Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От издательства

Эта книга не характерна для нашего издательства, однако мы приняли решение опубликовать ее, и вот почему.

Проблема нарциссизма – личностного расстройства, которое существенно осложняет жизнь как самому человеку, так и его близким, – сегодня как никогда актуальна. Количество нарциссов непрерывно растет. И это уже само по себе делает книгу своевременной.

Жанр, предлагаемый автором, как нельзя лучше подходит для того, чтобы читатель смог понять, прочувствовать суть нарциссических расстройств. Книга включает в себя художественное произведение, описывающее проявления нарциссизма в повседневной жизни, и статью, в которой дается анализ симптомов и психологической сущности нарциссизма, а также намечены условия психотерапевтической работы с такими клиентами.

С одной стороны, становится видна и ощутима феноменология, «живая ткань», повседневные проявления нарциссизма и та «питательная среда», которая дает ему возможность укорениться в человеке. Наверняка герои, представленные на страницах этой книги, до боли знакомы многим из нас. С другой стороны, эмоциональное погружение, «затронутость», возникающие в процессе чтения помогают понять и прочувствовать, о чем именно идет речь в статье, где приводится анализ симптомов, характерных для нарциссов. Таким образом, у читателя складывается живая и полнокровная, но в тоже время структурированная картина нарушений, наблюдаемых при нарциссизме. А, главное, читателю-неспециалисту открывается возможность осознать, что привычную картину поведения близких можно изменить, обратившись за помощью к психотерапевту.

Родители, возможно, сумеют осознать, сколь пагубно для личностного развития ребенка постоянное сравнивание его с другими, унижение, ожидание от него блестящих результатов, часто продиктованное самыми благими намерениями. Ведь как часто мамы, которые говорят своим детям: «Ты должен быть лучшим! Посмотри на Ваню (Маню)!», считают, что таким образом они создают стимул к развитию ребенка. А потом, когда он становится взрослым, недоумевают: почему он не может самостоятельно принимать решения, почему обозлен на весь мир и несчастен? Они начинают искать виновников в окружении взрослого ребенка, не осознавая, что во многом это дело их собственных рук. Как часто жены (реже мужья), выкладывающиеся ради своей нарциссической «второй половины», ощущают бессилие и беспомощность, не в силах насытить неутоляемую жажду признания, становясь средством преодоления глубочайших проблем нарциссов.

Читателям-специалистам (психологам и психотерапевтам) не менее важна целостная картина нарциссизма – соединение жизненных проявлений, феноменологии с научным анализом.

Так пусть же эта книга послужит предостережением родителям, удовлетворяющим за счет ребенка свое честолюбие, поводом к размышлению для тех, кто живет рядом с нарциссами, и помощником для специалистов.

Главный редактор издательства Ольга Сафуанова

Пока ты пытался стать богом…

Посвящается моему мужу Владу В., сказавшему: «Пора!»

Дорогие читатели!

Перед вами необычный проект. Это художественное пособие по нарциссизму – роман и психологическая статья в одной книге. И роман, и статья – о людях с нарциссическими нарушениями. Предлагаю вам взглянуть на жизнь нарциссов с двух точек зрения: людей, рядом с ними живущих, и психотерапевта, с ними работающего.

Нарциссов много, есть они и в вашем окружении. А эта книга – шанс узнать о них больше.

Ирина Млодик

Мои самые теплые благодарности: моим родителям за поддержку; сестре Марине за интерес, участие и гостеприимство; Асе Каменской – за профессиональную помощь, интересные идеи и понимание; издательству «Генезис» за всегда теплое участие, высокопрофессиональное сотрудничество и способность идти на риск.

«Ты что, не знаешь? Все книги уже написаны!» – сказал он мне однажды давным-давно. И, действительно, о чем еще можно написать? О любви и войне, людях и мышах, победах и поражениях, невероятных приключениях, загадках и тайнах – все уже давно написано чередой гениальных писателей, а также еще большим количеством писателей попроще и несметной толпой тех, кому лучше бы навсегда оставаться лишь читателями. «Все книги уже написаны» – звучит как приговор.

И я соглашаюсь. Когда тебе уже за сорок, то, прочитав немало умных и поистине талантливых книг, начинаешь понимать: никого удивить уже невозможно. Ничем. Во всяком случае, мне. Но хочется же! Если не удивить, то хотя бы так, поведать… Самовыразиться, так сказать. Явить себя миру.

Если бы я сказала это ему, то он слегка закатил бы карие глаза: «Боже, кому интересно твое самовыражение!» Хотя это именно то, о чем он сам всегда мечтал: выразить себя так, чтобы весь мир понял, насколько он гениален, чтобы все вокруг пришло в движение, а потом застыло в немом восторге. И тогда… а вот картинка того, что было бы дальше, никак не рисуется, точнее, распадается на части.

Вот он признан, что дальше? Много денег. Это приятно. А дальше? Популярен. Поначалу здорово… затем утомительно. Дальше какая-то пустота… А потом его начинают забывать. Потому что, оказывается, их надо было удивлять снова! Это значит, что ему нужно опять как-то по-особенному проявить себя! Обязательно по-новому, свежо – иначе не интересно. Иначе ведь скажут: «Это уже было, затерто до дыр, ты вторичен, парень, и неважно, что по отношению к самому себе. Ты вышел в тираж», – и отвернутся. Они отвернутся от того, кто их так удивил! Они же ловили каждое его слово и подобострастно признавали его гениальность! Он был уверен, что теперь будет гением всегда. И что?

А вот и не надо было начинать. Поэтому он и не самовыражается. Потому что бессмысленно, – поняла? Да поняла. Чего уж не понять?! Я – дура, а ты всех обманул.

С ним я почти всегда чувствовала себя недостаточно… умной, красивой, уместной, обаятельной, профессиональной – в зависимости от обстоятельств. Как ему это удавалось? Легко. Едва уловимый след страдания на его лице появлялся каждый раз, когда происходило что-то далекое от совершенства. А поскольку совершенство случалось, прямо скажем, весьма редко, то страдание было почти естественным его состоянием, и я не могла его не чувствовать, находясь рядом с ним. И, к сожалению, не могла не примерять к себе. Меня, отдельную от него, мое несовершенство совсем не тяготило. Наоборот, когда ты можешь позволить себе быть любой: наивной дурочкой, безмятежной раздолбайкой, веселой хулиганкой, зажигательной стервой, – как-то интереснее живется. С ним я почему-то начинала стыдиться своего несовершенства и становилась какой-то урезанной, угловатой и неловкой, как любой человек, которому стыдно.

Наше «столетнее» знакомство ничего не меняло в этом раскладе. Он страдал, а я попадала под это страдание, как мирный житель под бомбежку: внезапно, несправедливо, с потерями и ранениями. За столько лет я так и не смогла привыкнуть к выражению брезгливого страдания на его лице и не соотносить эту гримасу с собственной персоной.

Справедливости ради надо отметить, что он был весьма хорош собой, умен, обаятелен. Многие женщины сходили по нему с ума. К счастью, только в переносном смысле, иначе койко-мест в психиатрических больницах для них не хватило бы. К тому же это очень испортило бы статистику. Россия – впереди планеты всей по сумасшедшим женщинам!.. Короче, он был хорош. Наш Роман, не пишущий романов, с которым у меня (слава Богу!) не было романа.

Мы познакомились, когда он еще был журналистом весьма модной на тот момент московской газеты, со временем «пожелтевшей». В периоды маниакальности он был искрометен, неутомим, сверхактивен и неподражаемо остроумен. Он искрился идеями, светился обаянием, мог бы вести за собой целые города в какой-нибудь опасный, но героический поход (по крайней мере, его женскую часть). В это время он чувствовал себя совершенством, почти божеством. Ему все удавалось, стоило только захотеть. Вся эта феерия могла продолжаться минуты, дни и даже месяцы, но прерывалась всегда одинаково: внезапной ошибкой, просчетом, чьей-то мимолетной критикой или недовольством. И он мгновенно сдувался: глаза тускнели, свечение, а вслед за ним и харизма, исчезали напрочь – наш Роман стремительно пикировал в депрессию.

В такие периоды он был совершенно невыносим как для нас, так и для себя самого: все журналюги – бездари, босс – урод, женщины – безнадежно глупы, жизнь – бессмысленна. Если он и открывал рот, то только для того, чтобы пожаловаться на то, что все болит. Или простонать, что в этой стране, превратившейся в огромный живот Гаргантюа, поглощающий все без разбора, по-настоящему умный и интеллигентный человек никогда не будет по достоинству оценен! Никогда! В стране, смеющейся над Петросяном, жующей фастфуд, читающей любовные романы, ловить нечего. Нечего! Поняла? Да поняла, чего уж. Все – дебилы, а ты – гений, непризнанный, всеми покинутый и вечно страдающий.

В депрессии он практически не мог работать, потому что все, что выходило из-под его пера, было «чудовищным» по его заоблачным критериям. Хотя на самом деле – просто кисло, просто «так себе», как и девяносто процентов статей в его газете. Но он считал невозможным, чтобы сие безобразие увидело свет, чем ввергал жену Валю в состояние, близкое к панике: Роман был финансовой надеждой и опорой семьи. С его пренебрежительным неучастием во всех остальных семейных делах Валюшка давно смирилась: подняла двух совершенно чудесных девчонок, вела хозяйство, кормила нашего гения отменными обедами и ужинами, а еще умудрялась работать учителем литературы в обычной московской школе. Она обладала необычайной добротой и терпением, какими может обладать только по-настоящему любящая русская женщина. И он любил ее, полагаю. Во всяком случае, мне всегда в это хотелось верить. Иначе как несправедливо был бы устроен мир…

Я ее тоже любила. С ней всегда было хорошо. Улыбка, уют, вкусный запах из кухни, предвещающий любовно приготовленный ужин. Ей удавалось невероятное: хлопотать у плиты, при этом улыбаться и внимательно слушать. Даже ее спина казалась участливой, сострадающей и внимающей.

Ей можно было рассказать все: про то, как я в детском саду спрятала описанные колготки за батарею, а маме сказала, что потеряла. Как впервые напилась в студенческом общежитии. Как таскала у отца мелочь, как стянула в магазине жвачку, и много чего еще… И ни разу, ни на секунду не почувствовать себя плохой. В ее сочувствующих и одновременно сияющих глазах было: «ну надо же, как, оказывается, бывает!» или «бедная моя, как же тебе досталось». С ней я всегда чувствовала себя хорошей, не то что с ее любимым Романчиком, особенно в периоды его острой меланхолии.

– Почему бы тебе не написать что-то стоящее: эссе, очерк, повесть, роман, в конце концов? – уставая от его разъедающей все вокруг депрессии и собственного занудства, в сотый раз безнадежно вопрошала я в тщетной надежде добавить хоть немного света и конструктива во мрак его беспросветной тоски.

– О чем? Кому это надо? Ты что, не понимаешь, что этому быдлу ничего не нужно? Они мечтают только об одном: вернувшись с завода, упереться своими тупыми рожами в телик, им даже в телепрограмму заглянуть лень, они будут лучше кнопки на пульте давить!

– Да ладно тебе, не все же такие, есть и нормальные люди – те, кто хорошие книги читает…

– Ну кто? Ты давно видела таких?

– Ну я, например, Валюшка… Мы с большим удовольствием прочитали бы твой роман или повесть, или еще что, неважно… – запнулась я под его излюбленным страдальческим взглядом: «Прекрати говорить глупости!»

«Кто я? Мне уже сорок, а я все еще не знаю, кто я. Точнее мне уже за сорок… Это немыслимо! Когда моим родителям было столько, сколько мне сейчас, казалось, что они доживают свои последние годы, что сорокалетний – это не взрослый, а пожилой человек. Я – пожилой человек? Немыслимо! Я этого совсем не чувствую…

Мне максимум двадцать, я полон сил, у меня все впереди, и вообще – я еще даже не начал жить! Я все еще боюсь, что меня кто-то отругает или будет недоволен тем, что я делаю, как живу. Я все еще стараюсь, стараюсь для кого-то. Как в детстве. Получаешь неожиданную пятерку – и жизнь сразу налаживается. Ты уверен, что любим, и чувствуешь себя хорошим, и очевидно, что сможешь все! Так и живешь в безмятежности и упоении жизнью… до очередного прокола.

Одна маленькая неудача, двойка, родительский окрик, недовольство начальника – и все проваливается, становишься жалким, маленьким, ничтожным. Такого тебя никто не любит. Такого можно не бросить только из жалости или из ожидания, что это никудышное создание может исправиться и реабилитировать себя. Именно в этот самый момент все силы уходят, и появляется только одно желание: спать и не просыпаться.

Ощущение собственного ничтожества – невыносимо, оно разъедает остатки самоуважения, стирает крупицы смысла, грозит мне великим Отвержением, и тогда хочется самому отвергнуть всех на свете, вообще весь этот мир, отказаться от него, выбросить в форточку и задернуть шторы. Остаться в темноте и тишине, услышать стук собственного сердца и понять, что жив. Жив без них всех. Понять, что сердцу не важно – плохой я или хороший, оно продолжает биться, оно меня не предает, я для него всегда есть.

Но отречься от всего невозможно, потому что мир призывает меня к себе: нужно ходить на работу, спускаться в метро, нужно изображать из себя отца и мужа. И тогда мне ничего не остается: я начинаю ненавидеть мир, от которого не могу закрыться. Мне остается только выплюнуть его через свою ненависть. Это хоть как-то помогает жить. Возможно, потому, что появляется иллюзия: разрушив этот чудовищный мир силой своего отвращения, я смогу потом отстроить новый – по своим правилам и законам. Справедливый и праведный мир, которым буду управлять я!..»

Ну почему мне всегда хотелось хоть на чуть-чуть продвинуть его к свету, особенно в такие моменты, когда его депрессия-ночь была мрачна, душна, сродни бессоннице на теплых и мятых простынях? Мне что, больше всех нужно?! Я что, ему мама родная?! Как же быстро и неумолимо разрастался во мне мой внутренний «спасатель», эдакая мать Тереза – настоятельница приюта для сирот и убогих. Она, говорят, не могла заснуть, пока последний убогий не накормлен, нуждающийся не облагодетельствован, а сирота, потерявший состояние и родителей в придачу, не утешен и не смотрит в будущее с надеждой. Мне тяжело приходилось в Ромашкины депрессии: такой несостоятельной и беспомощной я не ощущала себя больше ни с кем. Бог мой, как моя Тереза старалась осенить этот высокий и мрачный лоб лучом света и надежды. Все напрасно.

Даже Валюшкино тепло, в сотни тепловатт мощнее моего, не способно было растопить сердце этого безнадежно замерзшего Кая, желавшего, чтобы слово «вечность» сложилось само по себе. Ух, если бы я знала эту Снежную королеву, которая так обошлась с нашим талантливым Каем, я бы… Ничего б не смогла поделать. Более того, я знала эту Королеву – Ромашкину мать.

Женщина-власть (не случайно слово «власть» женского рода), женщина-карьера, женщина-полицай (тут промашка с женским родом). Хотя нет, как раз по-настоящему женского в ней было совсем мало, разве что: тщательно уложенная прическа, безупречный костюм, холеные руки, неимоверно дорогая обувь и всегда подобранная ей в тон сумка. Если Ромкино презрение было скрашено его личным страданием, то ее надменность и презрение убивали даже сквозь вполне интеллигентные манеры и натянуто-вежливую улыбку, демонстрирующую лишь безупречную работу самого модного и дорогого в Москве дантиста. Если в присутствии Ромки я всего лишь чувствовала себя «недостаточно…», то Снежная королева окунала меня в состояние полной и окончательной ничтожности, как маленького котенка в его первую лужу на полу.

В ее присутствии как-то само собой напрашивался единственный выход: перестать существовать. Замереть, прикинуться неживой природой: например, камнем каким-нибудь. Неживое она не сканировала своим замораживающим, идеально подведенным глазом, не оценивала, не уничтожала. Тогда определенно можно было выжить. Я умела прикидываться камнем, а Роман и Валюшка – нет. Что происходило с ними в присутствии Королевы, сложно даже описать. Сердце моей Терезы каждый раз обливалось литрами спасательской крови, наблюдая за этим очередным актом семейной постановки под названием «Явление королевы-матери к единственному наследному принцу, до сих пор не оправдавшему ее ожиданий».

Валюшку она сначала считала недоразумением, случившимся с ее сыночком, по недосмотру впавшему в студенческий отрыв и проявившему непонятное ее холодному и рациональному уму непослушание, позволившему втайне (!) от любящей матери жениться на этой крестьянке-проходимке. Произнеся несколько вполне убедительных и уничтожающих спичей по этому поводу «не ведающему, что творит» сыну, она была убеждена, что недоразумение в виде уже беременной Валюшки быстро рассеется, как короткий кошмар, приснившийся под утро. Но Валюшка не рассеялась и потому вскоре Королева назначила ее «неживой природой», которую она обычно не удостаивает даже взглядом, не то что словом.

Все семнадцать лет добрейшая на Земле женщина пыталась угодить этому Айсбергу. Но Айсберг даже не притрагивался ни к ароматному ужину, ни к чаю, ни к знаменитому Валюшкиному пирогу, который с удовольствием поглощали даже те, кто никогда не ел с аппетитом. От Валюшкиного взгляда успокаивался впадавший в неуправляемую истерику ребенок, самый агрессивный подросток переставал ерепениться, самый грубый мужик в вагоне метро переставал материться и смущался, как курсистка. Но на госпожу Айсберг ничто не могло подействовать.

Думаю, что Королева намеренно старалась не смотреть на свою невестку, дабы избежать этих чар и не потечь талой водичкой от умиления и радости за то, что ее наследнику досталось такое чудо. А ведь если б не Валюшка, Ромчик и не выжил бы почти наверняка: или спился, или не вышел бы из какого-нибудь особо стремительного депрессивного пике.

Хотя Королева считала совершенно иначе: талант ее сына не раскрылся в полной мере и не явил миру нового финансового гения именно по причине ранней женитьбы и его собственной мягкотелости, унаследованной от неразумного отца.

«Твой отец» – только так она называла человека, который когда-то оказался рядом в момент сокрушительного обвала ее комсомольской карьеры. Именно он отважился подойти к леди, чье присутствие делало всех без исключения маленькими, никчемными и бесполезными. В тот день в ее глазах появились растерянность и страх, сделавшие ее просто маленькой, словно провинившейся и потерянной девочкой, сидящей на партийном кожаном диване. Как раз тогда он и положил свою теплую руку поверх ее наманикюренной бледной кисти, а потом сказал то, что обычно говорят мужчины в таких случаях:

– Пойдемте, я накормлю вас ужином. Я неплохо готовлю.

И он привел ее, поверженную, в свой дом. Кормил ее действительно вкусно приготовленной едой. Слушал ее возмущенную речь про то, как с ней несправедливо обошлись. «Они еще не знают, с кем связались… Они еще узнают… И ведь кто??? Ну кто бы мог подумать?» – и так далее, в течение четырех с половиной часов. Он все время восхищенно смотрел ей в глаза, три раза разогревал ужин, подливал вина. Когда она в очередном приступе бессильной ярости окропила свою белоснежную щечку горькой от обиды и злости слезой, он обнял ее и не отпускал потом всю ночь.

Она бросила его через пару месяцев, когда поняла, что беременна. Толстая и добродушная врач-гинеколог, снимая перчатки и мечтательно улыбаясь, сообщила:

– У вас будет ребенок, наверняка мальчик, дорогая, и прехорошенький!

– Ребенок сейчас совершенно не входит в мои планы. Мне нужно направление на аборт, и поторопитесь, пожалуйста, я опаздываю на важное совещание.

– Дорогая моя, с вашими данными аборт исключает для вас возможность беременности в дальнейшем. Поэтому справку от меня вы не получите, тем более что беременность у вас развивается отлично, – безапелляционно заявила посуровевшая врач-гинеколог, с которой вмиг слетело все добродушие и простоватость.

Это был лучший в городе врач. Лучший! И Королеве пришлось уступить компетентному мнению. «Лучшие» были для нее в непререкаемом авторитете, к тому же она уже тогда понимала, что ей необходим наследник, и потому появление на свет нашего гения Ромашки было предопределено.

Его отец поплатился за неуемную радость, которую проявил, узнав о ребенке. Хотя они бы и так расстались с вероятностью двести процентов, настолько разными были: «лед и пламень», нет, «лед и печка». «Пламенем»

Ромкин отец, конечно же, не был. А вот печкой – да. Теплый, живой, гостеприимный, мягкий, все понимающий. Ни дать ни взять – русская печка.

Понятно, что Королеве, быстро мобилизовавшейся и пришедшей в себя после головокружительных крушений, таять не хотелось. Более того – она считала это опасным, поскольку тепло расслабляет, приводит к потере хватки, жесткости, бдительности. А доверять никому нельзя, про это она знала всегда. И очередной урок, преподнесенный ей судьбой, она теперь хорошо выучила и готова была пересдать его на пять. Тем более что получать двойки она с детства не привыкла, так как в свое время была нещадно бита собственной матерью даже за случайные четверки, которые к пятому классу совсем исчезли из ее дневника.

Королева-мать не часто посещала теплый и уютный дом сына. Какое-то время она вообще предпочитала встречаться с Романом только в ресторанах, где один ужин стоил как пять Валюшкиных зарплат, и Ромашка давился деликатесами, со злостью думая: «Лучше бы деньгами дала». Но деньги давать ему она даже не думала. Никогда. Даже когда внучки болели и нужны были дорогие лекарства. Лекарства в итоге Снежная наша, конечно, доставала, но денег – ни копейки. Зато могла ни с того ни с сего купить ему дорогой костюм или фирменное пальто. Но что такое дорогой костюм или пальто вкупе с дешевыми рубашками, плохими туфлями и видавшей виды сумкой? Несуразность, гротеск. Хотя Роману так нравились ощущения от этих замечательных вещей. Ткани ласкали тело, формы и линии были безупречны – все это совершенство было так привлекательно, но невозможно… потому что рубашка, туфли, сумка…

Ресторан, костюмы, машины с водителями, которые отвозили его в Бутово, буквально паря над грязным московским шоссе, – это было частью королевского плана. В ее маленьких ухоженных ручках хранилась власть над недрами какого-то то ли банка, то ли холдинга. Она обладала огромным миром. И ей нравилось обладать. Воистину Королева – ни больше ни меньше. Только одно, видимо, ускользала из ее пальчиков: она не распоряжалась контрольным пакетом власти над судьбой своего дорогого наследника. В свое время ею был допущен досадный недочет, за который она теперь расплачивалась.

Маленький Ромашка часто болел в экологически неблагополучной атмосфере промышленного городка средней полосы, где в это время Снежная упорно и расчетливо, как заправский альпинист, карабкалась на партийные вершины. И потому она, хоть и с небольшой охотой, все же регулярно отправляла его к самой что ни на есть крестьянке в деревню с охотничьим названием «Лисьи норы» – к матери Ромкиного отца.

Баба Маша для Ромчика была сущим ангелом. Ему как-то в детстве попалась картинка, на которой были изображены пухлые младенцы с крыльями.

– Почему у них крылья? – спросил Ромка двоюродного брата Кольку, всегда составляющего ему компанию во всех детских проделках.

– Потому что они ангелы. Ты что, про ангелов никогда не слышал?

– Разве ж они такие? Ангелы должны быть старые, как баба Маша, – с недоверием уставился Ромка на братца, и недоверие имело под собой веское основание: Колька весьма часто, с очень убедительным видом, упоенно привирал.

Ангелы не могли быть похожими на этих противно-пухлых младенцев с такими лицами, будто перед ними целая комната сладкой ваты, и от этого они немного смущены. Ангелы – они же мудрые, они же спасают людей от неверного шага, они – хранители. Это слово Ромчику особенно нравилось. Ангел-хранитель. Он тебя охраняет и еще знает, наверное, что-то очень важное, какой-то секрет. Его ангелом-хранителем, без сомнения, была баба Маша, только она ему казалась достойной этой великой миссии – оберегать его, Ромку, и быть хранительницей великих тайн. А младенцы пусть состоят на службе у Кольки, ему, балбесу, ведь все равно.

Итак, хранительница тайн, вечно хлопочущая баба Маша и вправду любила Ромчика как-то по-особенному, никогда не путая его с другими своими внуками, которых она, принимаясь звать, перебирала всех по одному: «Вовк, Сергунька, Мишк, фу ты… Коленька, надо ж в магазин сбегать, давай, милый, быстренько, обед вам поспевает, а вы хлеб уж с утра весь поперетаскали!»

Для нее он был всегда «Ромашечка» и именно его ей почему-то больше всех хотелось защитить от всего мира. Ведь он такой впечатлительный, такой умный, так много знает. А как рассказывает! Слушала бы и слушала его, пока руки дела делают. И сердце у нее всегда щемило при взгляде на него: ножки тонюсенькие, ручки, что две веточки, глазища огромные, да от отца две ямочки на таких худых щечках. А самое главное, мать его – женщина холодная, даже суровая, как зима. Холода в Лисьих норах были нередко, выстуживали дом – не протопишь. Вот и она такая. Боится ее Ромашечка, плачет каждый раз, когда приходит пора возвращаться в город, так плачет…

И не отдать нельзя. Он ведь первый ученик там в школе. Да и попробуй запротиворечь этой матери, она в следующий раз и не привезет Ромашечку, и так грозится отправить его в пионерский лагерь. А куда ему в лагерь-то, душа не пойми в чем держится… Там никто пирогов не напечет, ножки не попарит, сказку на ночь не расскажет. В лагерь Кольку бы в самый раз, тому все нипочем, он – балагур, весельчак, хулиган, он все везде успеет, все их пионерские дела враз сделает, и аппетит у него отменный. К тому ж нигде не пропадет, всегда себе еду добудет, даже если недокормят там его. А Ромашечке летом отдыхать надо и кушать хорошо, чтобы хоть чуть-чуть мясо наросло, чтобы глазки вновь заблестели, чтобы смог он пережить еще одну зиму городскую со строгой матерью, которая и без того зимы в сердце ему добавляет.

Баба Маша была великая сказительница. По вечерам ребятня устраивала себе уютные лежбища на бабулиных перинах и матрасах, заботливо расстеленных ею на полу, Хранительница тайн начинала рассказывать очередную сказку-историю, сочиняемую ею на ходу. Ни одной из них уже выросший Ромашка не нашел потом в сборниках сказок. Как только бабуля-ангел выключала свет, зажигала ночник и садилась в свое любимое кресло, скрестив свои бугристые, в прожилках руки, мир для Ромки переставал существовать. Ни вечная Колькина возня под одеялом, тело которого еще продолжало бегать, прыгать, лазать по деревьям и никак не могло смириться с ночью, ни надоедливые Сергунькины уточняющие вопросы: «А дракон чего съесть-то всех решил? Голодный был, что ли?.. Разозлился? С чего это он? Чего злиться, если ты самый большой?» – ничто не могло отвлечь Ромашку от тех причудливых картин, которые возникали перед его мерцающими в темноте глазами.

В отличие от братьев, Ромка видел настоящее, с самыми современными спецэффектами кино. Оно настолько его завораживало, что он почти переставал дышать, отчего бабуле-ангелу частенько приходилось прерывать свою удивительную сказочную балладу и возвращать его в реальность:

– Ромашенька, ты бы укрылся, детка моя, по полу сквозит.

Ромка натягивал на себя одеяло, судорожно вздыхая, и снова весь превращался в слух, зажигая внутри себя киноэкран.

О доблести и славе, о мужестве и доброте, о настоящей любви и вероломном предательстве, о чудесных спасениях и невероятных превращениях, о верности, преодолении, спасении и награде были бабулины сказки. Любая из них, будучи экранизированной, могла бы принести баснословные барыши теперешнему Голливуду. Но пока только Ромка наслаждался этим невероятным зрелищем. Хотя «наслаждался» не совсем правильное слово. Было по-разному: его то охватывал жуткий ужас, когда казалось, что спасенья нет, то возмущение от подлого обмана, и еще он всегда влюблялся в этих прекрасных принцесс, маленьких звездочек, хорошеньких пастушек, внезапно обнищавших фей…

Уже после того как бабуля уходила, погасив свет, он продолжал видеть прекрасные картины под мерное сопенье братьев и непрекращающуюся Колькину возню, который и во сне не переставал внезапно вздрыгивать ногами, словно застоявшийся жеребец, а иногда даже вскрикивал во сне какие-то невнятные фразы, заставлявшие Ромку прислушиваться, вырывая его из полуночных сказочных грез.

Сделавшись старшеклассником, он перестал ездить в деревню, потому что они с матерью перебрались в Москву, где его ждало великое финансовое будущее. Ромка слегка подзабыл свою Хранительницу бабу Машу. Но он всегда скучал по тому острому чувству присутствия и переживания, которое ему доводилось испытывать только вечерами на пухлых бабулиных перинах под звук самого любимого на свете голоса.

Сказки все-таки сотворили с Ромкой злую шутку, потому что, придя подавать документы в МГУ на экономический факультет, где уже обо всем была договоренность, все было схвачено и проплачено ни о чем не подозревавшей матерью – восходящей королевой московского бизнеса, он вдруг, без особых на то причин, передал бумаги на журфак. Просто экономика никак не могла вызвать в нем даже подобия тех чувств, что он испытывал, слушая ангельские сказки. Королева, находясь в этот момент в важной зарубежной командировке, способной обеспечить ей очередной взлет карьеры (в Москве она уже не карабкалась, а взлетала на почти любые вершины, хоть и немалой ценой), даже не могла предположить, какой кульбит произошел в судьбе ее дорогого наследника.

Она не злилась, не кричала, не выходила из себя, когда приехала и все узнала. Просто посмотрела на него своим убийственным взглядом, от которого у обычного человека холодеют и отваливаются конечности, и не разговаривала с ним полтора месяца, что Ромка перенес относительно легко, потому что окунулся в водоворот бурной студенческой жизни. На журфаке были сплошь пастушки, феи да принцессы, так что Ромкиной романтической героике было где развернуться, а заодно отвлечься от вечного материнского презрения.

Королева чувствовала, что этот кульбит – отголоски отцовской тяги к бумагомарательству, и решила подождать, пока ее мальчик изживет свой романтизм, переборет его, как запоздалую корь. Он не сможет не понять, что в этом мире только власть, только деньги могут спасти тебя от ощущения собственного ничтожества, только они могут гарантировать стабильность того мира, который ты выстроил для себя. Только благодаря им ты сможешь чувствовать себя защищенно и спокойно. И только когда у тебя все это есть, можно… поступать свободно, как хочешь, дышать спокойно, в общем, – жить. Он должен будет понять, наконец, что она желает ему только добра, хочет, чтобы он был счастлив.

А Ромка и был вполне счастлив, влюбляясь то в одну, то в другую, гуляя с новыми друзьями, пользуясь материнскими деньгами, проживая в хорошей московской квартире. Обучение его не сильно занимало и совсем не отвлекало от насыщенной жизни, в которой он был то отважный Ланцелот, то мрачный Чайльд-Гарольд, но уж никак не банковская букашка. Однако с появлением в его жизни Валюшки жизнь снова поменялась: он по королевскому указу бы выселен в крошечную квартирку, в которую от станции метро Кузьминки надо было ехать три дня лесом, три дня полем, на оленях, на собаках… К тому же денежные дотации прекратились. Так Снежная королева указала ему на место, где проживают отважные ланцелоты и предаются мрачным думам чайльд-гарольды.

Ему, еще студенту, пришлось искать себе работу. Это было не так сложно, поскольку Ромка был вполне даже талантлив и уж точно подходил под нехитрые требования средних и крупных СМИ. Семейный быт нисколько не отвлекал его от великих планов, что гнездились в его голове, от гениальных идей, от головокружительных проектов. Осуществи он хотя бы один из них, его семье не пришлось бы ютиться почти в подмосковной дыре, а Валюшке покупать просроченные продукты на рынках. Идеи и планы были перспективны и прекрасны, но далеки от совершенства. К тому же они требовали усилий, принуждали к усердию, сосредоточенности и, что самое неприятное, предполагали некоторый риск того, что идеи будут воплощены, усилия – потрачены, а медные трубы так и не оповестят о признании. А ведь еще могут и раскритиковать! Тогда ради чего бы все это было?.. Уж лучше тешить себя возможной гениальностью, чем лицом к лицу вдруг столкнуться с собственной заурядностью и впасть в окончательное уныние.

«…Когда я был ребенком, мне казалось, что можно построить правильный мир. В нем все блага и почести достаются тем, кто умен, благороден и мужественен. И тогда достаточно просто быть собой, таким, каким тебя создала природа, и все у тебя будет: и деньги, и любовь, и признание. В этом мире подлых и злых людей всегда настигает возмездие, а ленивым и пассивным не достается ничего. Да, наивно, конечно, но так хотелось, чтобы все было, как в бабулиных сказках. Все герои – вознаграждены, злодеи наказаны, принцессы спасены. Мужчины всегда сильны и благородны, женщины – красивы, нежны и нуждаются в покровительстве и защите.

Вместо этого я по чьей-то нелепой ошибке попал в этот современный московский мир – кошмарный сон, в котором нельзя проснуться. Здесь богат и признан тот, кто удачно себя продал, кто подороже заложил свои таланты, душу, друзей. Тот, для кого предать и, что называется, подставить так же легко и естественно, как выпить чашку кофе поутру. В этом сне продается все: власть, церковь, любовь. Здесь уголовники заседают в Думе, а врачи, актеры, учителя так нищи, что готовы просить подаяние. Как в истинном Зазеркалье: богатые здесь самые нищие, а бедные, живущие в маленьких квартирках, где ничего нет, кроме книг – самые богатые. Здесь женщины держат на плечах Землю, и потому маленькие принцессы, понимая, что их ждет, когда они вырастут, мечтают только об одном – выйти замуж за богатого. А мужчины соревнуются не в отваге и благородстве, а в том, кто вчера больше выпил или у кого круче тачка.

Здесь смеются над тем, над чем надо плакать. Здесь пошлость объявлена нормой, и вещает она по всем телеканалам, а за подлинным искусством приходится совершать паломничество. Здесь царит Обыватель, готовый лишь поглощать, поглощать то, что без труда переваривается и обернуто в красивый фантик. Именно он диктует моду, задает тон, определяет основы повсеместного бытия. И если ты – другой, то у тебя всего два пути: стать таким как все, получив за это среднюю московскую корзину (должность-квартиру-дачу-машину), или остаться самим собой – нищим, одиноким маргиналом с гордо поднятой головой и нереализованными планами, потому что в этом подлунном мире гениям нет места…»

Итак, у Королевы был план. Он состоял в том, чтобы впрыскивать в ставшую уже хронической Ромкину романтическую корь гомеопатические дозы богатства и состоятельности. Чтобы показывать ему, какой его жизнь могла бы стать, если б он не перечил матери, если б занялся нормальным делом, достойным настоящего мужчины, если б, наконец, начал становиться тем, кем должен – наследником материнского финансового состояния.

Но подобные впрыскивания действовали на нашего гения неспецифично: Ромка начинал как будто разваливаться на куски. Обеспеченность, к которой он в общем-то привык с детства, манила его возможностью приближения к совершенству. Просторные и красивые квартиры в тихом центре Москвы с идеальным порядком, наведенным усердной прислугой, удобная и безупречно скроенная одежда, прекрасные машины – все это было так привлекательно, а главное, очень соответствовало важным Ромкиным требованиям и ценностям. Но!..

Какой-то совсем иной частью себя он любил уют и тепло своей захламленной квартиры, Валюшкины пироги, иногда весьма докучающее щебетание дочек, возможность ходить всклокоченным, подолгу не бриться, спорить с друзьями, обсуждая новую скандальную театральную постановку. Кроме того, та же самая часть – Ромкин Ланцелот, точнее, в данном случае, его Робин Гуд, глубоко презирала всех тех, кто сделал обогащение самоцелью. И в эту компанию входила прежде всего его мать. Для него она была предводительницей этой армии Продавших Душу. Ее он ненавидел и обожал, боялся и нежно любил, восхищался и временами готов был убить.

Невозможность целиком отдаться ненависти или любви, выбрать совершенство или жизнь, погружала его в жуткие страдания, депрессию, в которой он все больше увязал, неотвратимо приближаясь к своим сорока годам. Хорошо еще, что его организм не переносил большие дозы спиртного, а то, пожалуй, к этому времени он стал бы уже закоренелым алкоголиком.

– Ты понимаешь, что частный капитал, как коррозия, разъедает страну?! Все дети хотят стать только банкирами, и больше никем! Деньги! Все ради денег… Глобализация уже сожрала западный мир с потрохами, а мы сами радостно лезем ей в пасть: «Сожри и меня тоже! Сожри нас, нам будет так тепло в твоей всепоглощающей утробе!».

В такие минуты глаза его темнели от расширившихся зрачков, лицо делалось как будто более рельефным, энергия, исходящая от него, будоражила, но вместе с тем – обессиливала. Потому что на какую-то минуту возникало ощущение, что все мы стремительно летим в пропасть и выхода нет.

Моя оптимистично смотрящая на жизнь Тереза, не любившая уныния и не поддающаяся параноидальным идеям, в такие моменты отважно заявляла:

– Частный капитал – это компост для экономики нашей страны, он позволяет ей расти и подниматься! А дети-то разные. Некоторые из них становятся хорошими врачами, учителями, художниками, наконец! Очень даже многим удается сохранить свою уникальность и ценить ее в окружающих.

– Да твой юношески-прыщавый идеализм совершенно не соответствует твоему возрасту!

Засранец, он всегда особенно яростно обвинял меня в том, в чем сам был по самую макушку.

– О каких детях ты говоришь? Московские дети мечтают только о деньгах. Только! А уж урюпинские или рязанские и подавно! Уникальность! Она легко продается, назови только цену… Сейчас платят лишь за то, что приносит деньги, причем наиболее простым путем, самым простым, и чтобы как можно больше денег. Ты еще не заметила, что художественных галерей в нашем городе на несколько порядков меньше, чем торговых центров? Тебе это ни о чем не говорит? Это ли не показатель того, что уникальность не в моде, совсем не в цене?

Самое ужасное, что он был в чем-то прав. Но согласиться с его правотой значило бы сузить мир до одного мрачного туннеля под унылым названием «Все плохо и будет еще хуже, а потом ты умрешь». Мне не улыбалось проводить остаток дней в месте, где нет воздуха, света и перспективы, и потому я не могла долго разделять Ромкин пессимизм. Хочет жить в туннеле – пусть топает по нему один! И ни его мрачное уныние, переходящее в злость, всегда охватывавшее все его существо из-за неспособности затащить меня в туннель и поселить там навеки, ни мое понимание того, как ему одиноко там одному, ни многолетние дружеские чувства, не могли меня заставить переселиться в Ромкин мир. Даже моя мать Тереза, смиренно вздыхая, умолкала, не решаясь ради спасения чужой темной души, обречь мою на беспросветное существование в туннеле безнадежности.

Вот так Ромка оставался совсем один, так и не озвучив главного: «Мир! Ты как-то не так устроен, потому что я не могу чувствовать себя богом». Но место бога было пока занято, и вполне проницательному Ромке было трудно игнорировать этот факт. Выкладывать слово «вечность» кристаллами льда он не хотел из чувства протеста и потому удрученно и методично трудился над словом «бессмысленность», а оно, как вы заметили, значительно длиннее.

– Ром, ну для чего тебе быть богом?

– С чего ты взяла, что я на это претендую?

– Да так показалось… Знаешь, ты не можешь переделать этот мир, сделать его идеальным, чтобы он в точности соответствовал всем твоим представлениям о подлинном совершенстве. И пусть не богом, но ты можешь стать творцом. Ведь это практически одно и то же. Сотвори свой собственный мир на бумаге, в отдельно взятой редакции, в семье своей, наконец. Это возможно – сотворить собственную жизнь. Ты уже делаешь это, просто не хочешь увидеть и признать.

– Не то это все, ты просто не понимаешь…

– Куда уж мне!

«…Я не могу, я чертовски устал. От всего. И больше всего от ощущения своей собственной ничтожности. Мне часто кажется, что смерть желаннее, чем эта медленно разъедающая все мое существо коррозия несостоятельности и бессилия. Смерть – это акт, это поступок. В смерти есть потеря: жизни, человека, существования. Это прекращение чего-то, что было.

А ничтожество – это когда ничего не было, а должно было быть. Это вакуум, пустота, всегда свистящая в тебе, всегда холодящая спину. И что бы ты ни сделал, чего бы ни добился – все проваливается в эту черную дыру. Все время есть иллюзия того, что вот-вот дыра наполнится, конечно, не чередой мелких побед и никому не нужных малых достижений, а чем-то великим. Только грандиозная победа может заткнуть эту дыру навсегда! Вот поэтому я отказываюсь от малых побед: какой смысл, если они не приносят избавления, если не наполняют во мне ничего?.. Поэтому я жду большой победы как спасения, как награды за мои мучения.

Печально, что я не могу сотворить ее собственными руками, я вынужден просто ждать. Пытаться сотворить большую победу и проиграть – это поражение, от которого я никогда бы не оправился. Такую дыру мне бы никогда не удалось залатать. Поэтому я не могу рисковать, мне остается только верить, что кто-то когда-нибудь оценит мою уникальность и вознаградит меня за это Большой Победой.

Но самое ужасное не в этом. А в том, что мне не дают просто ждать. Наоборот, все ждут чего-то от меня. Все вокруг напряженно сверлят мою спину ожиданием, вопрошают взглядом: “Ну, когда же ты нас поразишь? Ну докажи нам, что гениален! Не сиди на месте! Двигайся вперед. Ты не имеешь права закисать и мрачнеть. Тебе непременно надо что-то сделать!” И вот это по-настоящему невыносимо. Потому что я начинаю их слушаться: пытаюсь что-то делать, пыжусь, давлюсь, изображаю – и от этого становлюсь сам себе яростно ненавистен, и презрение к самому себе окончательно прибивает меня к земле. Но что-то мешает сказать им: “Прекратите на меня так смотреть!” Что-то… Наверное, стыд и омерзительное ощущение их правоты…»

Итак, вернемся к Королеве. Она не любила проигрывать. Одного провала в жизни ей было более чем достаточно, она не могла допустить еще одного. В какой-то момент, видимо, отчаявшись заполучить темнеющую душу сына, она стала заглядываться на внучек, что привело к кардинальной смене тактики. Королева стала наезжать в Бутово с неофициальными визитами. Визиты наносились без предупреждения, вызывая в Валюшкином гостеприимном сердце два взаимоисключающих друг друга состояния: жуткий переполох и глубокую кому. Валюшка не оставляла безнадежных попыток понравиться свекрови. В ее понимании родные люди должны быть действительно родными и близкими, и если это не получается осуществить, значит, ей, Валюшке, надо еще больше стараться.

Снежная по-прежнему игнорировала невесткины хлопоты, была суховата с сыном, который то злился, то заискивал, то шутил, добиваясь ее улыбки, то пытался хвалиться редкими журналистскими успехами, чем вызывал у нее гримасу воспитательницы, перед которой дети хвастаются своими куличиками из песка. Ее интересовало только одно: Ромкина старшая дочь Елизавета, именно так – с претензией на имя императрицы, стала почти сразу ее называть Королева.

Лиза в раннем детстве была тоненькой и хрупкой, но теперь она уже налилась подростковыми соками и приобрела некоторую стать. На императрицу она, конечно, пока еще не тянула, но задатки, несомненно, были. Лучшая в классе, она успевала не только ездить из Бутова в престижную школу, но и учиться в музыкалке, а также брать уроки живописи у обедневшего художника Германа Харитоновича из соседнего подъезда. У Лизки, начиная с пятого класса, отбоя не было от поклонников. Отцовские карие глаза и ямочки на щеках, статная материнская фигура – от всего этого перевернулось не одно мальчишечье сердце. Елизавета, как будущая императрица, обладала многими талантами: с математикой была в глубоко уважаемых отношениях, физику нежно любила, английским владела свободно, писала лучше всех в классе сочинения, прекрасно пела, и любая консерватория радостно открыла бы ей свои объятия… Прибавьте к этому прекрасную внутреннюю дисциплину, способность к тому, чтобы организовать что угодно и провести это на достойном уровне, умение непринужденно, без особых усилий подчинять себе людей, вполне доброе сердце и неисчерпаемый творческий заряд. Вы поймете, что этой девушке в ее шестнадцать можно было бы идти не в институт, а сразу в министры. И наша Королева, не любящая поражений, это очень быстро уловила: Елизавета стала единственным и главным кандидатом на ее имперские ожидания и снежное наследство.

Роман, конечно, достаточно быстро разгадал этот нехитрый маневр и в который раз самозабвенно погрузился в очередную депрессию. Все силы в нем опять, как и прежде, совершенно неосознанно уходили на извечный внутренний конфликт: он всегда мечтал, чтобы мать с ее королевскими ожиданиями оставила его в покое, но когда это произошло, он вдруг ощутил чудовищную пустоту и свою ничтожность. Он всегда так старался завоевать хоть каплю ее уважения! Одновременно он ненавидел ее за те критерии, по которым она оценивала людей: статус и деньги – два бога, служению которым она отдавала себя и посвящала жизнь. Ромка был нескончаемо далек от этого пантеона. Наверное, он очень хотел бы хоть раз почувствовать ее любовь, но к сорока годам, отчаявшись, похоже, уже готов был согласиться хотя бы на признание, но и это было невозможно…

Конечно, наш Кай, открыто и громогласно презирая служение материнским богам, втайне всегда очень стремился попасть на Олимп, при этом ничем не жертвуя и ничего не теряя. Боги же, как и во все времена, требовали жертв. Он хотел бы владеть холодным королевством, но не знал, как в нем жить: таким пустым и безжизненным оно казалось. В материнской жизни он был чужаком, а чужому человеку почти невозможно удержать власть или удержаться во власти. Но ведь это был шанс: стать почти богом и увидеть гордую улыбку его матери! И вот этот явно последний шанс таял на его глазах, как пломбир в руках малыша знойным летним днем. К тому же он совершенно не понимал, как ему относится к тому факту, что теперь претенденткой на престол объявлена его старшая дочь.

Его раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, он отлично понимал, что мать поможет Елизавете реализовать все то, что в ней так очевидно всходило и уже колосилось, с другой – он боялся превращения дочери в Королеву. Слишком ясно он понимал, чем мать заплатила своим богам, какие жертвы им принесла, чего лишилась. Он никогда не видел ее расслабленной или счастливой, он видел только некоторых из вереницы ее мужчин, которые год от года становились все моложе и циничнее. Они откровенно и явно использовали ее, кого-то она выгоняла, кто-то «гордо» уходил сам. Но ни один, Ромка был в этом совершенно уверен, не дал ей простого человеческого, что называется, женского счастья. Королева никогда не подавала виду, но сердце сына не обманешь, да и Ромка был достаточно чувствителен, чтобы замечать это и страдать, прикрывая свою боль за мать жесткой броней протеста.

Елизавета, правда, ничьего разрешения и не спрашивала. Эта барышня, имея волевые качества великих полководцев, с самого раннего детства управляла всей семьей. С Валюшкой часто бывала повелительно-снисходительна и, иногда помогая на кухне, просвещала мать, рассказывая ей о новых книгах, занимательных фактах и событиях мировой политики. Валюшка всегда слушала дочь с восхищением, часто с ней советовалась по поводу своих школьных дел и вообще почитала Елизавету как старшую и старалась ей угодить.

С Ромкой Лиза обходилась и добрее, и жестче: во времена его взлетов – гордилась, высоко ценила отцовские удачные проекты, статьи и победы. Но когда он впадал в депрессию, Елизавета была безжалостна к нему, почти мимоходом бросая: «Тоска!», лишь вскользь пробежав глазами его с таким трудом вымученную статью. Часто она произносила слова и покрепче, отчего я радовалась и переживала одновременно. Злорадство наполняло меня от того, что хоть кто-то может честно сказать нашему «гению» все, что думает о его мрачном занудстве. В то же время я переживала за Ромку, потому что Лизкины хлесткие и злые замечания типа: «Журналистика – мусор, пап, признайся же сам себе. Тебе ведь хочется заявить о вечном. Или заявляй, или займись чем-нибудь общественно полезным, сколько можно изводить нас?» – делали Ромку каким-то сморщенным и жалким. Смотреть на это без слез было невозможно.

И уж само собой, Елизавета управляла Катюшкой – своей младшей сестрой, которую мать с отцом в семье как-то особенно оберегали, что, впрочем, неимоверно злило будущую императрицу. Двух сестер отделяли друг от друга не только почти два года, но и бесконечность их различий. Младшая была фигурой в худощавого отца и глазами была похожа, но ни ямочек на щеках, ни Ромкиной энергии, ни его харизмы, ни бабушкиной воли, ни лидерства, ни отличий в школе… Ничем таким Катюшка не выделялась. Пожалуй, лишь своей добротой она была в мать, но и эту доброту было не так просто заметить, поскольку в этой во всех отношениях неброской девчушке не наблюдалось Валюшкиной открытости, контактности и гостеприимства. Младшая была скорее похожа на пугливого маленького зверька, всегда готового забиться в дальний угол комнаты с книжкой, поджав под себя ноги, и еще обязательно прикрыться пледом в любую погоду. Такое «забитое» существо, как считала Елизавета, нуждалось в руководстве и покровительстве. Для всех оставалось тайной, как «мелкая» к этому покровительству относилась, поскольку из нее и двух слов за неделю невозможно было вытянуть.

«…Мама, чего ты ожидала от меня больше всего? Что тебе нужно было от меня? Зачем ты когда-то решила оторваться от своего карьерного шествия ради моего рождения? Для чего ты меня родила? Ради наследования своего состояния? Да его с радостью унаследовал бы любой. Ты хотела вырастить из меня Македонского? Рокфеллера? Чингисхана российского бизнеса? Кто из них в моем облике тебя бы действительно порадовал? Кого из них ты бы полюбила? Кому улыбнулась бы? Что я должен был сделать, чтобы заслужить твое восхищение, твое внимающее слушание за чашкой чая, заботливо приготовленной для меня со словами: «Ты замерз, сынок, сядь, отогрейся и расскажи, как твои дела».

Я многого прошу? Я ненавижу тебя всю жизнь! Еще дольше я тебя боюсь. Мне невыносимо признаваться в том, что я люблю тебя и не могу перестать любить. Если бы я мог жить на другой планете, в сотнях световых лет от тебя, я бы жил и был бы счастлив, потому что уже ничего не ждал от тебя. А так я все жду, жду, жду. Все время жду, как ребенок из какой-нибудь очень грустной сказки. Вот придет добрый и мудрый волшебник, он расколдует мою заколдованную маму, и появишься ты – настоящая, теплая, живая, любящая меня ни за что, просто так…»

Елизавета поначалу относилась к королевским визитам бабушки с откровенным протестом. Не считала нужным участвовать в общем разговоре, весьма сдержанно отвечала на холодно-участливые вопросы Снежной, в случае натужно-веселых попыток отца вовлечь ее в беседу величаво покидала помещение, не оставляя матери шанса на успешное завершение гостеприимского спектакля. Она не могла простить этой, по ощущениям, совершенно чужой женщине неприкрытого унижения Валюшки – ее добрейшей на Земле матери, нелюбовь к ее горячо любимому отцу и презрение к каждому, кто попадает под холодный голубой королевский взор.

Королеву нисколько не смущала дерзость молодой императрицы. Похоже, ее даже восхищала способность хоть кого-то в этой странной семье играть с ней на равных. Не прошло нескольких месяцев, как она виртуозно подкупила Елизавету поездкой в Париж на модную и прошумевшую тогда повсюду выставку импрессионистов в д’Орсе. От этого почти невозможно было отказаться рисующей девушке, ни разу не бывавшей за границей. Париж! Импрессионисты! Разве тут устоишь?!

Елизавета вернулась из поездки совершенно ошеломленной.

– Как Париж, дочка, расскажи? – вопрошал не без зависти отец, за плечами которого были только комсомольская поездка в дружественную Болгарию и Египет – мекку для начинающего загрантуриста.

– Париж – это центр мироздания, пап. Это поэма, живописный шедевр, героический роман в пяти частях, трагическая опера, любимое кино и прекрасный сон, который снится только раз в жизни. Рассказать невозможно, нужно побывать там и увидеть все своими глазами.

– А как ты там с бабушкой?

– Знаешь, не такая уж она и злюка. Я думала, у нее вообще нет ничего живого в душе. Но когда я увидела, как она смотрела на картины Моне и Ренуара, я вдруг поняла, что больше всего на свете она, быть может, хотела бы стать девушкой с их полотен: такой же женственной, мягкой, романтичной и нежной. Я-то была убеждена, что ей, может быть, интересен максимум Сера – любитель оптических эффектов, а она понимает в живописи, пап, это так странно… И еще она почему-то не любит Ван Гога.

– Боится заразиться от него сумасшествием или видит в нем собрата по несчастью, – забухтел Ромка, не зная, как реагировать на неожиданное признание дочери в теплых чувствах к его замороженной матери.

– Мне кажется, пап, что она очень одинока. И, как ни странно, с ней довольно интересно. Мы много общались, и она говорит вовсе даже не только о ценных бумагах и экономических тенденциях, хотя и об этом с ней очень интересно поговорить. Когда я поступлю в университет, мы поедем на Лазурное побережье, ей очень нравится Ницца.

– Университет?! То есть вы там обо всем сговорились! Ну что же, маман верна себе! И куда же, сударыня, позвольте вас спросить? На экономфак, стало быть, не иначе, а, юная леди?

– Да, пап, чего ты кричишь-то, чем плохо? Лучший университет страны, лучший факультет университета. В чем проблема-то?

– Проблема в том, хочешь ли ты именно этого, Лиза? Хочешь ли ты выучиться тому, как эффективнее продавать и продаваться в этой чертовой стране? Ты хочешь стать такой же, как она? Ты хочешь, чтобы в твоих глазах стояли только доллары и меркантильный расчет?

– Папа, ну ты рассуждаешь, прямо, как теряющий последние седые волосы коммунист, не ожидала от тебя. Почему сразу продаваться-то? И там же не на рынке стоять учат, а экономике – это разные вещи!

– А твое рисование, а фортепьяно, а сочинения? Куда это все?

– Все равно же невозможно это совместить в одном институте… И потом, если у меня будут деньги, что в этом плохого? Нашей семье что, деньги не нужны? Посмотри, как мы живем…

– Чем тебе не нравится, как мы живем? Тебе лично чего не хватает? У тебя же все есть! – Ромку несло, он это понимал, но остановиться не мог, это было выше его сил.

– Ладно, пап, закроем тему, пойду маме с ужином помогу. – Дипломатичная Елизавета прикрыла тему, чтобы не наговорить лишнего.

– Нет, ну ты слышала?! – Ромка возмущенно воззрился на меня и начал нарезать круги по комнате. – Ей не хватает денег! Мы, видите ли, бедно живем!

– Ром, она не сказала, что бедно, она сказала, что деньги просто не помешают. И чего ты взвился-то?

– Ты прекрасно знаешь, чем все это закончится. У меня никогда не было нормальной матери, такой малости, положенной каждому с самого раннего детства. Всего лишь НОРМАЛЬНОЙ матери. Теперь я, черт побери, теряю дочь!

– Ну подожди, Ром, может, еще не теряешь. Лиза ведь у тебя умница. Ну с чего ты решил, что она станет такой же, как твоя мать?

– Посмотри на меня. Взгляни на меня честно, хотя от тебя и так ничего не скроешь… Кто я? Кем я стал? Ты видишь?!

– Да кем ты стал-то? Ничего особенно страшного… Я вижу, скорее, кем ты не стал.

– Вот! Вот именно!!! – И силы окончательно покинули Ромку, он рухнул в кресло, мрачен и убит – король Лир, преданный любимой дочерью.

Весьма кстати заглянувшая Валюшка нарушила сцену, полную шекспировского трагизма:

– Ромашик, пойдемте ужинать, Лизонька сварила нам какой-то особенный горячий шоколад на десерт. Чего у них там в Париже только не придумают!

На кухне еще долго искрило от напряжения, но чудесная Валюшкина стряпня и горячий шоколад с какими-то таинственными специями сделали свое дело: все потихоньку расслабились, и вскоре Лизавета уже в лицах описывала нам смешные парижские сценки, а мы покатывались со смеху, и отцу опальной императрицы ничего не оставалось, как только включиться в общее веселье.

Лето спустилось на Москву уже в мае, заставив нас дышать раскаленным асфальтом еще до того, как все успели хоть сколько-нибудь насладиться свежей весной. У бедных выпускников мозги и так плавились от нечаянно нагрянувшей любви, тревоги перед экзаменами, а тут еще жара. Но Елизавете все было нипочем: никаких сердечных романов она не планировала на эту трудную экзаменационную пору. Готовилась к поступлению, справедливо полагая, что выпускные экзамены не станут для нее особо сложным событием. Королева-мать на этот раз не желала совершать тех же ошибок и до середины августа не планировала никаких далеких командировок и срочных дел. Она курировала внучку, несколько раз в неделю встречаясь с ней уже не в этом «плебейском Бутове», а в ресторанах, в своем кабинете и даже у себя дома, куда она допускала только очень близких людей. Таким образом, Елизавета могла слегка приобщиться к имперской жизни. Она пока не могла разобраться, как относиться ко всему тому, что видела вокруг Королевы. И поскольку ее душа была занята важным проектом – поступлением, она, как Скарлетт О’Хара, решила «подумать об этом завтра».

У Ромки шел период очередного взлета: ему предложили стать редактором одного молодого, но уже популярного издания, и он бегал возбужденный новыми идеями, всклокоченный и потрясающе красивый, как все чем-то по-настоящему увлеченные люди. Его напряжение в отношении дочери погребли под собой гораздо более приятные хлопоты. С матерью он не виделся, что его тоже отнюдь не огорчало. Его вообще не беспокоило ничего, что находилось за пределами суматошной редакторской вселенной. Дома все чаще оставались Валюшка, по инерции хлопочущая у своего домна, хотя кормить-то было уже почти некого, да Катюшка – младшенькая.

– Как Мышь наша? – деловито спрашивала у матери пришедшая от Королевы Елизавета. Младшую называли «мышкой», вполне любя, за хрупкую фигурку и неудержимое желание всегда первым делом найти уютный угол и забиться в него с книжкой, куда бы она не пришла.

– Катюшка ничего, сдала алгебру, теперь сочинение осталось, сидит, читает. Ты, может, поешь чего, Лизонька, ведь целый день тебя дома не было.

– Нет, мамуль, спасибо, я с бабушкой поела. К тому же она, знаешь, сказала, что мне, пожалуй, стоит похудеть немного для представительности.

– Что ж такое! Нельзя тебе худеть, дочка, ты ж в мою породу, а мы никогда худенькими не были. Вот если б ты в отца пошла, тогда да, тогда тебя захочешь, не откормишь. А так, ну зачем тебе, ты ведь красива – глаз не оторвать! Какая студентке будущей особенная представительность нужна? Глупости это все, бабушка просто не понимает…

– Хорошо, мамуль, ты не переживай. Я не буду сильно худеть. Но ты знаешь, я видела у бабушки в офисе и правда все такие стройные. А папа где?

– На работе, где ж ему быть. Опять придет за полночь и есть ничего не будет, сразу спать рухнет.

В этой странной семье наступил какой-то новый период: каждый был занят чем-то очень личным, и каждому при этом было очень даже хорошо. Только Валюшка почему-то совершенно не находила себе места. Ее уютно-заботливая функция как-то сошла на нет за ненадобностью, и она все чаще оставалась сама с собой, а в самой себе обнаруживала только пустоту и тревогу. На работе, куда она ходила с удовольствием, было все как всегда – экзаменационные хлопоты, завершение учебного года. Но семья, дом для нее были всегда важнее всего: Ромашка, девчонки, всегдашние гости – именно этим она жила, именно это было для нее самой большой ценностью, самым большим богатством. И вот сейчас это богатство как-то незаметно, но постоянно куда-то уносила река суматошной московской жизни, и Валюшка совершенно растерялась, не зная, как удержать все, что для нее так ценно.

Она впервые за много лет стала ощущать свой возраст. Тело настойчиво напоминало о себе, но уже не эротическими желаниями, как раньше. Дня не проходило, чтобы Валюшка не чувствовала то ноющий скрежет в коленях, то непонятно откуда взявшуюся одышку, то перепиливающую надвое боль в пояснице. И решившись однажды рассмотреть себя в зеркале, она вдруг с ужасом увидела в нем увядающую женщину с еще густыми, но тусклыми волосами, приветливым, но усталым лицом, с потухшими глазами, кожей гладкой, но как будто слегка присыпанной пеплом. С этой женщиной Валюшка столкнулась впервые. «Не может быть, что это – я!» – хотелось ей крикнуть, но не было сил кричать, и она просто выключила бра, от чего стареющая женщина, чем-то так похожая на Валюшкину мать, растворилась в темноте.

Но в постели, когда закрытые глаза казались прочным залогом забытья, сон незаметно рассеивался так же, как все теперь ускользало от нее в этой жизни: и семейное счастье, и стабильность, и ощущение собственной нужности, и красота. Вспомнились мама, в сорок пять лет сгоревшая от рака, невыносимый период ее умирания, вечно пьющий отец, считавший болезнь и смерть жены основанием для длительного запоя.

Вечно терпящая мама… Она многое могла вынести, приносила себя в жертву ради других. Интернатские детки всегда висли на ней, как недозрелые груши; от отца она терпела не только немыслимые унижения, но и побои. Став подростком, Валюшка начала бросаться на отца: кричала, стыдила, защищала мать. На что ее вполне представительная мама как-то съеживалась и шептала:

– Не надо, дочка, он просто выпил, ему плохо. Ты ведь знаешь, как он страдает от того, что не может рисовать. Кому нужны художники в нашей дыре? Ты ж понимаешь, как на работе ему не сладко.

– Чего не сладкого-то в работе вахтера? Сиди себе да сиди. И кто ему мешает рисовать – пришел «два через два», отоспался и рисуй себе!

– Ну когда рисуй-то, дочка, все ж дела у него…

– Нет у него никаких дел, кроме как водки выпить. И вообще, мам, раз работа не нравится, он что – должен швырять в тебя ужином? Пусть едет в Ленинград или в Москву, если здесь ему – дыра. Мне бы тоже больше понравилось жить в столице.

– Сложно ему, видишь, как страдает. Он же, когда не пьет, совсем другой человек: и ласковый, и заботливый, и вообще все может. Мне тут еще травок дали, чтобы ему в суп подсыпать, чтобы пил меньше, должно помочь. У Ольги Сергеевны муж уже неделю не пьет после того, как она ему давать их начала.

Мама увядала быстро и мучительно. Ничего не подозревавшая Валюшка, сдав сессию и вернувшись домой на лето, внезапно нашла ее похудевшей, превратившейся в маленькую постаревшую девочку, укрытую до подбородка легким одеялом. На кухне пьяный отец размазывал слезы:

– Вот ведь какие дела, дочка. Мамка-то наша вишь как расхворалась, не поднимается, и жрать дома нечего, и по ночам спать мне не дает, все стонет, стонет…

В больнице, куда срочно положила Валюшка маму, сказали: «Четвертая стадия, оперировать нет смысла. Поздно, запустили вы рак, девушка». Обезболивающее, которое колола Валюшка несколько раз в день, по крайней мере, уменьшало мамины страдания. Отца она выгнала в тот же день, когда вернулась. Видеть его не могла вместе с его слезами, соплями и водкой, слышать его не могла и уж тем более простить. Через три недели все было кончено. Она положила в большой ящик свою маленькую маму, чужие люди зарыли ее в землю. И осталась Валюшка одна. Совсем одна на свете.

После похорон отец снова воцарился в их квартире, которая через неделю стала походить на бомжатский приют. Уезжая в Москву, она понимала, что и дома у нее теперь тоже нет. Возвращаться некуда. Возможно, поэтому она так ценила все, чем потом одарила ее жизнь: Ромашкой, дочками, домом, интересной работой, друзьями. Какой счастливой она была много лет! Без трудностей не обошлось: бедность, всего мало, Катюшка вечно болела, Ромка все себя искал, его матери никак угодить было невозможно, но это были… всего лишь рядовые трудности, не страшно. Страшно почему-то теперь. Теперь, когда все хорошо. У Ромки отличная работа, бегает счастливый и фонтанирующий. Катюшка окрепла, Лизонька – какая молодец, дай Бог, чтобы с поступлением у нее все прошло благополучно… Почему ж так страшно-то? Вконец измотанная, Валюшка засыпала только под утро.

– Давай встретимся в кафе, кофейку попьем, поболтаем.

– Ну давай, – согласилась я. Мы почти никогда не сидели с Ромкой в кафе, всегда собирались у них дома, Валюшкины ужины с лихвой заменяли нам любые ресторанные изыски. Сейчас, правда, все любят выпить кофейку в каком-нибудь заведении, да и ехать в Бутово сегодня явно не хотелось.

Ромка был хорош: небрежно расстегнутая рубашка, модный светлый пиджак, который я никогда у него не видела, ямочки на щеках убийственно обаятельны, а из глаз широкими потоками лилась любовь ко всему живому. Он едва задал свой вопрос: «Как дела?», ответ на который, как всегда, нимало его не волновал, и я уже догадалась, о чем пойдет разговор.

– Я в порядке. Как у тебя?

– У меня все отлично! Но сотрудники – идиоты, конечно. И с шефом, как ты понимаешь, приходится постоянно биться – отстаивать концепцию журнала.

Они ж все о продажах пекутся, а моя задача – чтобы все это не превратилось в несусветную лажу. Ну да я не об этом…

– Не томи. Что-то случилось?

– Да нет. Как ты находишь Лизу? Как думаешь, мать ее не задавит? Уж так она за нее взялась… – Он чему-то мечтательно улыбнулся, как только заиграла весьма романтичная джазовая композиция.

– Ром, при чем тут Лиза? Ты же не об этом хотел со мной поговорить.

– Да, не об этом. А откуда ты знаешь?

– Да не знаю я ничего! Говори же!

– Понимаешь, похоже, я влюбился. Она…

Дальше я перестала слушать, как оглохла. «Черт, я так и знала! Влюбился он, гений хренов! А Валюшка как же?! Как ей-то жить теперь?!»

– Ты меня не слушаешь? Ты что, не рада за меня?

– Я рада, Ром, но я думаю, как же Валюшка? Ты же женат, ты помнишь об этом?

– Чего ты загундела-то, мы ж не на партсобрании. Семья, Валюшка – все помню. Я ж никого не бросаю. Что за паника, Крот, дружище?

– Никакой паники, давай рассказывай все. Кто она? Сколько ей лет? Давно ли вы познакомились?

– Она чудесная. Ей тридцать семь, она в разводе, у нее парень, ему двенадцать, Вовка зовут. Познакомились где? На работе, конечно! Ее взяли завотделом вместо одного старого бездаря. И ты знаешь, такая умница, все там у них выстроила как надо!

«Ну может, все не так страшно, – лихорадочно думала я, – не двадцатилетняя красотка все же, к тому же с мальчишкой в придачу. Да еще и на работе! Не будет же Ромка заходить слишком далеко. Все-таки карьера, он так дорожит своим местом…»

– А она красивая, Ром?

– Конечно красивая, но даже дело не в этом. Она – само совершенство! Знает, чего хочет от жизни, умна, весела…

– И дело не в этом тоже?

– Ну да. А откуда ты знаешь?

– Не знаю я. В чем дело тогда? Что есть в ней такого, чего нет в Валюшке?

– При чем тут Валюшка? С Марией, с Машенькой я просто чувствую себя…

– Кем?

– Кем? Мужиком, наверное, просто настоящим мужиком.

– Ну что за штампы?! «Настоящий мужик»! Что это такое? Что это значит?

– Я чувствую себя сильным, свободным, решительным, умным. С ней я знаю, что все смогу! Я могу ВСЕ!

– Ром, насколько далеко у вас зашло?

– Достаточно далеко.

– То есть спали уже?

– Фу, что за мещанские выражения ты употребляешь?! «Спали»!

– Значит, секс уже был.

– Я оставляю твое заключение без комментариев.

– Ром, и что же ты – счастлив?

– Как никогда! Но у тебя такое лицо, как будто ты за меня не рада.

– Я не знаю. Я ведь уже не только твой друг, верно? Валюшка мне тоже не чужая. Как я буду смотреть ей в глаза? Она ведь уже наверняка все чувствует…

– Да ничего она не чувствует. Все хорошо, не хнычь! А будет еще лучше! Только ты это… Валюшке-то не проболтайся. А то подведет тебя женская солидарность!

– Идиот ты! От своей влюбленности не соображаешь ничего! Не надейся даже, что я скажу! Сам будешь разбираться потом во всем. И чем скорее, тем лучше бы. И зачем только ты мне все рассказал? Как быть-то теперь?

– Ладно, не скули, Крот, побежал я, пока, целую.

Кротом меня называл Ромка за «маниакальное желание во всем докопаться до сути». Я была против слова «маниакальное», просто навязчивое, можно сказать, практически здоровое. Понять суть он и сам всегда был не прочь, но Кротом звал почему-то меня. На самом деле просто суть его не устраивала, ему была интересна и важна только Истина. А все, что не Истина, – это так, мелочь, это для кротов.

Сказать, что я была растеряна и озадачена этим «десертом» к чашке кофе, – не сказать ничего. Хорошо, если бы я могла на него разозлиться и послать ко всем чертям с подобными секретами, но… это ж Ромка – неподражаемый, обаятельный, такой знакомый, родной, можно сказать. Ну влюбился, и не в первый раз, и трагедии никакой, и бывает, и пройдет. Но!

Во-первых, как-то тревожно. Очень подозрительно он светится и восторгается. А во-вторых, Валюшка. Ей-то за что все это? И как я буду смотреть ей в глаза, если у этого красавца все затянется и надолго углубится, не дай Бог… А девчонки? А Королева? И что можно сказать сорокалетнему влюбленному? «Эй, осторожнее, помни о семье, не рань близких, будь осмотрителен, думай о своем будущем, помни о детях!» Чушь! Взрослый ведь мужик. А если это и правда – Большая Любовь? Тогда что? Надо покончить с вопросами. Сами разберутся, не маленькие.

Лето прошло быстро, в жаре и сумбуре. Ромку почти не видела: он на свидания больше не напрашивался, сама я тоже не звонила, все никак не могла решить для себя, как относиться к его ошеломительной новости. Как ребенок прячет дневник с двойками в тайной надежде, что ему не придется иметь дело с разборками по этому поводу и все пройдет само собой, так и я не хотела включаться в эту романтическую историю, уповая на то, что она развеется прежде, чем мне удастся найти честный ответ в моей душе. Лишь один раз мы собирались вместе за лето: когда праздновали Елизаветино поступление.

В тот самый вечер случилось невероятное: Королева снизошла до совместной с нами трапезы и даже похвалила Валюшкину баранину, не восторгаться которой было совершенно невозможно. Валюшка покраснела не то от неожиданности, не то от удовольствия, но выглядела все равно усталой и слегка погасшей. Зато Роман и Лизонька блистали, соревнуясь в остроумии, философски каламбуря, щедро даря всем молодость, энергию и любовь. Королевский взгляд периодически с изумлением то останавливался на сыне, то с какой-то едва уловимой завистью, замешанной на нежности и гордости, скользил по лицу Елизаветы. Это был необычный вечер. Казалось, весь мир бережно обнял за плечи эту семью, заслоняя ее от невзгод и страданий.

Счастливое единение и покой, к сожалению, продлились недолго… В тот день, когда осень, пинком открыв дверь в московские просторы, омыла надоевшее пыльное лето холодным дождем, раздался нежданный звонок:

– С мамой плохо, вы не могли бы приехать, я не знаю, что делать. – Катюху было еле слышно. Голос звучал как будто из-под земли. Может быть, из-за помех на линии.

Я приехала под вечер, в дороге все больше укрепляясь в самых мрачных предчувствиях. Все оказалось еще страшнее.

– Он ушел! Ты представляешь, он ушел и больше не вернется! – объявила Валюшка, постаревшая, с фиолетовыми кругами под глазами, с одышкой и совершенно сумасшедшим взглядом.

– Ты валерьянку пила? А валокордин? Что-нибудь успокоительное? – Она меня не слышит, но забившаяся в углу Катюшка кивает мне головой.

– Вчера вечером. Его все нет и нет, уже в час ночи ему звоню, говорю: «Ромашенька, поздно уже, я без тебя спать не ложусь». А он: «Ложись, я сегодня не приду»… Я так растерялась, знаешь, он, когда в Москве, всегда спать домой приходил. Я молчу, но начинаю плакать, он слышит, видимо, и говорит: «Я не приду сегодня, завтра поговорим». А голос такой чужой, холодный, как будто не мой Ромка. Я ему говорю: «Ром, я до завтра не доживу, скажи сейчас». А он: «Ты сама захотела, так слушай: нам нужно развестись». И отключился. А я дышать не могу. Я так давно этого боялась, с самого начала лета боялась. И вот услышала… Скажи, он вернется? Как мне с ним вести себя, как разговаривать? Нужно, чтобы он вернулся. Он же не может не вернуться?

– А сегодня-то он где, наш герой? Еще не приходил? – спрашиваю я скорее Мышку, потому что Валюшка совсем не в контакте. Боль скрутила ее и не дает дышать.

– Нет, не было его. Да и он обычно поздно приходит. – Мышь напугана, на коленках книжка, но читать не может, смотрит на мать потерянно, на меня с надеждой. А что я могу?

– Валюш, ложись, милая, сейчас все расскажешь, – пытаюсь устроить ее на диван, похоже, это единственное, на что я сейчас способна, потому что меня захлестывает ярость к этому засранцу, который мало того что сам запутался, так еще и по телефону такие вещи в час ночи любимой жене сообщает.

– Я не могу.

– Она и правда всю ночь по комнате металась, а потом и весь день, по-моему, и не ела ничего, валерьянку еле уговорила выпить, только не помогает.

– Хорошо, дорогая, бегай, только рассказывай.

– Что рассказывать? Я не знаю. Почему развестись? Что не так? Ведь так жили-то хорошо! У него, наверное, женщина появилась, как думаешь?

– Молодая, наверное. Как мне с ним разговаривать, скажи, ну ты же его так хорошо знаешь.

– Валюш, ты знаешь его не меньше моего, больше даже, ты – жена.

– Ну он тебя все-таки иногда слушает…

– Не переживай, придет – разберемся. Давай-ка пока хоть чаю заварим. И, Валюш, тебе поесть надо. Катюха, давай, помоги мне по хозяйству.

Нехитрые хлопоты отвлекли меня и позволили собраться с мыслями.

– Ты сегодня ему еще не звонила? Чтоб нам знать, когда ждать красавца.

– Я не могу, мне страшно, давай лучше ты.

Ей, конечно, страшнее, но и у меня все дрожит внутри то ли от страха, то ли от злости.

– Ром, привет. Ты домой собираешься?.. Ничего, волнуюсь, вот и спрашиваю. За кого волнуюсь? За Валюшку. Она тут по стенке сползает, а ты все не идешь… Что? Ром, как ты можешь? Почему завтра? Она не доживет до завтра! Ты сбрендил, что ли, совсем?! Ты собираешься со своей семьей разговаривать?.. Я не смогу ее утешить… Ром, ну ты ж не ребенок, пойми, тебе не удастся спрятать голову в песок! Тебе необходимо поговорить с Валей, приходи немедленно!.. Черт, отключился! Черт!

– Что?

– Отключился. Наберу его снова… Выключил телефон, вот ведь… – Нецензурные слова так и срываются у меня с языка, но на кухне ребенок!

– Когда он придет? – Валюшка прислонилась к стене и дышит со свистом.

– Он придет завтра.

– Как это завтра? А почему не сегодня? Он же сказал – сегодня. Как он может не прийти?

– Может, сукин сын.

Слезы из Валюшки полились неожиданно, маленькие ручейки быстро проложили мокрые дорожки по ее щекам и, дойдя до подбородка, беспомощно закапали на мятую кофту.

– Мам, ну что ты, мам, ну не надо, – Катюшка кинулась к матери, обняла ее и стала судорожно стирать с лица слезные ручейки-дорожки, – мамочка, не плачь. Он придет завтра и все нам объяснит. Он не может нас бросить, мама. Он нас очень любит. Он не бросит, не плачь…

– Я не знаю, как мне жить. Я не умею жить без него. Я не знаю… как… я не хочу. Не хочу жить без него…

– Не говори так, мамочка, так нельзя говорить! – Катюшка сползла на пол и вцепилась в материнские колени.

Мне стало жутко и страшно. Я должна была что-то предпринять.

– Валюш, я кое-что знаю. У него действительно появилась женщина, она немногим моложе нас, всего лишь на пару лет. Но это – не считается. Так что она наша ровесница, к тому же у нее есть ребенок. Они познакомились на работе.

– Ты знала? И не говорила? Почему? – У нее даже слезы просохли от удивления.

– Я надеялась, что это пройдет. Я думала, что у него так, увлечение. Ты же знаешь, кризис сорока лет, хочется чего-то нового, кого-то покорить, самоутвердиться. Я и подумала: покорит и расслабится, он же никогда не покидал вас. Возле него всегда вилась туча безнадежно влюбленных в него теток. Всегда. И он никогда особо не увлекался. Я и думала, пройдет. Зачем тогда говорить, только боль тебе причинять…

– А сейчас мне, значит, не больно! Я сейчас легко принимаю эту «радостную» весть?! – Валюшка впервые за все время нашего знакомства мечет молнии. Это необычно, мне становится страшно, и чувство вины приклеивает меня к табуретке.

– Прости. Я не хотела… Я не знала, как лучше…

– Ты покрываешь его! Как ты можешь? Как ты могла? Ты знала и не сказала!

– Я не права, прости, я надеялась…

И тут Валюшка делает невероятное: она хватает со стола чашку и со всей дури швыряет ее в другой конец кухни:

– Убирайся! Видеть тебя не могу!

Кружка, ударившись о кафельную стену, жалобно звякнув, разбилась, и осколки с грохотом полетели в раковину. Ошарашенная, я подскакиваю с табуретки и почти бегу в прихожую.

– Не уходите, – вцепляется в мой плащ Катюшка, – она просто разозлилась. Мне страшно!

– Ничего, не бойся, теперь ей будет чуть полегче, – шепчу я в ответ, слыша, как с кухни доносятся бурные рыдания, – пусть поплачет, не пугайся. Плакать помогает. Если что, звони. Обязательно звони мне, если ей ночью станет плохо. Мне и в «скорую». Обязательно! Она сейчас проплачется, потом ей накапай валерьянки побольше и уложи спать.

Всю дорогу домой перед моими глазами стояло испуганное лицо Катюшки в дверном проеме. Я еще раз попыталась набрать Ромку – бесполезно. Меня колотила дрожь, мерзкий ночной дождь капал мне как будто прямо в мозг, впопыхах я забыла зонт. «Что делать?.. Она справится. Поплачет и справится. Он придет завтра, увидит ее, Катюшку и одумается… А Лизавета, интересно, где? Неужели уже у бабушки ночует? Что делать?.. Может, завтра сбегать к нему на работу? Опять вмешиваться? Мало сегодня получила? Чтобы Валюшка так разозлилась… Невиданно! И все из-за этого влюбленного гения, черт бы его побрал!»

Дождь, который в былые времена я бы назвала романтичным и очищающим, теперь казался воплощением гнусности и растерянности, царившими в моей душе.

От дождевой тоски меня избавил муж, который, заметив на пороге мокрого ощипанного воробья, признал знакомое существо, приволок теплое махровое полотенце и стал вытирать мне голову и стаскивать насквозь промокшие туфли.

– Где ж ты была? Где твой зонт? Почему у тебя такое лицо?

Чай с травами и медом и его любящие глаза постепенно меня успокоили.

– Ну твой Ромка – крендель еще тот, конечно. А чего ты и вправду Валюшке-то не сказала, раз знала?

– Я же говорю тебе – думала, что пройдет, что это несерьезно. И вообще, почему я должна говорить? Вот объясни мне. Это ж их жизнь. Они дороги мне оба. Но это их отношения. При чем тут я? Я Валюшке-то рассказала, думая ее утешить. Мол, соперница одних с нами лет, а значит, может, и ничего. Успокоить хотела, поддержать. А вот видишь, как вышло!

– Да я бы тоже не знал, как поступить. Ненавижу чужие секреты. Расскажешь – предашь, не расскажешь – тоже предашь. Не переживай, малыш, разберутся. Ты-то ни при чем, это Ромка загулял. Валюшку жалко, конечно.

– Ага, и еще Катюшку – младшую, ей совсем там сейчас плохо. Не могу себя простить, что уехала, она так на меня смотрела! Ведь ребенок еще совсем… С другой стороны, Валюшка на меня разозлилась не по-детски, я сама испугалась, понимаешь?

– Понимаю, она, может, на Ромку злилась больше, но его нет, вот на тебе и сорвалась. Сама знаешь, такое бывает.

– Пойду Мыши позвоню, узнаю, как они там.

Младшая придавленным голосом сообщила, что мама заснула, но сама она заснуть не может.

– Крепись, маме с утра станет полегче. И сама ложись, поспи. Утро вечера мудренее. Тебе же завтра в школу.

– Я не пойду, останусь с мамой, я боюсь ее оставлять.

– А бабушке ты не звонила? Может, Лиза приедет.

– Бабушке я боюсь звонить. А Лиза завтра должна домой после института прийти.

– Спокойной ночи, Катечка, все будет хорошо.

– Папа вернется? Он же не уйдет насовсем, как вы думаете?

– Не знаю, малыш, это у твоего папы надо будет спросить. Спи.

«…Мир, в котором есть Она – прекрасен. Мир без Нее – просто не существует. Я не существую без Нее. Ночь – трудное и бессмысленное время. Ночью Ее нет, почему-то Она мне не снится. Я появляюсь лишь в тот момент, когда слышу Ее шаги, я нахожу себя в Ее взгляде. Я крепну и расправляю плечи от Ее улыбки. От Ее прикосновения я воспаряю к небесам. Когда я понимаю, что Она меня любит, я чувствую себя бессмертным и великим. Но когда что-то случается, и я не вижу Ее хотя бы несколько часов, то начинаю сходить с ума, к тому же весь мой организм отказывается жить: в груди не хватает воздуха, голова перестает думать, я весь превращаюсь в цель – увидеть Ее и получить весь мир обратно.

Не понимаю, как я жил без Нее раньше?

Жил как в тумане. Нет, в чащобе: в густом, непроходимом темном лесу, в котором мало воздуха, потому что все вокруг мертво: ни зверей, ни птиц. Темно и пусто. Я пробирался куда-то к свету, обдирал себе руки в кровь, стоптал не одни башмаки, я сражался со своими чудовищами, то и дело терзавшими мою душу. И казалось, что этой бесконечной дороге не будет конца. Но вдруг что-то случилось, лес расступился, я увидел Тебя и понял: мрачные времена миновали. Теперь есть Ты – воплощение света, и теперь я никогда больше не буду один.

Я чувствую себя молодым и вечным. Понимаю, что сейчас я безмерно глуп, оттого что влюблен, как мальчишка, зато чертовски умен, потому что я сделаю все, чтобы не потерять Тебя. Для Тебя я сверну горы и на этом месте возведу грандиозный памятник нашей любви. Я – дурак, потому что так люблю Тебя. Я – гений, потому что смог Тебя покорить, и теперь Ты тоже любишь…»

Валюшка позвонила мне утром:

– Прости меня, я так орала на тебя вчера. Прости. Я разозлилась и испугалась. Подумала, что ты с ним заодно, а значит, и с ней тоже. Я испугалась, что осталась совсем одна.

– Ну что ты, я понимаю. И ты меня прости, я не знала, как поступить. Как ты себя чувствуешь? Рома звонил? Ты с ним разговаривала?

– Он не звонил, и его телефон отключен. А что, если и в эту ночь он не придет? Что я буду делать? Я не знаю, что делать…

– Может, Катя съездит к нему на работу?

– Она не хочет меня оставлять одну, в школу не пошла, как я ее ни уговаривала. Может, ты? Может, ты забежишь к нему и все узнаешь? Скажешь ему, что надо прийти домой и поговорить.

Сердце моей Терезы сжалось от сострадания и участия, и я согласилась, еще не догадываясь о том, куда именно мне предстоит вляпаться с этим привычным трепетным участием в чужой судьбе.

Я подходила к Ромкиному издательству с тайной надеждой, что его не будет на месте, что он носится по всей Москве и, конечно же, не сидит в своем кабинете. У него же так много дел, и всегда такие срочные, такие неотложные… Мои самоуговоры споткнулись прямо о Ромку, как только я открыла дверь на их этаж («Надо было ехать на лифте!» – только и успела подумать я).

– Крот! Ты куда? Ко мне? Я как раз бегу выпить кофе. Пойдем со мной, дорогая. Я все тебе расскажу по дороге. – Ромка сгреб меня в охапку и стремительно поволок вниз по лестнице, ероша мне волосы, закуривая и рассказывая какую-то свою рабочую чушь одновременно.

– Рома, стой! – пытаюсь я взять ситуацию в свои руки, освобождаясь из его тисков. – Мне надо серьезно с тобой поговорить. Это очень важно. Удели мне хотя бы пятнадцать минут.

– О чем речь, дружище, для тебя хоть полчаса, только сначала кофе. Я без кофе не человек – ты же знаешь. К тому же высыпаться нормально я не успеваю…

Всю недолгую дорогу до кафе мне хотелось его треснуть. Чем-то очень тяжелым. Хотелось, чтобы он замолчал, перестал излучать неудержимую радость, прекратил светиться, суетиться, размахивать руками. Чтобы стал серьезным и хоть на минуту вспомнил о своей семье. Я уже стала всерьез опасаться за возложенную на меня дипломатическую миссию. Я боялась того, что не смогу пробиться сквозь это счастье к его ответственности и благоразумию. Я совершенно не слушала его самоуверенную трескотню, подбирала слова и аргументы. Вдруг он, зайдя в кафе, бросился к дальнему столику, за которым уже сидела какая-то блондинка.

Дальше все происходило, как в плохом голливудском кино. Замедленная съемка: Ромка подбегает к этой девушке, берет двумя ладонями ее лицо, нежно целует, в этот момент я медленно начинаю узнавать свою бывшую сокурсницу Машку, которую я не видела трудно вспомнить, сколько лет. Машка тоже, видимо, начинает узнавать меня, но смотрит на меня растерянно, со все возрастающим удивлением. Ромка поворачивается ко мне и, весь светясь, заявляет:

– Крот, это моя Мария, моя Машенька.

– Мы знакомы, учились вместе, – хриплю я. От неожиданности и вчерашнего дождя у меня садится голос.

– Почему «Крот»? – Машка вцепляется в руку нашего принца и смотрит на него не менее, чем у него светящимися глазами.

– Его святейшество меня так назвал, спроси у него. – Я не испытываю никакой радости от свалившейся на меня встречи. Скорее я чувствую себя как морская свинка, перед носом которой вот-вот захлопнут выход из клетки. Заказав кофе, какое-то время я сижу молча.

Будто чем-то тяжелым в результате ударили меня, и я слегка контужена и плохо воспринимаю реальность. В это время влюбленные о чем-то нежно воркуют, их можно рисовать акварелью и продавать картинки на День святого Валентина.

– Так о чем ты хотела со мной поговорить? – Ромка оборачивается ко мне с таким участливым лицом, что мне опять хочется его стукнуть.

– О твоей семье. Валюшке плохо совсем, она две ночи не спит уже. Катюшке страшно. Лиза у бабушки. Ты не пришел. Так нельзя, Ром. Ты должен с ними поговорить. Так не делают… Ты не можешь просто не приходить домой.

– Я ей сказал, что ухожу. Все же честно. Ты должна понять, я больше не могу врать. Врать ей, себе самому. Я люблю другую, я жить без Машуни не могу. Ты понимаешь это? Ну что изменил бы вчерашний разговор? Она бы все равно расстраивалась. Думаешь, мне все это легко далось? Думаешь, мне легко будет видеть ее слезы?

– Ром, ну пойми. Ты не просто полюбил другую женщину и теперь хочешь жить с ней. Ты уходишь от своей прежней жены, от семьи, от девчонок. Если тебе за каким-то лешим понадобилось создать новую семью, то, наверное, сначала надо разобраться со старой. Как ты считаешь? Ты сказал Валюшке два слова: «Я ухожу». Всего два слова. А дальше? А девочки что должны думать? Кто поговорит с ними? Кто им все объяснит? И как им всем жить дальше?

– Я поговорю, обязательно. Страсти улягутся, Валюшка успокоится, я приду и поговорю.

– Ты вправду такой тупой или прикидываешься?! Как она успокоится, если она тебя ждет? Если она верит, что все еще возможно. Если она не ест и не пьет, с тех пор как ты ей сказал. И она не будет ни есть, ни пить, пока ты с ней не объяснишься. Ты же мучаешь близкого тебе человека, она же столько лет с тобой валандалась! За одно это она заслужила хотя бы человеческого прощания? И вообще, ты уверен, что действительно готов бросить семью?

– Почему ты так об этом волнуешься? – Машка смотрит слегка встревоженно и еще крепче сжимает Ромкину руку.

– Потому что я была там вчера. И потому что я дружу с этой семьей. Не только с этим влюбленным придурком, но и с его женой, девчонками. И вчера Валюшка была «в руинах». И я боюсь, что она сойдет с ума или покончит с собой, и Катюшка боится, она даже в школу сегодня не ходила, боялась ее оставлять одну. Рома, ты должен сегодня прийти домой. Ты просто обязан. Я прошу тебя.

– Хорошо, я приду. Может, и ты со мной? Валюшку успокоишь, если что…

– Ну уж нет! Это твоя семья! С меня и вчерашнего вечера хватило! Валюшка в мою голову чуть кружку не запустила, ты можешь себе представить, как ее надо разозлить?! А все из-за тебя! Я ей сказала, что у тебя кто-то есть, но скорее всего это все у тебя не так серьезно. Давай-ка сам теперь. Уже и так ты меня подставил, поделившись своим секретом. И почему на этот раз для своих донжуанских целей ты еще выбрал мою однокурсницу? В Москве несколько миллионов женщин, а ты выбрал именно Машку! За что мне это?!

В студенческие времена Машка особенно ничем не блистала. Умом, во всяком случае. Однако она всегда была окружена поклонниками. В нашем сообществе им практически неоткуда было взяться. А у Машки поклонники были. Всегда. Чем она их брала? Красотой? Обаянием? Не знаю. Я всегда рядом с ней чувствовала себя не в своей тарелке. Возможно, оттого, что я вообще в те времена себя не осознавала, ходила тенью, если не тенью отца Гамлета, то уж тенью невоплотившейся Себя точно.

Сейчас, вколачивая асфальт в землю, я двигалась по направлению к метро и вспоминала то чувство, которое охватывало меня рядом с ней. Ощущение интриги, недосказанности из серии: «Говорит не то, что думает, думает, не то, что чувствует, имеет какую-то скрытую цель, ради этой цели будет делать нужное лицо».

«Она, пожалуй, красива, – с досадой думала я, – особенно сейчас, с этими светящимися глазами, с этой таинственной улыбкой. Могла бы и постареть за столько-то лет!» Как глупо я себя веду. Она очевидно хороша и стала еще лучше. Годы только отточили в ней шарм, придав ей едва уловимое, но стойкое ощущение стиля, уверенности, успеха. На «совершенство», конечно, не тянет. Но Валюшке, безусловно, составляет конкуренцию и точно ее побеждает по самому важному параметру: Машка – само воплощение женщины, а Валюшка – воплощение матери. Принц наш, видимо, подрос. Сейчас впервые со всей очевидностью во мне поселилось ощущение надвигающейся на Ромкину семью неотвратимой катастрофы.

Он уйдет. Он бросит их точно. Лизка все выдержит, Катюха скиснет, Валюшка… Даже трудно представить, как она все это переживет. Она любила Ромку, казалось, еще до того, как они встретились, а, может, и до того, как они родились, с начала времен. Она не только его любила, как любит женщина. Она боготворила его, поместив его в центр вселенной, и всю свою жизнь выстроила вокруг этого божественного солнца. Теперь солнце погасло. Точнее, переместилось в другую вселенную. И для нее, Валюшки, сейчас, безусловно, происходит катастрофа вселенского масштаба. Возможно ли предотвратить этот семейный армагеддон? О, как же противно ощущать свое полное бессилие! Ну почему люди вдруг влюбляются? Зачем им это? Звонок вырвал меня из плена мрачной философской мути.

– Ты видела его? Как он?

– Видела, Валюш, придет сегодня.

– А что сказал-то? Что сказал тебе?

– Говорил, что боится тебя расстраивать, что переживает, поэтому не шел. Но сегодня придет точно. Извини, дорогая, я в метро захожу, перезвоню тебе вечером. Держись, милая. Пока.

Осень, отплакав дождями, теперь шептала о потерях, гоняя ветром опавшие листья. «Все когда-то заканчивается. Все проходит. Время терять», – шуршали листья, прощаясь с каждым из нас, и радуя наш слух своими шорохами. Тогдашняя осень с грустью ставила золоченый крест на благополучии так любимой мной семьи. Валюшка, отлежав три недели в клинике неврозов, вернулась оттуда окончательно погасшей и сдувшейся, как будто душа нашла в ее теле отверстие и через него вылетели радость, энергия и сама жизнь.

Елизавета поначалу развернула борьбу за сохранение семьи и возвращение блудного отца на родную кухню, но вскоре примирилась с поражением, когда натолкнулась на его жесткие реплики: «Это моя жизнь, дочь, и мне решать, что в ней делать. Ты не можешь указывать, как и с кем мне надлежит жить».

Смирившись через какое-то время, будучи совсем еще, по сути, девочкой, Лиза взяла на себя ответственность за финансовое обеспечение семьи, уговорив бабушку найти для нее какую-нибудь вечернюю работу. По-прежнему влюбленный в острой форме, Ромка отдавал семье какие-то гроши, ничем разумным, по-моему, это не объясняя. Валюшка не могла работать, проводя недели на больничном. Катюха по мере возможностей ухаживала за матерью, в основном следуя за ней взглядом, полным тревоги, горечи и грусти.

Одну Королеву, похоже, очень устраивало все происходящее. Она, вероятно, считала миссию по обузданию непослушного сына практически завершенной: он покинул эту деревенскую барышню. Его новая мадам, судя по всему, ожидала от него всяческих (и прежде всего финансовых) свершений, что подстегивало сына к тому, чтобы думать о деньгах. Он стал относиться к матери не то чтобы с почтением, но с большим вниманием, слегка заискивая перед ней теперь в несколько ином роде.

Теперь ему не нужно было, чтобы она признала и приняла мир его донкихотских идей, – он ждал от нее знаков, намеков, предложений, позволивших бы ему выйти на новый финансовый уровень. Остатки гордости, прежние обиды или просто дурость не позволяли ему напрямую обратиться к матери с просьбой, и он пристыженно ждал, лебезя перед ней. Королева то ли наслаждалась спектаклем, то ли ждала, пока Ромкино решение окончательно окрепнет, и он спустится с пьедестала своих романтических убеждений, чтобы попроситься в так ненавидимый им раньше мир «деляг». Маленькая Елизавета опять же была сильно заинтересована в карьере, поскольку держать дом на себе эта малышка почему-то считала своей обязанностью.

Неудивительно, что именно осень с холодными и влажными ветрами принесла Королеве ощущение реализации давно звучащих ожиданий, чувство удовлетворенности от получения точно рассчитанной прибыли благодаря долгосрочному вложению инвестиций. Словно в сказке, постепенно наступающая зима наполняла ее силой и мощью, приводя в соответствие все вокруг: даже природа, казалось, подчинялась теперь ее ледяной воле.

«…Я не могу Ее потерять! Она – лучшее, что было со мной. Ради Нее я легко оставляю все прошлое, переворачиваю его, как лист в альбоме, и начинаю новую летопись, в которой Она – главная героиня, принцесса моих Грез. Ради Нее я стану лучшим, буду радовать Ее всегда. Новая жизнь, совсем другая, ждет нас. Мы будем возводить ее вместе, проектировать и строить, отбирая все лучшее и отбрасывая все то, что стало ненужным, устаревшим, чужим. Отныне все теперь будет нашим, общим, совместным. И эта совместность свяжет нас крепкой нитью и сделает наш союз нерасторжимым…»

Ромка объявился, как всегда, неожиданно, предупредив, что едет, уже в дороге.

– Слушай, ты все так хорошо понимаешь, мне нужна твоя помощь. – Вид у него был обеспокоенный и какой-то суетливый. Уселся за мой маленький кухонный стол, с немалым трудом разместив под ним свои длинные ноги, без конца ронял чайную ложку, и я несколько раз вставала и подавала ему чистую. – Понимаешь, в ней что-то переменилось, и я не могу понять что.

– Ты о ком?

– Ну о Машуне, конечно, о ком еще.

– И что переменилось?

– До того как мы стали жить вместе, для нее как будто самым главным было то, что я рядом, что я с ней, и мы – вместе. А теперь она как будто чего-то ждет от меня… Да не «как будто», а ждет.

– И чего же она от тебя ждет?

– Я не пойму. С деньгами у нас, конечно, не густо. Понимаешь, Машенька привыкла жить совсем другой жизнью. Она же раньше была замужем за каким-то богатым мужиком, который уехал в Германию. Она не захотела поехать с ним, вот они и расстались. Машуня мне всегда говорила именно то, что я сам думал и считал, что не в деньгах счастье, не в машинах и квартирах, а в том, как ты живешь, что собой представляешь, что можешь сделать, свершить.

– А теперь что, так не думает?

– Да не то чтобы… но я вижу, сам вижу, что она привыкла к другой жизни, что ждет от меня крутизны какой-то. Трудность в том, что она не говорит прямо, а намекает как будто…

– Так ты спроси прямо.

– Легко сказать: спроси. Когда я спрашиваю, она и говорит: самое главное, что мы вместе. А сама через некоторое время: «Зима на носу. Выставка мехов в Манеже. Как ты думаешь, милый, может, нам съездить?» Мы едем, ей нравится шуба, мы покупаем, и все – жить не на что. Ну и правда, не голой же ей зимой ходить?..

– Голой не обязательно. Но и без норки в Москве, я думаю, легко можно прожить при желании. Ты ведь норку ей купил, не иначе.

– Я боюсь ее потерять. Что я за мужик, если не могу обеспечить ей нормальную жизнь? Она же не просит виллу на Мальдивах, ведь речь идет всего лишь о нормальной жизни.

– А ты в курсе, на что сейчас живет твоя бывшая семья? Их уровень жизни, насколько мне известно, даже с тобой был далек от «нормального». А сейчас и подавно…

– Не читай мне морали, не за этим я к тебе тащился. Лучше расскажи, что ты знаешь о Машеньке, ты же училась вместе с ней. Что для нее важно? Какой она была тогда?

– Я плохо ее помню, Ром, да и особо не нравилась она мне. Мне кажется, что у нее двойное дно.

– Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что она лживая? Да Машка – самое чудесное существо на свете, самое искреннее и открытое.

– Ну и зачем ты меня спрашиваешь, если тебя совершенно не интересует мой ответ? Давай определимся. Ты будешь петь ей дифирамбы, а я слушать. Тогда не задавай мне о ней вопросов.

– Извини. Просто объясни, что значит «с двойным дном»?

– Не говорит то, что думает. Имеет свой расчет, но его не предъявляет, а то, что ей надо, пытается получить всеми правдами и неправдами, и делает это с очень милым выражением лица.

– Ну не знаю. Что-то в этом есть, конечно, но не совсем так, как ты говоришь… А еще, знаешь, у меня с ее Вовкой не заладилось. Он меня, по-моему, вообще терпеть не может. В лучшем случае он меня игнорирует, а по большей части – хамит. Мне девчонки мои никогда не хамили. И вообще, оказывается, я никогда не воспитывал мальчиков.

– Ты и девочек никогда не воспитывал. Валюшка этим занималась, если ты помнишь. И потом, с чего ты решил, что тебе его надо воспитывать, ты ему кто?

– Я ему…

– Вот именно. Никто ты ему, у него мать есть и отец, пусть они и воспитывают.

– Его отец даже не в этой стране живет и как-то не очень беспокоится о собственном ребенке. А меня он уважать должен. Я все же взрослый, а он – пацан. И я в отличие от его отца с ним живу, а не бросаю и не уезжаю на край света.

– Да ну, перестань, ничего он тебе не должен. А отчего их отец бросил, мы понятия не имеем. У тебя есть ведь только Машкина версия, а как оно было на самом деле – нам неведомо. Для этого мальчика его отец навсегда останется отцом. Ты для него пока что, скорее, соперник за внимание матери, вот он и проверяет тебя на прочность.

– Чего меня проверять-то… Мне кажется, Машуня нервничает, когда мы с ним не ладим. Я бы все хотел сделать, чтобы как-то у нас с ним устаканилось. Уж и так с ним беседы всякие веду, только без толку. А как там Катюха, не знаешь? С Лизкой я еще вижусь у матери, а с Катей совсем нет, как она?

– Никак, по-моему, она и не живет вовсе. Вся в тревоге за мать, сидит дома, никуда не ходит, готовить стала вместо Валюшки, та теперь на кухню вообще не заходит, и поесть ее не заставишь…

– Н-да, видишь как… Я все думаю, где бы еще подработку взять, чтобы с деньгами как-то легче стало. Не знаешь чего?

– Не знаю. Если тебе уж очень нужны деньги, ты можешь пойти поклониться в ноги Королеве, она будет только счастлива заполучить тебя и прибрать к рукам.

– Тоже думаю об этом, но страшновато как-то. Мне иногда кажется, что если я попаду туда, то она меня… проглотит, что ли, боюсь не выбраться обратно. А Машуня говорит: иди, это хорошие возможности для развития. Ей вообще моя мать нравится, она о ней слышала еще до того, как мы с ней познакомились. А я вот не могу решиться… Как думаешь?

– Не знаю, Ром, тебе решать. Если Машке нужны шубы, то, похоже, выбора у тебя нет. С другой стороны, куда ты денешь свои идеалы?

– Какие идеалы, Крот, кому они нужны? Я без Марии не могу. Она только хмурится, а у меня кишки от ужаса в тугой узел заматываются. Мне иногда снится, что ее муженек бывший из-за границы вернулся, чтобы их забрать, я просыпаюсь, а сердце рвется под потолок. Мне порой кажется, что она его не забыла. И ты знаешь, я больше всего на свете хотел бы стереть все ее прошлое большим ластиком. Все прошлое до меня, всех мужчин, все радостные события, все приятные воспоминания. Я хочу, чтобы только я приносил бы ей радость, только со мной она должна испытать небывалое счастье. И зачем только человеку помнить прошлое?

– Ты свое, судя по всему, тщательно стер. Хорошо, что помнишь о том, что у тебя есть дочери. Как Лизавета-то со всем справляется?

– Лизка – просто молодчина! Только первый курс, а у матери уже хорошо ее знают, говорят – очень перспективная.

Лизе на самом деле было совсем не просто. Учеба была самым легким делом, на работе она тоже быстро освоилась, поразив всех своей организованностью, энергией и удивительной способностью быстро решать все вопросы. Гораздо сложнее обстояло дело с отцом, которого она после его ухода любила еще больше, но и ненавидела с максималистской яростью, не прощая ему того горя, что он принес матери. Тяжелее всего было приходить домой и видеть маму-призрака, неприкаянную и безутешную.

Так впервые наша будущая императрица столкнулась с опустошающим вакуумом бессилия. Будучи по натуре активной, строящей свою жизнь с креативностью талантливого архитектора и трудолюбием древних китайцев, она не могла смириться со словом «невозможно». Невозможно вернуть папу домой. Невозможно избавить маму от боли. Невозможно сделать так, как было раньше… Какое ужасное слово! Самое страшное из всех. В семнадцать лет жизнь ясно ей показала: есть нечто, что мы не в силах изменить, на что мы не в состоянии повлиять. Мы не можем за другого прожить его горе, оплакать его утрату, захотеть за другого жить.

– Твоя мать оправится, вы постепенно научитесь жить по-другому. Тебе нужно думать о себе, у тебя впереди целая жизнь. Твоя жизнь. Надо жить. – Бабушка, конечно, была права, хотя Елизавете иногда казалось, что она не в состоянии понять, что сейчас творится с ее матерью, какое крушение она переживает и захочет ли она когда-нибудь жить по-другому, сумеет ли.

– А тебя когда-нибудь оставляли мужчины? – Лизе так хотелось найти подтверждение того, что от разводов не умирают.

– Конечно, дорогая, и не раз. Но мужчины – это же не вся наша жизнь. И если они уходят, значит, пришло время. Им по наивности кажется, что в другом месте солнце ярче, трава зеленее… К сожалению, они так недалёки, что не хотят ничего принимать на веру, они – как дети, им непременно хочется все попробовать на зуб. И потому они все время в поиске: лучшей женщины, лучшей карьеры, лучшей доли.

– Это ж нормально – хотеть чего-то лучшего, куда-то стремиться…

– Конечно, нормально, милая. Только, когда им уже за шестьдесят, они вдруг понимают, что все лучшее с ними происходило тогда, когда они были молоды, когда были влюблены и свободны: строили планы, мечтали, безумствовали. Когда мир был открыт перед ними, и они могли выбирать любую дорогу, любую, какую захотят…

– А ты любила когда-нибудь? Ты была свободна?

– Нет… О чем жалею. Но теперь у меня есть ты, и я счастлива больше, чем когда-либо.

Новый год для Ромки стал не просто традиционным праздником, он знаменовал его отречение от идеалов и переход во владения Королевы. Новый медиахолдинг радостно (или безрадостно, кто ж его знает) встречал своего нового начальника. Опиджаченный Роман Григорьевич передвигался по Москве теперь с личным водителем и был недоступен для простых смертных, как Альфа Центавра. Несколько месяцев мы почти не виделись, пара его звонков в пьяном виде сильно за полночь – не в счет. Нецензурный бессвязный бред, который я вынуждена была слушать в полусне, видимо, свидетельствовал о сложности отречения и тяжести последствий. Но на людях Роман бодрился, поскольку Лиза рассказывала о папе как о «подающем большие надежды».

Февраль для меня ознаменовался странным событием. На электронный адрес мне пришло письмо:

«Привет, Арина. (Так меня зовут.) Это Маша. Твой адрес нашла в Ромкином ноутбуке. Мне нужна твоя помощь, надеюсь, что ты мне не откажешь по старой памяти. (Не очень-то надейся!) Я обращаюсь к тебе даже не столько как к своему старому другу (Вот враки, сроду она не была мне другом!), сколько к человеку, который хорошо знает Романа.

С ним что-то происходит. Он то вдруг становится очень мрачным, язвительным, даже грубым, то молчит так, что жутко тягостно и почти невыносимо даже просто находиться с ним рядом. (Ну это нам хорошо знакомо!) Его ничем невозможно вывести из этого состояния. Один раз это уже было раньше, но совсем ненадолго и как-то быстро прошло. А теперь длится уже неделю, и я очень устала. (Устала она за неделю! Что ж с ней дальше-то будет?) Как ты думаешь, что с ним такое? И как помочь ему выбраться из этого? Что ему обычно помогало? (Гильотина помогала или подвиг, больше ничего.)

Я понимаю, что ты, возможно, относишься ко мне без большой симпатии (Даже не подозреваешь, насколько!), поскольку находишься на стороне бывшей Роминой семьи. (И не только поэтому!) Ты вовсе не обязана откликаться на мою просьбу, но если у тебя есть идеи, как помочь человеку, который нам обеим так дорог, может, все-таки напишешь мне хоть пару строк? Не говори, пожалуйста, Роману, что я писала тебе, боюсь, его это не обрадует».

И что мне прикажете делать? Как это называется? Почему опять я? Терезе пришлось выдержать короткий, но нелегкий бой с Язвительной Дрянью, прежде чем в виртуальное пространство полетели следующие строки:

«Привет, Маша. Не скажу, что рада твоему письму.

Ромке, действительно, сочувствую и, действительно, знаю, как это у него бывает. Но легкого ответа на вопрос “Что с ним?” у меня нет. Также как нет и ответа на не менее животрепещущий вопрос “Что делать?”. Он не любит проигрывать, он боится быть не “на коне”. Он стремится к совершенству, но обычно, когда что-то начинаешь делать, невозможно сразу всего достичь. Ему, вероятно, неприятно, что он не все понимает в его новой работе, что не сразу может справиться на “супер-пупер”. От этого страдает, беспокоится. Проходит это, как правило, с какой-нибудь победой, желательно покрупнее. Пока не будет победы, радости не жди.

Желаю тебе терпения. Пока. Арина»

Итак, у Ромки депрессия. Этого и следовало ожидать. Наверное, на работе не все просто. А хочется себя показать, хочется, чтобы все получалось. Любому хотелось бы. А Ромке особенно. Бедный гений. Что делать, не понятно. Звонить – не звонить? Подожду до выходных, все равно сейчас некогда встречаться.

Но до выходных жизнь еще раз перевернулась, опасно накренившись, как большой корабль в бурю. На этот раз мне позвонила Елизавета:

– Арина, вы не могли бы приехать к маме? Нам очень нужна ваша помощь. У нас большая беда: у мамы нашли рак, но она даже слышать не хочет об операции. Я не могу ее уговорить, а врачи говорят, что нельзя терять ни дня, и так все достаточно запущенно…

Подходя к знакомому мне дому, я готовилась к соболезнованиям и перебирала в голове наиболее убедительные поддерживающие слова. Валюшка встретила меня на пороге… с улыбкой, от которой мои соболезнования и сострадание захлебнулись, и мне в срочном порядке пришлось запихивать их обратно.

– Почему ты улыбаешься?

– Ну хоть рак теперь прибьет меня. Все равно никаких сил нет, чтобы жить. – Валюшка уныло и привычно исполняла хозяйский ритуал: помогала мне вешать пальто, наливала чай.

– Боже, о чем ты говоришь? Ты сама себя слышишь или нет? Как ты можешь так говорить? А девчонки, ты подумала о них? Каково им слышать такое: пусть рак меня убьет?

– Они уже взрослые почти. На Лизу посмотри, она же теперь все сама… Ты небось голодная, будешь есть?

– Есть не буду, спасибо. Хватит суетиться, сядь и посмотри мне в глаза…

Я почувствовала, как трудносочетаемые ярость и ясность наполнили меня. Усадив Валюшку напротив, я взяла ее за руки, как будто «из рук в руки» пытаясь передать важные для меня слова:

– Если ты захочешь умереть, тебе никто не помешает. Ты и так уже не живешь с того дня, как Ромка ушел.

И я все понимаю: горе, ты очень страдаешь. Но вспомни, как умирала твоя мать от рака, вспомни свою беспомощность. Свой ужас вспомни. Как молилась всем богам, лишь бы они дали хоть какую-то надежду. Ее боль дикую вспомни и угасание. А теперь представь, что тебе это тоже предстоит. И все будет не менее больно и страшно. И твоим девочкам тоже.

– Не мучай меня! Зачем ты меня все время мучаешь?! – Она отняла руки, и слезы опять покатились по ее щекам, слегка застаиваясь в недавно образовавшихся морщинках.

– Я тебя мучаю?! Да ты сама себя уже измучила! Ты на дочь свою младшую давно смотрела? Так посмотри на нее внимательно. От нее же остались кожа да кости, она сама того и гляди с какой-нибудь болезнью свалится.

Откуда-то изнутри поднялась злость и сила, я схватила похудевшую, но все еще солидную Валюшку под руки и потащила ее в комнату, где, как всегда, в углу сидел под пледом ребенок, который смотрел на все происходящее с ужасом и надеждой.

– Посмотри, в кого она превратилась! Она же тоже от жизни отказывается вместе с тобой, а ей всего шестнадцать лет! Тебе, дуре, сорок, а ей шестнадцать! И ей надо жить, а не быть сиделкой у кровати умирающей матери! На что ты ее обрекаешь, ты подумала?

– Это не я ее обрекаю, это ее отец…

– Ее отец ушел из семьи, а ее мать собирается уходить из жизни. Есть, по-твоему, разница? Ромка – сволочь! Мы с тобой уже поняли это. Сколько еще мы будем всего списывать на его сволочизм? Теперь твоя жизнь не зависит от этого сукиного сына. Теперь ты должна сама с ней управляться. И еще раз повторяю: ты вправе захотеть умереть. Но прежде чем ты решишь, хорошо подумай, каково будет твоим дочерям. И еще: если ты своим раком думаешь Ромку разжалобить и вернуть, то даже не думай, из-за этого он никогда не вернется! Не суди о нем по себе. Он всегда был слишком эгоистичен и всегда не был способен заботиться о другом, и ты, как никто другой, отлично это знаешь. Если он когда-нибудь и вернется, то только к сильной и интересной женщине, а не к умирающей развалине!

Этот разговор стал только началом той борьбы, которую мы, на троих с девчонками, развернули в этих давно потерявших всякий уют и радость стенах. У каждой из нас было свое оружие: Катя плакала и умоляла; я злилась, кричала и убеждала; Лиза со всеми материнскими доводами соглашалась, брала мать за руку и вела на обследование. Врачи по-прежнему настаивали на срочной операции, но при этом говорили хорошо известные всем нам истины: «Если она не захочет жить и бороться с болезнью, никакая операция рак не остановит».

И все-таки чудо случилось – через несколько, показавшихся нам вечностью дней Валюшка проснулась однажды утром и сказала оторопевшей Катюшке: «Я буду жить дочка, прости меня. Я сделаю операцию и буду жить». Елизавета, не веря ушам своим, побежала договариваться с Королевой о лучших врачах и лучшем лечении.

– Я всегда недолюбливала твою мать. Считала ее недостаточно образованной, простоватой и невежественной. А сейчас думаю, что была не права. Эта недалекая женщина очень любила моего сына. Быть способной на такую любовь – это уже немало. Я, во всяком случае, таких чувств так и не испытала. Отдать всю себя кому-то – так прекрасно, хоть и есть в этом что-то болезненное, согласись. Вот видишь, что вышло… Но сейчас рак груди вполне неплохо лечат, так что не переживай, Елизавета: вылечат твою мать. Она еще и второй раз замуж выйдет, такие, как ни странно, быстро находят себе мужей.

Потянулись долгие дни, в течение которых все вокруг, казалось, втянулось в мрачное противоборство: февраль с мартом, здоровье с болезнью, жизнь со смертью. Весна то отступала в природном армрестлинге, позволяя зиме заваливать Москву снегом, то побеждала, заливая ее солнцем. Так и Валюшка: то бодрилась, и мы все вместе радовались успешно проведенной операции, то теряла волосы, а с ними и надежду. За это время Лиза похудела до офисно-королевских стандартов, черты заострились, и на лице проступила совсем недетская усталость, которая делала ее похожей на тридцатилетнюю женщину, каковой она, возможно, и являлась, если сложить в годы все пережитое ею за последние месяцы.

Катя, наоборот, приободрилась. Материнские слова «я буду жить» как будто сотворили с ней чудо, и теперь она верила в них с редкостным упорством, поддерживая нас даже тогда, когда наша вера слегка затухала и вот-вот готова была угаснуть. Эта пигалица нашла все, что могла, об этом виде рака и стойко встречалась с любыми последствиями этой изнуряющей борьбы. «Химиотерапия – это тяжело. Но мама справится. Она – сильная». Дочь, казалось, была готова ко всему, лишь бы только мама продолжала бороться.

В один из дней Валюшку навестила сама Королева. Бедная наша больная невероятно растерялась, она понятия не имела, о чем можно говорить с этой женщиной, которую она так много лет боялась и чьего расположения так безнадежно добивалась. Королева тоже немного волновалась, но держала себя в руках. И хоть их встреча больше походила на светский визит, с участливыми вопросами о состоянии здоровья, сдержанными выражениями сочувствия и подбадривающими словами, но шикарный букет, оставленный на больничной тумбочке, несколько книг в красивой оберточной бумаге и едва уловимый аромат ее духов убеждали Валюшку в том, что это не сон: Королева была здесь и пыталась поддержать ее – ту, которую она столько лет открыто презирала.

– Может, и Ромка вернется… Как думаешь? – спросила она меня почти сразу после того, как за важной визитершей закрылась дверь.

– Ты все еще ждешь?

– Жду, как не ждать? Если даже мать его проявила такое участие, он-то мог бы хоть раз прийти.

– Ты ждешь, что придет, или ждешь, что вернется? Это все-таки разные вещи.

– Да, ты права. Мне почему-то кажется, что если он придет, то останется, не сможет нас покинуть. Ты, как всегда, права, я опять меряю по себе. Я бы никогда не покинула его, больного. Я бы вообще с ним никогда не расставалась, – ее вымученная улыбка больше походила на гримасу. Валюшкино лицо от болезни стало серожелтым.

– Если ты вправду хочешь, чтобы он навестил тебя, я могу его привести. Попытаться, во всяком случае. Но мне кажется, что ты сейчас не в лучшей форме. Ты же не хочешь, чтобы он остался с тобой из жалости.

– Не поверишь… мне все равно. Лишь бы он был рядом… – Она отвернулась к стене, как я поняла – чтобы поплакать. Постоянные слезы расстраивали меня и девочек, поэтому она старалась сдерживаться при нас, чтобы не слушать причитаний или бодрых уверений.

Ромка, действительно, ни разу не пришел за все время наших тяжелых сражений, хотя знал: Лиза говорила ему не раз, я по телефону иногда докладывала обстановку. Он не пришел.

– Я виноват перед ней. Я понимаю, виноват. Мне трудно будет смотреть ей в глаза. Я разрушил ее жизнь… Но она ведь не из-за меня заболела, скажи, ведь не из-за развода? Рак ведь появляется не из-за стресса? У нее же генетика, ее мать умерла от рака… – с какой-то виноватой надеждой вцепляется он в мою руку, когда мы опять сидим в кафе и я пытаюсь уговорить его навестить больную бывшую жену.

– Я не знаю, от чего она заболела. Скорее, все вместе: и генетика, и развод… Кто ж знает? Очевидно, что после того как ты ушел, сработала тенденция к саморазрушению. Но я тебе не священник, чтобы грехи отпускать и решать, виноват ты или нет. Это уж ты сам. Любила она тебя и любит до сих пор, за что, ума не приложу. Ждет. До сих пор почему-то ждет тебя.

– Ну приду я. Что ей скажу? «Сочувствую»? Это будет какой-то дурацкой формальностью. «Люблю тебя»? Это будет неправдой. Что мне сказать-то?

– Есть еще одно очень хорошее слово, которое ты ей, по-моему, еще не говорил. Простое слово. Проще некуда. Это слово «прости». «Прости меня за то, что причинил тебе столько боли, прости за то, что не мог любить тебя настолько и так, как любила меня ты»…

– Да, наверное… «прости» – почему-то не приходило мне в голову.

– И еще, Ром, она сейчас плохо выглядит, очень плохо. Ты как-то следи за лицом да и за языком тоже, а то как брякнешь что-нибудь не то, а нам потом ее опять реанимировать придется.

Но реальность оказалась для Ромки значительно жестче, чем все мои предостережения. Когда он вошел в палату, такой солидный, в костюме, с приклеенной улыбочкой сострадания и шикарным букетом, почти таким же как тот, что уже стоял на Валюшкиной тумбочке, то вдруг растерялся и стал смотреть по сторонам, как будто не веря, что полусидящая в кровати старушка в платочке с серым лицом – его жена, его Валюшка, раньше всегда упругая, бодрая и излучавшая свет.

– Ты пришел… – только и сказала старушка.

Ромка все стоял в дверях, как ребенок, упираясь нашим подталкиваниям сзади.

– Это ты? – едва смог он произнести после бесконечной паузы.

Дальше все произошло быстро и неожиданно, совсем не в соответствии с приготовленным сценарием. Ромка бросился к ней, неожиданно для всех нас, рыдая и падая на колени прямо перед ее кроватью, судорожно обнимая ее ноги, скрытые под больничным одеялом:

– Прости меня, родная, прости меня. Что они с тобой сделали? Тебя не узнать, что же это такое… Неужели все из-за меня, все я… Боже, прости меня… Ты же выкарабкаешься? Скажи, они же вытащат тебя оттуда?..

Я выпихнула девочек из палаты, потому что все вокруг уже заливались слезами. Катя уткнулась мне в плечо, в момент промочив мне блузку, Лиза стучала кулаком по стене, пытаясь не выпустить предательскую влагу из глаз, и я плакала, роняя слезы прямо на трогательную детскую макушку с аккуратным пробором.

Он вышел оттуда спустя, наверное, полчаса, сгреб девчонок в охапку и стоял долго молча, все гладя Катю по голове, как будто хотел вместить в эти минуты всю нежность, всю любовь, не выраженную и пропущенную за долгие месяцы, пока его не было рядом.

«…Вина – это то, что невозможно перестать чувствовать. Это то, к чему нельзя привыкнуть. К одиночеству, дискомфорту и даже боли можно приспособиться, приноровиться, перестать замечать. Но разъедающее чувство вины не может стать привычным. Весь организм всегда будет жаждать изгнать его, вырвать из сердца, направить на кого-то другого: обвинить или оправдаться. Иначе невозможно – слишком непереносимо.

“Я виноват” – разъедает во мне все, что я когда-то считал хорошим, лишает целостности и объявляет меня неценным.

“Я не виноват” – ни от чего не спасает, лишь унижает и добавляет стыда.

“Ты виновен” – как будто навсегда делает меня плохим и жалким, не оставляя шанса исправиться.

“Ты не виновен” – не способно избавить от подозрений, реабилитировать, навсегда лишает возможности оставаться кристально чистым и безупречным.

Я так устал от этой немыслимой тяжести, которая всегда со мной. И мне хочется покинуть вас всех, чтобы перестать ее чувствовать. Мне иногда кажется, что я виноват уже тем, что живу. Тем, что когда-то родился и с тех самых пор приношу одни огорчения, за которые никак не могу расплатиться, что бы ни сделал, что бы ни сотворил. И как только мне покажется, что вот-вот заслужу праведной своей жизнью Великое Прощение, как вдруг снова оказываюсь виноват…»

Весна вместе с дыханием просыпающейся земли принесла нам надежду. Валюшка чувствовала себя очень даже неплохо. Кухня опять заполнилась запахами и звоном посуды. И хоть Ромка, конечно же, не вернулся, но он стал время от времени приходить в свой бывший дом, вкушать аппетитнейшие Валюшкины яства, видеться с девочками, приносить деньги, рассказывать новости. И все стало почти как раньше. Почти.

Не было уже прежнего единения, бурных споров, мрачного гундежа и бурлящих идей. Лиза стала менее категоричной, Катюшка переместилась с неизменным пледом и книжкой на кухню. Валюшка значительно потеряла в весе, а вместе с килограммами ушли и угодливость, суета, и чрезмерная внимательность во всем. Зато в ней появились достоинство, спокойствие и мудрость.

И Ромка изменился: стал каким-то размеренным, правильным и оттого как будто неживым. Зарабатывал теперь он совсем неплохо, свозил свою мамзель в Париж на неделю. Вовке купил новомодный компьютер. Видимо, вполне уверенно справлялся со своими руководящими делами. Но что-то шло не так. Я чувствовала, что в нем словно сжималась какая-то потаенная пружина, постепенно набирая чудовищную силу. И тогда я задавала себе вопрос: куда делась Ромкина депрессивность, столь ненавистная нам, сколь и привычная? Я терялась в догадках, всячески отгоняя от себя мысль, что депрессии теперь в его новой семье, возможно, строго-настрого запрещены. Наверняка умная женщина Мария нашла способ легко и просто (как ей, возможно, казалось) покончить с его мрачными периодами.

Весна отвоевывала все больше прав, наполняя город запахом земли, как озорная девчонка задорно разбрызгивая повсюду нежно-зеленые чернила. Она ловко дурила голову солнечным ветром, и прохожим начинало казаться, что все печали и трудности позади. Люди благодарно встречали весну – сезон любви, коротких юбок, планов на отпуск и ожиданий нового счастья.

Но не прошло и нескольких недель, как череда волнений и бед новой волной накатила на и без того ослабленную семью. Обычно Ромка звонил только в двух случаях: когда ему что-то надо или если ему очень плохо. В этот раз, к сожалению, был второй вариант.

– Все плохо, Крот. Ангел умер! Я не знаю, как жить, ведь я теперь совсем один…

– Рома, что случилось. Кто умер? Говори нормально.

– Бабуля моя умерла, отец позвонил. Умерла во сне… Ты знала, что во сне умирают только святые и ангелы? Я теперь совсем один… Я не ездил к ней столько лет, как я мог? Зачем у меня все это, если ее больше нет?! Зачем, скажи… У меня теперь никого за спиной.

– Ром, побойся Бога, у тебя еще мать жива и отец. Да и бабуля прожила столько лет, дай Бог каждому…

– Ты не понимаешь. Я всю жизнь жил и понимал, что меня хранит баба Маша, что есть хоть один человек на этой Земле, кто за меня, понимаешь? Кто был за меня, что бы ни случилось! «Был, была…» Страшное слово! Баба Маша «была»…

– Что ты будешь делать? Поедешь прощаться?

– Ты думаешь, что я должен ехать на похороны?

– Ром, так обычно делают.

– Я не хочу ее хоронить! Я хочу, чтобы она в моей памяти была всегда живой, охраняющей меня от всего ужасного в этом мире. Она должна остаться моим ангелом-хранителем, а не старушкой, лежащей в гробу. Зачем мне видеть ее мертвой?

– Ты прям как в детство впал! Дело-то твое, можешь не ездить, но ты и сейчас уже мучаешься виной, что не был у нее давно. Ты уверен, что потом, снова повзрослев, не будешь себя грызть за то, что не попрощался с ней, не поддержал отца. Она ведь не только твой ангел, но еще и просто твоя бабушка, а ему – мать.

– Надо ехать, ты права… Я как-то боюсь один… Ты не поедешь со мной?

– Ром, ну ты что? У меня работа. Кто меня отпустит к твоей бабушке? Возьми Машку свою, чтобы было не так страшно.

– Она не поедет, я ей уже сказал. Говорит, что у нее много дел на работе, к тому же она не любит похорон… Она просто не понимает, кем была для меня бабуля…

На следующий день, собрав в свой навороченный чемодан всю свою смелость, ответственность и доброту, Ромка вместе с Мышью уехал в далекую деревню, куда он уже трудно-сосчитать-сколько-лет не показывал своего красивого носа. Пропустить последнюю неделю в школе для Катюхи было небольшой потерей. А вот побыть с отцом наедине – такой случай выпал ей впервые за шестнадцать лет ее жизни. К тому же у бабушки она была всего несколько раз, и ей, тогда еще совсем маленькой девочке, баба Маша показалась вовсе даже не ангелом, а скорее престарелым эльфом. Такой невесомой, усохшей и порхающей она была уже несколько лет назад, такой легкой и немного сказочной, несмотря на более чем весомый возраст.

Лисьи норы по прошествии стольких лет стали похожи на какое-то чрезвычайно унылое сказочное царство. Дома и деревья, раньше казавшиеся Ромке такими большими и величавыми, теперь смотрелись маленькими и убогими. Лес неподалеку от деревни – их волшебное место, полное тайн и чудес, теперь казался редким, неухоженным, непривлекательным. Речка съежилась и превратилась в грязный ручей. Облезлые заборы щерили свои беззубые рты на мусорные кучи возле заброшенных домов, даже лопухи, которые раньше могли сойти за волшебные зеленые парашюты, теперь были лишь пыльной зеленью на обочине дороги.

– Да, Катюха, знаешь, похоже, здесь поработал злой колдун, он украл у меня место моего детства. Тридцать лет назад здесь был наш мальчишечий рай. А теперь всего лишь умирающая убогая деревня… Лучше бы я этого не видел! – помрачневший Ромка отвернулся от окна и приобнял дочь. Та, напротив, с большим любопытством осматривала новые места. Ромкина иномарка шла рывками, даже в самом страшном сне она не могла увидеть, что ее заставят ехать по тому, что в этом странном месте называют «дорогой»!

Катюшка, смотря в то же самое окно, на те же самые дома, заборы, деревья, видела совсем другую картину, нежели ее страдающий отец. Ее забавляли куры, врассыпную убегавшие из-под колес очумевшего от такой наглости корпоративного авто. За речкой тянулись необъятные поля, везде простор, тишина, воздух! Уже подъезжая к дому, она заприметила, как чей-то очень черный козел, похожий на демона под козлиным прикрытием, протискивался сквозь дыру в заборе, метя, видимо, попасть на заброшенный огород.

Дом бабушки Марии для Ромки теперь тоже отнюдь не напоминал заботливый приют усталых рыцарей, от него за версту разило бедностью и разрухой. Картину полного и безоговорочного антисовершенства, столь тягостного и постыдного для Ромкиного мира, дополнил вышедший их встречать отец. Изрядно полысевший, с пузом, торчащим из каких-то затрапезных штанов, он являлся сыновнему взору воплощением захолустного мещанства.

– Сынок, сколько лет, сколько зим! Как жаль, что кто-то должен умереть, чтобы мы свиделись с тобой! А кто эта прекрасная барышня? Неужто Катюша? Боже, как вы похорошели, юная мисс, вас совсем не узнать!

– Дедушка, а ты сводишь меня на рыбалку, как тогда, помнишь? – Мышь бросилась на шею любимому деду. Виделись они ну очень редко, можно сказать, считанные разы, но испытывали друг к другу нескрываемую обоюдную нежность и симпатию. Дед для нее всегда был воплощением всего самого доброго, что только есть на земле. С ним она могла стать озорной девчонкой, веселой песней разбудившей своего любимого рыбака, задремавшего над удочкой. Могла быть юной и прекрасной леди, чью красоту и грацию великий стихоплет деда Гриша воспевал в сонетах, когда они соревновались в искусстве импровизации. С ним она могла без умолку разговаривать и спорить, чего с ней никогда не случалось в Москве. Там папа и Лиза. Разве между ними вклинишься? Могла, затаив дыхание, слушать бесконечные дедовы рассказы об удивительных приключениях, большинство из которых, особенно про дальние страны, почти наверняка были им выдуманы. Трудно было представить, что журналиста из маленькой областной газетки так часто посылали в дорогие зарубежные командировки.

На какое-то время радость от встречи затмило горе потери, вытеснило истинную причину приезда таких редких московских гостей. Но очень скоро, всего лишь через несколько минут пребывания, в доме воцарилась какая-то странная пустота, будто изба тоже умирала без хозяйки. Без бабушки Марии здесь все было не так: все вопило о ее отсутствии. Ее маленькая фигурка, волшебным образом заставлявшая оживать этот мир – огонь гореть, занавески белеть, печку топиться, ужин дымиться и вкусно пахнуть, – больше не появится из подпола с очередной баночкой вишневого компота. Напрасно Ромка пристально глядел на старую круглую ручку от входа в подземный прохладный рай.

В Ромкиной медленно седеющей голове никак не могла окончательно обосноваться мысль, что его бабули уже нет. Та всегда ему казалась вечной, неизменной, некой константой, которая остается всегда, несмотря ни на что, как бы ни изменился весь остальной мир. Бабуля-ангел всегда должна быть где-то, в далеких Лисьих норах, хлопотать на кухне, рассказывать сказки, топить баню, хранить его, Ромку, от всех невзгод и несчастий. Без нее холодела спина, как от сквозняка. Не на кого опереться. Не для кого жить. Никому не нужен.

Но ведь он не видел ее годами. Даже десятилетиями не-звонил-не-писал-не-приезжал! Неужели он жил для нее? Неужели она была его опорой? Нет… как будто. Тогда почему так паршиво от того, что маленькой старушки больше нет? Наверное, потому, что именно для нее он был особенным, исключительным, уникальным, неизменно любимым. Любимым ежеминутно той любовью, что не требует доказательств и подтверждений.

И еще: казалось, что эта, в общем, малограмотная женщина как будто знала какую-то очень важную тайну про него самого, про Ромку. Знала, пока была жива. И вот отныне эту тайну никогда не разгадать. Не выведать то, о чем необходимо знать ему, особенно теперь. Почему теперь? Теперь особенно важно, совершенно необходимо. Потому что без разгадки этой тайны его жизнь как будто расползалась по швам. Расползалась, как много лет ношенные и неоднократно стиранные штаны. Но… ведь у него все хорошо. Работа, зарплата, Машуня, девчонки, все хорошо. Что-то пониже горла никак не соглашалось с тем, в чем голова была вполне уверена. Все хорошо…

Ромка, уныло опрокидывая рюмку за рюмкой, давно не слушал раскрасневшегося отца, который упоенно рассказывал байку за байкой по сути только себе самому. Катюха давно спала, переполненная деревенским воздухом и впечатлениями, а Ромка на весь оставшийся вечер ушел в себя. Интеллектуальным запросам нашего Кая соответствовал далеко не каждый собеседник, а вежливым и корректным по отношению к другому он мог быть только в исключительных случаях. Общение с отцом к таким случаям не относилось. Бабушкин кот Жулик, вальяжно развалившийся на окне, и тот с большим интересом внимал речам бывалого журналиста.

Отец, с которым Ромка виделся весьма эпизодически, вызывал у него что-то сродни душевному скрежету: какой-то компот из стыда, жалости и смутного желания отречься. Страдания вызывало почти все с ним связанное: красное, раздобревшее лицо, расплывшаяся фигура, дурацкие пасторальные речи, провинциально-интеллигентская витиеватость высказываний, вечная готовность к заботе, поддержке и дружелюбному контакту. За всем этим Ромке мерещилась простоватость, недалекость, слабость. «Неудачник… Мой отец – неудачник. – В это не хотелось верить. – Ведь если он – неудачник, значит и я?.. Нет. Только не я».

Провожало бабулю столько людей, сколько никак не могло жить в пустеющих Лисьих норах. Чуть позже изрядно полысевший Колька прояснил ситуацию: хоронить собралась вся округа, некоторые даже приехали из города. Люди толпились возле свежевырытой могилы, кто-то плакал, а кто-то улыбался вновь пришедшим, все это больше походило на сбор единомышленников, чем на похороны. Ни старушечьих причитаний, ни скорби, светлая печаль и радость от встречи. Как будто даже своей смертью бабуля никого не хотела огорчать. Все сделала так, чтобы ее похороны были не унылой прощальной церемонией, а поводом для новой встречи старых друзей.

Ромка почти никого из этих людей не знал, возможно, поэтому ему было так трудно с самим собой, так нестерпимо одиноко: с одной стороны, он хотел, чтобы все эти люди немедленно ушли, потому что это его Ангел, и он один должен прощаться и хоронить. Его Ангел умер, как они могут при этом присутствовать, как они могут радоваться или плакать?! И вообще, что они знают о бабе Маше? Что они могут знать? С другой стороны, ему становилось жутко при одной только мысли о том, что все, связанное с похоронами, пришлось бы делать ему самому. Остаться один на один с этой сухой старушкой в маленьком, почти детском гробике, смотреть в ее умиротворенное, но такое малоузнаваемое лицо и прощаться… Как все-таки хорошо, что все они здесь.

Вдруг протяжная печальная мелодия резко выдергивает его из состояния покинутости и тоски, на Ромку накатывает что-то нестерпимо жуткое, неописуемое: вакуум, вот-вот готовый его всосать, растворить, уничтожить. Он, разгребая людское озеро, выбирается из толпы и бросается в лес, бежит как одержимый. Быстрее. Еще быстрее. Бежит, неуклюже скользя по грязи, увязая итальянскими модельными ботинками в глинистой деревенской почве, как будто самое важное сейчас, в эту минуту – убежать как можно дальше. В какой-то момент ноги предательски разъезжаются, он пытается уцепиться за ветку, но не удерживается, падает прямо на пожухлые прошлогодние листья и молодую зеленую траву. Горе чуть не разрывает горло воем. Рыдания смущают окрестных птиц. От одиночества и тоски хочется грызть землю, есть ее, чтобы восполнить стремительно заполняющую его изнутри пустоту. Кулак съезжает по шершавой сосне, оставляя на коже кровоточащие бороздки. Так хочется наполнить себя хоть чем-нибудь, хотя бы болью…

В какой-то момент к его спине прижимается чья-то голова, а шею обхватывают знакомые девичьи ручки. Маленькая любимая ладошка по-матерински ласково начинает гладить его по спине. Тишина – лишь изумленные птицы, скрежет веток, всхлипы да Катина ладонь, которая слышит как тревожно бьет отцовское сердце…

«…Я не хотел иметь дело со смертью. Конечно, я был уверен, что она меня не коснется. Когда ты молод, то не только уверенность в собственном бессмертии отгоняет мысли о конце – отчетливое ощущение своей исключительности и неприкосновенности придает идее бессмертия весьма убедительную достоверность. Умирают другие: где-то там, в далекой Африке, в Парагвае, может быть, кто-то, кого я не знаю и никогда не видел. С моими близкими, наверное, может случиться что-то внезапное и нехорошее, но лучше про это не думать, иначе очень страшно. Со мной НИЧЕГО не может случиться. Ничего плохого, во всяком случае, такого, как дурацкая смерть. Убежденность в этом и позволяла жить беспечно много лет. Особенно когда не болеешь. Потому что любое недомогание начинало расшатывать эту великую крепость “Я не умру”.

Как странно, что смерть других воспринимается с печальной неизбежностью, смерть близких кажется почти невозможной, но ужасающей своей перспективной несправедливостью, собственная – воспринимается как невероятное событие, тем не менее, бросающее скрытый вызов. В результате жизнь превращается в особую миссию: не умереть, доказав всем собственную исключительность. Из-за того, что кажешься себе бессмертным, живешь так, как будто можешь успеть все. Потому можно не торопиться: заниматься всем, чем вздумается, ждать лучшего момента, откладывать все неприятное и тягостное, мечтать, грезить, надеяться.

Сегодня я понял, что умру. Когда-нибудь, не прямо сейчас. Но умру, это точно. Понимание этого почти невыносимо: разрушение иллюзии бессмертия, прощание с детской мечтой. Я не просил этого просветления. Я его боялся, я от него бежал. И вот оно меня настигло. Быть смертным, оказывается, не так страшно, как казалось. Пока я не умер. Это хорошо. Появляется хоть какой-то смысл. Можно многое успеть…»

Катюхе не было страшно. Она раньше ни разу не была на похоронах и слегка побаивалась, но это были совсем нестрашные похороны. Люди вокруг плакали, чему-то улыбались, как будто происходило какое-то грустное, но светлое событие. Деда Гриша прощался последним, улыбаясь сквозь слезы, гладил маленькую старушечью голову в красивом аккуратном платочке:

– Все как ты хотела, мамочка. Все как ты хотела. Ромашечка твой ненаглядный приехал. И день такой пригожий, и люди улыбаются. Ты так и говорила мне всегда: «Когда я умру, вокруг будет много солнца и люди будут еще добрее, поэтому ты не бойся, сынок. Смерть – это как дорога домой». Я все помню, мама. Ты – дома теперь. И я не боюсь. Придет и мое время для этой дороги. Сейчас твое. Иди с миром. Я справлюсь.

Крышка гроба укрыла бабулю, и, заглушая стук забивавшихся гвоздей, какие-то старушки стройными, чистыми голосами затянули необыкновенно красивую и печальную песню. Так она и ушла под землю: под звуки чистой мелодичной печали.

Ромка не мог заставить себя вернуться к поминкам. Оплакав в заветном лесу разрушение своих иллюзий, он пытался отправить Катюху назад в деревню:

– Иди к деду, дочка. К тому ж ты замерзла совсем, ручки ледяные. Я один побуду. Скажи ему, чтоб не беспокоился. Мне одному надо. Я приду потом.

– Я с тобой, пап, к тому же ты весь грязный и замерз тоже. Давай я побуду с тобой.

– Нет, родная, я уже в порядке, мне просто надо побыть одному. Я схожу к реке и приду потом. Не волнуйся, беги. И… спасибо тебе, дочь, – махнул он вслед уже убегающей Катюшке.

Ей не было страшно. Именно сегодня она поняла, что детство, похоже, окончательно кончилось. Не грустно, потому что на протяжении всех этих детских лет она как будто готовилась к этому. Он просто пришел – момент, к которому она уже готова. Поэтому ей не страшно и не грустно. Надо быстрее найти деда Гришу, ему наверняка не по себе.

Возле бабулиного дома суетились старушки и накрывали столы с нехитрым угощением, мужчины мастерили длинные скамейки, положив на самодельные пеньки длинные доски. Если б не черные одежды, трудно было бы понять, что происходит: подготовка к поминкам или к свадьбе. Люди тихо переговаривались и действовали так слаженно, как будто организация поминок – их каждодневная работа.

Много пели тягучие народные песни, большинство из которых Катюха никогда не слышала. К закату похолодало, и ей пришлось свить уютное гнездо под дедовой подмышкой. Оттуда хорошо грустилось, к тому же можно было наблюдать за солнцем, которое с величавой печалью неспешно опускалось за горизонт, отпустив на свободу розовые сумерки – лучшие декорации к такому светлому прощанию. В тот вечер Катюха поняла, что умирать не страшно, если тебя вот так отпоют на закате.

Она проснулась вместе с рассветом. На душе было как-то удивительно спокойно. Утренний туман, уползая в поля, как будто уносил с собой тревоги прошлых дней. Или это из-за сна… Ей приснился какой-то очень хороший сон.

Сунув ноги в тапочки, Катюха стала быстро одеваться: в нетопленом доме было зябко и сыро. Заварив себе чаю и подобрав под себя озябшие ноги, она села у окна, намереваясь приветствовать рассвет тишиной внутри, теплом пухового бабулиного платка, крепким чаем и печальной, светлой музыкой, звучащей в ушах.

Сон. Печальная светлая песня. Мне снилась песня. И снился этот рассвет, а может, закат, во всяком случае, сумерки, мягкий свет. Бабулин палисадник. Она стоит по ту сторону забора, а я со стороны дороги. Мне на дороге очень одиноко и холодно. Я боюсь чего-то, но не знаю чего. Оглядываюсь, как будто жду спасения. Но никто не спасает, никто не приходит на помощь. Со стороны дороги ветер и пыль. И я почему-то не могу уйти с нее. Все стою и слушаю печальную, тягучую песню… Бабуля выглядит гораздо моложе, лет пятидесяти или сорока, улыбается, сажает в палисаднике какой-то куст. Потом машет мне рукой, чтобы я подошла. Почему-то я не сразу подхожу. Что-то мешает. Не помню. Ноги как будто приросли к земле. Но она так улыбается, что я начинаю идти, как будто ее улыбка ведет меня. Я подхожу вплотную к забору, сквозь доски она протягивает ко мне свои руки, гладит меня по голове и говорит… Что-то говорит. Не помню! Ну почему не помню?! Что-то важное… Вспомнила, она говорит мне «детка», как будто я чужой для нее ребенок, незнакомый. «Детка, расскажи Ромашечке, что хорошо мне…» И еще что-то, дальше не помню. «Расскажи Ромашечке» – что это значит?

– Жаворонок мой, ты уже чай пьешь, не замерзла, птенец? – Полусонный дед принес ей еще один пуховый платок.

– Я уже давно проснулась, давай тебя лучше платком укутаем, садись, я сейчас и тебе чаю налью.

– Как хорошо, что ты так рано проснулась, принцесса. Предлагаю прямо после допития чая совершить один важный миссионерский поход.

– Что такое «миссионерский поход», дед?

– Это поход с особой миссией.

– Идет, я пошла одеваться.

Рассвет возвещал о себе проснувшимися птицами, запахом свежести, лаем собак. Они совсем промочили ноги в росе, пока спускались к реке. Все вокруг было такое звеняще-тихое, прозрачное, что казалось, будто этот маленький мир у реки только что сотворил какой-то великий мастер одним движением акварельной кисти.

– Видишь, принцесса, этот камень. Садись сюда, на бревно, двигайся ближе, теперь клади на него руки. Вот так. Закрой глаза, расслабь плечи. Доверься этому великому исполину, почувствуй его, услышь… Это волшебный камень. Он знает все мои желания и чаяния. С раннего детства я приходил сюда много-много раз. Садился так, как сидишь сейчас ты. И рассказывал ему все, доверял ему мечты, планы, секреты свои и позорные тайны. Он ни разу меня не предал. Ни разу не осудил, не разболтал все то, о чем так хорошо знал. Его можно спросить обо всем, о чем хочется узнать, и ты всегда получишь ответ. Самый верный ответ для тебя. Хочешь попробовать?

– Конечно.

Шершавый и холодный камень сначала будто оттолкнул незнакомую ему девичью руку, но потихоньку, согретый маленькой ладошкой, проникся, потеплел и открыл ей свои тайны. Спустя несколько мгновений Катюха ощутила какой-то странный покой: надежная опора под руками и полное безмолвие позволили ей погрузиться куда-то, где была только она. Ее мир был тих и огромен…

Они еще долго потом гуляли у реки, загребая песок в городские туфли, разговаривая обо всем так упоенно, почти как любовники перед долгой разлукой. Впрочем, разлука незримо уже встала между ними. К вечеру Кате предстояло втиснуться в отцовскую иномарку, сузив весь этот простор до кожаных сидений и сменив запах травы на запах натуральной кожи и дорогого одеколона. А ее деду – вернуться в свой город в рейсовом автобусе и, смахивая набегающие слезы, оплакать ушедшую от него маму, молодость и, наверное, еще что-то…

Как жаль… Они так полюбили друг друга. Этот тучный, еще крепкий старик и тонконогая девочка-птенчик. Им всегда есть что сказать друг другу. И есть что услышать. Но они очень редко бывают вместе. Это неправильно… Так жаль.

– Дедушка, тебе надо научиться обращаться с компьютером, давай ты освоишь хотя бы электронную почту. Тогда мы могли бы часто писать друг другу письма.

– Мы и так можем, милая. Писать друг другу. Чего проще: сел, написал, положил в конверт и готово.

– Дед! Ну пока письмо дойдет, все события уже устареют. А так ты написал, и через пару секунд я могу уже прочитать. Через секунды, представляешь! И ответить тебе, и ты получишь мою весточку через секунду после того, как я ее напишу.

– Через секунду, говоришь? Заманчиво. Научусь, чижик, ради твоих писем научусь. У нас в редакции новая молодая секретарша Светлана Голубые Очи. Ее и попрошу научить. Она хорошая, серьезная и сосредоточенная очень, ну да это поправимо. Пару раз сделаю ей свой магический чай, и растает голубоглазая красавица.

– А что за магический чай?

– Да с мамиными травками. Она всегда сушила травки: мелиссу, душицу, смородиновый лист, мяту и еще что-то, не помню. В чай кладешь, и на душе становится тихо, как сегодня на рассвете.

– Слушай, дед. А папу в детстве бабуля звала «Ромашечка»?

– Конечно, именно так и звала, как цветочек. А почему ты спрашиваешь?

– Мне сон приснился с бабулей, она его там так называла и просила ему что-то важное передать. Но я не запомнила что…

– Что бабуля просила мне передать? – Растрепанный и слегка опухший Ромка ввалился в кухню.

– Я не помню пап, это ж сон. Сказала, что ей хорошо, а потом еще что-то, от чего мне стало так хорошо и ясно. Но что именно…

После обеда пришла пора собираться в дорогу. Ромка ненавидел прощаться. Все в нем вызывало жгучую досаду: слезы деда, предательски выкатившиеся в тот момент, когда он целовал свою драгоценную внучку в высокий лобик, казались ему вовсе не трогательными, а сентиментальным слюнтяйством. Раздражало показное воодушевление полысевшего Кольки: «Ну ты давай, это… брательник, не пропадай, наведывайся к нам хоть иногда. Мы ж тут, это… завсегда тебя ждем. Это… у нас здесь, сам понимаешь, все есть: и рыбалка, и охоту можем организовать, если надо». Суета и поцелуи каких-то причитающих старушек, имен которых Ромка не помнил, а, может, никогда не знал. Они с озабоченными лицами крестили отъезжающих москвичей, как будто провожали их в опасный путь.

Наконец полированные дверцы машины захлопнулись, поглотив таких дорогих деду людей, и шорох шин возвестил об окончании небольшой деревенской эпопеи. Прилипнув к окну и прощаясь с рекой, Катюха подумала, что впервые за ее пятнадцать лет с ней произошло нечто значительное: пронзительное утро, красота, волшебный камень, встреча с вечностью… Этого не забыть. Какое все-таки удивительное место – эта деревня!

– Да, дочка, умирают Лисьи норы… Как убого-то все здесь, господи! И как они тут живут?!

– Я вспомнила! Точно!

– Что ты вспомнила?

– То, что бабушка тебе велела передать. Мне ведь сон сегодня приснился, помнишь? Я еще забыла сначала, что же важного там произошло. А сейчас вспомнила. Так вот, там во сне она подозвала меня к себе и сказала: «Детка, расскажи Ромашечке, что хорошо мне. Пусть не боится. Мир вокруг него всегда будет таким, каким он решится его увидеть». Вот что она сказала. Мудро, правда?

– Не знаю… Глупость, конечно, в общем. Потому что мир вокруг не таков, каким я его вижу, а такой, каков он есть: пылища, колдобины да убогость сплошная…

В то самое время, пока машина мчалась по шоссе, неумолимо приближаясь к Москве, мы сидели на бутовской кухне, ели первую безвкусную польскую клубнику, заправленную сметаной с сахаром и ванилином да пили терпкий зеленый чай.

– А мне предлагают выйти замуж, представляешь, мам?

– Как замуж, Лизонька, что ты, дочка, какой замуж? Кто тебе предлагает? Тебе лет-то сколько?

– Мам, да не переживай, я ж не собираюсь. Просто чудно, что замуж.

– Да кто ж это, дочка?

– Да на работе у нас есть такой молодой красавец Франко, итальянец. Смешной такой, очень восторженный. Сын самого Марио Мезотти, с которым у нас то ли намечается сотрудничество, то ли уже существует что-то совместное. Бабушка меня до всего не допускает… Он, в общем, конечно, давно в меня влюблен. Все зовет меня куда-то к себе погостить на виллу. А я отказываюсь, зачем мне это?

– Одно дело съездить в гости… А то сразу замуж. Если он хороший человек и ты его любишь, так приведи его к нам, мы с ним хоть познакомимся.

– Да что ты, мам, вовсе я его не люблю, мне не до него сейчас. Бабуля поручила мне новый интересный проект, вот что интересно. Так, представляешь, Франко сделал все, чтобы попасть в него, теперь нам предстоит работать буквально плечом к плечу. Мне и обижать его не хочется, но и чувствами своими горячими он мне слегка досаждает. Арина, как думаете, что мне делать? Вам приходилось грамотно отшивать пылких красавцев?

– Ну что ты, милая. Я никогда не пользовалась столь бурным успехом. И отшивать мне кого-то не особенно приходилось. Чем тебе мешают его пылкие чувства? Получай удовольствие, ведь приятно же чувствовать себя привлекательной и любимой.

– Не знаю, как-то это все меня отвлекает…

– Лиза, ну от чего тебя это отвлекает? Тебе же самое время романы крутить, когда ты собираешься это делать, не в шестьдесят же лет, когда уже карьеру себе состряпаешь?

– Дело в том, Арина, что мужчины мне совсем не кажутся интересными.

– …Это в каком смысле, дочка?

– Не тревожься, мам, не в этом. Просто они так предсказуемы, так боятся проявить свою несостоятельность хоть в чем-то, так много пыжатся, так умничают.

Смешно. И грустно. Я бы даже сказала: тоска. А как они без конца соревнуются! Ну точно дети: у кого велосипед круче, папа знаменитей и кулак старшего брата крепче. А ведь взрослые уже, у меня бывает ощущение иногда, что я случайно оказалась в мальчишечьей песочнице. И за кого тут замуж выходить? Или даже роман крутить?

– Да, Лиз, и строга же ты, подруга, ну прям как твой отец – любитель мрачных обобщений. – Мне слегка не по себе от такой удручающей девичьей логики.

– Отец, кстати, как раз весьма редкий экземпляр приличного мужчины, только это и обнадеживает…

По Валюшкиному лицу пробежала тень, но она ответила твердо и веско, нежно глядя на дочь:

– Это правда, девочка моя. Твой отец – редкий человек.

Внезапно начавшийся ливень, звонко забарабанив по стеклам, нарушил наш разговор. Из-за дождя лампа над столом показалась ярче, домашний мир – уютнее. Ноги оценили меховой комфорт тапочек, а сердце – тепло и близость сидящих рядом людей.

– Почему-то именно в дождь как-то особенно начинаешь ценить тот факт, что у тебя есть дом и в нем люди, которые тебя всегда ждут.

– Я ценю это каждый день. – Валюшка с легким укором и невыразимой печалью в глазах посмотрела куда-то поверх моей головы. – Каждый божий день я благодарю Бога за то, что все вы есть у меня. За то, что у меня есть дом, и в этом доме живут мои любимые, о ком можно позаботиться.

– А вот я все думаю, как же дальше, мам? Как ты будешь жить дальше? Ведь я буду часто уезжать, бабушка хочет, чтобы я часто бывала на нашей итальянской площадке, с ней связан наш новый проект. Мне даже, может быть, придется брать академку в сентябре, если я не буду успевать учиться. Катюха скоро вырастет совсем, она вполне может рано замуж выскочить. С кем ты останешься? Тебе тоже надо подумать о своей личной жизни, о том, как дальше жить без папы и без нас…

– Лизонька, какая итальянская площадка? И почему академку? Ты же еще учишься! Тебе что, нельзя здесь найти работу? Ну что ж это такое?! Ну, Лиза, и зачем тебе в эту Италию? Придется мне поговорить с этой бабушкой.

– Мама, это моя работа, и все уже решено. И бабушка тут ни при чем. Точнее, она, конечно, при чем. Только говорить с ней без толку, к тому же я сама хочу: подучу итальянский. И вообще-то мы сейчас не про меня, а про тебя, про твою личную жизнь, помнишь? Ты собираешься возвращаться в школу в сентябре? Или, может, давай тебе другую работу найдем, сколько можно пахать в этой школе за копейки!

– Что ты понимаешь под «личной жизнью»? Что, я сейчас пойду на танцы знакомиться, это в сорок-то лет?

– Ну почему знакомиться сразу. Мне кажется, что тебе важно где-то бывать, работать в новом месте, чтобы ты с разными людьми виделась. Может, тебе кто-то и приглянется.

– Ты ж нам полчаса назад расписала в красках, как все плохо у нас в стране с мужчинами. Так почему же ты теперь мне предлагаешь туда, в песочницу?.. Нет, дочка, я люблю только твоего отца. И больше никого. Для меня просто нет других мужчин. Их просто нет, понимаешь?

– Понимаю, мам, но как жить-то тебе теперь?

– Если б он вернулся, я бы точно сделала его счастливым. Я бы многое отдала за это. За еще один шанс прожить с ним жизнь…

– Ты же пыталась, целых восемнадцать лет! – встреваю я. – И что? Тебе удалось? Как ты еще не поняла, что невозможно сделать другого счастливым! Это – индивидуальная задача каждого из нас! Индивидуальная! Только мы сами можем сделать счастливыми самих себя, никто за нас это не сделает, никто не придет и не спасет тебя от твоего несчастья, от собственной «недостаточности». Только ты сама способна на это. Если возлагаешь ответственность за свое счастье на другого, то тебя ждет неминуемый провал.

– Ну почему же? Я была очень счастливой, пока Ромка был со мной. Очень. А теперь его нет, и я не понимаю, о каком счастье ты говоришь.

– Вот об этом и говорю. Получается, что Ромка – заложник твоего душевного благополучия. Он есть – ты счастлива, нет его – и ты не живешь. И где он – хранитель твоего счастья? Нет его. Ушел. И счастье твое ушло вместе с ним. А вот если б в тебе жило твое собственное счастье, персональное, не зависящее ни от кого, тогда тебя никто не мог бы лишить его. Никто, пока ты дышишь. И дети твои могли бы спокойно заниматься своей жизнью, не оглядываясь все время с тревогой на Бутово: как там наша мамочка? Не раздумала ли опять жить?

– Как ты строга ко мне, Арина! За что ты так?

– А кто еще, кроме меня, скажет тебе правду? Благодетельно соврать тебе может любой. Только что ты будешь делать с этой участливой ложью?

– Арина права, мам. Бессмысленно его ждать, и потом, ты же не просто приложение к папе. В тебе наверняка могут открыться еще какие-нибудь интересы и даже таланты. Ты же скорее всего любила чем-то заниматься в детстве и до того времени, пока мы не родились и ты не посвятила себя нам с папой.

– Чем я любила заниматься? Пыталась спасать маму от вечно пьяного папаши. Конечно, нельзя сказать, чтобы я «любила» этим заниматься, просто приходилось.

– Кстати, мамуля, ведь дедушка, твой отец, был, кажется, художником.

– Алкоголиком он был закоренелым, а не художником.

– Но до того, как стать алкоголиком, он же рисовал, ты сама рассказывала. И если б тогда состоялась его выставка, он, может, и не запил бы. В тебе же наверняка бродят его художественные гены. Ты не хотела бы заняться живописью? Ты тоже могла бы начать ходить к Герману Харитоновичу.

– Я надеюсь, что во мне нет ничего от моего отца. Даже искать в себе его черты не желаю. Я до сих пор не могу простить ему маминой болезни и смерти. А если в ком и живет художник, так это в тебе, дочка. Мне так жалко, что ты перестала заниматься живописью. У тебя так прекрасно получалось.

– Мы сейчас не обо мне, мам, а о тебе.

– Обо мне не надо, мне без Ромы и без вас ничего не интересно.

За этот вечер наши с Лизой попытки еще не раз одна за другой разбивались вдребезги о железобетонные двери тщательно оберегаемой Валюшкой крепости под названием «прошлое». Она уже не держалась за него, как альпинист за вбитый в неприступную скалу крюк, но защищала от посторонних посягательств, как скупой рыцарь свои сундуки.

Нам с Лизой, в свою очередь, было трудно представить: как можно окончательно утешиться тем, что когда-то было, и больше ничего не хотеть, никуда не стремиться? В голове молодой императрицы жизнь только раскрывала свои карты, предоставляя в ее владение самые невероятные, практически бескрайние возможности. И даже мне – Валюшкиной ровеснице – верилось, что жизнь, как в калейдоскопе, еще не раз может повернуться, непредсказуемо сложившись в причудливый узор.

Ромка вернулся из Лисьих нор печальным и слегка как будто постаревшим, но напряжение сжатой пружины ушло, и рядом с ним уже не возникало ощущение скрытой опасности, которое бывает, наверное, у людей, живущих рядом с просыпающимся вулканом. Теперь от него исходило печальное спокойствие, от которого можно было как будто бы даже напитаться чем-то очень горьким, но целительным.

Лето раскручивало грандиозный маховик, то заваливая раскаленную Москву пухом и пылью, то заливая щедрыми ливнями. Жаркий отпускной сезон принес Валюшке очередную волну удушающего одиночества: Лиза уехала в Италию, Катюшка, редко ранее о чем-то просившая, проявила невероятную активность и сама на поезде уехала к деду. Ромка в отсутствие дочерей в Бутово не появлялся: боялся оставаться с женой наедине, после развода теперь всегда избегал ее хоть и ласкового, но прямого взгляда. До тошноты наполненный виной, он всячески избегал любой возможности почувствовать ее снова, не выносил саднящего ощущения нежелания возвращаться к этой женщине и навязчивого чувства родства, близости и даже любви, переполнявшего его каждый раз, когда он переступал порог этой квартиры.

И если прошлым летом свое вынужденное одиночество Валюшка переносила со все возрастающей тревогой, приведшей впоследствии к столь драматической развязке, то это одинокое лето встречала со спокойным недоумением. Впервые за много лет она была предоставлена сама себе. Впервые ей некуда было бежать от времени, которое может быть посвящено только ей самой. После нескольких дней тягучего ожидания неизвестно чего: то ли визита любимого экс-супруга, то ли новостей от девчонок, Валюшка вдруг собралась и выехала в центр Москвы, чего с ней не случалось уже очень-очень давно. И, возможно, в первый раз со студенческих времен она выбралась туда, не имея совершенно никакой цели.

Москва поразила ее. Тот студенческий и по сути своей советский город как-то незаметно, но качественно переменился. Выросли откуда ни возьмись новые здания, некоторые особнячки реставрировались и выглядели почти «съедобно», как свежеиспеченные пирожки, выставленные на продажу на гигантской московской ярмарке.

Глаз радовался, а сердце начинало щемить от какой-то непонятной грусти. Валюшку несказанно удивляло такое количество кафе и ресторанов: во времена их молодости, кроме как в студенческой столовке, перекусить было совершенно негде, а уж в рестораны такой бедной студентке, каковой она была, ход был и подавно закрыт.

Только через неделю почти ежедневных экскурсий по столице Валюшка решилась и зашла в какое-то кафе, заказала себе чай и кусок торта, значительно уступающий по вкусовым качествам тем, что пекла она сама, села у окна на высокий стул и, глядя через огромное стекло на спешащих мимо людей, вдруг, неожиданно для себя самой, заплакала. Слезы текли по ее щекам по привычным дорожкам и капали прямо на торт. Прохожие, как всегда, спешили по своим делам, и никто не обращал внимания на самую грустную женщину в кафе, пьющую остывающий чай. Она вдруг наконец осознала, что прошлое ушло навсегда. Мир переменился окончательно и бесповоротно. Былое счастье невозвратимо. Ничего нельзя вернуть, даже если очень ждать. Даже если сильно хотеть. Даже если отказаться от всего в будущем. Все равно не вернуть. Ни бесшабашной молодости, ни той любви, что придавала смысл всей ее жизни, ни семьи, что была ей дороже всего. Все это невозвратимо.

Час спустя из кафе вышла уже совсем другая женщина. Она взглянула через окно на место, где только что сидела: чашка с недопитым чаем и куском торта стояли на полированной стойке, как маленький памятник ее прошлому – отплаканному, отпущенному, но не забытому.

В тот день, изрядно находившись, уже ближе к вечеру она какими-то переулками и закоулками вышла к Остоженке. Ее взгляд упал на красивые стеклянные картины в полуподвальчике. Валюшка всегда побаивалась заходить в дорогие магазины и бутики, но туда, в этот разноцветный мир, ее вдруг потянуло как магнитом. И она без колебаний отворила тяжелые двери. Это была витражная галерея: образцы витражей висели вдоль стен, и эти красиво подсвеченные, бросающие переливчатые блики картины из стекла совершенно заворожили ее. Тишина и волшебный свет создали для нее совсем другую реальность, в которой она совсем не обратила внимания на тот факт, что к ней не подходит ни один продавец. Когда спустя почти полчаса она очнулась и стала настороженно оглядываться по сторонам, в самом углу в чудаковатом кресле она увидела внимательно наблюдавшего за ней господина. От смущения ей захотелось поскорее уйти, и она, направляясь к двери, почувствовала себя воровкой этой красоты, на которую, возможно, не дозволено было смотреть просто так.

– Вам нравятся витражи? – Голос господина прозвучал дружелюбно и даже бархатно.

– Да. Очень красиво.

– Какой ваш любимый?

– Любимый? – Валюшка смутилась снова. Здесь так много было замечательных стеклянных картин. Но «любимый»? Она не умела влюбляться так быстро.

– Какой вам сегодня нравится больше всего? – как будто считав ее мысли, поправился господин.

– Мне здесь многие нравятся. Но вот этот, пожалуй, больше всего. – Валюшка показала на витраж, где из какого-то невероятного пространства как будто бы рождалась женщина, а может, это был какой-то экзотический цветок или просто абстрактная фигура. Но ей больше нравилось думать, что это нарождающаяся, как Венера из пены морской, женщина.

– Мой любимый витраж. Но обычно его никто не выбирает. Вы первая. Святослав. – Он подошел к ней совсем близко, улыбаясь, и протянул руку. – Для вас просто Слава.

– Валентина. – От его улыбки и прикосновения все ее смущение рассеялось как туман, и она почувствовала себя в этой необычной галерее почти как дома. – Кто делал эти прекрасные картины?

– Вы мне льстите, называя то, что здесь выставлено, картинами. Я когда-то был художником, много ездил по Европе и в Италии заболел витражным делом. С тех пор этим и занимаюсь. В Москве теперь мода на витражи у богатеющих граждан, но покупают и заказывают в основном витражный ширпотреб. А искусство остается невостребованным и, видимо, до прихода нового Возрождения таковым и останется.

– А как вы это делаете? Это очень сложно?

– Вы хотите научиться? – Его карие глаза как будто осветились изнутри, или, быть может, ей показалось… Возможно, это просто свет так удачно упал на его интересное, но уже немолодое лицо.

– А разве можно такой красоте научиться?

– Конечно, у меня есть мастерская и ученики, хотите, я присоединю вас к начинающей группе, мы с ними еще недалеко ушли.

– А я смогу?

– Как мы узнаем это, если вы не начнете?

– У меня есть еще одна проблема. Я не знаю, сколько стоят ваши уроки. Но я не могу много платить. У меня… В общем, я весьма ограничена в средствах. – Валюшка изумилась собственной наглости. Вообще-то она совершенно не умела торговаться, а тут выходит, что она почти торгуется. И с кем? С совершенно незнакомым ей мужчиной!

– Это, уважаемая Валентина, не большая проблема. Я все равно искал помощника по мастерской, мой Алексей недавно уехал на полгода стажироваться к Лучано, так что его место освободилось. Дел у помощника немного, вы быстро освоитесь. В его обязанности входит уборка в мастерской. Ваши женские руки, я уверен, с этой задачей справятся совершенно бесподобно. Так что, если вас это устраивает, милая госпожа Валентина, то по рукам?

– По рукам! – Валюшка уверенно вложила свою мягкую ладонь в эту теплую мужскую руку и, только уже выйдя на свежий воздух в вечереющую Москву, ощутила дрожь в коленях и свои горящие щеки: она будет учиться делать витражи? Будет помощником этого удивительного человека? Она ли это? А вдруг он прохиндей какой-нибудь? Нет, не похоже. У него ясные глаза, хорошая улыбка и очень уверенные руки. А вдруг она не справится? Вдруг у нее нет никаких способностей, и она только опозорится и подведет такого подозрительно-замечательного Святослава? Тут она вспомнила его же слова: «Как мы это поймем, если вы не начнете?» И, правда, начнем, а там посмотрим. Приходить в мастерскую нужно будет только через несколько дней, за это время она еще все хорошенько обдумает…

На этот раз Ромка позвал меня не в молодежную кафешку, а в дорогой ресторан. Честно говоря, прежние места наших встреч устраивали меня гораздо больше. В этих фенси-шменси заведениях я чувствовала себя Фросей Бурлаковой, даже если не заказывала шесть стаканов чаю, а пила «бордо» какого-то особенно удачного года. Мое несоответствие этому во всех отношениях прекрасному месту мешало наслаждаться отменным блюдом и слушать Ромкины разглагольствования о том, «как все вокруг прогнило».

Выглядел он при всем при этом весьма шикарно. Солидно седеющий красавец-мужчина в отменном костюме. Две красотки-щебетуньи за соседним столиком, дымя узенькими сигаретками в ухоженных ручках с французским маникюром, одетые весьма пафосно, будто лично Гуччи надел на их шикарные плечики свои наряды, томно бросали взгляды в нашу сторону. Видимо, мгновенно распознав во мне особу, не составляющую им никакой конкуренции, они решили попробовать заинтересовать моего кавалера путем артиллерийского обстрела многозначительными взглядами и таинственными перешептываниями. Но все их девичьи усилия пропадали совершенно зазря. К моему удовольствию, Ромка не обращал на них никакого внимания. Впрочем, на меня тоже. Вот уже полчаса он как будто говорил все время сам с собой. А я сидела и думала, зачем ему для этого странного монолога понадобилась именно я? Он что, с Машкой не мог поужинать?

В конце концов, когда совершенно неземная телятина встала колом у меня в животе, я взяла его за руку:

– Ром, что у тебя стряслось-то?

– У меня все отлично. Почему ты спрашиваешь?

– Исходя из двух соображений. Во-первых, последнее время ты мне звонишь только тогда, когда у тебя все плохо. Во-вторых, у тебя в глазах такая тоска, что я «даже кушать не могу». А мне еще предстоит переварить этот вкусный ужин. Так что давай рассказывай.

– Да нечего особенно и рассказывать.

– Ром?..

– Я не знаю. Это трудно описать… Понимаешь, мне кажется, она несчастна.

– Кто?

– Машуня, конечно.

– С чего ты взял?

– Я думал, что если буду больше зарабатывать, то она расслабится, поймет, что я смогу ее обеспечить, будет больше улыбаться. А мне кажется, что она все время недовольна. Поджатые губы, напряженное лицо, жесткий, неласковый голос. И в Лондон она собралась ехать с подругой, а не со мной. Мне непонятно, что происходит, я же пытался сделать все, чтобы ей было хорошо.

– Ох, где-то не так давно я это уже слышала. Что у вас за мания такая: пытаться осчастливить других. Неужели это возможно?

– Что ты имеешь в виду? – Ромка впервые за время разговора посмотрел на меня довольно пристально, даже можно сказать, неприлично уставился.

– Да нельзя сделать счастливым кого-то. Только сам человек может сделать себя счастливым. Другой не может сделать это за него.

– Это еще почему?

– Да потому! Другой – это «другой», понимаешь? И у него все по-другому внутри устроено, не так, как у тебя. Совершенно ведь не известно, что может по-настоящему осчастливить твою Машку. Ты хоть и любишь ее, но ведь совсем не знаешь.

– О чем ты говоришь? Я ее прекрасно знаю, я чувствую ее кожей.

– Да не знаешь ты ничего, она и сама-то себя не очень знает, а уж ты-то с ней без году неделя.

– Скорее наоборот, год без недели…

– Да неважно это. Люди загадочны сами для себя, а уж для нашего постороннего глаза они вообще закрытая книга. Даже близкие люди. Знаешь, зачастую максимум, что мы знаем о человеке – это аннотация и титульный лист. Не каждый в своей собственной книге читал хотя бы оглавление, а если учитывать тот факт, что роман этот пишется, пока человек живет, то процесс познания себя получается бесконечным, и это при условии, что ему или ей интересно себя познавать. Короче, вердикт мой такой: ты не можешь сделать ее счастливой.

– Только потому, что я ее как следует не знаю?

– Не только поэтому. А потому, что это ее задача: сделать себя счастливой. Счастье – это не то, что сваливается нам на голову, и не то, что кто-то может нам вручить как большой и драгоценный подарок. Счастье – это то, что однажды пускает корни внутри нас и вырастает как прекрасный цветок или дерево. Это уж кто что посадит. Но чтобы это в нас выросло и расцвело, нам нужно о нем заботиться, полоть, поливать, беречь, любоваться, в конце концов. Ведь мало стать счастливым, нужно еще уметь им быть, уметь наслаждаться красотой, тишиной и ароматом нашего счастья. Прости за пафос сравнения, под «бордо» и телятину по-тоскански иначе не формулируется.

– Эгоизм какой-то получается. То есть ты предлагаешь мне заботиться только о собственном счастье, и пофиг другие люди?

– Ну если твое счастье так эгоистично, то, может, и так. Мое счастье, например, во многом связано с тем, насколько хорошо моим близким людям, даже вот тебе, например. Чего ради я сидела бы тут с тобой битый час, ощущая себя золушкой, которой фея забыла выдать праздничное платье?

– Вот и для моего счастья тоже важно, чтобы Машуне было хорошо, чтобы она ни в чем не нуждалась, была всегда весела, всем довольна, радовалась, улыбалась.

– То же самое не далее как несколько недель назад твоя бывшая жена говорила мне о тебе. Она тоже всю жизнь хотела сделать тебя счастливым и продолжает хотеть, кстати. И что? Ей удалось? Нисколько… Ну не совсем нисколько, конечно. Чуть-чуть. Немного. И то только потому, что она совершенный ангел и жизнь свою положила на вас. Одно ее оправдывает, что сделала она это совершенно добровольно. И что? Ты все равно не был весел и счастлив. Мучился постоянно, страдал от несовершенства мира, искал себя, возбуждался от побед, горевал над поражениями. Терял смысл жизни, терзался сомнениями, принимал нелегкие решения. И что теперь? Она потерпела полное фиаско. Ей не удалось осчастливить тебя, ты ушел за своим счастьем в другие края, а у нее внутри ни корней, ни цветка, ни дерева. Зияющая пустота.

– Ты знаешь, мне иногда ужасно стыдно, что я ей не могу ничем отплатить за ее старания. Наверное, ты права, я как будто сходил с ума. Чем больше она старалась, тем меньше я ее замечал и ценил. Это ужасно несправедливо. Но это правда.

– Да не старалась она. Валюшка просто такая и делала все это она от большой любви, а не от стараний. И беда-то ее была не в том, что она вас любила, а в том, что все свое счастье она сузила только до твоей обожаемой персоны. И когда ты ушел, то унес ее счастье с собой, выдранное с корнем, а у нее больше ничего не осталось. А пустота эта ее чуть было не сгубила.

– У нее же девчонки остались.

– Дети, знаешь, тоже имеют тенденцию вырастать и заниматься своей жизнью… Но с Валюшкой-то все, может, и не так страшно, если она найдет в себе силы что-то посеять на месте образовавшейся ямы, взрыхленной как следует, между прочим, потому что выдирал-то ты ее счастье довольно резко и размашисто.

– Ну хватит уже об этом! Если ты опять меня хочешь размазывать по столу, то уж очень-то не старайся, я сам себя давно уже размазал, до сих пор собрать не могу.

– Да знаю я, прости, Ром. Я и не об этом сейчас. О тебе я. С тобой, мне кажется, все еще сложнее.

– Чем это со мной сложнее?

– Ты не смог стать счастливым сам и вот, «земную жизнь пройдя до половины…», оставил попытки и решил осчастливить другого человека. Для этого ты решил заплатить огромную цену: ни много ни мало как осуществить духовный суицид, предать свои идеалы, уйти на нелюбимую работу, продаться с потрохами, и все это ради ее счастья. И я почти уверена, что, к великой моей скорби, неминуемо провалится твоя грандиозная затея. Потому что на самом деле совершенно непонятно, что именно делает ее счастливой. И еще потому, что, глядя в твои тусклые глаза глубоко предавшего себя человека, она тоже перестанет со временем тебя уважать и ценить. В результате может случиться так, что уйдет она к тому, у кого глаза сияют от внутреннего задора и света и кто прежде всего взращивает свое собственное счастье, позволяя ей при этом взращивать свое.

– Будьте добры, счет, девушка. Чтобы ты знала. Первое: я вполне доволен своей работой. Второе: я не предавал никаких своих идеалов. И третье: я не понимаю, за что ты так не любишь Марию, полагаю, что ты ей просто завидуешь. Я устал слушать твои несправедливые выпады в ее адрес. Я думал, ты мне поможешь, а ты…

– А со мной тебе не повезло, я умею помогать только так. Спасибо за ужин, я побежала, пока.

Я с большим облегчением и слегка ущемленным достоинством покинула это модное местечко. Да, Ромка остался верен себе. Опять разбомбил и обесценил. Что я такого сказала про его драгоценную Марию? Я ведь про него в основном… Если я в своих размышлениях не права, то ему все это было чертовски обидно слышать. А если права, то слышать еще больнее, еще невозможнее принять. Может, он и впрямь вызывал в ресторан не хирурга, а сестру милосердия? Ну, а я откуда могла знать? В конце концов, сестра милосердия – не моя специальность, мог бы уже давно к этому привыкнуть…

Муки совести несколько дней кололи и грызли меня, не давая наслаждаться томными летними вечерами, но что-то мешало мне взять и позвонить Ромке. Извиняться мне как будто было не за что, потому что сказала я только то, что думала.

Через три дня на четвертый он позвонил сам:

– Арина, у меня к тебе большая просьба. (О Боже, я уже не «Крот»! Ариной он меня называл чрезвычайно редко, только когда очень обижался. Мое прозвище мне совсем не нравилось, казалось резким и даже неприятным, но сейчас «Арина» прозвучало еще жестче, еще более отстраненно.) Ты не могла бы встретиться и поговорить с Машей так просто, по-дружески?

– Ром, ты прости меня. Может, я зря тебе тогда в ресторане так резко… Я ведь на самом деле не знаю, может, ты и не предал себя, и все хорошо, а я зря панику нагоняю…

– Я не обижаюсь. Но мне, правда, нужна твоя помощь. Я очень боюсь ее потерять. И я совершенно не понимаю, что происходит в ее голове.

– Что-то еще случилось?

– Ее бывший муж прислал приглашение на Вовку, захотел, видите ли, встретиться с сыном. Хочет, чтобы он приехал в Германию на остаток каникул. Маша боится отправлять его одного, хотя он уже вполне здоровый парень. Она собирается ехать с ним! Ты понимаешь, что это может значить?

– Боишься, что ей понравится в Германии?

– При чем тут Германия? Я боюсь, что она захочет вернуться к нему! Вернуться! Ты понимаешь? Как я буду жить без нее тогда?

– Я могу с ней встретиться, Ром. Но я не знаю, захочет ли она со мной говорить об этом. Мы ведь с ней совсем неблизкие друзья. Между нами, скорее, прохлада северных широт, чем теплая близость. И потом, что ты сможешь сделать? Запретишь ей ехать? Сломаешь ногу, чтобы она ухаживала за тобой?

– Не знаю пока, что буду делать. Возможно, завоевывать ее снова. Я прошу тебя хотя бы попробовать. Но, конечно, не говори, что это я тебя попросил. Так, придумай что-нибудь, какой-нибудь повод для встречи.

– Здрасьте, я еще и придумывай повод! Ну и задачки у тебя!

– Арина, я тебя очень прошу…

– Ладно, скоро у тебя день рождения, я могу с ней встретиться, чтобы обсудить, что тебе подарить. Хочу, мол, посоветоваться, не понятно же, какой подарок может тебя, такого теперь богатого, порадовать.

– Спасибо, Крот, дружище. Я очень тебе благодарен.

– Да не за что пока. Бывай.

Предстоящая встреча с Машкой напрягала меня сильнее, чем напрягал экзамен по вождению, так и не сданный в прошлом феврале. Тогда от ожидания на морозе у меня онемели ноги, и я так даванула на газ, что чуть не сбила инспектора, выходящего из другой машины. Очумевшие от такой наглости милиционеры никакого экзамена мне, само собой, не зачли.

У меня была еще слабая надежда на то, что Машка не захочет со мной встречаться, тогда все закончится благополучно: я и Ромке не отказала в просьбе, и неприятной встречи с Машей можно было бы избежать. Для начала я отправила ей электронное письмо:

«Привет, Маша. Это Арина. У нашего общего друга Ромки скоро день рождения. У меня совсем нет идей про то, как устроить ему праздник и что подарить. Если у тебя есть время, может, встретимся и обсудим сие мероприятие?»

Ответ пришел уже к вечеру:

«Здравствуй, Арина. Я могу завтра после работы, давай после шести в кофейне возле нашего издательства. Мария».

Н-да, Мария, как всегда, знает, чего хочет. Никаких «Удобно ли тебе это время? Подходит ли место?». Там-то. Тогда-то. Хочешь, приходи, не хочешь – не приходи. Знает себе цену девушка. Или, может, просто наглая и невежливая? Нет, лучше думать про нее позитивно, а то, если завтра я начну на нее исподволь кидаться или язвить, толку не будет. Лучше буду думать, что она просто ясная и конкретная. В конце концов, это же я прошу ее о встрече.

Назавтра день тянулся бесконечно долго, хотелось уже отмучиться и перестать думать об этой дурацкой встрече. Трудно понять, почему рядом с Машкой мне всегда было настолько неуютно. Неуловимая тень презрения часто сквозила в ее взгляде. Презрения и в Ромке навалом, этим нас особо не проймешь. Почему же так трудно-то с ней? Ромка вместе со своим недовольством был как будто бы тебе равен. А эта всегда немного свысока, не ясно, на каких основаниях. Я почти всегда чувствовала себя чем-то вроде челяди у этой «царицы». Мозгами все понятно: никакая она не особенная, а я ничуть не хуже, но эмоционально все равно попадаешь в какую-то яму, а может, она намеренно возводит себя на пьедестал?..

Я пришла вовремя и заняла тот самый столик, за которым увидела их тогда первый раз вместе. Машка пришла в половину седьмого, смотрела устало и немного надменно, опустилась на соседний стул. Строгий, слегка облегающий костюм, волосы в красивом пучке, неброский макияж. Очень даже хороша, несмотря на свои почти сорок лет и конец рабочего дня.

– Здравствуй. У меня мало времени, где-то полчаса, так что начнем. Мне зеленый чай, – обратилась она ко мне и подошедшей официантке.

– Как живешь, Маш? Что у тебя нового?

– Живу сносно. Нового немало, но оно к тебе совершенно не относится. – Сигарета достается из сумки и сглаживает мое замешательство от столь хамского ответа.

– Хорошо, не относится… – Чувствую себя маленьким щенком перед волкодавом, но стараюсь излучать дружелюбие, которое, к моему сожалению, больше смахивает на подобострастие. – Я вот о Ромкином дне рождения все думаю. Не знаю даже, чем его порадовать. Может, у тебя есть какие-то идеи на этот счет?

– Да, день рождения… – Она медленно курит, глядя куда-то поверх моей головы.

– Я вот думаю, может, организовать ему шашлыки или рыбалку, попросить ребят вывезти его на природу, на воздух, он же все в офисах сидит…

– Хорошо, Арина, что ты про это подумала. Если вы это организуете так, чтобы ему было хорошо, это было бы просто прекрасно.

– Что значит «вы организуете», а ты? Ты разве не собираешься принимать в этом участия?

– Дело в том, что меня, скорее всего, в это время не будет в Москве.

– Куда же ты денешься? И как вообще без тебя? Для него самое главное, чтобы ты была, ему больше ничего и не нужно!

– Мне предстоит одна очень важная поездка, которую я не могу отложить.

– Командировка, что ли? Так всегда можно договориться, первый совместный день рождения с мужем, неужто не поймут?

– Во-первых, не первый. А во-вторых, это не командировка. Это поездка личного характера. Мне нужно отвезти сына к его отцу в Дрезден.

– Ну так отвези и возвращайся, еще две недели, ты все успеешь. Для него праздник – не праздник без тебя. Ты же все понимаешь…

– Значит, так: рыбалка и шашлыки – это все глупости, конечно, а вот с яхт-клубом я могу договориться. Там и ресторан приличный, и Питер может вас всех прокатить на яхте. Он уважает Романа и будет вполне рад отплатить мне услугой за услугу. Так что считай, что день рождения у него организован. Подарок не важен, придумай что-нибудь сама. И вот еще что: возле него всегда туча теток вьется, так что ты там присматривай за ним, ни к чему ему всякие приключения.

– Есть, ваше величество, еще будут приказания? Может, вам туфельки протереть батистовым платочком?

– Чего ты ерничаешь-то? Что я не так сказала?

– Скажи, ты любишь его хоть немного?

– Кого?

– Ромку, конечно, кого еще?

– Люблю. Хотя тебя это совершенно не касается.

– Как знать, вроде и не касается. Только если что не так, то он сразу к кому… – Черт, лучше не распространяться особенно.

– Ты что-то сказала?

– Нет. Ничего такого, достойного ваших ушей.

Слава Богу, она меня не слушает.

– Я люблю его и хочу, чтобы ему было хорошо… в свой день рождения, поэтому стоит сделать так, как я сказала. И если ты ему друг, – на этом слове у нее получилась какая-то особенно презрительная гримаса, – то ты позаботишься о том, чтобы он не узнал о подробностях нашего разговора раньше времени и чтобы ему в свой праздник все понравилось.

Боже, как я ее ненавижу! Какая она все-таки противная. А как я ненавижу себя! Зачем я ввязалась в эту дурацкую затею?! Мать Тереза, понимаешь… И что я теперь скажу Ромке? «Она уматывает на твой день рождения и вместо себя оставляет тебе какого-то Питера с его яхтами и ресторанами, и еще она убеждена, что ты от этого будешь счастлив!»

– Мне пора идти, у тебя еще есть ко мне какие-то вопросы? – Она положила купюру под пепельницу и начала красить губы.

– А что, ты на любые вопросы отвечаешь? Или только на указанные в королевском протоколе?

Так, наверное, смотрят на умалишенных, увлеченно размазывающих собственные фекалии по стене. В ее взгляде усталость, брезгливость и презрение сплелись в неудобоваримый компот. Но мне уже нечего терять. Теплого разговора все равно не получилось.

– Тогда к тебе у меня последний вопрос. Ты вернешься? Из своей Германии ты вернешься к нему, Ромке? Он очень боится тебя потерять… я так думаю.

– Я не знаю, милая. Не могу этого сказать, тем более тебе. Это будет зависеть от очень многих обстоятельств. В любом случае тебе нечего беспокоиться, наш чудесный Роман, хоть и предсказывает все время всемирный потоп, сам при этом совершенно непотопляем.

Она поднялась, напоследок сверкнув язвительной улыбкой и величественно проплыв между столиками, от чего у сидящих мужчин, словно на шарнирах, сами собой повернулись шеи ей вслед, удалилась из кафе. А я осталась сидеть, чувствуя себя примерно так же, как тогда, после своей «блестящей» сдачи экзамена на вождение.

Итак, что мне ответить Ромке на вопрос: «Что у нее в голове?» Если по-честному, то я бы ответила: три ведра цинизма, пять ведер наглости, сто пудов гонора, остальное – самый что ни на есть меркантильный расчет. И среди всего этого добра – маленькая чайная ложка любви. Но это все, если по-честному, на мой взгляд, а так – кто знает… Любит же он ее за что-то, не за цинизм же и не за наглость. Просто я не знаю ее совсем. Но Ромке явно предстоит испытать большое разочарование, и хорошо еще, если только разочарование в свой предстоящий день рождения…

Через две недели данное мероприятие прошло четко в соответствии с намеченным нашей предусмотрительной Марией планом. Яхта была, ресторан был, гости нужные были. Радости только и удовольствия сам виновник торжества, судя по всему, так и не получил. На яхтовом празднике от наших были только Лиза с Матерью Королевой. Мы же пили чай на уютной бутовской кухне с Валюшкой и возвратившейся из поездки Мышью, когда Лиза на машине привезла основательно подвыпившего отца. Ромка был тоже усажен за стол, хотя собеседник из него был, прямо скажем, никакой. Он то хорохорился, перечисляя нам имена «больших» людей, которые его лично поздравляли и желали всех благ и процветания, то начинал чуть ли не плакать, все прикапываясь то ко мне, то к старшей дочери: «Как ты думаешь, она вернется? Она же не может не вернуться? Ну что там в этом Дрездене, наверняка тоска жуткая, знаю я этих немцев…»

Долго мы не выдержали, и Лиза приняла вполне мудрое решение: она просто положила его спать в бывшей детской, и наш уютный мир на кухне был снова восстановлен. Тема «про нее» осталась висеть в воздухе, и мы тщательно огибали ее, стараясь не задеть в разговоре.

Каждая из нас была по-своему счастлива в том августе: я радовалась лету, отпуску, будущей долгожданной поездке с мужем в Европу, Валюшка с головой ушла в какие-то эскизы, была чем-то очень воодушевлена, но не рассказывала пока никаких подробностей, а мы боялись расспрашивать, чтобы не спугнуть. Катюшка напиталась у деда любовью и вниманием, к тому же ее явно радовала перемена, произошедшая в матери, от всего этого она как будто бы снова стала девчонкой-подростком: беспечная улыбка, короткая юбчонка, две задорные косички, три забавных звенящих браслета на запястье. Лиза, наоборот, стала серьезной и деловитой. Теперь она вместо матери заправляла на кухне, наполненной итальянскими ароматами. Мы уже ранее отведали в ее исполнении какой-то удивительный салат, сногсшибательное ризотто и теперь доедали потрясающий пирог с грушами и специями, названия которых я, темная, никогда не слышала.

Лиза появилась в Москве только на неделю и стремилась за неделю успеть все возможное и невозможное. Из невозможного – наобщаться с мамой и отцом, чтобы не так скучать по ним в Италии. А она скучала, несмотря на то что другая страна все время питала впечатлениями, другой язык обогащал и требовал сосредоточенности, окружающая красота умиротворяла, работа завлекала с головой, опять же воздыхатель Франко, следующий за ней по пятам… Скучать было просто некогда. Но она все равно скучала по каким-то мелочам: маминому запаху, отцовским остротам, по сквозняку в московском метро, по странной русской традиции все время, даже в жару, пить чай на маленькой душной кухне. И если б не эта вскоре вновь предстоящая ностальгия, эта совсем еще молодая, но преуспевающая москвичка была бы тоже совершенно счастлива.

«…Я – неудачник. Это очень горькое слово. Особенно для мужчины. Его практически невозможно произнести. О нем даже трудно помыслить. Как это невыносимо звучит: я – неудачник.

Хорошо, что так нельзя сказать обо мне. У меня есть деньги, не супермного, но достаточно, чтобы выглядеть прилично и ни в чем себе не отказывать, статус, которому позавидовали бы многие, квартира в тихом центре Москвы, машина с водителем. У меня все это есть. От меня зависят многомиллионные контракты, мне подчиняется много людей, меня уважают сильные мира сего. Я умнее большинства окружающих меня мужиков, я интересен и умею нравиться людям. К тому же у меня будет почти все, что я захочу.

Но… я не могу удержать любимую женщину, я не стал авторитетом для ее сына и не смог никого сделать счастливым. Моя бывшая жена чуть не отправилась на тот свет, моя мать не уважает меня, отца я стыжусь, мои дочери выросли почти без моего участия. Я не совершил ничего грандиозного или хотя бы мало-мальски великого, ничего не создал, ничего не изобрел. Я – неудачник?!

Как я устал все время задавать себе этот дурацкий мужской вопрос! Мне почему-то кажется, что женщины такими вопросами вообще не задаются, и оттого им значительно легче живется. Иногда жалею, что я не женщина…»

В конце августа она вернулась вместе с Вовкой. И в Ромке снова появилась жизнь. Снова он был полон идей и проектов, так что Королева-мать предложила ему другую должность и совершила нехитрую комбинацию по освобождению для него заветного места. Теперь она разговаривала с ним без прежнего презрения, но со строгостью во взгляде и едва уловимой теплотой, особенно когда он загорался идеями их великой корпорации. Теперь он был хорошим мальчиком и мог рассчитывать на ее благосклонность. Машка новую должность и переезд в новую квартиру, видимо, тоже восприняла с энтузиазмом. Мир в их молодой семье был восстановлен, все были счастливы. К тому же Машка, активно общаясь с Королевой, дала ей понять, что хотела бы чего-то большего от собственной карьеры, и была достаточно быстро переведена на вполне ответственную должность в одном из их многочисленных подразделений.

Валюшка наконец показала нам образцы своих витражей, она довольно быстро освоила основные техники по работе со стеклом. Их бутовская квартира постепенно наполнялась красивыми тарелками, причудливыми вазочками и прочими стеклянными вещицами, предназначение которых не всегда было очевидно. Это удивительно, что, оказывается, можно делать из цветного стекла. Она увлеклась так сильно, что даже Елизаветино отсутствие не сильно тяготило ее, о Ромке она говорила все меньше, а если и говорила, то в значительно менее восторженном ключе.

Катюха была в совершенном восторге от материнского увлечения и упоенно рассказывала о каждом ее произведении искусства. У нашей тишайшей Мыши наконец появились друзья и подруги, которых она часто приглашала в свой дом, и они наполняли его гомоном, регулярно подъедая все нехитрые запасы в холодильнике. Мне очень нравились эти совсем еще молодые люди: в одежде они смело сочетали малосочетаемое, в их разговорах удивительным образом сплетались глубокая философия, наивный оптимизм, радостная открытость всему новому и пустые подростковые рассуждения. Их яркость самовыражения и смелость амбиций завораживали меня и вызывали легкую зависть. Катюшка на их фоне выглядела несколько взрослее и более глубокой и развитой, но, когда я слышала из-за дверей детской ее веселый смех, все во мне наполнялось благодарностью к ее молодым друзьям. Много лет я не слышала такого переливчатого смеха этой маленькой, раньше всегда печальной девчушки.

В сентябре Лиза стала активно приглашать мать посетить Италию. Валюшка сначала отказывалась, боясь неизвестной ей страны, перемен, незнания языка. Но в результате желание поддержать дочь и возможность быстро из Милана добраться до Венеции, где чудесный мастер знаменитого муранского стекла Лучано давал свои эксклюзивные уроки, подтолкнули ее к принятию решения.

После Милана, который оглушил ее величественностью своей архитектуры, закрутил в бешеном ритме, заворожил красотой, в Венеции она почувствовала себя как дома. Тихая, неспешная, красиво якобы умирающая, она показалась Валюшке городом-храмом. На ее красоту, историю, изящно воплощенную в камне, на ее неспешность и гулкую тишину узеньких улиц хотелось молиться. Не верилось, что люди здесь просто живут. Смотрят телевизор, вывешивают за окно стираные простыни и полотенца. Ее изумляло, что маленькие дети с портфелями поутру спешат в школу, что озабоченные жители ближе к вечеру покупают самые простые продукты в маленьких супермаркетах, расположенных на первых этажах зданий шестнадцатого века. В другом городе такой красивый дом непременно стал бы достопримечательностью или музеем, а здесь это супермаркет, хозяйственный магазинчик, «Макдоналдс». Каждый дом мог бы рассказать свою многовековую историю, казалось, ее можно услышать, если прикоснуться ладонями к шершавым камням или приложить ухо, и тогда этот дом-дворец пожалуется, поведает, откроет все секреты давнишних завоеваний, периодов расцвета, войн и поражений.

Лучано, роскошный седой венецианец, казался таким же древним, как этот вечный город, но при этом он был необычайно подвижен и полон жизни, как многочисленные птицы, живущие в его маленьком, но очень зеленом саду. Несмотря на свои «далеко за семьдесят», по словам Славы, он не передвигался, а порхал, точно птичка, по своей мастерской, тараторя на итальянском так быстро, что Валюшка предпочитала даже не вслушиваться, а просто медитировала на звук его голоса, внимательно следя за его волшебными руками. В его мастерской все сверкало: огонь в печи, глаза мэтра и его учеников, солнечные блики от разноцветных стекол. Знания некоторых ключевых слов, связанных с техникой, вполне хватало, но иногда Валюше было жаль, что она не понимает всего, о чем щебечет Лучано, потому что, возможно, он вдувал в свои потрясающие панно, вазы, тарелки душу и, рассказывая новорожденному стеклу свои истории, наполнял их особой глубиной, красотой и смыслом.

Мэтр очень скоро выделил Валюшку среди остальных учеников и восхищался ее работами как-то по-особенному. Но по укоренившейся советской привычке она не умела принимать комплименты, присваивать себе собственные заслуги и списывала все на присущую итальянцам экспрессивность, без всяких оснований полагая, что великий учитель просто хочет по-человечески поддержать свою самую взрослую и немногословную ученицу.

На выходные приехали Лиза вместе с целым кортежем родственников Франко. В субботу вечером они собрались в ресторанчике возле знаменитого моста Риальто, совсем рядом с водами Большого канала, от которого тянуло холодом и сыростью, но пледы, заботливо укутавшие их плечи, сделали октябрьский вечер чуть теплее.

Валюшка была слегка подавлена большой итальянской компанией, беспрерывно размахивавшей руками и тараторившей одновременно. Кроме Франко, который ей понравился больше всех, поскольку он, самый молчаливый из этой шумной семьи, взирал на все происходящее с легким смущением, присутствовал еще его отец Марио. Отец большого итальянского семейства держался солидно и с достоинством. Валюшка слегка побаивалась его. Они зачем-то еще привезли с собой младшего брата Франко, чье птичье имя никак не ложилось на русское ухо, – вертлявый, громкоголосый мальчишка-подросток, он говорил больше всех, периодически принимая комичный вид много повидавшего в этой жизни синьора. Брат Марио – добродушный, округлый во всех местах Джованни излучал дружелюбие и готовность уладить любое недоразумение.

Вся эта компания, оказывается, собралась на такой торжественный вечер, чтобы уговорить Валентину выдать замуж Елизавету за их чудесного итальянского парня. Лиза кратко переводила их длинные речи, Марио в чем-то веско убеждал мать будущей невесты на трудноперевариваемой смеси английского и итальянского. В итоге, окончательно смутившись от такого напора и важности происходящего действа, Валюшка попросила Лизу перевести, что ей трудно принимать такие решения и, прежде чем будет дан хоть какой-то ответ, сначала совершенно необходимо это предложение как следует обсудить с дочерью.

Наконец, когда после многочисленных ароматнейших закусок, с которыми никак не могла управиться растерянная Валюшка, принесли огромную тарелку со всякими рыбами и рыбешками, морепродуктами, красиво оформленными полосатыми от гриля овощами, вкусно пахнущими чесноком, и вино очередной раз разлилось по бокалам, от нее отстали и вся итальянская сторона стала поглощать все это с аппетитом, радостно смеясь и переговариваясь между собой. Лиза сидела на другом конце большого стола, и у Валюшки слегка щемило сердце: дочь выглядела слегка уставшей и потерянной. Обе, похоже, с нетерпением ждали окончания светского ужина, чтобы наговориться в тишине.

Но вот наконец мужчины решили переместиться в бар, и после коротких переговоров Лизы с Марио мать и дочь остались одни и отправились будить стуком своих каблуков засыпающую Венецию.

– Ну как тебе тут, дочка?

– Хорошо, мам. Мне здесь хорошо, мне нравится работать. Но я не знаю, хочу ли я замуж за Франко, и вообще, хочу ли я замуж. Я не уверена… Как ты поняла, что любишь папу?

– Это была особая и в то же время, наверное, совсем обычная история, Лиза. Он был звездой на нашем курсе, по нему вздыхали десятки девчонок: красив, умен, остроумен, обходителен, романтичен. Я даже не ждала, не надеялась, что он хоть когда-нибудь обратит на меня внимание. У него было несколько бурных, но коротких романов, за которыми следил весь курс. А потом лето, стройотряд. Мы с красавицей Настей отвечали за кухню. Рома частенько к нам заглядывал именно ради Насти. А у той в Новокузнецке был любимый парень, так что отцу твоему она дала от ворот поворот. Но Ромка все продолжал бегать к нам, сначала, наверное, по привычке, а потом как-то незаметно стал за мной ухаживать. Я его очень любила, видела во снах. И вскоре наш стройотрядовский роман перерос в любовь. Как я поняла, что люблю? Да так и поняла: он же был единственным, кого ждало мое сердце. Я вот все думаю: не обрати он тогда на меня внимание, что бы я делала?.. Думаю, еще не скоро смогла бы полюбить кого-нибудь. И вы с Катюшкой могли бы так и не появиться на свет…

– Я не думаю, что Франко единственный для меня, он милый, хороший, но не единственный.

– А почему они так торопят тебя, что за необходимость такая в восемнадцать лет выходить замуж?

– Я не знаю, что им так понадобилось. Ну Франко понятно, он готов пылинки с меня сдувать, но Марио так настойчив, что я иногда боюсь его, может, все дело в их бизнесе… На следующей неделе бабушка сама прилетит в Милан, надо будет у нее все разузнать.

Ночная Венеция плыла у них под ногами, темные воды каналов старались унести тревоги и сомнения двух русских женщин, но они все равно застревали в узких улочках, между камнями мостовой, в каменных закутках, под скамейками крошечных площадей и оттуда вновь забирались под их плащи, терзаемые осенним венецианским ветром.

– Никто не сможет заставить тебя сделать то, что ты не хочешь, Лизонька. Ты даже когда маленькая была, ни я, ни отец не могли тебя заставить съесть то, что ты не хотела, уложить тебя спать, если ты еще не устала, выпить лекарство, если оно тебе не нравилось. Ты всегда знала, чего хочешь, и всегда могла этого добиться. Если не знаешь, хочешь ли ты замуж, то не пока выходи. Подумай, поживи. Ты же можешь не отказывать им, а просто взять время на размышление. И если Франко это не устроит, то, значит, такова его любовь…

– Да Франко-то на все готов… Холодно, мам, давай пойдем ко мне в отель, посидим в холле, погреемся, ты расскажешь, как у тебя дела. Я так соскучилась.

На следующий день шумная итальянская компания погрузилась на катер, чтобы объездить острова и Лидо. На катере Валентина, уже твердо глядя в глаза этого высокомерного Марио, вполне торжественно объявила:

– Моя дочь решила еще подумать, она не готова дать ответ прямо сейчас, ей нужно время.

Марио нахмурился, но ничего не сказал, остаток дня он был напряжен и недружелюбен, зато брат Джованни все балагурил и увивался вокруг Валюшки: то пледом ножки укутает, то грога принесет, то вдруг начинает рассказывать что-то из истории проплывающих мимо местечек, об их достопримечательностях. Из его многоречия Валюшка понимала только отдельные знакомые слова, в общую картину они никак не хотели складываться. К концу поездки круглолицый и пузатенький Джованни не отходил от нее уже ни на шаг и все время заглядывал ей в глаза, надеясь угадать малейшее ее желание. Такое неожиданное внимание итальянца ее скорее напрягало, чем льстило.

После ухода Ромашки и операции она почти перестала считать себя женщиной, всегда чувствовала отсутствие правой груди. Ей было значительно проще ощущать себя неким существом без пола, так было безопаснее и больше соответствовало ее какой-то внутренней правде. Она старалась не замечать активной, но нежной благосклонности Славы, и ей почти удавалось себя уговорить на то, чтобы не интерпретировать его знаки внимания как вот-вот готовый разгореться роман. Джованни хоть и был чем-то очень симпатичен, но слегка докучал своей собачьей преданностью, готовностью угадать и исполнить любое ее желание.

От мужского внимания ее сердце уже не пускалось вскачь, не потели руки от волнения, легкие уже не отказывались дышать оттого, что любимый уходит, оставляя ее одну. И жизнь снова обретет свой нехитрый смысл. Так было много-много лет назад и только с одним мужчиной. Теперь ни один из них не рождал в ней прежнего желания посвятить себя этому человеку. Она, пожалуй, и не решилась бы больше на такое посвящение. Слишком невыносимой была боль, когда это посвящение отвергли. Слишком глубокая рана долго кровоточила внутри. Слишком большие потери. Она ведь тогда не его потеряла, а себя. Она сама исчезла, когда он ушел. Ее мир тогда распался на части, превратился в пепел, который московский холодный ветер унес в ту осень в другие края, наверное, на юго-восток, и там, где-то в Индии, выпал в воды священного Ганга. А быть может, ветер принес пепел ее прошлого сюда, в Венецию, и теперь, глядя в воды вечного города, она окончательно прощалась с остатками той прошлой жизни, которой уже не вернуть. Больно. Было очень больно. После пережитой катастрофы ей уже не нужны были ни любовь, ни страсть, ни посвящение.

С Джованни все просто: его хотелось расцеловать от благодарности за внимание и заботу в его румяные щечки, расцеловать как ребенка, не как мужчину. Со Славой все гораздо сложнее: он притягивал, завораживал, интересовал, его мужское естество было значительно труднее игнорировать. Он был так необычен: говорил мудро и просто, прекрасно рисовал, потрясал ее своими работами по стеклу, очень много знал о европейском искусстве и прекрасно рассказывал об этом. Для нее было очень важно, что он был по-взрослому мудр, всегда корректен, заботлив и вежлив, относился к ней так, словно она была драгоценной антикварной вазой. При этом ей почему-то было проще списать все это на его врожденную интеллигентность, чем думать о том, что он относится к ней как-то по-особенному.

После отъезда Лизы Валентина провела еще неделю в медленно остывающей Венеции. Накануне отъезда под окнами ее апартаментов зазвучала музыка, – это гондольер затянул тягучие романтичные итальянские песни. Выглянув в окно, она увидела Джованни, стоящего в гондоле с невероятным букетом цветов. Цветы были повсюду, вся венецианская лодка была усыпана ими. Он так радостно замахал ей, увидев ее на балконе, что чуть было не перевернул гондолу с потерявшим на момент равновесие певцом в итальянской тельняшке. Она сначала почему-то испугалась, как будто теперь ей придется дорого заплатить за такое роскошество. Но, спустившись к Джованни и увидев его совершенно счастливое лицо, она рассмеялась, и ее как будто отпустило.

Толстяк, непрерывно тараторя, помог ей спуститься в лодку, и они отправились по венецианской воде в романтичное путешествие, которое в туристический сезон совершал почти каждый турист. Валюшка, к сожалению, почти не понимала, о чем снова так увлеченно рассказывал ей Джованни, без конца перемежая итальянскую речь нелепыми английскими фразами. Под конец, глядя на нее влюбленно-умоляюще, он старательно произнес по-русски с милым, немного детским акцентом:

– Валентина, остаться здесь, я хочу быть с Валентина.

– Нет, дорогой Джованни, Валентина вернется в Москву. Там ее дом.

– Джованни хочет жениться, Джованни большой дом в Ломбардия, Валентина дом любить.

Что за смешная семья, подумала она: все срочно хотят жениться. Чудные они, как у них все быстро решается: встретил, увлекся, на гондоле покатал и сразу жениться. Ветреные какие-то, а ведь Джованни уже под пятьдесят, а то и больше, а все как мальчишка: цветы, песни, страсти.

Возвращаясь в пасмурную, грязно-дождливую Москву, она как будто бы везла с собой частичку венецианского солнца, блики каналов, блеск глаз Лучано, искреннюю улыбку Джованни, ароматы свежеиспеченной пиццы, базилика и хорошего крепкого кофе. Москва встретила ее негостеприимно: долго не выдаваемым багажом, хмурыми паспортистками, прокуренным таксистом, заломившим баснословную цену. Но в душе у нее было спокойно и щемяще-нежно, как будто итальянский гондольер все продолжал петь свою сентиментальную песню.

Катюха за время материнского отсутствия прекрасно справилась как с ведением хозяйства, так и со своими школьными делами. Она скакала по комнате, распаковывая тяжелые сумки с особо удачными Валентиниными образцами. Часть работ Валентина оставила Лучано, и они успешно начали продаваться в его галереях. От продажи она получала немалый процент. Другими хотела похвастаться Славе и выставить их в его галереях – он открыл еще один небольшой магазинчик на Арбате.

За время отсутствия матери младшая так ни разу и не дождалась визита отца, который усиленно обещал ее навещать, но всегда отделывался какими-то торопливо-формальными звонками. Дела на его работе складывались все напряженнее, Королева почти еженедельно летала в Италию, оставляя Ромку если не за хозяина, то как человека, принимающего вполне ответственные решения, отчего тот впадал в стресс, изрядно нагружаясь алкоголем к субботнему вечеру.

В «подогретом» виде его всегда тянуло на разговоры, и я часто была заложницей его выходящего вместе с алкоголем адреналина. Он подробно рассказывал обо всех интригах в высших эшелонах бизнеса, вплотную переплетенных с эшелонами власти, сыпал междометиями и именами, изредка вставляя глаголы и нецензурные эпитеты, отчего у меня стекленели глаза и я впадала в состояние, близкое к коме. Но на другом конце невидимого «провода» ему не нужен был участливый и включенный собеседник, ему требовались большие уши, и мои редкие мычания в ответ его вполне устраивали. В конце разговора, правда, он всегда делал многозначительную паузу, в которую полагалось вставлять восхищенные реплики. Если я слегка «западала» и пропускала этот важный момент, описание всех подробностей повторялось. Вероятно, он считал, что я не восхищаюсь потому, что пропустила какую-то мудрую и великую его мысль.

Думаете, я ни разу не задавала себе вопросы: зачем все это? зачем я его слушаю? зачем привычно поддерживаю и восхищаюсь? Задавала регулярно. И не находила ответа. Он умел завораживать, как будто подчиняя своей воле. Ему трудно было отказать. Его можно было не любить, даже ненавидеть, но к нему невозможно было оставаться равнодушной. Я дорожила своей дружбой с ним, хотя не была уверена, что он знает обо мне больше, чем мое настоящее имя и номер моего мобильного телефона. Про мой день рождения и то мог не вспомнить, если не был на него приглашен. Если он когда-нибудь (чрезвычайно редко) задавал мне какой-то лично меня касающийся вопрос, то я терялась и какое-то время даже не знала, что ответить. Загадочная односторонняя дружба. Я вроде как с ним дружу, а он со мной нет.

Да и умел ли он это: любить, дружить, интересоваться кем-то так же сильно, как собственной персоной? Не знаю… Разве что Машка была его наваждением. Создавалось впечатление, что он всегда был на нее настроен, как сверхчувствительный радар, вынужденный ловить малейшие колебания ее настроения. Она была для него каким-то очень важным, жизнеобеспечивающим объектом, чье присутствие наделяло его жизнь смыслом или чем-то вроде того.

Наверное, мне просто нравилось, льстило, что для такой важной спасательской миссии этот удивительный и, в общем, талантливый мужчина в расцвете лет выбирал именно меня. Не без этого. Конечно, нравилось. Но было еще что-то, какое-то тайное желание увидеть его восхождение, великую победу и быть причастной к триумфу. Быть частью его победы. Наивно? Еще бы. Но сердцу не прикажешь, когда нет возможностей реализовать собственное величие, хочется хоть у чужого погреться…

Кроме того, я уже давно стала маленькой частью его бывшей семьи. Выросшие девчонки непрерывно удивляли меня глубиной и яркостью своих индивидуальностей, Валюшка и так была всегда как родная, а после ее возрождения стала еще интереснее, еще притягательнее для моей души.

В ту осень все мы немного скучали по Лизе, прочно застрявшей в Италии. Прилетавшая туда Королева-мать неоднократно ее обрабатывала на предмет того, чтобы выйти замуж за Франко. Слияние капиталов двух семей было, видимо, очень выгодно обеим сторонам. Лизино замужество могло бы все значительно упростить, а так им приходилось решать возникающие проблемы бизнес-путем, что выливалось в постоянные, но пока бесперспективные переговоры.

Девочка стойко держала удар. Совладать с давлением Снежной было не так-то просто. Она умела приводить аргументы и обоснования. Но Лиза, очень мудро когда-то решившая, что вопрос замужества можно рассматривать только при неоспоримом наличии обоюдных чувств, настаивала на своем и не желала прислушиваться к советам «старших и поживших». Ее чувства молчали, и вся бабушкина бизнес-логика была неуместна и неубедительна.

Валентина переживала за дочь и всегда поддерживала ее решение в кратких телефонных разговорах. Никакое обеспеченное будущее дочери не перевешивало в материнском сознании семейное счастье. Валюшке, прожившей свою супружескую жизнь в большой любви, трудно было допустить мысль о том, что для кого-то такой расклад был необязателен. Она даже была готова, если потребуется, спорить с самой Королевой. Прежние страхи, терзавшие ее при виде этой ледяной женщины, уже не были такими удушающими.

Ромка же, наоборот, был скорее на стороне матери и даже слетал в Милан под предлогом командировки. Королева хотела, чтобы он встретился с дочерью, она прекрасно знала, что Лиза очень уважает мнение отца.

Они сидели в тихом семейном кафе, которое держал пожилой сеньор Энрико. Лизавета почти боготворила этого старика, он своим теплом, удивительным бархатным голосом с легкой хрипотцой, неторопливыми, в отличие от многих итальянцев, речами заменял ей, похоже, обоих родителей сразу. В этом месте, где на стенах висели пожелтевшие фотографии пятидесятых годов, с которых смущенно улыбалась молодая итальянка, застигнутая врасплох обожающим ее фотографом, Лиза чувствовала себя как в убежище. Этот маленький мир, созданный давным-давно, пропахший домашними ароматами и свежеиспеченной чиабаттой, уютный, обогретый и поддерживаемый этим потрясающим стариком, давал ей силы, оберегал, наполнял чем-то важным. Именно в этом кафе она предпочитала встречаться с бабушкой, сюда же пригласила и отца.

– Тебе нравится здесь, пап? Правда, уютно?

– Да, неплохо, бедновато слегка и маловато места, ну и света не хватает. А так хорошо. Как тебе здесь работается, Лизонька? – Он с плохо скрываемым пренебрежением расправил вполне чистую скатерть.

– Работается неплохо, итальянский вот учу все время, Марио говорит, что я отлично продвигаюсь в языке. Да и все, что от меня требуется с российской стороны, я тоже делаю. Еще часто читаю и перевожу контракты и соглашения, чтобы овладевать терминологией. Так что работы невпроворот. Но разве нас это когда-нибудь пугало? Правда, пап. А ты как? Как ваши дела там, в России?

– Мои-то дела неплохо, дочка, но проблем в нашем гадюшнике, конечно, хватает. Не будем сейчас о работе – ведь мы так редко видимся. Что за история с нашим Франко? Говорят, что он влюблен в тебя без памяти, но ты ему даже шанса не даешь.

– Да, влюблен. Ты тоже будешь меня уговаривать? – Худшие ее подозрения подтверждались. Неужели и отец здесь только за этим?

– Конечно, не буду. Дело твое. Просто интересно, почему ты отказываешься? Франко – отличный парень. Он, определенно, хорошая партия. Ты будешь за ним как за каменной стеной.

– Я не хочу быть «за стеной», папа. Я же не за замок должна замуж выходить, чтобы жить там за его «стенами». Чего мне бояться?

– Да нет, не бояться, я же так, в финансовом смысле…

– В финансовом, как ты говоришь, смысле я и сама хочу состояться. Я и сейчас уже зарабатываю, немного пока, но я еще студентка и только начинаю карьеру. Да, пока мне многого не хватает, маме приходится помогать. Но она сама начинает зарабатывать, и мне со временем будет легче. Я же не собираюсь останавливаться в начале пути, поэтому деньги у меня будут. Ну и потом, не выходить же замуж из-за денег. Разве это твоя позиция, пап? Ты же всегда сам жил по-другому. Вступать в такой мелкий сговор с судьбой: деньги взамен любви?

– Лиза, это просто возраст. Ты – максималистка, как все молодые. В твои годы я был таким же. Что ты можешь знать о любви в свои восемнадцать? Как ты можешь знать, любишь его или нет?

– Вот это и пугает, пап. Когда любишь, по-моему, сомнениями не терзаешься. Сердце все знает, все чувствует и не сомневается.

– О, Лиза, какие дешевые трюки, какая сентиментальность: «сердце все знает». Да если слушать только сердце, таких дров наломать можно! Много ты видела счастливчиков через пару лет после того, как они сочетались законным браком по большой и светлой любви? Ты видела, как они кидаются потом друг в друга тарелками, подаренными им на свадьбе, как делят имущество, ругаясь над каждой ложкой, какими эпитетами наделяют прежде такую неземную и любимую? А ведь так любили друг друга, что им завидовали боги. И что спустя год? Склока за склокой, перебранки, придирки, раздражение.

– Вы же с мамой жили не так. Зачем ты всех под одну гребенку? От самих людей же зависит, как жить и даже как разводиться. Я полагаю, что тех, о ком ты мне так образно рассказываешь, не больше, чем тех, кто вступил в брак по практическим соображениям. Те тоже нередко разводятся, особенно когда расчет уже больше не играет определяющей роли. А если не разводятся, то живут, скорее всего, тоже несладко, в обмане, притворстве и вечной двусмысленности.

– Это правда, с мамой мы жили не так. Но мы сейчас не о нас с мамой, а о тебе, дочка.

– Да, обо мне… Ты можешь объяснить мне один парадокс? Все отцы хотят только одного: чтобы их дочери как можно дольше не выходили замуж, по крайней мере лет до двадцати пяти. Чтобы выучились, сделали карьеру, а уж потом замуж. Почему ты-то так торопишься? Почему сейчас? Почему я не могу подождать год или два?

– Неизвестно, будет ли ждать Франко, а тем более его отец…

– Да не будет ждать, вот и прояснится все сразу. А уж если он слушает своего отца больше, чем себя самого, то о чем говорить тогда? Зачем так срочно все? Бизнес заваливается? Так и говорите. А то только и слышу: «Франко – такая хорошая партия»! Может, это я – хорошая партия. Почему про меня никто так не говорит? Знаешь, чем все это кончится? Они выправят свое положение, посадят меня на свою виллу – золотую клетку, отодвинут от дел, Марио будет за мной следить. Им не нужна активная, реализующая себя молодая женщина. Им нужна жена, хранительница родового замка. А я не хочу в хранительницы. Я не для этого родилась!

– Ну не горячись, Лиза. Что за глупости ты себе напридумывала? Бизнес совершенно ни при чем. Просто каждый родитель хочет, чтобы его ребенок был счастлив и устроен. Я этого хочу для тебя, а Марио для своего сына. Что тут удивительного? Бизнес! Тоже мне придумала…

– Если все так, как ты говоришь, то не торопи меня. Я тебя когда-нибудь подводила, папа? Хоть когда-нибудь заставляла переживать за себя?

– Переживать, конечно. С тех пор как ты родилась, мы все время переживали за тебя. Мы же любим тебя. Ты наша дочь.

– Любить – значит верить. Веришь ли ты в меня, папа? Веришь ли в то, что я сама разберусь со своей жизнью и любовью? Ты же не очень прислушивался к своей матери, когда женился на маме. Я знаю, она была против. Но ты женился, потому что не сомневался. А я сомневаюсь, я не готова. Ты поможешь мне гораздо больше, если поговоришь с бабушкой, чтобы она больше не давила на меня. Я уже не могу слышать всех этих разговоров…

Когда отец убежал на очередную деловую встречу, Лиза еще какое-то время слегка оглушенно сидела над чашкой крепчайшего кофе, который ей не казался горьким, в душе было куда как горше: почему-то не покидало ощущение, что ее предали. И только когда рука Энрико легла ей на плечо, она расплакалась, уткнувшись носом в его фартук. Он ничего не сказал ей в утешение, только гладил мозолистой рукой, изготовившей тысячи пицц и салатов, по совсем еще детской русой макушке, изумляясь тому, как сильна эта русская девчушка.

Ему много лет назад не удалось сдержать натиск многочисленной родни, и он женился так, как это было нужно его большой семье. И только прожив с женой около сорока долгих, но каких-то очень пустых лет и похоронив ее, он смог достать со дна сундука эти пожелтевшие фотографии, на которых красивая девушка улыбается ему, остановившему время на шумных римских улицах. Ее уже давно нет в живых, но в его кафе она по-прежнему улыбается так, как будто все еще впереди: и любовь, и долгая-долгая жизнь вместе. Жизнь, в которой досадные мелочи ничего не значат в сравнении с тем, что каждая ночь приносит ее запах, а каждое утро – звук ее голоса и ощущение, что живешь в ладу с самим собой всего лишь оттого, что именно эта женщинам по утрам делает тебе кофе.

Всего этого он не мог рассказать этой девчушке – почти внучке, которой у него никогда не было. Она еще не так хорошо понимала итальянский. Он же знал только одно «русское» слово: «Элиза». Так ее звали. А может, он не рассказывал потому, что боялся: больше не придет, разочаруется. Хотя она всегда так внимательно смотрела на фотографии, что он был почти уверен: она все понимает – про него, про любовь, про жизнь. Такая молоденькая, а все понимает. Значительно больше, чем ее строгая, но такая несчастная бабушка и этот все еще мальчик – ее отец.

К зиме Лиза вернулась в Россию. Взяла месяц отпуска и стала сдавать все зачеты и хвосты, решила не брать академку. Вид у нее был слегка измученный, прежде такая энергичная и открытая, теперь она двигалась медленно, улыбалась редко, часто была задумчива и молчалива. Они как будто на время поменялись характерами с младшей сестрой. Та практически не бывала дома, закружившись в непрерывном молодежном водовороте. Будущая же императрица ушла в добровольное заточение и ни с кем не общалась, почти все время проводя в Бутово, изредка ездила в университет сдавать очередные зачеты. Франко звонил каждый вечер, но она отвечала коротко, формально. Бабушку она тоже не посещала, пересекались по деловым вопросам, видимо, устали друг от друга. А может, и случилось между ними что-то. Лиза не вдавалась в подробности, а мы старались ее не тревожить.

Вообще, в том необычайно теплом, почти дождливом декабре бутовская квартира практически все время пустовала: Катя готовилась к новогоднему вечеру, в школе они замутили какой-то благотворительный проект к Рождеству, Валюшка пропадала в «своей» мастерской, ведя совместный бизнес со Славой. Ее художественные способности значительно уступали способностям учителя, но чувство формы было необыкновенным, поэтому когда им удавалось создать что-то совместно, то получались шедевры. Они арендовали еще одну галерею в Венеции и периодически переправляли туда свои работы. Регулярно звонил Джованни, который, как правило, повторял на смешном русском все те же фразы, постепенно изучая и прибавляя новые: «Джованни очень скучать», «Джованни очень ждать Валентина» и так далее. Каким-то странным образом Италия, в лице двух влюбленных мужчин, почти каждый вечер врывалась в эту совсем темную от отсутствия снега московскую зиму.

Второго января, наконец, выпал снег, много снега. Он мгновенно (но так ненадолго) превратил этот большой и грязный город в ажурное покрывало, в большой свадебный торт, чью белизну и целостность так обидно нарушать. В тот вечер мы собирались встретиться, чтобы отпраздновать Новый год. Лиза угощала нас самодельной лазаньей, Валюшка испекла свой знаменитый пирог. Младшая пришла уже совсем под вечер с покрасневшим носом и румянцем во всю щеку:

– Снег! Вы видели, какой снег?! Как хорошо, что сегодня нет ветра, весь снег остался на ветках и он так блестит в свете фонарей. Вы видели, как там красиво?

– Видели, дочка, ты почему такая красная? Там что, холодает? Или много гуляла?

Традиционный вечерний звонок Франко отвлек всех нас от известия о снеге. Пока Лиза общалась по телефону, приготовили чай.

– Скоро придет Слава, я пригласила его сегодня на вечер. Посмотри на него, как он тебе? – Валюшка слегка волнуется, и ее волнение передается мне: наконец-то мы увидим знаменитого Славу.

– Я уверена, что он прекрасен. Если он тебе нравится, значит, он хороший. Ты никогда не ошибалась в людях. Нечего даже сомневаться.

– А я боюсь чего-то. Не могу поверить, что у него ко мне серьезные намерения…

Звонок в дверь, и вот он, Слава, собственной персоной. Сначала появляется охапка еловых веток, а потом и сам он – обаятелен, чертовски обаятелен, правда, неожиданно староват (я представляла его моложе), ростом невысок. Морщины делают его лицо более рельефным, интересным. Ему идут и его морщины, и его седина. Очень живые глаза, смеющиеся или лукавые, не разберешь, но через минуту уже смотришь только в глаза – завораживают.

– Вы, должно быть, Елизавета. Как же вы молоды! На самом деле, мама так много рассказывала о вас. Очень рад знакомству!

Когда ритуал обмена любезностями был закончен, все сели за стол. Вечер, немного побуксовав (формальности говорить никому не хотелось, а для задушевного разговора мы были не достаточно знакомы), начал набирать обороты. Неожиданно разговорилась Лиза:

– Как вы считаете, что должен обязательно сделать человек в течение своей жизни? Без чего ему можно уверенно поставить «незачет»: жить – жил, а зачем – непонятно.

– Вы знаете, Елизавета, все зависит еще от того, кто будет принимать этот экзамен. Кому дозволено решать: «зачет – незачет»?

– Ну сам человек, конечно. Кто ж еще может решить?

– Не скажите, нам иногда только кажется, что решаем сами, а на самом деле мы часто так намагничены тем, чего ждут от нас близкие люди и общество, что уже не различаем, где мы, а где не мы.

– Я могу разграничивать, где я, а где не я.

– Вы вообще особый человек, Елизавета. Вы даже не представляете, насколько вы не похожи на многих ваших сверстниц.

– Вы же меня совсем не знаете.

– Я вижу, я же художник, мне достаточно видеть. Хотя, признаюсь, рассказы вашей мамы, безусловно, дополняют ваш образ.

– Итак, без чего жизнь пуста, по-вашему?

– Вам не понравится мой ответ… Моя жизнь пуста без мучений. Если я почему-то перестаю испытывать эту муку, когда что-то начинает твориться, то моя жизнь становится похожей на пустую подгнивающую бочку, гулкую и вонючую. И прежние заслуги и победы – не в счет. Творить бывает невероятно мучительно, особенно когда не выходит так, как ты это задумал, или когда то, что получается, – нелепо и банально. Но не творить вообще – еще хуже. Когда у тебя нет идеи, нет пыла, нет энергии – вот это по-настоящему гнусно. И потому последнее время я стараюсь строить свою жизнь так, чтобы творить мне всегда хотелось. Это не просто – так жить. Но только так, похоже, я и могу. И каким образом мой рецепт может помочь вам, юная Елизавета? Без чего ваша жизнь будет пустой и бессмысленной?

– Я сейчас все время думаю об этом. Пока не нахожу ответа. Может же быть так, что со временем ответ на этот вопрос меняется?

– Точно может, дочка! – Валюшкино лицо в свете лампы молодеет, когда она начинает про это говорить. – Я много лет думала, что моя жизнь невозможна без всех вас, что если нет вас, то все теряет смысл, а теперь мне кажется, что вокруг так много того, ради чего стоит жить. Сейчас я снова уверена, что живу не зря, и ставлю себе «зачет» по этому трудному предмету.

– А у меня нет ощущения смысла. Оно куда-то внезапно пропало, и я никак не могу его вновь обрести. И что самое сложное, никто помочь не может, не пришьешь же к себе чужой смысл как заплатку.

– Как же, Лизонька, у тебя же есть твой университет, работу свою ты любишь…

– Для чего мне учиться? И работать для чего? Для денег, это вопрос решаемый. А так для чего? Выучусь, что дальше? Стану командовать отделом, и что? В этом, что ли, смысл? Продвигаться по лестнице? Ну дойду я до вершин, как бабушка, и что? Это меня как-то осчастливит? Да меня все бояться и ненавидеть меня начнут только за то, что у меня будет все, о чем они только мечтают!

– Лиза, мне кажется, тебе так трудно еще потому, что ты пытаешься решить свою жизнь на много лет вперед. – Меня поражает столь мрачный взгляд на жизнь у прежде такой оптимистичной Елизаветы.

– Это правда. Если смотреть на всю жизнь целиком, то смысла в ней нет вообще: все умрем, и вы и я. Я-то, конечно, раньше. – Это Слава. – Ваша жизнь может быть полной и осмысленной только сегодня, завтра все надо начинать сначала. Человечество всегда стремилось заранее получить все рецепты и ответить на все вопросы, в том числе и на вопросы смысла, чтобы не мучиться. Попытки раз и навсегда уничтожить неопределенность и страдания во все времена были сколь навязчивыми, столь и провальными. Жизнь все равно продолжала преподносить свои сюрпризы и неожиданные повороты, которые невозможно было предусмотреть и к которым невозможно было подготовиться. А мучений избежать вообще невозможно, потому что страдания души свойственны каждому человеку, решившемуся честно посмотреть внутрь себя, ибо человек несовершенен, и что-то в нем всегда хочет изменений.

– Я, с одной стороны, готова ко всему, что преподнесет мне жизнь. Но с другой – пожалуй, как и все, хочу совершать только правильный выбор, а для этого надо знать все наперед. Определиться в начале пути. Ведь важно же, по какой дороге пойдешь? А вдруг эта дорога, по которой ты шел много лет, приведет тебя в вонючее, стоячее болото?

– Даже если и приведет, то что? Тогда ты сможешь развернуться и решить, что делать дальше. – Слава не заметил, как увлекся и перешел на «ты». – Перед тобой по-прежнему будет целый мир, и ты сможешь продолжить свой путь, просто выбрав другую дорогу. Многим кажется, что, если попал в болото, – жизнь не удалась, и все кончено. А на самом деле болото на твоем пути – всего лишь знак того, куда не надо ходить. И если быть достаточно наблюдательным и понять, какими путями ты попадаешь не туда, куда хочешь, то тогда путь к болоту можно рассматривать как самый важный опыт в твоей жизни. Ты перестаешь бояться двигаться куда бы то ни было, потому что знаешь, как оттуда выбираться. Уметь понимать, каким образом ты попал туда, где оказался, – мне кажется, гораздо более важная способность, чем уметь принимать якобы правильные и со всех сторон обдуманные решения. Так можно никогда не выйти за порог. Но к вам, юная и храбрая леди, это точно никак не относится. Похоже, вы сейчас чем-то сильно разочарованы и пока не можете очароваться вновь.

– Разочарована… Да.

– Это не страшно, даже закономерно. Испытать разочарование в жизни в девятнадцать лет – такой подарок может позволить себе не каждый.

– Подарок?

– Ну конечно! Такая прекрасная возможность: начать задаваться важными вопросами. Некоторые приходят к этому только после сорока, но начать отвечать на эти вопросы в сорок, означает признать, что двадцать лет до этого ты блуждал впотьмах, и только сейчас у тебя появилась возможность зажечь свет фонаря и понять, где ты и куда хочешь идти. У вас, Елизавета, сейчас есть шанс многое понять о себе и о том, для чего вам дана эта уникальная возможность – исполнить свою партию в этой грандиозной симфонии.

– Вам удалось?

– Мне – да, но я из тех, кто понял это после сорока, до этого блуждая в потемках.

– Как вам удалось зажечь фонарь и увидеть, куда идти?

– Непросто. Сначала я хотел стать самым лучшим художником, чтобы моя мать гордилась мной и любила меня. Это было смешно, потому что невозможно стать лучшим. Можно стать только хорошим. Если ты начинаешь сравнивать себя с другими – ты пропал. Можно учиться у других, перенимать их технику, опыт. Но сравнивать – гиблое дело, потому что всегда, так или иначе, будешь неудовлетворен. Великие не сравнивали, они просто творили, не пытаясь кого-то обыграть и победить. Много лет у меня ушло на то, чтобы понять это, отказаться от соревнования и найти свою нишу: свой способ жить, писать, творить. Свой и больше ничей, несравнимый. Много лет на то, чтобы понять, что моя мать всегда любила меня как умела: ей казалось, что если я буду лучшим, то и весь мир меня полюбит, и тогда я буду в безопасности и стану счастливым. Как она ошибалась…

Потом я хотел быть богатым и знаменитым. А кто в молодости не хочет? Так сильно хотел, что почти стал: многое мог себе позволить, был известен в узких кругах. Но тут обнаружилось, что ни известность, ни богатство не приносят настоящей радости, наоборот, та мука, что заставляла грунтовать полотно и замирать перед первым наброском, стала куда-то исчезать, растворяться. Я перестал мучиться, я мог позволить себе поехать в любую страну, у меня были все возможности черпать вдохновение большой поварешкой в любом уголке земли. Но оно почему-то перестало меня посещать. Именно тогда пустота стала заползать в меня через невидимые щели и вскоре заполнила всего меня. И вот тогда наступил самый трудный период в моей жизни, потому что с этой пустотой не так просто было сладить, ее не наполняло ничего: ни деньги, ни яхты, ни женщины, ни наркотики, ни алкоголь. Наоборот, от всего этого она только разрасталась и тянула куда-то вниз, под землю. Я мучился не один год, пока в какой-то момент не понял, что извне ее не заполнить. У нее такое свойство – все, что попадает извне, ей пожирается, и она становится еще больше, еще сильнее. Только изнутри с ней можно что-то сделать. Что-то открыть в себе самом и позволить этому вырасти.

– Как дереву! – не удержалась я. – Внутри должно вырасти дерево или прекрасный цветок.

– Может, и дереву… но дерево растет само по себе, а тут надо ухаживать, удобрять, беречь. У меня, наверное, больше похоже на цветок, точнее, на оранжерею теперь. Так многое с тех пор проросло. – Он улыбался лукаво и лучисто, отчего мы все заулыбались, даже Лизавета.

– Но вот, что я думаю, мог ли я все это понять в свои девятнадцать? Не уверен. Пока не пройдешь через все это сам, невозможно понять. Так что, скорее всего, я при всем желании не мог избежать многолетнего блуждания впотьмах. И вам, Елизавета, тоже предстоит пройти свой путь, но что-то мне подсказывает, что немало вами уже пройдено и понято.

– Про пустоту это вы точно сказали. Я ее весьма отчетливо ощущаю. Не знаю только, что делать с этим пока…

– Что угодно, только не убегайте от нее, по возможности решайтесь в ней быть. Конечно, это чудовищно неприятно, но как только вы попытаетесь заняться чем-то другим, отвлечься, чтобы не чувствовать этого маловыносимого дискомфорта, то она будет только укрепляться и расти. Потому что ваша пустота – ваш самый большой друг. Она всегда за вас – ведь все, чего она настоятельно требует, к чему взывает, – это ваша жизнь: полноценная, плодотворная, сочная жизнь вашей души. Если мы не даем жить и расти всему этому, то пустота может сделать все, чтобы объявить нашу неполноценную и, по сути, никчемную жизнь недействительной, как прошлогодний проездной.

Слава ушел уже ближе к полуночи. Лиза почти сразу легла спать, Катюшка еще какое-то время вела в комнате ночную компьютерную жизнь. А мы сидели на кухне за столом с давно выпитым чаем и обсуждали гостя. Обе сошлись на том, что он нам вполне даже нравится. Он производил впечатление самостоятельного, умного, интересного человека. В одном только наши мнения не совпадали: Валюшка считала, что Слава не может полюбить такую, как она, тем более сейчас, когда она почти инвалид, а я полагала, что именно такую он, возможно, и искал всю свою жизнь. Десятки европейских красоток много лет услаждали его взор и тело. Никакой, даже самой совершенной, оболочкой его уже невозможно удивить. Он знает, чувствует, любит в ней то, что не каждый увидит, возможно, именно то, что люблю в ней и я. А ее инвалидность главным образом присутствует только в ее голове. Инвалидность на самом деле не увечье и не отсутствие каких-то частей тела, это способ жить, способ относиться к себе самому и окружающим людям.

Весна никак не желала приходить в Москву, заметая ее метелями, как будто от в чем-то согрешивших москвичей требовалось особое зимнее покаяние, прежде чем им дозволено будет почувствовать, как пахнет талая вода, ощутить, как греет солнце, если закрыть глаза и подставить ему лицо. Лиза, приехавшая из Италии на неделю, выделялась свежестью лица и легким, но красивым загаром на фоне бледно-зеленых обветренных лиц соотечественников. Там, в колыбели великой цивилизации, уже все цвело, и весна вовсю радовала, по-видимому, ни разу не согрешивших итальянцев.

Лиза чуть повеселела, но все равно бывала часто задумчива и погружена в себя. Ее больше не торопили с замужеством, но Франко все еще на что-то надеялся, по-прежнему напоминая о себе своей несостоявшейся невесте. Джованни периодически позванивал. Почти отчаявшись дождаться свою драгоценную Валентину, он все равно упоенно докладывал о том, как проходит весна в Ломбардии, надеясь заманить хотя бы в гости. Катя готовилась поступать на филологический факультет, Валюшка брала частные уроки по рисунку. Их роман со Славой продвигался со скоростью сомневающейся черепахи: шаг вперед, два шага назад.

Для Ромки никак не наступающая весна была поводом для очередной депрессии. Рассуждая о последних литературных новинках, он часто язвил, что было явным признаком его тщательно скрываемого недовольства собой:

– Этого читала? Ну и что скажешь? По-моему, полный апофеоз его несостоятельности, – продолжал он, как всегда, не дождавшись моего ответа. – Да, исписался брат, надо было ему остановиться еще на позапрошлом романе. А как тебе тот? Тоже не лучше, ему не стоило вообще больше писать. Первый его роман был еще туда-сюда, «молодое дарование», «самородок», а как из «молодых» вышел, так все, исписался. Да, читать-то и нечего, исписалась Россия! Умному человеку теперь нечему интеллектуально и душевно порадоваться.

– Может, умному и интеллектуальному пора самому что-то написать? Взорвать, так сказать, общественность, потрясти русский народ своим талантом?

– Все ерничаешь? Когда мне писать-то, я ж все время торчу в этом гадюшнике. В себя не успеваю прийти, как снова труды, заботы.

– Возьми себе творческий отпуск на месяц, на два, неужто с матерью нельзя договориться, или ты такой незаменимый?

– Что я ей скажу? Отпусти меня на волю, хочу роман написать? И что она мне ответит, можешь представить?

– Да может, и ничего не ответит, только посмотрит так, что поджилки затрясутся.

– Вот и я про то… Все как-то тоскливо, понимаешь? Тут N фильм снял, ходили на премьерный показ. Весь бомонд сбежался на просмотр. А фильм так себе. Очень средненько, идея банальна, режиссура хромает, пара кадров всего фильма еще чего-то стояли да музыка ничего. А так весьма посредственно, откровенно говоря.

– А мне понравилось, я всплакнула даже под конец.

– Да ну, ерунда, так, для плебса.

– Ой, боже мой! Да если ты сейчас пойдешь на Антониони, то первый там захрапишь, белая кость ты наша.

– Это правда, могу и захрапеть… Я тут понял как-то внезапно, что старею. Представляешь? Старею! Все болит, зубами надо заниматься. Сейчас с такими зубами, как у меня, просто неприлично рот открывать. Мать уже записала к своему стоматологу. А я их жуть как боюсь… И вообще, мне уже сорок два! Ты понимаешь, что это значит?

– Догадываюсь, мне ведь примерно столько же…

– Нет, ты не догадываешься! Старость не за горами. А я все какой-то ерундой занимаюсь.

– Ну да, я помню, заявить о вечном – тебя бы еще устроило.

– Это правда, устроило бы. Да только как тут заявишь-то? В этой стране, где все силы уходят на выживание, где постоянно приходится мириться с унылым бытом, сталкиваться с быдлом и наблюдать вокруг себя глупость и серость…

– Ой, хватит мне про Россию! Достоевский тоже писал не на Багамах и бедствовал, между прочим, почище, чем ты. И окружал его чахоточный Петербург с погодой по полгода такой, как сегодня. Так что дело вовсе не в условиях, а в том, решаешься ли ты на что-нибудь или нет. Скажи лучше, что просто боишься браться за что-то стоящее, – страшно, что не получится, или ты понимаешь, что тогда у тебя совсем не останется отговорок.

– Да нет, не в этом дело… Как там Мышь наша, как Валюшка? Давно их не видел.

– Процветают.

– В смысле?

– В прямом. Катерина готовится на филологический, много общается, довольна жизнью. А Валюшка продает свои работы, они со Славой в мае собираются в Чехию, на богемское стекло посмотреть, поездить там по фабрикам.

– Какие работы? И кто такой Слава?

– Здрасьте, ты совсем, что ли, не в курсе? Я думала, тебе Елизавета рассказывает. Работы по стеклу или со стеклом, даже не знаю, как правильно назвать. А Слава – ее компаньон, в прошлом известный художник, между прочим.

– Ну да, вспомнил. По стеклу. А кстати, в «прошлом» не считается. «Известный в прошлом» звучит еще более лузерски, чем «неизвестный» художник.

– Ой, ладно, видимо, поэтому ты предпочитаешь оставаться вечно «неизвестным художником». Ладно, поздно уже, спать пойду, пока.

«…Время уходит. Растворяется, утекает, тикает. Подгоняет меня: торопись, двигайся, осталось совсем немного. Немного чего? Времени, возможностей, сил? Что я должен сделать, что успеть? Как доказать миру, что я не зря дышал этим воздухом, ел хлеб, который кто-то для меня вырастил, пил воду, которую кто-то для меня очистил. Как доказать, что я был здесь, на этой Земле, неслучайно? Тяжелой цементной плитой расплющивает меня мысль, что я должен оставить после себя что-то великое, нечто безоговорочно значительное. Будто мелочь, оставленная после себя, может унизить, скомпрометировать, оскорбить. Поэтому мне кажется такой притягательной предательская мысль: безопаснее не оставлять после себя ничего, будто не жил. Ведь так можно будет избежать страшного вердикта Великого Оценщика: зря прожил или не зря. Нет результата, нет и оценки. Да, есть в этом даже какой-то декаданский шарм: пройти по жизни, не оставив следа…»

Лето принесло много хороших новостей: Катя легко поступила на свой филологический. Ромка, правда, морщил нос: «факультет романтически настроенных дур». Валюшка получила какой-то интересный и дорогой заказ: Джованни постарался, отрекомендовав ее как «божественную и популярную», что было, в общем, не очень большим преувеличением. Лиза наконец закончила свой «итальянский» проект, вернулась в Москву, наскоком сдала сессию. Лишь один предмет пришлось перенести на осень: преподавательница упиралась и не хотела принимать экзамен из-за низкой посещаемости студентки. Елизаветины знания, которые были к тому времени значительно глубже, чем у преподающей с советских времен тетеньки, не принимались в расчет.

Для Романа снова наступила пора волнений. Вовка рвался к отцу на лето, Маша склонялась к тому, чтобы его отпустить, – Ромка вновь не находил себе места. Дело осложнилось еще тем, что бывший муж из Германии перебрался в Америку и расширил там свой бизнес. Чем лучше у него шли дела, тем хуже становилось нашему Ромео. Америка казалась Маше привлекательной во всех отношениях, и она вновь вызвалась сопровождать ребенка и провести с ним хотя бы часть каникул.

Ромка исходил желчью. Его раздражало все: московская жара, кондиционеры, собственный заместитель, пробки на дорогах, манера его шофера перестраиваться из ряда в ряд – любая мелочь теперь была объектом его досады. Плодам культурной жизни столицы доставалось особенно. Его не радовало ни одно напечатанное слово, ни один кадр, ни один звук. Все объявлялось фальшивым, фарисейским, посредственным. Разговаривать с ним в такую пору становилось тяжело и душно. Но поскольку он сам для себя был малопереносим, то ему чаще, чем обычно, требовался сопереживающий слушатель. Все осложнялось тем, что очень часто Ромка все ходил вокруг да около, не желая признавать причин своего депрессивного взгляда на жизнь, и настаивал на том, что все действительно «прогнило» и он кристально объективен.

В ту пору меня впервые посетило острое нежелание брать трубку, я впервые ясно ощутила тщетность собственных усилий помочь этому человеку. Моя внутренняя Тереза поджала губки и выполняла свой долг милосердия автоматически, без прежнего рвения и вовлеченности. В то же время Ромку было просто жалко: пока решался вопрос с визами, был некоторый шанс, что их не пустят, во всяком случае, Машку, поскольку она теперь была никто бывшему мужу, и в Ромке еще теплилась надежда.

Когда же визы были выданы и самолет улетел, наш всеми покинутый Кай совсем помрачнел. И если б он еще явно решился пострадать: сказал бы, что скучает, переживает, боится, ему можно было б посочувствовать, утереть слезы. Но видимо, после нашей встречи тогда в ресторане он больше не решался со мной говорить о Машке прямо и все время твердил о чем угодно, только не о том, что действительно саднило и болело. Несовершенство, ощущение собственного бессилия и невозможность заявить о себе душили его, наваливались, как три огромных медведя, на его уставшую от терзаний душу.

Машка писала ему краткие электронные письма, и чем короче и суше они становились, тем больше Ромкина угрюмая депрессия переходила в бесполезную тревожную суетливость. Он мотался по Москве, брался за сотни дел, звонил десяткам людей, настаивал на встрече, а когда прибегал, взмокший и всклокоченный, в выбранное им кафе, опоздав на полчаса, то опрокидывал две чашки крепчайшего эспрессо и, не рассказав практически ничего, убегал, оставив после себя горку окурков, скребущую досаду, осадок из незаданных вопросов и неполученных ответов.

Он даже встретился с Катюшкой, которая только что вернулась от деда, проведя с ним три прекрасных недели в Лисьих норах. Она с упоением рассказывала о поездке, подробно перечисляя приветы от деревенских, с грустью наблюдая, что отец не в силах сосредоточить взгляд на ее лице, непрерывно курит и смотрит куда-то поверх дыма.

– Что с тобой, пап? У тебя что-то случилось?

– Ну что ты, милая. Совершенно ничего, просто работы много, умотался слегка. Как там, говоришь, отец?

– Отлично, представляешь, он выиграл первую премию в конкурсе на лучшую публикацию о детях-инвалидах, ради которой мы с ним вместе объездили несколько детских домов. Меня, правда, не везде хотели пускать, но в одном детдоме, пока дедушка беседовал с заведующей, я с теми детьми через забор разговаривала. У нас такой материал получился! Я была так рада, что мы выиграли. Дедушка мне кое-что подарил в честь нашей победы.

– Что же?

– Да это каменный принц, сын того камня, что на реке. Тот большой, а этот маленький. Я его домой привезла. Он может исполнять желания, так же хорошо как и тот, большой, и так же хорошо слушает, ему можно все рассказать.

– Ка-атя, ну что за глупость: камни, исполняющие желания! Ты уже взрослая, а все веришь в эту чепуху. А дед тоже хорош, дурит тебе голову деревенской эзотерикой. Прямо прошлый век какой-то.

– Ничего не прошлый век, все знаешь как работает! Если у тебя есть мысли, с которыми ты ни с кем не можешь поделиться, если есть вопросы, на которые никак не можешь найти ответ, то можно спросить у камня. Он на все ответит – только надо сначала сосредоточиться и прислушаться, войти с ним в контакт.

– В контакт с камнем? Нет уж, увольте. Мне этого сюрреализма на работе хватает! Давай лучше о твоей учебе поговорим.

– А что о ней говорить-то? Еще ж не началось ничего, еще же лето, пап.

– Лето. И вправду, лето. Когда оно уже кончится, это лето?..

Машка вернулась из дальнего заграничья подозрительно тихой, погруженной в себя. Ромкина радость и облегчение от возвращения любимой сменились легкой тревогой, а потом он успокоился, и в нем вновь появилась снисходительная усталость. Он принял за окончание переживаний то, что было только началом, как это выяснилось совсем скоро. В начале октября она объявила Ромке о том, что уезжает в Америку навсегда.

Все уже было решено. Она познакомилась там с неким Джеком – славным парнем, и он уже прислал ей вызов как невесте. Вовке там будет отлично. Он сможет часто видеться с отцом. Английский она подучит, а Джек найдет ей работу. Она может и не работать, если не захочет. Возможно, и не будет работать первое время. Если Ромке будет интересно, то он как-нибудь сможет приехать к ним в гости, но не сразу, конечно, а когда они будут достаточно устроены. Почему Америка?

В Америке у людей нормальная жизнь. А здесь? Здесь не нормальная. Любит ли она… кого? Джека? Ну он вполне милый (с примерным доходом в пятьсот тысяч в год). Его, Романа? Конечно, любит, но она должна думать о ребенке и его будущем. Это непростой шаг для нее, и не надо устраивать истерики. Он жить без нее не может? Ну это неправда, ведь он как-то жил же до нее. А меркантильной дрянью ее можно было бы и не обзывать, в Америке, например, мужчины весьма галантны. Прямо сейчас она из квартиры никуда не уберется, потому что имеет право проживать здесь до своего отъезда. Да, юридического права не имеет, но все равно, у нее ребенок, а они два года жили в гражданском браке, к тому же ее деньги в эту квартиру тоже внесены, пусть радуется, что она не будет затеваться с разделом имущества. Он не может здесь находиться вместе с ней? Ну что ж, она его не держит. Какая-нибудь из его секретарш или поклонниц будет счастлива приютить его на пару месяцев…

Нужно ли описывать, как потряс Ромку такой внезапный поворот сюжета. Ни к каким поклонницам он, конечно, не поехал, поверженным и раздавленным он мог явиться только в Бутово. Лизавета приняла на себя первый удар его бушующих эмоций, утешала, поила чаем, наливала коньяк, укладывала спать. Через три дня вернулась из очередной «стекольной» поездки Валюшка и, неприятно удивившись наличию малотрезвого, давно небритого экс-мужа, выслушав в сотый раз повторенную драматическую историю, неожиданно твердо для себя заявила, что очень сочувствует, но не может согласиться на то, чтобы Ромка пожил здесь «пару месяцев». Ей будет трудно переносить его присутствие в доме, а он, в конце концов, может пожить это время у матери. Она стойко выдержала его манипуляции: «теперь я, конечно, никому не нужен!», «ты всегда как никто меня понимала», «мне всего-то нужно: поддержка моих дочерей» и прочие, прочие. Не теряя достоинства и ни разу не поколебавшись, она проводила его до двери и отправила справляться с горем в иные места и к иным людям.

– Правильно, – только и выдохнула я, когда Лиза в красках и лицах рассказала мне этот эпизод, – но отца твоего жалко.

– Да, жалко. Он будто подкошен. Эта женщина дала ему под дых: так внезапно и так подло. Понятия не имею, как сейчас ему можно помочь.

– Да чем тут поможешь? Где живет-то сейчас наш раненый герой?

– У бабушки. Я теперь снова часто там бываю. Папа все время просит, чтобы я была рядом как можно чаще. Ему на работу надо выходить, а он как зомби – все время говорит о ней: то боготворит, то ругает, уже устала слушать.

– А что бабушка?

– Бабушка… Топит в презрении, как всегда: «Женщины любят успешных и богатых, чего же ты ждал?».

– А он?

– Он то: «Ей просто задурил голову этот чванливый америкашка», а то бесконечное: «Я ради нее всем пожертвовал, я душу продал ради нее!».

– Да, и ведь правда, почти что душу продал, а Машка такое сотворила. Хотя я давно ждала от нее какой-то пакости, но чтобы так неожиданно и резко…

Что обычно делает среднестатистический русский мужчина, когда его бросает любимая женщина? В произвольном порядке: пьет с друзьями, если они у него есть, много ругается, пытаясь ненавидеть всех женщин одновременно, впадает в непроходимую тоску и уныние, уходит с головой в работу, быстро находит себе другую, желательно помоложе и покрасивее.

Ромка прошел поэтапно практически все вышеперечисленное. Не полегчало. Алкоголь помогал лишь на полвечера, потом друзья становились невыносимыми, ненавидеть всех женщин у него получалось чуть лучше, но не очень помогало. Тоска и уныние были привычным фоном, уйти с головой в работу он не мог, потому что ненавидел то, чем занимался, а для нового и великого не было сил. С тем, чтобы найти себе другую, не было никаких проблем, утешительницы слетелись бы вмиг, как мотыльки на дачный фонарь душной летней ночью. Проблема в том, что делать с этой «другой»? Они ж все были как одна: «совершенно непроходимые дуры». Ромка оказался в тупике.

Тогда он решил бороться. До отъезда Неверной оставалось совсем мало времени. Счет шел уже не на недели, а на дни. Цветы, сюрпризы, дорогие подарки обрушились на пакующую чемоданы Машку. Слезы, мольбы на коленях, серенады под окнами – весь романтический репертуар. У сорокалетнего все это выглядело слегка нелепо, но нашего Ромео это не волновало. Такая бурная активность пробудила в нем, казалось, совершенно потухшую энергию, убийственное обаяние вновь заработало. Легкий налет русской брутальности и «парижский шарм», демонстрация силы, верности и нежности – стопроцентно действующее средство. Удивляюсь, как Машке тогда удалось устоять.

Ромка не только сам старался, он задействовал, вовлекал всех вокруг в эту битву. Сначала он бросил мелкую артиллерию. Самолично заехал за мной после работы, смиренно подождав, пока я разгребусь со всеми делами, усадил в машину:

– Я очень прошу тебя поговорить с Машенькой.

– О чем, Ром? У нас с ней ничего не получается. Мой прошлый разговор провалился. Я не имею на нее вообще никакого влияния.

– Я знаю, но нужно попробовать все. Вдруг какие-то твои слова что-то зацепят в ее душе, вдруг хоть какая-то малость повлияет. Ну ты же бываешь иногда убедительна. Настройся. Для меня это вопрос жизни и смерти.

– Неужели ты не понимаешь, что все это совершенно бессмысленно!

Через полчаса мы были в его бывшем семейном гнездышке. Впихнув меня в квартиру, Ромка совершенно бесстыдно сбежал «по срочным делам». Машка обратила на меня внимание значительно меньше, чем на те чемоданы и коробки, что собирала.

– Уезжаешь? (Глупо, знаю, а что я еще могла сказать в этой ситуации?)

– Как видишь. – Наша Неверная была одета в дорогой спортивный костюм, выглядела спокойной и сосредоточенной. Мне казалось, что я своим дурацким волнением из-за важности поставленной передо мной задачи, слегка сбивала ее с этого медитативного состояния.

– Зачем тебе это, Маш, зачем уезжать? Чем тебе в России плохо?

– Всем.

– А можно чуть подробнее? Просто интересно.

– Действительно хочешь знать? Я ненавижу российских мужчин. Они делают жизнь в этой стране совершенно бесперспективной.

– Маш, ты чего уж про всех мужчин? И почему бесперспективной?

– Да потому. О чем мечтают эти вечные мальчики? Быть героями, великими, гениями – ни больше ни меньше. Если в какой-то момент они понимают, что такими не стали, все – им конец. Он не признаны, не поняты, обижены и больше не желают делать ничего. НИЧЕГО. Если не стал великим до двадцати, то все, дальше можно уже не рыпаться, так, вяленько работать, ворчать о том, что все вокруг «давно погребено под пеплом несостоявшейся интеллектуально-культурной революции в этой забытой всеми богами стране», а главное, ничего не делать! Не пробовать ничего нового, не пытаться что-то изменить. А потом они непременно начинают страдать от того, что они стареют и что у них все болит. ВСЕ болит! И потому лучше даже не двигаться, а ныть и молодиться, втайне завидуя молодым и ненавидя их за это же самое: за молодость и способность рисковать, проявляться, пробовать.

Знаешь, что сделает американец, если выпадет снег и он не может выехать из гаража? Он возьмет лопату и разгребет выезд. И завтра придумает или купит штуку, которая будет делать это автоматически. А что сделает русский мужик? Он начнет жаловаться на погоду.

– Да брось ты, Маш, ну не все же жалуются, кто-то же разгребает. И потом в России всегда было немало и гениев, и героев, и великих.

– Ну да, тебе напомнить, что с ними потом происходило, напомнить, как они заканчивали? Я же говорю: бесперспективно!

– Ты что же, покидаешь Россию по антипатриотическим соображениям? А как же Ромка, как с ним-то быть? Он же любит тебя так, как, может, никто другой любить уже не будет.

– Любит? Как бы не так! Любить – это что, по-твоему? Цветы, восторги, серенады под балконом? Это все подростковые штуки. Да у меня сын взрослее, чем этот якобы взрослый мужчина. Любить для него – вечно держаться за женскую юбку из-за постоянной и НЕУТОЛИМОЙ потребности в утешении и восхищении его талантом. Только в чем именно талант, уже никто не понимает. И что бы ни происходило, восхищенное заглядывание ему в рот – абсолютно необходимый ритуал. Без него у нашего влюбленного наступает такая тоска, хоть вешайся! Это любовь, по-твоему? И знаешь, что самое страшное? Что твои годы уходят, пока ты надеешься на то, что вот-вот уже он поднимется, напитается твоим восхищением и начнет делать хоть что-то.

– Но Ромка же делал, он работал, деньги зарабатывал. Жила ты при нем как у Христа за пазухой. Смотри, какая квартира у вас…

– Зарабатывал. Во-первых, я сейчас зарабатываю не меньше. Во-вторых, если ты приносишь деньги с лицом агнца, положенного на заклание, регулярно ноешь оттого, что из-за этих «проклятых» бумажек ты якобы не стал великим, то кому все это надо. Зачем мне агнец? Мне мужчина нужен, а не жертва, которую только и хочется, что добить и растоптать. Что, судя по всему, в результате и случилось. Я понимаю, что Главной Стервой, конечно, объявят меня. Но мне уже плевать. В конце концов, стерва – это поступок, и если мужчина не способен на поступок, то совершает его женщина, за это ее, как правило, и называют стервой. Ну и на здоровье.

– Значит, Ромке ничего не светит…

– А что тебе до него? Почему ты все время за него хлопочешь? Хочешь подобрать – милости прошу. Ты всегда любила непризнанных гениев, вот оставляю тебе на перевоспитание. Нравится – вбухивай свои силы в эту черную дыру.

– «Подобрать»… Друг он мне. Если ты так счастлива от своей Америки, что ж ты злая такая?

– Стерве положено. У тебя все? Попыталась меня уговорить. Не удалось. Свой дружеский долг ты выполнила, а теперь проваливай, мне нужно сосредоточиться.

Пришлось уйти. Я покидала поле боя с острым ощущением собственной неуместности и неизбежно случившегося провала, с чувствами, которые, скорее всего, испытали бы футболисты какого-нибудь «Локомотива», играя важный матч против чемпионов мира. Неравенство сил. Готовность одной из команд к закономерному проигрышу. Циничная правота хозяйки этого умирающего дома добавляла мне смущения и досады. Выйдя в промозглый темный двор и заметив, как из припаркованной машины выпорхнул Ромка с выражением ожидания в глазах, я почему-то наконец разозлилась:

– Все кончено, тебе ничего не светит. Она уедет все равно, можешь даже не стараться! Я поехала домой.

После таких провалов я не могла находиться с Ромкой рядом. Его уничтожающий взгляд вместо благодарности за попытку я считала в высшей мере несправедливой платой за мои старания.

В тот вечер я впервые стала всерьез думать о том, что старая дружба может умирать. Мне всегда казалось, что чем дольше люди знают друг друга, тем крепче их узы, тем больше они связаны, пройдя через годы, кризисы и многое пережив вместе. Не хотелось признаваться себе самой в том, что я уже очень устала от такой странной дружбы. Устала от вечного нытья, от депрессий, от бессмысленности моей помощи, от его неблагодарности, в конце концов. Бросить его сейчас, сказать: не звони, не проси, не ной – означает нанести еще один удар под дых.

После бессмысленной попытки применить легкую артиллерию в битве за Машу Ромка бросил вперед танки: привез на квартиру родную мамочку. Как он ее уговорил? Загадка. Но факт остается фактом. Сама Королева прибыла с визитом для решения задачи «почти государственного значения». О чем там шла речь, мне неведомо, но переговоры «на высшем уровне» прошли так же безрезультатно, как и со мной. Только думаю, что Королева, в отличие от меня, покидала поле боя с гордо поднятой головой. Я почти уверена, что, скорее, Машка почувствовала себя победившей, но глупо сопротивляющейся упрямой девчонкой, которая мало что понимает в жизни.

И вот час икс настал. Промозглым декабрьским утром, когда почти все московское население окончательно впало в дремотную кому в ожидании снега, Нового года или лучшей жизни, к международному аэропорту подъехала эффектная женщина с множеством чемоданов и длинным, как тросточка, мальчиком-подростком. Женщина с облегчением заметила, что на табло на ее рейс нет никаких задержек и регистрация вот-вот начнется. Ее не пугало расставание с Родиной, не было ни тоски, ни сожаления. Только беспокойство. Она боялась не уехать.

Последние недели были такими напряженными! Отстаивать свое право на то, чтобы круто поменять свою жизнь, оказалось так непросто! Да, она привыкла, что за все в жизни ей приходилось бороться. Но она никогда бы не подумала, что бросить мужчину может оказаться так тяжело. Раньше это не доставляло никаких проблем. Но расставаться с Ромкой почему-то было почти невыносимо. Может, потому, что впервые она любила. Но именно от него она как-то по-особенному устала. Устала скрывать свое разочарование. Как трудно разочаровываться в том, кого ты так любишь! Как трудно признаться в этом самой себе. И как невозможно открыться в этом ему. Невозможно! Проще сказать «не люблю» и остаться в его глазах Неверной, чем иметь дело с тем, что последует после такого признания.

О, если б ее разочарование в нем было полным и окончательным, но ведь нет же! Каждый раз, когда ей удавалось хорошенько отчитать его или проораться, точно деревенская баба в базарный день, через несколько минут после разноса в ней появлялась такая нежность, что хотелось задвинуть все эти чемоданы и остаться.

Но чем больше он старался удержать ее, оставить, чем больше цветов, подарков, визитов уговаривающих друзей и родственников, тем быстрее ей хотелось не то что уехать – сбежать. Ей казалось, что все они готовы ее присвоить, переработать, упаковать и преподнести вечно ждущему чуда Роману как подарок. Но ее нельзя присвоить и тем более нельзя переработать! Она не согласна! Не для этого она бежала из своей сибирской глубинки в столицу. Не для того, чтобы какой-то постоянно жалующийся герой-неудачник прожевал ее жизнь вместе со своей депрессивной жвачкой!

Труднее всего в те осенние дни ей дался разговор с его матерью. Эту великую женщину она уважала и побаивалась, что-то в ней восхищало настолько, что иногда хотелось просто тупо подражать, а на самом деле очень хотелось иметь эти удивительные качества: гордую непреклонность и достоинство, необыкновенную решимость и способность управлять любым, кто встретится на пути. Словам этой уникальной женщины было особенно трудно противостоять:

– Милая моя, я прекрасно знаю, от чего вы устали. Я слишком хорошо знаю своего сына, чтобы от всей души не посочувствовать вам. Он действительно часто бывает совершенно невыносим, но поверьте мне: без всякого материнского преувеличения – он очень способный мальчик. И вы это тоже знаете, не можете не знать. Он может добиться всего чего угодно, если сильно захочет. Все зависит от того, насколько правильно вы помогли ему поставить цели. В этом ему в самом деле требуется хороший координатор. Быть может, милая, ваши цели были слишком туманны? Вы сами-то знаете, чего хотите от него и от жизни?..

Америка, конечно, даст вам комфорт и спокойную жизнь, но если вы думаете, что, переехав в просторный дом и заимев карточку с безлимитным кредитом, вы автоматически станете счастливой, то вы очень ошибаетесь, трагически, я бы сказала, ошибаетесь. Вам, барышне с амбициями, с размахом, способностями, умом, волей – на американскую лужайку к какому-то Джеку? Вопрос целей вашей жизни, милая, не решиться сам собой только от того, что вы пересечете океан… И даже если все-таки решите уехать, послушайтесь совета: никогда не соглашайтесь на то, чтобы стать домохозяйкой. Никогда. Это окончательно лишит вас того, что вам дано.

Вот такой разговор. Она непременно начала бы колебаться, если бы тогда в октябре не приняла твердого решения уехать несмотря ни на что. Именно оно и позволило ей пройти через все, потому что она, Мария, никогда не отменяет своих решений. Она может потом о них сожалеть, рвать на себе волосы, но никогда не меняет. Иначе она ничего не смогла бы достичь в непростой своей жизни. Способность в какой-то момент совершать выбор и следовать ему до конца, вот что сделало ее такой, какова она есть. Поэтому она спешила на самолет и хотела только одного: чтобы ее обезумевший бывший возлюбленный не лег на взлетную полосу.

Через пару часов ей все еще трудно было поверить, что все позади и что она напрасно боялась. На взлетную полосу Роман не лег. Самолет успешно и без помех взлетел для того, чтобы много часов подряд гнаться за солнцем, унося ее далеко от страны, где она к сорока годам уже так устала сражаться за свое счастье.

Утром того же дня наш герой с душевным надрывом и детской верой в чудо прибыл к дверям квартиры. Он позвонил, замирая от предчувствия, вот-вот готовый услышать знакомый стук ее каблучков. Тишина… Открыв дверь, он вошел, и его встретила та особенная, гулкая пустота, которая остается от тех, кто покинул нас. Уехала. Он удивился тому, что это горькое слово принесло ему только облегчение. Уехала. Значит, можно больше не бороться. Все. Окончательность успокаивала. Он сел на диван – хранитель их нежных признаний, и смиренно констатировал, что жизнь его теперь окончательно пуста. И как-то с этим надо жить. Но пока он совсем не знает как.

«Теперь я понимаю, как чувствует себя тот, чью любовь вырвали с корнем. То, что росло, крепло и расцветало, кто-то взял и вырвал: как будто даже не со зла, а так, просто надоело. Теперь это не посадить вновь, даже если зарыть в землю и полить. Вырванное растение умирает. И как теперь жить, если внутри у тебя что-то умерло?

Если бы еще не было так больно, то можно было похоронить вырванную любовь, оплакать бы, изгоревать, чтобы вышла она со слезами. Но больно, черт возьми! И потому лучше ничего не чувствовать к ней, пусть себе лежит и засыхает… А еще лучше растоптать и вышвырнуть на помойку – нечего мозолить глаза. Подумаешь, любовь! Видали! Без нее обойдемся! Без нее даже лучше! Ничего не болит, и ты свободен! Свободен!!! Или пуст?! Не важно… Зато никто уже не сможет причинить тебе боль. Ты снова силен и могуществен! И ты больше никому не позволишь управлять своей жизнью».

После Машкиного отъезда мы все как будто замерли в тревожном ожидании. Ромкины реакции: то бурное показное веселье, то мрачное заточение в одиночестве, сменяли друг друга. И то и другое исключало возможность нашей помощи. Лиза переживала особенно. Ей казалось, что отец никогда до конца не оправится от этого удара. Одно дело – уходить самому, другое – когда оставляют тебя. Его никогда не бросали (если не считать, конечно, его собственной матери, которая в чем-то «бросила» его изначально).

Я старалась как могла поддерживать сердобольную Лизу, часто сама не веря собственным словам утешения. Ромкины страдания слегка отвлекали ее от собственных размышлений и неразрешенных вопросов. Елизавета продолжала держать влюбленного Франко на расстоянии, перемежая работу и учебу, постигала основы «большого бизнеса», но прежней вовлеченности уже как не бывало. Значительная часть ее сил как будто уходила на что-то другое: на внутреннюю работу, которая в ней происходила в те минуты, когда откладывались в сторону книги и документы и ее взгляд устремлялся в никуда – к внутренней глубине и тишине, которые она так стремилась постичь.

Ей нравилось заниматься тем, что она делала. Многое вызывало ее совершенно неподдельный и живой интерес, но чего-то важного, как ей казалось, почему-то все время не доставало. Какого-то важного смысла. «Для чего все это?» – вопрос, на который она до сих пор не находила ответа. Ни с одним из своих сверстников она не могла поговорить об этом, поскольку вопросами смысла они не задавались вообще, находя в построении карьеры самодостаточную цель и упоенно предаваясь традиционным юношеским удовольствиям. Может, поэтому Лиза больше тянулась к взрослым, особенно скучая по старику Энрико, чье даже незримое присутствие в ее жизни давало ей силы и надежду.

Отношения с бабушкой претерпевали очередной кризис: Королеве не нравилась «философская меланхолия» Елизаветы. Отчасти потому, что подобное философствование она считала делом пустым, отчасти потому, что оно напоминало ей долгие периоды мучений собственного сына. Королева боялась потерять для себя и дорогую ее сердцу молодую императрицу.

– Вопросы смысла жизни в твоем возрасте совершенно неуместны, милая. Все, что требуется от тебя в этом возрасте – получить отличное образование, пробовать себя в том, в чем ты сильна, доказать всем, что можешь добиваться чего-то, отвоевывая у жизни все лучшее, что тебе нужно. Для этого дана молодость. Вопросами смысла задаются только старики и неудачники. Для них это способ оправдать волевую импотенцию и собственное бездействие. Но ты не такая, моя дорогая, и ты как никто способна продвигаться вперед семимильными шагами, обгоняя многих, значительно менее решительных и умных.

– Я ощущаю в себе это, но очень боюсь, что, продвигаясь этими самыми семимильными шагами, возможно, приду туда, куда совсем не хочу. И более того, я боюсь заблудиться и не найти потом дороги назад. Иногда меня посещает ужасная мысль: «А я ли это?». Иногда чувствую себя роботом, эффективно работающим по заведенной кем-то программе. И если б у меня совсем не было мозгов, я могла бы просто быть таким механизмом и не мучиться, не сомневаться. Идти себе вперед и идти… Но я мучаюсь, и я ужасно одинока в этом своем мучении, мне не с кем разделить мои сомнения. То ли вокруг одни несомневающиеся человекообразные машины, то ли мне лечиться пора…

Ромкины страдания, возможно, слегка отвлекали Елизавету от собственных мрачных мыслей, а может быть, временно придавали ее жизни искомый смысл. Ей, как никогда раньше, хотелось вернуть отца к нормальной жизни, возможно, потому, что ей это дало бы надежду на успешное завершение собственных поисков. Что могло бы стать еще большим утешением, чем отец, справившийся с самым тяжелым кризисом в своей жизни? Вот только ни молодая талантливая девушка, ни ее по-прежнему талантливый отец не могли разрешить все эти трудные вопросы за другого. Каждому полагался свой крест.

Ромка, вновь пройдя круг всех ранее известных ему способов утешения, на какое-то время погрузился в работу: мать, видимо, сжалившись над все-таки дорогим ей сыном, организовала для него продюсерский проект, о котором он мечтал многие годы. Воодушевление, посетившее Ромку поначалу, к сожалению, достаточно быстро сменилось сначала обесценивающим язвительным высмеиванием, а потом мрачным унынием. К тому, что не получалось блестяще и сразу, у нашего героя всегда быстро терялся интерес, и малейший намек на возможный проигрыш заставлял его заранее отрекаться от ценности происходящего и своего авторства в этом процессе. Проект шел ни шатко ни валко, и Ромка вывернулся из него, назначив вместо себя исполняющего обязанности, а сам задумал совершенно неожиданный для всех нас ход: решил поехать в Америку в надежде вернуть покинувшую его возлюбленную. До него якобы доходили слухи, что американская свадьба еще не состоялась и пока откладывается по каким-то загадочным причинам. Это обстоятельство необычайно воодушевило его, и он решился на дерзкий рывок.

– Я должен ее вернуть. У меня получится, я знаю. Она любит меня. И она вернется. Машуня не такая, чтобы выйти замуж за кого-то американского дурака. Мне нужно будет только убедить ее, найти правильные слова. – На этот раз совещание происходило на кухне бутовской квартиры. Валюшка занималась очередным заказом то ли в Хорватии, то ли в Словении. Катя поехала на каникулы к деду, поэтому в качестве главных совещательных голосов выступали снова мы с Лизой. Нам обеим совершенно не нравилась эта затея, поэтому в качестве группы поддержки для Ромкиной сумасбродной затеи мы явно не годились.

– Зачем ты это делаешь, пап? Неужели ты не понимаешь, что это невозможно?

– Что невозможно, Лизонька? Для двух любящих людей нет ничего невозможного! Любовь преодолевает самые немыслимые преграды. А тут какая-то Америка!

Если б такую сентиментальную сентенцию выдала я, он бы высмеял меня за идеализм и банальность выражений. Но я, по природе своей будучи доброй, воздержалась от комментариев на этот счет: совершенно очевидно, что влюбленный мальчик слегка не в себе.

– Почему ты так уверен, что Машка любит тебя? Я, например, в это не верю, потому что она еще совсем недавно поносила тебя на чем свет стоит, а вместе с тобой и всех остальных российских мужиков. – Мне очень не хотелось бы, чтобы гордая и циничная экс-возлюбленная еще раз прошлась по Ромкиной пламенной и искренней любви. Он, конечно, любил ее не так, как она ждала и хотела, но очевидно, что чувства его были сильными и искренними, иначе бы он никогда не отважился на такой рискованный для чувства собственного достоинства шаг.

– Это от обиды, и вообще… Машунечка любит иногда преувеличивать, а потом отойдет, и ничего. Я уверен, что она уже сто раз раскаялась в том, что уехала. Что ее могло ждать там, в этой Америке? Чужая страна, чужой язык, тупой америкашка, который никогда не будет любить ее так, как я! Вы знаете, что в большинстве своем американцы удивительно тупы и слабо интеллектуально развиты.

– Даже слушать не буду эту глупость! – Меня всю начинает трясти от гнева. – Сколько можно! Ты позвал нас для того, чтобы нести эту чушь про «тупых американцев»? Я лучше домой пойду, что, у меня дел других нет? Знаешь, что я думаю обо всем этом? Есть два основных способа достижения своих целей. Первый истинно русский: ввязываться в самые бесперспективные авантюры, полагаясь исключительно на авось, свою интуицию и «пламенные» чувства. Выхлоп всегда понятен: либо завоюешь царевну и полцарства в придачу, либо голову с плеч! Начиная с Ивана-дурака, многим почему-то везло и не раз! На том и стоит Россия! И есть второй способ, более свойственный западной культуре: рациональный. Взвесить все «за» и «против», оценить шансы, выверить риски, наметить пути и только тогда – полный вперед – к тщательно просчитанной победе. Если ты выбираешь путь первый – тогда поезжай прямо завтра и даже не думай, как ты будешь действовать и что говорить. Просто садись в самолет и лети. А если ты выбираешь второй путь, то первое, что тебе, на мой взгляд, стоит делать, так это перестать недооценивать предполагаемого противника!

– Ну ладно тебе, чего ты так завелась-то? Я все понимаю и вполне в состоянии оценить свои шансы. Здесь, в Москве, я обеспечу ее всем, зачем ей Америка? Здесь я найду для нее любое дело, которое захочет, а если ей больше понравится сидеть дома – пожалуйста, тоже без проблем.

– Откуда ты знаешь, от чего она сбежала туда и что там ей нравится? Хотя ты прав, конечно, в одном: если она еще любит тебя, то вполне может вернуться. И судя по ее ярости перед отъездом, может, и любит, кто ее знает. Поезжай, конечно. Как бы то ни было, лучше сделать и пожалеть, чем жалеть, не сделав. Что, кстати, думает по этому поводу твоя мать?

– Я ей еще не говорил. Но думаю, что одобрит мое решение, сама-то она всегда предпочитает действовать.

Он уехал, обуреваемый тщательно скрываемыми сомнениями, окрыленный надеждами и верящий в силу своей любви. Лиза переживала, а меня охватило какое-то странное ощущение правильности происходящего, гордости за Ромку и желания, чтобы у них все получилось. Возможно, потому, что впервые за долгие годы я становилась свидетелем его поступка. Пусть дурацкого, возможно слегка безумного, но Поступка. Не ныть, не обвинять всех подряд, не жаловаться на судьбу, а взять и сделать. Рискнуть! Попытаться. Шагнуть вперед. Да, на многое способна любовь…

Весьма скоро после отъезда нашего отважного Кая постепенно начали разворачиваться удивительные события, как будто его поступок что-то сместил в системе мироздания и вывел ее из равновесия. Сначала влюбилась Катюшка – безответно и, по ее собственным же оценкам, бесперспективно. Какой-то институтский красавец разбил ее девичье сердце. Умная барышня, соотнеся процент окружающих его претенденток со своими возможностями, совершенно пала духом и принялась страдать. Никакие наши поддерживающие уговоры о грациозности ее фигуры, красоте ее душевной организации и глубине глаз не помогали. Бороться за красавца она напрочь отказывалась, но перестать надеяться и страдать тоже не могла.

Не успели мы отпереживать за младшую, как через несколько недель всех нас сильно удивила своим заявлением Елизавета:

– Я решила взять из детдома ребенка.

– Что значит «взять», дочка? – Испуганная Валюшка чуть не выронила любимую чашку с красными маками.

– Значит – усыновить.

– Кто ж тебе даст? Ты ж не замужем, молодая совсем. И почему тебе надо кого-то брать из детдома? Сама можешь родить!

– Я все решила, мама. Бабушка мне поможет. Я еще с ней не разговаривала. Но уверена, что, если попрошу, она мне поможет.

– Для чего тебе это надо, Лиза? – Я никак не могла прийти в себя. – Для чего ты это делаешь?

– Я не могу этого объяснить. Я просто должна это сделать.

– Ты понимаешь, как изменится твоя жизнь? А твоя карьера? Твоя учеба? Как ты все будешь успевать? А замуж? Как ты выйдешь замуж? Я ничего не понимаю! – Валюшка была близка к отчаянию. Елизавета обычно произносила вслух только окончательно принятые решения, и уверенность в ее голосе не оставляла нам никаких надежд на пересмотр странной идеи.

– Мама, я похожа на ветреную, сумасбродную девицу? Я когда-нибудь огорчала тебя глупыми, необдуманными поступками? Меня скоро можно будет в музее показывать как образец благоразумности. Тебе не о чем беспокоиться, мамочка. Это трудное и выношенное решение. Я уже несколько месяцев ездила по детским домам и видела этих детей, и я прекрасно понимаю, что меня ждет. Конечно, сначала мне хотелось взять их всех, немедленно увезти оттуда, обнять, обласкать, накормить. После первых трех поездок я ревела ночи напролет, но к пятому детдому я начала понимать, что всех взять не смогу. Жалеть и плакать бесполезно. Бесполезно желать, чтобы мир изменился настолько, чтобы нигде не осталось детских домов. Игрушки, новые платья, телевизоры, деньги – все бесполезно. Каждому из них не хватает одного и самого главного – матери, читающей сказку на ночь, отца, способного поднять на руки и защитить от всех бед и несчастий, семейных ужинов и комнаты, которая будет принадлежать ему одному. Все это я могу дать пока только одному ребенку – моему одуванчику Васютке. Когда ты его увидишь, мама, ты тоже перестанешь сомневаться и у тебя возникнет желание забрать его оттуда сию же минуту.

– Да, но ты сама сказала, что ребенку нужен отец.

– Он будет, мам, обязательно будет, правда, не знаю когда.

Мы несколько дней после этого заявления пребывали в совершеннейшем шоке. Я не могла понять, как такая молодая девушка, только начинающая жить, желает только одного – взять на себя огромные обязательства за пятилетнего, судя по всему, не очень здорового малыша. И если б я не так хорошо знала Елизавету, то посчитала бы, что весь этот бред – затея безответственного и наивного ребенка, мечтающего поиграть в «дочки-матери».

Лиза не один день готовилась к непростому разговору с бабушкой, но все равно не ожидала, что он окажется таким тяжелым.

– Дорогая моя, я сделаю для тебя все что угодно, ты знаешь это. Но не проси меня помочь тебе в этой безумной затее. Мне не очень понятно, что сподвигло тебя на посещение детских домов, но я догадываюсь, что эти посещения дались тебе нелегко. Понимаю, что ты могла там испытывать. У тебя очень доброе сердце, ты жалеешь всех этих несчастных, все понимаю. Но зачем тебе усыновление? Из детдома ты забираешь не симпатичную куклу: захотел – поиграл, захотел – бросил, и даже не ребенка, ты забираешь определенный генетический набор. Кто были его родители? Что они оставили ему в «наследство»? Кто из него вырастет? Алкоголик, наркоман? Нормальный, психически здоровый родитель никогда не отдаст свое чадо в детский дом. Что ты будешь делать с этим генетическим набором, который не изменить?

– Я буду его любить. И то, что я смогу дать ему, всегда будет больше того, что он получит в своем детдоме, при условии, что он вообще там выживет.

– Хорошо, милая, ты думаешь, что изменишь заложенную кем-то другим природу. Но цена этого будет какова? Твое блестящее будущее? Твоя карьера? Ты же самая одаренная девушка неполных двадцати лет, которую я когда-либо знала. Ты хочешь похоронить свой талант только потому, что сердце твое пожалело обделенных судьбой деток? Я не могу помочь тебе в этом. Мы слишком много вложили в тебя, Елизавета, чтобы сейчас все это пустить по ветру только потому, что тебе захотелось поиграть в милосердие. Если хочешь, я могу перечислить значительную сумму на счет этого детдома, мы можем под постоянный патронаж несколько детдомов, если тебе так хочется помочь этим детям. Но уволь меня от того, чтобы участвовать в разрушении твоей молодой жизни, которая мне так дорога.

– Без твоей помощи мне никто не разрешит усыновить моего Васютку. Я прошу тебя только об одном: давай съездим к нему вместе. Если ты мне откажешь и после того, как его увидишь, я тебя больше никогда ни о чем подобном не попрошу. Мы закроем эту тему раз и навсегда, даю тебе слово. Только одна встреча.

Лиза шла ва-банк. Бабушку невозможно было убедить логически, только действием, и если ее снежное сердце не дрогнет при виде дорогого одуванчика, то придется что-то решать самой, а это будет очень непросто и может занять не один месяц… Кто знает, что с ним станет к тому времени?

Они уехали через день. Малоховский детский дом, больше похожий на барак из серого кирпича, Елизавету в очередной раз поверг в тоску. У Королевы же запах в коридорах, лица то ли нянечек, то ли уборщиц вызвали настоящий шок, хотя она и готовила себя к любой бедности и лишенности. Лизу здесь уже, похоже, хорошо знали, и дети в момент облепили ее со всех сторон. Они намертво приклеивались к любой свободной части тела и наперебой задавали ей одни и те же вопросы: «Ты будешь моей мамой? Ты приехала за мной? Ты же правда моя мама?» От этих странных, неухоженных лиц, тонких ручек в царапинах и синяках, цепляющихся за платье, Королеве стало дурно.

– Мы уезжаем отсюда.

– Прошу тебя, подожди еще несколько минут. Сейчас мы пройдем к Васютке.

Когда с трудом продравшись через детское море неприкрытых заветных желаний и жаждущих крепкого объятия рук, они зашли в какую-то комнату, вероятно, еще до войны отделанную белым кафелем, вобравшим в себя многолетнее одиночество, боль и отчаяние, то увидели старую железную кровать, на которой сидел полупрозрачный мальчик. Сквозь его белые кудряшки просвечивало весеннее солнце, создавая вокруг его тонюсенькой шеи золотистый нимб, худенькие ножки-спички не доставали до пола и казались совсем невесомыми. Сквозь восковые ушки солнечный свет проходил, почти не задерживаясь, кожа была бледной с легким оттенком воска – такой, что казалось, лучи света вот-вот растворят в себе этого невесомого малыша. Но темно-голубые глаза, в которых было столько страдания и глубины, сколько никак не могло быть у пятилетнего мальчика, заземляли и не давали солнцу растворить, унести это легкое больное тело. У детей не бывает таких глаз. Их просто не должно быть. Невозможно жить безмятежно и счастливо, если хотя бы у одного ребенка такие глаза.

– Лиза, ты пришла? Я боялся, что ты больше не приедешь, – говорил он тихо, голос его был ясным, но от его обреченности что-то переворачивалось в животе.

– Как я могла не прийти, Васютка? Я же обещала тебе. А я всегда держу слово. Смотри, кого я к тебе привела: это моя бабушка. Она очень хорошая, я ее очень люблю, и ты полюбишь ее тоже.

– А почему она плачет? Ей сейчас так же больно, как и мне? – Глаза цвета моря в пасмурную погоду смотрели на нее с усталым любопытством и недетским сочувствием.

Снежная наша Королева, Айсберг уже через несколько драматичных секунд рыдала в этом пропахшем горелой кашей коридоре как маленькая девочка, навзрыд, впервые за много-много лет, и со слезами выходило из нее что-то жесткое, колючее, неживое. Плакала, несмотря на статус, возраст, безупречно подведенные глаза, размазывая слезы по лицу тыльной стороной ладони, пока пожилая нянечка в неопрятном фартуке не увела ее в какое-то странное помещение и не налила что-то в плохо вымытый стакан, который в иных обстоятельствах Королева никогда бы даже не пригубила. Выпив почти залпом стакан этого бочкового содового чая, она с трудом обрела прежнюю способность мыслить и говорить:

– Что с ним?

– С кем? С Васюткой-то? Да болезнь у него какая-то. Анемия, что ли. Кровь у него плохая, говорят. А почему плохая, кто ее знает. Мучается болезный. У нас его Павловна хочет усыновить, сил нет на него смотреть. У нее, конечно, не богато: своих четверо. Но Васютку все любят, он же не ребенок – ангел чистый, и говорит как ангел. Дети, они ж не такие. А этот – чистый ангел. Вот Павловна и думает, как бы ей Васютку к себе забрать.

– У нее не получится.

– Это еще почему?

– Потому что его забираем мы.

– Ишь, какая ты быстрая, «забираем»!

Но малоховская нянечка не знала, с кем имеет дело. Васютка был на Староконюшенном в королевских апартаментах уже через три дня. Еще через день высокий консилиум из московских светил обнадежил их в отношении диагноза и прогноза, прописал самое эффективное лечение, разработал программу реабилитации. Елизавета была бы совершенно счастлива, если бы не огорошенность от быстрых перемен и не смутное беспокойство, оттого что бразды правления над судьбой ее дорогого мальчика теперь прочно держала в своих руках оттаявшая бабушка.

Надо ли говорить, что наш прозрачный мальчик моментально стал всеобщим любимцем. С его появлением в этой семье многое изменилось. Можно даже сказать, что случилось невероятное: Королева разрешила Валюшке появляться в своем фешенебельном доме и даже радовалась этим визитам. Лизавета, хоть и снизила свои карьерные темпы, но оставался еще университет, надвигалась сессия, и Валюшка, иногда освобождающаяся от творческих поисков, летела на Староконюшенный к Васюточке. Они в момент стали самыми закадычными друзьями, и Валюшка не раз внутри себя восславляла Лизино упрямство, позволившее случиться всему этому счастью, несмотря на их якобы разумные взрослые увещевания.

За всеми этими беспокойствами и хлопотами все немного позабыли о нашем герое. Ромео, умчавшийся за своей переменчивой Джульеттой, какое-то время не объявлялся. Зато, когда вышел на связь, позвонив прежде всего Лизе, огорошил нас своим сногсшибательным заявлением: «Я остаюсь. Я нашел работу, идет оформление моей рабочей визы. Если они успеют ее сделать до окончания этого месяца, то я не приеду. Все расскажу позже». Мы не знали, что и думать. Почему остается? Для чего искал работу? Удалось ли уговорить свою драгоценную Марию? Если б не Васютка, занимающий теперь все мысли и сердце прежде такой ледяной матери, Ромка бы точно нарвался на скандал. Полагаю, что остаться в Америке ему никто не дал бы. Поехала бы и привезла его за шкирку, как щенка. А так на это неожиданное и дерзкое заявление Королева только что и ответила:

– Перебесится – вернется.

Сделав несколько важных перестановок в своей корпорации и так ни разу не набрав номер телефона опального сына, она вновь переключилась на обретенного правнука: лето наступало на пятки, и она думала, где будет отдыхать ее златоглавый птенчик.

Валюшке, почти каждую неделю принимающую звонки от Джованни, пришла в голову замечательная идея: увезти Васютку на виллу в Ломбардию. Так она сможет и Джованни порадовать своим долгожданным визитом, и мальчишечка впитает в себя свежий воздух приальпийских гор, поест фруктов, побегает по лужайкам. Королева милостиво, но без воодушевления (все-таки это была не ее идея) согласилась с этим планом. Лиза была просто счастлива. Она намеревалась сдать сессию и приехать вслед за ними, она уже так скучала по Италии и по старому Энрико.

Милан, куда прилетели молодая бабушка с внуком, поразил маленького русского мальчика в самое сердце. Он долго стоял на площади перед знаменитым миланским Дуомо, запрокинув свою кудрявую голову, а потом сказал оторопевшей бабушке:

– Валечка, я думаю, что человек, который придумал этот дворец, любил играть на дудочке.

Валюшку он называл «Валечкой», благоразумно заявив, что «бабушка» у него уже есть. Он удивил всех, особенно Джованни, примчавшегося их встречать в аэропорт и с самой встречи не отпускавшего маленькую полупрозрачную ручку. Он готов был таскать мальчика на руках, но маленький принц воспротивился:

– Вы, Джованни, человек немолодой, а мне надо ходить, а то я и так очень слабый. Если я устану, то скажу, и мы присядем, отдохнем.

Так вот, войдя на территорию базилики святого Амвросия, он вдруг присел возле одной из колонн и заплакал. Слезы безудержно катились из глаз, плакал он беззвучно, подперев щечки маленькими кулачками. На все беспокойные вопросы взрослых он не отвечал, а проплакав так долгих пятнадцать минут, встал, вложил свою крошечную ручку в теплую пухлую ладонь «немолодого» итальянца и пошел к выходу. И только вечером, перед сном, открыл драгоценной Валечке тайну своих внезапных слез.

– Я плакал, потому что мне было жалко людей, которым очень больно. Они так послушно принимали эту боль, даже радовались ей. Это помогало им умирать. Очень грустно. Ты ведь не умрешь, Валечка?

Валюшка была поражена, потому что знала, что на месте этой базилики много-много сотен лет назад были захоронения раннехристианских мучеников. Знать этого маленький Васютка никак не мог.

– Когда-нибудь я умру, мой светлячок, но я твердо тебе обещаю, что не буду мучиться. Время мучений в моей жизни прошло.

Васютке очень понравилось на вилле, по вечерам он часто сидел на террасе, глядя на живописнейшее озеро Маджоре, о чем-то печально размышлял, изредка выдавая какие-нибудь фразы, удивляющие своей простотой и недетской мудростью.

– Валечка, я понимаю, почему здесь такие красивые дома и люди. Они привыкли видеть вокруг себя красивое. Тот, кто строил наш детдом, наверное, жил не в таком красивом месте.

Лиза приехала в июле вместе с Энрико. Оба итальянца, «немолодой» и «старый», совершенно очарованные русским птенчиком, быстро оттеснили женщин и неустанно развлекали его – возили по окрестностям, показывая столь любимую ими Италию. Васютка быстро осваивал итальянский, хотя периодически журил Энрико за незнание русского языка и умилялся, когда Джованни старательно выговаривал сложные русские предложения. Лиза, с трудом уговорившая Энрико оставить хотя бы на пару недель свое кафе на попечение толстой добродушной Альберты, работавшей там со дня основания, теперь радовалась тому, как расцвел старик, вдыхая свежайший озерный воздух и обнимая Васютку за щупленькие плечи. Каждый вечер уютная терраса с видом на закат объединяла пятерых чем-то очень близких людей весьма разного возраста, каждый из которых был по-своему счастлив. Только маленький мальчик периодически боялся закрывать глаза, потому что ему казалось, что когда он их откроет, то вместо розового от заката озера и самой красивой в мире мамы, склонившейся над книжкой, он может увидеть опостылевшие белые кафельные стены и немытое окно с разбитой форточкой.

Наступающий сентябрь заставил всех возвратиться в Москву: Лизе предстояло вернуться к работе и учебе, а маленький Васютка не пожелал надолго расставаться с любимой мамочкой, Валюшку ждали заказы и Слава, уже не находивший себе места без своей дорогой музы. Джованни пообещал приехать в Москву на Рождество и остался встречать великолепную приальпийскую осень, каждый день сожалея о том, что самые дорогие его сердцу голубые глазки не видят всей этой красоты.

Катюшка, вернувшаяся из студенческого лагеря, сияла загаром, красотой и девичьим успехом: именно ей удалось заинтересовать собой красавца Олега, и против обоюдных ожиданий, их летний роман в осенней Москве не растворился, не погас, а стал только крепнуть.

Валюшкин роман со Славой тоже наконец вошел в решающую стадию. Вспомнив об обещании, данном обожаемому внуку, на сто пятое предложение Славы выйти за него замуж Валечка ответила согласием.

Бутовская квартира опустела и перестала выполнять свою важную функцию – собирать в своих гостеприимных стенах родных людей. Валюшка поселилась у Славы на Остоженке, Катюшка пропадала у своего Олега, родители которого оставили ему в наследство просторную квартиру возле Измайловского парка. Лиза сначала жила с Васюткой у бабушки, но уже через несколько недель смертельно устала от сражений за каждодневное право решать вопросы, связанные с ее обретенным сыном. Семье пришлось собраться за столом переговоров: было решено продать бутовскую квартиру и купить Лизе с сыночком квартиру ближе к центру, чтобы всем бабушкам было удобнее посещать любимца. К тому же Васютке исполнилось шесть лет, и Королева уже договорилась с лучшей в городе школой о том, чтобы она приняла в свои ряды этого чудного мальчика. Елизавете с боями пришлось отстоять право Василька не идти в школу в предстоящем сентябре.

Продажа бутовской квартиры застопорилась ввиду отсутствия владельца. Лизе с большим трудом удалось дозвониться до отца и уговорить его приехать хотя бы на несколько дней ради совершения сделки по продаже. Старшей дочери пришлось продемонстрировать свои лучшие дипломатические качества, чтобы донести до отца важность происходящих в Москве событий. После того как Королева решила оплатить недешевую поездку, Ромка милостиво согласился.

Через неделю наш герой явился и рассказал свои удивительные новости: Машку вернуть ему не удалось, она три дня назад вышла-таки замуж за своего Джека.

Однако Рома, болтаясь по Америке, очаровал директоршу креативного агентства, которая посчитала его бесценным работником и оформила ему рабочую визу. Скорее всего, он женится на ней. Вполне возможно. Сьюзен очаровательна и восхищена его талантами. Америка, конечно, «большая деревня», «сборище идиотов», но в Сан-Франциско жить еще можно. К тому же со временем они собираются переехать в Нью-Йорк.

Ромка светился и казался почти счастливым. С большим недоумением он отнесся к вести о том, что его бывшая жена выходит замуж. А уж когда он увидел Васютку, то был потрясен до глубины души. Трудно вдруг оказаться дедушкой совершенно незнакомого шестилетнего малыша. Да и повзрослевшую Катюшку, сидящую рука об руку с Олегом, он как будто не очень узнавал.

Как изменилась его жизнь всего за несколько месяцев! Москва казалась чужой и грязной, его девочки вдруг превратились во взрослых молодых женщин, а его бывшая жена не захотела даже встретиться с ним. Мать тоже сподобилась только на краткий телефонный разговор, из которого он понял только одно: он ее разочаровал окончательно и бесповоротно. Впрочем, эту прямо не высказанную весть он принял со странным облегчением и легким оттенком горечи. Свободен. Теперь от меня ничего не ждут. И он улетел, ни с кем, кроме Лизы, не простившись.

В опустевшей бутовской квартире ветреным хмурым октябрем две немолодые, но симпатичные женщины пакуют имущество. Прошлая жизнь с трудом сортируется по коробкам, мы зависаем голова к голове то над старыми фотографиями, то над детскими рисунками. Умиляемся маленьким первым Лизиным платьишком, хохочем над костюмом зайчика, который Валюшка сшила кому-то из девчонок к утреннику. Нас обеих посещает странное чувство, что мы очень давно живем на свете. Прошлое кажется прекрасным, удивительным, дорогим. И как будто совершенно невозможно расстаться с этими пыльными вещами, хранящими в себе память пережитых событий. Дело продвигается медленно, как будто прежде чем начать новую жизнь, очень важно перетрясти, переоценить старую, разобрать ее по коробкам и ящичкам, уложить бережно, выбросив все, что перестало иметь значение…

Я заканчивала паковать посуду на кухне, когда Валюшка негромко позвала меня из комнаты:

– Смотри, читай… – С глазами, полными слез, она протянула мне аккуратно сложенную стопочку исписанных детским почерком листков.

Верхние записи начинались словами: «Кто я? Мне уже сорок, а я не знаю, кто я…», а в самом низу лежал листок…

«Иногда хорошо дойти до отчаяния, до последней черты. Именно тогда появляются силы на рывок в неизвестность. Когда понимаешь, что падать уже некуда, ты достиг дна, и теперь есть только один путь – наверх, к солнцу, к поверхности, воздуху, свету…»

Внизу листа тем же почерком стояла приписка: «Смешно, что когда-то давно я начала писать этот роман. Для тебя, папа, или нет, скорее, за тебя. Зачем? Не знаю. Глупо? Конечно. Но пятнадцатилетней девочке простительна глупость. И я прощаю себя за это. Как ни грустно, нельзя написать роман за другого, даже если очень хочется, даже если есть что сказать, потому что понимаешь и чувствуешь другого лучше, чем он способен понять себя. Теперь я понимаю, что этот роман был ошибкой. Очень ценной ошибкой в моей жизни.

Я прощаюсь с детской иллюзией. Иллюзией того, что я могу сделать что-то за тебя, папа. Отныне понимаю, что не могу. Пришла пора взять чистый лист, прислушаться к себе и написать первые слова моего собственного романа. И ты знаешь, я собираюсь сделать это не откладывая».

Эпилог

На Рождество сыграли Валюшкину свадьбу, Джованни и Энрико были дорогими гостями, не спускавшими с колен слегка окрепшего Василька. Лиза, переехав в отдельную квартиру, обрела цельность и уверенность в себе, научившись разделять полномочия с Королевой и оберегать Васютку от ее удушающей любви.

Катюшка с Олегом тоже собирались сыграть свадьбу в следующем сентябре. Через год по-настоящему влюбилась Елизавета, Павел стал прекрасным отцом для подрастающего сыночка. Васютка по-прежнему удивлял всех взрослостью суждений. Иногда, к беспокойству матери, просыпался и кричал по ночам. Сны о детдоме не оставят его еще несколько лет. Лиза, окончив университет и продолжая работать в королевской империи, создала общественное движение, благодаря которому попыталась донести до государства зарубежный опыт по патронатному воспитанию и отказу от системы государственных детских домов. Все это тогда казалось совершенной утопией, но Лиза была упорной и несгибаемой.

Лето все любили проводить в Ломбардии, к большой радости Джованни, который буквально обрел целую русскую семью, явно более близкую ему по духу, чем собственная итальянская, и потрясающего старшего друга – стареющего ресторатора Энрико. Василек, прозванный Джованни Васко, вскоре заговорил на итальянском свободнее, чем Елизавета. Безутешного Франко довольно быстро и «удачно» для бизнеса Марио женили, и он никогда не приезжал к Джованни, когда там гостила Елизавета.

Года через полтора объявился и Ромка, прислав мне письмо, в котором он зачем-то пространно и подробно описывал свой американский дом, машину, поездки, каких-то знаменитых партнеров. К письму были приложены фотографии. С них смотрел на меня совсем не изменившийся Ромка, обнимающий сидящую рядом красивую женщину. На лице его проступало хорошо узнаваемое выражение – он по-прежнему страдал от несовершенства этого мира.

Дно бесконечного колодца, или Мучительный путь нарцисса

Так хочется стать кем-то значительным, важным, запоминающимся! Хочется каждому, уверяю вас. Если уж не прославиться на весь мир и войти в анналы истории, то хотя бы иметь пусть небольшую, но уникальную черту. Ну, хоть как-то по-особенному готовить борщ, рассказывать анекдоты или даже болеть. Это психологическая особенность, присущая каждому, что поделаешь… Люди делятся на тех, кто признает это в себе, и тех, кто по каким-то причинам пока не хочет признать. Ощущать себя неповторимым – это нормально с психологической точки зрения. Но у некоторых из нас есть определенная предрасположенность к тому, чтобы считать себя не просто неповторимым, а уникальным в своем величии или своем ничтожестве. Внутри каждого из нас живет свой нарцисс, только как он там живет, вот в чем вопрос.

Нарциссические черты есть у каждого. Есть они и у тебя, дорогой читатель, и у меня, и у тех героев, о которых ты только что прочитал. У всех. Просто выражены в разной степени. И в разной же степени мешают или помогают жить. Некоторые психоаналитики (например, Н. Мак-Вильямс) говорят о современной «эпидемии нарциссизма». На мой взгляд, они совершенно правы. Система воспитания, особенности менталитета, ценности общества – буквально все способствует тому, чтобы нарциссизм как психологическая особенность или даже как патологический характер расцветал и все глубже пускал корни. Поскольку нарциссизм «передается по наследству», – нарциссический родитель очень часто «транслирует» модель поведения своему ребенку, – то мне кажется, пора осознать, что же наше поколение может оставить тем, кто пойдет за нами.

Эта статья предназначена главным образом начинающим практическим психологам, а также тем, кому интересны люди в их повседневных жизненных проявлениях, кому интересно, что происходит с человеком, как ему живется. Опытные коллеги могут прочитать книги Х. Кохута, О. Кернберга, Н. Мак-Вильямс, X. Хензелера и систематизировать в своем сознании специфику нарциссических особенностей, изложенных специальным узкопрофессиональным языком. Моя же задача, как популяризатора психологии, рассказать об этом просто и доступно для того, чтобы научиться вместе с вами видеть нарциссические черты в повседневных проявлениях, понять, что же такое «нарциссические нарушения», и разобраться с тем, как можно помогать людям, которым эти нарушения мешают жить. Быть может, это позволит кому-то из вас впоследствии обратиться к психологу или психотерапевту, чтобы помочь самому себе, а кто-то заинтересуется и начнет читать более серьезную литературу, чтобы полнее и глубже понять, что привнесут в вашу профессиональную жизнь нарциссические клиенты.

Симптомы нарциссизма

Давайте вначале определимся с понятием «нарциссизм». В бытовом представлении нарциссом принято называть человека самовлюбленного, эгоистичного, зацикленного на себе. Почти все помнят из школьных уроков миф о Нарциссе, погибшем от безграничной любви к самому себе, и о богине, наказавшей его, заставив умереть от самолюбования над чистыми водами ручья.

В психологии мы больше говорим о нарциссических нарушениях или о нарциссическом характере, которые лишь отдаленно напоминают бытовое представление о прекрасном юноше из древнегреческого мифа.

Итак, классические симптомы нарциссизма:

1. Ощущение внутренней пустоты

«Это вакуум, пустота, всегда свистящая в тебе, всегда холодящая спину. И что бы ты ни сделал, чего бы ни добился, все проваливается в эту черную дыру. Все время есть иллюзия того, что вот-вот дыра наполнится, конечно, не чередой мелких побед и никому не нужных малых достижений, а чем-то великим. Только грандиозная победа может заткнуть эту дыру навсегда! Вот поэтому я отказываюсь от малых побед: какой смысл, если они не приносят избавления, если не наполняют и не латают во мне дыры? Поэтому я жду большой победы, как спасения, как награды за мои мучения».

Многие мои клиенты так и описывают свое состояние – как отсутствие дна. Все достижения, какими бы великими они ни были, быстро «уходят в песок», проваливаются в черную дыру. Ощущение пустоты невыносимо и требует немедленного заполнения чем угодно: впечатлениями, едой, алкоголем, приключениями, упорной работой.

Пустота создает ощущение «сквозняка» внутри, сильной неустойчивости, отсутствия опоры, неуверенности. Наступает «невыносимая легкость бытия», которую очень хочется хоть чем-то утяжелить, желательно победами, но если нет сил на достижения, то хотя бы депрессией и тоской, которая не замедлит появиться.

Всё родом из детства, в том числе и «нарциссическая дыра». Если когда-то нас любили за наши достижения, нашу функциональность, то неудивительно, что, когда мы вырастаем, у нас остается ощущение, будто нас будут любить только при условии, что мы станем «совершенной функцией». В функцию «ребенок» или «мой сын», «моя дочь» может входить все что угодно, но, как правило, туда входит выполнение совершенно определенных задач: делать уроки, получать пятерки, убирать квартиру, поступать в соответствии с родительскими ожиданиями (часто противоречивыми). Трудно вырастить ребенка, ни разу не отнесясь к нему как к функции. Но важно хотя бы иногда понимать и быть внимательными к тому, чем живет ваш маленький человек. Если хотя бы изредка интересоваться тем, что он представляет собой, что чувствует, о чем думает, тогда у вашего ребенка начинает формироваться нечто, что он будет ощущать как «Я».

«Бездонности» нарциссической дыры способствует вечное недовольство родителей, которые почему-то боятся по-настоящему интересоваться ребенком или хотя бы просто радоваться тому, что он есть и тому, что он такой. В результате ребенка не покидает ощущение, что он все еще недостаточно хорош, а значит, его достижения и успехи ничего не значат. Из этого рождается следующий достаточно неприятный и вредный для личности симптом.

2. Оценивание и обесценивание

Человеку с нарциссическими нарушениями свойственно постоянно оценивать всех вокруг, сравнивать себя с другими. Ведь именно так поступали с ним родители. Они без конца оценивали его поступки и действия, а также сравнивали его с другими детьми, ставили ему в пример кого-то в надежде, что будущий нарцисс исправится и будет равняться на положительные примеры.

В результате первое, чего добились родители, – сделали своего ребенка вечно зависящим от внешней оценки, постоянно готовым выдать критическое замечание как в свой адрес, так и по отношению ко всему миру. В итоге нарцисс, как правило, недоволен собой и окружающим миром. Второе – они не научили его искать себя, осознавать свои особенности и в соответствии с этим выбирать собственную нишу для самореализации, а приучили к бесконечному сравниванию себя с кем-то, а поскольку критерии высоки, то сравнение, как правило, не в его пользу. Это неизбежно зарождало в ребенке скрытый конфликт: с одной стороны, ему хотелось ощущать себя уникальным и неповторимым, с другой, он быстро привык к сравнению, а значит, он – всего лишь «один из», и к тому же, как правило, не самый лучший.

Часто родители совершенно ошибочно полагают, что «нарциссом» может стать только тот ребенок, которого много хвалят. Это, безусловно, заблуждение. Хвалить вовсе не обязательно, достаточно оценивать и сравнивать, делая акцент главным образом на достижениях ребенка, а не на нем самом.

Поскольку маленький нарцисс получил от своих родителей послание, что он всегда недостаточно хорош и успешен, то у него формируется такой механизм, как обесценивание. Все, что достигнуто тяжелым трудом или часто невероятными усилиями (ведь он стремится к совершенству, а совершенство просто не дается), все это признается только сегодня, а завтра уже ничего не значит.

Пройдет всего несколько лет, и для уже повзрослевшего нарцисса успешно снятый фильм, гениальная книга, великолепная картина, Нобелевская премия будут иметь значение только в момент признания, всего несколько минут или дней он будет считать себя достойным и успешным. Назавтра он снова начнет считать себя совершенно бездарным, ничего не умеющим, все начинающим с чистого листа. Перед ним снова встает трудно осознаваемая необходимость доказывать всему миру, что ты – гений и что ты чего-то стоишь. И все потому, что за полученную пятерку хвалили сегодня, а завтра уже разносили в пух и прах за случайно совершенную оплошность или недочет. Получалось, что «хорошим» ты можешь быть только временно, условно, за выполнение определенных функций и задач, а назавтра есть риск и даже неизбежность снова стать «плохим».

Нарцисс обесценивает не только свои достижения, но и свои качества, и самого себя. Он всегда не уверен в себе, компенсаторное ощущение собственной силы и непобедимости возникает у него лишь в периоды признания. Но по большей части он обессилен, депрессивен, тревожен. Поскольку такой человек все время обесценивает себя, свои достоинства и ресурсы, у него постоянно присутствует ощущение, что может случиться что-то, с чем он не справится, оно становится фоновым, поэтому нарцисс не любит перемен, не часто отваживается на что-то новое. Рискует же он лишь потому, что новое – это возможность заполнить внутреннюю пустоту. При этом ощущение тревоги может превышать порог переносимости и приводить к бессонице, двигательной расторможенности, появлению психосоматических симптомов или попыткам компенсировать тревогу через какие-либо зависимости (алкоголь, наркотики, трудоголия, шопоголия, переедание, активное участие в жизни других людей и т. д.).

Очень часто нарцисс пытается спастись от вездесущего обесценивания и всепроникающей пустоты тем, что стремится заполнить внутреннюю дыру машинами, квартирами, карьерами, статусом, деньгами, властью. Но его личная трагедия в том, что ему всегда мало, и чем больше способов и средств он уже перепробовал для затыкания дыры, тем меньше шансов у него остается. Вот поэтому страдания нарциссов, у которых «уже все есть», наиболее сильны и удушающи.

3. Самоощущение: маятник с большой амплитудой

Нарцисс в основном находится в двух полярных состояниях. Он то божественно прекрасен и всемогущ (в периоды признания его достижений), то он полный неудачник и ничтожество (в периоды его ошибок или непризнания). Именно так. Полярности не «хороший-плохой», а именно «божественный – полное ничтожество». И потому он часто легко и незаметно для самого себя и окружающих может оказаться в любом из этих состояний. «Тумблер» для переключения состояния всегда один: внешняя или внутренняя оценка, так или иначе связанная с внешним признанием или самопризнанием.

Маятник, с одной стороны, делает жизнь нарцисса эмоционально яркой, насыщенной. От постоянной смены признаний и непризнаний он то погружается в глубины страданий, то взлетает в небеса эйфории. Но с другой стороны, чем больше амплитуда, тем сильнее истощение. Такие клиенты чаще пребывают в обессиливающей депрессии, поскольку в периоды редких эйфорий они активны и тратят много душевных и физических сил. А депрессия – зачастую единственный способ «заземлиться», накопить силы, оправдать собственное бездействие, за которым на самом деле стоит страх еще раз испытать разочарование от собственной неудачи.

Важно понимать, что им действительно трудно решиться на что-то, настолько велик риск возможного тяжелого переживания собственной ничтожности. Чем старше они становятся, тем труднее дается им любое начинание, любая новая деятельность, поскольку им кажется, что они должны непременно справляться со всем, причем сразу и не просто на «пять», а недостижимо-безупречно. А поскольку сесть на велосипед в первый раз и сразу поехать, ни разу не упав и даже не вильнув рулем, невозможно, то ошибки неизбежны, они-то и пугают нарциссов, желающих во что бы то ни стало быть «божественными».

Поскольку такие люди сами себя видят через две узкие трубы «божественно» и «ничтожно», то и окружающий мир им кажется точно таким же. Им свойственны полярные суждения и оценки людей, явлений, событий. Они обычно либо идеализируют их, либо «опускают». Причем в неблизких отношениях с людьми идеализация сменяется обесцениванием последовательно: сначала человек возводится на пьедестал, а потом с него сбрасывается с оглушительным грохотом. В более близких контактах оба процесса могут присутствовать параллельно. Нарцисс часто неожиданно и точно попадает в болевую точку вполне обожаемого партнера своим обесценивающим уколом, от чего обычно партнер впадает в легкое или сильное (зависит от степени осознанности) замешательство и не знает, как быть с тем, что ему досталось. Он почти всегда пропускает сквозь свои границы болезненный укол, будучи не в состоянии на него хоть как-то отреагировать или защититься. В результате даже самый терпеливый и слиятельный партнер, устав от бесконечных ранений, покидает нарцисса. Расставание или даже смерть партнера нарцисс воспринимает как отвержение, что только укрепляет его и без того взрощенное недоверие к любым эмоциональным контактам, и к близким отношениям особенно. Понятно, что это не может не отражаться на взаимоотношениях с близкими людьми.

4. Ускользание из отношений

Нарцисс страстно нуждается в близких, принимающих отношениях, тех, что ему так и не удалось выстроить с его собственными родителями. Он часто неудержимо стремится к слиянию – в тайной и безуспешной надежде заиметь собственное «Я» через слияние с другим, при этом одновременно у него присутствует страх того, что его «Я» при слиянии будет поглощено другим и исчезнет. Он вообще не способен открыться до конца, довериться, и понятно почему: в детстве, когда он был так открыт и незащищен, его ранили осуждения и критика его родителей, его Я было субъективно уничтожено невниманием, игнорированием, унижением. Для него довериться – значит, подвергнуть себя колоссальному риску, и потому нарцисс скорее ищет тех, кто может слиться с ним, он же всегда на страже собственных границ, и слияние с ним всегда иллюзорно.

Истинная близость подразумевает Встречу двух глубоких и подлинных Я, но Я нарцисса отчужденно от него самого, вместо него он ощущает лишь пустоту, и потому Встреча с ним невозможна. Партнер в отношениях догадывается о наличии подлинного Я нарцисса и ему очень хочется до него добраться. Вот почему нарциссы так притягательны. Их партнеры заинтригованы невидимым, но где-то присутствующим их Я, и они старательно «отогревают» замерзшее сердце Кая в бесперспективной надежде на Встречу. Полагаю, что без психотерапии это редко кому удается.

Если нарушения явно выражены, то отношения в результате становятся разрушительными для обоих. Партнер нарцисса, годами отдавая мегатонны любви, заботы, принятия, взамен получает редкие вспышки благодарности, нежности и признания вперемешку с постоянным обесцениванием и недовольством. От постоянной шрапнели несправедливых оценок и комментариев партнер начинает терять силы, угасать, болеть, стареть, устав от родительской роли по обеспечению безусловной любви и принятия. Но партнер никогда не сможет заменить нарциссу «хорошего» родителя, сколько бы лет ни ушло на безусловную любовь.

Отчаявшись получить всеобъемлющую любовь (которая тем не менее не способна отогреть обледенелое сердце, ибо она не есть любовь материнская), нарцисс начинает искать хотя бы признания. Для этого ему не нужны близкие отношения, для этого нужны поклонники. Смена поклонников или поклонниц – это то, на чем, как правило, и останавливается нарцисс. В какой-то момент он готов поменять любовь на восхищение. Ему как бы становится «достаточно» поклонения. Его подлинное Я уже никого не интересует, до него никто не «докапывается», никто не «отогревает», просто восхищается и все. Важно лишь, чтобы поклонников всегда было достаточно, но если они начинают пропадать, то он готов быть с любым, кто восхищается, вне зависимости от того, чем за это ему приходится платить.

Все, о чем я пишу, в сущности лишь платоновское «воспоминание об идеях», поскольку все это уже описано тысячи лет назад в том самом мифе о Нарциссе в пересказе Овидия, на которого ссылается, например, Паскаль Киньяр:

«К шестнадцати годам Нарцисс стал так красив, что не только молодые девушки, не только юноши, но и нимфы вожделели к нему, особенно та, что звалась Эхо. Но он отвергал их всех. И девушкам, и юношам, и нимфам он предпочитал лесную охоту на оленей. Нимфа Эхо страдала от безответной любви. Любовь эта была столь сильна, что Эхо стала повторять все слова, что говорил ее возлюбленный. Пораженный Нарцисс оглядывался, не понимая, откуда исходит этот голос.

– Соеamus! (Соединимся!) – крикнул он однажды таинственному бестелесному голосу, который преследовал его. И таинственный голос ответил:

– Соеamus! (Сольемся в объятии!)

Очарованная произнесенным словом, нимфа Эхо внезапно выбежала из чащи. Она бросается к Нарциссу. Она обнимает его. Но он тотчас бежит прочь. Отвергнутая Эхо возвращается в чащу. Мучимая стыдом, она худеет и тает. Вскоре от влюбленной нимфы остаются лишь кости да голос. Кости превращаются в скалы. И тогда от нее остается лишь жалобный голос»^[1].

Впоследствии Афродита – женщина, возмутившаяся тем, как много и часто ранит Нарцисс окружающих его прекрасных нимф, наказывает, в общем-то, и без того совершенно несчастного юношу, неспособного к глубоким и зрелым отношениям, заманивая его возможностью узреть собственное Я в отражении ручья.

«Нагнулся Нарцисс к ручью, опершись руками на камень, выступавший из воды, и отразился в ручье весь, во всей своей красе. Тут-то постигла его кара Афродиты. В изумлении смотрит он на свое отражение в воде, и сильная любовь овладевает им. Полными любви глазами он смотрит на свое изображение в воде, оно манит его, зовет, простирает к нему руки. Наклоняется Нарцисс к зеркалу вод, чтобы поцеловать свое отражение, но целует только студеную, прозрачную воду ручья. Все забыл Нарцисс: он не уходит от ручья; не отрываясь любуется самим собой. Он не ест, не пьет, не спит. Наконец, полный отчаяния, восклицает Нарцисс, простирая руки к своему отражению:

– О, кто страдал так жестоко! Нас разделяют не горы, не моря, а только полоска воды, и все же мы не можем быть с тобой вместе. Выйди же из ручья!»^[2].

Так отчаявшийся Нарцисс осознает свою обреченность на вечное страдание вследствие отчужденности от собственного Я, на вечное желание с ним соединиться, вобрать, стать одним целым, стать собой. Вода как символ в юнгианской психологии означает психику, душу, и потому, глядя в воды ручья, юноша желает только одного: смотреть внутрь себя, в тщетной надежде себя обнаружить и присвоить.

Становится понятным, что взгляд на мифологического Нарцисса лишь как на самовлюбленного героя слишком упрощен и не отражает глубины нарушений и страданий легендарного юноши, впрочем, как и бытовой взгляд на современных нарциссов как на просто заносчивых и эгоистичных людей. Наша задача понять основу и глубину их страданий и обозначить пути помощи.

Трагедия нарцисса заключается в невозможности узнать и присвоить свое подлинное Я (или сильной затрудненности этого процесса). Отсоединенное от него самого, Я создает ощущение пустоты и отсутствия опоры, что рождает в нарциссе базовую неуверенность и тревогу. Он вынужден опираться на оценки внешнего мира, а они все время противоречивы и постоянно сменяют друг друга. Из этих оценок он стремится слепить свой образ, но он распадается из-за их непоследовательности и тотальной субъективности. Потому он никогда до конца не уверен в себе, не знает, что он может, что представляет собой и имеет ли «право жить с гордо поднятой головой».

Краткая радость нарцисса: победа, триумф, достижение, получение признания. В эти моменты он понимает, что он не просто имеет «право жить», а всесилен, умен, прекрасен, проницателен, что сотворил нечто, что теперь позволит ему до конца жизни ощущать себя не просто хорошим, а великим. Радость сильна, но недолга, от нескольких минут до нескольких недель. Затем – сокрушительный обвал и снова сосущая пустота внутри.

Основная боль: сильное, постоянное и глубокое страдание от несовершенства мира – от неточностей, изъянов, оплошности, воинствующей глупости, неэстетичности, вульгарности, пошлости, той простоты, что хуже воровства. Гнетущее ощущение бессилия от невозможности создать собственный «правильный и справедливый» мир. Ускользание окончательности, трудность в завершении чего-либо, невероятные усилия по начинанию чего-либо, страх перемен.

Часто испытываемые чувства

Стыд – как тотальное ощущение собственной плохости, ненужности, никчемности, неценности. «Внутренний критик» нарцисса постоянно на страже, от его критикующего взора не скроется ни одно движение души, ни одно дело, действие, поступок. За бездействие, кстати, также следует строгое осуждение от этого никогда не дремлющего внутреннего персонажа. «Обвинитель» внутри нарцисса давно завладел практически всем внутренним пространством и вершит свой строгий суд в нарушение всех юридических норм (в обход внутреннего судьи и адвоката). Когда-то таким обвинителем был кто-то из родителей нарцисса, теперь он отлично справляется и без посторонней помощи, теперь его внутренний критик – надежный и вечный генератор стыда.

Нарцисс привык вытеснять стыд на задворки своего сознания, ибо он непереносим, поскольку присутствует постоянно, это даже не фон, а постоянная фигура, сквозь которую он смотрит на мир. Встреча с психотерапевтом или консультирующим психологом – это неминуемая встреча с собственным стыдом, вот поэтому нарциссы часто долгие годы обходят наши кабинеты стороной, а если и оказываются в них, то волокут перед собой грандиозный щит из своего стыда и злости, защищающих их от ужаса «разоблачения».

Вина – тоже постоянно живущее в нарциссе чувство. Причем для него характерно все три вида вины. Вина реальная будет его преследовать после того, как его критикующие оценки достигнут ушей его близких и он столкнется с их не всегда принимающей эти оценки реакцией. Вина невротическая у него присутствует по жизни, поскольку он так и не стал полностью соответствовать ожиданиям своих родителей, да и своим собственным. Вина онтологическая также всегда будет в фоне, поскольку от невозможности соединиться со своим подлинным «Я» нарцисс, скорее всего, не сможет стать тем, кем он мог бы стать, а значит, никогда не сможет «довоплотиться». За всю свою жизнь он может так и не узнать, кто же он такой и кем ему следует быть по своей природе, чем заниматься. Что неудивительно, поскольку его родители видели в нем лишь функцию приложения своих родительских ожиданий, видений, потребностей.

Как известно, вина, постоянно носимая в себе, часто призывает к высвобождению, поэтому нарциссы, уставая от постоянного самообвинения, постоянно сваливаются в обвинение других людей. Они переносят обвинение вовне, принуждая своего внутреннего критика отвлечься от нападок на себя самого и заняться окружающим миром. К счастью и горю нарцисса окружающий мир чудовищно несовершенен и потому в нем всегда есть то, на что можно направить обвинения и критику.

Тревога – постоянный спутник нарциссов, что также неудивительно. Отсутствие опоры внутри, сравнение себя с другими, постоянная готовность к критике, невозможность окончательно присвоить себе свои достоинства, ресурсы, прежние достижения, опыт, делают нарцисса неуверенным и тревожным. Он всегда в ожидании провала, в предчувствии ситуации, с которой он якобы не сможет справиться. Два злобных карлика, по Дж. Холлису, – Страх и Бездействие – каждое утро ждут его у изголовья кровати и «пожирают его заживо». Страх встречи с непредсказуемым и неидеальным часто парализует нарцисса на месяцы и даже годы, заставляя его оставаться в том, в чем он есть: на плохой работе, в неудобной квартире, с «неподходящей» женой. Страх ошибиться часто делает выбор невозможным, а страх оказаться некомпетентным удерживает от развития и перемен.

То самое отсутствие дна, про которое мы говорили с самого начала, приводит к тому, что ничего не может быть присвоенным. Если бы в корзинке было дно, то, складывая туда яблоки, ее вскоре можно было бы наполнить. И полная яблок корзинка стала бы очевидностью, против которой трудно было бы возражать. Но поскольку родители нарцисса давали ему понять, что прежние заслуги всегда не в счет, а за каждый промах нужно расплачиваться стыдом и раскаянием, то у взрослого нарцисса внутри создана странная конструкция: все, что касается достижений и заслуг, у него легко и достаточно быстро проваливается в дыру, а любые промахи, неудачи, ошибки прочно застревают внутри, как бы облепляя собою стенки душевного колодца, долго помнятся, мучают, заставляют стыдиться и виноватиться. Невозможность опираться на свои ресурсы и достижения приводит к тому, что нарцисс почти все время находится в тревожном поиске внешнего носителя незыблемых достижений: кумиров, идолов, самых крупных и признанных специалистов, учителей, вождей, гуру и т. д. Для некоторых из них самому стать великим гуру – один из способов гиперкомпенсации по преодолению страха разоблачения собственной «ничтожности».

Основной страх нарцисса – столкнуться со своей незначительностью, ненужностью. Страх быть незамеченным или ничтожным у него даже сильнее, чем страх отвержения. Ругающая мама – это больно, обидно, но привычно, а вот игнорирование, послание о собственной незначительности – это по-настоящему страшно. Нарцисс согласен быть виноватым, но заставить его почувствовать себя ничтожным (а для этого много ему и не надо, он втайне всегда готов к этому), – значит прилюдно его разоблачить, раздеть и выставить напоказ. Потому что все его защиты работают на то, чтобы он смог избегать ощущения внутренней дыры и собственного якобы ничтожества. Страх нарцисс переживает двумя способами: либо осуществляет нападение на обидчика, обвиняя его во всех мыслимых и немыслимых грехах, либо уходит в депрессию, часто сопровождаемую какой-нибудь психосоматической болезнью, поскольку уход и забота во время болезни помогают заодно залечить и его душевные раны.

Психологическая помощь при нарциссических нарушениях

Совершенно понятно, что нарцисса могут «подлечить» только длительные и гармоничные отношения. Вот почему быстрая помощь при нарциссических нарушениях практически невозможна. Можно оказать поддержку, и человек выйдет из депрессии, можно поработать с его виной и тревогой. Но для того, чтобы изменения были долговременными и устойчивыми, требуются месяцы и годы работы. Ведь задача предстоит немалая – обнаружить и присвоить собственное Я, пройдя через сильнейший фоновый стыд, через неоднократное желание все обесценить и бросить.

«Ощущение собственного ничтожества – невыносимо, оно разъедает остатки самоуважения, оно подъедает крупицы смысла, оно грозит мне великим Отвержением, и тогда хочется только одного – самому отвергнуть всех на свете, вообще отвергнуть этот мир, отказаться от него, выбросить в форточку и задернуть шторы. Остаться в темноте и тишине, услышать стук собственного сердца и понять, что я жив. Жив без них всех. Понять, что сердцу не важно – плохой я или хороший, оно продолжает биться, оно меня не покидает, я для него всегда есть».

Практикующие психотерапевты говорят о том, что при работе с клиентами, имеющих нарциссические нарушения, требуются особые качества и навыки:

• совершенно необходимо предварительно проработать собственные нарциссические явления и механизмы, для того чтобы выдерживать нарциссические провокации клиента и не вступать в автоматическую конкуренцию с ним, не «гнобить» его своей терапевтической властью;

• важно иметь сформированное и осознанное Я, иначе Встреча с Другим, чье Я пока весьма отчужденно, будет совершенно невозможна;

• требуется устойчивость, уверенность и способность переносить агрессию и обесценивание клиента, которые непременно последуют;

• важно в принципе уметь выстраивать, удерживать и развивать близкие и долговременные отношения;

• важно уметь не торопить и не торопиться, разобравшись с собственным стремлением к психотерапевтической грандиозности;

• следует быть готовым к тому, что клиент внезапно бросит терапию с репликой: «Мне ничего не помогает» или «Вы не способны мне помочь», важно уметь завершать терапию, а не бросать ее. Для этого требуется строгие на этот счет контрактные условия и умение терапевта доносить до клиента важность их соблюдения;

• необходимо осознавать и быть готовым к тому, что не всем нарциссическим клиентам удастся помочь.

Цели психотерапии: помочь клиенту обнаружить и присвоить недосягаемое для него Я, постепенно снижая амплитуду маятника от «Божественный – Ничтожный», шаг за шагом продвигаясь к «достаточно хороший». Вылеплять Я клиента, проживая вместе с ним поражения и победы, очищая его от шелухи критики и самообвинений, освобождая от этих наслоений стенки колодца и постепенно создавая, выстраивая дно. Обнаружить его реального, подлинного, мало зависящего от внешних оценок, суждений, обвинений или признаний.

Задачи: наблюдение вместе с ним за тем, как он:

• испытывает почти постоянный стыд;

• боится близости и избегает ее самыми разными способами;

• то идеализирует, то обесценивает психотерапевта и людей вокруг;

• то же самое делает и с собственными достижениями и опытом;

• «функционально» относится к себе и другим людям;

• испытывает агрессию, устав стыдиться и виноватиться;

• в значительной мере опирается на внешние оценки и суждения;

• отдает много полномочий своему внутреннему «обвинителю» и не задействует «адвоката»;

• проявляет себя, чтобы быть замеченным и заметным;

• страдает от окружающего его несовершенства;

• не позволяет себе ошибаться и быть небезупречным;

• не доверяет себе и окружающим;

• боится нового из-за постоянной тревоги;

• не выносит непредсказуемости;

• пытается всех контролировать;

• отказывается от того, чтобы творить свой собственный мир, желая исправить что-то, уже созданное другими.

Во время работы практически всегда требуется экскурс в детство клиента для того, чтобы испытать самые разные чувства по отношению к собственным родителям в связи с тем, что они обращались с ним именно таким образом. Проживание злости по отношению к ним позволяет в дальнейшем отделяться от их идеализированных и обесцененных фигур, позволяет испытать подлинное сочувствие к непонятому, неуслышанному и раскритикованному внутреннему ребенку и реальному ребенку из прошлого клиента. Часто неизбежно проживание глубокой печали по поводу, как правило, очень ранней и травматично произошедшей потери иллюзии, что он, такой как есть, со всем своим внутренним богатством и несовершенством нужен, будет любим и принят.

Главный инструмент: постепенно и неспешно выстраиваемое доверие и близость (как Встреча двух Я) между терапевтом и клиентом, устойчивая и принимающая фигура неидеального терапевта, понимание и эмпатия, бережное и участливое отношения к чувствам клиента, твердое и спокойное отношение к его агрессии, жестким оценкам и попыткам обесценить происходящее.

Нарциссические нарушения будут проявляться у клиента тем значительнее, чем более «функционально» к нему относились в детстве, на значительность нарушений также влияет наличие или отсутствие у родителей нарциссического характера, наличие или отсутствие в жизни ребенка хотя бы одной принимающей фигуры. Безусловно, нарциссические черты или симптомы могут проявляться практически в каждом клиенте на определенном этапе психотерапии, и с ними придется столкнуться каждому практикующему психологу, но клиент с ярко выраженной нарциссической составляющей – непростая задача для начинающего психолога, и она требует непростого решения и немало времени. Даже выделение такого клиента среди других выраженных характеров требует некоторого опыта и практики, поскольку его легко спутать с другими акцентуированными личностями.

Нарцисс может быть весьма демонстративен, но в отличие от истероидно-демонстративного типа, для которого важно скорее внешнее признание, а наличие Я, где-то глубоко зарытого, не представляет особого интереса, нарцисс находится в конфликте с невыраженным Я – ему важно не внешнее признание, а тонкое прочувствование и признание его глубин. Не признание того, что он красив или интересен, а признание того, как он особенно умен, уникален и неповторим.

В отличие от классического невротика, считающего себя ничтожным, ненужным и не заслуживающим любви и принятия окружающих, нарцисс находится в состоянии конфликта между ощущениями собственной ничтожности и величия. Если невротик убежден, что он «неценный», то нарцисс только догадывается и пытается с этим ощущением бороться, доказывая всему миру обратное либо своими безостановочными достижениями, либо депрессией. В отличие от невротика, он способен на открытую критику, подавление, борьбу за власть, несущую признание.

В отличие от обсессивно-компульсивных перфекционистов, стремящихся достичь совершенства в деталях и тем самым избавиться от тревоги, нарциссы часто склонны отказываться от деятельности, поскольку они не могут выполнить ее в лучшем виде, совершенно, тем самым избегая ощущения стыда. В отличие от вечно деятельных компульсивных перфекционистов, готовых затрачивать много усилий для достижения совершенства, нарциссы пассивны и склонны впадать в депрессию от несовершенства мира или обесценивать предстоящую деятельность и те возможности развития, которые предоставляет им жизнь.

В отличие от клиентов, обладающих параноидными чертами, неудержимо стремящихся к власти, всех обесценивающих и обвиняющих вследствие своей неудержимой агрессии и подозрительности, нарциссы еще склонны к идеализации, к тому же им не столько нужна власть, сколько сопутствующее ей признание. Существует и значительная разница в эмоциональном фоне: для параноидных клиентов основной фон – страх и активно выражаемая агрессия, для нарциссических – подавляемые стыд и тревога.

И в заключение вернемся к нарциссическим чертам, которые есть у каждого, но выражены в умеренной степени и скорее помогают развиваться и жить.

Здоровые проявления нарциссизма

• Мы не убегаем от своей пустоты и не заполняем ее, чем придется, а мужественно пребываем в ней в попытках услышать и понять себя.

• Наши ошибки принимаются нами с сожалением или раскаянием, сопровождаются попыткой разобраться с участием не только внутреннего «обвинителя», но и «адвоката».

• Мы можем расстроиться или обрадоваться чьей-то оценке, но она не влияет на нашу деятельность, не останавливает и не определяет ее.

• Мы стремимся к признанию. Но это не единственная цель нашей жизни. Нам важен не столько результат, сколько процесс. Мы способны получать от него удовольствие.

• Наша самооценка и самоуважение могут колебаться в определенных пределах, но есть уровень, ниже которого они не падают и выше которого не «взлетают».

• Мы соревнуемся с другими, но не для того, чтобы победить, а для того чтобы лучше понять себя, выделить свою индивидуальность, неповторимость, нишу.

• Мы очаровываемся и разочаровываемся, но не идеализируем и не обесцениваем.

• Мы присваиваем себе не только свои промахи и ошибки, но и свои достижения, успехи, самые разные по оттенку качества нашей личности, опыт.

• В отношениях мы выстраиваем и удерживаем свои границы, не отвергая, поддерживаем свое самоуважение, не унижая, любим, не идеализируя.

• Мы не отворачиваемся от существующего, неугодного нам мира, мы создаем свой мир, творя.

От автора

Это произведение – попытка самовыражения, отражение моего, надеюсь, здорового нарциссизма, желание создать мир и рассказать с его помощью о том, что меня волнует. Показать, чем живут нарциссы, кто их окружает, что заботит, как они влияют на тех, кто рядом.

По иронии, а точнее по естественному и хорошо известному психологам символизму, мне в процессе написания пришлось неожиданно для самой себя испытать настоящие «нарциссические муки»: я периодически сталкивалась с пустотой, когда не знала, о чем писать дальше. Нередко мне хотелось все бросить и обесценить. Периодически я «влюблялась» в свой роман и его героев. Я мучилась от неопределенности, страдала от литературного несовершенства. Я ждала признания, но, не получив от нескольких издательств художественной литературы никакого отклика, упала духом, от чего моя писательская самооценка зашаталась и готова была обвалиться.

Единственный способ обходиться с «нарциссическими муками», как известно, – признавать их без стыда. После этого с ними неизбежно что-то происходит. Вот и ко мне пришло новое решение – опубликовать этот роман в моем любимом психологическом издательстве «Генезис» как художественное пособие по нарциссизму, сопроводив его профессиональной статьей о нарциссических нарушениях для тех, кто встречается с ними в жизни и в психотерапии.

Некоторые художественные произведения, в которых так или иначе представлена тема нарциссизма:

Гари Р. Обещание на заре.

Гессе Г. Степной волк.

Гришковец Е. Рубашка.

Карлос С. Тень ветра.

Саган Ф. Немного солнца в холодной воде.

Я уверена, что вы сможете дополнить этот список. И в заключение о том, какую специальную литературу можно почитать тем, кто серьезно интересуется проблемой нарциссизма.

Кернберг О. Факторы в психоаналитическом лечении нарциссических личностей // Антология современного психоанализа. – М., 2000.

Кохут Х. Психоаналитическое лечение личностей: опыт систематического подхода // Антология современного психоанализа. – М., 2000.

Кохут Х. Восстановление самости. – М., 2002.

Лэнгле А. Person. Грандиозное одиночество: нарциссизм с точки зрения экзистенциально-аналитической антропологии // Экзистенциально-аналитическая теория личности. – М.: Генезис, 2009.

Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика: понимание структуры личности в клиническом процессе. – М.: Класс, 2001.

Тутч Л. «Радуются только дураки…» // С собой и без себя. Практика экзистенциально-аналитической психотерапии: сборник статей под ред. С. Кривцовой, С. Лэнгле. – М.: Генезис, 2009.

Хензелер Х. Теория нарциссизма // Зигмунд Фрейд: жизнь, работа, наследие. Энциклопедия глубинной психологии. Т.1. – М., 1998.

Холмс Дж. Нарциссизм. – М.: Проспект, 2008.

Шварц-Салант Н. Нарциссизм и трансформация личности. Психология нарциссических расстройств личности. – М.: Класс, 2007.

Об авторе

Ирина Млодик – кандидат психологических наук, практикующий экзистенциальный психотерапевт, председатель Межрегиональной ассоциации психологов-практиков «Просто Вместе», автор книг по детской психологии. Разрабатывает и ведет обучающие программы.

Перед вами необычный проект. Это художественное пособие по нарциссизму – роман и психологическая статья в одной книге. И роман, и статья – о людях с нарциссическими крушениями. Обычно нарциссом принято называть самовлюбленного, эгоистичного человека – почти все помнят миф о Нарциссе, погибшем от любви к себе. В психологии же речь идет о нарциссическом характере, который лишь отдаленно напоминает бытовое представление. В чем же заключается суть нарциссических нарушений? Об этом вы можете узнать, прочитав книгу.

Автор предлагает взглянуть на жизнь нарциссов с двух сторон: с точки зрения людей, рядом с ними живущих, и с точки зрения психотерапевта, с ними работающего,

Нарциссов много, есть они и в вашем окружении. А эта книга – шанс узнать о них больше.

Примечания

1

Секс и страх: Эссе / Пер. с фр. М.: Текст, 2000. С. 130–140.

(обратно)

2

Кун Н. Легенды и мифы Древней Греции. М.: АСТ; Полигон, 2004.

(обратно)

Оглавление

От издательства

Пока ты пытался стать богом…

Дно бесконечного колодца, или Мучительный путь нарцисса

  Симптомы нарциссизма

  Часто испытываемые чувства

  Психологическая помощь при нарциссических нарушениях

  Здоровые проявления нарциссизма

От автора

Об авторе

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно