Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Диалогово-феноменологическая терапия: процесс развития
(предисловие научного редактора)

С каждым годом человечество все дальше и дальше продвигается по пути глобальных изменений. Появляются все новые и новые способы облегчения физического труда, возможности для передвижения по миру и связи друг с другом. Все более плотный информационный поток обрушивается на нас с экранов телевизора и мониторов компьютера. Все большее количество людей может отказаться от неинтересной и непродуктивной работы за счет автоматизации и компьютеризации производства. Кажется, мы идем «верной дорогой».

Однако возникает закономерный вопрос: почему тогда Всемирная организация здравоохранения бьет тревогу? Почему с каждым годом растет число негрубых психических патологий? Почему, несмотря на целую армию психологов, психиатров, психотерапевтов, человечество в целом не становится более здоровым и счастливым?

Очевидно, что ускоренное развитие технологий несет много позитивных моментов. Однако существует то, что достаточно медленно меняется – это наше сознание. Конечно, сегодняшний житель Земли отличается от своего ровесника, скажем версии середины прошлого века. Конечно, он так же бывает растерян, так же страдает, плачет, испытывает отчаянье и радость, любовь и гнев… Но если в середине прошлого века у человека были ясные «опоры»: соответствующие времени ценности, религия, семья, работа, то наш современник зачастую мечется, пытаясь определиться: что же на самом деле важно? Социальные достижения? Деньги? Карьера? Все сразу?

Однако Интернет пестрит статьями о том, что «богатые тоже плачут». Ни деньги, ни власть, ни слава – ничто не вечно, и человек, как и сотни лет назад, обречен задавать себе вечные вопросы: кто Я? Чего Я хочу? Для чего Я живу? Что для меня действительно важно? Вот только ответы, которые он находит, зачастую являются расхожими штампами и не «подходят» именно ему.

Диалогово-феноменологическая терапия, разрабатываемая Игорем Погодиным, возвращает нас к простым истинам. Наши чувства, эмоции и переживания, наши ценности, выборы и отношения – похоже, это то, что все еще позволяет нам оставаться людьми в этом безумном, куда-то спешащем мире.

Данная работа Игоря Погодина, посвященная основаниям психотерапии, делает акцент как раз на нашем первичном опыте. В мире, где скорости все возрастают, где абстрактные идеи превалируют над здравым смыслом, где многие люди давно забыли о том, для чего они так много работают, где слово «любовь» стало анахронизмом, все более важным становится способность человека возвращаться к себе, к тому, что доконцептуально, не «загрязнено» идеями и оценками типа «хорошо – плохо», «важно – не важно», «разумно – безрассудно». Возвращаться к тому, что просто происходит.

В своей работе автор обращается к таким философским категориям, как субъект, объект, пространство, время. Кажется, это очень сложные темы. Нужны ли они тем, кто занимается практикой оказания психологической помощи? Будет ли этим специалистам интересно остановиться и задуматься: а какие допущения лично я использую для описания собственной жизни и жизни клиента? Живу ли я сам во время терапевтической сессии и позволяю ли жить другому? Или, возможно, я загоняю и себя, и другого в рамки дихотомий «прошлое – будущее», «далеко – близко», «правильно – неправильно»? Могу ли я использовать в своей психотерапевтической практике принципы квантовой механики и современной физики?

Настоящая работа «взрывает» устоявшиеся представления о терапии, направленные на структурирование опыта клиента, помещение его в определенные рамки, классифицирование и приклеивание ярлычка. Конечно, придание структуры хаосу – один из древнейших, архаичных методов психологической помощи. Однако вспомним о том, что важнейшим из механизмов, лежащих в основе многих восточных практик, является остановка внутреннего диалога и дискурсивно-логического мышления. Именно это происходит с читателем, впервые открывающим не только данный текст, да и многие другие статьи и книги Игоря Погодина, посвященные диалогово-феноменологической терапии. Важная задача, которую пытается решить Игорь, – это раскрытие ресурсов первичного опыта для психотерапии и для человеческой жизни в целом.

Эта работа далека от милых сердцу обывателя текстов из серии «поп-психологии», похожих на глянцевый журнал с советами, какой наряд лучше надеть и как лучше нанести новомодный макияж на VIP-вечеринку. Читая эту работу, вы будете не просто листать страницы, но, возможно, задумаетесь по-настоящему о простых и важных вещах. О том, живете вы своей жизнью или продолжаете отравлять себя набором чужих мнений и идей. О том, живете ли вы в этой реальности, или, как в старой песне Андрея Макаревича, все ждете и ждете светлого будущего:

Как верили, что главное придет,

Себя считали кем-то из немногих,

И ждали, что вот-вот произойдет

Счастливый поворот в твоей дороге,

Судьбы твоей счастливый поворот.

Вы задумаетесь о том, есть ли в вас то самое зерно безумия, которое отличает не только гения от обывателя, но и человека творческого от чеховского «Человека в футляре». Задумаетесь о своей уникальности и уникальности Другого. О мужестве жить своей жизнью и проживать ее, рискуя, страдая, радуясь, ошибаясь. О том, как быть собой.

Если вы знакомы с предыдущими работами Игоря Погодина, вам будет легче заметить, как его идеи складываются в достаточно стройную концепцию. Возникнув в русле гештальт-терапии, которая сейчас, как и все психотерапевтическое поле, подвергается процессам дифференциации и интеграции, диалоговая модель в свое время решала важную проблему. Так, Андре Шемен, французский гештальт-терапевт, в своей статье «К вопросу о гештальт-терапии семейной системы» говорит о «белых пятнах», неразрешимых гештальт-терапией в рамках теории поля. По сути, в школьной модели гештальт-терапии «организм-среда» нет места такому понятию, как коммуникация. Работы Игоря, посвященные диалогу, позволяют заполнить эту лакуну. Глубокое и многогранное описание контакта и его свойств позволяют качественно менять терапевтическое взаимодействие, переходя на другой логический уровень, и существенно обогащают современную гештальт-терапию.

Но сегодня диалогово-феноменологическая модель трансформируется и превращается в целостный, самостоятельный подход со своей методологией, теорией развития и методами работы. У нее есть как свои последователи, так и противники, свидетельство чему – жаркие интернет-дискуссии и споры в психотерапевтическом сообществе между первыми и вторыми.

Все течет, все меняется – и мы, и мир вокруг, и психотерапия. И эта идея, при помощи которой Игорь конфронтирует миф о стабильности психического, по-новому «подсвечивает» терапевтическую практику. Мы не можем контролировать мир, других и даже себя. Это та данность, которую нужно принять.

Поэтому сегодня актуальны слова Гераклита: «В одну и ту же реку нельзя войти дважды и нельзя дважды застигнуть смертную природу в одном и том же состоянии, но быстрота и скорость обмена рассеивает и снова собирает. Рождение, происхождение никогда не прекращается».

И пускай диалогово-феноменологическая терапия тоже не останавливается в своем развитии, а ее основатель Игорь Погодин радует нас очередными сложными, «взрывающими сознание» текстами, позволяющими по-новому взглянуть на поле современной психотерапии и задуматься о себе, о других и о нашей непростой, но очень важной профессии, которая всегда будет находиться в поле, которое принадлежит и науке, и искусству, и одновременно не принадлежит ничему…

Наталья Олифирович, Директор по организационному развитию Института Гештальта, кандидат психологических наук, доцент, гештальт-терапевт, супервизор

Первичный опыт в психотерапии переживанием: на перекрестке философии и физики

Что такое первичный опыт?

Первичный опыт апеллирует исключительно к феноменам. При этом вопрос о принадлежности любого из элементов первичного опыта кому бы то ни было не имеет ровным счетом никакого смысла, поскольку поле еще не дифференцировано на субъекта и объекты. Их попросту не существует. Разумеется, такого рода «хаос»^[1] не может существовать в сознании долгое время ввиду чрезвычайно высокой интенсивности контроля, характеризующего человеческую культуру. В обыденном сознании мы привыкли в большей степени апеллировать к абстрагированному опыту, в который трансформируется первичный при выделении в нем базовых абстракций, каковыми являются, например, субъект и объект, а также пространство и время. На первый взгляд, эти абстракции поля являются необходимым его свойством. Но только на первый взгляд. Далее я попытаюсь несколько развернуть свою позицию относительно роли абстракций для формирования реальности.

Субъект и объект как привычные для нашего сознания абстракции поля

Нам кажется, что без представлений о Я, Ты, Он(а/и/о), это и другое мышление перестанет существовать, за ним исчезнет речь, как следствие, исчезнут правила, нормы и ответственность, и в мире воцарится хаос, чреватый разрушением. Хотя справедливости ради стоит отметить, что до воображения себе такой картины дело просто не доходит, поскольку современного конвенционального мышления без рассматриваемых абстракций просто нет. Мы не умеем думать в терминах первичного опыта. Представьте себе на минутку, что вы осознаете нечто, чему невозможно приписать источник и ответственность. Например, чувствуете страх или радость, которым не можете дать никакой точки отсчета в пространстве и во времени. Как следствие, уже невозможно определить вы ли радуетесь или нет, сейчас это происходит или завтра. Не почувствовать панику при этом просто невозможно. Когда феномены и их непрекращающаяся динамика принадлежат полю, то ими оказывается совершенно невозможно управлять. Представление о том, что вы существуете, тут же утрачивается, поскольку больше нет ни субъекта, ни пространства, ни времени^[2]. К счастью для участников этого эксперимента, привычка западного человека переживать опыт абстракциями, мгновенно восстанавливает статус-кво. При этом реальность приобретает свои устойчивые контуры – ощущения и чувства принадлежат тому или иному субъекту, а источником их является тот или иной объект.

Повторю, абстракции поля на первый взгляд представляются нам само собой разумеющимися и совершенно незаменимыми. Однако очевидность такого мнения лишь призрачна. Реальность существует также и до принудительного разделения поля на субъект и объект. Более того, эта реальность (реальность первичного опыта) зачастую оказывается гораздо более богатой и яркой, поскольку значительная часть феноменологии переживания просто-напросто отчуждается или ограничивается в силе проявления и витальности ввиду того, что совершенно не вписывается в представления о Я/Он/Это. Поэтому именно восстановление чувствительности к элементам первичного опыта и легло в основание диалогово-феноменологической психотерапии в качестве базового ее принципа.

Так, с этой позиции вопрос о принадлежности феномена, появившегося в терапевтическом контакте, утрачивает какой бы то ни было смысл. Имеет значение лишь то, каким образом этот феномен встраивается в текущую терапевтическую ситуацию и может ли он быть размещен в процессе переживания. При этом неважно, кому «принадлежит» этот феномен. Но принципиально – размещение его в свободном процессе переживания в терапевтическом контакте. Любые попытки приписать принадлежность феномена тому или иному субъекту терапевтического процесса носят исключительно волюнтаристский характер и уже производны от «невроза». Такое атрибутирование всегда предполагает централизацию власти^[3], что уже само по себе деформирует контакт. Так, для того, чтобы приписать ответственность тому или иному участнику терапевтического процесса, необходимо локализовать власть у одного из его субъектов – терапевта или клиента. Искажающий вопрос всего один – кому принадлежит ответственность за динамику терапевтических отношений? При этом зачастую в погоне за «терапевтической правдой» утрачивается ценность самого феномена.

Если терапевт приписывает тот или иной феномен «неврозу» клиента, то вне зависимости от поведения последнего – он либо конфронтирует по этому поводу с терапевтом, либо соглашается с ним – феномен остается вне зоны переживания. При этом он скорее замораживает терапевтическую динамику, нежели поддерживает ее. Если же терапевт атрибутирует актуальный феномен сессии своему «неврозу», то снова терапевтический диалог и процесс переживания, который привязан к нему, должен будет приостановиться или деформироваться, поскольку в этой ситуации принято «не отягощать терапию личными проблемами терапевта». В результате терапевтический контакт оказывается лишен части его ценного содержания и динамики.

На мой взгляд, было бы в высшей степени высокомерным полагать, что мы как терапевты можем избавить терапию от влияния своего психологического своеобразия и уникальности. Даже более того, не просто высокомерным, но и в некотором смысле суицидальным, поскольку таким образом мы пытались бы уничтожить в актуальном контакте часть своей жизни. У нас нет другого инструмента терапии, кроме «своего невроза». Более честным было бы признать это и относиться к терапии как к пути совместного с клиентом развития – порой нелегкого и опасного, по крайней мере, для самооценки терапевта. Итак, любой феномен, появившийся в терапевтическом контакте, принадлежит этому контакту и больше ничему и никому. Или, если хотите, обоим его участникам. Причем степень претензий на собственность для того или иного феномена установить достоверно уже не удастся или будет лишь умозрительно-волюнтаристским.

Развитие клиента в терапии происходит зачастую через развитие терапевта. «Клиенты приходят к нам, жалуясь на проблемы, схожие с нашими собственными; как говорится, рыбак рыбака видит издалека» – таково распространенное мнение среди практикующих психотерапевтов. По всей видимости, такой способ интерпретации терапевтических феноменов менее болезненен для самолюбия специалиста. Другой, более очевидный, но менее приятный, способ объяснения заключается в том, что мы индуцируем терапевтическую тематику клиента «своим собственным^[4] базовым дефектом», проявляющимся в способе организации контакта. Сказанное, однако, не имеет выраженных негативных коннотаций. Очевидным является факт, что клиент приходит именно к данному терапевту, а не к другому. А у терапевта все равно не будет другой «личности» (self-парадигмы), кроме той, что он обладает. Иначе говоря, мы лечим своим собственным «базовым дефектом». Процесс психотерапии представляет собой процесс попутного совместного развития клиента и терапевта. Причем развитие последнего является основной движущей силой развития первого.

Еще одним основанием для рассматриваемой позиции служит базовый для феноменологии тезис о том, что любой психический акт интенционален по своей сути^[5] [Э. Гуссерль, 2005]. В процессе психотерапии совершенно невозможно элиминировать личную интенцию, лежащую в основе любой интервенции терапевта. Более того, в дополнение к предыдущему тезису о развитии стоит добавить, что именно интенции терапевта являются основанием терапевтического инструментария. Базовый тезис феноменологии «Я такой потому, что ты есть» не оставляет нам иного выхода, как отпустить эти бесплодные и зачастую деструктивные попытки контроля терапевтического процесса. Повторю, важно лишь то, каким образом мы с клиентом обойдемся в нашем контакте с тем или иным феноменом, станет ли он элементом переживания или канет в Лету.

На этом этапе изложения своей позиции я могу столкнуться с возражениями сторонников феноменологического подхода, которые заключаются в лишении права на жизнь словосочетания «феномен первичного опыта». Поскольку феномен является по определению фактом сознания [М. Хайдеггер, 2002; Э. Гуссерль, 2005], а сознание выступает неотъемлемым атрибутом субъекта, постольку категория «феномен» отсылает нас к уже дифференцированному абстракциями полю, т. е. вторичному опыту. Однако этот аргумент имеет значение лишь до тех пор, пока не подвергается сомнению необходимость атрибутировать сознание субъекту. Принцип децентрализации власти [Е. Калитеевская, 2001] позволяет нам вывести сознание из-под юрисдикции субъекта. Сознание, равно как, следовательно, и любой феномен принадлежит не субъекту, но полю.

Схожие с данными размышлениями идеи мы можем найти также и в естественных науках – физике, астрономии, математике. Так, например, квантовая физика основана на гипотезе о процессуальной природе реальности. Однако корни этой методологической позиции движутся еще далее в прошлое. Еще в позапрошлом столетии Э. Мах выдвинул свой вариант позитивизма. К.Ф. Вайцзеккер пишет об этом: «В любом случае надо попытаться выяснить, существует ли философия, которая объединяла бы субъект и объект в одну концептуальную структуру. Начав изучение физики, я был глубоко поражен в этом отношении философией Эрнста Маха. Поэтому перейду теперь к позитивизму, ибо Мах справедливо считается одним из величайших его представителей. Мне хотелось бы подчеркнуть, что меня поразила философия Маха больше, чем любой другой вариант позитивизма. Замысел Маха состоял в том, что можно обойтись без понятия субъекта (“Я”) и без понятия вещи (или объекта), если говорить об “ощущениях” как единственной фундаментальной реальности. Он назвал их “элементами”, ответив, что их можно называть и ощущениями, если кому-то нравится это обозначение, но в таком случае необходимо быть очень внимательным, чтобы понимать, что элементы – не опущения субъекта, которые вызываются объектами; наоборот, они – первичная реальность» [К.Ф. Вайцзекер, 1993, с. 117]. Далее он продолжает: «Используя более современный язык, можно назвать положительный источник ощущений вещью, а отрицательный источник – субъектом. Ощущения сходятся в некую единую точку? Тогда “Я”, или что-то подобное и будет точкой единства ощущений» [К.Ф. Вайцзекер, 1993, с. 117].

Итак, надеюсь, мне удалось обосновать необходимость реабилитировать значение первичного опыта для переживания человека. Разумеется, это пока не означает смены парадигмы в методологии психологических наук и психотерапии. Рассматривая значение первичного опыта как источника психических актов, я не пытаюсь нивелировать ценность вторичного, абстрагированного, опыта. Построение отношений людьми друг с другом, процесс концептуализации практической и теоретической деятельности человека и другое невозможны без оперирования абстракциями субъекта и объекта. Однако важно понимать, что это абстракции, и быть внимательнее к тем процессам, которые происходят на «первом этаже психического».

Внутренний мир и внешняя реальность

Одним из следствий анализа соотношения первичного и абстрагированного опыта является возникающее сомнение в существовании базовой до сих пор категории психологии и психотерапии – внутреннего мира индивида. Словосочетания «внутренний мир», «внутренний ребенок», «внутренний цензор» и множество других теряют свое значение на фоне утраты определяющего положения абстрагированного опыта в сфере психического. Концепция полярностей, одна из самых популярных идей в различных направлениях психотерапии, также теряет смысл, равно как и любые представления о психических инстанциях. Соответственно не могут остаться недеконструированными представления о структуре психического. В реальности нет ничего внутреннего или внешнего, есть лишь поле и процесс переживания в нем. Переживание – это также процесс, принадлежащий полю, как и осознавание, на котором он основан. Это и есть базовая первичная реальность существования человека. Осваивая этот взгляд, у человека неизбежно постепенно стирается грань между внутренним и внешним. То, что раньше было внешним, становится внутренним, и наоборот – то, что мы в уверенности относили к внутренней жизни, становится внешней реальностью.

В процессе переживания и, следовательно, в существовании психической реальности комбинированы и первичный, и вторичный, абстрагированный, опыт. Акцент на первом мы ставим лишь по причине его привычной репрессии в структуре западного мышления. Для нас даже методологически они имеют равное значение ввиду соприродности их обоих сфере психологического. Привычным образом мы отвергаем возможность смешения внутреннего и внешнего. Но так ли уж это невозможно. Может быть, мы просто создали реальность, основанную на расщеплении внутреннего и внешнего, в которой и живем? При отказе от этой привычки (что возможно при возвращении власти творческому вектору переживания) гипотетически внутреннее может стать внешним и наоборот. Вспоминается увиденный недавно фильм «персонаж», в котором жизнь писательницы, автора романа о жизни налогового инспектора, смешалась с жизнью этого самого главного героя. Им даже удалось встретиться в конце фильма и изменить финал романа. Отсюда возникает закономерный вопрос – является ли персонаж внутренней реальностью автора или принадлежностью поля?! Так ли уж нереально, чтобы персонажи наших грез и фантазий, жили в нашей жизни?! Если кто-то из нас сейчас пишет «свой роман», то стоит ли выбрасывать его за пределы реальности, заталкивая его в рамки «внутреннего мира»?

Мир, в котором мы живем, есть некоторое отражение романа жизни. Иногда в большем или меньшем приближении, иногда с точностью до каждой сцены и диалогов. Что я имею в виду? Попробую пояснить этот тезис на нескольких примерах, имеющих различные аспекты его природы. Во-первых, сказанное имеет отношение к категориям судьбы, смысла жизни, своего предназначения. Традиционно, говоря о смысле жизни, мы подразумеваем под ним то, что мы можем открыть или обрести. Звучит это так, как если бы смысл и предназначение были фиксированы в рамках одной человеческой жизни. При этом жизнь человека рассматривается как развивающаяся в рамках той или иной внешней реальности, более или менее стабильной и объективной по своей сути. Так ли это на самом деле? Полагаем, что предназначение и судьба – это не нечто заданное, что можно обнаружить или открыть, ответив на вопрос «В чем моя миссия, в чем смысл жизни, какова моя судьба и мое предназначение?». Скорее, это нечто, что создается ежесекундно. Собственно говоря, это и есть процесс переживания, категория которого находится в фокусе внимания диалоговой модели психотерапии. Каждое мгновение своей жизни мы участвуем в ее создании, творя и миссию, и судьбу. Возможно, Бог создал Землю и человека не за 6 дней, а продолжает делать это все время в процессе переживания каждого из нас. Творение мира – это не некая историческая точка, а перманентный процесс. Нам же остается оставаться чувствительными к этому процессу, точнее, к полю, в котором он происходит. Собственно говоря, обретение своего смысла и предназначения суть процесс восстановления чувствительности к полю и переживания в нем.

Во-вторых, уже общим местом даже в обыденном сознании стало представление о том, что мы сами хозяева своей судьбы и можем конструировать ее самостоятельно: «Если очень чего-то хотеть, то оно обязательно сбудется». Психологические технологии, например НЛП, уже давно взяли на вооружение этот тезис, получивший, кстати сказать, и научное обоснование со стороны квантовой физики^[6]. Если как можно более подробно субмодально собрать содержание той или иной мечты или фантазии о будущем, то она осуществится с большей степенью вероятности^[7]. Усилить этот эффект, оказывается, можно еще за счет субмодальной репрезентации в настоящем некоторых промежуточных этапов на пути к поставленной цели. Так, «внутренний» мир становится «внешним». При «воспоминаниях» же происходит обратная трансформация «внешнего» мира во «внутренний». Таким образом, некоторой искусственностью обладает не только разделение реальности на «внутреннюю» и «внешнюю», но также и традиционное деление опыта на воспоминания (прошлое), переживание (настоящее) и мечты (будущее). Об этом и поговорим далее.

Время и пространство как абстракции поля

До сих пор в качестве признака вторичного опыта я рассматривал наличие субъекта и объекта. Однако поле обладает не только этими атрибутами. В качестве неотъемлемых свойств нашей жизни выступают также, например, пространство и время. Обсуждения этих категорий мы пока коснулись лишь немного. Поэтому, опираясь на методологию диалогово-феноменологической психотерапии, нам следует каким-либо образом отнестись и к этим атрибутам поля. Анализ базовых категорий поля представляется мне не очень простым занятием, особенно учитывая множество стереотипов мышления, как бытового, так и научного, многие из которых в своей истории насчитывают тысячелетия. Всерьез ни одно из традиционных представлений о базовых атрибутах поля не подвергалось ревизии. Сказанное характерно даже для самых передовых и прогрессивных научных взглядов. Так, например, теория поля К. Левина, осуществив радикальный прорыв в психологии в сторону от парадигмы индивидуализма, описывая динамику полевых процессов, все же в полной мере оперировала категориями субъекта и объекта. То же касается и революционного прорыва в психотерапии в виде теории self, осуществленного авторами гештальт-терапии. Так, Ф. Перлз и П. Гудмен, говоря о self как процессе в поле, через несколько страниц описывают поле «организм/среда» [Ф. Перлз, по. Гудмен, 2001]. Под сомнение базовые конструкты субъекта/объекта, несмотря на смещение внимания с них на собственную динамику поля, никогда не ставились. Еще более это справедливо для категорий пространства и времени. Ревизия их, нужно сказать, даже в рамках самых смелых философских и психологических концепций была лишь очень умеренной.

Мы считаем такое положение дел совершенно естественным. На представления о субъекте/объекте, пространстве и времени опирается наш мир, в котором мы живем. Мы создали его сами и разрушить не имеем права. Учитывая необычность этого тезиса, поясним его. Что значит, что мы создали мир сами? Прежде чем пояснить это утверждение, напомним читателю положение о двойственной природе переживания, принятое в диалогово-феноменологической психотерапии [И.А. Погодин, 2009]. В обыденном сознании, равно как и в психологической науке [Ф.Е. Василюк, 1984], переживание представляет собой некоторую деятельность, направленную на ассимиляцию комплекса феноменов, вызванных тем или иным событием реальности и тем самым на приспособление к этой реальности. Диалогово-феноменологическая же психотерапия, основываясь на полевой и феноменологической парадигме, обращает внимание на тот факт, что переживание не только и не столько выполняет функцию адаптации к существующей реальности, сколько ежесекундно создает ее заново. Такое свойство переживания я связываю с творческим вектором адаптации, который является первичным по отношению к вектору приспособительному. Разумеется, что создание реальности ввиду фиксирования или блокирования self-парадигмой процесса переживания зачастую идет по замкнутому кругу, создавая одну и ту же феноменологическую картину. Так появляются представления об объективно наличествующей и стабильной во времени реальности. Эта стабильность может носить индивидуальный характер, в этом случае принимая множество названий – идентичность, самость, мировоззрение, характер и пр. Вместе с тем те же процессы диалектики творчества и адаптации внутри процесса переживания участвуют в создании более глобального продукта – представлений о мире в целом, которые разделяются большинством людей. Именно большинством, поскольку в противном случае реальность нашей жизни была бы значительно менее предсказуемой. Оставшееся меньшинство, не разделяющее принятые представления о реальности, либо подвергается сегрегации по причине их «безумия» [М. Фуко, 1997, 2005], либо осмеивается и преследуется в связи с инакомыслием, либо основывает новые парадигмы, школы и учения. Хотя зачастую все эти категории меньшинства отличаются между собой лишь наличием или отсутствием счастливого случая в их жизни.

Итак, заслуга в принятии устойчивых представлений о реальности принадлежит адаптационному вектору переживания. Он предполагает согласование людьми тех положений и убеждений относительно реальности, которые образуют концепции мира современного взрослого человека. Например, о природе смерти и рождения. Впрочем, так же, как и миллионы других концепций. Действительно, рождение и смерть являются лишь составляющими тех или иных концепций о мире. Проще говоря, как бы ни прозвучало это странно, рождение и смерть – это факты сознания, но не объективной реальности. Так, например, уже давно биологи находятся в недоумении, отчего человек умирает, если все клетки организма обновляются бесконечно. Я полагаю, люди умирают, соблюдая договоренности. Концепция гласит, что человек живет не более 80—120 лет. Средняя продолжительность жизни, варьирующаяся от региона к региону, колеблется где-нибудь от 32,2 лет (Свазиленд) до 82,75 лет (Андорра). И люди таки умирают в этом возрасте. Наша жизнь положена на алтарь негласных конвенциональных договоренностей. Есть и внутрисемейные негласные контракты на смерть. Так, многие люди умирают в раннем возрасте, соблюдая точно таким же образом контракт с семьей. Полагаю, что если бы этих договоренностей не было (это чисто теоретическое предположение), люди могли бы жить, лишь апеллируя к процессу переживания. Иначе говоря, бесконечно долго. Сказанное в полной мере относится также и к рождению. Никаких свидетельств тому, что у нас были или есть родители, не существует. Разве что кроме собственно фактов сознания человека. Люди просто договорились о том, что каждый из нас появляется в результате, например, совокупления двух разнополых людей. В это и верим, создавая в своем сознании как самих родителей, так и доказательства их существования в виде фотографий и видеозаписей. Итак, именно концепции поддерживают мир в стабильном виде. И распространяются они по аналогии с вирусом, заполняя гипотетическое пространство «внутреннего мира человека» [И.А. Погодин, 2011].

Творческий же вектор переживания вносит инновации в концепции мира. Эти новообразования могут носить относительный характер, не затрагивая основ мировосприятия, либо быть более или менее революционными. В последнем случае коллективное сознание реагирует так, как любой организм реагирует на угрозу вторжения инородного тела, а именно отвержением или, в некоторых случаях, уничтожением. Говоря об основах мировосприятия, справедливости ради стоит отметить, что представления о реальности, разумеется, не являются идентичными у разных взрослых людей на планете. Они, очевидно, варьируются от культуры к культуре, от одной субкультуры – к другой, от одного индивида – к другому. Конечно, степень ригидности и тоталитарности культуры той или иной страны или региона накладывают свой отпечаток в виде уменьшения степени отличия между взрослыми гражданами.

Я неслучайно использую словосочетание взрослый человек, поскольку именно в процессе социализации представления о мире у нас становятся значительно более стабильными и порой даже ригидными. Дети же по причине приоритета в процессе переживания творческого вектора обладают менее устойчивыми представлениями о мире, создавая его ежедневно и ежеминутно заново. И лишь выдвигаемые для них «миром взрослых» условия социализации стимулируют развитие активности приспособительного вектора переживания, что происходит, разумеется, в ущерб творчеству. В среднем концепция мира ребенка приближается к мировоззрению взрослого человека к 8—12 годам. В это время адаптационный вектор переживания, выросший в своем значении «в полный рост», начинает свое стабилизирующее и в некотором смысле хронифицирующее влияние. Таким образом, концепция мира ретранслируется от поколения к поколению, представляя собой некую форму культурального вируса.

Вернемся же к обсуждению категорий времени и пространства как базовых абстракций поля. Отметим с самого начала, что сам по себе первичный опыт совершенно не предполагает апеллирования к этим абстракциям. В зоне первичного опыта нет представлений о «там» или «тогда». Конечно же, скажут мне, в психотерапии имеет значение только «здесь и сейчас». Но и это не совсем верно. «Здесь и сейчас» является не в меньшей степени абстракцией, чем «там и тогда»^[8], поскольку также предполагает сегментирование опыта, часть из которого вытесняется за пределы переживания. Так, например, будущее и прошлое, а также отдаленные в пространстве события переживать невозможно. Разве что только через призму размещения их репрезентации в «здесь и сейчас». Например, важным постулатом гештальт-подхода в психотерапии является рекомендация размещения рассказов о событиях прошлого или фантазий о будущем в актуальном контакте. Так, как это актуально именно сегодня. В некотором смысле это движение вперед по сравнению с использованием сегментов поля под названием «прошлое» и «будущее» лишь в качестве фона, объясняющего актуальные проблемы и симптомы клиента. Тем не менее сегменты поля, не вписывающиеся в «здесь и сейчас», оказываются как будто изгнанными из переживания. Как правило, воспоминания о прошлых событиях и фантазии воспринимаются с поправкой на их несвоевременность, что проявляется, например, в качестве переживания.

Повторю, что собственно первичный опыт не предполагает существования абстракций. В динамике возникающих феноменов нет значения, к какому сегменту поля они относятся. Нет вовсе пока никаких сегментов. В реальности, однако, такое положение вещей не случается сколько-нибудь продолжительное время. Мы привыкли мыслить и переживать, используя абстракции. Категории времени и пространства немедленно сегментируют осознавание и переживание. Часть абстрагированного опыта помещается в «здесь и сейчас», другая же транспортируется в «там и тогда». Психотерапевтический процесс, как правило, фокусируется в большей степени на первой части, тогда как вторая, подчиняясь принципу прегнантности, наделяет смыслом первую. Такое положение вещей представляется мне максимально привычным для человека современной цивилизации.

Причем договоренности об абстрагировании и сегментировании поля являются столь неоспоримыми и устойчивыми, что человек, вольно или невольно их нарушивший, рискует подвергнуться сегрегации на основании его безумия. И действительно, если кто-либо из нас вдруг начнет переживать феномены «прошлого», «будущего» или «отдаленного» так же ярко, как относящиеся к «здесь и сейчас», то, скорее всего, это вызовет подозрения со стороны окружающих людей в его душевной сохранности. Понятия «бред» и «галлюцинации» окажутся здесь как нельзя кстати. Тем не менее науке и общественному сознанию, разумеется, известны случаи, когда одаренные^[9] люди переживали происходящее в «прошлом» и «будущем», а также далеко от места их нахождения так отчетливо, что позволяло им маркировать это как реальность. Я уж не говорю о тысячелетних традициях разных народов, проявляющихся в ритуалах и носящих схожий характер, а также многочисленные кинофильмы и книги, в центре внимания которых находится способность людей актуально переживать «там и тогда».

Игнорировать эти факты, естественно, невозможно. Хотя по-прежнему западная цивилизация, нагружает особой ценностью абстракции поля – время, пространство, субъект/объект. Таким образом, первичный опыт время от времени «прорывается» сквозь сегментированное абстракциями поле в виде произведений искусства, сверхспособностей, различных психологических аномалий, древних ритуалов, снов и пр. Человек западной цивилизации постоянно ищет все новые способы доступа к первичному опыту, по возможности избегая сегрегации. Диалогово-феноменологическая психотерапия также акцентирует свое внимание на первичном опыте, позволяя в терапевтическом контакте Жить всем феноменам, в том числе и до трансформации их в абстрагированный опыт. При этом не имеет регулирующего для терапевтического процесса значения, к какому сегменту феноменологического поля относится тот или иной феномен.

Итак, время и пространство выступают в качестве абстракций поля. Первичный опыт, лежащий в основе переживания, не предполагает необходимости в них. Вторичный же опыт корригирует процесс переживания, адаптируя его под концепцию мира западного человека и отчуждая некоторые составляющие за пределы «здесь и сейчас». Поскольку именно в «настоящем», согласно традиционной модели мира, живет человек. Именно на этой идее и основан процесс психотерапии, которая является продуктом западной культуры^[10]. Вне зависимости от направления и школы любая психотерапия ставит своей целью адаптацию человека в настоящем, поскольку Жизнь имеет отношение только к настоящему. Кстати говоря, развитие человека в онтогенезе от детства – к взрослости предполагает также смещение процесса переживания в зону настоящего. При этом прошлое и будущее тускнеют, будучи выведенными за рамки процесса Жизни и тем самым в некотором смысле девальвируются^[11]. Но так ли уж оправдано расщепление переживания на временные зоны, одной из которых придается статус актуальной жизни, другой приписывается источник объяснения в виде причин настоящих психических явлений, а третья выполняет функцию прогнозирования, планирования и грез? Является ли необходимым принцип психического детерминизма для психотерапии? В достаточной ли степени мы используем ресурсы «прошлого» и «будущего» в рамках процесса переживания? Полагаю, что нет.

Переживая апокалипсис

Базовые атрибуты концепций мира взрослого человека, например, представления о субъекте/объекте, пространстве и времени являются их фундаментом. Полагаю, именно поэтому концепции, описывающие относительность этих конструктов, воспринимаются обычным человеком как научная фантастика или попросту бред, выносясь тем самым за пределы его переживания. К таким концепциям относятся представления об относительности времени И. Канта, теория относительности А. Эйнштейна, а также теория Большого Взрыва.

Мы – современники конца Света?

Астрономы и физики говорят, что категории пространства и времени очень относительны. Пространство все время расширяется, причем чем дальше от нас, тем быстрее. Отдаленные точки Вселенной ускользают от нас со скоростью, большей, чем скорость света, поэтому увидеть их не представляется возможным. Но самое интересное, что до Большого Взрыва ни пространства, ни времени не существовало вовсе. Так, Вернер Карл Гейзенберг в своей работе «Физика и философия» пишет: «Что касается времени, то здесь, кажется, что-то вроде “начала” имело место. Многие наблюдения указывают на то, что вселенная около 4 миллиардов лет назад имела “начало” или, во всяком случае, что в то время материя вселенной была сконцентрирована в значительно меньшем объеме пространства, чем сейчас, и что с того времени вселенная все еще продолжает расширяться из этого небольшого объема с различными скоростями. Это одно и то же время в 4 миллиарда лет все снова и снова появляется во многих различных наблюдениях, например возраста метеоритов, минералов на Земле и т. д., и поэтому было бы, вероятно, затруднительно найти этому объяснение, совершенно отличное от идеи возникновения мира 4 миллиарда лет назад. Если идея “возникновения” в этой форме окажется правильной, то это будет означать, что по ту сторону указанного момента времени – то есть ранее, чем 4 миллиарда лет назад – понятие времени должно претерпеть существенные изменения» [В. Гейзенберг, 1989, с. 75].

Схожую позицию на эту проблему, но с другой стороны, мы обнаруживаем у Августина Блаженного. В исповеди Августина, например, вопрос поставлен в следующей форме: «Что делал бог до того, как он создал мир?» Августин не был удовлетворен известным ответом: «Бог был занят тем, что создавал ад для людей, задающих глупые вопросы». Это был бы слишком дешевый ответ, полагает Августин; и он пытается рационально проанализировать проблему: только для нас время течет, только мы ожидаем его как будущее, оно протекает для нас как настоящее мгновение, и мы вспоминаем о нем, как о прошлом. Но бог не находится во времени. Тысяча лет для него – что один день, и один день – что тысяча лет. Время было создано вместе с миром, оно, стало быть, принадлежит миру, и поэтому в то время, когда не существовало вселенной, не было и никакого времени. Для бога весь ход событий во вселенной был дан сразу. Значит, не было никакого времени до того, как мир был создан богом [В. Гейзенберг, 1989].

Возможно, именно идея разрушения стабильности времени, пространства, субъекта/объекта способствовала также появлению представлений о конце света, который, кстати говоря, иногда и называют «окончанием времен». Но может быть, Жан Бодрийяр прав, утверждая, что мы живем уже после конца Света? Я бы, однако, уточнил, что мы живем не после конца Света, а одновременно с ним. Апокалипсис в некотором смысле присутствует всегда, в каждой минуте нашей жизни. Равно как и создание Вселенной принизывает каждый момент нашего переживания. Мы как бы сосуществуем со своей смертью. Но не только со смертью, но и с рождением. И рождение, и смерть как бы присутствуют одновременно, хотя слово «одновременно» очевидно не совсем корректно в настоящем контексте. Полагаю, страх смерти как популярнейшая тема психологических и философских исследований появился как способ отказа от ее переживания в рамках первичного опыта. Она была изолирована внутри абстрагированного опыта в разделе «будущее» и управляет нашей «сегодняшней психической жизнью» на расстоянии.

Итак, мы живем не после Апокалипсиса и не после множества прошлых «исторических» событий, а вместе с ними. Процесс рождения и смерти, как нашей собственной, так и всей Вселенной разворачивается в едином процессе переживания, который первичен по отношению к процессу сегментирования его категориями времени, пространства, субъекта/объекта. Нивелирование значения времени ставит под сомнение наши представления об истории. Если для переживания все уголки «времени» доступны, то историческая динамика должна претерпеть некоторые довольно значительные изменения. Или история утрачивает свой смысл вовсе, или имеет право на существование, но с учетом фактора переживания. Иначе говоря (знаю, насколько это звучит безумно), мы всегда остаемся современниками Ивана Грозного и Перта первого. Более того, история, собственного говоря, перманентно создается переживанием. И лишь отчуждение множества соответствующих элементов поля не дает нам возможности это осознать. И хотя некоторым людям и удается актуально переживать исторические и пространственно отдаленные события, никакого влияния на культуру и мышление это не оказывает ввиду сегрегации этих людей на основании их «безумия» и изоляции этого нового и опасного культурального вируса внутри института психиатрии.

Сказанное верно также и в отношении концепций Рая и Ада. Рай и Ад, будучи вынесенными за пределы актуального переживания и известного нам жизненного пространства, выступают лишь в качестве некоторых ориентиров в «будущем». Но поскольку в едином процессе переживания значение времени нивелируется, то можно предположить, что ад и рай являются реальностью каждого человека. В этот момент моих рассуждений пришла пора напомнить, что с рассматриваемой методологической позиции примата первичного опыта над базовыми атрибутами реальности нивелируется значение не только времени, но и пространства. Это означает, что рай и ад присутствуют потенциально или актуально (чаще, разумеется, потенциально) в самом переживании. Поле переживания, таким образом, оказывается значительно шире любых конструктов, которыми оно сегментируется.

Настоящее стремится к нулю или в сторону отрезка времени, именуемого ничто^[12]. Это лишь мгновение между «прошлым» и «будущим». А жизнь – это попытка продлить настоящее до бесконечности путем его тиражирования, поскольку мы живем лишь в настоящем – в будущем нас еще нет, а в прошлом еще нет. Таким образом, процесс переживания, который может происходить лишь в настоящем, описывает единственную реальность. «прошлое» же и «будущее» существуют за пределами бесконечности.

Принятие реальности времени, личности и пространства как основание клинической традиции в психиатрии

Представления о прошлом, настоящем и будущем, равно как категории здесь и там, а также Я/Ты/Они являются лишь инструментами ориентирования в переживании. Что-то в нем мы замыкаем в рамки воспоминаний, при этом неизбежно острота и витальность переживания снижается, то же происходит и с феноменами «будущего». Поэтому и способ обращения с феноменами, релевантными воспоминаниям и проектам, ограничивается нашими представлениями о времени. Например, переживать будущее как актуальное настоящее невозможно, феномены прошлого, разумеется, также блокируются в своей витальности. Таким образом, творческий вектор переживания парализован, власть в полной мере принадлежит концепции мира. Нарушение этих правил приводит к тем или иным психическим нарушениям – депрессии как результату отчаянной и безнадежной попытки изменить прошлое, фобиям как чрезмерно интенсивному переживанию «возможного», шизофрении и пр.

То же можно сказать и относительно категории пространства. Представления о «там» и «здесь» структурируют в значительной мере процесс переживания. Именно так – структурируют, т. е. трансформируют природу переживания, превращая его из процесса в структуру. Например, я могу переживать в полной мере только то, что происходит «здесь» и совсем не могу психологически присутствовать в «там». С точки зрения традиционной концепции переживания это совершенно оправдано – я не могу переживать то, что находится за пределами моего «присутствия». Предыдущее предложение в полной мере демонстрирует зависимость переживания пространства от категорий времени и субъекта. Иначе говоря, «там» всегда предполагает отсутствие субъекта и то, что присутствие в нем возможно лишь в прошлом (в этом случае я вспоминаю о нем) либо в будущем (тогда я фантазирую об этом или отсрочиваю переживание «там» на некоторое время, когда, возможно, в нем окажусь). Таким образом, «там», «потом», «он(а/и)», «раньше» и пр. выступают в некотором роде сегментами переживания, «местные законы» каждого из которых обусловливают динамику переживания. Если некто начинает переживать в полной мере феномены, относящиеся к «там», то это является достаточным основанием для того, чтобы засомневаться в его душевном здоровье.

И наконец, как мы уже отмечали ранее, представления о субъекте (личности), определяя «здоровый» процесс переживания, также обусловливают статус психическое здоровье/патология. Человек может в полной мере переживать лишь только часть поля, которая связана с «Я». Доступ к феноменам поля, релевантным «Другому», рассматривается как эмпатия, если находится в пределах сегмента «Я», либо как дереализация или расстройство множественной личности при смещении переживания в сегмент поля «не-Я».

Можно сказать, что современная клиническая теория базируется на коллизиях переживания поля, дифференцированного фундаментальными категориями времени, пространства и субъекта (личности). Говоря клиническим языком, одним из основных критериев дифференциации психической нормы и патологии выступает способность тестировать «реальность». В случае сохранности этой способности, что, разумеется, предполагает принятие «реальности адаптационного вектора переживания», человек считается нормальным. Если адаптационный вектор «выбивается» из конвенциональных рамок договоренностей о времени, месте и личности, современная психиатрия диагностирует наличие психопатологии.

Мышление и первичный опыт

При рассмотрении феноменологии первичного опыта неизбежно встает вопрос о том, является ли мысль феноменом первичного опыта или вторичного. Прежде чем ответить на этот вопрос, необходим более подробный анализ сущности мыслительного акта в рамках методологии диалогово-феноменологической психотерапии.

Классические представления о мышлении традиционно исходят из нескольких допущений. Во-первых, сущность переживания сводится лишь к приспособительному его вектору, при этом творческий его вектор игнорируется. Во-вторых, психический детерминизм рассматривается как базовый принцип, определяющий природу всего психического, в том числе и мышления. В-третьих, мыслительный акт сущностно принадлежит не полю, но его субъекту, иначе говоря, мы апеллируем лишь к абстрагированному вторичному опыту. Диалогово-феноменологический подход в психотерапии предлагает альтернативу традиционной концепции мышления. В свою очередь, она исходит из следующих предпосылок:

1. Реабилитация значения творческого вектора в динамике переживания.

2. Атрибуция мысли полю, а не субъекту.

3. Разрушение методологической власти времени, проявляющееся в придании ему статуса абстракции поля.

4. Опора на феноменологический метод вместо культивирования принципа психического детерминизма.

Мысль как феномен поля: творческий и адаптационный векторы переживания

Мысль – феномен надфункциональный, т. е. напрямую не имеет отношения к какой-либо из функций self. Причем мысль – это феномен первичного опыта, т. е. Принадлежит полю, но не индивиду. В этот момент закономерно возникает вопрос: «Кому же тогда принадлежат великие открытия в науке, гениальные концепции в философии и революционные инновации в искусстве?» Мы привыкли связывать каждое из них с именем того или иного гениального человека, с его поисками и его процессом мышления. Не девальвирует ли предлагаемый тезис значение гения в науке, культуре, философии и искусстве? Полагаю, нет. Уделим внимание двум аспектам этой проблемы.

Во-первых, сказанное является верным лишь до тех пор, пока мы остаемся в рамках первичного опыта. В тот же момент, когда поле дифференцируется и появляются его субъекты, мысль атрибутируется одному из них. Таким образом, пространство абстрагированного опыта уже предполагает авторство. Думается, именно коллизии первичного и вторичного опыта легли в основание известного постмодернистского тезиса о том, что все сказанное и помысленное сегодня – уже цитата. В современном постмодернистском мире довольно легко обращаются с заимствованием мыслей и идей. Стоит отметить, что положением о принадлежности мысли полю достаточно легко можно спекулировать, достигая время от времени порога злоупотребления в виде плагиата. Напомню, что пространство вторичного абстрагированного опыта, в котором разворачивается процесс развития цивилизации, опирается на представления об авторстве. Однако в настоящей работе тезис о принадлежности мысли полю мы рассматриваем значительно шире и глубже того аспекта, который определяется авторством. Речь здесь идет о раскрытии ресурсов первичного опыта для мышления человека в целом, и для психотерапии в частности.

Во-вторых, действительно, мысль принадлежит полю. Но поле, в свою очередь, является продуктом процесса переживания. Иначе говоря, человек во многом создает поле, продуктом динамики которого является новая мысль, лежащая в основе того или другого открытия или концепции. Гений – это человек, чрезвычайно чувствительный к феноменологической динамике поля. Его восприятию оказывается доступным огромный объем феноменов, которые обыватель проскакивает ежесекундно. Опираясь на такую экстрачувствительность к полю, великие философы и ученые формируют пространство первичного опыта наиболее подходящим образом для регистрации новых наблюдений, взаимосвязей и закономерностей. Они и ложатся в основу той или иной революционной концепции, теории или открытия. В некотором смысле гений представляет собой более чувствительный к феноменологической динамике поля инструмент, функции которого заключаются в приеме и передаче полевой информации. В самом общем виде поле приобретает черты ноосферы, развитие которой определяет современный этап эволюции человека [П. Т. Шарден, 1965].

Известный испанский философ и социолог Хосе Ортега-и-Гассет, рассуждая в работе «Что такое философия?» [Х. Ортега-и-Гассет, 2003] о сущности человеческого мышления и природе эпохальных открытий, ссылаясь на Платона пишет: «…поэтому Платон, почувствовав, что истины, которые он называл идеями, следует поместить вне временного мира, изобретает другое квазиместо, лежащее за пределами мира, надлунный мир; хотя этот шаг имел серьезные последствия, нельзя не признать, что как образ это понятие плодотворно. Оно позволяет представить наш временный мир как мир, окруженный иным пространством, с иной онтологической атмосферой, где бесстрастно пребывают вневременные истины. Но вот в один прекрасный миг одна из этих истин – закон всемирного тяготения – просачивается из этого надлунного мира в наш, проскользнув сквозь внезапно открывшееся отверстие. Упав, идеальный метеорит остается в реальном, человеческом и историческом мире – таков образ пришествия, сошествия с небес, трепещущий в глубине всех божественных откровений.

Но это падение и просачивание истины из надлунного мира в ваш мир ставит очевидную и многозначную проблему, которая, к нашему стыду, еще ждет своего исследования. Отверстие, которое, открывшись, пропускает истину, – это просто человеческий разум. Тогда почему некую истину схватывает, улавливает некий человек в некое время? Почему о ней не задумывались раньше или позже? Почему ее открыл именно этот человек? Очевидно, речь идет о существенном сходстве между конфигурацией этой истины и формой отверстия – субъекта, – сквозь которое она проходит. Все имеет причину. Если случилось так, что до Ньютона закон всемирного тяготения не был открыт, значит между человеческим индивидом Ньютоном и этим законом существовало определенное родство» [А. Кемпинский, 2002].

Прошу прощения у читателя за использование столь объемной цитаты. Но она в полной мере отражает взгляд на сущность того, как устроено мышление, с позиции концепции первичного опыта. Вернемся же к проблеме мысли в структуре первичного опыта. Перед нами сейчас встает еще один важнейший вопрос – является ли мысль феноменом или нет? Ответ на этот вопрос настолько важен, что обойти его вниманием не удастся. Чаще всего в жизни мы имеем дело с «мыслью» как концепцией, нежели с мыслью как актом свободного и творческого усилия Жить. По этой причине зачастую то или иное наше суждение умирает уже в самом акте своего «рождения». Этакое мертворожденное дитя ментального процесса. Итак, мысль является феноменом первичного опыта только в том случае, если связана с усилием Жить. Иначе говоря, лишь мысль в мамардашвиливско-декартовском смысле этого слова принадлежит первичному опыту.

По мнению Р. Декарта и вслед за ним М.К. Мамардашвили, по-настоящему мыслить можно лишь несколько часов в году. Они говорили о титаническом усилии мысли, которое чем-то, по всей видимости, родственно усилию Жить в диалогово-феноменологическом подходе [И.А. Погодин, 2001]. Под фасадом мысли может прятаться лжемысль – типичное для человека рациональное суждение, питаемое принудительной валентностью. Иначе говоря, та или иная ригидная концепция, которая не меняется годами, десятилетиями или столетиями. Когда человек произносит фразу «я думаю, что…», это еще не означает, что в данный момент он мыслит. Чаще всего он апеллирует сейчас к устоявшемуся ментальному конструкту, который выручал его, а может, еще и его предков, на протяжении довольно длительного времени. Этот конструкт закрепился в поле, выполняя ту или иную свою функцию^[13]. Теперь он подкреплен еще и действием принудительной валентности. Таким образом «мышление человека» зачастую оказывается фиксировано в замкнутом круге отказа переживать.

Настоящая же мысль-феномен предполагает динамику, индуцированную естественной валентностью. Она неповторима и приходит, как правило, очень неожиданно, заставляя человека впечатляться ею. Мысль рождается только в эту секунду, только в этой уникальной ситуации поля. Именно в этот момент человек рождается как человек. И только в этот момент он живет. Разумеется, для этого требуется определенное мужество – мужество Быть, мужество появиться.

Творчество переживания в динамике мыслительных процессов

Фундаментом диалогово-феноменологической психотерапии является концепция переживания, природа которого предполагает сосуществование двух разнонаправленных векторов – творческого и приспособительного (адаптационного). Причем творческий вектор отвечает за постоянное создание реальности, в которой мы живем, а адаптационный позволяет приспосабливаться к ней. Применительно к процессу мышления это означает, что мысль является продуктом процесса переживания, инициированного динамикой отношений творчества и приспособления. От этой динамики и будет зависеть степень оригинальности появившейся мысли.

Возвращаясь к проблеме инноваций в науке, философии и искусстве, отметим, что творческий вектор переживания активизирован у гениев в большей степени, чем адаптационный вектор. Поэтому они в некотором смысле пребывают в поле/реальности, радикально отличной от реальности обывателя или даже просто талантливого человека. Здесь мы подходим к грани, которая лежит в основе дифференциации «психически больного» и «нормального» человека, отделяя «безумие» от «психического здоровья». Этой гранью является факт разделенности реальности. Сумасшедшим мы обычно называем такого человека, который пребывает в неразделяемой реальности. Основанием для формирования разделяемой и неразделяемой реальности является сама природа переживания. Творческий вектор переживания в виду его первичности определяет психические процессы на начальном этапе жизни человека. Адаптационный вектор требует большего или меньшего времени для своего формирования, условием которого выступает наличие других людей, с которыми человек находится в отношениях. С течением времени адаптационный вектор переживания становится все сильнее, с одной стороны, стабилизируя психическую жизнь человека, с другой, хронифицируя ее в рамках self-парадигмы. Побочным продуктом этого процесса является неизбежное ущемление в правах творческих интенций. Реальность становится все более предсказуемой, но все менее живой.

Что же происходит в том случае, если условия жизни человека окажутся не подходящими для формирования адаптационного вектора, например при отсутствии значимых отношений с агентами реальности, каковыми обычно выступают близкие родственники, друзья, воспитатели, педагоги и др.? Адаптационный вектор переживания просто не формируется в достаточной степени, чтобы отражать разделяемую окружающими людьми реальность. Творческий вектор вынужден взять на себя всю нагрузку психической жизни, что, разумеется, не может не вызвать серьезную тревогу у человека. Кроме всего прочего, эта тревога может быть многократно усилена сегрегационным по отношению к «безумию» характером современной культуры. В результате творческие интенции переживания, смешиваясь с чрезмерной для него тревогой, формируют self-парадигму, не разделяемую больше никем, что, в свою очередь, еще более усиливает тревогу, которая доводит психическую деятельность до дезорганизации. В результате мы имеем «феноменологию психотических и пограничных расстройств».

И это только одна сторона объяснения «безумия». Другая же и вовсе переворачивает наизнанку сегрегационные основания современной психиатрии. Возможно, именно «безумцы» имеют мужество Жить, не утратив способность к творчеству переживания. Феномен неразделяемой реальности указывает нам лишь на то, что эта реальность уникальна. Уникальна так же, как и уникален каждый человек. Разумеется, в большей или меньшей степени, поскольку процесс социализации, который настигает большинство людей, живущих в современной культуре, движется по пути нивелирования психического своеобразия. Адаптационный вектор переживания при этом развивается все в большей степени. Происходит это, правда, за счет ограничения в возможностях и сфере действия вектора творческого. Так ли уж это справедливо? Несомненно, справедливо в отношении цивилизации в целом, но совершенно преступно в отношении уникальности человека, точнее сказать, в отношении каждого конкретного человека. В некотором смысле процесс социализации является процессом убийства личности. Хотя корректнее было бы использовать слово «Человек». Именно так, с заглавной буквы, поскольку именно оно, а не «синтетическая» неживая категория «личность» отражает тот уникальный человеческий дух, обеспечивающий «Мужество жить». Действительно, в современной культуре Жить всем сердцем означает рисковать утратить расположение окружающих в виде принятия, признания, любви. Современная культура – это культура условий ценности^[14]. Совершенно немудрено в таких условиях отказаться в угоду усредненного переживания от уникальности своей Жизни. В результате получается вполне пригодный для жизни в обществе адаптированный среднестатистический индивид. Нетрудно догадаться, что происходит с человеком, когда он отказывается от «предложений социализации». Его неизбежно преследует ужас. Поэтому Жизнь, действительно, предполагает значительный риск. Возможно, именно «безумцы» приняли этот риск, оставив сохранным творческий вектор переживания, предпочтя его вектору адаптационному.

Немного обобщив, полагаю, не ошибусь, утверждая, что современная культура – это культура альтернативы между творчеством в переживании с последующей сегрегацией и приспособлением к конвенциональной реальности. Хотя относительно двух последних утверждений следует сделать некоторый комментарий. Могло показаться так, что я всерьез рассуждаю о свободе выбора ребенка нескольких дней или месяцев жизни между сохранением свободы творческого переживания и адаптацией. В реальности же социализация – это совершенная «машина убийства творчества переживания». Иначе говоря, у ребенка нет никаких шансов сохранить в первичном виде первичный творческий процесс переживания. «Хорошие» родители обеспечат замену этого опасного для адаптации источника витальности. «Безумцы» же, как показывают многочисленные данные таких же многочисленных исследований, имеют «плохих, шизофреногенных» родителей, основная черта поведения которых предполагает некоторое отстранение или наоборот, чрезмерное психологическое вмешательство. И в том и в другом случае ребенок вынужден изолироваться от «источника социализации», в результате чего развитие адаптационного вектора приостанавливается, замедляется или блокируется вовсе. Человек оказывается один на один с опасностями Жизни, с риском, да и реальностью, отвержения. Творческий же вектор, в котором властвуют первичные процессы и первичный опыт, заменяет человеку ресурсы адаптации. В результате его ничто не ограничивает в создании уникальной реальности. Возможно, «безумец» имеет доступ в переживании к реальности, которая уже давно недоступна нам. Не случайно многие «безумцы» стояли у основания великих открытий, революций, вероучений.

Однако стоит сделать некоторые поправки к складывающемуся в настоящий момент моих рассуждений романтическому образу безумия. Практикующие психиатры совершенно справедливо могут оппонировать мне на основании того простого факта, что психотическая реальность, как правило, не такая уж и творческая. Разнообразие ее не соответствует возможностям творческого вектора переживания. Например, многие психотические миры вполне вписываются в ту или иную классификацию, например в бред ревности, эротический бред или параноид. Если это довольно скудное «меню» обеспечивается творческим вектором переживания, то встает вопрос о том, так ли уж его функционирование креативно. Действительно, бред или галлюцинации обладают стабильностью, объяснить которую действием творчества в переживания невозможно. Однако на то есть свои причины. И как ни странно, они связаны также с отчаянными попытками социализации. Дам немного пояснений относительно этого положения. Творческий вектор, создавая ту или иную реальность, блокируется в результате сегрегационных процессов в обществе. Создаваемый при этом фон выраженной тревоги направляет процесс переживания по тематике, созданной в значительной степени сегрегационной психиатрической культурой. Именно таким образом социализация заканчивает свое разрушительное дело, убивая творчество даже внутри «безумия». В результате появляется некоторый конечный набор психотических синдромов и симптомов. Несколько ранее я уже писал о том, что развитие психиатрических исследований в полной мере определяет соответствующую психотическую феноменологию [И.А. Погодин, 2007, 2008].

Вернемся к обсуждению сохранения творчества в переживании. Схожие с «сумасшествием» процессы мы можем наблюдать и у людей с экстраординарными способностями. Для того чтобы творческий вектор переживания имел превалирующее влияние на жизнь человека, необходимо в некоторой степени ограничить власть адаптационных процессов переживания. Зачастую у гениев не складываются значимые отношения с Другими, которые могли бы формировать способность к приспособлению. В результате неограниченный в правах творческий вектор интенсивно участвует в формировании реальности (поля), что создает условия для появления новых оригинальных мыслей, которые рождает поле. Да, именно поле. Немного ниже мы обсудим этот тезис более подробно.

Появившаяся в результате творческих усилий идея теперь нуждается в развитии и закреплении. Именно по этой причине основателю новой методологии, школы или теории нужны последователи с сильно развитым адаптационным вектором переживания. Что касается самой новой идеи, что ее может постичь либо забвение, либо осмеяние (таких примеров история науки и философии знает немало), либо постепенное признание. Революционная идея не попадает в разряд неразделяемой «безумной» реальности по многим причинам^[15], анализ и обсуждение которых выходит за рамки настоящей работы.

Мысль не обусловлена ничем: феноменология vs детерминизм

О значении творческого вектора переживания для концепции мышления я уже говорил выше. Остановимся более подробно на ревизии принципа психического детерминизма. Мы привыкли думать, что мысль рождается лишь в некоторой цепочке ассоциаций. Актуальная мысль логично вытекает из предыдущей, возникновение которой, в свою очередь детерминировано предшествующей ей в ассоциативном ряду. Представляется, что принцип психического детерминизма определяет в полной мере функционирование мышления. Однако, очевидно, каждому приходилось встречаться с ситуацией, когда мысль приходит совершенно внезапно, без всяких на то оснований. Конечно же, можно попытаться разрушить этот довод, сославшись на представления о бессознательном. Дескать, предыдущая мысль или иной феномен, которые инициировали возникновение рассматриваемой нами мысли, были просто не замечены или вытеснены. При этом последнее утверждение может быть основано исключительно на вере в бессознательное и психический детерминизм. А между тем это всего лишь гипотезы. Никто никогда не видел бессознательное и не проверял, существуют ли психические явления, не обусловленные ни одной причиной. Так ли уж необходимо для понимания природы психического искать причину происходящего или просто даже верить в ее существование? На мой взгляд, нет. Психические явления не обязательно должны быть обусловлены той или иной причиной, они могут появляться в поле совершенно беспричинно. Напомню читателю, что понятие причины вообще имеет смысл лишь на фоне картины реальности, с необходимостью апеллирующей к категории времени. В реалиях же первичного опыта места для причины просто нет.

Конфронтация описываемых двух точек зрения, по всей видимости, лежит в дифференциации природы творческого и адаптационного векторов переживания. Если предположить, что сущность процесса переживания заключается лишь в приспособлении к более или менее стабильной реальности (что, собственно говоря, и является распространенной точкой зрения в западной культуре), то следует признать, что мышление также является составляющей этого процесса приспособления. В этом случае возникновение мысли довольно прогнозируемо, поскольку источником ее является сама «реальность». Мыслительная динамика настоящего поколения ученых, например, основывается на открытиях представителей науки прошлого. Кстати говоря, именно на этом принципе преемственности взглядов и основана наука – любое исследование предполагает существование его методологической основы в виде устоявшихся уже концепций, теорий и методов. В связи с этим мышление ученого уже детерминировано существующей школой или парадигмой. Порой такая детерминация носит весьма сковывающий для творческого потенциала ученого характер. Большинство исследований так никогда и не выходит за рамки базовой теории. Такое положение вещей в методологии любой науки описывается как естественное. Но так ли это?

Альтернатива, предлагаемая диалогово-феноменологическим подходом, основывается на представлениях о феноменологическом характере мышления человека. Что это значит? Это значит, что мысль, возникшая в поле, не подчинена принципу преемственности, а обладает совершенной свободой. Эту идею можно выразить и иначе. С феноменологической точки зрения любая мысль может появиться в любую секунду вне зависимости от того, каков был ход предшествующих размышлений человека. Иногда мысль как бы прорывается в процесс осознавания/переживания совершенно внезапно, заставая ее наблюдателя врасплох. Об этом довольно кратко я уже отмечал в работе, посвященной ревизии принципа полярностей в философии, психологии и психотерапии [И.А. Погодин, 2009, 2012].

Здесь я планирую расширить повествование в сторону ревизии традиционных представлений о мышлении вообще.

Диалогово-феноменологическая модель психотерапии предлагает альтернативу узконаправленному мыслительному поиску, разворачивающемуся в рамках той или иной мыслительной парадигмы. Применительно к практике психотерапии следует отметить еще один аспект рассматриваемой проблемы, относящийся к self-парадигме. Self-парадигма так же, как и научная парадигма, определяют направление и пространство мыслительного поиска, тем самым ограничивая его сферу. Иначе говоря, в этом процессе мы можем найти лишь то, что ищем, что соответствует нашей гипотезе. Для гипотезы, может, это и неплохо, но вот ригидность мышления при этом обеспечена. И мы годами, а иногда и столетиями бегаем по нами же созданному лабиринту привычных мыслей и идей. Новые мысли отрываются от предыдущих лишь ненамного.

Но это происходит лишь до тех пор, пока мы рассматриваем «ближайшую зону мыслительного развития», ориентируясь на предыдущие мыслительные конструкты, которые «инициируют» мышление. Если же мы дадим возможность полю произвести впечатление на нас, возможно, нас ожидают значительные сюрпризы. Ведь не является очевидным, что зона мыслительного развития должна находиться в пределах досягаемости прошлой мысли. Концепт «зоны ближайшего развития» Л.С. Выготского совершенно верен для процесса развития человека и не годится для процесса актуального мышления.

Еще один аспект обсуждения принципа детерминизма в мышлении и тезиса об ассоциативном его характере связан с упоминавшимися уже нами коллизиями времени. Напомним, что время воспринимается нами как важнейшая абстракция поля, имеющая огромное значение в рамках вторичного абстрагированного опыта и теряющая свой смысл в зоне опыта первичного. Таким образом, отсутствие в рамках первичного опыта абстракции времени не оставляет никакой возможности для власти принципа психического детерминизма, который напрямую связан с концепцией времени. Мысли в первичном опыте как бы присутствуют одновременно, ни одна из них не предшествует другой и не вытекает из чего бы то ни было. Более того, собственно сам «субъект мышления» еще отсутствует. Именно пространство первичного опыта рассматривается в диалогово-феноменологическом подходе как неиссякаемый источник инноваций и потрясающий ресурс для развития человека.

Жизнь как непрерывный акт рождения

Фундаментальной ошибкой современной нам психологии является отчаянное стремление придать психическому устойчивый, прогнозируемый во времени статус. Так, мы с вами привыкли считать, что человек – существо постоянное, живущее более или менее предсказуемым во времени образом. Психология даже создала для описания этого феномена специальную категорию – личность, под которой вне зависимости от школ и подходов в западной науке чаще всего понимается некая субстанция, обладающая своей структурой, которая сформирована в значимых для человека отношениях, определяет его поведение (по крайней мере, наиболее значимые его паттерны) и является относительно устойчивой во времени. Таким образом, поведение человека можно изучить и затем предсказать. Поэтому можно вполне рассчитывать на то, что наша жизнь будет оставаться такой же более или менее постоянной.

Миф о стабильности психического

Возможно, поведение человека можно изучить и предсказать. Именно на этом «факте» основана легитимность психологии как науки. Однако, принимая такого рода положение вещей за реальность, мы упускаем из виду одно неприятное обстоятельство, состоящее в следующем. Осуществление психологии как научного проекта предполагает не только исследование определенных психологических закономерностей и констатацию их, но и в не меньшей степени – пропаганду этих закономерностей. Иначе говоря, сама психология и формирует постоянство «открытых» ею закономерностей, обеспечивая их стабильность во времени. Проще говоря, если мы рассматриваем человека как некий предсказуемый психический объект, то со временем он и становится таким. Этот механизм опосредуется принципом бихевиорального подтверждения. И чем значительнее становится влияние психологии в современном обществе, тем в большей степени подтверждаются ее законы и концепции. И наоборот, чем больше открытых психологических «фактов», тем влиятельнее становится наука о человеке.

Вот такой замкнутый круг, в ходе которого все больше психология заполняет умы людей, выполняя свою культурную миссию. Свидетельством тому тот факт, что психология уже несколько десятилетий как вышла из материнского лона науки. В настоящий момент она является скорее не научной отраслью, а самостоятельной сферой общественного сознания и даже автономной сферой культуры. Таким образом, сама психология с ее концепциями стоит на страже константности психического. Очевидно, в этом и заключается ее культурная миссия, о которой я упомянул чуть выше. Западной культуре просто понадобилось средство, с помощью которого можно было бы реализовать ее тенденцию к стабильности.

Возникновение в XX столетии множества психологических теорий личности, по всей видимости, было не случайным. Возможно, человеческой цивилизации потребовалось сформировать иллюзию стабильности в эпоху чрезвычайного возрастания хаоса. Чего только стоит информационный взрыв, произошедший в XX столетии и продолжающийся в нашем. Появление Интернета увеличило его силу до бесконечных размеров. Полагаю, именно поэтому такое явление, как психодиагностика, стало столь популярным в современной психологии. Да и не только в психологии, но, как уже упоминалось, и в общественном сознании. Психология просто очень точно отражает нужды современной культуры, которая вопиет от хаоса и вопрошает об иллюзии хоть какой-нибудь стабильности. И несмотря на то что в психодиагностику всерьез мало кто верит, тем не менее ее популярность никак не уменьшается. Наоборот, только увеличивается со временем. И в психологической науке, и в общественном сознании психодиагностика стала чем-то вроде алтаря, у которого человек получает успокоение и суррогат покоя.

Сказанное справедливо и в отношении процесса популяризации психологических фактов и закономерностей, результаты которого вселяют в людей веру, что при помощи психологических знаний можно контролировать не только свои чувства и поведение, но и поведение других людей. Этот процесс – популяризации психологии по типу «сам себе психолог» – в настоящий момент приобретает совершенно самостоятельную жизнь, на фоне которой научная психология уже даже и не проглядывается. От нее остался только символ гарантии – «наукой доказано, что…». Сама же наука людям уже не так интересна, как возможности ее прикладной эксплуатации с целью контроля себя и других. Доказательством тому – перспективные планы крупных издательств и полки книжных магазинов. Зайдите в любой магазин или откройте официальный сайт любого крупного издательского дома. Вы обнаружите, что подавляющее большинство публикуемых книг – это руководства популярного характера или научные и околонаучные тексты, носящие прикладной характер. Психология как наука перестала быть интересной читателю. Об этом вам скажет любой издатель, который в наше время еще удержался на плаву.

Итак, психология, на гербе которой яркими красками нарисована возможность управления собой и другими, оказывается вовлеченной в качестве средства в реализацию глобальной задачи, которую ставит перед ней современная культура. И эта задача заключается в оснащении человека инструментом совладания с тревогой – тревогой от хаоса современной жизни, жизни, предсказать которую становится все труднее, жизни, которая изменяется столь стремительно, что приспособиться к ней оказывается все сложнее. И психология довольно эффективно выполняет это негласное системное поручение. В полной мере можно сказать, что мы присутствуем в эпоху формирования мифа, мифа о стабильности психического. По иронии судьбы эта миссия возложена на науку, каковой формально в общественном сознании продолжает оставаться психология. Я говорю «по иронии судьбы», поскольку наука и мифотворчество традиционно относились к совершенно различным, даже разнонаправленным процессам. Мне кажется, тот факт, что это произошло, свидетельствует об отчаянном положении современной культуры, которая прибегла к антимифотворческой репутации науки для формирования глобально важного мифа.

Эта динамика мне напомнила размышления видного эволюциониста XX столетия Анри Бергсона. В работах «Два источника морали и религии» и «Творческая эволюция» он рассуждает об отличиях мира насекомых от общества людей и утверждает, что появление этих радикальных различий было обусловлено разветвлением процесса эволюции. Эволюция насекомых разворачивалась в направлении развития инстинкта, тогда как эволюция человека двинулась по линии развития ума. А. Бергсон пишет в связи с этим: «…нужно брать оба законченных типа ассоциации, представленных обществом насекомых и человеческим обществом, из которых первое неизменно, последнее изменчиво; одно наделено инстинктом, другое – умом; первое сравнимо с организмом, элементы которого существуют только для целого, последнее же предоставляет столько свободы действий индивидам, что неизвестно, оно создано для них или они созданы для него. Из двух условий, выдвинутых Контом: “порядок” и “прогресс”, – насекомое пожелало лишь порядка, тогда как к прогрессу, иногда лишенному порядка и всегда вызываемому индивидуальными инициативами, стремится по крайней мере часть человечества» [А. Бергсон, 1993, с. 124, 125]. Далее автор продолжает и обозначает оборотную сторону этого положения вещей, а именно – угрозу стабильности для человечества: «Если ум теперь угрожает разорвать в некоторых пунктах социальную сплоченность и если общество должно сохраниться, то необходимо, чтобы в этих пунктах существовал противовес уму. Если этим противовесом не может быть сам инстинкт, поскольку его место как раз занято умом, то необходимо, чтобы потенциально возможный инстинкт, если угодно, остаток инстинкта, сохраняющийся вокруг ума, производил тот же результат» [А. Бергсон, 1993, с. 126, 127]. Таким средством, по мнению А. Бергсона выступает религия, основная задача которой – создание мифа. Он утверждает, что «религия, таким образом, есть защитная реакция природы против разлагающей силы ума» [А. Бергсон, 1993, с. 129]. Подытоживая роль мифов и религии для человеческой цивилизации, гениальный эволюционист пишет: «Все религиозные представления, исходящие в данном случае прямо от жизненного порыва, можно поэтому определить одинаковым образом: это защитные реакции природы против созданного умом представления о гнетущей полосе непредвиденного между осуществленным начинанием и желаемым результатом» [А. Бергсон, 1993, с. 149].

По аналогии с этими размышлениями биологического свойства я бы отметил, что современная нам культура, развивающаяся по линии хаоса и увеличения энтропии, достигла некоторого состояния, в котором ощущается очевидная угроза. А именно – угроза утраты стабильности социальных и психических процессов, что означает опасность для существования каждого отдельного человека и человеческого общества в целом. Вот тут-то и появилась необходимость в мифотворчестве. Более конкретно – возникла необходимость в мифе о стабильности психического. Формирование иллюзии константности психологических процессов, свойств, состояний, паттернов и прочего способствует снижению тревоги людей относительно экспансивного роста количества феноменов в современной культуре, которые принципиально непредсказуемы и не поддаются никакого рода контролю. Разумеется, психология вносит вклад лишь со своей стороны в этот глобальный процесс противодействию росту энтропии и хаосу. С другой стороны, иные социальные сферы современной культуры и отрасли науки также вносят свой вклад в единый процесс стабилизации. В рамки настоящей статьи не входит культурологический анализ современной социальной ситуации в человеческом обществе. Поэтому ограничусь лишь констатацией положения вещей в психологии и психотерапии.

До сих пор мы говорили лишь о психологии. Но сказанное в полной мере относится и к психотерапии, корни которой находятся именно в психологии. Любая психотерапевтическая школа в своем основании имеет ту или иную психологическую теорию. За последние сто лет изменилось положение и в психотерапии. В частности, радикально трансформировалась клиническая ситуация. Раньше, по всей видимости, не было необходимости в стабильности. Миф о стабильности понадобился именно сегодня. По всей видимости, это связано с теми психологическими задачами, которые приходилось ранее и приходится сейчас решать человеку. Например, задачи, которые приходилось выполнять человеку на заре появления психотерапии в начале прошлого столетия и которые стоят перед ним сегодня, мягко говоря, значительно разнятся.

Если во времена З. Фрейда человеку предписывалось обществом контролировать лишь себя, в частности свои желания, то сейчас перед ним нарциссическая напряженность современной культурной ситуации ставит более глобальные задачи. Сегодня человек вынужден контролировать не только, а возможно, и не столько свои желания, сколько окружающий его мир. Проблема контроля разрослась до чудовищных размеров. Теперь базовая безопасность индивида кроется не внутри его психики, а распространяется на все поле его взаимодействия с окружающим миром. В свою очередь, мир раковой опухолью вторгается в жизненное пространство человека, от чего последний отчаянно защищается. Еще несколько столетий назад образованный человек мог знать все, когда-либо написанное другими. До введения в книжно-издательский обиход национальных языков культурный свободный человек мог на протяжении жизни прочитать все написанные и изданные на греческом и латыни книги (это примерно 7—10 тыс. томов). Последние же столетия объем информации разросся до неимоверных размеров. Но последний век «переплюнул» эту динамику, затмив своим информационным потоком предыдущую тенденцию цивилизации. Сегодня мы не только не приближаемся к возможности знать все, а с потрясающим ускорением отдаляемся от нее. Все это напоминает динамику Вселенной, которая расширяется в разные стороны с ускорением^[16]. И эта радикальная трансформация способа обращения с информацией произошла именно в XX столетии, безвозвратно закрепившись после появления Интернета.

Сказанное справедливо и имеет значение не только для теории психотерапии, но и для психотерапевтической практики. В частности, если еще сто лет назад психосоматическое заболевание связывалось с вынужденностью для человека контролировать свои влечения, то теперь психосоматический симптом стоит рассматривать как отчаянную попытку проконтролировать мир. Пришедшая на смену истерии вегето-сосудистая дистония и появившаяся в XX столетии булимия тому доказательство. Учитывая все вышесказанное, самое время задуматься над тем, каким образом должна измениться психотерапевтическая практика в XXI столетии.

Последствия культивирования мифа о стабильности психического

Как я уже отмечал немного выше, миф о стабильности психического делает ежедневную жизнь человека более устойчивой. Более того, по всей видимости, он стабилизирует также и некоторые культурные процессы. Теперь мир представляется каждому отдельному человеку как нечто, что можно контролировать и чем можно управлять. Как следствие появляется некая уверенность в том, что мне ничего не угрожает. И с точки зрения культуры в целом, равно как и повседневной жизни обывателя, это прекрасно. Но вот какую цену приходится заплатить и культуре в целом и каждому человеку в частности за это чудесное избавление от тревоги неопределенности? Сколько стоит «победа» над хаосом, свойственным психологической жизни?

Такая «победа» автоматически предполагает отказ от тех изменений в человеке и культуре, которые могли бы произойти. Так, например, наше сознание и представления о мире оказываются ограниченными и ригидными. Человек в процессе своей жизни, как правило, в этом случае изменяется лишь незначительно, если вообще изменяется. Как следствие, витальность утрачивается. Или человек для поддержания ее прибегает к различным формам аддикции – стремится к острым ощущениям, не замечая в повседневности каких бы то ни было оснований для переживания своей Жизни, употребляет препараты, изменяющие состояние сознания и пр. С другой стороны, ригидность представлений о реальности налагает свой особый отпечаток на возможность человека переживать кризис. Так, если в его довольно стабильную жизнь вторгается тот или иной фактор, резко трансформирующий жизненную ситуацию, то человек зачастую оказывается не готов встретиться с такого рода изменениями.

Жизнь человека, разворачивающаяся на принципах мифа о стабильности, не использует чрезвычайно богатые ресурсы витальности поля. Мы сами обкрадываем себя, не давая возможность себе заметить нечто, не укладывающееся в рамки self-парадигмы – новые неожиданные чувства, ощущения, образы, мысли и пр. Власть любого мировоззрения, которое ригидным образом определяет поведение как отдельного человека, так и человеческого сообщества в целом, зиждется на мифе о стабильности психического.

Миф о стабильности психического зачастую проявляется в сверхценности нашего «прошлого». Что серьезным образом осложняет порой жизнь человека в настоящем. «прошлое не воротится», как поется в какой-то популярной песне. Однако это не только тезис общественного сознания. Практически вся современная психотерапия основана на сверхценности прошлого. Например, психоанализ из прошлого просто сделал культ. Все, что бы ни делал человек сегодня, какими бы симптомами соматического или психического свойства он ни страдал, все детерминировано фиксированным прошлым. И вот в психотерапии мы тратим годы для того, чтобы убедиться в том, что прошлое неизменно. Дорогостоящий проект получается. Причем как показывает опыт, чем более человек привязан к ценности стабильности психического, тем в меньшей степени он изменяется в процессе психотерапии. Прошлое в данном случае становится лишь средством объяснения настоящего – проблем, симптомов, сложностей в построении отношений и пр. Таким образом, в процессе психотерапии, принимающей примат о стабильности психического, клиент становится все более компетентным относительно проблем своей жизни. А вот изменения в ней если и происходят, то скорее не благодаря этой стабильности, а вопреки ей. А для этого зачастую оказывается необходимым изменить «прошлое». По мнению Д. Стерна, «если настоящее не может изменять прошлое, то психотерапия невозможна» [из личной беседы с Жаком Блезом]. Итак, миф о стабильности психического, создавая основу для устойчивости человека в жизни, с другой стороны, накладывает существенные ограничения на возможности психологических изменений в ней.

Расплата за поддержание мифа о стабильности реальности, в частности – стабильности психического, происходит не только в жизни отдельного человека, но и в культуре в целом. Например, в науке. Так, прорыв в науке – это скорее чудо, чем следствие естественной логики ее развития. Мы не готовы увидеть то, что мир (поле, переживание) могли бы демонстрировать нам постоянно. А если кто-нибудь из ученых чудом обратил внимание на то, чего никто ранее не видел, то он может в течение довольно длительного времени осмеиваться и подвергаться нещадной критике. История полна таких примеров. Да и то мы знаем только о тех ситуациях и событиях в научном мире, которые закончились успехом для создателей новых теорий. А сколько свободных и творческих умов оказалось погребенными под снежной все уравнивающей лавиной мифа о стабильности психического, только Бог знает. На фоне правящего мифа о стабильности психического любая неожиданная мысль, идущая вразрез с ним, оказывается чудом. Чудом в том смысле, о котором говорил Р. Декарт и вслед за ним М.К. Мамардашвили [2001, 2002]. Они утверждали, что настоящая мысль невозможна. Невозможна, но случается. И это чудо. Чудо в том смысле, что этого не должно было быть, а есть. Даже такой гигант мысли, как Р. Декарт, утверждал, что по-настоящему мыслить можно лишь 4 часа в году [Р. Декарт, 2006]. Полагаю, что любая оригинальная мысль существует лишь как акт предательства по отношению к мифу о стабильности психического. Акт смелого и мужественного предательства. В некотором смысле это всегда эстетический акт, в котором появляется некая новая форма – форма мысли, форма образа и пр.

И здесь мы совершенно логичным образом оказываемся еще в одной сфере человеческой цивилизации, которую затронул миф о стабильности психического. Речь идет об искусстве. Так, мы с вами готовы видеть и ценить лишь те формы и образы, к которым привыкли за долгие годы своей жизни. Почему апельсин или яблоко, например, являются круглыми? Возможно, мы просто не в состоянии воспринять квадратный фрукт? Почему дерево зеленое и имеет строго определенную форму? Может, мы снова зафиксированы в рамках существующих ригидных представлений? Да, возможно, апельсин и был круглым вчера так же, как и дерево оставалось зеленым до настоящего момента. Но почему бы им не оказаться вдруг иной формы и цвета сегодня? Уж не потому ли, что мы просто не в состоянии усмотреть этот факт? К слову сказать, искусство как раз и представляет собой порой титанически трудную и отчаянную попытку вырваться за пределы наших представлений о реальности. Возможно, Художник – это тот человек, который оказывается в состоянии узреть новости, происходящие в мире. Именно по этой причине искусство оказывается врагом мифу о стабильности реальности. Оно развенчивает его ежедневно.

Ведь не секрет, что наше восприятие определяется нашими же концепциями. Например, мы видим лишь то, что готовы увидеть. В некотором смысле восприятие и концепции вступают в сговор, взаимно сохраняя статус-кво. Восприятие не меняется, подстраиваясь под концепции. По этой же причине концепции, в свою очередь, не нуждаются в пересмотре. Именно поэтому Художник (в широком смысле этого слова – ученый, философ, живописец, поэт и пр.) является революционером. Имея мужество заметить в реальности нечто, что еще секунду назад не замечал никто, он тем самым участвует в создании новой реальности. Соответствующие прежней реальности концепции должны быть при этом пересмотрены. Так происходит развитие. Применительно к сфере научного развития эта закономерность с подачи Куна получила название парадигмы. Однако, по всей видимости, сказанное справедливо и в отношении других сфер жизни и деятельности человека – в искусстве, политике, экономике и пр. Этот термин нами был также заимствован применительно к сфере психического. Так, в методологии диалогово-феноменологической психотерапии появились представления о self-парадигме.

Тем не менее описанный мною только что процесс является не правилом, а исключением из него. Восприятие нового, равно как и любая попытка передачи окружающим этого нового, является в декартовском смысле слова чудом, предполагающим изрядную долю личного мужества Художника. Этого не должно было быть, но есть – новый образ, оригинальная мысль, свежая форма, революционный выбор случились, несмотря на тираническое давление мифа о стабильности реальности. Иначе говоря, развитие в любой из сфер человеческой активности происходит не благодаря, а вопреки царствующим представлениям о стабильной реальности.

Миф или реальность?

Как же так происходит, может спросить читатель, что мы все время говорим о мифе, а обсуждаемые ограничения обнаруживаем в реальности человеческой жизни. Миф ли это, если он описывает реальность? Мой ответ – разумеется, миф. Правда, мы привыкли относиться к мифу, как к чему-то, что не имеет статуса реального. Рассматриваемый же нами здесь миф формирует реальность, и тем самым подтверждается ею каждое мгновение нашей жизни. Для анализа этого парадокса мне понадобится еще одна известная читателю категория. Речь пойдет о гипотезе. Гипотезе в самом широком смысле.

Мышление современного человека, в основе которого лежит миф о стабильности реальности, детерминировано гипотезами, которые в динамике этого процесса меняют друг друга. Более того, гипотезами детерминировано не только мышление, но и восприятие. Что это означает? Мы видим (слышим, ощущаем и пр.) только то, что вписывается в актуальную гипотезу, применительно к рассуждениям о реальности это выглядит следующим образом. Реальностью является то, что соответствует наиболее вероятной в настоящий момент гипотезе. Положим, я вижу на столе бокал с вином, который является совершенно «реальным» – я могу дотронуться до него рукой, поднять его, выпить из него вина, наконец. Это означает лишь одно – гипотеза о существовании бокала с вином является наиболее вероятной. Представим себе лишь на секунду, что более вероятной оказалась гипотеза, что бокала не существует или, например, что бокал наполнен не вином, а квасом. Реальность неузнаваемо меняется. В этой самой «реальности» наш бокал с вином, который еще секунду назад был реален, исчезает или меняется его содержимое. Фантастика? Вовсе нет. В понятиях современной физики это и есть описание реальности.

Не только бокал с вином, но вся Вселенная согласно принципам квантовой механики создана наблюдателем. Я бы здесь добавил только одно обстоятельство – мир создан наблюдателем, который не может не строить гипотезы. Более того, степень вероятности подтверждения/опровержения гипотезы в сознании человека является очень определенной еще до соответствующей процедуры верификации/фальсификации. Иначе говоря, одна из гипотез является более вероятной, чем альтернативная ей. И именно она с неизбежностью подтверждается. Для нашего примера это означает, что мое восприятие бокала с вином определяется именно наиболее вероятной в данный момент гипотезой. Разумеется, что сам процесс построения и выдвижения гипотезы определяется «прошлым» опытом человека – я буду с большей вероятностью предполагать существование бокала с вином в той точке, где он «был» минуту назад. Такая зависимость состыковывающегося с сознанием восприятия человека от предыдущего опыта в психологии известна под названием апперцепции^[17]. Было бы несправедливым приписать акту наблюдения лишь статус процесса, констатирующего «реальность». Акт наблюдения не констатирует факты, но сам создает их. Иначе говоря, и бокал с вином, и стол, и их последующее внезапное исчезновение создал я сам.

Двинемся дальше. Представьте себе, что способность человека формировать гипотезы утрачена (отвергнута или никогда не существовала вовсе). Что это значит для реальности? Это означает лишь одно – в том месте, где был стол с бокалом вина, может отныне появиться все что угодно. Словосочетание «все что угодно» означает, что мы можем наблюдать как что-то, уже известное и знаемое нами, так и никогда не виденное ранее^[18]. Возможно даже нечто настолько неожиданное, что мы не в состоянии будем придать этому какой-либо смысл. В современной клинической практике такое положение вещей релевантно психозу^[19]. Иначе говоря, человека, который воспринимает нечто, что недоступно восприятию других, мы называем сумасшедшим. Не потому ли, что он выступает угрозой нашей стабильности, точнее, угрозой нашим представлениям о том, что окружающий мир стабилен? Напомню вам, что еще каких-нибудь несколько столетий назад безумие не существовало вовсе [М. Фуко, 1997, 2005]. Итак, мы не готовы утратить миф о стабильности. Однако приобретая спокойствие, мы теряем новые возможности, коренящиеся в готовности воспринять нечто новое и неожиданное.

Невозможность придать смысл происходящему является проблемой, пугающей нас, лишь до тех пор, пока мы воспринимаем смыслообразование как ментальный процесс, детерминированный все той же динамикой гипотез о сущности реальности. Например, в том случае, если бы нам удалось нивелировать столь радикальные отличия в вероятностном статусе текущих гипотез, тревога бы, несомненно, также нивелировалась. Проще говоря, если бы человек был в готовности осознать в своем жизненном пространстве принципиально любой феномен, то тревога безумия не имела бы источника. Смыслообразование оказалось бы освобожденным из-под гнета правящих гипотез. Более того, формирование смысла вышло бы также из-под юрисдикции концепций. Оно покинуло бы пределы ментальности и распространилось на все пространство переживания. Другими словами, если относиться к смыслу не как к связи текущей ситуации и имеющихся у человека концепций, фиксированных образов и представлений, а как к собственно текущему контексту переживания, то мы будем избавлены от тревоги, которая и индуцирует возникновение и поддержание мифа о стабильности реальности.

Попробую упростить сказанное. Мы привыкли думать, что смысл должен всегда предполагать некую более или менее устойчивую связь с нашим мировоззрением, представлениями о себе и о мире^[20]. В этом случае категория смысла апеллирует к концепциям. Разумеется, что в том случае, если тот или иной элемент феноменологического поля вступает в противоречие с любой из важных концепций человека, он просто-напросто выбрасывается за пределы осознавания, поскольку его появление могло бы дестабилизировать «внутренний мир» и жизнь человека. Если он все же появляется в фокусе осознавания человека, то начинается кризис. Базовые концепции и себе и о мире подвергаются угрозе разрушения, что не может не вызвать тревогу. Причем тревога появляется не только, а порой и не столько у самого агента осознавания. Окружающие люди оказываются иногда напуганными происходящим гораздо больше. Чтобы справиться с этой тревогой, нужно вывести ее источник за пределы «личного» опыта. Так, несколько столетий назад появились первые представления о безумии и безумцах. Практически одновременно с этим возникла и тенденция к сегрегации людей, «осознающих невозможное». Теперь правящие концепции могли быть в безопасности. Однако судя по тому, что количество «психических нарушений» и соответствующих им руководств и справочников десятилетие от десятилетия только растет, тревога от рассогласования содержания концепций и новых феноменов со временем никак не уменьшается.

И вот тут-то очевидной становится следующая альтернатива – или продолжающееся расширение средств сегрегации, или трансформация представлений о смысле для того, чтобы уничтожить источник тревоги. Каким же может быть новое более гибкое понимание смысла? Каков путь трансформации этой категории? Уверен лишь в одном, что он должен пролегать через освобождение от власти любых ригидных концепций. Иначе говоря, смена власти одних концепций на власть других никак этому не поможет. На мой взгляд, концепции вовсе не нужны для процесса смыслообразования. Да и вообще, формирование смысла не исключительно ментальный процесс, но основная функция процесса переживания. Другими словами, мы можем придавать смысл, не ограничиваясь рамками понимания, но выходя за его пределы в более широкое пространство осознавания. Таким образом, формирование смысла – это осознавание не головой, а всей нашей сутью того, что происходит в мире. Более того, это еще и процесс формирования того, что происходит в мире, равно как и самого мира. Радикальная трансформация категории смыслообразования, не правда ли? Но только такой подход, который мы уже предприняли в рамках диалогово-феноменологической психотерапии [И.А. Погодин, 2009], позволил бы нам избавиться от тех колоссальных ограничений, который накладывает на нас миф о стабильности реальности.

Рождаясь ежесекундно заново

Полагаю, в некоторой степени мне удалось представить вам, уважаемый читатель, сущность индивидуалистической парадигмы в современной психологии и психотерапии, эксплуатирующей миф о стабильности реальности в целом и константности психического в частности. Существует ли альтернатива этому традиционному подходу? Думаю, да.

Мы привыкли думать, что мы постоянны. Что наше с вами существование континуально по своей природе. А следовательно, из ситуации «я настоящий» с необходимостью вытекает ситуация «я будущий». Со своей стороны, «я-минуту-назад» в полной мере детерминирует «я-в-это мгновение». Иначе говоря, мы протяженны во времени. Но так ли это на самом деле? Существовали ли мы вчера, минуту назад или даже секунду назад? Никаких достоверных свидетельств тому, на мой взгляд, просто не существует. Есть лишь интерпретации происходящего, мы предпочитаем просто делать вывод о реальности, основываясь на допущении, что мир существовал до этого мгновения. Но, повторюсь, это лишь допущение! Только в этом случае, как нам кажется, задачка, посвященная привычным для нас жизненным целям, может быть решена без чрезвычайно сильной тревоги. По аналогии с математическими задачами, «допустим, что я и мир вокруг меня существовал минуту (час, год, столетие и пр.) назад».

Сомнения в том, что существование человека и мира континуально, зародились не сегодня. Они появились с возникновением самой философии. В следующих работах я предполагаю предпринять более широкий историко-философский экскурс в эту проблему. Здесь же ограничусь лишь описанием и прикладным значением тезиса о дискретности человеческого существования. Что, если меня просто не существовало еще мгновение назад? Так же, как не существовало вас, читающих эти строки? Что, если вы появились лишь в этот момент, создав себя, мир вокруг вас, равно как и этот текст, по строкам которого вы сейчас пробегаете своими глазами? И не будет никакого момента после этого. «А как же мои воспоминания?» – спросите вы. Их вы создали вместе с этим мгновением так же, как и фотографии, на которых вы изображены. Ровно так же, как вы создали только что и меня, и диалогово-феноменологическую модель психотерапии. Так же, как и всю Вселенную.

Основатель философии Нового времени Р. Декарт утверждал, что человек – это существо, которое каждое мгновение рождается заново [Р. Декарт, 2006; М.К. Мамардашвили, 1992]. Философ имел в виду философский аспект существования, а именно cogito, которое и представляет собой этот акт рождения. Однако в сочетании с современными положениями квантовой физики этот тезис может приобрести и радикально иное звучание. Мы знаем, что Вселенную создает наблюдатель. Но упускаем из виду тот факт, что сам наблюдатель возникает лишь в этом актуальном акте наблюдения. Или, говоря словами феноменологии, – в акте осознавания. Таким образом, никакой Вселенной до акта наблюдения просто не существовало. С позиций феноменологии мы существуем лишь в точке осознавания. Ни до, ни после нас нет.

Сказанное, разумеется, справедливо и для психотерапии – каждое мгновение клиент создает своего терапевта и ситуацию терапии. И наоборот, каждую секунду терапевт создает своего клиента и терапевтическое пространство. Но это еще не все. С позиций методологии диалогово-феноменологической психотерапии контакт обладает совершенно самостоятельным статусом. Иначе говоря, не только я и клиент создаем друг друга вместе с ситуацией терапии, но и собственно терапевтический контакт рождает нас обоих. У величайшего философа XX столетия М.К. Мамардашвили есть одна замечательная идея, относящаяся к природе художественного произведения. По его мнению, не только автор создает произведение, например книгу, но и оно само создает его. И в не меньшей степени. В конце произведения автор уже иной. Более того, он ежесекундно меняется в процессе его создания.

Мне кажется, это в полной мере аналог психотерапии. В конце психотерапии я уже иной потому, что не только я создаю психотерапевтический процесс, но и он создает меня. И чем больше я вкладываюсь в этот процесс, тем значительнее эти изменения. Сказанное справедливо и для клиента, и для терапевта (для первого не меньше, чем для второго) – чем больше они вкладываются в создание проекта своей психотерапии, тем значительнее она влияет на них. По ходу этого описания для меня все отчетливее вырисовывается эстетический характер психотерапии. Психотерапия представляется мне неким видом искусства. Произведением же этого жанра является терапевтический контакт, а авторами являются все трое – терапевт, клиент и собственно терапевтический процесс.

Но вернемся же к дискретности мира и человека. Полагаю, говоря словами И.Р. Пригожина, что мы живем в эпоху глобальной бифуркации. Следующая точка нашего пути нам неизвестна – где мы возродимся вновь, в какой ситуации, в каком контексте? Рождаясь, мы создаем не только себя, но и весь мир вокруг. Вот такая трансформация взгляда на природу человека. Поэтому и клиническая ситуация изменилась неузнаваемо. Теория катастроф, описывающая «эффект бабочки», также могла появиться лишь в наше время. Несмотря на усилия теоретической и прикладной психологии культивировать миф о психической стабильности, последний не избавляет нас окончательно от тревоги неопределенности, поскольку со своей стороны информационный поток, который спровоцировал появление хаоса и неопределенности, никак не останавливается от этого. Наоборот, только усиливается, выливая на наши сердца и головы все больший объем информации, растущий в геометрической прогрессии. Таким образом, новые исследования не только не стабилизируют культуру, но и, наоборот, расшатывают ее. Но и здесь культура «перестраховалась», не позволяя ассимилироваться опасным исследованиям. Например, несмотря на то что первым экспериментам в области квантовой физики уже более ста лет, их результаты почти никак не интегрировались в общественное сознание. В отличие от исследований психологии, подтверждающих «стабильность психического», результаты которых как метастазы с потрясающей для культурных процессов скоростью распространились в общественном сознании людей. Таков механизм тотального «заговора» с целью сохранения стабильности культуры.

В заключение этого параграфа я хотел бы поместить небольшой комментарий относительно важнейшей проблемы психотерапии – выбора. Ранее я уже описывал природу выбора довольно подробно [И.А. Погодин, 2011]. Однако за рамками описания остался мотивационный и временной аспекты этого основополагающего для нашей жизни акта. Традиционно выбор понимается как некоторое решение, которое принимает человек, находясь в континууме своей жизни. Повторю, сделав на этом тезисе акцент, – решение принимается человеком в континууме своей жизни, а значит, в полной мере включено в него. Отсюда два следствия. Во-первых, актуальное решение включено в цепочку прошлое-настоящее-будущее. Оно в полной мере опосредовано взаимодействием настоящего с другими секторами феноменологического поля – прошлым и будущим. Другими словами, именно прошлое и будущее детерминируют актуальный выбор. Во-вторых, мотивирующим источником выбора является то или иное чувство, которое производно либо от предвосхищения будущего, либо осталось в наследство от прошлого. Такого рода выбор уничтожает сам себя в основании. Он уже по определению несвободен ввиду того, что детерминирован.

Как же трансформируются представления о природе выбора при принятии дискретной природы человеческого существования? Существует лишь это актуальное мгновение, другого просто нет. И выбор является тем местом и тем средством, благодаря которым человек и рождается. Иначе говоря, акт выбора – это и есть тот акт, в котором рождается и человек, и вся Вселенная. Как же меняется мотивационная окраска выбора при переходе из прежней методологии в новую дискретную? Впервые появляется ответственность. Ответственность за то, что я создаю – какого себя и каких окружающих меня людей. Разумеется, что в отличие от прежнего способа выбора этот насквозь пропитан тревогой. Однако именно это и позволяет состояться акту выбора, поскольку именно при этих условиях появляется ответственность. При прежнем понимании выбора он мог быть регулируемым чем угодно, только не тревогой и ответственностью – виной, стыдом, страхом и т. д. Однако невроз и ответственность – это разные вещи. Первый избавляет человека от тревоги, тогда как второй предполагает уважение к ней и переживание ее в едином акте сотворения.

Психотерапия и современная физика: аналогии и размышления

Этот параграф посвящен необычной для психотерапии проблеме. Речь пойдет о взаимном влиянии, которое могли бы оказать друг на друга современная психотерапия и физика. К сожалению, традиционно гуманитарные и естественные науки развиваются по изолированным векторам. Смена ведущей парадигмы в одной из этих отраслей почти никак не сказывается на трансформации тенденций в развитии другой. Так, например, влияние психологии на физику и наоборот практически незаметно. Что является причиной тому, и может ли ситуация измениться в сторону большей кооперации естественнонаучной и гуманитарной сфер научного сознания? Разумеется, этот вопрос звучит довольно глобально. Вряд ли мне удастся на него ответить в полной мере. Но вот обратить внимание на то, какие идеи современной физики, в частности квантовой механики, и каким образом могут быть интегрированы в процесс современного развития психотерапии, может оказаться вполне доступным предприятием в рамках одного небольшого параграфа. Обратимся кратко к истории проблемы.

Психологические и естественнонаучные революции начала XX столетия

Вот уже второе столетие как умами человечества завладела психотерапия. В начале XX столетия, начиная свою работу как «проект научной психологии», Зигмунд Фрейд совершил переворот в сознании людей. Разговор теперь перестал быть лишь средством поддержания социальных контактов, а превратился в инструмент психологической помощи людям. Оказалось, что несмотря на то, что мы довольно много знаем о себе самих, еще больше мы пребываем в неведении относительно природы наших психологических реакций и поступков. Первое, что постулировал основатель психотерапии и что по сей день является незыблемым в методологии психологической помощи, был принцип психического детерминизма. Он гласил следующее – у каждого психического явления есть причина. Соответственно этому принципу и стало строиться здание психотерапии. Убеждение в том, что отыскав причину психологического явления, в частности симптома, мы можем избавиться от его мучительной власти, остается наиболее популярным психотерапевтическим тезисом и в наши дни. Более того, это одна из наиболее принимаемых и понимаемых в общественном сознании психологических идей. Так, большинство клиентов обращаются за психотерапией, будучи уже достаточно проинформированными в этой области: «Я знаю, нам нужно в процессе психотерапии обнаружить причину моей проблемы!»

Но вернемся снова на столетие назад. Примерно в это же время, т. е. одновременно с появлением психоанализа, в физике произошла также революция. На заре XX столетия классическая физика вынуждена была потесниться, уступив место рядом с собой (пока рядом с собой) новой физике, которая получила название квантовой. Возникнув из экспериментов, постулировавших дуальную природу элементарной частицы, квантовая механика начала с того, что сбросила с пьедестала принцип детерминизма. Теперь положение электрона не могло быть никаким образом выведено из его предыдущего местоположения. Да и вообще, как только мы попытались бы измерить скорость его передвижения в другую точку, то вообще утратили бы возможность определить его местоположение. Иначе говоря, электрон теперь существует в любой точке Вселенной, но лишь до тех пор, пока мы не попытаемся его обнаружить. Наблюдатель очень быстро помогает локализоваться непослушной частице. Основополагающим квантовым принципом был индетерминизм. Это было настолько необычно для классической ньютоновой физики, что вызвало недоумение и переполох в науке. Однако очень скоро паника и растерянность в научных кругах сменились волной неслыханного воодушевления.

В физике наступил новый этап, можно сказать, новая эра – эра квантовой механики. В течение столетия идеи квантовой физики стали настолько популярными, что пустили свои корни и в общественном сознании. Сегодня разговоры о квантовых принципах можно услышать не только в научных лабораториях, но и в художественных произведениях, популярных телевизионных передачах и даже на кухнях. Итак, появившись в начале прошлого столетия, квантовая физика, так же как и в своей нише общественного сознания психотерапия, завладела умами людей.

Парадоксально, но факт, появившись в одно и то же время, психотерапия и квантовая физика игнорировали и продолжают игнорировать друг друга. В то время как новая физика отказалась от принципа детерминизма, что было главным фактором в революции естественных наук, психотерапия только начала его эксплуатацию в своих целях. Еще более интересно, что такое положение вещей прослеживается до сих пор. Ассимилировавшись во многие области человеческой культуры, квантовая механика нимало не повлияла на практику психотерапии. Тем не менее, на мой взгляд, некоторые принципы устройства квантового мира могли бы оказаться бесконечно ресурсными и даже в некоторых областях психотерапии революционными для нее.

Некоторые наиболее интересные для психотерапии положения квантовой механики

Попробую кратко изложить суть тех открытий, прозрений и гипотез квантовой механики, использование которых мне представляется особенно перспективным в смысле приложения их к психологической и психотерапевтической теории и практике.

Принцип комплементарности Н. Бора

По всей видимости, предвестником возникновения новой неклассической, квантовой, парадигмы в физике стала теория электромагнитного поля, появившаяся благодаря творческим усилиям ее авторов – М. Фарадея и Дж. Максвелла. Именно эта теория внесла новую тенденцию в изучение материи.

Классический ньютонов мир зашатался уже тогда. С позиций этой новой концепции поле является самостоятельной физической реальностью, не сводимой к совокупности предметов, ее составляющих. Поэтому признанная в то время классическая материальная концепция мира утратила свой статус единственной и уникальной. Представления о непрерывности материи и положения о ее дискретной природе столкнулись в необъяснимом противоречии. Вещество и поле начали конкурировать в головах физиков [С.Г. Хорошавина, 2000]. Так закончился XIX в.

Собственно эра квантовой механики началась с известного уже не только всем физикам, но все большему числу обывателей эксперимента, который со всей очевидностью продемонстрировал миру дуальную природу элементарной частицы^[21]. Оказалось, что законы микромира значительно отличаются от законов макромира. Так, например, одна и та же частица – электрон – в зависимости от факта присутствия или отсутствия наблюдателя приобретает^[22] те или иные свойства. В случае, когда наблюдатель присутствовал, электрон демонстрировал свойства частицы, обладающей конкретным местоположением. Отсутствие же наблюдателя радикально изменяло ход эксперимента – электрон демонстрировал свойства волны, т. е. вел себя так, как вела бы себя волна, любая волна – электромагнитная, морская, звуковая и пр. При этом во втором случае оказывалось совершенно невозможным вычислить местоположение электрона, его попросту не существовало в качестве частицы предметного мира. Удивительно, не правда ли? Получается, что именно присутствие наблюдателя в некотором смысле создавало реальный мир, состоящий из предметов. Тот мир, который мы привыкли называть объективной реальностью. Так существует ли объективная реальность или она создана наблюдателем? Эксперимент недвусмысленно показал, что, по крайней мере, квантовый мир устроен на совершенно иных принципах и основаниях, нежели мир классический.

До сих пор этот эксперимент – родоначальник квантовой механики подлежит множественным интерпретациям, наиболее популярными среди которых являются копенгагенская^[23] (Нильс Бор и Вернер Гейзенберг) и многомировая (Хью Эверетт). Согласно первой из них мы живем в «возможностной» вселенной – такой, что в ней с каждым будущим событием связана определенная степень возможности» [Википедия]. С 1927 г. и до сих пор в физике основополагающим значением пользуется принцип неопределенности В. Гейзенберга и принцип дополнительности Н. Бора, согласно которому мы, например, не можем одновременно измерить одно свойство частицы, например скорость, не утратив при этом возможность измерить ее координату.

Согласно многомировой, наиболее радикальной, интерпретации, вселенная, в которой мы живем, всего лишь одна из многих существующих. Иначе говоря, Хью Эверетт предположил существование некоего состояния квантовой суперпозиции как нелокального источника формирования бесконечного количества состояний параллельно существующих вселенных (миров), которые никак не взаимодействуют между собой.

Суперпозиция как нелокальный источник реальности

Описанному выше классическому эксперименту, продемонстрировавшему дуальную природу элементарной частицы, вторил мысленный эксперимент, предложенный Эрвином Шредингером. В закрытый ящик физик поместил кошку, рядом с которой находилась стеклянная колба с ядовитым газом. Над этой колбой на нити висел молоток, положение которого зависело от того, распадется ли ядро внутри механизма, который держит нить. Вероятность распада ядра в течение 1 часа. А Если ядро распадается, то описанный механизм приводится в действие, газ распространяется по пространству, и кошка умирает. Исходя из основной идеи квантовой механики, если над ящиком (точнее, его содержимым) не производится наблюдение, то его состояние можно описать термином суперпозиции (этот термин нам понадобится, и немного позже я опишу его более подробно). Таким образом, до тех пор, пока ящик закрыт, кошка одновременно и жива, и мертва. Когда же ящик открывается и картина подлежит взору наблюдателя, кошка занимает лишь одно из возможных положений – она либо жива, либо мертва. Таким образом, Эрвин Шредингер описал коллапс волной функции. Это означает, что когда появляется процесс измерения, т. е. когда появляется наблюдатель, волновая функция электрона схлопывается, и он приобретает определенное местоположение и состояние. Иначе говоря, в тот момент, когда мы заглядываем в ящик с кошкой, Вселенная расщепляется на две разные вселенные, в одной из которых наблюдатель смотрит на ящик с мертвой кошкой, а в другой – наблюдатель смотрит на живую кошку [Википедия].

Итак, какой же урок нам важно вынести отсюда? Полагаю, тезис об «одновременном»^[24] существовании альтернативных возможностей. Что это значит? В классической физике состояние системы может быть только одним. Иначе, говоря, кошка может быть либо жива, либо мертва. С точки же зрения квантовой механики, эти оба состояния (или бесконечное их число) в суперпозиции являются не альтернативами, но суммируются. Таким образом, суперпозиция описывается следующей формулой: суперпозиция = кошка жива + кошка мертва. Это значит, что состояния системы больше могут не рассматриваться как взаимоисключающие альтернативы, а как сосуществующие реальности. Снова удивительно! Как же такое положение вещей описать с чисто технической точки зрения. Попробуем продвинуться немного далее. Для это нам понадобится новое понятие.

Запутанные (сцепленные) состояния (entangled states)

Революционным в физике оказался тезис о возможности совмещения альтернатив, проявившийся в постулировании существования так называемых запутанных (сцепленных) состояний (entangled states). Квантовая сцепленность – это неразрывное состояние, некое единство, которое невозможно разорвать, разделить на части, оно несепарабельно. И в нем присутствуют все возможные альтернативы состояний реальности или вселенной, и оно находится за пределами пространства и времени, условно говоря – в некоем квантовом пробеле. По мнению А. Нефедова, «в состоянии суперпозиции сцепленность максимальная. В этом состоянии каждое изменение в одной частице или системе мгновенно приводит к изменению во всех остальных частицах Вселенной и всех вероятных вселенных» [А. Нефедов, 2008].

Квантовый пробел. Декогеренция и рекогеренция

Как же появился тот «объективный, реальный мир», в котором мы с вами живем? Хотя правильно было бы сформулировать этот вопрос, используя глагол несовершенного вида: «как же появляется тот “объективный, реальный мир”»? Поскольку наш мир появляется ежесекундно заново, правда, заимствуя привычные свои формы (об этом более подробно расскажу в разделе о квантовой физике и психотерапии). Для ответа на этот вопрос нам понадобится еще одно понятие. Появление известного нам классического мира из нелокального источника реальности (мы уже знаем его под названием суперпозиции) стало возможным благодаря механизму декогеренции. Это как бы выбор или «вытаскивание» реальности из квантового пробела. То есть в некотором смысле мы выбираем реальность, в которой живем. Хотя если быть более точным – мы создаем из суперпозиции реальность, в которой обитаем. При этом сцепленность суперпозиции уменьшается, из нее появляются плотные объекты «реального» классического мира, которые выглядят как совершенно отдельные. Предваряет этот механизм, и это самое важное, появление Я как наблюдателя и релевантного ему сознания. Иначе говоря, сознание является результатом декогеренции (равно как и само слово «результат», отсылающее нас к детерминации и, следовательно, времени). Это необходимое условие формирования мира. Первое, что появляется в мире, – это время, поскольку, напомню, в сцепленном состоянии суперпозиции времени просто нет (так же, как и пространства).

Обратный декогеренции процесс возвращения в сцепленное состояние суперпозиции называется рекогеренцией. Это понятие и соответствующий ему механизм мне представляются особенно перспективными в смысле использования их для развития психотерапии. Почему? – спросит читатель. По той причине, что именно рекогеренция оказывается источником получения доступа к неограниченным возможностям личностных изменений. Ригидная структура жизненного опыта и реальности человека в момент возвращения в состояние сцепленности схлопывается, и появляются возможности для нового выбора. Теоретически – для выбора любой новой реальности, включая новую вселенную, практически – для радикального изменения условий жизни и способов организации контакта с окружающими. Ограничения между теоретически и практически возможными изменениями определены постоянным присутствием в нашей жизни огромного количества наблюдателей, которые фиксируют нас внутри «уже существующей Вселенной».

В заключение этого небольшого раздела дайджеста квантовой механики подытожу – мир создан наблюдателем и не может существовать независимо от него.

Вероятность как базовый принцип и фактор устройства мира

Вероятность, надеюсь, не является для читателя новым термином. Однако его использование в квантовой механике претерпевает существенные изменения. Категория вероятности нам известна и в классическом мире. Однако в квантовом мире вероятность приобретает системообразующее значение. Если в детерминистской парадигме вероятность можно рассчитать, придав ей определенное значение, то квантовый мир принципиально основан на вероятности, которую предсказать невозможно. Таким образом, причинно-обусловленный мир начинает вступать в противоречие с миром индетерминистским. Согласно наиболее популярной интерпретации двухщелевого эксперимента – копенгагенской интерпретации, которая принимает в своей основе принцип неопределенности В. Гейзенберга, мир принципиально непредсказуем. Например, положение определенного фотона в определенный момент времени не может быть предсказано никаким методом^[25].

Философские аналогии с тезисами квантовой механики

Довольно интересным историческим фактом, который со всей очевидностью появляется по ходу изложения основ современного естественнонаучного мировоззрения, оказывается удивительно глубокое соответствие между достижениями современной квантовой физики и философскими идеями Античности и Нового времени. То, что добыто в XX столетии в качестве научных знаний в результате довольно строгих экспериментов, философами античности и Нового времени предварялось в их мыслительных актах за 25 столетий до того. По всей видимости, некоторые идеи и факты просто из всех сил тысячелетиями стучатся в закрытые двери общественного сознания человечества. Здесь я более детально остановлюсь на этих идеях, предприняв попытку анализа того, какое значение философские идеи Античности и Нового времени могут иметь для наук о человеке сегодняшнего дня вообще и для психотерапии в частности.

Античная философия

Античная философия начинает свое развитие с досократиков. В данном контексте поговорим немного более подробно о философии Парменида, в частности о его представлениях о Бытии. Несколько менее детально остановимся на философии Сократа и Платона^[26].

Парменид

Нужно очень постараться, чтобы не обнаружить аналогии между понятием Бытия у Парменида из Элеи^[27] [Парменид, 1989] (а также в интерпретации его текстов у М.К. Мамардашвили [2009]) и категорией суперпозиции и квантового пробела в квантовой механике. Размышляя над наследием Парменида, М.К. Мамардашвили пишет: «Я говорил вам, что в основе всех великих философий и религий лежит одна-единственная мысль: реально есть, существует какая-то другая жизнь, более реальная, чем наша обыденная. Есть что-то другое, что тоже живет, но живет иначе, более осмысленно – это более высокая жизнь, и можно прилагать к ней слова: священная, святая, в ином времени, в ином пространстве и т. д.» [М.К. Мамардашвили]. В данном случае речь идет именно о Бытии, каковое является не бытием тех или иных вещей, а совершенно отдельной субстанцией. Конкретизируя, отмечу, что речь идет не о существовании предметов, а о бытии этого существования. И это Бытие (или Одно, цитируя Парменида) есть нечто, находящееся вне пространства, вне представлений о «реальных» вещах, вне прошлого и будущего.

Размышляя о Бытии в представлениях античных философов, М.К. Мамардашвили пишет: «Значит, события должны не повторяться, а совершаться таким образом, чтобы путем извлечения опыта произошло переключение в другой регистр сознания, и человек вошел бы в какую-то структуру – а структура по определению есть обозримое конечное – и тем самым (я употреблю это слово в его греческом значении) он оказался бы в бытии. Бытием называется то, другое измерение, в котором нет дурной бесконечности, если под дурной бесконечностью иметь в виду не просто то, что математики называют бесконечным: когда к одному числу прибавляется другое или когда нет такого числа, больше которого не было бы. Греки имеют в виду нечто иное. Они интуитивно угадывают, что происходит вообще с проблемой извлечения смысла и с переходом в особый регистр бытия, который случается с человеком после извлечения смысла. Бытие – это то место, где человек вдруг остановился и раз и навсегда что-то сделал… Когда Парменид говорит, что бытие – сплошное, он хочет сказать, что бытие есть то, что не расколото частностью или партикулярностью… и в этом смысле – есть Одно» [М.К. Мамардашвили, 2009].

Итак, Бытие это нечто, существующее вне пространства и времени, то, что дает основания для существования «реального объективного» мира. Именно так – дает основания. Само оно никаким образом не сводимо к существованию этого реального мира: «проблема бытия есть проблема бытия существующего. Здесь как бы тавтология. Мы предполагаем: вещи есть, деревья есть, люди есть, дома есть, куб есть и т. д. Так вот, не существование самих этих вещей (например, трубки передо мной может и не быть или она может быть другой формы), а бытие существующего» [М.К. Мамардашвили, 2009]. И чуть позже: «Или, скажу словами Парменида: “бытие есть нечто в существующем, что не рождается и не погибает в нем. К тому же еще оно не меняется”» [М.К. Мамардашвили, 2009].

В некотором смысле Бытие больше «реального объективного мира» и является чем-то вроде точки его сборки [Парменид, 1989]. Чем не определение суперпозиции или квантового пробела? М.К. Мамардашвили указывает на ограничения в доступности Бытия для восприятия человека: «…мы не пребываем все время в бытии, а лишь иногда прикасаемся к нему» и немного далее: «Следовательно, есть два потока. В одном – наша жизнь, а внутри нее, моментами, другой режим – когда мы прикасаемся к бытию» [М.К. Мамардашвили, 2009]. Снова фраза выглядит так, как будто мы читаем текст из книги по квантовой механике. Любопытно, не правда ли? Мераб Константинович даже затрагивает проблему Бытия так, как будто бы речь идет об обсуждении локализации квантового пробела: «А пока закрепим проблему интервала, который – внутри нашего горизонтального взгляда в реальном пространстве и времени – неразличим. Но он существует, за ним скрыт идеальный мир или мир идеальных предметов, мир идеальности» [М.К. Мамардашвили, 2009]. В этом месте на время оставим понятие Бытия у Парменида и М.К. Мамардашвили и двинемся дальше, к Сократу и Платону.

Сократ

Указание на существование чего-то, находящегося вне пределов реального мира и являющегося в то же время условием его существования, мы можем обнаружить и у Сократа. Как известно, сам Сократ ничего не писал. Но весь способ его философствования в диалогах оставил заметный содержательный след. Сократ всей своей философской практикой утверждает, что если человек не оказался в Бытии, то ровным счетом ничего из истины он не в состоянии родить. М.К. Мамардашвили утверждает, что «проблема сократовского парадокса состояла в том, как мы вообще имеем новые мысли, как узнаем то, чего не знали. В нем подчеркивается, что мы идем в определенном направлении на основе знания, и значит, мы уже знали то, что хотим узнать» [М.К. Мамардашвили, 2009]. Стоит вспомнить только ситуацию, как Сократ из мальчика выуживает знание теоремы Пифагора как уже существующее в нем. Мальчика просто нужно «встряхнуть», чтобы слой знания, неизвестный самому мальчику, поднялся бы и вошел в его сознание. Обращаясь к творчеству Сократа, М.К. Мамардашвили заключает: «Развитие и эволюция есть явление того, что уже есть. И только. Если чего-то нет, то этого никогда не будет» [М.К. Мамардашвили, 2009]. И это что-то есть Бытие.

Платон

Классиком теории квантовой механики, справедливости ради, следовало бы назвать также и ученика Сократа, учителя Аристотеля – Платона. Именно он метафорическим образом наиболее ярко описал идею суперпозиции. Достаточно вспомнить его наиболее известную метафору пещеры, в которой люди принимают тени за реальные вещи, в то время как они являются всего лишь неживыми симулякрами идей. Упрощая изложение учения Платона, отмечу следующее. Аналогом Бытия Парменида и состояния суперпозиции в квантовой механике у Платона является некий мир идей, который является условием существования мира «объективного», классического мира, к которому мы с вами привыкли. Но именно этот первый мир у Платона обладает статусом реального. Привычный же нам классический мир – есть лишь попытка «наблюдателя» сконструировать свою вселенную. И снова-таки этот идеальный мир находится вне пределов действия абстракций пространства, времени и личности.

Каким же образом идеальный мир участвует в формировании мира симулякров – мира классических вещей? Известный исследователь философии Платона Т.В. Васильева пишет в связи с этим, анализируя описанный Платоном спор Парменида и Сократа: «В начале беседы предполагалось, что Парменид докажет Сократу нелепость утверждения о том, что идеи существуют отдельно от вещей. Однако в итоге получилось, что вопрос о существовании единого (идеи) непременно влечет за собой вопрос о его существовании как единого или как многого, как тождественного себе или как иного и т. П. Выражаясь брутально: единое может оставаться единым, и только единым, одним-единственным единым, лишь до тех пор, пока оно не существует. Как только единое становится существующим единым, оно перестает быть только единым и становится многим [П.П. Гайденко, 1980]. Здесь есть противоречие, но это противоречие самого бытия. Отвергает ли этот вывод отдельное существование идей? При монистической системе отвергает, при дуалистической нет» [Т.В. Васильева, 1999]. Что означает этот отрывок из текста применительно к обсуждаемой нами проблеме? Все то же указание на нелокальный источник формирования реальности. В тот момент, когда наблюдатель совершает удачную попытку материализовать «реальность» из состояния сцепленности, она проявляется в тех или иных явлениях классического мира. Тем не менее мир идей от этого не разрушается. Его существование вне привычных нам представлений о пространстве, времени и объекте продолжает оставаться бесконечным источником феноменов «реальности».

Аристотель

Этот ученик Платона, пожалуй, является одним из наиболее читаемых авторов античной философии. По мнению Аристотеля, единственным источником реальности является Бытие.

Все рождается только Бытием. М.К. Мамардашвили так описывает эту позицию Аристотеля: «Нечто само порождает – не мы. И бытие – не просто готовые продукты бытия; оно длится за каждым продуктом и является тем, что Аристотель называет “деятельностью”… Аристотель как бы утверждает, что даже мысль мыслью породить нельзя. Все рождается только бытием» [М.К. Мамардашвили, 2009]. И немного далее философ продолжает: «Я говорил вам, что непорядок, хаос – норма, сама собою устанавливающаяся, а порядок, истина – это ненормальное состояние. В философской мысли тоже есть определенного рода порядок, и чтобы мысль сохранилась – нужно чудо. В том числе и мысль Аристотеля, чтобы она сохранялась, нужно было ее непрерывное рождение. А люди вокруг не непрерывно ее рождают, – ведь для этого работать надо; а люди ленивы, это нормальное состояние человеческого существа. Однако все, что существует как порядок или истина, может существовать, только непрерывно рождаясь, и только так может удерживаться. Как говорил Декарт, истинна только сильная мысль» [М.К. Мамардашвили, 2009].

Начало философии Нового времени. Р. Декарт

И теперь мы с логичной предопределенностью подходим к описанию взглядов еще одного величайшего философа, основателя философии Нового времени, Р. Декарта [1998, 2000, 2006]. Разумеется, как и прежде в этой статье, в наши задачи не входит последовательный анализ творчества Декарта. Хотя, разумеется, оно этого и заслуживает. В данном случае меня интересуют лишь некоторые взгляды Декарта^[28], в которых я усматриваю аналогию с современным положением в естествознании, и которые могли бы быть использованы в качестве ресурсов для развития диалогово-феноменологической психотерапии.

Дискретность человеческого существования

Во-первых, это представления о дискретности человеческого существования. Наше обыденное сознание, равно как и классическое философское, психологическое и естественнонаучное мышление устроено таким образом, что мы воспринимаем человеческую жизнь в качестве некоторого континуума, расположенного вдоль стрелы времени. Так из вчерашнего дня логически вытекает день сегодняшний. Из истории моего детства вытекает актуальный способ жить и строить отношения с Другими. Именно такое положение вещей дает основания появиться принципу детерминизма. Равно как и используемому с подачи З. Фрейда по сей день в психотерапии принципу психического детерминизма. Декарт, пожалуй, был первым человеком, который, открыто не конфронтируя с принципом детерминизма, ввел в философию основания, которые с необходимостью дискредитируют его. Так, например, именно Декарту принадлежит идея о дискретности человеческого существования. По его словам, человек – это единственное существо, которое ежесекундно рождается заново. Дополняя этот тезис, Декарт выделяет способ этого постоянного возрождения. Им выступает мысль человека. Но отвлечемся пока от проблемы мышления у Декарта и пристальнее присмотримся к сути тезиса о дискретности жизни человека. Что это значит? Традиционный континуальный взгляд на природу психического предполагает преемственность моментов человеческой жизни. Декарт же утверждает, что то, каким я являюсь сейчас, никак не вытекает из того, каким я был секунду назад. Я каждый раз должен приложить титаническое усилие, чтобы состояться снова. Секунду назад меня просто не было. Именно не было. Причем это не метафора, описывающая автоматическое существование человека. Нет, это принципиальный базовый тезис картезианской философии. До этой секунды меня просто не существовало.

Античные предшественники тезиса о дискретности.

Зенон, Гераклит

Здесь довольно очевидно можно проследить аналогии с другими известными, но более ранними метафорами, принадлежащими философии античности. Речь пойдет о знаменитых апориях Зенона и не менее знаменитом утверждении Гераклита о том, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды.

Начнем с апорий. Один из наиболее известных учеников Парменида Зенон Элейский^[29] предложил некие внешне парадоксальные рассуждения о движении и множестве, в которых довольно ярко прослеживается дискретность процессов, которые мы привыкли рассматривать как континуальные. Так, например, в апории «Ахиллес и черепаха» Зенон логическим образом рассуждает о том, что Ахиллес никогда не догонит черепаху, потому что в каждый отдельный момент он лишь будет приближаться к ней. И за то время, пока Ахиллес окажется в месте, где секунду назад была черепаха, черепаха, несмотря на очень невысокую скорость передвижения, окажется хоть и на небольшое расстояние, но впереди Ахиллеса. И так будет продолжаться до бесконечности – Ахиллес никогда не догонит черепаху. Как мы видим, несмотря на то, что классический мир нам демонстрирует обратное, мир переживания и акта мысли утроен по несколько иным законам – дискретным.

Отпустим же Зенона, который оставил после себя не только эту апорию, но также еще, кажется, 4 рассуждения о движении и 40 – о множестве. Несколько слов сейчас о знаменитом утверждении Гераклита, в котором очевидным образом проявился все тот же тезис о дискретности человеческого существования. С первых курсов университета или даже со школы мы знаем, что «в одну и ту же реку нельзя войти дважды». Обычное бытовое понимание этой фразы зачастую сводится к простой интерпретации «все течет, все изменяется» (мышление Соломона, по всей видимости, более привычно нашему сознанию). Таким образом, утверждение Гераклита, на первый взгляд, лишь подтверждает положение о континуальной природе жизни. Однако так ли это на самом деле? Это ли имел в виду автор утверждения? Была ли вообще на самом деле река до того момента, как мы оказались в ней, или до того, как мы восприняли ее? Нет, весь «контекст реки» определен уже нашим участием в нем. Анализируя эту классическую фразу Гераклита, М.К. Мамардашвили пишет: «Нет, Гераклит имеет в виду нечто иное. А именно, что мы уже давно в реке, уже шевелим руками, и уже делаем движения пловца. И то, что мы воспринимаем как ситуацию, в которой участвуем или не участвуем, это и есть историческая ситуация – мы в ней уже участвуем. И выйти, посмотреть на нее со стороны и снова в нее войти – невозможно. Не бывает такой ситуации. То, что мы называем рекой, есть то, в чем мы уже проучаствовали и что сами во многом индуцировали, навели» [М.К. Мамардашвили, 2009]. Итак, до нашего взаимодействия с рекой ее просто не существовало в том виде, который описывает наш контекст присутствия в ней.

Прошу у читателя прощения за это небольшое отступление в античность от обсуждения взглядов на природу человека Р. Декарта. Но оно показалось мне не только любопытным, но и полезным. Теперь совершенно очевидной стала преемственность интересующих нас взглядов на протяжении многих веков. Но продолжим же экскурс по некоторым положениям картезианской философии, которые могут оказаться полезными для нас в процессе построения здания диалогово-феноменологической психотерапии.

Cogito

Зачастую тезис Декарта «cogito ergo sum» понимают буквально, рассматривая мышление человека в качестве критерия его существования. Но имел ли в виду основатель философии Нового времени именно это? По всей видимости, нет. Это было бы слишком банально для этого колосса мысли человечества. Что же означает принцип cogito? Декарт, как известно, во главу угла его помещает сомнение и говорит о том, что мы можем (и более того, должны) сомневаться в содержании любого акта мышления. Но в чем невозможно сомневаться, так это собственно в самом акте мышления, который, разумеется, первичен по отношению к своему содержанию. Теперь давайте вернемся к предыдущему тезису о дискретности. Напомню, человек – это существо, которое рождается заново каждую секунду своей жизни. И средством, и пространством такого возрождения является именно мысль, именно акт cogito. Следуя этой логике, до акта мышления нас просто не существовало вовсе. Именно в акте мышления, по всей видимости, человек оказывается в пространстве Бытия, о котором говорили греки. Кстати говоря, в этом основатель философии Нового времени и античные философы были довольно единодушны. Например, один из важнейших тезисов Парменида гласил, что бытие и мысль, его узнающая, тождественны. Именно в этом смысле М.К. Мамардашвили, рассуждая о Бытии, говорит: «…бытие есть то, о чем мы говорим: не какой-то предмет, а условие всех предметов» [М.К. Мамардашвили, 2009].

Подытоживая рассуждения об этом частном аспекте философии Р. Декарта, замечу, что, подчеркивая дискретность человеческой жизни, философ полагал существующим некий нелокальный источник, из которого каждое мгновение заново появляется человек. И этот нелокальный источник суть Бытие, или cogito. Я полагаю, для читателя уже начинают проступать аналогии между сказанным только что и некоторыми положениями квантовой механики относительно суперпозиции и квантового пробела. И эта идея мне представляется наиболее плодотворной в смысле фундамента диалогово-феноменологической психотерапии. Заменив акт мысли, или cogito, на переживание, мы получим чрезвычайно ресурсный источник как для психотерапии в частности, так и для наук о человеке вообще. Концепции же переживания будет посвящено особое место в методологии диалогово-феноменологического подхода. Но это будет немного позже.

«День сурка»

Завершить этот небольшой философский экскурс я хотел бы краткой попыткой нового прочтения нашумевшего некогда фильма «День сурка», в котором главный герой – самовлюбленный и высокомерный телеобозреватель погоды Фил Коннорс – «застрял» во времени, все время просыпаясь в один и тот же день 2 февраля. Таким образом, этот единственный день повторялся в его жизни многократно. Сам же герой Била Мюррея воспринимал его каждый раз как совершенно новый, в его воспоминаниях день 2 февраля – день сурка – уже был и закончился вчера, когда он лег спать в свою кровать. Окружающие же Фила люди жили своей жизнью, выполняя в глазах героя одни и те же действия каждый день. Это было чрезвычайно мучительно для него. В какой-то момент, будучи доведенным до отчаяния довольно длительным тиражированием «дня сурка», Фил несколько раз пытался покончить с собой. Однако после каждой такой успешной попытки суицида, на следующий день он как ни в чем ни бывало просыпался в своей кровати от одной и той же мелодии в будильнике все в тот же день 2 февраля. Если прибавить к этому тот факт, что этот день для героя был не самым приятным, можно себе представить объем и интенсивность страданий человека.

Зачем же я так подробно рассказываю об этом фильме? На мой взгляд, он имеет довольно важное значение для иллюстрации процессов, происходящих в сфере психического. С одной стороны, он является ярким примером того, что в идеологии гештальт-подхода обозначается как незавершенная ситуация. Временная и событийная фиксация в одном и том же дне для главного героя, возможно, была следствием невозможности для него оказаться за пределами хронической ситуации низкой интенсивности. Соответствующая ей self-парадигма не давала возможности герою вырваться из тисков ригидных способов организации контакта с окружающими его людьми. Однако по истечении некоторого довольно продолжительного времени у него случился прорыв в смысле творческого приспособления. Он смог обнаружить те ценности и желания, осознавания которых он избегал ранее. И изменившись, он смог покинуть «день сурка».

Однако сюжет фильма «День сурка» в контексте настоящей статьи может иметь и гораздо более неожиданное значение, непосредственно относящееся к обсуждаемым нами тезисам о Бытии и дискретности человеческого существования. Мы привыкли смотреть этот фильм глазами героя Билла Мюррея. То есть реальностью считаем процесс, созданный им. А что, если никакого вчера просто не было никогда? А есть только сегодня. И мучения Билла Мюррея основаны лишь на иллюзии существования прошлого. И наконец, возможно, Фил просто создавал ежедневно свои «воспоминания» о вчера. Такая гипотеза обычно, разумеется, не посещает мышление, сформированное в традициях детерминизма. Тем не менее попытка рассмотреть ее может оказаться очень полезной для того, чтобы расширить наши представления о природе психического.

Схожие сомнения в единственной интерпретации происходящего мы можем обнаружить практически в любых областях жизни и деятельности человека. В данном случае наиболее интересным для меня представляется психотерапия. Например, что, если перинатальные матрицы это то, что мы создаем в процессе холотропной терапии? А в процессе когнитивной терапии мы формируем иррациональные суждения так же, как в процессе психоанализа создаем Эдипов комплекс и перенос? Так же, например, как нет никаких достоверных свидетельств тому, что у нас вообще были родители. Возможно, мы создали соответствующий этой идее образ под влиянием распространенного культурного мифа^[30]. Ведь у всех же должны быть родители, правда? Зато теперь есть чем заняться на протяжении долгих часов длительной психотерапии. Как видите, уважаемый читатель, вопросов становится только больше с каждым этапом обнаружения все новых следствий из тезисов о Бытии и дискретности человеческого существования.

Мифическое сознание и теолого-философские аналогии с тезисами квантовой механики

Первоначально я предполагал ограничиться рассмотрением сходства процессов, протекающих в квантовом мире, с закономерностями, наблюдаемыми в психотерапии. Однако довольно скоро стало очевидно, что этим аналогии не исчерпываются. Так, в глаза мне бросились некоторые идеи и положения философии античности и Нового времени. Но и на этом обнаруживаемые взаимосвязи не закончились. По ходу описания квантовых и философских аналогий, относящихся к природе человека, я обратил внимание на еще более древний слой человеческих знаний о том, что сегодня вызывает у меня любопытство в психотерапии. Речь идет о мифическом сознании, которое породило множество мифов о природе отношений человека с миром. Мифическое сознание в разных культурах в разное время и в отличных формах эволюционировало до систематизированных представлений религиозного свойства. Во многих из них, и это самое любопытное для нас, также совершенно очевидно проступают аналогии с квантовой механикой сегодняшнего дня, философией и психологическими явлениями. В этом параграфе я приведу лишь некоторые примеры. Начнем с мифологии.

Греческая, скандинавская, славянская и прочие мифологии

Центр представлений греков о мироздании, как каждый из нас помнит еще с детства, занимал Олимп. Олимп – это гора в центральной Греции, гора, существующая совершенно реально, по которой можно походить, подышать воздухом.

Согласно греческому мировоззрению, всем миром управляют боги во главе с Зевсом (с некоторых пор во главе с Зевсом, после того, как временно прекратились все распри, в которых он стал победителем). Весь сонм греческих богов живет как раз на Олимпе, поэтому их так и называют – олимпийские боги.

Однако несмотря на такую довольно точную даже по географическим меркам локализацию, вряд ли вам удастся обнаружить богов в их чертогах на Олимпе. Совершенно очевидно, что такое положение вещей классического мира характеризовало и Древнюю Грецию. Иначе говоря, люди не видели богов на Олимпе. Тем не менее представления об этом были совершенно устойчивыми. И это вовсе не вызывало противоречий в греческих умах и сердцах. По всей видимости, потому, что существование олимпийских богов, в частности локализация их места пребывания, не подчинялось правилам классического мира. Олимп с сонмом богов представлял собой некий аналог суперпозиции, в котором все возможности были сцеплены воедино. Это в некотором смысле нелокальный источник формирования реального классического мира, который является лишь одной из возможностей (вспомним, копенгагенскую и многомировую интерпретации двухщелевого эксперимента). То же стоит сказать и о представлениях греков о загробном мире, царстве Аида, Тартаре и владениях Посейдона. Мир греческих богов и иных мифических существ существует в том же смысле, в каком существуют Бытие Парменида, мир идей Платона и суперпозиция теоретиков квантовой механики.

Совершенно аналогичную интерпретацию можно предложить для любой другой мифологии. Например, представления о существовании богов в Асгарде, павших героев в Вальхалле и умерших людей в Хеле у древних скандинавов можно рассмотреть с позиции тех же описанных мною выше принципов. Так же как существование богов и мифических существ, представления о которых формировали культуру древних славян, индийцев и др.

Буддизм

Ближе всего из огромного многообразия философских и теологических концепций к представлениям о суперпозиции находится буддизм во всем многообразии своих школ и течений. Пожалуй, основной тезис буддизма – принцип сознания Будды, который заключается в единстве переживания, переживаемого и переживающего [О. Нидал, 2010]. Целью любого буддиста является достижение сознания Будды, в котором переживанию оказывается доступно одновременно все, везде и всегда. Привычные для классического мира категории субъекта, времени и пространства в просветленном состоянии уже не имеют никакой власти. Ограничений ума больше не существует. Любые интенции и возможности оказываются доступными просветленному сознанию сейчас, или, правильнее сказать, всегда. Хотя оба слова являются неверными, поскольку категория времени больше не опосредует процесс осознавания. Прекрасное описание суперпозиции, не правда ли? Оказывается, за несколько тысячелетий до появления квантовой механики Будда говорил о том же.

Христианство

Со времен возникновения монотеизма не прекращаются споры и дискуссии о природе Бога. Традиционно христианская культура была, да и остается, нетерпима к любым попыткам научной или философской реконструкции понимания Бога, отличным от классического толкования Библии представителями церкви. Тем не менее философские аспекты христианской картины мира настолько богаты, что обойти их вниманием было бы непростительно несправедливым по отношению к тематике, обсуждаемой нами в этой статье.

Что же такое Бог? Ведь его никто не видел. Существование Бога в традициях философии христианского мира либо доказывается логически, онтологически, как у Декарта, либо подлежит не доказательству, но вере. Бог одновременно и везде, и нигде (в смысле классического мира – его нельзя увидеть и воспринять привычным для человека образом). Что еще мы знаем о Боге? Что он сотворил мир и человека по своему образу и подобию. Что ему доступно все и везде. Иначе говоря, он представляет всю совокупность возможностей всех состояний Вселенной. Что он сотворил время и пространство. Чем дальше я описываю природу Бога, тем очевидней проступает в этом описании сходство с определением квантовой (когерентной) суперпозиции. Я надеюсь, читатель не сочтет это богохульством. Аналогии напрашиваются сами собой.

Во-первых, именно в результате трудов Бога появляется классический мир, сам же он остается за его пределами. Во-вторых, всемогущество Господа предполагает, что ему доступно все. Иначе говоря, любые возможности, к которым мог бы эволюционировать и которые мог бы использовать классический мир, уже наличествуют в нем. В-третьих, все базовые основания классического мира – время, пространство и субъект (объект) появляются в результате творчества Бога. В-четвертых, появление классического мира, создаваемого Господом, всегда сопровождалось (возможно, даже инициировалось) актом его наблюдения. На это есть совершенно точные указания в самом начале Библии. Так, например, после каждого акта творения Господь смотрел на него и убеждался в том, что «это хорошо» (первая книга Моисеева «Бытие») [Библия, 2011]. В-пятых, все состояния классического мира (как, например, состояния кошки Шредингера) сосуществуют в Боге. В-шестых, Бог не отличен от мира, который Он создал. Бог и есть наш мир. И в этом смысле каждый из нас является частицей Бога, а Бог – сцепленным состоянием, включающим все человеческие проявления как часть возможностей Его.

Разумеется, есть и радикальные отличия между христианским пониманием Бога и квантовым пониманием когерентной суперпозиции. Так, например, суперпозиция – это лишь состояние сцепленности всех возможных состояний мира. Бог же обладает волей, которая реализуется в Его постоянном творчестве. Бог как универсальный наблюдатель (используя формулировку из квантовой механики) – источник любой реальности. Наблюдателем же с позиции квантовой физики является каждый конкретный человек. Однако оба эти возражения, на мой взгляд, снимаются в полной мере, если акцентировать полевой характер устройства мира. Так, мы по какой-то нелепой причине привыкли разделять мир и себя в этом мире, Бога и человека. В этом, по всей видимости, и заключается трагедия человека, изгнанного из Эдемского сада. Не является ли метафора «изгнания из рая» отражением как раз этого расщепления в мозгах людей, отделения человека от Бога. Мы привыкли думать именно так потому, что мы не можем предположить иного мира, устроенного по другим законам, базирующегося на иных принципах. Адам не был в привычном для нас классическом смысле изгнан из рая, он был отщеплен в своем сердце и мыслях от Бога, утратив таким образом связь с источником «реального мира». После «акта изгнания» человек стал одиноким, локализовав свою волю и власть в едином источнике Воли. Так появились, возможно, представления о Боге как инстанции, совершенно отличной от нас.

А что если мы сместим немного фокус нашего внимания? Что, если следуя уже устоявшемуся в диалогово-феноменологическом подходе в психотерапии принципу децентрализации власти [И.А. Погодин, 2008], мы взглянем несколько иначе на устройство все того же христианского мира? При этом нам вовсе не обязательна реконструкция базовых христианских ценностей и основ мировоззрения. Речь идет лишь о полевой интерпретации существующей картины мира. В этом случае человек неотделим (я бы даже сказал – неотличим) от Бога, хоть и старается сделать привычным образом это из всех сил. В некотором смысле (упоминаемым мною уже ранее при обсуждении природы осознавания и выбора) человек является агентом Бога. При этом он может быть проводником Его «воли» с большим или меньшим успехом. Так, с одной стороны он может быть очень чувствительным к интенциям Бога-поля, а с другой – оставаться совершенно глухим к тем феноменам, которые в нем наличествуют, а иногда и просто «кричат». Поэтому всегда есть люди, которые живут в ладу с Богом, а есть те, которые страдают от того, что изолированы от него. Читатель уже обратил внимание на то, что данная интерпретация исходит из теории феноменологического поля. Здесь поле и Бог суть одно.

Отсюда проистекает еще один, но уже более радикальный, вывод. Мы привыкли думать, что Бог, создав нас, остается всевластен над нами, наблюдая откуда-то сверху или отовсюду сразу. Наша жизнь в его руках. И это совершенно верно. Но тут упускается из виду одно важное обстоятельство. Мы создаем Бога не в меньшей степени, чем он нас. Личность и Бог взаимообусловливающие субстанции. В феноменологическом смысле этого слова – «Я такой потому, что Бог есть». Но верно и обратное – «Бог такой потому, что я есть». Я осознаю, насколько скандально может звучать этот тезис в ушах верующего христианина. Но если внимательно прислушаться к нему, то противоречия нивелируются. Возможно, привычное для христианского мировоззрения полевое расщепление «Бог – человек» не так уже необходимо, в том числе и для веры. Оно носит отчетливо нарциссический характер и уничтожает в корне свободу воли человека. А ведь она является одним из базовых оснований сотворения Богом человека.

Каким же образом мы создаем Бога? С точки зрения квантовой механики, мир создан наблюдателем. И это никак не противоречит христианскому мировоззрению. Поэтому с христианской точки зрения выглядит совершенно естественным, что Бог создал мир и человека «по праву наблюдения». «Но ведь мы не наблюдаем Бога!», – возразит читатель: «Каким же образом мы можем сотворить его?!» Да, мы не наблюдаем Бога в привычном для нас смысле слова. Но никто и не утверждает, что Бог делает это привычным для нас образом. Вряд ли где-то в Библии вы найдете указания на то, что Бог смотрел в процессе создания мира на него человеческими глазами. Полагаю, что акт наблюдения может быть и иным по своей природе. Человек на протяжении всей своей истории и христианский человек в частности изобретали для этого много разных способов. Наиболее популярным среди них оказывается на сегодняшний день молитва. Что же такое молитва? Какова ее природа? Если упростить мой основной тезис, то молитва – это форма наблюдения Господа. Наблюдения в широком смысле этого слова. В момент молитвы человек вступает с Богом в диалог. Именно диалог, а не монолог, как может показаться постороннему наблюдателю на первый взгляд. Для дальнейшего пояснения этого тезиса мне потребуется обратиться к теории диалога и переживания, принятого в диалогово-феноменологической психотерапии [И.А. Погодин, 2010, 2011].

Диалог может происходить на фоне разной степени психологического присутствия человека в этом акте. Так, например, можно несколько часов разговаривать с другим человеком, психологически не присутствуя в этом разговоре. А можно Жить в диалоге, переживая каждое слово – свое и Другого. В случае молитвы этим Другим является Бог. В каком-то смысле молитва является источником и условием, поддерживающим процесс переживания. Поэтому молитва может оказаться очень целебной с психотерапевтической точки зрения. Люди, посещающие церковь и искренне, а не только формально, молящиеся, зачастую избавляются от многих недугов и проблем. Порой проходят заболевания, которые уже, казалось бы, обрекли человека на смерть. Всем известны также чудеса, которые порой творит молитва. Однако повторю, молитва всегда искренняя с высокой интенсивностью присутствия в диалоге с Господом. Очевидно, что процесс переживания при этом интенсифицируется. А именно это в психотерапевтическом смысле является основным условием терапевтически значимых изменений.

Вернемся к молитве как средству наблюдения Бога. Психологически присутствуя в акте молитвы и обращаясь лично от себя лично к Господу, человек получает возможность узреть Бога. В этот момент человек получает доступ к колоссальному источнику изменения, к источнику новых возможностей. Апеллируя к основным тезисам квантовой механики и оставляя в фокусе молитву, замечу, что, по всей видимости, в этот момент человек оказывается как никогда «близко» (не уверен, что это слово достаточно корректно) к суперпозиции, а следовательно, к возможности реконструкции своего мира. Полагаю, именно в этом механизме коренится чудодейственная сила молитвы.

В данном контексте мне бы хотелось остановиться еще на одном тезисе, который также может показаться агрессивным для традиционного христианского мировоззрения. Он является, с моей точки зрения, логическим продолжением предыдущего положения, относящегося к молитве. Но я рискну распространить его более широко, на каждого человека, с которым я могу находиться в отношениях диалога. Если сместить акцент привычного рассмотрения молитвы с ее специфики как контакта с Богом на аспект переживания в ней, то становится очевидным следующее. Если каждый человек является одной из возможностей Господа, или, говоря словами Платона, тенями этой идеальной субстанции, то как нам стоит тогда относиться к присутственному контакту и диалогу двух людей? Не является ли он светским аналогом молитвы, в которой также возможно «наблюдение» Бога? По крайней мере, процесс переживания в такого рода контакте возможен в полной мере. И как следствие, возможны значительные психологические изменения у людей, участвующих в присутственном диалоге.

Как видим, механизмы эти очень схожи. Протест оппонентов, скорее всего, вызовет сравнение человека с Господом. Упрощая свой тезис, скажу – человек находится в таком же отношении к Богу, в каком наш классический мир находится к когерентной суперпозиции мира квантового. Иначе говоря, является одним из возможных состояний, а потому несводим к нему. Тем не менее, в некотором смысле присутствуя своей Жизнью в Жизни Другого, человек получает возможность в процессе переживания этого Другого прикоснуться или, по крайней мере, приблизиться к сущности Бога.

Фундаментальный парадокс присутствия

Психотерапия переживанием и идеи квантовой механики

Предыдущая глава была посвящена философским и естественнонаучным основаниям психотерапии, фокусированной на первичном опыте. Иначе говоря, основаниям диалогово-феноменологической модели психотерапии. При этом я ограничился анализом лишь некоторых наиболее важных частных аспектов теории поля, квантовой механики, философии Античности и Нового времени, мифологии и теологии. Было обнаружено множество аналогий между положениями современной физики, психологии, философии и различных религиозных течений. Однако до сих пор я не отвечал на вопрос, каким образом все это может быть использовано для построения здания диалогово-феноменологической психотерапии.

Здесь же я планирую обсудить, какое значение для методологии психотерапии имеют понимание устройства квантового мира и представления о дискретности человеческого существования из философии Античности и Нового времени. В частности, что нам даст использование в процессе психотерапии представлений о Бытии или суперпозиции? Каковы следствия применения для психологической практики представлений о квантовом пробеле и сцепленных состояниях? Как трансформируется теория поля в гештальт-терапии при принятии вероятностной, или возможностной, его природы? Как мы можем использовать формирующий поле статус наблюдателя? Какие следствия имеет использование в практике психотерапии представления о дискретной природе человека? Каким образом в процессе психотерапии мы и наши клиенты рождаются ежесекундно заново? Каким образом меняется фокус психотерапии, ее тактики и стратегия, а также способы построения терапевтических интервенций, если мы всерьез начнем использовать эти ресурсы? На эти и другие вопросы я постараюсь дать ответ в этой главе.

Однако я прошу вас, уважаемый читатель, не судить меня строго. Я впервые предпринимаю попытку такого рода описания и не уверен в том, насколько она окажется ясной и непротиворечивой. Я, скорее, приглашаю вас присоединиться к этим размышлениям эмоциональной поддержкой, критикой, предложением альтернативных идей и пр. Надеюсь, у нас совместными усилиями и получится что-нибудь интересное и стоящее.

Размышляя над квантовой психотерапией

Первое, что приходит в голову, это вопрос: «А вообще, корректно ли само словосочетание “квантовая психотерапия”?» Ведь квантовый мир – это, по определению, микромир. В то время как психотерапия разворачивается в макромире. Можно ли в прямом виде перебрасывать идеи из квантового мира в психотерапию? Ведь даже сами теоретики квантовой механики не могут в полной мере приспособить свои открытия к миру, в котором мы живем. Если электрон – это настолько мелкая частица, что может демонстрировать свойства волны, то человек – прямо скажем, объект покрупнее. И нам придется с этим считаться, поскольку просто так в психотерапии не осуществить динамику «частица – волна». Иначе говоря, человек в классическом мире все время пребывает в ситуации коллапса волновой функции. Для восстановления волновой функции нам бы потребовалось нивелировать значение наблюдателя, т. е. самих себя и еще десятки и сотни наблюдателей жизни нашего клиента. Возможно ли это? Ответ представляется очевидным – нет, невозможно.

Однако, поскольку наша задача в психотерапии не столько амбициозна – нам не нужно дематериализовывать человека, – то мы могли бы использовать ресурсы представлений о механизмах квантовой механики в качестве источника терапевтически значимых изменений. Поэтому под квантовой психотерапией мы могли бы понимать психологическую теорию и соответствующую ей практику, основанную в своей методологии на использовании аналогий микромира. И если в классическом мире мы никогда не достигнем суперпозиции, по крайней мере, не покинув его, то в психотерапии мы можем попробовать получить доступ к трансформационным ресурсам запутанных (сцепленных) состояний.

Разумеется, подобных попыток – использования идей квантовой физики в психологических целях – существует уже немало. Начиная от книг Р.А. Уиллсона [1998], С. Волинского [1993, 1997], К. Уилбера [2003, 2004], М. Заречного [2006], А. Нефедова [2007] и заканчивая фильмами «Секрет» и «Куда ведет кроличья нора», а также развернувшейся по всему СНГ деятельностью «успехологов». Я уж не говорю о множестве художественных и документальных фильмов на эту тему, в которых так или иначе, научно или околонаучно, режиссеры и сценаристы фокусируются на наиболее популярных квантовых идеях. В своих областях каждая из этих попыток выглядит вполне удачной. Некоторые из них носят вполне глубокий характер, но описывают совершенно разные подходы. Поэтому следует, скорее, говорить не о квантовой психологии, а о квантовых психологиях. Другие же выглядят чрезвычайно поверхностно, но очень хорошо продаются, поскольку обещают чудо. В любом случае умы человечества не покидает любопытство к таинственному и порой мистическому квантовому миру. Однако повторю – квантовый мир является пока лишь теорией, имеющей лишь небольшое прикладное значение^[31].

Я не претендую на описание новой системы мироустройства. Задача представляется гораздо более скромной. Методология диалогово-феноменологической психотерапии могла бы быть существенно дополнена тезисами, пришедшими в нее из квантовой физики, равно как и из некоторых философских систем Запада и Востока. Например, концепция переживания и теория поля в рамках диалогово-феноменологической психотерапии могли бы быть значительно трансформированы. В свою очередь, это позволило бы расширить видение многих психических процессов, с которыми мы имеем дело в жизни и в психотерапии. С другой стороны, концепции переживания, поля и self, разработанные в русле диалогово-феноменологической психотерапевтической, возможно, могли бы существенно повлиять на те или иные из уже известных принципов квантовой психологии.

Суперпозиция: свободный выбор или концепция

Первое, с чего бы я хотел начать обсуждение квантовых принципов и их возможное применение в целях психотерапии, относится к представлениям о квантовой (или когерентной) суперпозиции. Напомню, что когерентная суперпозиция – это некая совокупность состояний, которые в рамках классического мира представляются альтернативами, взаимоисключающими друг друга. Это позиция, которая не предполагает апеллирование к абстракциям личности, времени и пространства. Она «находится» за их пределами. Иными словами, это потенциальный источник любого состояния Вселенной. Некоторые авторы, рассматривая суперпозицию, говорят о квантовом пробеле, некоем нелокальном источнике формирования реальности [А. Нефедов, 2007]. Этот источник одновременно и ничто, и все.

Сама суперпозиция не предполагает сжатые до предела множественные миры в одной точке. Она лишь совокупность любых потенциальных возможностей этих миров. Другими словами, это идеальное «пространство» выбора. И только вмешательство наблюдателя рождает ту или иную альтернативу. Любую альтернативу, число которых бесконечно. То есть если бы суперпозиция оказалась бы нам доступной, мы могли бы создать любой иной мир, отличный от того, в котором мы живем. Впечатляет, не правда ли?

На практике, разумеется, мы сталкиваемся с более прозаичной ситуацией – мир, в котором мы живем, не изменяется радикально во времени. Более того, не изменяются ни наши психологические реакции на окружающих, ни способы строить контакт с ними. Симптомы, на которые мы жалуемся, могут существовать десятилетиями, не меняясь в своих проявлениях или даже усиливаясь. Почему же это так происходит? По всей видимости, потому, что мы оказываемся как бы заперты внутри одной и той же альтернативы состояния реальности. Она вирусна по своей природе. Вирусна в смысле вирусной природы концепций, которые и фиксируют наш «реальный» мир.

Итак, мы живем в мире концепций. Некоторые из них носят глобальный характер. Например, концепции об устройстве мира и природе человека. Другие имеют более частный характер и определяют реальность той или иной культуры, субкультуры или семьи. Но в любом случае именно концепции формируют реальность. «Каким образом?» – спросите вы. «Реальный» мир появляется из когерентной суперпозиции посредством выбора той или иной альтернативы. Хотя корректнее было сказать – посредством создания той или иной альтернативы. Но это формирование альтернативы все равно может подчиняться свободному творческому акту выбора. В нашем же случае свободный выбор подменяется властью концепций, из которых и создается типичный и хронический в своей ригидности реальный мир.

Таким образом, наш мир только на первый взгляд плотный. По сути же он соткан из концепций. Заменяя акт выбора наблюдателя, концепция бесконечно от секунды к секунде воспроизводит один и тот же, или примерно тот же, дизайн феноменологического поля. Привычным образом мы апеллируем к одним и тем же ценностям, образам, мыслям (или, скорее, к ригидным конструктам, которые предстают в виде мыслей), фантазиям, ощущениям, восприятиям, воспоминаниям и пр. Этот тезис необходимо понять для дальнейшего обсуждения. Мы привыкли думать, что жизнь состоит из тех или иных обстоятельств «объективного» по своей природе мира, в котором происходят «реальные» события, находятся «реальные» люди и «реальные» вещи. Но это лишь на первый взгляд.

Мир доступен нам лишь в ощущениях. Именно они являются единственными естественными условиями существования еще даже до появления реального мира^[32]. Именно по ним мы судим о реальности. Принципиально человеческое сознание способно фиксировать любые ощущения, даже самые неожиданные. Если бы такая способность не блокировалась у наблюдателя, то важнейшим атрибутом поля и главной действующей силой в нем был бы свободный и творческий акт выбора. Однако нам приходится апеллировать к невообразимо огромному разнообразию элементов поля, что не может не вызывать тревогу – мир оказывается принципиально непредсказуемым. И если еще минуту назад мы разговаривали бы с каким-то человеком о погоде или планах на будущее, то уже в следующее мгновение могли бы оказаться в совершенно иной реальности, которую создали бы своей чувствительностью, осознаванием и последующим выбором. Ну, или остались бы в этом разговоре. Представьте, какая это колоссальная нагрузка – все время выбирать и строить миры!

Именно в этот момент в качестве средства утешения и избавления от тревоги в творческий хаос поля вмешивается концепция. Что это такое? Это созданная нами ментальная конструкция, которая поддерживает стабильность поля на протяжении более или менее длительного времени. Как же она формируется? Чтобы избавиться от груза ответственности, который естественным образом предполагает акт свободного выбора, мы начинаем некую часть феноменов поля помещать в определенный его сегмент. Эти феномены для стабильности мы связываем друг с другом. Получается нечто вроде системы феноменов, между которыми мы выстраиваем ту или иную, удобную нам сейчас, наиболее осмысленную или успокаивающую связь. И если эта связь выполняет свою функцию избавления нас от тревоги выбора, то она может быть зафиксирована на более или менее длительное время.

Похоже, именно так появляются и базовые фиксированные абстракции: личности, времени и пространства – определенный сегмент поля уплотняется, предполагая динамику, в которой феномены теперь появляются всегда уже в виде этой связки. В поле, таким образом, появляется устойчивый сегмент или сектор. Следовательно, возникают границы между ним и остальным полем, которые протекают по линии субъекта (именно в этот момент появляется Я или ОН), времени и пространства. Так в результате снижающего тревогу сегментирования поля появляется первая концепция.

Далее процесс распространяется со скоростью эпидемии, которая носит вирусный характер. Несколько ранее [И.А. Погодин, 2009] я уже отмечал вирусную природу эволюции человека и развития культуры. Сейчас мне это важно напомнить в связи с тем, что механизм формирования плотного стабильного «реального» мира носит именно вирусный характер. Концепция, если же, конечно, она эффективно справилась с задачей совладания с тревогой хаоса, с безмерной скоростью тиражируется. Этот процесс способствует появлению все новых субъектов, которые теперь имеют представления не только о себе, но и об «объективном» времени и пространстве. Далее концепции по той же описанной выше схеме начинают модифицироваться. Появляются все новые штаммы концепций, которые, в свою очередь, распространяются, все яснее, детальнее и жестче сегментируя поле. Разумеется, что акт свободного выбора по мере распространения концепций становится все менее нужным. Все реже мы обращаемся к нему. Концепции справляются со всем гораздо эффективнее ввиду своей большей простоты. Например, ведь нам намного легче прочитать учебник по той или иной дисциплине, нежели пытаться освоить мысли классиков внутри их довольно сложных монографий. Страсть человека к концепциям – это одновременно и его страсть к редукции. Мы бежим от сложностей многообразной жизни.

Дальше больше. Этот механизм, как змея, кусающая свой хвост, замыкается. Концепции очень скоро сами начинают определять и динамику феноменологического поля. Вскоре (на самом деле почти мгновенно после создания концепции) мы начинаем замечать только те феномены, которые вписываются в концепцию. Если базовым основанием реальности все еще и являются ощущения, то сейчас эти ощущения просто тиражируются, как магнитом стягиваясь в соответствующий сегмент феноменологического поля. Как это происходит?

Внутри любой концепции, хотим мы того или нет, всегда наличествует и, более того, является системообразующим фактором та или иная базовая гипотеза. Как известно, гипотеза – это некое предположение, которое в процессе контактирования с реальностью может быть либо подтверждено, либо опровергнуто. И вероятности эти совершенно одинаковы, т. е. соответствующие исходы равновозможны. Однако мы уже знаем, что гипотеза является фундаментом концепции, а концепция выступает основанием нашего «мира», в котором нам уже довольно хорошо, сухо, тепло и стабильно. Иначе говоря, появление любого феномена, который мог бы хоть немного оказаться угрожающим власти соответствующей гипотезы, оказывается по совместительству атакой на стабильность и комфорт. Как, думаете, вы поступите в этом случае? Совершенно естественным образом вы будете защищать свой мир, уничтожая любые чужеродные элементы поля.

Таким образом, наш мир с возрастом становится день ото дня все более стабильным и надежным^[33]. Но вот для свободного выбора остается все меньше места. Со временем мы практически отказываемся от него. И нужны неспокойный мятежный ум и мужество, свойственные гениям, для того, чтобы заметить элементы феноменологического поля, не соответствующие тем или иным базовым гипотезам и построенным на их основе концепциям. Однако восстановление свободы в и этом случае весьма ограничено, хоть может и поражать умы современников и даже потомков. Подобные Революции всегда лишь локальны и затрагивают только какую-то узкую сферу – науки, искусства, бизнеса и т. д. Восстановить же в полной мере утраченную свободу выбора, по всей видимости, невозможно. Слишком глобальна эта задача и предполагает настолько сильную тревогу, переживать которую было бы невыносимо. Полагаю, именно об этом говорят теологи, когда утверждают, что узреть или услышать Бога было бы губительным для человека.

Таким образом, покинув суперпозицию и появившись в качестве субъекта, человек утратил с ней связь и потерял доступ к ней. Суперпозиция стала нам недоступной, как Эдемский сад для Адама и Евы (простите за еще одну аналогию теологического характера). Зато мир, сотканный нами из концепций, приобрел плотность и стабильность. Однако, создав концепции, мы довольно быстро утратили власть над ними. Теперь сами концепции не зависящим от нас образом регулируют мир. Более того, создают нас самих. Так что теперь уже и не разобрать, кто чей хозяин. Да и не нужно вовсе. Бороться с концепциями, как я уже не раз утверждал, совершенно бессмысленно. В некотором смысле это суицидальное (в широком значении этого слова) поведение, потому что концепции это и есть мы. Что же нам остается? И в чем тогда заключается сущность психотерапии, которой и посвящена данная работа?

От концепции – к суперпозиции

Наша задача – задача диалогово-феноменологических психотерапевтов заключается в том, чтобы восстановить у человека чувствительность к естественной валентности поля и способность к свободному выбору. Конфронтировать же с концепциями по этому поводу просто бессмысленно. Поэтому фокус нашего внимания в стратегии психотерапии смещается с концепции на альтернативный фон. Иначе говоря, мы движемся в сторону суперпозиции, в то «место», где концепций еще нет^[34]. Повторю один из основных тезисов методологии диалогово-феноменологической психотерапии – значение фигуры находится в фоне. Более того, без фона фигура просто не имеет значения, а следовательно, не существует.

Итак, фокус нашего внимания смещается в фон. Процесс психотерапии предполагает движение в сторону суперпозиции. Что это значит? Предположим, что суперпозиция и концептуальное регулирование мира находятся на противоположных концах некоего континуума. Попытка конфронтировать ту или иную концепцию, как это зачастую происходит в практике гештальт-терапии, когда терапевт «работает» с интроекцией^[35], лишь парадоксальным образом усиливает концептуальное давление. И концепция-интроект от этого становится лишь сильнее. В случае же «успеха» такой терапии концепция-интроект рушится. Однако что же мы получаем взамен? Правильно – новую концепцию. Например, вместо концепции «сердиться на близких плохо» получаем: «ты вправе отстаивать свои потребности и можешь злиться на окружающих». Вместо поедающего поедом альтруизма формируем такой же злокачественный эгоизм. И т. д. Терапия, в фокусе внимания, которой находится конфронтация с концепцией, может апеллировать лишь к альтернативной концепции. Несмотря на то что в основу этой цели могут быть положены идеи антиконцептуального свойства.

Почему так происходит? Мне кажется, вполне справедливой здесь могла бы быть некая аналогия из области инвестиций. Так же, как дивиденды мы получим в случае инвестиции некой денежной суммы в тот или иной проект, так и, инвестируя душевные силы в борьбу с концепцией, мы получим еще больше концепций. Для того чтобы вступить в конфронтацию с актуальной хронической концепцией, которая появилась в фигуре терапевтического процесса, вам придется вооружиться аналогичными средствами. Борясь с концепцией, вы «играете по правилам» концепции. Нужно остановиться для того, чтобы понять, что вы в замкнутом круге. Как это сделать?

Диалогово-феноменологическая психотерапия – это культура фона, а не фигуры. Давайте же отвлечемся от концепции. Сфокусируем свое осознавание в смутной дали горизонта, где-то далеко за которым находится суперпозиция – некое недостижимое пространство, на пути к которому появляется все больше свободы и страсти к творческому акту выбора. Таково стратегическое направление переживания. Что же нас манит? До сих пор, конфронтируя с миром концепций, мы находились во власти принудительной валентности. Именно формированием и функционированием принудительной валентности поддержана власть концепций и именно поэтому, сражаясь с ними, мы все равно подчиняемся этому типу валентности. Суперпозиция же, напротив, имеет огромный ресурс естественной валентности. Нужно лишь дать себе мужество и принять на себя риск почувствовать ее. Наша Жизнь при этом может многократно усложниться, но витальности в ней, безусловно, прибавится.

По всей видимости, стоит раскрыть предыдущий короткий тезис более детально. Что означает идея переориентации с принудительной на естественную валентность? Снова несколько слов о том, как формируется концепция. И особенно – какое значение в этом процессе имеет принудительная валентность. Напомню, что любая концепция и базовая гипотеза, лежащая в ее основе, появляется лишь в ситуации более или менее выраженной тревоги. Когда мир приобретает, наконец, в этом процессе устойчивые формы, встает вопрос – куда исчезает тревога и исчезает ли она вовсе?

Тревога, питаемая витальными процессами поля, подкреплялась естественной валентностью. Теперь же она всем своим объемом инвестирована в концепцию. Иначе говоря, чем сильнее тревога, тем более сильной и устойчивой оказывается концепция, тем более стабильным является тот аспект «объективной реальности», который она создала. По этой причине наиболее глобальные и неоспоримые гипотезы в случае их разрушения вызывали бы такую же огромную тревогу. В случае разрушения какой-нибудь частной концепции, относящейся, например, к режиму или форме питания либо способов строить контакт с коллегами или близкими людьми, вы не почувствуете сильной тревоги. Однако если под угрозой окажется одна из базовых гипотез, имеющих отношение к природе человека или устройству реальности, вы встревожитесь не на шутку. Именно по этой причине чаще всего мы даже не задумываемся о том, существует ли кровать, на которой мы сейчас лежим или насколько реален человек, с которым мы сейчас разговариваем, или наша ли это рука и рука ли вовсе. Поэтому мир «железобетонно» стабилен в части его оснований. Такова природа принудительной валентности, которая в качестве своеобразного цемента скрепляет феномены друг с другом в единую систему объективной «реальности».

Процесс психотерапии, фокусированной на первичном опыте, предполагает, повторю, смещение фокуса внимания с собственно содержания блокирующих переживание концепций в секторы фона. Наша задача заключается в том, чтобы быть готовыми впечатлиться теми новостями, которыми фон нас порадует. Со временем, передвигаясь в пространстве переживания, нам могут оказаться доступными те феномены, о существовании которых мы даже не догадывались. Постепенно шаг за шагом мы оказываемся все более чувствительными к тому, что происходит в поле. Так восстанавливается естественная валентность, источником которой, по всей видимости, и служит суперпозиция.

Условия и механизмы доступа к суперпозиции

Предлагаю сейчас прикоснуться к одной из наиболее сложных тем. Речь пойдет об использовании идеи суперпозиции для диалогово-феноменологической психотерапии. Тут довольно много парадоксов, которых нам не удастся избежать. Поэтому начнем с одного из них. Напомню, что суперпозиция по базовому определению квантовой механики предполагает отсутствие наблюдателя. Как только последний появляется в поле, суперпозиция коллапсирует до одной из возможных альтернатив мира и переживания этого мира. Иными словами, наблюдатель и суперпозиция несовместимы. С другой стороны, и именно в этом заключается основной парадокс, суперпозиция сопряжена с возможностью присутствия в контакте с Другим.

Суперпозиция предполагает источник витальности, заблокированный в момент формирования той или иной концепции реальности. И лишь переживание в присутственном контакте оказывается необходимым условием ее восстановления. Другими словами, для того, чтобы достигнуть суперпозиции нужно использовать парадокс – усилить присутствие. Но ведь мы знаем, что наблюдатель создает реальность. Следовательно, можем ожидать, что в присутствии мы будем очень далеко от суперпозиции. Однако в этом и заключается парадокс – усиливая значение присутствия, мы оживаем. И именно в тот момент мы находимся как никогда близко к суперпозиции, тому «месту», где как раз и «выбрали» реальность.

Большинство же людей, «выбрав» из суперпозиции реальность, больше никогда не приближаются к точке этого «выбора», тем самым не меняясь никогда. Особенно легко это можно устроить, прячась за широкую сеть социальных контактов. Социальные контакты (не путать с присутственным контактом) как раз усиливают стабильность реальности ввиду наличия огромного количество наблюдателей. Суперпозиция в этом случае просто недостижима. В присутствии же, несмотря на наличие наблюдателя, мы восстанавливаем свою способность жить. Именно ЖИЗНЬ является ключом к разгадке доступа к суперпозиции. Разумеется, мы ограничены тем, что всегда рядом с нами будут наблюдатели, которые фиксируют нас в «реальности». По этой причине изменения в жизни любого из нас довольно ограничены. Будда, например, достиг нирваны в том числе и благодаря тому, что отдалился от наблюдателей.

Акт наблюдения за нами окружающими нас людьми стремится к восстановлению статус-кво для стабильной в своих проявлениях реальности классического мира. Так же, как и наблюдение всех друг за другом стабилизирует все «уникальные реальности». И сила влияния этого наблюдения настолько велика, что шансы выбраться за пределы договоренностей наблюдателей стремятся к нулю. Другими словами, хотим мы того или нет, но вся наша жизнь направлена на подтверждение актов наблюдения. Более того, в свою очередь, содержание наблюдения также соответствует существующему сговору – мы видим лишь то, что видят другие. Так замыкается круг наблюдения, в процессе которого реальность становится стабильной и надежной, с одной стороны, и ригидной, с другой.

Выход за пределы этого круга мы называем либо гениальным прозрением, либо безумием. Отличие одного от другого чаще всего лежит в плоскостях двух основных факторов. Первый связан с объемом тревоги, которую испытывает автор инноваций. Чем выше тревога, тем больше шансов, что она дезорганизует активность этого человека, и общественное мнение вступит с ним в сговор на предмет оценки его состояния как безумия^[36]. Второй имеет непосредственное отношение к социальной ситуации, в которой рождается инновация, а также степени ее угрозы для общественного сознания. Так, если в поле есть поддержка этой инновации и у человека есть покровители и «маркетологи», а угроза общественному мнению относительно невелика, или, по крайней мере, не вызывает радикального стремления защититься от нее, то в течение более или менее длительного времени неопределенный статус инноваций приобретает форму гениального прозрения. В свою очередь, она тут же начинает трансформировать процесс последующих наблюдений – сначала у приверженцев и сторонников новой идеи, а потом и у обывателя. Так меняется реальность, в которой мы живем. Что касается первых – тех, которым не так повезло и которых квалифицировали как сумасшедших, – то инновации, принадлежащие им довольно часто в течение непродолжительного времени, просто стираются из короткой памяти окружающих.

Замкнутый круг наблюдений, о котором я говорил немного выше, может носить как глобальный, так и частный характер. В первом случае взаимные акты наблюдения с сопутствующими им договоренностями, что мы видим одно и то же (что, безусловно, снимает тревогу), фиксируют весь мир в стабильном состоянии. Например, мы день ото дня видим, что яблоко при падении с яблони падает вниз. Замечаем ежесекундно, что стул плотный, вода мокрая, а через стену пройти невозможно. В доказательство этому мы, действительно, сломаем руку, если всерьез решим проникнуть ею через стену.

Далее. Мы ежедневно видим своих родителей и детей, которые демонстрируют свойственные их возрасту психологические и физиологические особенности. Мы и сами год от года замечаем, что наше тело стареет. Мы действительно болеем заболеваниями, которые предполагают «реальные» изменения в организме и лечимся химическим или оперативным вмешательством в анатомию нашего такого же плотно тела. И наконец, если мы решим покончить с собой и прыгнем с высоты 20-этажного здания, то, скорее всего, умрем. По всей видимости, каждый из вас, уважаемый читатель, может привести еще сотни примеров такого рода стабильной реальности нашей обыденной жизни. Правда, редко кто из нас задумается над тем, что все это лишь результат договоренностей примерно 7 миллиардов наблюдателей, живущих ныне на Земле^[37].

Что касается частных проявлений замкнутого круга «наблюдений – договоренностей», то они также общеизвестны.

Они могут носить субкультурный, семейный или групповой характер. В случае функционирования той или иной субкультуры речь идет о ценностях, традициях и ритуалах, на которых она основывается. Именно они формируют те особенности реальности, в которых существует та или иная субкультура. Разумеется, что жизнь представителей любой субкультуры день ото дня самим фактом наблюдения демонстрирует адекватность представлений о реальности. Представители одной субкультуры могут видеть или слышать то, чего не видят и не слышат представители других субкультур – духов, голосов, тех или иных проявлений природы, цветов, запахов и пр. Очевидно, что первичные условия реальности этих людей могут значительно отличаться от жизни других.

Относительно индивидуальных проявлений описываемой зависимости наблюдения и реальности. В начале прошлого столетия в социальной психологии появился термин «бихевиоральное подтверждение», известный в общественном сознании как феномен «самореализующегося пророчества». В чем он заключается? Суть его та же, что и в случае с глобальным проявлением замкнутого круга «наблюдений – договоренностей». Однако масштаб его гораздо меньший, а детали более вырисованы. Например, если члены одной семьи или группы считают того или иного ее представителя глупым или эгоистичным, или избранным и т. д., то этот последний, действительно, будет таковым. Он будет жить в мире, где это является просто фактом реального положения дел. Весь ежедневный опыт будет каждый раз подтверждать это.

Применительно к психотерапии это означает, что если терапевт считает своего клиента шизофреником, нарциссом, пограничным и пр., то последний вступит в сговор с ним и поможет создать соответствующую реальность. Более того, каждая терапевтическая сессия будет лишь подтверждением верности диагностики. Такая «терапия» обычно фиксируется годами в одном и том же состоянии. И только когда терапевт позволяет себе и клиенту увидеть в последнем некие отличия от феноменологии поставленного ранее диагноза, клиент начинает меняться. Но, как вы уже понимаете, при таком положении вещей изменения наступают не очень быстро. А в некоторых случаях и не наступают вовсе. Вполне себе неплохое оправдание для концепции о тех или иных трудных или неизлечимых клиентах. И стоит авторитетной фигуре в области психотерапии в этом случае написать соответствующую статью, описывающую «свой терапевтический опыт», как эта концепция вирусной атакой поражает еще сотни или тысячи терапевтических ситуаций. Читатели-терапевты, особенно встревоженные и напуганные сложностью процесса переживания в терапевтическом контакте, с радостью и готовностью «сфотографируют» свою терапию с клиентом по аналогии с предложенной концепцией, зафиксировав тем самым ситуацию и редуцировав ее переживание.

Фундаментальный парадокс присутствия: путь к трансформации реальности

Теперь я сосредоточусь более детально на описании фундаментального парадокса присутствия, который становится очевидным при попытке приложить некоторые фундаментальные идеи современной физики к процессу психотерапии. Давайте сфокусируем внимание на соотношении присутствия, влияния наблюдателя и доступа к когерентной суперпозиции. Для начала попробую обрисовать базовый парадокс более детально. С одной стороны, фундаментальный тезис современной физики заключается в том, что мир создается наблюдателем. И именно акт наблюдения с сопутствующими ему договоренностями в рамках замкнутого круга «представления о реальности – наблюдение реальности» блокирует доступ к «пространству идеального выбора», каковым выступает суперпозиция.

С другой стороны, я утверждаю, что именно контакт с высокой степенью психологического присутствия потенциально несет в себе наибольшие инновации для реальности человека. Причем, чем выше степень психологического присутствия в контакте, тем выше и потенциальная трансформирующая возможность этого контакта. В присутственном контакте, на мой взгляд, мы приближаемся к суперпозиции наиболее близко.

Вот тут-то и возникает основная проблема. Как может случиться, что выраженное и наиболее интенсивное присутствие наблюдателя и, как следствие, интенсивный акт наблюдения приводят не к еще большей фиксации «реальности», а к ее деконструкции. Мы должны были бы в этом случае удаляться все дальше от когерентной суперпозиции. По моему же мнению, наоборот, мы приближаемся к ней так близко, как никогда раньше. Попытаюсь раскрыть и прояснить сущность этого базового для жизни психического вообще и для психотерапии в частности парадокса.

Реальность и статус субъекта

Разрешение описываемого парадокса, по всей видимости, кроется в самой природе наблюдения. В основе его лежит необходимость расщепления первичного опыта на два сегмента – субъект и объект. Иначе говоря, для того чтобы наблюдение стало возможным, необходимо появление субъекта наблюдения и тех феноменов, которые попадают в его фокус. Эти феномены, в свою очередь, формируются в объекты. Точнее – в представления об объектах, что почти автоматически означает – в собственно объекты. Таким образом, в процессе наблюдения мы уже имеем дело с абстракциями вторичного опыта. В противном случае оно было бы невозможно. Такое разделение поля на наблюдающее и наблюдаемое является условием формирования классического мира, с одной стороны, и ограничением возможности изменений в нем и в человеке, с другой.

Суперпозиция же, проблеме которой и посвящена эта работа, предполагает отсутствие наблюдателя. В этом и заключается отличие «реального» мира от мира квантового. Я полагаю, все зависит от объекта, точнее от концепции, которая с необходимостью предполагает наличие объекта. Мир в жестких границах реального удерживает концепция. А для концепции нужны субъект-объектные отношения. Объект в квантовом мире является больше теоретическим конструктом, чем реальностью. Электрон невооруженным глазом мы увидеть попросту не можем, тогда как кошку, другого человека или здание вполне можем. Иначе говоря, реальный мир состоит из объектов, которые мы можем увидеть и, следовательно, можем создать концепцию о них, которая фиксирует этот мир. В квантовом мире гораздо легче отвлечься от «теоретически присутствующего» объекта. Тем самым концепция легко может быть разрушена или нивелирована, и поэтому квантовый мир гораздо более подвижен. Он может постоянно меняться.

Итак, именно субъект-объектные отношения фиксируют реальность. Если предположить, что мы можем нивелировать субъект-объектные отношения, то мы можем тем самым получить доступ к суперпозиции в квантовом пробеле. Как же это сделать? Опишу более детально метод, применяемый в диалогово-феноменологической психотерапии. Этот метод основан на присутственном контакте. В присутствии, как я уже отмечал не раз ранее, возрастает чувствительность человека и его способность осознавать. Но напомню, что чувствительность и способность осознавать только по договоренности относятся к человеку. На самом деле человек лишь агент поля, т. е. чувствительность, осознавание и выбор относятся к полю. Глубже – к первичному опыту. То есть в некотором смысле в «своем осознавании» мы контактируем с суперпозицией.

В присутственном контакте двух людей в какой-то момент (он не всегда очевиден даже самим участникам этого процесса) происходит разрушение субъект-объектных отношений, иначе говоря (и это самое главное) исчезает наблюдатель. Я и Другой как будто становимся одним целым – не сливаемся – нет, но как будто появляемся где-то, где нет парадоксальным образом Я и ТЫ, где есть лишь ОДНО СОЗНАНИЕ (нельзя, очевидно, не заметить здесь аналогии с Богом, Сознанием Будды и пр.). Присутствуя своей жизнью с Другим, я становлюсь этим Другим. Здесь следует вспомнить тезис, довольно известный как в буддизме, так и в «Феноменологии восприятия» М. Мерло-Понти. В Буддизме Алмазного пути лама Оле Нидал [2010] постулирует тезис о том, что в сознании Будды и, следовательно, в медитации как пути к этой цели проявляется единство переживания, переживаемого и переживающего.

Автор «Феноменологии восприятия» М. Мерло-Понти [1998, 1999] отмечает, что, воспринимая объект, я становлюсь этим Объектом. Порой это происходит лишь на мгновение и почти всегда не в полной мере, а лишь в приближенном к суперпозиции виде. Концепция реальности, основанная на представлениях об абстракциях субъекта и объекта, продолжает фиксировать мир.

Парадоксальным образом присутственный контакт разрушает субъект-объектные отношения не за счет волевого усилия отказа от них («Больше не буду относиться к тебе как к объекту»), а за счет актуализации ресурсов первичного опыта (суперпозиции квантового пробела). Это важно. Поскольку волевой «отказ» от субъект-объектных отношений – это тщетная попытка отказа от концепции. Избавиться от власти концепции мы не можем волевым усилием или привнесением новой концепции. Этого возможно достичь лишь усилием Жить, усилием отдаться течению процесса, который приближает нас к первичному опыту суперпозиции, где все снова окажется сцепленным.

Поэтому довольно комично выглядит ситуация, когда новоиспеченный мистик предлагает человеку поверить в свои силы, чтобы проходить сквозь стены или летать. Так нельзя достичь ресурсов суперпозиции. Путь иной – уничтожить объект парадоксальным путем утрирования его присутствия. Тогда нивелируется значение наблюдателя, и коллапс волновой функции окажется более невозможен. Власть концепции разрушится, мир перестанет быть твердым и фиксированным, и сцепленность увеличится бесконечно. Следовательно, появится возможность такого же бесконечного числа выборов. Ура – мы в суперпозиции! НО! Это теория. Разумеется, что власть концепции очень велика. И мир, построенный на абстракции субъект-объектных отношений, очень стабилен. Поэтому в нашей жизни мы можем лишь приближаться к суперпозиции, черпая из нее ресурсы, но не достигая ее в полной мере. Хотя, полагаю, что многим это удается сделать в гораздо большей степени. Так появляются гении и сумасшедшие.

Парадокс присутствия на пути к суперпозиции

Размышляя о значении присутственного контакта для восстановления свободного выбора и возможности для трансформации реальности, важно отметить, что доступ к суперпозиции в описываемом смысле появляется не благодаря присутствию, а вопреки ему. Снова парадокс. Что это означает? Это как с великими мыслями, появление которых не подлежит никакого рода контролю. По наблюдению Нильса Бора, наиболее значимые мысли приходили к нему не в сам момент титанического труда мышления, а после него. Иначе говоря, этот труд мышления совершенно необходим, но мысль приходит лишь тогда, когда человек оставляет его. Тот же процесс, очевидно, характерен и для присутствия. Оно как бы является условием освобождения человека от власти субъект-объектной парадигмы. Необходимым условием, но не достаточным. В самом присутствии нет доступа к суперпозиции – путь к ней открывается лишь тогда, когда человек покидает присутственный контакт. Иногда, правда, это происходит настолько стремительно, что возникает соблазн приписать именно присутствию статус ворот в суперпозицию. На самом же деле для этого доступа нужно выйти из присутственного контакта.

Попав в сцепленное состояние суперпозиции или, если быть справедливым, лишь приблизившись к ней настолько, что появится способность к более свободному выбору, человек может снова выбрать/сформировать реальность. Новую реальность. Так изменяются все люди. Так изменяются в процессе психотерапии и наши клиенты. Именно психологическое присутствие с последующим кратким выходом из него лежит в основе всех изменений психологического свойства, происходящих в жизни и в психотерапии. Это положение вещей вторит М. Буберу [1995], который говорил, что в Я-Ты отношениях нет изменений, нет опыта. Присутствие как будто напрягает концы опыта. Наблюдатель настолько усилен/утрирован в своем присутствии, что это парадоксальным образом уничтожает эффект его присутствия. В присутственном контакте я как бы теряю осознавание себя как наблюдателя и другого как наблюдателя.

Их присутствие парадоксальным образом нивелируется. Возможно, в большей степени нивелируется позиция наблюдателя разве что при тотальной изоляции человека или при смерти. Кстати, возможно, именно смерть является предельным наиболее ярким и очевидным примером суперпозиции – по крайней мере, существует масса подтверждений и аналогий в этом процессе со стороны практически всех религий – буддизма, индуизма, христианства и пр.

Прежде чем мы двинемся дальше в процессе обсуждения того, какое значение имеет концепция когерентной суперпозиции для психотерапии, остановимся еще на одном аспекте терапевтического процесса. Когда мы только что рассматривали роль терапевтического контакта в психотерапии, мы затрагивали именно присутственный контакт. И описываемый выше парадокс характеризует лишь динамику контакта с высокой степенью психологического присутствия в нем его участниками. Что касается широкой сети социальных контактов, в которые включен человек, то им соответствует скорее self-парадигма, нежели тенденция к суперпозиции. Низкая или ограниченная степень психологического присутствия людей в контакте друг с другом лишь акцентируют стабилизирующую функцию наблюдателя. При этом чем шире сеть социально-формальных контактов у человека, тем стабильнее та реальность, в которой он живет. Внутри локальной, равно как и более глобальной, социальной сети существует сговор ее участников, основанный на совокупности концепций относительно представлений о мире. Если участники не вступают в контакт друг с другом на основе психологического присутствия, то их позиции наблюдателей укрепляются. И они гораздо более эффективно справляются со своей функцией стабилизации мира друг друга. Поэтому неким правилом выступает следующая закономерность – чем шире сеть социальных связей у человека, тем менее изменчивой оказывается его жизнь.

Я полагаю, эта закономерность сейчас уже не вызывает удивления у читателя. Хотя внешне и выглядит как очередной парадокс. Для тех же, кому интересно дополнительное пояснение причин и механизма стабилизации реальности социальными контактами, продолжу еще немного. Контакт на фоне психологического присутствия в нем является активностью, соприродной человеку. Однако он вносит в поле все новые феномены, к которым нужно как-то приспосабливаться. Это делает жизнь человека непредсказуемой и относительно нестабильной. Вот тут-то и появляется, как я уже отмечал несколько выше, та или иная концепция. Для того чтобы очередное суждение, появившееся в результате наблюдения, приобрело статус концепции, под ним должны «подписаться» люди – ведь именно они будут являться носителями и распространителями вируса новой концепции. То есть они должны начать разделять содержание наблюдения и его интерпретацию.

Для того чтобы оставить содержание концепции в неизменном виде, т. е. стабилизировать штамм, люди блокируют источник инноваций, коим выступает присутственный контакт. Таким образом, этот механизм реализует сразу две важнейшие для стабилизации «концептуальной реальности» задачи. Во-первых, перекрывает доступ в поле новым феноменам, которые могли бы потенциально трансформировать реальность. Во-вторых, ритуализирует контакт, доводя до совершенства навыки стабилизации реальности у наблюдателей. Наблюдатели теперь видят лишь то, что соответствует регулирующей их контакт концепции. Фиксирующий реальность круг снова замыкается. Наблюдатели «поддерживают» реальность друг друга. Поэтому человек, желающий сохранить свой мир в неизменном виде, либо окружает себя множеством контактов, психологическое присутствие в которых невозможно или ограничено, либо изолирует себя от контактов, что, в общем, несет все ту же функцию, что и ритуализация отношений. И в том и в другом случае единственной силой, способной вывести человека из этого замкнутого круга^[38], является присутствие своей Жизнью в Жизни Другого. В этот момент в контакте открывается источник феноменологических инноваций и происходит процесс, в котором нивелируется значение абстракций субъекта/объекта, времени и пространства. Наблюдатель исчезает. Иначе говоря, мы снова на пути в направлении когерентной суперпозиции.

Достижима ли суперпозиции в процессе психотерапии

Итак, для приближения к суперпозиции нам нужно создать высокую концентрацию жизни и присутствия в ней. Тогда мы окажемся очень близко к тому состоянию, из которого посредством вмешательства той или иной концепции сформировалась реальность, в которой живет человек. К тому состоянию более или менее свободного выбора, который человек ранее осуществил и далее благодаря многочисленным социальным связям с наблюдателями перекрыл к ней доступ. Теперь же, приближаясь к точке выбора благодаря концентрации витальности, мы оказываемся довольно близко к суперпозиции. И можем черпать отсюда ее ресурсы. Именно так – не входя в ее пределы, питаться ее ресурсами.

По всей видимости, достижение суперпозиции в прямом смысле невозможно в процессе психотерапии. Да и просто невозможно, если мы продолжаем привычную нам жизнь. Обитаем мы все же не в гипотетическом пространстве квантового мира, а в мире классическом, ньютоновом мире, если хотите. Но питаться близостью к тотальной сцепленности возможных состояний реальности мы все же можем. И дело не только в том, что достижение суперпозиции невозможно по определению, но и в том, что этот проект в некотором смысле носил бы суицидальный характер. Достигнуть состояния когерентной суперпозиции означало бы перестать существовать здесь и сейчас. В реальности суперпозиции не существует вовсе. Она ведь существует в некоем квантовом пробеле – вне времени, вне пространства, вне соотношения с каким бы то ни было Я. Следовательно, если бы мы достигли суперпозиции, то немедленно бы исчезли. И только очередной акт выбора или, в картезианской традиции, мысли снова породил бы нас. Правда, возможно, уже в иной реальности.

Но все же концепции, правящие в «реальном» времени и пространстве и создающие плотную ткань мира, возвращают нас все в тот же «день сурка». Наше спасение и несчастье одновременно. В индийской религиях – индуизме, буддизме, джайнизме и сикхизме – это называется сансарой. Понять это можно лишь гипотетически, понимание же этого всей своей сутью ведет к схлопыванию «реального мира», мгновенному отождествлению переживания, переживаемого и переживающего [О. Нидал, 2010], а также осознанию, что все едино. Иногда это называют сознанием Будды, а достижение его – просветлением. А ведь всего-навсего нужно осознать, что нет времени, пространства и личности. Есть лишь переживание, что то же самое, что и то, что я переживаю, и что есть я сам. У Бориса Гребенщикова в одной из песен есть даже указание на этот процесс: «А ежели поймешь, что сансара – нирвана, то всякая печаль пройдет». Сказать это легко, а вот достигнуть!.. Подчеркну, сознание Будды, или когерентная суперпозиция, недостижимы в привычном для нас смысле слова. Мы не можем поставить себе это как цель. Наоборот, чем сильнее мы будем стремиться к ним, тем дальше от них будем оказываться. Поскольку живем мы в классическом мире времени, пространства и Я, который является лишь одной из возможностей, реализующейся нами и «выбранной» в суперпозиции.

Вернемся же к проблемам психотерапии. Почему в этой работе я так много и детально описываю то, к достижению чего не стоит стремиться и что все равно не может быть целью психотерапии, процесса, разворачивающегося в рамках классического мира? Предложенные выше размышления носят не исключительно теоретический и философский характер. Более того, я преследую довольно прагматические цели. Размышления о присутствии как о необходимом условии доступа к ресурсам суперпозиции бесконечно важны для практики психотерапии. Ведь именно свойства суперпозиции позволяют рассчитывать на то, что процесс переживания, основанный на свободном выборе, будет восстановлен. Если наша жизнь и жизнь наших клиентов и претерпевает те или иные значимые для нас трансформации, то только за счет питания поля суперпозицией.

Говоря о динамике изменений, происходящих в поле, затрону еще одну важную тему, по ходу изложения сути когерентной суперпозиции и ее значения для психотерапии могло показаться, что перед нами открываются совершенно новые и удивительные перспективы для личностной трансформации. Более того, что доступ к суперпозиции обладает потенциально безграничными ресурсами, – мы можем заново строить свою жизнь, выбирать новый мир, формировать новую вселенную, Здесь, однако, я бы хотел умерить эйфорию.

На практике мы чаще всего имеем дело с весьма ограниченными изменениями в процессе психотерапии. И дело здесь не только в том, что раньше мы не использовали это «секретное оружие», добытое из закрытых архивов квантовой физики. Причина – в ограничениях, которые динамика поля накладывает на возможности полевой трансформации. И эти ограничения исходят из самой динамики классического мира, который, я напомню, соткан из концепций. В реальной практике психотерапии, так же, как и в жизни вообще, мы имеем дело с комплексной динамикой поля, производной от принудительной валентности концепций, с одной стороны, и естественной валентности первичного опыта, с другой. Иначе говоря, несмотря на управляемое нами стремление к суперпозиции, которое могло бы лежать в основе потрясающих трансформаций и на психологическом, и на физическом уровне, изменения эти весьма умеренны. Виновна в этом ограничивающая тенденция концепций, которые по самой своей природе стремятся к стабилизации мира, к сохранению статус-кво. Роль сознания в формировании реальности из нелокального источника (суперпозиции) может оказаться довольно велика, однако self-парадигма, опираясь на концепции, привычным образом создаст такой же уже привычный для нас мир. Нефедов это называет самоссылкой [А. Нефедов, 2007], а Мамардашвили [2002, 2011] – дурной бесконечностью.

Таким образом, все, что остается нам в психотерапии, так это честно следовать пути, который предлагает нам переживание. Основываясь на присутственном контакте, переживание знаменует собой силу, разворачивающуюся под знаменами восстановления свободного выбора.

Суперпозиция и первичный опыт

По ходу чтения, по всей видимости, вам, уважаемый читатель, уже становятся очевидными аналогии между уже устоявшимся в диалогово-феноменологической психотерапии понятием первичного опыта и квантовой категорией когерентной суперпозиции. И то и другое понятия апеллируют к некоему источнику реальности, не сводясь собственно к самой реальности. И та и другая категории иррелевантны привычным для нас представлениям о Я, объекте, времени и пространстве. В данной работе в рамках обсуждаемого контекста психотерапии мы вполне могли бы использовать оба термина как взаимозаменяемые. Однако, на мой взгляд, категория первичного опыта в большей степени отражает суть происходящего в психотерапии. Именно по этой причине, а также исходя из желания избежать путаницы психологических и физических терминов, в дальнейшем обсуждении проблем диалогово-феноменологической психотерапии мы будем опираться именно на категорию первичного опыта. Временное заимствование понятия когерентной суперпозиции нам понадобилось для того, чтобы этой аналогией прояснить сущность процессов, происходящих на уровне первичного опыта. В дальнейшем, если мы и будем обращаться к этому понятию, то лишь как к метафоре процессов, происходящих в психическом.

Теологические коннотации фундаментального парадокса присутствия

Я постараюсь продолжить тему фундаментального парадокса присутствия в психотерапии, затронув некоторые его отдельные аспекты. В частности, рассмотрим, какое значение он имеет для понимания сущности религиозных практик, например молитвы, медитации и пр. Но сначала напомню вам сущность фундаментального парадокса присутствия.

Фундаментальный парадокс присутствия и его следствия

Напомню, фундаментальный парадокс присутствия заключается в том, что в контакте с высокой степенью психологического присутствия нивелируется значение и влияние наблюдателя. При этом конструирующие мир абстракции объекта / субъекта, времени и пространства как будто разрушаются на короткие мгновения, позволяя человеку черпать ресурсы изменений благодаря близости к первичному опыту (или, говоря словами квантовой механики, когерентной суперпозиции). Собственно парадокс заключается в том, что несмотря на утрированное присутствие субъекта-наблюдателя, объект в пространстве и времени не только не стабилизируется, что вытекает из ожиданий, основанных на базовых принципах современной психологии и физики, но и хотя на короткое время, но вовсе разрушается или, по крайней мере, перестает быть устойчивым. Таким образом, наблюдатель, присутствие которого создает реальность, в которой мы и живем, сам же эту реальность и дестабилизирует. Поскольку, действительно, это происходит лишь на короткое время и, по всей видимости, лишь в некотором приближении, на эмпирическом уровне мы имеем дело с реконструкцией реальности.

Подчеркну, с реконструкцией – не с уничтожением. Поскольку рассеивающуюся в не-пространстве и в не-времени реальность было бы некому наблюдать. И наоборот, в момент, как только появится субъект-наблюдатель, оснащенный традиционным для него набором разнообразных концепций, мир привычным образом примет ту или иную форму, которая может более или менее отличаться от предыдущей, существовавшей до присутственного контакта. Напомню, что реальность в привычных для нас времени и пространстве строится именно концепциями, которые существуют в форме некоего вида психологического вируса. Как только внутри первичного опыта появляется носитель такого вируса, реальность начинает приобретать ту или иную устойчивую форму. Получается своего рода реальность-штамм, которая, в свою очередь, с потрясающей скоростью «заражает» сотни и тысячи новых наблюдателей. Эти наблюдатели, в свою очередь, становятся очередными носителями штамма-реальности. Таким образом привычная нам реальность становится стабильной и устойчивой.

В этом механизме реальность должна оставаться незыблемой. Однако все на том же эмпирическом уровне нам известно, что представления об этой реальности, а следовательно, и сама реальность время от времени меняются у того или иного наблюдателя. Каким же образом это происходит? Посредством все того же описанного мною выше парадокса. В акте того или иного вида присутственного контакта человек оказывается довольно близко к первичному опыту, который является бесконечным источником любых возможных трансформаций. Единственный незыблемый принцип, по которому функционирует первичный опыт, – это свободный выбор. Наблюдатель, абстрагировавшийся из первичного опыта в результате акта осознавания-наблюдения, продолжая черпать из него ресурсы, может совершить любой выбор новой реальности. И если бы не структурирующие этот хаос штаммы-концепции, то эта новая реальность могла бы оказаться совершенно непредсказуемой. На практике же мы имеем дело лишь с умеренной трансформацией реальности. Но уже этого может оказаться достаточно для наших целей – достижения терапевтически желаемых изменений.

Молитва: средство разрушения власти объекта и концепции

Аналогии только что описанному процессу мы находим в сущности молитвы. Тезис о разрушении субъект-объектных отношений применим к ней в полной мере. В молитве разрушается Объект. Разрушается вместе с субъектом. На некоторое непродолжительное время больше нет образа Бога и нет меня. Есть лишь единое поле (а именно оно и есть Бог). Тут с очевидностью также замешан схожий парадокс, на сей раз теологического свойства. А потому он более опасный для описания и понимания. «Как же так?!» – может спросить удивленный читатель: «Молитва – средство, призванное обеспечить доступ к Богу, уничтожает его?» Выглядит, на первый взгляд, как богохульство. При первом прочтении действительно так. Однако это верно лишь до тех пор, пока мы рассматриваем Бога в качестве объекта – некоего седовласого существа, похожего на нас, сидящего где-то в небесах. Не богохульство ли само по себе такого рода антропоцентрическое понимание Господа?!

Разумеется, мы не можем видеть и представлять мир глазами не-человека. Но и любая религия, за некоторым, правда, исключением, основана не на непосредственном опыте, но на вере. А это некий отличный от традиционного наблюдения способ познания. Поэтому и доказательства существования Бога в истории философии носили не опытный, а умозрительный, например, логический или онтологический характер. Возвращаясь к разговору о сущности Бога, подчеркну неоправданность антропоцентрического подхода к его пониманию. То, что он сотворил нас (или продолжает сотворять сейчас) по своему образу и подобию, вовсе не означает, что это подобие телесного свойства. И вообще, не факт, что именно Господь сотворил тенденцию человека строить реальность по принципу «концептуального уплотнения мира». Возможно, это более позднее новообразование антропоцентрического свойства. Поэтому нам не станет никогда достоверно известно, какова природа Бога. Однако, исходя из множественных указаний в самой Библии, Бог представляет собой скорее поле, нежели тот или иной субстрат, «выжатый из него».

Полагаю, все время в течение своего развития человечество имело доступ не столько к Богу, сколько к концепции Бога. Так же, как и всякая более или менее глобальная концепция, она приобрела совершенно отчетливые очертания и сформировала соответствующий ей мир. Теперь Бог стал реальностью, реальностью, природа которой антропоцентрична. Полагаю, именно по этой причине психологический образ Бога, появившийся в Библии и в посланиях отцов церкви, так напоминает акцентуированные качества собирательного образа человека. Бог христиан, например, очень ревностен, суров, угрожает человеку перманентным наказанием. Бог мусульман непримирим, но гостеприимен. Боги древних скандинавов и славян воинственны. А языческие боги греков и римлян обладают целым набором человеческих качеств, которые просто потрясают своим разнообразием.

Как бы то ни было, при внимательном прочтении древних текстов становится очевидным антропоцентрический характер представлений о Боге(ах)^[39]. Разумеется, это не случайно. Та или иная культура, тот или иной уголок человеческой цивилизации стал источником разных концепций. Но центром всех их был и остается сам человек, его эмоции, его чаяния, его ожидания. По этой причине христианский Бог является христианином по сути, Бог мусульман и иудеев соответственно мусульманином и иудеем. Поэтому совершенно парадоксальным на первый взгляд образом мы можем прийти к Господу, только разрушив концепцию Господа. Так, то, что сначала выглядело как парадокс, приобретает более ясную и последовательную форму при внимательном его прочтении.

Вернемся же к исходному пункту наших рассуждений – к молитве как средству встречи с Богом. В процессе молитвы, точнее молитвы с высокой степенью психологического присутствия в ней человека, происходит нивелирование значения абстракций объекта и субъекта. В какой-то момент человек и Бог перестают быть отделенными друг от друга. Они становятся одним и тем же. Восстанавливается естественная природа поля. В этот момент человек и Бог неотличимы друг от друга. Порой такое состояние продолжается не более нескольких мгновений, после чего восстанавливается прежняя концептуально-фиксированная реальность привычного христиано-иудейско-мусульмано-языческого мира. Бог снова становится чем-то отдельным и недостижимо-непостижимым. Но самое важное в молитве происходит именно в эти мгновения, когда человек теряет привычную концептуальную опору, выстроенную на абстракциях субъекта/объекта, времени и пространства. Говоря словами квантовой механики, он оказывается стремящимся к суперпозиции, а апеллируя к языку диалогово-феноменологического подхода в психотерапии, скажем, что он очень близок к сущности первичного опыта.

Позволю себе поискать еще более глубокие аналогии между молитвой и присутственным контактом. Может, следующее прозвучит слишком вызывающе, но все же скажу, что молитва и присутственный контакт, так же, впрочем, как и медитация, суть один и тот же процесс. С той лишь разницей, что исходно эти процессы апеллируют к разным концептуальным объектам. В случае молитвы это образ Бога, в присутственном контакте образ Другого, в медитации – образ Будды, ламы или любого другого объекта. Различаясь радикально в исходных установках, все описываемые процессы преследуют одну и ту же цель – выход за пределы концептуально фиксированного мира. Справедливости ради стоит отметить, что эта цель неочевидна для молящихся, медитирующих или находящихся в присутственном контакте людей. Но каждый раз, когда степень психологического присутствия в том или ином процессе становится достаточной для того, чтобы был разрушен концептуальный объект (чаще всего это происходит, напомню, незаметно), концепции на некоторое мгновение утрачивают свое влияние. Именно в этот момент и происходят все изменения. Итак, молитва, медитация и присутственный контакт суть одно. Таким образом присутствие своей Жизнью в Жизни Другого совершенно идентично молитве. Иначе говоря, присутствие в контакте с Другим – суть встреча с Богом. Именно в глазах другого человека можно узреть Бога.

Я хочу быть правильно понятым читателем. Я провожу столь смелые аналогии не потому, чтобы заимствовать авторитет религии и церкви, равно как и не для того, чтобы вызвать скандальные реакции религиозных ортодоксов. И уж совершенно не для того, чтобы вызвать смятение в умах и претендовать тем самым на новую религию. Религиозные по своей сути искания вообще не имеют отношение к моим рассуждениям. Я хочу лишь продемонстрировать и высветить некий единый механизм доступа к невообразимым изменениям, которые могут быть доступны для человека. Этот механизм имеет в своем основании все тот же базовый для диалогово-феноменологической психотерапии тезис – первичный опыт может быть частично или полностью доступен нам лишь при условии разрушения или временной деконструкции классических абстракций, являющихся необходимым условием для формирования любых концепций – объекта/субъекта, времени и пространства. Правда, это лишь теоретическое положение. В реальности мы никогда еще не получали доступ к суперпозиции в прямом смысле слова. А если и получали, то те из нас, кому это удалось, пребывают уже, возможно, в ином мире, в иной вселенной, или пополнили своим присутствием психиатрические клиники.

Медитация и фундаментальный парадокс присутствия

Рассуждая таким образом над сущностью фундаментального парадокса присутствия и утверждая, что доступ к Господу лежит через нивелирование образа Господа, как не вспомнить расхожую фразу – «Встретишь Будду – убей Будду». Каким же образом совершается «убийство» Будды в буддистской традиции? Если в параграфе о христианстве мы говорили о молитве как способе деконструкции образа Бога, то в данном случае речь пойдет о медитации как основной духовной практике в буддизме и индуизме, а также важной составляющей йоги^[40].

По своей сути медитация представляет собой некую практику концентрации внимания для выработки способности к контролю над своими чувствами и мыслями, а также для достижения специального религиозно-психического состояния и осознанности. Объектом концентрации могут служить ощущения внутри организма, внутренние образы, реже – эмоции. Иногда медитация проводится с концентрацией на некий внешний образ или предмет. Например, образ Будды или ламы. При этом степень присутствия всей своей сутью в этом процессе является его краеугольным камнем. Медитирующий человек присутствует всей своей жизнью, которая как бы сосредотачивается в точке образа.

Как видим, медитация практически идентична, если не по содержанию, то по сути личного процесса, с присутственным контактом в общении или психотерапии и молитвой в религиозных практиках христианства, ислама и иудаизма. Фундаментальный парадокс присутствия мы можем наблюдать в полной мере и тут. Медитирующий человек, доводя до предела выраженности свою позицию наблюдателя, парадоксальным образом участвует в создании условия для разрушения субъект-объектных отношений. Сказанное справедливо, однако, в зависимости от степени психологического присутствия в контакте с тем или иным образом.

Медитация является основным средством достижения просветления, которое, по определению ламы Оле Нидала [2010], является точкой достижения сознания Будды, где становится очевидной природа реальности, основанная на единстве переживающего, переживаемого и переживания. Иначе говоря, просветление суть состояние, когда для меня становится очевидным, что я, мой клиент и переживание нами друг друга суть одно. Не существует изолированного в поле меня, равно как и не существует независимого от меня и моего восприятия клиента. Так же, как мои чувства, мысли или желания не что иное, как актуальный способ придать полю некую структуру. Более того, времени и пространства как объективных факторов реальности также больше не существует. Все это лишь майя^[41], иллюзия ума. На самом деле все едино и неделимо. Чем не описание первичного опыта из методологии диалогово-феноменологической психотерапии?!

Глас Божий, или коллапс волновой функции: доступ к первичному опыту

Здесь мне хотелось бы сделать небольшой дополнительный комментарий относительно природы Бога. Вам, читатель, наверняка известна привычка Господа являться тому или иному избранному человеку – Иисусу ли, Моисею ли, Аврааму ли и другому в виде отдельного библейского персонажа, названного Гласом Божьим. Поскольку явленый в полноте своей природы голос Бога просто уничтожил бы смертного или, по крайней мере, сделал бы его сумасшедшим, поразив его ум, Господь транслирует свою волю через этого персонажа, который в квантовом смысле этого слова представляет собой коллапс волновой функции Бога. На обыденном же языке это означает, что Господь является человеку в том виде, который адекватен привычной классической реальности. В противном же случае человек просто не смог бы придать значение тому, что увидел. Итог – сумасшествие или смерть от напора феноменологического инновационного потока из первичного опыта.

Другой способ явления Бога человеку в виде коллапса Его истинной природы мы можем наблюдать также в событии вручения скрижалей с заповедями, которые он передал Моисею на Синайском полуострове. Адаптированное для классической реальности пространственно-временное послание евреи получили, при этом их сознание и здоровье не пострадало. В любом случае – одним из основных библейских мотивов, который отразился и в этом случае, является утверждение, что узреть Бога вживую было бы делом опасным для здоровья, если не сказать чреватым смертью. Поэтому благосклонный к человеку Господь говорит с нами на нашем языке классической реальности.

Какое же значение только что сказанное имеет для описания теологического аспекта фундаментального парадокса присутствия? Самое непосредственное. Поскольку узреть Бога вживую мы не можем, человек (или сам Господь) создал способ, которым мы можем прикоснуться к Его природе, при этом физически и психически не пострадав. И способ этот – присутствие всей витальностью и силой своей Жизнью в поле Господа. Для этого, правда, мы вынуждены сделать акцент нашего присутствия на каком-то конкретном образе, исходя из пространственно-временной, т. е. объектной природы нашей реальности. При этом, как мне уже, я надеюсь, удалось это показать, не так важно в контакте с кем или чем я присутствую сейчас – с образом Бога, другим человеком, иконой, внутренним ощущением. Суть одна – присутствие, сила которого парадоксальным образом нивелирует в некоторых более или менее ограниченных пределах значение базовых абстракций классической реальности, лежащих в основе коллапса первичного опыта к классической реальности – времени, пространства и субъекта/объекта.

* * *

Может ли оказаться доступным просветление в диалоговой психотерапии? Является ли диалоговая психотерапия дорогой в рай или ад? Можно ли переживать в актуальном режиме контакт с представителями потустороннего мира или реинкарнацию, все так же занимаясь психотерапией? Нелепые вопросы, не правда ли? У каждого человека свой путь к первичному опыту (раю, просветлению, потустороннему миру, сознанию Будды, на Олимп в конце концов) – психотерапия, молитва (православная, католическая, мусульманская или иудейская), медитация, различные духовные практики, жертвоприношение и пр. Однако и психотерапия, и буддизм, и христианство, и ислам, и иудаизм, и индуизм, и пр. Представляют собой в своей предельной глубине очень схожую попытку приблизиться к тому опыту, в котором нет еще редукции к известному нам классическому миру, который стабильно выстроен на фундаменте представлений о времени, пространстве и субъект-объектном расщеплении. Путь каждого религиозного человека уникален, но в большинстве из наиболее популярных способов достичь своей цели нельзя не заметить единый механизм, который в диалогово-феноменологической психотерапии мы обозначаем как фундаментальный парадокс присутствия.

Теория поля в психотерапии переживанием

Диалогово-феноменологическая интерпретация теории поля

Передо мной стоит весьма важная задача. Возможно, одна из самых важных на этом этапе развития диалогово-феноменологической психотерапии. Речь пойдет не о частных приложениях методологических принципов психотерапии, фокусированной на переживании, а о сердце ее методологии – диалогово-феноменологическом прочтении теории поля. Учитывая объемность и сложность такого рода задачи, стоящей передо мной, я решил разбить ее на некие логичные составляющие. Таким образом, общая задача представления вам, уважаемый читатель, диалогово-феноменологической теории поля будет реализована посредством разработки нескольких основных разделов, каждый из которых является относительно независимым от других. Начну я с описания современного состояния теории поля и общей структуры диалогово-феноменологической теории поля. Далее мы с вами двинемся в направлении истоков феноменологического поля и поговорим о механизмах полеобразования.

Существует ли теория поля?

Полагаю, вам, уважаемый читатель, известен тот факт, что одним из базовых оснований гештальт-терапии является теория поля. Именно на этом методологическом основании авторы метода и возвели здание новой школы, которая в настоящее время оказалась очень популярной, в частности и на постсоветском пространстве. Именно на фундаменте теории поля были построены их новые гениальные концепции – теория self, концепция творческого приспособления и пр. При этом ни в одной из своих работ Ф. Перлз и П. Гудмен не ссылаются на авторство используемой ими теории. Остается только догадываться, что речь идет о теории поля К. Левина – выходца из берлинской школы гештальт-психологии, основателя нового психологического течения в Германии в начале XX столетия. Уж странным образом примеры из первой знаковой работы Ф. Перлза «Эго, голод и агрессия» (публикации 1941 г.) напоминают аналогичные примеры восприятия К. Левиным военного ландшафта из одноименной работы 1918 г. Как бы то ни было, по всей видимости, когда основатели гештальт-терапии говорят о поле, они явно или неявно отсылают себя и читателя к теории поля К. Левина.

Теория поля была одной из самых строгих в смысле построения научных экспериментов. По сути эта была экспериментальная психологическая школа, претендующая стать парадигмой. Как известно, К. Левину был близок идеал строгости научной методологии, и он мечтал привести психологию к идеалу научности физики времен великих открытий в естественных науках [К. Левин, 2001]. Таким образом, когда в данном контексте я говорю о теории поля, я имею в виду совершенно определенное здание методологии психологической науки, оперирующей своими собственными категориями – жизненным пространством, валентностью, квазипотребностью, внутриличностными областями, напряженной системой и пр.

В настоящее же время, когда мы говорим о теории поля, особенно в приложении к теории и практике гештальт-терапии, речь идет уже не столько об определенной научной школе, сколько о хоть и довольно определенном, но совершенно разрозненном полевом мировоззрении – о теориях поля(ей). Для этого даже придумали новое словосочетание – полевая парадигма. И это мировоззрение уже не имеет авторства. Автор теории поля умер, следуя введенной или лишь постулированной Бартом традиции. В настоящее время существует довольно большое количество работ, посвященных теории поля в психотерапии, но ни одна из них не ложится в основание более или менее определенной стабильной школы.

К чему же все это приводит и почему я об этом начал говорить в самом начале экскурса в диалогово-феноменологическую теорию поля? Не столько потому, что положено сначала обрисовать актуальность проблемы, сколько потому, что такое прочтение теории поля совершенно размывает нашу профессию – психотерапию – не только ее теорию, но и практику. В настоящее время теорию поля используют в контекстах, которым порой диву даешься. Например, для обоснования безответственности психотерапевта – «Это не моя вина, это поле!». Если это так, то правы были экзистенциалисты, которые утверждали, что с появлением теории поля из психотерапии ушла ответственность. Или для превращения психотерапии в мистическую практику. Разве что до разговоров с духами пока не доходит. А вот карты Таро и шаманские практики уже в полной мере укладываются некоторыми гештальт-терапевтами в основание их психотерапевтической практики. Вот еще один феномен, похоже, той же природы – системно-феноменологическая психотерапия Б. Хейлингера. Системные семейные расстановки, основанные на представлениях о «морфогенетическом поле», стали в настоящее время чуть ли не самым популярным феноменом современного психотерапевтического сообщества. И это лишь небольшая часть полевых влияний на современную психологическую практику.

Не поймите меня неверно, уважаемый читатель. Я не собираюсь идти войной на упомянутые мною выше методы и техники, применяющиеся специалистами помогающих профессий. Просто уж очень хочется разделить их и теорию поля. А тут без очерчивания границ полевой методологии не обойтись. Другая, и самая главная, причина, по которой я намерен предложить собственную интерпретацию теории поля, имеет отношение к совершенно прагматическим целям. Формирующаяся школа диалогово-феноменологической психотерапии уже в течение довольно длительного времени апеллирует к концепту поля. При этом опирается на свою более или менее на настоящий момент очерченную методологию с совершенно определенными конструктами. Принципы построения интервенций диалоговыми психотерапевтами в полной мере также апеллируют к представлениям о поле. Вместе с тем ранее я ограничивался лишь небольшими дополнениями к теории поля К. Левина [И.А. Погодин, 2009, 2010, 2012] и до сих пор не излагал последовательно диалогово-феноменологический подход к интерпретации психологического поля. По этой причине мне показалось просто необходимым очертить методологические рамки, предложив концепцию поля, развитую в русле диалогово-феноменологической психотерапии.

Я осознаю, насколько сложную задачу я поставил себе, учитывая довольно скромный объем настоящей работы. Учитывая, что это лишь первая работа, знакомящая вас, уважаемый читатель, с диалогово-феноменологической концепцией поля, прошу не судить меня строго. В некотором смысле это лишь пролегомены к более детальному изложению подхода. Но чтобы у вас сложилось первое впечатление о нем, а также представление о том, какое значение все это имеет для психотерапии, я попробую для начала предложить вам структуру описания этой концепции.

Несколько слов о структуре презентации диалогово-феноменологической теории поля

Я постараюсь осветить несколько начальных фундаментальных проблем, относящихся к диалогово-феноменологической концепции поля. В фокус внимания нашего разговора, уважаемый читатель, я помещу некоторые размышления на предмет природы феноменологического поля. Мы поговорим о том, каким образом формируется поле и какие механизмы в этом участвуют.

Более подробно я остановлюсь на анализе первичного опыта как основании феноменологического поля. Я разведу понятия элемента поля, принадлежащего первичному опыту, и феномена, который появляется в акте осознавания. Именно процесс осознавания лежит в основе этого разделения. Кроме того, этот процесс является источником дифференциации поля на «Я» и «Других» или «окружающую среду». Иначе говоря, осознавание является источником взаимного порождения субъекта и объектов в поле, а также фактором, порождающим пространство и время. Механизмам и динамике подобного сотворения и будут посвящены следующие параграфы этой книги.

Важно отметить, и это одно из наиболее концептуально важных положений предлагаемой теории поля, что в рамках данной модели человек рассматривается не в качестве причины, а как следствие феноменологической динамики поля. Основанием же этой динамики является соответствующий самой природе поля механизм «принятия/отвержения» элементов феноменологического поля, в результате которого часть появившихся феноменов оказываются присвоенными «Я», другая же часть маркируется как «окружающая среда», «Другие», «жизненное пространство» и пр.

Разумеется, все тезисы, относящиеся к теории поля, имеют также и существенное значение для практики психотерапии. Некоторые из наиболее важных следствий трансформации теории поля для психотерапии я рассмотрю по ходу презентации данной концепции. Другие же оставлю для более детального анализа в последующих работах.

К истокам феноменологического поля

Сейчас я предлагаю обсудить одну из важнейших проблем современной теории поля – истоки и механизмы его формирования. До сих пор в фокус внимания исследователей, равно как и психотерапевтов, работающих в методологическом русле теории поля, попадали лишь динамические и содержательные аспекты представлений о поле. Всерьез никто не задумывался о том, откуда же появляется поле, в том числе и сами основатели теории поля, в частности К. Левин. Точка отсчета начиналась с факта уже существующего поля и полевых процессов. Но в этом месте неизбежно возникают многочисленные неудобные вопросы. Например, а что было до того, как появилось поле? Как появилась личность в качестве центральной модели теории поля? Ведь, как известно, личностью не рождаются. А жизненное пространство существовало всегда или возникло в результате каких-то процессов в «дополевой период»? И прочее.

В центре внимания этой книги находится проблема формирования феноменологического поля. В ней рассматриваются механизмы, в результате которых из нелокального по своей сути источника поля – первичного опыта – появляется известный нам классический мир, в котором мы всегда можем обнаружить как субъективные, так и объективные стороны.

Взаимное рождение в осознавании: формирование психической жизни

Начать представление теории поля я бы хотел с ответа на вопрос «Откуда появляется реальность?» Точнее, пока не столько с ответа, сколько с самого вопроса. Как и с некоторых других похожих вопросов: Что такое поле и откуда оно появилось? А что было до него? Или оно было всегда? А когда меня не было, поле уже было? А задолго ли до меня? А где оно находится? А есть ли места, где поля нет вовсе? И прочее и прочее. Все эти вопросы мне напоминают те, что будоражат умы всего человечества со времени возникновения философской мысли вообще. Достаточно только вспомнить самый первый и важнейший философский вопрос «почему есть нечто, а не ничто?» А также следующий за ним: «почему есть многое, а не одно?» С другой стороны, заданные выше вопросы, разумеется, не могут не напомнить удивление, с которым мы расспрашиваем физиков, теологов, астрономов о том, откуда взялась Вселенная и что было до нее. Это значит только одно – мы находимся у самого основания наших размышлений о природе реальности.

Задавая себе и окружающим эти вопросы, мы ведем себя так, как будто речь идет о чем-то конечном в пространстве и времени, локально определенном и развивающемся по старой аристотелевской логике, согласно которой каждое событие имеет начало, середину и конец. Так происходит лишь до тех пор, пока мы всерьез апеллируем к представлениям о классическом мире, «сотканном» из времени, пространства, нас и окружающих нас людей. И до тех пор, пока мы воспринимаем эти время, пространство и субъекта/объекты в качестве первичных базовых условий реальности. Но я позволю напомнить читателю, сославшись на более ранние свои работы, что время и пространство, равно как субъект/объект являются лишь абстракциями поля. Иначе говоря, вопросы о том, было ли что-нибудь до появления поля и каковы его временные и пространственные границы, просто не имеет смысла. Так же, как не имеет смысла вопрос о том, что было до того, как Бог (ну, или Большой Взрыв) создал Вселенную и человека. Помните, как Августин ответил на этот вопрос? Он сказал, что первое, что сделал Бог, это сотворил эти самые пространство и время. По этой причине вопрос о том, что было до этого момента, утрачивает всякий смысл.

Первое, с чего мне хотелось бы начать представление диалогово-феноменологической теории поля, имеет отношение к источнику реальности. Традиционно мы с вами привыкли думать антропоцентрично. Иначе говоря, мы рассматриваем мир через призму базовой посылки о своей первичности. То есть есть некто по имени Я, и именно этот Я, или субъект, является центром психологического поля, которое во времени и пространстве каким-то образом структурируется вокруг него. В классической теории поля (именно так для простоты я впредь буду называть теорию поля К. Левина) поле – это нечто существующее между и вместе с Я (моделью личности) и другими (моделью окружения). А что если Человек (Я) является не только причиной, но и следствием сущности и динамики феноменологического поля? Что если Я появляется лишь вместе с полем в некоем акте обоюдного и взаимного рождения? И именно в этот момент вместе с Я появляются пространство и время, равно как и окружающие его/ее люди.

Если вам кажется пока этот тезис мистическим, не спешите все же бросать чтение. Дальше, возможно, станет понятнее. Более того, все сказанное пока находится в полном согласии с современными естественнонаучными представлениями о природе реальности. Это, напомню вам, один из базовых постулатов современной физики – известный нам классический мир создан наблюдателем в момент акта наблюдения. Дополнение, которое я здесь осуществил, имеет отношение к сущности диалогово-феноменологического подхода – наблюдатель не просто сам создал окружающий его мир, но был, в свою очередь, сам сотворен в этом акте создания. Другими словами, диалогово-феноменологическая теория поля не антропоцентрична, но контакто-центрична, или сознание-центрична. То есть первичным является не субъект и не окружающая его среда, но собственно акт осознавания.

Пока все выглядит не так просто, правда? «А кто же тогда осознает?» – возможно, поинтересуетесь вы, снова уцепившись за антропоцентричную базовую установку. Действительно, привычным для нас положением вещей было бы приписать акт осознавания тому или иному человеку. Иначе говоря, мы привыкли думать, что некто осознает нечто. Например, Я осознаю, что испытываю некое чувство (пусть нежность) к другому человеку в связи с некими обстоятельствами. Как видите, центр переживаний привычным образом находится в Я. Или, например, вы злитесь на меня за то, что я усложняю вам жизнь предлагаемым новым взглядом на природу психического. Снова центр осознавания – совершенно определенный субъект (в данном случае вы), и связан он с неким предметом осознавания (в данном случае – ваша злость ко мне).

Однако можете ли вы допустить лишь на минутку, что такое положение вещей – лишь дело вашей ментальной привычки, не более? Если да, это уже хорошо. Значит, вы сможете допустить и альтернативу. Приготовились? А что, если вы стали реальным и появились на свет лишь в момент наблюдения своей злости на меня? А до этого момента вас просто не существовало вовсе. И существовать вы будете лишь до тех пор, пока осознаете свою злость ко мне. Что если именно этот акт осознавания сотворил и вас, и меня, и этот текст, и вашу злость ко мне в связи с ним? Другими словами, если бы не было меня и этого текста, не было бы и вас. Верно и обратное, я и моя статья существуем только благодаря вам, уважаемый читатель. Труднее, правда? Попытайтесь все же удержать это представление хотя бы несколько мгновений. На этом этапе важно усвоить следующее – осознавание не является атрибутом Я, или субъекта, оно первично. Если вам это удалось, можем двинуться дальше.

Закономерно возникает очередной вопрос – если до осознавания не существует ни вас, ни меня, то что же все-таки существует? Откуда возникает предмет осознавания? Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется сослаться на представления о первичном опыте, принятые в диалогово-феноменологической психотерапии [И.А. Погодин, 2009, 2010, 2011, 2013].

Интересно, что именно в этом месте я споткнулся по ходу подготовки этого текста. Я отложил его на несколько недель. «почему?» – спросите вы. Действительно, ранее я уже не раз описывал сущность первичного опыта и его значение для диалогово-феноменологической психотерапии. Хотя неизменно каждый раз у меня оставалось некое ощущение, что я что-то упускаю. Каждый раз я сомневался, удается ли мне донести до читателя всю серьезность говоримого мною. В ответ я зачастую встречался с откликами читателей, говорившими мне о том, что они воспринимали первичный опыт в качестве некой психотерапевтической метафоры. Метафоры, которую я использовал для пояснения механизмов функционирования психического. Очень полезной, отрывающей новые стороны психотерапевтической реальности, но все же метафоры.

Но это вовсе не то, что я хотел донести до читателя. Первичный опыт – это не метафора. Это реальность. Это, если хотите, самая суть и основание нашей жизни. Это единственное, что может обладать статусом источника любой реальности. Наоборот, все, что мы с вами привыкли именовать «реальностью», является более или менее удачными попытками интерпретации первичного опыта. Справедливости ради – интерпретации, в процессе которой и появляется та самая реальность, в которой мы с вами живем. Точнее, каждый из нас живет, поскольку, несмотря не внешнюю схожесть, чаще всего на поверку оказывается, что мы живем с вами в принципиально иных реальностях. Это тот самый случай, когда интерпретация первичного опыта и реальность суть одно. Тот самый случай, когда вопреки А. Кожибскому карта и территория неотличимы друг от друга.

Мы с вами привыкли думать, что есть некая объективная реальность, которая более или менее неизменна. Каждый же из нас создает свою интерпретацию этой реальности, с неизбежностью искажая ее. Вот эти искажения объективной по своей сути реальности и лежат в основе тех или иных психологических или психопатологических нарушений. Далее все очень просто – открываются довольно ясные перспективы для психотерапии – возвращение человеку адекватной картины мира. Следует возвратить человеку способность адекватно воспринимать окружающий мир, и снова все встанет на свои места. А что, если никакого объективного окружающего мира просто нет? Большинство из нас предпочитает даже никогда не задумываться над этим. Что, если каждый из нас создает свой мир по своему собственному усмотрению? И как в этом случае должна измениться психотерапия? Некоторое усложнение ситуации, в частности с психотерапией, не правда ли?

Начнем по порядку. Если объективной реальности, вопреки распространенному мнению, просто не существует, то что же все-таки есть? И из чего возникает та или иная реальность? Как мы уже выяснили, до появления осознавания не существовало ничего, что было бы привычным для нас и располагалось бы традиционным образом в пространственно-временном континууме. То есть можно было бы сказать, что нет ничего. По аналогии с теологическими представлениями о сотворении мира. Ведь Господь сотворил мир из ничего, предварив этот процесс отделением света от тьмы, заложив фундамент в виде времени и пространства. До него мира не существовало. Но ведь он-то сам, по всей видимости, существовал. Тут никто, разумеется, возражать не станет. Тем более сами теологи. Да и обыватель также. Иначе будет совсем страшно. То есть некие основания у мира все же есть. А именно – собственно БОГ. Пока мы говорили на языке теологии. Сейчас попробуем найти аналогии в психологическом языке. Итак, что же существует до возникновения привычной для нас пространственно-временной реальности? До того, как появятся в зоне действия наших психических познавательных процессов те или иные предметы, люди, представления, образы. Сначала отвечу кратко – первичный опыт.

Это прототип поля, пока еще недифференцированный, несегментированный базовыми абстракциями, каковыми, напомню вам, являются время, пространство, субъект/объект. Для того чтобы это случилось, необходимо феноменологическое вмешательство осознавания, которое является функцией, собственно присущей полю.

Из чего же состоит поле до сегментирования его в пространственно-временном континууме осознаванием? Очень просто – из элементов поля, «плавающих» в непространственном и вневременном океане первичного опыта, который в своей сущности нелокален и представляет собой некий совершенно безграничный репертуар потенциальных возможностей актуального мира. Это источник любого мира, который когда-либо появлялся или появится. Но он совершенно несводим ни к одному из этих миров. Не путайте – первичный опыт не есть совокупность миров или реальностей, но их универсальный источник. Это и есть поле, Бог, Атман, Брахман, сознание Будды и пр. Или, говоря словами квантовой механики, когерентная суперпозиция, или нелокальный источник реальности.

Приближенно и метафорически выражаясь, поле двухслойно по своей сути. Базовый его слой – первичный опыт, в то время как после вмешательства осознавания мы получаем также и внешний слой – воспринимаемый нами привычным образом классический мир. Еще раз повторю, это метафорическое выражение – первичный опыт нелокален сам по себе. В завершение этого пункта нашего полевого турне подытожу – основанием и источником поля, равно как и любого известного нам аспекта классической реальности, является первичный опыт, который представляет собой репертуар полевых возможностей.

Формирование поля

Мы с вами остановились на том, что рассмотрели природу фундамента поля. И выяснили, что известный нам классический мир появляется из нелокального по своей природе первичного опыта в результате вмешательства акта осознавания. Однако собственно механизм формирования привычного для нас пространственно-временного мира до сих пор оставался за кадром. Пришла пора поговорить и об этом.

Каким образом из первичного опыта появляется классический мир феноменологического поля? Для этого нам понадобится ввести в обсуждение еще одну категорию, а именно – элемент первичного опыта, или элемент поля. Это понятие, которое необходимо для описания базовой структуры поля. Элемент поля представляет собой ту или иную возможность, которая может стать актуальной в процессе акта осознавания. В некотором смысле это абстракция. Я хочу сейчас сделать одну ремарку, чтобы быть правильно понятым. Элемент поля – это не нечто неизменно существующее в каком-то списке структурных элементов поля. А акт осознавания – это не процесс выбора из этого списка структурных элементов классического мира. Нет. Элемент поля – это некая абстракция чисто теоретического свойства, которая нужна нам для того, чтобы описать механизм формирования феноменологического поля. Это как квант в квантовой физике.

Элемент поля выступает основанием для рождения того или иного феномена, который является фактом сознания. Именно в процессе осознавания происходит метаморфоза «элемент первичного опыта – феномен». Другими словами, в осознавании абстракция становится реальностью, элемент первичного опыта, трансформируясь, размещается в виде феномена в пространственно-временном классическом мире. О существовании абстракции первичного опыта мы узнаем лишь в едином акте обоюдного рождения поля и нас.

В более ранних работах [И.А. Погодин, 2009, 2010] я уже вводил метафору дома, подвал которого представлял для нас первичный опыт, в то время как жилые помещения дома репрезентировали опыт вторичный. Мы с вами живем в классическом мире жилых помещений, где понятия субъекта/объекта, времени и пространства являются необходимыми. О существовании подвала мы только догадываемся. А вот его содержание никогда не станет для нас известным. Хотя бы по той причине, что там просто нет места для существования меня и осознавания себя самого. Мы узнаем о нем лишь по косвенным признакам феноменологического свойства, т. е. опираясь на факты сознания, которое уже «принадлежит» нам. Говоря в терминах нашей метафоры дома, мы узнаем о существовании подвала лишь по тем вещам, которые с периодичностью появляются из него в жилых помещениях дома. Другими словами, только в тот момент, когда кто-то и нас, выходя из подвала, несет в комнату тот или иной вполне осязаемый предмет. Правда, мы привыкли относиться к этому как к единственной возможности существования мира. Ведь осознаем мы лишь его. По нашей антропоцентричной привычке мы не придаем статуса реальности тому, что не вмещается в наше сознание. Поэтому про подвал большинство из нас предпочитает даже не задумываться. Более того, любые намеки на такую мысль вызывают риск быть обвиненными в мистицизме. Никакого подвала в нашей жизни ведь нет. Помните, как у эпикурейцев, в частности у Лукреция, – «где есть я, там нет смерти; где есть смерть – нет меня. Поэтому смерть – ничто для меня».

Вместе с тем позиция эпикурейцев, равно как и голос здравого смысла, заставляет нас задуматься над следующим довольно странным обстоятельством. Ладно, положим, мы узнаем о существовании подвала по человеку, выходящему из него, и предметам, которые он несет с собой. Но вот что непонятно, так это то, кто же заходит в подвал, когда и как он это делает. Мой ответ на этот вопрос простой, хоть и странный – никто никогда не входит в подвал. Из него всегда лишь кто-то выходит. Более того, именно в этот момент – момент выхода из подвала – происходит акт рождения человека. Хотя точнее было бы сказать акт обоюдного рождения человека и его ноши. Человека без ноши не бывает. До этого его просто не было!

Мы всегда существуем лишь в акте обращения с фактами сознания, т. е. феноменами. Мы появляемся лишь при выходе из подвала. Нас не ждут с пустыми руками. Нас замечают и идентифицируют лишь по тем предметам, что мы несем из подвала в своих руках. Другими словами, мы есть то, что осознаем в себе и в мире вокруг нас. А также то, что Другие осознают в нас. Как видите, никакого пути к Истине просто не существует. Полагаю, именно поэтому Мартин Хайдеггер в свое время утверждал, что мы никогда не узнаем, каков другой человек, но именно это обстоятельство заставляет нас интересоваться им постоянно. Мы следим за выходом из подвала постоянно, он находится все время под нашим наблюдением, оставаясь тем временем всегда сокрытым для нас. Но мы можем, тем не менее, впечатляться каждый раз очередным человеком, выходящим из него.

Несмотря на то что порой нам кажется, что из подвала выходит все тот же человек, на самом деле – каждый раз этот человек все новый. Такова природа поля. Разумеется, предпринимая более или менее выраженное насилие к полю, мы можем встречать все тех же людей, выходящих из подвала. Включить этакую видеозапись когда-то увиденного и осознанного. И крутить ее постоянно вместо того, чтобы обратить внимание на то, что жизнь уже изменилась. Поэтому наша жизнь может с годами вовсе не меняться^[42]. Благодаря этому мы «видим» неизменных людей вокруг нас – детей, родителей, супругов, друзей, коллег и др. Порой нужно нетривиальное мужество, чтобы увидеть нечто новое в себе и в окружающем мире.

Сейчас я предлагаю вернуться к наиболее интересному, на мой взгляд, аспекту рассмотрения природы поля. А именно – к процессу формирования феноменологического поля из «ничего». Как же все-таки из первичного опыта, который нелокален по своей сути, появляется вполне осязаемый нами в пространстве и времени классический мир? Коротко я уже ответил на этот вопрос – классический мир появляется в акте взаимного рождения феномена и человека. Здесь же я сосредоточусь на описании этого процесса более детально.

В некотором смысле он напоминает возникновение Вселенной в результате Большого Взрыва. Как известно, эта концепция-гипотеза предполагает, что Вселенная возникла из некоего нелокального источника посредством огромной силы взрыва, породившего пространство и время, или, наверное, правильнее сказать – пространство-время^[43]. Только применительно к процессу формирования поля я бы сказал, что Большой Взрыв перманентен по своей сути. Другими словами, мы живем не в мире, инициированном Большим Взрывом примерно 4,5 миллиарда лет назад, а в мире, в котором Большой Взрыв происходит прямо сейчас. В остальном же все до удивления похоже. Появление и того и другого происходит из нелокального источника реальности. В нашем случае – это первичный опыт. И так же, как и в случае с Универсумом, лишь вместе с появлением поля появляются представления о пространстве, времени и субъекте/объекте. Только роль Большого Взрыва в нашем случае играет акт рождения в осознавании. Хотя сегодня и физики утверждают, что Вселенную, как и поле, создал наблюдатель.

Но, напомню, этот процесс обоюдный. Если наблюдатель и создает поле, то это не означает, что само поле не участвует в создании наблюдателя. Поэтому и получается – мы рождаем поле таким потому, что оно породило нас такими. В свою очередь, мы создаем поле, создающее нас. Этакий регресс в бесконечность получается. Для диалогово-феноменологического подхода в психотерапии, напомню, базовым принципом любого контакта является следующий – «Я такой потому, что Ты есть».

Структура феноменологического поля

Одним из наиболее важных аспектов диалогово-феноменологической теории поля является процесс структурообразования. Мы привыкли воспринимать феноменологическое поле как состоящее из элементов, каждый из которых находится в определенных структурных отношениях с другими. Но вот по какой причине и в результате каких процессов появляются человек и окружающее его жизненное пространство, мы обычно даже не задумываемся. Например, классическая теория поля К. Левина начинается с того, что автор выделяет в поле модель личности и модель окружения [Е. Бурцева, 2000; Ф. Буш, 2005; Дж. Бьюдженталь, 1998]. В психотерапии происходит примерно то же самое. Так, основатели гештальт-терапии изначально констатируют существование поля «организм – среда» [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001]. Но вот то, каким образом в поле появляется личность и среда, остается по-прежнему за кадром. Всегда ли поле было дифференцировано на субъекта и объекта? И не теряем ли мы что-то очень интересное и важное для психологии и психотерапии, если не задаемся этим вопросом? Я предлагаю, по крайней мере, попробовать поразмышлять на эту тему.

Сегментирование поля

Каков же механизм обоюдного рождения человека и поля? Для понимания его сущности нам потребуется понятие, введенное Ф. Перлзом [2001] и традиционно используемое в гештальт-терапии. Речь идет об ego-функции. Напомню читателю о том, что суть ego-функции заключается в выборе – принятии того, что человек в настоящий момент считает полезным для себя, и отвержении того, что оказывается неподходящим для целей творческого приспособления. Обычно этот термин используется гештальт-терапевтами для описания процесса творческого приспособления в поле организм/среда. Традиционно принято считать, что ego-функция относится к выбору путей удовлетворения той или иной актуальной потребности человека. То есть речь идет о довольно крупных паттернах коммуникации. Однако этот же механизм имеет отношение и к гораздо более мелким процессам. В частности – к процессу принятия или отвержения тех или иных феноменов, появляющихся в поле. Иными словами, каждый феномен в момент его возникновения либо присваивается одному сегменту поля, либо другому. Происходит это благодаря все той же ego-функции, которая, как вы уже, вероятно, поняли, принадлежит не индивиду, но полю.

Сам по себе феномен принадлежит также лишь полю. Для его существования атрибуция его тому или иному сегменту поля не является необходимой. Здесь я снова хочу сослаться на Э. Маха, который утверждал применительно к физике, что первичной реальностью являются ощущения. Понятия же субъекта или объекта не являются необходимыми для понимания реальности, это абстрактная волюнтаристская по своей сути надстройка, которой мы лишь по привычке пользуемся для объяснения физических явлений^[44]. Вслед за Э. Махом К.Ф. Вайцзеккер описывает традиционный способ формирования субъекта, который суть артефакт: «Используя современный язык, можно назвать положительный источник ощущений вещью, а отрицательный источник – субъектом. Ощущения сходятся в некую единую точку? Тогда “Я”, или что-то подобное и будет точкой единства ощущений» [К.Ф. Вайцзекер, 1993].

Применительно к диалогово-феноменологической концепции поля сказанное означает, что любой феномен по своей природе принадлежит лишь полю. Однако в самый момент его возникновения в акте осознавания он атрибутируется тому или иному сегменту поля. В самом общем виде часть феноменов приписывается Я, другая часть – окружающему Я миру. Напомню, что регулирует этот процесс ego-функция. Таким образом, одновременно с появлением Я появляется и окружающая среда, или, говоря словами К. Левина, жизненное пространство. Субъект и окружающая его среда возникают в едином акте осознавания, ибо не может сформироваться Я при еще несформированном жизненном пространстве – «Я такой потому, что ты есть».

До вмешательства же ego-функции в процессе осознавания поле остается недифференцированным. Либо дифференцируется привычным образом не в процессе осознавания, которое является основой переживания, а концептуальным образом. То есть содержание осознавания диктуется той или иной устойчивой концепцией реальности, которую приобрел человек в процессе своей жизни. Степень утраты свободы осознавания прямо пропорциональна интенсивности концептуального регулирования. Таким образом, поле становится ригидным и управляется исключительно концепциями. Осознавание перестает быть функцией переживания и становится несвободным в своей подотчетности концепции, регулирующей поле. Наиболее ярким примером такой несвободы осознавания и тоталитаризма концепции являются ситуации, которые современная клиническая практика маркирует как бредовые расстройства или паранойя.

Но вернемся к естественному процессу сегментирования феноменологического поля. Осознавание открывает поток феноменов, которые появляются из первичного опыта или регулирующей поле концепции. Эту дилемму мне, надеюсь, удалось пояснить читателю. Подытожу, переживание и концепция являются основными альтернативами в процессе регулирования жизни феноменологического поля. Более детально об этом поговорим позднее. Но и в том и в другом случае поле сегментируется процессом осознавания, вопрос лишь в том, естественное и свободное ли это осознавание или принудительное. Появившиеся в поле феномены присваиваются различным сегментам поля – Я, друзья, семья, коллеги, враги, мир в целом и пр. Так формируется та уникальная реальность, в которой живет каждый из нас. И, напомню, именно в этом процессе происходит взаимное рождение поля и человека. Поэтому то, что мы воспринимаем в качестве объективно существующей реальности, по сути, является результатом динамики осознавания. Как вам уже становится очевидным, уважаемый читатель, такой взгляд на природу реальности открывает совершенно новые возможности для психотерапии, о которых я расскажу также немного позднее.

Не секрет, что, несмотря на постоянное взаимное рождение поля и человека, мы с вами живем в более или менее стабильном мире, где представления о себе и об окружающей среде не меняются ежесекундно. Почему так происходит, если каждое мгновение мы рождаемся заново? Ответ на этот вопрос коренится в стремлении поля, и как следствие, осознавания к сохранению статус-кво. Интенсивность этого стремления прямо пропорциональна интенсивности тревоги, которую испытывает человек перед лицом изменений. То есть стабилизация поля служит основным средством совладания с тревогой нестабильности поля. В этом случае процесс осознавания как бы становится типизированным. Это означает, что феномены, появляющиеся в поле, «притягиваются» к похожим на них конгломератам уже существующих феноменов.

Тут можно провести аналогии с ассоциативным принципом организации психики, по которому строится память и другие психические процессы. Иначе говоря, появившийся в поле феномен принудительно атрибутируется тому сегменту поля, с которым у него больше всего сходств. То есть процесс начинает идти по пути наименьшего сопротивления и экономии психических сил. В результате происходит большая или меньшая хронификация поля, а следовательно, и всей жизни человека. И требуется Усилие Жить, выходящее за рамки этой закономерности, чтобы вернуть полю его витальную динамику. Зачем это нужно? Я считаю это порой необходимым не потому, что люблю неожиданности в жизни и стремлюсь к нестабильности происходящих в ней процессов. Это становится важным постольку, поскольку вместе с тенденцией к психической экономии зачастую мы утрачиваем витальность переживания. Наша жизнь становится автоматической и очень скоро безвкусной. Витальность и вкус Жить заменяют более спокойное, размеренное и предсказуемое ежедневное существование. Хотя и не это обстоятельство вовсе является для человека мотивом поиска изменений. Чаще всего таким мотивом выступает тот или иной симптом, который начинает мучать человека. Сам по себе любой симптом является лишь следствием хронификации полевой динамики. И бросаться на него в «терапевтическую атаку» совершенно бессмысленно. Именно по этой причине в процессе психотерапии мы сосредотачиваемся скорее на восстановлении естественной динамики поля, вследствие чего симптом порой проходит бесследно.

Переживание vis-?-vis концепция

Для объяснения природы естественного и принудительного сегментирования поля я хотел бы снова вернуться к нашей метафоре дома, состоящего из подвала (первичного опыта) и жилых помещений (вторичного или абстрагированного опыта). Мы уже говорили о том, что первичный опыт отличается от вторичного принципом регулирования процессов, происходящих в нем. Первичный опыт нелокален, в то время как вторичный регулируется базовыми представлениями о субъекте/объекте, пространстве и времени. Однако это отличие не исчерпывает всей разнородности психических процессов, происходящих в поле. Вторичный опыт также неоднороден. Вроде бы при видимом сходстве всех процессов, происходящих в жилых помещениях нашего дома, они имеют совершенно отчетливые различия. Более того, именно здесь и коренятся отличия людей друг от друга.

До сих пор мы говорили, что вторичный опыт, или классическая реальность, появляется в том момент, когда процесс осознавания, природа которого уже предполагает фундаментальную опору на абстракции времени, пространства и субъекта, вмешивается в нелокальные истоки поля. И когда первичный опыт «просачивается» сквозь это сито, в итоге на выходе мы получаем классическую реальность, в которой и живем. Однако природа этой трансформации может быть совершенно различна. И если в одном случае сито фундаментальных абстракций будет действовать творческим, принципиально непредсказуемым образом, то в другом невооруженным взглядом вскоре можно заметить формирование вторичного опыта по принципу типовых схем. Реальность как бы заключается в замкнутом круге «осознавания привычного». Ничего, что могло бы поставить под угрозу стабильность ее функционирования, не поступает в осознавание. Далее эта «реальность» «обрастает» гроздьями симптомов, которые в лучшем случае воспринимаются человеком и окружающими его людьми в качестве некоего своеобразия. В худшем же они принимают статус болезненных симптомов, которые со временем снижают качество жизни человека. В итоге он обращается за помощью.

Внешне осознавание условно здорового и условно больного человека выглядит совершенно одинаково. Отличия же порой оказываются совершенно незаметными. Коренятся они в механизмах, в которых нарушен принцип регулирования, а не внешние формы. Несколько ранее я уже говорил о том, что поле, обреченное на непостоянство, рано или поздно начинает стремиться к стабилизации ввиду угрозы того, что психика человека не выдержит такой нагрузки полевой динамики. Несмотря на то что эта угроза совершенно иллюзорна, действует она очень эффективно. Инновации в осознавании и переживании радикально блокируются. Поступление новых феноменов значительно сокращается. Вместо этого в осознавание поступают феномены-суррогаты, источником которых является уже не поле, а та или иная концепция.

Сущность концепции и ее место в феноменологической структуре поля

Поскольку в нашем разговоре появилась новая категория, по всей видимости, она нуждается в пояснении. Разумеется, само слово концепция для вас, уважаемый читатель, не является новым. Однако использование его в настоящем контексте нужно пояснить. Что я имею в виду, когда говорю о том, что динамика поля отчасти регулируется концепциями? И какова природа этих концепций? И почему я им решил уделить такое особое внимание?

Вернемся к нашей метафоре. Жилые помещения рассматриваемого нами полевого строения, как уже стало очевидным, также являются неоднородными. Представьте себе помещения нашего дома, где события происходят по некоему сценарию. Жизнь там идет своим размеренным или не очень размеренным ходом. Продолжается это изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, а порой и из десятилетия в десятилетие. Ничего в жизни в этих помещениях не меняется. Находясь в них, мы замечаем одни и те же события нашей жизни, одних и тех же неизменных в своих проявлениях людей, чувствуем одни и те же чувства, одни и те же желания и оказываемся с завидной регулярностью в очень схожих жизненных тупиках и «кризисах». Слово «кризис» я поместил здесь в кавычки по причине того, то здесь человек сталкивается не столько с собственно кризисами, сколько с затруднениями жизни, лишь по форме напоминающими кризисы. Настоящий кризис обладает инновационным влиянием на человека, по ходу его человек неизбежно меняется. Кризисы-бутафории же лишь вызывают страдания, оставляя нас неизменными. И переживание в них отсутствует. Их место занимает суррогатная типовая по своей сути обработка «кризисных» чувств. В общем, в этих помещениях полевого строения явно или неявно возникает ощущение, что «жизнь» как-то запрограммирована и идет по заранее предписанному сценарию. В лучшем случае мы осознаем это, в худшем – просто слепо существуем в замкнутом круге self-парадигмы^[45].

Здесь и возникает со всей неизбежностью вопрос – каков механизм такого программирования? Кто или что стоит за утратой витальности в жизни человека? Почему наше восприятие, наши представления о себе и о мире, наши чувства, наши выборы и прочее оказываются в каком-то типовом в своих проявлениях замкнутом круге? Почему мы замечаем лишь то, что замечали всегда? Где же новый опыт, новые впечатления, новые чувства, желания и мысли? Ситуация складывается так, как будто мы разрисовываем мир в своем ежесекундном рождении, по одному и тому же трафарету, воссоздавая каждый раз одну и ту же картину. Знакомое положение вещей, не правда ли? Вот тут мы закономерно и подходим к разговору о том, что немного выше я обозначил как концепцию. В данном контексте под концепцией я понимаю некий более или менее устойчивый конгломерат феноменов поля, довольно жестко связанных друг с другом, который структурирует ситуацию, воссоздавая ее каждый раз заново в неизменном виде, в полной мере соответствующем его содержанию. Иными словами, концепция – это некая фотография жизни человека, из которой он старается сделать фильм, демонстрируя ее себе по 24 раза в секунду. В результате – неизменная в своих проявлениях жизнь.

В некотором смысле описанная только что ситуация напоминает мне работу цензора или суровой службы охраны, которые ставят фильтр на феноменологический поток поля. Те элементы поля, которые соответствуют критериям, отраженным в концепции, попадают в наше сознание и становятся феноменами. Те же, которые не вписываются в текущую феноменологическую схему, просто не попадают в осознавание. Метафорически, апеллируя снова к нашей метафоре, я бы представил эту ситуацию следующим образом. Сразу над подвалом, на первом этаже здания находится пост охраны, который запускает феномены-суррогаты по порочному кругу хронификации self-парадигмы. Таким образом мы дальше будем иметь дело только с ними. В этом случае феноменологическое поле фиксируется в рамках анахронической ситуации. Ввиду того, что для инноваций здесь не осталось места, процесс переживания также блокирован.

Тот факт, что концепции рождают и постоянно репродуцируют хроническую реальность феноменологического поля, уже ясен. А вот как формируются сами концепции, пока нет, поскольку до сих пор этот аспект находился за пределами нашего обсуждения. Каков же источник формирования феноменологических конгломератов, структурирующих поле и фиксирующих его в рамках self-парадигмы? Ответ на этот вопрос не так прост. Путей формирования парадигмальных личностных концепций^[46] множество. Например, это может быть вмешательство в поле травматогенных событий. В случае если человек по какой-то причине не может или отказывается переживать актуальную травматогенную ситуацию, место переживания занимают хронические self-паттерны, которые направлены на совладание и борьбу с возникшим кризисом. В этом случае и формируется психическая травма. Теперь вместо переживания феноменологической динамики поля человек имеет дело с ретрансляцией травматического контекста посредством вмешательства в поле травматической self-парадигмы^[47]. Основанием же self-парадигмы, или, как говорят иногда гештальт-терапевты, хронической ситуации низкой интенсивности служит тот или иной анахронический конгломерат феноменов поля, который представляет собой более или менее стройную и устойчивую концепцию устройства мира, релевантную психотравме, имеющейся в анамнезе.

Другим источником формирования парадигмальной концепции является просто удобство. То есть человек движется по пути экономии психической энергии. Для того чтобы постоянно замечать в поле нечто новое, необходимо значительное усилие. Несколько ранее я обозначил его как Усилие Жить [И.А. Погодин, 2011, 2012]. Тогда в каждой новой текущей ситуации вы будете обнаруживать нечто новое и впечатляющее вас. Говоря иначе, вы каждый раз будете рождаться в поле заново. Этот путь соответствует альтернативе переживания. При этом ваша жизнь становится насыщенной, витальной, но непредсказуемой и довольно сложной, поскольку ежесекундно вы сталкиваетесь с теми или иными новостями. Стоит все же заметить, хотя об этом я уже и говорил ранее [И.А. Погодин, 2011, 2012], что Усилие Жить не истощает человека. Наоборот, зачастую помимо колоссальных психических затрат оно выступает еще и источником притока психической энергии и витализации жизни.

Однако повторю, для этого требуется постоянное присутствие человека в своей жизни. Другой альтернативой является движение по пути психической экономии. Если для того, чтобы переживать тот или иной полевой феномен, требуется потратить некое значительное усилие, то иногда весьма соблазнительным оказывается перспектива просто не заметить его. При этом никаких сил тратить становится не нужным. Поэтому с большинством инноваций в поле можно поступить одним из двух следующих способов – либо нивелировать отличия нового феномена от уже имеющихся, либо просто выбросить его за пределы осознавания. В первом случае мы подгоняем новую картинку под имеющийся образ, представление, мысль, ощущение и пр. Так, как будто новый феномен – это всего лишь немножко измененная копия прежнего. Если же отличия настолько очевидны, что проигнорировать их просто так невозможно, то накладывается тотальный запрет на его осознавание. Теперь «фонарик»^[48] осознавания просто светит всегда мимо этого сегмента поля. В реальности мы больше не имеем дело с феноменом – белой вороной.

Что же при этом остается в феноменологическом поле? Когда мы отрезали, отрубили, оттеснили все то, что не соответствовало прежним представлениям об устройстве мира и прежним способам восприятия его, остался весьма стройный набор связанных друг с другом феноменов, которые поддерживают воспроизведение друг друга в новых актах «рождения реальности». Вот этот набор я и называю концепцией. Появившись в результате желания автоматического по умолчанию желания экономить душевные силы, со временем своего существования концепция лишь укрепляется в своей власти, поскольку, как вы уже, уважаемый читатель, поняли, она ежедневно «подтверждается реальностью». Зачем же ее менять, если она верна?! Порочный круг замыкается.

Повторю, сила и популярность концепций определяются тем, что они формируются по умолчанию. Это выглядит так, как будто они появляются в результате совершенно естественной динамики феноменологического поля. Для формирования концепции не нужно прикладывать заметных для меня усилий в то время, как для переживания нужно постоянное Усилие Жить. Выбор не в пользу переживания. Наверное, это уже становится заметным. Действительно, почти всегда легче не Жить, а существовать. Но это не значит, что это естественно для человека. Я, например, думаю, что это еще одна логическая ошибка, носящая фундаментальный характер – думать, что естественно то, что легче дается. Это также привычная для нас концепция. Замечали ли вы что-либо в своей жизни, что было бы трудным, но совершенно соприродным вам, требовало бы усилий, но было очень витальным и «вкусным»? Уверен, каждый из вас приведет десятки примеров такого положения вещей.

Так всегда ли то, что является естественным, оказывается легким? Нет. Более того, полагаю, что тенденция к облегчению Жизни, по крайней мере, применительно к природе Человека, вторична по своей сути. Это всегда результат некоего антивитального компромисса и заговора с концепцией. Разумеется, сказанное не эквивалентно утверждению, что наша жизнь должна быть трудной. Вовсе нет. Значительная часть концепций, избавляя нас от новостей, помогает нам в повседневной жизни. Поэтому, возможно, некоторые из них лучше сохранить. Но это решение может быть только индивидуальным и тем самым ответственным. А следовательно, уже самим этим обстоятельством лежащим в основе переживания.

Но важно отдавать себе отчет в том, что поле нашей жизни сложно по своей природе. Кстати говоря, простая жизнь не всегда бывает легкой так же, как сложная жизнь не всегда бывает трудной. Мне кажется лучше потратить силы и время, чтобы развить в себе способность переживать, чем стараться упростить себе жизнь, наивно полагая, что она от этого будет легче. В последнем случае, как правило, нас ждет разочарование.

Переживание как динамическая и структурная альтернатива концепции

Как вы уже, наверное, догадались, уважаемый читатель, противоядием власти концепции и альтернативой такому положению вещей является именно переживание. Напомню, что оно выступает единственной целью диалогово-феноменологической психотерапии. В нашем полевом строении среди жилых помещений мы вполне можем обнаружить также и те, в которых жизнь «бьет ключом». Это комнаты, где происходит всегда нечто новое и где каждое событие является витальным и переживается нами в полной мере. Это не обязательно комнаты, где мы встречаемся лишь с удовольствием и радостью. Нет, здесь может быть и отвратительно, и больно, и страшно, и грустно. Но неизменно вы будете чувствовать себя здесь Живым. Другими словами, фундаментальное отличие помещений охраны и комнат переживания не в модальности и содержании феноменов, в них появляющихся, – они могут порой быть довольно схожими, – а в способности переживать эти феномены, и соответственно – в способности замечать и рождать в поле новые элементы переживания.

Что же значит переживать? Я уже не в первый раз по ходу презентации теории поля использую этот глагол, так же, собственно, как и производное от него существительное – переживание. Но пока не предложил более или менее ясного определения этим понятиям. Попробую это сделать сейчас, показав хотя бы в приближенном виде некое развитие представлений о переживании в психологической и психотерапевтической мысли. Точнее – обозначу основные вехи в трансформации этих понятий.

Употребляя слово в профессиональном и обыденном языке, мы порой имеем в виду совершенно различные феномены. Самое древнее и популярное до сих пор значение слова переживание отсылает нас к определению ситуации, подразумевающей непосредственную данность мне того или иного чувства. До сих пор это значение в обыденном языке используется наиболее часто: «Что ты сейчас переживаешь?», «Расскажи мне о своих переживаниях!», «Тебе плевать на его переживания!» или «Не переживай – с ума сойдешь!» И ответ в этом случае будет соответствующим. Например: «Я сейчас переживаю злость/стыд/страх». При этом глагол «переживаю» можно без изменения смысла заменить на его синонимы «чувствую» или «осознаю». Говоря в терминах теории поля, переживать в этом обыденном значении – значит непосредственно встретиться в поле с теми или иными феноменами.

Наиболее распространенное в профессиональной психологии значение слова «переживание» предполагает собой некую деятельность комплексного характера, направленную на совладание с той или иной критической ситуацией и сохранение душевного равновесия [Ф.Е. Василюк, 1984; Э. Линдеманн, 1984; И.А. Погодин, 2009]. Другими словами, переживание – это деятельность по приспособлению к тому или иному событию. Ключевым здесь является именно факт наличия события. Оно первично и объективно по своей сути. Оно существует независимо от нас самих. Кризис же, который разворачивается вокруг него, является продуктом субъективным, результатом индивидуального и тем самым уникального обращения человека с тем или иным объективным событием.

Другой основополагающей особенностью этих классических представлений о переживании является его конечность. Это означает, что переживание, которое разворачивается вокруг того или иного события, имеет временные границы, совпадающие по времени с длительностью самого события или кризиса.

Выражаясь иначе, переживание имеет конечную цель в виде достижения душевного равновесия или некого приемлемого уровня адаптации. Именно по этой причине мы можем сказать: «Он еще не пережил горе» или «Она наконец-то пережила этот трудный для нее кризис». То есть мы говорим так, как будто мы можем завершить процесс переживания. Да, разумеется, пережив одно событие, мы вскоре встречаемся с другим. Процесс переживания запускается вновь. Но он все же конечен. Отсюда вытекают два очевидных следствия. Первое – природа переживания дискретна. Второе – переживание по своей сути реактивно. Другими словами, если нет события, к которому нужно приспособиться, то нет и переживания. Оно выступает следствием события.

В диалогово-феноменологическом подходе на заре его формирования было принято следующее определение переживания: «это комплексный^[49] процесс ассимиляции какого-либо события, при котором все его составляющие – эмоциональные, поведенческие, когнитивные и др. – подчиняются свободной динамике творческого приспособления» [И.А. Погодин, 2009, с. 9]. Как видим, идея адаптации и здесь остается основополагающей. В это время диалогово-феноменологический подход развивался в русле кризисной психологии и психотерапии. Поэтому в фокусе нашего внимания по-прежнему находилось всегда то или иное травматогенное событие. Подчеркну – травматогенное, а не травматическое событие. Первое отличается от второго тем, что оно лишь потенциально может явиться основой для формирования психической травмы, но не отождествляется с нею, что было принято ранее в кризисной психологии и психотерапии. Тем самым я поставил под сомнение необходимую и, самое главное, первичную роль события для переживания человека. Под психической травмой на данном этапе развития диалогово-феноменологической психотерапии я понимал следствие отказа человека переживать полевые последствия травматогенного события. Таким образом, именно переживание теперь оказалось в центре наших исследований, мы сместили акцент с содержания события в сторону содержания переживания. Тем не менее собственно категория события оставалась центральной и определяющей для понятия переживания.

Затем по ходу развития теории и практики диалогово-феноменологической психотерапии стало очевидным, что само по себе событие не обладает собственной независимой природой. Более того, любое событие мы стали рассматривать как продукт переживания. Да, именно так. Это, пожалуй, одна из наиболее значимых трансформаций представлений об описываемом нами процессе. Иначе говоря, именно процесс переживания стал основанием для возникновения того или иного события «реальности». В связи с этой методологической трансформацией в работах, посвященных роли и месту переживания в диалоговой модели гештальт-терапии [И.А. Погодин, 2009, 2012], я ввел дополнительные категории – векторы переживания. Так, в процессе переживания я выделил творческий и адаптационный векторы его динамики. Таким образом, процессы адаптации и формирования личной реальности, к которой впоследствии приходится приспосабливаться человеку, были разведены, но все же остались под крышей объединяющей их общей категории – переживания. Причем впервые в представлениях о переживании вводился тезис о примате творческого вектора над адаптационным. Проще говоря, прежде чем приспосабливаться к чему-либо, человеку предстоит или приходится создать то, к чему он будет приспосабливаться. То есть переживание – это в первую очередь создание события, нежели приспособление к нему.

И наконец, мы с вами подошли к тому моменту нашего экскурса в диалогово-феноменологическую концепцию переживания, когда пришла пора описать современное ее состояние. Со временем развития психотерапевтической практики в рамках новой модели становилось все более очевидным, что адаптационный вектор переживания является в своей сущности чем-то совершенно отдельным, обладающим своей собственной природой. Иначе говоря, мы двинулись дальше и еще более сместили акценты во взглядах на переживание, исключив из него любую деятельность по приспособлению к «реальности». Таким образом, мы отождествили переживание с процессом трансформации поля. И в настоящий момент, в рамках диалогово-феноменологического подхода мы рассматриваем переживание в качестве ведущей динамической силы в поле, которая способствует его преобразованию. Это именно тот процесс, в результате которого в поле появляются феномены-инновации. При этом возникают те события, которые раньше с нами никогда не случались. Это процесс, который обеспечивает появление в нашей жизни чего-то нового. Того, что раньше никогда не волновало нас. Того, что может прийти в диссонанс с существующей системой self-парадигмы. Того, что с неизбежностью сформирует тот самый управляемый кризис в поле, который является инструментом диалогово-феноменологической психотерапии.

При этом, что немаловажно, переживание – это процесс, в котором появившиеся феномены-инновации не «умирают», ложась в качестве строительного материала в здание существующей или новой концепции, а в течение более или менее длительного времени обладают статусом витальности. Говоря простым языком, появившиеся в поле в результате переживания новые феномены заставляют нас с вами быть живыми и сами остаются живыми. Ситуация поля, которая определяется в настоящий момент переживанием, заставляет воздух в контакте звенеть, а нас с вами быть очень чувствительными, наблюдательными и Живыми. Так происходит, по крайней мере, до тех пор, пока в игру не включаются те или иные анахроничные образования в виде концепций. Напомню, что динамика поля разворачивается по двум силовым линиям – концепции и переживания.

Описывая этот аспект полевой динамики, я вдруг вспомнил один старый советский мультфильм «Карандаш и ластик» (на муз. Альфреда Шнитке, реж. Елена Гаврилко). Там на листе бумаги «трудятся» ластик и карандаш. Они движутся друг за другом. При этом резинка расчищает пространство, оставляя его позади себя, а карандаш снова зарисовывает его. И наоборот, ластик следует за карандашом, расчищая результаты его деятельности. Мне показалось это красивой метафорой того, что происходит в поле в результате действия силовых линий концепции и переживания. Спонтанно появившиеся в поле феномены в процессе переживания с неизбежностью подвергаются воздействию процесса концептуализации. При этом они либо становятся строительным материалом в здании уже существующей self-парадигмы, либо – в конструкции новой формирующейся концепции. И наоборот, жесткая структура поля, поддерживаемая деятельностью концепции, может быть подвержена угрозе разрушения или трансформации под влиянием процесса переживания. Инновации, появившиеся в результате активности этой силовой линии в поле, создают тот или иной кризис (в психотерапии мы называем его управляемым инициируемым кризисом), который с неизбежностью влияет на полевую динамику. Но насытиться переживанием впрок невозможно. Переживание всегда требует усилия – Усилия Жить. Жить «полной грудью» сегодня не означает гарантии витальности завтра. Нужно постоянное усилие. Процесс концептуализации соприроден полю. Мы Живем всегда, несмотря на деятельность концепций.

Подытоживая описание диалогово-феноменологической концепции переживания, попробую сделать небольшое резюме, касающееся отличий ее от традиционной, деятельностной, модели этого процесса. В противовес классической концепции переживания, диалогово-феноменологическая предполагает, что переживание непрерывно, а не дискретно. И кроме того, оно обладает самостоятельной и независимой природой, а не реактивно. И наконец, оно не следствие объективной реальности, а процесс ее сотворения. В связи с этим последним обстоятельством отмечу, что именно переживание является первичным фактором, или, как мы называли это выше, силовой линией, которая сегментирует поле до привычной нам структуры классической реальности.

Психологическая динамика феноменологического поля

Итак, я познакомил вас с природой феноменологического поля, механизмами его формирования и придания ему привычной для нас и нашего сознания структуры. Что же происходит с полем, когда оно уже сформировано? Значит ли этот факт, что оно превращается в устойчивую феноменологическую систему, обладающую такой же стабильной структурой? Возможна ли феноменологическая динамика в поле или, точнее, поля? И если да, то каким образом все это видится с методологической позиции диалогово-феноменологической психотерапии?

На первый вопрос о том, возможна ли динамика поля, довольно легко ответить утвердительно, поскольку наш опыт демонстрирует это с очевидностью здравого смысла. На второй вопрос дать ясный ответ несколько сложнее, потому что нам придется апеллировать в этом случае не столько к здравому смыслу, сколько – к вспомогательному методологическому инструментарию диалогово-феноменологического подхода. Однако именно этой задаче и посвящена настоящая работа.

Прежде чем двинуться в путь, напомню вам, уважаемый читатель, о терминологической специфике диалогов-офеноменологического подхода к теории поля. Частично понятия предлагаемой вашему вниманию концепции заимствованы из классической теории поля К. Левина. Некоторые из них взяты в неизменном виде. Это касается, например, понятия валентности, поля, жизненного пространства. Другие претерпели выраженные изменения. Так, исходя из целей описания психологической динамики в психотерапии, я предлагаю пользоваться категориями не только положительной и отрицательной, но дополнительно также – естественной и принудительной валентностей. Большая же часть категорий являются совершенно новыми и незнакомыми читателю. Ранее, описывая сущность диалогово-феноменологической теории поля, я уже знакомил читателя с понятиями self-парадигмы, первичного опыта и его концептуального отражения, элемента феноменологического поля, сегмента поля и пр.

Получив представление о том, какова природа феноменологического поля и каковы источники его формирования, мы двинемся дальше и затронем проблему психологической динамики феноменологического поля. Здесь мы более детально остановимся на природе естественной и принудительной валентности и поговорим о том, какое место она имеет для психологической динамики поля. Особое внимание уделим концептуальной природе привычной для нас «реальности», рассмотрим возможные ее альтернативы в виде процесса переживания. И если концептуальное регулирование реальности основано на механизмах действия принудительной валентности, то переживание с необходимостью апеллирует к динамике, инициируемой естественной валентностью. Разумеется, мы поговорим также о тех механизмах «феноменологической физики», которые обеспечивают функционирование концепций и переживания и стоят за естественной и принудительной валентностью.

Фундаментальные силовые линии поля

Напомню, что с точки зрения методологии диалогово-феноменологической психотерапии, динамика поля регулируется двумя динамическими векторами: концепциями и переживанием. Переживание – это некий спонтанный процесс, апеллирующий в своей динамике к естественной валентности. Концепция представляет собой определенный конгломерат феноменов, связанных друг с другом принудительной валентностью. По этой причине динамика феноменологического поля, регулируемая переживанием, всегда непредсказуема. А динамика, определяемая концепцией, прогнозируема с точностью до пары феноменологических шагов. Разумеется, что здесь важнейшим фактором является степень ригидности актуальной рабочей концепции. Одни из них предполагают вмещение в релевантную им динамику некоторое количество инноваций, другие же – практически исключают эту возможность. Например, концепции травматического содержания.

Являясь по своей сути альтернативными источниками динамики поля, переживание и концепция суть едины в своей феноменологической природе. И переживание, и концепция обеспечивают процесс динамики феноменов в поле, который содержательно может быть очень схожим. Другими словами, внешне и тот и другой процесс представляют собой череду феноменов, которые сменяют друг друга, при этом предыдущий как бы вызывает к жизни следующий за ним. Различия коренятся в природе самой феноменологической динамики – оба процесса функционируют за счет разных механизмов. Если в случае переживания каждый новый феномен как будто «бомбардирует» контакт и поле, то при полевой динамике, регулируемой концепцией, очередной феномен как будто «вытягивает» следующий за ним. Именно по этой причине первый механизм обеспечивает функционирование поля на уровне управляемого хаоса, тогда как второй предполагает более или менее прогнозируемую динамику.

Концепции обеспечивают стабильность и управляемость полем, а переживание – инновации в полевой динамике. Витальные инновации. То есть феномены, появляющиеся в процессе переживания, насыщены жизненной энергией. Что касается концепции, то общая энергетика соответствующего ей процесса зависит от истории ее возникновения, времени существования и аспектов переживания, которые она блокирует. Как я совсем недавно отметил, природа и переживания, и концепции суть одна. Отличается лишь способ реализации этой природы. Что я имею в виду? Переживание является первичным фактором, обеспечивающим динамику феноменологического поля. Концепция же появляется в некотором смысле из переживания. Она как бы задействует его витальность. Мне кажется, что необходимость любой концепции появляется лишь в тот момент, когда для человека перспектива переживания оказывается угрожающей. Или когда он сталкивается с феноменами, которые не может переживать в полной мере. Или вовсе не может переживать. Вот тогда-то и появляется стремление остановить этот пугающий в данном контексте или болезненный процесс.

Итак, процесс переживания коллапсирует, но составляющие его содержание феномены все еще остаются актуальными. А следовательно, их энергетика заполняет поле. И требуется некая альтернатива переживанию, чтобы обработать эту полевую информацию. По сути, концепция появляется как альтернативный переживанию путь обработки феноменологического содержания поля. Однако для этого человеку потребуется привлечь еще некоторое количество вспомогательных элементов поля для объяснения актуального феноменологического дизайна. Например, элементов, которые бы объясняли появление в поле тех или иных феноменов, трудных для переживания. Или элементов, заменяющих сколлапсированные в переживании феномены. Именно таким образом, например, вместо боли и стыда появляется злость или страх. Когда текущий феноменологический дизайн поля вступает в некоторое большее или меньшее равновесие, он стабилизируется во времени в виде концепции, феноменологические элементы которой тяготеют друг к другу под влиянием принудительной валентности. Однако валентность эта носит иной характер, отличный от той, что регулирует переживание. Она приобретает вполне предсказуемый характер – за одним элементом неизбежно или, по крайней мере, с наибольшей вероятностью появится следующий, определенный содержанием концепции.

Как становится уже очевидным, переживание выступает в этой динамике материалом для концепции. Оно передает последней и свою энергетику, и частично свое содержание. С любым содержанием нашей жизни мы можем обращаться либо путем переживания, либо путем концепции. Однако я описал лишь одностороннюю динамику, которая призвана была проиллюстрировать природу формирования концепции. Возможен ли обратный процесс? Разумеется. Концепция, в свою очередь также может стать материалом для переживания. Более того, время от времени так и происходит. Мы начинаем переживать свою жизнь там, где еще недавно она регулировалась исключительно концепциями. Что же является поводом для такой трансформации феноменологической динамики поля? Как правило, им выступает то или иное событие, которое сформировало психологический кризис – значительные изменения в жизни, профессии, отношениях с окружающими и пр. Полагаю, что одним из самых значительных факторов такого рода выступает психотерапия. Особенно психотерапия, которая имеет своей основной целью именно переживание, психотерапия, которая культивирует в своей практике инициируемый управляемый кризис.

Там, где еще вчера феноменологическая динамика поля управлялась концепцией, сегодня может появиться способность переживать. И концептуальные связи за ненадобностью будут разрушаться. Как это происходит? Обычно двумя основными путями – либо изнутри концепции, либо извне. В первом случае источником трансформации может служить любой из элементов концепции, который человек рискнет переживать. Для этого следует не обрабатывать его привычными связями, питаемыми принудительной валентностью, а дать ему возможность Жить своей спонтанной жизнью в поле. Дать ему возможность бомбардировать поле вернувшейся ему от принудительных связей витальностью. В результате этого двойного эффекта – ослабления связей принудительной валентности и витализации переживаемого феномена – может сформироваться некий локальный кризис, который поставит под сомнение власть концепции. Как следствие, актуализируются дремавшие до сих пор механизмы естественной валентности. И в поле неожиданно появляется новый феномен, который человек, получивший вкус к витальности переживания, также стремится разместить в этом процессе. Дальше происходит все то же самое до тех пор, пока этот текущий сегмент поля, динамика которого ранее регулировалась концепцией, не восстановит свою витальную подвижность и гибкость.

Второй путь – восстановление переживания, источником которого является феномен вне концепции. Он значительно сложнее, поскольку природа концепции ставит на этом пути множество препятствий. Как вы помните, концепция появляется зачастую как реакция на угрозу. Разумеется, это не единственный мотив ее возникновения, но довольно распространенный. Другим мотивом выступает естественная тенденция к психической экономии. В любом случае концепция ведет себя как слаженно работающий расчет ПВО – при попытке приблизиться к соответствующему сегменту поля, который она охраняет, какого бы то ни было феномена, концепция делает все, чтобы угроза ее разрушению была минимальной. Каким образом? Например, игнорированием феномена-инновации. При этом человек совершенно отчетливо наблюдает феномены, относящиеся к концепции, и «смотрит мимо» элементов-инноваций. Или вот еще пример действия концепции – элемент-инновация впускается в сознание, но смысл ему придается еще на границе сознания самой концепцией. Действие элемента девальвировано – теперь он лишь новая редакция актуальной концептуальной феноменологии. Или вот еще популярный исход такой «атаки» – элемент-инновация дискредитируется со стороны концепции неким «черным пиаром», например, мыслью о том, что этот элемент лишь исключение, или это «козни эго» и т. д. При этом девальвации или дискредитации подлежит либо сам феномен-инновация, либо его источник или автор.

Чем большей властью в жизни человека обладает та или иная концепция, тем опаснее выглядит перспектива ее деконструкции. Тем более эффективно работает «концептуальный расчет ПВО». Некоторые концепции оказываются довольно устойчивыми к такого рода революциям со стороны инноваций. И таких концепций довольно много. Разрушение их могло бы в значительной мере дестабилизировать поле. Наличие более или менее устойчивых концепций сохраняет статус-кво. Полагаю, примерно, около 85–99 % феноменологического поля динамически управляется властью концепций. Цифры 85 и 99 определяют степень гибкости/ригидности жизни того или иного человека. Если только 1 % вашей жизни регулируется переживанием, то вам не «грозят изменения», по крайней мере, вы застрахованы от потрясений. Чего не скажешь о людях, чья жизнь регулируется на 15 % переживанием – их жизнь полна неожиданностей, она вряд ли бывает скучной, и уж точно – она имеет «цвет, вкус и запах». Кстати говоря, жизнь человека первого типа также может быть нескучной – очень много существует концептуальных способов разнообразить свою жизнь – но вот «трепещущей и дышащей» она вряд ли будет. За терапией же люди обращаются не потому, что их жизнь регулируется концепциями или переживанием, а потому, что у них «болит» что-то. Это могут быть и первые, и вторые. Только вот для вторых психотерапия переживанием окажется гораздо более трудной.

Динамика поля: отношение к хаосу

Какова же альтернатива концепциям? Нужно ли расширять полевое пространство для инноваций? И если да, то до какой степени? Мне кажется, эти вопросы имеют этический, а потому личный характер. Каждый человек отвечает на эти вопросы сам. И если он выбирает определенный ответ, то и несет ответственность за это. За что? За последствия деконструкции концепций. Альтернативой им является только переживание, природа которого – управляемый хаос. Источником любых инноваций в поле является, как мы знаем из методологии диалогово-феноменологического подхода в психотерапии, первичный опыт. Напомню, он представляет собой некую безграничную по своей сути совокупность возможностей любого феноменологического состояния поля. Любой феномен, который появился в поле нашего сознания, суть проявления коллапса первичного опыта, который произошел посредством вмешательства осознавания, апеллирующего, как известно, к абстракциям вторичного опыта – времени, пространству и личности. Сам же первичный опыт не предполагает существования в пространственно-временном и субъектно-объектом виде. Разумеется, что переживание гораздо ближе к первичному опыту, нежели концепция. Поэтому и поток феноменов-инноваций здесь значительно больше. Причем поток, который принципиально неконтролируем и непрогнозируем.

Хотим мы того или нет, в процессе переживания перед нами встанет задача – придать смысл тем инновациям, которые появились в свободном феноменологическом процессе, регулируемом исключительно естественной валентностью. Таким образом, переживание требует изрядного мужества – мужества Быть Живым перед лицом своей Жизни. Готовы ли вы будете переживать происходящее с вами даже в том случае, если значительное количество феноменов поля не будет обнаруживать привычного для вас значения? Полагаю, что большинство из нас скажет «нет». Ну или поступит так.

Каков же выбор, стоящий перед человеком в момент, когда он встречается в процессе переживания с чем-то, что не имеет определенного значения, по крайней мере, привычного. Как правило, это вызывает диссонанс, не правда ли? И тут перед вами снова появляется альтернатива – либо использование имеющегося концептуального аппарата, либо продолжение переживания. Разумеется, все это происходит на фоне страха встретиться с возможными последствиями – например сойти с ума. Снова альтернатива – либо переживание, либо концепция. Чаще всего люди выбирают второе. И тогда они или игнорируют/девальвируют/дискредитируют феномен-инновацию, или, если не повезет, сходят с ума ввиду невозможности придать смысл происходящему. Я хочу подчеркнуть этот тезис, поскольку он имеет важное парадигмальное значение – то, что мы с вами называем безумием, есть отражение соответствующей концепции. Над этими концепциями трудятся целые психиатрические институции на протяжении уже нескольких столетий. Именно по этой причине безумие столь концептуально. Поэтому его действительно можно довольно легко систематизировать и заметить те или иные соответствующие диагнозу симптомы и синдромы. Ведь сами же и создавали эти концепции. Теперь людям, «сходящим с ума», остается лишь «выбрать», по какому концептуальному пути осуществить этот проект.

Однако человек может также продолжить переживать, не сбегая в концепции, не прячась за уже знаемое перед лицом хаоса инноваций. Продолжить переживать, выбирая Жить «полной грудью». Это довольно серьезное испытание для мужества человека – жить в мире, который непредсказуем даже на следующую секунду. Полагаю, именно таким образом в нашем мире появляется что-то новое. Таков удел мудрецов и гениев. И те и другие дают возможность полю наполнить свою жизнь потоком феноменов, многие из которых не имеют привычного значения. Первые предпочитают просто констатировать их – «и такое случается», вторые же – дают возможность, прикладывая титаническое интеллектуальное усилие концептуальнонезависимой природы, со временем появиться значению нового феномена в этом мире. Вторые часто являются родоначальниками новых интеллектуальных и эстетических традиций в науке, искусстве, культуре. Ну или окружающие их ошибочно причисляют к разряду безумцев, если им не повезет и новая возможная традиция не будет удачно продана или продвинута. Жизнь с открытым сознанием – страшная штука^[50]!

Мы остановились на том, что динамика феноменологического поля разворачивается вокруг проблемы хаоса. По большому счету динамическая альтернатива относится к способу обращаться с хаотической природой поля. Первый заключается в различного рода попытках контролировать хаос, второй – в выборе отдаться ему. Ни один из них не лучше другого, оба способа нужны для развития и человека, и цивилизации. Но любые инновации как в культуре в целом, так и в жизни отдельного человека в частности происходят лишь от возможности отдаться хаосу. В этом суть и особенность позиции диалогово-феноменологического подхода в психотерапии. Полагаю, что все психологические теории, как и психотерапевтические подходы, можно разделить на те, что пытаются контролировать хаос, и те, что отдаются ему, опираясь лишь на констатацию происходящего. Последних, правда, к сожалению, не слишком много.

Мне бы хотелось в нашем разговоре затронуть еще один аспект соотношения хаос-стабильность. До сих пор мы говорили о хаосе и стабильности как взаимоисключающих альтернативах. Тогда единственным противоядием его «разрушительной силе» оказывается концепция. По крайней мере, такую альтернативу нам подсказывает здравый смысл. Но так ли это на самом деле? Может ли сам хаос служить основой стабильности, в том числе – стабильности психического? Парадоксальный вопрос, не правда ли? Тем не менее я готов ответить на него положительно. Мы привыкли с вами думать про стабильность в терминах прогностичности. Если процесс предсказуемый, значит он стабильный. Но это лишь один из способов обеспечить стабильность. В непредсказуемой ситуации устойчивость вашей позиции может быть не меньшей.

Попробую пояснить сказанное на метафорическом примере. Представьте себе, что вы передвигаетесь по некой местности, которую вы можете обозревать перед собой. Поэтому каждый ваш шаг достаточно безопасен – вы всегда можете видеть, куда ступает ваша нога. Это метафора традиционного способа обеспечения стабильности, который релевантен действию концепции. А теперь вообразите себе на минутку, что вы передвигаетесь в ситуации, когда привычные представления о пространстве невозможны. Например, когда вокруг пустота и только то место, где стоят ваши ноги, представляет собой опору. Сделать следующий шаг должно быть чудовищно страшно, не правда ли? Но вот вы рискуете и делаете этот шаг «в никуда». И вдруг под вашими ногами снова появляется некая опора. Появляется там, где еще мгновение назад ее просто не было. Вы переводите дух и делаете следующий шаг снова «в никуда». И снова в последний момент под ногами чувствуете почву. Это становится уже не только страшным, но и любопытным. У вас появляется все больше мотивов сделать очередной шаг. И каждый раз появление опоры под ногами вас удивляет и впечатляет. Более того, этот процесс несоизмеримо более витальный, чем тот, когда вы видели землю далеко впереди себя. И вот вы начинаете танцевать в этом пустом пространстве и начинаете ощущать себя очень Живым и в то же время уверенным, что не упадете.

Такова природа феноменологического поля. Представьте себе, что пустота вокруг – это и есть первичный опыт, а эта внезапная спасительная почва под ногами – это и есть очередной феномен в потоке переживания. Тогда ваш танец и есть процесс переживания. Вдохновляющий, витальный, но при этом не менее стабильный. Все, что вам было нужно, чтобы ощутить это, – отдаться потоку. Феноменология, несмотря на хаос, обеспечивает не меньшую стабильность, чем ригидные концепции. Отсюда происходит очень важное следствие для диалогово-феноменологической психотерапии – в своих интервенциях терапевт вполне может опираться не только на концепции, но и на динамику феноменов.

Для того чтобы быть последовательным в изложении сути диалогово-феноменологической теории поля, отмечу, что концепции и переживание суть альтернативные способы строить поле, добывая феномены из первичного опыта. Напомню, что первичный опыт – это некий бесконечный репертуар возможностей состояния поля. Он не сводится к реальности привычного для нас мира, но выступает его источником, в некотором приближенном смысле – строительным материалом. Концепция и переживание – два генподрядчика, которые перманентно участвуют в тендере на строительство феноменологического поля, причем оба выигрывают конкурс на тех или иных стройплощадках. Однако превалирующая доля рынка принадлежит концепциям.

Завершая разговор о соотношении переживания и концепции, я бы хотел сделать еще один небольшой комментарий относительно инноваций, появляющихся в поле. Чаще всего инновации, появившиеся в поле, «живут» в чистом виде лишь в переживании их носителей. Как только этот носитель (например, прогрессивный ученый) попытается донести до других людей сущность инновации, она неизбежно будет предварительно концептуализирована, а следовательно, редуцирована. Любая редукция прибегает к принудительной валентности, поскольку апеллирует к уже известному. Таким образом, то новое, что содержится в мысли, обесценивается в угоду популяризации. При этом «завоевания» естественной валентности, проявившиеся в открытии этого нового, заменяются внешне схожими (действительно лишь внешне) феноменами, «подсказанными» тенденциями поля, инициированными принудительной валентностью. Вот почему адаптированная для студентов лекция всегда имеет меньше витальности у лектора, чем в тот момент творчества, когда лежащие в ее основе тезисы появились на свет. То же самое характеризует и процесс оценивания. Оценка поведения другого всегда использует уже «исхоженные» пути, в основании которых также лежит принудительная валентность self-парадигмы. Именно по этой причине одним из самых распространенных правил любого направления психотерапии, основанного на феноменологии, является отказ от оценивания и интерпретации. Феноменология всегда шире и гибче любой, самой взвешенной оценки и интерпретации^[51]. Именно феноменологический метод в психотерапии восстанавливает в правах естественную валентность поля и, следовательно, возвращает нас к первичному опыту.

Как функционируют переживание и концепция

Надеюсь, у вас сложилось представление о специфике регулирования динамики поля посредством переживания и концепции. В этом параграфе мы двинемся немного дальше и поговорим о тех механизмах, которые обеспечивают функционирование собственно переживания и концепции.

Оба этих способа регулирования динамики внешне выглядят очень схожими. Любая полевая динамика заключается в чередовании феноменов, которые попадают в контакт и осознавание. Для нетренированного наблюдателя разница чаще всего не видна. Феномен следует за феноменом – никакой внешней специфики. Хотя при включении в эту динамику и опробовании одного и другого способов разница эта чаще всего становится совершенно отчетливой. В чем же она заключается? И каковы глубинные полевые механизмы, лежащие в ее основе?

Несколько лет назад в более ранней работе [И.А. Погодин, 2009] я писал об аннигиляционной природе психической жизни. Попробую кратко напомнить основные тезисы этой работы. Они понадобятся нам для понимания отличий природы переживания и концепции на уровне феноменологической «физики». В чем суть психической аннигиляции? Начну объяснение с уже существующего контекста поля, складывающегося в процессе психотерапии. Контекст предполагает некий сиюминутный полевой феноменологический дизайн, иначе говоря, существование нескольких феноменов, соотносящихся друг с другом и обладающих неким более или менее ясным значением. Вот от этого места пусть и начинается наша развилка переживание/концепция.

Начнем с переживания, потому что именно оно апеллирует в своей динамике к аннигиляционному феноменологическому механизму. Появившийся в этом процессе новый феномен, насыщенный витальностью естественной валентности, как будто на «большой скорости» «врезается» в существующий полевой контекст, с необратимостью трансформируя полевую динамику по аналогии с известным из физики механизмом аннигиляции/рождения пары. Причем результат этой трансформации совершенно непредсказуем. В результате такого феноменологического столкновения может родиться один или несколько новых феноменов, с которыми человек снова может обратиться или концептуальным, или «переживательным» образом. Условия для последнего довольно подробно описаны в соответствующих работах, посвященных диалогово-феноменологической психотерапии – человек может разместить феномен-инновацию в присутственном контакте, предварительно его выбрав из всего контекста, придав ему тем самым психическую энергию и ускорение. Дальше модель воспроизводится снова – сталкиваясь с актуальным контекстом, выбранный в присутственном контакте феномен участвует в рождении нового феномена или нескольких феноменов-инноваций. И т. д. в бесконечность, поскольку, напомню, процесс переживания перманентен. Равно как и физический механизм аннигиляции/рождения пары.

Теперь вернемся ко второй альтернативе – концептуальному регулированию полевой динамики. Если его регулирует не аннигиляция, то что же тогда? Какова его природа? Для того чтобы понять сущность соответствующего механизма, необходимо уяснить несколько основных исходных положений. Во-первых, энергетика концептуальной динамики всегда заимствованная, поэтому принудительная валентность не может варьироваться от феномена к феномену, она привязана к определенному концептуальному дизайну и, в свою очередь, сама поддерживает его. Во-вторых, феноменологическая динамика поля заранее предписана, она воспроизводится в рамках одного и того же сценария. Поэтому появление на авансцене концептуальной ситуации поля каждого «нового» феномена диктуется самой концепцией. Очередной феномен как будто «вызывается» в поле. Иначе говоря, предыдущий феномен силой принудительной валентности «вытягивает» в осознавание очередной элемент поля. Не удивительно, что при этом номенклатурном способе занять место в системе ни одна инновация появиться просто не может.

Подытожим все сказанное ранее, чтобы у вас, уважаемый читатель, сложилось хотя бы общее представление о динамике поля. Итак, поле рождается из первичного опыта, который выступает некой бесконечной совокупностью возможностей любого его состояния. При этом он не сводим ни к одному из них, а следовательно, существует вне привычных для нас времени, пространства и представлений о субъекте/объекте, природа которых концептуальна. Вторичный опыт, который мы знаем в качестве известного нам классического мира, появляется в результате вмешательства в первичный опыт процесса осознавания. При этом здравый смысл как будто убеждает нас, что сознание уже имеет своим атрибутом некоего субъекта. На самом же деле все наоборот – в результате реализации полевой функции осознавания и рождаются представления о субъекте и объекте. Происходит это посредством сегментирования поля, часть элементов которого атрибутируется одному сегменту поля, который условно назовем «объект», другая же часть присваивается сегменту поля под названием «Я». Так появляются представления человека о себе и окружающем его мире. Таким образом и появляются сам человек и его окружение. Происходит этот процесс, согласно методологии диалогово-феноменологической психотерапии, лишь в контакте. Только в контакте рождается психическое. Только в контакте появляются любые основания для существования меня и окружающего меня мира. И только в контакте происходят любые изменения со мной и с окружающим меня миром.

Вернемся же к осознаванию как процессу, принадлежащему полю, благодаря которому оно и существует. Именно в процессе осознавания рождается поле. И в нем оно меняется, трансформируясь от одной ситуации – к другой. Однако способ этой полевой трансформации, другими словами, способ осознавания, может быть различной природы. В самом общем виде источником его может выступать либо концепция, либо переживание.

В случае, если осознавание и, соответственно этому, динамику поля регулирует переживание, феноменологический процесс выглядит следующим образом. Феномен-инновация, появившаяся в контакте под влиянием непредсказуемого действия естественной валентности, «бомбардирует» текущую ситуацию поля. В результате этого рождается один или чаще несколько новых феноменов, которые принимают в себя витальность контекста и естественной валентности. Полевая ситуация, как вы понимаете, при этом трансформируется. Иногда незначительно, но порой неузнаваемо. Далее под влиянием все той же естественной валентности переживания один или несколько феноменов новообразованного текущего контекста, выделенные на основе акта свободного выбора, снова «бомбардируют» текущую материнскую ситуацию, в результате чего появляются новые феномены. И т. д.

Если же осознавание начинает регулироваться концепцией, полевая динамика разворачивается по иному сценарию.

Очередной феномен, следуя номенклатурному принципу, назначается на эту позицию властью концепции, реализуемой посредством принудительной валентности. Он как будто «вытягивается» из «колоды» первичного опыта. А далее за ним, согласно расписанной заранее сценарной последовательности, появляются все новые феномены. Таким образом, динамика разворачивается в рамках концепции и шире – self-парадигмы, которая, напомню, представляет собой некий более или менее устойчивый конгломерат базовых жизненных концепций человека, и в результате которого поле приобретает вид структуры.

И наконец, в заключение добавлю. В жизни каждого человека полевая динамика разворачивается уникальным образом, производным от диалектики переживания и концепции. Реальность жизненной истории человека разворачивается под влиянием обоих векторов поля. Self-парадигма трансформируется время от времени под влиянием вторгшегося в зону ее власти процесса переживания. Предварительно формируется кризис, который с неизбежностью разворачивается по линии взаимодействия переживания и концепции. Одним из событий, инициирующим такого рода кризис, может выступать психотерапия, в частности психотерапия переживанием. Она апеллирует в своей сущности к естественной валентности поля с тем, чтобы восстановить власть поля, которая в чистом виде проявляется лишь в переживании. При этом сами концепции не являются врагами ни клиента, ни тем более терапевта. Поэтому фокус внимания диалогово-феноменологического психотерапевта никогда не смещается в зону содержания концепций. Его работа не предполагает ни прямой конфронтации, ни какой-либо иной пусть и неявной попытки избавиться от концепций. Потому что борьба с концепцией происходит только на поле концепций. В результате, как правило, рождаются, лишь новые концепции. В этом случае терапевт может лишь высокомерно полагать, что новая концепция адекватнее прежней. Только вот суть полевой динамики от этого никак не меняется. А ведь именно в этом заключается вся «соль» психотерапии.

«Конусно-слоевая» модель организации поля

Особое место здесь я планирую посвятить слоевой, или конусной, модели организации психической жизни человека. В основе этой модели лежит природа взаимодействия первичного и вторичного, абстрагированного, опыта. Речь пойдет о концептуальной фиксации жизненного пространства человека, в результате чего формируется self-парадигма, которая поддерживается на протяжении более или менее длительного времени, а иногда и всей жизни человека, механизмами, приводящимися в действие принудительной валентностью. В завершение я сделаю небольшое отступление практического свойства, и мы немного прикоснемся к проблеме построения интервенций в процессе психотерапии. Именно конусная модель организации психической жизни лежит в основе формирования терапевтических интервенций в психотерапии, фокусированной на переживании.

Сущность конусно-слоевой модели поля

Из предыдущего описания феноменологической динамики поля у вас, надеюсь, сложилось впечатление и общее представление о том, как функционирует поле и что оно собой представляет. Давайте продвинемся немного дальше – в суть того, из чего состоит поле. Пока мы выяснили, что поле состоит из феноменов, динамика и трансформация которых регулируется двумя фундаментальными силами – переживанием и концепцией. Кроме того, из методологии диалогово-феноменологической психотерапии мы знаем, что источником любой феноменологической активности в поле выступает первичный опыт. И что вторичный опыт, который является нам в виде привычного для нас классического мира, структурированного временем, пространством и представлениями о субъекте/объекте, структурируется благодаря важнейшей и фундаментальной полевой функции – осознаванию. Мы проанализировали с вами детально механизмы, стоящие за полевой динамикой. Теперь же поместим в фокус нашего внимания собственно саму структуру феноменологического поля.

На первый взгляд словосочетание «структура поля» кажется некорректным. Ведь мы знаем из методологии диалогово-феноменологического подхода в психотерапии, что природа поля процессуальна. Тем не менее здравый смысл подсказывает нам, что привычная для нас реальность обладает некой структурой. Полагаю, настоящее противоречие можно разрешить следующим образом. Поле является нам не своей природой, а некой формой, которую оно в данный момент имеет. Динамику поля можно рассматривать с двух совершенно разных позиций. С позиции анализа ее сущности мы апеллируем к природе феноменологического потока. И эта позиция была представлена мною в предыдущем параграфе. С позиции же обыденного сознания полевая динамика является нам в качестве трансформации полевых контекстов, или ситуаций. Мы можем наблюдать, как меняется поле, только потому, что видим, как меняются ситуации. И занимая эту позицию, хотим мы того или нет, мы вынуждены рассматривать поле, отождествляя его с его контекстом. Поскольку именно это мы можем наблюдать своими органами чувств. Строго говоря, мы видим не само поле, а self-парадигму. Именно self-парадигма превращает процессуальную природу поля в форму структурного по виду контекста. Смена структур, т. е. смена контекстов поля и есть, с точки здравого смысла, динамика поля.

Учитывая этот аргумент, предлагаю остановиться на проблеме структурирования поля self-парадигмой более подробно. Self-парадигма представляет собой некий более или менее устойчивый конгломерат концепций, которые силой принудительной валентности структурируют поле, запуская его динамику по хронифицированному концептуальному кругу. Проще говоря, это некий набор концепций, который определяет большинство психических процессов человека – его ощущения, восприятие, мышление, память, воображение, представление, внимание и даже речь. А также – эмоции, чувства и волю.

Как я уже не раз отмечал, источником феноменологического поля является первичный опыт. Именно из него посредством отрегулированного базовыми абстракциями осознавания появляется привычный нам вторичный опыт, локализованный во времени и пространстве. Причем на коллапсе первичного опыта дело не заканчивается. Первичный опыт коллапсирует до феномена в результате появления агента осознавания. Однако самое интересное начинается после этого. Что происходит с феноменом после его появления? Самый очевидный ответ из уже знаемого нами – он может стать материалом либо для переживания, либо для концептуализации.

В первом случае он продолжает существовать, обеспечивая полевую динамику, сохраняя свою чистоту и неизменный вид. Во втором – трансформируется, становясь материалом для той или иной концепции. При этом его первоначальный вид может значительно измениться на этом пути. Более того, довольно часто он перестает существовать в независимом виде – его смысл и значение проявляются только определенным образом и в определенном контексте. Так появляются вторичные образования концептуального свойства, которые маскируют феномены, за ними стоящие. Такова, например, природа концептов, убеждений, умозаключений и пр. Например, «Мир угрожающ» или «Всем мужчинам нужно…»

С другой стороны, феномены, появившиеся в самом начале коллапса первичного опыта, могут впоследствии номинализироваться и подвергнуться обобщению. Так появляются абстрактные категории. Кроме того, некоторые феномены могут быть концептуально обработаны до такой степени, что принимают совершенно иную, порой противоположную, форму. Например, злость трансформируется в обиду, а стыд – в гордость. Как вы видите, коллизий, в которые попадают «свежие» феномены, множество. Теперь в этом новом виде они легко становятся адаптированным строительным материалов для новых концепций. Так, феноменологическая полевая динамика отодвигается все дальше от первичного опыта.

Представьте себе на минутку такую метафору. Допустим, некая гипотетически существующая точка представляет собой первичный опыт. В результате вмешательства осознавания тут может появиться некоторое (теоретически – бесконечное) количество феноменов, которые как волны оказались разбросанными по сфере вокруг этой гипотетической точки. Дальнейшая описанная нами трансформация феноменов заставляет образоваться новой волне, что повторяется затем снова и снова. Эти волны в нашей метафоре передвигаются вдоль радиуса сферы. В результате получается нечто вроде взрыва или иного источника возмущения в поле, который распространяет волны прочь от себя в сторону поверхности сферы. Причем феномен на каждом уровне концептуализации становится все менее узнаваемым, он все дальше отодвигается от своей природы. И, что немаловажно, он теряет свою витальность и энергию, передавая ее для формирования концептуальных связей принудительной валентности. Таким образом полевой процесс начинает питать отдельные концепции и self-парадигму в целом. Поле трансформируется в структуру хронических контекстов. Вот именно такое положение вещей мы и наблюдаем ежедневно. То есть как правило, для нашего осознавания в повседневной жизни оказываются доступными только последствия self-парадигмы.

Полагаю, что мне удалось представить все доступное нам пространство, в котором разворачиваются любые психические процессы, в виде некой сферы. Теперь представьте, что мы поделили эту сферу на множество слоев. Таким образом, получилось множество сфер, которые размещены друг по отношению к другу по принципу матрешки. Это лишь метафора, годящаяся для того, чтобы пояснить ход моей мысли. Положим, нам с вами разрешили экскурсию к центру сферы. Так, чем ближе к центру сферы мы с вами передвигаемся, тем ближе к первичному опыту мы оказываемся. Скорее всего, по ходу этого путешествия воздух вокруг менялся бы, пространство насыщалось бы энергетикой. Ну и соответственно, тревоги становилось бы все больше. Мы никогда бы с вами не достигли центра полевой сферы, по крайней мере, в рамках одной нашей концептуально-человеческой жизни, поскольку должны были бы раствориться при этом в первичном опыте и перестать существовать в виде Я. Но и само приближение к ядру сферы было бы с каждым этапом все более вдохновляющим и витальным, но также и все более тревожным. Я только что описал динамику, которую может наблюдать терапевт, практикующий в ключе диалогово-феноменологического подхода.

По ходу приближения к ядру сферы мы оказываемся все ближе к сути первичного опыта, и нам становятся доступными феномены с гораздо меньшей степенью обобщения и концептуализации. Они начинают выглядеть более живыми и гораздо более подходящими для процесса переживания. На самой границе с первичным опытом, скорее всего, мы бы встретились с какого-то рода проявлениями и впечатлениями, которые обычно обозначают как мистические или паранормальные. Более того, и это самое важное, приближаясь к ядру нашей сферы, мы оказываемся все ближе к колоссальному источнику любых возможных полевых трансформаций. Говоря языком психотерапевтической практики, мы оказываемся в доступности к невообразимым до этого психологическим изменениям, многие из которых желанны для нас и наших клиентов. И этот аспект оказывается значимым не только для теории и методологии подхода об устройстве психического, но и с чисто прагматической позиции. Приближаясь к центру сферы, мы получаем доступ к терапевтически значимым для нас изменениям. Однако происходят они не от того, что мы их таким образом запланировали, а потому, что мы рискнули отдаться процессу, который называется переживанием.

Концепция устройства поля, которую я предлагаю вашему вниманию, я обозначил как конусную не случайно. Поскольку чем ближе к поверхности нашей гипотетической сферы мы оказываемся, тем большее количество элементов поля соответствует тому «чистому» феномену, который расположен очень-очень близко к ядру. Более того, чем ближе к центру ядра мы оказываемся, тем меньше нужно слов для того, чтобы описать происходящее. Но каждое из этих слов несет гораздо больший «заряд» витальности и гораздо большие смыслы, хотя порой и не хватает слов, чтобы их описать. И если мы обратим внимание на устройство сферы, то такое положение вещей не может больше казаться нам странным. Получается фигура в виде конуса, в которой каждому элементу ядра (или, правильнее, ближнему к ядру слою) соответствует множество менее витальных элементов на поверхности. С каждым новым слоем количество элементов поля, которые соответствуют «чистому» феномену множится, а их энергетика падает.

Однако я бы не хотел ввести вас, уважаемый читатель, в заблуждение некорректностью используемой метафоры, хотя она довольно хорошо и точно отражает ход моих мыслей. Поэтому мне стоит, по всей видимости, сделать некоторые относящиеся к предлагаемой концепции комментарии. Во-первых, и это самое главное, – диалогово-феноменологическая психотерапия – это не глубинная модель. Несмотря на то что в рамках нашей метафоры поле располагается слоями, это не означает, что один из слоев глубже, чем другой. Все слои доступны нам одновременно. В некотором смысле психотерапия переживанием – это работа на поверхности. Нет ничего в нашей жизни, что было бы глубже, чем остальное. Витальнее – да, спонтаннее – да, свободнее – да, находящееся ближе к моему сердцу и моему существу – снова да. Но никак не глубже. Психическое вообще представляет собой лишь то, что происходит в контакте. Оно поверхностно по своей сути. Второй комментарий исходит из первого и является его следствием – психотерапия не является процессом исследования и углубленного «копания» в глубинах психики. Психотерапия – это просто процесс возвращения человеком себе своей Жизни.

Перспективы психотерапии, основанной на конусно-слоевой модели поля

Описанная модель полевого устройства имеет значительные последствия и для практики психотерапии, фокусированной на переживании. Некоторые из этих следствий носят стратегический, а некоторые – тактический характер. Попробую перечислить наиболее важные из них.

Наверняка уже из описания конусно-слоевой модели феноменологического поля у вас сложилось представление о значительно расширяющихся возможностях психотерапии. Если источником реальности является первичный опыт, то чем ближе в процессе переживания к нему мы оказываемся, тем большие возможности для трансформации реальности нам открываются. Теоретически при приближении вплотную к первичному опыту эти возможности стремятся к бесконечности. Они поистине безграничны. Теоретически, оказавшись в непосредственной доступности к первичному опыту, человек мог бы изменить реальность, выбрав для себя иную. Как вы понимаете, необходимым условием этого является переживание – это единственный транспорт, который может передвигать нас в сторону первичного опыта. Но чем ближе мы с вами в процессе психотерапии или любого другого витального процесса, фокусированного на переживании, оказываемся к первичному опыту, тем труднее становится переживать феномены, появляющиеся в поле.

Тут возможна прямая аналогия с Икаром – чем ближе Солнце, тем больше вдохновение, но тем больше и риск сгореть. В нашем случае движение в сторону первичного опыта – это путь к гениальности или безумству. И снова переживание является условием, определяющим этот исход. Как я уже говорил немного ранее, безумие – это проявление концептуального коллапса поля. Проще говоря и немного редуцируя этот тезис, сумасшествие – это концепция, которая в некотором смысле вирусным образом существует в нашей культуре всего три-четыре столетия. Над разработкой все новых штаммов вируса сумасшествия усиленно трудятся в настоящее время сотни тысяч психиатров, клинических психологов и психотерапевтов. Поскольку диалогово-феноменологическая концепция «безумия» не является предметом настоящей статьи, ограничусь здесь лишь этим кратким комментарием.

Нам следует вернуться к альтернативе гениальность/безумие. Применительно к конусно-слоевой модели поля, думая об этой альтернативе, отмечу следующее. Будут ли для человека, приблизившегося к первичному опыту, доступны возможности для радикальной трансформации сознания или он «сойдет с ума», зависит от его способности переживать те феномены, которые появятся в этом процессе. Напомню, переживать их может оказаться очень и очень трудно, поскольку «чистые» феномены порой не обладают тем смыслом, который сопровождает нашу обыденную жизнь. И если до появления феноменов, близлежащих к первичному опыту, мы сталкивались лишь с теми элементами вторичного опыта, которые могли легко концептуализировать, то сейчас привычные смыслы, на которых основаны концепции self-парадигмы, уже не работают. Происходящее тут с нами не имеет смысла. И дальше все будет зависеть от того, удастся ли нам придать смысл происходящему переживанием или концепцией. Но на этом этапе в непосредственной близости первичного опыта цена вопроса уже иная. Адаптированных феноменов уже нет.

Отсюда альтернатива – либо мужество переживать «чистые», еще неконцептуализированные феномены, с возможностью для значения самому родиться в поле, либо отчаянная попытка концептуализации, которая заканчивается «безумием», поскольку на этом этапе адаптированные концепции уже не «работают». И если первый случай чреват гениальными прозрениями, неким прорывом в личном сознании, науке, искусстве и пр., то второй, как правило, способствует коллапсу поля к одной из разновидностей концепций психопатологии, коих сейчас огромное количество. Дальнейшая полевая динамика довольно быстро развивается в сторону фиксации self-парадигмы – набора новых концепций-инноваций либо систематизации концепций симптомов и синдромов.

Завершая обсуждение перспектив психотерапии, фокусированной на переживании и опирающейся на конусно-слоевую модель феноменологического поля, хочу сделать еще один небольшой комментарий. На сей раз он напрямую не относится к психотерапии, а имеет культуральное и философское значение. Речь пойдет о великих открытиях в истории науки, философии и искусства. Мне кажется, что все они были сделаны именно таким образом, намеки на который мы сделали в описании конусно-слоевой модели. Люди, которые делали великие открытия, похоже, в какой-то момент оказывались очень близко к сути первичного опыта. Полагаю, по той причине, что они не пытались все время обрабатывать поле посредством концепций, а отдались его спонтанной динамике, регулируемой естественной валентностью. Следовательно, они оказались готовы увидеть нечто, что не видели другие люди, которые пытались изначально концептуализировать. Таким образом они переживали происходящее в поле. Именно по этой причине им становились доступны «чистые» доконцептуализированные феномены, столкнувшись с которыми, они имели мужество продолжать их переживать.

Принципы построения психотерапевтической практики, основанной на конусно-слоевой модели поля

В этом параграфе я предлагаю поговорить немного о практике психотерапии, фокусированной на переживании. Если опираться на конусно-слоевую модель феноменологического поля, становятся очевидными многие особенности поля, которые следует учитывать при построении терапевтических интервенций и терапевтического контакта.

Поддержка переживания

Если единственным транспортом, который обеспечивает передвижение в поле в сторону первичного опыта – источнику любых инноваций, в том числе и терапевтически значимых, – является переживание, то интервенции терапевта, разумеется, должны строиться с учетом этого фактора. То есть они должны поддерживать процесс переживания. Концептуализация в психотерапии не обладает особой ценностью по той причине, что она происходит по умолчанию. Она не нуждается в специальной поддержке. Конфронтация же ее – чаще всего дело неблагодарное. Поэтому я бы не рекомендовал психотерапевтам вообще уделять значительное внимание концепциям. С поддержкой их self-парадигма справляется гораздо эффективнее психотерапии, а конфронтация концепции способствует в лучшем случае ее трансформации, в худшем же – усилению. Кроме того, концепции выполняют множество функций, которые полезны для человека. Применительно, например, к конусно-слоевой модели поля, эта функция следующая. Если переживание обеспечивает транспортные рейсы в сторону первичного опыта, то транспорт концепции курсирует вдоль полевых слоев или в сторону большей генерализации опыта.

Особенности построения интервенций

Из конусно-слоевой модели поля становится очевидным следующий факт – чем ближе ваша терапевтическая интервенция находится к сути первичного опыта, тем в большей степени она инициирует переживание. Здесь важно учитывать несколько полевых закономерностей. Во-первых, чем ближе интервенция расположена к центру сферы, тем она энергичнее и тем меньше слов она содержит. Мне кажется, что общая энергетика и терапевтическая интенсивность интервенции равномерно распределяется по всему ее содержанию. Именно поэтому терапевтическая интервенция должна быть емкой. Во-вторых, какую бы интервенцию вы не захотели построить, у нее всегда есть альтернатива, расположенная слоем, лежащим ближе к сути первичного опыта. Таким образом, перед психотерапевтом открывается перспектива некоего перманентного выбора уровня интервенции. И это следует учитывать. Переоценить значение этого фактора практически невозможно. Каждый уровень, лежащий ближе к первичному опыту, предполагает большие перспективы для переживания, но он же является и более трудным для него. Только выбор, повторю, только свободный акт выбора в состоянии регулировать этот процесс естественным образом. Любое вторжение в него концепции чревато либо редукцией интервенции, либо травмой для клиента ввиду невозможности переживать. Выбор престает быть выбором и трансформируется в принятие решения. Как следствие, динамика поля коллапсирует.

Это очень важный аспект диалогово-феноменологической психотерапии. Поэтому попробую прокомментировать его также с другой стороны. Чем ближе ваша интервенция расположена к сути первичного опыта, т. е. чем ближе она к вершине конуса, тем сильнее и эффективнее она в смысле инициации переживания. Но интенсивность и чистота переживания предполагают также побочный эффект в виде психологической и витальной нагрузки на человека. И этот факт следует учитывать. Как и ранее, перед нами снова появляется перспектива двух альтернатив – либо выбрать интервенцию, точнее – ее уровень, либо концептуальным образом принять решение о том, на каком уровне должна находиться интервенция.

Адекватна этой ситуации только первая из альтернатив – мы не можем всерьез надеяться поддержать процесс переживания, исходя из концептуальных мотивов. Переживание будет блокировано уже самим этим фактом. Поэтому концептуальное принятие решения об уровне травмы приведет либо к редукции и девальвации ее эффективности, ибо создаст для клиента ситуацию, к переживанию феноменов которой он не готов. И в том и в другом случае интервенция будет оторвана от источника витальности поля. Поэтому подчеркну – единственным основанием для предпочтения того или иного уровня интервенции служит лишь свободный акт выбора.

Возвращаясь к разговору об уровнях терапевтических интервенций, отмечу следующее. Важно, чтобы терапевт отдавал себе отчет в этом. Важно, чтобы в фокус его внимания попадала описанная нами выше возможность выбора. Это значимо еще и по той причине, что именно выбор, проистекающий из переживания поля, является в некотором роде двигателем интервенции. Только свободный выбор придает силу и витальность произведенной интервенции. Кроме того, только выбор может гарантировать психотерапевтическую экологию интервенции. Выбранная интервенция всегда инициирует или поддерживает процесс переживания, адекватный терапевтической ситуации. Такова мудрость поля – если мы в процессе построения интервенции отдаемся ему, то ошибиться невозможно. Все, что выбрано в терапевтическом контакте, может быть пережито в нем. Сложности случаются только в тот момент, когда в качестве посредника в этом процессе терапевт «нанимает» какую бы то ни было концепцию.

О психотерапевтическом запросе

Чаще всего запрос клиента на психотерапию расположен на концептуальных слоях полевой динамики self-парадигмы. Цель же диалогово-феноменологической психотерапии заключается в восстановлении способности клиента переживать. Следовательно, психотерапевтический процесс, как правило, с разной степенью интенсивности развивается в сторону вершины полевого конуса – в направлении первичного опыта. Поскольку концепция реализует совершенно естественную для человека тенденцию к психической экономии, скорее всего, можно утверждать с уверенностью, что процесс терапевтического движения в сторону первичного опыта посредством переживания будет требовать более или менее выраженных усилий. Усилий как со стороны клиента, так и со стороны терапевта. Разумеется, что по ходу терапии будет встречаться и регресс на концептуальные уровни. Порой и для терапевта перспектива переживать напряжение присутствия в контакте с клиентом может казаться невыносимой. В этих ситуациях снова и снова встает необходимость выбора. Выбор уровня интервенции, выбор степени психологического присутствия, выбор – переживать или не переживать. Здесь мне стоит лишь в очередной раз повторить – доверьтесь полю, и интервенция сама найдет вас.

Некоторые частные аспекты представлений о полевой динамике

Мы с вами рассмотрели наиболее важные и фундаментальные положения диалогово-феноменологической теории поля применительно к аспекту ее динамики. Вашему вниманию были представлены основные механизмы, обеспечивающие феноменологическую динамику поля, а также предложена конусно-слоевая модель поля. Далее я затрону несколько наиболее важных аспектов проблемы феноменологической динамики поля. В частности, мы поговорим о том, какое значение для полевой динамики имеет фундаментальный парадокс присутствия. А также обсудим ту роль, которую играет контакт, в частности психотерапевтический контакт, в динамике поля. Кроме того, я предполагаю поместить в фокус нашего внимания еще несколько аспектов полевой динамики, имеющих частное значение.

Коллапс наблюдателя

Для того чтобы понять, какое значение фундаментальный парадокс присутствия имеет для полевой динамики, необходимо для начала восстановить в памяти его сущность. А затем я попытаюсь сделать некоторые наиболее важные комментарии методологического свойства. Фундаментальный парадокс присутствия заключается в следующем.

Из современной физики мы знаем, что классическая известная нам реальность создана наблюдателем. Создана в результате коллапса волновой функции, который сопутствует акту наблюдения. Говоря в терминах диалогово-феноменологической психотерапии, первичный опыт при появлении в поле функции осознавания коллапсирует до опыта вторичного. Происходит это потому, что осознавание по привычке атрибутировано некоему субъекту, который осознает те или иные объекты в пространстве и времени. При этом пространство, время и субъект/объект рассматриваются нами в качестве абстракций поля. И по совместительству – матрицы формирования реальности. Но так или иначе именно в момент появления осознавания первичный опыт, являющийся неким бесконечным набором возможных состояний поля, коллапсирует к одному из них. Так появляются «чистые» феномены, которые порой с потрясающей скоростью становятся материалом для концепций. Оставшаяся незначительная их часть «бросается в топку» переживания. Но самым важным в этой закономерности остается следующее – присутствие агента осознавания (наблюдателя) способствует формированию более или менее стабильного и устойчивого мира.

Из концепции о коллапсе первичного опыта мы можем предположить, что присутствие наблюдателя, который замечает меня и мое поведение в поле, должно фиксировать мои феноменологические проявления. Это действительно работает. Например, мы знаем из различного рода исследований, что установка к восприятию человека со стороны других людей в некотором смысле формирует этого человека. В рамках психотерапевтической феноменологии этот тезис звучит следующим образом – «я такой потому, что ты есть!» Из работ бихевиористского толка в социальной психологии мы знаем о механизме бихевиорального подтверждения, или «самореализующегося пророчества», который заключается в том, что ваши ожидания относительно моих поведенческих, интеллектуальных, эмоциональных и прочих проявлений в значительной, иногда главенствующей, степени формируют мое соответствующее поведение.

Каждый из вас, полагаю, сам может привести десятки примеров, когда бы отношение одного человека к другому формировало бы этого другого. Что уж говорить, если таких наблюдателей много – десятки, сотни, тысячи… Я всерьез полагаю, что большая или меньшая стабильность человеческих проявлений в мире связана именно с априорным фактором нашей жизни – наблюдением друг друга. Именно по этой причине человек по большей части предсказуем – мы знаем, что умрем в возрасте до 100 лет (редко позже), мы знаем, что рождаемся от двух особей разного пола, мы знаем, наконец, как должны вести себя в той или иной ситуации. Поэтому осознавание и наблюдение друг за другом эту реальность и воспроизводит. Более того, мы болеем только теми болезнями, которые наиболее популярны в общественном сознании.

И вырваться за эти пределы оказывается чрезвычайно трудным предприятием. Почти невозможным. Такого рода положение вещей мне напоминает действие вируса, который, передаваясь от человека к человеку, формирует человеческую реальность. Некоторые из этих вирусов настолько устойчивы и популярны, что их разделяет большинство населения нашей планеты и вырваться за их пределы было бы невероятным предприятием. И действительно, представьте перманентную тенденцию к коллапсу первичного опыта, если соответствующую наблюдательскую установку разделяют 7 миллиардов наблюдателей. Поэтому у нас почти нет шансов прожить больше 100 лет, хотя в разных странах наблюдатели, опираясь на «статистику», выделяют человеку в среднем от 56 до 82,5 лет (в Андорре, например). У нас почти нет шансов обнаружить, что времени и пространства нет и никогда не было. И мы будем, вступая в этот глобальный концептуальный сговор, стареть и становиться все более немощными.

Повторю, именно наблюдатели определяют, кто мы такие и как нам жить. И в некоторых обстоятельствах нашей жизни количество этих наблюдателей стремится соотнестись с количеством всех людей на Земле. Некоторые же вирусы занимают меньший ореол сознания – в пределах одного пола, одной части света, одной нации, одной субкультуры, одной семьи наконец. Степень соответствующего коллапса первичного опыта, разумеется, значительно меньше. Почему? Все потому же – наблюдателей меньше. Такого рода вирусы уже не определяют «очевидность» нашего существования, а обеспечивают наши ценности, интеллект, культурные традиции, предпочитаемые заболевания, психологические, социальные и психические симптомы наконец.

Даже «объективная» реальность производна от действия такого рода вирусов. Мы даже не задумываемся, а действительно, ли Земля круглая, а правда ли, что человек смертен, а существует ли вот это здание напротив моих окон? Существует и все тут – ведь это очевидно! То есть я все это могу узреть своими «собственными» глазами. Против здравого смысла не попрешь. Как вы уже заметили, единственный неоспоримый аргумент, подтверждающий наличие единой реальности, с которым мы сталкиваемся в пределе, это результат наблюдения. Но наблюдение никогда не бывает независимым, поскольку оно само зависит от наблюдения. Если меня наблюдают 7 миллиардов сознаний, а я наблюдаю свою кожу, то буду с годами замечать «очевидные факты», свидетельствующие о ее старении, – увеличение количества морщин, снижение эластичности и пр. И если бы я отправился в космос, у меня почти не было бы шансов увидеть Землю не как круглую и голубую, не как ту, что я уже видел на фото. Хотя, полагаю, если бы нам удалось отыскать человека, который знает, что Земля плоская и стоит на 3 китах, не удивлюсь, что он в полной мере подтвердил бы это. Я намеренно привожу столь утрированный пример, чтобы продемонстрировать всю полноту объема коллапса первичного опыта, характеризующего наше сознание. Мне кажется, что то, что мы рассматриваем как колоссальный рост потока информации в последние десятилетия, есть не что иное, как множественные мутации концептуальных штаммов. Причем мутации незначительные. Несмотря на внешне стремительный прогресс, наше сознание становится все более ригидным. Радикальных инноваций в XV–XVII вв. было на порядок больше.

Итак, наблюдатели обладают невероятной властью. Именно они создают тот мир, в котором все и живут. Мы создаем реальность друг друга, в конце концов мы создаем собственно друг друга. Только вот до сих пор в нашем разговоре и в приводимых примерах мы рассматривали действие только одного вектора, определяющего полевую динамику – концепцию. А что произойдет в том случае, если наблюдатель будет осознавать меня не через призму некоторого набора концепций, а вместит его в процесс переживания?

В процессе психотерапии, фокусированной на переживании и первичном опыте, мы можем обнаружить действие этого вектора полевой динамики. Оказывается, что все, описанное мной до этого, имеет тотальную силу только до тех пор, пока наблюдатели реализуют свою функцию через призму той или иной концептуальной матрицы, за которой я усматриваю природу вируса. В тот же момент, когда напротив меня находится человек, который неконцептуальным образом наблюдает меня, переживает каждую секунду нашего контакта, что означает также и готовность встретиться с любыми инновациями в поле, все меняется. Причем порой неузнаваемым образом. Я начинаю замечать «в себе» то, чего просто не видел ранее. Я намеренно использую эту адаптированную формулировку моего сознания – так все же безопаснее. На самом деле, я никогда таким не был – я появился только в это мгновение в результате все того же акта наблюдения. А что же произошло с наблюдением, которое создавало меня до сих пор? И почему человек, который сидит напротив меня, не сформировал привычные для меня социальные и психологические формы? И почему вдруг в тот момент, когда этот человек напротив осознавал меня максимально интенсивно (а переживание, напомню, как раз предполагает высокую интенсивность присутствия и осознавания), не оказался еще более стабильным в своих проявлениях? Вот этот феномен в диалогово-феноменологической психотерапии и обозначен нами как фундаментальный парадокс присутствия – то, что должно стабилизировать психические проявления посредством коллапса первичного опыта, произвело обратный эффект – резкое движение в сторону того самого первичного опыта, из которого в результате все того же коллапса появилась несколько измененная реальность.

В современной физике, равно как и в диалогово-феноменологическом подходе в психотерапии, мы довольно часто ссылаемся на эффект, который обозначаем как коллапс. В методологии диалогово-феноменологической психотерапии – на коллапс первичного опыта. В случае квантовой механики – на коллапс волновой функции в результате вмешательства наблюдателя. Справедливости ради стоит отметить, что, например, в многомировой интерпретации Хью Эверетта содержалась теоретическая возможность избежать коллапса волновой функции, откуда и появилась идея сосуществования разных состояний одной и той же Вселенной.

Если до сих пор мы говорили о коллапсе первичного опыта, почему никогда не задумывались о противоположном процессе, что было бы естественным. А что, если возможен коллапс наблюдателя? Не ситуация его отсутствия, которая рассматривалась и в физике, и в диалогово-феноменологической психотерапии, а именно коллапс, когда привычные закономерности, накладываемые его присутствием, не работают? Что, если именно присутствие наблюдателя, более того – очень выраженное и интенсивное присутствие и наблюдение, что происходит в переживании, парадоксальным образом аннигилирует его привычную для классического мира функцию? Мы все время думали о наблюдателе в неотрывной связи с его наблюдательными установками, избавиться от которых было невозможно. По крайней мере, до тех пор, пока не появилась диалогово-феноменологическая концепция переживания. Готовность человека увидеть нечто определенное, с одной стороны, способствует коллапсу первичного опыта, с другой – не позволяет ему в полной мере присутствовать. Переживание, выстроенное в методологии диалогово-феноменологической психотерапии, выполняет одновременно две противоположные функции – усиливает степень психологического присутствия наблюдателя и снимает неявную и тем более явную зависимость наблюдения от концепций. Функция наблюдателя схлопывается. Этакий вторичный коллапс, или коллапс второго порядка.

И что особенно важно для психотерапии, коллапс функции наблюдателя является вполне управляемым в рамках психотерапии, фокусированной на переживании. Однако стоит подчеркнуть, что управляемый лишь косвенно, посредством создания необходимых условий для переживания. Не мы осуществляем коллапс функции наблюдателя, но создаем условия, в которых естественный процесс переживания, говоря словами конусно-слоевой модели поля, транспортирует нас в сторону первичного опыта. Далее после частичного коллапса функции наблюдателя в поле попадает некоторое количество феноменов-инноваций, которые трансформируют в большей или меньшей степени полевой дизайн self-парадигмы.

Я использовал словосочетание частичный коллапс функции наблюдателя не случайно. Если бы коллапс этой функции был полным, то аннигиляции подлежали бы также и время, пространство, а также сами представления о субъекте и объекте. Таким образом, наблюдатель перестал бы существовать вовсе, растворившись в безграничном океане полевых возможностей. В случае, если бы он готов был переживать происходящее, это напоминало бы что-то вроде нирваны. В противном случае первичный опыт сколлапсировал бы к жестким рамкам self-парадигмы безумия.

Поэтому в практике психотерапии, как и в жизни в целом, мы имеем дело лишь с частичным коллапсом функции наблюдателя. Тем не менее даже эта возможность открывает перед нами огромные перспективы для развития. Объем инноваций теоретически никак не ограничен, предел его – лишь способность к переживанию степени и объема этих инноваций. Потенциально подход к развитию, опирающийся на процесс переживания, может привести к колоссальным изменениям в жизни самого человека, а также имеет огромное значение для разных сфер науки и культуры. Мне кажется, именно этот механизм и лежал в основе всех великих открытий в истории человечества.

Несмотря на то что функция наблюдателя является основанием известного нам мира, она же выступает и значительным ограничением для его развития и трансформации. Диалогово-феноменологическая теория поля с опорой на фундаментальный парадокс присутствия предоставляет новые возможности для изменений. Если вспомнить конусно-слоевую модель поля, принятую в диалогово-феноменологическом подходе, то становится очевидным, что точка, в которой становится возможным коллапс функции наблюдателя, располагается максимально близко к вершине конуса. А как мы знаем, единственным транспортом, способным переместить нас в эту сторону, является переживание.

Феноменологическая динамика поля и контакт

Описание динамики феноменологического поля было бы неполным, если бы мы проигнорировали основание для ее существования – контакт. Напомню вам, уважаемый читатель, что с позиций диалогово-феноменологического подхода в психотерапии, контакт является единственным основанием для существования поля. С одной стороны, контакт является основным средством, формирующим и поддерживающим процесс полевой динамики. С другой, он выступает в качестве формы или способа, в которой поле реализует свою динамику.

Любые изменения, которые происходят в поле, протекают в контакте. В связи с этим особенно актуальным становится вопрос о свойствах контакта. Напомню, что одним из оснований методологии психотерапии переживанием является диалогово-феноменологическая концепция контакта. Согласно ее положениям контакт – это общее название некоего полевого процесса, который обладает фундаментальными характеризующими его свойствами – чувствительностью, осознаванием, свободой выбора и психологическим присутствием. Степень выраженности каждого из этих свойств и создает тот уникальный дизайн контакта, который обеспечивает его своеобразие. Таким образом, имея одну и ту же природу, контакт принимает настолько разные формы, что порой воспринимается нами как разные процессы. Например, сравните контакт с формально ритуализированным содержанием где-нибудь на светской вечеринке и интимный контакт двух влюбленных. Как будто это совершенно разные процессы. Но природа их одинакова. Разумеется, ритуализированный контакт чаще всего воспроизводит self-парадигму, в то время как близкий контакт присутствующих в Жизни друг друга людей может инициировать в поле множество инноваций. Таким образом, несмотря на общую природу, контакт с высокой степенью психологического присутствия, например, оказывается потенциально гораздо более благоприятствующим для полевой динамики, разворачивающейся по линии переживания.

Мы с вами привыкли думать, что два человека и более, являющиеся субъектами контакта, внося в него свои вклады, формируют некое общее пространство, которое и становится контактом. Иначе говоря, контакт существует постольку, поскольку существуют его участники. И в контакте нет ничего, кроме этих вкладов и их модификаций, которые появились ввиду взаимного влияния их друг на друга. Более прогрессивные подходы уже давно утверждают, что контакт больше, чем сумма вкладов его участников. Тем не менее существование субъектов контакта и их вкладов является неоспоримо первичным по отношению к функционированию самого контакта.

Диалогово-феноменологический подход исходит из принципиально иной позиции. Она заключается в постулировании примата контакта. Другими словами, не контакт производен от существования и вкладов его участников, а сами субъекты контакта являются в некотором смысле «вытяжками» из него. Этот принцип примата контакта над его субъектами и над его содержанием является частным случаем постулированного в самом начале развития диалогово-феноменологической психотерапии принципа децентрализации власти. Отсюда вытекает одно очень важное следствие – психика является продуктом контакта. Источником ее больше не является субъект, она «переселяется» в контакт и шире – в поле.

Поэтому динамика феноменологического поля больше не может регулироваться субъектами. Наоборот, жизнь любого человека зависит от того, насколько он оказывается в ладу с процессами, происходящими в поле. Следовательно, фокус внимания в психотерапии также смещается с клиента на динамику феноменологического поля. Теперь главной ее целью становится переживание как важнейшая функция поля. А кем же тогда являются наши клиенты и мы с вами? Ответ прост – агентами феноменологического поля. По большому счету любая наша с вами психическая активность носит феноменологический характер. Иначе говоря, она представляет собой некий феноменологический поток, который хотя и регулируется разными силами поля, но в самом общем виде отражает его динамику. Иначе говоря, человек есть проявление динамики феноменологического поля. Тот, кого мы называем субъектом, является неким потоком феноменов с позиций диалогово-феноменологической концепции поля.

Поскольку мы и наши клиенты выступаем олицетворением полевой динамики, все, над чем нам остается трудиться в процессе психотерапии, – это быть чувствительными к потоку происходящего. И чувствительность, и осознавание, и свобода выбора, и психологическое присутствие, напомню, являются свойствами контакта, а не его субъектов. Мне кажется, что современные психологические представления основаны на некой иллюзии существования свойств человека. Мы живем и думаем так, как будто люди, окружающие нас, обладают теми или иными качествами. Мы даже создали множество психологических тестов, которые эти качества могут измерить. Следовательно, это не может не сформировать иллюзию, что мы способны в той или иной степени либо управлять этими качествами, либо, если они конституциональны, по меньшей мере, учитывать их в построении различного рода прогностических моделей о поведении человека. Что в конечном счете означает все то же – возможность управления.

Самое интересное дальше. На защите этой иллюзии стоит очень сильный воин – здравый смысл. Как я уже отмечал, это предельный аргумент в любом споре. С очевидностью не поспоришь. Если не учитывать, что очевидность также является результатом воплощенной иллюзии. Если общая тенденция, которая регулирует этот процесс, контролируется стремлением к стабильности, то становится очевидным, почему иллюзии о существовании личности настолько устойчивы. Концепции обеспечивают ее существование. Как я уже говорил, и переживание, и концепции суть не только и не столько отражение реальности, сколько фундаментальные способы ее формирования. Поэтому, если нам захотелось предположить, что личность представляет собой некую довольно большую совокупность феноменов, обладающую теми или иными свойствами, то скорее всего, нам это удастся. Исходя все из того же принципа, на котором строится коллапс первичного опыта.

Если я вижу вас как человека, обладающего теми или иными свойствами, и я для вас очень значимый человек, то скорее всего, через некоторое время вы и сами начнете замечать эти «свои» свойства. А если я еще и смогу их измерить, что на основе уже произошедшего не представляется проблемой, то власть этих представлений становится довольно большой, порой всемогущей. Она определяет мне мое место в обществе, определяет ресурсы и, самое главное, – направление моего развития, а также накладывает определенные ограничения на него. Дальше эти концепции по принципу, аналогичному тому, по которому функционируют вирусы, стремительно начинают распространяться среди все большего количества людей. Порочный круг замыкается – self-парадигма фиксирует полевую природу на уровне личности, которую мы сами же и создали. Теперь существование свойств человека становится очевидностью, здравый смысл с мечом наперевес занимает позицию обороны этой иллюзии.

Дальше – больше. Вирусы начинают мутировать – появляется все большее количество психологических концепций, описывающих то или иное основание для типологии и классификации людей. Соответствующие штаммы снова создают новых носителей типов. Точно так же распространяются и диагнозы, формируя своих носителей. Это важно – не человек получает диагноз в результате попытки определить его соответствующими специалистами, а наоборот, диагноз формирует сегмент поля, который теперь является его олицетворением в виде субъекта-носителя. Сегодня в мире гораздо больше психически больных, чем это было еще 300 лет назад, но мир стал более стабильным. Это парадокс только на первый взгляд. Концепции, какими бы печальными или угрожающими они ни были, выполняют функцию стабилизации мира, поскольку основное их свойство – способность фиксировать реальность в более или менее устойчивой форме. Разумеется, в этом процессе есть и побочные эффекты. Например, еще сто-двести лет назад мы и понятия не имели относительно многих заболеваний, от которых сегодня умирают или страдают миллионы людей.

Я бы хотел сейчас все же вернуться к альтернативному взгляду на природу человека, который характеризует методологию диалогово-феноменологической психотерапии. А что, если никаких свойств личности не существует? Равно как и самой личности? Исходя из диалогово-феноменологической концепции контакта, представления о свойствах человека есть лишь иллюзия, которая отражает текущее состояние поля. Не больше, не меньше. Все, что бы мы ни сказали о психологических свойствах определенного человека, характеризует поле. Рассматриваемый нами человек – это актуальная попытка его самого и окружающих его людей назвать некую совокупность процессов, происходящих в поле. Перспектива подходить к этому процессу таким образом каждый раз представляется довольно сложной и трудоемкой. Поэтому для того, чтобы человека всякий раз не «вытягивать» из поля, мы и создаем миф о его уникальных свойствах, которые отныне фиксируются во времени. Польза от этого совершенно очевидна – стабильность и экономия жизненных сил. Ограничение такого подхода также лежит на поверхности – определенный таким образом человек лишается значительных возможностей для своих изменений. Поле текуче, личность стабильна.

Само по себе такое положение вещей не представляется мне чем-то катастрофическим. Нет. Необходимость ревизии соответствующих концепций появляется в тот момент, когда человек сам начинает чувствовать необходимость изменений. Однако будучи зажатым в тиски личности, он не может это сделать самостоятельно – мешает сформированный замкнутый круг полевой динамики, которая регулируется соответствующими концепциями. Более того, со временем в рамки self-парадигмы в промежутки между концепциями попадает годящийся для них вирус той или иной патологии, проявляющейся, как и положено ей по вирусному сценарию концепции, в соответствующих симптомах и синдромах. Вот тут-то и появляется у человека осознанная необходимость измениться или избавиться от мучающих его симптомов. И он обращается за психотерапией.

Дальше все зависит от того, к какой школе принадлежит психотерапевт. Поскольку целью настоящий работы не является анализ различных психотерапевтических подходов, ограничусь лишь описанием специфики диалогово-феноменологической психотерапии. Поскольку все проявленное в рамках терапевтической сессии является отражением полевой динамики, наша задача заключается в том, чтобы вернуть ей ее власть и влияние в жизни человека.

Психотерапевтическая работа, соответствующая этой задаче, разворачивается по двум основным направлениям – культурно-ценностному и формирующему качества контакта. Кратко опишу оба. Во-первых, важным фактором здесь оказывается создание некой культуры, в которой бы человек не держался за представления о своей личности и своих диагнозах и возлагал бы в связи с этим надежды на личность и профессиональные навыки терапевта, а смог бы отдаться тому процессу контакта, который происходит между ним и психотерапевтом. Невозможно переоценить значение того момента в терапии, когда Жизнь клиента, разворачивающаяся в присутствии терапевта, станет для него более интересной и заслуживающей внимания, нежели его симптомы и представления о своей «патологии». В связи с этим на терапевта ложится довольно большая нагрузка по трансформации психологической культуры. Условием реализации этой задачи оказывается готовность терапевта увлечься тем процессом, которым Жизнь клиента разворачивается в его присутствии. Если сам терапевт рассматривает происходящее в контакте с клиентом как реальность, из которой, чередуясь, появляется то один, то другой, то со временем и клиент научится уделять текучему феноменологическому потоку контакта больше внимания, чем «своим» проблемам.

Второе направление терапевтической работы в диалогово-феноменологическом подходе разворачивается в связи с реализацией основных терапевтических задач по формированию условий для переживания. Таковыми, напомню, являются развитие чувствительности, способности осознавания и свободного выбора, а также навыков и опыта психологического присутствия. При этом по-прежнему для терапевта важно осознавать, что речь идет о развитии свойств контакта, а не отдельного человека – клиента или терапевта.

Завершая этот параграф, мне хотелось бы подчеркнуть именно полевой характер любых психологических явлений. Свойства, которыми обладают участники контакта в их сознании, атрибутированы ими и друг другу, и себе лично лишь по требованию self-парадигмы. Если принять полевой характер контакта, то становится очевидным тот факт, что «я такой потому, что ты есть». И свойства, которые еще совсем недавно имели жесткую приписку к определенной личности, могут подлежать взаимному обмену в контакте. Вторя глубокому тезису Мориса Мерло-Понти, прозвучавшему в «Феноменологии восприятия», и продолжая его внутреннюю логику, отмечу, что осознавая другого человека, мы одновременно являемся этим Другим.

О природе желания

В этом параграфе я хотел бы обратить внимание на одно частное проявление полевой динамики, которое довольно ярко демонстрирует различия в регулировании ее посредством концепций и переживания. В настоящее время в психологической практике появилось целое движение успехологов – людей, которые помогают другим получить необходимые навыки для достижения успеха в своей жизни. В разных городах проводятся тренинги, собирающие до нескольких сотен участников, – «Главный секрет успеха» или «Как заработать миллион», «Как привлечь деньги в свою жизнь» или «Как удачно выйти замуж». По моим наблюдениям, однако, чаще всего реальный успех и тщательная подготовка к нему выступают альтернативами. Люди, которые зарабатывают деньги, и те, кто ходит на тренинги по их зарабатыванию, – это чаще всего очень разные люди. Женщины, обучающиеся тому, как выйти замуж, и счастливые в семье женщины – также разные люди. Тщетно планирующие иметь детей и не могущие забеременеть женщины, с одной стороны, и не думающие об этом счастливые матери – тоже не одни и те же люди. И наконец, терапевты, пытающиеся усилием мысли и воли строить свою практику, и терапевты с богатой частной практикой – это тоже разные люди.

Почему так получается? И значит ли это, что не следует прикладывать усилия для того, чтобы добиться желаемого? Попробую ответить на эти вопросы. Опираться при этом я буду на представления о полевой динамике, которые свойственны диалогово-феноменологическому подходу в психотерапии. Напомню, что согласно представлениям о поле, существующим в рамках этого подхода, полевая динамика регулируется концепциями и переживанием. Это две силы, которые определяют всю нашу жизнь. Причем четких и стабильных внешних критериев этих двух процессов не существуют. Они могут быть феноменологически очень схожими. Разница коренится лишь в их природе. Один и тот же феноменологический контекст и даже одна и та же феноменологическая цепочка могут быть вписаны и в концепцию, и в переживание. Суть не в содержании процесса жизни, а в его качестве.

Обращаясь к нашей текущей теме, это означает следующее. Можно реализовывать свою концептуальную мечту о детях, делая для этого все возможное и почти невозможное и, не имея явных или неявных трудностей медицинского характера, не беременеть. А можно просто хотеть детей, переживая это всем сердцем, и забеременеть с первого раза. Можно иметь концепцию, которая внешне может быть совершенно неотличима от желания выйти замуж, и отчаянно «убиваться» о суровые стены «реальной жизни». А можно переживать это свое желание близости и заботы и, как правило, мужчина тут же появляется. Разница – в нюансах полевой динамики, а не в содержании «мечты».

Чаще всего на тренингах по достижению чего бы то ни было все усилия ведущего и, соответственно, участников сосредоточены на обработке концепции. Как правило, участники таких тренингов – это носители соответствующей мечты-концепции. Поэтому все равно, будем ли мы визуализировать свою мечту или разбивать процесс ее достижения на этапы, делу это не поможет. Более того, соответствующая концепция, скорее всего, лишь усилится. А поскольку она является агентом self-парадигмы, этот процесс приведет к закреплению ее замкнутого круга. Коллапс первичного опыта происходит привычным образом – «мечта» по-прежнему остается недостижимой. В терминах конусно-слоевой модели поля это означает, что мы с вами передвигаемся вдоль того или иного концептуального слоя self-парадигмы, на котором располагается соответствующая мечта-концепция. Вот так вот «паровозик», толкаемый волевыми усилиями, и движется по кругу основания конуса.

Какова же альтернатива? Я полагаю, она уже очевидна для вас, уважаемый читатель. Поскольку первичный опыт располагается в вершине полевого конуса, любые психологические трансформации возможны лишь при движении в эту сторону. А единственным транспортом, который может нас туда доставить, является переживание. Следовательно, альтернатива, которую предлагает диалогово-феноменологическая психотерапия, заключается в сопровождении этого силового вектора поля. Однако мы знаем, что переживание мы не можем контролировать напрямую – мы можем лишь отдаться ему. Поэтому если клиент обратился за психотерапией по поводу трудностей в реализации того или иного концептуального «желания», это вовсе не означает, что в процессе переживания оно сохранится сколько-нибудь продолжительное время. Возможно, оно лишь маркировало какой-то аспект заблокированного переживания при восстановлении которого, необходимость в нем просто отпала за ненадобностью.

Существует ли интенсивность чувств?

Еще один аспект полевой динамики, который я хотел бы здесь обсудить, имеет отношение к природе чувств. Чувства являются одним из основных факторов, который обеспечивает процесс переживания. И иногда ввиду невыносимости для переживания того или иного чувства человек блокирует его. В разговорах друг с другом и в процессе психотерапии мы часто говорим о «сильной боли», или об «очень интенсивной тревоге», или о «чудовищной вине» и пр. Иначе говоря, интенсивность того или иного чувства в текущей ситуации выступает его важным свойством, которое определяет наличие или отсутствие возможности для его переживания. По крайней мере, так утверждает здравый смысл. Легкий стыд, разумеется, легче переживать, чем сильный. Так же, как небольшой страх по сравнению с очень выраженным.

Я полагаю, это еще один миф. Это просто один из способов волюнтаристского объяснения общего страха Жить. Чувства не имеют никакой интенсивности, утверждаю я, рискуя вновь обострить свои отношения со здравым смыслом. Мы привыкли думать, что сила выраженности чувства определяет возможность его переживания. Но все происходит совсем наоборот – актуальная способность переживать определяет то, что мы обозначаем как силу чувства. Чувства, как и любой другой феномен, имеют модальность, или содержание, но никак не интенсивность. То, что мы в бытовой речи называем силой чувств, является попыткой описать актуальное состояние их переживания. Другими словами, те чувства, которые мы рискнули впустить в процесс переживания, мы не рассматриваем как тяжелые. Те же из них, которые мы не позволили себе переживать, мы маркируем для себя и окружающих как «очень сильные, интенсивные и чудовищные». Даже если принимать принцип детерминизма, который никак не работает в рамках процесса переживания, но все еще властвует над здравым смыслом, то почему бы не предположить большую правильность альтернативы – интенсивность чувства не причина, а следствие отказа переживать свою Жизнь.

Практика психотерапии, фокусированной на первичном опыте

Психотерапия, фокусированная на первичном опыте: практическое применение концепции

В этой главе я попытаюсь представить вам практические аспекты психотерапии, основанной на диалогово-феноменологической теории поля. Я изложу особенности психотерапевтической практики, апеллирующей к концепции первичного опыта, по возможности кратко. В дальнейшем, я полагаю, у меня появится возможность остановиться на этой теме более подробно.

Феноменологические принципы построения терапевтической интервенции

Предлагаю начать с описания феноменологических принципов построения терапевтических интервенций. Поскольку феноменологический метод пронизывает не только теорию, но и практику диалогово-феноменологической психотерапии, я попытаюсь представить здесь ее своеобразие. Здесь я ограничусь лишь краткими тезисами, содержащими специфические комментарии частного свойства.

Важность мотива терапевтической интервенции

При построении интервенции терапевту нужно понимать, что в этом процессе следует учитывать примат мотива интервенции над ее содержанием. Иначе говоря, интервенцию формирует мотив. Одна и та же интервенция, осуществленная исходя из разных мотивов, производит совершенно разный эффект. Обучая будущих терапевтов давать обратную связь, я рекомендую им быть чувствительными к ее мотивам. Если я хочу сказать нечто для того, чтобы это помогло клиенту, то скорее всего, я мотивирован некой концепцией, и пользы от этой интервенции будет немного. Интервенцию стоит делать в некотором смысле для себя – потому что ее невозможно не делать. Потому что мне – терапевту – это очень важно. Однако здесь важно отдавать себе отчет в том, что когда я произношу словосочетание «мне как терапевту важно», я учитываю полевые представления о субъектах контакта. Другими словами, я рассматриваю терапевта как агента поля. Опираясь на свою чувствительность, терапевт своими мотивами отражает текущее состояние поля.

Интервенция должна быть емкой

Интервенция не должна быть длинной. Если в основе интервенции лежит феномен, который питает ее, то его интенсивность и сила будут пропорционально растрачены на все слова, содержащиеся в интервенции. Сила интервенции чаще всего равномерно распределяется по ее содержанию. Таким образом, чем больше слов в интервенции, тем слабее терапевтическая нагрузка на каждое из них. По ходу сокращения предложения интервенция становится все сильнее и подталкивает человека к переживанию. Чем короче фраза, тем сильнее она звучит.

Основанием феноменологической интервенции выступает контекст

Несколько слов о технической стороне процесса построения интервенций в диалогово-феноменологической психотерапии. Интервенция строится не на феномене, как можно было бы подумать, а на целостном контексте поля, состоящем минимум из нескольких феноменов. В интервенцию встраивается именно контекст. Почему? Потому что сам по себе феномен не обладает смыслом. Смыслом обладает целостный контекст, т. е. несколько феноменов, соотнесенных друг с другом. Говоря словами теории поля, значением обладает только фигура на фоне. В текущем контексте поля, лежащем в основании интервенции, по закону прегнантности, один из феноменов выделяется в качестве фигуры. Его витальность при этом оказывается наибольшей, поскольку именно он выбран полем. Феномены же, составляющие вместе с ним текущий контекст, придают ему смысл. Поэтому интервенция, опирающаяся лишь на один феномен, по определению бессмысленна. Интервенция, в формулировке которой отражается весь контекст, несет с собой определенное значение, насыщена витальностью и оказывается значительно более стабильной.

В центре же такой интервенции, разумеется, находится один феномен. Другие феномены контекста как будто передают ему свои свойства. Одно и то же чувство, например стыд или страх, по-разному вибрирует в воздухе в зависимости от того, в контексте каких феноменов оно находится. Например, сообщение о своей злости на фоне благодарности звучит иначе, чем на фоне отвращения или вины. Феноменологическая динамика предполагает не только факт появления нового феномена в поле, но и обращение сознания к уже существующему элементу феноменологического поля в новой прегнантной конфигурации. Один и тот же элемент феноменологического поля на ином фоне порой выглядит совершенно новым феноменом.

Феноменологическая редукция

Напомню вам, уважаемый читатель, одну важную закономерность, имеющую отношение к практике диалогово-феноменологической психотерапии. Чем ближе феномены, лежащие в основе терапевтической интервенции, находятся к первичному опыту, т. е. чем меньше промежуточных слоев концептуализации воздействовали на него, тем сильнее и витальнее будет соответствующая интервенция. Если интервенция основывается на концепции, то она лежит полевым слоем выше интервенции, основанной на первичной феноменологии. Иначе говоря, порой следует спуститься в интервенции до феноменов, близлежащих к первичному опыту. Повторю, чем ближе интервенция к первичному опыту, тем она сильнее и эффективнее в смысле изменений.

Назовем феномены, которые появляются на границе первичного опыта и локальной реальности, условно чистыми. Как я уже отмечал ранее, довольно скоро чистые феномены начнут подвергаться множественным влияниям концептуализации, в результате чего посредством таких же множественных трансформаций превратятся в материал концепций, утратив на этом пути свою витальность. Ввиду этого одна из важнейших терапевтических задач заключается в возвращении динамике поля ее витальности. А для этого нам зачастую нужно проделать обратный путь – от феноменов, являющихся материалом для существования и функционирования концепций – к чистым феноменам.

Инструментом, помогающим приближаться в процессе психотерапии к первичному опыту, выступает феноменологическая редукция. Суть ее заключается в том, что в процессе терапевтического контакта и разговора с клиентом мы оказываемся слой за слоем ближе к первичному опыту. Происходит это посредством очищения феноменологических конгломератов self-парадигмы от обобщающего влияния концептуализации. В некотором смысле мы помогаем клиенту упростить суть его послания, возвращая от привычных для него концепций – к очевидным проявлениям его жизни. Несколько слов относительно того, каким образом это происходит.

Существует, как мне кажется, три принципиально отличающихся подхода к практике упрощения посланий клиента в терапии. Первый, он же наиболее привычный для практики психотерапии, сложившейся в рамках гештальт-подхода, метамодели и прочего носит концептуально-ориентированный характер. Суть его заключается в том, чтобы предложить клиенту, используя рациональные доводы концептуальной природы, предпринять деконструкцию актуального концептуального тезиса. Например, когда клиент использует обобщение феноменологического контекста, можно спросить его «А что значит для вас… (подставляем сюда тезис, например, ответственность или любовь)?» Можно и самому терапевту конфронтировать актуальную концепцию клиента, высказав сомнения в ее адекватности. Можно также попросить клиента пояснить, что он имеет в виду, надеясь на то, что в процессе такого пояснения в контакте появятся феномены с меньшей концептуальной зависимостью.

Второй подход к феноменологической редукции, сложившийся в практике многих гештальт-терапевтов, апеллирующих в своей работе к чувствам, а не к концепциям, заключается в том, что терапевт конфронтирует любые попытки концептуализации и объяснения клиентом своей жизни. Демонстрируя вслед за основателем гештальт-терапии, называющим любые попытки концептуализации «bull shit», свое снисходительное отношение к ней, терапевт предлагает клиенту «не думать, но чувствовать». Как правило, витальность проявлений клиента при таком подходе, разумеется, повышается. Вместе с тем здесь есть и некая опасность. Заключается она в том, что сама такая позиция терапевта носит концептуальный по своей сути характер. Реализуя этот тип редукции, терапевт предлагает неявным образом для клиента альтернативную концепцию, которая хоть и иным образом, но все же участвует в процессе, ведущем к коллапсу переживания. Просто одна концепция заменяется другой. Более того, разговор клиента о чувствах, возникших в результате такой интервенции, и предыдущее содержание терапевтического процесса могут вообще не совпадать. Таким образом, своим волевым решением, в основе которого лежат концептуальные основания, терапевт трансформирует текущую прегнантную динамику, разворачивая ее не в соответствии с динамикой поля, а исходя из ценностей, которые, по его мнению, несет гештальт-терапия.

Третий подход имеет непосредственное отношение к диалогово-феноменологической психотерапии и проистекает из природы поля и переживания. Суть его заключается в следующем. Мы предлагаем клиенту по-прежнему продолжать разговор в том ключе, который задает концепция клиента, с тем лишь отличием, что просим его быть внимательным к тому, что будет происходить с ним и вокруг него, т. е. осознавать. И феномены, рожденные в этом процессе, оказываются тем основанием, по которому мы, как по лестнице, приближаемся к первичному опыту. В ходе этого процесса, который является основой для переживания, как правило, появляются феномены со все меньшей подверженностью концептуализации. Говоря словами конусно-слоевой модели поля, мы слой за слоем движемся к источнику реальности. Важно отметить, что только при таком подходе в процессе психотерапии оказывается возможным вернуть власть полю, восстановив его витальные ресурсы. При этом феноменологическую динамику определяет больше не терапевт, который также является проявлением тех или иных концепций, а естественная валентность поля, проснувшаяся в процессе переживания.

Выбор степени «глубины» интервенции

Самое время отметить еще одну особенность психотерапии, ориентированной в своей практике на естественную динамику поля. Несмотря на то что весьма соблазнительной, с позиций диалогово-феноменологической концепции поля, представляется идея о стремлении к первичному опыту, скорость и интенсивность такого стремления определяется лишь собственной динамикой поля. Повторю – динамикой поля, а не амбициями терапевта. Это означает, что все же стоит отдать контакту право выбора уровня и интенсивности соответствующей интервенции. Иначе говоря, сказанное не означает, что нужно всегда предпочитать наиболее глубокую интервенцию. Порой выбор ложится на интервенцию более поверхностную. Психотерапия – это не археология, наша задача – не «копать вглубь психики клиента», а сопровождать естественное течение полевых процессов. Степень интенсивности и глубины интервенции, а также радикальности и агрессивности феноменологической редукции «выбирает» поле. Точнее – терапевтический контакт как представитель поля.

Спонтанная прегнантная динамика в поле

Фундаментальный тезис о свободной спонтанной динамике феноменологического поля как основании диалогово-феноменологической психотерапии накладывает свой отпечаток также и на привычные для гештальт-терапии представления о прегнантности. Так, зачастую в своей практике гештальт-терапевт рассматривает соотношение фигуры и фона как некое более или менее стабильное образование, которое может быть фиксировано, по крайней мере, в рамках одной терапевтической сессии. Этот взгляд в полной мере находит свое отражение в концепции цикла контакта, выступающей одним из оснований психотерапевтической практики гештальт-терапевта. Однако если исходить из понимания природы феноменологического поля, такой взгляд был бы попросту невозможен. Феноменологическая динамика, соответствующая процессу переживания, в отличие от концептуализации, не поддается никакого рода управлению и контролю.

Сказанное имеет отношение также и к прегнантной динамике – соотношение фигуры и фона может меняться в течение одной терапевтической сессии. Более того, оно может меняться достаточно много раз. Противоприродной для поля была бы попытка выделить в начале терапевтической сессии фигуру на фоне в виде той или иной актуальной потребности и далее в течение часа по умолчанию предполагать, что это соотношение неизменно. И если терапевтический запрос клиента звучит определенным прегнантным образом, то уже через минуту процесса, основанного на переживании, ни от запроса, ни от соответствующего ему прегнантного соотношения может не остаться и следа.

Однако свободная прегнантная динамика не означает хаотичную смену феноменов в недифференцированном поле. Фигура на фоне есть всегда! Всегда один из феноменов ярко появляется в поле, определяя его динамику. При этом все другие феноменологические элементы контекста обуславливают его смысл. Собственно говоря, прегнантная динамика и есть феноменологическая динамика поля. И интервенции терапевта, сопровождающего процесс переживания, разумеется, строятся с учетом этого обстоятельства. В центре интервенции находится, как я уже отмечал, целостный контекст, который феноменологически формируется вокруг фигуры.

О значении свободного выбора для построения интервенции

Значение категории выбора и соответствующего ему свободного акта для психотерапии, фокусированной на переживании и основанной на теории поля, переоценить не просто трудно, а практически невозможно. Метафорически выражаясь, свободный выбор является двигателем того психологического транспорта, который осуществляет свои рейсы в направлении первичного опыта. То есть если переживание – это процесс, в котором мы приближаемся в ходе психотерапии к первичному опыту – источнику формирования поля, то свободный выбор энергетически питает его. Нет выбора – нет переживания. Нет переживания – поле перманентно коллапсирует к структуре, определяемой self-парадигмой.

Применительно к проблеме выбора я бы хотел выделить несколько основных тезисов. Первый имеет отношение к сущности построения интервенций в психотерапии переживанием. Интервенция, претендующая на поддержку переживания, может быть только выбранной. Этот тезис отсылает нас к самим основаниям терапевтической работы. Если мы приняли решение, основываясь на своих знаниях и гипотезах, сделать ту или иную интервенцию, она не произведет и незначительной части того терапевтического эффекта по сравнению с ситуацией, если бы мы выбрали предпринять ту или иную интервенцию. При этом содержание интервенции вторично по отношению к этой альтернативе. Выбранная интервенция терапевтична уже самим тем фактом, что она выбрана. Если усилить этот тезис, отмечу, что терапию делает собственно акт выбора. Именно он оказывается целебен. Одна и та же интервенция (вплоть до цитаты), выбранная или обоснованная в процессе принятия решения, произведет принципиально разный эффект в смысле возможности поддержать процесс переживания. Интервенция, которая появилась как решение, может претендовать лишь на концептуальную трансформацию терапевтического контекста. Выбранная же интервенция поддержит процесс переживания, тем самым внесет инновации в жизнь клиента. А возможно, и в жизнь самого терапевта.

Второй аспект принципа о примате выбора имеет отношение не столько к процессу и основаниям построения терапевтических интервенций, сколько к диалектике содержания жизни человека и выбора этого содержания. Привычным образом мы думаем, что содержание нашей жизни определяет предпринимаемые нами выборы. Но это лишь концептуальная привычка, представляющая собой фундаментальную полевую ошибку. Я полагаю, что именно выбор определяет содержание нашей жизни. И если эта ответственность и нагрузка с него снимается, что в обыденной жизни мы можем замечать постоянно, его место занимает некий устойчивый конгломерат концепций, который в диалогово-феноменологической модели терапии называется self-парадигмой. В итоге – содержание жизни вращается в замкнутом концептуальном круге. Оно как бы тиражируется, создавая иллюзию динамики, некий ее суррогат. Одна и та же феноменологическая картина поля повторяется множество раз, создавая эффект движения. На самом же деле вас уже нет, есть устаревшая картинка, позволяющая не провалиться в ужас бездонной пропасти несуществования.

Но вернемся к выбору. Что если выбор не сопутствует или является следствием содержания нашей жизни, а наоборот, определяет ее содержание. Иначе говоря, человек счастлив не потому, что выбирает ЭТО содержание своей жизни, а прекрасно переживание жизни оттого, что оно было ВЫБРАНО!!!!! В культуре на этот счет есть масса свидетельств. Вспомните, когда вопреки всему Иван-Царевич выбирает некое земноводное себе в жены, и оно превращается в царевну. Вы не думали никогда о том, что культура как бы намекает нам на то, что именно этот выбор создал царевну из лягушки. Хотя в самой сказке, разумеется, это событие интерпретируется через призму снятия чар колдовства. Я порой думаю, что процесс нашей жизни – это перманентный процесс расколдовывания. Или, помните, как нелепый по своей сути и инфантильный выбор молодой девушки, проявившийся в просьбе привезти ей аленький цветочек, радикально изменил жизнь многих героев соответствующей сказки. Именно выбор создает содержание. Никакого содержания реальности Жизни до выбора не существовало. Была лишь концептуальная штамповка. Обратите внимательно свой взор на вашу жизнь. Вспомните, когда вы были счастливы. Наверняка, вы сможете заметить, что многие из этих ситуаций связаны с тем, что вы нечто выбрали, и жизнь как будто наполнила вас. Нередко можно заметить, что счастливы мы бываем, выбирая нечто вопреки здравому смыслу. Нужно было бы предпочесть одну альтернативу, а вы выбрали другую.

Третье следствие из постулата о примате выбора заключается в следующем. В выборе человек всегда одинок. И не только потому, как говорят экзистенциалисты, что мы «заброшены» в этот мир, и что наша человеческая сущность проявляется в ответственности за происходящее с нами. Хотя мне эти представления довольно близки, как и фундаментальный постулат экзистенциализма о том, что существование предшествует сущности. Мы одиноки в выборе еще и потому, что никого рядом нет. Более того – и ничего рядом нет. Тут нам придется конфронтировать еще с одной фундаментальной иллюзией о том, что выбор делает сам человек. На этом перекрестке мы с представителями экзистенциального течения в философии и психологии расходимся. Апеллируя к диалогово-феноменологической интерпретации теории поля, я буду последовательным, если продолжу утверждать, что выбор – это свойство некой границы локальной реальности и первичного опыта, который, как известно, нелокален по своей сути. В то время как контакт с окружающими и сами эти окружающие локализованы в пространстве и времени. Иначе говоря, до акта выбора человека не существует, мы появляемся лишь в сам момент выбора. Собственно говоря, выбор и есть тот способ, которым человек, говоря словами Декарта, рождается ежесекундно заново. Альтернатива этому – концептуальное тиражирование. Рожденный однажды, человек выходит в концептуальный тираж, продолжая воспроизводиться от секунды к секунде в привычных формах и проявлениях.

И наконец, последний тезис, имеющий отношение к примату выбора, который я хотел бы выдвинуть в данной работе. Он довольно прост и заключается в том, что выбор какой бы то ни было интервенции в психотерапии возможен лишь при условии такой же возможности ее отвержения. Иначе говоря, если вы как терапевт не имеете возможности отказаться от той или иной интервенции, вы не способны на выбор. Скорее всего, на поверку окажется, что ваша интервенция имеет концептуальные основания. Сказанное, разумеется, имеет значение не только для психотерапии. Вы не можете выбрать не воровать, если не имеете возможность даже представить себя в этой роли. Вы не можете выбрать хранить верность супругу, если не имеете возможности изменить ему. Вы не можете выбрать быть героем, если у вас нет возможности быть трусом. И т. д.

Некоторые частные аспекты психотерапевтической практики

Здесь я остановлюсь на некоторых частных аспектах психотерапевтической практики, которые стали для меня очевидными при работе с опорой на диалогово-феноменологическую концепцию поля.

Следует ли фасилитировать ассимиляцию продуктов переживания?

В практике некоторых психотерапевтов, по крайней мере, в рамках гештальт-подхода, сложилась традиция, согласно которой имеет смысл заканчивать очередную сессию неким подведением итогов. Так, например, терапевт может спросить клиента о том, что нового и важного в течение сессии последний понял, осознал, заметил и пр. Теоретически такого рода позиция обосновывается необходимостью помочь клиенту запустить процесс ассимиляции материала сессии. Оправдана ли эта позиция с точки зрения психотерапии, фокусированной на переживании? Полагаю, что попытка фасилитировать ассимиляцию продуктов переживания может иметь как позитивные, так и негативные последствия. Первые очевидны, тогда как вторые проявляются менее явно. Вот об этом мы и поговорим здесь с вами. Разумеется, что попытка назвать в более или менее систематизированном виде полученный в терапии опыт впоследствии может сделать этот опыт более доступным для человека. Это как если бы вы положили свои осознавания и открытия в папку, подписали ее и поставили на полку в шкаф^[52]. Теперь эта папка будет для вас более доступной, в любой момент вы будете знать, где она находится.

Вместе с тем попытка преждевременно придать значение тому или иному терапевтическому опыту, точнее впечатлениям и осознаваниям, может оказаться довольно опасной, поскольку название может даже в минимальной степени не отражать произошедшее в сессии. В этом случае результаты осознавания клиента будут недоступны ему в последующем. Это как если бы вы на корешке записной книжки с рецептами кулинарных блюд написали «Задачи по математике». Вы обречены в этом случае утратить рецепты при условии, что книжные полки занимают тысячи квадратных метров площади. Данное сравнение с богатством жизни человека, я полагаю, вполне уместно.

Почему так происходит? Очень просто – попытка преждевременно придать значение происходящему в поле может апеллировать с гораздо большей степенью вероятности к принудительной валентности. Следовательно, инновации терапевтического контакта будут интегрироваться в существующие концепции self-парадигмы. Переживание, протекающее близко к сущности первичного опыта, напоминает мне ДАО. А как известно, названное ДАО не есть ДАО. Названное ДАО – это скорее концепция о ДАО. Смысл переживания лежит за пределами его концептуализации. Вы не можете апеллировать в своей практике и к переживанию, и к его концептуализации одновременно. По этой причине, завершая сессию, я иногда предлагаю клиенту просто дать возможность себе побыть одному. Восстановление естественной валентности поля возможно лишь при условии, что мы не прибегаем при любом случае к концептуальным связям принудительной валентности.

Принятие факта уже наличествующих изменений

Одним из важнейших практических следствий диалогово-феноменологической модели поля и концепции первичного опыта является возможность постулировать следующий тезис – желаемые терапевтические изменения, равно как и любые полевые инновации, уже существуют. Прямо здесь и сейчас. Просто пока мы не замечаем их. Поэтому они пока не являются содержанием реальности нашей жизни. Некоторое время назад я обнаружил нечто, что показалось мне довольно значимым для психотерапии. Всем длительно практикующим терапевтам известен тот факт, что некоторые клиенты не меняются за время терапии. Даже если эта терапия и длится уже довольно долго. Зачастую это очень огорчает и самих клиентов, и их терапевтов, доводя обоих порой до отчаяния.

Причиной тому чаще всего является то обстоятельство, что процесс терапии чрезвычайно концептуализирован – мы больше не имеем дело с уникальным переживанием уникального человека, мы контактируем с образом-концепцией. При этом вне зоны осознавания, очевидно, находятся потенциальные элементы поля, свидетельствующие в пользу изменений. Клиент уже изменился, просто не в состоянии обнаружить это. Зачастую мы не меняемся только по той причине, что не можем заметить факт уже наличествующих изменений. К сожалению, порой сами терапевты вступают в такой сговор с клиентом. Так появляются «тяжелые» и «неизлечимые» клиенты. Дальше – больше. Терапевты оправдывают такое положение вещей соответствующей концепцией. Мол, чего же я хочу – клиент ведь «пограничный», обладающий «расстройством личности» человек. Если нужно, в этот сговор вступит и супервизор пока еще озадаченного терапевта. Со временем полевая динамика, разворачивающаяся вокруг соответствующего когнитивного диссонанса, развернется в сторону снижения его интенсивности за счет подходящей вторичной концептуализации, о которой я уже упомянул выше – «клиент не изменяется потому, что…». С этих пор self-парадигма завладевает динамикой поля, соответствующей психотерапии. Тотальная власть принудительной валентности не дает возможности прорваться в осознавание какому бы то ни было феномену-инновации.

Выход из этой патологичной по своей сути ситуации один – иметь мужество заметить факт уже наличествующих изменений. Вы уже изменились, просто заметьте это! И это не просто методологический или общефилософский тезис. Нет – такая позиция в психотерапии носит очевидный прагматический характер. Все, что предлагает диалогово-феноменологический подход, – работать не с концепцией клиента, а с самим человеком, уникальным и изменчивым. И вы заметите, что препятствий в полевой трансформации станет радикально меньше. Теоретически возможности предлагаемой модели могут быть безграничны. Вопрос не в том, как пройти через стену, а в том, чтобы заметить тот факт, что вы уже проходите сквозь нее.

Соотношение качества контакта и его содержания

Традиционно в психотерапии принято ставить акцент на содержании терапевтического процесса. Учебники и монографии, презентирующие различные модели и школы психотерапевтической практики, демонстрируют свое своеобразие посредством различных акцентов на содержании терапии. Вне зависимости от направления психологической практики неизменным остается интерес специалиста к тому, что говорит клиент, т. е. к дискурсу. К дискурсу в самом широком смысле этого слова, включающему в свое семантическое поле также и телесные проявления. Другими словами, приоритет содержания, будь то рассказ клиента, движения его тела, динамика образов и мыслей, а также интервенции терапевта, остается неизменным на протяжении всей истории психотерапии. Сказанное верно даже в том случае, если терапевт и клиент в течение терапевтического процесса и вовсе не разговаривают, как происходит это, например, в некоторых школах телесноориентированной терапии.

Такое положение вещей, с одной стороны, позволяет терапевту выдвигать гипотезы относительно психологической динамики, свойственной клиенту, на которых может строиться и строится терапевтическая работа, а также писать многочисленные книги, в фокусе внимания которых находятся особенности психотерапии того или иного психологического или психического нарушения. С другой стороны, при подобного рода центрированности терапии на ее содержании упускается из виду фактор, который имеет важнейшее значение для терапевтической динамики. Речь идет о самих терапевтических отношениях, которые, на наш взгляд, являются сущностью терапевтического процесса.

В рамках диалогово-феноменологической психотерапии тезис о приоритете содержания подлежит большей или меньшей ревизии. Это происходит постольку, поскольку в фокус внимания психотерапевтического процесса помещается собственно терапевтический контакт. При этом качество контакта становится первичным по отношению к его содержанию – тому, о чем клиент и терапевт говорят (напомню читателю, что глагол «говорят» я использую в самом широком значении термина дискурс). Сказанное не означает рекомендации для терапевта игнорировать содержание рассказа клиента. Но форма терапии в виде контакта, обладающего теми или иными качествами, оказывается значительно важнее, поскольку является непременным условием того, чтобы содержание терапии «ожило»^[53]. Иначе говоря, не так важно содержание переживания, как его целительное течение. Переживание, содержанием которого является боль или ярость, и переживание нежности или сексуального возбуждения, являются равнозначными для терапии при условии одинакового качества этих процессов. Качество переживания всегда первично по отношению к его содержанию. Разумеется, это не означает лишь одностороннее влияние. Содержание переживания оказывает некоторое влияние на динамику его качества. Например, при появлении на границе контакта чувств, которые предполагают больший риск для клиента и связаны с большими его опасениями, первоначально могут значительно осложнить процесс переживания.

Размышляя над аргументами оппонентов

У диалогово-феноменологического подхода к формированию терапевтических интервенций, равно как и у самой психотерапевтической модели, по всей видимости, найдется немало противников. Более того, с частью возможных возражений я уже сталкивался в ходе презентации модели в разных профессиональных аудиториях. Большинство из них являлись следствием неглубокого знакомства с диалогово-феноменологической психотерапией. Здесь я попытаюсь прокомментировать некоторые из наиболее популярных аргументов оппонентов предлагаемой психотерапевтической модели, в частности принципов построения психотерапевтических интервенций. При этом попробую уделить внимание лишь нескольким наиболее часто встречающимся.

1. Интервенция терапевта, исходящая из спонтанной динамики переживания, может отражать личную проблему самого терапевта.

2. Клиент может быть психологически не готов к ассимиляции прямых феноменологических реакций терапевта.

3. Спонтанная реакция терапевта может сместить фигуру сессии. Таким образом, произойдет подмена: вместо того, чтобы обсуждать то, что хочет клиент, мы окажемся в пространстве, обусловленном реакцией терапевта.

4. Терапия не для терапевта, а для клиента. Наши реакции не так важны для него. Мы лишь поддерживаем self-процесс клиента.

5. Спонтанная феноменологическая динамика переживания ввиду ее непредсказуемости не позволяет выдерживать единую терапевтическую стратегию.

При более детальном рассмотрении этих возражений с течением времени все отчетливее для меня проступает их высокомерие. Они не могут не исходить из базового предположения о меньшей по сравнению с терапевтом психологической полноценности клиента. Кроме того, они иллюстрируют претензию на огромную власть, которую имеет первый над вторым. Однако позвольте заметить, что такая позиция не представляется мне очевидной. Многие клиенты в некоторых психологических аспектах оказываются более зрелыми, чем терапевт. И это здорово. Мы являемся терапевтами не потому, что умнее, состоятельнее клиента, более зрелые, чем он (как бы заманчиво не выглядела такая позиция), а потому что мы договорились, что час моей профессиональной жизни другой человек хочет приобрести с целью некоторого, хоть и не гарантированного, но все же желаемого психологического изменения.

При этом свободный процесс переживания, который и является источником терапевтически значимых изменений, возможен лишь при условии равной психологической и человеческой ценности участников терапевтического процесса. Однако представления о равной ценности участников терапевтического процесса никак не отменяют проблему профессиональной квалификации терапевта, которая заключается не столько в более высокой психологической состоятельности последнего, сколько в более тренированной способности осознавания и переживания. Довольно длительная базовая профессиональная подготовка терапевта и его собственная психотерапия позволяют сделать риск переживания в терапевтическом процессе более оправданным, а сам процесс более экологичным. Профессиональный психотерапевт обладает важнейшими навыками переживания, а следовательно, может выступать в качестве естественного регулятора динамики self в терапевтическом контакте. Основным «лечебным» фактором при этом является сам контакт, в котором клиент приобретает способность переживать свою жизнь.

Возвращаясь к рассматриваемым мною аргументам оппонентов диалогово-феноменологической модели построения терапевтических интервенций, отмечу, что они исходят из базового положения индивидуализма, который психотерапия постмодерна отвергла, введя более прогрессивный принцип децентрализации власти. Таким образом, власть в терапевтическом процессе более не поддается прямому контролю терапевта, а отдана контакту. Наиболее естественной стратегией психотерапии при этом является следование процессу динамики поля, создавая и «отдаваясь» ей в полной мере.

Рассмотрим наиболее часто встречающие аргументы оппонентов диалогово-феноменологического подхода более детально.

Интервенция терапевта, исходящая из спонтанной динамики переживания, может отражать личную проблему самого терапевта

Этот тезис представляется довольно весомым только благодаря многолетней индивидуалистической позиции традиционной психотерапии. С момента возникновения психотерапии является достаточно привычным фокусироваться в явном или неявном виде на проблеме клиента. Такого рода фокусировка, как правило, определяет и направляет терапевтический процесс как прямым (что происходит, например, в поведенческой, проблемно-фокусированной терапии, НЛП и др.), так и косвенным (например, в психоанализе, экзистенциальной терапии, арт-терапии и др.) образом. В любом случае проблема клиента на протяжении всей терапии остается проблемой именно клиента.

Терапевтическим же средством выступает некоторый более или менее богатый набор техник, соответствующих той или иной психотерапевтической школе. Основываясь на этой позиции, терапевту представляется вполне логичным и целесообразным не вносить в процесс терапии свои собственные реакции, дабы не отягощать и не искажать чистоту профессиональной работы. В случае же использования терапевтом своих реакций в процессе терапии важно, чтобы он отдавал себе отчет в том, не уводят ли они процесс терапии прочь от проблемы клиента. В связи с этим появляется необходимость в фильтрации того, что стоит говорить терапевту на данном этапе терапии, а чего стоит избегать в работе. Разумеется, что об использовании интервенций, исходящих из спонтанной динамики переживания и близлежащих к первичному опыту, в этом случае не может быть и речи. Место первичных реакций, производных от awareness, занимает рациональный расчет подходящей интервенции. Описываемый процесс является с точки зрения традиционной психотерапии гарантом профессионального качества, основанном в явном или неявном виде на позиции терапевтической разумности, а порой и нейтральности. Сказанное справедливо даже для практики гештальт-терапии, где психоаналитический принцип нейтральности был «свергнут с терапевтического трона» в момент ее основания.

Против такой позиции «псевдонейтральности» у меня есть несколько возражений. Во-первых, описываемая «нейтральность» в действительности является лишь иллюзией. С момента появления в психологии и психотерапии теории поля стало совершенно очевидным, что чувства, потребности, поведение клиента, совершаемые им выборы, в общем, вся психическая деятельность, которую мы раньше относили к «внутреннему психическому миру человека», принадлежит полю и является некоторой совокупностью феноменов, общих для клиента и терапевта. Клиент живет сейчас в этой текущей терапевтической сессии таким образом, а не иначе, потому что есть именно этот терапевт. Если бы в этот момент рядом с этим же клиентом, присутствовал другой терапевт, то в некотором смысле, это был бы совершенно другой клиент. «Я такой потому, что ты есть» – таким образом можно кратко резюмировать сущность феноменологического подхода к полю, характеризующего гештальт-терапию. Итак, терапевт не может не влиять на клиента.

Второе возражение имеет отношение к обратному вектору влияния. Психическая активность клиента не только обусловлена присутствием определенного терапевта, но и, в свою очередь, формирует особенности этого присутствия. Сказанное можно выразить иначе – клиент определяет психическую жизнь терапевта. То есть динамика терапевтического контакта устроена по принципу взаимного влияния^[54], но такого рода, в котором невозможно ввиду чрезвычайной сложности этого взаимодействия выделить силу и направления этих влияний^[55].

Третий аргумент апеллирует к разграничению опыта на первичный и вторичный (абстрагированный). Опасения психотерапевтов-индивидуалистов относительно привнесения терапевтом в терапевтический процесс элементов, производных от его «собственных проблем», имеют большие основания как раз в случае обращения терапевта к абстрагированному опыту и рациональному расчету на его основе, нежели к непосредственным реакциям первичного опыта. «Личная проблема» (если в силу сказанного выше правомерно использовать это словосочетание), кстати говоря, является отражением не столько первичного опыта, сколько опыта вторичного, поскольку хроническая ситуация низкой интенсивности «живет» именно в пространстве абстрагированного опыта. Чаще всего именно тогда, когда терапевт под прикрытием терапевтической целесообразности покидает awareness, у него появляется необходимость разместить возникшее в результате напряжение в виде терапевтической интервенции, которая формулируется им привычным образом под влиянием хронической ситуации низкой интенсивности.

Б., мужчина 38 лет, групповой психотерапевт, обратился за супервизией по поводу затруднительного положения, в котором оказалась группа и он сам после непродолжительного времени ее работы. Сущность проблемы в общем виде заключалась в том, что группа перестала быть пространством для обсуждения личных сложностей ее участников, а также тот факт, что группу покинули один за другим несколько участников. Терапевт испытывал при этом выраженное беспокойство и хотел разобраться в причине происходящего, а также выяснить, есть ли его вклад в «групповой кризис». Описывая группу, Б. рассказал, кроме всего прочего, о том, что в течение последних нескольких встреч некоторые участники находились под влиянием «выраженного негативного переноса» по отношению к Б. На мой вопрос о том, что Б. имеет в виду под «негативным переносом», он сделал акцент на проявлениях у участников злости и разочарования по отношению к нему, а также множества «упреков не по существу», которые выглядели «обесценивающими». Мое любопытство привлек способ, которым Б. обходился с подобными реакциями участников. Он сказал, что довольно устойчив по отношению к агрессивным реакциям группы, уверен в том, что возможность для участников высказывать агрессию даст им возможность «личностно вырасти». Акцент в описании своего способа обращения с агрессией в группе Б. ставил на пользе свободы в выражении чувств для участников. Любопытным было то, что чувства самого Б. в его рассказе отсутствовали вовсе. Любопытным, но не только. На каком-то этапе его рассказа я вдруг почувствовал жалость к Б., довольную отчетливую печаль и даже боль. В связи с этим я предпочел не игнорировать процесс переживания Б. в угоду представлениям о терапевтической целесообразности, а сосредоточить свое внимание на соответствии предпринимаемых Б. терапевтических интервенций его личному отношению и впечатлению от контакта с участниками группы. При этом первая часть уравнения выглядела вполне понятной, поскольку именно она находилась в фокусе внимания Б. в то время, как другая была латентной. Более того, мое любопытство к чувствам Б. вызвало у него растерянность и недоумение. Я разместил в контакте с Б. те феномены, которые заполняли поле моего осознавания. Я сказал ему о своих чувствах, которые возникали у меня по ходу разговора, а также желании позаботиться о нем. Б. сказал, что не нуждается в заботе и жутко разозлился на меня. Говоря о своей злости, Б. выглядел одиноким, почти не смотрел на меня. Мои супервизионные интервенции, разумеется, были сосредоточены на этих феноменах нашего контакта. К моим прежним чувствам присоединился еще и некоторый испуг от вспышки агрессии Б., что вкупе с ощущением довольно напряженного и фрагментированного контакта порождало желание прекратить разговор. Внезапно взгляд Б. остановился, глаза его увлажнились, и он сказал, что у него уже нет сил приходить в эту группу, напряжение с участниками которой его просто разрушает. Он знает, что может быть полезен им лишь в том случае, если останется в контакте с ними, выдерживая их агрессию, в то время, как их агрессия разрушает его. Я поймал себя на сочувствии к Б. и участникам его группы, представив себе, что должны чувствовать последние, замечая, что их агрессия «убивает» их терапевта. По всей видимости, не многие из них могли найти в себе силы быть сиротами-убийцами и оставаться с осознанием этого в группе.

Мое внимание в рассказе Б. Привлекла формулировка актуальной для него терапевтической стратегии, фокусированной на «необходимости выдерживать агрессию группы». Я поинтересовался, что это значит для Б. В ответ услышал, что, встречаясь с агрессией группы во всем многообразии ее проявлений, он должен «смело встречаться с ней», на что, похоже, в настоящий момент он был «не способен». Я спросил Б., значит ли это, что в этот момент он не имеет права на осознавание и переживание тех чувств, которые сопровождают терапевтический процесс. Мой вопрос, кажется, не на шутку удивил Б., который даже не рассматривал до этого процесс своего переживания в качестве инструмента «обращения с агрессией». Далее в супервизии мы сосредоточились на чувствах, желаниях, образах, которые заполняли сердце Б. в ситуации групповой конфронтации. Он сказал, что зачастую испытывает боль, страх, ответную злость. Что и говорить, такой эмоциональный коктейль довольно труден для процесса переживания. Останавливая все это, Б., в конце концов, сталкивался с довольно болезненным стыдом, прекращение осознавания которого завершало процесс уничтожения всего витального в терапевтическом контакте. Похоже, что такого рода разрушающий витальность процесс не мог не сказаться разрушительным образом и на группе. Б. вдруг сообщил, что, возможно, прекращение им переживания в агрессивном контакте с участниками и было для последних свидетельством того, что Б. не «выдерживает их агрессии». Окончание супервизии было посвящено более или менее успешной попытке восстановить чувствительность Б. и начать переживать в полной мере контакт с группой. В нашем с ним разговоре впервые нашлось место страху, боли и стыду, но также и благодарности и теплоте участникам группы. Витальность переживания была восстановлена. Динамика группы после супервизии значительно изменилась. Поскольку Б. мог оставаться поначалу все еще в довольно напряженной атмосфере группы живым и чувствительным, постольку это позволило участникам также переживать весь комплекс блокированных до этого феноменов – страха, нежности, любви, ярости, стыда т. д. Причем впервые, по мнению Б., участники именно переживали эти чувства, а не просто говорили о них. Целостность и работоспособность группы также были восстановлены.

Описанный случай является показательной иллюстрацией механизма, когда естественный процесс непосредственного осознавания при его угнетении и блокировании достаточно быстро трансформируется. При этом он апеллирует привычным образом к устоявшимся схемам контакта, определяемым self-парадигмой. Подкрепляется этот деформирующий процесс дополнительным приданием ему терапевтического смысла, вмещающегося в рамки той или иной терапевтической стратегии. Восстановление же чувствительности терапевта к динамике феноменов непосредственного осознавания восстанавливает творчество в контакте и способствует освобождению от власти self-парадигмы.

Клиент может быть психологически не готов к ассимиляции прямых феноменологических реакций терапевта

Подобного рода высокомерная позиция традиционной психотерапии, по всей видимости, проистекает от многочисленных исследований в русле психологии развития, педагогической психологии и инициированных ими соответствующих исследований в психотерапии, в основном динамического свойства. Довольно часто говорят, что в начале терапевтического процесса стоит избегать острых интервенций, а в терапии пограничных и психотических расстройств акцент делать исключительно на поддерживающем характере терапевтической тактики. Кроме того, можно встретить множество рекомендаций «контейнировать»^[56] свои чувства на тех или иных этапах терапии. Аргументы в пользу таких рекомендаций сводятся в основном к тезису о необходимости избегания ранить клиента, а также к представлениям о возможности для него ассимилировать ту или иную интервенцию терапевта. Профессиональная квалификация также отчасти оценивается по владению терапевтом этими «профессиональными секретами» и умению их учитывать в своей практике.

Однако этот способ представляется мне годящимся только для совершенно неопытных терапевтов или неспособных к этой профессии. Он напоминает желание художника выучить все составляющие техники Леонардо Да Винчи с тем, чтобы с успехом писать «Святую Анну втроем» или «Джаконду». Но в терапии, как и в искусстве, имеет значение не столько техника, копированная пусть даже и со значительного, но чужого опыта, а чувствительность и творчество. Просто в одном случае это имеет отношение к взаимодействию с холстом, камнем или другим материалом, а в другом – с человеческим контактом.

С другой стороны, при таком подходе к фильтрации интервенций терапевт лишает клиента права на выбор и на ответственность за свою жизнь. Что и говорить, не самое лучшее основание для психотерапии! В результате оба участника терапевтического процесса оказываются несвободными и зачастую блокированными в важнейших витальных процессах.

Страхи и опасения относительно потенциальной травматичности некоторых интервенций, кажется, значительно преувеличены. По крайней мере, в том случае, если интервенция исходит из переживания и размещается в контакте с высокой степенью чувствительности, осознавания, выбора и присутствия. Наоборот, именно борьба с переживанием может оказаться патогенной как для клиента, так и для психотерапевта. Если феноменологическая реакция терапевта, исходящая из переживания, появилась в контакте, то контакт способен ее ассимилировать. Иначе говоря, психологическая готовность к ассимиляции феноменов определяется самим контактом, а не терапевтом. Само то, что реакция появилась в контакте в процессе переживания, означает ее готовность к ассимиляции. С другой стороны, если контакт не готов к ассимиляции феномена, то он, скорее всего, и не появится. По крайней мере, в том случае, если интервенция производна от переживания. Или контакт отторгнет чужеродную или преждевременную идею. Но, повторим, отторжение феномена имеет место чаще всего при «бомбардировке» клиента рационально выверенными интервенциями. Травмировать клиента и терапевта может лишь интервенция концептуальной природы.

Подытоживая вышесказанное, отмечу, что мои возражения против описываемого аргумента относятся не столько к содержанию терапии, сколько к способу построения интервенций. Принцип децентрализации власти, лежащий в основе диалогово-феноменологической психотерапии, позволяет внести альтернативу традиционной фильтрации интервенций, передав власть за этот процесс собственно процессу контакта и переживанию.

Спонтанная реакция терапевта может сместить фигуру сессии

Во-первых, фигура сессии это несправедливое относительно методологии гештальт-терапии словосочетание. Соотношение фигуры и фона в течение сессии может многократно изменяться. Более того, на этом и основана психотерапия. Поэтому страхи о том, что интервенция терапевта может сместить фигуру, вызывают, по крайней мере, некоторое удивление. Понятие фигуры более справедливо по отношению не к клиенту или терапевту, а к феноменологическому полю. В пространстве же присутственного контакта появляются феномены, присущие ему самому, а не отдельно клиенту или терапевту. В связи с этим феномен, появившийся в контакте, разумеется, способен трансформировать прегнантную ситуацию. Произойти это может следующим образом. Феномен, внесенный в контакт терапевтом, трансформирует феноменологическое поле, способствуя посредством динамики впечатления и переживания возникновению нового феномена, которого прежде не было в контакте. Перегнанное соотношение при этом меняется, поскольку клиент осознает сейчас то, что еще пару секунд назад находилось вне феноменологического поля. При этом в фокусе внимания переживания клиента находится не феномен, который внес в контакт терапевт, а его отклик на интервенцию.

Во-вторых, значительно более деформирующим терапевтический процесс потенциалом обладают интервенции, которые родились как способ справиться с феноменологией переживания. Поэтому если оставаться чувствительными к ситуации контакта, наиболее экологичным, продуктивным и безопасным является следование феноменологии переживания. Если терапевт размещает в контакте тот или иной феномен, то это вовсе не означает, что он с паранойяльным остервенением лоббирует его дальше. Разумеется, что это важное и необходимое условие диалогово-феноменологической психотерапии.

Терапия не для терапевта, а для клиента

Наши реакции не так важны для клиента, мы лишь поддерживаем его self-процесс. Это одно из самых распространенных и твердых убеждений, пронизывающих психотерапию с момента ее основания. На первый взгляд, оно представляется вполне естественным, поскольку психотерапевт – это человек, который оказывает некую услугу по психологической помощи другому человеку, получая взамен оговоренное в терапевтическом контракте вознаграждение. Разумеется, что фокус терапевтического внимания при этом оказывается на клиенте и его жизни.

Однако это мнение справедливо лишь до тех пор, пока клиент рассматривается отдельно от его жизненного пространства, а инструментом терапии оказываются техники той или иной терапевтической школы. С появлением терапии, фокусированной на контакте и переживании и основанной на представлениях о поле, ситуация претерпевает значительные изменения. Так, терапевт из обладателя инструментов изменения превращается собственно в средство терапевтической динамики. При этом реакции терапевта в контакте с клиентом и осознаваемые им феномены становятся неотъемлемой частью жизни клиента. Причем сказанное справедливо даже в том случае, если в фокусе внимания терапии находятся не отношения терапевта и клиента (поскольку они не всегда актуальны), а жизненная история, рассказываемая последним. Таким образом, терапевт оказывается вовлеченным в процесс изменения клиента, причем вовлеченным своей жизнью. Разумеется, в этом процессе изменяется не только клиент, но и терапевт.

Представления о том, что терапевт – это профессионал, обслуживающий self клиента, оставаясь при этом в стороне, должны быть подвергнуты пересмотру. Попытка настаивать на сохранении этого убеждения в качестве руководящего правила для терапии переживанием может оказаться попросту вредной. Данный тезис является оборотной стороной терапевтического высокомерия, о котором я писал выше. В нем терапевт оказывается низведен до роли инструмента психологической помощи, ни более, ни менее. Разумеется, что при этом свобода терапевта, а следовательно, и качество терапевтического контакта не могут не пострадать. Ограничение свободы терапевта с необходимостью предполагает ограничение свободы и у клиента, поскольку именно психологическая динамика контакта выступает важнейшим терапевтическим фактором.

В дополнение к сказанному я бы хотел уделить внимание одному размышлению, имеющему отношение к предмету психотерапии. В течение длительного времени существования психотерапии общественное и профессиональное сознание рассматривало психотерапию как процесс, в котором клиент получал помощь в связи со своими психологическими, психическими или психосоматическими проблемами. При этом психотерапевт представлялся как эксперт в области психического здоровья, в профессиональном фокусе внимания которого находился другой человек. Задача психотерапии сводилась к взаимодействию с клиентом с целью его изменения. Таким образом, предметом психотерапии являлся сам человек и его внутренний мир. Появление гештальт-терапии сделало очевидным еще один профессиональный аспект, касающийся предмета психотерапии. Поскольку self в этой парадигме представляет собой процесс организации контакта в поле организм/среда, постольку психотерапевт становится экспертом в области контакта. Терапевтические изменения в этом случае опосредуются экспериментами в области контакта. Объектом профессии становится собственно контакт, а ее предметом – способ его организации.

Однако даже такая трансформация предмета психотерапии не в полной мере соответствует психотерапевтической реальности. Феноменологический подход и теория поля, лежащие в основании диалоговой модели контакта и психотерапии, вносят свои довольно значительные коррективы в понимание предмета нашей профессии. Мы никогда не узнаем другого человека, поскольку имеем дело не с содержимым его внутреннего мира, а лишь с тем, что является фактом нашего сознания, т. е. феноменом. Сами себя мы тоже не в состоянии достоверно познать по этой же причине. Способ организации контакта также является нам только в тех его аспектах, которые мы осознаем непосредственно или опосредованно. Все остальное – лишь домыслы, догадки и гипотезы, которые не имеют шансов быть когда-либо подтверждены или опровергнуты.

Мы имеем дело с феноменами поля, а не с внутренним миром человека и способом организации им контакта в поле. Но не следует отчаиваться – стремление к истине никогда не было целью психотерапии. А вот повышение качества жизни человека доступно психотерапевтическому влиянию и вне доступа к его внутреннему миру. Тем более, что простейшей реальностью существования являются те самые феномены поля, содержание и динамика которых вполне доступна для психотерапии. Таким образом, психотерапевт является специалистом не по человеку и его психике, и даже не по способу организации контакта (как еще недавно мы думали), а по динамике поля. Феноменологическая динамика – это единственное, что доступно нам в процессе психотерапии. Отслеживая спонтанное течение возникающих и исчезающих феноменов поля в процессе терапевтического диалога, мы тем самым способствуем восстановлению естественной витальности человека.

Вернемся к обсуждаемому нами тезису оппонентов диалоговой модели терапии относительно того, что пространство терапии должно оставаться пространством для клиента, а не для терапевта. Поскольку сущность психотерапии заключается в сопровождении феноменологической динамики поля, было бы несправедливым искусственным образом исключить из поля значительную его часть. Тем самым мы лишь осложняем ситуацию терапии, раз за разом приходя в тупик, так как блокируем множественные возможности для трансформации феноменологического поля. Зачастую выходом из такого рода тупиков является размещение в процессе переживания феноменов, осознаваемых терапевтом, что инициирует высвобождение ресурсов осознавания у клиента.

Спонтанная феноменологическая динамика переживания не позволяет выдерживать единую терапевтическую стратегию

Развитие психотерапии на протяжении вот уже второго столетия движется по пути концептуализации профессионального опыта внутри различных психотерапевтических школ. Причем эта концептуализация имеет несколько направлений, к основным из которых относятся: развитие теории психотерапии (которая предполагает соответствующие теории личности, развития, психопатологии и т. д.), развитие технического репертуара и формирование стратегий психотерапии с учетом достижений предыдущих двух направлений развития. Таким образом, оказывается, что большинство книг и статей по психотерапии имеют довольно выраженный прикладной характер, раскрывающий особенности применения данного психотерапевтического метода к тому или иному психологическому, психопатологическому или психосоматическому расстройству. Получается нечто вроде принятой школой схемы лечения, которую стараются соблюдать или, по крайней мере, учитывать в своей практике вышедшие из школы терапевты. Разумеется, что подобное положение вещей значительно упрощает процесс психотерапии и даже приносит порой видимые результаты. Ответы на вопросы «Как работать с депрессией?» или «Каковы особенности терапии нарциссических расстройств?» всегда готовы благодаря достижениям предыдущих поколений психотерапевтов.

Однако разработка и применение терапевтических стратегий имеют и побочные эффекты. Контакт двух людей перестает быть центром внимания терапии, его место занимает симптом, синдром или тип «психической организации». Значение уникальности и непредсказуемости феноменологического поля при этом не может не нивелироваться. Не удивительно, что при таком подходе феноменологическое поле терапии насыщается элементами, динамика которых опосредуется принудительной валентностью, спонтанность этой динамики утрачивается, она начинает отражать именно то, что ожидает увидеть и услышать терапевт, руководствующийся той или иной разработанной им или его предшественниками терапевтической стратегией. Элемент поля, не вписывающийся в представления об особенностях терапии того или иного расстройства или нарушения, просто не имеет шанса трансформироваться в феномен, т. е. быть осознанным участниками терапевтического процесса^[57].

Попытаюсь сказанное выразить несколько проще. Если в процессе терапии мы опираемся на некую терапевтическую стратегию, которая уже много раз подтверждала свою эффективность, то мы в состоянии замечать лишь те феномены контакта, которые вписываются в эту стратегию. «Лишние» феномены, дабы не испортить терапию, выдворяются за пределы осознавания. Даже то из содержания разговора с клиентом и те элементы его поведения, которые в другое время бросились бы в глаза, но которые не соответствуют используемой стратегии, как правило, игнорируются. Очевидно, что такое положение вещей способствует тому, что и в этот раз все пройдет гладко и «схема лечения сработает». Но развитие феноменологического поля, а следовательно, и клиента будет приостановлено. При этом полевая динамика пойдет по пути, который нашим предшественникам, терапевтам, разработавшим психотерапию того или иного психологического нарушения, казался наиболее оптимальным и здоровым. И так может продолжаться в течение довольно длительного периода времени до тех пор, пока не появится психотерапевт с выраженными революционными амбициями в сфере разработки определенных терапевтических стратегий и не создаст новую схему лечения. Вот так и движется психотерапия от одной «тюрьмы для поля» к другой.

Создание любых стратегий и схем лечения на фоне принципиальной непредсказуемости феноменологической динамики – это путь к редукции и стагнации в нашей профессии. Никакая, даже самая талантливая схема терапии, не дает возможности свободы выбора, переживания и творчества. То, что было верно когда-то и доказано кем-то, сегодня может перестать быть актуальным. Гипотезу следует проверять постоянно, даже если нельзя от нее отказаться вовсе. Хотя постепенно формирующаяся привычка использования феноменологического метода терапии делает гипотезу просто ненужной. Диалогово-феноменологическая психотерапия предлагает альтернативу подобному порочному кругу, основывающуюся на феноменологии и теории поля. Сущность ее заключается в следующем.

Терапевт в действительности имеет доступ лишь к динамике феноменов поля, причем к динамике по своей сути непредсказуемой. Следовательно, феноменологическая психотерапия также подчиняется этой свободной и спонтанной динамике, в связи с чем источник влияния на терапевтический процесс смещается от разработанной и опробованной терапевтической стратегии – к собственной динамике поля, которая представляет собой непрекращающийся процесс возникновения и исчезновения феноменов в процессе осознавания и последующего переживания. Именно по этой причине я предлагаю непосредственное осознавание терапевта сделать основанием для формирования терапевтических интервенций. При этом терапевт должен иметь возможность удивляться происходящему и впечатляться им. В этом смысле феноменологическая психотерапия всегда предполагает множество неожиданностей. Такого рода терапевтическая идеология позволяет получить доступ к ресурсам поля, которые до того заменялись диктатом терапевтической стратегии. Таким образом, роль непосредственного осознавания в рамках диалогово-феноменологической психотерапии значительно повышается и заменяет собой значение какой бы то ни было, даже самой обоснованной и последовательной, терапевтической стратегии.

Условия экологии психотерапии переживанием

С позиции традиционной психотерапии использование в терапевтическом процессе интервенций, основанных на непосредственном осознавании и переживании, представляется делом более простым, чем апеллирование к «психотерапевтической науке». Однако это глубочайшее заблуждение. Опора в процессе терапии на непосредственный опыт предполагает использование значительно более сложного и в той же мере опасного инструмента. Во-первых, он более мощный и интенсивный. Вследствие этого, как правило, возникает более выраженная терапевтическая динамика, появляется необходимость в ассимиляции ее продуктов. Во-вторых, использование непосредственного осознавания предполагает значительно более серьезную ответственность за последствия интервенции, основанной на его результатах. Ведь если интервенция обоснована той или иной теорией или концепцией, то значительная часть ответственности ложится именно на соответствующую теорию или концепцию. В-третьих, использование инструмента осознавания выдвигает значительно более высокие требования к терапевту, а именно к его способности осознавать происходящее в поле. В-четвертых, высокие требования предъявляются также к качеству терапевтического контакта, который является необходимым условием для восстановления процесса переживания.

Учитывая все вышесказанное, с неизбежностью возникает проблема экологии использования терапевтических интервенций, источником которых является спонтанный полевой процесс переживания. Существуют ли какие-либо дополнительные средства, способные гарантировать эту экологию? Если да, то какие? Каковы условия эффективного использования интервенций, основанных на спонтанной динамике переживания. В дальнейшем обсуждении я попытаюсь проанализировать некоторые наиболее важные факторы экологии диалогово-феноменологической психотерапии.

Феноменологический метод

Необходимым условием эффективности терапии, фокусированной на контакте, переживании и непосредственном опыте, является собственно феноменологический метод. Это своего рода отражение внутренней экологии диалогово-феноменологической психотерапии. Раскрою этот тезис несколько подробнее. Феноменологический метод применительно к процессу терапии означает следование за возникающими в терапевтическом процессе фактами сознания всех его участников. Причем это следование носит констатирующий, а не объясняющий характер. Иначе говоря, основная терапевтическая задача заключается в описании и размещении в контакте феноменов поля в той последовательности и том соотношении, в каких они появляются на границе-контакт и выбираются агентом осознавания. Любые попытки объяснить соотношение элементов и их последовательность выходят за рамки феноменологического метода. Их место занимает естественный процесс смыслообразования, несущий зачастую характер непосредственного переживания, в отличие от привычного для нас когнитивного процесса. Разумеется, принятый в диалоговой терапии феноменологический метод не отменяет возникающие тенденции к объяснению осознаваемых нами феноменов, основанные на многовековой каузальной традиции западного образа мышления. Просто для терапевта важно отдавать себе отчет в том, что интервенция, основанная на непосредственном осознавании и переживании, будет наиболее эффективной и экологичной лишь в том случае, если не смешивать эффекты от ее воздействия с попытками объяснения возникающих феноменов.

Способность к осознаванию у терапевта

В реальности психотерапии оба процесса осознавания – awareness (непосредственное осознавание) и consciousness (опосредованный концепциями процесс осознавания) – в рамках психической активности человека смешаны между собой и представляют единый сознательный процесс. Отчасти это происходит оттого, что они дополняют друг друга, отчасти потому, что использование человеком концепций и прошлого опыта носит практически автоматический характер. При этом первичный и вторичный (абстрагированный) опыт во времени почти не различаются. В рамках диалоговой модели психотерапии мы в большей степени, чем представители каких-либо других психотерапевтических школ, ставим акцент на использовании ресурсов непосредственного осознавания, еще до включения его результатов (каковыми являются феномены поля) в self-парадигму. Именно по этой причине в процессе подготовки терапевтов, работающих в представляемой модели, особенно актуальной становится необходимость формирования навыков awareness.

Основная трудность при этом заключается в описанной выше закономерности функционирования процессов осознавания, а именно в обусловленности осознавания действующей self-парадигмой. Это уточнение важно постольку, поскольку в одежды феноменов awareness с неизбежностью будут рядиться элементы ригидных концепций и вторичного абстрагированного опыта. Поэтому профессиональный тренинг терапевта заключается помимо всего прочего в постоянной тренировке awareness. Разумеется, терапевт никогда не станет совершенным аппаратом непосредственного осознавания, но качество его напрямую связано с профессиональной квалификацией. Эффективность диалогово-феноменологической психотерапии определяется процессом переживания, который представляет собой спонтанную динамику феноменов непосредственного осознавания. Если же в терапевтическом контакте появляются феномены, производные от self-парадигмы, то присутственный контакт также теряет свою эффективность, трансформируясь в контакт с невысокой витальной включенностью. Естественно, что процесс переживания при этом также не может оказаться не нарушенным, поскольку именно контакт с высокой степенью присутствия и витальности выступает необходимым его условием. Более того, элементы self-парадигмы, размещенные в контакте, не только деформируют его, но и запускают процесс переживания по «рельсам» хронической ситуации низкой интенсивности.

Итак, эффективность диалогово-феноменологической психотерапии непосредственно обусловлена качеством awareness терапевта. Поэтому чем больше терапевт в процессе своего профессионального тренинга и дальнейшего становления своей терапевтической практики совершенствует способность осознавать, дифференцируя элементы self-парадигмы от феноменов непосредственного осознавания, тем большую свободу он приобретает в процессе терапии и тем более спонтанным и продуктивным будет процесс переживания у обоих участников терапевтического процесса.

Способность терапевта к построению присутственного контакта

Еще одним фактором экологии и эффективности диалогово-феноменологической психотерапии выступает качество присутственного контакта, поскольку именно присутствие терапевта и клиента в жизни друг друга в течение терапевтической сессии является необходимым (хотя и не достаточным) условием восстановления переживания. Разумеется, не каждый терапевт обладает высокой способностью к организации присутственного контакта. А ведь даже при высокой культуре осознавания терапевта процесс переживания может оставаться блокированным ввиду отсутствия пространства для него, каковым является присутственный контакт. Более того, интенсивная феноменологическая динамика, результаты которой размещаются терапевтом в процессе терапевтической сессии, может оказаться небезопасной как для терапевтического пространства в целом, так и для клиента в частности.

Интервенция, основанная на феноменах терапевтического контакта и исходящая из непосредственного опыта, обладает довольно высокой интенсивностью и силой. Это зачастую провоцирует возникновение новых феноменов, которые нуждаются в переживании. При отсутствии такой возможности, которую обеспечивает присутствие, напряжение в контакте становится чрезмерным и разрушает или деформирует переживание. Интервенция из непосредственного переживания – тонкий и довольно опасный инструмент, пользоваться которым можно лишь при соблюдении некоторых условий. Наиважнейшим из них является устойчивый присутственный контакт, который в состоянии обеспечить витальность процесса переживания любого феномена, возникшего в нем. Такое свойство присутственного контакта, очевидно, является следствием того факта, что любой феномен, возникший в поле, появился лишь в пространстве контакта. Поэтому и ассимиляция любого феномена возможна лишь в контакте. Именно на этом положении основан терапевтический риск, который предполагает диалогово-феноменологическая модель контакта.

Учитывая вышесказанное, профессиональная подготовка психотерапевта, опирающегося на диалогово-феноменологический подход, помимо уже упоминавшегося тренинга осознавания, предполагает формирование навыков установления и поддержания присутственного контакта. Технически тренировка этого навыка начинается с различения в терапевтической сессии простого взаимодействия по поводу некоторой проблемы или симптома и контакта как «соприкосновения жизнями» двух людей.

Для начала следует попробовать обратить свои слова, описывающие некоторый элемент непосредственного опыта, лично другому человеку. Причем произнесены они должны быть про себя и от себя лично. После того, как терапевт заметил эту разницу между «говорить что-либо» и «говорить лично про себя, лично Другому», она останется не просто некоторым важным знанием, а опытом, который будет запечатлен «в сердце». В дальнейшем ему достаточно будет лишь сверяться с этим впечатлением, чтобы констатировать наличие или отсутствие присутственного контакта. Один раз испытав такого рода присутствие, забыть его, как и обмануть себя, станет невозможно.

Однако, несмотря на сформированность личного маркера присутственного контакта, тренинг этого навыка не заканчивается. До тех пор, пока навык присутственного контакта не станет естественным, легким и спонтанным, пройдет немало времени. Поначалу же способность к присутственному контакту будет неустойчивой и фрагментированной, а прерывания его довольно частыми. С течением времени регулярной практики способность к присутственному контакту у терапевта становится все более стабильной. Нечего и говорить, что способность к присутственному контакту у терапевта в терапевтическом процессе является одним из источников развития аналогичной способности у клиента.

Свобода терапевта в переживании

Высокая культура осознавания терапевта, а также сформированные у него устойчивые навыки к организации присутственного контакта являются важнейшими необходимыми факторами экологии и эффективности диалогово-феноменологической психотерапии. Необходимыми, но все еще недостаточными. Целью психотерапии, фокусированной на диалоге, выступает освобождение процесса переживания. Конечно же, для ее достижения терапевту требуются вполне определенные и устойчивые навыки восстановления и сопровождения переживания. Навыки осознавания и организации присутственного контакта при этом оказываются базой для такого рода тренинга. Поскольку переживание представляет собой естественный спонтанный процесс феноменологической динамики, постольку его сопровождение предполагает наличие у терапевта сформированного навыка по отслеживанию и размещению в контакте возникающих феноменов. Вспомогательными способностями для формирования навыка переживания являются способности к выбору и впечатлению.

Необходимость выбора обусловлена тем фактом, что одновременно в поле осознавания терапевта находится множество феноменов, и почти всегда встает вопрос о том, какой из них ляжет в основание актуальной текущей интервенции. Значение этой ситуации для процесса терапии переоценить невозможно, поскольку она самим своим существованием предполагает, что ежеминутно терапия, управляемая переживанием, может пойти по десяткам различных направлений. Сложность происходящего определяется, кроме всего прочего, тем, что процесс переживания клиента обусловлен в значительной степени процессом переживания терапевта. При этом оба регулируются способностью к выбору, присущей участникам терапевтического процесса. Учитывая вышесказанное, становится очевидным, что за принятие того или иного решения-выбора на терапевта ложится огромная ответственность. Более того, в задачи терапевта входит также поддержка клиента в попутном формировании его способности выбирать. При отсутствии возможности выбора у клиента любая, даже самая перспективная интервенция, исходящая из непосредственного осознавания терапевта, может оказаться бесполезной или вредной для терапии. Полагаем, именно поэтому сторонники традиционной индивидуалистической психотерапии опираются не столько на свободный и спонтанный выбор терапевта, сколько на «проверенную временем» ту или иную концепцию.

Диалогово-феноменологическая психотерапия предлагает альтернативу, опирающуюся не на нивелирование значения выбора и замену его необходимости, а наоборот, на культивирование его ценности. При этом в процессе выбора того феномена поля, который сформирует интервенцию, особую важность приобретает не рациональный расчет и прогноз последствий той или иной интервенции, а чувствительность терапевта к динамическим процессам поля. Метафорически выражаясь, выбор – это функция не разума, но «сердца».

Под «сердцем» в данном случае я понимаю не источник эмоционального влечения к тому или иному элементу поля, а некий «орган» чувствительности к динамике поля. В некотором смысле «сердце терапевта» представляет собой более или менее чувствительный приемник прегнантных «волн» поля. Актуальная ситуация поля становится доступной нам, лишь будучи отраженной во всех своих особенностях в нашем осознавании ее. В силу сложности и стремительности этой динамики не стоит даже пытаться объять ее своим пониманием, мы можем лишь довериться «сердцу». Такого рода объяснение динамики поля служит довольно яркой демонстрацией тезиса психотерапии постмодерна о том, что личность является функцией поля. Не больше и не меньше – функцией, причем функцией играющей, процесс реализации которой, в свою очередь, сам формирует поле. Именно такое взаимодействие self и поля я обозначаю как переживание.

Несколько слов о прегнантной динамике поля. Выбор, который совершает терапевт в процессе производства той или иной интервенции, отражает не только и не столько совокупность феноменов, доступных в данный момент осознаванию, сколько их прегнантное соотношение в текущей ситуации терапии. Попытаюсь выразить сказанное несколько иначе. Выбор феномена, который ляжет в основание актуальной интервенции, определяется не содержанием осознавания, а отношением феноменов друг к другу в качестве фигуры и фона, которые они составляют в ежесекундной динамике поля. В привычном психологическом понимании фигура – это то, что выступает на фоне множества других элементов поля особенно отчетливо. Именно по этой причине в традиционной гештальт-терапии принято думать, будто бы терапевтическая тактика и интервенции, ее реализующие, должны опираться на «фигурный» феномен. Однако не стоит забывать, что фигура существует лишь благодаря фону, более того, ее значение целиком и полностью определяется этим фоном. В связи с этим было бы слишком легкомысленным создавать культ из фигуры в процессе терапии. Реальное взаимодействие феноменов – вот то, что определяет выбор терапевта, зачастую еще до полного его понимания. При этом в основание интервенции может быть положен не только «фигурный», но и «фоновый» феномен, а также особенности их взаимодействия.

И последнее замечание относительно выбора терапевтом оснований для интервенции. Оно имеет отношение к разделению валентности на естественную и принудительную. Валентность – это то, что «притягивает» внимание человека к тому или иному элементу поля. Именно она определяет выбор терапевтом того или иного феномена для формирования интервенции. Принудительная валентность производна от self-парадигмы. Поэтому свобода выбора терапевта может быть нарушена вторжением ее концептуальных механизмов в терапевтическое поле. Одной из важных составляющих процесса формирования способности терапевта к переживанию в ходе его профессиональной подготовки является повышение чувствительности к естественной валентности, поскольку только она предоставляет свободу выбора.

Важно дать возможность самому полю управлять терапией. Разумеется, сказанное верно также и для клиента, поскольку его обращение за терапией происходит на фоне блокирования его жизни self-парадигмой. А значит, его поведение в значительной степени регулируется принудительной валентностью. Если терапевту в процессе терапии удается «жить в мире» с процессами, регулируемыми естественной валентностью, то такая же возможность со временем появляется и у клиента. В этом и заключается один из основных терапевтических механизмов. Желанное возвращение человека «к самому себе» означает возвращение к естественным процессам поля. Таким образом, формирование способности к выбору выступает одним из условий эффективности и экологии диалогово-феноменологической психотерапии.

Другая способность терапевта, обуславливающая процесс формирования навыка переживания и опосредованно через него являющая условием экологии и эффективности терапевтического процесса, – это способность к впечатлению. Заметить тот или иной элемент феноменологического поля – телесное ощущение, чувство, поведение партнера, изменения в окружающей среде и т. д. – это полдела. Это еще не означает, что соответствующий феномен получит право на жизнь. Можно даже разместить феномен в основании интервенции, а он все равно может остаться статичным и «мертвым», если ограничиться лишь его констатацией. А через некоторое время он исчезнет вовсе, так и не инициировав какие бы то ни было изменения в поле. От такого рода интервенций нет никакого толка.

Однако в случае, если интервенция смогла разместить феномен на границе-контакт между терапевтом и клиентом, у клиента появляется возможность впечатлиться происходящим. Именно впечатление лежит в основе феноменологической динамики поля, поскольку порождает новый феномен в ответ на появление в контакте предыдущего. Услышав то или иное сообщение терапевта, исходящее из непосредственного опыта последнего, клиент имеет возможность отреагировать на него так, как подсказывает его «сердце». Полученное в результате впечатление является источником новых феноменов, о которых клиент имеет возможность сообщить терапевту. В свою очередь, при наличии присутственного контакта и свободы выбора один или несколько новых феноменов поля получают в результате право на жизнь, будучи размещенными в диалоге с терапевтом. И так продолжается все время терапии, которая не заканчивается никогда, разве что только со смертью ее участников или в связи с решением остановить терапию.

Становится очевидным, что одним из важнейших механизмов описанного процесса является впечатление. Наличие у терапевта способности к впечатлению определяет и качество феноменологической динамики. Зачастую клиент, обращающийся за помощью, не способен на гибкость впечатления. Впечатление в случае потери творческого приспособления тиражируется из ситуации в ситуацию, способствуя бесперебойному функционированию порочного круга действующей self-парадигмы. Выход из этого цикла возможен лишь при условии восстановления в правах впечатления как творческого процесса, основанного на свободе выбора. Условием освобождения впечатления из тисков self-парадигмы является соответствующая свобода терапевта. Если терапевт способен удивляться происходящему, не стараясь преждевременно придавать ему значение, доступное для понимания, то тем самым он инициирует динамику по выходу за пределы хронической ситуации, определяемой self-парадигмой.

Разумеется, верно и обратное – если терапевт заменяет в процессе терапии живое и творческое впечатление от контакта с клиентом любым способом хронификации контекста поля, например в результате слепого следования принятой в школе стратегии терапии, то он обрекает себя на воспроизводство в терапии результатов, которые когда-то удовлетворили создателей той или иной терапевтической стратегии. И это в лучшем случае; в худшем – он продолжает двигаться с клиентом внутри замкнутого цикла хронической ситуации, зачастую становясь актером спектакля, разыгранного self-парадигмой клиента.

Философия психотерапии постмодерна

От морали к этике – на пути цинизма

К категориям морали, этики и цинизма

На протяжении тысячелетий существование, развитие культуры и цивилизации опирается на ценности, правила и убеждения, разделяемые большинством людей и входящие в структуру важнейшей культурной категории – морали^[58]. Более того, динамика человеческой цивилизации неотделима от моральной динамики общества, развитие цивилизации и морали взаимно определяют друг друга. Понятие этики в настоящее время в обыденном сознании является синонимом категории морали, часто они заменяют друг друга. Что касается более узкого научного (или философского) значения категории этики (греч. ethika, от ethos – обычай, нрав, характер)^[59], то она определяет специфическую философскую дисциплину, изучающую мораль, нравственность [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 1415]. Дополнительная философская категория «этикет» (франц. etiquette) обозначает «установленный порядок поведения где-либо» [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 1415].

Формулирование и развитие идеи, лежащей в основе настоящей статьи, мне бы хотелось предварить введением в категориальный аппарат данного культурального анализа еще одного понятия, а именно – цинизма. Современная нам эпоха (ее еще иногда называют эпохой постмодерна, т. е. следующей за модерном), по общераспространенному мнению, характеризуется цинизмом, который к настоящему времени пропитал все сферы жизни и деятельности человека. В некотором смысле мы живем сегодня в эпоху цинизма. Однако в настоящее время мы имеем лишь определение этого понятия, появившееся еще в древности и оставшееся нам в наследство от эпохи модерна: «Цинизм (от греч. kynismos – учение киников), нигилистическое отношение к человеческой культуре и общепринятым правилам нравственности» [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 1335]. Большой Энциклопедический Словарь отсылает нас при этом также к понятию «аморализм», которое предполагает «отрицание моральных устоев и общепринятых норм поведения в обществе, нигилистическое отношение ко всяким нравственным принципам» [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 45]. Как видим, общим для обоих определений является словосочетание «нигилистическое отношение», производное от понятия нигилизм^[60] (от лат. nihil – ничто), которое обозначает «отрицание общепринятых ценностей: идеалов, моральных норм, культуры, форм общественной жизни» [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 804]. Согласно БЭС нигилизм получает особое распространение в кризисные эпохи общественно-исторического развития [Большой энциклопедический словарь, 1998].

Таким образом, в существующей модернистской традиции мораль и этика, с одной стороны, и цинизм, с другой, рассматриваются как антагонистические феномены, занимающие противоположные позиции в философии и культуре. Причем один из них всегда направлен на уничтожение другого. При этом совершенно отчетливо в общественном сознании термины «мораль» и «этика» имеют позитивный оттенок, цинизму же придается отчетливо негативное значение. Задача дальнейшего обсуждения будет заключаться в анализе соотношения морали, этики и цинизма, характерного для современной эпохи.

Мораль и этика на перекрестке эпох

В начале обсуждения мне бы хотелось остановиться на отличиях морали и этики, ставших очевидными в эпоху постмодерна, а также дать общие определения этим культурным феноменам. После этого более детальному анализу планирую подвергнуть категорию цинизма, сформулировав его современное понимание, а также его роль и значение для культуры в целом и для соотношения этики и морали в частности. И в заключение остановлюсь более подробно на прикладных аспектах рассматриваемой проблемы, а именно на использовании результатов данного анализа в современной психологии и психотерапии.

Мораль выступает совокупностью предписаний о нормах нравственности и правилах поведения в обществе, а также идеалов и ценностей, передающихся по принципу социального наследования от поколения к поколению. При этом мораль является относительно стабильным культурным образованием, основанным на традициях. Регулирующим принципом существования и реализации морали выступают страх и стыд [И.А. Погодин, 2007]. С позиции гештальт-подхода и, более широко, через призму принципов постмодернизма мораль представляет собой результат хронификации контекста поля, приводящий с неизбежностью к потере творческого приспособления, психологическим эквивалентом которого выступает невроз. Восстановление же способности к творческому приспособлению в поле организм/среда требует введения нового регулирующего принципа.

В качестве такого принципа может выступить этика. Однако прежде предстоит обозначить и описать феномен этики с позиций современной теории поля. Значение этого понятия при этом значительно трансформируется относительно упоминаемой выше дефиниции. Рабочее определение могло бы звучать следующим образом: этика – это никогда не прекращающийся процесс принятия решений (зачастую непростой и питающийся конфликтами), предполагающий осознавание возникающих желаний и выбор соответствующего ему поведения. Р. Мисрахи определяет этику как «рефлексию по поводу импликации желания» (цит. По [Ж. Блез, 2007, с. 25]). Ж. Блез замечает, что «такая рефлексия по поводу импликаций желаний необходима, когда есть кризис, если мы подразумеваем под кризисом рефлексивный момент осознания существенного расхождением между желанием и возможностью его удовлетворения» [Ж. Блез, 2007, с. 25]. Кроме того, «вопрос этики может быть поставлен лишь только в контексте признания за субъектом способности совершать выборы» [Ж. Блез, 2007, с. 26]. Центральным в данном обсуждении является тезис о том, что этика ориентирована на субъекта, а не на внешний мир. «Этику обосновывает не профессиональный кодекс, и, тем более, внешние и универсальные ценности, что-либо внешнее по отношению к субъекту: этику создает сам субъект» [Ж. Блез, 2007, с. 30]. Если мораль, как уже отмечалось, регулируется страхом и стыдом, то этика – сопутствующей принятию решения тревогой и последующей радостью.

Закономерно возникает несколько вопросов. Каким образом трансформировалось понятие этики из дисциплины, изучающей мораль и нравственность, в категорию, обозначающую процесс принятия решений, релевантных желаниям, возникающим в поле? Каков механизм дифференциации морали и этики? Каковы условия возникновения этики как процесса? Посредством чего реализуется динамика этики? Благодаря каким факторам происходит смещение власти с морали к этике? Для ответа на все эти вопросы мне понадобится ввести в аппарат анализа еще одно понятие, упоминаемое выше, а именно цинизм. Значение его в современную эпоху также претерпевает значительные трансформации. Если мы привыкли рассматривать цинизм как обесценивающую или даже разрушительную тенденцию по отношению к существующим в культуре и обществе ценностям и общепринятым правилам нравственности, то понадобится некоторое усилие, чтобы усмотреть в нем центральный этикообразующий феномен.

Этикообразующая природа цинизма

Именно цинизм, на мой взгляд, как процесс деконструкции морали^[61] до удобоваримых элементов, содержащих желание, позволяет осуществиться возможности этики. Поясню это определение более подробно. Натолкнула меня на подобную ревизию модернистского понимания категории цинизма фраза С. Жижека: «Фундаментальный жест цинизма, по-моему, заключается в разоблачении настоящей власти, чья единственная эффективность, как мне кажется, проявляется в принуждении, или в подчинении кого-то под предлогом защиты кого-то другого» [С. Жижек, 1998]. Сказанное имело отношение к политическим процессам, происходящим в обществе. Однако думаю механизм цинизма, проявляющийся в разоблачении власти может оказаться справедлив и в отношении к огромной и зачастую непререкаемой власти морали. Еще раз напомню, опираясь на рассуждения из более ранней работы, что мораль регулируется страхом и стыдом, поскольку формировалась исходя из этих мотивов. Человек, справляясь с этим достаточно сильным эмоциональным давлением, вынужден был посредством создания некоторых ценностей, норм, правил и т. д. зафиксировать в репрессированном состоянии сопутствующие им в качестве полярностей желания^[62]. Зачастую аффективные мотивы формирования и существования моральных норм (равно как и угроза, сопутствующая возникновению морали) теряют возможность быть сознанными или вообще утрачиваются. Несмотря на это, сами нормы и правила все еще продолжают существовать, подкрепляясь властью страха и стыда, которые, в свою очередь, возвышаются тяжелыми надгробными плитами над похороненными под ними желаниями. Нетрудно заметить, что при таком положении вещей этический процесс не может существовать ввиду блокирования любых намеков на желания. Также становится очевидным, что цинизм, деконструирующий моральные надгробья, со всей беспощадной ясностью демонстрирует наличие похороненных под ними желаний. Отрицать их больше нет возможности. Обратный реконструирующий процесс невозможен прежними средствами морали и оказывается в сфере влияния этики.

Таким образом, процесс трансформации понимания этики от прежней дефиниции к его современному состоянию становится возможным благодаря введению представления об опосредующем этику динамическом механизме «мораль – деконструкция цинизмом – этика». Итак, цинизм отнюдь не выступает средством аксиологической аннигиляции, но имеет своей задачей восстановление этического процесса: ценности, лежащие в основе морали, не разрушаются, а вступают во взаимодействие с высвободившимися при циничной деконструкции морали желаниями. Что и говорить, жизнь человека, не привыкшего к приятию этических решений, при этом значительно осложняется, наполняясь тревогой и сомнениями. Вместе с тем в такой ситуации также появляется возможность для переживания радости, сопутствующей осознанию и удовлетворению желаний. Радость, имеющая отношение к удовлетворению желаний, и этика сходятся вместе в реализации этического действия, которое может быть определено тремя основными критериями: 1) позитивностью, т. е. направлением в исполнении желания субъекта; 2) взаимностью, определяемой осознанием существования и ценности другого, которое утверждается посредством действия; 3) особенностью, заключающейся в том, что взаимность имеет отношение не к абстрактно-универсальному, а к конкретному и особенному, которое свойственно лицам, находящихся в отношениях [Ж. Блез, 2007].

Цинизм в психотерапии

Итак, цинизм следует рассматривать в качестве метода и средства, обеспечивающего реализацию этического процесса и выступающего его предпосылкой и необходимым условием. Кроме того, следует отметить значение цинизма в переживании боли. Как известно, боль является реакцией на утрату какой-либо ценности [А.Н. Моховиков, 2004; И.А. Погодин, 2007]. Кроме того, боль можно определить «как универсальный признак, указывающий на разрушение или угрозу разрушения целостности границ между организмом и окружающей средой на одном или нескольких из следующих уровней: физическом (телесном), психическом (эмоциональном), экзистенциальном или уровне взаимоотношений с другими людьми» [А.Н. Моховиков, 2004, с. 37]. Цинизм как средство деконструкции морального содержания способствует, с одной стороны, нивелированию всеобъемлющей власти ценности и введению других витальных альтернатив, страхуя человека от невыносимости психической боли, с другой – позволяет человеку восстановить творческий процесс регулирования границы контакта со средой, по крайней мере, на трех из четырех данных в определении уровнях: психическом, экзистенциальном и уровне взаимоотношений с другими людьми. Обсудим оба терапевтических значения цинизма по отдельности.

Как уже упоминалось выше, цинизм не является причиной уничтожения ценности, он лишь вносит в поле существования ценности сомнение и тревогу. По большому счету, цинизм по ту сторону своего деконструктивного значения вносит в поле также возможность другой ценности, производной от желания и актуальной моральной ценности. Кроме того, выводя ценность из ассоциированного положения с субъектом, цинизм выступает профилактикой боли как реакции на утрату ценности. Думаю, мы можем применить по отношению к аксиологической сфере жизни человека в полной мере принцип децентрализации власти, введенный мною ранее в качестве базовой предпосылки существования контакта. Напомню – для восстановления способности к творческому приспособлению и использования процессуальных ресурсов self следует сместить фокус ответственности и власти за динамику поля с субъектов контакта на сам процесс контактирования. Только в этом случае у человека появляется возможность восстановления спонтанного процесса саморегуляции на границе контакта.

Применительно к аксиологической сфере приложение принципа децентрализации власти могло бы выглядеть следующим образом. В качестве субъектов взаимодействия в данном случае можно выделить мораль как внешний источник мотивации и желания как внутренний источник. Концентрация всей власти в моральных принципах предполагает фиксацию поведения с соответствующим игнорированием желаний, блокированных этим типом локализации. Цинизм же в его прежнем понимании предполагает смещение локуса контроля в сторону субъекта и его желаний, при этом неизбежным оказывается игнорирование или отвержение моральных ценностей. И тот и другой способ локализации власти предотвращают возможность творческого приспособления, сопровождаясь фиксацией психической регуляции вокруг страха, стыда или вины. Цинизм в таком его понимании, естественно, несет антагонистическую морали смысловую нагрузку и наделяется негативным значением в модернистской культуре. Очевидно, что этический процесс в его понимании, предложенном выше, в этой модели оказывается невозможным. Описанная поляризация локализации власти сохраняет свое значение только до тех пор, пока мы находимся в рамках модернистской (детерминистской) парадигмы, определяющий наш анализ и восприятие.

Альтернативная модель, которая будет предложена ниже, могла бы опираться на анализируемую уже нами категорию цинизма как этикообразующего децентрализующего власть феномена. Итак, если рассматривать цинизм как способ децентрализации власти, то модель приобретет следующий вид. Власть за регулирование контактирования в аксиологическом поле смещается с его субъектов (морали и желаний) в сам процесс, который в результате восстановления способности к творческому приспособлению превращается в этический процесс в понимании, предложенном в данной работе^[63]. При этом ни моральное содержание, ни желания не подвергаются разрушающему или девальвирующему воздействию, они лишь теряют тотальность власти и полный контроль над феноменами поля. Процесс, которому в результате описанной динамики, обеспечиваемой механизмом деконструктивного цинизма, передается власть, предполагает возможность восстановления способности к выбору и соответственно способности к творческому приспособлению в аксиологическом поле. Этот процесс и был назван выше этикой.

Цинизм в этом случае выступает не нигилистическим аннигиляционным принципом, а творческим по отношению к существующим в поле ценностям и желаниям. Возвращаясь к значению данной модели для современной психотерапии, следует отметить, что в ее рамках процесс переживания боли не может быть хронифицирован, поскольку не предполагает возможности конфлюэнтного ассоциирования человека с ценностями (ценности в данном случае являются одним из феноменов self как процесса). Возникающая в результате изменения значения в контакте какой-либо ценности печаль имеет также ситуационный характер и может быть пережита self в соответствующем ей свободном динамичном процессе. Наоборот, прежняя модель жесткой и ригидной централизации власти в аксиологическом поле на субъектах процесса – морали или желаниях – чревата благоприятной возможностью для формирования депрессии ввиду возникновения ситуации, когда ценность начинает приобретать черты сверхценности. Утрата или девальвация ценности, имеющей тотальное значение для субъекта, формирует в поле аффективную диаду «печаль – ярость», которая не может быть пережита и ассимилирована ввиду недоступности процессуальных ресурсов в поле организм/среда^[64] (так как власть не принадлежит процессу). В итоге остановленные в переживании печаль и ярость как реакции на утрату сверхценности формируют основание для возникновения депрессивных феноменов^[65]. Подводя итог вышесказанному, следует отметить, что депрессия является возможным следствием централизации власти в аксиологической сфере, цинизм же знаменует выход из депрессии, освобождая печаль для процесса переживания и позволяя реализовываться свободному этическому выбору.

Несколько слов относительно места и роли цинизма в обеспечении целостности психологической, экзистенциальной и социальной границ индивида. В некотором смысле форма существования границы контакта имеет аксиологический характер, поскольку регулируется ценностями, определяющими поведение человека. Цинизм при этом является необходимым условием, обеспечивающим гибкость ее функционирования. Граница контакта, являющаяся единственной формой существования self, представляет собой последовательность реализуемых выборов. Нарушение границы контакта, будь то психологического, экзистенциального или социального характера, зачастую имеет причиной ее негибкость или неясность функционирования. Негибкость нередко выступает следствием конфлюэнтного центрирования на моральных ценностях или, наоборот, контрзависимого поведения по отношению к ним. Возможен также и другой вариант утраты гибкости «пограничного процесса», связанный с игнорированием желаний или слиянием с ними. Неясность функционирования границы контакта в некотором смысле является производной от ее ригидности – осознавание регулирующих контакт принципов оказывается утраченным в целях снижения мучительности осознавания возможных альтернатив, например желаний. Цинизм описанным уже выше образом восстанавливает гибкость функционирования границы контакта, делая границу контакта более устойчивой и менее уязвимой по отношению к возможности травматизации. Итак, цинизм выступает профилактическим средством от боли, релевантной нарушению или разрушению границы между организмом и окружающей средой.

Постмодернистская эпоха, породившая новую этику – эпоха цинизма. Думаю, стоит оставить прежние типичные нападки на цинизм, перестать обвинять его в разрушении важнейших ценностей, на которых стоит наша цивилизация, в создании угрозы для нашей современной культуры. Нелепая, на мой взгляд, попытка ассоциировать цинизм с нигилизмом не является удачной для формирования культуры, основанной на этике. Более того, этический процесс основывается на цинизме, имея под собой необходимую предпосылку в его виде. Именно последний позволяет существовать возможности гибкого реагирования в сложных этических ситуациях, восстановить способность человека к этическому выбору. А ведь именно способность к этическому выбору и определяет нас как людей. Кроме того, современное понимание цинизма имеет важное прикладное значение, например для построения моделей психологической помощи в психотерапии.

Время, пространство и личность: постмодернистский взгляд

Понятия времени, пространства и личности

Предлагаемое вашему вниманию эссе носит философский характер. В центре внимания моих размышлений находятся некоторые философские и психологические категории, которые, на мой взгляд, не являются необходимыми, хотя и приобрели такой характер. Например, мы привыкли, что категория времени является одной из базовых, не апеллируя к которой невозможно полноценно описать реальность. Для того чтобы адекватно воспринимать, описывать и анализировать событие, важно знать, происходило ли оно в прошлом, планируется ли в будущем или имеет место сейчас. К этому, кроме всего прочего, привязано множество философских и психологических феноменов (воспоминания, фантазии, рефлексия, мечты и т. д.), процессов (память, восприятие, ощущения, планирование, выдвижение гипотез и т. д.) и методов (детерминизм, ретроспективный анализ, конструирование моделей и т. д.). Становится очевидным, насколько сильно понимание и восприятие реальности опираются на категорию времени и привязаны к ней.

Аналогичным образом дело обстоит с категорией пространства. Она также определяет наши возможности восприятия реальности. Например, ничего удивительно нет в том, что восприятие события, которое имеет место «там и тогда» (или даже «там и сейчас»), невозможно. Подобное отношение к реальности позволяет миру оставаться стабильным и относительно предсказуемым. Фиксироваться на таком положении вещей помогают также дополнительные категории – движение, скорость, ускорение (являющиеся производными одновременно от категорий и пространства, и времени), отдельность, удаленность (расстояние) и т. д. и соответствующие им физические и другие законы. События же, которые вступают в противоречие с ними, рассматриваются нами как аномальные, паранормальные или фантастичные (например, телекинез, телепортация и др.).

Принимая в фокус наших рассуждений не только физические категории, описывающие реальность и формирующие представления о ней, но и соответствующие антропологические феномены, чрезвычайно интересным мне представляется также возможность проанализировать весьма традиционную психологическую категорию личности. Являясь достаточно устойчивым образованием, категория личности фиксируется вокруг некоторого ядра, предполагающего достаточно стабильные во времени представления человека о себе и окружающих Других. В разных психологических традициях они обозначаются понятиями Самости, идентичности, Я-концепции и т. д. При этом у человека сохраняется способность к различению себя и других, своих чувств и чувств других людей, своего тела и тела Другого.

Все три описанные категории имеют непосредственное отношение к современной клинической теории и практике. Именно вокруг этих категорий строится современная клиническая психология и психиатрия и соответствующая им клиническая диагностика. Так, например, условием нормального психического функционирования является тестирование реальности, что, собственно говоря, предполагает ориентацию человека в пространстве, времени и собственной личности. Любые отклонения от результатов тестирования реальности, разделяемых большинством присутствующих вокруг людей, являются основанием для клинической диагностики вплоть до констатации душевного расстройства психотического уровня. Это происходит при утрате способности к правильному восприятию времени (например, пациент летом сообщает, что сейчас зима), пространства (например, в кабинете врача пациент заявляет, что он находится в темном подвале), собственной личности и личности других (примером могут служить сообщения о том, что пациент является кем-то другим – человеком, животным, или другие люди наделяются некоторыми намерениями или чертами, которых в реальности не имеют). Менее очерченные и грубые нарушения личности (например, диффузия идентичности) могут свидетельствовать о пограничном личностном расстройстве.

Ревизия традиционной модели реальности

Несмотря на, казалось бы, высокую надежность и ясность диагностических конструктов, понятие психической патологии появилось относительно недавно [М. Фуко, 1997, 2005], в классическую эпоху. Однако базовые категории (точнее, представления о них), на которых строится диагностика, имеют гораздо более длительную историю. Несмотря на интерес к этой теме, в фокусе моих размышлений в настоящем эссе находится не исторический анализ возникновения категорий времени, пространства, личности и влияние их на клиническую науку (это, на мой взгляд, слишком сложная проблема), а скорее анализ обоснованности их необходимости для человека. Другими словами, я хочу подвергнуть сомнению априорность этих категорий для антропологии в целом и для клинической теории и практики в частности^[66]. Итак, сформулирую гипотезу: на мой взгляд, категории времени, пространства и личности не являются априорными для определения более широкой категории реальности, не выступают необходимыми для описания и восприятия последней, а опосредуются промежуточной категорией переживания.

Сейчас пришло время раскрыть сущность и значение только что введенной категории переживания для восприятия и описания человеком реальности. Идея феноменологического по своей природе поля «человек – среда» не является новой для наук о человеке [Э. Гуссерль, 2005; К. Левин, 2001; Ф. Перлз, 2000; Ж.-М. Робин, 2006]. Впервые, по всей видимости, она ясно была озвучена Э. Гуссерлем, основателем феноменологии [Э. Гуссерль, 2005], после чего была заимствована некоторыми психологическими школами. Например, с позиций теории поля К. Левина восприятие окружающей среды опосредовано переживаемым человеком состоянием и его потребностями [К. Левин, 2001]. Так, описывая свое восприятие военного ландшафта, К. Левин отмечает, что хотя не все феноменологические свойства меняются в зависимости от статуса образа как феноменально подлинного или воображаемого, «речь идет лишь об образах, которые в свое время были пережиты в качестве реальных структур ландшафта» [К. Левин, 2001, с. 87]. К этой точке зрения присоединяются и психотерапевты, в частности, развивающие гештальт-подход [Ф. Перлз, 2000; Ж.-М. Робин, 2006]. Так, например, Ф. Перлз, разводя понятия объективной и субъективной реальности, анализирует тот «особенный интерес человека, который характеризует субъективные реальности» [Ф. Перлз, 2000, с. 53], и с легкостью демонстрирует то, что сфера интересов является решающим фактором для формирования реальности. Продолжая, он заявляет: «Мы можем пойти еще дальше и заявить, что единственная значимая реальность, реальность интересов – это внутренняя, а не внешняя реальность», и добавляет: «…специфические интересы диктуются специфическими потребностями» [Ф. Перлз, 2000, с. 53]. Современный теоретик гештальт-терапии Ж.-М. Робин, рассуждая о теории поля, разводит понятия физического и феноменологического поля, приписывая именно последнему типу силу фактора, определяющего реальность в психотерапевтическом процессе [Ж.-М. Робин, 2006].

Несмотря на радикальность предпринятой феноменологической реформы психологии и философии, базовые прародительские категории времени и пространства значительно никогда не были затронуты. Их значение и базовый, определяющий реальность, характер никогда не подвергались сомнению. То же имеет отношение и к категории личности, которая с позиции даже самого радикального подхода оставалась неизменной. Поясню, что я имею в виду, когда говорю о вторичности категорий времени, пространства и личности по отношению к категории переживания. В этом, собственно, и будет заключаться отличие предлагаемого похода от предыдущих попыток феноменологических ревизий картезианской традиции.

Начнем с категории времени. Итак, настоящим мы называем событие, в котором у нас сохранена способность к его переживанию (с соответствующими чувствами, эмоциями, мыслями, осознаванием действий). Воспоминаниями же и фантазиями, мечтами о будущем мы называем события, в которых отсутствует возможность их переживать. Гипотетически восстановление процесса переживания события чревато разрушением концепции времени. В некотором смысле метафорой (или лучше, микромоделью) этого глобального процесса (который может быть рассмотрен как катастрофический по своей сути) выступает процесс психотерапии, направленной на восстановление процесса переживания. При этом воспоминания и фантазии презентируются в ситуации «здесь и сейчас», что позволяет их пережить. Тем не менее психотерапия выступает все же лишь моделью глобального события «утраты времени» – размещая воспоминания и фантазии, проекты внутри настоящего, никакой угрозы категории времени (т. е. Понятию о прошлом и будущем) не существует при этом. Угроза глобальной антропологической трансформации наступит лишь при попытке внести процесс переживания в воспоминания и фантазии, а не наоборот^[67]. Представьте себе ситуацию, в которой категория времени утрачена. Вместе с ней утрачивается множество опор в нашей жизни – разрушаются концепции жизни и смерти, утрачивается необходимость и возможность планировать, воспоминания становятся явью (что, как вы понимаете, может оказаться не только удовольствием, но и страданием), страхи перестают быть чем-то отличным от реальности, погружая человека в пучину боли. По ходу описания гипотетических последствий этой теоретической модели невольно поймал себя на фантазиях об аде, концепция которого является возможной лишь при условии временного расщепления^[68].

Сказанное имеет отношение и к категории пространства. «Здесь» от «там» отличается также наличием или отсутствием способности к актуальному переживанию. «Здесь» предполагает возможность его переживания, в то время как «там» закрыто для этого процесса, позволяя доступ к себе лишь посредством фантазирования. Я отдаю себе отчет в том, что гипотеза о вторичности категории пространства к переживанию носит еще более вызывающий характер, чем гипотеза о нивелировании значения и необходимости времени. Тем не менее продолжу. Думаю, именно восстановление способности к переживанию событий за пределами «здесь» лежит в основе феноменальных способностей некоторых людей: к телекинезу, ясновидению^[69] и т. д. Гипотетически, исходя из этой модели, возможным оказывается также мгновенное перемещение в пространстве. Может быть, и телепортация когда-нибудь перестанет быть лишь темой фантастических рассказов. Еще одно важное следствие из вышеизложенного имеет клинический характер. Так, появляется новая проблема – как относиться к переживанию пациентом иной пространственной реальности? То, что вне этой гипотезы рассматривалось в качестве галлюцинаций, сейчас приобретает особый статус. Утрата первичности категорией пространства, с одной стороны, по всей видимости, чревата значительным повышением тревоги, с другой – либерализацией клинических институтов или их упразднением за отсутствием необходимости.

Теперь несколько слов относительно соответствующей модели личности, производной от процесса переживания. То, что мы называем личностью, является результатом расщепления внутри глобального процесса переживания^[70]. Полагаю, что это расщепление исторически первично по отношению к расщеплению реальности посредством возникновения категорий времени и пространства. Для того чтобы реальность расщепилась на ее временные и пространственные компоненты, должен был сформироваться соответствующий мотивационный толчок в форме невыносимости для полноценного переживания всего объема реальности. Естественно, что появление субъекта переживания предшествует нарастанию его невыносимости. Восстановление процесса переживания чревато состояниями, интерпретировавшимися до сих пор как расстройства множественной личности или в частичном варианте как галлюцинации^[71].

Модель реальности, основанной на примате переживания

Итак, опираясь на базовую посылку о первичности процесса переживания, следует отметить, что единственной неделимой реальностью является сам процесс переживания. Собственно говоря, личность и есть процесс переживания, вне которого не существует ничего. Категории же времени, пространства, личностных презентаций и т. д. являются производными от него. Таким образом, современной психологии следует опираться на эту категорию в определении понятия реальности, а следовательно, и в изучении поведения человека и всех его психических проявлений. Психотерапия также может обрести значительные ресурсы в случае опоры на первичность переживания.

Если вышеописанные положения о личности с позиции психологии и психотерапии являются относительно удобоваримыми для современного, пусть и все еще картезианского сознания человека, то о радикальной трансформации базовых категорий времени и пространства, на которые опираются представления о мире современного человека, стоит поговорить отдельно. Отмечу, что следующий текст носит гипотетический (в своем пределе – фантастический) характер: восстановление в правах процесса переживания позволило бы человеку, утратив зависимость от категорий времени, пространства и личностной идентификации, невероятно увеличить свою свободу и возможности. Далее попробую описать процесс трансформации реальности, описывая модель мира, основанную на примате переживания.

Представим себе, что мы можем переживать то, что раннее относили к области воспоминаний или фантазиям о будущем.

Тогда прошлое и будущее утрачивают свое тотальное влияние на реальность. Они могут быть изменены, исходя из актуального процесса переживания^[72]. То, что мы называли до сих пор прошлым, настоящим и будущим, при этом смешиваются в единую «реальность переживания»^[73], перемещения внутри которой перестают быть невозможными и вообще не являются более проблемой, выступая в форме естественного порядка жизни.

Сказанное имеет также значение и относительно перспективы утраты образующей до сих пор реальность категории пространства. Попробуйте представить себе, что все точки пространства оказываются для вас принципиально доступными всегда. Таким образом, вы можете переживать свою жизнь в Минске, Париже, Нью-Йорке. Я осознаю всю фантастичность только что сказанного для современного человеческого сознания. Однако эти представления о фантастичности и аномальности являются, возможно, производными от укоренившейся во все сферы нашей жизни картезианской категории пространства, которая сформировала к настоящему времени^[74] огромный объем надстроек в виде разделяемых большинством людей законов, концепций, теорий, парадигм и т. д. Если же реальность рассматривать как опосредованную не этой категорией, а категорией переживания, анализируемой в этой работе, нереалистичность описанного выше мгновенно утрачивается. При этом перемещения в пространстве перестают быть проблемой, а понятия расстояния, длительности, скорости, ускорения и т. д. утрачивают свой смысл, который определялся всегда лишь фоном в виде категории пространства и времени.

Относительно представлений о категории личности также гипотетически оказывается возможной соответствующая трансформация. Как я уже отмечал, категории времени и пространства могли оформиться лишь после появления субъекта переживания, в дальнейшем поддерживая форму его существования. С исчезновением смысла времени и пространства освобождается блокированный до этого (в прошлом и будущем, а также в «там») процесс переживания, что естественно ставит под сомнение необходимость существования субъекта переживания в том виде, в каком он мыслится сейчас. Процесс переживания должен в этом случае распространиться и за пределы того, что раньше называлось идентичностью и имело стабильный характер. Таким образом, переживание выходит за пределы традиционного понимания личности, распространяясь потенциально на весь живой и переживающий мир. Как вы понимаете, галлюцинации всех видов или осознавание себя кем-либо, кем в глазах окружающих этот человек не является, утрачивают также свой смысл, становясь естественным способом жизни (каким бы странным это ни казалось с позиции примата времени, пространства и личности). Понятие психопатологии естественным образом растворяется за отсутствием необходимости. Ее место должен, по всей видимости, занять феномен, в чем-то родственный современному пониманию эмпатии.

Заканчивая обсуждение этой непростой темы, отмечу, что, таким образом, возможно, описываемые в фантастических рассказах, романах и повестях путешествия во времени и мгновенное перемещение в пространстве не так уж невозможны, а возможности эмпатии, лелеемой современной психотерапией, поистине безграничны.

Творчество в эпоху постмодерна

Наиболее важным мотивирующим фактором для написания этого эссе послужил постмодернистский тезис о том, что мы живем в эпоху цитатности: нечто, сказанное сегодня, является лишь ретрансляцией уже существующего в поле знания. Не знаю, как для вас, уважаемый читатель, а для меня этот тезис ставит множество вопросов, один из которых относится к творческому процессу. Например, какое значение при такой постановке проблемы имеет творчество? Обладает ли творческий процесс лишь литературной ценностью или также эвристической? Возможен ли дальнейший прогресс в развитии познания, особенно относящегося к природе человека? Каковы ресурсы творчества в эпоху постмодерна с характерными для нее антиэссенциализмом, антиреализмом, антиосновностью, пропитанными тотальностью относительности? Не уверен, что предлагаемый вашему вниманию текст предоставит ответы на эти и другие вопросы. Однако поразмышлять над данной проблемой мне показалось любопытным.

В этой книге я представлю совокупность фрагментов философского свойства, относящихся к феноменологии творческого процесса. Я не ставил перед собой задачу академически логичного и методологически выверенного анализа чрезвычайно актуальной для современной науки и философии проблемы, тем не менее построил изложение в виде последовательности более или менее завершенных и самостоятельных логических блоков. Итак, начнем.

Интроекция и творческая эволюция

По существу, интроекция является первичным способом познания окружающего мира. В некотором смысле даже эмоциональные проявления суть интроекты, потому что чувства как феномены эмоциональной жизни появляются только в результате вербального отражения их родителями и последующей интроекцией этого послания. По той же причине все феномены поля, объединяющего личность и жизненное пространство, являются в той же мере интроектами. Таким образом, не существует ничего, кроме интроектов. «А как же быть с творчеством? Ведь творческое приспособление является антагонистическим феноменом по отношению к интроекции», – спросит читатель.

Процесс творчества всегда связан с интроекцией и проекцией, а также их соотношением как способами организации контакта в поле. Так, для того чтобы появилось нечто новое, необходимо сначала накопить некоторую совокупность знаний в форме интроектов, после чего разрушить центральный парадигмоообразующий интроект в исследуемом пространстве, а затем в результате проективного цикла создать новый продукт, который, в свою очередь, интроецируется последователями. Таково поступательное движение развития познания. Необходимо отметить, однако, что проекция не всегда лежит в основе творческого процесса, так как проецироваться может уже существующий интроект.

Тем не менее возможен и обратный процесс, также выступающий механизмом творческой эволюции. Так, в некотором смысле вторичная интроекция результатов проекции служила основанием развития человеческой цивилизации. Здесь мы обнаруживаем процесс, на первый взгляд обратный творческому: тревога, существующая внутри человека (за которой скрывались сильные аффекты), проецировалась на какие-либо феномены или объекты. А затем для того, чтобы сделать их более управляемыми и поддающимися контролю, результаты проекции интроецировались, закладывая основу мировоззрения и цивилизации.

Сосуществование описанных механизмов творческой эволюции, подчиняясь диалектическому закону единства и борьбы противоположностей, лежит в основе развития цивилизации с ее логичным делением на эпохи. Так, эпоха Возрождения, последовавшая за среденевековым периодом «охоты на ведьм» с господством инквизиции, явилась логичным продолжением развития цивилизации, соотносящегося со сменой ведущего механизма творческой эволюции. Таким же путем можно объяснить и эволюцию эпох последних столетий. Если в эпоху модерна, а также домодерна интроекты служили фундаментом мировоззрения, то эпоха же постмодерна характеризуется тенденцией к разрушению интроектов (относительность, контекстуальность). Причем это относится не только к сущности человека (антиэссенциализм), но также и к реальности (антиреализм).

Рассматривая развитие цивилизации через призму творческой эволюции, хотелось бы упомянуть еще об одном тезисе. Речь пойдет о соотношении индивидуального и массового сознания в проективно-интроективных механизмах творческой эволюции. История развития человеческой цивилизации свидетельствует, что мотивирующим и продвигающим фактором эволюции во все времена выступает индивидуальное сознание (индивид), а стабилизирующим и соответственно сохраняющим достижения фактором является массовое сознание. Таким образом, массовое сознание – это фундамент для продвижения и развития, индивидуальное же – инструмент. Кроме того, необходимо отметить соответствие описанных факторов и механизмов творческой эволюции. А именно, мотивирующий фактор индивидуального сознания имеет отношение к деконструктивной тенденции, предполагающей разрушение интроектов; стабилизирующий же фактор массового сознания соответствует конструктивной тенденции, создающей и сохраняющей интроекты.

Сущность творчества

Приступая к описанию сущности творчества, мне кажется целесообразным развести два вида творческих процессов. Первый характеризуется созданием новых композиций из уже существующих интроектов (исходя из цитатности как принципа постмодернизма, это единственный вид творчества, возможный в эпоху постмодерна – новые открытия являются лишь свежей формулировкой прежних). Результатом такого процесса является уточнение или трансформация существующих теорий и концепций. Для другого же, на мой взгляд, характерно разрушение устоявшихся интроектов, в результате чего, кстати, высвобождается значительное количество энергии, которая может быть аккумулирована в целях создания нового знания (в некотором смысле этот процесс является психическим аналогом расщепления атома). Так появляются революционные открытия, которые знаменуют переворот и начало новой эпохи в соответствующей области знания или культуре и науке в целом.

Некоторую аналогию творческого процесса второго типа можно также обнаружить в литературном феномене перевода. Так, процесс перевода авторского дискурса с родного языка на иностранный зачастую разрушает интроекты, из которых соткан этот дискурс, позволяя обнаружить тем самым скрытый даже для автора высказывания смысл. Переводчик же вынужден высвободившуюся и сфокусированную в результате фрустрации энергию направить на создание нового дискурса. Поэтому в некотором смысле перевод – новое произведение. Например, перевод В. Шекспира С. Маршаком – это совершенно новый текст. Кроме того, необходимо отметить, что в такого рода творческом процессе напрямую задействовано расщепление, которое, кстати говоря, соответствует шизоидной и шизотипической феноменологии. Поэтому в некотором смысле перевод зачастую суть шизотипический процесс.

Сейчас несколько слов относительно места и значения дискурса в контексте обсуждаемой нами проблемы. Эволюция дискурса в творческом процессе развивается следующим образом. Сначала отдельные феномены, с которыми сталкивается человек, в результате проекции и последующей вербализации приобретают характер номинализации. Под давлением новых знаний, вступающих в противоречие с существующей номинализацией, последняя подлежит разрушению (расщеплению). В результате расщепления номинализированного дискурса мы вновь имеем дело с шизотипическими осколками дискурса, которые суть элементарные дискурсивные феномены. Затем посредством высвобожденной в ходе этого процесса психической энергии (часто соответствующей модальности тревоги и поэтому обладающей мотивирующей силой) создаются новые дискурсы, фиксирующиеся заново в виде номинализаций. Таким образом, эволюция языка и психики разворачивается в процессе динамики двух эволюционных тенденций – сначала в движении к интеграции языка и обратно в сторону схизиса (расщепления). Далее цикл повторяется вновь и вновь в соответствии с основными законами диалектики. Эта тенденция и выступает залогом развития. Схизис же следует рассматривать в этом аспекте как попытку вернуть дискурсу жизнь, подавленную номинализациями (интроектами).

Сомнение и творческий процесс

Одним из наиболее важных двигателей творческой эволюции является сомнение и сопутствующая ему тревога. Только человек обладает этой способностью – способностью подвергать сомнению существующее положение вещей. Именно этот факт (если факты вообще существуют) обрекает человека на муки тревоги (как аффекта, связанного с неопределенностью), но в то же время именно он позволил человеку не вымереть как виду подобно динозаврам и мамонтам, но наоборот, значительно продвинул его в его эволюции. Именно сомнение позволило человеку разрушить существующие способы адаптации в виде паттернов поведения и знаний, поставив, конечно же, его лицом к лицу с надвигающейся угрозой. Динозавры же и мамонты, как, впрочем, и многие другие виды, в силу недоступности для них сомнения, и как следствие осознания угрозы, сохраняли ригидность в способах приспособления, подвергая разрушению не их, а себя.

Сомнение (и как следствие, тревога), с одной стороны, и стремление стабилизировать все процессы (как способ совладания с тревогой), с другой, и являются основными факторами эволюции вообще и творческого процесса в частности. Взаимодействие этих факторов разворачивается в соответствии с диалектическим законом взаимного перехода количественных и качественных изменений. Сомнение же является сущностью деконструктивно-реконстуктивной тенденции эволюции, стремление же к стабильности позволяет закрепить результаты этой тенденции до актуализации нового сомнения. Творческий потенциал индивида определяется его способностью осознавать сомнение, переживая при этом тревогу, не пытаясь быстро подавить ее. Итак, творческому процессу всегда сопутствует тревога. Функция сомнения заключается в мотивации тенденции к деконструкции, реализация которой обеспечивает создание новых условий и фактов существования, которых пока не было в опыте и для которых пока не существует адекватной адаптационной стратегии. Суть творческого процесса при этом состоит в реализации ресурсов сомнения.

Творчество является понятием, ориентированным на процесс, а не на результат. Важно не то, какое открытие я хочу сделать, а каким образом я переживаю сомнение. При этом тревога сомнения не родственна нарциссической тревоге признания. Различия эти имеют отношение не столько к содержанию тревоги, сколько к способам обращения с ней. Так, сильная тревога, сопутствующая сомнению: «Гений ли я или посредственность?» может переживаться как естественный процесс, а может (в силу невыносимости для нарциссически уязвимого Я) блокироваться, находя размещение в актах признания со стороны окружающих или депрессивном нарциссическом исходе. Для естественного творческого процесса характерен первый способ, хотя он и является более тяжелым, принимая зачастую характер кризиса.

Возвращаясь к тезису о процессуальности понятия творчества, следует отметить, что, находясь внутри творческого процесса, я пребываю в неведении и неопределенности относительно его результата, так как базис творческого процесса заключается не столько в поиске ответов, сколько в постановке и формулировании вопросов. Ответы определяют не процесс творчества, а его результат. Конечно же, естественный творческий процесс, рано или поздно, всегда заканчивается некоторым продуктом, однако проконтролировать это в ходе процесса принципиально невозможно. В противном случае я рискую разрушить процесс, который первичен по отношению к результату. Не так важно, чтобы этот процесс подчинялся существующим правилам логики и был строго последовательным (возможно, и это всего лишь интроект, который также было бы полезно разрушить). Важно при этом создавать новое вне зависимости от того, противоречивы или нет мои суждения. Критика непоследовательности и противоречивости рассуждений с этой точки зрения бессмысленна. Здесь уместно провести прямую аналогию вышеописанного с психотерапевтическим процессом (по крайней мере, с гештальттерапевтическим). Результат психотерапии (конечно же, также творческого процесса) является вторичным (я бы даже усилил этот тезис, сказав – побочным), хотя и закономерным, продуктом самого терапевтического процесса. Качество жизни клиента, безусловно, меняется в процессе терапии, однако предвидеть характер этих изменений, ориентируясь на процесс творческого приспособления, принципиально невозможно.

Ресурсы и сложности творческого процесса

Следует отметить также и сложности, зачастую прерывающие или делающие невозможным творческий процесс. Парадоксально, но эти сложности и препятствия имеют тот же психодинамический источник, что и ресурсы творчества. А именно, речь идет все о том же сомнении. Помимо того, что сомнение порождает тревогу, в силу своей уникальности и индивидуальности оно еще и обрекает человека на одиночество. Сомнение индивида не может быть разрешено коллегиально – как бы оно не переживалось тяжело, разрешать его придется самому. И, как следствие, отвечать за сделанный выбор. Поскольку творчество является процессом, несущим угрозу стабильности, которые давали прежние знания, постольку оно нуждается в чем-то постоянном и неизменном, обеспечивающем некоторую стабильность. Так, рядом с пиковыми продуктами цивилизации можно обнаружить вековые дубы, рядом с современными сооружениями из стекла и бетона – древние памятники архитектуры. Кроме того, чем стремительнее развивается цивилизация, тем сильнее тенденция бегства от нее – человек стремится за город и жить, и отдыхать, родственной этому феномену является зависимость многих людей от работы на загородных дачных участках при всей очевидной экономической нерентабельности этого процесса. Все эти феномены поля создают ощущение стабильности, хотя, если точнее, – поддерживают ее иллюзию.

В заключение хочу сделать акцент, воспринимающийся, возможно, парадоксально на фоне вышесказанного, на важном ресурсе, питающем творческий процесс, а именно на поддержке поля. Несмотря на то что творческий процесс суть индивидуалистичный феномен, предполагающий, как я уже отмечал, одиночество, тем не менее разворачивается он во взаимодействии в поле. Игнорировать это было бы неразумным. Любые человеческие проявления, я бы даже выдвинул более радикальный тезис – вся личность – суть феномен поля, а именно границы контакта в поле «организм/среда». В связи с этим следует отметить, что творческий процесс это также феномен, соответствующий диалогу людей, культур, стилей и т. д. Среда при этом в зависимости от качества и выраженности ее валентности, приписываемой самим субъектом творчества, может выступать как поддерживающая или угрожающая, любопытствующая или оппонирующая и т. д.

Экология и эволюция вируса

В настоящее время сложилась ситуация, когда множество психологических подходов к описанию и объяснению процессов формирования и развития личности, а также значительное количество концепций, рассматривающих механизмы эволюции, не могут быть интегрированы в единую парадигму. Кроме того, сам стремительный прогресс в вышеобозначенных направлениях исследований также нуждается в объяснении. Ссылка на то, что мы живем в нигилистическую и плюралистическую по своей сути эпоху постмодерна не дает объяснения происходящему, тем более, что этой эпохи по большому счету пока нет^[75] – есть только некоторый постмодернистский манифест.

Здесь речь пойдет о вирусологической модели, отражающей постмодернистское понимание личностной и культурной динамики. Слово эволюция я использую для описания процесса развития человека и человечества через призму бесконечной череды вирусных мутаций, а при помощи термина экология я хотел бы акцентировать в изложении естественность вирусной природы человека и культуры. Итак, человеческая цивилизация вообще и self в частности являются по своей сути вирусами.

О природе человека

На мой взгляд, природа человека и человечества является вирусной по своей сути. Попробую пояснить, что я имею в виду. Трансформируя естественнонаучное понимание вируса, под вирусной природой я понимаю способ организации жизненного пространства, трансформирующийся и мутирующийся в процессе контакта. При этом вирусы рассматриваются не как разрушительные внутриклеточные паразиты, а как форма жизни self, которая представляет собой специфический способ организации контакта. Разновидности способа организации контакта для удобства я обозначу как штаммы, мутации которых выступают механизмом, обеспечивающим развитие self и эволюцию.

С философской точки зрения естественным является вопрос – откуда появился вирус с эволюционирующими штаммами как способами организации контакта? Ответ на него зависит от занимаемой философской позиции. С теологической точки зрения изначальная форма жизни является сущностью самого Господа^[76], который выступает олицетворением базовых предпосылок организации контакта, вирусного по своей природе. При этом контакт постулируется в качестве исходной реальности. Именно поэтому, возможно, основным механизмом отправления культа служит молитва, предназначенная для восстановления утраченного контакта внутри Глобального вируса^[77] (Бога). С позиции эволюционных теорий точкой отсчета является момент возникновения жизни на Земле или во Вселенной, который определяется появлением простейшего вируса. Развитие живого мира при этом носит эволюционный характер. Что касается происхождения человека, то его можно объяснить гигантским скачком в мутации вирусов, уже существующих на данном этапе развития живого мира.

О механизмах эволюции

Рассматривая процесс развития цивилизации и человека с позиции вирусологического подхода, стоит отметить, что эволюция всегда опосредована непрерывным процессом вирусной мутации контакта. Передаваясь от человека к человеку, от поколения к поколению (в результате интроекции), культурные штаммы^[78] трансформируются посредством присоединения сопутствующих им второстепенных вирусов в виде знаний, умений, технологий, парадигм. Накопление вирусного содержания до степени, превышающей инкорпорирующие возможности культурных штаммов, провоцирует их мутацию. Так появляются новые штаммы, определяемые специфическими для них способами организации контакта. Думаю, стоит разделять культурные штаммы по степени их распространенности, устойчивости, интенсивности воздействия на культуру и self^[79]. Жизнеспособность и степень влияния штамма определяется, в свою очередь, его способностью к мутации^[80]. Одни из самых распространенных и устойчивых штаммов – мировые религии, эпохообразующими являлись вирусы ренессанса, барокко, классицизма, романтизма, модернизма и т. д. Пример вируса более частного характера, в результате эпидемии экстраполировавшегося на многие культурные феномены, – психоанализ. Наименее устойчивым, но широко распространенным вирусом выступает мода. Частные локальные вирусы, имеющие различную интенсивность воздействия на self, но неспособные к глобальной эпидемии – семейные.

Немаловажной для развития культуры является способность культурных штаммов регулировать друг друга. Так, хаотичный рост количества вирусов способствует росту ограничивающих этот процесс штаммов – законодательства, морали и т. д.^[81] Думаю, это происходит потому, что в хаосе выделяется огромное количество энергии, которая расходуется на восстановление баланса посредством создания структуры. Таким образом, чем большее количество штаммов появляется в культуре, тем больше регулирующих их вирусов, возникающих в результате мутаций. Эволюция мышления и творческий процесс также имеют вирусную природу и опосредованы механизмом первичной интроекции штамма с последующей ассимиляцией его до вторичной мутации.

Несмотря на очевидный и постоянный процесс культурной эволюции, стоит отметить и его малопривлекательную сторону. Так, вирусные мутации не всегда позитивны по своему значению и влиянию на человека и человечество. Зачастую они имеют деструктивные последствия (например, войны, геноцид, катастрофы и т. д.). В процессе эволюции не всегда фиксируются более позитивные формы организации контакта. Большей способностью к фиксированию своего положения в культуре (аналогично и в развитии self) обладают филогенетически (и онтогенетически) более ранние мутации. Возможно, описанные выше деструктивные феномены обусловлены более ранним возникновением штамма страха по отношению к другим возникающим мутациям. Такое столкновение, по всей видимости, и рождает специфические хаотичные деструктивные мутации в форме войн и бедствий. Тем не менее (выше мы уже отмечали этот феномен) даже такие хаотичные мутации имеют тенденцию к восстановлению вирусного баланса.

Рассматривая культурную эпоху как проявления культурообразующего штамма, следует отметить, что четко обозначить ее временные границы не представляется возможным. Объяснение этому также можно обнаружить в предлагаемой вирусологической модели эволюционного развития. Так, эпохальный культурный вирус определяется соотношением и взаимодействием более локальных вирусов. Например, начало эпохи постмодерна определяется появлением людей, транслирующих постмодернистские идеи при превалировании влияния других людей, психическая жизнь которых определяется модернистскими концепциями. Таким образом, с одной стороны, наступление новой эпохи неизбежно, с другой – не стоит рассчитывать на стремительную ассимиляцию новых идей, концепций и подходов^[82].

С развитием цивилизации культурные штаммы либо меняют друг друга, либо продолжают существовать в одном поле. Поэтому с течением времени количество штаммов безудержно растет, и в настоящее время сложилась ситуация, когда прогрессивное вирусное развитие начинает восприниматься как угроза. Сегодня мир превратился в гигантскую лабораторию по производству различных вирусов^[83]. В эту самую минуту, когда я, работая над статьей, создаю некоторую модификацию постмодернистского штамма, кто-то другой разрабатывает новую модную коллекцию одежды, а третий – пишет речь для какого-либо видного политического деятеля. Я уже не говорю об одновременном создании безумного количества программных компьютерных продуктов и рекламных роликов, которые превращаются в безумную по своему объему вирусную лавину. Интенсивность вирусного потока информации в настоящее время, достигая своего апогея в Интернете, становится чрезмерной. Отражением актуальной тревоги, связанной с глобальной вирусной эпидемией, является, по всей видимости, множество популярных в последние десятилетия фильмов-катастроф, значительная часть которых описывает вирусную угрозу для человечества. Все вышесказанное демонстрирует неуклонное возрастание угрозы со стороны вирусного тоталитаризма, вызывая необходимость в защите. Одним из таких способов стало появление постмодернизма, который в силу своего плюрализма и нигилизма нивелирует значение частных и общих информационных вирусов; выступая, тем не менее, сам в форме глобального вируса. Неуклонное снижение рождаемости в последние годы во всем западном мире, возможно, также является противодействием вирусной угрозе^[84].

О дуализме self

Большое значение в эволюции посредством вирусной мутации имеют носители вируса^[85]. Конечно же, каждый из нас является носителем одновременно множества штаммов – глобальных и локальных, интенсивных и слабых, ядерных (self-образующих) и периферийных, которыми мы инфицировались в процессе развития (кстати, наиболее ранние штаммы в большей степени влияют на поведение и в меньшей степени подвержены мутации). Однако некоторые люди становятся источником глобальных эпидемий (мы их часто называем харизматичными личностями – Иисус, Магомет, Коперник, Галилей, Фрейд, Маркс, Сталин и т. д.), другие – нет. Влияние носителя зачастую является производной от степени его инфицированности. Хотя возможны и исключения – например, при трансляции не ассимилированного вируса носителями, реализующими другие потребности, – во власти, богатстве и т. д.^[86] Тем не менее думаю, что именно назревшая мутация определяет этапы в эволюции, наделяя тяжким бременем своего носителя^[87].

Немного об особенностях современного культурного этапа. В эпоху постмодерна становится очевидным, что вирусы являются совершенно самостоятельными образованиями, обладая способностью к воспроизводству^[88]. Таким образом, представления о человеке только как о носителе штаммов оказываются не имеющими смысла и значения. Человек сам превращается в вирус, эволюционируя в ходе многочисленных мутаций. При этом власть в процессе эволюции принадлежит самому эволюционному процессу, опосредуемому созданием вирусами релевантных им социальных ситуаций (контекстов поля). Мы не живем в эпоху постмодерна, мы и есть постмодерн^[89]. Закономерно возникает вопрос – а как же свобода воли человека? Разве не мы выбираем свой жизненный путь, свои желания, способы переживания, возникающие мысли и идеи? Исходя из изложенного выше, свободу воли, как и только что упомянутые ее проявления также стоит рассматривать как совокупность self-образующих штаммов.

Говоря о значении вирусологического подхода к пониманию природы человека и человечества, следует отметить следующее. Представляется очевидным, что психические феномены являются интроективными образованиями. Формирование self ребенка происходит посредством передачи вируса – от родителей к детям – так появляются чувства, мораль, мышление, поведение и т. д. Потребности также являются результатом эпидемии постоянно мутирующих штаммов. При этом различные вирусы имеют различную степень стабильности. Одним из факторов, определяющих степень стабильности штамма, является онтогенетическая хронологическая последовательность инфицирования. Так, наиболее ранние вирусы являются наиболее агрессивными и стабильными за счет интенсивного взаимодействия со штаммами-современниками, которое определяет степень жизнеспособности и стабильности человека и которое образует нечто вроде его вирусного ядра. Более онтогенетически поздние результаты инфицирования взаимодействуют друг с другом менее интенсивно, поскольку этот процесс не детерминирован угрозой выживанию. Таким образом, многие базовые желания и потребности являются более устойчивыми штаммами, способ же их реализации, как правило, менее стабилен и более уникален для каждого человека. Например, любовь (как и другие базовые штаммы) – наиболее устойчивый вирус. Однако форма его жизни определяется более частными штаммами – характерным для культурного периода способом ее размещения и ранним заражением (в виде самости), определяющем в дальнейшем, например, специфический выбор сексуального партнера.

Что касается развития self, то замечу, что и оно представляет собой процесс вирусной мутации. При этом интроецированные на протяжении жизни штаммы (потребности, мораль, способ обращения с чувствами и т. д.) время от времени могут вступать в противоречие, порождая такую ситуацию, которую мы называем психологическим кризисом, способ обращения с которым, естественно, также имеет вирусную природу. С позиций клинической теории психотик в некотором смысле – обреченный носитель уникального штамма без возможности его передачи^[90]. Пограничный клиент – результат дисбаланса штаммов в человеке или дефицита self-образующих вирусов. Невротик – арена для столкновения штаммов, например противоречивых желаний или желаний и морали.

Применительно к сфере педагогической психологии вирусное понимание человека также имеет немаловажное значение. Так, задачи обучения и воспитания ребенка (или студента, слушателя) наделяются новым смыслом. Речь идет о создании вирусного педагогического контекста, в котором стоит лишь фасилитировать контакт в целях заражения соответствующим вирусом с закреплением сопутствующего ему содержания.

Подводя итог вышесказанному, попробую кратко ответить на вопрос – зачем перегружать психотерапию, персонологию и теорию эволюции лишней категорией? Ответ коренится как в содержании категории вируса, так и в его процессуальной контактной природе. Во-первых, если принять исходную посылку о вирусе как форме существования человека, тогда любые «антибиотические» вмешательства (например, насильственные, т. е. не инициированные динамикой самого self, попытки искоренить или скорректировать некоторые черты характера, способы организации контакта, убеждения, ценности и т. д.) следует рассматривать как проявления суицидальной или гомицидной тенденции. Более того, думаю, что уничтожить вирус принципиально невозможно, поэтому любые такие попытки обречены на провал. Стоит вести речь не о разрушении вируса, а о его ассимиляции в культуру или self. Возможность такой ассимиляции определяется множеством факторов – устойчивостью культуры и self (которые являются производными от степени влияния актуального в настоящий момент вируса^[91]), глобальностью и интенсивностью нового вируса и т. д. Во-вторых, в самой вирусной процессуальной природе заложена идея ассимиляции штаммов. С вирусами не стоит бороться, необходимо лишь сделать процесс контактирования с ними как можно более осознаваемым и творческим^[92]. Сказанное имеет отношение как к вновь возникшим, так и к уже существующим штаммам, определяющим функционирование self (например, к морали как наиболее устойчивому и ригидному и зачастую наименее осознаваемому вирусному образованию). Только в процессе творческого контактирования в поле возможна ассимиляция множества вирусов или их размещение в поле вне зоны актуального влияния.

«Курочка РЯБА» Как прививка от безумия
(или оставьте «Курочку» в покое!)

Вот уже на протяжении длительного времени русская народная сказка «Курочка Ряба» не перестает будоражить умы человечества, оставаясь неподвластной никакому анализу. Множество филологов, журналистов, философов, психологов, культурологов, психоаналитиков, даже экономистов и маркетологов на протяжении последних десятилетий написали и опубликовали тысячи статей, эссе, книг, монографий, стихов и сказок. Создается ощущение, что бедная «Курочка» является тренажером для более или менее глубоких размышлений на философские темы, оттачивания остроумия и литературного стиля, развития собственных школ и подходов. Однако нужно отметить, что «Курочке» это не всегда нравилось. Так, например, говорят, что еще в советское время в целях семантического анализа в школе Ю. Лотмана русских народных сказок было создано несколько научных коллективов, каждый из которых сосредоточил свои усилия на отдельной сказке (всего анализу подлежало 10 сказок). Все исследования, за исключением одного, завершились более или менее удачно. Лишь анализ «Курочки Рябы» остался незавершенным по причине трагической гибели сотрудников научного коллектива. Повторенное исследование через несколько лет закончилось аналогичным образом. Предлагаемое вашему вниманию эссе посвящено не столько анализу сказки, сколько размышлениям на тему о том, почему этого не стоит делать.

Большая часть исследователей, работы которых мне довелось прочесть, сосредоточивали свои усилии на символике, имеющейся в сюжетной линии. Анализировались символы яйца (золотого и простого), мышки как хтонического существа или обладательницы фаллоса, пестрой раскраски курочки и т. д. Кроме того, в фокус работ неизменно помещалось поведение всех героев сказки. Как вы понимаете, каждый это делал с максимальным своеобразием, оставаясь все же приверженцем своего научного или философского подхода. Некоторые исследования пытались исследовать «Курочку» на предмет возможности использования заложенной в ней «модели» в прикладных целях, например в рекламе. По всей видимости, авторы исходили из идеи о наличии некоторых, более или менее глубоких (скорее глубоких, судя по множественности публикаций) смысла и логики в этом творении. Именно в этом, на мой взгляд, и заключается основное заблуждение. «Курочка Ряба» не имеет никакого логического смысла, этот текст является олицетворением абсурда (возможно, даже средоточием абсурда народной культуры).

Любая народная сказка, которая приходила в голову по ходу работы над эссе, имела в своей основе логику сюжета и мотив поведения героев. Кроме, конечно же, «Курочки Рябы». В течение двух недель мы с коллегами – гештальт-терапевтами^[93] пытались обнаружить хотя бы намек на логику в этом произведении. Все попытки оказались тщетными – в лучшем случае нам приходилось привлекать для объяснения и анализа дополнительную информацию из своих фантазий. По ходу возникало все больше вопросов: почему Курочка снесла золотое яйцо (появлялись гипотезы от нехватки кальция до специфического питания последней)? Зачем дед и баба пытались его разбить, и как они думали совершить запланированное (золото ведь не хрупкое)? В чем причина их переживаний (модальность слез так и осталась тайной) по поводу разбитого яйца, учитывая их недавние попытки сделать это самим? Почему Курочка решила успокоить деда и бабу обещаниями простого яйца? Как удалось мышке одним вилянием хвостика сделать то, что не удавалось в течение некоторого времени двум взрослым людям? Как дед и баба отнеслись после произошедшего к мышке? Какое значение имеет раскраска Курочки, которая вынесена даже в название сказки? Спустя некоторое время обсуждения наш совместный дискурс неизменно начинал приобретать клинические черты шизофренического процесса. Ясности при этом, как вы понимаете, не наступало. Кроме того, выяснилось, что «Курочка Ряба» одна из первых сказок (для многих даже первая), которые мы слышали в детстве. Причем (что интересно), в детстве подобных вопросов мы не задавали – все было как-то просто и ясно. Более того, чтение этой сказки в детстве скорее успокаивает, чем тревожит.

Далее я хотел бы предложить гипотезу о значении «Курочки» для культуры. Думаю, что «Курочка» как фольклорное олицетворение абсурда имеет значение прививки безумия в таком же абсурдном и безумном мире. Прежде чем человек окунется с головой и переживаниями в абсурдный и алогичный мир, в раннем детстве он получает некоторую дозу абсурда в виде сказки^[94], что в некотором смысле оказывается профилактической процедурой в смысле возможного безумия в будущем как следствии расщепления при столкновении с парадоксальным и абсурдным миром^[95]. Так же, как организм адаптируется к малым дозам вируса или инфекции, введенной в качестве вакцины, так и психика человека адаптируется к алогичности окружающего мира при введении абсурдного дискурса «Курочки». Особое значение эта профилактическая процедура имеет в нашу логичную и рационалистическую эпоху, поскольку в эпоху мифологического паралогического мышления необходимости в такой прививке просто не было, как, впрочем, не было и самого безумия, по крайней мере, в том виде и интерпретации, с которыми мы имеем дело сегодня [М. Фуко, 1997, 2005; И.А. Погодин, 2006].

Осложнения в этом процессе могут появиться лишь при попытке расщепить «культуральное ядро безумия» (я имею в виду «Курочку») в результате серьезного анализа, основанного на выверенных логических методах и инструментах^[96]. Любая серьезная попытка расщепить ядро безумия может привести к высвобождению колоссальной энергии абсурда (наверное, здесь возможны аналогии с процессами, известными из ядерной физики), с которой не всегда может справиться человеческая психика^[97].

Какова же природа «проклятья Курочки Рябы»? В чем его причина? Может быть, «Курочка» является квинтэссенцией первичного дискурса или самим первичным дискурсом в чистом виде, содержание которого недоступно для человечества? Помните: «И в начале было Слово. И Слово был Бог». Перспектива же познания имени Бога всегда выглядела небезопасной. Выполняя некую незаменимую и очень важную функцию для человечества, олицетворение первичного дискурса не позволяет себя препарировать и должно остаться непознанным. Может быть, в этом случае стоит принять неизбежную непознаваемость важного культурного феномена и, оставаясь благодарными, оставить «Курочку» в покое.

Литература

1. Актуальные проблемы кризисной психологии: сб. науч. тр. / отв. ред. Л.А. Пергаменщик. – Минск: НИО, 1999.

2. Андреева М. История одного присутствия // Гештальт-2001. – М.: МГИ, 2001. – С. 68–76.

3. Бай-Балаева Е. Супервизия // Гештальт-2002. – М.: МГИ, 2002. – С. 51–76.

4. Бейссер А. Парадоксальная теория изменений / пер. А.Н. Моховикова // Гештальт-2001. – М.: МГИ, 2001. – С. 6—14.

5. Бейтсон Г. Шаги в направлении экологии разума: избр. ст. По теории эволюции и эпистемологии / пер. с англ. и предисл. Д.Я. Федотова. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: КомКнига, 2005. – 248 с.

6. Бейтсон Г. Экология разума. Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии: пер. с англ. – М.: Смысл, 2000. – 476 с.

7. Бергсон А. Два источника морали и религии. – М.: Кано, 1994. – 346 с.

8. Бергсон А. Творческая эволюция: пер. с фр. – М.: Кучково поле, 2006. – 384 с.

9. Бердяев Н.А. О самоубийстве (психологический этюд) // психологический журнал. – 1992. – № 1, 2.

10. Библия. – М., 2011. – 1246 с.

11. Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. – М.: Ювента, 1999. – 300 с.

12. Бинсвангер Л. Случай Элен Вест // психологическое консультирование и психотерапия. Т. 2. Случаи из практики. – М., 2001. – С. 106–122.

13. Биофилософия: сб. науч. тр. / отв. ред. А.Т. Шаталов. – М., 1997. – 264 с.

14. Блез Ж. Перестать знать. Философия гештальт-терапии: пер. с фр. / под ред. Н.Б. Кедровой. – Воронеж, 2007. – 100 с.

15. Блез Ж. Проекция: клинический подход с точки зрения феноменологии // Гештальт-2007. – М.: МГИ, 2007. – С. 30–47.

16. Богомолов В. Заметки о нарциссизме и не только // Гештальт-2003. – М.: МГИ, 2003. – С. 73–76.

17. Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры: пер. с фр. – М.: Культурная революция: Республика, 2006. – 269 с.

18. Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту / пер. с фр. Н. Суслова. – Екатеринбург, 2006. – 2000 с.

19. Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. – 2-е изд. – М.: Добросвет: КДУ, 2006. – 258 с.

20. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. – 2-е изд. – М.: Добросвет: КДУ, 2006. – 389 с.

21. Бодрийяр Ж. Соблазн / пер. с фр. А. Гараджи. – М.: Ad Marginem, 2000. – 317 с.

22. Большой энциклопедический словарь. – 2-е изд., перераб. и доп. – М.: Большая Российская энциклопедия; СПб.: Норинт, 1998. – 1456 с.: ил.

23. Боулби Дж. Привязанность / общ. ред. и вступ. ст. Г.В. Бурменской. – М.: Гардарики, 2003. – 477 с.

24. Бубер М. Я и ты // Бубер М. Два образа веры. – М., 1995.

25. Булюбаш И. Алгоритм очной супервизии // Гештальт-терапия и консультирование: сб. мат-лов МИГТиК. – М., 2002. – Вып. 2. – С. 48–64.

26. Булюбаш И. Основы супервизии в гештальт-терапии. – М.: Изд-во Ин-та психотерапии, 2003. – 223 с.

27. Булюбаш И.Д. Я тебя слышу. Феномены языка в практике гештальт-терапевта. – Самара: БАХРАХ-М, 2008. – 272 с.

28. Бурцева Е. Размышляя о супервизии // Гештальт-2000. – М.: МГИ, 2000. – С. 56–68.

29. Буш Ф. Новый взгляд на психоаналитическую терапию / пер. с англ. С. Панкова. – СПб.: Восточно-Европейский институт психоанализа, 2005. – 196 с.

30. Бьюдженталь Дж. Наука быть живым: диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической психотерапии / пер. с англ. А.Б. Фенько. – М.: Класс, 1998. – 336 с.

31. Бэрли Т. Теория личности, основанная нафеноменологии // Российский Гештальт / под ред. Н.Б. Долгополова, Р.П. Ефимкиной. – Новосибирск, 2001. – С. 6—21.

32. Вайцзекер К.Ф. Физика и философия // Вопросы философии. – 1993. – № 1. – С. 115–125.

33. Васильева Т.В. Путь к Платону. Любовь к мудрости, или Мудрость любви. – М.: Логос: Прогресс-Традиция, 1999. – 208 с.

34. Василюк Ф.Е. Психология переживания (анализ преодоления критических ситуаций). – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984. – 200 с.

35. Вернадский В.И. Биосфера и ноосфера. – М., 2002.

36. Вернадский В.И. Научная мысль как планетное явление. – М., 1989.

37. Википедия: Апперцепция. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Аперцепция

38. Википедия: Зенон Элейский. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Зенон_Элейский

39. Википедия: Копенгагенская интерпретация. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Копенгагенская_интерпретация

40. Википедия: Кот Шредингера. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Кот_Шредингера

41. Википедия: Майя (философия): статья энциклопедии. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Майя_(философия)

42. Википедия: Медитация. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Медитация

43. Википедия: Парменид. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Парменид

44. Википедия: Принцип неопределенности Гейзенберга. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Принцип_неопределенности_Гейзенберга

45. Википедия: Смысл. – http://ru.wikipedia.org/wiki/Смысл

46. Википедия: Эйнштейн, Альберт. – URL: http://ru.wikipedia.org/wiki/Эйнштейн_Альберт

47. Виллер Г. Гештальт-терапия постмодерна: за пределами индивидуализма. – М., 2005. – 489 с.

48. Витакер К. Полночные размышления семейного терапевта. – М.: Класс, 1998. – 208 с.

49. Волен Р. Гештальт-терапия и гештальт-психология // Гештальт-2003. – М.: МГИ, 2003. – С. 13–18.

50. Волинский С. Квантовое сознание / пер. с англ. Д. Ивахненко. – Киев, 1997.

51. Выготский Л.С. Психология развития человека. – М.: Смысл: Эксмо, 2004. – 1136 с.

52. Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. – М.: Наука, 1980.

53. Гейзенберг В. Физика и философия / пер. с нем. И.А. Акчурина и Э.П. Андреева. – М.: Наука, 1989. – 132 с.

54. Гингер С. Гештальт: искусство контакта. Новый оптимистический подход к человеческим отношениям. – М.: ПЕРСЭ, 2002. – 320 с.

55. Гингер С., Гингер А. Гештальт-терапия контакта / пер. с фр. Е.В. Просветиной. – СПб.: Специальная литература, 1999. – 287 с.

56. Гребенщиков Б. Не пей вина, Гертруда!: Песня. – URL: http://www.aquarium.ru/discography/kostroma_m235.html

57. Гринсон Р. Практика и техника психоанализа. – Новочеркасск: Лагуна, 1994. – 340 с.

58. Гронский А.В. Психотерапия как пространство жизни // Российский Гештальт. – Вып. 6 / под ред. Н.Б. Долгополова, Р.П. Ефимкиной. – СПб.: Специальная литература, 2005. – С. 5–8.

59. Гудман П. По ту сторону моего горизонта // Безумная надежда и конечный опыт: пер. с англ. – Воронеж, 2009. – С. 25–40.

60. Гусев В. Психотерапия как психосоматика // Российский Гештальт. – М.: МИГИП, 2003. – С. 31–37.

61. Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии // Гуссерль Э. Избранные работы / сост. В.А. Куренной. – М.: Территория будущего, 2005. – С. 241–282. – (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского»).

62. Гуссерль Э. Избранные работы / сост. В.А. Куренной. – М.: Территория будущего, 2005. – 464 с. – (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского»).

63. Гуссерль Э. Логические исследования // Гуссерль Э. Избранные работы / сост. В.А. Куренной. – М.: Территория будущего, 2005. – С. 75—184. – (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского»).

64. Декарт Р. Разыскание истины. – М., 2000. – 288 с.

65. Декарт Р. Рассуждения о методе. Метафизические размышления. Начала философии. – Л., 1998. – 302 с.

66. Декарт Р. Сочинения. – М., 2006. – 656 с.

67. Делез Ж. Критика и клиника / пер. с фр. О.Е. Волчек и С.Л. Фокина; послесл. и примеч. С.Л. Фокина. – СПб.: Machina, 2002. – 240 с.

68. Делез Ж. Логика смысла. – М.: Академия, 1995. – 300 с.

69. Делез Ж. Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой природе по Юму. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза / пер. с фр. – М.: ПЕРСЭ, 2001. – 480 с.

70. Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? / пер. с фр. и послесл. С.Н. Зенкина. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. – 288 с.

71. Дернер К. Гражданин и безумие. К социальной истории и научной социологии психиатрии / пер с нем. И.Я. Сапожниковой. – М.: Алетейя, 2006. – 544 с.

72. Деррида Ж. Письмо и различие: пер. с фр. – СПб.: Академический проект, 2000. – 432 с.

73. Джендлин Ю. Фокусирование: Новый психотерапевтический метод работы с переживаниями / пер. с англ. А.С. Ригина. – М.: Класс, 2000. – 448 с.

74. Джонсон С.М. Психотерапия характера: метод. Пособие для слушателей курса «психотерапия». – М.: Центр психологической культуры, 2001. – 356 с.

75. Долгополов Н.Б. Функциональная модель супервизии в гештальт-терапии // Российский Гештальт / под ред. Н.Б. Долгополова, Р.П. Ефимкиной. – Новосибирск, 2001. – С. 22–43.

76. Долгополов Н.Б. Эскизы к ведению гештальт-групп // Российский Гештальт. – Вып. 6 / под ред. Н.Б. Долгополова, Р.П. Ефимкиной. – СПб.: Специальная литература, 2005. – С. 45–64.

77. Дубинская В.В. Работа гештальтиста с группой // Российский Гештальт. – Вып. 6 / под ред. Н.Б. Долгополова, Р.П. Ефимкиной. – СПб.: Специальная литература, 2005. – С. 22–29.

78. Дюркгейм Э. Самоубийство. – М.: Прогресс. – 386 с.

79. Жижек С. Кабинет: Картины мира. – СПб.: Инапресс, 1998. – С. 162–174.

80. Заречный М. Основы квантовой механики на примере двухщелевого эксперимента // Квантово-мистическая картина мира: Структура реальности и путь человека. – URL: http://www.ppole.ru/b_kv_1.htm

81. Зейгарник Б.В., Братусь Б. С. Очерки по психологии аномального развития личности. – М.: МГУ, 1980. – 157 с.

82. Зинкер Дж. В поисках хорошей формы: гештальт-терапия с супружескими парами и семьями / пер. с англ. А.Я. Логвинской. – М.: Класс, 2000. – 320 с.

83. Зинченко В.П., Мамардашвили М.К. Проблема объективного метода в психологии // Постнеклассическая психология. – 2004. – № 1.

84. Избранные аспекты работы с горем в гештальт-методе // Российский Гештальт. – М.: МИГИП, 2003. – С. 42–51.

85. Йонтеф Г. Механизмы психотерапии // Гештальт-2004. – М.: МГИ, 2004. – С. 15–24.

86. Калитеевская Е. Гештальт-терапия нарциссических расстройств // Гештальт-2001. – М.: МГИ, 2001. – С. 50–59.

87. Калитеевская Е. Диагностика в гештальт-терапии // Гештальт-98. – М.: МГИ, 1998. – С. 33–39.

88. Калитеевская Е. Супервидение. О профессиональном самосознании психотерапевта // Гештальт-96. – М.: МГИ, 1996. – С. 63–70.

89. Калитеевская Е. Формирование личности гештальт-терапевта // Гештальт-2003. – М.: МГИ, 2003. – С. 42–48.

90. Каплан Г.И., Сэдок Б.Дж. Клиническая психиатрия: в 2 т. – Т. 1. – М.: Медицина, 1994. – 672 с.

91. Карандаш и ластик: Мультфильм / реж. Е. Гаврилко, муз. А. Шнитке. – URL: http://www.youtube.com/watch?v=n1I4BvZ707A

92. Катастрофы сознания: самоубийства. – Минск: Литература, 1996. – 575 с.

93. Кемпинский А. Меланхолия. – СПб.: Наука, 2002. – 405 с.

94. Керкегор С. Несчастнейший: сб. соч. – М.: Библейско-богословский Ин-т св. Апостола Андрея, 2005. – 376 с.

95. Кристалл Г. Интеграция и самоисцеление. Аффект, травма и алекситимия. – М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 2006. – 800 с.

96. Кун Т. Структура научных революций: пер. с англ. / сост. B. Ю. Кузнецов. – М.: АСТ, 2003. – 605 с.

97. Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ // Кун Т. Структура научных революций: пер. с англ. / сост. В.Ю. Кузнецов. – М.: АСТ, 2003. – С. 269–454.

98. Ланкин В.Г. Явление смысла. Эстезис и логос. – Томск: Изд-во Томск. гос. Пед. ун-та, 2003. – 423 с.

99. Ласая Е. Еще раз о супервизии // Гештальт-терапия и консультирование: сб. мат-лов МИГТиК. – М., 2002. – Вып. 2. – C. 80–82.

100. Лебедева Н.М., Иванова Е.А. Путешествие в Гештальт: теория и практика. – СПб.: Речь, 2004. – 560 с.

101. Левин К. Влияние сил окружающей среды на поведение и развитие ребенка // Левин К. Динамическая психология: избр. тр. – М.: Смысл, 2001. – С. 206–236.

102. Левин К. Динамическая психология: избр. тр. – М.: Смысл, 2001. – 572 с.

103. Левин К. Теория поля в социальных науках: пер. с англ. – СПб.: Сенсор, 2000. – 368 с.

104. Левкиевская Е. Мифы русского народа. – М.: Астрель: АСТ, 2003. – 528 с.

105. Лекарева-Бозененкова М. Гештальт-терапия о механизмах и проблемах формирования Я-концепции // Российский Гештальт. – Вып. 7 / под ред. Н.Б. Долгополова, П. Ю. Гавердовской. – СПб.: Специальная литература, 2008. – С. 15–17.

106. Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. – 3-е изд., доп. – М.: Смысл, 2007. – 511 с.

107. Линдеманн Э. Клиника острого горя // психология эмоций. Тексты / под ред. В.К. Вилюаса, Ю.Б. Гиппенрейтер. – М.: Изд-во МГУ, 1984.

108. Липтон. Биология веры: пер. с англ. – М.: София, 2008. – 176 с.

109. Лобб М.С. Творческое приспособление в безумии: гештальт-терапевтическая модель для работы с серьезно нарушенными пациентами / пер. М. Злотник // Гештальт-2010. – М.: МГИ, 2010. – С. 5—22.

110. Лэйнг Р. Феноменология переживания; Райская птичка; О важном: пер. с англ. – Львов: Инициатива, 2005. – 352 с.

111. Лэйнг Р. Я и другие: пер. с англ. – М.: ЭКСМО-пресс, 2002. -304 с.

112. Лэнгле А. Эмоции и экзистенция: пер. с нем. – Харьков: Гуманитарный Центр, 2007. – 332 с.

113. Мазур Е. Экзистенциально-гуманистический подход в психотерапии: соотношение гештальт– и экзистенциальной терапии // Гештальт-2001. – М.: МГИ, 2001. – С. 40–49.

114. Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. – М.: Прогресс, 1992. – 416 с.

115. Мамардашвили М.К. Картезинские размышления. – М.: Прогресс, 2001. – 352 с.

116. Мамардашвили М.К. Классический и неклассический идеалы рациональности. – СПб., 2004. – 240 с.

117. Мамардашвили М.К. Лекции по античной философии. – М.: Прогресс-Традиция, 2009. – 248 с.

118. Мамардашвили М.К. Сознание и цивилизация. – М., 2011. – 288 с.

119. Мамардашвили М.К. Философские чтения. – СПб.: Азбука-классика, 2002. – 832 с.

120. Мамардашвили М.К. Формы и содержание мышления. – М., 2011. – 288 с.

121. Манн Д. Буддизм, экзистенциализм, ситуационизм: пробуждения в «пробуждении к жизни» // ПСИ. – 2008. – № 2 (3). – С. 172–188.

122. Мерло-Понти М. Око и дух. – М.: Искусство, 1992. – 57 с.

123. Мерло-Понти М. Пространство // Интенциональность и текстуальность. Философская мысль Франции XX века. – Томск: Водолей, 1998. – С. 27–95.

124. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия: пер. с фр. / под ред. И.С. Вдовиной, С.Л. Фокина. – СПб.: Ювента: Наука, 1999. – 606 с.

125. Мечковская Н.Б. Язык и религия: пособие для студ. гуманитарных вузов. – М.: ФАИР, 1998. – 352 с.

126. Минделл А., Минделл Э. Вскачь, задом наперед: процессуальная работа в теории и практике / пер. с англ. Л. Масловой и В. Самойлова. – М.: Класс, 1999. – 224 с.

127. Моховиков А.Н. Психическая боль. Природа, диагностика и принципы гештальт-терапии // Гештальт-2004: сб. мат-лов Моск. Гештальт ин-та. – М.: МГИ, 2004. – С. 35–54.

128. Мстибовский И. Диалог как поступок // Российский Гештальт. – М.: МИГИП, 2003. – С. 11–25.

129. Мстибовский И. Рождение диалога // Российский Гештальт. – Вып. 7 / под ред. Н.Б. Долгополова, П. Ю. Гавердовской. – СПб.: Специальная литература, 2008. – С. 17–22.

130. Мэй Р. Смысл тревоги / пер. с англ. М.И. Завалова, А.Ю. Сибуриной. – М.: Класс, 2001. – 384 с.

131. Наранхо К. Гештальттерапия. Теория и практика: пер. с англ. – М., 2000. – 320 с.

132. Нардонэ Дж. Страх, паника, фобия: Краткосрочная психотерапия: пер с ит. – М.: Психотерапия, 2008. – 352 с.

133. Немиринский О. О супервидении // Гештальт-терапия и консультирование: сб. мат-лов МИГТиК. – М., 2002. – Вып. 2. – С. 45–48.

134. Нефедов А. Нелинейная психология. – URL: http://www.klex.ru/6ly

135. Нидал О. Великая печать. Пространство и радость безграничны. Взгляд Махамудры буддизма Алмазного пути. – 4-е изд., испр. и доп. – М.: Алмазный путь, 2010. – 304 с.

136. Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? – М.: Мысль, 2003.

137. Парменид О природе // Фрагменты ранних греческих философов. – Ч. 1. – М.: Наука, 1989.

138. Перлз Ф. Гештальт-семинары: пер. с англ. – М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 1998. – 325 с.

139. Перлз Ф. Эго, голод и агрессия: пер. с англ. – М.: Смысл, 2000. – 358 с.

140. Перлз Ф., Гудмен П. Теория гештальттерапии. – М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 2001. – 384 с.

141. Перлз Ф., Хефферлин Р., Гудмен П. Опыты психологии самопознания. – М.: Гиль-Эстель, 1993.

142. Перлз Ф. Гештальт-Подход и Свидетель Терапии / пер. с англ. М. Папуша. – М., 1996. – 240 с.

143. Плокк С. Работа с неизлечимым: построение терапевтического альянса с хроническим шизофреником // Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия. – 2004. – № 2. – С. 69–77.

144. Погодин И. Вирусное измерение эволюции // Credo New: теоретический журнал. – 2011. – № 4. – С. 82–90.

145. Погодин И.А. Психотерапия в эпоху постмодерна // Вестник гештальт-терапии (специальный авторский выпуск). – Минск, 2007. – Вып. 5. – С. 88–98.

146. Погодин И.А. Self-парадигма: диалогово-феноменологический взгляд на природу психического в психотерапии // Актуальные проблемы психологического знания: теоретические и практические проблемы психологии. – 2011. – № 2 (19). – С. 43–49.

147. Погодин И.А. Self: концепт, описывающий природу психического (анализ применения теории self в методологии диалоговой модели терапии) // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 2 т. – Т. 1. Философские и методологические основания диалоговой психотерапии. – Минск, 2009. – С. 28–44.

148. Погодин И.А. Адаптация индивида в условиях психологического кризиса // Адукацыя i выхаванне. – психология. – 2000. – № 1. – С. 76–89.

149. Погодин И.А. Анализ вспомогательного категориального аппарата диалогово-феноменологической модели контакта // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т. 3. Введение в диалогово-феноменологическую концепцию контакта. – Минск, 2009. – С. 84–95.

150. Погодин И.А. Базовые иллюзии в персонологии и психотерапии эпохи модерна // Вестник гештальт-терапии (спец. авт. вып.: «психотерапия в эпоху постмодерна»). – Минск, 2007. – Вып. 5. – С. 8—22.

151. Погодин И.А. Близость как отношения на границе контакта // Вестник гештальт-терапии. – Минск, 2007. – Вып. 6. – С. 42–51.

152. Погодин И.А. Грандиозность и отчаяние Нарцисса // Гештальт-2003. – М., 2003. – С. 49–58.

153. Погодин И.А. Диалектика творческого и адаптационного векторов в переживании реальности // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 2 т. – Т 1. Философские и методологические основания диалоговой психотерапии. – Минск, 2009. – С. 61–78.

154. Погодин И.А. Диалоговая гештальт-терапия: психотерапия переживанием. – Ростов н/Д.: Феникс, 2012. – 381 с.

155. Погодин И.А. Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 2 т. – Т. 1. Философские и методологические основания диалоговой психотерапии. – Минск, 2009. – 105 с.

156. Погодин И.А. Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 2 т. – Т. 2. Сущность диалоговой психотерапии: практические и прикладные аспекты. – Минск, 2009. – 102 с.

157. Погодин И.А. Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т. 3. Введение в диалогово-феноменологическую концепцию контакта. – Минск, 2009. – 114 с.

158. Погодин И.А. Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т 4. Диалогово-феноменологическая модели контакта: сущность и применение. – Минск, 2009. – 102 с.

159. Погодин И.А. Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т. 5. Кн. 1. Психотерапия переживанием. – Минск, 2009. – 117 с.

160. Погодин И.А. Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т. 5. Кн. 2. Рискуя Быть Живым. – Минск, 2009. – 100 с.

161. Погодин И.А. Диалогово-феноменологическая интерпретация теории поля // Диалогово-феноменологическая психотерапия: ресурсы первичного опыта: сб. ст.: в 5 т. – Т. 2 (10). Фундаментальный парадокс присутствия и теория поля в психотерапии переживанием. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2013. – 108 с.

162. Погодин И.А. Диалогово-феноменологическая психотерапия: ресурсы первичного опыта: сб. ст.: в 5 т. – Т. 1. Философские и естественно-научные основания терапии, фокусированной на Первичном опыте. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2012. – 112 с.

163. Погодин И.А. Диалогово-феноменологическая психотерапия: ресурсы первичного опыта: сб. ст.: в 5 т. – Т. 2 (10). Фундаментальный парадокс присутствия и теория поля в психотерапии переживанием. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2013. – 108 с.

164. Погодин И.А. Диалогово-феноменологическая психотерапия: сущность и отличительные особенности: сб. ст. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2013. – 128 с.

165. Погодин И.А. К вопросу о свойствах контакта // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т. 3. Введение в диалогово-феноменологическую концепцию контакта. – Минск, 2009. – С. 24–41.

166. Погодин И.А. К истокам феноменологического поля // Диалогово-феноменологическая психотерапия: ресурсы первичного опыта: сб. ст.: в 5 т. – Т. 2 (10). Фундаментальный парадокс присутствия и теория поля в психотерапии переживанием. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2013. – 108 с.

167. Погодин И.А. К постмодернистской критике категорий времени, пространства и личности // психическая травма и переживание: гештальт-терапия кризиса: сб. ст. – Минск, 2008. – C. 84–94.

168. Погодин И.А. К современному пониманию этики (аксиологические аспекты терапии) // психическая травма и переживание: гештальт-терапия кризиса: сб. ст. – Минск, 2008. – C. 73–84.

169. Погодин И.А. Клинические персонологические иллюзии в психотерапии // Вестник гештальт-терапии (спец. авт. вып.: «психотерапия в эпоху постмодерна»). – Минск, 2007. – Вып. 5. – С. 22–28.

170. Погодин И.А. Контакт и диалог: базовые понятия диалогово-феноменологической модели контакта // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т. 3. Введение в диалогово-феноменологическую концепцию контакта. – Минск, 2009. – С. 9—24.

171. Погодин И.А. Контакт как пространство и инструмент терапевтически значимых изменений // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 2 т. – Т 1. Философские и методологические основания диалоговой психотерапии. – Минск, 2009. – С. 44–61.

172. Погодин И.А. Некоторые аспекты гештальт-терапии присутствием // Вестник гештальт-терапии. – Минск, 2007. – Вып. 4. – С. 29–34.

173. Погодин И.А. О природе психологических феноменов // Журнал практического психолога (спец. вып. Белорусского Ин-та Гештальта). – 2008. – № 1. – С. 26–41.

174. Погодин И.А. Особенности клинической антропологии в эпоху постмодерна // Credo New: теоретический журнал. – 2007. – № 3 (51). – С. 180–190.

175. Погодин И.А. Особенности психотерапии в эпоху постмодерна: процессуальный характер // Московский психотерапевтический журнал. – 2008. – № 4. – С. 179–192.

176. Погодин И.А. Осознавание происходящего в феноменологическом поле контакта как его свойство // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. – Т. 3. Введение в диалогово-феноменологическую концепцию контакта. – Минск, 2009. – С. 55–63.

177. Погодин И.А. Переживание в этиологии психической травмы // психическая травма и переживание: гештальт-терапия кризиса: сб. ст. – Минск, 2008. – C. 6—16.

178. Погодин И.А. Постмодернистская ревизия традиционных психологических ценностей // Журнал практического психолога (спец. вып. Белорусского ин-та Гештальта). – 2008. – № 1. – С. 9—25.

179. Погодин И.А. Постмодернистский взгляд на клинические феномены // Гештальт-2007. – М.: МГИ, 2007. – С. 58–66.

180. Погодин И.А. Присутствие в жизни Другого как свойство контакта // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 5 т. Т. 3. Введение в диалогово-феноменологическую концепцию контакта. – Минск, 2009. – С. 42–50.

181. Погодин И.А. Психологический кризис как средство психотерапии // психотерапия. – 2011. – № 2 (98). – С. 31–36.

182. Погодин И.А. Психопатология через призму философско-клинического анализа // Вестник гештальт-терапии. – Минск, 2006. – Вып. 3. – С. 7—17.

183. Погодин И.А. Психотерапия в эпоху постмодерна // Гештальт гештальтов: евроазиатский вестник гештальттерапии. – М., 2007. – Вып. 1. – С. 26–37.

184. Погодин И.А. Психотерапия управляемого кризиса // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 2 т. – Т. 2. Сущность диалоговой психотерапии: практические и прикладные аспекты. – Минск, 2009. – C. 25–38.

185. Погодин И.А. Психотерапия, фокусированная на диалоге: учеб. Пособие. – М.: Флинта: НОУ ВПО «МПСИ», 2010. – 280 с.

186. Погодин И.А. Рискуя Быть Живым: психотерапия присутствием. – Ростов н/Д.: Феникс, 2013. – 366 с.

187. Погодин И.А. Теологические коннотации фундаментального парадокса присутствия в психотерапии // Диалогово-феноменологическая психотерапия: ресурсы первичного опыта: сб. ст.: в 5 т. – Т. 2 (10). Фундаментальный парадокс присутствия и теория поля в психотерапии переживанием. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2013. – 108 с.

188. Погодин И.А. Феноменология и динамика ранних эмоциональных проявлений // Журнал практического психолога (спец. вып. Белорусского ин-та Гештальта). – 2008. – № 1. – С. 61–80.

189. Погодин И.А. Феноменология как основной метод диалоговой модели психотерапии // Диалоговая модель гештальт-терапии: сб. ст.: в 2 т. – Т. 1. Философские и методологические основания диалоговой психотерапии. – Минск, 2009. – С. 78–92.

190. Погодин И.А. Феноменология некоторых ранних эмоциональных проявлений // Вестник гештальт-терапии. – Минск, 2007. – Вып. 5. – С. 66–87.

191. Погодин И.А. Феноменология творческого процесса // Вестник гештальт-терапии. – Минск, 2006. – Вып. 2. – С. 16–23.

192. Погодин И.А. Формирование структуры феноменологического поля // Диалогово-феноменологическая психотерапия: ресурсы первичного опыта: сб. ст.: в 5 т. – Т. 2 (10). Фундаментальный парадокс присутствия и теория поля в психотерапии переживанием. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2013. – 108 с.

193. Погодин И.А. Фундаментальный парадокс присутствия: диалогово-феноменологический путь к трансформации реальности // Диалогово-феноменологическая психотерапия: ресурсы первичного опыта: сб. ст.: в 5 т. – Т. 2 (10). Фундаментальный парадокс присутствия и теория поля в психотерапии переживанием. – Киев: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2013. – 108 с.

194. Погодин И.А. Эволюция и экология вируса // Вестник гештальт-терапии (спец. авт. вып.: «психотерапия в эпоху постмодерна»). – Минск, 2007. – Вып. 5. – С. 88–98.

195. Погодин И.А., Олифирович Н.И., Малейчук Г.И. Концептуальный анализ гештальт-подхода // Вестник гештальт-терапии. – Минск, 2006. – Вып. 2. – С. 7—16.

196. Польстер И. Обитаемый человек: Терапевтическое исследование личности / пер. с англ. А.Я. Логвинской. – М.: Класс, 1999. – 240 с.

197. Польстер И., Польстер М. Интегрированная гештальт-терапия: Контуры теории и практики / пер. с англ. А.Я. Логвинской. – М.: Класс, 1997. – 272 с.

198. Поппер К. Предположения и опровержения: Рост научного знания: пер. с англ. – М.: АСТ: Ермак, 2004. – 638 с.

199. Поппер К. Логика научного исследования: пер. с англ. / под общ. ред. В.Н. Садовского. – М.: Республика, 2005. – 447 с.

200. Поттер-Эфрон Р. Стыд, вина и алкоголизм: клиническая практика. – М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 2002. – 416 с.

201. Пригожин И. Философия нестабильности // Вопросы философии. – 1991. – № 6. – С. 46–57.

202. Пригожин И. Неравновесная статистическая механика. – М., 1964.

203. Пригожин И. От существующего к возникающему. – М., 1985.

204. Резник Р. «порочный круг» стыда: взгляд гештальт-терапевта // Гештальт-2000. – М.: МГИ, 2000. – С. 6—20.

205. Решетников М.М. Психическая травма. – СПб.: Восточно-Европейский институт психоанализа, 2006. – 322 с.

206. Робин Ж.-М. Быть в присутствии другого: этюды по психотерапии. – М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 2008. – 288 с.

207. Робин Ж.-М. Гештальттерапия. – М.: Ин-т общегуманитарных исследований, 2007. – 63 с.

208. Робин Ж.-М. Осознанность, непосредственное познание и имплицитное поле // Гештальт-2007. – М.: МГИ, 2007. – С. 26–39.

209. Робин Ж.-М. От поля к ситуации // Гештальт-2004. – М.: МГИ, 2004. – С. 5—14.

210. Робин Ж.-М. Стыд. Стенограмма лекции в Москве // Гештальт-2002. – М.: МГИ, 2002. – С. 28–37.

211. Робин Ж.-М. Теория гештальт-терапии в развитии. – Воронеж, 2006. – 114 с.

212. Роджерс К. Консультирование и психотерапия. Новейшие подходы в области практической работы: пер. с англ. – М.: ЭКСМО-пресс, 2000. – 464 с.

213. Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Перспективы социальной психологии / пер. с англ. В.В. Румынского; под ред. Е.Н. Емельянова, В.С. Магуна. – М.: Аспект пресс, 1999. – 429 с.

214. Руднев В. Диалог с безумием. – М.: Аграф, 2005. – 320 с.

215. Руднев В.П. Характеры и расстройства личности. Патография и метапсихология. – М.: Класс, 2002. – 272 с.

216. Савенко Ю.С. О предмете психиатрии // Независимый психиатрический журнал. – 2003. – № 2. – URL: http://npar.ru/joumal/2003/2/subject.htm

217. Салливан Г.С. Интерперсональная теория в психиатрии: пер. с англ. – СПб.: Ювента: КСП+, 1999. – 347 с.

218. Сартр Ж.-П. Воображаемое. Феноменологическая психология воображения. – СПб.: Наука, 2002. – 319 с.

219. Сартр Ж.-П. Человек в осаде / сост., вступ. ст., примеч. Л.Н. Токарева. – М.: Вагриус, 2006. – 320 с.

220. Сидорова Т. Бессилие: сдаться, чтобы выжить // Гештальт-2003. – М.: МГИ, 2003. – С. 58–66.

221. Спотниц Х. Современный психоанализ шизофренического пациента. Теория техники. – СПб.: Восточно-Европейский институт психоанализа, 2004. – 296 с.

222. Старшенбаум Г.В. Психотерапия острого горя // Социальная и клиническая психиатрии. – 1994. – № 3. – С. 73–77.

223. Старшенбаум Г.В. Суицидология и кризисная психотерапия. – М.: Когито-Центр, 2005. – 376 с.

224. Стевенсон Л. Десять теорий о природе человека / пер. с англ. B. В. Васильева. – М.: Слово, 2004. – 229 с.

225. Страсбургская декларация. Деонтологический кодекс (приняты 21 октября 1990 г.). – URL: http://rospsy1.nichost.ru/dokumenty/normy-mezhdunarodnogo-prava/strasburgskaya-deklaratsiya

226. Супервизия супервизора: Практика в поиске теории: пер. с англ. – М.: Когито-Центр, 2006. – 352 с.

227. Тейяр де Шарден П. Феномен человека. – М., 1987.

228. Телле Р. Психиатрия с элементами психотерапии / пер. с нем. Г.А. Обухова. – М., 1999. – 496 с.

229. Теоретические и прикладные аспекты кризисной психологии: сб. науч. тр. / отв. ред. Л.А. Пергаменщик. – Минск: НИО, 2001. – C. 76–87.

230. Трубицина Л.В. Процесс травмы. – М.: Смысл: ЧеРо, 2005. – 218 с.

231. Уайнхолд Б., Уайнхолд Дж. Освобождение от созависимости / пер. с англ. А.Г. Чеславской. – М.: Класс, 2002. – 224 с.

232. Уилбер К. Интегральная психология. Сознание, Дух, Психология, Терапия. – М., 2004.

233. Уилбер К. Никаких границ. Восточные и западные пути личностного роста. – М., 2003.

234. Уиллер Г. Гештальт-терапия постмодерна: за пределами индивидуализма. – М.: Смысл: ЧеРо, 2005. – 489 с.

235. Уилсон Р.А. Квантовая психология. – М.: Янус, 1998. – 140 с.

236. Уильямс Э. Вы – супервизор: Шестифокусная модель, роли и техники в супервизии. – М.: Класс, 2001. – 288 с.

237. Феррели Ф. Провокативная психотерапия. – СПб.: Альфа-Лидер, 2008.

238. Филлипс Л., Йоргенсен М. Дискурс-анализ. Теория и метод: пер с англ. – Харьков: Гуманитерный Центр, 2004. – 336 с.

239. Франкл В. Основы логотерапии. Психотерапия и религия. – СПб.: Речь, 2000. – 286 с.

240. Франкл В. Человек в поисках смысла. – М.: Прогресс, 1990. – 458 с.

241. Франкл В. Теория и терапия неврозов. – СПб.: Речь, 2001. – 234 с.

242. Фрейд З. Влечение и их судьба // Суицид: хрестоматия по суицидологии. – Киев: А. Л. Д., 1996. – С. 161–176.

243. Фрейд З. Печаль и меланхолия // Суицид: хрестоматия по суицидологии. – Киев: А. Л. Д., 1996.– С. 149–160.

244. Фрейд З. Толкование сновидений: пер. с нем. – Минск: Поппури, 1997. – 576 с.

245. Фридман Дж., Комбс Дж. Конструирование иных реальностей: Истории и рассказы как терапия / пер. с англ. В.В. Самойлова. – М.: Класс, 2001. – 368 с.

246. Фуко М. Археология знания: пер. с фр. – СПб., 2004. – 416 с.

247. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. – СПб.: Университетская книга, 1997. – 576 с.

248. Фуко М. Ненормальные: курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1974–1975 учебном году. – СПб.: Наука, 2005. – 432 с.

249. Хайдеггер М. Бытие и время. – СПб.: Наука, 2002. – 451 с.

250. Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. – М.: Высшая школа, 1991.

251. Харт К. Постмодернизм / пер с англ. К. Ткаченко. – М.: ФАИР-ПРЕСС, 2006. – 272 с.

252. Хейзинга Й. В тени завтрашнего дня / пер. с нидерл. В.В. Ошиса. – М.: Прогресс, 1992. – 365 с.

253. Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность: Т. 1: пер. с нем. / под ред. Б.М. Величковского; предисл. Л.И. Анцыферовой, Б.М. Величковского. – М.: Педагогика, 1986. – 408 с.

254. Хиллман Дж. Самоубийство и душа: пер. с англ. – М.: Когито-Центр, 2004. – 272 с.

255. Хломов Д. О вреде «хороших» чувств // Гештальт-2004. – М.: МГИ, 2004. – С. 61–64.

256. Хломов Д. О теории ментального метаболизма // Гештальт-95. – М.: МГИ, 1995. – С. 30–37.

257. Хломов Д., Калитеевская Е. Основные стратегии работы гештальт-терапевта // Гештальт-2000. – М.: МГИ, 2000. – С. 28–38.

258. Хломов Д., Калитеевская Е. Философия гештальт-подхода. – М., 2008. – 88 с.

259. Хломов Д.Н. Парадоксы гештальт-терапии: курс лекций. – Воронеж, 2008. – 143 с.

260. Ховкинс П., Шохет Р. Супервизия. Индивидуальный, групповой и организационный подходы. – СПб.: Речь, 2002. – 352 с.

261. Хорошавина С.Г. Концепции современного естествознания: курс лекций. – Ростов н/Д., 2000. – 480 с.

262. Чуркин А.А., Мартюшов А.Н. Краткое руководство по использованию МКБ-10 в психиатрии и наркологии. – М.: Триада-Х, 1999. – 232 с.

263. Шелер М. Ресентимент в структуре моралей / пер. с нем. А.Н. Малинкина. – СПб.: Наука: Университетская книга, 1999. – 204 с.

264. Шемен А. К вопросу о гештальт-терапии семейной системы // Гештальт-2004. – М.: МГИ, 2004. – С. 25–34.

265. Шнейдман Э. Десять общих черт самоубийств и их значение для психотерапии // Суицид: хрестоматия по суицидологии. – Киев: А. Л. Д., 1996. – С. 177–182.

266. Шнейдман Э. Душа самоубийцы: пер. с англ. – М.: Смысл, 2001. – 315 с.

267. Шон С. Психотерапия как духовный поиск // Гештальт-2002. – М.: МГИ, 2002. – С. 8—17.

268. Этерлей Е.Н. О семантике слов с корнем яр– (в связи с исследованием славянского божества Ярилы) // Диалектная лексика. – Л., 1978. – С. 102–114.

269. Юревич А.В. Социальная психология науки. – СПб.: Изд-во РХГИ, 2001. – 352 с.

270. Ялом И. Экзистенциальная психотерапия / пер. с англ. Т.С. Драбкиной. – М.: Класс, 1999. – 576 с.

271. Яновская Л. О свободе, выборе и совести // Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия. – 2009. – № 2 (15). – С. 79–83.

272. Ясперс К., Бодрийяр Ж. Призрак толпы. – М.: Алгоритм, 2007. – 272 с.

273. Bateson G., Jackson D., Haley J., Weakland J. A note on the doublebind—1962 // Communication, Family and Marriage / еd. by D. Jackson. – Palo Alto, 1968.

274. Bille-Brage U., Schmidtke A., Kerkhof A.FJ.M., De Leo D., Lonnqvist J., Platt S. Attempted Suicide in Europe. – Copenhagen: WHO EURO, 1995. – P. 7.

275. Damon W. Social and personality development. – N. Y.; L., 1983. – 392 p.

276. Davison G., Neale M. Abnormal psychology. – N. Y., 1990.

277. Doby J.T. Introduction to social psychology. – N. Y.: Appleton-Century-Crofts, 1966. – 407 p.

278. Dying With Dignity: understanding euthanasia. – N. Y.: A Barich Jane Press Book, 1992. – 184 p.

279. Farberow N. The many faces of suicide indirect elfdestractive behaviour. – N. Y.: McGrow Hill Boo Company, 1980. – 644 p.

280. Grollman Earl A. Suicide: Prevention, Intervention, Postvention. – 2nd ed. – Boston: Beacon Press, 1988. – URL: http://www.kakskazal.ru/quotes/11961/

281. International Glossary of Gestalt Therapy / S. Ginger. – Paris: FORGE, 1995. – 171 p.

282. Kernberg O. Severe Personality Disorders: Psychotherapeutic Strategies. – New Haven: Yale University Press, 1994.

283. Klein M. Developmentsin psycho-analysis. – L.: Hogarth, 1952.

284. Kohut H. The Analysis of the Self. – N. Y.: International Universities Press, 1971.

285. Kohut H. The Restoration of the Self. – N. Y.: International Universities Press, 1977.

286. Kreitman N. Paraauicide. – Clichester: John Wiley and Sons, 1977. – 216 p.

287. Levin K. Dynamic Theory of Psychology: Select Paper. – N. Y.; L., 1935. – P. 106.

288. Levin K. Field theory of learning // Yearbook of National Social Studies of Education. – 1942. – Vol. 41. – P. 35–37.

289. Lewin K. Field theory in social science // Selected papers / еd. by Cartwrigt. – N.G.: Harper a. Row, 1964. – 346 p.

290. Lewin K. Resolving social conflicts // Selected papers on group dynamics / еd. by G. Lewin, H. Souvenires. – 1973. – 230 p.

291. Pogodin I. Gestaltanalize – integrative peeja // Psihologija mums. – 2005. – № 24–25. – Lap. 86–90.

292. Pogodin I. Psihodinamiska pieeja personibai psihoterapija // Psihologija mums. – 2006. – № 28. – Lap. 28–31.

293. Pogodin I. Psychologiczna fenomenologia narcyzmu // Gestalt-2005. – 2005. – № 1 (62). – S. 34–39.

294. Shneidman E.S. The Suicidal Mind. – N. Y.: Oxford University Press, 1996.

295. Small groups and Social interaction / еd. by H. Blumberg Wiley. – 1983. – Vol. 2. – P. 593.

296. Stengel E. Suicide and attempted suicide. – L.: Pengwin Books Ltd, 1964. – 136 p.

297. Suicide and Suicidal Behaviour // Sixth European Symposium: Abstracts. – Lund University Hospital, 1996.– 156 p.

298. Wolinsky S.H. Quantum Consciousness. The Guide to Experiencing Quantum Psychology. – Connecticut: Bramble Books, 1993.

Об авторе

Погодин Игорь Александрович – кандидат психологических наук, доцент, директор Института Гештальта, ведущий тренер и член профессионального Совета Московского Гештальт Института. Гештальт-терапевт (сертификат МГИ, Европейский Сертификат гештальт-терапевта), супервизор (сертификат МГИ и парижской школы Гештальта (EPG)) и преподаватель гештальт-терапии, специалист в области кризисной психотерапии. Главный редактор «Вестника Гештальт-терапии». Автор диалогово-феноменологической психотерапии. Действительный член Европейской Ассоциации Гештальт-терапии (EAGT), Международной Федерации организаций, преподающих Гештальт (FORGE), Белорусской ассоциации психотерапевтов, Всероссийской профессиональной психотерапевтической Лиги. Автор более 350 публикаций, в том числе учебников, монографий, учебно-методических пособий.

Тел. +37529-654-76-65, +38097-597-06-57 E-mail: pogodpsy@rambler.ru Web-site: www.pogodin.by, www.pogodin.kiev.ua Pogodin Igor — PhD – philosophy doctor (psychological sciences), the associate professor, director of Institute for Gestalt (Belarus), the conducting trainer and a member of Professional Council of Moscow Gestalt Institute. The Gestalt – therapist (certificates: MGI, the European Certificate of Gestalt – therapist), supervisor (certificates: MGI, Ecole Parisienne de Gestalt (EPG)) and teacher of Gestalt – therapy, the expert in the field of crisis psychotherapy. Main Editor of «Vestnik of Gestalt-therapy». The Author the dialogue-phenomenological psychotherapy. A full member of the European Association of Gestalt-therapy (EAGT), the International Federation of the organizations teaching the Gestalt, the Belarus Association for Psychotherapy. The author of more then 350 scientific publications.

Ph. +37529-654-76-65, +38097-597-06-57

E-mail: pogodpsy@rambler.ru

Web-site: www.pogodin.by, www.pogodin.kiev.ua

Добро пожаловать на авторский сайт Погодина Игоря Александровича: www.pogodin.by или www.pogodin.kiev.ua, а также на страницу в Facebook – pogodin.by

Любые ваши комментарии и замечания дискуссионного характера можно отправлять по электронным адресам: pogodpsy@rambler.ru или pogodin.igor@gmail.com

Примечания

1

Слово «хаос» заключено мною в кавычки постольку, поскольку не предполагает беспорядка. Наоборот, все элементы поля взаимно обуславливают друг друга, находясь в некотором взаимодействии, называемом нами процессом переживания.

(обратно)

2

Описываемая ситуация моделирует феноменологию, которую в нашей культуре принято именовать «сумасшествием». Именно ориентация человека в пространстве, времени и собственной личности служит наиболее очевидным и важнейшим критерием отграничения психической нормы от патологии.

(обратно)

3

Что входит в противоречие с базовым принципом децентрализации власти, постулируемым в методологии диалогово-феноменологической психотерапии.

(обратно)

4

Использование слова «собственным» нам представляется не совсем корректным с точки зрения используемой методологии диалоговой модели психотерапии. Однако мы используем его для усиления акцента на выдвигаемом тезисе.

(обратно)

5

Данный тезис принадлежит Ф. Брентано и развит в феноменологии Э. Гуссерлем [2005].

(обратно)

6

В популярном виде это обоснование представлено в документальном фильме «Кроличья нора» (производство Lord of the Wind Films, L.L.C.).

(обратно)

7

К слову сказать, сказанное справедливо не только в отношении желаний и мечтаний, но также, например, и в отношении страхов, катастрофических ожиданий и фантазий. При детальном представлении в процессе переживания страхов они зачастую становятся также реальностью. Яркое свободное в своей витальности переживание актуализирует его творческий вектор. «Будущее» нам чаще всего мстит за попытки его контролировать исполнением наших желаний или реализацией фантазий.

(обратно)

8

Более того, «здесь и сейчас» и «там и тогда» являются комплементарными друг другу. Метафорически выражаясь, оба этих сегмента опыта имеют общую границу. Таким образом, они не могут существовать по раздельности. Если предположить, что исчезает один из элементов этой пары, то одновременно с ним исчезает и второй.

(обратно)

9

Одаренными в данном контексте мы называем тех, кто при прочих равных условиях не был отнесен к сумасшедшим. Иногда это лишь дело случая.

(обратно)

10

Надеюсь, утверждение о том, что психотерапия является продуктом западной культуры, не унижает достоинства культуры восточной, в которой на сегодняшний день психотерапия также довольно развита.

(обратно)

11

Вспоминается в связи со сказанным фраза Андрея Макаревича, прозвучавшая в художественном фильме «О чем говорят мужчины»: «Не стало будущего. Раньше в детстве впереди было что-то яркое, неизвестное, а сейчас я точно знаю, что будет потом – то же, что и сегодня – заниматься буду тем же, в рестораны ходить те же, на машине ездить примерно такой же. Вместо будущего стало настоящее. Просто есть настоящее, которое есть сейчас, и настоящее, которое будет потом. И главное, что мне мое настоящее нравится – машина хорошая, рестораны вкусные. Только будущего жалко!»

(обратно)

12

Хотя справедливости ради стоит отметить, что с позиции, например, теории относительности это не так. Так, В. Гейзенберг пишет по этому поводу: «Но здесь возникает существенное различие: в классической теории мы принимаем, что будущее и прошлое отделены друг от друга бесконечно малым интервалом времени, который можно назвать настоящим мгновением. В теории же относительности мы видели, что дело обстоит несколько иначе. Будущее отделено от прошлого конечным интервалом времени, длительность которого зависит от расстояния до наблюдателя. Какое угодно воздействие может распространяться только со скоростью, которая меньше или равна скорости распространения света. Поэтому наблюдатель в данное мгновение не может ни знать, ни оказать влияние на событие, происшедшее в некоторой удаленной точке в промежутке между двумя характеристическими моментами времени. Первый момент – мгновение, в которое должен быть послан из места события световой сигнал, который достигнет наблюдателя в момент наблюдения. Другой момент – мгновение, в которое световой сигнал, посланный наблюдателем в момент наблюдения, достигает места события. Весь конечный интервал времени между обоими этими мгновениями может быть назван для наблюдателя в данный момент наблюдения “настоящим”. Ибо любое событие, происшедшее в этот интервал времени, не может в момент выполнения наблюдения ни стать известным наблюдателю, ни испытать какое-либо воздействие последнего, и именно так было определено понятие “настоящее”. Всякое событие, имеющее место между обоими характеристическими моментами времени, может быть названо “одновременным с актом наблюдения”» [В. Гейзенберг, 1989, с. 67–68]. Ввиду того факта, что скорость расширения Вселенной на ее отдаленных участках значительно превышает скорость распространения света, можно предположить, что настоящее на самом деле стремится к бесконечности.

(обратно)

13

Как правило, эта функция предполагает остановку и блокирование переживания.

(обратно)

14

Под условием ценности я вслед за Карлом Роджерсом понимаю, условия, которые предъявляет окружение (например, родители) детям в процессе их социализации. Эти условия, как правило, сопряжены с ограничением витальности ребенка. Например: «Мы будем тебя любить, если ты…» А дальше следуют продолжения: «Не будешь шуметь, приставать, плакать, просить….» или «Будешь хорошо себя вести». В этом случае подразумевается отказ от того или иного рода витальных проявлений переживания ребенка.

(обратно)

15

Хотя история великих открытий просто переполнена попытками отнести их создателей к «безумцам».

(обратно)

16

В данном случае я имею в виду ситуацию, описанную в теории Большого Взрыва. Согласно этой концепции, после Большого Взрыва, который породил Вселенную, все составные ее части со все возрастающим ускорением разлетаются друг от друга. Причем скорость расширения Вселенной превышает скорость света. Таким образом, если сегодня мы не видим еще свет далекой звезды, который стремится к нам, то уже и не увидим его вовсе.

(обратно)

17

Апперцепция (лат. ad – к и лат. perceptio – восприятие) – одно из фундаментальных свойств психики человека, выражающееся в обусловленности восприятия предметов и явлений внешнего мира и осознания этого восприятия особенностями общего содержания психической жизни как целого, запасом знаний и конкретным состоянием личности [Википедия].

(обратно)

18

Хотя как показывает опыт, мы склонны видеть лишь то, что готовы увидеть. И наоборот, не видим то, что увидеть не ожидаем. Как видите, в этот процесс снова вмешиваются гипотезы о реальности.

(обратно)

19

По мнению Ж. Блеза, именно невозможность придать смысл происходящему лежит в основе формирования психозов [из личной беседы].

(обратно)

20

«Смысл – сущность любого феномена, которая не совпадает с ним самим и связывает его с более широким контекстом реальности. Смысл феномена оправдывает существование феномена, так как определяет его место в некоторой целостности, вводит Отношения “часть-целое”, делает его необходимым в качестве части этой целостности. Смыслом также называют мнимое или реальное предназначение каких-либо вещей, слов, понятий или действий, заложенное конкретной личностью или общностью. Противоположностью смысла является бессмысленность, то есть отсутствие конкретного предназначения… Смысл – это понятие подразумеваемое, и оно прямо зависит от знаний о предмете. Незнакомая вещь может показаться бессмысленной, если неизвестно, как ею пользоваться, то есть, как можно извлечь из нее пользу. И, наоборот, по незнанию вещь может наделяться ложными полезными качествами и обладать, с этой точки зрения, значимым смыслом» [Википедия].

(обратно)

21

Как отмечает М. Заречный, «впервые интерференцию света на двух щелях наблюдал английский ученый Томас Юнг в начале XIX в. Затем, в 1926–1927 гг., К.Д. Дэвиссоном и Л. Джермером в экспериментах с использованием монокристалла никеля была открыта дифракция электронов – явление, когда при прохождении электронами через множество “щелей”, образованных плоскостями кристалла, наблюдаются периодические пики в их интенсивности. Природа этих пиков совершенно аналогична природе пиков в двухщелевом эксперименте, а их пространственное расположение и интенсивность позволяют получить точные данные о структуре кристалла. Этим ученым, а также Д.П. Томсону, который независимо от них также открыл дифракцию электронов, в 1937 г. была присуждена Нобелевская премия.

Затем подобные опыты многократно повторялись, в том числе и с летящими “поштучно” электронами, а также с нейтронами и атомами, и во всех них наблюдалась предсказываемая квантовой механикой интерференционная картина. Впоследствии были проведены эксперименты с более крупными частицами. Один из таких опытов (с молекулами тетрафенил-порфирина) был проведен в 2003 г. группой ученых из Венского университета во главе с Антоном Цайлингером. В этом классическом двухщелевом эксперименте было четко продемонстрировано наличие интерференционной картины от одновременного прохождения очень большой по квантовым меркам молекулы через две щели» [М. Заречный, 2007].

(обратно)

22

Слово «приобретает» в данном случае ключевое. Частица не демонстрирует те или иные имеющиеся свойства, например массу, размер, местоположение и пр., а именно приобретает их с появлением наблюдателя. До того момента, пока наблюдатель не появился, этих свойств не было вовсе.

(обратно)

23

Классический квантовый эксперимент ставит следующие вопросы:

1. Законы квантовой механики говорят о том, где частицы попадут в экран статистически и дают возможность рассчитать местоположение светлых полос, куда, скорее всего, попадет много частиц, и местоположение темных полос, куда, скорее всего, попадет мало частиц. Однако для отдельной частицы законы квантовой механики не способны предсказать, где она окажется фактически. Каковы в таком случае правила поведения отдельных частиц?

2. Что происходит с частицей между моментом испускания и моментом регистрации? Создается впечатление, что частица претерпевает взаимодействие с обеими щелями, и это кажется противоречащим тому, как может себя вести точечная частица, тем более, что когда частица регистрируется, она оказывается точечной.

3. Что заставляет частицу переключаться от статистического к нестатистическому поведению и обратно? Когда частица летит сквозь щели, её поведение описывается нелокализованной волновой функцией, которая одновременно проходит через обе щели. Когда же частица регистрируется, никогда не получается размытый волновой пакет, но всегда фиксируется точечная частица.

Копенгагенская интерпретация отвечает на эти вопросы так:

1. Вероятностный характер предсказаний квантовой механики принципиально неустраним, т. е., он вовсе не говорит о том, что наши знания ограничены, что мы не знаем значений каких-то скрытых переменных. В классической физике вероятность использовалась для описания результатов типа подбрасывания игральной кости, хотя фактически этот процесс считался детерминированным. То есть вероятности использовались вместо неполного знания. Напротив, копенгагенская интерпретация утверждает, что в квантовой механике результат измерения принципиально недетерминирован.

2. Физика – это наука о результатах измерительных процессов. Измышления на тему того, что происходит за ними, неправомерны. Копенгагенская интерпретация отбрасывает вопросы типа «где была частица до того, как я зарегистрировал её местоположение» как бессмысленные.

3. Акт измерения вызывает мгновенное схлопывание, «коллапс волновой функции». Это означает, что процесс измерения случайно выбирает в точности одну из возможностей, допустимых волновой функцией данного состояния, а волновая функция мгновенно изменяется, чтобы отразить этот выбор [Википедия].

(обратно)

24

Слово «одновременно» помещено мною в кавычки по причине неточности его употребления. На самом деле суперпозиция, или квантовый пробел, существует вне пространства и времени.

(обратно)

25

Именно эту интерпретацию А. Эйнштейн подвергал сомнению. В 1927 г. на пятом Сольвеевском конгрессе Эйнштейн решительно выступил против «копенгагенской интерпретации» Макса Борна и Нильса Бора, трактующей математическую модель квантовой механики как существенно вероятностную. Эйнштейн заявил, что сторонники этой интерпретации «из нужды делают добродетель», а вероятностный характер свидетельствует лишь о том, что наше знание физической сущности микропроцессов неполно. Он ехидно заметил: «Бог не играет в кости» (нем. Der Herrgott wurfelt nicht), на что Нильс Бор возразил: «Эйнштейн, не указывай Богу, что ему делать» [Википедия].

(обратно)

26

Здесь и далее, если не указано иное, интерпретация античных философских воззрений дана по «Лекциям по античной философии» М.К. Мамардашвили [2009]. Для более подробного ознакомления с тезисами Парменида, Зенона, Демокрита, Платона, Аристотеля и пр. очень рекомендую эту гениальную работу великого мыслителя XX столетия.

(обратно)

27

Парменид из Элеи (греч. ??????????; ок. 540 до н. э. или 520 до н. э. – ок. 450 до н. э.) – древнегреческий философ и политический деятель. Свои взгляды выразил в поэме «О природе». Занимался вопросами бытия и познания. Разделил истину и субъективное мнение.

Парменид доказывал, что существует только вечное и неизменное Бытие, тождественное мысли. Основные его тезисы таковы:

1. Помимо Бытия нет ничего. Также и мышление есть Бытие, ибо нельзя мыслить ни о чём.

2. Бытие никем и ничем не порождено, иначе пришлось бы признать, что оно произошло из Небытия, но Небытия нет.

3. Бытие не подвержено порче и гибели, иначе оно превратилось бы в Небытие, но Небытия не существует.

4. У Бытия нет ни прошлого, ни будущего. Бытие есть чистое настоящее. Оно неподвижно, однородно, совершенно и ограниченно, имеет форму шара [Википедия].

(обратно)

28

В процессе предпринятой попытки разобраться в идеях Р. Декарта я черпал поддержку в работах и самого философа и его лучшего, на мой взгляд, интерпретатора М.К. Мамардашвили [2001, 2002, 2004, 2009, 2011].

(обратно)

29

Зенон Элейский (др.-греч. ????? ? ???????) (ок. 490 до н. э. – ок. 430 до н. э.), древнегреческий философ, ученик Парменида. Родился в Элее. Знаменит своими апориями, которыми он пытался доказать невозможность движения, пространства и множества. Научные дискуссии, вызванные этими парадоксальными рассуждениями, существенно углубили понимание таких фундаментальных понятий, как роль дискретного и непрерывного в природе, адекватность физического движения и его математической модели и др. Эти дискуссии продолжаются и в настоящее время [Википедия].

(обратно)

30

В этот момент у слушателя обычно возникает следующий вопрос: «А как же фотографии, на которых совершенно объективным образом отражены события прошлого, в частности изображены мои родители?! Разве они не доказывают существование прошлого?» Разумеется, нет. Фотографии являются фактом реальности, как и все остальное, только в той мере, в какой они имеют отношение к фактам сознания. Иначе говоря, фотографии так же, как и образы прошлого, создает все тот же наблюдатель.

(обратно)

31

Разумеется, квантовые принципы используются не только в теоретической, но также и в прикладной физике. За пределами же физики эксперименты с квантовыми идеями носят пока лишь умозрительный характер. Хотя многие и предлагают «чудодейственные» техники исцеления, успеха и пр.

(обратно)

32

Это довольно важный тезис. Первичными условиями существования мира – мира физического и мира психологического – являются ощущения. Понятия субъекта и объекта, как я уже отмечал ранее, ссылаясь на К.Ф. Вайцзекера и Э. Маха [К.Ф. Вайцзекер, 2003; И.А. Погодин, 2010], не являются необходимыми. В основе любой реальности лежат лишь ощущения, не принадлежащие еще какой-либо из областей поля. И только благодаря последующему вмешательству абстракций – субъекта, пространства и времени – из ощущений, которые моментально приписываются тому или иному их «источнику», и формируется «объективная реальность» в привычном для нас виде.

(обратно)

33

На этом этапе своих рассуждений я пока не принимаю во внимание сопутствующий концептуализации рост информационного хаоса в современной культуре. Со строго кибернетической точки зрения, энтропия и негэнтропия суть параллельные процессы. Поэтому рост хаоса компенсируется концептуальным фиксированием информации. И наоборот. Однако эти рассуждения пока не имеют большого значения для обсуждаемого мной в тексте, поскольку речь идет об индивиде.

(обратно)

34

Словосочетание «концепций еще нет» отсылает нас к природе самой концепции, для появления которой необходимы атрибуты вторичного абстрагированного опыта – субъекта-объекта, времени и пространства.

(обратно)

35

Концепцию-интроект я взял лишь для примера. Совершенно аналогичные последствия вас ожидают, контфронтируй вы с концепцией-проекцией или концепцией, лежащей в основе эготизма или любой другой формы «прерывания контакта» или «психологической защиты».

(обратно)

36

Степень новизны инновации и ее радикальность прямо пропорциональны сложности придать ей смысл, который, как вы понимаете, зависит от правящей концепции. А «безумие» проявляется в невозможности придать смысл инновации. Поэтому чем менее радикальна инновация, тем ближе она находится к пространству «здравого смысла», соответствующему той или иной концепции, и тем меньше вероятность, что ее автор будет отнесен к категории «безумцев».

(обратно)

37

Разумеется, Земля – это тоже процесс и результат нашей договоренности относительно ее существования, а также особенностей ее географического, астрономического, климатического и прочего устройства.

(обратно)

38

В том случае, разумеется, если в этом есть необходимость, например, мучающие в своих проявлениях симптомы. В большинстве же случаев люди проживают свою жизнь в рамках более или менее богатой совокупности концепций, не испытывая необходимости в психотерапии или присутственном контакте.

(обратно)

39

На память приходит эпизод из вышедшего недавно в прокат фильма «Гнев титанов». В нем Зевс говорит своему сыну Иерсею: «Мы, боги, ослабли, потому, что люди перестали молиться нам!» Красиво, не правда ли? Этот текст очень ясно отражает суть религиозных представлений, которые концептуальны по своей сути. Реальные для нас боги суть разнообразные концепции теологического свойства, которые формируют реальность нашего мира. И сила этих концепций, а соответственно, и стабильность реальности прямо пропорциональна витальным вкладам, инвестированным в них.

(обратно)

40

Кроме того, термин медитация может также применяться к практикам исламского суфизма и других традиций, таких как еврейская Каббала и христианский исихазм. Ио информации Википедии, «в редакцию книги о медитации, опубликованной в 2003 году, включены главы, написанные различными авторами, описывающими буддистскую, индуистскую, христианскую, исламскую и даосскую традиции медитации» [Википедия]. Отмечается также, что термин «медитация» в том значении, в котором он сейчас используется, равнозначен термину «созерцание» в христианстве [Википедия].

(обратно)

41

«Майя (санскр., букв. “иллюзия”, “видимость”) – в индийской религиозно-философской традиции особая сила (шакти), или энергия, которая одновременно скрывает истинную природу мира и обеспечивает многообразие его проявлений. Майя является иллюзией не оттого, что она лишена бытия, а оттого, что она – преходяща. Человек из-за своего неведения (авидья) строит в уме ложное представление о существующем мире, такое представление о мире является майей. Человек часто пытается такое представление о мире натянуть на реальный мир, предается иллюзиям, майе. Для индуизма (как и буддизма) характерно сравнение майи с постоянно меняющимися очертаниями облаков, пузырями на воде и т. П. Майя – созданная творцом иллюзия, череда перемен, цепь страданий, и цель адепта путем отречения от соблазнов, постижения высшего начала преодолеть цепи майи, выйти из бесконечного круговорота сансары» [Википедия].

(обратно)

42

Однажды я обратил внимание на довольно интересный с точки зрения психотерапевтической практики факт. Зачастую клиенты не меняются в терапии, сохраняя, хоть и патологический для них, но статус-кво, лишь по причине того, что делают все, чтобы не заметить факт уже наличествующих изменений. Иначе говоря, жизнь их порой меняется неузнаваемо, а они все еще живут в мире прежнем. Мне кажется, что собственно в этом и заключается суть психотерапии – обратить внимание клиента на то, что его жизнь уже изменилась.

(обратно)

43

В некоторых довольно популярных в настоящее время взглядах на природу Вселенной пространство и время не рассматриваются как изолированно существующие. Время рассматривают как еще одно измерение пространства. Его не существует без предыдущих трех измерений. Хотя справедливости ради стоит отметить, что не все физики согласны с таким взглядом и считают неправомерным рассматривать время как дополнительное измерение пространства.

(обратно)

44

«Замысел Маха состоял в том, что можно обойтись без понятия субъекта (“Я”) и без понятия вещи (или объекта), если говорить об “ощущениях” как единственной фундаментальной реальности. Он назвал их “элементами”, ответив, что их можно называть и ощущениями, если кому-то нравится это обозначение, но в таком случае необходимо быть очень внимательным, чтобы понимать, что элементы – не опущения субъекта, которые вызываются объектами; наоборот, они – первичная реальность» (цит. По К.Ф. Вайцзеккеру [1993]).

(обратно)

45

Напомню читателю определение self-парадигмы, принятое в диалогово-феноменологической психотерапии: «Self-парадигма – относительно устойчивый во времени дизайн self-паттернов, который определяет особенности организации контакта человеком в текущем контексте поля. Self-парадигма выступает в некотором смысле “нормальной адаптивной степенью невроза”, содержащего в своей основе хронические ситуации низкой интенсивности, которые определяют большую или меньшую психическую стабильность человека. Self-парадигма вносит свой вклад в специфику процесса переживания человека, не разрушая и не блокируя его» [И.А. Иогодин, 2009, с. 89].

(обратно)

46

Под парадигмальными личностными концепциями я понимаю те из них, которые на протяжении более или менее длительного времени определяют феноменологический дизайн поля, структурируя тем самым жизнь человека. Именно они запускают порочный круг существования человека, не допуская в поле инновации, которые могли бы конкурировать с ними и восстановить процесс переживания.

(обратно)

47

О травматической self-парадигме я уже также писал ранее: «Травматическая self-парадигма – фиксированный во времени дизайн self-паттернов, релевантный функциям id, ego, personality, который предполагает блокирование процесса переживания. Удерживаемый травматической self-парадигмой высокий уровень психического напряжения в результате блокированного в ней витального возбуждения определяет природу и особенности проявления травматического симптома» [И.А. Погодин, 2009, с. 89].

(обратно)

48

В более ранней работе [И.А. Погодин, 2009, 2011] я ввел метафору осознавания, которое напоминает действие фонарика, светящего в темноте. Туда, куда попадает луч света, там появляется тот или иной феномен, там и рождается та или иная реальность.

(обратно)

49

Комплексный в том смысле, что предполагает взаимодействие всех психических его составляющих: эмоциональных, поведенческих, когнитивных, интуитивных, телесных и т. д.

(обратно)

50

Некоторое время лет назад я вдруг обнаружил, что мне страшно Жить. Не страшно умереть – нет. Это чувство мне было знакомо до этого. Я подумал, как страшно жить. Жить, не зная, с чем придется встретиться в следующее мгновение. Это страх Жизни, которая непредсказуема, у которой, метафорически выражаясь, много углов и поворотов, за которыми всегда находится неизвестность. Мне кажется, что с подачи экзистенциальных психологов мы привыкли внимательно относиться к страху смерти. Порой мы даже, полагаю, переоцениваем значение его для нашей жизни. Но почти никогда мы не сталкиваемся со страхом и трепетом Жить. А это, на мой взгляд, гораздо важнее. Сказанное, однако, имеет значение лишь в случае отказа от спасительного регулирования нашей жизни концепциями, которые сохраняют ее относительную стабильность.

(обратно)

51

Причем, чем взвешеннее и рациональнее интерпретация, тем дальше она от феноменологии, поскольку отстоит чрезмерно далеко от первичного опыта.

(обратно)

52

Эта метафора принадлежит моему другу и учителю Сержу Гингеру (1928–2011).

(обратно)

53

См. описание процесса переживания, представленного в предыдущих работах автора [И.А. Иогодин, 2009, 2010].

(обратно)

54

В этом смысле совершенно не правы критики полевого подхода в психологии и психотерапии, утверждающие якобы отсутствие ответственности за свое поведение со стороны индивида, присущее полевой парадигме. Человек и обусловлен полем, и обуславливает его. Процесс переживания, лежащий в основе психологической активности человека, предполагает не только приспособление к текущей реальности, но и ежесекундное создание ее. Для более детального ознакомления с сущностью процесса переживания, предполагающего творческий и адаптационный векторы своего существования, рекомендую ознакомиться с соответствующими работами [И.А. Погодин, 2009, 2010].

(обратно)

55

Действительно, представляется невероятным в чрезвычайно сложной динамике феноменологического поля выделить отдельные влияния. Сотни факторов переживания каждое мгновение создают уникальный контекст текущей реальности. Попытки современной психологической науки определить и зафиксировать эти факторы – не только невозможная в силу своей сложности задача, но еще и довольно бессмысленный проект. Поэтому я предпочитаю описывать динамику поля посредством наблюдения за возникающими в нем феноменами, что представляется мне значительно более естественным и соответствующим природе поля.

(обратно)

56

Обычно в этом контексте семантическое поле термина «контейнирование», имеющего совершенно определенное значение в психоаналитической терапии, сужается до слова «удержание».

(обратно)

57

Происходит это постольку, поскольку рабочая гипотеза, лежащая в основе любой терапевтической стратегии, с большей интенсивностью, а следовательно, и вероятностью стремится к подтверждению, чем опровержению. Этот феномен уже давно известен в социальной психологии науки [А.В. Юревич, 2001] и имеет, очевидно, такое же значение для психотерапии. Похожее объяснение этого явления еще в прошлом веке предложили представители социальной психологии от бихевиоризма, выдвинув принцип бихевиорального подтверждения, или самореализующегося пророчества. Кратко суть его заключается в том, что мнение о человеке, транслируемое ему явным или латентным образом окружающими, формирует его поведение и переживание. Почти так, как в старой русской поговорке «Если человеку 10 раз говорить, что он свинья, то на 11-й он захрюкает».

(обратно)

58

Мораль (от. лат. moralis – нравственный) – 1) нравственность, особая форма общественного сознания и вид общественных отношений (моральные отношения); один из основных способов регуляции действий человека в обществе с помощью норм. В отличие от простого обычая или традиции, нравственные нормы получают идейное обоснование в виде идеалов добра и зла, должного, справедливости и т. П. В отличие от права, исполнение требований морали санкционируется лишь формами духовного воздействия (общественной оценки, одобрения или осуждения). Наряду с общечеловеческими элементами, мораль включает исторически преходящие нормы, принципы и идеалы. Мораль изучается специфической философской дисциплиной – этикой. 2) отдельное практическое нравственное наставление, нравоучение (мораль басни и т. П.) [Большой энциклопедический словарь, 1998, с. 755].

(обратно)

59

Как обозначение особой отрасли исследования термин впервые употребляется Аристотелем. От стоиков идет традиционное деление философии на логику, физику и этику, которая часто понималась как наука о природе человека, т. е. совпадала с антропологией. «Этика» Б. Спинозы – учение о субстанции и ее модусах. Этика – наука о должном в системе И. Канта, который развил идеи так называемой автономной этики как основанной на внутренних самоочевидных нравственных принципах, противопоставляя ее этике гетерономной, исходящей из каких-либо внешних по отношению к нравственности условий, интересов и целей. В XX в. М. Шелер и Н. Гартман в противовес кантовской «формальной» этике долга разрабатывали «материальную» (содержательную) этику ценностей. Центральной для этики продолжает оставаться проблема добра и зла [Большой энциклопедический словарь, 1998].

(обратно)

60

В России термин нигилизм получил распространение после появления романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» (1862). В русской публицистике XIX в.: у «хранителей» – браная кличка; у революционных демократов – название участников демократического и революционного движения 60-х – начала 70-х годов, отрицавших крепостнические традиции [Большой энциклопедический словарь, 1998].

(обратно)

61

Именно деконструкции, а не разрушения или девальвации. Посредством цинизма как процесса ригидное и хронифицированное содержание морали расщепляется на некоторые элементы, по отношению к которым появляется возможность быть более гибким, восстановить способность к выбору.

(обратно)

62

Страх и стыд – наиболее часто используемые эмоции для блокирования процесса возникновения и реализации желаний. Полагаю, эти чувства могут возникнуть только в контексте поля, предполагающем желания. Более того, свою силу и влияние страх и стыд заимствуют именно у подавляемых ими желаний.

(обратно)

63

Здесь мне хотелось бы провести аналогию между цинизмом и процессом переживания. В некотором смысле мы можем рассматривать этику как результат переживания морали (как события жизни), подчиненного принципу творческого приспособления. Механизмом же, обеспечивающим этот процесс переживания, собственно говоря, и выступает цинизм.

(обратно)

64

Переживание в полной мере возможно лишь в процессе контактирования в поле организм/среда. Вне контакта переживание невозможно ввиду блокирования чувств, принимающих «аутичный» характер.

(обратно)

65

Сказанное относительно депрессивных феноменов имеет равное значение также для феноменологии и динамики суицидального поведения, которое зачастую является следствием острой или хронической травматической ситуации в аксиологической сфере.

(обратно)

66

Конечно же, я отдаю себе отчет в наглости такой попытки и сложности выполнения этой задачи. Тем не менее попробую. Мне кажется, такая критика могла бы носить эвристический характер в смысле выдвижения новых идей и конструктов.

(обратно)

67

Думаю, именно эта глобальная угроза заставляет нас довольствоваться полумерой – психотерапией, отказываясь от попыток катастрофической в своем пределе трансформации времени. Невыносимость процесса переживания, восстановленного относительно воспоминаний, прекрасно проиллюстрирована фильмом «Внутри моей памяти», главный герой которого мучается воспоминаниями, принимая их за реальность. Отличие от воспоминаний в обычном смысле в данной ситуации заключалось в обреченности героя переживать их в актуальном процессе. Таким образом, воспоминания мгновенно трансформировались в актуальную реальность. Конечно же, как вы понимаете, окружающие считали героя сумасшедшим. В другом голливудском сюжете главный герой, переживая свои страхи в актуальном процессе, позволил им стать частью реальности. В обоих случаях, получив способность к переживанию событий прошлого и будущего, герои воспринимали их частью реальности, по большей части болезненной и часто невыносимой.

(обратно)

68

Если представить ад как существующий в реальном переживании его событий, то чем это не повод для изгнания его в отщепленные проявления времени? Возможно, представления об аде появились как способ изгнания мучительных событий путем расщепления реальности категорией времени, в результате чего события получили иную временную локализацию (превратившись в воспоминания и страхи) и перестали быть переживаемыми. Теперь ада можно только бояться, но уже не переживать. Как ни благодарить Господа за это!

(обратно)

69

При неудачном стечении обстоятельств такая способность может быть промаркирована как сумасшествие. «Помогает» этому собственная тревога «больного», которого пугает появившаяся способность.

(обратно)

70

Возможно, именно этот процесс глобального переживания называется в разных культурах и на разных уровнях Богом, Абсолютом, Нирваной и т. д. А сам процесс расщепления внутри процесса переживания метафорически отражен в соответствующих историях, например об изгнании человека из рая, или о расщеплении андрогина, или о мутации Глобального вируса (см. более раннюю работу автора [И.А. Погодин, 2007]).

(обратно)

71

Хотя в истории мировой психологии известны и более социализированные (без ссылок на психопатологию индивида) объяснения. Таково, например, представление о коллективном бессознательном К.Г. Юнга, который, кстати говоря, был маргиналом в сообществе, к которому принадлежал.

(обратно)

72

Что, конечно же, не может не вызвать ужас человечества, проиллюстрированный известным «эффектом бабочки». Реальность перестает оставаться предсказуемой. Детерминистская последовательность «прошлое – настоящее – будущее» более не существует. Это состояние реальности называется хаосом, который является катастрофой (но лишь до тех пор, пока остается в рамках интерпретации детерминистской, «как бы» стабилизирующей мир, парадигмы). Возможно, мы просто не знаем другого способа относится к хаосу, воздвигнув «молитвенный камень» порядку и причинно-следственной структуре и ухаживая за ним, оберегая им символизированную непогрешимость день ото дня).

(обратно)

73

Выше я описывал ад как фантазийную конструкцию, сформированную первоначальным расщеплением реальности временем на прошлое, настоящее и будущее и последующей изоляцией соответствующих воспоминаний и страхов, фантазий о будущем от процесса переживания. Однако стоит отметить, что предвосхищение чрезвычайной болезненности возможной актуализации страхов и воспоминаний лежит именно в основе блокированного в отношении них процесса переживания. Пережитые события утрачивают, как правило, болезненный характер. Непережитые же события остаются насыщенными болью на длительное время. Думаю, именно психические «остатки» этих событий могут формировать фобию относительно соприкосновения с ними в случае их актуализации в переживании. Таким образом, фантазийные страхи относительно того, что мир наполнится болью при смешении прошлого, настоящего и будущего имеют буквально невротический характер. Исчезновение временного расщепления сформирует необходимость полноценного переживания, что могло бы стать новой ценностью и базовой предпосылкой динамичной реальности нового образца.

(обратно)

74

Как видите, я снова использую критикуемую мною же категорию времени. Это является хорошей иллюстрации того, насколько она не только влияет на существование современных концепций в разных областях нашей жизни, но также и определяет процесс критики самих себя.

(обратно)

75

Более того, модернистское мышление по-прежнему остается наиболее распространенным способом получения и анализа информации в начале XXI в.

(обратно)

76

Представление же о созданном по образу и подобию Бога человеке является фундаментальной иллюзией – на самом деле, ничего, кроме Господа, не существовало никогда. Такая удобоваримая для западного мышления интерпретация вирусной реальности также имеет, в свою очередь, вирусную природу, так как иллюзии – это некоторый вид рассматриваемого вируса.

(обратно)

77

Библейская интерпретация истории человечества началась с первородного греха. Адам и Ева, пребывая в раю, находились в ситуации первичной конфлюенции внутри Глобального вируса. Лишь после осознания своей нагости (тут, как известно, не обошлось без участия Сатаны, который является результатом одной из первых мутаций глобального вируса) и вызванного этим сильного токсического стыда они разорвали конфлюентные отношения. Однако в силу неспособности первых людей к прямому контакту с Господом и, как следствие, невозможности облегчающего по своей сути инфицирования глобальным вирусом, они переживали свое одиночество и отчаяние. Творец же позволил людям снова найти дорогу к нему. Помимо церкви он создал феномен контакта как пространство для заражения – теперь люди могли общаться с Господом, встречаясь с другими людьми, созданными по его образу и подобию (присутствуя с другим человеком – присутствуешь с Господом). С тех пор контакт является единственной реальностью, процесс его поиска и поддержания и есть жизнь, витальность.

(обратно)

78

Под культурными штаммами стоит понимать широко распространенные разновидности вируса, определяющие ту или иную культурную ситуацию, и мутация которых детерминирует процесс культурной эволюции.

(обратно)

79

Рассматривая интенсивность воздействия культурных штаммов на self, все вирусы я бы разделил на ядерные (self-образующие) и периферийные.

(обратно)

80

В этой связи стоит отметить, что процессуальным потенциалом распространения и поддержания штамма является его способность создавать ситуации – социальные контексты поля, которые обеспечивают контактирование со штаммом. Поэтому многие локальные штаммы, оказываясь недостаточно сильными и не способными провоцировать свои мутации посредством создания соответствующих социальных контекстов, погибают под шквалом новых штаммов.

(обратно)

81

Вирусное пространство не предполагает ни полного хаоса, ни строгого порядка. Совершенный баланс хаоса и структуры невозможен ни внутри культуры, ни внутри self. Тем не менее стоит отметить некоторое диалектическое единство хаоса и порядка – хаос сам по себе содержит тенденцию к структуре. На мой взгляд, вирусный хаос представляет собой не аморфную, бесформенную массу, а сложноорганизованную последовательность.

(обратно)

82

Конечно же, более локальные вирусы способны (ввиду менее ожесточенного сопротивления на их пути) к более стремительной эпидемии. Речь идет, например, о течении в искусстве, моде или появившемся на рынке новом бренде.

(обратно)

83

Однако не стоит рассматривать деятельность этой вирусной лаборатории как ограниченную лишь производством новых штаммов. Вирусная природа любых витальных проявлений не может быть определена лишь посредством процесса мутации. Любой штамм нуждается также в его поддержке и сохранении жизнеспособности. Так, распространение христианского вируса, сохраняющего духовность западного мира, стало возможным лишь через десятилетия после его создания благодаря посредничеству Св. Павла. Таким же образом новая научная парадигма, технология, идея, тенденция в моде и т. д. нуждаются в поддержании, распространении и развитии. Степень жизнеспособности штамма определяется именно этим фактором. Поэтому великие культурные, научные, философские и теологические штаммы, оставившие след в истории, – это, кроме всего прочего, результат крупнейших вирусных маркетинговых проектов. При этом существуют принципиальные отличия процесса создания штамма от процесса его поддержания.

(обратно)

84

Противодействие вирусной угрозе таким способом является наиболее доступным средством, так как ребенок – наиболее управляемая форма вируса (в отличие от глобального вируса человечества, инфицирующего Землю).

(обратно)

85

Говоря об особенностях природы человека с точки зрения вирусологической модели, стоит отметить некоторый дуализм, присущий self. С одной стороны, человек является носителем вируса. В этом случае контактирование людей, опосредующее заражение и мутацию, может быть рассмотрено как основное средство эволюции (при этом цепочка «заражение – мутация – заражение» выступает в качестве основного эволюционного механизма). С другой стороны, человек сам по своей природе является вирусом, обнаруживая все его свойства. Если эту, на первый взгляд выглядящую как противоречие, дуальность проанализировать через призму принципа дополнительности, то в этом случае представления о человеке как вирусе и как носителе вируса окажутся дополняющими друг друга – человек-вирус является также и носителем различных штаммов. Таким образом, человек обладает дуальной вирусной природой.

(обратно)

86

Например, лидер секты, озабоченный в большей степени стремлением к власти и богатству, тем не менее может оказывать значительное влияние на процесс инфицирования адептов. Так же и харизматичный преподаватель, транслирующий содержание вируса, но не являющийся при этом инфицированным им, может способствовать заражению слушателей.

(обратно)

87

Под тяжким бременем носителя значительного по своему влиянию вируса я подразумеваю побочные вирусные явления, испытываемые этим носителем. Я имею в виду огромную по своему объему и значению ответственность Иисуса Христа, безумие Ван Гога, Ницше, тотальное одиночество лидеров новых научных школ – Галилея, Фрейда и т. д.

(обратно)

88

Мы живем в эпоху цитатности, когда сказанное сегодня является лишь последовательностью более или менее трансформированных цитат. Применительно к нашему изложению это означает, что вирусы производят сами себя посредством создания мутационных конфигураций различного дизайна.

(обратно)

89

Относительно природы человека стоит сделать еще одно дополнение. Люди являются недолговечными, однако постоянно воспроизводящимися штаммами (в отличие от объектов неживой природы). Думаю, что с этим обстоятельством связана ошибка рассмотрения человека лишь в качестве носителя вируса.

(обратно)

90

Этимология психотической ситуации определяется зачастую столкновением внутри одного self антагонистических штаммов, имеющих ядерный self-образующий характер.

(обратно)

91

Резистентность к штамму может оказаться проявлением другого штамма (контрзависимости, антагонистического убеждения, веры, ценности и т. д.). Другими словами, сопротивление новой идее или концепции определяется наличием и силой антагонистических идей, которые в настоящий момент определяют функционирование self.

(обратно)

92

Если предположить, что антибиотики выполняют не разрушающую вирус функцию, а ассимилирующую, нивелирующую его деструктивные последствия, тогда контакт self является некоторым аналогом антибиотиков. Другими словами, контакт – это осознаваемый процесс коммуникации со штаммом с возможностью его ассимиляции. Устойчивость психического функционирования self при этом определяется не резистентностью к штамму, а ассимилилятивной способностью.

(обратно)

93

Обсуждение происходило во время летнего интенсива «Одиссея Гештальта» на Каролино-Бугазе в августе 2007 года.

(обратно)

94

Мифологическое же мышление, характеризующее сказки, обладает, как известно, свойством паралогичности (т. е. Парадоксальным сочетанием противоположностей).

(обратно)

95

Например, по мнению, К. Витакера, психотик – это тот человек, который не смирился с условиями жизни в современном мире, ведущий постоянную борьбу за свою личность [К. Витакер, 1998].

(обратно)

96

К счастью, подавляющее большинство предпринятых аналитических попыток носят поверхностный или типичный характер – «Курочка» блюдет свою целомудрие, защищая не только себя, но и исследователей.

(обратно)

97

Думаю, именно с этим связаны трагические или просто странные случаи, зачастую сопровождающие анализ «Курочки». К ним относятся уже описанные выше. Кроме того, в ходе подготовки этого эссе ваш покорный слуга имел неприятность тонуть в неспокойных водах Черного моря в день написания первой страницы текста. После этого и родился подзаголовок работы «Оставьте Курочку в покое»

(обратно)

Оглавление

Диалогово-феноменологическая терапия: процесс развития (предисловие научного редактора)

Первичный опыт в психотерапии переживанием: на перекрестке философии и физики

  Что такое первичный опыт?

    Субъект и объект как привычные для нашего сознания абстракции поля

    Внутренний мир и внешняя реальность

    Время и пространство как абстракции поля

  Переживая апокалипсис

    Мы – современники конца Света?

    Принятие реальности времени, личности и пространства как основание клинической традиции в психиатрии

  Мышление и первичный опыт

    Мысль как феномен поля: творческий и адаптационный векторы переживания

    Творчество переживания в динамике мыслительных процессов

    Мысль не обусловлена ничем: феноменология vs детерминизм

  Жизнь как непрерывный акт рождения

    Миф о стабильности психического

    Последствия культивирования мифа о стабильности психического

    Миф или реальность?

    Рождаясь ежесекундно заново

  Психотерапия и современная физика: аналогии и размышления

    Психологические и естественнонаучные революции начала XX столетия

    Некоторые наиболее интересные для психотерапии положения квантовой механики

  Философские аналогии с тезисами квантовой механики

    Античная философия

    Начало философии Нового времени. Р. Декарт

    «День сурка»

  Мифическое сознание и теолого-философские аналогии с тезисами квантовой механики

    Греческая, скандинавская, славянская и прочие мифологии

    Буддизм

    Христианство

Фундаментальный парадокс присутствия

  Психотерапия переживанием и идеи квантовой механики

    Размышляя над квантовой психотерапией

    Суперпозиция: свободный выбор или концепция

    От концепции – к суперпозиции

    Условия и механизмы доступа к суперпозиции

  Фундаментальный парадокс присутствия: путь к трансформации реальности

    Реальность и статус субъекта

    Парадокс присутствия на пути к суперпозиции

    Достижима ли суперпозиции в процессе психотерапии

    Суперпозиция и первичный опыт

  Теологические коннотации фундаментального парадокса присутствия

    Фундаментальный парадокс присутствия и его следствия

    Молитва: средство разрушения власти объекта и концепции

    Медитация и фундаментальный парадокс присутствия

    Глас Божий, или коллапс волновой функции: доступ к первичному опыту

Теория поля в психотерапии переживанием

  Диалогово-феноменологическая интерпретация теории поля

    Существует ли теория поля?

    Несколько слов о структуре презентации диалогово-феноменологической теории поля

  К истокам феноменологического поля

    Взаимное рождение в осознавании: формирование психической жизни

    Формирование поля

  Структура феноменологического поля

    Сегментирование поля

    Переживание vis-?-vis концепция

  Психологическая динамика феноменологического поля

    Фундаментальные силовые линии поля

    Динамика поля: отношение к хаосу

    Как функционируют переживание и концепция

  «Конусно-слоевая» модель организации поля

    Сущность конусно-слоевой модели поля

    Перспективы психотерапии, основанной на конусно-слоевой модели поля

    Принципы построения психотерапевтической практики, основанной на конусно-слоевой модели поля

  Некоторые частные аспекты представлений о полевой динамике

    Коллапс наблюдателя

    Феноменологическая динамика поля и контакт

    О природе желания

    Существует ли интенсивность чувств?

Практика психотерапии, фокусированной на первичном опыте

  Психотерапия, фокусированная на первичном опыте: практическое применение концепции

    Феноменологические принципы построения терапевтической интервенции

    О значении свободного выбора для построения интервенции

    Некоторые частные аспекты психотерапевтической практики

    Соотношение качества контакта и его содержания

  Размышляя над аргументами оппонентов

    Интервенция терапевта, исходящая из спонтанной динамики переживания, может отражать личную проблему самого терапевта

    Клиент может быть психологически не готов к ассимиляции прямых феноменологических реакций терапевта

    Спонтанная реакция терапевта может сместить фигуру сессии

    Терапия не для терапевта, а для клиента

    Спонтанная феноменологическая динамика переживания не позволяет выдерживать единую терапевтическую стратегию

  Условия экологии психотерапии переживанием

    Феноменологический метод

    Способность к осознаванию у терапевта

    Способность терапевта к построению присутственного контакта

    Свобода терапевта в переживании

Философия психотерапии постмодерна

  От морали к этике – на пути цинизма

    К категориям морали, этики и цинизма

    Мораль и этика на перекрестке эпох

    Этикообразующая природа цинизма

    Цинизм в психотерапии

  Время, пространство и личность: постмодернистский взгляд

    Понятия времени, пространства и личности

    Ревизия традиционной модели реальности

    Модель реальности, основанной на примате переживания

  Творчество в эпоху постмодерна

    Интроекция и творческая эволюция

    Сущность творчества

    Сомнение и творческий процесс

    Ресурсы и сложности творческого процесса

  Экология и эволюция вируса

    О природе человека

    О механизмах эволюции

    О дуализме self

  «Курочка РЯБА» Как прививка от безумия (или оставьте «Курочку» в покое!)

Литература

Об авторе

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно