Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Часть первая. Слияние. История Тани

Разрешите мне не дышать. Вдох – боль. Я не могу дышать пустотой. Как это больно – вакуум. Хочется скулить, кричать или убить. Найти правозащитную организацию, в которую подать петицию. Нельзя помещать людей в вакуум. Это слишком мучительно. Лучше убейте…

Он ушел… Она все пытается перевести слова в реальность. Не получается. Наверное, потому, что это не те слова. «Ушел» – это так буднично и просто, и это совсем не отражает случившегося. Он выпотрошил ее тело. Вскрыл, забрал все, что ему нужно, оставив лишь пустую, гулкую оболочку. Все, что ему нужно, – глупая надежда. Если бы ему было нужно хоть что-то от нее, она и сама отдала бы радостно и добровольно. Бери все что хочешь, только будь рядом. Не оставляй.

Сколько же дней прошло с той идиотской эсэмэски? Неужели всего пять? Кто после шести с половиной лет вместе пишет короткое и внезапное сообщение: «Нам нужно расстаться»? Кто поверит в то, что эти три слова не просто чушь, набранная вспотевшим пальцем кем-то в глупом телефоне, а внезапно всплывшая правда – кит-убийца из глубины чьих-то тайных желаний? Вот и она не поверила. Сначала. Так не бывает. На пустом месте. Между ее отпуском и его грядущей командировкой. В эпицентре их планов о том, чтобы снять «двушку», найти подарок на юбилей его отца, съездить в Аргентину следующей осенью, поменять его машину. Эта эсэмэска не от него. Глупая случайность, розыгрыш, шутка.

«Слушай, зачем так шутишь?»

«Я не шучу».

«Скажи, что это неправда».

«Это правда».

«С чего вдруг так резко?»

«Не резко, я все обдумал».

«У тебя кто-то появился?»

«Нет».

«Тогда зачем?»

«Я так решил».

«Ну что же случилось?»

«Ничего не случилось, просто я понял, что нам нужно расстаться».

«Как ты можешь решить что-то за меня, за нас?»

«Я за нас и не решаю, просто я ухожу».

«Ты не можешь уйти просто так, не поговорив».

Полтора часа бесполезных вопросов и дурацких, пластиковых, ни на что не отвечающих ответов. Ни один из них не укладывался в ее голове. Не могла поверить, что живое (так ей казалось) на ее глазах превращается в пластик. Не то! Не то! Она ждала других ответов. Бессмысленность ничего не значащих слов топила ее, повергала в отчаяние. Чужой, замкнутый, закрытый. Как будто заколдован. Она тянулась, гладила его по щеке, но он отодвигался быстро и инстинктивно, как от чужой руки. Сейчас она подберет слова, что-то сделает, и чары рассеются – не может быть, чтобы нельзя было разрушить это чудовищное колдовство.

Сейчас уже стыдно вспоминать те отчаянные попытки, вопросы, мольбы, прикосновения… В своей борьбе за сохранение прежнего она даже не заметила, как он начал смотреть на нее с суровой отчужденностью, а потом и вовсе стал опускать глаза, неприкрыто тяготиться каждой минутой и уходить, уходить…

Зачем ты так со мной? Это же по-прежнему я. Вспомни! Чужой, чужой, чужой… Как это мучительно, когда кто-то еще рядом, но уже недосягаем. Подводная лодка, которую ты считал своим домом, оставляет тебя на необитаемом острове и медленно погружается в воду. И даже когда остаются лишь круги на воде, ты не можешь поверить, что тебя покинули навсегда. Оставили. Здесь. Одну.

Она не помнила той минуты, когда он ушел, перед этим собрав самые нужные ему вещи. Сидела, вцепившись в кухонную табуретку, и почему-то боялась пошевелиться. Тогда она еще могла дышать, только тихонько, чтобы не спугнуть, не разозлить его еще больше. Вдруг он успокоится и останется? Она же может сидеть тихо-тихо и совсем не мешать ему жить.

Тяжелее всего было по утрам. Ей почти каждую ночь снилось, что они вместе. Обычная жизнь, то на рынок идут, то почему-то на рыбалке вдвоем. Самое ужасное было просыпаться и понимать, что его нет рядом. Никакого «рядом» уже не будет. Одна. И вот тогда ей не хотелось дышать, точнее, она хотела бы разучиться. Перестать. Потому что нечем и незачем дышать. Нет внутри ни легких, ни сердца, ни смысла. Ничего. Пустая, несуществующая без него, лучше убейте. Но… никто не приходил убивать, наоборот, вокруг периодически кучками сбивались сочувствующие.

– Ну что ты так убиваешься по нему, брось. Ой, не первый и не последний. Сколько еще у тебя таких Вадиков будет! – бодро вещала Ларка, по-хозяйски замешивая блины, а потом шлепая тесто на шипящую сковородку на их кухне.

Наша кухня – какие сладкие слова, как больно от них – наша. Эту скатерть с дурацкой геометрией они покупали вместе перед каким-то Новым годом вечность назад. Кто лепит на скатерть такое? – возмущалось ее эстетическое чувство. Но ему тогда понравится цвет. «Голубое с желтым, смотри, как красиво!» – говорил он с блестящими от возбуждения глазами. Разве она могла не согласиться? Привычная трель капающего кран: так и не починил, сколько она ни ворчала. А занавески сама выбирала и потом еще страшно обижалась, когда он не испытал особого восторга от того, как здорово сочетается голубая кайма на них с фоном его дурацкой скатерти.

Господи… тошнит ее от этой кухни. Не их теперь – ее кухни, в которой все напоминает о нем. Так невыносимо напоминает. Надо, видимо, менять квартиру. В этой тошно. Мысли ползут медленно, их тягучий ритм разбивает лишь шипение раскаленной сковородки. А вдруг вернется? Хватит! Не стоит вскармливать пустые надежды, слишком уж тяжело от этих надежд, особенно когда ждешь-ждешь и уже устаешь ненавидеть соседей, которых привозит лифт, потому что, когда слышишь гудение лифта, все время думаешь, что это он.

От запаха блинчиков ее затошнило, да и не ела она давно. Похудела сильно и резко, килограммов на семь, что ли. Мама убеждена, что на пятнадцать. Так ей Ларка описала ее худобу, но Ларка всегда преувеличивает. Вот, подрядила подругу следить за ее питанием: «Блинчики Таньке приготовь. Блинчики-то она непременно съест, все детство от стола не могла ее отогнать, когда блинчики пекла, из-под руки выхватывала и съедала, обжигаясь!» (Просто готовила их мама раз в несколько лет, как же тут не выхватить.)

Послушная Ларка (а кто бы посмел перечить ее матери!), колдуя над блинами, повернувшись к ней крупным задом, крепко схваченным вызывающе алой юбкой, все повторяла и повторяла свой утешающий речитатив, перечисляя ее многочисленные достоинства, которые в ближайшее время непременно оценят мужчины.

Ларку она слушала вполуха. Смотрела в окно на мартовскую унылую весну и никак не могла понять, зачем ей кто-то еще, если ей нужен этот, а все остальные для нее не существуют.

Ей нужен этот, с кем ей нравилось делать все, включая решение нудных бытовых проблем. Даже прибираться ей хотелось вместе с ним, хотя у Вадика в семье мужчины вообще уборкой не занимались и ей с трудом приходилось уговаривать его хоть что-нибудь сделать, пока она пылесосит или отмывает унитаз. Было, конечно, досадно, если он в день уборки собирался идти играть в теннис. Но ведь у него всегда было так много желаний!

– А помнишь, как на корпоративе Вадик здорово придумал с шашлыками? Всем так понравилось… – сказала она, тоскливо водя пальцем по чашке. Эту чашку она ему подарила: из Греции привезла, когда его не отпустили в отпуск и она поехала туда на неделю с Маринкой.

– Тебе мяса, что ли, захотелось? Так давай я на рынок сбегаю, тут недалеко совсем, за полчаса управлюсь.

– Да нет, при чем тут мясо, – обиженно вздохнула она. – Просто вспомнила.

Ей просто очень хотелось снова и снова произносить его имя, слушать, как оно звучит. Хотелось хоть с кем-то поговорить о нем, рассказать обо всех этих дурацких мелочах, которые сейчас казались полными значения.

– А вот и нечего вспоминать. Что он придумал-то? В листьях каких-то мясо замариновал. Потом же шашлык не ел никто из-за этого странного запаха. Вечно он у тебя экспериментировал, вот и доэкспериментировался. Новатор, понимаешь… Садись давай, блины ешь, с чем ты их будешь? С маслом, сметаной, вареньем? – Ларка по-хозяйски рылась в холодильнике, который сама же и наполнила.

– Я не хочу блины…

– Не, ну здрасте, а для кого же я их пекла тут битый час? Давай садись. Молоко будешь? Или чай? Лучше с чаем, а то я масла не пожалела. А между прочим, он мне никогда и не нравился!

– Ну при чем тут ты?

– Как при чем? Я же человек со стороны. Я все вижу. Это вам, дурехам, как влюбитесь, так любовь пеленой глаза застилает. А я сразу видела: предатель. Вот до всего ему было дело. Все хотел узнать, даже образования у него два было. Вот скажи, зачем ему два?

– А что тут такого? Умный просто, учиться любит.

– И что, в первый раз его плохо выучили?

– Ларка, слушай. Может, мне ему позвонить, спросить, когда оставшиеся вещи заберет? Вдруг я переезжать надумала и мне его вещи девать некуда.

– Что это ты надумала? Зачем тебе переезжать? У тебя до метро три минуты. Кто из такой квартиры переезжает? Да и Маринка с вас плату брала по-божески, где ты найдешь отдельную квартиру за такие деньги? Разве что за Кольцевой, а у тебя почти центр! – Ларка, домывавшая сковородку, повернулась к ней с угрожающим видом.

– Да я не про это… Ну как будто я переезжаю, понимаешь? Просто чтобы повод был позвонить. Чтобы голос его услышать… Как ты думаешь, что он сейчас делает?

– Повод! Вот так он и поверит, что ты съехать собралась! Как будто он не знает, как вам эта квартира досталась. Что если б не Маринкина доброта…

– Ну что ты все про квартиру! Я ж тебе про него.

Про него, про него… Когда же покинет ее это навязчивое желание говорить про него хоть с кем-то. Она даже думала кошку завести или собаку, чтобы с ними разговаривать. Но не было сил, за животными же ухаживать нужно. А ей самой хотелось стать кошкой в чьем-то чужом доме… Хотелось тереться о хозяйские ноги, а потом свернуться калачиком на чьих-то надежных коленях и почувствовать теплую руку у себя на спине…

Слезы опять полились против воли, ну когда же она перестанет реветь?

– Та-а-ак, нет, ну вы посмотрите, снова нюни распустила! – переполошилась Ларка. – Слушай, перестань уже по нему убиваться! Гос-по-ди… Ну хочешь звонить, на, звони.

Ларка быстро схватила свой телефон, нажала на кнопку набора и протянула ей.

– Зачем! – заорала она в панике и отбросила телефон, словно он был гремучей змеей.

– Вот чокнутая! – Ларка на лету подхватила трубку – Алё, Вадик, привет. Это Ларка. Чего делаешь? А… Слышь чего, тут Танюшка с тобой поговорить хочет. Почему сама не наберет? Да кто ж ее поймет… Страдает она по тебе, дураку… И чего страдает? На, даю тебе ее.

– Привет… – от звука родного голоса кишки свернулись в животе в тугой клубок, что-то внутри разбухло, и звук вышел сиплый, как из-под земли. Кровь гулко застучала в голове, она согнулась, пряди упали на лицо, захотелось спрятаться, свернуться, чтобы никто не видел. – Я хотела тебя спросить, когда ты заберешь свои вещи?.. Мешают? Да нет, не очень. Когда переезжаешь? В мае? К кому?.. Ну да, конечно, до мая не помешают. Да, пока.

Ей захотелось выть, или закричать и кричать долго-долго, пока не кончатся силы, пока стремительно образующая внутри нее дыра не разорвет ее на клочки, или что-нибудь расколошматить, расцарапать, например это глупое белесое лицо, которое зачем-то придвигается к ней близко-близко…

Очнулась она среди ночи, тело какое-то не свое и отзывается болью. Расстроилась: значит, все еще жива. Внутри что-то мешает. Наверное, сердце. Хорошо бы вынуть его и отправить в холодильник. Пусть лежит там, замороженное, и никому не причиняет боли. Зачем ей сердце? Только мешает, пусть бы и лежало отдельно. Встать все равно нет сил.

Она таращилась в темноту, думая о том, как бы перестать ощущать себя по-прежнему живой. Настолько живой. Сбоку, на гостевом матрасе, завозилась Ларка. Она осталась у нее ночевать, а это значит, что утром снова придется терпеть ее навязчивые попытки «поднять в ней боевой дух». Папа, большой начальник, «великий дэв», похоже, вылепил из Ларки настоящего бойца. Работала она парикмахером-визажистом, была востребованной, но чувствовалось, что ей «королевство маловато, развернуться негде».

Вылезти из постели, натянуть на себя в темноте что попалось под руку и выйти за порог – задача несложная, но почему-то отняла много сил. Лифт вызывать страшно, своим гудением он перебудит весь дом. Стала спускаться по лестнице. Шла, будто древняя старушка: ноги дрожат, подгибаются, держат плохо…

А на улице – холод и темнота. Вот чего она на самом деле хотела. Не разговоров, не блинчиков. Пустота. Темнота. Холод. Чтобы заморозить сердце. Зачем ей оно? Ни к чему, только все время причиняет боль. Устала уже.

Тихо на улице, хорошо. Правильно. Как у нее на душе. Подтаявший и снова замерзший, грязный даже в темноте снег. Мерзлые лужи и колдобины. Редкая гадостность московской весны, которая только начинается. Тяжело идти. Ноги не слушаются. Она и не знала, как тут тихо ночью. До проспекта далеко, там машины ездят, шуршат шинами, а здесь тихо. Спят все. Задрала наверх голову. Белесо-темное небо без звезд, темные силуэты домов, только парочка светящихся окон. Вон там… и там еще одно.

Интересно, почему люди за этими окнами не спят? Наверное, вон там живет мужчина, и ему приходится рано вставать, чтобы выйти в утреннюю смену, а может, наоборот, только пришел с ночной. Наверное, завод, цех, товарищи… Унылая такая жизнь, каждый день приходится вставать ночью. Унылая жизнь, зато никаких мучений и не надо все время ощущать, где у тебя сердце. А за другим окном, наверное, живет семья, и у них младенец не спит, колики наверное, и юная мать готовит ему укропную водичку. Да нет, если б младенец кричал, она бы услышала. А так – тишина. Может, мамочка просто кормит его или встала бутылочку подогреть. Сейчас покормит и снова ляжет в теплую постель, где крепко спит ее муж, ведь сегодня ее очередь вставать к ребенку, не его.

Да, муж, черт ее дери! Татьяна с непонятно откуда взявшейся яростью пнула полузамерзший сугроб. Даже у этой молодой дуры есть муж, который хочет от нее детей. А что есть у нее? Где ее муж? Почему она, как все, не мечтала женить его на себе? Не предпринимала попыток? Вот и был бы у нее сейчас муж, и не услышала бы она, как неповторимый бархатный баритон в телефоне сообщает о том, что в мае собирается жениться и переезжать к своей Юльке.

От этого имени у нее опять подкосились ноги. Наверное, никого в своей жизни она не ненавидела так сильно, как Юльку в этот момент. Чертова «почти главный босс» Юлька! Под два метра ростом (на самом деле всего 182, но кому они нужны, точные цифры), с бюстом почти как у Памелы Андерсон (до ее медицинского апгрейда), ноги срослись с ушами, рыжая кудрявая грива, диплом МГУ то ли по социологии, то ли по маркетингу. Папочка, руководитель большой строительной компании, за недорого сдал им помещение под офис в аренду. Благодетельница, понимаешь! Ненавижу!

От злости даже ноги как будто окрепли, и она пинала сугробы с непонятно откуда взявшимся воодушевлением. Она и не подозревала, что может так ненавидеть. Юлька, королева офиса, всеобщая любимица, «наша опора и надежда», ездит на BMW, отдыхает на Ибице, дружит с великими мира сего. Такую не то что переплюнуть, даже приблизиться невозможно. Куда ей, с ее провинциальным педагогическим, с ее зажатостью, с ее стандартным метр семьдесят, с «модной», по мнению Ларки, стрижкой на тонких и гладких, невнятного цвета волосах, которые Ларка все мечтала покрасить в «убедительный золотой блонд». С мамой, директором школы, с добрым, но пьющим отцом, с которым все детство нельзя было видеться под страхом смертной казни. Ведь в их семье он был человеком, «чье имя нельзя произносить», потому что ушел к «бесстыжей шлюхе», когда Тане не исполнилось еще и восьми.

Стыд от такого невыгодного сравнения потушил в ней ярость, и ноги опять потеряли силу, пришлось даже присесть на промерзшую скамейку. Она никогда не боролась за Вадика, даже когда и представить не могла, что Юлька перейдет ей дорогу. Она не умела бороться. Никогда не задавала вопросов: а когда мы поженимся? Не спрашивала: что же дальше? Ей просто казалось, что все хорошо: идет как идет. Весна сменяет зиму, лето – весну. Он рядом, работают вместе, вместе домой, в магазин, на рынок возле дома, праздники, тусовки, авралы, отпуска.

На пару с Ларкой они всегда высмеивали желание офисных девчонок непременно выскочить замуж, она – потому что ей претила тотальная гламуризация всей страны, претили разные, но невероятно похожие в своей простоте «шесть надежных способов выйти замуж»; казалось, главное – это просто любить. Ларке, однако, гламур вовсе не казался лишним, в конце концов, подруга была «работницей индустрии красоты», как она пафосно про себя говорила, особенно если рядом вырисовывался какой-нибудь субъект, интересовавшийся ее профессиональной деятельностью. Но с идеями замужества у Ларки тоже было непросто, потому что она, по крайней мере на словах, отрицала мужчин как класс, необходимый женщине для счастья. «А когда придет пора размножиться, уж поверь мне, я найду от кого!»

– Я никогда у него ничего не просила! – зачем-то сообщила Татьяна светящемуся окну, тому, за которым, может быть, жил мужик с завода. – Вот и дура! Вот и получи. Любовь у нее, видите ли, главное! Ты что, думаешь, Юлька вот так взяла и внезапно полюбила твоего Вадима, когда вокруг нее артисты, музыканты, всякие парни с телевидения вьются? Что ей Вадим? Может, он еще надоест ей быстро, а?

В этот момент она поняла, насколько замерзла. Черт, в темноте натянула Ларкин пуховик, а он короче, руки из рукавов вон как торчат, и попу совсем не прикрывает, задубела совсем. Надо возвращаться.

– Пока, мужик, – буркнула она горящему окну и, с трудом поднявшись и потирая замерзшие колени, побрела обратно к своему подъезду. Странно, но стало почему-то немного легче. Во всяком случае, захотелось согреться, и она бы даже выпила чаю.

На кухне еще пахло блинами, и, заварив любимый зеленый, она намотала один блинчик на вилку, думая, во что бы его макнуть. В этот момент в проеме двери появилось всклокоченное, с предельно недовольной физиономией чудище: руки на пышной груди, плотным спелым плечом привалилась к косяку.

– Ну что, принцесса, оклемалась? Сметана в холодильнике на верхней полке.

– Я так, с вареньем. Разбудила? Ты прости, что побеспокоила, я хотела тихо.

– Тихо она хотела! Как в обморок брякаться, так ты не думала про беспокойство. Конечно, какое тут беспокойство: скорую пришлось вызывать, нашатыря-то в доме нет, да и кто знает, что с тобой, вдруг окочуришься, меня ж потом твоя мать съест с потрохами. «Какая нервная, чувствительная девушка, что за стресс такой вы ей устроили?» Нет, ну ты прикинь, это я стресс тебе устроила! Ну я ему все рассказала, этому докторишке, кто тут стрессы устраивает. Он аж попятился, мне тоже успокоительное предложил. А мне-то зачем? Я ж не нервная. А тебе покой прописал. Так что давай ешь быстрее и спать. Мне бы кто покой прописал! И почему все другим достается? – ворча и вздыхая, Ларка направилась в комнату, к теплоте оставленной постели. – Скажи спасибо, что матери твоей звонить не стала. А то ведь держала телефон наготове, со страху чуть не обделалась, мало ли что с тобой, – добавила она на ходу.

– Спасибо, Ла-а-арочка, вот за это, правда, тебе самое горячее спасибо. Или самое нежное. Ты какое хочешь?

– Ишь, разнежничалась. Оживает, значит. Оба давай. А за блины? А за спасение твоей никому не нужной жизни?

– За это подумаю еще.

Больше одного блина в нее все равно не влезло, но чай казался спасением: отогревал, возвращал к жизни. Замерзшие, с обломанным ногтем руки обнимали чашку так крепко и вожделенно, будто держали Святой Грааль.

– Вот же сокровище неблагодарное! Утром домой поеду, и так из-за тебя кот не кормлен, соседей пришлось попросить. Иди спать уже, на часах пять тридцать, а тебе доктор покой прописал, твое, блин, высочество.

Она искренне любила этого «маленького великана» – не очень счастливую дочь «великого дэва», она была ей все равно что сестра.

Ларка училась с ней в школе, но классом младше. Когда подруга только перешла в девятый, в ее семье разыгралась трагедия. «Великий дэв» убил свою жену, Ларкину мать. Белла (по отчеству ее никто и не называл) была потрясающе красивой женщиной: белокурая, тонкие и нежные черты лица, хрупкое, почти подростковое тело. А Ларкин отец был огромным, будто высеченным из огромного монолитного камня. Глядя на него, казалось, что безвестному горе-скульптору вдруг надоело возиться с материалом и он решил бросить работу на начальном этапе. Получилось то, что получилось: огромное грубовато-бесформенное тело, крупные черты лица, а к этому – глубокий бас с командными нотками. Он был начальником большого и важного завода, депутат какого-то местного совета, как говорят, «уважаемый человек». В Танюшкином представлении – настоящий «дэв», страшный великан из восточных сказок. Он всегда страшно пугал ее, хотя видела она его нечасто.

Ее маме нравилось, что «такой человек» иногда приходит в школу, интересуется поведением и успехами своей дочери в учебе. Успехов, собственно, не было никаких. Ларкино поведение тоже частенько выходило за пределы нормального: мальчишек она лупила нещадно, особенно если те начинали «нюнить» или «наезжать» на девчонок; ни возраст, ни рост, ни мускулатура для Ларки значения не имели, могло достаться любому. От матери она унаследовала светлые волосы и невысокий рост, а в остальном походила на своего небрежно отесанного скульптором отца.

Так вот, Ларкина мама работала художником при кинотеатре, рисовала афиши. Она всегда ходила слегка отрешенная, могла забыть о времени и засидеться в мастерской допоздна, особенно если принималась за что-то свое, за какие-то картины, которые никто не мог понять: линии, пятна, точки… Ларка была классическим ребенком с ключом на шее: приходила домой из школы, разогревала обед, ела, делала уроки. Но когда время близилось к семи, шла за матерью и приводила ее домой. Нельзя было допустить, чтобы отец вернулся, а дома ни жены, ни ужина. Грозы тогда было не избежать.

«Дэв» не просто ревновал жену, как тысяча дэвов, – он все время боялся за нее. Маленькая, худенькая, погруженная в себя женщина казалась ему неприспособленной к жизни, а потому хотелось запереть ее дома и никуда не выпускать. Когда в очередном приступе яростного беспокойства он действительно запер ее, она совсем увяла, перестала есть и все время лежала на диване лицом к стене. Видеть ее худую спину было невыносимо, и он сжалился, разрешил ей работать в мастерской. «Но чтобы по окончании рабочего дня была дома как штык, слышишь?» – гремел он над ней.

Поэтому Ларка и «страховала» мать. Кому нужны дома бури и ненастья? И вот в начале девятого класса, на дне рождения Светки Кравченко в одну ненастную пятницу, Ларка познакомилась с Васильком, Светкиным двоюродным братом. Этот Василек аж в самом Санкт-Петербурге толкал штангу и был тем еще здоровяком. Ларка внезапно влюбилась так, что начисто забыла обо всем. Взявшись за руки, они гуляли до одиннадцати у всего города на виду, не смущаясь, не чувствуя холода, и все никак не могли расстаться, ведь назавтра Василек снова уезжал в Северную столицу, в свой спортивный институт.

Когда Ларка очнулась и прибежала домой, ее встретила гулкая тишина, от которой она сразу оглохла. Переулками – так быстрее, – увязая в грязи, она помчалась к кинотеатру, и ей казалось, что ноги, как в дурном сне, увязают, будто в болоте, что она бежит, но никак не может добежать. Уже на скрипучих деревянных ступенях она услышала приглушенный рык и в страхе остановилась перед дверью – никак не могла повернуть ручку. Как будто уже точно знала, что за картина предстанет перед ее глазами.

Отец сидел на полу, обнимал хрупкое, обмякшее тело в рабочем, заляпанном краской халате и рыдал в родное плечо. Приехавшая милиция и санитары никак не могли расцепить его руки, это было выше его сил – расстаться с ней. Не найдя жену дома поздним вечером, «дэв» так накрутил себя, был так взбешен, что прибежал в мастерскую и задушил ее то ли от ревности, то ли от страха потерять. Не зря Танюшка его всегда боялась.

Так Ларка осталась одна. Ни маминых родственников: мамина мама, Ларкина бабушка, уже давно умерла, а болела она чем-то психиатрическим, ни папиных: он рос в приюте. И теперь получалось, что ее, Ларку, ждет та же участь. Но вышло по-другому. Танина мать, впечатленная этой историей, потом еще несколько лет носила передачи «великому дэву» и все приговаривала: «Как же так, такой был уважаемый человек, и ни капли спиртного в рот не брал, и надо ж, какая любовь, какое горе…» Над Ларкой мать оформила опекунство и бдительно присматривала за ней. Добилось, чтобы за Ларкой осталась родительская квартира, регулярно навещала ее, так как Ларка жила одна: сама на этом настояла, поклялась Танюшкиной матери всеми школьными богами, что будет гораздо лучше учиться, не стукнет больше ни одного пацана, а дом будет содержать в идеальном порядке.

Ларка забрала из мастерской все картины матери, развесила их по стенам, и квартира теперь стала напоминать галерею. По окончании школы Ларка, при ее успеваемости не способная претендовать ни на какой институт, пошла на курсы парикмахеров и визажистов. Начала стричь, начала зарабатывать и быстро стала самым востребованным мастером города. К ней было непросто попасть, и временами она ездила в Питер повышать квалификацию. С Васильком она никогда больше не встречалась, ни с кем другим на свидания не ходила, слушалась Танюшкину мать, а за саму Танюшку могла, как сама говорила, «отдать почку», ну или то, что могло бы понадобиться. Прямота, простота и сила, унаследованные от отца, каким-то немыслимым способом сочетались в ней со своеобразным эстетическим видением ее матери. Ларку побаивались, уважали, и уж конечно, запоминали мгновенно, потому что такого человека, как она, невозможно было не заметить и по-своему не полюбить.

В их отношениях все время сквозило какое-то неравенство: Ларка считала Танюшку «принцессой», немного завидуя тому, как Алевтина Андреевна вьется вокруг своей уже такой взрослой «деточки». Грозный директор, будучи не в силах оставить свою любимую школу, мучительно переживала расставание с дочерью, когда той после окончания института захотелось уехать покорять Москву. Так что довольно скоро она спровадила в столицу и Ларку «присматривать за Татьяной». Ларке она помогла продать квартиру и картины и дала ей взаймы немного денег, чтобы та на ипотеку приобрела небольшую квартирку-студию на дальних московских окраинах. Дочери ни на какую ипотеку она давать и не думала: была уверена, что «столица быстро ее обломает» и Танюшка вернется, сожалея, что была такой непослушной.

Картины Ларкиной мамы, к слову, купила одна московская галерея, предложив немалую сумму за все сразу. «Видать, хорошие были, раз такие деньги дали, правда ж, Тань?» – не зная, радоваться ей или огорчаться, причитала растерянная Ларка, обескураженная заносчивой снисходительностью хозяйки галереи. Старательно упаковав две картины, что оставила на память, дочь «дэва» растерянно простилась с материнским наследством, оставленным в галерее.

Вот так они и оказались «рядом», хотя на самом деле их разделяла вся Москва: одна жила на севере, другая – на юге. Что касается работы, то Лариска первая устроилась в их компанию, им был нужен визажист-парикмахер для постоянных рекламных съемок. Потом она уговорила Валерия Сергеевича, их главного босса, взять «сестру хоть в чернорабочие», – вот так Таня и оказалась в ШИВЕ, сначала младшим помощником младшего помощника по написанию рекламных текстов, а потом… познакомилась там с Вадимом.

Вот если бы уже тогда она знала, что будет так больно, согласилась бы снова влюбиться в него? Кто знает? Наверное, да. В Вадика невозможно было не влюбиться. Красив, умен, кудрявые черные волосы, лазурного цвета глаза… Ну да, ростом не вышел, так и она не великанша, как раз вровень с ним и получалось. Но самым главным было другое – то, как он смотрел на нее: тепло и немного снисходительно, как будто заранее прощая все ее возможные промахи, глупости и ошибки. Она все бы отдала за один такой взгляд. А уж как он заботился о ней, как обнимал… В минуты близости называл ее «малыш», а в минуты особой нежности, когда она становилась растерянной, напуганной или расстроенной – «мой крошик», что означало «крошечная».

Подушка снова намокла, и Таня перевернула ее другой стороной. Главное – не всхлипывать, носом не шмыгать, чтобы Ларка опять не проснулась и не начала ее неуклюже утешать. Все же хорошо, что рядом с ней эта дочь «дэва», с ней не страшно, потому что она сама ничего не боится. Хотя нет, боится, что кто-то может умереть на ее глазах или сойти с ума от горя. Можно представить, как Ларка испугалась ее обморока. Надо же, сама она почти ничего не помнит. Помнит только, что имя Юлька прозвучало в ее телефонной трубке так нежно и радостно, что от ярости и боли она забыла, как дышать.

Почему она ничего не замечала? Вряд ли у них начался стремительный роман после ужасных слов Вадика «нам нужно расстаться». Видимо, что-то такое уже давно происходило, а она ничего не видела, была чудовищно слепа. Когда? Когда это началось? На зимнем корпоративе в Новый год? Или когда отмечали этот идиотский гендерный праздник 23 февраля? Нет, это вряд ли. Двадцать третьего был мальчишник, а она тогда ездила с девочками обмывать новую Маринкину машину. Юльки с ними не было, но Юлька же не могла быть на мальчишнике, верно? И когда, спрашивается?

Почему, почему ей так важно ответить на этот идиотский вопрос?

Все же зря Ларка сразу позвонила маме. «На тебя поглядеть, ты с ума сходишь от горя, – все твердила она. – А я не могу одна нести такую ответственность. Алевтина Андреевна знает, что с тобой делать. Не сердись, лучше спасибо скажи, что я ей твердо так: “Не приезжайте, я сама все улажу, просто скажите, что делать”».

Хорошо, конечно, что мама не приехала, но Ларка ее здорово переполошила. Теперь она звонила каждый день, и было просто невыносимо слушать эти бесконечные причитания по телефону: «Доченька, может, ты наконец вернешься? Ведь теперь тебя ничего не держит в этой Москве!»

«Мама, – хотелось крикнуть в телефонную трубку, – я никогда не вернусь в наш город, слышишь, НИКОГДА!»

Но вместо этого она давила из себя:

– Да я нормально, мам, нормально. Да, ем. Что ем? Ну что есть в холодильнике, то и ем. Да, похудела немного. Ну что он? Нет, не приходит. Думаю, да, окончательно. Нет, в каникулы не надо, не приезжай. Я уже вполне хорошо, мам, справилась. Проверяй там спокойно свои тетради, обо мне не волнуйся. Ларка да, рядом.

Ей казалось, что она должна каким-то неимоверным усилием излучать спокойствие и уверенность, чтобы утешить мать. Это было так же тяжело, как думать о том, что скоро закончится ее отпуск и придется выйти на работу, туда, где он… Слышать, как он разговаривает не с ней, видеть, как он не ей улыбается, знать, что не с ним она поедет вечером домой.

Это какой-то абсурд! Идиотский сон, она сейчас проснется, и все будет как раньше.

А ведь кроме него еще эта Юлька! Она тоже будет там, на работе. Пересекаются на работе они нечасто, но ведь пересекаются. И что теперь будет, когда столкнутся нос к носу? Нужно будет сказать этой счастливой сопернице: «Доброе утро», «Привет»? Или с губ сорвется: «Какая же ты сука, Юлька», «Катилась бы ты к черту, Мисс Два Метра Совершенства»?

И потом… Таня аж вспотела от этой дикой мысли: ей же придется увидеть их вместе. Все понятно: ей просто нельзя выходить на работу. Нужно сидеть дома до последнего, а потом она что-нибудь придумает.

Всю жизнь она чувствовала себя невыносимо нелепой, за что бы ни бралась, что бы ни делала. И мать только усиливала это чувство. Она даже никогда не ругала ее. Учителям в школе доставалось от матери будь здоров, да и все школьные хулиганы трепетали. Но с Таней она всегда была снисходительно-поучающа: «Доча, ну что же ты, дай я сделаю, раз у тебя не выходит» – а потом она, конечно же, добавляла: «Вот видишь, вот та-а-ак нужно было, видишь? Усвоила?»

Как же она ненавидела это ее «усвоила», кто бы знал! «Дай я сделаю, как сделаю! Ну и пусть получится хреново, но это же я сделаю!» – всегда хотелось ей крикнуть матери, но в их доме нельзя было кричать, тем более кричать на мать. Вообще нельзя было не слушаться, непослушание люто каралось.

Как-то, лет в десять, наверное, она ушла в гости к подружке, к Вере Горчаковой. Ох, это была печальная история…

Надо сказать, настоящих подруг у нее никогда не было. А где их завести? В садик она не ходила, сидела с няней – уволившейся по здоровью из школы учительницей литературы, которой мама дала «такую прекрасную возможность подзаработать». Если няня по каким-то причинам не могла прийти, Алевтина Андреевна брала дочку с собой, и, пока шли уроки, Таня сидела в директорском кабинете, с упоением стуча на старой машинке: клац, клац, клац, буквы превращаются в слова, а слова – в предложения. Красиво! А потом – вжжжик, и другая строчка, такая же красивая.

Ее собственная школьная жизнь началась в неполные семь. Записана она была в мамину школу, конечно же, другие варианты даже не рассматривались. И опять с подругами не сложилось. Во-первых, она не знала, как знакомиться, опыта не было. Во-вторых, дети ее избегали, все ведь знали, что она дочка директрисы (а школа была самая престижная в городе). То ли завидовали ей другие дети, то ли боялись с ней дружить, непонятно. Даже взрослые относились к ней как к хрустальной статуэтке, с которой надо пыль сдувать, но руками лучше не трогать. Особенно тяжело было ее первой учительнице: что бы Таня ни говорила у доски, та слушала ее с каким-то неестественным воодушевлением и всегда завышала оценки: щедро ставя четверку там, где другому ребенку поставила бы три. Возможно, еще и за это Таню недолюбливали другие дети.

И вот где-то в третьем классе к ним пришла Вера Горчакова, ее папу-военного перевели в гарнизон рядом с городом откуда-то с границы с Казахстаном. Верочка быстро оценила расклад (все-таки это была уже ее третья школа) поняла, что из не занятых осталась только она, одинокая и потерянная дочка директора школы, довольно быстро перебралась за ее парту, несмотря на слабые протесты молодой учительницы, и они стали дружить. Вспоминая те годы, она всегда испытывала горячую благодарность к Верочке за простоту, с какой та сделала ее своей подругой. Благодаря Верочке она наконец-то почувствовала себя нормальной, «как все». Вдвоем они бегали на переменках, хихикали над мальчишками, наблюдая, как те смешно выпендриваются перед девчонками из параллельного класса, собирали одуванчики по весне, фантазировали про красивых женщин, которые выходили из парикмахерского салона «Венера», что возле их школы, искали оброненные монетки, чтобы купить в соседнем магазине жвачку или ванильную теплую булку.

У Верочки был старший брат, учился он в другой школе, в мамину его не взяли «из-за низкого уровня знаний». Дома, на кухне, Алевтина Андреевна все ворчала: «И куда только смотрят родители, совсем запустили парня». Севка был неугомонным подростком, отчаянным выдумщиком, да и за девочками приударить был не дурак. В съемной квартире Горчаковых все время толпились Севкины приятели и подружки, справлялись все мыслимые и немыслимые праздники, звучали песни под гитару, декларировались идеи о том, как изменить мир, – в общем «дым коромыслом».

Алевтина Андреевна не одобряла дочкины визиты к Горчаковым: «Ни к чему тебе приобщаться к разгульному образу жизни! Не удивлюсь, если они там курят и выпивают, у таких до противоправных поступков рукой подать». И все равно Таня бывала в Верочкином доме, благо он от школы был недалеко. Там всегда было так классно! Можно было говорить о чем угодно, и всегда пахло съестным. Верочкина мама не работала, денег у них, скорее всего, было немного, но там все равно всегда было тепло, свободно, шумно и весело. Всегда было что-то вкусненькое, приготовленное с выдумкой и любовью. Таня до сих пор вспоминает задорный голос этой милой женщины: «А ну-ка, мальчики, кому пироги с капустой? Севка, дуй за пепси, чай вы все равно пить не будете». В этом доме можно было быть собой, не стараться, не бояться кого-то обидеть. Всем и всему было место.

И вот как-то раз у Севкиного приятеля, Женьки, потерялась собака. Женька был страшно привязан к этому молодому, веселому, безбашенному псу. Младшая сестра Женьки вовремя не закрыла дверь, неугомонная псина воспользовалась моментом и убежала куда-то. Женька два дня не мог его отыскать, был страшно расстроен, не мог есть, отказывался даже в школу ходить, пока не найдет своего Вертера. Ну Севка и организовал поиски «по всем правилам». Разбил город на квадраты, каждому определил участок и велел «прочесать местность». «Если все будем искать одновременно, то точно найдем, не переживай, Жека, – утешал он потерявшего всякую надежду друга. – А вы будьте внимательны, все помнят особые приметы Вертера?»

Верочка с Таней тоже в этом участвовали. Поскольку мама всегда говорила Тане: «Если делаешь, то делай на отлично или не делай вообще», – то она старалась: обшаривала кусты и подвалы, а под вечер забрела на заброшенную стройку, бродила среди груд кирпича и с воодушевлением вопила: «Вертер, Вертер, ко мне». Какие там сумерки! Она все представляла, как найдет собаку, как Женька будет рад, а Севка скажет: «Молоток, Танька, ты настоящий сыщик! Вот это девчонка!» Он потреплет ее по плечу и больше не будет их с Верочкой выгонять из комнаты, когда у него спорят или поют песни.

Таня слегка заблудилась, упала, вывозилась в грязи. В общем, когда она вернулась домой, так и не найдя собаки, валокордином пахло уже на лестничной клетке, а на кухне сидел дядя Виталик, их участковый, и записывал с маминых слов Танюшкины особые приметы, как будто в городе ее кто-то не знал.

Она и сама была расстроена, к тому же испугалась, когда заблудилась, но ведь нашлась же! Все вроде бы хорошо, но мамино «явилась», выражение ее лица, обиженное молчание целую неделю после случившегося – все это было невыносимо. Самым страшным было то, что мать тут же выгнала Верочку Горчакову из своей школы. Ее перевели туда, где учился Севка, и Таня понимала, что встречи с подругой ей теперь строжайше запрещены. А раз так, она больше не сможет бывать в этом доме, быть частью этой теплой и веселой компании. Легко догадаться, что больше с ней, дочкой грозного директора, никто не дружил, пока не появилась Ларка.

Ослушаться, проявить в чем-то инициативу, сделать что-то, что может расстроить мать, – больше Татьяна на такие эксперименты не осмеливалась. Так и жила тихо. Заканчивая институт, она с тоской думала, как будет искать работу в городе, где ее мать знает каждая собака.

Все изменилось, когда она встретила своего отца. Он вернулся после почти тринадцатилетнего отсутствия: уехал к женщине, которую полюбил, и в их городе не показывался.

Таня хорошо помнит ту судьбоносную для нее случайную встречу.

– Танюшка, ты, дочка? Да тебя не узнать. Как ты выросла, какой стала красавицей!

Отец обнял ее, и она сразу вспомнила его объятия, от которых становится тепло и просто жить. Он смотрел на нее с теплотой и восхищением: на нее так никто не смотрел. Только сейчас, увидевшись с отцом, она осознала, как тосковала по нему. Рассматривая его, вдруг заметила, как он поседел, постарел. Как же много лет его не было рядом! Такая потеря!

– Привет, пап. Давно не виделись… Она смущалась. С одной стороны, ей хотелось вцепиться в него и никуда уже не отпускать, но с другой… столько времени прошло, она почти его и не помнит…

Он словно прочитал ее мысли:

– Да, тринадцать лет, дочка. Пропасть целая. Сам не понимаю, как так получилось, что я столько лет не видел тебя. Как мама? – отец почему-то слегка поежился и стал суетливо озираться.

– Мама ничего, нормально, директорствует. Школа по-прежнему собирает лавры благодаря ей. А я вот институт заканчиваю, работу буду искать.

– Уже институт! Надо же, время беспощадно к малодушным, один раз струсишь – и все, потерял самое важное… Ну что же мы стоим посреди улицы, давай зайдем куда-нибудь, хоть в кафе посидим, ты мне все расскажешь. К вам я приходить не решусь, а своего угла у меня пока нет, снял комнату недавно, но там ремонт нужно делать, она в ужасном состоянии.

В кафе после заказа умирающей от любопытства официантке и неловкого молчания она спросила:

– Почему ты вернулся, пап? Что случилось?

Пауза была долгой. Отец вздыхал и все никак не мог начать.

– Меня бросили, дочь. Лерочка оставила меня, ушла.

– Почему, пап? Что случилось? Ты же ее так любил! В городе еще пару лет судачили о вас после вашего отъезда. Я маленькая была – и то слышала.

– Я и сейчас ее люблю, Танюш. Как можно разлюбить того, кого всем сердцем полюбил? Я ее – да, но она меня, видимо, нет. Вышла замуж за другого, уехала жить с ним в Финляндию. Год назад уехала, и я почти год пил, потом в больнице лежал. Хотел, видимо, умереть, утопить свою боль, но… не вышло. А потом я просто уже не мог выносить этот величественный корабль Петра, его дома, мосты, шпили, там все напоминало о ней. Этот город на воде начался для меня со встречи с ней, я полюбил его, потому что он так просторен и изящен одновременно, чем-то очень похож на Лерочку. Но встречаться с этим каждый день невыносимо. Вот я и вернулся. Надо же как-то жить. Хотя пока непонятно зачем.

– Но что случилось, пап? Как она могла разлюбить тебя? Ты пил?

– Нет, что ты, пока был с ней, ни капли, не потому что был в завязке, просто не хотел. Лерочка была рядом, работы хоть отбавляй, переводы доставались мне отменные, чего еще желать? Я был счастлив, дочка, а она, оказывается, нет. Уходя, она сказала, что я так и не узнал ее настоящую: полюбил образ, который сам придумал. А она, мол, простая, не возвышенная, никакая не святая, просто хочет жить хорошо и без всякой поэзии. Я ей на это: «Что ты, Лерочка, я принимаю твою простоту, помнишь, как у Бродского: “Нам нравится постоянство. Нам нравятся складки жира на шее у нашей мамы, а также наша квартира, которая маловата для обитателей храма. Нам нравится распускаться. Нам нравится колоситься. Нам нравится шорох ситца и грохот протуберанца”». Она на это фыркнула пренебрежительно: «Вот-вот, снова поэзия». Так и расстались. Я пытался понять, что значит «быть простым» и «жить простой жизнью», но так и не понял. Лерочка… она прекрасно знает, чего хочет. Всегда этому поражался и, наверное, немного завидовал. Что ж, если в Финляндии у нее сложится, так это же славно, правда?

– А что ты будешь делать здесь, папа? Где собираешься работать? Ты же понимаешь, что учителем тебя в этом городе нигде не возьмут. Не думаю, что мама тебя простила.

– Я это понимаю, дочка, конечно. Сейчас просто. Мое спасение – моя работа. Живи, где хочешь, а тексты на перевод мне посылают по электронной почте. Ничего для меня не изменится, если работу иметь в виду, просто Лерочки уже не будет рядом.

– А почему ты сказал о малодушии?

– Это я о тебе, дорогая, и о своем отцовском долге. Аля – сильная женщина, хоть и очень беззащитная. Мне нужно было вести себя по-другому. Вот именно, что я смалодушничал. Когда она запретила мне видеться с тобой, я был против, возражал. Если ты помнишь, когда вы с Евгенией Степановной гуляли, она, Евгения Степановна, меня жалела, давала с тобой поговорить. А потом соседи твоей маме доложили. Ох и рассвирепела она! – Он помолчал немного, прежде чем продолжить. – Я, дочка, не хотел, чтобы ты в маминой школе училась, понимал, что задавит она тебя. Но она уперлась: «Кто будет тебя слушать, алкоголика. Ты сначала со своей жизнью разберись, а потом меня, педагога с таким стажем, учи, как дочь воспитывать. Еще раз тебя рядом с нашим домом увижу, участкового позову». Вообще-то, конечно, несложно догадаться, что ее здорово ранила эта история с моей изменой, я даже стал бояться, что она меня убить может… И я понимаю, она боялась, что ты к нам будешь тянуться. Твоя мама на все бы пошла, чтобы этого не допустить. Когда мы еще хорошо жили, временами в ней такая ярость просыпалась, что я терялся, Танюшка. Я просто не знал, что делать. А потом… – он махнул рукой. – Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь. Но если я могу еще что-то для тебя сделать, я точно сделаю, мне теперь бояться нечего. «Грех спрашивать с разрушенных орбит! Но лучше мне кривиться в укоризне, Чем быть тобой неузнанным при жизни. Услышь меня, отец твой не убит».

– Пап, ну что ты… – Таня была в смятении. Она, конечно, догадывалась о силе материнской ненависти к отцу, но и за себя было обидно. Ей так недоставало отца. Отрывочные воспоминания о нем были такими светлыми и живыми. Сейчас, рядом с ним, она вдруг явно ощутила, в каком холоде жила все эти годы, в какой нежизни. Ведь рядом с мамой нужно было быть правильной, хорошей, старающейся, потому что «весь город смотрит на тебя», потому что «ни тебе, ни мне не простят ни оплошностей, ни ошибок». Или вот это, главное: «Всегда помни, ты моя дочь! По тебе судят о моей работе! Ты просто не можешь осрамить мать». Какие ошибки? Кажется, она и шагу не могла ступить, чтобы не оказаться под пристальным вниманием кумушек, да что там кумушек! Всех! В их небольшом городке сплетничали все без разбора: и стар, и млад, и мужчины, и женщины. Впечатлений никаких, поэтому все только тем и занимались, что обсуждали чужую жизнь. Даже ту историю с пропавшим Вертером обсуждали потом чуть ли не полгода. Исхудавшего пса через пару недель случайно обнаружили в соседней деревне, Женькиной радости не было предела. Но говорили-то не о Женьке, не о счастливом окончании этой истории, а о Горчаковых. Мол, они ведут «слишком вольную жизнь», которая «других детей развращает». И кого они развратили, спрашивается? Даже будучи ребенком, Таня понимала, что все просто завидовали этому хлебосольному, теплому дому, где были рады любому, кто бы ни пришел. У Горчаковых обсуждались не городские сплетни, не кто с кем романы крутит, а кипели идеи, вспыхивала протуберанцами радость, там все было по-настоящему, не быт, а бытие, жизнь.

– Знаешь, пап, я бы очень хотела отсюда уехать, – призналась Таня отцу, – но мама никогда на это не согласится. В Москве лучше с работой, там больше возможностей, и потом – это не так уж далеко: и электрички ходят регулярно, и автобусом можно добраться. Не знаю, как ты, но я уже видеть не могу этот город. Знаешь, мне даже странно, что ты вернулся.

– Здесь мама моя лежит, дочка, здесь все мне знакомо… Я вот комнату снял возле нового гастронома, у Василия Павловича, помнишь его? Окна выходят на реку, балкон есть, по вечерам закат такой – залюбуешься. Чего еще желать старику? С Василием Павловичем мы присматриваем друг за другом, ему уже семьдесят, ну а мне, считай, почти пятьдесят…

– Ну какой же ты старик, пап, тебе пятьдесят будет только в следующем году.

– Дело не в возрасте, дочка… – вздохнул отец. – Вот что, Танюш, ты должна уехать, если считаешь нужным. Лучше что-то сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Мне даже подумать страшно, что я мог тогда не уехать вслед за Лерочкой в Питер. Ничего лучшего со мной не случалось, чем эти годы с ней. Да еще ты, Танюша. Твое рождение и подарок мне, и моя вечная вина. Хочешь, я с мамой поговорю?

– Ну, мама твои советы и просьбы никогда не принимала всерьез как я понимаю. С чего вдруг она тебя в этот раз послушает?

– Придумаю что-нибудь, дочь, не волнуйся. Должен же я как отец хоть что-то сделать для тебя.

Это утро впервые за эти жуткие дни далось ей относительно легко, несмотря на то что, проснувшись, она осознала, что сон, в котором Вадик дома и с ней – это просто сон. А реальность другая: в ней она нелепая, внезапно брошенная любимым барышня под тридцать с сестрой-подругой, сладко сопящей под боком. Живет она в съемной, но давно обжитой квартире. У нее есть работа, на которую нужно будет выходить через три дня, а как решиться на это, нет у нее никакого представления.

Видимо, доктор накануне вкатил ей хорошее успокоительное. Побродила ночью, повспоминала свою прежнюю жизнь, даже отоспалась, да и Ларка, опять же, рядом. И вот Ларку, похоже, пора будить.

Таня накинула халат и пошла на кухню варить густой кофе – верный способ разбудить стадо спящих лосей. Как и ожидалось, Ларка вскоре вылезла на запах.

– Ну что, принцесса, отоспалась? – маленькая великанша отчаянно зевала, подперев по своему обыкновению косяк крепким плечом. – Хм, выглядишь ты явно лучше… Докторишка был прав, тебе покой нужен был. Господи, хоть бы мне заболеть, чтобы мне покой прописали. Тебе хорошо, на работу сегодня не надо. А мне придется. Может, твоего там увижу. Он вроде из командировки уже должен вернуться. Слушай, может, в рожу ему плюнуть, а? Тебе бы полегчало, Тань, скажи?

– Ну перестань, что мы, в деревне, что ли, в рожу человеку плевать? Мне, между прочим, тоже через три дня выходить? Вот представь, как я его увижу, особенно если он будет со своей рыжей, блин.

– О, я придумала! – оживилась Ларка. – Давай я лучше ей в рожу плюну, она мне всегда не нравилась. А что? Рыжая, вся из себя такая благодетельница, тьфу!

Неожиданно обе расхохотались. Таня, представив, как ее подруга ходит по офису и плюется, а Ларка от облегчения: наконец-то принцесса не рыдает, а заливисто смеется.

– Ну ты воительница, Ларка. Я ж серьезно. Наверное, придется работу менять. Не смогу я. Ладно, ты иди, я думать буду.

После утреннего кофе под блинчики великанша еще долго возилась в комнате.

– Не, ну вот, все из-за тебя! Блинов нажралась, теперь юбка не лезет, вот же черт!

– Лар, а ты по размеру юбки покупать не пробовала?

– А эта что, не по размеру, что ли? Очень даже по размеру, просто живот не влезает! Ну кто так шьет! Слушай, может, тебе в швеи пойти, а? Шила бы для меня что-нибудь человеческое. А то ж в этот карандаш никакой живот не упихнешь, едрит-мадрит.

Наконец юбка застегнулась, но ворчание продолжилось в прихожей.

– Тань, ты где мой пуховик извозила? Ну что за день такой начинается? Матери позвони, слышишь? Я ей обещала, что ты, как всегда, в четыре позвонишь. Не напрягай старушку, она ж волнуется.

Еще один день без него продолжался. Похоже, она привыкает, плакать уже не хочется, а вот жить почему-то страшно. Потому что она не знает как.

Как жить, когда тебя оставили? Вот приходят люди в театр и оставляют в гардеробе ненужную вещь: изношенную шляпку или сломанный зонт. Белую песцовую шубку никто не оставит: седая интеллигентная гардеробщица со словами «извольте» отдаст ее в мужские руки. Как же, вещица дорогая, красивая. Беда в том, что Таня никогда не чувствовала себя ни дорогой, ни красивой, ни нужной кому-то. Дворняга она, случайное сочетание собачих пород. Готова верно служить доброму хозяину, который будет нежно трепать по загривку, выгуливать, разговаривать с ней долгими одинокими вечерами, делясь своими житейскими делами…

Еще один бессмысленный день из ее никому не нужной жизни, в которой ей нужно что-то сделать с этой никем теперь не востребованной любовью. Хорошо бы как-то перестать его любить. Таня пожалела, что она не робот и у нее в спине нет рубильника, который отвечал бы за любовь. Рычажок вниз – и все, она свободна. Ни боли, ни страдания, ни пустых надежд. Но она живой человек. И что теперь делать с этой любовью? Кому ее вручить? А некому. Носись теперь с ней, держи ее в себе, рви сердце дальше.

Сегодня ей вдруг стало страшно стыдно за то, что она просила его остаться, что она готова была на все, лишь бы удержать. На самом деле ей почти всегда было немножко неловко, как будто она не по праву рядом, примазалась, прибилась, точно бездомная псина. Как он вообще обратил на нее внимание? И почему на нее? В офисе всегда толклось много интересных барышень, и актрисы бывали, и модели. Почему вдруг она?

Тот самый первый месяц на работе она вспоминала со смесью ужаса и стыда: приткнуться негде, поручений никто не дает. Ее разрывало между желанием «раствориться в пейзаже», спрятаться за плинтусом и надеждой пригодиться хоть кому-нибудь. Ведь ее взяли, уступив настойчивой Ларкиной просьбе, дочь «великого дэва» умела добиваться своего. Тане тогда казалось, что нужно незамедлительно не столько оправдать свое пребывание на этой работе, сколько оправдать вообще свое существование, которое на фоне кипящей активности офиса казалось совершенно бессмысленным.

Она ходила за кофе для сотрудников, что-то получала на почте, отвозила куда-то какие-то документы. Секретарша Валерия Сергеевича, волоокая Кира, почему-то сразу возненавидела ее и на любые просьбы шефа томно отвечала: «Вот и пошлите эту…» «Эту» и посылали – Татьяну. Ей казалось, что никто в компании, кроме Ларки, и имени-то ее не знает.

К концу мучительной второй недели она нашла для себя стол, за которым явно никто не сидел. Он был завален никому не нужными, с налетом пыли бумагами, стоял у двери, и стул надо было пододвигать вплотную, чтобы дверь, когда ее открывали-закрывали не задевала. Бумаги Таня сложила стопкой, а пыль стерла. Раздобыла канцелярию для себя, купила и принесла небольшой цветок в горшке, который цвел ярко-розовыми оптимистичными цветами, и она представляла, как они оживят ее неприметный угол. Но цветы почему-то быстро облетели, хотя она не скупилась на полив, а оголившийся кустик выглядел так себе и не то что уюта не добавлял – скорее подчеркивал заброшенность этого офисного угла.

Однажды Таня, не зная, чем себя занять, стала просматривать бумаги. Там были варианты каких-то слоганов, рекламных текстов. «Реклама, которая работает!», «Хотите повысить качество продаж и узнаваемость вашего бренда?», «Мы самые надежные среди…» и прочая ерунда. Она взяла карандаш и стала рисовать на полях цветочные орнаменты, как делала на скучных уроках в школе.

Учителя не делали ей замечаний: дочка директорши, хотя других детей сразу одергивали: «Ковров, ты опять рисуешь вместо того, чтобы слушать учителя! Немедленно положи ручку и слушай! Кому я объясняю?!» Коврову, кстати, доставалось чаще всего, за «неуместные художества» ему снижали оценки. А дома еще мать добавляла: она заставляла переписывать его всю тетрадь, заметив на полях «танчики». Но даже регулярная расправа Коврова не останавливала. Правда, он лютой ненавистью возненавидел Татьяну: «Чего это ей можно, а мне нет?» Он больно лупил ее портфелем по спине, если никто из учителей не видел. Таня не жаловалась: понимала, что несправедливо – его ругают, а ей хоть бы что.

В один из таких тоскливых и тягостных дней она стала исправлять ненавистные, уже надоевшие ей строки, перечеркивая предложения и дописывая сверху: «Реклама, которая сведет вас с ума!», «Хотите плюнуть на качество продаж и забить на узнаваемость вашего бренда?», «Мы самые отвязные среди…» – и все в таком же духе. «Мы не отвечаем за качество, пусть само за себя отвечает», «У нас самые не низкие цены на рынке, чего позориться», «Нам доверяют наивные клиенты, а мы свято верим только в то, что все делаем гениально»… Ей очень хотелось добавить выражения покрепче, но боязнь как будто чьего-то строгого окрика сдерживала ее.

Листочек она отложила и забыла про него. И вот в один из дней впоследствии ставший поистине для нее прекрасным, она отошла к окну, разглядывая, как осенний ветер гоняет по двору уже совсем квелые, потерявшие свой золотой лоск листья, и думала о том, что, наверное, уже стоит выбросить этот дурацкий цветок со стола, а может, и самой стоит выброситься в эту унылую осень, потому что так тягостно и тупо проходит ее жизнь, она услышала:

– А что, неплохо! Это ты написала?

Она повернулась и впервые увидела Вадима. Свободный, необычного горчичного цвета свитер, шарф цвета греческой оливы, небрежно замотанный вокруг горла, буйные темные кудряшки, но главное – глаза. Он смотрел на нее с любопытством, восхищением и нежностью. Вот эта нежность и ввела ее в ступор. Так на нее смотрел только отец. Стояла, повернувшись к нему, и молчала, как полная дура. И ведь тогда уже понимала, что за этот взгляд легко отдаст ему всю свою никчемную жизнь.

– Чего молчишь, хулиганка? – он белозубо улыбнулся.

– Я? Я не молчу! – с трудом прошептала она, подозревая, что больше ничего из себя не выдавит. Ей отчаянно нечего было сказать, разучилась она разговаривать в этом офисе, единственная ее собеседница – Ларка, с которой они обсуждали офисные сплетни во внерабочее время.

– Пойдем, – махнул он ей подхваченными со стола листами. Таня вздохнула и поплелась за ним в кабинет Валерия Сергеевича, минуя ехидную Киру, со злорадством глядящую им вслед.

По дороге в кабинет она успела посокрушаться, что не надела сегодня юбку, довольно короткую и красиво обтягивающую бедра. Холодно ей, понимаешь! В этих старых джинсах и свитере в катышках она выглядит как провинциалка, и это ужасно неприятно, хотя она провинциалка и есть.

– Валера, слушай, прекрасные идеи от нашей хулиганки. Кстати, как тебя зовут?

– Татьяна.

Хорошо хоть, внятно назвать свое имя смогла. Все равно в себя не прийти и не понять, что происходит. То ли ругать будут, то ли хвалить.

– Вот, Валер, и Татьяна о том же. Я всегда говорил, что эти, с позволения сказать, «рекламные идеи в лоб» давно изжили себя. У всех уже на зубах навязли всякие завиральные фразы. Давно пора менять фокус, пора провоцировать, будоражить, взрывать, в конце концов! А мы принимаем людей за дебилов, надеясь, что они клюнут на эту чепуху. Фу, как банально, как пошло, аж плеваться хочется. Мне кажется, без хулиганства мы будем топтаться на месте. Посмотри, Татьяна немного похулиганила, и сразу хотя бы прочитать захотелось.

Валерий Сергеевич внимательно стал читать ее исписанные от скуки листки. Временами смеялся, временами хмурился.

– Ну да, неплохо. Вы, Татьяна, в каком у нас отделе работаете, я забыл?

– Ни в каком. Я так, на подхвате.

– Ах да, я вспомнил, Лариса за вас просила.

– Так я возьму ее к себе в отдел? – Вадим, собирал со стола шефа листки и был так волшебно уверен в себе, что у Тани подкосились ноги.

– Бери, конечно, у вас же аврал. Может, и поможет чем.

Вот так она оказалась в его отделе. А еще через каких-то три недели и в его, Вадима, жизни.

Однако прошло еще несколько месяцев, прежде чем она смогла поверить: все, что происходит, – интересная работа в отделе, переезд на съемную квартиру, Вадим, который каждый день и каждую ночь рядом, – все это не сон, это теперь и есть ее жизнь. Она не была счастлива – она была ошарашена, напугана, перевозбуждена и с той самой минуты, когда увидела его глаза, повернувшись от окна, смертельно боялась потерять его. И уже не переставала бояться ни на миг.

Недостойна такого счастья. Сейчас он придет в себя, одумается, рассмотрит ее получше, обнаружит ее недостатки, ошибки, грехи и… разочаруется. Отвернется, полоснув по ней напоследок пренебрежительным взглядом.

Временами ей нестерпимо хотелось укрыться от его внимательных глаз, от взгляда, способного в любой момент разоблачить ее. Она молила бога об одном: пусть у нее будет возможность переждать, собраться с мыслями, подумать о том, как сберечь эту явно незаслуженную нежность, которая щедро вручалась ей каждый день просто так, «просто потому что ты – это ты».

Временами ее, конечно, затягивала их совместная каждодневная жизнь, и тогда казалось, что они с Вадиком будут вместе всегда. Нет, ну в самом деле, ведь они одно целое, думала она. Ведь глупо бояться, например, что твоя рука или нога решит жить отдельно, так не бывает. Вадик все время был рядом. Даже когда он уезжал в командировки, он не давал ей заскучать: эсэмэски, звонки, все это было. Но в глубине души Тане было страшно, до жути страшно потерять его. У нее в голове что-то немедленно переклинивало, как только она начинала думать об этом. Потому и не думала – глушила в себе даже мимолетные мысли о возможной потере.

Так было до той злосчастной эсэмэски, которая сообщила ей о полном крахе. После нее смысл бояться, равно как и смысл жить, был утрачен.

Таня укуталась в плед, подошла к окну, где разгорался неяркий день, и снова вспомнила об отце. О том, как он горько переживал потерю своей Лерочки. «Ну, я в запой не уйду, – подумала она. – Но все же, как он вынес это?»

С затаенной надеждой на совет и поддержку она набрала отцовский номер.

– Привет, пап. Да ничего себя чувствую. Уже знаешь? Господи, откуда? Кассирша в гастрономе? А она-то откуда? Вот за это я и ненавижу наш город. Все всегда известно. Про всех. Ублюдство. Я не ругаюсь, пап. Злюсь просто. Бесит это все. Как ты можешь там находиться? Знаешь что, приезжай. Мне так плохо и страшно, что сил уже нет. Если у тебя дела, то приезжай хотя бы на пару дней. Хочешь, я оплачу тебе дорогу? Правда? Прямо сейчас можешь? Ты лучший, пап. Я буду тебя ждать. Адрес пришлю эсэмэской, хотя нет, как приедешь на вокзал, позвони, я встречу тебя возле метро. Найти дом просто, но я не хочу, чтобы ты плутал.

Ура! Приедет отец. Он до сих пор ни разу у нее не был. Не любил выезжать из города, с головой ушел в свои переводы, книги, закаты над рекой. Какая ей пришла отличная идея: и папа проветрится, и ей будет с кем поговорить, узнать, как лечатся от любви. Еще матери надо позвонить, но до четырех пока далеко. Мать в школе, и она терпеть не может, когда ее отвлекают от дел. Если б ее дочери проломили голову и отвезли в реанимацию, звонить все равно нужно было бы после четырех.

Чем же ей заняться до приезда отца? Таня огляделась: смятая постель, полуразоренный стол Вадика, на котором уже не было его ноутбука, исчезли флешки, хорошо оточенные карандаши, блокнотики, заметки на бумажках; остался лишь ее ноут, какие-то проводочки неясного применения, билеты с прошлогодней выставки и театральная программка. В осиротевшем шкафу лежали кое-какие его вещички. На стене висела картина Ларкиной мамы, подруга отдала им ее на хранение; напротив картины – какой-то пост с Карибских островов, куда Вадик все хотел поехать.

Вадик, Вадик… Таня вдруг поняла, как мало места занимает ее собственная жизнь. Если собрать все его вещи и то, что они покупали вместе, то комната вообще опустеет. Все совместные приобретения делались потому, что Вадик хотел, а она могла бы обойтись самым необходимым и без изысков. Стало вдруг так стыдно, что уютом здесь и не пахнет. Конура бродяжьей собачки.

Почему-то показалось, что придать минимальный уют ее квартире перед приездом отца очень важно, несмотря на то что тот всегда был равнодушен к чужим интерьерам и создавал себе какой-то особый холостяцкий уют с необходимыми только ему атрибутами: видом на закат, правильными полками для книг, удобным, обязательно из настоящего дерева столом и хорошим чаем, который он всегда заваривал самолично. Может, ему будет и все равно, но она и сама больше не хотела жить в подобии дворняжьей конуры, так обнажающей ее натуру.

Она взялась за работу. Музыка позабористей, страстная гитара вполне подойдет. Сначала надо убрать вещи Вадима. Пустота, так пусть будет честная пустота. Со временем она найдет, чем ее заполнить.

Ее порадовала вместительность синих сумок из IKEA, прекрасное изобретение! В них она сложила его летние рубашки и шорты. Ох, эту майку он носил в Крыму, а эти шорты они купили вроде бы на Кипре…

Так, поревела – и хватит. Продолжим. Ветровки, кроссовки, сандалии, толстовки. Сколько же вещей у него! Барахольщик. Вот зачем мужику три ветровки? Так и сумок может не хватить. Опа, не взял ни один из сувениров, которые они привозили из поездок. Ну так вот тебе. В толстовки – тарелку из Ялты, в сандалии – шишки с Алтая. Ты меня еще вспомнишь, не дам тебе так просто забыть эти шесть с половиной лет!

На фото в рамке лиц почти не видно: сзади их освещает солнце, но по тому, как он крепко ее обнимает, легко угадать, что она тонет в его нежности. Над этой фотографией она тоже поревела, а потом долго думала, оставить себе или положить в его вещи. И то и другое казалось заманчивым. В какой-то момент она страшно разозлилась, ей захотелось швырнуть фотку в стену, чтобы услышать, как треснет стекло, чтобы увидеть, как глиняная рамка разлетается на сотни маленьких частей, чтобы в стене осталась маленькая вмятина от удара. Таня так живо представила это, что ее дрожь пробрала, но она сдержалась, снова расплакалась, завернула фотографию в футболку Вадика и положила в сумку, немного злорадствуя, немного сожалея.

Икеевские сумки – под стол, на стол – длинную скатерть, чтобы прикрыть их выпирающую, кричащую синеву. Мусор – в пакеты, свои вещи – на вешалку, постель убрать, постер с чужой мечтой долой.

Все стало таким голым, гулким. Но… ничего, зато теперь это все ее. Только ее.

Пылесос, тряпка, так, теперь кухня. Вот это дурацкую геометрическую скатерть со стола долой. Стол и так прекрасен своей деревянной простотой. Любимую кружку Вадика из «Старбакса» – в мусорку, она ей никогда не нравилась.

Что еще? Его полотенца и мужской гель для душа – в ведро, какое-то средство для волос и крем для бритья – туда же. Непонятные бутылочки и кремы? Вас ждет та же участь! Боже, даже косметических средств у него больше, чем у нее. Спрашивается, кто же из них двоих слабый пол? Зато теперь значительно больше пространства. Ее пространства.

Тапки его еще не забыть. В сумку засунуть или выбросить? Выбросить, старые. По Юлькиной квартире в таких затрапезных тапках наверняка не ходят. На помойку их.

Всё. Кра-со-та! Осталось только вынести мусор. Таня решительно нажала на кнопку лифта и с воодушевлением затащила в кабину мешки. Она почему-то ощущала себя очень взрослой, впервые за долгое время, а может, и вообще в первый раз. Чувствуя себя почти триумфатором, она подошла к зеленым мусорным бакам и выбросила мешки – нет, не мешки, часть своей прошлой жизни, дорогую для нее часть. «В прошлом дорогую, – мысленно поправила она себя. – Спасибо, что ты был со мной, спасибо за то, что случилось, но теперь я пойду дальше, и уже без тебя».

Воздав эту короткую благодарственную молитву, она бодро прошагала к подъезду, но в лифте снова разревелась: «Дальше уже без тебя – это, собственно, как? И куда дальше?»

Квартира встретила ее какой-то новой пустотой. Пожалуй, эта пустота ей понравилась. Вот так бы и было, живи она одна. Разве что немного безлико. Без характера. Но это поправимо, будет характер. Теперь это уже ухоженная конура, конура дворняжки… без особых примет.

Запел телефон (надо поменять мелодию, эту Вадик когда-то ей поставил). Папа. Приехал в Москву, будет минут через двадцать. Хорошо, значит, она успеет быстро в душ – и к метро.

– У тебя хорошая квартира, дочь. Минималистично. Удобно. Только книжные полки где? – первое, что сказал отец.

– Папа, мы уже давно читаем электронные книги. Все они вот здесь, в моей электронной читалке.

– Да понимаю я, понимаю, но книжных полок все равно не хватает. С ними уютнее, правда? Ну что, давай показывай, какой у тебя здесь чай. Что, вы тут только из пакетиков чай пьете? Дочка, ты прости, конечно, но это не чай. А это что за коробочка?.. Хм, отличный зеленый, прямо из Китая, судя по всему. Заварим?

– Да, конечно, это Вадику подарили. Давно еще, забыли про него. Давай заваривай, сейчас заварочный чайник откопаю.

– О времена, о нравы! Чай из пакетиков, электронные книги, что еще изменилось за то время, пока я оплакивал свою любовь? Помнишь, у Бродского: «Увы, тому, кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи». И где сейчас «щербатые диски»? Разве можно написать оду этим штукам с тачскрином? Такое вот слово я узнал от парня, что недавно продал мне новый телефон. Прогресс все больше отменяет романтику бытия. Уже никто не признается в любви в письме, пахнущем лавандой и робкими надеждами.

– Зато, нимало не смущаясь, можно объявить о разрыве эсэмэской.

– Это правда? Твой мужчина расстался с тобой по телефону?

– Ну, в общем, да. Правда, я настаивала на том, чтобы встретиться и поговорить. Хотя сейчас жалею об этом.

– Почему, милая?

– Это очень унизительно, пап, спрашивать: «Почему ты от меня уходишь?» Унизительно преданно смотреть в глаза, до последнего надеясь, что все не так. Как будто пытаешься вдохнуть в него любовь, как цыганка втюхивает кому-то просроченный товар.

– Во-первых, цыганки ничего не втюхивают, наоборот, они берут то, что плохо лежит. И что хорошо – тоже. Их бог, хотя они вроде православные, разрешает им воровать. Ты же не воруешь, дочка. И любовь твоя не просрочена. Она свежа и прекрасна, просто почему-то стала именно им не востребована. Он не захотел ее, так бывает. В какой-то момент кому-то не подходит то, что у тебя есть, что ты предлагаешь. Но от этого оно ни на каплю не становится испорченным. Твоя любовь, ведь мы о ней говорим, по-прежнему щедра. Ведь любить – это так естественно. Любовь всегда прекрасна, запомни, даже если она убийственно прекрасна, как у того рабочего – помнишь? – что придушил свою жену.

– Он не рабочий, пап, он был директором завода. Это Ларкин отец. Ларка ведь теперь в Москве, мы с ней как сестры.

– Ну да, ну да… – закивал отец. – Любовь твоей матери тоже была убийственно прекрасной.

– Кстати, который час? – спохватилась Таня. – Извини, пап, я должна срочно позвонить ей, забыла совсем. Я ей обычно в четыре звоню. Что, уже четыре сорок? Боже… Алё, мам? Почему не звоню? Вот же я, звоню. Ну да, папа у меня. А ты откуда знаешь? А, понятно, кассирша на станции. Да ничего, мам, мы просто разговариваем, чай пьем. Ну почему я не могу с тобой так разговаривать? Я же звоню тебе. Я не запрещаю тебе приезжать, мама, просто папа у меня еще ни разу не был, вот и выбрался наконец. Я не забыла о тебе, сейчас всего четыре сорок, хорошо сорок пять. Ну да, я отвлеклась, но не буду же я сидеть и смотреть на часы. Мам, чего ты волновалась? Ты бы и сама могла набрать меня, когда освободилась. Ты же не любишь, когда тебя отвлекают от работы. Мам, ну не начинай, прошу тебя. Мама, алё?.. Бросила трубку. Папа, вот скажи, как жить? Я не могу больше, что бы я ни сказала, что бы ни сделала, она обижается. Вот что мне делать?

– Ничего, дочка, это ее способ любить.

– Ну что это за любовь такая, пап? Как можно так любить? Она же убивает меня!

– Вот видишь, это то, о чем я говорил: «Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя». Тебе, дочка, не взять ее любовь, потому что ее любовь не та, что тебе сейчас нужна. И на самом деле она злится из-за меня.

– Из-за тебя? Почему? Что ты сделал такого? Ну… кроме того, что ты сделал раньше?

– Почему, ты думаешь, она отпустила тебя в Москву? Я же виделся с ней после той нашей встречи.

– Ты приходил к нам домой?

– Нет, домой нет. Я встретил ее у школы. Проводил. Сказал, что видел тебя и что теперь твердо намерен с тобой общаться. Запретить это она уже не может, потому что ты взрослая. А я уже слишком стар и слишком много пережил, чтобы бояться. Тогда она сказала, что если не в ее силах выпроводить меня из города, то она сделает все, чтобы ты уехала в Москву и никогда меня больше не видела. Не обошлось, конечно, без угроз, проклятий и обвинений. Но в какой-то момент она поняла, что меня ей не пронять. Мне просто нечего терять, и я от нее никак не завишу. Вот так ты заполучила свою свободу.

– То есть ты специально? Ты знал, что она отреагирует именно так? За что она тебя так ненавидит, папа? За Лерочку? За то, что ты с такой страстью любил не ее?

– Думаю, это ревность. Ей даже помыслить страшно, что ты можешь любить кого-то еще, кроме нее. Я полагаю, что она позволила тебе влюбиться в этого твоего Вадима только потому, что ты не рвалась замуж, а все, что не замуж, для нее как бы не по-настоящему. Временное, пройдет… Думаю, она ликует. Когда ты с Вадимом своим рассталась, ну, точнее, когда он так опрометчиво отверг твою любовь, она всем вокруг говорила: «Я так и знала, что этим кончится. Эта безответственная молодежь совсем не умеет любить, и уж тем более не представляет, что такое узы брака». Представь себе, так и сказала: «Узы».

– Она все эти годы ждала, что я вернусь, даже не знакомилась с Вадимом, а мне говорила, что это ненадолго, что Настоящий Мужчина, который мог бы любить женщину, еще не родился. Пап, расскажи, а как вы с ней познакомились? Ты же понимаешь, что она сама никогда мне об этом не рассказывала.

– Как… Я учился в Питере, тогда Ленинграде, по распределению поехал в Кокчетав, но проработал там недолго: пришлось вернуться в родной город, потому что мама моя, твоя бабушка, уже начала болеть. По специальности в нашем городе устроиться я не мог, вот и пошел в школу. В Алину школу. Она меня с радостью взяла, мужчинам в педагогике всегда приоритет. Бывает, что и физкультуру женщины ведут, не хватает мужиков. А тут я, да еще и предметы важные: литература, русский язык, английский… Английский я вел в самой сильной группе. В школе ко мне тепло отнеслись. Женщины сразу окружили заботой. Кто печенье принесет, чтобы угостить, кто яблочки из своего сада. Всем хотелось меня накормить, я ж худой тогда был, не то что сейчас… Я им говорю: «Да что вы, я с мамой живу, она отлично меня кормит». Мама, повар в прошлом, прекрасно готовила, несмотря на больные ноги, и все это знали. Но дело не в этом, просто была такая женская конкуренция. Они, Тань, такими трогательными были…

– Что, даже Светлана Сергеевна?

– Она вообще была нежным созданием. Ну да, колючая, как еж. Сосредоточенная, строгая. Так физик же. Физика обязывает. Но иногда она бывала такой… слабой, что ли. Беззащитной… Особенно когда сын у нее болел – сама не своя ходила. Я ей травки всякие доставал через знакомых с Севера. Ты бы видела, как она их принимала: с такой благодарностью невероятной. Это сейчас она постарела, озлобилась, устала. Трудно столько лет сражаться с тем, что победить нельзя.

– Ну, так что, ты и мама? Она в тебя влюбилась или ты в нее?

– Был новогодний праздник, дети свое уже отгуляли, мы сидели, салаты, шампанское, музыка – все как всегда. А у нас тогда работала Натали-воробышек, такая маленькая, темненькая, одевалась всегда со вкусом, голос с хрипотцой… На Эдит Пиаф похожа, среди детей у нее и кличка такая была, только сократили ее, засранцы, но стало еще точнее – Пиф. Французский преподавала. Так вот она и поставила французскую музыку. Ну, ты знаешь, эти песни всех переносят в иные миры: будто бы и не в провинциальной школе мы, а где-то, где женщины пахнут духами, а не безнадежностью и страхом остаться одной навсегда. Ну, нас с Натальей и закружило… Сначала в ритме вальса, не думай. А потом… Потом твоя мама ее уволила. Сказала, чтобы с новой четверти не выходила. Я пришел защитить молодую «француженку», такую талантливую, такую… Тань, я был молод и глуп: чувствовал себя благородным рыцарем, вступающимся за прекрасную даму, цитировал… не помню, наверное Шекспира, я тогда им очень увлекался. Говорил, говорил, соловьем разливался и не замечал, что Алечка все мрачнела и мрачнела. И вдруг она взорвалась. Ка-а-ак треснет по столу. Как закричит: «Достаточно, Павел Семенович! Что вы тут себе позволяете!» И тут до меня дошло, поздновато, к сожалению: что самая несчастная, самая нуждающаяся в любви среди этих педагогических фей директорша. Такая еще молодая, а делает вид, что ей никто не нужен. Ну как не нужен? Всем всегда кто-то нужен. В общем я подошел к ней и обнял. Она сначала стала вырываться: «Что вы себе позволяете!» – а потом как заплачет. Горько так, как девочка. Всхлипывает, бормочет что-то, не понять. Вот так мы и познакомились поближе, дочка. А Пиф она все же уволила. Алечка же никому не верит. Тяжелая судьба. Мать у нее сидела, да и с отцом совсем беда. Ты знаешь эту историю?

– Нет, конечно. Разве мама хоть что-нибудь о себе расскажет… В других школах, я знаю, делали Дни памяти про бабушек-дедушек репрессированных. При мне в библиотеке девчонка одна спрашивала, как лучше подготовиться, ей какие-то книжки дали. Я маму потом спросила: «А в нашей школе такое будет?» Пап, она знаешь как на меня посмотрела? Своим любимым взглядом. А потом сказала: «Больше в библиотеку не пойдешь. Если нужны книжки, скажешь, сама принесу».

– Ну, твоя мама любит все драматизировать. Тогда же все были в мясорубке, не только ее семья. Хотя им, конечно, здорово досталось. История такая, я не все, конечно, знаю, но что-то знаю. Светлана Яковлевна, Алина мать, росла с отчимом, поскольку ее мать посадили при Сталине и отправили в лагеря. А незадолго до этого посадили отца Светланы Яковлевны. И ее мать, предчувствуя свой арест, скоропалительно вышла замуж за какого-то торгового упыря, который давно ее домогался. Замуж она пошла с одним условием: если что с ней случится, над дочкой он возьмет опекунство или удочерит, чтобы в детдом не попала. В общем, бабушка твоя росла с этим упырем, и он ее, прости за подробности, имел, как ему хотелось, интеллигентнее мне, пожалуй, не выразиться. Когда она совершеннолетней стала, оформил девчонку к себе в магазин бухгалтером, а через несколько лет повесил на нее все растраты. Ее отправили в тюрьму, где она узнала, что беременна. Упырь в какой-то момент одумался, подключил связи, вытащил ее из тюрьмы и привез домой вместе с маленькой Алечкой. Бабушку твою после тюрьмы никуда на работу не брали, но этот упырь пообещал устроить, однако с условием, что она разрешит ему взять опекунство над девочкой. Такое можно было сделать через фиктивный брак. Но она, хорошо помня, во что для нее самой вылилось опекунство, бежала с ребенком на Север то ли дорогу железную строить, то ли комбинат какой-то. Там ее взяли, закрыв глаза на ее прошлое. Взяли не в рабочие, рабочих там было хоть отбавляй, а не то товароведом, не то бухгалтером, уж не знаю точно. В какой-то момент этот упырь разыскал ее и приехал. Угрожал, умолял, просил вернуться. До такой низости докатился, что рассказал всему поселку ее историю. Ну мужики-работяги – народ прямой, они ему быстро объяснили, куда и в какие сроки он должен убраться. Уехал. Но мать и дочь жили в постоянном страхе. Светлана Яковлевна до ужаса боялась, что он может приехать и дочку украсть. Она просила Алечку сидеть в школе до последнего, а потом с учителями домой идти. Потом, Таня, и вовсе кошмар начался. Однажды Светлана Яковлевна засиделась на работе допоздна, отчеты какие-то не успевала сдать, что ли, и в магазин забрались уголовники. Места-то дикие, может, сбежали откуда-то, может, местные, кто знает. Убили они Алечкину мать, убили жестоко, по-зверски. Наверное, она сопротивлялась отчаянно, в закрытом гробу потом хоронили. Алечке было лет пятнадцать уже. Опять детский дом замаячил на горизонте как ужасная перспектива. Но, к счастью, над ней ее любимая учительница опеку оформила, пожалела. Да и вообще ее весь поселок любил, сочувствовали ее сиротству. А потом она поступать в институт уехала, в педагогический, всегда хотела стать учителем. После института в наш город попросилась. Светлана Яковлевна и ее мать из этих краев были, вот ей и хотелось к корням вернуться. Нелегко пришлось твоей матери, дочка. Натерпелась Алечка, поэтому за тебя боится.

– Какая ужасная история, папа! О господи… Бедная мама, бедная бабушка! Как же им досталось! Но почему она мне ничего не рассказывала?

– Стыдилась, полагаю. Или боялась, что ты переживать будешь.

– Буду! Конечно, буду! Как тут не переживать. Бедная мама… Теперь мне хотя бы понятно, почему она такая. Ведь это часть и моей истории, я должна была это знать! А где теперь этот упырь, как ты его называешь, ведь он мне дедушка, так получается?

– Упырь скончался от рака в тот год, когда ты у нас родилась. Как потом выяснилось, он даже оставил Алечке наследство: в Твери у него была приличная жилплощадь, но она, конечно, вступать в наследство не поехала. Плакала сильно, молоко у нее тогда пропало, и я на молочную кухню бегал. А потом она кормилицу нашла для тебя.

– Боже мой, почему я всего этого не знала! О чем я тут переживаю? Вадик меня бросил! Да все мои страдания кажутся такими глупыми в сравнении с тем, что им досталось!

– Не надо, не ругай себя, дочка, каждому свое. Страдания нельзя взвесить ни на каких волшебных весах. Им досталось свое, а у тебя свое. Нелепо говорить: «Вот наши беды – это настоящие беды, а ваши что?» Глупость какая! Наше субъективное переживание горя и потерь несравнимо и бесценно. Никто не вправе измерять наши потери своими мерками. Еще раз повторю: каждому свое. Недаром говорят: прежде чем судить меня, проживите сначала то, что мне выпало, сносите сначала мои башмаки. Так что тебе выпало, дочка?

– Стыдно говорить, пап… Такое ощущение, что мои башмаки, похоже, стояли на полке все это время, это и есть самое страшное. Рядом с Вадиком я будто бы и не жила. Не было меня – был только он, и я на нем… висела, что ли. В том смысле, что не ходила по земле собственными ногами, решений не принимала, хотеть не хотела, просто плыла-плыла по течению, радуясь, что он всегда рядом и всегда знает, что хочет. Думала, что он видит наше совместное будущее, знает, как нам жить. Мне это так нравилось. Он, конечно, временами хотел всякие глупости, но я думала, ладно, не страшно, потерплю, закрою глаза, ну вот такой он человек, все люди разные. Я такая – он такой. Вот только этого «я такая» почти не было. Мне всего лишь казалось, что есть. Да я просто за его спиной была, как в укрытии, спряталась от жизни, от того факта, что я понятия не имею, как жить. Веришь? Вообще не никакого представления!

– А что плохого в том, что ты плыла с ним рядом, как ты говоришь? Любовь дарует и благословляет. Она…

– Папа, ну о чем ты? Я тебе о том, что не жила на самом деле. Мне почти тридцать, а я не знаю, кто я. Посмотри на эту квартиру, в ней же нет никакого характера, духа, особенности, души. А знаешь почему? Потому что у меня нет особенностей. И характера тоже, видимо, нет. Да и откуда мне его иметь? Характер было позволено иметь только твоей Алечке! Которая увольняла негодных направо и налево. А особенности? Где бы мне было возможно их приобрести? Если я всю жизнь мечтала от них избавиться и слиться с фоном этого чертового города, чтобы все уже перестали меня замечать, обсуждать каждое мое нелепое движение!

Она не заметила, как начала кричать, в клочья порвала салфетку, которую задумчиво крутила все это время. Ей было уже неостановимо не жаль отца, который как-то съежился и опустил глаза.

– Я тебе про любовь, дочка. Ну чего ты кричишь? В любви да, иногда приходится задвигать куда-то свои желания, да и характер попридержать. Ты же другого любишь, не себя.

– Вот именно! А кем ты тогда другого любишь, если себя задвинул? Кто остается? Только тот, на кого ты распространяешь свою, черт побери, долбаную «святую» любовь?

– Таня, прошу тебя, перестань ругаться…

– Да я еще и не начинала ругаться! Пап, меня тошнит, когда ты говоришь о любви, как кисейная барышня из Института благородных девиц! Тошнит от вашей истории с этой сю-сю-сю Лерочкой! Она взрослая женщина, папа! Действительно простая и хорошо знающая, чего хочет. И всегда такой была! Все это видели, кроме тебя, а тебя называли тряпкой, юношей пылким со взором горящим. И это было стыдно, стыдно! Стыдно, что она так лихо тебя окрутила! Она, она! А тебя самого и не было. Как личности, как человека. Исчез! Начисто! Стыдно, ты слышишь?!

Она понимала, что делает больно отцу. У любого защемило бы сердце, глядя на его опущенные плечи. Но она не могла остановиться. Боль и ярость за собственную непрожитую жизнь заставляли ее кричать все громче.

– Прошу тебя, не говори про Лерочку плохо. Да, я виноват перед тобой, но ее, прошу, не трогай. Я по-прежнему люблю эту женщину.

– Как можно так слепо любить, папа! Кого ты в ней любишь? Ну где в тебе хоть капля мужского? Где твои чертовы башмаки?! – в порыве гнева она стукнула ладонью по столу.

– Я пойду, дочка. Видимо, мне нужно идти. Ты извини, я, наверное, расстроил тебя… – он поспешил в прихожую, стал неловко обуваться, ноги никак не лезли в разношенные грязные ботинки.

Таня осталась сидеть в кухне, сжавшись в комок на табуретке. Ей было стыдно, но и ярость не отпускала. Она не могла остановить отца, не находила в себе сил извиниться или хотя бы сказать: «Спасибо, что приехал». Ей снова отчаянно захотелось умереть.

«Ну почему, почему нет никого рядом из взрослых и мудрых, никого!» – кричала каждая клеточка внутри. Никто не спасет, не объяснит и не расскажет. Каждый увяз в своем болоте, и нет такого человека, который бы понял ее, подсказал, что делать, или хотя бы выслушал до конца. Одна. Одна. Одна…

– Эй, ты здесь?

Стукнула дверь, и в прихожей сразу стало шумно: шорох пуховика, грохот сброшенных сапог на платформе, стук тяжелой сумки об пол. Все ясно, Ларка пришла.

– Нет, ты прикинь, до чего я доработалась, – сказала она, заходя в кухню. – Черт-те что мерещится. Показалось, что возле метро я Пал Семеныча увидела, представляешь?

– Тебе не померещилось, – буркнула Таня, уткнувшись в коленки. – Это он и есть, собственной персоной.

– Да ты что?! Тань, отец к тебе приезжал! Надо же, радость какая. А чего ушел так быстро? – Ларка с грохотом выгружала на стол продукты. – Смотри, чего я тебе купила! Свежие огурцы, чуешь, как пахнут? Ммм, сейчас салат забабахаем, я еще укропчик и израильскую редиску купила у той бабки, помнишь, что тебя обсчитывает все время. В этот раз я зорко за ней следила, за ведьмой такой. Три раза перевешивали! Так куда Пал Семеныч пошел-то, когда вернется? Я мясного ничего не купила, чем мы его кормить-то будем? Чего молчишь, надулась?

– Лар, я сволочь неблагодарная. Папа приехал ко мне, потому что я его попросила, а потом, получается, сама и выгнала. Можешь представить?

– Ты чего? Опять, что ли, доктора вызывать, чтобы он тебе успокоительное вколол? За что ты выгнала родного отца?

– Я же сказала, я идиотка. Но я теперь понимаю, почему его оставила Лерочка, и почему Вадим меня оставил, тоже понимаю. Поделом нам, витающим в облаках. Вся в него: романтичная дура, начиталась книг среди провинциальных куполов и церквей. Как же это, оказывается, глупо выглядит со стороны… Господи, стыдно-то как. Глупо и мерзко. Такие все из себя сладенькие, всех любим, мол, «только любовь и всепрощение», достоевщина какая-то, фу. А на самом деле просто боимся жить. В нашем сраном городе все боятся жить! Может, единственным, кто не боялся, был твой отец. Он был воплощением жизни и страсти, ничто его не могло ни запугать, ни остановить. Поэтому на него и смотрели с опаской.

– Слышь, подруга, тебя, по-моему, серьезно занесло. Остановись, пока от меня не схлопотала, и отца моего не трогай! – Ларка помрачнела, но Таню уже невозможно было остановить.

– Даже твоя мать! Она жила! Творила то, что никто не понимал и никто не мог оценить. Над ней смеялись: «блаженная», «не от мира сего»… А она плевала на все это, просто писала свои картины, потому что ей было что сказать. Понимаешь, Ларка, она была тем человеком, которому было что сказать этому миру, и плевать, оценит это как-то мир или не оценит. Она тоже не боялась ни черта.

– Что ты можешь знать про нее, коза щипаная? – Ларка вдруг придвинулась к Тане вплотную и схватила ее за потертый свитер так, что тот натянулся и сдавил ей горло. – Что ты, долбаная принцесса, можешь про нее знать? Ты жизни не нюхала, чтобы судить ее. Она боялась, и боялась так, что не могла спать! Вообще почти не спала. Она росла с сумасшедшей матерью, которая кидалась на нее с ножом, а то и с топором. Благо, бабка моя хилая была, мама легко с ней справлялась, но та и правда могла убить ее в любой момент, особенно ночью. Сколько лет прошло, прежде чем мама все же решилась ее в психушку сдать. Ты представляешь, как жить с таким страхом всю жизнь? Откуда тебе знать, если тебя оберегали от всего? Твоя мать, если б могла, микробов бы всех истребила, лишь бы ты не чихала. Отец приезжает к тебе по первому зову, слушает тебя, писюху такую, слезы твои утирает, а ты его прогоняешь. Ишь, королева недоделанная, мамкины замашки переняла: «Ах, раз так, не по-моему, подите вон!»

– Лар, отпусти, задушишь же, – взмолилась Татьяна. – Ну, прости меня, я дура. Да сядь ты уже. Не буду я больше. Я ведь не знала про твою маму, прости… – злость как-то разом утихла, она подошла к подруге и обняла ее белесую голову. Та забрыкалась, забухтела что-то нечленораздельное, а потом разрыдалась.

Таня растерялась, она редко видела Ларку плачущей. Она не плакала ни когда маму хоронили, ни после суда над отцом. Перед отъездом в Москву они вместе ходили на кладбище; «великанша» встала на колени, обняла небольшой гранитный памятник с фотографией, на которой ее мать выглядела актрисой из старых западных фильмов, и долго гладила холодный камень, что-то нежно шепча. Но она ни слезинки не проронила. А теперь тихо скулила ей в плечо, вот тебе и на!

– Лерка, нам обеим, похоже, досталось. Если ты думаешь, что я и правда ощущаю себя принцессой, то ты ошибаешься. Тебе сложно представить, как это – жить, не имея права расстроить свою мать. Когда все, что ты скажешь или сделаешь, будет исследоваться под микроскопом. Мать за свое реноме боялась, она же должна быть всегда на хорошем счету. Хотя какое ей дело до того, что о ней другие люди подумают? Она же вершительница судеб! Перед ней все заискивают, начиная от мэра, заканчивая уборщицей в гастрономе. Как бы там ни было, она должна быть женщиной с безупречной репутацией. А я должна была соответствовать. Особенно она за меня взялась после бегства отца с этой чертовой куклой, Лерочкой. Блин, они ведь тогда уже несколько лет были разведены! Но в каждой кухне мусолилась животрепещущая тема о том, как ее «Павел Семенович сбежал с заезжей шлюхой». Скажи, тебе никогда не приходило в голову, что наш город ненасытный? Что ни сделай, тебя всегда обсуждают. Особенно если ты выделяешься чем-то. Если хорош, завидуют и ждут, что ты с треском слетишь со своего пьедестала; если сделаешь что-то не так, как все, замусолят, затрут твое имя, наградят нелестными прилагательными, прилепят клички и прозвища, от которых потом не отмоешься. Мне плохо было, а я не имела права хандрить, потому что все считали, что я как сыр в масле катаюсь. Вот и ты туда же, хотя мою мамочку знаешь не хуже меня. Сыр-то сыр, но в золотой мышеловке. Знаешь, почему она меня отпустила в Москву? Не только потому, что боялась наших встреч с отцом, хотя и этого, наверное, тоже. Она устала, я думаю, все время сверяться по городскому компасу. Сама она безупречная, да, но контролировать меня, повзрослевшую, у нее уже не было сил. Да и тебя тоже. Ты, став маминой воспитанницей, должна была демонстрировать блеск ее педагогических талантов. А ты всегда ее в этом разочаровывала: в институт поступать не стала, хорошо хоть, романов не крутила, но… дело молодое. В общем, боялась она. Ты знаешь, отец рассказал мне мамину историю, и теперь мне, конечно, понятно, почему она такая. Оказаться с матерью на Севере, в маленьком поселке, где твое выживание зависит от того, как к тебе относятся окружающие: защитят тебя или прогонят – а твое поведение напрямую зависит от твоего выживания… Страшно ей было, за себя и за меня, всю жизнь безотчетно страшно.

– Ладно, хватит болтать. Телефон твой где? Давай быстро звони отцу, пока он совсем не уехал, а я пока салат нарежу, целый день ничего не жрала, голодная, ужас! Так и похудеть недолго, – Ларка уже успокоилась, смыла расплывшийся макияж (в расплывшемся она выглядела очень трогательно), запихнула в рот оставшийся блин и деловито занялась редиской, обламывая с нее остатки чахлой ботвы.

– Да, позвоню сейчас. И маме нужно позвонить. Вот кого только я не обидела за день! Урожайный денечек выдался, ничего не скажешь. Зато я сегодня столько хлама из квартиры выкинула, и вещи Вадима собрала. Сразу легче стало.

– Ммм, то-то я гляжу, как-то пусто стало. Ничего, нового натащим, да ведь? Видела его сегодня, кстати. Ничего в нем не изменилось, как был придурком, так и остался.

– Ну почему «придурком»? Перестань!

– Чего перестать-то? Есть у меня собственное мнение? Есть. Я соблюдала приличия, пока он был твоим парнем, а теперь чего? А теперь я сказать могу. Вадик твой – маменькин сынок, мамочка вокруг него круги нарезала, по всему видать. Вот ты знала, сколько он денег своей матери в Пермь отсылал? Не знала, поди. А я слышала, как он говорил, что вы не поедете в Аргентину, потому что ему никогда денег не накопить, почти все матери отсылает, а живут на твои.

– Ну, он помогает матери, почему не помогать, он же взрослый сын…

– Так добро бы она нуждалась, на лекарство бы ей не хватало или на хлеб. Ага, щас! Она в Карловы Вары хотела, на курорт! Вот и получается, что ее курорты отчасти тобой оплачивались. Вадик твой такой благодетель, а жили на твои копеечки.

– Ну и ладно, мне не жалко. Я правда не знала, но это же не криминал. Я же у него не спрашивала специально, как у нас будет обстоять с деньгами. Вот деньги как-то и тратились.

– А еще… – Ларка явно вошла в раж, но все же прикусила язык. – Ладно, на сегодня достаточно открытий. – она взялась накрывать на стол. – Давай поедим, Тань. Не могу уже больше, столько разговоров за один день. К тому же не хочу нашим городским кумушкам уподобляться, которые только и трут чужие кости.

Таня, хотя и не хотела есть, поддалась ее напору. Они захрустели салатом, пахнувшим летними надеждами. На удивление, все оказалось очень аппетитным.

– Знаешь, что я подумала? – отложив вилку, сказала Татьяна. – Я съезжу к ним завтра. Поеду и проведу с ними день. С матерью и отцом. По телефону всего не скажешь.

– Угу, ты молодец, но отцу все же позвони, чего ты тянешь. Если ты ему всякой фигни наговорила, да еще из дому спровадила, исправлять надо. – Ларка развернулась всем своим могучим корпусом, схватила телефон и сунула прямо Тане под нос.

– Да не спровадила я… Да, сказала лишнего. Знаешь, когда столько лет молчать о важном, как прорвется, не остановишь.

– Угу, звони давай, – Ларка упорно тыкала в нее телефоном, не переставая жевать, и Таня поддалась.

– Пап, привет… Ты где? К Твери уже подъезжаешь? Ты прости меня, я, знаешь, не права была. Ты, конечно, полное право имеешь любить свою Лерочку, как любил и любишь. Я груба была. Пап, ты прав. Особенно про чужие ботинки. Как я могу тебя судить? Я приеду завтра. У меня осталась еще пара дней отпуска. Я приеду, тебя повидаю и маму. Чтобы так, не по телефону. Хорошо? Давай, пока.

Электричкой до Твери, а там еще автобус. Маршрут хорошо знакомый, хоть и ездила нечасто. Было такое, они с Вадиком надумали приехать на машине, но мама категорически запретила. «Уволь меня от лицезрения твоего хахаля», – отрезала она. Уверения в том, что это не хахаль, а практически муж, потому что давно живут вместе, она не приняла. «Хочешь приехать, приезжай одна или с Ларкой», – разговор на этом закончился.

Таня взяла билет на «Ласточку»: так значительно быстрее и комфортнее. По крайней мере сохраняется ощущение, что кусочек Москвы какое-то время с тобой, не сразу погружаешься в унылую атмосферу глубинки. До чего же она не любила эту атмосферу. Тоска, неотвязная, жгучая тоска… Дурацкое сравнение, но, садясь в электричку, а тем более в автобус, следующий в их городок, она чувствовала себя заключенным, которого ненадолго выпускали вдохнуть свободы, а теперь заставляют вернуться назад, в неволю.

Но пока она сидела в «Ласточке», под перестук колес думала о том, что рассказал ей отец. О маминой нелегкой судьбе, о том, что и ему наверняка пришлось хлебнуть. Про своего отца. Он всегда молчал, да и когда было спрашивать?

А ведь отец прав, каждый любит как может, пришла мысль. Она вот так: глупо, по-детски доверчиво, вверяя себя другому. Наверное, зря вверяя. Но по-другому не получалось, да и хотела ли научиться?.. Может, и правда глупо стыдиться любви, как бы она ни проявлялась? Это же просто чувство, желание быть с кем-то. Гораздо более тревожным и печальным стало для нее открытие, что желание быть с кем-то вытеснило обуревавшее ее когда-то желание состояться.

«Вспомни, с какими амбициями ты уезжала в Москву. Ты хотела устроиться в хорошую частную школу, хотела учить одаренных детей, думала о работе редактора на телевидении, мечтала еще поучиться журналистике или поступить в литературный институт. Где это все? Встретив Вадима, ты забыла обо всех своих намерениях, остались только его мечты. Он-то, пока вы жили вместе, получил второе высшее по экономике, и сейчас у него есть все возможности построить свой бизнес, как он всегда хотел. С Юлечкиной поддержкой у него теперь точно получится. А ты с чем осталась? С его постерами на стене? И старыми летними рубашками? Не густо… Ну и что. Зато опыт. Такой потрясающий опыт. Когда еще так доподлинно узнаешь, что такое потерять себя».

Когда вот это началось? Подмена своих желаний его желаниями? У нее не было такого ощущения, что она теряет себя. Вообще не было. Просто сначала было очень тревожно, потом – эйфория от счастья, а потом… Потом просто жизнь вдвоем. Работа, поездки, праздники, по утрам – торопливые завтраки и эта его дурацкая привычка подолгу торчать в туалете, что особенно раздражало, когда каждая минута на счету; другая его привычка – немедленно включать телевизор, как только он плюхался на диван; они вместе смотрели какие-то фильмы, она – обычно привалившись к его плечу, он – с вечным телефоном или айпадом в руках.

Тане всегда казалось, что им нравится одно и то же. Она легко соглашалась с тем, что «Антониони – это депрессивный и правдивый ответ на необоснованный оптимизм и вечный обман Феллини», что только Висконти можно было бы доверить экранизацию «Братьев Карамазовых», что Трифонов намного круче любимца публики Мацуева, «которого сделала реклама», что отдыхать нужно только там, где пока еще не ступала нога туриста, а ужинать только у проверенного ресторатора. Вадим так уверенно и веско высказывал свое мнение, что ей даже не приходило в голову размышлять над его суждениями. Она соглашалась даже тогда, когда в некоторых вопросах его взгляды казались ей странноватыми. Для нее он был очевидно умнее, решительнее, взрослее, чем она. Он знал все, в том числе и о ней, по крайней мере она так думала. И она всегда полагалась на него. Например, в ресторане именно он делал заказ, и она соглашалась – да, это самое вкусное и необычное. Он придумывал то, что никогда бы не пришло ей в голову. Он был заботлив, когда замечал, что ей плохо. Он был участлив, когда у кого-то случалась беда, это так трогало. Когда боязнь потерять его отступала, она была спокойна и счастлива. Ценила ли она это? Скорее нет. Но почему так случилось, что страх, потерять его, страх не отпускающий ее ни на минуту в первые месяцы знакомства, в первые годы совместной жизни (ведь прожили они больше шести лет), превратился в странную уверенность, что они вместе навсегда?

Родной город встретил Таню какой-то совершенно удручающей грязью. Если москвичи думают, что у них грязная весна, то они просто никогда не были в марте в глубинке. Что же касается ее города… Даже когда вскрывалась река, даже когда появлялась нежная зелень, он угнетал ее своей убогостью. Если кто хочет застрелиться, думала она, лучшего места и не найти. Самые подходящие декорации для развязки любой житейской трагедии.

Когда кто-то из москвичей отпускал шуточки на тему «нет жизни за пределами МКАД», ей было совсем не смешно. Она знала об этом не из дурацких шуточек, а по собственному опыту. Совсем недавно это была ее жизнь – которой не было. Увы, от этого городишки никуда ей не деться: она здесь родилась, и, где бы ни жила потом, все равно корни останутся корнями. Она уехала отсюда семь лет назад, но все, что она впитала здесь: страх, стыд, состояние, близкое к депрессии, – это уже, наверное, диагноз. Никакое, даже самое смелое перемещение в пространстве, волшебства не совершит.

Таня медленно шла по знакомым улицам. Взгляд скользил по облезлым заборам. Хоть бы покрасили их, что ли… Церкви… Немногие их них стали храмами, большинство так и остались складами, в которые были превращены вскоре после революции. В магазинах пахло прогорклым маслом и залежалым сыром. Грязь, грязь, грязь и разруха. И бедность, конечно, – не та, что определяется зарплатой, а бедность духовная. Таня хорошо помнила принятые здесь подходы: «Если у меня что-то есть, то я тебе не дам», «Если у тебя что-то есть, чего нет у меня, значит ты жулик», «Захотел – значит наглый», «Для себя – значит эгоист», «Сам не сделаю, но того, кто сделает, обязательно обосру с ног до головы» (Она мысленно попросила у отца прощение за нелитературное выражение, но ведь по-другому и не скажешь, да?)

«Ну что, дорогая, не отводи глаз, смотри. Это твоя родина», – сказала она себе.

Сначала к отцу. До четырех еще час, не будем маму отрывать от важных дел. Черт, телефон сел, как всегда некстати. Где там он живет, у Василия Павловича?

Она зашла в гастроном, ведь «все про всех знают» уборщицы и кассирши.

– Не подскажите, Василий Павлович где живет?

– Так вон, дом с белой крышей. Видишь? Там квартира двенадцать, – смутно знакомая ей кассирша, ровесница ее матери, махнув пухлой рукой, сверкнула золотыми зубами. – Ты к отцу, что ль, Татьяна Батьковна?

– Ну да, к нему, он же у Василия Павловича живет?

– Да, у него. Они друг без друга не могут, два старикана. Хотя твой еще ничего, подвял немного, что наш укроп, но все ж не совсем развалина. – она залилась громким смехом. – Стой, ты куда пошла-то? Не ходи туда. Нет там его, – остановила она Таню, которая уже собиралась выйти.

– Как нет? А где он?

– Где, где! В больнице. Как вчера из Москвы вернулся, так на вокзале и прихватило его. Отвезли в больничку, короче. Вечером там докторов никого не было. Но с утра посмотрели твоего папашу, вроде ничего, говорят, оклемается.

– Так я тогда в больницу… – растерялась Таня.

– Ну да, иди, конечно.

Выходя, она услышала в спину:

– Доводят сначала отцов до приступа, а потом приезжают и кудахчут. Вот молодежь пошла!

Сердце так бухало, что мешало ей думать. Где у них больница-то? Как быстрее добежать: проулками или вдоль реки? Побежала проулками, увязая старыми гриндерсами в грязи. Потом поняла, что надо к реке свернуть, там асфальт, быстрее получится.

Подбегая к больнице, она вспомнила, как сама лежала там в инфекционном. В груди все сжалось от предчувствия беды. Если, просто гуляя по городу, хотелось застрелиться, то про больницу что уж говорить. Все в городе знали, наверное даже младенцы, что выздороветь в этих стенах точно нельзя. А вот окончательно потерять здоровье, веру в жизнь и надежду – это пожалуйста.

В больнице были неприемные часы, но Таня, сама себе удивляясь, безапелляционным тоном заявила молодой санитарке: «Мне можно» – сбросила обувь и пуховик и прямо в носках побежала на пост. К счастью, там дежурила баба Даша, которую она хорошо знала.

– Баб Даш, дорогая, здрасте, папа где? Что с ним?

– Тише, чего ты раскричалась, милая, присядь. Тихий час, отдыхают все. Чего примчалась? Нормально все, не переживай. Ну, приступ у него был сердечный, бывает такое. Он хоть и молодой у тебя, но жизнь-то всегда нездоровую вел. Курить вот стал сильно на пару с Палычем своим. Переживательный, опять же. Вот и шалит сердечко. Дочка, он сейчас поспит, а как проснется, ты ему скажи, чтоб не курил больше, а то он же докторов не слушает, шутит все. А шутить нельзя уже. В молодости шутить надо было. Если он хочет, чтобы стучало сердечко, пусть бережет его, сигаретами не травит. Про другое я и не говорю, и так понятно. Никита Сергеевич предлагал ему в профилактории полежать в Твери, прокапаться, диета опять же. Чего удивляешься? Так доктора нашего нового зовут, и все почему-то улыбаются. А он совсем на того Никиту не похож. Тот был боров, а этот щу-у-упленький, интеллигент. К вечеру обход будет делать, посмотришь. Вот что, пойдем пока, чаю тебе сделаю, а то ты вообще на человека не похожа, аж с лица спала, переживательная, что твой отец. Пойдем, заварю тебе мяты с душицею, маленько успокоишься, а эти пусть поспят немного. Им полезно поспать, а то полночи ходят чего-то, ходят…

Таня пошла за бабой Дашей в сестринскую. Ей стало легче. В городе говорили: баба Даша не даст умереть: любого выходит, и доктора не нужны. Как бы там ни было, родственники пациентов надеялись только на бабу Дашу. «Сколько ж ей лет?» – подумала Таня. Уже в ее детстве она была старой. Старая, а работает… И уж если на то пошло, городку их занюханному следовало бы гордиться не золотошвеями, обшивающими генеральские погоны, а бабой Дашей, потерявшей всех своих детей и мужа в послевоенные сталинские годы. Даже это ее не сломило: она сохранила в себе столько любви, что хватило бы на несколько поколений.

У бабы Даши она зарядила телефон, выпила душистого чаю, отогрелась и поверила, что все и правда будет хорошо.

Отец забеспокоился, когда увидел ее серое даже после целительного разговора бабой Дашей лицо:

– Танечка, дочка, ну что ты, не волнуйся, вообще ничего страшного. Я даже в больницу ехать не хотел. Но на скорой фельдшер молодой, перестраховался, говорит: «В больницу надо». А чего в больницу-то? Раз есть сердце, так оно и болеть должно иногда. Поболит и перестанет. Мы же знаем: «У всего есть предел, в том числе у печали…» – так что все пройдет, милая.

– Пап, ты, когда волнуешься, сразу Бродского начинаешь цитировать. Ты не волнуйся, тебе вредно. Тебе покой нужен. – она гладила его по белой руке, казавшейся почти детской на больничном одеяле.

– Правда? Не замечал. Да брось, кому нужен этот покой. Я думал над твоими словами, дочка. И мне кажется, что ты очень права: я застрял в этом покое, я в нем увяз. Я держусь за него, точно он может меня спасти, держусь за прошлое, за воспоминания о Лерочке… хм… о Валерии Дмитриевне…

– Папа, перестань, прости, я была не права. Называй ее как хочешь. Ну да, она взрослая, но любил-то ты в ней Лерочку, вот и люби дальше. – Таню смущало его перевозбужденное состояние, хотелось гладить и гладить его по руке, как ребенка, чтобы он успокоился и затих.

– Зря я себе говорю, Танюшка: «Старый дурак, что уж тебе осталось? Коньяк тебя не прикончил, так жизнь добьет…» Зря говорю: «Мне без нее…» Зря сам себя в болото загоняю. Вот мне доктор сказал, что курить надо бросить. Я сначала посмеялся: ну куда уж привычки менять, в моем-то возрасте. А потом подумал: если все-таки жить решиться, так, пожалуй, он прав – надо бросать. Ты знаешь, что я сделаю первым делом, когда отсюда выберусь?

– Нет. И что ты сделаешь? – она улыбнулась, липкий страх потерять отца все больше отступал.

– Я, Тань, отвечу на их письма… – вид у него стал лукавый и гордый. – Меня каждый год зовут выступить на конференции, а я всегда отказывался. В этом году она будет проходить в Венеции поздним октябрем, в городе, который так любил Иосиф Александрович. Так вот, в этот раз я отвечу согласием! Я поеду! Я сделаю доклад я увижу Венецию своими глазами. Помнишь: «Так смолкают оркестры. Город сродни попытке воздуха удержать ноту от тишины, и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры, плохо освещены». Я буду там! Я увижу эти улочки и каналы, узнаю Венецию сам, а не только через элегантные, гениальные, но чужие строфы. Ты знаешь, сколько написано о Венеции? Если собрать все произведения, получится величественное художественное полотно. А я… я буду бродить в тишине и слышать гулкий стук моих башмаков.

– Это прекрасно, пап, замечательная идея! Я очень рада за тебя. Но давай так: сначала лечение, покой, профилакторий…

– Какой профилакторий, дочка? Надо успеть жить! Глупо это – помереть бояться. Жить пора. Я ведь так много не сделал. Отнял у самого себя столько лет жизни. Топил свою жизнь в алкоголе. Как я мог? Транжира, преступник! У меня нет больше ни одной лишней минуты, чтобы тратить впустую. Скоро придет доктор, и я скажу ему, что совершенно здоров. Так ведь, Михаил Степанович, верно? – обратился он к соседу. – Что лежать здесь, ожидая конца, который все равно рано или поздно придет.

– Ну, я так пока полежу, Семеныч, нету уж сил этой краской в цеху дышать да дома постоянный гундеж жены слушать. Здесь как-то спокойнее. Все ж присмотрят, глядишь, еще протяну немного, хоть отосплюсь тут.

Пожилой рабочий, изъеденный морщинами, нарочито перевернулся на другой бок, явно не разделяя оптимизма Таниного отца. А тот продолжал свое:

– Ну да, ну да, может, и не стоит ждать, а прямо сейчас поговорить с доктором? – он стал неловко выбираться из-под одеяла.

– Папа, перестань, пожалуйста. Ложись давай, я сама поговорю с доктором. Если он здесь, то прямо сейчас и поговорю.

Ее стало тревожить неестественное возбуждение отца. Она вышла в больничный коридор в растерянности и пошла искать ординаторскую: баба Даша отлучилась, спросить было не у кого.

Ординаторская оказалась такой же обшарпанной, как и палата, где лежал отец, и до неприличия захламленной. Доктор действительно нисколько не походил на своего знаменитого тезку. Когда Таня вошла, он смущенно оторвал взгляд от вороха бумаг и попытался сделать серьезный вид, выглядело это смешно, и она не сдержала улыбки. Но улыбка получилась доброй. Неуклюжее стремление Никиты Сергеевича казаться старше своего возраста рождало в ней желание защитить его от чего-то, от чего и самой не понять.

– Вы ко мне?

– К вам. Вы ведь лечащий врач моего отца, Павла Семеновича? – спросила она более официально, чем намеревалась, чтобы подыграть ему. – Меня зовут Татьяна. Как вы его находите? Он все время рвется в бой, хочет выписаться чуть ли не сегодня.

– У вашего отца стенокардия, и мы пока не провели все необходимые обследования. Нам необходимо снять ЭКГ при физической нагрузке, еще не пришел анализ на тропонин, и ему надо сдать анализы на гормоны: мы должны исключить дисфункцию щитовидной железы. Так что ему лучше остаться здесь, пока у нас не будет полной клинической картины, на основе которой ему будет предложено соответствующее лечение. Конечно, если выяснится, что ваш отец нуждается в операции, мы направим его в Тверь, а возможно, в Москву или Санкт-Петербург. У нас, к сожалению, недостаточно оборудования для полноценной диагностики и лечения, – ближе к концу монолога решимость молодого доктора слегка уменьшилась.

– Никита Сергеевич, я в этом городе родилась и хорошо знаю, как тут все устроено. А вы, видимо, у нас недавно. Скорее всего, учились в одной из столиц – в Москве или в Петербурге…

– Нет, в Твери, – он покраснел. – Я сам из Ржева, но учился в Тверской медицинской академии. И да, я здесь недавно. У вас, я бы сказал, неплохая больница, только оборудования ей недостает и ремонт, конечно, требуется.

Он вдруг улыбнулся, и Таня поняла, что они примерно ровесники, может быть, он чуть постарше. Волосы взлохмачены, сразу видно, что непослушные, тщательно выскобленный подбородок с крошечным порезом на левой щеке, серьезные беспокойные глаза, кажется серые, и тонкая шея, торчащая из белого халата. Красивые длинные пальцы, такие бывают у музыкантов. Ее так и подмывало спросить: «Музыкалка? Мама заставляла?» – но она решила не смущать парня и все-таки сохранять дистанцию. В конце концов, от него зависела жизнь ее отца.

– Я волнуюсь о папе… Не знаю, как его уговорить полежать у вас и пройти все, что нужно. Он так перевозбужден, все время куда-то рвется. Может, дать ему успокоительное? Вы знаете, ведь это я виновата, после разговора со мной он так… расстроился.

– Ну что вы! Он не выглядит расстроенным, наоборот… Можно сказать, что у него маниакально-приподнятое настроение. Знаете, прекрасно, что ему сразу дали нитроглицерин, еще на вокзале. Сам-то он с собой не носит, а надо бы. Но да, на ночь седативные препараты ему прописаны. Не волнуйтесь, люди в его возрасте часто болеют, вероятно, образ жизни сказывается. Ему бы двигаться побольше, диета, конечно, нужна, и курение нужно бросить. Но вы, конечно, понимаете, если он захочет уйти отсюда, написав расписку, я не смогу его удержать. Так что уговорить его полежать у нас – это ваша работа, Татьяна… Павловна.

В это время резко и настойчиво зазвонил ее мобильник.

– Извините меня, спасибо, доктор, большое, – Таня в спешке покинула кабинет, так как на экране высветилось: «Мама».

– Да, мама, – она старалась говорить как можно тише, но голос все равно гулко разносился по пустому коридору. – Да, я приехала. Конечно, приду. Вот прямо сейчас и иду. Извини, не успела позвонить тебе, потому что я у папы в больнице. Ты, вероятно, знаешь, что он в больницу попал. Я понимаю, что тебя не интересует его здоровье, но меня оно интересует. У него вчера был приступ, но сейчас ему уже лучше. Да, я иду к тебе. Зайти в магазин, купить что-нибудь к чаю?

Она заглянула к отцу, рассказала о разговоре с врачом, попросила слушаться его (отец не сразу, но согласился остаться), записала названия книг, которые ему «срочно нужны для подготовки к докладу», и, морально готовясь к нескончаемому потоку обвинений, пошла к матери.

Нимало не ностальгируя, она подходила к деревянному дому, в котором прошло ее детство. Он прекрасно сохранился, разве что краска немного облупилась да совсем обветшала детская площадка неподалеку: ржавый остов качелей, штырь, торчащий из земли на том месте, где была карусель, на которой она любила кататься, если мама не видела, ведь это было «строжайше запрещено», и облезшие пеньки (раньше они были разноцветными), выстроившиеся в ряд, словно лесенка. Все было таким маленьким и устаревшим, что вызывало умиление с угнетенностью пополам.

Она все-таки купила торт по дороге в тайной надежде немного подсластить предстоящую разборку. Подойдя к двери, она колебалась: открыть ее своим ключом, который у нее, конечно же, сохранился, или позвонить. Даже такая мелочь, если не угадаешь, могла вызвать недовольство матери.

Решила все же позвонить.

Мама открыла с показной дружелюбной улыбкой, но, увидев ее, помрачнела и обиженно поджала губы.

– Здравствуй, мамочка, – Таня попыталась обнять ее и всунуть торт одновременно.

– Явилась, проходи, – Мать не ответила на объятия, но торт из рук забрала. – Что стоишь-то?

– Мам, прохожу, не язви. Такая грязища в городе, куда лучше поставить ботинки, чтобы пол тебе не напачкать? – она отметила, что ее серые мохнатые тапочки, похожие на состарившихся мышек, стояли на видном месте, как будто только и ждали, что она вернется насовсем.

– А у вас в столице что, тротуары шампунем моют?

– Не моют, мам, у нас тоже грязно, но как-то по-другому. Можно я шарф не буду снимать? У тебя прохладно.

Алевтина Андреевна, никогда не признававшая растянутой свободной одежды, в которой ходят большинство людей дома, была в отглаженном, безупречно сидящем на ее уже не девичьей фигуре темно-синем халате с белой окантовкой. Спина прямая, голова поднята.

– А что же Лара? Не смогла приехать? – спросила она, удаляясь на кухню.

Таня двинулась за ней. В кухне, можно сказать, проходила ее детская жизнь. Несколько лет назад здесь поменяли плиту и поставили новую раковину, и они выглядели как вставные зубы среди пожелтевших остальных. Мебель прежняя, когда-то она была модной, из разряда «не достать», а мама была аккуратисткой, и все эти шкафчики, этот деревянный уголок с голубой обивкой прекрасно сохранились, хоть сейчас продавай любителям советской старины.

Сколько же за этим столом было пролито слез над недоеденными завтраками! Таня ненавидела каши, которые мама каждое утро варила ей, потому что «полезно». И если бы только каши… Раннее утро, темень за окном, трудно проснуться, поспать бы еще чуть-чуть, но только попробуй скажи: «Я не хочу в школу,» – страшно подумать, что за этим последует. Таня должна была все хотеть: хотеть есть кашу, хотеть идти в школу, хотеть делать уроки. Не хотеть было нельзя. Но искренне хотеть не получалось, получалось только делать вид, что с радостью делаешь и то, и это. Маму это устраивало: как и большинство взрослых, наверное. Что на самом деле у ребенка на душе, мало кого интересует слишком много хлопот.

– Ларка, мам, работает. Это у меня до послезавтра отпуск, а у нее нет, – ответила Таня маминой спине.

– Из чувства вины собралась, да? Одного вчера довела, теперь за мать возьмешься?

– Мама, не надо, я никого не хочу доводить. Мне очень стыдно, что я вчера накричала на папу, правда. Мам, я хочу поговорить с тобой, чтобы ты успокоилась, чтобы ты убедилась: я в порядке.

– Вижу, в каком ты порядке: кожа да кости. Лариса, вероятно, плохо следовала моим рекомендациям. Оно и понятно, витает в облаках, как ее мать.

– Мам, Ларка все сделала, как ты велела. И блины мне пекла, и ночевала у меня несколько ночей, забросив своего бедного кота. Я просто есть не хотела. Но сейчас уже все позади. Давай тортика поедим? Я купила, продавщица сказала, что свежий.

– Какая из них? Светка? Она всегда врет прямо в глаза, и не стыдно ей, шалаве?

– Не Светка, мам, Валентина… как ее… Петровна, что ли.

– А, ну эта всегда правду говорит. Совестливая.

Алевтина Андреевна поставила электрический чайник. Он тоже был времен Таниного детства, странно, что еще работает. Таня убеждала маму купить новый, современный, новые, они и закипают быстро, и красивые, есть, вон, прозрачные, в них видно, как вода кипит, но та отказалась: «Зачем менять, если работает». У мамы был принцип: покупать новое, только когда сломается старое.

– Как дела в школе, мам? Каникулы весенние уже начались или скоро заканчиваются?

– В школе у нас все по-прежнему, нужны учителя, и ты об этом знаешь, давно могла бы уже у нас работать. Старые педагоги работают на износ, требуются новые кадры.

– Они в твоей школе давно требуются, но ты же сама не берешь молодых. Сколько к тебе пытались устроиться, а ты за своих держишься.

– Да, держусь, – вздернула подбородок Алевтина Андреевна. – Старые кадры хотя бы имеют представление о том, как учить детей. А эта молодежь с ее «передовыми гуманистическими концепциями» быстро разрушит годами выстраиваемую систему. Нет, ты слышала? Была у нас одна. Сама еще и пяти лет не проработала в школе, а говорит мне, что мы «в детях детей не видим»! Неслыханное дело! Яйца курицу учат.

– Может, она просто предложить что-то свое хотела.

– Предложить! Я больше тридцати лет в педагогике. Вот сначала бы поработала с мое, а потом предлагала. Предложить она хочет… – мать в ярости резала торт, словно это была та самая молодая учительница, осмелившаяся высказать свои взгляды опытному директору. Видимо, не местная, не знала, с кем связалась.

– Мамочка, как же тебе, бедной тяжело… – вздохнула Таня.

– О чем это ты? – сразу насторожилась та.

– Ну, трудно тебе… Столько лет управлять школой, так переживать за всех, все держать под контролем… – ей захотелось обнять мать, успокоить, поговорить с ней по душам, посмотреть в глаза. Но она знала, что не получится. Как будто между ними минное поле, и невозможно приблизиться.

– А что прикажешь делать? Кто еще детей будет учить, если все упорхнут в столицу за красивой жизнью? – мать посмотрела на нее с укоризной и очевидным намеком.

– Ты опять обо мне? Ну какая у меня красивая жизнь? У меня там тоже работа, и вот, неудавшееся замужество. Квартиры нет, съемная, в любой момент Маринка выселить может. Пробки, давка, метро. Час на работу добираться. Я же не актриса, чтобы жизнь красивая. О чем ты, мам? Ты что, до сих пор злишься, что я уехала?

– Бросила мать одну, чего злиться, да? Живи, мать, в провинции, грязь меси, детей учи, а я поеду искать новые возможности. Ты лимон будешь к чаю? У меня лимон есть, – без паузы предложила она.

– Не буду, спасибо. Мам, я же тебе предлагала переехать, но ты не захотела бросать школу. И что мне теперь, из-за твоей школы жизни не видеть?

– Ну и как, довольна жизнью? Мальчишка твой тебя бросил, этого до приступа довела, мать без конца волнуется за тебя. Вот такие «новые возможности»? Слушай, может, ты в аппарате президента работаешь, а я и не знаю?

– Не работаю. И куда двигаться дальше, пока тоже не знаю. С работы уйти вот так сразу не могу. Чем тогда платить за квартиру? Но я разберусь со своей жизнью, мама, не переживай, – торт не лез, она сидела и ковыряла его ложкой, налегая на чай.

– И когда же ты разберешься? Позволь спросить. Тебе уже скоро тридцать, а у тебя ни семьи, ни детей. Что ты там не видела, в этой столице? Там ведь жить невозможно: толпы людей, машины, ужас!

– Ты-то откуда знаешь, ты же до Москвы так и не доехала.

– В Ленинграде была, этого достаточно. Тоже большой город, и так все понятно. Но главное – у вас другая молодежь. Вот этот твой, как его, Вадик, к чему стремился? Чего он хорошего сотворил для общества в свои тоже, как я понимаю, тридцать?

– Ну, он в компании работает, бизнес хочет свой открыть.

– А кому от этого хорошо, я спрашиваю?

– Ну, тому, кто покупает услуги нашей компании, рекламодателям.

– Все, что нужно, я могу купить сама, без этой навязчивой рекламы. Вот об этом я и говорю: никакой от него пользы. А вот у нас новый врач приехал в больницу работать – Никита Сергеевич, так вот от него есть польза. И очень понятная. Серьезный и ответственный молодой человек, – говоря о новом докторе, мама даже порозовела, глаза заблестели, раздражение сменилось странным воодушевлением.

– Ты что, сватаешь меня, что ли, мам? Видела я этого Никиту Сергеевича, смешной такой, трогательный…

– «Смешной»! Прекрасный, образованный врач! Много читает, это сразу видно. У него хорошо поставленная, грамотная речь.

– Важнее, чтобы он лечил хорошо, мам, и чтобы сил у него хватило папу вылечить.

– У него и так полно пациентов, он не должен относится к этому как-то особенно.

– А по мне, пусть отнесется, у меня один отец, и я терять его не намерена, учитывая, что совсем недавно обрела. И почему ты его так не любишь? Что он тебе сделал?

– Ты еще спрашиваешь? – мать вскочила и стала нервно выгружать из холодильника банки с вареньем.

– Все из-за Лерочки этой, что ли? Но вы уже были в разводе, ведь так? Ты же сама его за то, что он пил, выгнала. Ну полюбил другую, ну уехал за ней.

– Другую полюбил? Да эта шлюха взяла его за яйца и увела, он даже пить бросил! Все сделал для этой стервы! Я его просила бороду сбрить, так для меня – ни боже мой, а для шлюхи – пожалуйста. Ради меня он от своей матери отлепиться не мог, каждый день к ней ездил, а ради той – снова пожалуйста. Мать его и трех месяцев, как он уехал, не прожила. Он ведь, уезжая, еще и тебя хотел забрать с собой в «колыбель культуры». Нет, ты подумай: его шлюха будет тебя в «культуре» воспитывать! Каково! Чтобы ты такой же стала, тьфу, позор, да и только!

– Мама, ну успокойся, что ты заладила: «шлюха» да «шлюха». Ну да, она красивая была, сексуальная, никто в этом городе так не выглядел. Может, даже эпатажно немного, шляпы эти ее, перчатки до локтя… Наш папа романтик, вот и влюбился в почти что блоковскую Незнакомку, ту, которая «дыша духами и туманами».

– Вот только от поэзии меня уволь. Я после него не могу слышать ни одной рифмованной строчки! Да и ей он, судя по всему, своими стихами надоел до чертиков. И поделом. Вернулся, понимаешь. К могиле собственной матери. Если его сердце от вины и стыда разрывается, так ему и надо, кобель старый.

– Мама, ты же директор школы, а ругаешься. Так нельзя.

– У меня в этой жизни на все право есть! И к тому же я не при детях. Чего торт не ешь?

– Не хочется. Да и не любила я такой никогда, слишком много крема. Я сметанники люблю, а такой – нет. Это тебе он нравился.

– Не любила? Неправда, ты всегда любила именно этот торт, что ты мне рассказываешь?!

– Нет, мама, ты любила, я – нет. Самый вкусный торт делала мама Верочки Горчаковой – сметанный. Вот его я любила.

– Еще этих вспомнила, приплела. Сыночек, поди, уголовником стал, шпана такая. Ешь тогда варенье вишневое, в этот раз купила у Варвары Никитишны.

– Да брось, мам, ну почему уголовником. Наверняка Севка стал крутым каким, дома погуглю, наверняка найду, вот ради интереса.

– Что ты сделаешь дома?

– Погуглю, это такая поисковая система – Гугл. В ней все найти можно, это Интернет, мам… ну, компьютер. Могу в телефоне, хочешь, прямо сейчас посмотрю?

– Вот еще, время на этого Севку тратить! Сама-то что собираешься делать?

– Сама я собираюсь домой, мам. Через сорок минут автобус, а мне еще к Василию Павловичу с папиным списком книг забежать нужно.

– До завтра не останешься, что ли?

– Мне послезавтра на работу, мам. Нужно как-то в себя прийти. Подготовиться. На работе же Вадик будет, да и новая пассия его, Юлька, ведь тоже у нас работает.

– Вот же предатель! Нет, ну ты хоть одного мужика не предателя ты знаешь? Я – нет! Разве что Никита Сергеевич наш. По всему видно: человек приличный, и холостой он.

– Вот и подозрительно, что холостой в его-то возрасте, не иначе, мама где-то рядом.

– Ты маму не трогай! При чем тут мать? Матери все для вас, а вы…

– Не начинай, пожалуйста, я знаю, сколько ты для меня сделала, и всегда тебе за это благодарна. Ты у меня герой, мамочка. Учитывая твое прошлое…

– Что значит – прошлое? Ты о чем?

Таня замялась.

– Ну… Папа все рассказал про твою маму, Светлану Яковлевну, про северный поселок, в котором ты росла…

– Что?! – Антонина Андреевна резко побледнела, хотя всегда была розовощекой. Теперь перед Таней сидела не крепкая, уверенная в себе и своей власти женщина, а потерянная, несчастная, резко побледневшая уже немолодая девочка.

– Мамочка, что ты? Ты дыши, дыши, пожалуйста. Господи, ну что ты так переживаешь? Нитроглицерин у тебя есть? Скажи, есть? Вот, на, нашла, выпей, нет, под язык надо, доктор сказал. Слышишь, твой любимый Никита Сергеевич сказал, надо нитроглицерин под язык. Вот так… Легче?.. Может, лечь?

– Легче. Все, не мельтеши, Татьяна. Оставь меня.

– Ну мама, ну что такого он рассказал? Это же твоя история. И часть моей истории тоже. Когда папа мне рассказал, сразу стало понятно, почему ты такая. Мне так легче тебя понять… – она еще держала мать за плечи, и ее собственное сердце от испуга готово было выпрыгнуть в форточку.

– Незачем меня понимать, твое дело почитать и любить мать, – Алевтина Андреевна высвободилась из ее объятий; обеим стало неловко.

– Мам, я люблю и почитаю. Но я хочу знать о тебе хоть что-то, хочу знать, какой ты была девочкой, о чем мечтала, чего боялась, как справлялась с трудностями. Ведь если я буду знать, как ты прошла свой путь, так и я смогу свой пройти. Я всегда видела тебя сильной и всех поучающей… ты… прости, но ты подавляла меня. Рядом с тобой очень трудно было представить, что я тоже смогу что-то в жизни совершить.

– Почему трудно? – нахмурилась Алевтина Андреевна. – Я воспитывала тебя личным примером!

– Мам, но я была маленькая девочка, а ты – взрослая женщина, директор. Это небо и земля. Если бы ты хотя бы изредка рассказывала мне о себе, о своем детстве, делилась своими переживаниями и тем, как ты с ними справлялась и справляешься, мы могли бы стать ближе, потому что я бы знала, какая ты на самом деле, а ты помогла бы мне узнать, какая я. Мы бы разговаривали, мама. Знаешь, некоторые люди так делают. Спасибо папе, что он рассказал мне твою историю, благодаря ей я к тебе приехала. Не потому, что нужно, а потому, что мне захотелось. Захотелось сказать тебе, мамочка, что ты у меня герой. Мне жаль, что тебе в жизни так досталось. Что ты рано осиротела, что справлялась со всем сама. И я, мам, рада, что вы с папой живы, хотя и норовите загреметь в больницу. Мне важно, что вы у меня есть, потому что у каждого человека должен быть кто-то, кто стоит у него за спиной. С вами мне легче. Мне ничего не нужно, только одно – знать, что вы есть. Остальное я сама смогу. Веришь мне? Ну что ты молчишь, мама?

– Ты слишком много слов произнесла, – Алевтина Андреевна поджала губы, но Таня видела, что она смутилась, и это тронуло ее до глубины души.

– Хорошо, мам. Ты подумай об этом, ладно? Я побежала, уже на самый последний автобус с трудом успеваю.

Она обняла мать, к которой вернулся привычный цвет лица, и та впервые за долгое время не отстранилась. Пока Таня с трудом натягивала грязные гриндерсы и в спешке зашнуровывала их, Алевтина Андреевна смотрела на нее так, как иные матери регулярно смотрят на дочерей, провожая их в дорогу.

В гулкой полупустой электричке Таня водила пальцем по запотевшему стеклу. Ей грезились объятия, то ли мамины, то ли мужские. На память пришли строки: «Навсегда расстаемся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него, а потом сотри». Не только отец любит и помнит Бродского.

Спала она крепко и без снов. Спала бы и дольше, но разбудил телефонный звонок.

– Марина? Ты чего так рано? Девять тридцать? Ну да… сплю, последний день отпуска, вчера поздно приехала. Как дела? Ну так дела, сложно. А у тебя? Что? Ты хочешь, чтобы я съехала? Подожди… – весь сон как рукой сняло, Таня вмиг проснулась и села на кровати. – Но почему? Ты сдавала нам вместе, а по сути ему, Вадиму? Но ему сейчас не нужно, он же к Юльке наверняка переедет. А мне-то некуда деваться. Марин, я буду тебе платить, как прежде. Ну хочешь, подними цену, я согласна. Подожди. Тебе она срочно нужна? Но по договору… ой, да, не было у нас никакого договора, только на словах. Но до конца месяца еще три дня. Через три дня?! Как я квартиру найду за три дня? Ну да, не твоя забота… Что случилось, Марин? Ну как «ничего»? Боже, рехнуться можно. Ладно, пока.

Она тут же набрала Ларку, но та была вне зоны доступа, видимо, ехала в метро. Ее охватила легкая паника. Найти в Москве квартиру и переехать за три дня нереально, особенно ей, никогда такими вопросами не занимавшейся. Конечно, можно напроситься пожить к Ларке, и она не откажет, но все равно с квартирой надо что-то решать. И с работой.

Таня застонала. Голова шла кругом, куда бежать?

Штаны, сапоги, пуховик. Стоп. Если ты собралась на работу, то сначала приведи себя в порядок. Ни к чему доставлять им удовольствие видеть этакое чучело. Раздевайся. В душ. Фен. Надо было давно послушаться Ларку и сделать «убедительный блонд», мышь серая. Косметика. Черт, куда запропастилась вся эта косметика? Вот. Так лучше. Замшевая юбка, плотные колготки, вот этот… черт, где этот свитер? Так… Вот этот платок на шею, нет, все же лучше тот, первый. Неплохо… Ногти… Что у нас с ногтями? Отвратительно! Давай сама маникюр быстро, хотя бы так, экспресс-метод. Вот. И лак обязательно. Вот этот, кирпичный. Да что же это такое, засох совсем… Ну хорошо, вишневый. Не совсем в тему, но хоть придаст блеску. Не ногти, а беда настоящая… Готово. Машем… еще машем, не высохло. Теперь вспоминай, куда ты засунула нормальные сапоги. Ага, вспомнила. Достанешь через пять минут, пусть еще лак посохнет. А пока сумка: ключи, телефон, пропуск на работу, деньги. Все. Сапоги, пальто… шапку не надо, шарф большой намотай, до метро добежишь, не развалишься. Вперед.

«А кофе?» – подумала она уже в метро с легкой тоской.

На работе выпьешь! Да и какой тебе кофе, и так сердце выпрыгивает!

Офис жил своей прежней жизнью. Пахло кофе, гудел принтер, однако знакомая смесь запахов и звуков почему-то пугала, захотелось спрятаться в самом дальнем углу, чтобы никто не заметил и не захотел выгнать ее с позором.

Таня прошла мимо своего старого стола, на котором так и валялись ненужные бумаги, покрытые пылью. Цветка уже не было, она сама его выкинула, когда стала работать у Вадима. Запущенный этот угол не добавил оптимизма. Оказывается, она прекрасно помнит ощущение ненужности, оно никуда не ушло, не стерлось.

Нет-нет, нельзя раскисать.

Изо всех сил сохраняя решительность во взоре, она пошла к Маринке, только пальто сбросила да налила себе кофе, чтобы руки чем-то занять и не делать ненужных жестов. Ей никогда раньше не приходилось задавать прямых вопросов. С мамой это было бесполезно, но когда-то пора начинать.

– Привет, Марин.

Маринка откинула свои длинные русые волосы, которые никогда не убирала ни в какие хвосты, с трудом оторвалась от экрана компьютера и с нарочитой томностью повернулась к ней.

– Привет. Ты чего тут? Ты ж вроде только завтра выходишь? – в ее голосе не было ни удивления, ни враждебности – какое-то странное равнодушие с ноткой превосходства.

– Я пришла узнать, что произошло. Почему ты гонишь меня из квартиры? Ты сдавала ее нам, но в первую очередь Вадиму, это я поняла. Получается, что ты с Вадимом дружила, не со мной? Но мы же с тобой вместе ездили отдыхать, общались, ты была на моих днях рождения…

– Получается так.

Марина смотрела на нее по-прежнему спокойно, и от этого унижение казалось умноженным на тридцать. От затянувшейся паузы Таня терялась все больше. Она уже с трудом держала чашку кофе в руке. Непринужденного вида не получалось. Иллюзии о дружбе и хорошем отношении осыпались прямо на глазах у новоиспеченного врага. Как это пережить? Кому после такого верить, во что?

– Что ж, хорошо, значит, я все себе придумала. Не волнуйся, я съеду не позже чем через три дня. Письменного договора у нас не было, что было большой ошибкой.

Она поставила кофе на Маринкин стол и пошла в направлении студии в надежде найти там Ларку.

– Подожди, – догнал ее голос неподруги. – Во-первых, могла бы сказать мне спасибо за квартиру, ведь за копейки вам сдавала, во-вторых, забери свою чашку, а в-третьих, если ты все равно здесь, зайди к Валерию Сергеевичу, там для тебя тоже новости.

Маринкино превосходство холодило ей спину, а упоминание босса навевало самые мрачные предчувствия. Остатки самообладания быстро улетучивались. Сначала все-таки к Ларке: нужно в себя прийти.

В Ларкином закутке ярко горели лампы над зеркалом. Значит, она работает, а при модели ничего не обсудишь. Можно и не заходить. То есть не следует заходить. Если Ларка что-то знает, то тут же при всех и вывалит. Вот тогда будет полный провал. О господи, как же ей пережить этот кошмар? Впервые захотелось закурить. Люди курят, чтобы успокоиться и с мыслями собраться. Но курить она не умеет… тогда… тогда можно зайти хотя бы в туалет.

Зашла. Посмотрела на себя в зеркало: и кого ты хотела обмануть? Вид растерянный и ошалелый. Подожди, успокойся. И что такого случилось? Как это унизительно – обнаружить, что Маринка, оказывается, вовсе не считала тебя подругой? Ну что за беда! ДА НЕТ ЖЕ! Все воспринимали тебя лишь как придаток Вадима, и это так стыдно, так мерзко! Это означает, что тебя самой как будто бы нет! Сама по себе ты никому не интересна! Стыд-то какой…

Ну подожди, хватит драматизировать. Ну да, неприятно. Но вспомни, что сказал тебе отец на прощание, после того как ты вернулась от доктора. Хорошие слова: «Если тебя кто-то не любит, милая, это еще не значит, что ты недостойна любви. Возможно, этот кто-то немного слеп, а может быть, ты сама прячешься и от всех, и от самой себя».

Да, во мне есть что любить. И да, я прячусь. Прячусь, черт побери! Никто из вас не жил в таком захолустье. Я – жила! Вы не можете меня судить! Вы не носили мои башмаки. Вы не знаете меня, потому что я и сама себя не знаю. Но у меня еще есть шанс узнать. И я сделаю это! Хотя бы потому, что ничего другого мне уже не остается.

Все, теперь успокоились, макияж подправила, волосы… да бог с ними, с волосами, все равно висят как попало. И к боссу. Выпьем эту чашу позора до дна.

– Валерий Сергеевич, здравствуйте. Марина сказала, чтобы я зашла к вам, – Таня, как ей казалось, уверенно и бодро, а на самом деле робко вползла в стильный кабинет, обставленный, как на обложке журнала по дизайну интерьеров.

– Танечка, здравствуй! – плохой признак. Если босс слишком вежлив, значит новости будут неприятными. – Как твой отпуск? Как отдохнула? Где была? Сейчас, конечно, не лучшее время для отпуска, март все-таки, но в Майями сейчас хорошо, и на Мальдивах тоже.

Издевается прямо. Ведь все знает, сто процентов, но зачем этот спектакль: «Ах, какие мы благополучные, у нас лишь одна проблема: Майями выбрать или Мальдивы для мартовского отпуска»? Ну что ж, подыгрывать не будем. Уже противно всего бояться и подстраиваться.

Она села напротив шефа за стол из цельного куска какой-то необычной древесины.

– Тяжелый отпуск, Валерий Сергеевич. Вадим меня бросил, с квартиры съезжать срочно придется, папа угодил в больницу. Трудно.

– Ну да… понимаю. У нас, видишь ли, Танечка, тоже трудные времена. Приходится сокращать кадры, ты же понимаешь, кризис в стране, мало заказов, приходится увольнять сотрудников, даже таких замечательных, прекрасно себя зарекомендовавших, – босс источал мед, но голубые глаза смотрели на нее холодно.

– Да бросьте. Я поняла. Не утруждайте себя утешениями. Если вы меня сокращаете, то должны выплатить мне три зарплаты, потому что сама я заявление не напишу.

– Та-а-анечка, ну откуда мы возьмем такие деньги? Что ты говоришь? У нас нет такой возможности.

– Валерий Сергеевич, есть. Идиотку из меня не делайте. Хотя бы сэкономленные от аренды помещения средства. По закону увольнять меня замучаетесь, я же исполнительная, на работу хожу как штык и делаю все, что потребуется. Вы меня хотите уволить без выходного пособия, короче, вышвырнуть за порог, как ветошь ненужную. Не получится. Вы выплачиваете мне пособие – и я тут же ухожу. С благодарностью за прошедшие годы.

Она сама удивлялась своей наглости, своему напору в этом непростом для нее вопросе. Босс вдруг подался вперед и стал всматриваться в нее, будто видел в первый раз.

– Хорошо, Татьяна Павловна, завтра приходите за расчетом. Успехов вам на новом месте, – он впервые за все время ее работы встал и подал ей руку.

Таня, как ей казалось, триумфально покинула кабинет. На самом деле ее трясло, как перекосившуюся центрифугу при отжиме белья. Она вышла на воздух, чтобы подышать и прийти в себя. Хотелось дождаться Ларку. Написала ей эсэмэску, чтобы, как освободится, вышла к ней, она подождет в кафе по соседству. До обеда, когда туда набегут сотрудники, еще полтора часа, и хорошо бы свалить оттуда пораньше. Видеть их по понятным причинам ей совсем не хотелось.

Взяла какой-то кислющий чай с клюквой, стала понемногу успокаиваться, хотя все время нервно смотрела в телефон.

– Принесите мне счет, девушка, – сказал официантке взлохмаченный молодой парень, сидящий за соседним столом; он тоже все время пялился в телефон.

Таня подумала: «Мне, похоже, уже принесли. Такой вот счет не за чай, а за прожитые в Москве почти семь лет жизни. Пора платить. Тебе казалось, что ты хорошо пряталась за чужие спины? Тебе казалось, что все прочно? Ну вот и получи. Хотя нет, проблема в другом: в том, что ты вообще не задумывалась о том, как ты живешь, кто ты такая. Вот и счет. Теперь придется голову включить, и, главное, срочно».

Прошло полчаса, Ларки не было, и Таня занервничала: а вдруг и Ларка ей не подруга? Вот сейчас позвонит и скажет: «Я тебя поддерживала, потому что твоя мать просила, а я ей обязана. Но теперь я крепко стою на ногах, ни в чем не нуждаюсь, так что…»

Таня понимала, что это глупость несусветная, но ей уже хотелось бежать в офис, чтобы увидеть Ларку, поговорить с ней, но тут она наконец появилась. Крутыми бедрами задевая стулья, маленькая «великанша» двигалась к ней с суровым видом вдовы несправедливо убитого викинга.

– Вот ублюдок! Нет, ну ты видала таких ублюдков!!! – тяжелая сумка приземлилась на свободное кресло, сверху ее накрыл темно-фиолетовый пуховик. – Да пусть радуется, что я его, ***, не задушила!

– Ларис, ты чего? Не кричи так. Ты чего материшься на все кафе? Потише.

– Потише? Да пусть все знают, что он подонок! – громогласно заявила она, и головы редких посетителей, как по команде, повернулись в их сторону.

– Садись уже, – Таня смущенно дернула подругу за край кофты. – Кто подонок?

– Могла бы и не спрашивать. Вадим твой, вот кто! Да и Сергеич, манишка холеная, да и Юлька, дылда эта мажорская! Ты столько лет жизни этому серпентарию отдала! А теперь эти суки решили тебя уволить, чтобы в глаза тебе не смотреть. Вадиму, видите ли, неловко стало, он не хотел тебя расстраивать своим счастливым видом. Еще и вывернули все так, будто о тебе заботятся, суки! НЕНАВИЖУ! А эта гадина длинноволосая, Маринка, выгоняет тебя из квартиры. Мне сказала секретарша с утра, я не стала тебе звонить, думала, доработаю, сама пойду эту русалку встряхну как следует. Гадюшник какой, етить вас, колотить!

– Не кричи так, ну пожалуйста. Про Вадима, скажи, это ты сама придумала?

– Тебе бы хотелось, чтоб сама? Все его до сих пор выгораживаешь? Говорю же тебе, он Юльке пожаловался, что ему трудно будет ходить на работу и тебя, несчастную, страдающую, видеть. Ну, Юлька к Сергеичу, тот и уволил тебя, ублюдок и жополиз.

– Ну, уволил, и черт с ними со всеми. Значит, так я им нужна была. А Вадик… Наверное, ему и правда было тяжело, пока я ныла и удержать его пыталась.

– Слушай, хоть ты меня не зли! Тварь малодушная – всегда так о нем думала. Ты ему просто удобна была! А теперь ему удобна эта красавишна. Ему плевать на людей и их чувства, а ты столько лет была близкой ему! Сраная Москва, все здесь только о себе думают! – Ларка патетично воздела руки к потолку.

– Ну и правильно, что о себе думают. О ком еще думать? О других, что ли? Я тоже должна сама о себе подумать. Главное, что я не одна, у меня есть ты, подруга. Ларка, можно, пока я работу и квартиру не найду, поживу у тебя немного?

– Да можно, конечно, о чем речь! Только работу нам придется искать срочно. У меня малёк отложено денежек, но за ипотеку нужно платить.

– Нам?!

– Ну да, я ж тоже уволилась из этого гадюшника. Нет, ну как ты себе это представляешь, Тань? Они такую свинью подкладывают, а я на них работай! Я уже и заявление написала, положила этому жополизу на стол. И манишку ему слегка помяла, – добавила она, расплываясь в довольной улыбке.

– Ну ты даешь! – представив, как маленькая Ларка сгребла в охапку Валерия Сергеевича, Таня не выдержала и рассмеялась. Манишки у него, конечно, никакой не было, но рубашечки всегда супермодные, приталенные. Приятно сознавать, что Ларка внесла коррективы в его безупречный образ.

– А что, знай наших! Мы ж кто? Про-вин-ци-я! У нас с такими разговор короткий. Ведешь себя не по-людски, подставляй шею. Пусть спасибо скажет, что удержалась, не треснула, хоть треснуть очень хотелось. Чтой-то я в этой Москве хватку теряю, тоже, блин, интеллигентной становлюсь.

– Это ты-то? – Таня расхохоталась в голос. Та подхватила и загоготала басом. – А я вот тоже совсем не интеллигентно выторговала у нашего босса выходное пособие.

– Красава! Дай пять! Вот это я понимаю. Растешь, принцесса. На глазах. Мне даже в голову не пришло.

– Так тебя и не увольняли, ты ж сама. Он, поди, локти кусает, что ты уйти решила. Ты на него наехала, запугала, а так бы не отпустил.

– Да попробовал бы, нутро трухлявое. Ладно, чего о них! Они наше прошлое. Поняла? Гнилое, с запашком, прошлое. Нам надо жизнь свою дальше строить. Сегодня гуляем, а завтра я Нежельской позвоню, давно меня хотела заполучить, схожу посмотрю, как там у них. Но это все завтра. С нами так нельзя, Тань. Они так со своим дерьмом не обращаются, как с нами. Вот и не будем доставлять им удовольствия. Давай дохлебывай чай и идем в магазин. Новая жизнь – новые шмотки. Нужно немного взбодриться, а шмотки подбирать тебе будем с учетом «золотого блонда», согласна?

– Согласна, менять так менять!

Наверное, каждая женщина знает, что ходить в магазин с горя – не самая лучшая затея. Все кажется не твоим, неподходящим. Дорогое покупать страшно, дешевое – зачем? Ларка настаивала на том, чтобы кардинально изменить имидж. Она ей все уши прожужжала: «Ты должна знать, что ты хочешь сказать миру о себе, выразив это через свой имидж». В офисе, что ли, таких слов нахваталась?

Сама Таня смутно представляла, как хотела бы выглядеть.

– Слушай, что ты пристала ко мне со своим имиджем! Что я хочу сказать, что я хочу сказать! А сейчас я что, по-твоему, говорю?

Подруга отошла на два метра и окинула ее внимательным взглядом.

– Ну, ты немного похожа на Настасью Кински в молодые годы. Ну, когда она Тэсс играла. В тебе тоже такое есть: «Ах, я девушка нежная, сексапильность свою запрятала, но не очень далеко. Зубки у меня крепкие, но вы все равно меня защищайте, без вас я пропаду». Хотя нет, сегодня ты девочка-подросток. Юбка у тебя дорогая, замшевая, но ты типичный подросток, лет двенадцать, не больше. Взрослеть пора, дорогая, тебе ж почти тридцать, – Ларка бросила пакеты с обновками и уперла руки в боки. – Надо же, Тань, привыкла к тебе, не замечала очевидного! Понимаю теперь, почему ты не хотела красить волосы. Потому что блонд – это заметно, ярко, броско, это заявление: «Я интересная нежная женщина!» Женщина! Поняла?

– Блонд – это пошло, нет разве? Это ж отчаянный вопль: «Ну полюбите меня кто-нибудь!» Это: «Смотрите, сколько денег я вкладываю, чтобы быть красивой».

– А что в этом такого? Ты же женщина, а женщина должна уметь ухаживать за собой, особенно если Бог чем-то обделил… Ну, я это не про тебя, не смотри на меня так. У тебя-то, Тань, все путем. Ты стройная, лодыжки у тебя худые и запястья, а это главное. Тебе, что ни купи, все сидит отлично. Это мое тельце попробуй подать интересно: выпирает отовсюду, великан в миниатюре. Приходится другим брать.

Уставшие и опустошенные (не о деньгах речь), они пришли в Маринкину квартиру, которую нужно было сдавать. По дороге заглянули в магазин, выпросили несколько коробок, чтобы упаковать Танин нехитрый скарб.

Еще три недели назад ее жизнь была совсем другой. У нее был любимый, было где жить, были друзья, работа, был здоровый отец, и, если на то пошло, пусть размытое, но позитивное представление о себе. А теперь пустота… и, как ни странно, пока что слабое, но крепнущее ощущение, что все наладится. Даже не так – что все будет по-другому. Теперь она больше знает о себе. Правильно Ларка сказала, она – так и не повзрослевшая девочка-подросток, и, наверное, придется взрослеть.

Знает она и то, что ее мама не просто жесткая авторитарная женщина, а по сути несчастный человек, искалеченный своим прошлым, а папа не отшельник, не чудак, не городской сумасшедший, а настоящий профессионал; оказывается, его даже на симпозиум каждый год приглашали, и с ним можно говорить о важном. На работе ее не ценили, но, видимо, это совсем не ее работа. Были липовые друзья, но это значит, что она не очень хорошо разбирается в людях, выдает желаемое за действительное. Есть и настоящие друзья: Ларка за нее горой. Что касается Вадима, которому она отдала шесть с половиной лет своей жизни… Его тоже можно понять: он получил еще одно образование, поднялся на ступеньку выше и захотел другой жизни.

Ладно, фигурка, как сказала Ларка, у нее стройная, а «золотой блонд» поможет ей стать взрослой женщиной с «нужным посланием миру».

Спала Таня плохо, она всегда завидовала Ларкиному умению крепко спать при любых обстоятельствах. Вот и в эту ночь, еще на съемной квартире, она ворочалась, сбивала простыню, завидуя уютному сопению подруги.

В третьем часу она вспомнила про Севку Горчакова, встала и загуглила. Ну точно. Вот он, красавец. Ой, какой симпатичный… И кто он у нас теперь? Директор крупной компании по производству охранного оборудования. Кто бы сомневался, что у него все получится. Жаль, не написано, женат или холост. Наверняка женат, не будет же такой красавец ходить в холостяках. Интересно, а Верку можно найти? Она теперь, скорее всего, не Горчакова, сменила фамилию, нет, не найти.

Севка… На что бы только она ни пошла в детстве, чтобы получить Севкино одобрение… В третьем классе она уже хорошо знала английский, мама с пяти лет учила ее языку, не сама, конечно, репетиторша приходила. А у Севки английский был никакой, он ведь столько школ поменял. И она ему с английским помогала, объясняла тонкости по схеме, усвоенной от репетиторши. «Ну ты даешь, Танька! Шпрехаешь, как по-нашему!» – говорил он. Или еще круче: «Пацаны, вы у Таньки спросите, она все знает». Как же она сияла, как гордилась! Не передать! Она и китайский выучила бы, лишь бы Севка называл ее по имени и превозносил ее таланты.

Кстати, английский она не забыла. Пожилая англичанка прочно заложила основы, не убив при этом любви к языку. И потом, она дочь своего отца, а он профессиональный переводчик, филолог. А мать педагог, да и сама педагогический закончила. Могла бы преподавать язык детям. А что если попытаться устроиться в частную школу или просто давать уроки малышам? У нее аж щеки загорелись. Она схватила бумажку и стала шарила в необъятной сумке, пытаясь найти ручку.

«Ты помнишь, как ты мечтала работать в другой школе, отличной от маминой, которая воспринималась как неизбежное зло? – закрутились мысли. – Ты же всегда любила маленьких, находила с ними общий язык и на переменках всегда бегала в началку, особенно после того, как Верку Горчакову перевели в другую школу. Там, в началке, была любимая Елена Ивановна, но любовь к ней нужно было всячески скрывать, опасаясь материнской расправы. Ты играла с ее малышами, мечтая поймать добрую улыбку. А уж если она по головке погладит, то ты даже голову мыть не хотела, чтобы вот так, по-детски, сохранить ощущение счастья.

Потом ты стала вожатой, официально, но все равно Елену Ивановну приходилось любить на расстоянии, напуская на себя серьезный вид. Ты с удовольствием плела косички, утирала носы, разнимала мальчишечьи драки, искала потерянные пеналы и сменку. Еще ты помогала Елене Ивановне проверять тетради, хотя побаивалась: мать узнает обоим не поздоровится.

А помнишь придуманную тобой школу, в которую ты всегда играла? Еще название ей придумала, незатейливое такое: “Счастливая школа для счастливых детей”. Про своих воображаемых учеников ты знала все: кого как зовут, у кого какие способности, кто о чем мечтает, кому нужно помочь. Ты придумала для них игры, играя в которые, легко можно было выучить все что угодно, включая язык. Вероятно, поэтому тебе и самой было легко учиться, ведь все, что вы проходили, ты объясняла своим воображаемым ученикам.

Наверное, мама права: тебе надо работать в школе. Только не в ее школе, а в той, которая была бы близка к той, что ты придумала. А потом, когда-нибудь потом, можно будет набраться духу, поднакопить опыта, денег и открыть свою школу. Например, школу для маленьких детей “Счастливый английский”».

Мечты так захватили Таню, что она перебралась на кухню и писала, писала, боясь хоть что-нибудь упустить. Почему она раньше не вспоминала об этом? То есть вспоминала, но редко. Может, просто не считала важным? Думала, это детские глупости, как язвительно выражалась ее мама. Маме она старалась ничего не рассказывать, потому что, если проговоришься, критики не избежать. Обидной, злой критики. Но когда скрываешь самое дорогое, самое важное, невольно забываешь об этом. Это как с кладом: куда-то закопала, а куда – забыла.

О «счастливой школе» она даже Елене Ивановне не рассказывала. Это была ее тайна, положенная в саркофаг ее надежд. Сколько их там, в саркофаге? Хорошо хоть эту извлекла.

Изредка Таня отрывалась от бумаг и смотрела в темноту уходящего марта. За окном белесая чернота московского неба и спящий дом напротив. И снова два горящих окна.

Ну привет вам, мама младенца и мужик-работяга, не спите? Вот и я не сплю. У вас, я вижу, все по-прежнему. Одному пора вставать и идти на завод, а другой в полусне шлепать на кухню, греть бутылочку, кормить младенца. Это ваша жизнь, устоявшаяся жизнь, а у меня все изменится. Да что «изменится» – уже необратимо изменилось. Несколько дней назад был запущен отсчет. И вот теперь остается перестать сопротивляться привычке удерживать изо всех сил равновесие, которого давно уже нет. Надо шагнуть – отсидеться уже не получится.

Таня подумала, что каких-то три дня назад она бы многое отдала за возможность вернуть прошлое. А теперь ей не хочется его возвращать. Пусть ее идея о «счастливой школе» пока сыра, главное, она нашла то, что поднимает ее среди ночи и не дает спать. Есть ради чего сердцу стучать. Да, все еще очень больно, да, страшно: веры в то, что она сможет осуществить задуманное, никакой. У нее нет опыта, она всегда полагалась на кого-то. Сначала мама за нее все решала, потом Вадим. И вот парадокс, почему ей всегда казалось, что у нее самой ничего не получится? Без подпорки ни за что не получится… Ей и сейчас страшно сделать шаг, ведь получается, что она никогда не стояла на собственных ногах.

До самого рассвета она вспоминала и записывала свои детские игры. Так можно целую книжку составить, методическую, а на ее основе создать программу. Программа – это уже кое-что. Можно будет…

Все, голова совсем опухла. Спать. Надо поспать хотя бы немного, впереди трудный день: сборы, переезд, планы.

Но и потом Таня почти не спала. Тревога не давала заснуть даже под беспечное Ларкино сопение, поднимала ее в три, в пять утра. Она закутывалась в одеяло, шла на кухню и садилась за свои записи. От этого ей становилось легче. Но бывало и так, что она просто вертелась на диване или стояла у окна, таращась в темноту, где уже не было знакомых окон.

Казалось, что она вернулась к исходной точке, к тому времени, когда они с Ларкой только-только приехали в Москву, в этот муравейник, где кругом дома и машины. Ларка жила в новом районе, за семь лет он стал комфортнее, магазинов теперь было несколько, а не один, как прежде, где очередь в кассу на полчаса. Появились скверики, поставили лавочки, было где пройтись, но Тане-то что от этого? Она чувствовала себя неприкаянной. А тревога все росла и росла.

Все было не так уж и плохо: весна с каждым днем набирала силу; ШИВА расплатилась с ней, и на выходное пособие можно было протянуть до самой осени; Ларка устроилась на новое место буквально на следующий день после увольнения, ездить чуть ближе, да и денег больше. Время от времени подруга все еще вспоминала недобрым словом то Маринку, то Вадима, но особенно часто доставалось Валерию Сергеевичу. Рассказывала она и о своем новом месте работы, о людях, которых Таня и в глаза не видывала. Ларка предлагала «устроить ее туда же, чтобы без дела не сидела», но Таня отвечала решительным отказом: жизнь по протекции в прежнем офисе далась ей тяжело.

Мечты мечтами, но все равно надо было искать работу. Сначала она, уступая Ларкиному напору, хотела устроиться в какое-нибудь похожее агентство. Опыт работы у нее был немаленький, но стоило ей представить офис, где сидит надутая секретарша, ревниво охраняющая шефа, где старожилы-сотрудники, как ей почему-то казалось, будут посматривать на нее свысока, где каждый наверняка постарается спихнуть на нее свои обязанности, ее тут же начинало трясти. Ну нет, этот путь она для себя закрыла раз и навсегда!

– Подумаешь, принцесса, трясет ее, – фыркнула Ларка, когда она сказала ей об этом. – Работа как работа.

– Это у тебя так. Твои задачи всегда понятны. Пришла, есть модель, есть образ, стрижка, укладка, макияж. Все. А я все эти годы непонятно чем занималась. Знаешь, я сейчас все больше удивляюсь тому, как жила. Я другого хочу.

Она действительно часто теперь вспоминала эти почти семь лет с Вадимом и поражалась тому, что, будучи с ним так близко, как будто не замечала очевидного. Ни того, какие они разные, ни того, что происходило с ним, стоило ей только не согласиться с его мнением хотя бы в мелочах. Он немедленно давал ей понять, насколько она его разочаровывает, заявляя о своих представлениях. Теперь она понимала: боязнь разочаровать кого-то и, как следствие, полное послушание были с ней с самого детства. Трудно замечать то, к чему привыкаешь.

Теперь, живя без матери и Вадима рядом, она могла ощутить, как много невольного и почти автоматического приспособления к кому угодно было в ее жизни. Как мало было себя, своих решений, ошибок, глупостей и побед. За всю свою жизнь она отважилась на единственный бунт: уехала в Москву. Если бы она не решилась и на этот, тогда казалось весьма отчаянный шаг, и отец не помог бы ей уговорить маму, то депрессии ей было бы не миновать, а то, может быть, наложила бы на себя руки, даже не побоявшись подвести мать. Город бы не простил той самоубийства дочери, немедленно и злорадно сверг бы засидевшуюся императрицу от образования с пьедестала.

А Вадим… Оказывается, когда кого-то сильно любишь, можно совсем забыть о себе. Лишь бы не потерять, лишь бы не разочаровать его… На самом деле это жизнь в постоянном страхе, который заползает тебе в кишки и не дает ни слова сказать. Может, и хочешь возразить, но сто раз себя одернешь. Зачем возражать? Для Тани немыслимо было выбирать между «худым миром» и «доброй ссорой». Конечно, мир – мир любой ценой, даже ценой отказа от себя.

Она смотрела с ним Антониони, хотя сама любила Звягинцева, она «предпочитала» морепродукты, хотя с удовольствием съела бы мясо. Она стала стричься, а не носить длинные волосы, она презрительно отзывалась о шубах, хотя всегда мерзла и шубку хотела купить, она ходила заниматься танцами, хотя ей нравилась йога. По выходным они обедали в кафе, хотя она любила готовить. Все эти отступления от своих собственных желаний казались ей такой мелочью. Пустяки, о которых не стоит и спорить. Зачем настаивать на своем по таким ничтожным поводам? Все можно полюбить, ко всему приспособиться. И она достигла в этом почти совершенства, сделав все, чтобы избежать разочарования с его стороны. А он просто взял и ушел. К другой. К Юльке, которая не подстраивается ни под кого, а, наоборот, весь мир готова подстроить под себя.

Он ушел к свободолюбивой Юльке, а она осталась. С дырой в душе размером с ее рост. Вот и живи теперь, латай дыру, собирай свою жизнь заново, по крошечкам, по тем самым мелочам, от которых ты когда-то так легко отказалась.

Таня стала чаще ругаться – возможно, от отчаяния, того самого, когда уже нечего терять. Поругалась с мамой. Они расстались на теплой ноте в тот мартовский приезд, но мать не простила ей нежелания капитулировать. Мать сначала нетерпеливо и недвусмысленно ожидала возвращения дочери в родной город. В конце концов Алевтина Андреевна перестала отвечать на Танины телефонные звонки. Разъяренная очередным маминым наказанием, дочь приехала в родной город и в который раз бушевала на родной кухне.

– Мама, мне и так тяжело, я не знаю, что мне делать, чем заниматься, как зарабатывать, я все еще плачу по Вадиму каждую ночь, а если еще и ты будешь мучить меня своими обидами, я вообще не знаю, как я справлюсь!

– Ты прекрасно знаешь, что нужно сделать, чтобы не мучиться. Возвращайся домой, школа тебя ждет. У тебя здесь все: и дом, и я, и работа будет. Что ты забыла в этой Москве? Чего ты там ищешь? Себя? Ты же знаешь, кто ты такая. Чего еще искать? – мать нервно ходила по кухне, даже не замечая принесенный торт.

– Ну и кто я? Кто? Что ты обо мне знаешь, если я сама себя не знаю?

– Вот новости! Кому, как не матери, тебя знать? Я же вырастила тебя! Я знала каждый твой шаг, каждую, даже самую маленькую твою ошибку! Ты всегда была защищена моим взглядом. На тебя тут никто даже дунуть не посмел!

– Вот именно! Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что, ограждая меня от всего, ты оградила меня от жизни! Я вообще не знаю, как устроена жизнь, потому что сначала ты меня оберегала от всего, потом Ларка, а потом Вадим. А я сама? Я что? Растение из теплицы? Цыпленок двух дней от роду? Почему меня надо было так опекать? Как жить-то мне теперь? У меня такое ощущение, что я вообще не могу стоять на своих ногах. А мне надо на них стоять, мама! Надо! Иначе как жить?

– Неблагодарная! Другая на руках бы носила мать за такую заботу. А от тебя только обвинения и слышу. Всю жизнь тебе отдала, замуж больше не вышла, лишь бы тебе было хорошо.

– Да я же не просила тебя! Ну и вышла бы, хоть на кого-то еще направила бы свою энергию. Ты же не из-за меня не вышла, а потому что сама не хотела. То ли из-за отца, то ли…

– Убирайся отсюда!

– Мама!

– Я сказала убирайся! Сейчас же! Два раза повторять не буду! Вон!

– Господи, мама… – ей стало так больно! И не потому, что родная мать выгоняет ее из дома, а от того, что никак не удается рассказать матери так, чтобы она поняла весь масштаб ее потери, чтобы отпустила, разрешила жить.

Отца навещать не было сил. Она знала, что его подлечили в Твери и он благополучно вернулся домой. Теперь, когда как будто был снят великий запрет на то, чтобы они общались, он частенько ей звонил, и ей было так трогательно и приятно быть хотя бы немного в курсе того, как он поживает. Теперь сообщения от отца, впрочем как всегда заполненные поэтическими измышлениями Бродского, относительно внятно описывали его состояние. Своих слов он по-прежнему то ли не находил, то ли от волнения и перевозбуждения ввиду новых перспектив, несмотря на дозы успокоительных, продолжал изъясняться цитатами.

В электричке Таня плакала, отвернувшись к окну, смущаясь старика (ну может, он и не такой уж старик), сидевшего напротив, рассматривающего ее без всякого стеснения. «Мамочка, ты мне так нужна, я так хочу, чтобы ты у меня была, мне же так страшно самой, одной, но ты, как всегда, переживаешь что-то свое, и я не могу. Не могу быть с тобой только на твоих условиях. Как же быть тогда, не знаю».

Ощущение чудовищного одиночества никак не удавалось выплакать. Да еще эта грязь за окном… Из окна электрички Таня не видела, что под прошлогодней листвой и тающим снегом уже пробивается свежая трава.

Внезапно старик, что сидел напротив и давно уже пристально разглядывал ее, обратился к ней:

– Девушка, вы такая красивая. Не плачьте, ничто не стоит ваших слез. Что-то мне подсказывает, раз вы плачете, значит оплакиваете что-то очень дорогое. Что бы это ни было, отпустите. Иногда невозможно удержать то, что уходит.

– А если это собственная мать? Как отпустить? Разве такое возможно? – ответила она, сама себе удивилась: раньше она ни за что не вступила бы в разговор в электричке.

– Мать нельзя отпустить, мать – это навсегда, – кивнул старик. – Но иллюзии, связанные с ней, да, отпустить можно.

«Неужели он что-то знает? Откуда? Сосед? Слышал через стенку? Паранойя у меня… Просто мудрый старик. И чужим детям всегда легче помочь, чем своим».

– А у вас дети есть? – решила она окончательно все прояснить.

– Сын есть, милая. Взрослый уже. Немногим старше тебя, наверное. Вот ездил к нему в город, навещал, жена нагрузила меня припасами, говорит, что он там совсем есть не успевает. Доктор он. Хороший, говорят. Так мне без разницы, что говорят. Я и сам знаю. Устает только, работы у него много, и ответственность на нем, потому как он главный кардиолог, специалист по сердцам, так сказать.

– Уж не Никита ли Сергеевич?

– Он. Знакомы с ним?

– Нет, ну немножко. Он моего папу лечил.

– И как? Вылечил?

– Ну да, папа сейчас в порядке. Моей маме ваш сын очень нравится, она мне все уши про него прожужжала. Все время в пример его ставит, говорит, что он прекрасно воспитан. Видимо, это ваша заслуга.

– Да что вы, не думаю. Я же ему отчим и воспитываю его, как вы это называете, лишь с четырнадцати лет. Думаю, это моя жена много сделала, чтобы он стал таким. И еще его родной отец.

– А что же с его родным отцом приключилось?

– Он умер рано, инфаркт. У ответственных работников часто инфаркты случаются. Он начальником был, стресс все время, вот сердце и не выдержало. Никите тогда всего восемь было. Растерялись они все тогда. Галина, мама его, не работала, так ей пришлось самой на ноги становиться и сына поднимать. Пошла в ателье швеей, шить-то она всегда умела. Дома стала подрабатывать, дам из города обшивать. Когда я ее встретил, была такая уставшая, что заснула у меня в такси. Я будить и не стал, два часа возле леса стояли, чтобы поспала хоть по-человечески. Вот так и познакомился с ними. Никита сначала настороженно меня принял, но я никогда не просил его называть меня папой, как и вам, сказал ему тогда: «Отец – это навсегда. Я всегда рядом, и я взрослее, чем ты. Чем смогу, помогу, научу, если не умеешь, расскажу, если спросишь, а что я не знаю – других спрашивай, но отец у тебя один. К сожалению, не ему, а мне придется увидеть, каким ты станешь. Просто будем о нем помнить».

– Но вы сказали, что сын у вас. Значит, вы его сыном считаете?

– Конечно, считаю. Ребенок любимой женщины – сын мне. И мне просто повезло, что вместе с такой удивительной женщиной еще и парень отличный достался. Смотрю на него, и, знаете, иногда кажется, что не заслужил я такого. Даже не знаю, чем я миру угодил, что мне такая семья была послана. За какие такие заслуги?

– А родные дети есть у вас?

– Ну, это, милая девушка, уже совсем другая история. Смотрите, подъезжаем уже. Вы уж простите, мне нужно шустро, а то я на другой поезд не успею. Всего доброго вам, – старик улыбнулся ей на прощание и стал бодро протискиваться к выходу, чтобы, видимо, быть первым возле дверей, когда те откроются.

Дома она рассказала Ларке про эту удивительную встречу.

– Представляешь, когда он сказал, что «мать – это навсегда», во мне что-то возмутилось сначала, а потом так спокойно стало. Я подумала, что и дочь – это навсегда, меня нельзя выгнать. Из квартиры можно, а из жизни – нет. Даже если я не буду делать то, что она от меня требует, я все равно останусь ее дочерью. Может быть, в каком-то смысле еще больше ею стану. Просто потому, что наконец стану от нее отдельной. Не маминым придатком, которым была всю жизнь, живя рядом с ней, а самой собой. Наоборот, когда я смогу найти себя, только тогда дочь у нее и появится. Настоящая взрослая дочь, – она улыбнулась. – Знаешь, Ларка, он так трогательно про своего сына говорил, про нашего кардиолога. Он гордится им. И вот что я подумала: может быть, и моя мама тоже когда-нибудь сможет мною гордиться. Как ты думаешь? – она отвлеклась от чистки картошки – Ларка собиралась пожарить драники, – повернулась к подруге и удивилась, застав ее в непривычной позе. Ларка стояла у окна, смотрела на улицу, плечи опущены, но самое главное – она молчала, что бывало редко.

– Лар, ты чего? – Таня подошла и тихонько прикоснулась к плечу тыльной стороной ладони. – Чего ты? Плачешь, что ли?

Та нехотя повернулась, по щекам текли слезы, а в глазах стояла такая боль, что Тане стало страшно:

– Прости, моя хорошая, прости меня, я не подумала, что… про маму твою. Не подумала, – Таня неловко обняла подругу; хотелось сграбастать ее в охапку, но как сграбастаешь великаншу, когда сама почти воробей.

– Да нет, Тань, все нормально. Прав твой старик. Мать – это навсегда, даже когда ее уже нет. Но она же была… У меня она есть, даже если… я никогда не смогу ее обнять. Внутри есть, я ее чувствую, понимаешь? И от этого я никогда не буду одна. Я всегда с ней, а она – со мной.

Дети ужасно жестоки. Она всегда это знала. Дети могут предать. Из детей могут вырасти уголовники и извращенцы, поэтому их нужно держать в ежовых рукавицах. Нынешние новомодные системы воспитания, ориентированные на то, что с детьми нужно считаться, наносят непоправимый вред. До чего додумались: мол, дети якобы знают, что им нужно, и к этому нужно прислушиваться! Несусветная глупость! Даже взрослые подчас теряются, чего уж говорить о детях. Сколько раз она в этом убеждалась!

Сегодня она опять с трудом сдержалась, когда тридцатипятилетняя козявка заявила о своей «концепции в отношении детей и образовательного процесса». Концепция у нее! В ее школе концепция одна – ту, которую она сама выработала за долгие годы. И это дает результаты! Сколько у нее золотых медалистов! Сколько победителей олимпиад! А в какие вузы потом поступают! А конкурс! Да чтобы в ее школу попасть, детей с пяти лет готовят, и все равно попадает лишь один из восьми! Концепция! Если таких концепций придерживаться, что из детей получится? Вырастут тунеядцы и лентяи, а там и до криминала недалеко!

Алевтина Андреевна нервно ходила по кабинету, двигая массивные стулья. Мебель в ее кабинете была как на картинке, а классы полностью оснащены. Сколько же сил ушло на каждую мелочь! В этом здании она знала все до последнего вентиля. Всегда все под контролем и все по высшему разряду. Она отбирала лучших сантехников, лучших плотников, лучших кровельщиков, когда требовался ремонт. При школе был даже свой садовник, совмещающий, правда, работу дворника и сторожа. Платила она всем хорошо, но и требовала мгновенного устранения проблемы, если такая появлялась.

Сама жила небогато, но на нужды школы брать взятки не стеснялась. Ненавидела, когда крутые пытались пристроить своих бездарей, но пристраивала – за деньги, зная, что в условиях железной дисциплины сделает-таки из бездаря человека. И почти всегда у нее получалось. Концепция!

Ярость никак не могла утихнуть. А злиться ей нельзя: вредно, доктор сказал. Давление повышается. Дав-ле-ние по-вы-ша-ет-ся. Ей нельзя болеть. Нельзя. Надо взять себя в руки, надо, надо, надо… Однако сердце грохотало, а руки жаждали мести.

Что же ее так разозлило? Ну да, она же сама себе дала зарок: не брать молодых, все равно ничего путного не выйдет, только разозлят. Но что-то в город не ехали люди с опытом да со стажем. Учителей катастрофически не хватало. Вот в конце той четверти Пашковская ушла. Устала, говорит, болит все, помереть боится прямо на уроке. А кто не боится? Можно подумать, она сама не боится. Но это же не повод увольняться! Подумаешь, шестьдесят девять лет, даже не семьдесят! Могла бы еще годик поработать. А где ей теперь учителя истории найти, спрашивается? Уговорить Конягину из сорок пятой совмещать? На поклон пойти к врагу? Директрису сорок пятой школы она ненавидела уже лет двадцать. И что теперь, в ножки ей кланяться? Отпусти, мол? Молодые показались ей меньшим злом. Зря, зря!

Алевтина Андреевна подошла к телефону, сняла трубку, но набрать номер у нее не хватило духу. Гнев по-прежнему бушевал. Она подошла к зеркалу. Если появились красные пятна на шее, надо выпить валокордин и еще таблетки от давления. Страх оказаться в больнице всегда был настолько сильным, что она могла канистру валокордина выпить, лишь бы успокоиться.

Из зеркала на нее смотрела средних лет женщина с подкрашенными каштановыми волосами, аккуратно уложенными в строгую прическу, которая не менялась десятилетиями. Подбородок и шея предательски выдавали возраст, а вот возле глаз морщин еще не так много. Не старуха еще, и пятен красных, к счастью, почти нет. Порозовела немного, но не страшно, не так, как она боялась. Она продолжала критически оглядывать себя. Немного полновата, конечно, поправилась в последнее время, все нервы, нервы, но костюм хороший, выглядит она в нем солидно. Все-таки швея у нее что надо, никогда ее не подводила, ткань выбрала отличную, и цвет ей идет, такой приятно-шоколадный, и с этой бледно-розовой блузкой неплохо смотрится.

Она сделала несколько глубоких вдохов-выдохов, села за стол и сложила бумаги. Ничего, что-нибудь придумаем. Вот если бы Таня…

Ох, лучше не начинать думать о дочери… В груди сразу начинало болеть, как только она вспоминала об этом предательском отъезде в ненавистную ей Москву. И все он, мерзавец. Нет, ну каков мерзавец!

Она опять вскочила и заметалась по кабинету. Как она могла впустить в свою жизнь такого никчемного человека?! Как? Как вообще можно доверять что-то важное таким людям, как он?

Как только он появлялся в ее жизни, все летело кувырком. И в тот злополучный год, когда она так вымоталась. Шел уже третий год, как Городской отдел народного образования пытался назначить в школу директора постарше, а она уже устала доказывать, что сможет, что у нее получится. Почти смирилась, если снимут, в завучи переведут. И вот появляется он, не от мира сего, и посмотреть-то не на что: худой, очки дурацкие, но глаза добрые и удивительное чувство языка. Детей он понимал, класс держал исключительно на интересе, а вот с дисциплиной у него всегда были нелады. А чему тут удивляться – никакой самоорганизации и порядка.

Ох, если бы не эта «француженка»… Ну почему ей так захотелось, чтобы кто-то и ее бережно обнял и вот так улыбнулся. Это ж такая мелочь! Она возненавидела «француженку» только за то, что ей все так легко достается. Резвая, легкая, как птичка. Пиф, правильно дети ее назвали. Сама-то она не умела так порхать, всегда ощущала свою какую-то заземленность. Но в тот вечер ей вдруг отчаянно захотелось чего-то простого и веселого. У нее ведь не было никогда вот этой беспечности, с какой жила эта молодая «француженка», не обремененная сложным прошлым. Никогда у нее, Алевтины, такого не было, даже когда еще мама была жива. Они жили в постоянном, изматывающем, ожесточающем страхе. А эта Пиф так и будет беззаботно порхать всю жизнь. Но ведь это она, Алевтина, дала ей работу в школе, лучшей уже в те времена! А этот чудак защищать ее пришел. Вот уж наивный! Разве она кого-то слушала, когда дело касалось кадров или школы вообще?

В какой момент все перевернулось с ног на голову? Как она могла дать слабину? Как умудрилась потерять это ясное понимание: как и с кем стоит поступить, что предпринять? Ведь все же было под ее контролем… Когда она решилась рассказать ему свою ужасную историю? Как? А он еще и дочери рассказал, мерзавец. Столько лет беречь Татьяну, ограждать ее ото всей этой мерзости маминого прошлого! А этому все нипочем, разболтал, как первоклашка, будто какой пустячный секрет.

Какая все-таки глупость! Глупость! Как она жалеет, что пошла на этот брак, кто бы знал! Какой невыносимой стала потом ее жизнь, страшно вспомнить. Ведь с тех самых пор внутри поселился страх потерять сначала его, а потом Таню, и этот страх больше уже никогда не отпускал. Какой-то особый, животный страх. Он выворачивал, опустошал, разрывал все ее нутро; казалось, что умереть легче, чем постоянно ждать конца.

Но и каким утешением была ей дочь! Если бы не Таня, как бы она пережила появление этой… Ну да, они уже были в разводе, но это она его выгнала. Выгнала, а сама ждала, что он будет проситься назад. Она не отказалась от него – просто ждала, что перестанет пить, перестанет таскаться к своей матери, говорить опостылевшими стихами, научится хоть немного считать деньги, начнет думать о будущем. Исправится и вернется. К ней вернется, к ним. Но эта… Даже противно называть ее хоть каким-то словом. Ради этой он сделал все то, что она столько лет просила, а точнее, настоятельно требовала, вмиг, легко. Ну или почти все. Как же это было невыносимо! И каким облегчением было, когда эта «влюбленная пара» укатила из города. Постоянно слышать разговоры, сплетни, пересуды… Только про них и говорили, как будто вся остальная жизнь в их городе потеряла значение. Ей, конечно, ничего не говорили в глаза, но ведь не спрячешься, уши не заткнешь. А потом он еще и вернулся (бросила его вертихвостка, и поделом ему, сразу было понятно, чем дело кончится), вернулся и отнял дочь.

Но Таня-то! Как легко променяла все, что мать сделала для нее, на эту кошмарную Москву, и все с его подачи, нет сомнений. Вот зачем он только вернулся назад? Зачем? Мучить ее? Продолжать влиять на Таню?

Внезапная трель мобильного телефона, раздробив воспоминания, вернула ее к настоящему.

– Что? Марья Андреевна увольняется из сорок пятой? Да, срочно позвони и зови ее к нам. Нет, подожди, не звони, я вечером к ней сама зайду. Надо сделать все так, чтобы не сорвалось.

Положила трубку. Улыбнулась себе в зеркале.

– Ну вот, теперь в школе будет отличный повар! Наконец-то, – сказала сама себе и помрачнела: теперь Зинаиду Кузьминичну нужно будет увольнять.

А как ее уволишь, когда столько лет отдала школе? Но руководила кухней она плохо. Уж сколько раз разбирали все это: и что еда невкусная, и что дети плохо едят, много оставляют на тарелках. А дети должны хорошо питаться. Марью Андреевну она давно переманивала. Сейчас бы не упустить. Интересно, почему из сорок пятой ушла? С кем что не поделила? Ну да ничего, выясним. Здесь разве что укроешь! Нужно позвонить их уборщице, та всегда в курсе и к ней на работу рвется. Но пока ей в лучшей школе города делать нечего.

Как-то после очередного телефонного разговора с отцом, который, переполненный энтузиазмом, собирался на свою венецианскую конференцию, Таня подумала, что попасть на какую-нибудь педагогическую конференцию – неплохая идея. Там можно людей послушать, сориентироваться, что происходит сейчас в сфере образования. Понять, куда надо двигаться и стоит ли. Приниматься за вымечтанный проект было боязно, да и непонятно, с какого конца начинать.

Порылась в интернете: ближайшая конференция, тема которой показалась ей интересной, была назначена на ноябрь. Впереди было все лето и мучительный кусочек весны – мучительный потому, что был он в полном диссонансе с ее настроем. Девушки надевали легкое и струящееся – ей хотелось ходить в черном, все переходили на легкие туфельки – она не могла расстаться с верными гриндерсами, в которых всю зиму месила снег и грязь. Аромат цветения, будоражащий ветер выгонял на улицу даже отчаянных домоседов, а ей хотелось завернуться в пушистый плед и лежать, ни о чем не думая, ничего не планируя, отменив тревожное будущее навсегда.

Подняться с дивана ей не помогал даже сварливый внутренний голос, бубнящий каждый день: «И что ты лежишь? Ты думаешь, что все как-то произойдет само собой? Что придет волшебник и подарит тебе смысл жизни, а заодно и деньги? Ты бы хоть посуду после завтрака помыла, Ларка придет, опять ворчать будет». Голос бубнил, а она укутывалась еще плотнее, закрывала глаза и вспоминала дни, часы, минуты, проведенные рядом с Вадимом. Дни, которым не будет конца, как ей тогда казалось. Ее тело отказывалось жить без его взглядов, объятий, поцелуев и слов.

«Не надо мне ничего, просто отстань, я ленивая и конченая, и пусть, – отвечала она сама себе. – Не трогай меня, может, тогда я и умру. Хороший выход для всех».

Ларка, как всегда полная неиссякаемого энтузиазма, приходила вечером и заваливала ее впечатлениями, перемывала кости своим коллегам, ворчала по поводу непомытой с завтрака посуды, готовила ужин, а за ужином вываливала на Таню последние новости из жизни звезд шоу-бизнеса. В ней непонятно как сочетались хороший эстетический вкус и удивительное пристрастие к желтой прессе. И она всегда была в курсе событий, как правдивых, так и выдуманных, благодаря своим клиенткам. Звезды у нее тоже бывали, но далеко не все из них по понятным причинам уступали Ларкиному напористому желанию пообщаться. Однако она не унывала – что не могла узнать, щедро дорисовывала своими фантазиями.

От регулярных и настойчивых ларкиных призывов «перестать хандрить и заняться делом» ей все больше хотелось вжаться в диван, сделав его своей постоянной и последней обителью. Она готова была перестать есть, лишь бы не нужно было начинать жить. Можно ее кто-нибудь освободит от этого ненужного и тягостного бремени? Жить – вот кто это придумал? Кто придумал, те и заберите. Мама дала ей жизнь, вот пусть и забирает назад, ей ни к чему эта жизнь без него, без самой себя. Хотя и маме сейчас дочь ни к чему, выгнала же. Дуется, страдает, ждет. А чего ждет? Что она явится с повинной? Но разве же она виновата? За то, что не хочет ощущать себя счастливой и благодарной… мухой в паутине материнской заботы, в удушающей атмосфере города, от которого нельзя укрыться? Да она и от этого своего существования легко бы отказалась, могла бы просто лежать часами, безнадежно уставившись в кем-то давно поцарапанную спинку дивана.

В конце мая Ларка примчалась с работы еще более воодушевленная, чем обычно. С порога она завела свою волынку: «Вставай, лежебока, чего ты все лежишь» – а закончила триумфальным:

– Ну все, я обо всем договорилась, можешь сказать мне спасибо! – сказала и бесцеремонно сдернула с нее плед.

– Отстань! Мне холодно, отдай.

– На улице жара, а ей холодно. Ну-ка, вставай, тебе завтра на работу, – она уже гремела посудой на кухне.

– На какую работу, чего ты бредишь? – Тане все-таки пришлось встать и вместе с пледом доползти до кухни.

– Я устроила тебя репетитором к Вознесенской! Представляешь! Оказывается, у ее приемного сына серьезные проблемы с русским языком, в году двойка выходит, ему надо хотя бы итоговую написать на три, поэтому им срочно педагог нужен. Прямо завтра. Парень, как она сказала, сложный, не каждый с ним справится. Но я убедила ее, что ты точно справишься, потому что ты очень талантливая.

– Что ты несешь? Какой из меня репетитор? Я же не занималась этим никогда! И кто такая Вознесенская? И вообще, я не могу завтра.

– Да неужто не можешь? Шибко занята, что ли? Давай садись есть! – Ларка гремела тарелками, раскладывая по ним салат. – Поешь и в ванну, мыть голову, подстригу тебя еще, а то на человека не похожа, чисто йети. И плед свой оставь уже, вцепилась.

– Да не пойду я никуда завтра, чего ты придумала. Чему я могу научить?

– Завтра тебе учить и не придется. Это же понятно, что сначала смотрины, посмотрят на тебя, с мальчишечкой познакомишься, выяснишь, что у него не так, с умным видом скажешь, что тебе нужно программу подготовки определить. Только не забудь про эту программу сказать обязательно, Вознесенская все время про нее спрашивала. А я ей говорю: «Да Татьяна каких только программ не придерживалась!»

– Вот что ты брешешь! Я же не делала никогда ничего подобного! И вообще, кто она такая, эта Вознесенская?

– Ну ты как из тундры! Сериал «Четыре женщины» не смотрела, что ли? Она там Евдокию играла. Шатенка. Вообще-то она рыжая, конечно, и цвет в сериале ей как-то по-идиотски подобрали, совершенно гасит ее лицо…

– Подожди, что ты несешь? Как я к ней пойду? Я же ничего не знаю. Как ты могла что-то пообещать, даже меня не спросив?

Диалог на повышенных тонах продолжался до позднего вечера, и чем больше они спорили, тем страшнее становилось Тане. Желание пойти росло, но и оторваться от дивана она не решалась. У нее возникало ощущение, что у нее забирают что-то очень важное, но сопротивляться всему этому тоже не было сил.

Статусность актрисы, которую она не знала, поскольку давно не смотрела телевизор, как-то заранее напрягала. Жила Вознесенская в элитном загородном поселке и явно была не из бедных. Встал вопрос: что надеть? Джинсы и майку Ларка сначала забраковала, но потом махнула рукой: «Иди, но только сверху – пиджак». Пиджак на Тане болтался, как на вешалке, но выглядела она в нем и правда поприличнее.

Явиться нужно было к десяти утра, а встать с учетом долгой дороги – не позже семи. Отвыкнув от таких ранних подъемов, Таня боялась проспать (зря боялась, Ларка вставала в шесть тридцать) да вдобавок ко всему еще и проворочалась полночи. Так что вид поутру у нее был, мягко говоря, не очень, несмотря на новую стрижку. Краситься в «убедительный блонд» она отказалась и крепко держала оборону против Ларкиных посягательств. Завтрак в горло не лез, настроение было ниже плинтуса, мир казался недружелюбным, а жизнь – бессмысленной.

Дом Вознесенских она нашла с большим трудом, хорошо еще, вышла с запасом времени. GPS на телефоне вводил ее в заблуждение, показывая проходы, которых на самом деле не существовало, и несколько раз она упиралась в какие-то строительные свалки и тупики.

На место Таня прибыла за пять минут до назначенного времени. А дальше что? Перед ней был забор, и она не знала, что делать: то ли подождать, то ли стучать-звонить. Мелькнула мысль: «А может, уйти?» Она почувствовала себя бродяжкой, пришедшей просить подаяние, и даже итальянский пиджак не спасал положение.

Вдруг калитка распахнулась, и Таню чуть не сбил высокий молодой парень. Короткий ежик русых волос и темно-серые испуганные глаза. Нет, не испуганные, скорее злые.

– Вы что тут стоите, девушка? Вам кого? – он посмотрел на нее с досадой.

– Я к вам… я репетитор, – пролепетала она, проклиная себя, что не спросила у Ларки имя-отчество хозяйки дома.

– А, так вы к маме? Репетитор для Егора?

– Да, по русскому языку. Ваша мама вчера договорилась…

Но он уже не слушал, отскочил вглубь двора и крикнул:

– Мам, тут к тебе девушка, я ушел…

Парень торопливо обогнул Таню, чуть не толкнув плечом, и помчался по улице в сторону электрички.

Она робко вошла во двор, отметив, то никто не торопится ее встречать. Во дворе было неуютно: валялись какие-то непонятного назначения вещи, в углу – остатки строительных материалов, к дому вела начатая, но недостроенная дорожка из причудливой плитки.

Все более робея, Таня подошла к двери и стала искать звонок, которого там, конечно, не было. Через пару томительных минут она начала стучать, сначала тихо, потом сильнее, но ей никто не открыл. Таня прислушалась: на соседнем участке плакал младенец, вдалеке – гул электричек, в самом доме – полная тишина. Набравшись смелости, она повернула ручку и вошла.

В холле, который, вероятно, переходил в гостиную, было пустовато. Ощущение, что сюда только переехали, обострялось неразобранными коробками в углу и еле уловимым запахом штукатурки. Таня мялась на пороге, не решаясь подать голос или пройти дальше. Отчаянно захотелось развернуться и бежать, но это было бы глупо – она же не маленькая, в конце концов.

В какой-то момент она уловила легкое движение внутри дома, а потом увидела силуэт. Кажется, мальчишка, против света не разберешь.

– Привет, – сказала она.

Мальчишка замер, вероятно рассматривая ее.

– Если ты Егор, то я пришла к тебе, – сказала Таня. – Но сначала мне нужно увидеть твою маму. Ты не мог бы ее позвать? – она осмелела, все-таки ребенок, к тому же детей она никогда не боялась.

Мальчишка сделал пару шагов в ее сторону, потом остановился и зашипел:

– Уходи, чего ты приперлась?

– Ты извини, я не могу уйти, потому что твоя мама попросила меня помочь тебе немного с русским языком. Позанимаемся и… – слово «приперлась» она пропустила мимо ушей.

– Уходи! Это моя мама! – прервал ее мальчишка.

Таня опешила:

– Конечно, твоя. У меня своя есть, так что я твою не заберу.

Мальчишка (он был в голубой пижамке, вихры торчат) вдруг сорвался с места, подскочил к Тане и замолотил по ней кулачками.

– Убирайся! Я не дам тебе забрать маму! Это моя мама, убирайся отсюда!!!

Она растерялась: бил он не очень больно, но неприятно и трудно сообразить, то ли ей защищаться, то ли ретироваться, то ли пытаться успокоить маленького разгневанного хозяина. В это время послышались шаги и появилась молодая женщина в халате красивого кораллового цвета. Увидев бурную сцену, она слабым голосом произнесла:

– Егор, я думаю, тебе не следует бить няню.

– Здравствуйте, – сказала Таня. – Вообще-то я не няня – я педагог-репетитор. Меня зовут Татьяна, и я пришла позаниматься с вашим сыном русским языком. Вам обо мне говорила Лара.

Мальчишка, сверкнув серо-зелеными, очень злыми глазами, отскочил от Тани, подбежал к маме и вцепился в нее мертвой хваткой.

– Как не няня? – молодая женщина выглядит смущенно. Путаные темно-каштановые волосы, забранные кверху, создающие очаровательное «воронье гнездо», растерянный и немного уставший взгляд, примятый мальчишкой халат красивого кораллового цвета. – Егор, подожди, – сказала она, погладив мальчика по голове, и обратилась к Тане: – Давайте пройдем на кухню, я сварю себе кофе, а то ничего не соображаю. Вы будете кофе?

– Да, спасибо, – Таня вздохнула с облегчением: наконец-то хоть что-то прояснится. Она сняла балетки и вслед за хозяйкой прошла в уютную кухню, щедро залитую солнцем. Мальчишка шел рядом с матерью, вцепившись в ее халат.

– Егор, прошу тебя, сядь, я налью тебе молока, – молодая женщина попыталась отцепить его руки. – Ты ведь слышал, Татьяна не няня, и она никуда ни тебя, ни меня не заберет. Пожалуйста, сядь, мне нужно сделать кофе!

– Нет, я тебя не отпущу, – прогундосил мальчишка, но все-таки послушался. Пока что всеобщая неловкость от такого странного начала знакомства только усиливалась.

Его мать включила кофеварку.

– Вы тост будете? – повернулась она к Татьяне.

– Спасибо, буду.

Таня подумала, что, если поесть вместе, напряжение как-то рассеется. Она не знала, как зовут Вознесенскую, а спросить смущалась. Очень неудобно, она же известная актриса. Наниматься, называется, пришла.

– Вы простите Егора, мы просто еще и няню ищем… Она тоже должна прийти сегодня, правда, я не помню, в котором часу. Я не слышала звонка и пропустила ваше появление. Еще раз простите, что Егор на вас налетел, он обычно сидит в комнате, когда очередная няня приходит знакомиться.

– Да нет, это вы извините. Я не нашла звонка на калитке, и вдруг она сама открылась. Какой-то молодой человек меня впустил, а сам побежал к электричке, я так думаю. Он только сказал: «Мама, это к тебе». Но… вы же не можете быть его мамой, вы такая молодая.

Вознесенская улыбнулась, и улыбка у нее была такая, что захотелось продаться ей с потрохами и навсегда.

– О, нет, конечно. Это мой брат младший, Гриша. Он, видимо, боялся опоздать в институт, у них там с этим строго. Сердится на нас за то, что мы переехали «в эту глушь», ведь теперь ему почти на час дольше добираться. «Мама» – это нашей маме. Она спала плохо, болеет, и сейчас, думаю, спит. Это ее идея – нанять для Егора учителей. Особенно с русским языком у него беда. Но и няня нам нужна, конечно. У меня съемки часто, да и муж хочет, чтобы мы хотя бы иногда уезжали с ним просто вдвоем. А Егор всех нянь выживает. Да, сын? И за что ты их так? – она повернулась к мальчишке, который уже сидел за большим красивым столом из светлого дерева и крошил хлеб, не ел, а нервно крошил.

– Я не люблю чужих теток, я хочу быть только с тобой, мам.

Он выразительно посмотрел на Татьяну, явно провоцируя ее на возмущение или недовольство. Не сказать, чтобы он ей нравился, но она ему почему-то сочувствовала. В том, как он себя вел, чувствовалась какая-то дикая тревога, которая непонятно как могла вместиться в такое худенькое детское тельце.

Ей захотелось его поддержать.

– Понимаю тебя, Егор. В моем детстве тоже были няни и репетиторы. Я знаю, как трудно привыкать ко всем этим незнакомым людям.

– Ничего ты не знаешь! – повысил он голос. – Мама, скажи ей, что она не знает!

– Сын, во-первых, нельзя говорить незнакомым людям «ты», это невежливо. А называть женщин «тетками» – это вообще грубо. Во-вторых, у Татьяны вполне может быть такой же опыт, как у тебя.

– Ты что, тоже росла в детдоме, а потом твоя мама отдала тебя няням? – в голосе мальчика было столько боли, что обеим женщинам стало неловко, повисла пауза.

– Нет, Егор, в детдоме я не росла. У меня с самого начала была мама, – ответила Таня, стараясь не выдавать эмоций. Просто она всегда много работала, а чтобы не оставлять меня одну, просила кого-то со мной посидеть. Она любила меня…

– Если она тебя так любила, то почему сама не была с тобой?

– Она была директором большой школы, очень любила свою работу и…

– То есть свою работу она любила больше, чем тебя?

Кухню снова заполнила пауза. Вознесенская встала и налила еще кофе, возможно, чтобы не смотреть сыну в глаза.

– Егор, ты знаешь, – попробовала Таня еще раз, – я уверена, что любая мама, и твоя в том числе, любит своего ребенка намного больше, чем работу. Точнее, это даже нельзя сравнивать: любовь к ребенку и любовь работе. Это совершенно разные вещи, и невозможно отказаться ни от своего ребенка, ни от работы.

– Не говори «отказаться»! Это плохое слово! – мальчик стукнул кулаком по столу, из раскрытого пакета высыпались хлопья, и он в ярости стал разбрасывать их по всей кухне.

Тане захотелось сразу же пресечь это безобразие, но Вознесенская даже не пошевелилась, и Таня растерялась, не зная, как реагировать.

– Да, Егор, прости. Согласна, наверное, это плохое слово. Я виновата, что расстроила тебя. Но и ты ведешь себя странно. Мне кажется, что тебе тоже стоит извиниться.

– Что?! Почему это я должен извиняться? Сдурела, что ли, совсем? – он подскочил к ней и снова собрался пустить в ход кулаки.

Таня – откуда только взялась решимость – пресекла его попытку: мягко схватила за руки и не отпускала.

– Ты устроил здесь бардак, и ты огорчил свою маму. Понимаю, тебе не нравится, что она много работает и не может быть с тобой всегда, когда ты этого хочешь. Но, по-моему, мучить своих близких не следует, я уверена, что твоя мама делает для тебя все, что может.

– Ты не знаешь! – его обозленное лицо покрылось красными пятнами и стало некрасивым. Он попытался вырваться.

– Ты не знаешь! Пусти меня, дура!

Таня ослабила руки, и он пулей умчался куда-то наверх, грохоча пятками по лестнице.

Сердце стучало у нее в горле. Судя по всему, знакомство провалено, она не справилась с ситуацией. Но вдруг ее осенило, что все это время Вознесенская сидела молча, растерянно-виновато наблюдая всю сцену. Она даже не пыталась остановить сына, хотя могла бы. Таню это смутило, к тому же она уже начала догадываться, что к чему.

– Он не должен был так поступать, правда? – сказала она.

Вознесенская ковыряла пальцем тост.

– Вы с ним как-то сурово обошлись, Татьяна… Мы его никогда пальцем не трогаем… Понимаете, нас предупредили, что у него еще долго будут вспышки агрессии. Ведь когда от тебя отказывается родная мать, трудно потом не злиться на весь мир.

– Но я не причиняла ему боли. Я просто не позволила себя колотить. Беспорядок на кухне устраивать тоже, наверное, не стоило. И мне было неприятно слышать, как он обвиняет вас.

– Понимаете, он имеет право обвинять меня… Я действительно пропадаю на работе, и ему, вероятно, плохо с нянями. Кстати, а кто такая Лара, от которой вы пришли? – закончила она уже совсем сухо.

Таня встала. Было страшно неприятно ощутить себя незваной гостьей, к тому же пришедшей с «со своим уставом».

– Извините, но мне, видимо, лучше уйти. Лара – это визажист из агентства, где вы недавно в ролике снимались. Вы ей дали адрес и назначили время, вот я и пришла. Но, наверное, сегодня не тот день…

Вознесенская не сказала ни слова, растерянно продолжая ковырять тост.

Таня почти вылетела за калитку прямиком в прекрасный майский день. У нее было странное ощущение. Двойственное: что она все сделала правильно и что педагог из нее никудышный. Вокруг были заборы и новопостроенные дома, пахло цементом, краской и деревом, но впереди зеленел лес, и ветер приятно ласкал разгоряченное лицо. Путь к электричке почему-то оказался значительно короче. Таня, видимо, пробежала всю дорогу, сама того не заметив. До поезда на Москву было еще двадцать минут, она села на скамейку, с удовольствием втянула в себя свежий воздух и… чертыхнулась.

Вот зачем она в это все ввязалась?! И опять благодаря Ларке! Ларка-то сидит у себя на работе, а она, получилось, навязывает себя, свои услуги. Все это уже было, проходили. Наверное, все, кто нанимается на работу, проходят через такое унижение, но ей так трудно к этому привыкнуть. Ей страшно хотелось поскорее добраться до Ларкиного дома, плюхнуться на диван и накрыться пледом. Перестать думать. Можно и жить перестать. Заснуть бы и проснуться в другом веке, не помня ни прежней жизни, ни прежней боли.

Импульс позвонить Ларке и рассказать, как все прошло, быстро угас. На нее вдруг снова напала такая апатия, что, когда прибыла электричка, она с трудом заставила себя встать со скамейки и пересесть в вагон.

Дома Таня сразу легла на любимый диван и заснула, а проснувшись, зашла в интернет посмотреть, как все же зовут Вознесенскую. Википедия сообщила ей краткую биографию: Майя Викторовна Вознесенская была дочерью известного военного инженера, ныне покойного, и – о нет! – заслуженного учителя России Вознесенской Ирины Андреевны. Как же славно, что она не пересеклась с этой Ириной Андреевной! Ей уж точно следует держаться подальше от заслуженных учителей. В биографии были короткие данные и о брате Вознесенской – Георгии Викторовиче, и о муже – известном бизнесмене Коломейце Михаиле Львовиче (вот откуда, видимо, такой богатый дом).

Вечерний спор с Ларкой на тему, правильно ли она сделала, что остановила мальчишку, не дала ему разойтись и разнести все вокруг, серьезно утомил и расстроил ее. Подруга металась по кухне, одновременно готовя ужин и разнося ее поведение в пух и прах:

– Не твое это дело – воспитывать парня! Подумаешь, поколотил он тебя. Он маленький, не больно. И чего было нотации читать? У него для этого мать есть, – бушевала Ларка, гремя кастрюлями.

– В том-то и дело, что она сидела и молчала. Лишь раз замечание ему сделала, когда он меня «теткой» назвал. Я, конечно, понимаю, что детдом и все такое…

– Детдом – это тебе не «все такое», идиотка ты! – Ларка в сердцах швырнула тарелку в раковину, и та с жалобным всхлипом раскололась. – Тебе, принцессе, не представить, что это за место распрекрасное! Судит она. Ни тебе, ни мне не представить, каково это, когда от тебя родители отказались. Ты же видела, как он среагировал на одно только это слово. А ты тут со своим «конечно, понимаю…» Ни хрена ты не понимаешь! Тебя послушать, и мальчишка некрасивый, и дом у них неуютный. Все тебе, королевишне, не так!

– Да отстань ты от меня! Сама выспрашиваешь подробности, а потом четвертовать начинаешь. Не взяли меня, и ладно. Значит, не гожусь я для таких сложных случаев. Найду себе что-то другое.

В тот вечер расстроенная подруга даже не стала рассказывать рабочие сплетни, и бурный ужин закончился тем, что они уткнулись в щедро начесноченное рагу. Ларка поглощала его молча, но с аппетитом, которому обычно не угрожал ни один стресс. Таня ела вяло и виновато. Последние несколько месяцев после ухода Вадима она перестала чувствовать вкус еды, вся она казалась ей почти картонной на вкус. Остаток вечера они провели, уткнувшись каждая в свою интернет-бездну.

Пара недель прошла в каком-то оставшемся напряжении между ними, хотя Ларка обычно никогда долго не держала зла, имея привычку все претензии и мнения вываливать немедленно и непосредственно. Ей же самой всегда было трудно прояснять отношения напрямую, привычнее было гадать, что же именно является причиной дурного расположения духа другого человека. Поэтому она и гадала. Чаще всего на ум ей приходила идея о том, что подруга тяготится ее затянувшейся бездомностью, но заявить об этом не решается. Несмотря на то что Ларка появлялась дома только по вечерам, нетрудно было догадаться, что ощущения единственной хозяйки дома она не получала, видя постоянно лежащий кокон из пледа на диване.

В тот день, судя по всему, лето окончательно пришло в Москву, потому что Таня обнаружила, что ей стало жарко под пледом. Поднявшись с дивана и походив по комнате, она поняла, что, пожалуй, хочет окрошки. Такое отчетливое желание удивило ее, и она по привычке попыталась отмахнуться, но не тут-то было: предвкушение вкуса холодного ржаного кваса, да с яйцом, да с огурчиком и редиской создало такой морок в голове, что она уже и думать ни о чем не могла.

Пришлось вставать, одеваться и идти на улицу. Босоножки она не смогла найти, пошла в шлепках, но это ее нимало не смущало.

С приготовлением окрошки она справилась только к вечеру. Нелегкая это оказалась для нее задача: купить, принести, помыть, сварить, почистить, покрошить, залить. То ли от запахов восхитительных, то ли от того, что день прошел не впустую, ей вдруг стало легче. Как будто где-то вдалеке замаячила тихая радость, но с чем это связано, не понять даже.

Когда пришла Ларка, Таня замерла в предвкушении, как та удивится, что ужин уже готов, но та ворвалась в комнату со своими новостями.

– Представляешь, в перерыве смотрю телефон, ну я режим полета ставлю, когда работаю, а там несколько звонков подряд с незнакомого номера. Ну, думаю, кому это я понадобилась? И прикинь, кто это? Угадай!

– Я не знаю, мама моя звонила?

– Да ну тебя, при чем тут твоя мама. Это Вознесенская звонила! Представляешь? – многозначительная пауза не произвела должного эффекта, и Лариска продолжила: – Короче, я перезваниваю, еще даже и не знаю же, что это она, представляешь? Короче, перезваниваю, называюсь, а она: «Лариса, здравствуйте, большое спасибо, что вы перезвонили. Это Майя Вознесенская. Мне нужен телефон девушки, которую вы нам рекомендовали репетитором по русскому языку. К сожалению, мы не успели с ней обменяться контактами. Мне очень нужно с ней связаться. Вы не могли бы дать ее номер?» Прикинь! Ну я ей: «Ой, даже не знаю, насколько она сейчас свободна, но могу передать Тане ваш телефон, если она сможет, то перезвонит вам». Ну представь, Танюх! Ты им понадобилась снова, но я решила, что если дать сразу твой номер, то ты без подготовки опять отчебучишь что-нибудь. Короче, решила, что сначала должна тебя подготовить. И так хорошо получилось, будто ты занятая такая, ужас, а не лежишь целый день без дела, как унылый Буратино, – Ларка уже разоблачилась и почти голышом направилась в ванну: жара даже к вечеру не спала.

– Буратино-то тут при чем? И не весь день я лежу. Вот, окрошку тебе приготовила, между прочим. Ну и что она ответила на это?

– Ну что ответила? – Ларка вывалилась из душа, кое-как обмотанная полотенцем: ни одно полотенце не могло объять необъятное. – Благодарила очень, будто я милость ей великую оказала. Любава, секретарша наша, сказала, что она в агентство звонила и спрашивала мой телефон. Прикинь, через секретаршу обо мне узнавала! А у меня теперь есть телефончик Вознесенской. Ну что, когда звонить будешь?

– Думаешь, стоит, Лар? Может, не надо? Зачем я им понадобилась, если все не так делала?

– Ну вот и узнаем, звони! Вот поедим, и звони сразу.

Они разлили окрошку по тарелкам и в этот раз обе с изрядным аппетитом принялись уплетать кулинарные дары молодого лета.

Несмотря на изводящее Ларкино нытье, угрозы и манипуляции, она не смогла позвонить в этот же вечер: то ли обиделась, то ли напугалась. Хотелось как будто собраться с силами, найти нужный тон, правильные слова. Только поздним утром она смогла-таки набрать номер.

– Татьяна, большое спасибо, что вы нашли время связаться с нами, – голос Вознесенской был дружелюбным, почти заискивающим. – Вы извините, что в прошлый раз у нас так скомканно прошла встреча. Егор расстроился, я распереживалась. Все так нелепо вышло… Но… Нам очень нужно, чтобы вы пришли. Дело в том, что нам нужна няня, а Егор ни с кем не хочет оставаться, да и няни его не выдерживают, если уж быть совсем честной. Единственная, с кем он готов остаться, так это с вами.

– Со мной? Но как так? Он же обзывался, выгонял меня, даже разговаривать не хотел.

– Я не знаю, Татьяна. Правда не знаю, но он так и сказал несколько дней назад: «Я буду только с той теткой, которая не разрешала мне тебя обижать, мама. Я ведь и не хочу тебя обижать, мне самому противно, когда я такой. Хорошо, что она сказала, что я не должен тебя обижать». Вы уж простите, что он вас теткой называет, мы его переучим.

– Но… я не могу няней, я никогда не работала няней. Если честно, я и репетитором не работала, хотя педагогический закончила. Просто много времени когда-то проводила с малышами, помогала им. Ну и мама у меня учительница, вот Лара и решила, что я могу быть репетитором. Но няней… я даже не знаю.

– Это не страшно, что у вас нет опыта. К нам тколько нянь со стажем приходило за последнее время! Но Егор их на дух не переносит. Да и не справлялись они. Ему, конечно, нужен какой-то порядок, что ли. Муж вообще считает, что мы все его страшно балуем. Да и как не баловать, когда человек все детство жил в аду. Так вы можете прийти еще раз?

– Ну, я не знаю… Мне кажется, дело не в баловстве. Просто вы не реагируете на его выплески, замираете, молчите. А он ждет вашей реакции. Когда я помогала учительнице в начальной школе, там дети из неблагополучных семей все время нападали на своих одноклассников, да и на меня тоже, но уже тогда я понимала, что им просто плохо и они хотят, чтобы все почувствовали, как это, когда тебе плохо. Но при этом они все равно ждут, чтобы их кто-то остановил. Им на самом деле вовсе не хотелось быть злыми, просто им было больно. Вот и Егору все еще больно, отсюда и его всплески.

На том конце установилась какая-то странная тишина, Тане даже показалось, что связь прервалась.

– Алло, вы слышите меня?

– Слышу, Татьяна, конечно, слышу, – вздохнула Вознесенская. – Так вы можете прийти? Желательно завтра. Я понимаю, что слишком напираю, и Лариса сказала, что вы загружены, а у меня скоро съемки, причем не в Москве, и я не могу не ехать, понимаете.

– Да ничем я не загружена, я приду. Давайте попробуем. Но если не получится… что поделать. Только можно я все-таки русским языком с ним тоже позанимаюсь? Мне репетитором как-то сподручнее. Он же не младенец, я и не знаю, что с такими детьми делать, если не учить их.

Осенью, когда дождливый сентябрь уже основательно смыл летнюю пыль, а вместе с ней и часть желтых листьев, ее отец снова попал в больницу – сердце. Никита Сергеевич, которому она немедленно позвонила (от отца все равно, кроме очередных цитат, ничего не дождешься), в этот раз говорил озабоченно. Он категорически возражал против поездки в конце октября, тем более на конференцию. Однако Павел Семенович был, как всегда, оптимистично настроен и не собирался мириться с ограничениями, продиктованными приступом.

Никита Сергеевич наивно, но настоятельно советовал дочери “успокивающе повлиять на больного”. И вот ей вновь приходилось проделывать весь этот печальный путь домой.

– Папа, ну как же так? Что на этот раз? Чего ты так разволновался? – Таня сидела у постели, зачем-то то и дело поправляя подушки. Она не знала, как себя вести. Хотелось отвести глаза от стареющего отцовского лица, от его ищущего взгляда: он все высматривал в ее лице признаки надежды, которую негде было взять.

– Дочка, как я рад тебе! Вот видишь, снова прихватило Василий Павлович чего-то переполошился и «скорую» вызвал. А зачем скорую? Мне же нельзя болеть. У меня потрясающий доклад получается, Танюш. Вот жалко, бумаги не со мной, а то бы я тебе зачитал, – отец заволновался и зачем-то полез в облезлую больничную тумбочку. Когда она открылась, оттуда, к удивлению Тани, покатились апельсины. Павел Семенович заторопился встать и собрать их.

– Папа, лежи, я сама подниму. Ложись, я сказала. Ну что ж ты неугомонный такой! – Таня обогнула кровать и стала собирать оранжевые мячики. – Откуда у тебя апельсины-то?

– Откуда? Я не знаю, дочка. А-а-а, вспомнил, это же соседка наша принесла, Наталья. Вчера еще. Только я их не ем. Возьми себе, я уже раз забыл о них и опять забуду.

– Папа, я должна с тобой серьезно поговорить. Ты просто послушай меня внимательно, хорошо? – ей вдруг подумалось, что она похожа на мать, которой, чтобы уговорить своего непослушного малыша, нужно быть спокойной и твердой. – Никита Сергеевич считает, что тебе нельзя никуда ехать.

– Что? Но как же мой доклад, дочка? Ну что вы придумываете? Вы что, боитесь, что я там умру? Так мы все умрем когда-нибудь. Если не сейчас, то через пять-десять лет: «Мы боимся смерти, посмертной казни. Нам знаком при жизни предмет боязни: пустота вероятней и хуже ада». Неужели я должен отказаться от важного для меня дела ради странного компромисса – продлить себе жизнь еще на несколько лет? И почему вы все решили, что я непременно умру?

– Папа, никто не говорит, что ты умрешь. Просто сама поездка – очевидный стресс для тебя, а еще выступление. Ты будешь волноваться…

– Ну конечно же, буду. Ведь это так важно! Я уже давно хотел сделать эти важные акценты. Дело в том, что многие неправильно включают в культурно-лингвистические категории…

– Дорогой мой папочка, я понимаю. Но и ты меня пойми. Вот ты сейчас с такой легкостью распоряжаешься своей жизнью: захочу – умру, но сделаю важный доклад, не захочу – не умру, но в любом случае мне важно поехать туда любой ценой. А мне-то ты что прикажешь делать? Спокойно относиться к тому, как ты разрушаешь себя вот такими вот решениями? Я же дочь твоя, мне страшно не сделать для тебя то, что я должна сделать как дочь, как близкий тебе человек.

– Танечка, дочка. Но жить-то когда? И ради чего? Что же мне остается? Трястись из-за моего слабого сердца и не жить из-за страха умереть? Кому я нужен, старик.

– Мне нужен, папа! Я хочу, чтобы ты жил, и жил как можно дольше, потому что ты вовсе еще не так стар, как живописуешь. Ты нужен мне, нам… – ее решимость сдувалась. Есть ли у нее право узурпировать жизнь отца, не разрешая ему распорядиться ею по своему усмотрению? Как поступить? Разрешить ему убить себя поездкой, а потом мучительно носить в себе вину за случившееся? Как же она ненавидела запах этой старой больницы, стены которой были пропитаны безысходностью?

– Что, если он не послушается меня? Чем можно поддержать его сердце, если он все же поедет? – Таня смотрела на молодого кардиолога с надеждой. – Я не знаю, как убедить его. Понимаете, он же и правда многое в этой жизни не сделал из того, что всегда хотел. Могу ли я лишить его этого? Ну кто я? Я же всего лишь дочка его. Он совсем меня не слушается.

Осеннее солнце, заглянув в неуютный кабинет, застало там двоих растерянных детей: девушку, накручивающую на палец непослушную прядь, и совсем еще молодого парня, которому так хотелось выглядеть опытным доктором.

Таня не помнила, кто из них предложил пойти попить кофе, не помнила, о чем еще они говорили в тот день. Голова шла кругом, ей хотелось, чтобы кто-то за нее совершил этот выбор. Никита рисовал на салфетках аорту, желудочки и клапаны, что-то объяснял, записывал названия препаратов, перечеркивал и писал новые. Его кофе давно остыл, к пирогу он не притронулся. Таня кивала и ждала, что вот сейчас он скажет, что с таким набором лекарств ее папа точно выживет, даже если будет взбираться на Эверест. Она не помнила, как они перешли на «ты», зато помнила, как одновременно зазвонили их мобильники. Ей звонила мама, ему – из больницы.

Маме, конечно, немедленно доложили не только о госпитализации Павла Семеновича, но и о том, что ее дочь «кокетничает в кафе с молодым доктором». Потому и набрала она номер дочери: изрядно воодушевившись, ждала ее домой с подробностями.

Дома Таня пропускала мимо ушей настойчивые вопросы о докторе. Ей хотелось говорить совсем о другом.

– Никита говорит, что опасно, что нужно отговаривать, а я не знаю, как поступить, ведь папа очень хочет поехать…

В ответ мать произнесла дежурную фразу: «Слушай Никиту Сергеевичу, он врач, ему лучше знать» – и переключилась на свою любимую тему: «Ты опять ничего не ешь, выглядишь как дохлятина, ни один мужчина на тебя не посмотрит». Ничего не менялось.

Никита с того дня писал ей каждый день, и они, конечно, регулярно перезванивались. Их сплотила невыполнимая задача: подготовить Таниного отца к поездке. Она даже как-то спросила Никиту: будь он на ее месте, отпустил бы он своего отца? Никита замолчал на какое-то время, а потом глухо сказал в трубку: «Я бы многое отдал за то, чтобы у меня была сейчас такая возможность: от чего-то отговаривать своего отца. Не знаю, удалось бы мне, но я был бы рад шансу хоть что-то обсуждать с ним». В этот момент Тане очень захотелось обнять его, она растерялась от такой его неловкой беспомощности и страшно жалела, что затеяла этот разговор. Получается, что теперь ей нужно извиняться за то, что ее отец еще жив. Она всегда испытывала вину перед теми, кто рано лишился родителей: перед Ларкой, перед Никитой вот… Разве она виновата, что ей досталось чуть-чуть больше детского счастья: папа и мама еще с ней.

Когда она снова приехала навестить отца и принять окончательное решение, Никита посмотрел на нее прямо, без всякого смущения, и сказал:

– Как врач я бы никогда на это не пошел. Как врач я по-прежнему против. Но… ты убедила меня, что это лучший для тебя и Павла Сергеевича выбор – поехать. Я готов вместе с тобой нести ответственность за последствия нашего решения.

В доме Вознесенских назревала буря. Таня давно ощущала, что тучи сгущаются. Егорка жутко нервничал, когда они занимались, реагируя бурными воплями на каждую свою ошибку. Таня, конечно, давно привыкла к его истерикам и знала, как успокоить, приструнить, вернуть в рабочее состояние. Но иногда ей самой хотелось затопать ногами, заорать: «Что тут у вас происходит?»

Майя Викторовна была на съемках уже второй месяц, приезжала лишь изредка, измотанная и потерянная. Егор в такие дни был невнимателен, стремился побольше побыть с мамой. Она уезжала – он истерил, но через три дня «становился человеком». Хватало его на неделю или дней десять, а потом он опять становился невыносимым. Таня приспособилась к этим циклам Егоркиного страдания. Но к концу октября явно стало происходить что-то еще.

Приходя, Таня всегда пересекалась только с Зулмой – хозяйкой по дому, как ее называли здесь. Зулма, щуплая, некрасивая таджичка неопределенного возраста, была по-провинциальному добра и общительна, она отлично готовила, стирала, гладила, ухаживала за цветами. Временами казалось, что она единственная, кому небезразличен этот большой, гулкий, до конца так и не обжитый дом. Благодаря ее стараниям хотя бы создавалось ощущение, что здесь живет семья: пахло свежим бельем, пахло лепешками, которые так любил Егорка, на подоконниках и даже в саду, несмотря на осень, цвели какие-то цветы, на кухне негромко играла музыка (таджичка предпочитала радиостанцию «Европа плюс»).

Ее хлопоты сглаживали ощущение тревожной пустоты этого дома, где никогда не собрались все вместе за столом, еще ни разу не справлялись праздники – все разбредались по своим комнатам, и только топот Егорки, который любил «заняться наконец настоящей охотой», нарушал иногда тишину.

С Ириной Андреевной, к счастью, Таня пересекалась редко. В самом начале их с Егоркой занятий она сидела рядом, слушала, как Таня рассказывает Егорке про заблудившиеся буквы, слова, которые разбежались и никак не хотят собираться в предложение, про хитрые суффиксы и важные корни, и, недоверчиво насупившись, поджимала губы. Когда Егорка начал встречать Таню радостными воплями: «А сегодня мы будем ударять по гласным? Будем же, да? Ты кувалдой, а я молотком? Нет, давай я сегодня кувалдой, а?» – заслуженный педагог перестала контролировать их занятия. Тане она ничего не говорила, но на лице ее все время читалось легкое пренебрежение.

Придя в очередной раз к Егорке, Таня нечаянно оказалась в эпицентре грозы. Зулма, как всегда, открыла ей дверь, и Таня тут же была сметена своим маленьким подопечным.

– Они опять ссорятся! Скажи им, – не давая ей снять ботинки и раздеться, он тянул ее за рукав. – Скажи им, что нельзя кричать друг на друга. Пусть перестанут, заставь их перестать!

– Егор, ну что ты так разволновался?! Подожди, я хотя бы разденусь, – она с трудом отцепила худенькие ручки от своего рукава и вопросительно просмотрела на Зулму: со второго этажа до нее доносились звуки бурного спора.

– Молодой хозяин ушел из института, загордился, не хочет учиться на деньги Михаила Львовича, так Ирине Андреевне еле нашла сердечные капли. Маечка с Михаилом Львовичем ссорятся, потому что он берет новый кредит, что ли, а она против. Не хочет. Боится, что если тот не остановится, то все рухнет. Кричат уже второй час, Егорка весь извелся, тоже кричит на них, с ума сходит, а все без толку, хоть вы его успокойте.

– Так, Егор, пойдем-ка гулять, я кое-что тебе расскажу на улице.

– Вот еще! Ты совсем сдурела? Оставлять их тут ссориться! Иди к ним, я сказал, и пусть все замолчат!

– Во-первых, я не сдурела, мы же договаривались, что ты не будешь ругаться на взрослых, даже когда очень злишься, помнишь об этом? Во-вторых, не хочешь гулять, пойдем на кухню, – обняв его за плечи, она ощутила, что его щуплое тельце сотрясает дрожь.

Сев в глубокое кресло, Таня усадила Егорку на колени и крепко обняла.

– Тише, тише, ты весь дрожишь, ну что ты, что ты так разволновался. Понимаешь, взрослые иногда ссорятся, потому что по-разному смотрят на одни и те же вещи.

– Это все из-за Гришки. Это он начал!

– Ну не Гришка, а дядя Гриша, он же дядя тебе, верно?

– Это все равно! Он первый пришел и стал с папой ругаться.

– Наверное, у него были основания. Как думаешь?

– Не было у него никаких оснований, что ты придумала! Он просто папу разозлил и бабушку расстроил. А теперь и мама с папой ругаются, и все из-за Гришки! Они так разругаются все и меня выгонят! – на лице мальчика был ужас, он даже дышал с трудом.

Таня изумленно посмотрела ему в глаза.

– Ну что ты такое говоришь? Тебя никто не выгонит! Ты же их сын! Что ты придумываешь?!

– Я не родной, я приемный, понятно тебе! А у них денег нет, мама сказала. А раз денег нет, то меня кормить нечем, вот и выгонят. Ты скажи им, что я не буду есть, я худой, могу не есть долго, и ничего мне не будет.

– Боже, Егорка, ну что ты придумал! Когда взрослые говорят «нет денег», это не означает, что нет денег на еду. Денег не всегда хватает на какие-то крупные цели, а на еду всегда хватает всем, и уж тебе в первую очередь хватит. Зуб даю, да что зуб, всю челюсть, что ты всегда будешь для них на первом месте. Ты их сын. И никто тебя никогда не выгонит, поверь мне! – она гладила его по голове, но мальчишка был напряжен.

– Ну и зачем мне твоя челюсть? Что я буду с ней делать? Или у тебя зубы золотые? – он стал внимательно всматриваться в ее лицо.

– Нет, не золотые, конечно, просто так говорят, когда в чем-то очень уверены.

– Но откуда ты… – Егорка не успел договорить, на лестнице раздался грохот, и пару секунд спустя в кухню ворвался разъяренный Гриша. Он был взъерошен, лицо красное и злое. Таня уже почти привыкла к тому, что этот парень редко улыбается, но к тому, что он любил демонстрировать превосходство, во всяком случае в ее присутствии, привыкнуть так и не смогла.

– Нет, скажите, – обратился Григорий непонятно к кому, – и почему я им всем должен? Матери – учиться, Майе – не расстраивать мать, Коломейцу – быть «своим человеком», когда диплом получу. Но я ничего этого не хочу! Меня хоть кто-то спрашивал, чего хочу я? – он стукнул по столу кулаком, и блюдо с осенними яблоками подпрыгнуло. Егорка вздрогнул и снова напрягся.

– Простите, вы его пугаете, – осмелилась подать голос Таня. – Нельзя ли потише? Егор и так уже страшно напуган.

– Давай-ка садись, хозяин, выпей чаю, всем тут надо успокоиться, – Зулма поставила перед Гришей пиалу с зеленым чаем.

Скользнув невидящим взглядом по присутствующим, Гриша сел и растерянно уставился на стоящую перед ним пиалу. В кухне повисло тягостное молчание. Финальная сцена: все должны замереть в некоей трагической точке, чтобы зритель смог всецело ощутить драматизм присходящего. Дальше – тишина и… аплодисменты зрительного зала.

Но вместо аплодисментов тишину нарушил внезапный звонок Таниного телефона. Телефон она оставила в кармане куртки.

– Егорка, пусти меня, слезай с колен, я пойду за телефоном, – она неловко пыталась выбраться из глубокого кресла в углу, в нем любил сидеть Михаил Львович, его раздражали жесткие кухонные стулья.

– Я не пущу тебя, ты не можешь уйти! Не говори по телефону, все с кем угодно разговаривают, только не со мной! – завопил Егор.

Гриша вдруг повернулся к Тане, будто в первый раз заметив ее.

– Это ваш телефон?

– Да, мой. Не могли бы вы принести мою черную куртку, он в кармане.

Парень послушно двинулся в прихожую, принес куртку и, отдавая, внимательно посмотрел Тане в глаза, с удивлением и совсем без злости. Она кивком поблагодарила его и посмотрела на дисплей: – звонила мама.

– Ты знала, что он все равно полетит на свою конференцию? Скажи мне, ты знала?! – мама кричала в трубку так, что, казалось, ее голос слышали все на кухне, Егорка даже съежился.

– Мама, прошу тебя, не кричи. Ты напугаешь тут всех. Да, я знала. А что мне было делать? Он так хотел, он считал это очень важным, он готов был рискнуть. Мы с Никитой не смогли его отговорить, но Никита подобрал какую-то поддерживающую терапию, и папа клятвенно обещал принимать все лекарства строго по графику. Я же говорила тебе, я все время пыталась донести до тебя, как нелегко мне далось это решение.

– Какое решение? Что вы там могли решить? Как ты могла отпустить эту развалюху за рубеж? Ты вообще о чем думала? У тебя хоть капля мозгов есть?

Немая сцена. Зулма, Гриша и Егорка смотрели на Таню, замерев.

– Мама, я не могу сейчас говорить, – ей было страшно стыдно, что все слышат этот бурный поток обвинений. – Я тебе перезвоню чуть позже, хорошо?

– Когда перезвонить? Когда привезут на родину его бездыханный труп? Чтобы пригласить меня на его похороны? Кто бы мог подумать, до чего ты глупа и бездушна! Разве я этому тебя учила?!

– Мама, перестань, прошу тебя. Мне самой было очень страшно и трудно на это решиться, он же мой папа. Хватит. Мне неудобно говорить. Извини, – она нажала на кнопку отбоя и закрыла лицо руками, желая скрыть мучительную неловкость.

Несколько месяцев спустя, когда Гриша будет мучительно собирать малейшие воспоминания о ней, он вспомнит об этом жесте. Смущение и трогательная беззащитность Тани прожгли его насквозь, ему захотелось немедленно подойти, присесть напротив, утешить, отнять ее руки от лица, решить любые ее проблемы. Сделать что-то, за что он смог бы себя уважать. Для него вдруг все обрело смысл, стало простым и понятным. Со всей юношеской горячностью он хотел немедленно сделать ее счастливой, но вместо этого лишь смущенно выдавил из себя, удивляясь тому, что он, оказывается, знает ее имя:

– У вас большие проблемы, Таня?

– Не меньше, чем у вас, Гриша. От меня тоже все чего-то ждут. Мама – что я вернусь и буду работать в ее школе. Папа – что я поддержу его в опасных для здоровья поступках. Папин доктор – что я смогу отговорить папу от опасной затеи. А я не смогла. Папа улетел вчера на конференцию, о которой давно мечтал. С каким давлением и пульсом он улетел и к чему это может привести, я даже думать боюсь. А теперь еще мама, ну… вы всё слышали.

Егорка вдруг развернулся к ней, глянул своими серо-зелеными глазищами и положил ей на щеку свою маленькую ладошку.

– Твоя мама сказала, что ты глупа и бездушна. Это неправда! Она просто злилась на тебя. Ты самая добрая после моей мамы, правда. Ты меня слушай. Я считаю, что ты очень даже умная. Веришь мне? Веришь? Я могу отдать за это все свои зубы, чтобы ты поверила.

Таня не смогла в этот момент ни улыбнуться, ни заплакать. Еще не хватало заплакать тут при всех. Но в глазах все же защипало, и Егорка размазал ладошкой ее слезинки. Столько было трогательной заботы и нежности в его жесте, что она, всхлипнув, закрыла глаза.

Спасла ее Зулма.

– Так, Егорка, ну-ка, вставай, сделай Тане чаю, – сказала она. – А ты пока, милая, сходи умойся, – обратилась она к Тане, – ну а ты, молодой хозяин, давай-ка достань нам вон из того шкафа варенье, мне самой не достать, высоко. Айвовое, думаю, сейчас в самый раз будет.

Все зашевелились, пришли в движение. Простые дела – сесть всем за стол и выпить зеленого чаю с айвовым вареньем, которое у Зулмы получалось совершенно особенным из-за добавленных апельсиновых корок и розмарина, – оказались самыми важными и нужными.

Папа вернулся живым. Измотанным, похудевшим, но живым и довольным. Его доклад вызвал ожесточенные споры, но у него были потрясающие оппоненты! Он сыпал именами с такой гордостью, с какой Мэрилин Монро показывала, наверное, свои бриллианты.

Встретили его в Шереметьеве Таня с Гришей. Рейс был поздний, такси Тане было не потянуть, а Гриша настаивал на том, что ему ничего не стоит встретить ее отца.

Таню его предложение сначала смутило. С чего бы вдруг всегда холодный и отстраненный «молодой хозяин» вдруг стал таким внимательным и заботливым? Ее эта внезапная метаморфоза напрягала. Но Ларка сказала: «А что тут такого? Подумаешь, напрягает он тебя! Познакомишься с ним поближе. По дороге поговорите, вразумишь парня, и Егорке твоему станет легче. И потом, как ты собралась Павла Семеновича домой отвезти? У тебя есть другие варианты?»

Других вариантов у нее не было, но чувствовала она себя неловко. Гриша был младше – двадцать один год или немногим больше, а ей сколько? Внезапно открывшаяся симпатия с его стороны сильно смущала. Гриша ей нравился, и нравился даже тогда, когда он явно ее игнорировал. Пересекались они не часто (Егорка любил заниматься на кухне, где он мог слышать почти все, что происходило в доме; как ни странно, это помогало ему сосредоточиться), и она всегда жалела, что не надела «удачную» юбку, когда попадалась Грише на глаза.

По дороге из аэропорта, глядя в октябрьскую подмосковную темень, она осознала, как благодарна отцу. За то, что справился и жив, избавив ее от чудовищной вины. За то, что разряжал сейчас напряжение восторженными рассказами о Венеции, о людях, которые так важны для него. «Фольксваген» уверенно рассекал ночь, тихо звучала музыка. Гриша с неподдельным интересом слушал ее отца, сидящего рядом с ним на переднем сиденье, задавал ему вопросы, и Таня удивлялась, откуда молодой парень, студент экономического факультета, может столько знать о филологии. Глядя на уставшие плечи одного и крепкие плечи другого, она испугалась, что снова попала в мучительный плен.

Несмотря на то что они с отцом легли поздно (Таня решила переночевать у него, обратный путь с Гришей был бы для нее невыносим), спала она плохо: все время прислушивалась, дышит ли папа. Дышит, дышит! Какой он все-таки умничка! Теперь и Никита будет спокоен, и мама, может быть, снова начнет разговаривать. Она. Таня, никого не подвела своим решением, которое ей так нелегко далось.

В восемь утра позвонила Ларка, вырвав ее из сна. Быстро, чтобы не разбудить отца, Таня ответила и услышала в трубке раздражающе бодрый вопль подруги:

– Не, ну ты что, спишь, что ли?

– Ты обладела, Лара? Восемь утра! – прошептала Таня, пытаясь натянуть свитер, чтобы выйти на кухню.

– А что такого? Должна же я знать, что с вами все в порядке. Как Павел Семенович? Слушай, этот твой Гриша просто отпад! Ты видела, как он на тебя смотрел? Видела? Ты вообще поняла, что он влюблен в тебя по уши?

– Ну подожди, не так быстро. С папой все хорошо. Устал, но вроде бы ничего, справился. Про Гришу ты не сочиняй, ничего такого…

– Нет, ну ты кому мозги компостируешь? Заметила, как она похож на молодого Цыганова, ну просто одно лицо! Он, когда за тобой зашел, я аж обалдела, думала, сам Цыганов заехал. Это ж такая харизма! И однозначно запал на тебя. Даже не спорь со мной, подруга.

С трудом свернув разговор, Таня заглянула в холодильник, который, разумеется, был пуст, за исключением открытого майонеза, прогоркшего сливочного масла и остатков кетчупа. Чтобы накормить отца завтраком, надо было выйти в магазин, чего ей совсем не хотелось. Наверняка кассирши уже в курсе, что отец вернулся живым. Но все обошлось. Кассирша была незнакомая, и купить продукты удалось без расспросов и комментариев.

Пока шла обратно, думала о том, когда лучше позвонить Никите. Она не помнила, дежурит он сегодня или отсыпается. Не хотелось бы разбудить его, если у него выходной, и так она чувствовала себя виноватой, что втянула его в эту историю. Но с другой стороны, он ведь наверняка знает, что его непослушный больной вернулся, и ждет новостей.

Крутила в руках телефон и медлила.

«Ну что ты медлишь, звони, – подталкивал внутренний голос. А, ну понятно, почему ты откладываешь. Вовсе не потому, что боишься его разбудить. Ты ведь догадываешься, как он к тебе относится, но совсем не чувствуешь к нему того, что чувствуешь к Грише».

Вот про Гришу ей думать совсем не хотелось. Она просто умирала от желания быть раскованной в его присутствии, но у нее ничего не получалось. И в общем-то понятно почему: она боялась дважды наступить на одни грабли.

Никита позвонил сам, извинившись за ранний звонок. Он был таким довольным! Подробно расспросил, как выглядит Павел Семенович, как спал, как дышал ночью, и рвался зайти навестить его. В его голосе слышалось облегчение, и Таня поняла, в каком напряжении он жил этот последний месяц. Но… они сблизились за это время, и теперь ей придется нести ответственность за это сближение.

Конечно, она не могла возражать против того, чтобы Никита навестил отца. Возражать было бы странно. Папу надо осмотреть, да и потом, наверное, все же правильно вместе как-то отметить окончание этого рискованного мероприятия.

Никита пришел быстро, глаза уставшие, лицо осунувшееся. Таня с трудом подавила в себе желание обнять его худые плечи, пригладить встрепанный чуб, захотелось отогреть его, расслабить. Не решилась: побоялась, что он не так ее поймет. И потом, они еще ни разу другу к другу не прикасались, и она побоялась инициировать еще большее сближение.

Павел Семенович еще спал. Решили не будить, сели на кухне пошептаться.

– Ты извини, что пришлось втянуть тебя в эту историю…

Таня принялась заваривать чай. Поискала пакетики, но, конечно же, не нашла, пришлось все делать чинно: ополаскивать красиво расписанный заварочный чайник кипятком, потом пару чайных ложек черного, еще ложку зеленого (папа всегда так делал). С трудом нашла чашки: папа любил пить чай из пиалушек, а ей они не нравились.

– Да нет, что ты. Я много об этом думал. Нас же учат, что здоровье – это самое главное. Что надо сохранять его ценой… ну, не знаю, ценой всего. Но ведь здоровье не самоценность. Жизнь – да, самоценна, и действительно важно, как человек ее проживает. Я сначала был в ужасе, что вы с Павлом Семеновичем вообще обсуждаете такую возможность, а потом поговорил с Кириллом Федоровичем, это мой отчим, и он меня поддержал, сказал, что человек сам может решить, что для него важнее, особенно когда он осознает все риски и последствия своих решений. Мне показалось, что Павел Семенович осознает.

– А я знаю твоего отчима. Мы случайно встретились в электричке, представляешь? Удивительный он старик…

– Почему старик? Он ненамного старше твоего отца. – Никита, как всегда, ничего не ел, хотя Таня поджарила ему яичницу, порезала сыр, помидоры, на столе лежало печенье, – только чай пил.

Таня смутилась, даже сахар просыпала.

– Ой, прости, конечно, не старик. Это я так его назвала про себя, когда он со мной заговорил. Он, кстати, тогда мне очень помог, сказав, что «мать – это навсегда». Я тогда решила, что и дочь – это навсегда, и мне стало гораздо легче выдерживать мамины обиды. А то раньше, когда она переставала со мной разговаривать, мне казалось, что мир рухнул, так было страшно. А теперь… тоже страшно, конечно, но мир не рушится. Два дня назад она узнала, что папа уехал… Представляешь, так орала в трубку, что все вокруг слышали, какая я идиотка. Со мной истерика случилась при всех, Егорку напугала.

– Алевтина Андреевна тоже сложный пациент… – Никита улыбнулся, и ей снова захотелось обнять его, улыбка у него была совсем мальчишечья, даже ямочки появлялись, хотя, казалось, откуда бы им взяться на таких худых щеках. – Вот уж на удивление упрямый человек. Работает на износ, не соблюдает режим, но требует от меня, чтобы ее сердце сохраняло «функциональность». Она хочет, чтобы всегда было так, как ей нужно, и никак иначе. Твоя мама из тех, кто реки вспять может повернуть, если посчитает, что так будет правильно. А уж в области советов и рекомендаций по самым разным вопросам ей вообще нет равных.

– Кому ты рассказываешь? – она даже рассмеялась, узнав, что Никита тоже пострадал от ее мамы. Бедному парню, вероятно, потребовалось немало сил, чтобы сопротивляться ее наставлениям. – Наш директор, наверное, тебе кучу советов надавала, как переструктурировать работу в отделении, да и личных тоже.

– Было дело. И один из них, между прочим, оказался весьма кстати, я не жалею, что ему последовал.

– Это какой же?

– Присмотреться к ее дочери. Она столько слов о тебе сказала хороших: и какая ты умная, и сколько она в тебя вложила, и как ты умеешь все делать, и какая ты чуткая, как тонко чувствуешь, и какая упорная! В общем много хорошего, и, главное, все оказалось правдой, – он снова обезоруживающе улыбнулся.

Таня помрачнела, настроение сразу испортилось.

– Я рада, что мамины попытки меня сосватать тебя не напрягли. Но знаешь, как печально осознавать, что тобой распоряжаются, будто ты вещь, объект материнских вложений, это во-первых, а во-вторых, больно осознавать, что мне самой мама никогда не говорила хороших, добрых слов. Никогда, ни единого разу я не слышала похвалы в свой адрес. Например, два дня назад она назвала меня глупой и бездушной. Ну да, она разозлилась, испугалась, что с отцом может что-то случиться, но все же это так несправедливо и… да, больно, – у нее снова навернулись слезы на глаза, и она задрала голову вверх, чтобы не дать им выкатиться. – А между тем хоть что-то хорошее о себе необходимо знать каждому человеку. Только так, чтобы это было искренне. Я этим обделена. Все, кто маму знал, либо льстили мне, либо отмалчивались, держались подальше. Вот спроси меня, что я знаю о себе? Ноль. Ничего я о себе не знаю. И знаешь, что самое паршивое? Что я готова отдаться с потрохами любому человеку, кто скажет мне о том, какая я на самом деле.

– Я могу много сказать о тебе, дочка, – Павел Семенович стоял в дверях, вид еще немного сонный, но уже оделся, видимо, проснулся, услышав голоса в кухне, а они заболтались и не слышали, как он встал.

– Папа! Мы, наверное, разбудили тебя нашей болтовней. Как ты себя чувствуешь? – Таня вскочила и стала усаживать отца за стол. Никита тоже вскочил.

– Никита Сергеевич, Таня, прошу вас, сядьте. Что вы переполошились, я отлично себя чувствую. Вот, проспал все на свете, но это потому, что в самолете никак не мог уснуть. Извините, что пришлось прервать вашу важную беседу.

– Павел Семенович, я прежде всего пришел вас посмотреть, давление сейчас измерим. Я вас послушаю.

– Ну что вы, дорогой мой, прошу покорно, садитесь, пейте чай, все успеется. Вы же не на работе сегодня, насколько я понимаю, у вас сегодня редкий и заслуженный выходной. Вот и посидите в нашей теплой компании. Таня, ты что чашки взяла? Есть же пиалушки.

– Пап, нам так удобнее, а тебе я в пиалу налью. И яичницу поджарю быстро.

Таня засуетилась, зашипела сковородка, запахло едой, и ей самой захотелось есть: за разговорами она не притронулась к еде.

– Как ваш доклад, Павел Семенович? Как Венеция? – Никита, уминая уже остывшую яичницу, включился в светскую беседу.

– Великолепно, мой юный друг! Великолепно! Я разгромил Грушевицкого и Антонио Чибальди. Что тут поднялось! Таких ярких прений не было на конференции многие годы. А как хорош был старый Йосиф, ученик Клемперера! И потом я встретился с Михаилом Павловичем, это большая честь для меня…

– Папа, ты ешь, ты же ничего не ел давно. И тебе пора принимать твои таблетки.

– Да, что-то я разговорился, Таня. Никита Сергеевич, дорогой, у меня нет слов, чтобы описать, как я вам благодарен! Вот ради этого стоит жить! Как я мог столько лет отсиживаться в своем убежище, когда вокруг столько происходит! Невероятно! Как я мог? Такая расточительность. А Венеция! Вот вы спрашиваете, как Венеция… Немного исправив Герцена, это «великолепие гениальной нелепости»! Это вообще не город, это «узорный иконостас», это «остров неисцелимых». О Венеции невозможно говорить в прозе, только поэзия, друзья…

– Павел Семенович, давайте-ка мы все же измерим давление и вы таблетки выпьете, хорошо?

– Дорогой доктор, мне теперь и умереть не страшно. А что сердце? Оно нам и дано для того, чтобы переживать все это! Для чего еще его беречь? И от чего, самое главное? От той красоты, что я увидел? От неистового волнения перед лицом той вечности, что являет собой Венеция и язык? Да бросьте.

– И все же, папа. Давай хотя бы сейчас ты послушаешь Никиту. Мы же говорили о том, что твоя жизнь касается не только тебя. Тебе трудно представить, в каком волнении мы провели эту неделю.

Давление у отца оказалось вполне пристойным, как, собственно, и общее состояние. Напряженное лицо Никиты все больше расслаблялось, а в конце осмотра он уже почти улыбался.

Успокоившийся, он пошел домой досыпать, а отец рвался засесть за статью по итогам поездки.

Перед отъездом Таня решила зайти к матери в школу и сказать ей о том, что с отцом все в порядке. В глубине души ей хотелось увидеть хотя бы мимолетное раскаяние за те несправедливые обвинения, какими была вознаграждена пару дней назад. Но по мере приближения к школе ее решимость улетучилась. Она села на лавочку и стала наблюдать, как малыши уже топают домой из своей началки, кто-то с бабушками, кто-то парами, кучками: рюкзачки, курточки, косички, тонкие ножки, жаркие обсуждения, смех. Вспомнила Верочку Горчакову. Рядом с ней вся эта школьная жизнь приобретала хоть какой-то смысл. Тогда, вот в это самое время, после школы, и происходило все существенное в ее детском прошлом: разговоры, сплетни, смех, тепло и особое ощущение, что тебя замечают, ты интересен и часть какого-то важного механизма, производящего добро, впрочем, все это она чувствовала только в Веркином доме.

Конечно, она была важна и для матери, но это была какая-то удушающая важность, лишающая ее личной биографии… Как все-таки несправедливо и грустно, что слова признательности рождаются у нее по отношению к Верочкиной семье, а не к матери, которая так много сделала для нее. Все же нужно быть подобрее к маме, и нужно, непонятно только как, показать ей свою любовь. Но… мама примет только полное послушание, а эту великую цену Таня не хотела и не могла платить.

В школе начался новый урок, и шаги гулко отзывались в коридорах. Сколько же здесь всего происходило! Школа всегда была кипящим котлом, в котором ей, к сожалению, не было места. За исключением короткого «горчаковского» периода, все десять лет она ощущала себя в капсуле, защищенная от школьных страстей, изолированная от всего, будто чумная.

Мама, к счастью, была у себя в кабинете, ее не пришлось ждать или разыскивать. Всегда поражало, насколько у мамы разные лица для разных людей и обстоятельств. Когда Таня, постучавшись, но не дождавшись ответа, вошла, мама оторвала голову от своих бумаг с возмущенным видом, поверх очков («Надо же, она носит очки. С каких это пор? Никогда же не носила их раньше») – взгляд из серии «Умри все живое». Как, интересно, такой взгляд выдерживают ее подчиненные?

Когда Алевтина Андреевна увидела дочь, ее лицо вспыхнуло, она неловко поправила очки, потом сняла, явно смутилась, но быстро овладела собой и посмотрела на Таню своим любимым нейтральным взглядом. Отчужденным, точнее сказать.

– Не помешала я тебе? Извини, что без звонка. Вот, зашла отчитаться, сказать, что папа вернулся вчера ночью, жив-здоров, все благополучно, очень доволен своим выступлением, чувствует себя хорошо. С утра Никита… Сергеевич заходил, посмотрел его, признал состояние весьма удовлетворительным.

– Значит, у тебя все хорошо с нашим замечательным доктором? – Алевтина Андреевна всегда слышала только то, что хотела слышать. Она вышла из-за стола: новый твидовый серо-белый костюм а-ля Шанель ей очень шел и отлично сидел по фигуре («Какая все еще красивая у меня мать»). – Чай будешь? У меня есть еще двадцать минут, потом убегу на совещание.

– Чай буду, но я пришла тебе сказать не про доктора, а про отца. С ним все хорошо, ты слышишь? Ты зря так волновалась.

– Я волновалась? Да с чего мне волноваться! Не помер – и слава богу, не будет у тебя греха на душе. Кстати, что у тебя с работой? По-прежнему бездельничаешь?

– Не бездельничаю я, мам, ты же знаешь. Работаю у Вознесенских няней и репетитором.

– Ну и долго ты у нас в обслуге будешь числиться? Мне по-прежнему нужны люди. Началка опять оголяется, Васильева уходит в декрет к Новому году. Долго еще упираться будешь? Не наигралась в «поиски себя»? Такая у вас, молодых, теперь модная игра, только про это и слышу. А детей кто учить будет? Мне что, самой на началку вставать?

– Ну зачем самой, ты же директор. Найди кого-нибудь. Вокруг много молодых и талантливых, и кто-то, может, нашел себя именно в педагогике.

– Талантливых? Да у них только на то, чтобы с директором спорить, таланта хватает, больше ни на что!

– Ну а я что, по-твоему, суперталант? Ты же никогда не говорила о том, что у меня есть способности хоть к чему-нибудь. Почему ты решила, что я на этом месте буду лучше тех педагогов, кого ты уже отсмотрела?

– Ну, во-первых, ты все-таки закончила соответствующий вуз, во-вторых, при должном наставничестве из тебя может получиться вполне сносный учитель. При условии, конечно, если ты научишься не перечить старшим, образумишься и будешь следовать указаниям администрации школы.

– Вот ты серьезно? Какой из меня учитель получится, если у меня вообще не будет своего мнения, а будет только твое? Чему я тогда буду учить детей, по-твоему?

– Ты будешь их учить по школьной программе, для таких, как ты, разработанной. А больше учить и не надо ничему. Твое дело – дать детям знания, а свое личное мнение оставь при себе. Если каждый начнет впихивать в детей то, что считает нужным, ни одному ученику не удастся написать на соответствующем уровне промежуточные тесты и уж тем более сдать ЕГЭ. Страну заполнят невежды, а такого добра благодаря всем этим новомодным школам сейчас и так хватает. Ты никогда не задумывалась, почему мы уже двадцать лет лучшая школа во всей области? Некоторые переезжают к нам в город даже из соседних областей, квартиры тут покупают в надежде учить своих детей в нашей школе? Не думала об этом? Так подумай! А отцу передай, что стар уже великого ученого из себя строить. Ума не приложу, почему его позвали на эту конференцию? Докторская, поди, так и лежит до сих пор в столе. Без должного руководства ни на что не способен… – добавила она, надевая темно-синее пальто простого, но элегантного кроя.

– Ты бы тоже поберегла себя, мама. Вот и Никита Сергеевич на тебя жалуется, что ты совсем не следуешь его предписаниям. Ну что школа? Всегда найдется, кому учить детей. А ты у меня одна.

Алевтина Андреевна, собралась возразить, но последняя фраза ее обезоружила, и она промолчала.

За школьным забором они разошлись. Тане пора было на автобус, а то потом будет перерыв у электричек, и тогда до вечера не уехать. Алевтина Андреевна спешила в отдел образования. Через несколько метров она остановилась и обернулась. Таня, как всегда срезая, пошла по тропинке через парк, в своих огромных ботинках не слишком грациозно перепрыгивая через лужи. Черная, почти бесформенная куртка, пучок кое-как заколотых волос (и что за мода у них пошла – носить воронье гнездо на голове?), черные джинсы, худая, хрупкая, не удержать, не уберечь.

Запретила себе плакать, нельзя приходить на совещание зареванной. Но сердце в какой-то момент защемило так, что ей пришлось присесть на скамейку, отдышаться. Ох уж эти боли за грудиной! Действительно, что ли, съездить в столицу, продиагностироваться, как ей советовал Никита Сергеевич? Но когда? Разве что в зимние каникулы, а то в ближайшие дел по горло. Надо в началку кого-то переманить или подыскать. Да что с ней может случиться? Таблетку сейчас выпьет – и вперед, нельзя опаздывать, люди ждут.

В электричке Таню охватила дремота. Она вспоминала счастливое лицо отца, когда он рассказывал о конференции. Теперь она гордилась тем, что поддержала его в этой затее – в любом возрасте важно почувствовать себя значащим. Удастся ли и ей хоть когда-нибудь ощутить себя не пустым местом, а нужной, полезной другим? Той, кто оправдает свое существование и материнские вложения: что-то совершит, сделает, принесет пользу? Мама все время ругает молодежь, ей кажется, что Танины ровесники только и думают, что о развлечениях и понтах: «Бессмысленное и безответственное поколение! Детей не рожают, все время “ищут себя”, думают только о своих удовольствиях. А с каким пренебрежением относятся к опыту старших, это же немыслимо! Время другое, мы, видите ли, устарели! Да пусть сначала создадут что-нибудь работающее и толковое, а потом судят! И потом, кто им построил всю эту жизнь, скажите на милость? Кто предоставил им эту роскошь – искать себя?»

По-своему мама была до обидного права, но почему-то ее правота не пробуждала в Тане желание доказать, что и их поколение чего-то стоит. Скорее наоборот, она чувствовала себя маленькой, виноватой и никчемной. У нее вообще часто возникало ощущение, что она разговаривает с родителями о чем угодно, только не о самом важном. Иногда дело в ней, как сегодня, например. Конечно, папе хотелось рассказать им о поездке в мельчайших подробностях, но они с Никитой его не дослушали. Она ведь и половины этих филологических тонкостей не понимает, да и в Венеции никогда не была, хотя всегда хотела, даже собирались с Вадимом, но дорого, Венеция все время была им не по карману. А мама могла говорить только о школе, о том, какое неподобающее нынче образование, как ужасно сейчас готовят учителей, насколько бестолковыми выходят они в жизнь, бестолковыми, но наглыми – не нюхавши пороху, торопятся вводить свои сомнительные новаторские идеи.

«Вот скажите, как мне жить? Кто я такая? И как мне жить такой? Что делать? Кого любить? Что мне сделать, чтобы ты гордилась мною, мама? Чтобы тебе стало хорошо и ты перестала считать, будто я не оправдала твоих ожиданий, но чтобы я при этом могла оставаться самой собой?» – вот об этом она бы их спросила. Да только как такое спросишь? И ответят ли?

Ларки еще не было дома, и она решила перебрать свою одежду: убрать летнее, вытащить зимнее, но на самом деле ей хотелось перемерить те вещи, что у нее есть. Ведь завтра она снова пойдет к Вознесенским, и ей совсем не хотелось выглядеть «чухонкой». Ларка не даст спокойно покрутиться перед зеркалом, непременно начнет комментировать и давать советы. А ей самой хотелось найти свой стиль.

Увы, осуществить задуманное не удалось: в прихожей затренькал звонок, и в квартиру ввалилась подруга с большими пакетами в руках.

– Держи! Специально пораньше пришла, все не терпится узнать у тебя, как все прошло?

Ларка стала снимать сапоги, и Тане пришлось уйти на кухню – в прихожей двоим было тесно. В пакетах оказались продукты, но не во всех. В красивом фирменном был нежно-бирюзовый жакет явно не Ларкиного размера.

– Что это? Ты кому купила?

– Кому-кому, тебе. Давай меряй вот с этими синими штанами, правильно ты их вытащила. Слушай, а чего у тебя шмотки по всей квартире валяются? Собираешься куда?

– Никуда я не собираюсь, просто летнее убираю. Чего это ты вдруг стала мне вещи покупать? День рождения у меня вроде давно прошел.

– Просто купила, и все. На распродаже. Должна же ты выглядеть нормально, как человек, а не как эти… эму, что ли, все в черном.

– Смешная ты! Эмо. Эму – это страус. Вовсе я не выгляжу, как эмо, они черное с розовым сочетают, а у меня отродясь ничего розового не было. И потом, чем тебе не нравится мой черный? Черный смотрится элегантно.

– Ничем не нравится! Ты в нем депрессивная ворона. От твоей кожаной куртки и говнодавов элегантностью и не пахнет. Меряй давай. К людям же ходишь, а выглядишь как чучело! Вот, смотри, другое дело, футболку только заправь. Может, волосы покрасим, чтобы бирюзовый тебя не затмевал, моль ты наша?

– Вот еще! У меня нормальный цвет. Что за кипеш такой? Мы что, замуж меня выдаем? Или на прием идем к австрийскому послу?

– Почему к австрийскому?

– Да так, к слову пришлось.

– Ну замуж, не замуж, а выглядеть ты должна человеком, если такой парень на тебя глаз положил.

– Да какой «такой парень»? Ты про Гришу, что ли? Да он мальчишка еще. Самый обыкновенный! Как ты, как я, только младше, зеленый совсем. Ты совсем помешалась на своих звездах? Так вот, он не звезда, сам ни разу не актер, студент, бунтующий против своей семьи.

– Знаешь, что я скажу тебе, подруга. Ты вообще кому зубы заговариваешь? «Обыкновенный» он у нее. Да я тебя такой не видела, даже когда у вас с Вадимом все только начиналось. Ты бы на себя в зеркало вчера вечером посмотрела. Вид ошалелый, а сама пыжится личико серьезным сделать. Ну просто умора! Ты влюблена в него, очевидно же. Бери жакет и соглашайся на покраску, пока я добрая.

Теперь Гриша всегда был дома, когда она приходила. Егорка, как всегда, был ей рад, и это ее подкупало: трогательно, когда тебя ждут с таким нетерпением. Но Егорке не нравилось, что Гриша теперь тоже торчал на кухне во время их занятий: сидел в кресле и читал или делал вид, что читает. Мальчишка сердился, даже пытался выгнать своего дядю, как будто чувствовал, что его присутствие отвлекает Таню. Егорка требовал всецелого внимания к своей персоне, если что не так, он мог взорваться. Таня старалась не отвлекаться, делала вид, что никто, кроме Егорки, ее не интересует, но, похоже, получалось плохо. Егорка даже пожаловался бабушке, но Ирина Андреевна отмахнулась от него.

Однажды Гриша пошел провожать Таню до электрички, и она удивилась: куда только делся его снобизм? Идет рядом, рассказывает какие-то студенческие байки, улыбается. Ей захотелось посидеть с ним в кафе, взять капучино и слушать, слушать. Но вместо этого она собралась с духом и прервала его:

– Гриша, могу я тебя попросить? Не мог бы ты без особой нужды не заходить на кухню, когда мы там с Егоркой занимаемся? Ты же видишь, как он нервничает в твоем присутствии.

– А тебе не кажется, что все с пацаном слишком много возятся, будто он больной? Из-за этого к нему отношения он и продолжает чувствовать себя приемным, потому что с родными так не носятся. Но вообще это легко устроить, если мы будем встречаться в другое время. Давай завтра днем пообедаем в городе, я знаю отличное место. Ты же не работаешь у нас завтра, значит, свободна, – он улыбнулся так, что что-то подпрыгнуло у нее внутри (ох, похоже, когда он смотрел на нее зло, жить было легче).

Как же ей хотелось с ходу ответить: «Конечно, давай». Ведь все так просто: парень, который тебе нравится и которому ты тоже нравишься, зовет тебя пообедать. Такая простая, банальная история. Но она шла и молчала. «Ловушка, очередная ловушка», – стучало в голове.

– Вообще-то меня на следующей неделе не будет, я иду на конференцию. Егорка останется с Ириной Андреевной. Он, правда, еще об этом не знает. Все как-то откладываю сказать ему это.

– А что за конференция? Может, мне тоже сходить?

– Да нет, что ты, тебе будет скучно. Это по педагогике, о новаторских школах и системах обучения. Мне кажется, тебе это ни к чему.

– Ну а перерывы на обед там будут, как ты думаешь? – он заговорщически улыбнулся.

– Да, перерывы, думаю, будут.

– Ну и?

Вот так она и согласилась. «Ну зачем, зачем? Теперь все станет в тысячу раз сложнее!» – кто-то внутри совсем не приветствовал эту ее капитуляцию. «Спасите, помогите», – хотелось заверещать ей тоненьким голосом. Но от кого защищать? От славного парня, который спасет ее от одиночества и тоски?

На конференции ей удалось пробыть всего три дня. На четвертый с утра позвонил Никита: теперь мама загремела в больницу. Ее еще ночью отвезли на скорой в Тверь с подозрением на предынфарктное состояние. К счастью, все обошлось, прокапали, сегодня привезут обратно. Оставаться в той больнице Алевтина Андреевна наотрез отказалась: «В моем городе у меня отличный кардиолог».

На этот раз Таня поехала в город вместе с Ларкой, та отпросилась, сказала: «Мать в больнице».

– Ох, Алевтина Андреевна, загнала-таки себя. Беда-беда. Я, главное, им звоню, а Нежельская, она ж знает, что я сирота, говорит: «Но твоя мать давно умерла». Вот что они понимают? Она ж мне как мать, столько лет меня опекала. Ну ничего, я Алевтину Андреевну мигом на ноги подниму. Танюх, ты не дрейфь. Такие, как она, долго не болеют. Такие все время работают, а потом внезапно силы кончаются, и все.

Таня не смогла сдержать улыбки:

– Это ты меня сейчас утешила, надо полагать?

Они сидели в экспрессе, Таня наматывала на палец пряди (была у нее такая привычка с детства: когда нервничала, всегда крутила волосы; мама ругалась, что волос и так не густо, выдернет последнее). Ларка предлагала попросить Гришу отвезти их в город или такси заказать, но Таня наотрез отказалась: во-первых, никакого Гриши, во-вторых, тащиться по пробкам могло выйти дольше, чем на экспрессе, а такси они возьмут от Твери.

Мама лежала в отдельной палате. Очки на носу, стопка бумаг на тумбочке, на одной руке капельница, другой что-то черкает в бумагах. На полу – букеты цветов в ведрах, много цветов, как у звезды шоу-бизнеса после удачного концерта.

– Полгорода собиралось меня навестить, никого не пустила, цветы уж ладно, пусть стоят. Не отказывать же людям, покупали, тратились… – непонятно было, обрадовалась мама их приезду или ее это раздосадовало, вид суровый, но выглядит не так плохо, как рисовала себе Таня, мысленно подгоняя экспресс, который, по ее мнению, еле тащился.

– Надолго ли вы тут застряли, Алевтина Андреевна? Что ж за духота тут такая, давайте форточку откроем. Вот я вам бульону привезла, свеженький, только сварила…

Таня расслабилась, успокоилась. Мама жива, Ларка рядом, все хорошо.

– Ох, каникулы как раз через два дня заканчиваются, и я в школе должна быть, – вздохнула Алевтина Андреевна. – Собиралась же на обследование поехать, ну вот и съездила.

Таня присела на мамину постель.

– Все работаешь, мам? Даже здесь? А тебе можно? Разве Никита тебе разрешил?

– Не разрешил, представляешь, телефон у меня забрал, – мама вдруг заговорщицки подмигнула ей и, понизив голос, сказала: – Но мне тут шепнули, что он будет только к вечернему дежурству, и я попросила Марину Олеговну бумаги мне принести, а когда Никита Сергеевич придет в отделение, меня нянечка предупредит, и я все спрячу.

– Мам, ну ты как ребенок, он же не просто так тебе не разрешает работать. Вот кого ты хочешь обмануть?

– Да отлично я себя чувствую! Ну прихватило вчера, испугалась, но сегодня-то уже все ничего. Чего вы переполошились?

Они пробыли у матери до вечера. Ларка рассказывала истории из своей новой жизни, даже сумела рассмешить строгую Алевтину Андреевну, что вообще-то мало кому удавалось, вспоминали детство, обсуждали городские новости, вместе съели гостинцы заботливой дочери «дэва».

Таня подумала: и почему всем другим удается найти с нашими родителями общий язык? В присутствии подруги ей удалось не поссориться с мамой, они не скатились во взаимные претензии – просто разговаривали, вспоминали, смеялись. Непринужденно и тепло, как настоящая семья.

Решили дождаться Никиту, а потом заночевать в городе: Таня – у отца, а Ларка хотела зайти к друзьям – давно не встречались, с утра она собиралась навестить могилу своей мамы, затем – в больницу, а потом они с Таней поедут домой.

Неизвестно, чему больше обрадовался Никита: тому, что Алевтина Андреевна находится в бодром и веселом расположении духа, или тому, что Таня приехала и у них есть повод пообщаться. А мама просто светилась от удовольствия.

– Даже не знаю, что лучше, Никита Сергеевич: болеть, чтобы вот эти барышни соизволили мать навестить, или же быть здоровой все-таки, как думаете?

– Полагаю, вы знаете ответ, – улыбнулся он. – Болеть всегда выгодно, но накладно для кошелька и здоровья. Мы еще пару дней за вами понаблюдаем, покапаем, и пойдете на больничный.

– Придумали тоже, больничный! Да я его никогда не брала, ни единого разу. Разве что когда Татьяну рожала, только это когда было. Так и то я была не больна, а просто беременна.

Выйдя из больницы, они с Ларкой вместе дошли до реки, им было по пути. Подруга заметно сдулась к вечеру, вероятно, устала:

– Ты это, Тань, давай мать береги. Оставь уже все эти разборки, разве стоят они ее уставшего сердца? А докторишка твой ничего парень, надежный и с юмором, но в сравнении с Гришей все равно сильно проигрывает. К тому же он всегда будет больше всего любить свою работу, от которой и сгорит годам так к пятидесяти. Так что не пудрила бы ты ему мозги, подруга. Дай понять, что не светит ему порадовать твою мать, пусть ищет себе добрую и бесконечно преданную его великому делу девочку. Сестричку какую-нибудь.

Тане на это нечего было ответить.

Отец ей безумно обрадовался и заново представил Василию Павловичу, который недавно вернулся из поездки к детям. Ритуал заварки чая на этот раз сопровождался рассказами о Венеции вприкуску с цитатами из новой статьи, которой отец был невероятно увлечен. В какой-то момент Таня перестала вслушиваться, просто смотрела на его слегка одутловатое лицо, совсем уже седые брови и серые глаза, окруженные морщинками, смотрящими вниз, совсем как у печального Пьеро. Смотрела и думала: как же неправильно она живет. Есть прекрасный Никита – выбор ее матери, которому сама Таня многим обязана: надежный, добрый, умный. У Никиты замечательный отчим и наверняка замечательная мама. И есть молодой, моложе ее, совсем не простой, но чертовски обаятельный Гриша, есть Гришина сложная семейка, есть очень привязанный к ней, Тане, Егорка (чуть ли не больше, чем к собственной матери, которую он в последнее время видел все реже и реже, и это ее беспокоило). И есть она сама, до сих пор живущая у подруги, не имеющая особенных талантов, постоянной работы и внятных перспектив на будущее.

– Скажи, как мне жить, папа? – наверное, совсем некстати прервала она отца. – Совсем запуталась, не знаю, как жить.

– Что значит, «как жить», дочка, ты о чем? В жизни всегда есть чем воодушевиться. «Да, лучше поклоняться данности с короткими ее дорогами, которые потом до странности покажутся тебе широкими. Покажутся большими, пыльными, усеянными компромиссами, покажутся большими крыльями, покажутся большими птицами…»

– Да, Бродский, понимаю. Я, знаешь, чего боюсь, что никогда себя не найду… Слова-то какие идиотские – «найти себя». Никчемности боюсь, невоплощенности своей, бесприютности. Вот не пойму, кто я, не найду, как жить, и все кончится тем, что выйду замуж за очередного Вадика типа Никиты или Гриши – оба для этой цели вполне хороши. Или того хуже: вернусь к матери под крыло, то-то будет торжество. И тогда все, конец мне.

– Ну что ты говоришь такое, дочка, «конец»!

– Вот вы нашли себя сразу, а может, и не искали вовсе. Время было такое: вам не из чего было выбирать. Вам все временем предначертано: институт, распределение, работа, даже квартиры вам выделяло государство. А мы питаемся иллюзией широкого выбора: занимайся чем хочешь, стань кем получится, любой может стать Цукербергом, надо только захотеть! Но на самом-то деле бродим мы внутри собственных лабиринтов и не можем найти ничего похожего на выход за пределы ваших смыслов, заветов и цитат. Беда в том, что я не могу жить, как вы, потому что нет уже этого места, в котором вы учились жить, этой страны нет. У каждого своя тюрьма. Вы жили в стране победившего равноправия – странного права быть как все. Ваше поколение жило в сумерках ваших личных желаний, ведь за вас с младенчества решали, как вам жить, а мое поколение живет в «свободе»: не будь как все, становись собой. Вот только ощущается эта свобода почему-то как тюрьма без стен, такая большая, что из нее не убежишь. Потому-то, папа, я и растерялась: как вы не могу, а по-своему не получается, не умею.

– Ты непременно найдешь себя, дочка. Непременно! – отец вскочил, налил еще воды в чайник. Таня смотрела не него с грустью и нежностью, печально было признаваться самой себе, но она не хотела быть похожей на него. – Поверь, ты потом будешь с ностальгией вспоминать это время, когда дорога еще не найдена и с тобой может случиться что угодно. Еще все может произойти, Танюша, все случиться. Поверь мне, я знаю, о чем говорю! Сейчас тебе кажется, что несчастнее тебя нет, но на самом деле это и есть счастье – знать, что вся жизнь еще впереди и ты можешь выбрать любую из волнующе прекрасных возможностей!

– Да нет же! В этом нет ничего волнующе прекрасного, папа. Мне осточертело считать себя никчемной, разочаровавшей, не давшей вам повода для родительской гордости. Вы мне спину прожгли ожидающим взглядом: «Когда же она человеком станет?» Особенно мама, у меня на том месте, где у других людей крылья, дыры, ожоги, рубцы. Я пугало, папа, фейк, подделка человека! Почти рассыпаюсь каждый день от стыда, а при этом еще должна делать вид, будто я настоящая. Будто бы я есть и что-то значу. Вот как ты понимаешь, что ты настоящий? Ты думаешь, ты есть? Ты существуешь? Или тоже в основном ощущаешь себя ходячим сборником чужих цитат, переводчиком чужих слов, толкователем не своих смыслов?

Отец растерянно молчал, и в этот момент Тане стало мучительно стыдно за то, что именно на него она так щедро и несправедливо вываливает свои обиды, все мучительное и злое.

– Прости меня, пожалуйста, прости, пап. Я вообще не соображаю, что говорю. Наверное, меня надо изолировать от людей, я всем приношу только несчастья! – она закрыла лицо руками.

– Ну что ты, что ты, – отец поспешно вскочил со своего стула, подошел и неловко обнял ее. – Ты же совершенно права, Танюша. Означающее в этом случае точнее проявляется, чем означаемое…

– Папа, я не понимаю!

– Да, правильно, сейчас… Тебе кажется, что я впустую прожил свою жизнь. Что всю жизнь посвятил работе, статьям, переводам. Но у меня была Аля, которую я жалел, Лерочка, которую я любил, у меня прекрасный город за окном, и у меня есть ты. Я ни о чем не жалею – лишь о том, что все время боялся сделать что-нибудь не так по отношению к тебе, что упустил время, не был с тобой рядом. Но ты пойми, дочка, это совершенно нормально – в твоем возрасте искать все эти смыслы, любить, бросать, любить снова, мучиться от еще не совершенного, переживать о пока не сделанном, волноваться о признании. А в моем – уже отчетливое понимание: «Мои слова, я думаю, умрут, и время улыбнется, торжествуя, сопроводив мой безотрадный труд в соседнюю природу неживую». Не в том смысле, что помирать пора, просто время осознавать тщетность всего того, что когда-то казалось таким насущным, нужным, необходимым. Но это переживание тщетности – награда за мучительный поиск и пробы себя в тридцать. И не верь тем, кто ищет или утверждает, что нашел легкий путь: любая дорога вымощена нашими ошибками, сомнениями, метаниями, глупостью, победами, делами, поступками, без всего этого не прожить жизнь. Тебе скоро тридцать, и я тебя уверяю, что тебе не надо искать «свой путь», ты уже на нем, и твое прошлое – это та самая дорога, по которой ты идешь, прокладывая ее через дебри жизни. На каждом отрезке своего пути ты делала лишь то, что могла, и выбирала только то, что могла выбрать на тот момент. Чего ж тебе тогда стыдиться? В молодости кажется, что человек – это красиво, и любое отступление от собственной изящности мы воспринимаем стыдясь. Но человек – это еще и немощь тела, малодушие поступков, безумие страстей, зависть, злорадство, скаредность, жадность. С возрастом не остается иллюзий по этому поводу – и легче принимать себя любым.

К январю Тане предложили работу в хорошей школе. Не просто хорошей – в крутой альтернативной школе. Правда, ее программу по обучению английскому восприняли со скепсисом, предупредив, что нужно будет подписать бумагу, в которой она обязуется преподавать только по утвержденным в этой школе программам. Предложение было сверхсоблазнительным и по деньгам, и по доверию, которое ей оказывалось, учитывая совсем маленький опыт, не подтвержденный к тому же записями в трудовой книжке. Это был волшебный шанс, выпавший благодаря шапочным знакомствам на той самой ноябрьской конференции.

К Вознесенским ее звали теперь только два раза в неделю. Егорка изнывал, когда ее не было, да и она скучала. К чужому ребенку легко привязаться, она помнила это еще со школы. Но еще труднее принять, что у тебя нет в отношении него никаких прав, и отдирать потом его от себя будет больно.

Тане казалось, что Вознесенские смотрят на нее косо из-за Гриши, недовольны тем, что он по-прежнему проявляет к ней интерес. Но Гриша уверял ее, что она все выдумывает, что никто на нее косо не смотрит, просто в семье стало совсем плохо с деньгами. Майе еще не заплатили за последний проект, поскольку съемки еще не закончились, а финансовые проблемы Коломейца грозили закончиться судебными исками. Ирина Андреевна была разочарована: считала, что удачно выдала дочку замуж за «приличного и состоятельного человека», а тут вот что. Еще и сын не оправдал ее надежд. Сам-то Гриша был счастлив: он перевелся на социологический, вместе с друзьями открыл фирму, оказывающую услуги по изучению языков, стал играл на гитаре в какой-то группе (спасибо маме за музыкальную школу) и был в двух шагах от того, чтобы снять квартиру (подразумевалось, для них двоих).

Гриша был убежден, что Тане нужно работать в их компании, где как раз создаются передовые технологии, облегчающие обучение языку, так что известие о приглашении поработать в школе принял с прохладцей. Но Таня настояла на своем. Ее пугало, с какой активностью он пытался захватить ее, надежно вплести в свою жизнь, чтобы она не растворилась в московской суете, не исчезла, будто видение.

Хотя исчезнуть временами очень хотелось. Чужие желания быстро втягивают в водоворот, и не поддаться им – задача непростая. «Подождите, а как же я? Я не понимаю пока, что нужно мне. Все так быстро, я не успеваю…» – иногда думала она. Ей казалось, что что-то похожее уже было с ней, что она наперед знает, чем это все закончится: все замечательно вначале и полная катастрофа потом. Как же ей удержаться, за что зацепиться, чтобы не унесло потоком, не вынесло в море, мощное, бескрайнее, великое, в котором мгновенно и бесследно растворится прохладный ручей ее свободы, прозрачный, неглубокий, только набирающий силу по каплям из воздуха, из земли, из ниоткуда?

Она снова встретила Вадима спустя четыре с половиной года. Точнее, она встретила их всех вместе. Он, красавица Юлька и их дочурка, рыжеволосая и кудрявая, словно маленькое солнце. Они стояли в очереди на паспортный контроль и негромко ссорились, потому что непоседа-дочка никак не хотела стоять на месте, все рвалась забежать за желтую полосу. Юлька сердилась, что Вадим не предпринимает усилий отвлечь малышку, он ей что-то возражал. В какой-то момент Вадим обернулся, и Таня убедилась, что это точно он.

Они встретились глазами, Вадим явно смутился, но Таня решила не делать вид, что не узнала его, и подошла к ним сама.

– Привет. Рада вас видеть. Куда летите? Отдыхать?

– Привет, – он по-прежнему смущался, а Юлька, кивнув ей, пошла за дочкой, которую так и тянуло к приключениям. – Мы в Майями, там у Юлиного отца квартира. Зима скоро, холодно, солнца хотя бы немного нужно, особенно Валяшке.

– Ее Валя зовут, твою дочку?

– Нет, она Александра, в честь Юлиного папы. Просто она неваляшка, живчик неугомонный, вот я ее так и зову. А ты куда летишь?

– Я в командировку, в Чикаго, школы смотреть, ну что-то типа обмена опытом.

– Ты стала учителем? – он удивился, а она радовалась тому, что ничего, кроме тепла и благодарности, к нему не ощущала: ни щемящей тоски, ни обиды, ни боли. Ей было легко смотреть ему в глаза, он больше не был для нее богом, от которого зависело все ее существование. Они просто близко знакомые люди, на равных.

– Да, можно и так сказать, – ответила она.

– Уже скоро наша очередь… Ты меня, пожалуйста, прости, Тань, что я так… как-то неправильно все тогда вышло, не умею я расставаться. Так глупо было. Я ругал себя потом… и Юлю ругал, – он заметно нервничал.

– Ну что ты! Ты даже представить себе не можешь, насколько я тебе благодарна за все, даже за это, правда. Очень. Все случилось так, как должно было. Ваша очередь, похоже… Хорошо вам долететь, пока.

Семья двинулась на паспортный контроль: неугомонная девочка-солнышко на руках у высокой красивой мамы и невысокий, особенно рядом со своей статной женой, мужчина.

Таня вернулась в свою очередь, достала паспорт, подобрала в небрежный пучок выпавшую прядь волос цвета каштанового меда и, бросив изящный кожаный рюкзак к ногам, обутым в бутиковые пыльно-изумрудного цвета гриндерсы, без сожалений и зависти посмотрела им вслед.

Дорогой читатель, я знаю, что многие по-разному относятся к тому, что я создаю литературные иллюстрации проблем, которые обычно обсуждают в кабинете у психолога. Понимаю, что у меня нет достаточных способностей, таланта да и времени создавать что-то высокохудожественное. Во-первых, не в этом моя цель. Во-вторых, истории, которые я предлагаю, далеки от простого вымысла. Это не плод фантазии, а реальность, сплав того, что я испытала сама или слышала от своих клиентов. Тем не менее я считаю, что такие литературные иллюстрации могут быть хорошим подспорьем для вас. То, что хочется вложить, легче понимается и усваивается через переживание. Поэтому я и избрала такой путь – краткое описание судеб.

Как вы понимаете, любые совпадения случайны. Но, надеюсь, эта почти не придуманная история все равно окажет свое воздействие и поможет тем, кто оказался в такой же ситуации.

С большой благодарностью

Шипиловой Валентине Николаевне

Многие из вас за свою жизнь хотя бы раз испытывали это потрясающее состояние удивительного единства, ощущение принадлежности и участия в крепком, нерушимом и блаженном «мы». Состояние, когда слова не нужны, мы знаем и чувствуем друг друга, действуя как слаженный и единый организм. В этой слаженности растворяются все тревоги и беспокойства, появляется чувство расслабленности и покоя. Есть только «мы», а остальной мир как будто бы не существует, только ощущение, что между нами нет границ, мы часть друг друга, а потому всегда готовы отдать жизнь за близкого и любимого, и, конечно, уверены в том, что и ради нас принесут эту священную жертву.

Эта часть книги будет более понятна тому, кто уже пострадал от этого «рая». Те, кто является инициатором симбиоза или пока еще находится в благостном слиянии, возможно, раздраженно отложат книгу: я покушаюсь на святое – на их желание и право создавать себе безопасность, приобретать жизненный смысл, избавляться от ощущения одиночества, используя доступный для них способ: намерение обладать другим без остатка.

Я все же решаюсь писать о симбиозе в надежде на то, что тот, кто уже начал страдать от слияния, будет мной информационно и эмоционально поддержан. А тот, от кого хотят отделиться, быть может, простит меня в итоге, потому что в результате этого болезненного этапа отделения и у того, и у другого появится своя собственная жизнь. Жизнь, что ни говори, это все-таки подарок. И не важно, сколько вам уже лет, никогда не поздно начать жить.

Выбираться из слиятельного «рая» в одиночку – практически невыполнимая задача. Вам точно понадобится третий. Возможно, вначале книга, а потом ваш личный психолог или кто-то из близких.

Рассказать вам о симбиозе как о способе приспособления, как о механизме психологической защиты меня, как всегда, сподвигает обширная психологическая практика, наблюдение за тем, что сделал задержавшийся симбиоз со взрослыми людьми, которых, собственно, взрослыми можно назвать только по количеству прожитых лет. Между тем их не оставляют, захватывают детские механизмы, в то время как они уже очень хотят повзрослеть, а самое главное – хотят вернуть себе жизнь, так естественно и добровольную отданную за то, чтобы быть вместе. Нам предстоят пересмотр привычных взглядов, воспоминания, переосмысление и, надеюсь, возрождение ваших собственных желаний.

Симбиоз, или, другими словами, слияние, существует как естественный и необходимый психический механизм, позволяющий выжить или вырасти. Но иногда он остается с нами тогда, когда уже должен уйти. Вот именно в этот момент в психике и жизни этой слиятельной системы начинаются нежелательные изменения, которые в крайнем случае приводят к невозвратимой потере индивидуальности и ощущению непрожитой жизни. Если задержаться в симбиозе надолго, он, как и затянувшаяся сверх нормы беременность (самое естественное слияние), может убить.

Безусловно, смущает тот факт, что слияние с тем, кого любишь, очень одобряется в культуре. У нас по-прежнему считается эталоном человек, готовый отдать любимому близкому все, чем обладает, а уж отдать жизнь за другого однозначно считается подвигом. Хотя трудно представить, что чувствует человек, за спасение которого кто-то заплатил своей жизнью. При этом символически именно так и происходит при патологическом симбиозе: кто-то отдает свою жизнь за возможность находиться вместе. Но каково тому, кто пожертвовал, и тому другому, волей-неволей принявшему эту жертву?

Тем не менее слияние – один из способов проживать и надежный способ потерять собственную жизнь. Вот так противоречиво все это звучит. Но попробуем разобраться в этих противоречиях, начнем по порядку.

Глава, в которой я предлагаю вам определиться, стоит ли продолжать читать эту часть книги

Я считаю, что вам действительно стоит это решить. В наше время, когда вокруг столько возможностей, интересных предложений и событий, важно по возможности осознанно выбирать, чему именно вы хотели бы посвятить часть своего времени и усилий, и я пойму, если вы выберете вариант «не читать». Я на вас не обижусь. Чья-то мама, может быть, и обиделась бы, а я – нет.

При чем тут чья-то мама? Возможно, совсем ни при чем. Но символически «чью-то маму» я буду иметь в виду в этой книге часто. Вы, надеюсь, понимаете, что это не персонально к какой-то маме относится. Просто механизм слияния, о котором я хочу вам рассказать, связан прежде всего с материнской фигурой, так что символическая, обобщенная мама будет присутствовать здесь практически на каждой странице.

Итак, почему чья-то мама обиделась бы? Потому что все, что для мамы, находящейся в симбиозе, является важным, автоматически должно быть важным и для ее близкого. Если вдруг кто-то решает выбрать другое, это серьезный повод для обид. А кто же с легкостью в сердце может перенести тот факт, что его мама обижается? Поэтому, к счастью, я не ваша мама, обижаться не буду, а вы не обречены переживать. О чем, собственно, будет эта часть книги? О свободе, любви, убийстве и желании жить. Еще о том, как формируется механизм слияния, у кого именно, почему и как ему потом с этим живется. «А о том, как из него выйти?» – спросите вы. Об этом меньше. Не потому, что я жадничаю и хочу оставить при себе все психологические секреты и тайны. Просто не верю в простые формулы типа «десять способов избавиться от целлюлита», когда прочел книгу и от всего избавился. Нет, я за экологичное отношение ко всему, в том числе к собственной психике. Так что простых рецептов не будет. А что будет? И зачем я об этом пишу?

Мне хотелось бы, чтобы вы вынесли свое собственное суждение о том, что прочтете. Потому что нет ничего печальнее, чем отсутствие возможности думать, сопоставлять, обращаться к собственному опыту, спорить, выдвигать свои аргументы и в конце концов прийти к вашему собственному мнению, обогащенному той информацией, которую вы, надеюсь, почерпнете из этой книги. Поэтому можете спорить смело и желательно аргументированно.

Я расскажу вам, постараюсь изложить максимально просто, как и когда формируется этот механизм, как он проявляется во взрослом возрасте и как можно хотя бы не переносить его на собственных детей, чтобы не сформировать у них похожие симптомы.

Возможно, то, что я буду вам рассказывать, будет против ваших убеждений. Но, наверное, вы для того и читаете книги, чтобы они помогали вам расширять представления об уже знакомом и понятном. Если вы раньше никогда не были у психолога, возможно, эта книга может вам помочь рассмотреть такую возможность. А может, после прочтения вы скажете самому себе: «Не ходил и не пойду!» Это тоже важное решение. В конце концов, обращение к психологам – это всего лишь способ получить помощь. Вы можете оставить все как есть. Жизнь-то ваша.

А может быть так, что вы абсолютно психологически здоровы и вам ни к чему читать всякие психологические книги? Может. Если вы внутри себя не находите никакого дискомфорта или страданий, уверенно смотрите в будущее, вам хорошо с вашим настоящим, а прошлое у вас существует в виде приятных воспоминаний, то конечно. Эта книга не о вас, может, о ком-то из ваших знакомых. Но они и сами ее могут почитать. Вам тогда ни к чему.

В конце концов, могут у вас существовать только здоровые формы слияния, а от нездоровых вас уберегла судьба? Могут. Об этом ближе к концу этой части книги.

Глава, из которой вы узнаете, почему слияние и любовь не имеют друг к другу никакого отношения

Конечно, слияние так похоже на любовь, что перепутать очень легко. Хотя есть одна существенная разница. Любовь к Другому подразумевает его наличие. А в симбиозе Другой исчезает. В каком-то смысле любовь, конечно, существует, но, по сути, это любовь к постоянству, безопасности, единству.

Чтобы любить Другого, нужно замечать, уважать и принимать его и ваше «Я», в том числе ваши отличия. Всему этому, как вы понимаете, в симбиозе места нет.

Патологический симбиоз, в отличие от любви, это:

1. Требование, направленное к другому: ты смысл моей жизни. Без тебя нет меня. Я посвящаю тебе свою жизнь. В ответ я требую и ожидаю того же. К тому же ты должен быть мне вечно благодарен за эту мою жертву.

Симбиоз не дарит, он инвестирует заботу с устойчивой надеждой получать проценты. Он делает тебя заложником чьего-то выбора, вечным должником и добровольным заключенным без права на освобождение.

Попробуйте не принять заботу даже чужой симбиотической матери, ее охватит паника и тревога. Если вы не берете то, что она хочет вам вручить (даже если вам это нисколько не нужно), вы нарушаете ее схему существования, в которой она всегда отдает. Такие мамы не корыстны, они травмированы. Вы тут ни при чем. Вы не важны, вас в каком-то смысле для нее вообще нет. Есть только ее желание позаботиться, потому что оно будет означать, что все происходит как нужно.

2. Парадокс заключается в том, что все внимание направлено на другого, но видят эти люди при этом только себя. Ты поешь. Ты надень. Тебе нужно отдохнуть. Ты останься. Тебе стоит сделать это именно так. Ты возьми. Ты не спорь. Ты послушай. Все ради тебя. Мне самой ничего не нужно.

В симбиозе каждый заботится только о себе, но представляет и преподносит все так, как будто заботится о Другом. Никто в симбиотической паре или системе не является живым и отдельным, обладающим чем-то своим, он лишь часть важной программы, которая нужна для поддержания спокойствия и равновесия. Другого не спрашивают, за него решают.

Попробуйте сделать по-своему в симбиотической паре, и вы встретитесь с жестокой обидой, причем вам о ней даже не скажут, просто подожмут губы и будут молча страдать, а вы должны догадаться, что именно не так вы сделали. Вам будет и невдомек, что вас так манипулятивно наказывают за своеволие. Будет большой удачей, если ваше решение окажется не самым лучшим. Тогда вас милостиво простят со словами: «Я же говорила, что у тебя не получится, я же знаю, как лучше». Но если вдруг ваше решение окажется оптимальным, то настроение будет испорчено всем, и наказание это будет длиться вовсе не пару дней.

3. В симбиозе вас грабят, потому что в нем нельзя иметь ничего своего, личного. Как ты можешь что-то скрывать от меня? Я должна все о тебе знать. Как ты не можешь сделать? Я же попросила! Какие у тебя от меня могут быть секреты? Что значит «это мое»? Что значит «тебе некогда»? Что значит «ты решил»? Как это ты не хочешь?

Вы не вправе распоряжаться своим временем. Слиятельный родитель или партнер будет требовать от вас немедленного включения в его проблемы. Вы должны откликаться и являться по первому зову. «Можно я тебя побеспокою?», или «Ты не очень занят?», «Когда освободишься, я хотел бы тебя попросить…» – эти фразы не из их словаря. Им надо, вы должны немедленно оставить все, чем вы заняты, и сделать все, что просят. Если вы не откликаетесь немедленно, это означает, что вы сейчас не для него, а за себя, и это непростительно.

Вы не вправе распоряжаться своим пространством. Вы хотите, чтобы в вашу комнату можно было закрыть дверь и туда стучались, когда входят? «Вот еще, буду я в своем доме стучаться!» – естественно, услышите вы в ответ. В вашу комнату зайдут, даже если с утра вы захотели заняться любовью с собственной женой. «А что такого, все кругом свои!» В симбиотических семьях часто отсутствуют не только щеколды, но и двери. А зачем? Вместе веселее. Даже если случилось такое счастье и вы обзавелись собственной квартирой, у симбиотического родителя непременно будут ключи, и он будет приходить туда, когда он сочтет нужным. Мама будет убираться в шкафах, и попробуйте ей не быть за это благодарными или возмутиться (она же «хотела как лучше!»), переставлять мебель и предметы обихода, потому что «так симпатичнее смотрится». С жесточайшей обидой она будет встречать ваши идеи звонить, прежде чем прийти, не трогать вещи и уважать ваше представление о том, как должно быть у вас в доме.

Вы не вправе распоряжаться своими вещами. Еще с детства ваши игрушки щедро раздавались соседским детям, особенно когда у мамы вдруг возникало желание играть в «добрую тетю». В какой-то момент ваши украшения и одежда могли оказаться «совсем впору» кому угодно в зависимости от того, кого и когда ваша мама хотела одарить или порадовать. Или иногда очень дорогие вашему сердцу личные вещицы легко отдавались дальней родственнице: «Ей они так понравились, а у тебя других много, ты же у меня не жадная». Игрушки могли перекочевать на помойку тоже без вашего разрешения: «Зачем хранить эти пылесборники?» Если младший брат или сестра хотели именно ваши игрушки, например планшет, вы должны отдать «чтобы не ныл», а на ваши слова: «Это же мой планшет, вы же сами мне его купили!» – вы слышали сердитое: «Запомни, здесь ничего твоего нет!» Да и во взрослом возрасте вас легко могли лишить наследства даже не потому, что не любят или вы как-то провинились, нет, просто другому родственнику нужнее, он же бедный, а у вас уже есть квартира, правда в ипотеку на 30 лет, но тому-то и ипотеку не дадут, он же не работает, ведь хорошую работу найти сложно…

Вы не вправе распоряжаться своим телом и физиологией. Дети должны всегда подставить щеку для поцелуя пришедшей родственницы, не сопротивляться, когда треплет за щечку сосед, хотя это может быть неприятно, даже отвратительно и больно. Но мама или бабушка хотят казаться милыми: подумаешь, поцелуй, не бьет же, а родственнице или соседу будет приятно.

В симбиотической семье мама знает обо всех физиологических потребностях другого лучше, чем он сам. «Ты пописать на дорогу не хочешь?» – это вопрос уже продвинутых мам. Чаще звучит: «Тебе надо в туалет». «Но я не хочу!». «Никого не интересует, что ты хочешь, иди в туалет».

Знаменитый анекдот на эту тему, правда из прежних времен. Вечер. Двор. Играют дети. Открывается форточка:

– Вовочка, давай иди домой!

– Хорошо, мам, а я замерз или проголодался?

Или еще пример. Вот вы уже выросли и приехали в свой единственный выходной отбывать повинность на дачу. С утра вы хотите, чтобы было тихо, пока вы еще надеетесь отоспаться, сложная выдалась неделя. Как бы не так! В семь утра к вам бодро врываются давно выспавшиеся на воздухе дачники и с энтузиазмом восклицают: «Ну-ка, вставай, лежебока, солнце в зените!» и тот факт, что это был ваш последний в ближайшие еще две недели шанс восстановиться, никого не интересует. Они-то уже на ногах.

Вы не вправе чувствовать то, что вы чувствуете. «Нечего печалиться и лить слезы!» – будет вам ответ на серьезную для вас потерю. Это не позволит вам перестать плакать, вы ощутите себя еще более одинокими, чем были. «А чего бояться? Совсем не страшно!» – вам ответят на вашу панику. Они, возможно, не испугались, но разве эти слова помогут вам не бояться? «Да что тут тревожиться? Пойдешь и сделаешь!» – прозвучит в ответ на ваши тревожные ожидания. Наверняка сделаете, но так хочется иметь возможность разделить с кем-то свои тревоги, грустно, когда и этого не получается. Ну и традиционное: «А чего ты переживал? Со мной же все в порядке!» – окончательно закроет этот мини хит-парад. То, что вы чувствуете, никого не интересует, быстро измените свое состояние для того, чтобы не нужно было брать вас во внимание и вам сочувствовать, разделять переживания. Вы не важны, важно, чтобы все было в порядке.

И вы, разумеется, не вправе иметь свое мнение. Особенно если оно отличается от маминого или мнения симбиотического партнера. Слияние, конечно, требует единомыслия, и его нужно созидать и поддерживать, а разночтения, нюансы и уж тем более несогласие надо срочно истребить. Ни к чему это все. Ведь «в целом же ты согласен?». Сегодня свое мнение, а завтра? Свои желания и своя жизнь?

Но самое важное: у вас точно не должно быть собственных, отдельных от «наших» желаний. Иначе что же получится? Ты хочешь одного, а я, например, другого. Хотеть да еще явно об этом сообщать – это так некрасиво. Ведь это означает стать явным, обнаружить свою потребность, нужду. В слиянии же этого как бы нет или быть не должно. Классика жанра. Как часто вы это слышали: «Я тебя еще что, просить должна?» Подразумевается, что ей ничего не нужно. Но так невозможно жить. Всегда что-то нужно. Об этом просто нельзя говорить, нужно догадываться и предлагать. По правилам игры вашу заботу примут только после того, как вы были настойчивы и предложили три раза. То есть на вашу помощь согласятся не потому, что это надо, а чтобы вас «не обижать». Поэтому если вы вдруг вздумали захотеть чего-то вслух и напрямую, то симбиотически организованных личностей это в лучшем случае изумляет, а так вообще-то считается наглостью, нарушением правил слиятельной игры.

4. В симбиозе нет и не должно быть никаких границ. Особенно внутри самой семьи или пары. В этом суть. Все, что нас разделяет, вызывает сильнейшую фрустрацию, которую невозможно перенести. Но отделять одно от другого – в этом и заключается функция границ, в этом их свойство и предназначение. В симбиозе границ нет. Все наше, общее, а значит мое в том числе, и непонятно, кто именно хозяин. Раз нет хозяина, то и вопрос ответственности также остается открытым. «Все наше, потом тебе же и достанется». Достанется потом, а сейчас можно ли чем-то воспользоваться? Нежелательно.

Знаете, что происходит, когда нет границ и структуры? Мешанина, хаос, путаница, неразбериха. Как в этом жить человеку, ребенку? С тревогой: как бы чего не сделать неправильно, взять не свое, не смочь правильно «отсканировать» маму или другого члена семьи, не догадаться, что и кому понадобится, не быть готовым, не справиться. Вина в таком случае – частый спутник всех участников симбиоза. Каким бы ни был близким и родным второй в слиятельной паре, другой может и не догадаться, что и когда ему нужно. Но он должен стараться догадываться, это его главная задача и как будто даже привилегия. Но если все время думать о другом, просто невозможно заняться своей жизнью. В симбиотической паре нет такого понятия – «своя жизнь». Есть наша общая жизнь, жизнь нашего «мы», а значит ничья. Поэтому каждый вынужден делать все, что нужно семье, и неважно, каковы были твои личные планы.

Когда нет границ, значительно повышается риск использования. Например, манипуляции: «Ты что, не понимаешь, тете Вере самой очень трудно огород вскопать, я ей уже пообещала, что ты в субботу приедешь и все сделаешь! Как не можешь? Она же расстроится! У нее же сердце!» Или прямое использование: «У него же золотые руки. Он вам за так в субботу все починит, правда, Петя?» Это, кстати, называется быть добрым за чужой счет. Она его даже не спрашивает. Она уверена, что он в полном ее распоряжении. Она будет чинить или копать огород им как инструментом, объектом и, конечно, присвоит себе все благодарности.

Еще более печальные и серьезные нарушения границ, когда в семье считается, что можно использовать другого как тебе угодно: бить, сексуально домогаться, насиловать, унижать, оскорблять, срываться, садистически наказывать, делать из ребенка своего сексуального партнера, из сына делать фактически мужа, из дочери – жену. Они же свои люди, близкие. Они все стерпят и простят. А дети вообще должны быть счастливы, мы же их любим, мы их семья.

Чем более дисфункциональна такая симбиотическая семья, тем жестче у нее могут быть границы в отношении другого мира. Кому же хочется выносить сор из избы? В случае если в семье есть алкогольные запои, драки, инцест, насилие, рассказывать об этом другим не только запрещается, но часто и не приходит в голову, потому что, во-первых, детям в таких семьях успевают сообщить, что окружающий мир еще хуже и опаснее и доверять там вообще никому нельзя. Во-вторых, они уверены, что заслужили такое отношение, ведь их часто убеждают в том, что любят. В-третьих, нельзя ничего просить для себя, тем более просить о помощи. В-четвертых, вынести хоть что-то, тем более «сор», за пределы семьи – значит нарушить важнейшее правило «не отделятся» и «быть за всех». Не важно, что ты страдаешь. Семья не должна пострадать.

Где же здесь любовь? Нет любви. Только прямое и непрямое использование и насилие. Печально? Очень. Душераздирающее зрелище. На любовь совсем не похоже.

Глава безрадостная, но поясняющая, по каким признакам можно опознать симбиотические отношения

Мы с вами живем в стране с симбиотическим прошлым в историческом анамнезе. Помните: «Кто был ничем, тот станет всем!», «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Опыт коллективизации, устранения частной собственности, различий, инакомыслия, прав. Революционно-советский период всем нам преподал симбиотический опыт истребления индивидуальных желаний, границ и особенностей, за исключением почетной особенности быть советским гражданином под внимательным присмотром соответствующих органов. «Сначала думай о Родине, а потом о себе» – этот государственный строй достаточно полярно сместил фокус с личных потребностей на общественные (которые, безусловно, важны, но не в таком полярном виде), разучил нас иметь и хотеть иметь личное, собственное и уж тем более иметь больше, чем все вокруг. Советская страна жила по традиционным законам симбиотической системы. Что же это за законы? Давайте рассмотрим, какое наследство нам досталось и почему так непросто от него освободиться.

1. Закон «кто не с нами, тот против нас». Все, что находится за пределами симбиотической системы, плохое, ненужное, неподходящее, опасное, порочное. Наличие внешнего врага обязательно, потому что он позволяет сплачиваться внутри системы и считать, что все проблемы снаружи, а не внутри. В предыдущих главах я уже говорила о том, что симбиотическая семья отстаивает постоянство и не может позволить себе развития, расширения. Она, как правило, держится за определенный, устоявшийся взгляд на себя. Разумеется, взгляд этот скромно-позитивный: «Мы хорошие, очень правильно живем, а вот другие люди (наши соседи по лестничной площадке, рабочему месту или там, за бугром), плохие, неправильно живут, потому что наших правил и ценностей не признают, а существуют по каким-то своим, басурманским законам, а значит, они враги».

Наличие внешнего врага позволяет помещать в него свою Тень (в юнгианской психологии это наши представления о себе, которые бы мы не желали замечать, видеть, присваивать, то, что хочется спрятать, отвергнуть или обвинить в этом кого-то другого). Все это будет вынесено вовне. Причем не как сор из избы (в этом случае нужно было бы признать, что в системе что-то происходит что-то не так), а как проекция: «Это не мы враждебные, несчастные и агрессивные, это вы такие».

Невозможность развития и расширения взгляда на самих себя укрепляет этот механизм. В противостоянии свой – чужой свой становится все более безгрешным и святым, чужой – все более опасным и сатанинским. Это усиливает крепость внешних границ, уменьшает возможности обмена, изучения инакового, другого. Очень закрытая система постепенно начинает «протухать» от застоя и постепенно либо умирает, либо в ней начинает зреть напряжение, в итоге приводящее к взрыву.

Таким образом, наглухо закрытые внешние границы, враждебно-испуганное отношение к внешнему миру стагнируют развитие, снижают контакт с реальностью, создают псевдореальность, в которую все должны верить, причем вне зависимости от желания и способности видеть все как есть…

2. Закон вины, долга и наказания за отдельность. Как вы могли заметить, я не раз говорила об обиде как о часто встречающейся реакции на отличия в симбиотической паре. Обида и вина действительно «сладкая парочка», весьма характеризующая слиятельные отношения. В данном случае она возникает каждый раз, когда один из пары встречается с различиями или со своими фрустрированными ожиданиями от другого. Уж чего, а ожиданий у него всегда будет много хотя бы потому, что ему самому запрещено хотеть, иметь, достигать, поэтому все это он может заполучить, только если Другой ему это предложит или предоставит. Ожидание, что тот, Другой, сделает для тебя то, что ты сам не решаешься, не можешь или не хочешь делать, – это очень частый феномен, особенно в слиятельных супружеских парах.

Да и в детско-родительских симбиотических парах совместными ожиданиями пронизано все пространство между. Поскольку нельзя быть отдельным, проявленным, имеющим желания и чувства, то говорить напрямую о том, что ты хочешь, чувствуешь или в чем нуждаешься, тоже запрещено. Вы все время должны догадываться друг о друге. И если, к примеру, у симбиотического родителя способность догадываться развита больше (что и понятно, поскольку он взрослее), то он выигрывает в этой способности у своего ребенка. Ребенок предпринимает все усилия, чтобы тоже догадаться, но… то он еще слишком мал, то у него подростковый возраст с захлестывающими его переживаниями, то он посмел как-то отвлечься на собственную жизнь, и вот не случилось. Он не смог также тщательно и своевременно «считать» потребности своей матери и правильно и, самое главное, своевременно сделать то, что она хотела. Сразу обида. Она-то всегда старается, «все для него делает, живет для него, а он…»

Поджатые губы, замолчавшая, немного напоказ страдающая, ставшая отстраненной мать – «прекрасное» наказание за такую оплошность. Вина, которая овладевает ребенком, в этом случае сильная, смутная (он еще и не всегда знает, что он сделал не так), тяжелая, тревожная (неизвестно, что он должен сделать, чтобы его простили). Именно поэтому часто слиятельные люди так любят оказывать давление, навязывая свою доброту или заботу.

Обида в этом случае даже не естественная реакция на несправедливость и фрустрацию, а часть манипулятивной схемы, в основе которой стоит сознательное или бессознательное намерение вызвать вину у другого, заставить его страдать, наказать за «нечуткость» и разрушение негласной схемы «я забочусь о тебе, а ты обо мне». И тогда рождается эта прекрасная анекдотичная фраза: «Ты настоящий эгоист, потому что думаешь только о себе, а не обо мне!»

Любая попытка обрести хоть какую-то автономность будет, таким образом, вызывать вину Даже если родитель не станет явно транслировать обиду, ребенок все равно почувствует, что он нарушает баланс заботы: ему столько всего дали, жизнь ему посвятили, а он… смеет жить да радоваться? У него возникает ощущение вины и долга, причем долга, который невозможно вернуть или отдать. Но не отдав этот важный долг, не соблюдая баланс, как будто и нет права жить свою жизнь свободно и счастливо. Долг и вина – тяжелая ноша, особенно когда и не знаешь, как от них можно освободиться.

Таким образом и восстанавливается баланс в симбиотической паре: я отдал тебе свою жизнь и жду от тебя того же. Только – тсс, это секрет, впрямую вам об этом никто не скажет.

3. Закон плавающей ответственности. В симбиотической паре, в которой нет границ, собственности и возможности обсуждать и проговаривать важные вопросы, совершенно непонятно, кто и за что отвечает. «Я думал, ты сделаешь это, ты же всегда делала!», «Я думала, ты понимаешь, что мне сегодня трудно будет это выполнить, я надеялась, что ты возьмешь это на себя, а ты…» Поскольку существует правило, что все должны догадываться, фантазировать и придумывать, а не оповещать, просить и спрашивать, то оснований для постоянного недопонимания и недовольства друг другом более чем достаточно. Чаще всего обвиняется тот, кто «не догадался», получается, что и ответственность как будто бы на нем. В симбиотических парах, как правило, что-то закрепляется негласно, да и еще и раз и навсегда. Неизменность и постоянство. Тот, кто их нарушает, тот и плохой. К тому же очень часто слиятельный человек проявляет себя безответственно, даже не осознавая этого. Например, склонная к симбиозу мать из желания казаться хорошей может слиться с чужой бедой и все отдать другим людям, включая последнюю рубашку, лишив при этом собственного ребенка того, что ему необходимо. Она может поселить у себя каких-то бедствующих родственников, серьезно нарушив права и пространство своего ребенка, потому что именно в его комнате она их и разместит. Я знаю случаи, когда такие мамы пытались или даже брали других детей из детдома, хотя на своего ребенка у нее не было ни душевных, ни физических сил. Родному ребенку приходилось нести множество тягот и забот, не соответствующих его возрасту. «Надо же помочь бедным детям!» – аргумент такой матери. Конечно, им надо помочь, но кто тогда позаботится о ее собственном ребенке? Или почему за его счет?

Ну и самая очевидная ситуация с ответственностью состоит в том, что, отвечая за чужую жизнь в слиятельной паре, ты не отвечаешь за свою. Все происходит значительно проще и здоровее, если каждый отвечает за свою собственную жизнь и одновременно берет на себя ответственность за совместную – в паре или семье. Это в случае женско-мужской пары. В случае детско-родительских отношений родителю важно осознавать, что при рождении ребенка мы берем на себя ответственность за то, чтобы наши дети выросли и смогли все делать сами. Они постепенно учатся и в итоге должны научиться отвечать за себя, а это значит, принимать решения и совершать выборы на основе собственных представлений, мотивов и чувств. Нам же предстоит вместе с нашими вырастающими детьми встречаться с последствиями их выборов и решений. В слиятельной семье с возрастом у ребенка появляется все больше ответственности лишь за то, чтобы считывать потребности и желания матери и обеспечивать ее жизнь и смысл, возможность выстроить собственную жизнь и отвечать за нее не предусмотрена.

4. Закон неясности ролей и отсутствия границ. В симбиотической детско-родительской паре почти с самого начала роли оказываются смешанными. Например, бабушка младенца часто становится ему матерью (кормит, выхаживает, заботится), его реальная мать начинает выполнять отцовские функции (зарабатывает деньги, думает о развитии, защищает). Ребенок в такой семье может начать диктовать свои правила, становиться, по сути, если не главой, то центром семьи: его слушаются, бабушка часто не хочет или не может с ним сладить, мама из-за чувства вины (она же все время на работе), пытаясь ее загладить, тоже не может ставить границы и показать, кто же здесь взрослый. Подросший ребенок может выполнять позже как функции символического «мужчины в доме», так и заменять матери всех ее подруг, а потом и ее собственную мать, так как начинает заботиться о ней, как о своем ребенке.

Такое смешение ролей создает большой хаос как в самой системе, так и в психике ее участников. У ребенка в такой семье пропадает опора, поэтому ему достаточно трудно расти, когда он не знает, кто он, кем является, кем ему следует быть.

Любые границы, даже если они напрашиваются и нужны, тем не менее будут казаться досадной или возмутительной помехой. Ребенок растет без ощущения своего, личного, интимного.

Особенно калечит детей нарушение взрослыми их телесных границ: мать, моющая уже взрослого сына или проверяющая интимные места дочери, полураздетые или раздетые взрослые, не закрывающаяся родительская спальня. Если ребенок растет с ощущением, что его любые (психические, физические, пространственные) границы могут быть в любой момент взломаны, он получает опыт, в котором любой человек может сделать с ним то же самое, и у него не будет возможности протестовать или защититься, потому что в его семье это было нормой. К сожалению, он становится безоружен перед сексуальными домогательствами, инцестом или иным насилием в семье и за ее пределами. Все эти события будут происходить во многом из-за того, что взрослые не ощущали табуированности, не соблюдали этические и общечеловеческие правила и смешивали роли.

Только ощутимые личные границы дают любому человеку возможность чувствовать, когда они нарушаются, и нормально реагировать, говорить «стоп» тому, кто собирается это сделать. Если вас приучали к тому, что границ нет, то вы их и не чувствуете и поэтому не можете даже предвидеть ситуации, угрожающие их нарушению. В этом случае, как правило, уже только после совершения насилия или пробоя границ вы можете понять, что произошло что-то очень неприятное и неправильное. Это означает, что пониженная чувствительность к границам и их нарушению, воспитанная в симбиотических системах, напрямую угрожает безопасности.

Сами симбиотики, соответственно, тоже знатные нарушители границ. Поскольку они не позволяют себе иметь свои границы, они не заметят и ваши. Именно слиятельные мамы будут вас закармливать несмотря на то, что вы не хотите или даже не можете это есть. Иначе – обида. Они будут дарить без всякого повода вещи и подарки, которые вам совсем не нужны, и опять же обидятся на отказ. Они всегда и обширно будут давать советы, когда вы не просите, сообщат вам, что и каким образом вы должны делать, будут навязывать вам свою жизненную позицию, даже не осознавая, что они тем самым совсем не уважают ваши ценности и ваше время.

Какая-нибудь соседка непременно расскажет вам, как лечить ребенка, что вам стоит есть по утрам, как сбросить лишний вес, в какую церковь сходить и за кого голосовать… А то, что у вас своя мама есть, и вам давно за сорок и вы уже давно принимаете осознанные и взрослые решения по многим жизненным вопросам, вашей слиятельной соседке не объяснишь. Сочтя вас «родной», она просто сделала вас частью себя, без вашего согласия создав какое-то свое «мы», и кто знает, чего она будет ждать взамен ее такого душевного отклика и незапрашиваемого вами «родства».

5. Закон несформированной, или размытой, идентичности. Симбиотическая мать ребенка не отзеркаливает его собственные черты, проявления, способности и другие особенности характера – все то, из чего потом складывается его представление о самом себе. Ее отзеркаливание иное, оно сводится в основном к тому, что он должен, и к тому, в чем они похожи. Это не позволяет формироваться у него ощущению собственной идентичности, по сути, понимать, кто он такой.

Единственно, в чем он вполне уверен, что он часть чего-то большого (семьи, компании, в которой он работает, государства). Быть частью незазорно, более того, важно. Конечно, мы все являемся частью чего-то, в том числе частью нашей семьи, рабочего коллектива или государства, в котором живем. Но у условно здорового человека будет присутствовать не только эта способность – чувствовать сопричастность к какой-то большой системе, но и возможность быть, ощущать себя личностью, самим собой. А это означает: иметь иное мнение, чем у большинства, иметь позицию, не согласную с «политикой партии», иметь свои задачи, планы, устремления, надежды, никак не связанные с планами и устремлениями симбиотической системы.

В такой системе, как вы понимаете, не развивается и не поддерживается стремление к поиску себя, собственного пути и предназначения. Начинается все с раннего детства, когда у ребенка не спрашивают, что он чувствует, переживает и хочет, и уж тем более ему не позволено говорить о том, что ему не подходит, не нравится, не комфортно. Все кризисы и этапы, связанные с образованием идентичности, как правило, протекают через проявление своей воли, протестное поведение и выход за границы семьи (кризис трех лет, этап освоения социума в школе – семь лет, подростковый кризис, еще один выход в жизнь – институт, работа, женитьба или замужество) будут так или иначе подавлены и тем самым «благополучно» пропущены.

Каждому из нас важно уметь быть частью. Это придает нам больше спокойствия и силы. Если мы знаем, что мы всего лишь часть, то мы можем опираться на законы и поддержку этой большой системы, на то, что кто-то в ней решает, как нам быть и куда идти. Мы принимаем негласный закон этой системы «Один за всех и все за одного!», в случае неблагополучного окружения наличие этого закона будет особенно придавать нам уверенность, силу и опору. В трудных условиях люди действительно объединяются, потому что так вероятнее выжить. Взаимопомощь, взаимовыручка, соучастие – прекрасные слова и необходимые проявления в жизни любых более-менее гуманистических систем при условии, что есть границы и право других хотя бы иногда не быть частью, а быть просто собой, выбирать себя и не быть за это изгнанными из системы за «непослушание». Но в слиятельной системе быть иногда вместе, а иногда отдельно невозможно, потому что у нее совсем другие законы.

6. Закон подавления экспрессии и непринятия изменений. Горячее, но иногда весьма неосознанное желание тех, кто находится в симбиотических системах: пусть все будет так, как уже есть. Пусть ничего не меняется, всегда остается прежним, потому что все, что является нашим, хорошее, оно должно оставаться неизменным. К тому же перемены могут открыть в нас что-то такое, с чем мы, быть может, совсем не хотим встречаться. Отчасти поэтому в слиятельных семьях так трудно сталкиваться с теми изменениями, которые происходят с их детьми, в том числе с естественными, возрастными.

Ведь если признавать, что дети растут и меняются, то нужно меняться и нам, родителям. Раньше у ребенка не было такой отчетливой воли, но вот внезапно трехлетка начинает «качать права», настаивать: «Я сам!» – заявлять нам: «Я не хочу». На это нужно как-то реагировать: выдерживать атаку из его проявлений и чувств, противопоставлять ему свою родительскую волю, где-то соглашаться, когда-то настаивать, временами принимать, иногда злиться. Но у симбиотического родителя нет на это внутренних сил, прав и оснований. Ведь если его воспитывали также в симбиозе, то ему не дали право открыто объявлять о своих чувствах, делиться своими переживаниями, проявлять власть. Он может быть только средой, фоном, или исполнителем желаний другого, но не может иметь своих.

Поэтому и рождается девиз слиятельных семей: главное – не сталкиваться с непонятным, неизвестным, новым и не переживать. Поэтому всем участникам таких семей важно не создавать для этого никакого прецедента. Если начать откликаться на все, что предлагает жизнь и не подавлять свою экспрессию, рождается множество желаний, чувств, интересов, реакций, целей, задач, мечтаний. Так жить затратно и тяжело. Из этого вытекает второе негласное правило: никуда не рваться, не хотеть большего, лучшего, другого, нежели уже есть. «Тебе что, этого мало?» – любят спрашивать они. «Тебе что, больше всех нужно?» – осудят они желающего выйти за уже изведанные пределы. «Лучшее – враг хорошего», – процитируют они вам народную мудрость, намекая вам на то, что вы напрасно хотите чего-то улучшить или изменить.

«Лучше синица в руках, чем журавль в небе», – постоянно цитируют они свою любимую пословицу. Они искренне радуются своей «синице» и не верят в «журавлей», потому что не верят в свои силы, не умеют рисковать, а любые изменения считают скорее опасными, нежели желательными. С течением жизни такая стагнация приводит к тому, что у них действительно снижаются возможности для развития. Все новое и непредсказуемое слишком опасно и даже неприятно, и неудивительно: в чужом монастыре могут оказаться совсем другие законы и правила, нежели те, по которым живет слиятельная система. Думай о том, как сохранить стабильность системы, как не вызвать молчаливое отвержение или покидание ее участников, иначе не выжить. Делай то, что требует система, и помни: нельзя за флажки.

При этом, если в системе устроено так: все заботятся только о другом, а не каждый прежде всего о себе, а по необходимости о другом, то участник, стремящийся хотя бы на время выйти за пределы системы, нарушает этот хрупкий баланс. Покидающий систему создает для оставшегося в ней Другого серьезную угрозу как бы «невыживания», ведь он не умеет заботиться о себе напрямую, только о Другом.

Классический пример, когда взрослеющая дочь, предпринимая неосознанные, но отчаянные попытки проживать подростковый возраст, уходит на танцы или свидание и задерживается с возвращением на полчаса, ее слиятельная мама непременно «устроит» себе сердечный приступ, причем вызвать скорую или обратиться к соседке за помощью она будет как бы не в состоянии. Тем самым она наглядно покажет вернувшейся с «гулянки» дочери, какую непросительную ошибку та совершила, решившись хотя бы на время покинуть мать.

Сильное и регулярное чувство вины будет очень мешать пробовать что-то новое, если символическая цена такому «самовольству» – жизнь близкого человека или шанс причинить ему серьезный вред. Если слиятельная семья все же кого-то отпускает за свои пределы ради развития, то это либо эмоциональный и личностный подвиг ее членов, либо семья понимает, что в этом есть какая-то польза для всей системы (например, старших детей отпускают на их учебу в надежде, что они смогут «тянуть» потом всю остальную семью), либо какой-то человек (часто мужчина или один из подрастающих детей) мешает слиятельным процессам в семье, выделяется, не соглашается сливаться, инороден системе, разваливает ее своей экспрессией, яркими желаниями и не хочет подчиняться законам симбиотической системы.

В любом случае после отторжения неугодного система радостно снова замыкает свои границы, восстанавливает общность и принятые всеми остальными негласные правила функционирования. Все произошедшее к тому же оказывается прекрасным уроком для тех, кто остался: вот что однозначно будет с неугодными или теми, кто «слишком много о себе думает».

Отчасти поэтому дети, подвергающиеся внутрисемейному насилию или инцесту, не решаются об этом заявить, потому что даже те, кто пытался найти в своей семье понимание, защиту и поддержку, слышали: «Как тебе не стыдно! Он (насильник) не мог это сделать, ты все придумала!» В этой системе важнее обесценить чувства и осудить пострадавшего ребенка, чем честно признать, что в семье непорядок, происшествие или даже преступление. Часто все эти преступные или разрушительные для детей ситуации происходят годами с молчаливого или негласного согласия всех участников симбиотической системы. Дети оказываются в заложниках у важных симбиотических законов и правил, поэтому обращение за внешней помощью чаще всего происходит лишь в том случае, когда дети уже настолько отчаялись, что почти готовы стать наказанными и отвергнутыми собственной семьей, лишь бы им помогли остановить насилие, чтобы они смогли перестать быть жертвами.

Важно понимать, что, не позволяя себе проживать возрастные и иные кризисы, симбиотическая система остается на прежних, начальных стадиях и, по сути, не проживает жизнь, ей предназначенную. Сама не проживает, и участники ее тоже не могут себе этого позволить. Получается такой специфический способ сохранить свое бытие ценой непрожитой жизни.

Этот же закон неприятия изменений влечет за собой такой вроде бы парадоксальный симптом как непринятие индивидуального успеха. Может показаться, что все матери хотят, чтобы их дети были успешными, чего-то добились в жизни. Но не в симбиотической семье. Потому что личный успех ребенка – это опасная заявка на его отдельность, силу и независимость. Если он может чего-то добиться самостоятельно, то появляется страх, что завтра он перестанет так сильно нуждаться в членах своей семьи. При этом представить, что он может быть к ним привязан, заботиться или любить не из-за нужды, а потому, что может и хочет, слиятельным родителям трудно. Они проецируют свою схему отношений на каждого, ведь им трудно предположить, что у кого-то все может быть по-другому.

Итак, личный успех в рамках такой системы – это риск потери влияния, страх покидания и не очень приятная для такой системы чья-то попытка выделиться. Реальная фраза из диалога: «Да этот ребенок у меня одаренный, но другой, слава богу, нормальный». Одаренному в такой системе необыкновенно трудно, потому что никто не знает, что делать с его обнаружившимися талантами. Своей необычностью и странными для такой семьи устремлениями он разрушает «идиллию похожести». Но тем не менее такие дети – воплощенный потенциал такой семьи, подарок, способный внести в семью изменения. Семья его либо примет и действительно начнет меняться, признавая и уважая необычность своего ребенка, изменяясь, постепенно обучаясь быть родителями нестандартной личности, осваивая уважение самих себя и других, либо будет активно и настойчиво обесценивать его успех вплоть до полного нивелирования, в крайнем случае рано или поздно выдавит его за пределы системы и восстановит свою неспецифичность.

Безнадежно слиятельным, да еще с мазохистическими чертами, системам отлично «подойдет» ребенок с совсем другими особенностями: с ограничениями по здоровью или с другими, психическими ограничениями. Конечно, это не значит, что все семьи, где есть такие дети, симбиотические. Но по законам такой системы максимальная зависимость, привязанность и сложности в развитии совпадают с внутренними ценностями такой семьи.

Общая беда позволяет сплотиться, логично и легально пожертвовать собственными нуждами и потребностями здоровых детей ради поддержки ребенка больного. Хотя прекрасно известно, что очень часто такой член семьи является идентифицированным пациентом, то есть тем членом системы, который как бы «болеет» за них всех, является выразителем неосознанного и непризнанного симптома семьи. Работа со всей семьей, если она согласится нарушить свой привычный уклад и взгляд на самих себя, часто помогает ребенку с особенностями получить облегчение и перестать так сильно болеть. Но решиться на это симбиотическая система почти не способна.

И все же дать ребенку возможность развиваться и достигать успехов – это позволение к постоянным изменениям внутри семьи, в том числе к тому, чтобы когда-то его отпустить, предоставить ему право и возможность строить свою жизнь, не жить с родителями, а навещать их, не считывать и обслуживать их потребности, а помогать им тогда, когда они просят о помощи.

Ну и еще один важный закон: закон запрета на прямые выражения чувств, особенно злости. Прямые послания, так же как и прямое проявление чувств, особенно агрессивных, в таких системах находятся под однозначным запретом, поэтому симбиотические системы – кладезь проявлений пассивной, непрямой агрессии.

Способность прямо говорить о том, что не нравится, не подходит, не устраивает, ценится только в системах, не склонных к симбиозу. Им значительно приятнее, легче и спокойнее, когда не нужно так много и напряженно думать о том, как кто-то относится к нашим решениям, выборам и поступкам. Они считают, что у другого есть возможность и право сказать, если что-то будет для него не так, а другими это будет принято без последующих обвинений или обид: «Остановись, пожалуйста, мне это неприятно», «Не мог бы ты, пожалуйста, мне помочь», «Если тебе не сложно, сделай, пожалуйста, это», «Меня расстраивает, когда ты меня не замечаешь», «Мне досадно, что ты не можешь пойти мне навстречу», «Очень грустно, когда ты забываешь обо мне».

Сравните с тем, как это звучит в слиятельных семьях: «Ты что, не мог сообразить, что мне это будет неприятно!», «Когда мне нужна твоя помощь, тебя всегда нет рядом», «Ты что, не мог догадаться, что это нужно было сделать еще к четвергу?», «Конечно, вот уже и родная мать тебе не нужна», «Я думала, мы близкие люди!», «Я всю жизнь на тебя положила, а ты…»

Как это замечательно видно, в первом случае реакция другого просто дает вам понять о том, что с ним происходит, что он от вас ждет или как он воспринимает ваши поступки. В втором случае вас постоянно и однозначно обвиняют в том, что вы посмели не быть такими включенными, как от вас неявно ожидалось.

Пассивная агрессия имеет неприятное разнообразие форм: к ней относятся и обиды с поджатыми губами, о которых я уже писала, и последующие за ними игнорирование и молчание неделями, которые оставляют Другого сначала в неопределенности и недоумении, а потом погружают в панику и вину. Молчаливая обида – излюбленная реакция в таких семьях. При этом такие матери могут считать себя совершенно не агрессивными, даже гордятся собой, они ведь не орут и не проявляют насилие. Всего лишь молчат, всем своим видом показывая, как они несчастны и страдают. Другой через созерцание их обиженного вида должен понять, как он был не прав, отвратителен, и должен немедленно начать униженно, с полным раскаянием вымаливать прощение, и самое главное – он должен «больше ни-ког-да так не поступать».

Высмеивание: «Это ты куда собрался? Родители тебе не подходят? Иди поищи себе других! Повесь еще объявление на заборе о том, что ищешь себе новых родителей, посмотрим, кто на него откликнется», «В какую балетную школу ты хочешь поступать? Ты себя в зеркало видела?». «Ну да, давай еще поплачь, побольше…»

Нарушение границ: чтение, комментарии и обсуждение личных дневников, несанкционированный просмотр чужой личной корреспонденции: почты, смс-переписки или переписки в сетях («Мало ли что он там задумал, с кем переписывается, ему доверять нельзя»), обыск ящиков стола или личных вещей, сумок, портфелей. Пользование и распоряжение личными вещами без обсуждения и разрешения. «Он на свое еще не заработал, все это мы ему купили, значит, это наше».

Критика и недовольство: «Ну кто так делает? У тебя что, руки-крюки?», «У всех дети как дети, а ты…», «Вечно тебя не допросишься» и так далее, что бы ни сделал. При этом научить, как нужно, или хотя бы сообщить, что от тебя ждут, – это слишком, сам должен догадаться. Или: «Я один раз уже говорила, что нужно, должен был запомнить!», «Один раз сказали, должен помнить всегда!» Как будто все, на что должны быть нацелены все психические функции ребенка в такой семье, – помнить, воспринимать и обрабатывать сигналы, идущие от значимого Другого, если ты отвлекся, забыл, не понял или думаешь о себе – критика и недовольство. Учить, понимать, прощать и иметь в виду какие-то личные особенности и обстоятельства в таких системах никто не намерен.

Обесценивание: «Кому интересна твоя музыка (песни, танцы, прочие увлечения и хобби, не считаемые за серьезное дело)?», «И это все, что ты можешь?», «Если бы ты действительно постарался, ты бы…», «Как можно не понимать таких простых вещей!», «Ты только и умеешь в своем компьютере сидеть». Все, чтобы участник такой системы ни делал, не имеет никакого значения, если это не полезно семье. При этом то, что участник семьи делает, может быть и не замечено, потому что благодарить, признавать и восхищаться в такой системе также не принято: «Ты же это должен делать, за что тут благодарить?»

Отвержение и угроза изгнания: «Если ты это сделаешь, домой не приходи», «Если ты так поступаешь, то ты не наш сын», «В нашей семье хулиганов (воров, двоечников, трусов и так далее) нет!». Слиятельная семья – это семья ангелов во плоти, у них нет тени, недостатков и ошибок, они «всех любят» и являются или стараются быть образцовой семьей (так им кажется), поэтому если в такой системе оказалось такое «исчадие зла», то ему не место среди «ангелов» этой семьи.

Разочарование: часто на разочарование им даже жалко слов, они все обозначают этими неповторимыми взглядами: «Эх ты…», «Ну вот опять!», «О боже мой…», «И это все?», «Ты что, серьезно?» – все это с пренебрежением, с оценочной позицией сверху вниз, с превосходством или легким отвращением.

Надо ли говорить, что встреча с такой пассивной агрессией ощущается как явная или неявная атака. Она рождает в человеке, который ей подвергается, много неприятных чувств и ощущений: стыд, вину, страх быть отвергнутым и изгнанным, унижение, ощущение себя неважным, незначительным и неценным. Самое сложное состоит в том, что совершенно непонятно, что именно нужно сделать, чтобы слиятельный родитель или другой член семьи был доволен.

Часто и сам родитель не знает, что он разыгрывает свой обиженный сценарий потому, что просто недоволен своей непрожитой жизнью, но признаться в этом у него не хватает духу даже самому себе. Часто он просто хочет гордиться собой, своими детьми или своей семьей. Однако слов: «Я так горжусь тобой, сын!», «Мы так рады тому, какая ты у нас стала, дочка!», «Я так тебе благодарна за твою заботу»! – в слиятельной семье все равно не услышишь, какие бы подвиги и чудеса ни совершил. Хотя у некоторых неявно гордиться собой отчасти получается, но, конечно, это сопровождается пассивной агрессией в адрес другого: «Если бы не я, твой отец, то ты бы никогда…», «Я же говорила, мать всегда лучше тебя знает!», «В следующий раз будешь слушаться взрослых!»

Прямые послания, проявления чувств и уж тем более агрессии не позволяются. Такая семья гордится тем, что у них «никогда нет конфликтов, ссор, ругани и недоразумений». Конечно, ведь отличия, желания, противоречия и агрессия просто устранены ради сохранения единства, стабильности и покоя или ушли в пассив, от этого не менее агрессивный и разрушающий.

Способность напрямую проявлять вербальную агрессию и выдерживать при этом чужую злость создает возможность для взаимного уважения, как бы парадоксально это ни звучало, потому что агрессия позволяет ощутить: происходит что-то не то, способность дать понять другому как именно вы воспринимаете эту ситуацию, поставить ему границу, защитить свои права, личность и телесную неприкосновенность. Значительно легче другим «разрешать» проявлять то, что можно самому.

Агрессия дает возможность и защитить другого, если он в этом нуждается и не может защитить себя сам. Прямая агрессия может иметь как информативный характер («Мне не нравится, мне так не подходит, вызывает дискомфорт»), так и защищающий или останавливающий характер («Пожалуйста, перестань, мне не нравится, я не согласен, я против этой идеи, остановись, прекрати»). Прямая агрессия помогает проявлять наши болезненные реакции, потому что часто злость – это реакция на сильную боль, страх, угрозу, на попытки нами манипулировать, подавлять, истреблять. Без агрессии часто трудно отстаивать свои права, потребности и желания, тем более у Другого тоже есть это право. В этом случае конфронтация или конфликт оказываются конструктивными, потому что вскрывают какое-то копившееся напряжение, чувства и потребности сторон позволяют войти в кризис и преодолеть, прожить его, видоизменяя, трансформируя прошлые отношения.

Как вы понимаете, в слиятельной системе такие проявления невозможны и невыгодны. Прямо проявлять, а также выдерживать прямую агрессию никто не намерен. Кризисов боятся и избегают, вокруг как бы «только любовь и взаимопонимание», никто ни за чьи права не борется, да и защищаться ни от кого как бы не надо, все же вокруг «свои люди». В результате происходит постепенное затухание энергии в системе, превращение ее в эмоциональное болото, стагнация, потеря интереса и накапливающаяся тоска, к которой быстро и незаметно привыкают. Иногда возможен эмоциональный взрыв, устраиваемый каким-то членом системы, внезапно и резко вышедшим из послушания, единства и всеобщего благолепия, переживать который в слиятельной системе никто не умеет, поскольку всегда старались избегать переживаний. К счастью, как правило, агрессия, как энергия, сопровождающая трансформацию и жизнь, в итоге находит возможность проявиться и совершить свое важное дело по разделению, различению и преобразованию.

Глава обнадеживающая – ода нормальной сепарации, или Гимн отцу

Прочитав все это, вы уже можете задаться естественным вопросом: а нормальные отношения вообще есть? Будешь слишком близко, доверительно, эмпатично, совместно – риск завязнуть в слиянии, слишком отдельно, закрыто, каждый сам за себя – возникнет вопрос, зачем же тогда быть вместе.

Если мать в нежном возрасте все время рядом, много заботится и очень привязана, рождается риск слияния, если она рано покидает младенца, возникает опасность потом все равно искать и создавать недополученное слияние уже во взрослых отношениях. Всюду клин, как говорится.

Для того чтобы создавать условно нормальные отношения во взрослом возрасте, матери младенца нужно совершить почти невозможное:

– быть очень близко и вовлеченно столько времени, чтобы пережить вместе с ребенком этап его младенчества и беспомощности;

– замечать его рост и поддерживать попытки к автономности;

– при этом всегда быть готовой к тому, что в периоды болезней, переживаний, стрессов, появления нового опыт, малыш будет регрессировать, то есть возвращаться в более младенческое беспомощное состояние. Все это трудно делать без участия такого важного человека в жизни ребенка – его отца. Пока мама воркует над младенцем и умиляется его беззащитности и нежности, отец видит в нем силу, будущее, потенциал. Мама больше бессознательно хочет уберечь детей от тягот и невзгод этого мира, защитив их собой, папа тоже желает защитить, актуализируя в ребенке его собственную силу, это означает, что папа хочет сделать своих детей сильными и способными. Мама своей заботой и эмпатией дает опыт такого участия, который ребенок, вырастая, может отдавать потом своей женщине (мужчине) и детям. Отец видит в ребенке способность к самостоятельности, на материнское «он еще такой маленький» он отвечает: «Он уже может, он уже достаточно большой для этого».

Здесь, конечно, тоже появляются естественные риски. Если отец слишком усердствует в этой роли, развивает ребенка чересчур настойчиво и агрессивно, переносит на малыша те сверхтребования, которые в свое время предъявлялись ему, если он избыточно критичен, требователен, конкурентен, предлагает ребенку «подвиги», не соответствующие актуальному возрасту, то тот ощущает себя не понятым, не справляющимся и находящимся в опасности. В результате он еще больше «прилепляется» к матери, в надежде найти безопасность и понимание.

Таких отцов подобное поведение обычно страшно злит, они чувствуют себя неуспешными и, будучи не в состоянии смягчить требования, утраивают свои усилия по воспитанию, поскольку, особенно без поддержки (а не критики!) жены, он не в силах разобраться, почему ребенок отказывается от вызовов, им предложенных. В этом случае мать, ощущая страх ребенка, пытается его защитить, если она еще и нападает на мужчину в ответ, это создает конфликт, который пугает детей, а это только провоцирует укрепление слияния с матерью и попытки отодвинуть отца.

Каждый по-своему прав в этой ситуации, и каждый остается не до конца понятым. Все трое видят только агрессию и угрозу Другого. Отец просто хочет сделать отцовское: развивать, учить, познавать пределы возможного, исследовать мир. Мать – обеспечить материнское: проявлять эмпатию, принятие, создавать безопасность и комфорт. Ребенок осуществляет свое, детское: желание развиваться, чувствовать необходимость как в том, так и в другом родителе, находясь при этом в безопасности, оставаясь маленьким, растущим, который, конечно, хочет вырасти в сильного и уверенного в себе взрослого под защитой своей семьи.

Некоторым папам трудно соблюсти тонкую грань между насилием и усилием. Насилия любой ребенок, да и любой человек, захочет избежать, потому что в нем пропадает личность, собственно он сам. «Я сказал, пусть делает, он может!» – в ответ на испуганные детские глаза и слезы. Ребенок в этот момент слышит: «Ты мне не важен, мне важно только мое требование, и я заставлю тебя ему подчиниться!» Если потом папа еще и запрещает матери его утешить, то это, конечно, воспринимается как насилие. Мы все избегаем насилия в наш адрес, потому что никакой пользы в нем совсем нет, есть уничтожение нашей субъективной реальности: чувств, ограничений, желаний – и чужая грандиозная воля, которой мы должны безоговорочно подчиниться.

Пожалуй, фраза, которая сможет стать стимулом, будет звучать так: «Я знаю, сын, что тебе это трудно, кому угодно было бы сложно, но давай делай, я считаю это важным. Я буду рядом, и если будет нужно, помогу». Если отец признает чувства ребенка, его ограничения, признает и ценит его усилия, не отрицает его страх и переживание неуверенности в себе да еще собирается быть рядом, учить, подсказывать или просто болеть, то любой ребенок будет горд порадовать своего отца своими усилиями и стремлением к победе.

Если сам отец не знает о том, как помогать детям, то матери лучше не атаковать его позицию в тех разборках и конфликтах, которые происходят, когда она видит, что ребенок боится отца. Ее возможная задача – утешать и успокаивать ребенка, а потом помогать отцу становиться хорошим папой, рассказывать ему о том, что она поняла о детях, какие они, что уже могут, а что, может быть, им рановато. Атакованный матерью отец озлоблен, обижен, справедливо боится потерять свой авторитет, не чувствует себя нужным. И при регулярных атаках может обиженно или озлобившись отказаться от дальнейших попыток. Но если отец удаляется от воспитания, то распадается здоровый треугольник, и риск попасть в слияние увеличивается.

Многим отцам полезно знать, что страх и стыд не лучшие спутники развития. Точнее, совершенно точно напуганные дети вообще плохо соображают, потому что аффект всем и всегда мешает думать, и есть на это простые физиологические причины, а стыдящиеся или неуверенные, закритикованные не достигают успеха, потому что ощущение того, что ты плохой, не создает опору и уверенность внутри себя.

Даже если вы что-то делаете не так и ребенок вас боится или избегает, приложите усилия для того, чтобы понять его. Не бойтесь просить о помощи жену, бабушку, самого ребенка в конце концов. Трудно не откликнуться на искреннюю фразу: «Я так хочу тебя понять! Помоги мне». Почему это должны быть ваши усилия? Потому что понять себя не всегда просто любому человеку, даже взрослому, а ребенку особенно.

Уважаемые папы, вы так нужны своим детям, не пасуйте при первых и даже вторых сложностях. Если вам все же хочется отдать воспитание детей жене и теще, то, возможно, у вас у самого были сложные отношения с вашим папой, и вы просто не знаете, что это такое – быть хорошим отцом, а плохим быть не хотите. Тогда, конечно, вам будет непросто. Но даже в этом случае вы можете научиться и сделать для ваших детей значительно больше, чем ваши родители для вас. У каждого поколения свой вызов и свой подвиг.

Многим мамам, возможно, стоит осознать, что отец не является матерью, а значит, не должен делать материнское. У него свои задачи, намерения и дела с вашими детьми. Если вы начнете просто конкурировать со своими мужчинами на тему «Кто тут лучшая мать», то вы, конечно, выиграете: вы лучшая мать для своих детей (хотя бы потому, что другой матери у них нет), но вы и проиграете, если таким образом лишите активного присутствия в их жизни отца. Ваша задача – помочь вашему мужчине стать хорошим отцом, он в это время будет помогать вам стать хорошей матерью, той, которая может позволить вашим детям расти и развиваться, крепнуть, отделяться от вас, возвращаться в случае необходимости, напитываться заботой и поддержкой и уходить снова от вас все дальше и дальше… для того, чтобы строить свою жизнь, но временами возвращаться для того, чтобы просто побыть вместе, ощутить близость, тепло и любовь.

Хороший отец – прекрасная прививка от слияния. Как я уже писала, не бывает хорошей матери и плохого отца, родительская пара либо действует слаженно и успешно, либо в паре каждый сражается за свое право считаться самым хорошим, и тогда нужды ребенка теряются в этой конкурентной борьбе. Если в паре мать, например, претендует на роль хорошей матери, утверждая, что у детей «ужасный отец», то можно усомниться в таком утверждении. Скорее всего, у них двоих не очень получается стать хорошими родителями, и они оба отвечают за это. Если они смогут это признать и взять за это ответственность, то и изменить эту ситуацию тоже смогут. Никогда не поздно еще чему-нибудь научиться и стать осознаннее, адекватнее своей роли, жизни, задачам.

Частая, к сожалению, у нас, в России, ситуация, когда после развода отец отказывается от участия в жизни своих детей (в лучшем случае как-то поддерживает материально), а женщина, уже выбравшая слияние как основной механизм, не выходит замуж еще раз, считая, что жить надо для ребенка. Для мужчины, оставившего своих детей, он вполне вероятно, это большая нереализованность и потеря, которую не осознает, но она висит в его психическом фоне, как незавершенная история, вызывающая часто глубоко спрятанное чувство вины.

Для женщины, которая не создает новых отношений, это самооправдание неготовности идти на риск и доверяться кому-то еще раз. Кроме того, она таким образом переносит ответственность за свою личную жизнь на ребенка, который якобы «не хочет принимать нового мужчину как отца». Конечно, у детей бывают противоречивые чувства по этому поводу: новый человек может, как им кажется, осложнить их жизнь, забрать внимание матери и власть. Но некоторые дети вполне хотят новых отношений с маминым мужчиной, пусть это будет не их биологический папа, но новый взрослый, который при желании вполне может стать замечательным символическим отцом, который сможет заботиться о них, растить и развивать, участвовать в становлении их личности и в их будущем.

Если женщина все же отказывается от новых отношений, то хорошо бы ей осознавать первопричины этого поступка. Большая иллюзия полагать, что отсутствие новых отношений – вклад матери в благополучное родительство, потому что вот этого как раз и не получится. Будет, скорее всего, «урезанный вариант», в котором ей самой придется выполнять и материнские, и отцовские функции, а это не только тяжело для нее самой, но еще и маловероятно. В тот момент, когда ребенок приобретает материнское в одном человеке, он теряет в нем же отцовское. Послания от этих символических фигур в чем-то противоположно направленные. Мама учит создавать и находиться в зоне комфорта, уюта, безопасности, понимать и принимать себя и других, папа – как выходить из зоны комфорта, рисковать, переживать неопределенность, пробовать, проверять свои силы, защищать себя и других, если понадобится, сражаться за свои ценности, опираться на себя.

Если совсем упростить, то мама знакомит ребенка с его добротой, душевностью и принятием, она учит заботиться и просить о помощи, а папа знакомит с агрессией, упорством, опорой на себя, стойкостью и способностью достигать, с умением поддерживать и защищать свои границы и не нарушать чужие. Чаще всего матери трудно переключаться с одних задач на другие, в чем-то противоположные, поэтому с теми, что для нее более удобны и естественны, она справляется, а другие задачи в этом случае оказываются «просевшими», неисполненными.

В итоге ребенок недополучивший «материнского капитала», особенно выращенный одной мамой, может рано стать взрослым, ответственным, сильным, нацеленным на успех. При этом с возрастом у него все больше будут накапливаться напряжение, стресс, неумение расслабляться, заботиться о своем и чужом комфорте, создавать близкие отношения, принимать других людей, тревога, панические атаки и психосоматические реакции.

Ребенок, недополучивший отцовского участия, может стать пассивным, ожидающим, что кто-то что-то сделает за него, социально малоуспешным, инфантильным, ищущим внешние опоры, старательным, по-своему добрым, но не способным защитить ни себя, ни близких. Временами в нем могут проявляться не очень приятные, особенно для мужчины, черты, такие как угодливость, малодушие, конформизм, отсутствие своего мнения, неспособность постоять за себя и своих близких, невозможность проходить через конфронтации, выдерживать конкуренцию. Подавленная агрессия может прорываться через периодические запои или болезни.

Конечно, идеально, когда родители – это крепкая пара взрослых людей, способных уделять внимание себе самим и детям, успешных на любимой работе или в любимых занятиях, любящих и желающих друг друга. Именно они готовы отпустить выросших детей, потому что они женско-мужская пара, у которой есть еще многое, что можно изведать вместе и прожить. Они отпускают своих детей дальше строить и жить, осознавая, что дали все, что могли.

«Утопия!» – Скажете вы. Да нет, такое изредка, но бывает. Хотя согласна, значительно чаще бывает иное. Я говорю об этом не для того, чтобы напугать вас грандиозностью или несбыточностью задачи, и не для того, чтобы кто-то сравнил себя с этой идеальной картинкой и приуныл. Просто есть какое-то примерное описание нормы. Иногда важно понимать, к чему можно стремиться. Конечно, если вы сами выросли не в таких прекрасных условиях, если ваш жизненный старт был, так скажем, весьма драматичным, то и собственным детям дать все, что им нужно, будет нелегко. Но это не значит, что невозможно.

До какой-то степени разобраться с собственными сложностями и ограничениями может каждый родитель. Если вам повезло и у вас были прекрасные примеры перед глазами, то учиться быть родителем вам проще, многое вы взяли и, конечно, можете опираться на полученный еще в детстве опыт.

Но даже если у вас в детстве было все иначе, то и в этом случае не стоит отчаиваться, всему можно научиться, просто это потребует значительно больше сил и времени, чтобы переработать прежние детско-родительские модели и наработать собственные представления о том, что вы можете и хотите сделать как родитель.

Глава мужественная: как вернуть свою жизнь, если вы уже в симбиозе

Если вы там давно, с детства, то я вам искренне сочувствую, потому что выбираться из привычного «рая» вам будет очень непросто. И чаще всего без помощи кого-то третьего вам это и не удастся. По нескольким причинам.

1. Вам трудно осознавать себя и доверять своим ощущениям. Если вы находились в слиянии долго, то вы либо отчасти потеряли связь с собой, либо ее еще не приобрели. В симбиозе вы мало обращались к самому себе, все ваши психические функции были направлены на то, чтобы обслуживать маму, вашего партнера по слиянию или вашу совместность. Если вы и думали о себе, то в основном о том, чтобы не «огрести» какую-то обиженную или иную пассивно-агрессивную реакцию, отвержение или наказание игнорированием.

Вам, возможно, будет трудно решиться на отделение, потому что вам будет трудно достоверно для самого себя понять, действительно ли вы этого хотите, так ли уж вас что-то мучает в таких отношениях, достаточно ли приносит дискомфорта. Ведь и хорошего тоже много: о вас заботятся, беспокоятся, переживают, любят. Чего же вам еще нужно? Совсем непросто будет честно ответить на этот вопрос: «Еще мне нужно жить! Мне необходима моя собственная, отдельная жизнь».

Но если вы даже не очень знаете, что это такое, потому что никогда не имели, то и хотеть этого будет трудно. Поэтому чаще всего мотивация «стремление к…» здесь редко работает, вовне должен появиться какой-то очень соблазняющий вас субъект или объект. А вот мотивация «бегство от…» сработать может. Но для этого вы должны будете довести себя до дискомфорта такого уровня, чтобы его невозможно было не заметить, отмести, обесценить, очевидного кризиса, как, например, страх смерти, острое отчаяние, тяжелое, опасное для жизни заболевание или иное осознание конечности вашей жизни, которая может закончиться, так и не начавшись.

Хотя и «стремление к…» может пробудиться, если вы вдруг осознаете: то, что вы обнаружили за пределами слияния, вам необходимо, привлекательно и интересно настолько, что вы отважитесь на бунт. Поэтому третий и нужен. В те моменты, когда вас будут одолевать сомнения или вы будете теряться в вопросах: «А нужно ли?», «Да стоит ли?», «Да, может, не надо…» – нужно, чтобы кто-то третий (ваш друг, какой-то близкий человек или психотерапевт) напоминал бы вам о вашей мечте и желании и говорил: «Ты всегда хотел этого» или «Ты хотел этого очень сильно. Когда ты рассказываешь об этом новом, у тебя горят глаза, ты оживаешь и кажешься полным жизни».

Отказаться от индивидуальной мечты в слиянии очень просто, следовать ей весьма нелегко. Право на то, чтобы просто хотеть чего-то для себя, в слиянии трудно взять, а уж следовать ему вообще непросто. Сложно быть уверенным в том, что ты выбрал, а также в том, что это тебе действительно нужно. Если при этом члены слиятельной системы начинают обвинять и стыдить желающего обрести больше отдельности: «А как же я? Обо мне ты подумал? Вечно только о себе и думаешь!» – то под таким натиском любая вера может легко пошатнуться. Поэтому переходим к пункту 2.

2. Ваше отделение, сепарация будет сопровождаться сильными переживаниями, обвинениями и манипуляциями с намерением вернуть вас назад, в симбиоз.

Укоризненное «как ты можешь?», стыдящее «кто так поступает со своими близкими?», скрыто манипулятивные попытки заболеть или слечь с сердечным приступом, явно манипулятивные попытки суицида, отобрать детей, повлиять через других родственников и близких. Такой вал обвинений и страданий не сможет оставить вас равнодушными. Отчетливая вина и понятное нежелание, чтобы ваши близкие страдали, могут снова отбросить вас назад, прочь от ваших попыток и желания отделиться.

Сложность состоит еще и в том, что если вы росли в слиятельной системе, то, скорее всего, вы росли в поле манипуляций и созависимости и поэтому вряд ли умеете противостоять им. Вам будет достаточно трудно в одиночку разбираться с тем, кто за что отвечает. Кто виноват в том, что другие страдают от вашего желания отделиться? Что вы должны другим, а что – самому себе? Имеете ли вы право на свою жизнь, если близкие без вас плохо справляются? А может, если вы не будете в это включаться, то они смогут? Полагаю, что у вас будет больше вопросов, нежели ответов. В этом случае тоже нужен третий (между вами и слиятельной системой), который будет помогать вам опознавать манипуляции, не поддаваться им, напоминать вам о ваших правах, учить вас разделять, где чувства других людей, а где – ваши. При этом задача такого отделения – обрести большую автономность, не разрушив важных для вас людей и отношений с ними.

Чтобы быть устойчивым в чужих манипуляциях, нужно проработать те «кнопки», на которые привычно давит манипулятор, чтобы получить желаемое. Если это близкий вам человек, то ваши «кнопки» он прекрасно знает, особенно если он же когда-то участвовал в их создании. Отлично работают стыд, страх покидания, страх уничтожения, вина («Ты моя жизнь, мой смысл», «Я без тебя не справлюсь, погибну», гордыня «Без тебя все рухнет», «Только ты можешь…»). Что такое «проработать копки»? По сути это переработать те травмы и страхи, которые делали вас такими зависимыми от другого и такими безоружными перед их мнением, присутствием в вашей жизни, отношением.

И тогда символическая фраза: «Если ты не будешь меня слушаться, то я тебя покину, уйду…» – потеряют власть над вами, и вы сможете сказать: «Хорошо, если тебе это нужно, уходи. Мне будет печально потерять тебя, но я справлюсь». Или на слова: «Если ты меня покинешь, то я покончу с собой!» – вы можете ответить: «Мне неприятно, что ты меня шантажируешь, но если ты хочешь умереть, то это твое право. Жизнь твоя, и ты ею распоряжаешься». Или на фразу: «Уходи, но детей ты не получишь», – вы можете ответить: «Я зол на то, что ты собираешься использовать наших детей, чтобы прожить свою обиду. Я буду бороться за них и получу право видеться с ними в судебном порядке, если мы не договоримся».

Конечно, вы можете сказать партнеру эти как бы правильные слова, но если внутри вас не будет ощущения, что вы имеете право на отделение, на защиту от манипулятивного шантажа, то манипуляции будут продолжаться. Совсем непросто позволить Другому переживать ваш уход, сочувствовать его боли, сожалеть, как трудно ему дается ваше отделение, и при этом продолжать отделяться, потому что это ваш насущный выбор. Манипулирующий Другой обычно как-то бессознательно знает и чувствует, действительно ли крепки ваши новые границы или стоит надавить на них, и они снова будут сметены, падут. Если это произойдет, то вожделенное слияние снова восстановится и станет еще крепче, поскольку у вас, непослушных, останется море вины и раскаяния за неудавшуюся попытку к бегству и страх перед новым бунтом.

Поэтому прорыв из слияния должен быть хорошо подготовлен. А желательно (в некоторых ситуациях это вполне возможно), чтобы происходил не революционно, а постепенно. Вы можете начать поэтапно создавать дистанцию, чуть большее расстояние, чуть больше прямоты, немного автономности и права хотя бы иногда быть отдельно. Постепенно все больше границ и личного пространства, права не быть на все сто процентов вовлеченным в чужую жизнь или проблемы. Все это также будет сопровождаться обидами с той стороны, манипуляциями и желанием вас наказать. Но если вы будете убедительны и тверды, сможете выдерживать пассивную и прямую агрессию, отвечать на нее прямо и корректно, то сепарация вполне может произойти относительно мирным путем.

Такой вариант предпочтительнее, потому что он создает возможность отделения даже без временной потери отношений, и он вполне возможен, если партнер по слиянию не слишком психологически нарушен. Ведь появление границ и желание оставаться в отношениях наконец создает то, чего не было в слиянии, – связь между вами. Как это ни парадоксально звучит, в слиянии нормальной связи между двумя людьми нет. Есть отсутствие границ, мешанина. А связи нет. Потому что связь подразумевает наличие двух отдельных людей, со своим личностным ядром и границами. В идеале гибкая связь позволяет нам то приближаться и сливаться, то отдаляться, но помнить друг о друге, скучать, ощущать нашу связанность, сопричастность.

В слиянии, к сожалению, невозможно почувствовать себя отдельным, но при этом вместе. В нем ты или «наш с потрохами», или «чужой, знать тебя не хотим». В симбиозе разрыв важной для человека связи – любимое наказание за желание быть отдельным. Поэтому те, кто в нем находится, испытывают так много тревоги и страха за надежность и незыблемость их места в отношениях. Оно, место, всегда как будто бы условно: «Если будешь себя хорошо вести». При этом те, кто «торгует» местом в отношении и связью, либо сами готовы наказывать именно этим, либо проецируют, фантазируют, что так поступят и с ними.

В несимбиотических отношениях, где есть личностные границы, больше динамики и свободы, сохранение и поддержание связи становится желаемым и добровольным с двух сторон. Если у каждого в партнерстве есть желание и право быть отдельным, тогда желание быть вместе тоже становится более осознанным. Не каждому понравится, что с ним остаются только потому, что терпят, жалеют или не могут позволить себе покинуть. Приятнее думать, что наш партнер с нами потому, что выбрал остаться именно с нами: выбрал когда-то и выбирает каждый день.

Стоит сильно задуматься, если вам говорят: «Я не могу без тебя жить!» – хотя это звучит так веско и так успокаивающе. Значительно здоровее, хотя не так романтично звучит: «Я могу без тебя жить, но не хочу. Я выбираю жизнь с тобой».

Поэтому если вы отделяетесь от близких людей и вашей задачей является не расставание навсегда, а улучшение отношений, то разумнее всего выбрать позицию, что вы строите более адекватные взаимоотношения и намерены поддерживать вашу связь на новом уровне, а не будете просто поддерживать иллюзию общности.

3. Вам будет трудно и очень тревожно покидать это «райское» место.

Слияние, в котором вы жили, – это хорошо вам понятная схема. Как бы сложно вам ни жилось, зато вы знаете там все, до мелочей. Или кажется, что знаете. Но тем не менее это хорошо знакомая, исхоженная и исследованная территория. Вы прекрасно в ней ориентируетесь, знаете, что вам следует делать, а также то, чего ни в коем случае не стоит предпринимать. Вы догадываетесь, что получите, если будете действовать по правилам системы, а также примерно представляете, что вас ждет, если будете нарушать установленный порядок.

Сложность в том, что действительно трудно объяснить людям, ради чего стоит выходить из слияния и начинать обретать свою жизнь. Попробую объяснить метафорически.

Знает ли плод, находящийся внутри матери, кто она такая? Знает. Лучше, чем кто-либо, но так специфически, изнутри. Нуждаются ли они друг в друге и любят ли? Конечно, их состояние напрямую влияет друг на друга. Имеет ли еще не рожденный ребенок все, что ему нужно, получает ли он это волшебным образом, не прикладывая усилий? Имеет, получает. Допустим, он уже дорос до того, чтобы родиться, но тревожиться не хочет. Думает: «А зачем? Здесь настоящий рай, и в нем просто прекрасно».

Чтобы ему мог рассказать о той, другой жизни, хотя бы немного отдельный от матери уже родившийся младенец? Он бы сказал ему: «Конечно, ты теряешь очень многое, выбираясь оттуда, главным образом ни с чем не сравнимую зависимость, безопасность и комфорт, но ты приобретаешь свою автономную жизнь. Возможность все делать самому: дышать, двигаться, есть, пить и даже капризничать. Ты сможешь увидеть так много нового, о чем раньше даже не подозревал. Ты сможешь увидеть себя, понять, как ты выглядишь, и у тебя появится возможность по-настоящему узнать свою мать, увидеть ее красивое лицо и улыбку. Она будет обнимать тебя, держать на своих руках, называть тебя твоим именем, играть с тобой в разные интересные игры. А потом ты узнаешь своего отца – человека, который тоже любит тебя и делает это совсем не так, как мама, но тоже очень сильно. Он научит тебя многому, и ты сможешь быть там, где захочешь, строить то, что посчитаешь нужным. Ты узнаешь целый мир, о котором даже представить себе не можешь, находясь у мамы в животе. Мир, который сможешь преобразовывать или строить сам».

Вот примерно то же самое обретает сепарированный, вышедший из слияния взрослый человек. Он узнает себя так, как раньше никогда не знал, он постигает близких с совершенно другой стороны, он по-другому начинает любить их, когда узнает их отчетливее, по сути заново знакомясь с ними. У него появляется шанс на то, чтобы совсем по-другому проявляться, ощущать и чувствовать. Его мир пугающе расширяется, и ему предстоит его исследовать и обживать.

Все это, конечно, сопровождается тревогой. Во-первых, тревогой не справиться с самим отделением. Ведь можно потратить много сил на то, чтобы уйти и так не смочь уйти, но силы потерять.

Во-вторых, если вас убеждали, что за пределами слиятельного круга «мы» вы встретитесь с недружелюбным миром, то попадать туда тоже может быть страшно, особенно если вам грозят за это полным разрывом связей с близкими. Поэтому ваша тревога может вам диктовать фантазию, что вам предстоит встреча с одиночеством и враждебностью.

В-третьих, если вы мало знаете, кто вы такой, то вы не представляете, на что вам опираться внутри себя, делая шаг в неизведанное. Вы не способны вообразить, что вы можете, чего вы стоите, как на самом деле будет реагировать на вас окружение.

В-четвертых, вы можете не представлять себе, чего же можно хотеть, заполучив эту вожделенную жизнь, ведь хотеть вам тоже не разрешалось, хотели за вас. А здесь придется делать это самому, и не на кого будет пенять и обижаться, если будете хотеть «не то».

Еще и поэтому вам понадобится поддержка: успокаивать, утешать, подбадривать, помогать вам открывать разные части себя, вместе переваривать ваши тревожные ожидания, поддерживать в вас веру.

Самое сложное, если вам приходится отделяться не в детстве, естественным путем, пока мама еще рядом и поможет, поддержит, расскажет, поделится своим опытом, как это происходит при естественной сепарации, а во взрослом возрасте, да еще при матери, которая не готова к вашему отделению. В этом случае вам придется делать все это одновременно: выстраивать границы, выдерживать манипуляции и обвинения, искать себя, встречаться с миром, перерабатывать сепарационную тревогу, и все это на фоне отсутствия хоть каких-то гарантий, что это у вас получится, и часто, к сожалению, при неодобрении окружающих, поскольку вас могут посчитать эгоистичным и жестокосердным.

Обидно, что в этот самый трудный момент в вас летят обвинения и проклятия, но когда процесс будет завершен и вы просто станете взрослым, займетесь своей жизнью, а ваша мама получит наконец право заняться своей жизнью и поймет, что в ее возрасте есть также много прекрасных и интересных возможностей, кроме как удерживать возле себя и контролировать взрослого ребенка, вот тогда вам будут благодарны. При этом вы вряд ли услышите «спасибо» именно тогда, когда вы больше всего в нем нуждаетесь за поистине героический рывок из сладкого, но удушающего плена на двоих. А стоило бы. Но… вы же не за «спасибо» отделяетесь, а для того, чтобы встретиться с вашей жизнью и всем тем новым, что она может вам преподнести.

Если даже ваши родители не против вашего отделения, сделать это непросто, а если они не готовы расстаться с вами, с привычным взглядом на вещи и на самих себя, вам точно нужны помощники, и, возможно, не один. Поэтому, готовясь к этому процессу, заручитесь поддержкой вашего окружения: родственников, готовых вас поддержать, друзей, психотерапевтов, любимых.

Панику ваших родителей можно понять: в тот момент им кажется, что они теряют вас навсегда, на это накладывается риск переживания еще одной важной потери: их жизненного уклада, их опор, их способа жить. Трансформация и изменения – это всегда потеря. Да и есть что терять: на любом этапе нашей жизни есть много ценного, важного и хорошего. Детство прекрасно своей беззаботностью, беспечностью и возможностью расти рядом со взрослыми, которые многие вопросы решают за нас. Терять беззаботность, конечно, грустно, но приобретенная способность решать самому может быть тоже очень интересной.

Еще и поэтому родителям опасно быть идеальными, потому что их неспособность дать ребенку все, что он хочет, создать абсолютный рай, создает напряжение и внутренний конфликт, который развивает, стимулирует ребенка вырастать, отделяться и приобретать собственный опыт взаимодействия с миром на предмет удовлетворения своих потребностей и желаний.

4. Поэтому одновременно с сепарационной тревогой вас будет преследовать и печаль.

Если вы осознаете, что какой-то этап в вашей жизни заканчивается, то печалиться по тому хорошему, что там было, естественно. Если мы не умеем или запрещаем себе грустить об уходящем, трудно будет отпустить прошлое. Иногда почти невозможно отпустить уходящее: мы боимся самих чувств, переживания потери, печали, тоски. Как будто, если мы печалимся, это значит, что мы совершаем неверный выбор, отпуская. Будто бы верный выбор – это тот, благодаря которому мы будем получать исключительно приятные эмоции. Будто бы правильная жизнь – это исключительно приятные эмоции. Но жизнь – это не только радость и удовольствие, это самые разные переживания всего спектра эмоций и чувств.

Вот поэтому, находясь в симбиозе, в какой-то момент можно начать ощущать себя неживым. В погоне за комфортом, возведя безопасность и комфорт в абсолют, участники симбиотической системы тщательно избегают столкновения с изменениями, переживаниями и самой жизнью, в которой все перерождается, создавая множество поводов для самых разных оттенков палитры переживаний.

В нашей истории, полной социальных катастроф, войн, голода и уничтожения собственного народа, было очень много преждевременных или очень несправедливых, неестественно происходящих потерь, поэтому для многих горе и печаль привычны. В те времена, когда постоянный страх, ужас от происходящего и страдания были слишком непереносимыми, отрезать, не чувствовать было спасительным для психики механизмом.

Но сейчас, когда потери не так масштабны и преждевременны, нам важно понимать, что если мы избегаем печали, то мы как будто сторонимся переживания конечности, потери. При этом начало, как и конец, – часть любого живого процесса. Отрицая, не переживая конечности жизни, мы не можем ценить и полно переживать ее саму. В процессе жизни мы постоянно переживаем завершение: когда-то заканчивается младенчество, потом детство, юность, зрелость, старость, жизнь. Конец – это граница, отделяющая одно от другого. Именно поэтому люди с ведущим механизмом слияния так избегают переживания конца: им трудно принять, взаимодействовать с любой границей в их жизни, им трудно переживать любое изменение, нарушение постоянства.

Поэтому если вы будете грустить по уходящему, то это нормально. Это ровно то, что вам требуется. Печаль позволяет признать ценность того, что было, испытать благодарность и признание тем людям и событиям, которые наполнили ваш прежний период.

Эти же признание и благодарность помогут вам возвращаться в эти отношения обновленным, самому себе интересным и качественно другим. Они же стимулируют вас заново узнавать ваших близких, которых, как вам казалось, вы хорошо знаете. Конечно, вы знали их как младенец, находящийся в материнской утробе, изнутри. Но увидеть их еще и с другой стороны – настоящее приобретение, какими бы сложными ни оказались ваши открытия.

Глава оптимистичная под названием «Все возможно, если захотеть и рискнуть»

Я согласна с юнгианским психотерапевтом Дж. Холлисом, который говорил о том, что каждый человек неосознанно или сознательно каждый день совершает выбор между безопасностью и развитием. Как вы уже поняли из книги, симбиотические системы или люди с этим ведущим механизмом чаще выбирают безопасность.

Безопасность, общность, единство – это совсем неплохо. Просто есть люди, которые, застревая в этом, не могут позволить себе развитие.

Но есть и противоположная схема. Те, кто не получил адекватного «материнского капитала» и поэтому, находясь в постоянном тонусе и тревоге, чаще выбирают развитие, не имея возможности даже переработать то, что с ними происходит, восстановиться, расслабиться, отдохнуть. Они по каким-то причинам перестимулированы или получили сложный и травматичный опыт пребывания в детской беспомощности и неосознанно все время бегут от нее к всемогущему контролю и взрослой власти. Они точно так же не могут определить собственные желания, выбрать свой темп, не могут успеть порадоваться тому, что имеют, не способны ощущать себя живыми.

«В чем же здесь риск?» – спросите вы, если и так вы все время развиваетесь, идете вперед, при этом без конца сражаясь с собственными психосоматическими проявлениями, перед которыми медицина часто оказывается бессильна. Ваш риск не в том, чтобы выходить из зоны комфорта и безопасности, а в том, чтобы ее создать. Не получив адекватной и достаточной материнской заботы, самому сделать это будет точно сложно. Вам тоже понадобится помощь, потому что, несмотря на ваше активное развитие и постоянный риск, вы все равно можете не совсем понимать и знать, кто вы такой, что вам нужно, а без этого важного внутреннего знания сложно знать, куда точно вы хотите идти. Компульсивное бегство куда бы то ни было, бесконечные изменения также не дают ощущения жизни, как и компульсивное удерживание.

Таким людям будет рискованно довериться другому человеку, признаться ему, что они чего-то не могут, разрешить ему быть рядом в беспомощности, нужде и зависимости. Позволить себе быть с кем-то да еще и получать помощь, сочувствие и понимание для них тоже сродни подвигу, и не один год может понадобиться на то, чтобы это все же произошло. Но возможность найти наконец себя и начать жить осознанно, наверное, все же стоит того, чтобы рискнуть.

Вот поэтому существует психотерапия как вид психологической помощи, которая помогает выстроить внутри себя более адекватных символических родителей, чем те, что были у вас в вашем детстве. Маму, способную понимать, сочувствовать, утешать, оберегать, заботиться. Папу, способного познакомить вас с большим миром, научиться в нем проявлять себя, развиваться, ощущать свою силу, справляться с трудностями, чтить правила, границы и законы, планировать будущее, стремиться вперед.

Делается это посредством установления специальных отношений между клиентом и психотерапевтом в ходе регулярных встреч, в процессе которых ваша психика начнет проживать то, что не смогла прожить в вашем детстве.

Если вам повезло с родителями и вы получили от них все, что требовалось маленькому ребенку на разных этапах его жизни для роста и развития, то вам не понадобятся никакие психологи, вы сможете создавать близкие отношения без слияния и застревания на любых этапах, будете способны быть прямыми как в своих желаниях и просьбах, так и в своих чувствах, ожиданиях и решениях. Вы будете с нормальной, а не запредельной тревогой принимать изменчивость и непредсказуемость жизни, сможете пережить все то, что ни пошлет вам жизнь. Если вы захотите, а вы, скорее всего, захотите, то у вас точно получится выстраивать ее максимально такой, какую хотите иметь именно вы.

Глава, в которой я расскажу о здоровых формах слияния. Секс. Беременность. Младенчество. Влюбленность. Единство

Все начинается с секса. Это здоровая форма слияния двух психик и тел, приводящая (если повезет или, наоборот, не повезет) к зачатию, то есть к формированию новой жизни. И уже хотя бы поэтому я, конечно, никак не могу быть против любого слияния, ведь если по нашему повелению мы могли бы его отменить, жизнь бы угасла. Но это совсем не то, чего мы хотим.

Итак, если в случае успешного слияния, приведшего к сексу, все же наступает зачатие, женщина (наша будущая мама) начинает вынашивать нового будущего человека, а для этого ей, конечно, понадобится механизм симбиоза, потому что во время всей беременности она является с будущим ребенком одним целым. Формирующийся человек забирает из ее тела микроэлементы, кровь, кислород, белки – в общем все, что нужно для построения своего тела. Будущая мать отдает ему это безвозмездно и добровольно. Более того, она даже не очень может повлиять на этот процесс, разве что прервать беременность и тем самым выйти из симбиоза.

Такое слияние, когда мать предоставляет свое тело в распоряжение этого великого строителя – жизни, является естественным, здоровым и совершенно необходимым для того, чтобы эта самая жизнь появилась.

Процесс рождения – это первый выход из симбиоза. Ребенок при рождении теряет много волшебных возможностей, которые он имел в животе у мамы при совершенно волшебных обстоятельствах. Все появлялось из ниоткуда, все уходило в никуда, не надо ни о чем заботиться, он находится в состоянии полного комфорта, невесомости, абсолютной защищенности, стабильности и покоя. Расти себе да расти. Конечно, если мы имеем дело с нормальной беременностью и адекватной матерью, которая все же хочет, чтобы плод вырос и был здоров.

Иногда матери не очень хочется по каким-то причинам быть хранительницей чужой жизни, переживать это естественное слияние, и тогда она может осознанно или не очень осознанно предпринять многое, чтобы не дать этой жизни появиться на свет. Временами у женщины не получается сохранить нужный симбиоз на протяжении положенных месяцев, и тогда слияние прерывается преждевременно и рождается малыш, которого приходится довынашивать уже с медицинской помощью, создавая ему искусственный симбиоз.

Поэтому правильно длящийся по срокам симбиоз позволяет сохранить жизнь и вырасти до того момента, когда уже пора рождаться, становиться более отдельным, автономным и уникальным.

Что же будет, если представить, что ребенок или мать не захотят прерывать это слиятельное счастье и ребенок останется в утробе? Он будет расти все дальше и перегружать мать. Поскольку ему понадобится все больше новых веществ, движения, он будет расти, двигаться, и… перестанет вмещаться. У него появится риск не родиться или убить себя и мать вследствие собственного развития. Поэтому природа предусмотрела против желающих «сливаться бесконечно долго» механизм рождения. Запускается процесс родов, и все. Ребенку приходится расставаться с прежним симбиотическим счастьем и, теряя пуповину и детское место (его физиологическую связь с матерью), рождаться на белый свет.

Младенцу, на первый взгляд, рождение может показаться очень невыгодным событием. Что же в нем хорошего? Столько потерь! Раньше получаешь все и сразу, и даже без заказа. Кричать не надо, добывать пищу не надо, переваривать тоже. Теперь что же, все самому? В общем кажется, что происходит полная потеря прежнего счастья. А что взамен? Самому дышать, есть, переваривать, испражняться, как-то давать знать, что с тобой не так. Теперь зависимость ребенка от матери становится такой явной. Ведь в ее животе его окружал мир, в котором он все получает просто так, просто потому, что ему это нужно. А теперь? Теперь приходится вступать в отношения с матерью, потому что теперь все будет зависеть от того, насколько хорошо она будет понимать его.

Физически и физиологически мать и ребенок становятся отдельными, но отныне им предстоит проживать слияние психологически. Маленький человек ничего не умеет, только плакать. Его комфорт или даже жизнь будет зависеть от того, насколько правильно мама сможет интерпретировать его призыв. То есть теперь им нужен симбиоз, чтобы мама могла оставаться подключенной к младенцу, связанной с ним психологическим слиянием. Для чего? Для очередного этапа роста и развития, который никак не может произойти без этой великой женщины.

Если вдруг мама плохо осваивает психологический симбиоз и не понимает своего младенца, тому приходится орать громче, чаще, настойчивее, может, кто-то другой тогда поймет его и сделает для него то, что требуется для выживания или комфорта. Возможно, пока ему не достает способности управлять миром и матерью, как бы этого хотелось, но способность кричать погромче все же кое-что. Тем более мало кто может долго выносить крик младенца, почти всем хочется немедленно что-то предпринять. Полагаю, так было задумано природой.

Но вот младенец с каждым новым месяцем своей жизни наращивает навыки управления своим телом и миром вокруг: начинает держать головку, ползать, сидеть, ходить, говорить. С каждым месяцем его жизни и с каждым вновь приобретенным навыком видоизменяется их слияние. В идеале адекватная мать подмечает его изменения, радуется им, позволяет им укрепляться, но понимает, что в моменты стресса или каких-то сложностей ребенок будет возвращаться на шаг назад, чтобы напомнить ей о том, что он еще малыш и не стоит думать, что он со всем справится сам. Они, по сути, и не отдельны, а составляют детско-материнскую, вполне слиятельную пару, потому что без этого единения ребенку просто не выжить.

На самом деле многих мам так трогает эта детская зависимость, так важна им материнская власть, особенно если в других областях жизни ее проявить не удается, что некоторым бывает неосознанно очень трудно добровольно отказаться от такого величия. А уж если такая мама испытывает столько тревоги и страха перед собственной жизнью, страха не справиться, стать виноватой, «чего-то там не доглядевшей» матерью, то неосознанно она желала бы сохранять его младенческую зависимость от нее навечно.

Итак, когда же еще нам бывает важен здоровый симбиоз. Собственно, на любом этапе символического вынашивания чего-то нового. Например, на этапе влюбленности.

Влюбленность, особенно взаимная, по сути является взаимным затмением, уходом от реальности, немножечко психозом, сумасшествием, сопровождается ощущением полного объединения: существуем только мы двое, весь мир подождет. Влюбленные с радостью находят то, что их объединяет, с упоением смакуют общность вкусов, увлечений, интересов. Даже физически готовы быть все время вместе. Они не любят расставаться, закрывают глаза на различия, стараются не замечать всего того, что может вызвать споры и конфликты. Что же вынашивают влюбленные? Для чего им так нужно это слияние? Они вынашивают, полагаю, связь друг с другом, потому что без создавшейся привязанности потом можно не преодолеть фазу появляющихся различий.

Как неправильно, резко прерванный, младенческий симбиоз, так и внезапно разлученные влюбленные – верный путь к образованию зависимости, поскольку важная фаза развития человека или отношений оказывается не завершенной, а прерванной. Поэтому резко потерявший мать хотя бы на время младенец или насильно разлученные влюбленные оказываются в зависимости от вечного желания вернуться туда, откуда их внезапно вырвали. Но… не будем о грустном. Снова вернемся к здоровым формам слияния.

Фаза слияния бывает нужна большим структурам и семьям для того, чтобы преодолеть трудные времена, создать остров стабильности и окрепнуть. Небольшие компании семейного типа, стартапы часто создают достаточно симбиотическое пространство, чтобы выжить. В таких компаниях нечетко разделены обязанности, и все могут заниматься всем, нет четких границ рабочего времени, нет четких финансовых договоренностей, но есть общее дело, и на первых порах, на этапе вынашивания и младенческого выхаживания компании такое слияние может быть вполне оправдано.

Чем сложнее обстоятельства: бедность, разруха, война, дефицит, голод – тем больше сплачиваются семьи. Они живут в системе: «У нас общая беда, все всем помогают, всем есть дело до всех». Заметно больше сплоченности в городах и системах, живущих в не очень благоприятных условиях. Такое слияние опять же помогает выжить, объединившись. Исключение составляют ситуации полных катастроф, где люди иногда просто борются за индивидуальное выживание.

Так что, полагаю, о здоровом слиянии, я надеюсь, вы знаете из собственного младенческого и более взрослого вашего опыта. Пережитое слияние дает возможность нормально вырасти, создать ситуацию достаточной стабильности, набраться сил и захотеть его покинуть.

Глава для работающих коллег, описывающая то, что вам, возможно, предстоит при работе с симбиотическими клиентами

Как вы уже понимаете, клиенты из клинически нарушенных симбиотических систем к вам не придут. Их, конечно, могут к вам направить работники разных других служб: школьные психологи, логопеды, педиатры или врачи, но они будут самой сложной категорией ваших клиентов, поскольку с несформированной личной мотивацией к изменениям, как вы уже поняли из своей предыдущей практики, работать очень сложно, а часто просто бессмысленно.

Исходя из этих же соображений, быть членом расширенной семьи или другом этой семьи и говорить: «Обязательно сходите к психологу, он вам поможет» – практически безнадежная затея. Прийти то они могут, вот только начать работать с собой – вряд ли, а без намерения измениться и возможности смотреть вглубь себя терапия невозможна.

Итак, кто же к вам может прийти? Часто семья с детьми, переживающими какой-то сепарационный кризис. Родители трехлеток, замученные бесконечной борьбой с их формирующейся через капризы и протесты волей, отчаявшиеся родители подростка в ужасе от внезапности и степени его отрыва. Или родители, наоборот, не позволившие кризису совершить свое преобразующее дело: мама 19–20-летнего «мальчика», у которого «не было этого ужасного подросткового кризиса», сначала поступившего в престижный вуз, а потом, на первом или втором курсе, забросившего учебу и ушедшего в компьютерные игры. Иногда родители пассивных и депрессивных детей с возмущенными претензиями о том, что «он совсем не хочет учиться, только сидит за компьютером» или «он вообще ничего не хочет, на все реагирует отказом», «его невозможно заставить что-то делать, и пороли уже, и всего лишали, все равно у него никакого стремления учиться и развиваться».

В редких случаях, хотя сейчас все чаще, приходят тридцатилетние, до сих пор живущие вместе с родителями, они принесут вам депрессию и даже желание что-то изменить в жизни, только вот не знают, что именно им нужно менять.

Проблема с несформированной идентичностью становится все более актуальной: довольно часто встречается избыточный родительский контроль, материнская тревога, многим по-прежнему кажется, что мир опасен и детей «никуда нельзя пускать», слишком много вечно занятых отцов и матерей, которых это устраивает, потому что тогда они могут с полным правом обрабатывать свою тревогу за счет усиленного контроля над своими детьми.

К счастью, все больше родителей приходят к выводу, что если у их ребенка проблемы, то разбираться в этом стоит прежде всего им самим. Они начинают видеть и понимать, что поведение детей – это отчасти или во многом следствие каких-то их родительских воздействий. Вот с ними и стоит работать, потому что тогда с большой вероятностью будет переработан их собственный детско-родительский опыт и у них появится возможность увидеть самого ребенка и понять, кого же на самом деле они растят и воспитывают.

При работе со склонными к симбиозу взрослыми сначала вас может настигать полное терапевтическое счастье и довольство собой. Поскольку если вам все-таки доверились, то, как вы понимаете, также быстро с вами слились. Вы стали им «как родной», вам готовы простить все неточности и ошибки, ваш клиент уверен, что никто его так хорошо не понимает, как вы. Тем самым он транслирует вольное или невольное послание: «И дальше будьте таким же!» Период «влюбленной» идеализации может довольно долго протекать, к обоюдному удовольствию присутствующих. Ваша поддержка будет горячо приниматься, ваши попытки сказать что-то отличающееся от ожидаемого будут либо милостиво опускаться, либо списываться на то, что вы, возможно, устали или просто сегодня не в духе. У вас будет складываться ощущение прекрасного альянса, которого пока нет и в помине.

Как только вдохновляющее чувство взаимопонимания иссякнет, вы встретитесь с чем-то, что трудно опознать и выразить. Клиенты часто описывают это ощущение как что-то вязкое, мутное, болотистое, в котором ничего невозможно определить, опознать, оформить, выразить и вербализовать.

Эта вязкость будет достаточно мучительна для всех участников процесса. Клиенту часто как бы нечего сказать, внутри у него тоже как-то мутно, нет ничего явного, и это для многих становится мучительным, потому что он же приходит работать над собой, платит деньги. Он как бы должен хоть что-то из себя вынимать, а он не может, ему и сказать-то как будто бы нечего. Иногда клиенты могут долго просто молчать, если ваша тревога, конечно, им это позволит. Важно понимать, что это молчание бесценно, потому что оно отражает то ощущение небытия, которое действительно есть.

И если вы сможете раз за разом оставаться вместе в этом болоте, иногда весьма героически через него пробираясь, у вас начнет формироваться альянс. Когда клиент уже может приносить себя вам «плохим», молчаливым, мутным и вы не отвергаете его, не критикуете, не ругаете, не ждете от него ясности и бурных чувств, точных формулировок. Когда вы можете быть рядом с ним таким, терпеливо и вовлеченно испытывая интерес к тому, кто он такой, и что у него внутри. Когда он начинает перерабатывать тонны стыда и вины за то, что он так мало осознает себя, до сих пор не может выбраться из того, куда он попал. Его мучают тревоги и страхи, которые появляются в фантазии о том, что в нем может проявиться, если он станет отдельным, и какие реакции на это проявление он может получить от окружающих, от вас. Вот тогда и происходит этот сложный и важный труд по переработке детского симбиоза и обретения себя.

Каждый шаг нашего симбиотического клиента к себе, к своему явному желанию или чувству, к хоть какой-то автономии будет сопровождаться бурей сомнений и богатой палитрой чувств, не все из которых ваш клиент сможет переживать и размещать, часть, возможно, уйдет в телесные симптомы и разыгрывания.

Реальное отделение от внешних фигур в его жизни будет сопровождаться тревогами от упорного и постепенного отстаивания себя, переживаниями, отступлениями и попытками пробовать снова. С мучительной виной и яростью в ответ на манипуляции, которые он будет регулярно получать, с ответной виной за эту ярость и потерянностью (ни ориентиров, ни опор), как будто все вокруг находится в плотном в тумане. Есть ли у них право на это? А если другому от этого плохо? Вопросы, переживания, снова отступления, как долгая затяжная война. Внезапные прорывы и озарения, конечно, будут вас радовать и давать надежду.

Постепенно с такими трудами обретаемое «я» будет звучать все увереннее и ярче, а когда вы в вашем процессе дойдете до явных несогласий, проявления агрессии или раздражения, когда ваш клиент и вы сможете выдерживать конфронтации без проявления жуткой паники от возможного покидания или, наоборот, немедленного желания вас покинуть, разорвав отношения, вот тогда вы поймете, что уже большая часть вашей работы сделана: ваш клиент вернул себе право на экспрессию, на свое «я», он может выдерживать отличие без того, чтобы отрицать свое или уничтожать чужое, он может быть другим, оставаясь при этом в отношениях и выдерживая другого.

В контрпереносе вы будете нередко чувствовать такую же растерянность, мучительно вязкую неопределенность и неоформленность чувств, временами вам трудно будет выдерживать долгое молчание, неопределенные «мычания», захочется подтолкнуть, сформулировать за него, предлагать темы, говорить: «Не робей, чего тут бояться». Для вас может быть неожиданным появляющийся голос клиента с его несогласиями и уточнениями, но вскоре вы будете радоваться им, потому что тот, кто появился в результате вашей работы, лучше знает, трогает, вызывает уважение и подлинный интерес.

То, что с вашей помощью сможет обнаружить ваш клиент внутри и снаружи, бесценно и для вас, и для него. Я уверена, что вы оба, но каждый по-своему будете испытывать гордость от пройденного вместе непростого пути от покорения каждым своего Эвереста.

Оглавление

Часть первая. Слияние. История Тани

  Глава, в которой я предлагаю вам определиться, стоит ли продолжать читать эту часть книги

  Глава, из которой вы узнаете, почему слияние и любовь не имеют друг к другу никакого отношения

  Глава безрадостная, но поясняющая, по каким признакам можно опознать симбиотические отношения

  Глава обнадеживающая – ода нормальной сепарации, или Гимн отцу

  Глава мужественная: как вернуть свою жизнь, если вы уже в симбиозе

  Глава оптимистичная под названием «Все возможно, если захотеть и рискнуть»

  Глава, в которой я расскажу о здоровых формах слияния. Секс. Беременность. Младенчество. Влюбленность. Единство

  Глава для работающих коллег, описывающая то, что вам, возможно, предстоит при работе с симбиотическими клиентами

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно