку в разноцветной изоляции. Из проволоки мы делали ручки, заколки и кольца.

Для заточки я сшила ножны из голенища дедушкиного старого сапога (украла из шкафа, дедушка был инвалид войны первой группы, не ходил, и сапоги ему явно были не нужны). Украсила их узором из кусочков замши, получилось очень классно. Хранила свою заточку на дне секретера, заваленную учебниками и тетрадями, — знала прекрасно, что это, в общем-то, преступление. Иногда, когда никто не видел, доставала и любовалась.

Попросили меня написать о подростковой агрессии. Почему — думаю, всем понятно. Две подряд поножовщины в Красноярске. Одна — со смертельным исходом. Участники — дети.

В первом случае замешан интернет. Именно там произошел сам конфликт (о его сути в СМИ пишут по-разному). В результате убийца и убитый, в сущности, не то что не были в ссоре — они даже не были знакомы и пришли на «стрелку» просто поддержать друзей. Сразу, конечно, появилось: «Из-за интернета подростки теряют связь с реальностью».

Мое мнение: они ее нигде не теряют, она (связь с реальностью) у них слабая изначально, из-за психологических особенностей возраста. Подростки (всех времен и народов) не очень понимают и чувствуют окончательность смерти, мало ценят свою и чужую жизнь. Они склонны «играть» этой темой. Плюс очень хочется «подвигов», «романтики», «справедливости», которая часто видится очень примитивно, к тому же криминально окрашенной. Они плохо контролируют агрессию и аутоагрессию, которая, как ни крути, является одной из базовых характеристик особи вида человек. Если обычного взрослого человека спросить, ненавидит ли он кого-нибудь или что-нибудь, он, скорее всего, затруднится с ответом, ибо понимает: ненависть — очень сильное чувство, им не разбрасываются. Подросток легко скажет: я ненавижу учительницу по черчению, себя, потому что у меня прыщи, младшего брата, потому что он противный, и комки в манной каше. Именно так, через запятую.

При этом подростки доверчивы и не обладают развитым прогностическим мышлением. Вторая поножовщина — без всякого интернета. Поссорились, поругались. Потом девочка сказала двум другим: отвернитесь, у меня для вас сюрприз. Они отвернулись. А она сзади порезала их ножиком. Зачем они отворачивались, становясь уязвимыми?!! После ссоры должны были сказать: да пошла ты со своими сюрпризами! Но — отвернулись…

Что же делать? На мой взгляд, для начала нужно не закрывать глаза и не делать вид, что дети и подростки «по сути хорошие, только телевизор (интернет, компьютерные игры и т. д.) их испортили». Агрессию следует признать. Кто из читателей этого материала хоть раз в жизни не думал, а то и не орал в сердцах: «Да я тебя убью! Уничтожу!» Вспомните. Думаю, все ваши воспоминания подобного рода отчетливо тяготеют к подростковости и ранней юности. Но обращаем внимание: важен не этот порыв или даже крик. Важно, что мы делаем дальше с этим порывом. Как поступаем в реальности.

Признали. Дальше детей и подростков нужно последовательно учить обращаться с собственной и чужой агрессией. Раньше этому учил «двор» в расширительном смысле. Теперь двора нет — значит, нужно организовать это как-то иначе. Конрада Лоренца в слегка адаптированном виде проходить в средней школе. Изучать механизмы и историю вопроса. Как все формировалось, какие задачи решало. Намедни на «Снобе» был материал про чеченскую женщину, которая ради несвершившейся кровной мести всю жизнь прожила одинокой и в брюках. Вот архаическая форма. Фактически мальчик-убийца с ником «Боец за справедливость» из Красноярска попал в ту же ловушку. Стечением почти не зависящих от него обстоятельств он отнял чужую жизнь и поломал свою. И это ведь навсегда, такое не забывается. И это (кровная месть, вира за убийство, казанские уличные войны молодежных банд в 70-е эт сетера, от архаики к современным способам решения конфликтов) нужно проходить в школе, как учебный материал. Это будут интересные и запоминающиеся уроки, я бы сама на такие сходила. А пока их нет, родителям следует уделять внимание воспитанию чада в этом аспекте. Не следить за его страницей «Вконтакте» (все равно за всем мусором, который он там производит, не уследите), а именно превентивно и, теоретически, с примерами просвещать (можно использовать собственный онтогенез, онтогенез бабушек и дедушек) и в результате дать хотя бы приблизительное понимание, что тут в этой теме к чему, сформировать кристаллическую решетку, на которой можно разместить свои чувства и поступки, предложения и намерения окружающих.

Особенно такое просвещение кажется актуальным в интернет-эпоху и в условиях современного, тесного и не всегда эволюционного соприкосновения людей разных культур, находящихся на разных стадиях развития в плане отношений с собственной и чужой агрессией.

Но если это просвещение детей (я думаю, именно детей, а не подростков) каким-нибудь образом все-таки организовать, возможно, нам удастся сделать наш мир более безопасным. Для наших детей и для нас самих.

«Война без особых причин»

— Давно. Очень давно. Чуть ли не с самого начала. Всё перепробовали. Я уж и не знаю, что и думать… — женщина покачала головой. — Неужели это гены?

«Если это гены, то, несомненно, самого высшего качества», — подумала я.

Сын женщины, подросток, который сидел в кресле напротив меня, был чертовски красив. Каштановые, с рыжиной кудри, высокий лоб, четкий подбородок, яркий, чуть капризного рисунка рот, серые выразительные глаза под темными (темнее волос) бровями. Левую бровь пересекает узкий белый шрам, который не портит лицо, а лишь придает его выражению дополнительный нюанс. В пространстве юноша размещался уверенно (ни следа обычной подростковой неловкости), говорил низким, глубоким, явно уже «переломавшимся» голосом, двигался как большая кошка.

— А что не так с генами?

— Ну, не знаю… Папа Леонида — дагестанец. Но мы с ним расстались, когда сыну не было и года. Он его не помнит!

— А по характеру?..

— По характеру отец был взрывной, но отходчивый. Сентиментальный, не очень умный, любил компании, петь, танцевать. Леня совсем не такой!

Видно было, что эту пластинку с папой-дагестанцем и его возможным наследием мать прокручивала в своей голове не один раз. И концы с концами никогда не сходились.

— Как тебя зовут?

— Простите? — юноша удивленно приподнял перечеркнутую шрамом бровь. Я думаю, в каких-нибудь артистических школах такому специально учат. Ему же явно досталось от природы.

— Ну, как тебя называют в твоем кругу? Как ты сам представляешься другим людям?

— А, понял. Лео.

Почему-то я так и думала.

— Лео, у тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?

— А как вы думаете? — усмехнулся он и сам же ответил: — Вы знаете, что вопросов у меня нет. Но, может быть, они есть у вас?

— Леня, не дерзи! — воскликнула мать.

Она была учительницей русского языка и литературы, и я ей искренне сочувствовала.

Потому что красавчик Лео с самого раннего детства дрался. Дрался везде, со всеми, постоянно. Дрался ужасно, неостановимо, жестоко и зачастую без всяких причин, умопостигаемых для окружающих его взрослых. Никакие нотации, мольбы и наказания на него не действовали. Победы и поражения в драках казались ему, по видимости, равно привлекательными.

В его раннем детстве на площадке мамы, завидев Лео, шипели как рассерженные кошки и утаскивали своих детей из песочницы. В детском саду его в наказание за драки запирали в кладовке. В других общественных местах люди то и дело сообщали Лениной маме, что «таких психических нужно к батарее привязывать». Но три психиатра последовательно сообщили ей, что не видят у ребенка никаких психических отклонений.

Исключительно за драки Лео выгнали из одной обычной школы и из одной математической. В математической школе он был очень успешен в алгебре и особенно геометрии, и тамошние педагоги с их логическим складом ума до конца верили, что главное — это как следует всё ему объяснить. Он поймет, что это для его же блага, и перестанет. Объясняли по отдельности и педколлективом. Не помогло.

После гимназии Лео два месяца (с тремя побегами) проучился в кадетском корпусе на казарменном положении. Оттуда его не выгоняли. «Материал хороший, качественный, упругий, — заинтересованно потирая ладони, сказал командир отделения. — Но придется ломать, другого выхода нет. Армия — это дисциплина».

Из корпуса мать забрала сына сама. «Может быть, он бы и сломался, а может быть, погиб, — говорит она теперь. — Я не решилась проверить».

Лео никогда в жизни не дрался с девочками. Шрам на брови остался ему на память о драке с двумя милиционерами.

Теперь он учился в десятом классе обычной дворовой школы. Его там все устраивало.

— Ну, а какая-то сублимация? Спорт?

— Ну разумеется, это все с самого начала советовали. Он ходил на футбол, во всякие единоборства, на бокс, везде что-то полезное для себя выучивал и сразу переставал ходить. Говорил: это не по-настоящему, неинтересно.

— Ага. А компьютерные игры? Стрелялки-убивалки?

— Вообще не интересуется. Называет матерным словом, не могу повторить. Фильмы про войну и про драки смотрит, но тоже не так, чтоб очень увлекался.

— Понятно.

— Самое ужасное, что у него теперь уже есть своя теория, — покачала головой мать. — Война всех со всеми как философская категория. Понимаете?

— Если честно, не очень, — призналась я.

— Если спро?сите, он вам расскажет.

— Пожалуй, спрошу.

* * *

Возможно, я была первым человеком в жизни Лео, который не уговаривал его немедленно перестать драться и начать делать что-нибудь другое, более позитивное, — например, хорошо учиться, готовиться к экзаменам, читать книжки, помогать старшим и так далее.

Сначала Лео сдержанно отвечал на мои вопросы и ждал, когда же начнется. Когда я обманула его ожидания, заговорил сам.

— Правда в том, что я просто люблю драться! Ничто не может сравниться с чувством, которое испытываешь, когда бросаешься в атаку! Знаете, есть такое выражение «кровь кипит»? Так вот, она действительно кипит! Ты движешься как самая совершенная машина, время останавливается и всё тебе подвластно. Это чистый восторг, наслаждение, вдохновение, если хотите. Вы мне не верите?

— Ну почему же не верю. Когда мне было восемнадцать и я работала в зоопарке, у меня был приятель по кличке Митрофанушка. Он, по всей видимости, описывал мне что-то подобное, но без всякой поэзии: «Вот иногда невмоготу становится, и идешь тогда на улицу, и ищешь, кому бы морду набить. Или уж тебе набьют, тут как карта ляжет»… А скажи: ты явно умнее бедного Митрофанушки… тебе цель совсем не нужна? Нажива, например? Или какое-нибудь как бы благородное дело? Честь, защита родины, веры, вассальная клятва? Рассказ Лондона «Мексиканец»? «Вы жертвою пали в борьбе роковой»?

— Я думал об этом. Очень-очень много думал. Чуть башка не треснула, если честно. И мне показалось, что всё это (в каждом отдельном случае) как бы понарошку. То есть люди врут сами себе и друг другу, чтобы как-то всё это приукрасить. Но если можно не врать, то зачем? Просто все сражаются со всеми, и в этом и есть смысл. И радость. Так всё устроено.

— Но ведь сражаться можно по-разному.

— Конечно! Можно еще обманывать, продавать, предавать, стучать, подсиживать, просто сживать со свету тысяча и одним способом. Мне всё это кажется не таким привлекательным.

— Ты что, только это и видишь в мире?

— Я что, похож на идиота?

— Ты похож на д’Артаньяна. Или на Портоса: «Я дерусь, потому что дерусь».

— Миледи? — улыбка и снова эта поднятая бровь.

Я смеюсь. Он опасный глупец, но он мне нравится, черт побери!

— Если бы клетки-макрофаги умели говорить, они говорили бы приблизительно твоим текстом. Но как насчет развития цивилизации, эволюции? За несколько тысячелетий люди несколько отошли…

— Цивилизация? Да я вас умоляю! Вы давно смотрели какой-нибудь кинобестселлер или играли в суперпопулярную компьютерную игру? Что там занимает центральное место? Я вам скажу: драка с применением тех или иных технических средств или без оных. Люди никуда не отошли, они просто тут же, на месте спрятались под листик и стали наблюдателями. Кровь пожиже, зато безопасней. А я хочу быть участником!

— Тебе не бывает жалко тех, с кем ты дерешься?

— Почти всегда. Потому что они обычно слабее. Либо телом, либо духом. И они же не виноваты, что я такой.

— Кем же ты будешь? Солдатом?

— Не знаю. В армию я, конечно, схожу. А там, если выживу, посмотрим. Может быть, стану вышибалой в дорогом баре или казино. Это, по крайней мере, честно — потому что там нет ничего про честь, родину и религию.

Смотрит лукаво, ждет, что стану возражать, уговаривать.

Не стану.

* * *

— Что же мне с ним делать? — спрашивает мать.

Лео сидит на стуле, переводит взгляд с матери на меня. Улыбается.

— Ничего. Любить. Можете?

— Могу. Как ни странно после всего. Да он ведь многим нравится. А уж как на него девчонки западают…

— Ну, уж это-то неудивительно. Архетип, да еще с такой внешностью…

— Как вам кажется, есть ли шанс, что он когда-нибудь это «перерастет»?

— Мне кажется, есть. Бывают такие полудети-полувзрослые. Стоящие на границе, безжалостные к полутонам, называющие неназываемое, как будто посланные к нам из какого-то другого мира. «Посланные» — от слова «посланник», «послание». Иногда посланник, исчерпав свою миссию, может жить дальше обычной жизнью.

— А вы что, поняли это его «послание»? — удивляется мать.

— Значит, вы думаете, все-таки миссия? — чуть подается вперед Лео.

— А как же иначе? — я улыбаюсь обоим.

Что я имею в виду? Бог весть.

Но мать и сын согласно кивают.

Реал и его обитатели

Обычная, совершенно не экстравагантная семья — мама, папа и мальчик Вадик, десяти лет. Обычные аудиальные жалобы: не слышит, не слушает, не слушается, — и обычные визуальные: книг не читает, смотрит мультфильмы, идиотских видеоблогеров, ролики в интернете. Мама, патетически:

— Он вообще не живет в реальном мире! Даже со своим единственным приятелем больше общается через интернет или уж по телефону! Мы этого приятеля недавно специально в гости к нам позвали, я с его мамой договорилась, папа его к парадной подвез — целая операция. Так в результате они, мне кажется, просто и не знали, что им в реале делать! Захожу через час, а они оба сидят рядком на диване в своих смартфонах и только иногда друг другу экранчики размером с ладошку показывают!

Папа, в унисон маме, возмущенно:

— А и откуда им знать, что делать! Мы во дворах часами играли. Бегали, лазали, дрались, смотрели на мир, друг на друга, изучали что-то, строили отношения, экспериментировали! Да, эти эксперименты бывали и злыми, и драматичными, и иногда опасными, но они реально обучали нас правилам этого мира!

— Гм, — хмыкаю я. — Так почему же ваш Вадик не бегает во дворе? Выпустите его туда, и все дела.

— Э-э-э… — несколько сбавили пафос родители. — Так там во дворе, кажется, сейчас и нет никого… С кем ему бегать? Они все где-то…

— Может, их всех родители не пускают? Ну, пусть тогда после школы бегает, играет; вот мы, помню, как раз лет в десять порой по три-четыре часа домой из школы с приятелями шли…

— Так у нас гимназия довольно далеко, двадцать минут на машине, его отец возит, а я или бабушка забираем.

— И во всем этом интернет виноват? — подмигнула я.

И вспомнила, как недавно приходила ко мне семья, в которой родители как раз таки готовы были выпустить своего ребенка во двор (безопасный закрытый двор имелся в наличии). На каковое озвученное предложение ребенок (девяти лет) взглянул исподлобья и мрачно, я бы даже сказала, апокалиптически, изрек:

— И что мне там делать? Двор — пустынный, качели — опасные, и вороны каркают…

Такое вот ви?дение вожделенного родителями реального мира…

— Но мы же умели жить в настоящем, здесь и сейчас… — почти жалобно сказал отец Вадика, и это его высказывание навело меня на мысль об очередном эксперименте.

Участвовали в эксперименте только мотивированные взрослые, поэтому с организацией никаких проблем не было. 48 человек, 20 мужчин и 28 женщин, тридцать девять человек с высшим образованием (у пятнадцати — образование педагогическое или психологическое, еще у семерых — медицинское), у девятерых образование среднеспециальное. Все участники эксперимента — родители детей разного возраста, их собственный возраст — от 27 до 49 лет.

Начальная беседа о том, что такое «здесь и сейчас». Я СЕЙЧАС вижу, слышу, чувствую, переживаю, обдумываю мир, который вокруг меня в данный конкретный момент. Могу быть в ПРОШЛОМ: вспоминаю то, что прошло, оцениваю, анализирую полученный опыт, переживаю по этому поводу, радуюсь, расстраиваюсь, корю себя, что сделал что-то не так, ностальгирую и т. д. Могу быть в БУДУЩЕМ рассудочно: строю планы, фантазирую, прикидываю, как пойдут дела, оцениваю, что нужно сделать для достижения потребного для меня результата. Могу быть в будущем чувственно: переживаю, как все пойдет, сложится ли то или иное, опасаюсь, надеюсь и т. д.

Все входящие в эксперимент сходятся на ценности переживаний «здесь и сейчас» (ведь будущего еще нет, а прошлого уже нет), все согласны в том, что именно жизнь «здесь и сейчас» — идет снег, пахнет трава, восходит солнце, смеется ребенок, блестят глаза любимого человека — имеет некую особую важность (в характеристики этой «особости» мы не углублялись) для становления личности, для ее развития. У взрослеющих детей обязательно должны быть такие переживания, и чем больше, тем лучше — с этим никто не спорил, наоборот, яро соглашались. Детство — время непосредственного переживания жизни, время «здесь и сейчас»; пусть юноши и зрелые люди строят планы, а старики грезят о прошлом.

Дальше — сам эксперимент. Всего три дня (обязательно вразбивку — например, понедельник, четверг и следующее воскресенье, один из трех дней непременно выходной) мои подопытные граждане должны были любым способом ловить все свои переживания «здесь и сейчас» (например, некоторые нажимали какие-то кнопки на своих гаджетах, кто-то ставил черточки на листочке, а один веселый мужик рисовал плюсики прямо у себя на запястье), а потом по возможности пытаться не анализировать даже, а просто записывать, что именно и сколько приблизительно по времени это было (пример записей: «Минуту любовался из окна закатом, правда, думал при этом о работе — не знаю, считается или нет»; «Гладила кошку, приблизительно две минуты, очень приятно, но одновременно прикидывала, что приготовить на ужин. Наверное, это не то?»; «Занимались сексом — не знаю, сколько времени. Но меньше, чем хотелось, увы, он быстро заснул, дальше у меня уже не „здесь и сейчас“, однозначно»).

Семья Вадика, конечно, тоже участвовала в эксперименте (мужчина подал мне идею, я не могла их упустить).

ВСЕ участники благодарили меня за идею и участие в эксперименте. Сказали, что офигенно много всего про себя поняли, узнали, сделали выводы, готовы немедленно изменить, загладить, искупить и т. д. Очень (тревожно) интересовались, как у других. Я ничего не скрывала. И от вас не скрою.

Семья Вадика в основном (по совокупному времени) находилась «здесь и сейчас»: мама — просматривая ленту и серфя в инете; папа — смотря телевизор (спортивные программы) и играя в «Танки».

Практически у всех остальных — то же самое. Интернетное и телевизионное «здесь и сейчас» легко бьет все закаты, восходы, падающие листья, смеющихся реальных детей и т. д. Это-то ладно, оно прогнозируемо вполне. Но оно уверенно бьет и реальное общение — с друзьями, с супругами, с детьми, с родителями, которое у нашего «доинтернетного» поколения и составляло львиную долю этого самого «здесь и сейчас» (хотя, конечно, мы часто говорили о прошлом и будущем, но как это посчитать — я просто не знаю).

Пятеро женщин принесли романтические записи про преимущественное наслаждение классической музыкой и книгами. Даже не знаю, поверила я им или нет. Но все равно совокупное время этих зафиксированных ими наслаждений — около часа в день. Еще одна женщина рассказала про чувственное посещение парикмахерских и косметолога. Ей почему-то поверила. Было очень яркое описание визита к зубному врачу у одного мужика — ему поверила безоговорочно («Рад бы быть не „здесь и сейчас“, но ни фига не получилось»).

Приблизительный вывод. «Здесь и сейчас» всем нужно. Без этого тяжко, проваливаешься в какую-то пространственно-временную дыру, ощущение «не живу». Основное (чисто по времени) «здесь и сейчас» у нынешних образованных взрослых — это телевизор, радио, серф в инете, компьютерные игры. Дети — имитаторы. У них всё так же, в результате «двор — пустынный, качели — опасные…».

Что делать? Если вдруг хочется что-то изменить — самим учиться путем реального и насильственного делания и вести детей за собой в кильватере. Если все вокруг как сумасшедшие наслаждаются цветущей сакурой, дети этого не избегнут.

В заключение — отрывок стихотворения подростка из одной из моих «подопытных» семей, перепев «пустынного двора» (то есть тот мальчик чувствует вовсе не эксклюзивно).

Стих называется «Выхода нет» и имеет эпиграфом строчку «Выхожу один я на дорогу».

Я впадаю в мир, как в ересь,

Отрешившись от Гугла?.

Можно верить иль не верить

И стрелять из-за угла.

Посреди его просторов

Я стою совсем один,

Только слышно шум моторов

Пролетающих машин…

Дискуссионно, понимаю. Истиной, разумеется, не владею.

Ночь темна и полна ужасов

Те, кто не любит и никогда не любил фантастику и фэнтези, ограничиваясь Толстым и Достоевским и лишь иногда перемежая их Платоном и Гегелем, могут данный текст не читать. Тех, кто любит сейчас или любил в детстве и отрочестве, приглашаю к разговору.

Стечением обстоятельств я как-то встречалась с группой подростков, много читающих и интересующихся литературой. Часть из них, конечно, и сами пишут. Фанфики и не только.

По замыслу наставников подростков, уговоривших меня и организовавших эту встречу, мы должны были беседовать о роли и месте различных литературных жанров (от народных сказок до классики) в развитии человека и формировании его личности. На самом-то деле тема действительно интересная (а кроме того, наставники заранее знали, что я обязательно «покупаюсь» на все эволюционное). И, может быть, где-нибудь, когда-нибудь, с кем-нибудь мы ее еще и обсудим.

Однако с данными подростками (это были юноши и девушки от 14 до 20 лет) разговор довольно быстро повернул совсем на другое.

Все началось с составления списка жанров и упоминания (среди прочих) жанров утопии и антиутопии.

Разумеется, я сама в своем пионерско-литературном детстве и отрочестве их четко различала: утопия — это про наше светлое и космическое (обязательно!) будущее, желательно коммунизм: например, «Туманность Андромеды», «Полдень, XXII век». Антиутопия — это про ужас-ужас, который ждет человечество, если оно свернет с единственно верной, ведущей к коммунизму дороги: например, «Хищные вещи века», «О дивный новый мир!», а также всякие постъядерные картинки, например «Будет ласковый дождь». Романы «Мы» и «1984» я в своем пионерско-комсомольском детстве не читала, они по понятным причинам попались мне лишь в студенческие годы.

И вот теперь встает красивый семнадцатилетний юноша и говорит, что фактически нынче утопия и антиутопия — это один и тот же жанр. И более того, мы здесь и сейчас живем одновременно и в утопии, и в антиутопии литературного прошлого (и даже настоящего) человечества. И осознание и даже непосредственное ощущение этого факта периодически вызывает у них, у подрастающего поколения, довольно странные чувства.

И совершенно неожиданно для меня аудитория в общем и целом с ним соглашается. И начинает наперебой приводить доказательства этому странному утверждению. Конечно, я пошла в тот разговор, который был интересен им, а не их учителям и наставникам.

Сбылось многое из того, что описывали фантасты прошлого, — с этим нельзя спорить. Наш мир пронизан электричеством (Жюль Верн — лодка капитана Немо), мы общаемся и видим друг друга на расстоянии с помощью маленьких коробочек, сверхумные машины в любой момент и фактически в любом месте готовы предоставить нам любую информацию из той, которая накоплена человечеством в целом. Нас на расстоянии учат, лечат, ведут по местности и прямо в карман сообщают новости об окружающей нас среде. Есть уже голографические трехмерные модели, 3D-принтеры и дополненная реальность прямо перед нашими глазами. Промышленные роботы добывают и производят, микророботы ползают по сосудам и делают операции. Все это я в детстве читала (и мои собеседники читали тоже) в фантастических книжках про быт отважных космолетчиков — Капитана, Инженера, Штурмана, Биолога. Правда, с самими космолетчиками вышла некоторая незадача, космическое будущее человечества оказалось вовсе не таким быстрым и радужным, как представлялось фантастам. Но дело здесь явно не только и не столько в недостаточном развитии технологий. Похоже, впервые за все время существования человека как вида (от кроманьонцев до середины XX века) сменился сам вектор развития человечества — не кнаружи, а внутрь. Еще во времена моего детства казалось, что всё будет продолжаться безгранично: в инерции начавшейся полмиллиона лет назад экспансии хомо сапиенсы покинут сначала пределы Земли (и это уже начинается, начиналось прямо на наших глазах), потом Солнечной системы… далее — везде. И я была свято уверена, что в течение моей жизни мне удастся побывать за пределами Земли — как же иначе, ведь всё так быстро развивается…

Развивается? Несомненно. Быстро? Еще как!

Однако массовой космической экспансии пока не случилось и вроде бы не предвидится. Ибо произошло удивительное и фантастами прошлого практически не предсказанное. Возникшая и стремительно развившаяся информационная сеть (причем это вовсе не Супермозг в традиционно фантастическом понимании) постепенно, как паук в паутину, втягивает человечество в себя, внутрь. И наружу, а уж тем более в ледяную космическую межзвездную бездну, сегодняшним людям не так уж и хочется. Новые миры открываются чуть ли не ежедневно, но вовсе не там, где оно планировалось фантастикой XX века.

Но это не всё. К концу XX века реализовались и многие антиутопические проекты. Воздух над мегаполисами грязен, ресурсы истощены, не за горами водяные войны, депрессии и иные психопатии захлестывают цивилизованный мир, аутисты множатся, старческие деменции стремительно молодеют. В центрах цивилизации — толпа (во всех смыслах) и агрессивный для отдельного человека переизбыток вещей и сущностей. Ему не предлагают, от него требуют, чтобы он потреблял (все это чудесно описано в западной фантастике, а «Хищные вещи века» Стругацких и вовсе сбылись практически на сто процентов). Кроме того, разделение произошло даже не на бедных и богатых в одной стране (в богатых странах все не только одеты, накормлены и имеют жилье, но и получают от общества образование, развлечения и т. д.), а на золотой миллиард (где у желающих есть более-менее гарантированная обществом перспектива личного развития) и всех остальных.

Утопия и антиутопия в одном флаконе.

И что дальше? Что делать? И вот литература, жанр, конечно же, — фантастика. Сначала — фэнтези. Я хорошо помню, как оно буйно ворвалось на наш книжный и киношный рынок, быстро заместив и почти вытеснив научно-фантастический сектор. Эскапизм в самом чистом виде. Какое-то а-ля средневековье, европейское, потом славянское, далее — везде, там жизнь проще, там чувства сильнее и чище, там враги — враги, а друзья — друзья. Там восхитительные эльфы и ужасные гоблины. Там мечом можно отстоять Правду и Справедливость. Там могучие драконы, там магия решает всё, не решаемое мечом. Там дружба, любовь отдистиллированы мечтой автора и вышиты на знаменах миллионов его читателей и почитателей. Там хорошо, потому что намного понятнее и одномернее. Там простые спецназовцы и клерки становятся королями и королевами. Мы хотим туда.

Но бежать-то в реале некуда. Эльфы вовсе не ждут нас в своих волшебных лесах. Спецназовцы либо заканчивают жизнь в конфликте чужих экономических интересов, либо становятся спецназовцами на пенсии. Клерк может стать старшим клерком.

Но мир нашел выход, и это был выход внутрь. В Сети тепло и уютно. Там можно создавать империи, но ты ни за что не отвечаешь и твои подданные не придут тебя убивать за бездарное правление. Там можно махать мечом и вести в бой армады, но от тех схваток не остаются шрамы и не болят по утрам переломанные когда-то кости. Разве что голова немного болит и глаза «садятся», но от этого есть линзы и таблетки. Блестящая антиутопия «1984» наконец-то реализовалась, но в виде забавного фарса — теперь все боятся, что Большой Брат НЕ ЗАМЕТИТ их активности: «Как, я написал разгромную статью про власть, и никто до сих пор не поставил мне ни одного лайка?.. Тогда я расскажу о том, как у меня был понос, и обязательно оставлю слово „понос“ в тегах и заголовке. Тут-то уж меня заметят и откликнутся обязательно…»

Что делать литературе, фантастике, фэнтези? Кажется, кто-то из классиков марксизма писал, что что бы себе ни думал автор о своем собственном самовыражении, он тем не менее всегда обслуживает текущие потребности общества, в котором он живет (а то и класса, а то и партии). Некоторый резон в этом, несомненно, есть. Потому что фантастика ан масс незаметно-незаметно опять развернула всё на сто восемьдесят градусов.

По экранам шествуют зомби-апокалипсисы. Кто такие эти зомби, если подумать? Те, кто остался снаружи, не нырнул в спасительную колыбельку, догадываются мои собеседники. А вот серия экранизированных романов, буквально покорившая мир, — «Игра престолов». Чем она удивительна, чем разительно отличается от фэнтези 80–90-х? А тем, что несомненно талантливый автор создал объемный и звучащий мир, про который уверенно можно сказать одно: никому ни в каком качестве не хотелось бы в этом мире жить. Так же как в зомби-апокалипсисе. Но про них можно посмотреть. Про них можно почитать. В них можно сыграть онлайн, в конце концов. Но из теплой безопасности кокона.

Нас (точнее, следующие за нами поколения) запугивают, вам не кажется? «Не ходите, дети, в Африку гулять…» И еще нам через кино и литературу объясняют, что снаружи нет, в общем-то, ничего привлекательного. А все бонусы можно получить и «внутри».

Вот такой у меня с литературными подростками получился разговор.

Мессия

Ну вот чем можно удивить практического психолога с почти четвертьвековым стажем работы? Вы скажете: да ничем уже! Вот и я так периодически думаю. Однако…

Недавно ко мне явился мессия. Сейчас опишу, как он выглядел. Лет ему было семнадцать, одет в толстовку с надписью «Нью-Йорк», кроссовки «Найк» и джинсы со спущенной мотней. Ученик престижной питерской школы. Кудри каштановые до плеч, глаза темные, выпуклые, и вообще похож на портрет Мцыри из учебника литературы для седьмого класса — то есть внешность для мессии вполне подходящая. Немного портили впечатление прыщи на лбу и герпес на губах, но мы же с вами образованные люди и понимаем, что неидеальность лишь добавляет образу достоверности. Тем паче что именовался он практически безукоризненно — Лев.

Задавать Льву вопросы мне практически не пришлось — видно было, что у него всё тщательно и заранее продумано. Сообщил же он мне следующее.

Мы, люди, а также наша Вселенная в целом — чье-то творение, это аксиома. Спорить о Его (Ее, Их) характеристиках, атрибутах, именах и предпочтениях бессмысленно, так как мы все равно не сможем ни о чем договориться между собой или приблизиться к пониманию реального положения дел. Посмотреть на ситуацию следует с другой стороны. В человеческой истории очень много размышляли, горячились и перебили массу народа по поводу разночтений о том, кто, когда, в какой последовательности и каким образом нас сотворил, а также как Он (Она, Они) предпочитает, чтобы Ему поклонялись в текущем времени. Вопрос, конечно, не лишенный занимательности, но, учитывая наши реальные познавательные возможности, глубоко вторичный. Первичный же для нас вопрос звучит так: ЗАЧЕМ, собственно, Он (Она, Они) нас создал, и являемся ли мы сейчас решением этой задачи? Понятно, что всё время нашего существования — являлись (потому и существуем до сих пор). А теперь?

— Но что же это за задача? — конечно, не удержалась я. — Ты знаешь?

— Знаю, — просто, но с достоинством кивнул Лев.

Я не стала пока спрашивать, был ли ему глас, сон или видение (обычно это сочетанный результат личных особенностей психики, окружающего ландшафта и вида предварительно употребленных психоактивных веществ), перешла сразу к сути:

— Ну так и зачем же нас создали?

— Для развлечения, конечно. Мы Его забавляем. Все остальные варианты просто не выдерживают никакой критики. Плодитесь и размножайтесь? Но для этого не нужны люди. Бактерии размножаются намного эффективней. Нравственная эволюция? Но со времен кроманьонцев мы стали лишь изощренней в пороках. Только развлечение.

— Ага, — радостно кивнула я. — Где-то я про это читала. Раз так приблизительно шестьдесят. Мне нравится. А ты что, сам до этого дошел? Молодец!

— Но дело же совершенно не в этом, — Лев рукой отмел мою радость. — Всё очень плохо, неужели вы не понимаете?!

— Пока не понимаю. Но ты ведь мне объяснишь?

— Объясню. Веками люди ссорились, дрались, мирились, совершали величайшие подвиги и подлости в этом мире. Создавали мерзость и красоту. Зачастую — во имя Создателя. Ему, безусловно, наплевать на детали — какие именно идолы воздвигают или свергают, какие молитвы возносят, любовь проповедуют или войны развязывают, — но вот сама «суета вокруг дивана» Ему, конечно, нравится, без нее Он чувствует себя обойденным. Мы же ЕГО игрушки! Так что, будьте любезны, живя свою жизнь, не забывайте заниматься мной, думайте обо мне, пишите, стройте, песни пойте, убивайте ради меня. В любой вашей тусовке самым большим строением должен быть мой храм. Так писатель или какая-нибудь светская львица злится, если о них мало говорят или вообще в СМИ не упоминают. Ему забавна сама наша жизнь со всеми прикольными деталями, победами и поражениями, находками и потерями, и забавно Его в ней постоянное незримое участие — чего только эти затейливые зверюшки не делали ВО ИМЯ МОЕ!

А теперь ответьте мне: что в основном делает современная молодежь? Новое поколение?

— Все по-разному? — осторожно предположила я. Потом решила попробовать подыграть юноше. — Сидят в соцсетях? Играют в компьютерные игры?

— Именно! — немедленно возрадовался Лев. — Мы развились настолько, что сами создали свои игрушки, свои миры и буквально с каждым днем их совершенствуем. Каждый игрок пробует себя в качестве демиурга, и во многих играх это написано открытым текстом.

— Познание добра и зла? — догадалась я. — Станете как боги?

— Да, да! Мы перестаем занимательно и ярко коловращаться в этом, реальном для нас мире. Мы уходим в миры, созданные нами самими, и живем и развлекаемся там. И там нам нет до Него никакого дела. Там, в этих мирах, боги — мы сами.

— И…? — я все еще не понимала.

— Ему это совсем скоро надоест. И тогда Он просто закроет больше не развлекающую Его лавочку.

— Оп-ля! — до меня наконец дошло. — Конец света? И в нынешних Содоме и Гоморре видами разврата являются «Танки» и «Варкрафт»?

— Да!

— И что же делать? Технологический прогресс еще никому не удавалось остановить.

— Да, вероятно, так всегда и происходит… «Молчание Вселенной», вы наверняка слышали. Но мы можем хотя бы попытаться что-то сделать. Остановить, замедлить, рассказать…

— Проповедь о близком конце света… Покайтесь, дети мои, выбросите свои мобильники и планшеты, разбейте мониторы…

— Не обязательно. Компьютер, Сеть — всего лишь инструменты; важно, что мы с ними делаем. У нас есть группа… — Лев потыкал пальцами и показал мне экран своего коммуникатора. В группе «спасителей мира» состояло 2789 человек. Что ж, большинство религиозных движений начинали с меньшего. — В нашей группе не только подростки. Есть учителя, родители… Вы говорите: это опасно (я этого не говорила, но подумала), я сам думал об этом тысячу раз, но у нас нет выхода…

Он учился в гимназии, где изучали латынь и даже, кажется, факультативно — древнегреческий. У него были блестящая молодая память и отличные учителя. Он готовился, занимался самообразованием. Он цитировал Фалеса Милетского и ссылался на гибель Гипатии Александрийской. О них я хотя бы слышала. Многие упоминаемые им имена и географические названия ничего мне не говорили. Его кудри разметались, глаза сверкали. Корочка на губе треснула, и из трещины выступила капелька крови. Я чувствовала, как у меня медленно, но неотвратимо едет крыша.

— Послушай, Лева, а тебя кто-то призвал (ну, там, «я Бог ваш, ныне реку, что вы меня больше не развлекаете, и вот решил я вас за ненадобностью извести…») или ты все-таки сам? — наконец спросила я, не признаваясь себе, что ищу диагноз.

Лев надолго задумался. Потом ответил:

— Кто может наверняка про себя такое знать? Призвал или не призвал? Вот вы — знаете?

— Да, действительно, — оживилась я. — А как тебя ко мне-то занесло?

— Вы же писали про компьютеры и подростков, нам в школе рассказывали. Я думал, вы всё сами знаете… — В голосе его звучало разочарование, и я почувствовала тяжесть его ноши и надежду сродни Моисеевой: «Я тяжело говорю и косноязычен… пошли другого, кого можешь послать».

Живо представила себе, как развивается в эпоху сетей и во что может модифицироваться движение за качественное развлечение нашего многоликого создателя. Слоган: позабавим бога, отсрочим конец света.

— Нет, Лева, — покачала я головой. — Без меня.

— Жаль, — сказал он. — Но теперь вы, во всяком случае, знаете. И не говорите потом, что не слышали.

Ушел с гордо поднятой головой, расправив узковатые плечи. Я долго сидела молча, не шевелясь.

И действительно: кто может знать наверняка?

Время страшного суда

— Пожалуйста, поговорите с ним. Это невозможно. Невозможно! Понимаете, мне как родителю всегда было плевать на пятерки, престиж и всякое такое. Я всегда старалась вырастить просто хорошего человека. Ну, вы понимаете? Ну вот чтобы он чувствовал, был неравнодушен к происходящему в мире, вокруг него… Если сам сделал что-то плохое, вляпался в дерьмо (а с кем такого не бывает?) — пойми это, увидь, исправь. А теперь… У него обострилась экзема, он не спит по ночам, черные круги под глазами… Теперь я думаю: может быть, я была не права, может быть, мне надо было воспитывать пофигиста с кожей толстой, как подошва? Пожалуйста!

— Да в чем вообще проблема-то? Скажите наконец!

— Он здесь, он сам вам всё скажет. Поговорите с ним!

— Погодите, постойте! — я уже поняла, что сейчас эта сомневающаяся мать, воспитывавшая хорошего человека, выдаст мне подростка с кругами и экземой, ни слова не сказав по существу того, что там у них происходит. — С чего вы взяли, что он вообще будет со мной говорить? Сумеет внятно и объемно объяснить происходящее? В конце концов, взрослый человек здесь вы, и…

Невнятно стеная, женщина покинула мой кабинет.

Я смирилась, отказалась от преследования и стала ждать, что будет дальше.

Через полминуты в кабинет вошел черноволосый подросток. Мать не соврала: чернота под глазами и расчесы между пальцами были заметны невооруженным глазом. Но ведь я не знаю — может, это его обычное соматическое состояние?

Парень поздоровался, представился («Миша!»), сел в кресло и молча закрыл лицо руками.

«Они что, всей семьей посещали один плохой театральный кружок?» — с раздражением подумала я. И решила: ну, если это спектакль, дождусь первой реплики. Реплика вскорости воспоследовала и оказалась вполне «в духе»:

— Вы понимаете, что Страшный суд — это прямо сейчас?

— Да? — слабо удивилась я. — Встречала гипотезу, что мы живем в аду, но сами этого не понимаем. Про Страшный суд — пожалуй, нет. Не встречала и не понимаю. Мое мнение по этому поводу: каждый человек при желании и потребности — сам себе ад и сам себе Страшный суд. Так что тебе придется объяснить мне подробнее. И с самого начала.

— Хорошо, — Миша деловито почесался и сложил руки на коленях. — Я увлекаюсь фотографией и делаю видеоролики. Давно. Ходил в кружок, на курсы, знаю почти все основные редакторские программы. Мне это нравится. Причем не столько «ловить кадр» в реале, сколько, вот, делать всякие коллажи, открытки, смешные подписи, музыку накладывать… Вы понимаете?

— Понимаю. Тут чего ж не понять? Этим же весь инет забит под завязку. Бывает глупо. Бывает и смешно, и остроумно.

— Вот! Вот именно это! — обрадовался возникшему пониманию Миша. — Ну и понятно, что я давно это делал: то голову приятеля приставлю к телу носорога, то на школьную фотку чего-нибудь такое прикольное добавлю, например всем мальчикам бантики, а учителям — рога, то какое-то действие засниму, ускорю, и смешно получится… Большинству это нравилось, кто-то и обижался, однажды, классе в шестом, меня даже побили — девочка своему парню пожаловалась, а он был из восьмого…

— Так. Пока все понятно, нормально и вполне в пределах, — констатировала я. — Серой не пахнет. Продолжай.

— В седьмом классе нас всех интересовала любовь и даже секс. Вы знаете…

— С трудом, но припоминаю. Девочек собственно секс обычно начинает интересовать несколько позже, чем мальчиков. А любовь — это, конечно, на все времена и возраста.

— И вот я, конечно, делал всякие фотки и ролики на эту тему. И выкладывал у себя, в нашу классную группу и еще в разные места. Мне ставили лайки, и мне это нравилось. И у нас в классе была одна девочка… И один мальчик…

Миша замолчал.

— Ты ее полюбил? — серьезно, глубоко спрятав улыбку, спросила я. — А она полюбила его?

— Если бы так! Но, к несчастью, все сложилось совсем иначе! — темпераментно воскликнул Миша, и я снова почувствовала себя на театральных подмостках.

— Рассказывай, как было.

— Он был толстый и в прыщах. А она — в огромных очках, косолапая и какая-то согнутая крючком. И оба невнятно разговаривали и плохо учились. У нас совсем не злой класс, поэтому их никто никогда не травил. Просто не обращали внимания. Никто с ними не дружил, да и они сами особо не лезли. Пришли на уроки, ушли — и всё. Я даже путал, как ее зовут, хотя и учился с ней с первого класса (он появился позже). И вот в седьмом или даже еще в шестом классе они… они стали оказывать друг другу поддержку. А потом подружились и… и, наверное, даже влюбились друг в друга. И в седьмом классе мы это заметили. Поверьте, это действительно было очень забавно — как они разговаривали и смотрелись вместе. И я не удержался: я сделал серию снимков и даже ролик про их любовь. Он был… очень злой, как я сейчас понимаю. Там были они и… всякие животные. И веселая музыка, и подписи типа «Говорят: нет такого урода, который не нашел бы себе пары, и любовная история, произошедшая в нашем классе, тому доказательство». Я месяц их подлавливал, у меня уже была маленькая хорошая камера, родители знали, что я этим серьезно увлекаюсь, и купили мне. Получилось очень профессионально, все одноклассники просто умирали от смеха, только один мой приятель сказал: я бы не выкладывал это никуда… Но мне хотелось, чтобы оценили и другие. Я выложил всё в инет, и инету понравилось еще больше, чем в классе, — там было какое-то огромное количество лайков и ссылок. Потом ко мне подошла его мама (такая же толстая и некрасивая) и сказала: ты вообще понимаешь, что ты сделал? И сама же себе грустно ответила: нет, не понимаешь!

Через два месяца девочка из нашего класса ушла, я всё отовсюду, где мог, удалил, но оно все равно осталось — его же расшарили. Его и сейчас можно на раз найти, и оно по-прежнему лайки собирает. Но у нас, разумеется, все об этом давно забыли — столько же всего нового произошло. Тот парень, кстати, из нашего класса не ушел. Со мной он, конечно, не общается. У него теперь нет прыщей, и он похудел. Он поместил мой ролик и ее фотографию на свою страницу и написал: «Это моя первая настоящая любовь! Помню и горжусь!»

Теперь понимаете?

— Сильная история, — признала я. — Но при чем тут Страшный суд?

— Ничего нельзя исправить. Раньше — память стирается, информация при передаче искажается, архивы засекречены, большинство подлостей уходило в небытие намного раньше своего носителя. И всякие гадости липли к человеку лишь на время: переехал в другой двор, перешел в другую школу — и все забыли, начали с чистого листа. Сейчас все хранится вечным и неизменным. Той девочке, что бы она ни сделала и как бы ни выглядела потом, от этого моего ролика не избавиться — кликни и смотри. Мне — никак сделанное не стереть, и не забыть, и не оправдать себя: дескать, да ладно, не так всё и плохо было. Всегда ведь можно справиться, как на самом деле. Интернет — книга судеб, вы понимаете?

— Ура! — я несколько раз аккуратно хлопнула в ладоши. — Вы все-таки небезнадежны. Я расскажу об этом своей знакомой, инспектору по делам несовершеннолетних.

— Кому? Почему? — насторожился (уже не театрально) Миша.

— Какое-то время назад у безмозглых подростков было такое развлечение: одна в супермаркете что-нибудь ворует, а вторая снимает на камеру, и потом они это в инет выкладывают. Знакомая возмущалась: они что, совсем идиоты, почему им родители и учителя не объясняют, что это ОБЯЗАТЕЛЬНО увидят, что это уголовка, что даже условная судимость НАВСЕГДА закрывает множество дорог… Так вот, я ей теперь скажу, что хотя бы некоторые подростки эту интернет-окончательность понимают…

— А-а-а, — Миша явно успокоился. — А мне-то что же делать?

— Как что? Продолжать в том же духе — страдать и каяться.

— Как это? А вы разве мне не скажете… не поможете… мама сказала…?

— Миш, ты ничего не перепутал? — усмехнулась я. — Грехи отпускают в другом месте…

Миша снова сгорбился и закрыл лицо руками.

— Прекрати! — велела я. — Хватит себя жалеть. Если хочешь искупления — иди и действуй.

— Но как?!

— Думаю, что в наступившую инет-эпоху в этом плане ничего особо не изменилось. Найди девочку, расскажи ей о том, что понял и сожалеешь. Признай, что какой-то твой духовный рост произошел за счет этого омерзительного эпизода и ты у нее и твоего одноклассника в долгу. Поклянись себе, что в дальнейшем твое искусство будет не таким склизким и ты не будешь делать себе пиар на чужих страхах и несчастьях. Расскажи ей о своем восхищении ее бывшим возлюбленным (ты ведь восхищаешься его мужеством, я не ошиблась?). Вдруг она не видела его страницы? Потом иди к нему, расскажи о встрече с ней, вырази ему все те чувства, которым тебя мать обучала и которые ты умеешь чувствовать. Предложи ему, в плане закрытия гештальта, набить тебе морду (тебе не привыкать, можешь рассказать, что по этому же поводу тебе морду уже били). И запишись уже, что ли, в театральный кружок…

— Что?! Почему в театральный?!

— Да ладно, проехали. Остальное понял?

— Понял. Вы думаете, это поможет?

Я, чтобы лишний раз не разочаровываться, не стала уточнять, кому именно поможет, и просто кивнула.

Дети и гаджеты

Представляю уважаемым читателям результаты моего очередного «эксперимента на детях». Впрочем, участвовали в нем не только дети, но и подростки. Да и не эксперимент это на самом деле, а скорее исследование, да и не исследование вовсе, а «исследование», потому что ни о какой научной строгости, точности и достоверности в моем случае говорить не приходится.

С этими оговорками представляю вам — гипотезу, методику, результаты. Судите сами, но мне кажется, интересно.

Тема, любимая родителями и журналистами, — «Дети и гаджеты». Когда-то давно я провела очень этически неоднозначный эксперимент по встрече детей и подростков с самими собой. Так на эту мою изначальную тематику — «встретиться с самим собой» — никто из многочисленных журналистских и педагогических инстанций, которые потом мои результаты обсуждали, даже и внимания не обратил. Все почему-то говорили именно про гаджеты, хотя они в том эксперименте занимали вовсе не ведущее место.

Здесь ведущее место — у позиции родителей, но и сами гаджеты имеют место быть.

Теперь — к сути.

В исследовании участвовали три группы семей. Разделялись они мною на группы по позиции родителей в отношении компьютеров-гаджетов для ребенка (подростка). Родители о сути исследования не знали ни-че-го. То есть сначала я их как бы невзначай опрашивала: а какая у вас позиция по вопросу компьютеров-гаджетов в отношении вашего конкретного чада?

Они отвечали, и все ответы легко делились на три типа.

Мы четко контролируем использование компьютера и гаджета. Нашему сыну разрешено играть в компьютер: полтора часа — в будний день, и по воскресеньям — три часа. Интернета и игр в телефоне у него нет. (Сами понимаете, сроки и их распределение по дням могли быть любыми, главное — четкость позиции и ее понятность для ребенка (подростка).) Ребенок подтверждает: да, родители придерживаются именно такой позиции, и она ими соблюдается.

Сроки у нас (у большинства) как бы обозначены, но четко контролировать их у нас не получается, мы находимся в состоянии непрерывной борьбы: положи телефон, почитай книгу, не будешь слушаться — отберу гаджет, еще одна двойка — и компьютера ты лишишься, и т. д. Иногда смартфон реально отбирают, компьютер ставят под пароль, потом все это, разумеется, возвращается, и начинается новый виток борьбы. Ребенок подтверждает: да, всё именно так, постоянно боремся с переменным успехом. Тем не менее вопрос: ну сколько приблизительно в среднем за день ваш ребенок в гаджетах и инете? Ответ записываю. Практически все родители этой второй группы считают, что им надо бы перейти в первую группу. Но в реальности им все время что-то мешает.

Использование компьютера и гаджетов родителями не контролируется вовсе. Вполне себе идеологически или просто лень. «Мы (а особенно наши дети) живем в компьютерную эру, гаджеты — естественная часть жизни, поэтому как использует, так и использует»; «Если я с ним еще и из-за этого буду сражаться, так у нас вообще положительных коммуникаций не останется, хватит мне его школы»; «Да все равно ничего не выйдет, не стоит и заморачиваться». Перейти в какую-нибудь другую группу эти родители и не помышляют. Ребенок подтверждает: да, использование им смартфона и компьютера родители никак не контролируют (что, разумеется, не отменяет их других требований — по учебе, касательно помощи по хозяйству и т. д.). Вопрос к родителям: сколько приблизительно времени в день ваш ребенок проводит в виртуальных играх и прочем? Ответ записываю.

В первой группе у меня набралось девятнадцать семей, во второй — двадцать три, а в третьей — всего шесть (я всё понимаю, но их больше просто не было и взять неоткуда!).

По возрасту детей — от 9 до 12 лет; в исследование брала тех, которые казались смышлеными, способными концентрироваться, и, конечно, тех, с которыми у меня установился хороший контакт (многие дети видели и знали меня раньше). Понятно, что никакие хикикомори сюда попасть не могли просто по условию исследования: я сознательно взяла благополучные семьи и тот возраст, где родительский контроль еще актуален.

Дальше я сказала, что мне нужно отдельно поговорить с ребенком. Родители охотно согласились. Детей же я попросила о следующем: каждый день в течение недели они должны на бумажке (предпочтительно) или в самом гаджете (для третьей группы) записывать каждый раз, сколько они пользовались компьютерами и гаджетами в РЕАЛЬНОСТИ (пусть это, допустим, будет пять записей в день — три раза по пятнадцать минут и два раза по часу) и желательно (но необязательно) некую сопроводиловку — где происходило дело и что конкретно делали. По истечении недели — позвонить мне (желательно) или написать. Родителям (и вообще никому) ничего не говорить, это наша с ними тайна, все это нужно для науки, результаты будут опубликованы, их прочтет очень много людей (полсотни тысяч я им гарантировала), никаких имен я нигде не назову, после опубликования результатов родителям и всем прочим можно будет всё рассказать. Это было в октябре. Через два месяца мы эксперимент повторили — еще неделя (декабрь). Третий раунд — неделя в феврале. Таким образом, по каждой семье у меня три результата. И два возмущенных родителя: мы нашли у ребенка ваш телефон! Мы хотим знать, что это значит?! Вот прямо сейчас и узнаете (я назвала им понедельник, когда результаты исследования, в котором их дети принимали участие, будут опубликованы).

Моя рабочая гипотеза была такая: самый конструктивный подход — первый, и именно в нем будут минимальное «зависание» в гаджетах и минимальные расхождения заявленного родителями и реального. Когда правила известны, разумны и понятны, их обычно соблюдают.

Ага. Сейчас.

Именно в этой группе расхождения с реальностью оказались МАКСИМАЛЬНЫМИ. Например, родителями заявлено: пять часов в неделю. Ребенок по своим подсчетам: двадцать два часа. Откуда берется? Играл на переменах с другом. После уроков на продленке. Однажды на ночь утащил-таки смартфон вместе с зарядкой, до четырех часов играл и общался с приятелем под одеялом. За некоторые секретные услуги на три часа дал свой планшет старший брат. Мама замоталась с младшей сестрой и забыла вовремя выключить компьютер. Сказал, что нужно сделать презентацию по географии, скачал ее за пять минут, еще три часа сидел в контакте, переключаясь на вращающийся глобус каждый раз, когда у двери возникали шаги. Играл у бабушки почти целый день, договорились маме не говорить.

Однако моральный «компьютерный» климат в первой и второй группе отличается кардинально. Дети из первой группы чувствуют, что это они виноваты, нарушая известный режим. Дети во второй группе осознают себя постоянно обманутыми борцами за правду и справедливость: «Я эту двойку уже почти исправил, я же уже с учительницей договорился, чего же она…!»

Моральный «компьютерный» климат в третьей группе по понятным причинам — 36,6.

Средняя температура по больнице интересует? Сейчас.

Первая группа. Заявлено контролирующими родителями: в среднем дети проводят в инете 7 часов в неделю. Сообщения детей из этой группы — 21,7 часа.

Вторая группа. Заявлено борющимися родителями: в среднем дети проводят в интернете 11,5 часов в неделю. Сообщения детей из этой группы — 24,3 часа.

Третья группа. Заявлено родителями-пофигистами: в среднем дети проводят в интернете 25 часов в неделю. Сообщения детей из этой группы — 23,7 часа.

Вам нравится? Мне тоже.

Выводы предоставляю сделать уважаемым читателям.

Еще информация, которой считаю нужным поделиться. От октября к февралю реальное пользование интернетом возрастает во всех трех группах (особенно сильно — во второй). Объяснения этому не знаю. Предполагаю: 1) постепенный уход от летнего реального мира зимой; 2) нарастание усталости от учебных нагрузок, потребность в сбрасывании «зеленых крокодильчиков»; 3) развитие коммуникации — в новом году появились новые друзья, и виртуальное общение с ними постепенно нарастает.

Что делают? Первая группа — преимущественно играют и серфят. Вторая — играют и общаются, серфят значительно меньше. Третья — преимущественно серфят, на втором месте — общение. Играют меньше всех. То есть для третьей группы всё это — скорее путешествие в новый мир и новые встречи. Для первой — преимущественно игра. Для второй — приключение и возможность пообщаться с теми, кто тебя понимает.

Еще из забавного: практически все дети (из всех трех групп) лояльны (во всяком случае, на словах) к «компьютерной политике» своих родителей. «Да, нормально, я всегда знаю, когда мне будет можно поиграть»; «Да, конечно, я злюсь, но, если у меня не отбирать, так я так и буду там сидеть, а это неправильно»; «Да, разумеется, какой смысл нас контролировать, если родители сами там все время сидят».

Он умрет

Так она мне сразу и сказала, едва усевшись в кресло.

Я настолько опешила, что автоматически согласилась.

— Ага. Мы все умрем.

Тут же ужаснулась своим словам, потому что ребенку, которого она держала на руках, на вид было годика полтора. Как ни странно, моя автоматическая реплика ее как будто устроила.

— Ну да, — кивнула она. — Но он-то и не жил вовсе. И вот почему так? Почему? Почему?!

Она горько заплакала, вытирая курносый нос свободной рукой с не очень чистыми ногтями.

— Мама, успокойся, — доброжелательно, но строго сказала узколицая девочка лет двенадцати, пришедшая вместе с ними (таким тоном обычно говорят с классом молодые учителя начальной школы). — Ты же мне обещала. Мы тут не для того, чтобы ты плакала. Помнишь, ты хотела спросить!

— Что происходит? — наконец догадалась спросить я сама.

Один из многочисленных вариантов мышечной дистрофии. Генетически обусловленный. Младенческий и потому особо злокачественный. Лечения нет. В терминальной стадии — ИВЛ. Живые врачи отводят глаза и не дают никаких прогнозов. Безликий и безэмоциональный интернет говорит: смерть обычно в возрасте от трех до десяти лет. Владику сейчас год и десять. Головку он раньше держал, теперь не держит. Одной ручкой еще может хватать, но удержать в ней уже ничего не может.

— Что с интеллектом? — спрашиваю я.

— Владик все понимает! — быстро говорит девочка.

— Я не зна-аю, — чуть растягивая слова, говорит мать. — Иногда кажется так, иногда эдак. Но он точно говорит: мама, Надя, баба, киса, каша…

— Отлично! — с энтузиазмом воскликнула я и тут же оборвала себя, мысленно обратив к себе тот же вопрос: что у меня сегодня с интеллектом?

Смутившись, показала Владику несколько ярких больших игрушек. Он смотрел с явным интересом. Коснулась его ручкой забавной железной головоломки с иголочками — заулыбался. Похоже, со средой действительно взаимодействует.

— Ваша семья?

— Муж почти сразу ушел, — опустив голову, сказала мать. Похоже, ей стыдно. За мужа, что он оказался таким слабаком? За себя, что ее бросили? — Он сказал, что у нас все равно ничего не может быть, раз дети уродами рождаются. Деньги, правда, пока дает. Но Владика видеть не хочет, говорит, что это ему слишком тяжело.

— А Надю?

— Надя не его дочь. Это у меня второй брак, по любви, — она горько усмехнулась. — Там, с Надиным отцом, я сама все поломала. Он с ней иногда встречается, подарки дарит, а на меня в обиде, конечно; я его понимаю.

— Ваши родители?

— Умерли. Я последние классы в интернате училась, бабуля со мной не справлялась. Она и сейчас с нами живет.

— Сколько лет вашей бабушке?

— Семьдесят восемь. Но она еще вполне ничего…

— Она понимает, что происходит с Владиком?

— Да, конечно. Помогает мне по хозяйству, как может. С утра встает и до ночи не ложится — чего, мол, разлеживаться, в могиле все належимся. Но утешения от нее не дождешься, суровая она, жизнь у нее такая была…

— Что вы хотели у меня спросить?

— Я? — она слегка растерялась. — Мне терапевт сказала… Надо тебе к психологу… Мы вот…

— Мама! — воскликнула Надя. — Мы же с тобой по дороге…

У меня сложилось ощущение, что дочь умнее простоватой матери и мыслит более системно. Поэтому я обратилась к ней напрямую:

— Надя, скажи ты.

— Что нам с ним делать? — глядя мне в глаза, спросила девочка. — Вот так сидеть и ждать, пока он умрет? И смотреть, и думать только об этом все время? Это же неправильно, правда?

— У нее раньше много подружек было, — хмуро глядя в пол, сказала мать. — Вечно у нас толклись, смеялись, шушукались, в игры свои играли. Бабушка с ними пироги пекла, печенье. Она командует, а они всё сами делают. А потом все вместе чай пьют и домой еще в кулечках уносят. А теперь нет никого. Я за своим-то горем не сразу заметила. А потом поняла — они спросили: а что это твой брат не ходит? В игрушки не играет? Он болеет? А когда он поправится? Ну и вот. Учительница говорит: в ней как огонек погас. И учиться в этом году намного хуже стала. А я уж уроки у ней проверять не могу. Времени нет, да, если честно, не особо я в них уже и понимаю… Да я и вообще, как про Владика узнала, ни о чем другом думать не могу…

— Конечно, неправильно! — сказала я.

Но что предложить взамен? Не брать в голову? Жить как ни в чем ни бывало? Наде — веселиться и играть с подружками? Матери — петь в хоре и вышивать крестиком? Но это же еще бо?льшая ерунда…

И тут я внезапно вспомнила одну из первых фраз матери: он же еще и не жил. И ухватилась за нее. Больше-то не за что было.

— Здесь и сейчас Владик жив, — сказала я, обращаясь в основном к Наде. — Сколько он еще проживет — никто не знает, лечения никто не предлагает, значит, и думать об этом нечего. Но сейчас он вполне себе жив, он может видеть, слышать, обонять, осязать и чувствовать вкус, как все обычные люди. Есть основания полагать, что и мозги у него вполне сохранные, то есть способные к развитию и к тому, чтобы радоваться всему этому, и печалиться, и бояться чего-то, и одно предпочитать другому. И другой жизни у него нет и не будет. Пока понятно? Согласны?

Обе одинаково кивнули, глядя на меня как на фокусника, который вот-вот вытащит кролика из шляпы. Меня замутило, потому что я никогда не умела показывать фокусы, да и кролика у меня не было.

— Есть такие бабочки, называются поденки, потому что они живут всего один день, от рассвета до заката, и в этот день у них всё вмещается — все их радости и все печали. Это настоящая жизнь, и они не знают, что бывает по-другому. Раз мы не можем ничего изменить, так пусть Владик сполна проживет именно ту жизнь, которая ему дана.

— Как? — жадно спросила Надя. Мать выглядела обескураженной. Она явно потеряла нить моих рассуждений.

— Каждый день. По плану. Обоняние, осязание, вкус, зрение, слух. Что ты ему сегодня покажешь? Что дашь потрогать? Принесешь с улицы холодного снега? Положишь ему в ладошку? Дотронешься сосулькой до носика, щечки, пяточки? Пусть он у него в руке растает… А хлопать по луже ручкой! А сунуть ручку в кисель! В тесто. Мягкое, горячее, шершавое, колючее, пушистое — все это ты придумаешь и дашь попробовать. А ведь скоро весна! Поют птички. Покажешь ему их на картинках, назовешь, кого-то увидите на прогулке. Его ручкой покормишь голубей и ворону. А растения! Весной каждый день что-то новое расцветает. Ты все это будешь приносить — называть, объяснять, рассказывать, вкладывать в руку, прикладывать к щеке, нюхать, пробовать на вкус. Одуванчик горький, а цветы акации — сладкие. У него будет пусть короткая, но полноценная жизнь. Мама занимается делами, хозяйством, а ты — вот этим, важным не меньше. Не прячься от подружек. Люди плохо умеют радоваться чужим удачам, но отлично делят печали и всегда готовы в них помочь, если понимают, как это сделать. А ты их научишь и тем самым сразу расширишь мир Владика в несколько раз, а им подаришь бесценный жизненный урок. Ты понимаешь меня?

— Кажется, да, — медленно кивнула Надя. — А можно я к вам потом еще приду, если надо будет спросить?

— Да, конечно! — воскликнула я. — Приходи не записываясь (я знаю, что ко мне трудно записаться), пять минут, чтобы ответить на твой вопрос, я всегда найду.

— А я? — с какой-то странной робостью спросила женщина. — Мне-то что?

— Как что? — слегка наигранно удивилась я. — Надя — ребенок. Максимум, что она может, — это погулять с Владиком во дворе. А вы можете, например, отвезти его в Пулково и показать ему настоящий самолет, как он взлетает, садится, рассказать всё… Он же обычный двухлетний ребенок — только представьте, как здорово увидеть это в первый раз…

— Да я сама никогда на самолетах не летала! — вдруг засмеялась женщина.

— Тем более! — подхватила я. — Значит, вам обоим будет интересно!

— Я тоже поеду! — решительно выпятив губу, сказала Надя. Вероятно, ей показалось, что ее оттесняют от только что обретенного ею смысла.

— Ну разумеется, поедешь, — примирительно кивнула я.

* * *

Надя пришла ко мне уже осенью. Очень вытянулась, совсем подросток, я ее даже не сразу узнала.

— Владик — мой брат-поденка, — сказала она. — Помните?

— Конечно помню, — кивнула я.

— Он у нас уже говорит. И вопросы задает. Где Ляля? Что это? Когда придет?

— Это очень хорошо. Значит, мозг развивается по возрасту.

— Мои подружки — вы правильно сказали — они в нем души не чают. Мне уж надоело: а это Владику можно показать? А хризантему он нюхал? А пирожок из Макдональдса он ел? Он чупа-чупсы любит, так они его просто завалили ими — им родители специально покупают: ты к Владику пойдешь, отнеси ему! Много ведь их вредно, правда?

Я не знала, что вредно или не вредно умирающему от мышечной дистрофии Владику, но на всякий случай кивнула: да, вредно.

— Теперь я пришла про бабушку и про книжки спросить.

— Я слушаю тебя.

— Он очень книжки любит слушать. Причем одни и те же. И чтобы ему потом картинки показывали. Книжка, картинки. И опять. Бабушка ему в основном читает. Как она закончит, он сразу плакать начинает. И плачет, и плачет, пока она снова книжку не возьмет. Увидит — и сразу замолчит. У бабушки уже язык заплетается, голова кружится, да и я дурею. Но он привык, что им всё время занимаются…

— Ага. Ваш Владик-поденка — обычный малыш, конечно, ему хочется, чтобы им занимались всё время. Тем более что он не может побегать, поиграть сам. Но вы не должны идти у него на поводу, ведь это вызывает раздражение у всех участников процесса. А кому это надо? Какое-то время Владик вполне может побыть сам с собой. Повесь ему над кроваткой такую рамочку или еще что-то и вставляй туда разные картинки, в которых много-много компонентов (я достала с полки «Азбуку» А. Бенуа и показала Наде пример), пусть он их разглядывает. Можно включать ему музыку, мультики, аудиосказки. Так и скажи ему: бабушка пошла отдыхать.

— Ну да, я так и думала сама, — важно кивнула Надя. — Просто хотела у вас уточнить.

— А как вы вообще? — не удержалась я.

— Да вроде ничего, — Надя по-взрослому пожала плечами. — Мама теперь не плачет почти. Мой папа сделал ему такое специальное креслице с ремешками, чтобы сидеть и смотреть везде. И возил нас всех на машине в лес, купаться. И паровозы смотреть. Владику понравилось очень. И еще папа сказал, что я большой молодец, что с Владиком занимаюсь (Надя скромно опустила глаза), но это он, конечно, потому, что я его дочка. А мама моей подружки нашла моей маме какой-то форум в интернете, где родители таких же детей, как мой брат, так вот она туда теперь иногда ходит… Но вообще-то, я думаю, это хорошо, что Владик у нас есть!

— Несомненно! — подтвердила я. — А он солнечные зайчики любит?

— Ой! А я ему никогда их не показывала! — спохватилась Надя.

— Ну как же ты это упустила! — фальшиво огорчилась я. — Ведь пока он может шевелить ручкой, он же, возможно, даже сам сможет их пускать! Это же так интересно.

— Точно! Если зеркальце и его ручку на такую подушечку положить… У нас как раз его с мамой комната самая солнечная. Я прям сегодня…

Заодно я научила ее, как показать Владику с помощью края зеркала радугу, и она ушла в свою жизнь. К своему брату, который хорошо, что у нее есть. И у ее мамы есть, и у ее отца, и у бабушки, и у ее подружек, и даже у их родителей.

Как в кино: завязка

Хочу предложить вниманию читателей драматический и странноватый случай из своей практики. Предлагаю в какой-то степени побыть детективами и попытаться догадаться, что на самом деле происходило и происходит в этой семье.

* * *

— Неловко как… — произнесла молодая невысокая женщина в полосатом костюме.

И было видно, что никакого кокетства — ей действительно неловко. Причем неловко не за кого-то (родителям довольно часто бывает неловко за детей, а детям — за родителей), а за себя лично.

— Вроде бы мы родные люди, всю жизнь вместе прожили, должны были бы… но вот как-то так… ужасно…

— Действительно ужасно? — уточнила я.

Женщина, назвавшаяся Татьяной, молча кивнула. Последовавший подробный рассказ, пожалуй что, подтвердил ее оценку.

— У нас с сестрой большая разница в возрасте — шестнадцать лет. Я младшая. Надо честно сказать: из двоих мама меня всегда больше любила, баловала как могла, всё мне прощала. Но особенных возможностей для баловства у нее и не было — родители у нас были в разводе, папа денег когда давал, а когда и не давал (пил он, потому и развелись), мама всегда на двух работах работала… Со стороны сестры я никогда никакой ревности не чувствовала, наоборот: она и посидит со мной, и поиграть могла, и урок объяснит, если надо, но, сами понимаете, особой близости у нас тоже не было — слишком большая разница и общих интересов, считай, что и не было никогда. С мамой у сестры отношения всегда были несколько натянутые. Почему — не знаю, открытых скандалов не случалось (да мы и все не скандальные); наверное, из подростковости или еще что-то, чего я и не помню, потому что маленькая была. Ни сестра, ни уж тем более мама никогда мне ничего такого не рассказывали, да я и сама не интересовалась, если честно.

Мама умерла, когда мне двадцать один год исполнился. Она даже и болела немного — сгорела как-то сразу, за два месяца. Я теперь себя виню: наверное, ведь она и прежде себя плохо чувствовала, да скрывала от нас, а я и не замечала ничего, всё собой занималась, у меня тогда как раз с будущим мужем роман начинался. А когда спохватились, всё уже поздно было…

Еще вот в чем вина моя: мама в конце все просила — приведи своего хахаля домой, ко мне, я хоть на него гляну, кому тебя оставляю, а если придется он мне, так благословлю вас. С края жизни — оно ведь дорогого стоит. А я так и не сделала, как она просила. Стеснялась, да и верить не хотела. Ей говорила: да что ты мамочка, ты еще долго жить будешь! А сама думала: как это я его приведу, тут болезнью все пропиталось, да еще какое-то благословение несусветное, вообще деревенщина… А вдруг он ей не понравится? А вдруг он сам испугается и меня бросит? Теперь-то так жалею…

— А у вашей сестры была какая-то личная жизнь? Ведь она намного старше…

— Как-то оно всё у нее не складывалось, — вздохнула Татьяна. — Два раза, как я помню, вроде были и настоящие романы, один раз она даже уходила от нас, полгода жила с кем-то. Потом всё там развалилось, и она назад вернулась. Последние годы — ничего серьезного не было, это я уже точно знаю.

Ну вот, мама умерла, стали мы с сестрой жить вдвоем. Вроде все у нас ладилось, ни я ей не мешала, ни она мне. Когда мы с Володей пожениться решили, я ей первой сказала, познакомила ее. Она хорошо к Володе отнеслась, вежливо, расспрашивала его обо всем. Он мне потом сказал: какая у тебя сестра степенная… Мне тогда показалось, что она как будто роль какую-то играла, но все вышло хорошо.

Как я вышла замуж, хозяйство мы стали раздельное вести. Даже и не договаривались с Верой, просто оно само как-то так получилось — мы холодильник новый купили, а она себе что-то такое готовила, больше из овощей, чем мужика вроде и кормить несподручно. Никогда никаких распрей, наоборот, она всегда мне свое предлагала, а я — ей, супчику, там, или торт если у нас: у нас вот что есть, берите, пожалуйста.

Гости наши молодые, наверное, Веру и напрягали когда, мы же шумели там, музыку включали, но она за все время только один раз, помню, пожаловалась: голова болит, — так мы сразу всё выключили. Но когда Олечка родилась, так и вечеринки кончились, конечно.

— Как Вера отнеслась к рождению Олечки?

— Вот здесь-то все и началось, я думаю. То есть что началось? Я и сейчас иногда думаю: может, это я с ума сошла? Муж тоже говорил: у тебя паранойя. Может быть, наследственная.

— Рассказывайте так, как вы видели и чувствовали. Постарайтесь ничего не смягчать и не давать оценок, — велела я.

Слушать я старалась тоже непредвзято, но история и вправду получалась странноватая. Старшая сестра с несложившейся личной судьбой закономерно предложила помощь только что родившей младшей. Помощь, конечно, была с благодарностью принята. Хозяйства как-то незаметно снова (опять без всякого объявления) объединились. Муж Володя был всем доволен: ребенок ухожен, обед на столе, с женой в выходные можно погулять или в кино сходить. Олечка к Вере тянулась, мать быстро уставала от ее проблем и капризов (у нее то зубки режутся, то животик болит, то недоспала, то сопельки), а Верино терпение казалось неисчерпаемым. Принесет матери покормить и снова заберет в свою комнату. А там тетешкает на своей тахте, погремушками трясет да пяточки щекочет. А Олечка смеется-заливается.

Но когда Олечке исполнилось два годика и Татьяна как-то пришла в себя после родов и грудного вскармливания и огляделась… Что-то такое ей не понравилось… Попробовала поговорить с мужем, объяснить ему. Именно тогда и возник его тезис про паранойю: тебе всё мерещится, у нас всё хорошо, Вере огромное спасибо, нам повезло, прекрати нагнетать пустые страсти.

Татьяна пыталась «работать над собой». Убеждала себя, что все это совершенно естественно: у Веры нет своей личной жизни, поэтому она и привязалась так к Олечке. И прав Володя: только благодаря Вере она может уделять время супругу и посещать курсы и подруг…

— Олечка пойдет в детский сад, — решила Татьяна.

— Да зачем это? Она же еще маленькая! Будет болеть и в развитии остановится! А ты еще год можешь с ней сидеть, а если ты устала, так я могу на дом часть работы брать и тебя больше отпускать! — с не свойственной ей горячностью убеждала Вера.

Татьяна была непреклонна. Именно в это время она наконец сформулировала для себя свою тревогу: у нее сложилось такое ощущение, что это не ее семья и не ее дом, а Верин. Олечка при любой проблеме в первую очередь бежала в комнату к Вере, да и Володя по-серьезному с невесткой советовался чуть ли не чаще, чем с собственной женой.

Олечка пошла в сад, Татьяна — на работу. Проблема никуда не делась: девочка часто болела, Вера подстроила свой рабочий график так, чтобы с ней сидеть. Татьяна уверилась: сестра оттесняет ее от дочери. Пыталась, прочитав соответствующую литературу, что-то специально для дочери организовывать: давай мы с тобой сделаем вот так и вот так… Дочка тут же бежала в комнату к тете: Вела, а можно мы с мамой?.. Или: Вела, иди с нами!.. Или, матери: а Велу мы позовем?

Володя глупо подхихикивал над тревогами жены: ну давай еще одного родим, этот твой будет.

Однажды ночью, не находя себе места, Татьяна позвонила по психологическому «телефону доверия». Предъявила что-то до предела размытое, но, к ее удивлению, на той стороне линии ответили с предельной четкостью: только разъезжаться. Вы обе взрослые женщины, хотя и родные сестры. У каждой должна быть своя судьба.

Свет истины и надежды просиял пред очами Татьяны: как же я сама не догадалась! Всё подсчитала. Поговорила с Володей: я так больше не могу. У нас должна быть своя отдельная семья. Продадим квартиру. Вере выделим однокомнатную, где она захочет, это справедливо. У нас останется на первый взнос в ипотеку. Себе возьмем двух- или даже трехкомнатную, мы молодые, заработаем.

«Дурь это все, чем тебе плохо так жить», — проворчал Володя, но в принципе согласился. Он же видел, что хоть и по непонятной ему причине, но жене — плохо реально.

Татьяна поговорила с Верой. Ожидала возмущения, обвинений, даже истерики (отчасти совершенно справедливой): ты не только обо мне, но и о дочке не думаешь! Она же ко мне привыкла!

Ничего этого не было. Вера просто спросила: тебе так лучше? Татьяна кивнула. Ну хорошо, сказала старшая сестра и ушла к себе в комнату.

Через два дня Вера отвела Олечку в детский сад, но на работу не пошла. Вернулась домой, выпила снотворное и практически все таблетки, которые были в доме. Для надежности еще и улеглась на диванчик в закрытой кухне и открыла газ в духовке. На работе оказалась внимательная и тревожная подруга. Нашла телефон Татьяны: Вера уже вчера была не в себе, сегодня не пришла на работу, не предупредила, на телефон не отвечает, делайте что-то сами, или я подъеду к вам, дадите мне ключи…

Татьяна, мучимая чувством вины, понеслась домой.

Реанимация приехала вовремя.

В больнице психиатр сказал: попытка, несомненно, была подлинной, а не демонстративной. Возможно повторение.

Олечка заболела с высокой температурой. В полубреду звала: Вела, Вела…

Татьяна не смогла заставить себя войти в отделение. Володя зашел.

— Зачем ты это сделала?!! — закричал он в лицо Вере.

— Чтобы вам квартиру не разменивать, — спокойно ответила Вера. — Ипотека — это же кабала на много лет. А вы молодые, и ребенок у вас. Не получилось у меня, прости, никогда у меня ничего толком не получалось…

* * *

Предупреждаю читателей: это не только психологическая загадка, но и история-перевертыш. Тут практически всё не то, чем кажется. Но так тоже бывает в жизни. И такие ситуации тоже надо распутывать и разрешать.

Вопросы к читателям:

— Что в сложившейся ситуации делать Татьяне?

— В чем может быть причина сложившейся ситуации (есть ли «скелет в шкафу» и из чего он может состоять)?

— Что делать психологу? Где искать дополнительную информацию и какие гипотезы отрабатывать?

Развязка — в следующей истории.

Как в кино: развязка

Итак, продолжение истории.

Разумеется, шагом первого выбора было бы поговорить со старшей сестрой. Но это невозможно, так как Вера тогда находилась в психиатрической больнице. Олечка слишком мала. Муж Татьяны Володя совершенно не в курсе семейного прошлого и сам попал как кур в ощип.

Татьяна, предположительно, уже рассказала мне всё, что знала сама (странно было бы обращаться за помощью и советом, сознательно скрывая часть информации).

Что же у меня уже было? Что я знала про эту семью? И чего НЕ знала (ибо белые пятна любой истории — это тоже ее важная и весьма информационно насыщенная часть)?

В первую очередь мне было известно, что все участники весьма скрытны и никогда не откровенничают даже с близкими людьми. Мать до последнего скрывала свою смертельную болезнь от дочерей, Вера отравилась, даже не попытавшись что-то объяснить младшей сестре, да и Татьяна тоже действовала весьма решительно, ни разу толком не поговорив с Верой, не попытавшись рассказать ей о своих чувствах. Что все это для меня значило? То, что любые тайны в этой семье могут легко и надежно, не всплывая на поверхность, храниться годами и даже поколениями.

Второе — я почти ничего не знала про родительскую семью.

Об этом мы и поговорили с Татьяной. Совместной жизни родителей она фактически не помнила, хотя отец, который жил неподалеку, иногда и потом в семье появлялся. Иногда приносил деньги и подарки, иногда приходил пьяным, и тогда все заканчивалось каким-то непонятным для маленькой девочки, темно-мутным скандалом. Что Татьяна могла сказать наверняка: со старшей дочерью у отца отношения были более близкими, чем с бывшей женой и с ней, младшей. Ее он вообще, пьяным или трезвым, фактически не замечал. И она отвечала ему тем же. После похорон матери они ни разу не виделись.

А он вообще жив?

Жив, последние годы живет с какой-то женщиной и, кажется, даже стал меньше пить — она на него положительно повлияла.

Встречалась ли с ним в последнее время Вера? Этого Татьяна не знает.

Опять тупик.

Поговорила все-таки с Володей (вдруг он, сам этого не понимая, что-то все-таки знает). Ничего нового про семью не узнала, но экстраверт Володя честно признался мне, что все это кипение непонятных ему страстей его уже порядком достало и он уже начинает думать, что обе сестрички «слегка того», и все ли было в порядке с мамашей (не случайно ведь Татьяна его с ней так и не познакомила, хотя та, умирая, просила), и как бы это Олечке не передалось, и иногда он даже думает, не пора ли ему самому свалить оттуда, и пусть они все будут счастливы…

Володю я вроде бы успокоила, но после разговора с ним стало понятно, что ситуация требует немедленного разрешения даже еще острее, чем мне казалось прежде. Потому что если в результате всего развалится семья Татьяны, то количество несчастий немедленно умножится и бог весть, как среагируют все участники. А есть же вообще-то еще и маленький ребенок…

Как ни крути, но на основе имеющейся у меня информации получалось, что разъезжаться сестрам все-таки надо. Потому что Татьяну трясло от самой мысли, что вот сейчас Веру выпишут из больницы и…

Я попросила сразу, как только получится, привести ее ко мне.

— И что вы тогда сделаете? — с агрессивностью отчаяния спросила Татьяна.

— Пока не знаю, — пожала плечами я.

В принципе, в перспективе я рассчитывала на «очную ставку» всех троих взрослых участников с откровенным проговором их прошлых и текущих чувств, мыслей и ощущений. И на основе этого — как-то мирно договориться о дальнейших действиях. Скажу сразу: это у меня не получилось.

* * *

Вера была спокойна (явно под седативами), но напряжена. Я сразу увидела, что ни о какой откровенности не могло быть и речи. Встреча ей тягостна, мне она не доверяет, пришла сюда, только чтобы удовлетворить Татьяну. В первую же минуту разговора Вера сообщила, что сейчас прекрасно понимает: конечно, надо разъезжаться, осталось только обсудить детали, чтобы максимально оптимизировать процесс в интересах Олечки.

И говорить дальше не о чем? Вера явно считала именно так.

Однако я продолжала задавать вразбивку довольно бессмысленные (я это сама признавала) вопросы. Вера кратко отвечала. Я пыталась что-то анализировать.

— Кем вы хотели стать в детстве?

— Сколько вам было лет, когда развелись родители?

— Какая ваша с Олечкой любимая игра?

— Какие отношения с маленькой Татьяной были у вас в подростковости? Пытались ли вы ее воспитывать?

Тут Вера приподнялась и сказала:

— Вы знаете, я, пожалуй, пойду. Что-то голова кружится.

А у меня всегда было хорошо с арифметикой и наконец сложился кусочек мозаики. Потому что со слов Веры получалось, что их родители развелись за три года ДО того, как Татьяна вообще родилась. Сразу стало понятно, почему пьяница не привечал младшую «дочь».

— Кто отец Татьяны? — спросила я. Она должна была это знать, ей было тринадцать лет.

— Вы неправильно спрашиваете, — ровным голосом сказала Вера и ушла.

* * *

Татьяна нервничала и недоумевала. У нее то же отчество и та же фамилия, что и у Веры. И никаких следов материного позднего романа. Ни писем, ни фотографий, ни обмолвок — ничего. «Ну это-то неудивительно, при их-то семейном характере, — подумала я. — Наверняка что-то знает отец Веры, но стоит ли у него спрашивать? И чем, собственно, эта старая история поможет нам сейчас?»

Что ж, давно подразумевавшийся скелет вроде бы найден, а толку?

Семья при активном участии Веры стала искать варианты раздела жилплощади.

Я вроде бы отпустила эту историю. Но спустя пару недель, однажды, как будто нипочему, сидя на работе, вдруг поняла последнюю реплику Веры.

Нашла в журнале номер телефона, позвонила:

— Вера? Это Екатерина Вадимовна, психолог. Я действительно спрашивала неправильно. Правильный вопрос такой: кто мать Татьяны? Хотя кто отец — тоже интересно.

* * *

Вы будете смеяться, но они вместе готовились к экзамену по физике. В той самой квартире. Пустой. Оба были серьезными и хорошо учились. Даже не были влюблены, просто оказались единственными в классе, кто сдавал физику после девятого. Объединились для подготовки. Им было по пятнадцать лет, у нее стояла скобка на зубах, а его еще недавно дразнили очкариком и заучкой. И вдруг — увидели друг друга. Когда всё случилось, глядели ошеломленно. Но потом поняли, что им повезло и они несказанно повзрослели. Потом они сдали экзамены и разъехались на каникулы. Она все скрывала, пока было можно. Потом рассказала матери. Мать аккуратно надавала дочери пощечин, прикинула сроки и поняла, что время для аборта упущено. Думала до вечера, а наутро повезла дочь в далекую, когда-то родовую деревню, где до сих пор в большой опустелой избе жила баба Груня, младшая сестра бабушки. Груня обрадовалась, сказала двоюродной внучке: не беспокойся, поезжай домой, все будет в лучшем виде. Природа у нас душевная, яички свежие, овощи в огороде, а роддом на раене маленький, но хороший.

К октябрю привязала к животу подушку, а в школе сказала, что Вера на каникулах тяжело заболела инфекционным заболеванием и пока находится на излечении в Рязанской области. Бывший муж-сосед, увидев живот-подушку, привычно напился и попробовал устроить скандал. Она вызвала милицию, в протокол записали: угрожал беременной женщине.

Как решила с бумагами, кого упросила, кому заплатила, кому объяснила ситуацию — сейчас уже не узнать. Но тайно приехавший на поезде ребеночек (Вера до сих пор помнит, как ночью, оглядываясь, пробиралась со свертком в свою собственную квартиру) стал для людей и по документам считаться Вериной сестричкой Таней.

Жизнь была не особенно счастливой, но сносной. Вера выучилась в институте, пошла работать. К Тане ее мать особо не подпускала, да она не очень и рвалась — не понимала, как надо.

Мать говорила: устраивай скорее свою жизнь и уходи. Татьяну я доращу, не беспокойся. Вера пыталась, но все время чувствовала: что-то все-таки мешает.

Когда умерла мать, испытала, к стыду своему, что-то вроде облегчения. Но вот когда родилась Олечка — как будто прорвало плотину. Чувства хлынули таким потоком, что всегда холодноватая Вера испугалась и даже пыталась пить успокоительное. Сразу после родов Татьяна ничего не замечала и только радовалась Вериной помощи и участию, но потом, конечно, не могла не обратить внимания…

* * *

— Бли-и-ин! — сказал Володя. — Я думал, так только в кино бывает!

— Искусство — отражение жизни, — вздохнула я.

— А что же нам теперь делать? — спросила Татьяна. Как ни странно, теперь, когда всё выяснилось, обе женщины как будто бы жаждали отнюдь не «исповеди чувств», а практически направленной деятельности. Что же им предложить? Одно я понимала четко: нельзя, чтобы они замыкались друг на друге, сделанного много лет назад все равно не воротишь, время назад не ходит.

Подумала и скроила деловитую гримасу.

— Так, дел у вас теперь масса. Придется разгребать все, что наворотили. Во-первых, идете к отцу и дедушке и сообщаете ему о прибыли родственников. Он же до сих пор думает, что его бывшая жена где-то на стороне ребенка пригуляла. Объясняете ему: вот твоя внучка, а вот и правнучка. Пусть радуется, терзается чувством вины, пытается наверстать, искупить и так далее, короче, живет полной жизнью. Дальше едете на родину матери, поправляете могилку бабы Груни, вы, Татьяна, смотрите, откуда начался ваш жизненный путь и всё такое. Потом надо отыскать вашего, Татьяна, отца-очкарика, который уж совсем ни в чем ни перед кем не виноват, и сообщить ему, что у него, в его еще вполне молодом возрасте, есть взрослая дочь и даже внучка. Думаю, что это его, конечно, обескуражит, но и позабавит тоже…

— Да, да! — Володя только что в ладоши не захлопал, видимо, представляя себе еще несколько круто-кинематографических сцен. — Пускай знают! И в гости их пригласить! Пусть еще, кроме меня, мужики за столом сидят!

— Но разъезжаться все равно надо! — твердо сказала Вера.

— Но мы же в соседних домах можем! — примирительно сказала Татьяна. — Чтобы ты всегда могла прийти, помочь или просто чаю попить, и Олечка к тебе после школы…

— Да, — задумчиво кивнула Вера, явно пытаясь представить и скроить свою дальнейшую жизнь.

И это, скажу сразу, тоже не вышло.

* * *

С правнуками (их уже двое) теперь сидят живущие рядом отец Веры и его нынешняя бездетная жена, почти отучившая мужа от пьянства. А Вера живет на другом конце города, со своим очкариком. Насчет дочери и внуков он как-то не очень въехал, но Веру, по его признанию, все эти годы вспоминал не только как свою первую (из двух, до сорока лет) женщину, но и как человека, с которым они понимали друг друга. Но вообще-то ему (он молодой доктор наук, занимается оптикой) недавно предложили длительный контракт в Китае. Сейчас они думают, ехать или не ехать. Наверное, все-таки поедут.

Про речь

В своей поликлинике я много лет работаю в одном кабинете со специалистом-логопедом. Когда у меня вечерний прием, у нее — утренний, и наоборот. Шкафы и стеллажи у нас честно поделены пополам. У меня на них располагаются в основном игрушки, у нее в основном — пособия. И еще, когда мы только начинали вместе работать (это было много-много лет назад), у нас в предбаннике на стене висела ее большая, типографским образом отпечатанная таблица (кажется, еще советских времен), посвященная развитию речи детей: когда, в каком возрасте что у ребеночка в норме появляется — гуление, лепет, отдельные слоги, отдельные существительные, глаголы, прилагательные, фразовая речь и все такое. Очень удобная и понятная таблица, я часто на нее смотрела и в конце концов выучила почти наизусть. Для меня ведь эти сведения тоже, как вы понимаете, важны и полезны, потому что дети со всякими речевыми нарушениями попадают ко мне на прием регулярно.

А потом как-то эта таблица вдруг со стены исчезла. С логопедом я по понятным причинам практически не встречаюсь и спросить о причинах у нее не могла. Да я, если честно, сначала исчезновения таблицы и не заметила, а когда заметила, то решила, что, может быть, она просто порвалась, износилась или какой-то маленький ребенок ее безвозвратно испортил.

Но однажды мы с логопедом все-таки случайно в кабинете пересеклись и я, бросив взгляд на стену (там уже висел советский же плакат про зарядку, подаренный мне когда-то автором, замечательным художником В. Чижиковым), задала вопрос про исчезнувшую таблицу. «Да она уже стала неактуальна», — убегая, мимоходом ответила коллега.

Когда у меня в тот день выдалась минутка, я задумалась над тем, что услышала. Таблицу я, как я уже говорила, практически помнила наизусть. Сравнила свои воспоминания с тем, что видела и сейчас вижу в реальности, и вдруг поняла, что коллега права: та старая типографская таблица отражала какую-то ДРУГУЮ РЕАЛЬНОСТЬ. И той реальности больше нет. То есть сегодня речь у детей, которые приходят ко мне (и, вероятно, к коллеге-логопеду) на прием, развивается в среднем НЕ ТАК, как было отображено в той таблице.

«Ой! — подумала я. — А что же случилось? Почему таблица устарела?»

Ответа на эти вопросы я, разумеется, не нашла. Откуда мне знать? Я же не специалист в логопедии и развитии речи. Тогда я вопрос переформулировала: а КАК, собственно, оно изменилось?

И довольно быстро нашла и сформулировала ответ: если судить о современных детях по той таблице, то практически всем им нужно ставить диагноз ЗРР (задержка развития речи). То есть за прошедшие 20 (предположим) лет речь у детей ан масс стала развиваться позже.

Ого! Согласитесь, что невозможно было не думать о причинах. Но ничего конкретного я так, к сожалению, и не узнала. Смутные (видимо, очень сильно тормозящиеся производящими компаниями) сведения о том, что задержку развития речи на несколько месяцев вызывает постоянное ношение памперсов. Оно, в общем, понятно: любая произвольная регуляция чего угодно стимулирует развитие ребенка, а ее отсутствие — наоборот. Дальше: в среднем родители стали уделять детям больше внимания и, как следствие, лучше видят и понимают их потребности; стало быть, пока потребности примитивные, речь как бы и не нужна — и так поймут. Еще дальше: развитие перинатальной медицины — выживает много недоношенных, «тяжелых» детей плюс (из-за комплекса неизвестных мне причин) много детей с достаточно неопределенными неврологическими поражениями: у всех у них, как правило, есть те или иные нарушения развития речи. Еще дальше (уже почти совсем спекуляции): общественный запрос от современных родителей на «дитятко» — пусть подольше не вырастает, ведь он такой хорошенький. Вам кажется, что это редкость? Поверьте, что нет, ведь сейчас всё чаще ребенка назначают ни много ни мало «смыслом жизни» одного, а то и нескольких взрослых людей. И в этом случае чем он беспомощней, тем лучше. И последнее: информационная избыточность мира. Младенцев, детей так интенсивно пытаются «развивать» и информировать, что у них вырабатывается своеобразная защитная реакция: «Я в домике, не только ничего не вижу и не слышу, но и ничего сказать не могу». Здесь нарушения развития речи вкупе с коммуникационными, то есть с аутистическими тенденциями в развитии, которые, говорят, в последние годы тоже статистически нарастают прямо лавинообразно (верить или нет — не знаю, ни одного строгого исследования, которому безоговорочно поверила бы, пока не видела).

Судить про возвращение идей Ламарка (наследование приобретенных признаков) и модную сейчас эпигенетику в применении к данному случаю я, конечно, не могу (ибо четверть века назад перестала быть действующим ученым), поэтому с удовольствием узнала бы мнение компетентных людей.

А в конце, чтобы уж совсем не пугать читателя, расскажу о забавном побочном «выхлопе» моих размышлений про логопедические пособия и развитие речи у маленьких детей.

Всегда же думаешь: вот проблема. Могу ли я помочь? Если да, то как?

Я эволюционист. Как вообще развивалась речь? Какие самые первые этапы? У наших предков? У самых маленьких? Что самое первое? Ответ простой: конечно, звукоподражания! Животным: гав-гав! Р-р-р-р! Мяу! Просто природным звукам: плюх! Бам! Кап-кап! Эмоционально окрашенные междометия: ай! Э-э-э? Вот оно, первое. Значит, с этого и надо начинать? Ведь онтогенез-то, как ни крути и как ни ругай старину Геккеля, все равно во многом есть краткое повторение филогенеза…

Подумала дальше: вот есть миллион всяких «азбук» с буквами, карточек про прилагательные, существительные и т. д. (они весь рабочий день у меня перед глазами, на «логопедских» полках). А где же про звукоподражания? Чтобы выдрессированные на пособия современные родители могли опереться… Это же самое начало… Нету. Удивилась. Как так? Посмотрела в интернете. Нету! Вот прямо ничего нету. Ни одной штуки.

Ну дальше понятно. Мы с подругой-художником сделали, а издательство «Поляндрия» издало.

Называется «ДОазбука». Про звукоподражания. Применять с девяти месяцев. Картинки смешные и остроумные, описаны разные «речевые» игры для самых маленьких, есть простор для родительского творчества (само пособие — только инициация), есть маленькая методичка, как работать с обычными младенчиками и как — с теми (любого возраста), у кого нарушения развития речи.

Если кому надо — себе, детям, внукам или в подарок, — милости просим.

А если у кого есть свои предположения, почему так с речью у детей сейчас получается, — я бы с удовольствием прочла. Пишите, пожалуйста.

Оважности кормления птиц

Родительские жалобы на нежелание учиться, нежелание «слушаться старших», своевольность, упрямство, пристрастие к компьютерным играм — все это в моем кабинете обычное дело. Но в последнее время довольно часто (и с каждым годом — увы! — всё чаще) приходят семьи и жалуются на «черствость», эмоциональную тупость своих детей.

Эти дети зачастую весьма интеллектуальны, но не умеют сочувствовать тем, кто рядом (при этом киношным или книжным героям иногда — вполне умеют), не опознают чувств других людей, не понимают эмоциональных последствий своих поступков, просто, по видимости, не интересуются никем, кроме себя. Люди (одноклассники, учителя, родители, знакомые) часто представляются им в виде незамысловатых схем, а и то и просто объектами для несложных манипуляций (на сложные они, как правило, неспособны именно из-за непонимания эмоциональной стороны происходящего). Попадающие в мою орбиту учителя, бывает, тоже описывают что-то подобное у своих учеников — и маленьких, и больших.

А почему же так происходит? Встревоженные родители и учителя кивают на телевизор, виртуальную реальность, материальные идеалы общества потребления, компьютерные игры, ускоренность и жестокость современного мира, отсутствие «дворовой жизни», даже, бывает, на некую «эпидемию аутизма».

И, якобы в результате, — «Он не умеет учитывать потребности других!»; «Он других не видит, не понимает, не чувствует!»

И все это, заметьте, вместе, одновременно с общественной почти истерикой про толерантность, всеобщий гуманизм, «принятие другого» и т. д.

Но понятно же, что, прежде чем «принять другого», его неплохо бы увидеть. Причем не как объект твоей заботы (позволяющей тебе почувствовать себя гуманным и толерантным), а как субъекта с его собственными потребностями и проблемами.

Поэтому сегодня мы поговорим про кормушки для птиц, изготовляемые детьми.

Кажется, что может быть гуманней, трогательней и безобидней? Это уж точно не по нашей теме — про детскую черствость и родительские и педагогические тревоги. Однако…

Однажды на исходе этой зимы я вдруг обнаружила, что деревья и кусты нашего довольно зеленого квартала в Московском районе Санкт-Петербурга увешаны многочисленными группами «кормушек для птиц». Кавычки в моем высказывании объясняются тем, что на самом деле абсолютное большинство этих объектов как кормушки были абсолютно непригодны, да и никакой еды для птиц в них не наблюдалось. Судите сами (рис. 1).

Попасть в такую «кормушку» затруднительно или невозможно. Ни в одной из них нет жердочки, на которую птичка могла бы сесть, легкие бумажные пакеты и бутылки крутит ветер, острые края пластика режут птицам лапки… Мне нужно продолжать?

Но что же это за феномен? Откуда эти уродливые недотыкомки на кустах и деревьях? А это очередная чиновничья гуманитарная инициатива для младшеклассников и воспитанников детских садов: все разом сделаем и повесим кормушки для птиц! Вот прямо так — каждая группа, каждый класс. И на каждом кусте, как группа веселых висельников, будет болтаться… Это же добро, мы учим наших деток думать о братьях наших меньших.

Думаете, это наша местная, районная или уж городская инициатива? Я тоже так думала. Однако волей судеб довелось проехаться про России. Вот они же, родимые, — в Екатеринбурге (рис. 2). А вот — вообще в Хабаровске (рис. 3).

Это всероссийская инициатива, понимаете? Всей страной повесим кормушки и научим подрастающее поколение заботе о ближних и дальних!

И дальше прямо вот слышу бормотание: ну конечно, конечно, наши законодатели вечно всякие дурацкие инициативы порождают, а потом… Стоп! Все нормально с этой инициативой! Никакой, совершенно никакой тут нет вины чиновников, виртуального мира, мира потребления и, уж конечно, детей. Внимание!

Вот вы учитель, и вам такая инициатива приехала сверху. Хорошее, в общем-то, дело — кормушки. Вы минут за пятнадцать рассказываете детям, как питаются птицы вашей области, какие кормушки им нужны, что в них обязательно должно быть (жердочки, бортики, удобные для лапок, фиксация и т. д.) и чего в них не должно быть ни в коем случае. Рассказываете, из чего такие кормушки можно сделать и (важно!) что из этого удобнее и приятнее самим птицам. Потом — самое разумное! (детки-то маленькие, неумеленькие) — предлагаете сделать на весь класс одну качественную кормушку и после установить дежурство, кому когда туда корм сыпать. Если дети соглашаются, то два-три урока труда у вас заняты изготовлением кормушки и разумным установлением ее на местности. Заодно некоторые дети посмотрят, как пилят, гвозди заколачивают и т. д. Если сами не умеете, какой-нибудь папа (или мама) помогут — дело-то и вправду доброе. Если же детки хотят сами — отправляете их по домам и еще раз уточняете, какие именно кормушки будут приняты к повешению.

Если вам потом как следует постаравшийся дома ребенок приносит вот такую (рис. 4) или даже вот такую (рис. 5) кормушку, то что вы говорите? Вы говорите, что шуршащая бумага птиц пугает, а в этих идиотских колечках и цепочках они и вовсе могут переломать ножки. И, конечно, никуда эти кормушки не вешаете. Впрочем, если вы изначально потратили пятнадцать минут и всё детям объяснили, вам такие кормушки и не принесут.

Если же вам в кои-то веки раз принесли хорошо и правильно сделанную кормушку (рис. 6; обратите внимание на жердочку сбоку), не нужно «украшать» ее пугающим птиц и затрудняющим подлет к кормушке белым глянцевым рекламным плакатом! Если все-таки хочется плакат, его вполне можно прикрепить на ствол дерева выше или ниже, но лучше бы все-таки всем детским садом позаботиться о том, чтобы в кормушке что-нибудь съедобное было (когда я видела эту кормушку, она была совершенно пуста).

Теперь дальше. Вот вы — родитель, и к вам пришел из школы ребенок с заданием изготовить кормушку. Что вы делаете? Если вы не орнитолог-любитель, то, разумеется, сначала лезете в интернет. Потом рассказываете ребенку, какие, собственно, у вас там водятся птицы, чем они питаются и какие у них психомоторные требования к месту кормления. Дальше с учетом всего этого совместно разрабатываете проект и приступаете к изготовлению кормушки. Потом до лета как минимум следите, чтобы в этой кормушке была соответствующая еда. Снабжаете ею ребенка, напоминаете, ходите туда вместе и т. д.

И все всё время подчеркивают детям, что это делается из интересов именно птиц, а не для удовлетворения чиновников, самопиара, чьей-то эстетической потребности и т. д.

Уметь понимать другого. Учить понимать другого. А мы (каждый из нас) действительно учим? Или придуриваемся?

Вот, кстати, как выглядит идеальная, проверенная временем «жилая» кормушка для птиц (рис. 7). Когда я к ней подходила, чтобы сфотографировать, на ней кормились три птички: две синицы и, кажется, клест.

Оглавление

Дракон

Скелеты на стол!

Проект «Гэмфри»

История любви

Беглец

Зачем становиться взрослым

Должно ли детство быть счастливым?

Уверенность в себе

Прописные истины

Лель и Снегурочка

Идеальный папа

За закрытой дверью

«Ты один мне поддержка и опора…»

«Сама такого воспитала»

Руководитель карнавала

Что-то я весь такой одаренный…

Формула музыки

Боязнь белых халатов

Глубина синего моря

Рожать или не рожать

Победа над гаджетами

Что могут бабушки?

Гены и риски

Оно есть

Жвачка

Мошенник

Тарелка супа

Худеющая девочка

Как будто в голове работает мотор

У нее холодные глаза: загадка

У нее холодные глаза: разгадка

Девочка и смерть

Методика «радость»: начало

Методика «радость»: окончание

Образовательная утопия

Ода ПТУ

Театр начинается с гардероба

Профессия — потребитель

Аутизм и профориентация

Психолог для инвалидов

Свое место в этом мире

Необычный случай с геофака

Но рискнули

«Война без особых причин»

Реал и его обитатели

Ночь темна и полна ужасов

Мессия

Время страшного суда

Дети и гаджеты

Он умрет

Как в кино: завязка

Как в кино: развязка

Про речь

Оважности кормления птиц

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно